Перешагнувшие через юность

Глава первая

Солнце заливало землю ярким ликующим светом. Поля пшеницы, свежая зелень деревьев, омытых теплым дождем, лужайки, как многоцветные цыганские шали, — все это проплывало мимо и до боли в сердце напоминало Ивану Петровичу Юрасову родное село у старинного тракта между Ельцом и Воронежем. Там по вечерам призывно мычали коровы, торопясь из стада к своим хозяйкам, падали в мягкую пыль переспевшие сливы, и росная трава обжигала босые ноги. Юрасов вздохнул. Плотнее прижался к вагонному окну, смотрел, не отрываясь.

Давно позади детство. Уже успел отслужить на пограничной заставе, потом поработать в районной газете. Правда, недолго, потому что пригласили в райком и сказали: партия зовет коммунистов-политработников запаса в армию. И вот сейчас он вез из Одессы походную типографию. Куда-то направят его? И когда? Хоть бы успела приехать мать. Написала на днях: «встречай». А удастся ли встретить? Повидаются ли? Вдруг она добирается тем же самым поездом, что и он? Едут вместе и не знают об этом. Его даже оторопь взяла от такого предположения. Тут же пошел по вагонам, внимательно оглядывая пассажиров.

Люди занимались своими делами. Кто закусывал, с хрустом разгрызая соленый огурец, макая очищенную картофелину в кучку зернистой соли на газете, кто мирно беседовал с попутчиком, кто дремал, откинув отяжелевшую голову к стене. Матери не было видно. Юрасов опустился на лавку рядом с молодой парой. Миловидная женщина обеими руками придерживала резвую малышку. Та тянулась с ее колен к окну и лепетала:

— Папа, сколько цветочков! Как у бабушки в саду! Смотри!

Загорелый лейтенант в тщательно отутюженной форме погладил дочку.

— У нас на заставе больше, вот увидишь. Куда там бабушкиным цветам до наших!

Юрасов наклонился к нему и тихо посоветовал:

— Не увозили бы ее от бабушки-то. Сейчас на границе тревожно.

Тот пожал плечами.

— На границе всегда тревожно. Правда, меня не было там больше месяца…

— Ну вот, а меня в Одессе предупредили, что ожидается канитель вроде хасановской. Будто бы приурочить ее хотят к годовщине освобождения Бессарабии. Понимаете?

— Н-да…

Лейтенант задумался, выбивая пальцами на столике тревожную дробь. Малышка, словно почувствовав что-то, тоже притихла. Она уже не смеялась, сидела смирно. Потом прильнула к матери, спрятала личико на ее груди.

В окне мелькали остролистые клены. Между ними просвечивало небо, густо-голубое, незамутненное. А с верхней полки на Юрасова глядели девичьи глаза. Девушка обнаружила, что ее заметили, и смутилась. Уткнулась в подушку, по которой рассыпались волнистые, черные с блеском пряди волос. «Вот бы познакомиться. Смотришь, и мне бы писали письма», — размечтался Юрасов. Уж очень ему понравилась девушка.

И они познакомились. Наверное, помогло то, что в пути люди легко сближаются, быстро привыкают друг к другу.

Ночью поезд прибыл в столицу Молдавии. На вокзале зал ожидания был битком набит пассажирами. Деревянные диваны, отполированные юбками и брюками, вмещали столько людей, что было непонятно, как они туда втиснулись. На сдвоенных стульях спали дети. Возле них сгрудились родители. Стояли плечом к плечу, спина к спине. Засни кто-нибудь — на пол упасть не дадут. Да какой там пол! Наклонись чуть — завалишься на соседа. Тусклые лампочки под потолком бессильны были высветить всю эту копошащуюся, вяло перекликающуюся, озабоченную массу народа.

И все же Юрасову повезло. Только кто-то поднялся, освободил место на скамейке, как толпа стиснула Юрасова, надавила, буквально втолкнула в эту щель между сидевшими людьми. Нога на ногу, кулак на кулак, и он опустил налитую тяжестью голову, забылся… Засверкал перед ним Днестр, сжатый берегами. Но не вода это вовсе, а сплошная огненная лава. Мост над рекой гибко прогибается, дышит, как живой. По нему катит поезд, бесшумный, быстрый. Колеса совсем не тарахтят, будто гуттаперчевые. А лава внизу волнами морщится, горячими, маслянистыми. И вдруг грохот.

Вздрогнул Юрасов. Раскрыл ошеломленно глаза. Не во сне, а наяву грохочет все кругом. Качаются стены, или это его качает во все стороны вместе с толпой? Сверлят уши детские плачущие голоса.

— Папа!

— Мамочка!

— Сереженька! Где ты, сынок? — истерически выкрикивает в углу женщина. — Сереженька! Сынок!

Людской поток вынес Юрасова на привокзальную площадь. Глянул на небо — а там самолеты. Чужие, вражеские. Бомбардировщики. Посыпают город бомбами. Шум, крик, пожары.

«Где-то сейчас пограничник с малышкой? — подумалось ему. — Они же здесь вышли. А Шура? Что с Шурой?» От волнения на лбу выступила испарина. Но как он мог помочь им? Чем?

Шура, та девушка, с которой познакомился в пути, сошла с поезда здесь, в Кишиневе. Сюда она приехала по комсомольской путевке вместе с подругами. И вот оказалась далеко от семьи в такое время, когда лучше быть рядом с родными.

Утром в комендатуре Юрасову сообщили то, о чем он уже догадывался:

— Война. Фашистская Германия напала на нашу страну. Побыстрее добирайтесь до места службы. Спешите.

Но как спешить, если на станции объявили, что поезд до ночи не тронется? Надо ждать темноты. А сейчас только утро. Первое утро войны. Так же тепло и солнечно, как вчера. Ветер ласково ворошит волосы прохожих; скачут по дороге воробьи, и самые молодые из них, еще пушистые птенцы, трепещут крыльями, разевая желтые клювы, а взрослые ловко засовывают в них букашек — кормят. Как ни в чем не бывало.

Но нет-нет да и пахнет гарью из переулка, взгляд упрется в скрюченный скелет дома. Обугленные до черноты балки, кусты и те обгорели, жалко и страшно торчат их голые ветки. Еще вчера они, зеленые, обрамляли крыльцо, по которому поднимались к себе домой счастливые люди.

Юрасов шагал к общежитию, где должна была поселиться Шура. Здание, кажется, цело. Ну, значит, с ней ничего не случилось.

Девушка встретила так, будто не один день, а всю жизнь были знакомы. Вцепилась своими слабыми пальцами в его плечи и всхлипнула:

— Ой, что теперь будет с нами…

Ее подруги плотно окружили их. Затеребили Юрасова. Посыпались вопросы, предположения. Да, война. Да, будем воевать. И победим. Непременно! Он утешал их, как мог. И они повеселели. Заулыбались даже. Нет, они ни за что не останутся в тылу. Вот пойдут и запишутся все добровольцами. Раз воевать, то всем. Они тоже хотят защищать Родину наравне с мужчинами.

— А к нам уже старый домовладелец приходил, — вспомнила вслух белокурая девушка, тоненькая и стройная, как стебелек. — Убирайтесь, говорит, из моего дома. Это, говорит, моя личная собственность. Надо же, и откуда он взялся? Где этот гад прятался?

— Вы в милицию сообщите, — сказал Юрасов. — Пусть там займутся им.

Все девушки, как одна, пошли провожать его на вокзал. Шура не отходила ни на шаг. На перроне она протянула ему свою фотокарточку. И покраснела, застенчиво потупилась.

— Чтоб не забыл…

В вагоне он долго вглядывался в знакомые черты на фотографии. Ну вот, и у него теперь есть любимая. Будет получать письма и от нее и от матери. Человеку ведь обязательно нужно знать, что он дорог кому-то, что может вернуться куда-то, где его ждут — не дождутся. Тогда и вдали от дома не так одиноко. Да и что такое для Юрасова дом? Родные места? Сейчас чужих нет. Каждый клочок земли — свой, надо очищать его от врагов. Нестерпимо думать, что твою землю топчат захватчики.

23 июня он прибыл на место службы. В тот же день 218-я мотострелковая дивизия двинулась к границе, под Кагул.

Там уже шли бои. Враги упрямо лезли через Прут. Вода будто вскипала — кипяток да и только, перехлестывала через берега, и в ней захлебывались они, поворачивали назад, не выдержав огня красноармейских пулеметов.

Это наступали румынские части. Целую неделю не могли закрепиться на левом берегу Прута. Их косили, как траву. И тогда румыны заартачились. Не идут в атаку и все. Отказываются. Но с тыла нажали эсэсовцы. Куда денешься? Поднялись. И впереди и сзади — верная гибель. Было от чего загрустить королю Румынии.

Зло подтрунивая над сателлитами, Гитлер бросил свои полчища на Северную Буковину. Они-то и прорвались через Днестр. Захватили Винницу. Советское командование на юге перебросило 218-ю под Винницу. Штадив обосновался в Томашполе. На помощь мотострелкам шла тяжелая артиллерия. Но гитлеровские самолеты не давали ей развернуться — беспрерывно бомбили на подходе.

Походная типография находилась на восточной окраине Томашполя. Юрасов отправился с заданием в полк, действующий на правом фланге дивизии. Обогнул перелесок, лощиной перебрался к возвышенности, где располагался командный пункт. Но что это?!.

Глубокие воронки вместо него. Траншеи разрушены, под ногами осыпается сухая комкастая земля. Пришлось залечь в лесополосе. Зелень кустов здесь словно вздыбилась, торчала неопрятными клочками.

Юрасов стал наблюдать. Теперь уже не он приближался к рубежу обороны, а оборона приближалась к нему. Стреляли так часто, что на пули не обращал внимания. Жужжат себе и жужжат. Главное, его не задевают. Бой постепенно стихал где-то там, на востоке.

Оказывается, группы гитлеровцев двинулись в обход. Наши подразделения лишились взаимодействия и связи. Им угрожало окружение. Но первый стрелковый батальон этого полка прорвал кольцо вражеских автоматчиков, залег у лесопосадки. Подпустили противника поближе и обрушили на него такой огонь, что фашисты дрогнули. В них били из винтовок и пулеметов, не давали опомниться. Об этом рассказал Юрасову комбат, высокий чернявый капитан, еще не остывший после схватки. Он прерывисто дышал и все вытирал платком горячий лоб.

Надо было, чтобы скорее узнали о бое другие бойцы. А в политотделе только машинистка, больше никого. К ней и обратился Юрасов.

— Шура, вот пакет. Материал для газеты.

Она вскинула на него удивленные глаза.

— Я не Шура. Меня зовут Валентиной.

— Извините, Валя…

Ну, конечно, произнес имя той, о которой постоянно думал. Вырвалось как-то. Смущенный Юрасов направился уже было к двери, но тут вошел помощник начальника политотдела по комсомольской работе.

— Здравствуй, Ильич, — улыбнулся Юрасов Демину.

Они в одном звании, одних лет. Лишь ростом Юрасов обогнал Демина на целую голову. Да и выглядел постарше. Демин был этаким комсомольцем розовощеким, подтянутым, деловым.

— А, Ванюша, здравствуй! Хорошо, что мы встретились, — говорил он, энергично пожимая огрубевшую за первые же дни войны руку Юрасова. — По приказу комдива мы поступаем в распоряжение его заместителя. Отправляемся с ним на задание. Пошли, нас уже ждут.

В саду, где воздух был пропитан стойким запахом созревающих плодов, у шершавого ствола яблони стоял штабной автомобиль. Из него высунулся подполковник Нервишин, предложил садиться.

«Эмка» чихнула и запылила по дороге в поле. У развилки дорог остановилась.

— Идемте, — кивнул подполковник Демину и Юрасову. — А вы, капитан Плеханов, — он обернулся к молчаливому человеку, о чем-то сосредоточенно размышлявшему все время, — можете подождать здесь. Если нужно будет, я позову вас.

Втроем они взобрались на бугорок. Нервишин достал из чехла бинокль, посмотрел на запад.

— Ковыляют наши братья славяне, — с грустью произнес он, не отрываясь от окуляров. — Значит, тех, что с оружием, будем строить здесь, а безоружных — по той стороне дороги. — Плеханов! — крикнул, повернувшись к машине. — Приготовьтесь гостей встречать!

Увидев в руках у Демина бумаги, живо спросил:

— Это не сводка, политрук?

— Старая, товарищ подполковник.

— И что в ней?

— Наша авиация сбила пятьдесят три немецких самолета. Мы потеряли двадцать один самолет…

— А где бои?

— На Смоленском, Коростеньском и Белоцерковском направлениях. Также на Эстонском участке фронта.

— Ну то когда было, — вздохнул Нервишин. — Где-то теперь?

— На тех же направлениях, — подсказал Юрасов. — С добавлением Кексгольмского и Холмского. Вчера по радио шестинедельные итоги войны передавали.

— Вы знаете, вчера я разговаривал со старшим батальонным комиссаром Щербатых, с помощником начальника политуправления нашего фронта по комсомольской работе, — сказал Демин, извлекая на ощупь из полевой сумки блокнот и поглядывая то на подполковника, то на Юрасова. — За месяц в райвоенкоматы, райкомы комсомола, штабы частей и соединений поступили от комсомольцев тысячи заявлений. Тысячи! Просят принять в действующую армию.

— И что же? — Нервишин, спрятав бинокль, заинтересованно слушал. Юрасов тоже с нетерпением ожидал, когда политрук отыщет в блокноте нужную страницу.

— Вот! — Палец Демина задержался на строчке. — Военный совет фронта вынес решение двадцать пятого июля.

Он стал читать:

«Учитывая желание комсомольских организаций и отдельных комсомольцев допризывного возраста работать и действовать в составе войск Красной Армии, разрешить начальнику инженерного управления совместно с Политуправлением Южного фронта сформировать добровольческий комсомольский инженерный полк».

Демин захлопнул блокнот и добавил, что формированием полка уже занимается управление инженерных войск и Политуправление фронта. Помогают им местные комсомольские организации.

— Правильно, — одобрил подполковник. — Нам саперы позарез нужны.

А Юрасов молча вспоминал речь председателя Государственного Комитета Обороны по радио 3 июля: «Враг жесток и неумолим. Он ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, захват нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом… превращение свободных народов в рабов немецких князей и баронов».

Вон чего захотели! Занять советскую территорию, угнать в плен советскую молодежь. Чтобы комсомольцы Страны Советов фашистам прислуживали?.. Да не будет этого никогда! Молодые тоже на фронт пойдут, будут сражаться, пока ни одного оккупанта на родной земле не останется.

В звонкой синеве неба, над самым полем вовсю распевала какая-то птаха, еще не вспуганная войной. Низко клонились перестоявшие травы, цеплялись за подошвы. Им бы лежать уже душистым стогом сена. Но не до них. Тот, кто сгребал здесь тем летом подсохшую траву, небось давно автомат вместо граблей держит. А, может, и нет его в живых… Жил человек, пришли захватчики и ни за что убили. На его земле, возле его дома. Ну, подождите!

Протарахтели машины с эвакуированными. Измученные люди со скорбно сжатыми губами, с внезапно прорезавшимися морщинками под глазами, они побросали в кузова первые попавшие под руку случайные вещи и поехали на восток. А куда именно? Сорвало их с насиженных мест, подхватило и понесло. Далеко ли?

Проводив взглядом последний грузовик, чернобровый хлопец перекинул через плечо клетчатый пиджак и обратился к своим спутникам, двум светловолосым юношам.

— Мы сюда, они туда.

— Где ж тот боевой отряд, Сашко? — вскинулся один из них с заметно выступающими лопатками, которые не могла скрыть застиранная ветхая сорочка. — Ты ж говорил про отряд?

— Ну, говорил, — Саша сдвинул широкие брови, зашевелил ими. — Такое решение в обкоме комсомола было. Понял, Серега? ЦК комсомола Украины поддержал инициативу…

— Да какой от нас толк? — вмешался в разговор другой светловолосый паренек. Он был крепко сбит, невысок. Под засученными рукавами украинской рубашки перекатывались тугие мышцы. — Красноармейцы годами учились, а мы что?

— Мы, Толя, тоже учились, — рассудительно заметил Саша. — Каждый из нас значок «ГТО» в школе получил. Так? Сколько у нас в классе ворошиловских стрелков было, помнишь? Вот и покажем, как мы готовы к труду и обороне.

— Куда нам! — засомневался Толя.

Сергей вскипел.

— Эх, ты! Мало разве такие, как мы, в гражданскую войну буржуев переколотили? — Он наскакивал на Толю, размахивал худыми руками-жердинами. — Читал же Островского! Колотили да приговаривали: «Не разевай волчью пасть на Советскую власть». И мы… И нам…

Запнулся о камень Сергей и чуть не упал. Саша придержал его.

— Под ноги смотри. Говорить-то умеешь, а что под носом — не видишь. А нам, между прочим, в разведку ходить придется там, на фронте. — Саша повернулся к Толе. — Ты знаешь, что в гражданскую в Виннице был создан знаменитый Богунский полк? И сейчас создадут.

— Да когда же? — опять стал допытываться Сергей, нетерпеливо оглядываясь по сторонам. — Не оставаться же парням на оккупированной территории! Уж лучше смерть в бою, чем неволя…

— Зачем смерть? — Саша поправил соскользнувший с плеча пиджак. — Воевать будем.

Друзья, все трое, остановились, потому что к развилке дорог, справа и слева стекались кучками красноармейцы, в лощине собирались разрозненные подразделения, строились. Строем командовал подполковник. Саша направился прямо к нему. Сергей и Толя не отставали.

— Товарищ командир! Возьмите нас в свой отряд.

Подполковник покачал головой.

— Не могу, ребята. Нам с бойцами забот по горло, — указал он глазами на шеренги красноармейцев.

— Хлопцы! — окликнул трех друзей Демин. — Вы до Запорожья добирайтесь. Там собираются добровольцы.

Ребята вздохнули и пошли дальше. Теперь они молчали. Саша перекидывал надоевший пиджак с руки на руку, поддевал носком ботинка мелкие камешки.

— Толик, далеко до Запорожья? — наконец спросил он.

Тот помедлил. Окинул взглядом широкое поле, зачем-то потрогал ворсистый стебель какого-то желтого цветка и лишь тогда ответил:

— Порядочно.

— А зачем нам туда? — возбужденно заговорил Сергей. — Нет, в самом деле! Здесь к какой-нибудь части пристроимся. Жаль, винтовок нет, а то бы сразу на передовую…

— Где же мы обмундирование красноармейское возьмем? — оглядел его с ног до головы Саша. — Нельзя же в штатском! Винтовки-то мы бы на поле боя нашли…

Поперек дороги, преграждая им путь, валялась колесами вверх исковерканная автомашина. Бесполезная груда помятых железяк и расщепленных досок. Вокруг рассыпаны ящики.

— Пошукаем, может, жратва какая найдется, — предложил Толя. — С утра не ели.

Они обшарили все ящики и ничего съестного не нашли. Зато из одного достали с пяток ручных гранат.

— Гранаты есть, штыка не хватает, — провозгласил Саша. — А то бы, как матрос Железняк: штыком и гранатой…

— Давай одну кинем, — уговаривал его Сергей, просительно заглядывая в глаза. — Только одну!

Саша решительно отверг его предложение.

— Передовая же близко! Услышат наши, подумают: враг в тылу. Давайте подберем эти гранаты и махнем на Казанку. Там должен быть бой, раз у станции бойцы собираются.

В низине у станции Казанки разбросались на расстоянии друг от дружки аккуратные хатки селения. К одной из них вели провода. Оттуда доносился знакомый голос подполковника:

— Разрешите стукнуть по этому квадрату? — осведомлялся он у кого-то, возможно, говорил по телефону. — Что? Да, сил у нас достаточно! И папирос. Больше надеемся на сигареты.

— Куда? — встал перед ребятами часовой, выпячивая грудь. — Кого надо?

Тем временем подполковник вышел из хаты, проворно забрался в «эмку» и умчался.

— Пошли, хлопцы, — махнул рукой Саша.

На западной окраине селения артиллеристы подтягивали к батарее ящики со снарядами. «Вот они „сигареты“, — сообразил Саша. — А „папиросы“? Наверно, патроны».

Уже темнело. Кусты сливались в сплошную черную массу. За ними тянулись ровные, натянутые, как струны, железнодорожные рельсы. У насыпи ребята чуть не провалились в канаву. Тут же лежали щиты.

Шалаш соорудили за несколько минут. Обложили с внешней стороны камнями, с внутренней — травой. Увядающая трава сладко пахла, щекотала за шиворотом. Тишина такая — только бы спать. Но какой тут сон, когда животы подтянуло. Одна вода в них журчит, переливается. Сколько выпито ее за день! А поесть так и не удалось. Ребята переворачивались с боку на бок, говорили о борще, заправленном поджаренным салом — бульон красный от свеклы и помидоров… Или вот котлеты, сочные, жирные, шипят на сковородке… Как всегда в таких случаях, вспоминались самые вкусные вещи, растравляли аппетит.

Лишь на рассвете усталость сморила друзей. Притиснулись один к другому, другой к третьему и крепко заснули. Разбудил их грохот. Сквозь щели проникли к ним солнечные лучи, исполосовали лица. Саша потянулся, глянул, а Толя и Сергей оба полосатые, будто зебры. Солнечные полоски забавно разграфили их лбы, но было не до смеха, потому что рядом стреляли.

Саша приник к щели, той, что пошире, и сразу отпрянул: поблизости от шалаша гитлеровцы били из пулеметов.

— Ночью нагрянули, сволочи, — прошептал он растерянным Сергею и Толе.

С противоположной стороны шалаша никто не стрелял. Оттуда и грянуло русское «ура». Значит, наши сблизились с противником молча. Это солнце помогло им подобраться почти вплотную. Врагам оно как раз мешало целиться.

Где-то заурчали танки. Вроде бы немецкие. Ударила артиллерия, определенно — русская! Начался бой за Казанку. Наши орудия заставили замолчать вражеские пулеметы. Но один, тот, что рядом с шалашом, никак не унимался.

— А ну, ребята, гранатами по фашистам! — скомандовал Саша.

Они выкатились из шалаша, побросали свои гранаты, и пулемет замолк. Как они ликовали!

Атакующие красноармейцы выбили гитлеровцев из пулеметного гнезда. Остановились возле насыпи. Старший сержант уставился на трех друзей. Молодые. В штатском. Кто такие?

— Эй, хлопцы! — позвал он. — Откуда взялись?

— А мы в шалаше ночевали, — объяснил Саша охотно.

— А немцев, что, камнями забросали?

— Зачем камнями? — оскорбился Сергей. — Гранатами!

— Только они почему-то не взорвались, — добавил в недоумении Толя.

Старший сержант поднял одну из гранат, осмотрел. И захохотал. Нескладная его фигура сгибалась пополам от смеха.

— Они ж без запала у вас! Сюда «папироска» медная вставляется, ясно? — учил он Сашу в перерывах между приступами хохота.

— Как это мы не сообразили? — огорчился Саша.

— Ну, не печалься, Аника-воин! Без запала в цель попала. Пулеметчики-то драпанули. Будь вы красноармейцами, благодарность бы вам приказом объявили… Вы ж здорово помогли нам!

В это самое время командир 658-го полка, подняв бинокль, увидел трех человек в гражданской одежде на поле боя.

— Помначштаба два! Что там за субъекты трофеи собирают? На КП дьявол их несет! Сопроводить к уполномоченному особого отдела. Пускай разберется.

Ребят привели в хату, где ждал уполномоченный.

— Кто вы такие? — спросил он их. Достал чистый лист бумаги и вывел: «11 августа 1941 года».

— Как твоя фамилия? — Он в упор поглядел на Сашу.

— Мартынов. Родом оттуда, откуда и вы… А это Сергей Иванов и Анатолий Панасюк.

— Сашка! Земляк! — подскочил уполномоченный. — Какими судьбами, сорванец ты этакий?

— Воевать хотим, а нам оружия не дают, — воспользовался случаем Сергей. — В полк не принимают.

Саша кивнул, подтверждая слова друга.

— В полк — это трудно, — сказал уполномоченный. — Нет, надо же, Сашку встретил! Я вам, ребята, в Николаев добраться помогу. Там такие, как вы, нужны.

Полевая дорожка переметнулась через складчатый пригорок и вырвалась на простор. Пока ехали, узкая лента ее расширилась до нормальной ширины проезжей дороги. Саша, Толя и Сергей покачивались в кузове. На ухабах их бросало друг на друга, рубашки на них пропылились насквозь, но они чувствовали себя осчастливленными. Все-таки попадут в комсомольский полк!

Глава вторая

Дни стояли еще по-летнему жаркие. Но все прозрачнее становилось небо, все темнее вода в реке. Кое-где подпалинами рыжела пожухлая трава, и листья на деревьях слегка зарумянились. Трепетали, как детские флажки на параде. Стоять бы и любоваться на такую красоту.

А людям некогда. Они с утра копали противотанковый ров, обильный пот заливал их глаза. Ритмично двигались лопаты. Взмах — бросок, взмах — бросок, взмах — бросок… Летела вверх свежая земля, засыпала протоптанную тропинку.

Огибая кучи накопанной земли, торопливо прошел высокий парень. Руки его были заняты: в одной — лопата, в другой — газеты. Густой чуб свесился на лоб, заслонил левый глаз.

— Сережа! — окликнули его снизу. — Сводка Совинформбюро есть?

Люди выбрались наверх, присели вокруг него на корточки. Эту бригаду на оборонительных сооружениях возглавляла мать Сергея. Каждый день она устраивала специальный десятиминутный перерыв, чтобы прослушать сводку. Его ждали с нетерпением — ведь почти у всех кто-то воевал. Отец, брат, а то и сестра. Вести с фронта — это стало главным в жизни оставшихся в тылу. О них думали, говорили, спорили.

Девчушка в цветастой косынке, одноклассница Сергея, испуганно округлила глаза.

— Сережа, правда, говорят, Москву бомбили? — остренький подбородок ее задрожал.

— Не бомбили, пытались, — сказал Сергей, поправляя непослушный чуб. — Ночью был налет, но в город прорвались лишь одиночки. Наши истребители встретили врагов еще на подступах к Москве. И зенитчики не сплоховали…

— Дела, — вздохнул маленький старичок в кепке козырьком назад, как у мальчишки. — Взяли б меня в армию, я б показал! — Он погрозил кому-то сухоньким кулачком, и глаза его озорно блеснули из-под седых бровей.

Рыжий парень из семьи немецких колонистов Чехограда лениво сплюнул.

— Молчал бы, дед… Вон какая сила прет сюда! Разве устоит кто перед ней?

— Да я… Да ты… — заволновался старичок, взглядом ища сочувствия у других. — Паникер, вот кто ты такой!

— В самом деле, Зельц, что панику разводишь? — строго спросил Сергей. — Сейчас отступаем, потом наступать будем. Да еще ни одной войны мы не проиграли! — Он оглядел сверстников. — Мы бы тоже воевать пошли. Только б разрешили!

— А ты покажи пример. — Зельц скривился в ехидной усмешке. — Пойди в военкомат первым. Агитировать-то легче…

— И пойду!

— Ну и дурак. Если уж Москву достали, то все. Капут.

Сергей весь напрягся, шагнул к Зельцу.

— Повтори, что ты сказал!

Люди зашумели, начали уговаривать обоих. Особенно старался старичок в кепке. Но Сергей не слышал ничего. Смотрел в ненавистное лицо с желтыми пятнами веснушек на скулах. Мокрые губы на этом лице зашевелились, выдавили:

— Капут, говорю…

И тогда, не помня себя, Сергей ударил. Прямо по рыжему лицу.

Зельц как-то по-заячьи жалобно заверещал, прыгнул в сторону и схоронился за бугром. Прибежала мать Сергея, подступила к нему.

— Стыдно, сын! В такое время! Как ты мог!

— А что он паникует, — начал было Сергей, но покраснел и замолчал.

Ему действительно было стыдно. Правоту кулаками доказывал… Не нашел слов, использовал силу. А ведь любил повторять слова Маркса, что мир нельзя переделать жестокостью. И вот — не сдержался. Но как тут сдержишься, если Зельц на самое-самое дорогое замахнулся? Со страха небось, он никогда храбростью не отличался…

А на следующее утро стало известно, что двое исчезли: Зельц и Сергей.

— Сбежал Зельц-то! — ахнул кто-то. — И Сергея Иванчикова нет…

Маленький старичок содрал с лысины кепку, повертел ее, словно видел в первый раз. И сморщился, как от зубной боли, заморгал.

— Выходит, говорили по-разному, а сделали одно…

— Вы не смеете! Да, не смеете! — обрушилась на него девчушка в цветастой косынке. Она только что подоспела, запыхавшись. — Даже думать так про Сережу не имеете права! Он — комсомолец! — Она обняла плачущую мать Сергея, протянула ей сложенный вчетверо листок из школьной тетрадки в линейку. — Вот, прочитайте всем!

Там было написано:

«Дорогая мама, прости меня. Вместе с ребятами ухожу на фронт. Будем помогать Красной Армии с оружием в руках, а не с лопатой. Нас много, больше сотни. Жди письма».

Женщина бессильно опустилась на влажную землю, села, вытянув ноги. Кто-то, догадливый, подпихнул под нее дерюжку, кого-то послали за бидоном с холодным чаем. А она обводила всех глубоко запавшими глазами, то хмурилась, то улыбалась.

— Да неужто я б не отпустила? Не сказался даже. Вот они, дети. И не простился! Собрала бы ему поесть, постирала б… Да я, может, сама бы послала его! «Бей, сынок, проклятых! Защищай Родину!»

Оказывается, ушли старшеклассники и из других бригад. Видно, заранее договорились. Чтобы никто не задержал, ночью, крадучись, слились с темнотой, пропали в ней.

Мать Сергея и девчушка в цветастой косынке стояли у колодца, когда рядом остановилась машина воинской части. Шофер выбрался из кабины, ему надо было залить радиатор.

— О чем задумались? — спросил он их, доставая наполненное доверху ведро.

Рассказали ему все. Он присвистнул.

— Так я же их видел! Шагает целая колонна. Молоденькие все до одного, еще усы не пробились у них. Но гордые! Пошутил было, так не ответили… А впереди высокий такой, чубина на глаз свалился…

— Сережка! — вскрикнула Иванчикова, прижимая ладони к сильно заколотившемуся вдруг под сборками сарафана сердцу.

— Может, и Сережка, — согласился разговорчивый шофер. — Строгий парень. Вдвоем они впереди, второй тоже строгий. Железнодорожник какой-то.

— Это Василий Васютин! — обрадовалась девчушка. — Из третьей мелитопольской школы! Он еще возглавлял паровозную службу депо детской железной дороги!

Потом привозили подробности о колонне старшеклассников другие фронтовые шоферы, которые встречали их в пути.

Прошагав многие километры, на одной из станций ранним августовским утром мелитопольцы разместились по вагонам и тронулись к месту формирования комсомольской воинской части.

Бердянск расположен, как древний амфитеатр, и обращен к морю. Живописные улицы отражаются в тихой воде, словно в зеркале. Когда налетает ветерок, изображение дробится, ломается. Потом снова становится четким. Сколько бы ни смотрел Павел на воду — никогда не надоедает.

Он в светлой тенниске, в тапочках на босу ногу, под мышкой — весла. Краска с них слезла, и обнажилось отмытое добела дерево. Павел не представлял, как можно жить без моря, в котором купался ежедневно. Постоял еще на косе и пошел домой, зарываясь пятками в горячий рассыпчатый песок. Он чувствовал его даже через резиновую подошву.

Толкнул калитку. Освобождаясь от весел, зацепил ими виноградную лозу — тяжелые гроздья закачались, солнечные ягоды, просвечивающиеся насквозь, засветились. Скоро созреют. А отведать не доведется.

— Павлуша! — послышался голос матери из окна. — Что ты так долго? Я уже на стол собрала. Коля-то с Витей поели. Иди и ты, пока не остыло.

— Спасибо, мама. Не хочется мне что-то…

Он пробрался в комнату, растянулся во всю длину на тахте, закинул руки за голову. Сказать или нет? А если не пустит? Нет, мать должна понять его. Он с детства во всем советовался с ней. Никогда ничего один не решал. Сейчас — впервые…

Павел вскочил, заходил по комнате, натыкаясь на старенькую мебель, как ослепленный. Сказать или нет?

Снова бросился на тахту, смял подушку, прижался к ней лицом.

— Сынок, ты не занемог ли?

Когда она вошла? Мать сидела возле него и встревоженно допрашивала:

— Опять много купался? Наказывала ведь… Голова болит?

Он поднялся, присел рядом с матерью. Бережно взял ее руки в свои.

— Здоров я, мама.

Она совсем забеспокоилась, высматривала что-то в его глазах. Может, предчувствовала.

— Что-то с тобой делается, сынок?..

— Да ничего, мама! Эвакуироваться вам надо. С Витей и Николаем…

— А ты?

Конечно, она догадывалась. Но, как и он, оттягивала этот момент. А теперь тянуть некуда. Надо, наконец, обо всем договориться.

— Я на фронт подамся, — сказал он, как выстрелил. Хотел осторожно, с подходом, и вот — пожалуйста. Захлебываясь, торопясь — таиться уже нечего — стал убеждать ее: — Толик Романовский, Федя Чесняк, Ваня Громак, все идут… Целый отряд набирается из комсомольцев! Ты пойми, не можем мы в тылу быть, когда на фронте такое… Совесть не позволяет! А с тобой Николай останется, он поможет тебе с Витькой… Так что не сомневайся!

Слезы катились по ее щекам. Она как-то сразу постарела, ссутулилась. Это его-то мать, всегда бодрая. В темной, по-девичьи толстой косе — ни единого поседевшего волоска, лоб гладкий, только над носом резкая вертикальная черточка, будто шрам от пореза. А тут и морщинки откуда-то взялись, под нижними веками обозначились круги.

— Ну, что ты, мама! Я же не один иду! И Толик, и Федя, и Ваня…

Она улыбнулась сквозь слезы его мальчишеской попытке спрятаться за товарищей. У тех свои матери и тоже небось плачут.

— Маленький ты еще, — сказала тихо.

— Я-то? Да ты, мама, посмотри. — Он встал, вытянулся, красивый, ловкий.

И мать невольно залюбовалась им, в который раз отметила про себя: «В отца». Отец-то его умер, одна поднимала ребят. Все заботилась, чтобы накормлены, напоены были. И не заметила, когда выросли.

— Все равно маленький. Годков тебе еще мало. Семнадцать не исполнилось.

Она уже говорила спокойнее, и он знал, что больше удерживать его не будет. Примется хлопотать, сушить сухари, в хлопотах совсем успокоится, примирится с мыслью, что сын пошел воевать. Надо наказать Николаю, чтобы берег ее. Он за старшего остается.

Павел и Николай — близнецы. Походили друг на друга и очень гордились этим. Одними игрушками играли, одни учебники читали. И не было случая, чтобы не поделили что-то между собой. Старались держаться всегда вместе: куда один, туда другой. А сейчас Павел уходил, Николай оставался. Так нужно. Не бросишь ведь мать с беспомощным Витькой, пацан он еще. Ничего, пока один Черкасов повоюет.

Дом их с тонкими стенами пропускал уличные звуки. То собака залает, то громко заспорят прохожие. И хорошо слышен однообразный шум моря.

Внезапно мать быстро пригнула к себе голову Павла, поцеловала в щеку.

— Поступай, как знаешь, перечить не буду. Не по годам нынче судят о зрелости, видно. И дети рано взрослеют…

Десятилетний Витя торжественно нес вещи брата. Пусть все видят — не куда-нибудь, а на фронт провожают Павлика. Тетя Наташа пробовала помочь ему, но он ни в какую. Сам справится. Вон какие мышцы за лето вздулись! У них в семье все спортсмены.

Николай и мать шли молча. На перроне мать опять не удержалась — всплакнула.

— Крепись, Матрена Павловна, — принялась уговаривать свою родственницу тетя Наташа. — Не волнуй парня. Разве ему легко расставаться с тобой и братьями? Поди, сердце-то изболелось. Взгляни, сколько матерей. Не одна ты провожаешь. А вон как весело расстаются…

Поодаль звучал смех. Это ученики встретились с учителем и теперь перешучивались. Он одобрительно похлопывал их, встряхивал светлыми волосами, и интеллигентное, с тонкими чертами лицо его было каким-то просветленным.

Петр Логвинович Киселев, бывший учитель и комсомольский работник, одним из первых выезжал в районы: Мелитопольский, Приазовский, Нововасильевский, Приморский, Бердянский, встречался с десятиклассниками, которые стремились на фронт, объяснял им, кто такой боец Красной Армии, предупреждал об ответственности. Ведь армия — кроме всего прочего, труд, тяжелый труд. Необходимо обладать выдержкой. А прежде всего — дисциплина.

И вот его питомцы готовятся стать воинами. Задорные мальчишки с непослушными вихрами волос, русых, пепельных, черных, рыжеватых. Какими будут они там, на фронте, эти мальчишки?

— Никак Федя Чесняк? — всмотрелся Киселев в одного из подходивших к нему парней. — Вырос-то, не узнаешь!

— А мы вас еще издали приметили, — пробасил Ваня Громак, такой внушительно громоздкий, что сверстники рядом с ним выглядели младшими братишками-недоростками. Он, как тисками, зажал ладонь учителя своей огромной ручищей.

«Ну, с такими руками ему нечего опасаться немцев», — подумал Киселев. Мог ли он знать тогда, что добродушный Ваня Громак убьет впоследствии одного из мучителей Зои Космодемьянской.

Сейчас Киселев оглядывал своих бывших учеников и удивлялся.

— Сколько же вас!

— Сорок человек, — сказал Федя Чесняк. — Все у вас учились.

Комсомольский эшелон мчался почти безостановочно, лишь едва снижал скорость на станциях. Монотонный стук колес усыплял. Ребята угомонились, присмирели, кое-кто прикорнул.

Все проснулись, оживились, когда поезд неожиданно остановился. Небольшая заминка. Ребята высыпали из вагонов.

Крохотная станция, серые дощатые заборы, перрон устлан шелухой от семечек. Эвакуированные девушки глазеют на ребят. Откуда, мол, такая ватага?

— Эй, вы кто такие?

— Знаем, да не скажем, — смеялись хлопцы. Тут же знакомились, обменивались адресами.

Павел Черкасов не умел так просто и легко вступать в разговор с девчатами. На него бросали откровенно призывные взгляды, а он застенчиво молчал, ни слова не мог выдавить из себя. Вот и сейчас молча смотрел на девушку с синими, как цветы-васильки, глазами. Она тоже не принимала участия в общем веселье. Прислонилась к корявому стволу дерева, серьезно, без улыбки, смотрела на подруг, которые уже перезнакомились со всеми.

«Эх, была-не была», — решил Черкасов и попросил девушку:

— Дай мне твой адрес, а? Писать буду…

— Какой у меня адрес? — Плечи ее зябко передернулись. — Ни адреса, ни дома, одна больная мать. Если б не она, я бы медсестрой пошла.

Столько доверчивости было в мелодичном голосе, так бездонна была синь наивных глаз, что у него пересохло в горле. Хотелось защитить эту милую девушку, уберечь, чтобы никогда не знала горя.

— По ва-го-нам!

— Зовут-то тебя как? — заспешил он.

— Оксаной…

— Напиши мне, Оксана, пожалуйста! Южный фронт, молодежная воинская часть, Павлу Черкасову.

Он побежал от нее, оглядываясь. А она так и потянулась вслед за ним.

В тамбуре Павел Черкасов все бормотал:

Здесь и нашел его Киселев.

— Вот ты где. Скажи-ка, какие комсомольские поручения выполнял в школе?

— А?

— Какие, спрашиваю, поручения тебе давали в школе?

— Ну, разные. Главным образом связанные со спортом.

— Фамилия у тебя любопытная. Отец с Кавказа, что ли?

— Из Болгарии. А прапрадед, тот действительно с Кавказа.

— Ну да?

— Точно!

— Это как же получилось?

— Отец мой сюда давно уже из Болгарии приехал. Уж очень хотелось ему посмотреть, как в Советском Союзе живут. Ну и остался тут. Садоводом он был. Со всего Запорожья к нему приезжали яблоки его попробовать. А когда умер, хоронили, будто знаменитость какую.

— Так ты, выходит, сын болгарина?

— И потомок черкеса.

Киселев заинтересовался родословной Павла. Необычная все-таки у парня судьба, предки интересные.

Когда Болгария находилась под владычеством Турции, болгары не раз восставали против турецкого ига, потом скрывались в горах. Паша́ вербовал себе солдат на Кавказе. Разумеется, они совсем не были похожи на султанских янычаров и к болгарам относились благосклонно. Один из черкесов полюбил болгарку, женился на ней. Родилась у них дочка — писаная красавица. Прадед Павла Черкасова стал ее мужем. И все потомки их получили фамилию — Черкасовы.

Очнувшись от воспоминаний, переданных когда-то родней, Павел заметил, что солнце теперь светит справа. Значит, поезд идет не на запад, как должен бы, а на северо-восток.

— Правильно, — подтвердил Киселев. — Едем не туда, куда собирались. Наша конечная остановка — Красноармейск.

— А я-то мечтал Южный Буг посмотреть! Говорят, Николаев — славный город.

Киселев утвердительно кивнул.

— Мне он понравился. Совсем недавно был в нем. Одиннадцатого августа собирались там первые группы комсомольцев-добровольцев. У памятника героям Сиваша. Зачитали им обращение ЦК комсомола Украины о создании боевых отрядов из молодежи допризывного возраста.

— И что же?

— Да что, знаешь ведь: фронт передвинулся. Пришлось передислоцироваться в глубь Донбасса, подальше от вражеской авиации. Слышал я, что группа ребят из Запорожья уже проследовала. Обосновалась, вероятно, в палаточном городке.

Оба умолкли, стали смотреть в окно, где мелькали деревья, освещенные солнечными лучами. Каждый думал о доме. Но стоило зажмуриться Павлу, как видел, словно наяву, девушку с глазами-васильками. Оксану. Оксаночку…

Саша, Толя и Сергей, которых подбросили на машине в Николаев, никакой команды там не застали. В комендатуре на их упорные расспросы ответили коротко и не очень вразумительно:

— Ищите ветра в поле! Еще вчера снялись и махнули на каховскую дорогу.

Что же делать? Выбора не было. Приходилось действовать самостоятельно.

И друзья двинулись по следу будущего полка. То пешком, то на попутных грузовиках. Забирались на поезда, тряслись на бричках. Одежда поистрепалась, запачкалась, лица обветрили — умываться умывались, а вытереться нечем было. Счет суткам потеряли.

Должно быть, подозрительно выглядели они, потому что в одном из поселков их задержали работники заградотряда. Кто такие да почему о комсомольском полке расспрашивают?

Плечистый лейтенант в обмундировании пограничника был чистенький, ухоженный, спрашивал строго. И Сергей вдруг разозлился. Обидным ему показалось, что лейтенант вот при деле, а они до сих пор по дорогам шатаются, будто беспризорники какие.

— Допрашивают, допрашивают, а помочь не могут! — выпалил он.

— Намучились мы, — присоединился к нему Толя. Его когда-то белая рубашка стала серой, и вышивки не видно.

— Один кто-нибудь говорите, — сказал лейтенант. — Так, чтобы понятно было.

Саша начал рассказывать:

— На передовую нас не пускают, в тылу задерживают. Дошло до того, что в особый отдел попали. Там нам сказали, где комсомольский полк искать. Комсомольцы мы, вот наши комсомольские билеты!

— Добро, хлопцы, — разулыбался лейтенант, и стало видно, что он совсем еще молодой, очень жизнерадостный. — Идти вам до Красноармейска. А сейчас мы вас покормим. Оголодали небось? — и по-свойски подмигнул.

В Красноармейске вроде бы все прояснилось. Местные жители указали, куда идти. В пятнадцати километрах от города кирпичный завод, туда молодежь направлялась.

— Разыщите клуб в поселке Красный Яр, — напутствовали они приободрившихся ребят.

Усталости как не бывало. Догнали подводу с домашним скарбом. Табуретки, горшки, узлы свалены в беспорядке. На скатанном тулупе сидит малыш. Толкует сестренке что-то и пальцем не вперед, а назад тычет. Что он там увидел занятное?

Оглянулся Саша и обомлел. Да это ж отряд!

— Хлопцы, мы за отрядом гонимся, а он нас догоняет!

Колонна приближалась. Шагали мальчишки, кто в куртке нараспашку, кто с плащом через плечо. Под слоем пыли цвета ботинок не разглядеть. Тоже, наверное, протопали немало. Мальчишки шли, Саша, Толя и Сергей стояли, смотрели.

— Где ваше начальство? — ухватил за рукав одного из колонны возбужденный Сергей.

Тот отцепил его пальцы, с достоинством ответил:

— Впереди, где же еще? — И пошел дальше.

Друзья нагнали передних, но ни лейтенантов, ни капитанов не обнаружили. Впереди колонны — двое. Один, атлетического сложения — Геркулес да и только — с резко очерченным подбородком, тонкими губами. На сгибе руки — синеватая шинель со звездочками. Железнодорожник, что ли?

— Вы из Николаева? — обратился к нему Саша.

Тот слегка прищурился, губы сложились в едва заметную улыбку.

— Нет, уважаемый, из Мелитополя мы. Трошки адресом ты ошибся.

— Адрес точный! — твердо произнес Саша, и широкие брови его изогнулись над повеселевшими глазами. — Мы ж вас, знаете, сколько искали?..

Глава третья

В Красный Яр собрались потомки Сечи Запорожской, внуки революционного Луганска, дети шахтеров юга Украины и России. Русские, украинцы, белорусы, казахи — кого здесь только не было.

Василий Васютин побежал в клуб, где разместилась приемная комиссия колхоза «Стахановец», вернулся и стал выкликать:

— Зайченко! Моргун! Морозов! Шибинский! Хилько!..

После переклички Саша Мартынов сказал ему:

— Слушай, Василек, зачем обоих Федь сразу? Оба ростом не вышли, на них обратят внимание. Пусть Хилько Федя идет, а Зайченко Федя потом.

Васютин послушался совета.

— Федя Зайченко, останься. Остальные, за мной — шагом марш!

Пока других принимали в полк, Федя Зайченко переживал. Присел под кустом, теребил ветку с оранжевыми листьями. Чего доброго, в самом деле от ворот поворот дадут. Шестнадцать лет. Низенький. Худой. Федя Хилько, тот хоть невысок, зато кряжист, как дубок.

Всех ребят приняли. Но когда перед командиром полка встал навытяжку Федя Зайченко, командир покачал головой.

— Молод!

Советовали же Феде товарищи в пути нарастить каблуки. В шутку, разумеется. Иначе, мол, не примут. И вот не приняли. Неужели назад возвращаться? Ни за что!

Опустился он на траву у ворот лагеря и решил, что не сдвинется с этого места, пока не примут в полк. Хоть неделю сидеть будет. Хоть месяц! Ребята выносили хлеб и сахар, поили кипятком, сочувствовали. И добился-таки он своего. Зачислили его во второй батальон, изумленные такой настойчивостью. Но оружия не дали.

— Письма на передовую будешь носить.

Письма, так письма. Федя и тому рад. Тем более, что есть у него некий замысел, придумал кое-что, когда у ворот томился. Только никому ни звука. Потом оценят Федю Зайченко. А то Зайчонком обозвали… Тоже мне, прозвище!

Коммунисты Петр Логвинович Киселев, Михаил Иванович Артюшенко, Николай Петрович Ярченко и комсомольский вожак Василий Георгиевич Васютин привели в Красный Яр самые многочисленные отряды комсомольцев. Из них сформировали три батальона, спецподразделения и санитарную роту. Началась лагерная жизнь.

За короткий срок надо было обучиться многому. Парни рыли противотанковые рвы, эскарпы и контрэскарпы, возводили над беспокойной прихотливой речушкой мост, минировали поляну учебными минами. Учились стрелять и в хорошую погоду, и в слякоть, и днем, и ночью. Правда, приходилось подолгу ждать в очереди, чтобы выстрелить из боевой винтовки: фронтовые органы снабжения еще не взяли на обеспечение этот необычный полк.

Потому и ходили ребята в пестрой домашней одежде, кто в чем прибыл сюда. Но они стали дисциплинированнее, уже не просто шагали, а четко печатали шаг. Им очень хотелось романтики, этим вчерашним школьникам.

И однажды во время построения комсорг и старшина четвертой роты Василий Васютин заметил, что козырьки кепок у всех отчекрыжены по самый околыш, лихо сдвинуты набок. Моряки-герои да и только! Именно на моряков мечтали походить ребята. Тут и допытываться не надо! Ну да пускай пофорсят: все равно скоро вместо самодельных бескозырок наденут пилотки.

Однако пилоток не было. И вдруг тревожная весть, будто гром средь ясного неба: фронтовое интендантство лишило саперов красноармейского пайка. Как так? Почему? Начали выяснять. Но пока-то чем-то питаться надо.

Председатель колхоза «Стахановец», усатый добряк Буруг, обнадежил:

— Не горюйте, хлопцы! Всем колхозом кормить вас будем.

Колхоз давал продукты. Колхозницы Мария Манойло и Дора Канивец готовили на кухне обед. Как для своей семьи старались — пальчики оближешь. Однако сколько можно жить на иждивении?

И наконец все решилось: полк узаконили. Присвоили новорожденному комсомольскому инженерному полку номер. Вспомнили, что когда молодое Советское государство создавало свои Вооруженные Силы, после подписания Лениным декрета о регулярной Красной Армии, рабочие предприятий Москвы сформировали добровольческий полк. Тот полк был назван «38-й коммунистический». Этот назвали «38-й отдельный комсомольский инженерный».

В Красный Яр прибыл представитель Военного совета фронта. Состоялся митинг. И мощное «ура» прокатилось над шеренгами комсомольцев-добровольцев.

Так появился «полк безусых».

И полетели из полка домой письма с треугольным штампом «Красноармейское».

Поступила первая партия обмундирования. Ребята натягивали на себя новые еще не обмятые хлопчатобумажные гимнастерки и брюки полугалифе, подпоясывались скрипучими ремнями. Преображались до неузнаваемости. Весело подтрунивали друг над другом:

— Неужто ты, Серега?

— До чего же бравый боец у нас Сашко!

А Сашко и Серега шире разворачивали при этом плечи, по-детски пухлые губы их поджимались, становились твердыми. Они теперь не просто семнадцати-восемнадцатилетние парни — они рядовые Красной Армии.

Поступило и оружие, новенькое, густо смазанное солидолом. Прибыло пополнение командиров и политработников.

На совещании партийного и комсомольского актива только что назначенный командир полка говорил о трудностях на фронте. Фашисты целятся в сердце Донбасса. Замышляют пробиться к Ростову, на Кубань, Кавказ и Волгу. Им не дают покоя наши уголь, пшеница, рыба и нефть. Надо преградить путь врагам минными полями, всевозможными ловушками. Раз гитлеровцы ведут себя, как хищные звери, значит, нужны капканы для них.

— Скоро мы получим боевое задание, — обрадовал он коммунистов и комсомольцев. — А пока давайте доучиваться. Ибо кто такой сапер-недоучка? Это жертва случая, товарищи. Мы же должны уметь и ставить мины, и снимать их. Потому что рано или поздно придется нам расчищать дорогу для наступления нашей армии!

Все захлопали. Особенно старался Василий Васютин. Бил ладонь о ладонь, и крупные ровные зубы его влажно поблескивали в улыбке. Всегда очень уравновешенный, он не сдержался сейчас. Встал. Не сказал, а выкрикнул:

— Мы, бойцы-комсомольцы, верим, что партия приведет наш народ к победе! Оккупанты будут разбиты!

Как комсомольский вожак, он выступал от имени других. И у этих других, точно так же, как у него самого, перехватило дыхание от волнения. Потому-то запинались они, рассказывая о своей профессии сапера, которую стали считать самой важной, самой необходимой.

— Я мечтал в детстве плавать на большом корабле, — сказал Толя Романовский. — Или летать в небе на самолете. Ну да у всех мальчишек бывают такие мечты… А теперь думаю, что мне повезло. Хочу истреблять вражеские танки минами. Разве здесь нужна меньшая храбрость, чем на самолете и корабле?

За окнами темнело. Принесли лампы, засветили. При слабом, трепетном их свете молодые лица казались строже, старше, чем были на самом деле. И, глядя на ребят, командир полка думал, что скоро они будут давать клятву на верность Родине. Какими бойцами станут эти комсомольцы? Сумеют ли коммунисты передать младшим братьям-комсомольцам свой опыт? Научат ли на личном примере беззаветно любить и защищать Отечество? Нет, он не сомневался в своих питомцах — он по-отечески заботился о них.

Вот ведь считает же командир четвертой роты коммунист Блажко ближайшим помощником комсорга Василия Васютина. Вместе планируют и вместе проводят воспитательную работу среди солдат, доверяют друг другу во всем.

Наступил день, когда Иван Григорьевич Блажко вызвал комсорга Васютина для серьезного разговора.

— Сегодня ночью, — предупредил Блажко, — будем впервые ставить боевые Ям-пять, ящечные мины. Подбери-ка, Василий, ребятишек посноровистее. Есть такие?

— Ну как же! Валя Шибинский, Миша Морозов, Саша Максимчук, Федя Хилько…

— А Коля Фурманов? Застенчивый такой, с ямочками на щеках?

— Колю Фурманова надо взять обязательно! Он хоть и стеснительный, а очень даже расторопный. Голова у него здорово соображает.

Вечером вышли на участок под Журавками.

В небе висела холодная, точно начищенный металлический поднос, луна. Светила во всю силу. И вдруг померкла — лохмотья облаков облепили ее, потом закрыли совсем. Стало темно. Лишь изредка луна выныривала, освещала местность и снова пряталась. Ставить мины еще можно было, но как проверить их маскировку?

— По-щучьему велению, по-моему хотению, выгляни, яснолобая! — пошутил Коля Фурманов, поднимая вверх голову.

И в самом деле вокруг посветлело, словно природа послушалась.

— Ну, теперь смотри, где грядки не в порядке, — подтолкнул друга Василий Васютин, оглядывая замаскированные минные точки.

Но луна тут же скрылась за плотным, словно ватным облаком. Лес стоял настороженный, а над ним неслись зловещие черные тучи. Откуда они взялись? Когда? Сердито зашумел в кустах ветер, обламывая с хрустом ветки. Самая мрачная туча треснула, и в трещину хлынул ослепительный свет. Молния располосовала клубящееся небо почти надвое.

Гремел гром, одна за другой сверкали молнии. Хоть дожидайся их и примечай, где заметны точки-кочки.

Коля Фурманов напряженно, до рези в глазах, всматривался в сделанное. Вытягивал шею из ворота гимнастерки, как гусь. А по незащищенной коже метко били капли дождя, заставляли ежиться.

«Пок! Пок!» — барабанило по земле. Вскоре он весь вымок, ни единой нитки сухой не осталось, по телу прошла дрожь — никак не унять. Рядом поеживался Василий Васютин.

В темноте зачавкало. На друзей надвинулось что-то серое, бесформенное. Пригляделись — Блажко. Он посветил фонариком и одобрил маскировку:

— Молодцы! При такой непогоде задание выполнили! Можем возвращаться в лагерь.

Дождь между тем перестал. Но ноги скользили, местами как будто в крутое тесто вдавливались. И все время знобило всех.

«Сейчас бы песню затянуть, — подумалось Ивану Григорьевичу. — Да не полагается… Чем бы подбодрить ребят?» Его опередили — Володя Латышев неожиданно отскочил в сторону, развернул носки ботинок и заковылял, копируя знаменитого Чарли Чаплина.

Усталости как не бывало. Ребята охотно смеялись, перешучивались. Уже не обращали внимания на противную дрожь. Они даже согрелись почему-то. Будто не осеннее небо над головой, а потолок уютного кинозала.

— Не унывают хлопцы, — кивнул на них Василий Васютин, склоняясь к Ивану Григорьевичу Блажко. — Вы за них не беспокойтесь.

Они понимали друг друга не то что с полуслова — с одного лишь быстрого взгляда, случайного для остальных, но для них двоих полного глубокого смысла.

Василий Васютин и Коля Фурманов блаженно растянулись на своих постелях. Лежали, прикидывали шепотом, сколько вражеских танков может остановить взвод. А рота? Батальон? Полк? Получалось — порядочно. Создать бы на Южном фронте сплошную непроходимую преграду из мин. Чтобы враги ни на шаг не продвинулись.

С тем и заснули. И снились им мины, мины…

— Подъем! — возвестил дневальный.

Построение, зарядка, умывание, завтрак. Как всегда.

Коля Фурманов разостлал плащ-палатку, наполнил котелки горячей разваристой кашей и просигналил Василию Васютину алюминиевой ложкой.

— Давай сюда!

— Чую, чую запах масленой каши, — отозвался тот. Присел на пенек напротив.

Голос спокойный, а глаза какие-то настороженные. Скользят по стриженным затылкам, по круглым котелкам, ни на чем остановиться не могут.

Фурманову передалось беспокойство друга.

— Что нового, Василек?

— Получен боевой приказ.

Молча закончили завтрак. Наконец-то начнутся настоящие дела! Давно пора: ведь противник подкрался к Запорожью, захватил Днепропетровск…

На построение стянули все подразделения полка в одно место. Объявили, что задание дают пока только первому батальону. Как этим ребятам завидовали все!

Васютин поздравил комсорга третьей роты Николая Пятницкого:

— Значит, первыми получите боевое крещение.

Пятницкий отмахнулся.

— Какое там боевое? На запасной рубеж посылают.

— Сегодня запасной, а завтра, глядишь, самый передовой, — вмешался Илюша Холодов, комсорг седьмой роты. — Обстановка-то какая? Следить не успеваешь, как меняется! Вспомните про комбата.

Комбат Федор Наумович Белоконь, двадцативосьмилетний капитан, сухопарый и крепкий, как сучковатое дерево, успел не раз побывать в переплете. 22 июня он в числе первых попал под бомбежку на румынской границе, сорок пять дней находился в непрерывных боях. Затем был назначен в Умань, в полк…

Когда добирался туда, столкнулся с моторазведчиками противника. Опять бой. Неравный причем. Федор Наумович вышел из него победителем. Нескольких гитлеровцев положил на месте — опомниться не успели. Двух захватил в плен.

И снова бой. С группой комсомольцев сумел-таки выбраться из окружения, хотя вроде бы никакой надежды не было, что спасутся.

Обстрелянного, закаленного капитана прислали в комсомольский полк. Сначала ребят смущал пронзительный взгляд его серых без блеска глаз. Становилось как-то не по себе под этим взглядом. Словно каждый провинился в чем-то. Но потом молодые бойцы привязались к своему командиру так, как ни к кому другому в батальоне. Стали называть между собой «наш Чапай». При всей его суровой внешности у комбата было доброе сердце.

Ребята шли за своим любимым капитаном. Передохнуть бы, но некогда — боевое задание. Сколько километров отмахали, ног уж под собой не чувствовали. Подошвы горели, как обожженные. Однако никто не сознавался в этом. Продолжали шагать. Раз комбат выдерживал, они тоже обязаны были выдержать.

Наконец объявили привал. Бойцы попадали на землю, кто где стоял. И мгновенно уснули.

Федор Наумович опустился на траву. Сухая, ломкая, она еле слышно зашелестела под ним. Вокруг посапывали, бормотали что-то во сне ребята. И он тоже расслабился. Стал забываться. Ткнулся носом в согнутые колени, тут же очнулся. Сколько времени прошло? Стрелки на светящемся циферблате часов успокоили его. «Пусть еще немного поспят, самую малость». А стрелки бегут, отсчитывают минуты.

— Становись! Продолжать движение!

Зычный баритон комбата поднял всех. Еще не совсем проснувшись, натыкаясь в темноте один на другого, занимали места в строю. По команде «Шагом марш!» двинулись дальше. И снова ночь. Ночь и пыль.

Руки и ноги, как у тряпичных кукол, вялые, не подчиняются. В головах — туман. Веки смыкаются.

Батальон расчленился по ротам. Подразделения достигли хутора Андреевского, поселков Воровского и Буденного. Расположились в садах.

Уже румянилась заря. Четко выделялись на чистом небе оголенные ветки яблонь. Лишь кое-где трепыхался одинокий лист, словно силился сорваться и упасть вниз, где столько таких же, как он, истонченных, шуршащих, тихо умирающих листьев. Их топтали, расшвыривали. А они льнули к подошвам. Не верили, что ли, что срок их кончился?

После короткой передышки бойцы набросились на еду. Опустошили походные кухни. Ну вот и снова налиты силой мускулы. Не терпится приняться за дела. Споткнется здесь враг, полетят в воздух обломки его танков. Припомнит он комсомольский полк!

Минировали в районе Улаклы — Гришино. Белоконь появлялся всюду, возникал неожиданно, словно из земли вырастал. От роты к роте, от взвода к взводу. Подсказывал, показывал, как надо действовать. Если брался за лопату — в два взмаха образовывалась аккуратная лунка. Снарядив мину, он осторожно опускал ее в гнездо, быстро закапывал, маскировал.

— Так вот и ставьте одну за другой, — говорил саперам. — Не спешите. — А командирам наказывал: — Не подгоняйте их. Здесь ведь ошибаться нельзя…

Спешить опасно и медлить тоже. Разве не понимали молодые красноармейцы, что перекуривать некогда? Они старались. В первый же день поставили по всем правилам девятьсот противотанковых мин. На следующий день еще больше.

Они готовы были действовать без отдыха. Без обеда. Без сна. Но силы нужно беречь. Когда у сапера дрожат от переутомления руки — это уже не сапер. Ведь в каждую секунду мина может взорваться. И вместо вражеского танка разорвать того же Николая Пятницкого.

Комбат заботился о своих бойцах. Вовремя — спать, вовремя — есть. Строгий режим. Точно к указанному часу приезжали походные кухни, вкусно пахло кашей.

На этот раз не успели разгрузить котлы, как из-за бугра вынырнул штабной автобус, получивший шутливое прозвище.

— «Коломбина»! — закричали ребята.

Следом за «Коломбиной» катили на грузовиках какие-то люди, размахивали руками, кричали.

— Наши! — признал кто-то. — Да это ж наши! Второй и третий батальоны!

Комсомольцы второго и третьего батальонов прямо на ходу выбирались из кузовов, прыгали в пыль. К ним бежали бойцы из первого, суматошно бормотали что-то. И вот — сошлись. Объятия, смех, дружеские похлопывания. Словно вечность не виделись. Ну до чего же здорово, что снова вместе!

— Коля Пятницкий!

— Вася Васютин!

А Сашу Мартынова мяли в дружеских объятиях Толя и Сергей. Сколько прошли они втроем по фронтовым дорогам, прежде чем попали в комсомольский полк! И сколько еще пройдут. Тогда все верили, что доживут до победы. Что ни одного из них не тронет вражеская пуля…

Стоял прохладный октябрь. То сыпал как сквозь сито, надоедливый мелкий дождь, то светило урывками солнце. По вечерам линялая трава покрывалась изморозью, будто седела.

Полк сосредоточился в районе Харцызска. Здесь молодые саперы доучивались. Здесь присягали на верность Родине. И здесь же предстояло им боевое крещение — испытание огнем.

И вот сюда привезли почту. Первые письма на фронте! От родных, от друзей, от любимых. Эти письма могли быть и последними — ведь родные места адресатов оккупированы, там фашисты.

Павел Черкасов по конверту определил, что писала мать. Нетерпеливо разорвал его, вынул густо исписанный листок. Буковки маленькие, словно наезжают друг на дружку, торопятся. Ну, что там у них, дома?

«Павлуша, мой дорогой сынок! Ты моя единственная надежда…»

Какое странное начало. Почему вдруг он — «единственная надежда»? Наверное потому, что далеко от нее, дорогой мамы. Николай все-таки дома, всегда рядом. А это что такое? Пятно, и буквы слились, словно слеза капнула…

Недоброе предчувствие овладело им. Хотел читать дальше — не смог. «Неужели что-нибудь случилось?»

Прошел мимо Киселев.

— Не от девушки весточка? — И подмигнул. Но, разглядев окаменевшее лицо парня, встревожился. — Как родные?

— Еще не прочитал, товарищ комиссар…

— Тогда давай читай.

Черкасов снова склонился к письму.

«Уходя, ты наказывал брату: Николай, береги маму. А он и себя не сберег».

Нет! Не может быть! Здоровый, сильный Николай, всегда уверенный в себе. Разве такой попадет в беду?

— Ты что, не слышишь? — тронул его за плечо дневальный. — Твержу, твержу… На построение! Уже все в строю!

Он и впрямь ничего не слышал. Уставился куда-то поверх дневального. Голос глухой, охрипший, будто простуженный:

— Что же случилось?

— Да говорю тебе — на построение! — закричал дневальный, выведенный из равновесия. — Присягу принимать будем!

Черкасов сунул письмо в карман, пошел за дневальным. Но по-прежнему плохо воспринимал то, что происходило вокруг него. Все тянул руку к карману, теребил листок.

Взвод направился в харцызскую школу. Перед собравшимися выступил комиссар батальона. Пока он говорил, Павел украдкой вытащил письмо.

«Ровно через месяц после твоего отъезда в наш двор упала фашистская бомба, как раз возле Коли…»

— Ты что? — Толя Романовский вглядывался в смертельно побелевшее лицо друга. Губы серые, вздрагивают. — Тебе плохо?

Заметил письмо, взял его, пробежал глазами.

— Ну! — потребовал Павел.

— Брат твой… Бомба…

— Ну!

— Насмерть…

А ведь ничего, казалось, в мире не изменилось. Те же друзья возле Павла Черкасова, тот же комиссар призывает бить врагов. Да уж он, Павел, покажет этим врагам! Никогда такой жгучей ненависти не ощущал… Прямо печет внутри, прожигает гимнастерку насквозь. Коля, брат, вместе в школу бегали… Нет, никакой пощады фашистам от Павла Черкасова не будет! За все с ними расплатится: за мать свою бедную, за собственное детство, оборванное войной, за брата Колю…

С дрожью в голосе выговаривал он слова присяги. Клянется. Клянется. Клянется!

Обычно извещений о смерти ждут с передовой, а тут на фронт пришла похоронная.

Глава четвертая

Зарево над горизонтом не угасало всю ночь. Гремело совсем близко. И всю ночь подразделения комсомольского полка выполняли боевое задание: оборудовали запасные рубежи обороны, создавали перед ними минные поля. Утром вражеская артиллерия стала доставать.

— Клавдия Васильевна, идите в укрытие! — волновался Федор Наумович Белоконь.

Молодая женщина с санитарной сумкой через плечо бесстрашно сновала по полю, будто не осколки снарядов жужжали над головой, а докучливые осы. Понимала, что комбат хочет уберечь ее. Но она — врач. Если стреляют, значит, будут раненые.

И они появились. То здесь вскрикнет и упадет молодой боец, будто споткнется, то там. Раненые нуждались в помощи, их надо было уносить отсюда.

Бой нарастал. Саперы продолжали углублять окопы и траншеи, а пехотинцы уже были рядом. Павел Черкасов ожесточенно долбил киркой кремнистый грунт. После каждого удара сыпались искры.

— Передохни, Павло! — крикнул Толя Романовский, орудуя лопатой.

Но Павел не выпустил из рук кирку, напротив, еще энергичнее заработал ею. Да и как отдохнешь при таком пронизывающем ветре? Остановишься — под гимнастерку забирается, грудь холодит.

Появился командир взвода. Принес противотанковые мины.

— Черкасов! Романовский! Черников! Сюда! Вот, приспособьте перед окопами, протяните привязанные к ним шнуры, замаскируйте травой и наблюдайте. Как пойдут танки, сразу тяните мину под гусеницу, поняли?

— Здорово! — обрадовался Романовский. — Кочующие «сюрпризы»!

Из-за холмов послышался танковый гул. Пыхтя, словно страдая одышкой, бронированные чудовища ползли, и рубчатый след тянулся за ними по донецкой земле.

Было ли страшно Черкасову? Конечно, когда ты незащищен, а на тебя надвигается надежно укрытый со всех сторон враг, тут становится немного не по себе… Но ведь этот враг коверкает твою родную землю. Он ранил твоих товарищей. Убил брата. Вот оно, письмо, в кармане гимнастерки. «Уходя, ты наказывал брату: Николай, береги маму. А он и себя не сберег… От немецкой бомбы погиб…»

После этого бояться их, фашистов проклятых! Не дождутся.

Показался первый танк. Мрачно сверкнули черные кресты с белой окантовкой. Орудие выбросило сноп рыжего пламени. И тогда Павел привстал, швырнул связку гранат. Взрыв! Танк закружился над ухабом, роняя с катков рваную гусеницу, похожую на змею, порубленную клинком.

Романовский тоже бросил гранаты — поджег вторую вражескую машину. Потом задымил третий танк. А из дыма и пыли выползали все новые и новые громыхающие чудовища, и, казалось, не будет им конца. Один за другим, один за другим…

Противник заходил во фланг, угрожал полку истреблением. Бойцы забрасывали немецкие танки бутылками с горючей смесью, но боевые машины все шли и шли. Анатолий Панасюк, Виктор Мазепа, Петр Король, Степан Чумаков, Саша Мартынов, Борис Черников, Сергей Иванов — все они гранатами и пулеметными очередями из последних сил сдерживали напор гитлеровцев.

Черкасов выжидал, взяв очередной танк на прицел. Вот машина приблизилась, ее штыревая антенна чутко качнулась. И тут же отскочила, словно срезанная ветка, танк запылал. Не подвела голубушка, дисковая мина! Точно сработала.

После боя в полку не досчитались четырнадцать человек. Командиры допытывались у красноармейцев, кто из них кого видел в последние минуты. Да где там! Если на тебя лезут танки, некогда оглядываться на товарищей.

Саша Лыжин, комсорг подразделения, предположил: пропавшие остались в окопах правее балки Колосникова. Может, истекают кровью… Отчаялись уж, наверно, разуверились, что спасут их. Надо было немедленно разыскивать ребят.

— Пошлем поисковую группу, — решил Белоконь. — Кто пойдет?

И сразу шагнул вперед Лыжин.

— Я.

— Вот ты и возглавишь эту группу. Смотри сюда. — Комбат развернул топографическую карту. — Вот Харцызск. Видишь? Севернее — липовый лесок. А это та самая балка Колосникова, по которой мы отошли на север. Примерно вот здесь приняли бой. Отсюда начали откатываться. Тут их и надо искать.

Воспаленное солнце опустилось за Макеевку. В перелесках и в лощине потемнело. Лыжин посмотрел на часы, скомандовал:

— За мной, ребята. Дальше десяти шагов не отставать. Ближе не подходить.

Разведчики стали спускаться в низину. Равнина скрылась за кустарником. Устремясь на восток, противник оставил открытым левый фланг. Однако пулеметы с дальних высоток нет-нет да постреливали. Свинцовые струи, точно бритвой, срезали бурьян то там, то здесь, цокали по камням.

Когда темнота совсем сгустилась, разведчики сблизились. Шли, пригибаясь. Натыкались на острые камни, падали в незаметные воронки. Поднимались и снова шли, почти бежали. Слева вдруг затрещал пулемет. Все прижались к земле. Дальше ползли по корявой, как терка, почве. Царапали локти и колени. Торопились. Угнаться за вожаком было нелегко. Лыжин, тренированный спортсмен, продвигался легко и бесшумно.

Наконец он остановился. К нему подполз Саша Мартынов. Даже во тьме видно было, как хмурились его широкие брови. Вдвоем они подождали Ильченко и Рыженко. Потом подползли и остальные.

— Ну, дальше двинем? — оглядел всех Саша Лыжин.

— Не с пустыми же руками возвращаться, — буркнул его тезка Саша Мартынов.

Обстреливаемое пространство осталось сбоку. В районе минувшего боя стояла жуткая, мертвая тишина. Разведчики внимательно оглядывали каждый метр, ощупывали кочки.

Перевалило за полночь, а результатов никаких.

Вот они, разрушенные окопы, траншеи. Но нет здесь ни убитых, ни раненых — никого. Видно, всех подобрали санитары. Так куда же девались четырнадцать бойцов?

Лыжин приуныл. Пора возвращаться. Как бы рассвет не застал в тылу противника. Тогда уж не скроешься. И потерянных не найдут, и сами погибнут.

Повернули обратно. И тут Лыжин встал, как вкопанный.

— Стойте.

— Возвращаться будем? — спросил Ильченко.

— Как мне в голову не пришло! Ведь раненые не станут лежать без движения в окопах! Побоятся, что немцы подберут их… Тогда для них — плен. Конечно, раненые постараются выбраться из окопов! Пошли напрямик развернутым строем.

Прошли с полкилометра. Разочарованно посмотрели назад. Уже и надеяться перестали, как вдруг услышали подозрительный шорох. Замерли. Прислушались. Может, показалось? Нет, действительно шуршит что-то. Или кто-то.

— Давай по-пластунски, — Лыжин махнул рукой и пополз.

Чье-то дыхание рядом. Тяжелое, прерывистое. «Неужели наши?» — подумал Лыжин и стал присматриваться. Вроде лежит кто-то. Шорох. Сдавленный стон.

— О-ой!

— Тише, потерпи немножко, — отозвался другой голос, еле слышный.

Ну, конечно, наши! Тяжело раненные красноармейцы с трудом ползли. Преодолевали местность, отделявшую их от полка. Ждать спасения им было неоткуда: свои ушли, враги не спасут.

— Товарищи, родные!

Не сразу поверили, что самое страшное позади. Что за ними пришли, помогут.

Их напоили из фляжек. Взвалили на одеяла. Кое-кого подняли на закорки. И только двинулись, как вспыхнула осветительная ракета. Стали видны трубы минометов, вражеские солдаты возле них.

— Ложись! — крикнул Лыжин.

Все и так уже залегли, притихли. Он прикинул, как обойти эти кустики с их зловредными обитателями. Надо не только пробраться самим, но и вынести раненых.

Ведь ускользнули из-под носа противника! Через головы ребят летели мины, но пугали не они, а надвигающийся рассвет. До своих рукой подать, каких-нибудь сто шагов, да как проберешься на виду у неприятеля? Мины рвались совсем близко, осколки летели вослед.

И тут со стороны Северского Донца ударила наша артиллерия. Минометы врага захлебнулись, смолкли. А навстречу группе Лыжина ринулась чуть ли не вся санрота во главе с врачом Клавдией Васильевной Алешиной. Быстро и ловко перевязали раненых.

— Ну и умница ты у меня! — приговаривал комбат, тиская в объятиях Сашу Лыжина. — Орел парень! — Он обвел потеплевшим взглядом остальных разведчиков. — Все молодцы! Избавили от фашистского плена тринадцать своих товарищей! Вот только где четырнадцатый?

Четырнадцатого, Игната Мартынюка, так и не нашли.

Позднее стало известно, где и как он погиб. Вот ведь парень! Выбрался к какому-то поселку. В хатах — ни огонька. Темно и тихо. Попрятались, наверное, жители, затаились. А с краю села взлетная площадка оборудована. Фонарик едва мерцает на столбике у будки. И солдаты немецкие, кажется, спят. Запугали жителей, а больше им тут опасаться некого, отчаянно храпят, пролеживают бока.

Но перед тем, как уснуть, натянули колючую проволоку на столбы, заминировали границу аэродрома — это Мартынюк отлично видел из укрытия. И вот когда послышался храп солдат, он переставил мины на середину площадки. Знайте наших!

Утром здесь подорвался немецкий самолет, на котором прилетел полковник, представитель ставки Гитлера. Прилететь — прилетел, а выйти не успел. Взлетел в воздух вместе с обломками самолета.

Игнату Мартынюку это стоило жизни.

Вражеские самолеты шныряли в небе днем и ночью. Выискивали цели, обрушивали на них тонны бомб, стреляли из крупнокалиберных пулеметов и малокалиберных орудий. Взрывы, огонь, грохот.

А саперы-комсомольцы наводили мосты на Северском Донце, строили перед рекой долговременные огневые точки, устанавливали металлические колпаки над ними, подступы к запасным рубежам обороны начиняли различными минами.

— Мины кончились, товарищ комиссар, — доложил командир девятой роты старший лейтенант Винник и покраснел, словно именно он был виноват в этом.

Комиссар третьего батальона Киселев и замкомбата Евтушенко переглянулись.

— И в запасе ничего нет? — спросил Евтушенко, задумчиво потерев лоб тыльной стороной руки.

— Взрывчатки мы обнаружили целые склады. Взяли их под охрану. Там динамит, аммонал, тол… Запалы имеются. А вот корпусов для них нет…

— Неужели только в этом загвоздка? — взорвался Киселев. Лицо его налилось краснотой, уголки губ нервно подрагивали. — Где ваши взводные?

Первыми по вызову прибежали лейтенанты Пластинин и Бейлин.

— Вы кем работали до войны? — спросил комиссар Пластинина в упор.

— Конструктором московского завода.

— И вы, кажется, с высшим образованием? — перевел он посветлевшие от гнева глаза на Бейлина.

— Так точно.

— И не можете ничего придумать?! Тогда давайте вместе искать выход. А сейчас идите. Идите думайте!

— Разрешите обратиться?

Перед Евтушенко и Киселевым стоял красноармеец, переминался с ноги на ногу. Невысокий, плотный, скулы туго обтянуты заветренной кожей.

— Чумаков я.

— В чем дело, товарищ Чумаков?

— Да вот услышал, что головы здесь ломаете по пустякам.

Парень был дерзок, сам того, очевидно, не подозревая. Потому что очень уж наивен был его мягкий взгляд, пушистые бровки хотелось пригладить.

— Я тракторист, и этих штучек, железных корпусов для мин, могу наклепать сколько угодно.

— Пусть Чумаков подберет ребят, смыслящих в слесарном деле, — сказал Киселев Виннику. — Вот вам и выход!

Степан помчался к своему закадычному дружку Егору Рыскову.

— Егорушка! Будем ковать корпуса для мин! Давай командуй нами.

Принялись за дело Анатолий Панасюк, тоненький и быстрый, похожий на подростка; мастер на все руки Павел Черкасов; Петр Король, прозванный за силу Добрыней Никитичем, и Анатолий Романовский — всегда молчаливо-задумчивый. Они разведали, где хранится листовое железо, раздобыли инструменты.

Степан Чумаков изготовлял оболочки для смертоносных мин и думал о том времени, когда снова займется мирным трудом.

Рос он без отца и матери. В колхозе обучили специальности, трактор доверили. «Отблагодаришь здесь Родину добросовестной работой, а в армии — верной службой». Этого наказа он никогда не забывал. Ходил в стахановцах, уважали его в совхозе имени Челюскинцев. На девушек уже начал заглядываться. Особенно на одну из родного хутора Египкина. Обещала приехать к нему.

С трактора он почти сутками не сходил — летняя страда. На рассвете в воскресенье остановил свой «ХТЗ», прилег у только что выведенной борозды. Земля мягкая, теплая, словно постель. Легкий ветерок обдувает, и кругом тишина. Не заметил, как уснул. А проснулся оттого, что кто-то крикнул в ухо:

— Война!

На второй день пошел к директору совхоза проситься на фронт.

— Здесь тоже фронт, — коротко ответил директор.

Гремело над Днестром и Южным Бугом, враги приближались к Днепру. Всесоюзная кочегарка разделилась на два лагеря, трудовой и боевой: в первом эвакуировались, во втором брались за оружие.

Кадровые дивизии Провалова, Шарагина, Петраковского получили пополнение из Донбасса. Шахтерские дивизии были крепкими, как антрацит, громили врага.

Чумаков явился в райвоенкомат.

— Ждите повестку, — сказали ему.

— Да поймите, не могу ждать! Направьте в действующую армию!

— Нужен будешь — позовем. Жди.

Сколько же можно? Односельчане давно на фронте. Да что он, Чумаков, хуже их, что ли? Мало лет еще? Так сейчас такое время: стар и млад на борьбу с фашистами поднимаются.

Никогда коммунары не будут рабами!

С котомкой за плечами двинулся Степан Чумаков к Артемовску. Шел вдоль бескрайних полей пшеницы, мимо сиротливых комбайнов. Некому было убирать хлеб, рабочих рук не хватало.

Попытался он пристроиться к маршевой роте, но командир заявил:

— Случайных не берем.

— Какой же я случайный? — возмутился Чумаков. — Вот мой комсомольский билет.

Доложили комиссару. Тот полистал комсомольский билет, вздохнул.

— Не обучен ведь ты, братец. Ну как мы тебя возьмем? Шагай-ка в Красноармейск. Там комсомольцы-добровольцы собираются.

Но из Красноармейска комсомольский полк уже выступил под Харцызск. В общем, намучился Чумаков. Зато добился своего: теперь он в полку с такими же ребятами, как сам. Правда, мечтал с трактора на танк пересесть, так как считал, что боевой танк — тот же гусеничный трактор, только потяжелее… А пришлось вот корпуса для мин мастерить, чтобы взрывались гитлеровские танки.

Ребята работали проворно — готовили «подарочки» врагу. Когда к ним заглянул замкомбата Евтушенко, остался доволен темпом.

— Одно мне не нравится, — потер он лоб.

— Что же? — заинтересовался Пластинин.

— Беспечность наша, вот что. Все операции производятся буквально на пороховой бочке. А тут еще «мессеры».

Саперы вырыли глубокие щели, стали тщательнее наблюдать за небом. И продолжали делать мины. Ставили их на участках недалеко от Каменска.

Глава пятая

Поступил приказ прекратить минирование. Ребята хорошенько отдохнули, позаботились о миноискателях, щупах, кошках. Теперь они будут разминировать.

В подразделениях приводили в порядок оружие. Павел Черкасов разобрал затвор винтовки, протер тряпкой. Поделился с Толей Романовским:

— Фашисты хотели обойти Ростов с северо-запада, да наших минных полей испугались. Нашли дорогу поближе… Говорят, Ростов накрылся.

— Может, брехня, Павло? Болтали же про Москву! Будто из пулеметов ее достали. А седьмого ноября парад на Красной площади был. Все честь честью, словно в доброе мирное время! Стало быть, никто еще не придумал таких длинных пулеметных стволов, как языки у болтунов, а?

— Сегодня должна быть политинформация, — вмешался Анатолий Панасюк, шевельнув светло-золотистыми, как поспевшие колосья, бровями. — Вот и спросим у политрука.

Но и Петр Логвинович Киселев не разрешил их сомнений. Обстановка на фронте была сложная. Советские воины мужественно защищали свои города и села. Однако враг наступал, вооруженный до зубов, сильный, хладнокровный. И если сегодня еще Ростов был наш, то завтра его могли уже занять фашисты. Надолго ли? Вот тут все единодушно верили: нет, ненадолго. Наступит время — побегут оккупанты с нашей земли без оглядки.

— Да, нацелились полчища Клейста на цитадель Тихого Дона, — размышлял вслух Киселев, водя указкой по карте. Ребята сидели очень тихо, напряженно смотрели. — Но по всем признакам наш фронт перейдет скоро в наступление.

— Да когда же? — вырвалось у Черкасова.

— Скоро. Вот ведь поступил приказ готовиться к разминированию… Значит, скоро.

Комиссар оставил своим бойцам пачку газет. Пусть почитают на досуге. А на газеты набросились сразу, едва он вышел. До чего же грозные, бьющие по сердцу заголовки! «Враг будет разбит», «Не опозорьте семьи нашей».

Какая-то женщина написала: «Лучше быть вдовой героя, чем женою труса».

Семнадцатая пехотная фашистская армия устремилась на Ворошиловград. Пока хлестали затяжные осенние дожди и транспорт застревал в непролазной грязи, гитлеровцы отсиживались под крышами, в тепле. Но лишь дунули степные ветры, разогнали облака, подсушили грязь, как фашисты двинулись на город, который все еще трудился для фронта.

Немецкий генерал Шведлер знал: в обороне у нас не густо, но он никак не предполагал, что советское командование готовит на этом участке Южного фронта контрудар. Ни наземная, ни воздушная разведка противника не обнаружила 218-й стрелковой дивизии, которая пришла из Белой Калитвы отдохнувшей и пополненной.

Полки этого соединения с ходу врезались на машинах в плотные колонны противника, ударили по ним из пулеметов под Родаково, на подступах к Ворошиловграду. И отсюда под натиском армейской группы советского генерала Камкова враг начал откатываться к Артемовску, пятиться на Краматорск и Славянск.

Были освобождены Красногоровка, Сентяновка, Персиановка, Голубовка, Перещепная, Ореховка, Берестовая. Но 1-й танковой армии Клейста все же удалось ворваться в Ростов… Чтобы помочь 56-й отдельной армии, сражавшейся за цитадель Тихого Дона, 37-я армия и другие соединения группы Камкова наносили яростные удары по вытянувшемуся флангу противника, угрожая заходом в тыл 1-й танковой армии фашистов.

В составе 37-й армии действовали и подразделения комсомольского полка. Молодые бойцы под пулями разрывали проволочные заграждения, пролагали проходы для наших танков и пехоты, очищали минные поля. Случалось, и сами вступали в бой, помогали пехотинцам.

Роте лейтенанта Комочкина дали задание разминировать небольшой район. Саперы пришли в нужное место, а там — гитлеровцы. Что делать?

— Приказ есть приказ, — сказал командир. — И его надо выполнять.

Однако предварительно нужно было выкурить немцев. Саперы бросились в атаку. Разгромили группу противника, освободили населенный пункт. Потом занялись разминированием.

А в это время в редком перелеске недалеко от реки собрались командиры и политработники. Совещались. Прикидывали, как бы овладеть мостом. Мост находился под усиленной охраной противника, и потому старший начальник танкистов так грустно смотрел на капитана Семятковского, командира комсомольского батальона.

— Я знаю, если бы нужно было уничтожить этот мост, ваши сорванцы взорвали бы его в два счета, — говорил он, поглядывая на свинцовые, холодно блестевшие изгибы реки. — Но мост нам необходим целый! Понимаете? Что посоветует товарищ капитан? Вот комиссар батальона, вот командир седьмой роты лейтенант Снегура. Он человек опытный, бывший моряк знаменитой Днепровской флотилии. Может, вместе что-нибудь придумаем, товарищи? А что комсомольцы скажут?

Комсорг седьмой роты Илюша Холодов прищурил голубые с хитринкой глаза. «Дерзнуть, что ли?»

— Поручите нам, комсомольцам, товарищ комбат, — сказал он, и шелковистые щеки его нежно порозовели.

«Говорит, словно о комсомольском поручении, — отметил про себя старший командир. — Эх, возраст, возраст… Ну да, может, это, по их понятию, и есть самое настоящее комсомольское поручение?»

А комсомольский вожак уже что-то соображал. И, видимо, довольный своими мыслями, улыбнулся.

— Пускай чуть стемнеет.

В вышине вспыхивали ослепительные ракеты. На миг ярко освещали спокойную гладь воды, балки моста. На мосту — ни души.

Илюша Холодов и его товарищи залегли у крайних развесистых кустов, ветки которых топорщились, укрывали надежно.

— Двинемся по-пластунски, — тихо произнес комсорг. — Впереди Миша Тарасевич, Толя Греков и Саша Перескок. Гриша Мигуля, Филя Смирный, я и остальные — за вами. Ты, Толя, посильнее нас всех. Нападешь на часового. С кинжалом. Стрелять лишь в крайнем случае. Если что, нас поддержит огнем отряд Снегуры. Все понятно? Ну, поползли!

Они торопливо работали руками и ногами. А тьма такая — в трех шагах друг друга не видно. Небо низкое, забито тучами.

Вот и мост. Малейший стук по настилу — и часовой насторожится. Где только он? При вспышке очередной ракеты разглядели, что часовой на противоположном конце моста. Ничего себе, верзила! Даже Толе Грекову трудно будет справиться с ним. Ну да весь расчет на неожиданность.

Часовой шел прямо на них. Потом остановился, облокотился на перила — все это ясно видно при свете ракет. Ишь ты, Донцом любуется. Мало ему Рейна и Одера. Кто звал его сюда? Заявился и разбойничает, хаты жжет, детей убивает…

Ага, вон он, пулемет на треноге, и солдат около него. Как это сразу не заметили?

Часовой повернулся и затопал по настилу. Следом за ним поползли комсомольцы. У пулемета немец опустился на колени, будто молиться собрался. Наклонился, как в поклоне. И пошел палить из пулемета. Свинец ехидно запел над головами ребят.

Обезопасив себя стрельбой из «машингевера», немцы притихли возле караульной будки. Нет, они никак не ждали нападения.

Когда начался переполох у немецкой караульной будки, Снегура скомандовал:

— На мост!

Его отряд поспешил на помощь группе Холодова, но те уже сами справились с охраной. Караульные попытались было сопротивляться, да их тоже быстро успокоили.

И двинулись по мосту за отрядом Снегуры машины с красноармейцами. Одна за другой. Впрочем, фашисты опомнились. Мост они уже потеряли. Что им оставалось? Вознамерились поднять его на воздух, кинулись к адской машине. Но Холодов с товарищами опередили их. Взрыв не состоялся.

Заняв здесь плацдарм, части из группы Камкова начали расширять его. Наша 37-я нажала на 17-ю фашистскую армию. А 9-я и 18-я советские армии продолжали наносить фланговые удары по 1-й танковой Клейста.

56-я армия получила поддержку и, выбрав благоприятный момент, вышибла гитлеровцев из Ростова. Захлопнулись ворота на Кавказ.

А было это в 1941 году, когда Красная Армия только-только набиралась опыта.

Отброшенные на запад оккупанты зацепились за берег Миуса. Принялись строить там доты и дзоты, заковывать их в железо и бетон. Лишь бы закрепиться как-нибудь. Тут уж не до зимних квартир в Ростове…

Зима началась обильными снегопадами. Слой снега покрыл взрытую снарядами и минами степь, припудрил кусты и крыши — все выбелил. Только воды Миуса сурово темнели. Отвесные скалы по берегу реки гитлеровцы использовали под огневые точки. Малейший шорох на нашем берегу — и скалы огрызаются злобной пальбой.

Наши войска готовились к броску через Миус. Потому так бурно проходили партийные и комсомольские собрания в полку. Обсуждались предстоящие боевые операции.

Старший лейтенант Иван Григорьевич Блажко приглядывался к течению реки, искал броды. Несколько дней тому назад было резкое потепление, и растаявший снег поднял уровень воды. Глубок Миус, выглядит пугающе неприступным.

«Да, это тебе не песню по нотам разучивать», — подумал о себе, как всегда во втором лице и с некоторой иронией, Иван Григорьевич. До войны был он учителем пения. Школьный хор самозабвенно выводил под его руководством:

Ох, много. Как же вот эту реку преодолеть?

— Понимаешь, броды надо прощупать и поднять в двух местах, — сказал Блажко Васютину, потирая озябшие красные руки. — Танки пойдут.

Надо, так надо. Вооружились оба длинными шестами и полезли в реку. До чего ж холодна водица! Обжигает, словно крапива. Ноги сразу закоченели. Зуб на зуб не попадает. А Васютин и без того простуженный — успел накануне насморк схватить. Сейчас его душил кашель, сотрясал тело. Но ведь даже тихонько кашлянуть нельзя, чтобы не вызвать на себя огонь. Приходилось зажимать пальцами нос, закрывать рот рукавом.

Где же тут помельче-то?

Наконец броды разведаны. Теперь предстоит уложить каменный настил, чтобы уменьшить глубину. И тоже без шума. Иначе сорвется намеченная операция.

Камни заготовляли тут же, недалеко от берега. Анатолий Шуклин с группой комсомольцев выковыривал их из мерзлой земли. Конечно, с помощью взрывчатки дело пошло бы веселее, но если уж чихом да кашлем боялись навлечь беду, то о взрыве и не помышляли.

Николай Фурманов, Федор Хилько, Иван Гридасов, Михаил Морозов, Семен Сердюк, Валентин Шибинский, Иван Рыков, Иван Агейчин и Александр Бутырин, образовав живую цепочку, укладывали увесистые камни на дно Миуса. Действовали слаженно. От усиленного движения рук хоть немножко согревались. Но если случалась заминка — начинали дрожать.

Задание выполнили до рассвета. Размечтались, как сбросят мокрую одежду и завалятся спать. Однако до поселка далеко. Когда еще туда попадут.

— Давайте костерок за бугром соорудим, — предложил кто-то. — Малость погреемся.

Ваня Рыков схватился за топор и полез на вербу. Один сук у нее надломленный, должно быть совсем сухой. Хорошо гореть будет. Только рубанул топором по суку, как за рекой всполошились. Ваня так и бултыхнулся в воду вместе с вербой, под самый корень срубленной разорвавшейся немецкой миной.

— Медсестру сюда! — крикнул Толя Шуклин.

Смотрят все и удивляются: Ваня выбрался на скользкий берег целехонек, без единой царапины. Его только оглушило.

Товарищи подхватили Рыкова с обеих сторон и направились было в поселок. Но остановились, потому что из-за укрытия показались краснозвездные танки. Глухо ворча, бронированные машины поползли к реке. Вот застучали гусеницами по каменному настилу, а за танками, как за подвижными бастионами, побежали пехотинцы. Это были старые знакомые, из 99-й дивизии. С ними вместе комсомольцы наступали.

— Здорово, пехота! — приветливо помахал рукавицей Шуклин.

Что там такое? Головной танк на той стороне Миуса остановился — напоролся на мину. Застыли и другие. А вражеская артиллерия уже откликнулась на взрыв. Пехотинцы залегли и начали окапываться.

Наши артиллеристы подкатили к берегу орудия. Во врагов полетели снаряды. Однако это не спасло положения. Как двинется вперед танковая группа и сопровождающие ее пехотинцы, если там, впереди, мины?

— Ну, ребята?

Васютин обвел товарищей взглядом. И тут же, поняв его, Блажко крикнул:

— Добровольцы, за мной!

Сам он первый кинулся в бурлящую воду. За ним остальные. Выбрались на противоположный берег, принялись шарить миноискателями и обыкновенными щупами. Где затаились предательские мины? Рядом с Иваном Григорьевичем — Коля Фурманов. Посмотреть на него — большой ребенок. Щеки, как лепестки свежие. А глаза — глаза уже взрослого человека, пожившего, перестрадавшего. Он настоящий виртуоз — Коля Фурманов. Финским ножом ковыряет мерзлоту, обезвреживает мину за миной так спокойно и просто, будто репки из огородной грядки выдергивает.

Федя Хилько тоже ловко действует. Маленький, да удаленький. Такой холод, а ребятам жарко. Некогда пот смахнуть — спешат.

Фашисты строчат из пулеметов. Дзынь, дзынь… Бух, бух… Ну и симфония! «Не предполагал ты там, в своей школе, что придется слушать такую музыку, — усмехается про себя Блажко. — Вот тебе и до-ре-ми-фа-соль, товарищ учитель».

Упал красноармеец Пискунов: одна пуля пробила ему ногу, другая впилась в бок. А он все к миноискателю тянется. Или боли сгоряча не чувствует? Появилась санитарка, утащила раненого сапера в укрытие.

— Тридцать шестая мина и последняя! — сказал Фурманов, распрямляясь.

Советские танки ожили. Поднялись пехотинцы. Атака возобновилась.

Глава шестая

Бои вспыхивали то на одном, то на другом участке Южного фронта. На передовую едва успевали доставлять патроны и снаряды.

Машины с боеприпасами двигались по трассе Лисичанск — Ямы нескончаемым потоком. Казалось, нет такой силы, которая остановила бы его. Но жесткий, сверкающий изморозью брезент вдруг затрепетал, словно легкое покрывало. Началась вьюга. Ветер протяжно выл, пересыпал снег с места на место; обнажались кочки, засыпались колеи, трассу затянуло. Машины буксовали, из-под колес летела снежная каша.

Санитарный автобус с трудом прокладывал себе дорогу. Но вот он прочно застрял в сугробе, и остановилась вся колонна. Хмурые шоферы доставали из кузовов лопаты, крушили снежные барьеры. Да где там! Здесь откопают, тут наметет. Высоки сугробы, как стены, и плотные, будто спрессованные. Моторы машин рокочут, не переставая: заглуши их, потом, после охлаждения, не заведешь в такой кутерьме.

— Сюда бы целый полк! Где же нам справиться! — швырнул бесполезную лопату один из шоферов. — Что делать-то?

Ветер все выл. Скаты тонули в снегу, точно в трясине, — на одну треть, на половину, по самые оси… И ничем не вызволить из проклятого снежного месива. К тому же местность неровная. Где склон, где подъем, на который никак не вскарабкаешься.

И вдруг откуда-то взялся полк. Разогнули спины люди, замерли в изумлении.

В самом деле полк! Движется пешая колонна. Ритмично покачиваются бойцы в шинелях. И все, как один, — молодые. У каждого винтовка на ремне, в руках саперная лопата.

С левого фланга откалывался взвод за взводом. Полк расчленился, вытянулся вдоль заметенной дороги. И как в атаку, ринулся на снежные заносы.

Саперы орудовали лопатами, будто винтовками в рукопашной, только снежная пыль летела.

Командовал полком Михаил Александрович Насонов. Всего лишь месяц, как стал командиром, а комсомольцам казалось, что он с ними давным-давно. Подойдет, глянет веселым глазом:

— Ну что, юноши?

И юноши заулыбаются в ответ — так уж сумел расположить к себе подчиненных Михаил Александрович. Нет, он не снижал к ним требовательности, не делал скидку на молодость, но этим еще больше подкупал ребят. А если распекал за что-нибудь — никто не обижался.

Сейчас он шагал по трассе, забитой снегом, стройный и стремительный, словно был так же молод, как его питомцы.

— Политрук Бугриев! — окликнул Насонов. — Позовите-ка комсорга Холодова и сами приходите сюда.

Когда подошел Илюша Холодов, командир оглядел его с ног до головы.

— Голубь мой, да ты уши поморозил! А ну, три снегом!

Бугриев принялся помогать Холодову, и скоро уши комсорга запылали огнем.

— Вот так, — удовлетворенно произнес Насонов, потом пошутил: — Знает ли Холодов, как бороться с холодом?

— Больше греться, товарищ командир полка, — не растерялся Илюша. Потряс перед собой лопатой. — С помощью этого инструмента греться.

— Ишь, ты! Ладно, поговорим серьезно. Как вы, политрук и комсорг, думаете организовать обогрев?

Выслушав их, Михаил Александрович одобрительно кивнул. Передал Бугриеву сводку Совинформбюро.

— Здесь интересное сообщение о боях под Москвой. Просмотрите, а в перерыве расскажите все. Ну, юноши, я пошел.

Ему надо было еще повидать Киселева, Артюшенко, Сашу Лыжина и Колю Пятницкого. Все должны узнать как можно скорее, что немецкие войска под Москвой разгромлены, освобождены Истра, Калуга, Калинин, другие города и поселки. Оккупанты отброшены на сотни километров от родной нашей столицы. Разве можно откладывать такое сообщение на завтра?

Новость передавали по цепочке. Еще проворнее задвигались лопаты — силы словно прибавилось. Шоферы не знали, как и благодарить.

— Спасибо, братишечки!

— Вовек не забудем!

Метель не унималась. Да только где ей людей одолеть? Закончив расчищать стометровку, курносый смешливый красноармеец выкинул на радостях «антраша» — произвел этакое замысловатое движение ногами.

— Молодец, юноша! — похвалил его Насонов, приближаясь. — Как зовут тебя, голубь мой? Откуда будешь?

Молодой боец смутился, опустил колючие ресницы.

— Иван Швец я. Из Днепропетровской области.

— Молодец Иван Швец!

На полковой полуторке Михаил Александрович добрался до третьего батальона. Ребята дули там на озябшие пальцы, а их рукавицы — хоть выжимай. Полы шинели залубенели, совсем не гнулись. Сапоги пропитались влагой, смерзлись и стучали, как деревянные колодки.

— Закончили свои стометровки? — спросил Насонов.

— Кончили, да что толку? — Рослый боец пожал широкими плечами. — Метет, как из прорвы! Шагов десять прочистишь, а сзади снова гребни повырастали. Придумать бы что-нибудь, товарищ командир!

— Придумаем, товарищ… Как тебя?

— Мазепа. Виктор.

— Придумаем, голубь мой, Виктор Мазепа. А пока скажи-ка, где комбат? Вот на этой машине отправляйтесь отдыхать. Да просушитесь хорошенько!

Семь дней и семь ночей бушевала вьюга. И всю эту неделю комсомольцы сражались со стихией. По очереди обогревались возле печурок, засыпанных антрацитом, набирались тепла и — снова на холод.

Освобождали от снега трассу, чтобы фронт получал боеприпасы бесперебойно.

Печка накалилась так, что до нее невозможно было дотронуться, обдавала жаром, но Павел Черкасов и Виктор Мазепа не пересаживались подальше, даже не отодвигались. От шинелей, развешанных на протянутом проводе, шел пар. Ботинки тоже курились. Остро пахло сырой кожей.

Павел вытянул босые ноги, пошевелил пальцами.

— Бумагой поверх портянок обертывать надо, Павло, — заметил Мазепа. — Теплее будет.

— А ведь правильно! — отозвался Черкасов. — Бумага, она тепло сохраняет. Да кроме тетрадки, у меня ничего нет. Израсходую тетрадку, все равно письма писать некому… Мой дом ты знаешь где.

Черкасов немножко кривил душой, когда говорил про письма. Он не переставал надеяться, что придет весточка от Оксаны, дивчины с глазами-васильками. Где сейчас эта девушка? Хотела тоже на фронт пойти… Неужели они для того лишь познакомились, чтоб никогда больше не встретиться? Оксана, Оксана… Откликнись!

Сквозь трещины в чугунной плите печки просвечивал огонь. Бабушка Христина, высохшая, морщинистая, подбросила еще антрацита. Позвонки костлявой ее спины выпирали из-под ситцевой кофты. А голос был певучий, ласковый.

— Грейтесь, милые! Намерзлись там, на юру-то. Ох, война, война! Вот вчера девушка заходила, грелась… Я бы, говорит, тоже воевать пошла. Это что ж такое, бабы, и те воюют… А сама-то шкилет-шкилетом, измучилась бедная. Оксаной зовут. До родных добирается…

— Оксаной? — очнулся от своих дум Черкасов. — Бабуся, а какая она из себя?

— Я ж говорю, шкилет один! В дырявом пальто. Ботинки, как у шахтера. Личико махонькое, с кулачок, а глазищи черные… И коса черная…

Нет, не она. Не его Оксана. Да и откуда ей быть здесь? Это ж чудо — если они увидятся. А он, Павел Черкасов, не очень-то верит в чудеса. Отучила война от сказок с их обязательными чудесами.

Бабушка Христина между тем продолжала рассказывать, как шла по открытой степи девушка. Ни бугра, чтоб спрятаться от северного ветра, ни кочки. Чулки на коленках драные — прохудились за дорогу. Щиплет мороз неприкрытую кожу. Повернулась девушка спиной к ветру, так и пошла — спиной вперед. Добралась до жилья, а коленок и не чувствует совсем…

На восьмой день ветер стих. Прояснилось. Но ударили такие лютые морозы, что птицы на лету замерзали, безжизненными комочками падали вниз.

Василий Васютин вышел из теплого помещения. Огляделся, глубоко выдохнул — струя пара изо рта растянулась чуть не на целый метр. В небе — солнце. Вот уж правда: светит, а не греет. Васютин захватил горстью сыпучий снег, подбросил, снежинки сразу вспыхнули разноцветными огоньками.

Полюбовавшись ими, он пошел искать командира роты. В подразделение прибыл комиссар батальона Михаил Иванович Артюшенко. В связи с этим и вызывали Васютина.

Сам Артюшенко стоял рядом с Блажко у железнодорожной насыпи. Разглядывал какую-то девочку, закутанную так, что один носик торчал наружу.

— Откуда ты? — допытывался он у нее.

— Дяденька, да из Гриневки я!

— Она же не близко, твоя Гриневка. И мороз сорок градусов…

— Дяденька, ты мне покажи, кто тут минами ведает.

— Да зачем тебе?

Из вороха шалей послышались всхлипы, носик сморщился.

— Де-ду-сю…

— Ну, ладно, ладно, что с твоим дедушкой?

— Ми-ной…

Блажко и Артюшенко переглянулись.

— Беги домой, девочка, — сказал Блажко. — Пришлем вам в Гриневку красноармейцев с миноискателями. Так и передай своим. Да смотри, сама не наскочи на мину-то, их тут много под снегом. Слышишь? Будь осторожнее.

Повязанная несколькими шалями голова качнулась в знак благодарности, и девчонка ушла.

Тут как раз Николай Фурманов привел отделение минных разведчиков. Доложил.

— Вольно! — скомандовал Блажко. — Слушайте внимательно. Последнее время гитлеровцы хвастаются магнитными минами. Вот и здесь, под снегом, они сидят, может быть. Надо проверить. А как? Ну, кто подскажет?

— Разрешите? — обратился к ротному Васютин. — Там, возле сарайчика, подрезные санки. Если приделать к ним стальные прицепы да потянуть на веревках, магнитные мины прилипнут за милую душу. Уж знать-то о себе дадут, во всяком случае.

Через полчаса Васютин и Фурманов тянули санки за концы длинных веревок по глубокому снежному покрову. Чтобы самим не проваливаться в снег, друзья приспособили, как лыжи, обыкновенные доски. Прикрепленные к санкам крышки дисковых мин служили миноискателями.

Прочесывание не заняло много времени, зато дало верные результаты. Магнитных мин тут не было.

— Приступить к разминированию обычным способом, — дал команду Блажко.

Но на какую глубину поставлены мины? Даже опытные саперы, такие как Федя Хилько и Толя Шуклин, доказывали, что глубже, чем на четверть метра, немцы не засунут заряды.

Положил конец сомнениям Фурманов. Он вонзил в крупно-зернистый снег острую лопату, присел на корточки, стянул перчатки и принялся разгребать льдистую крупицу голыми руками. Нащупал стынущими пальцами трехрожковую мину, высвободил ее из снега, вставил предохранительную чеку и вырвал из нее «змеиное жало».

Так он обезвредил несколько мин.

— Ты что же, младший сержант, все поле перепахать задумал? — спросил его Артюшенко. — В земле ищешь? А, может, мины только в снегу, на поверхности?

— Нет, товарищ комиссар, — возразил сапер. — Тут и поглубже есть. Притаились жуки усатые… И не в два, а в три яруса… Нажимные мины вперемежку с минами натяжного действия. — Он поднес пальцы к губам и начал дуть на них, чтобы хоть немножко согреть.

— А ты молодец! Перчатки-то где?

— В кармане. Одна морока с ними. Голыми-то руками сподручнее: скорее почувствуешь корпус мины, особенно усик проклятый.

— Руки, однако, беречь надо. Пригодятся еще.

Из рассказа командира роты комиссар знал, что Николай Фурманов и Василий Васютин в прошлый раз обезвредили мин столько, сколько хватило бы на целый взвод, и отошел, чтобы не мешать ребятам работать.

Фурманов «гнал траншею» рядом со своим дружком Васютиным. Они всегда так — негласно соревновались.

Не поворачивая головы, Николай спрашивал:

— Ну как, Василек?

Тот только молча усмехался.

И вдруг взрыв! Болезненно сжалось сердце у Николая. Оглянулся, а там, где только что стоял друг, — широкая воронка. Василий лежит неподвижно, и снег под ним медленно краснеет, пропитывается кровью.

Его унесли на носилках.

Как это могло случиться? Васютин нашел трехрожковую мину, хотел смахнуть с нее снег, прилипший к железному корпусу. Все, как всегда. Впрочем, нет, не все: впопыхах забыл, оказывается, вставить предохранительную чеку. Зацепил волосок — и взрыв.

Взволнованные ребята переговаривались между собой. Кто-то высказал предположение, что комсорг машинально отбросил мину после щелчка. В тот момент она и взорвалась. Иначе, удержи он ее — разнесла бы в клочья.

— Не мог он отбросить! — возражал Фурманов, едва сдерживая слезы. — Никогда бы он этого не сделал, потому что товарищи рядом… Мина сама отпрыгнула! Ведь когда такую мину зацепишь за усик, раздается хлопок вышибного заряда. Вылетев из-под снега, она рвется на высоте двух метров! Так что вышибной заряд отбросил мину…

Он пошел к командиру полка Насонову и сказал, что обязуется выполнять задание за двоих: за себя и за Василька. То, что положено сделать другу, просил поручить ему, Фурманову. И не было сейчас в его лице ничего мальчишеского, даже щеки словно увяли. Голос, всегда такой звонкий, срывался:

— Полк потерял лучшего минера…

— Почему же потерял, голубь мой? — спросил строго Михаил Александрович. — Васютин еще вернется к нам!

Тогда впервые за эти дни Коля Фурманов улыбнулся. На щеках опять появились ямочки.

Комиссаром полка стал Михаил Ильич Демин.

Он следил за действиями добровольческого комсомольского полка со дня его образования. О молодых бойцах много писали во фронтовых, армейских и дивизионных газетах. Когда Демина в феврале 1942 года вызвали в Политуправление Южного фронта и предложили пойти в 38-й полк, он согласился, ни минуты не колеблясь. Помощник начальника политуправления по комсомольской работе старший батальонный комиссар Владимир Дмитриевич Щербатых представил его бригадному комиссару Леониду Ильичу Брежневу, заместителю начальника политуправления фронта. Обговорили все вместе, и вот Демин в полку.

На первом партийном собрании в Серебрянке к нему внимательно присматривались. Говорит неторопливо, убедительно, будто учитель на уроке. Да только больно уж молод этот учитель — на вид никак не старше «учеников»… Двойные «шпалы» в петлицах, красные звездочки на рукавах. И такой здоровый густой румянец.

— Мы должны больше думать об оперативности информации, — обращался к коммунистам Михаил Ильич, и сам, в свою очередь, незаметно изучал их. — Скажем, совершил воин подвиг. Надо тут же, немедленно организовать все так, чтобы об этом узнали остальные. Выпустить боевые листки, провести беседы с бойцами. Одно дело, когда они узнают о храбрости людей, пусть вполне достойных, но незнакомых им, другое — когда герой рядом, это твой товарищ, с которым вместе спишь, ешь. Смотрите, сколько у нас отважных ребят! Не бойтесь хвалить их, они все время рядом со смертью ходят. Такие не зазнаются.

В полку росло число желающих наведаться в тыл врага. И первым всегда рвался туда Федя Зайченко. Тот самый, которого не хотели принимать в полк из-за малого росточка. Напереживался он тогда. А когда наконец приняли почтальоном, стал носить письма товарищам на передовую. Письмо на фронте — всегда радость. Не терпится потрогать его, вскрыть конверт.

Зайченко спрячет письмо и требует:

— Покажи, как мину снаряжать, тогда отдам.

Чего только не сделаешь ради долгожданной весточки! Так и обучился упрямый и пытливый Зайчонок профессии сапера. Уже ходил вместе с другими на задание, участвовал в сражениях.

На этот раз он шел один.

Гитлеровское командование готовило новое крупное наступление на юге страны. По донесениям разведки, в лесах у Славянска немцы сосредоточили много танков. Надо было засылать саперов в тыл противника, чтобы вывести из строя как можно больше техники.

…Днем пригревало. Снег подтаял, сделался ноздреватым, покрылся сверху хрусткой прозрачной корочкой. Она обламывалась сама собой, а кое-где даже скопилась вода. К концу дня все замерзло.

Небольшой человечек в маскхалате перевалил через бруствер и скрылся в сумерках. Это был Федя Зайченко, обвешанный смертоносным грузом. Двигался он как-то боком, неуклюже, оттого что мешала ноша. Кристаллики льда дробились под коленками. Руки и ноги цепенели. Немного передохнув, Федя поднялся со смерзшегося комками снега и только шагнул, как поблизости ударил пулемет, застрекотал.

Зайченко прижался к земле. Хоть колючая, скользкая, а все опора. Слиться с ней воедино, чтобы не обнаружил враг. От одного предположения, что его заметили, Федю бросило в жар. Жутковато стало. Но он представил, как укоризненно смотрит на него командир полка Насонов, а друзья усмехаются: «Эх, Зайчонок, Зайчонок…» — и тут же встрепенулся.

«Что это я? — забеспокоился Федя Зайченко. — Неужто и в самом деле у меня душа заячья?» И пополз вперед, не прислушиваясь больше к трескотне пулемета. Свернул на тропку, присел под деревом. «Ну вот я и в тылу», — вздохнул он с облегчением, словно тыл был наш, а не вражеский. Самое опасное только начиналось.

Федя спрятал маскхалат в сумку и, теперь уже не таясь, зашагал к поселку, который виднелся вдали. Если встретятся немцы, скажет, что местный житель, может, и отвяжутся. Он нарочно успокаивал себя. Ведь в случае чего груз сразу бы выдал его…

Перед поселком кустарник, а там кто-то бродит — ветки трещат. Насторожился Федя. И тут прямо на него вышла девчушка. Вся в тряпье. Сушняк собирает.

Уставились они друг на друга и так стояли некоторое время, не двигаясь. Потом лицо девчушки осветилось улыбкой. Уж как она признала в нем советского воина, одной ей ведомо, только хитро посмотрела на его телогрейку и махнула залатанной варежкой в сторону передовой.

— Ты оттуда ведь? — вытянула из кармана кусок пресной лепешки, доверчиво протянула. — На, сама пекла. Пойдем в хату, обогреемся.

Он молчал. Ей, видно, довольно было того, что она говорила за двоих. Задавала вопросы и сама отвечала на них, да с такой чисто женской заботливостью, будто не девочка-подросток, а умудренная жизненным опытом хозяйка.

— Чаю горячего попить хочешь? Хочешь. Немцев туточки нема, ты не сомневайся. Продрог ведь? Конечно, нос вон красный… Немцы-то все, слава богу, в городе.

Он пошел за ней.

— Светлана, ты с кем там? — выглянула из хаты женщина.

— То мамка моя, — с готовностью объяснила Светлана Феде. — Ты иди, иди. Ведь отдохнуть-то надо?

Мать, в отличие от дочери, говорила мало. Лишь спросила:

— В город?

Федя кивнул. Пока он пил чай, Светлана подробно рассказала, как лучше пройти в город, чтобы не попасться на глаза фашистам. «Туточки овражек, там балочка».

В степи он снова натянул на себя маскхалат. Приближаясь к городу, еще издали заметил множество машин. Танки, самоходки, накрытые брезентом. Часовых не видно. Лишь по хрусту снега определил, что они прохаживаются где-то рядом.

Изучив на слух их маршрут, обернул ботинки тряпками, чтобы не скрипели, и пополз вперед. Прикинул взглядом: «Вот здесь одну мину поставлю и тут, и там». Проковырял финским ножом отверстие в мерзлом грунте и уложил туда мину с детонатором. Дальше пополз. Еще одну закопал. Достал третью. И вдруг совсем близко послышались шаги. А мина лежит, не замаскированная снегом. «Заметят черное пятно на белом фоне — тогда все пропало. И остальные найдут, размаскируют», — в одно мгновение пронеслась в голове эта мысль, а в следующее Зайченко плюхнулся на мину животом, прикрыл предательское пятно. Вовремя. Потому что мимо протопал наряд гитлеровцев.

Замела поземка. Федя продолжал возиться в снегу. Его как будто лихорадило: то мерз, то становилось жарко. Начиналась метель. Словно белым саваном прикрывала все вокруг.

На третий день он вернулся в часть. В полдень его пригласил к себе командир полка, горячо пожал руку. Комиссар преподнес подарок. Думал — обрадуется парень.

А тот вежливенько так поблагодарил и сказал:

— Вы извините, но подарок мне — что конфетка ребенку. Хоть сладко, да толку мало. Вы лучше примите от меня вот это. — И подал аккуратно сложенный листок.

— Заявление в партию? — Брови Демина удивленно поползли вверх. — Рановато же, Федя. Тебе ведь шестнадцать лет…

— Шестнадцать лет и пять месяцев, — уточнил паренек.

— Мало.

— Почему мало? — обиделся Федя. — Вы же сами говорили: «Неважно, сколько лет человеку, важно, как воюет». Я хочу воевать коммунистом. Вы должны помочь мне!

— Ладно, разберем на бюро.

Феде Зайченко отказали на бюро. Не его ли чувства выразил поэт Илья Френкель в своих стихах:

Впрочем, Федя знал, что делать. И те, которые считали: попереживает да и смирится, явно недооценивали молодого бойца. Ведь сталкивались уже с его упорством… Парень так долго осаждал комиссара Демина, что тот обратился в политуправление фронта. Там разрешили принять Зайченко в партию в порядке исключения из общего правила.

Так семнадцатилетний комсомолец Федор Зайченко стал кандидатом в члены партии.

Глава седьмая

Высокий белый потолок, белые-белые стены… Василий Васютин смежил веки. Долго силился понять: где он? Наконец сообразил. Да в госпитале же! Припомнил злополучную мину с тонюсенькими рожками. Как выпрыгнула из рук, как взорвалась. Дальше — провал в памяти.

Когда стал поправляться, узнал, что привезли его сюда обескровленного, совсем слабого. Врачи дали ему свою кровь. И медсестра, тихая белокурая Мария, — тоже.

Двигалась она по палате неслышно. Вот опять склонилась над ним, а когда подошла, он и не заметил, хотя на слух никогда не жаловался.

— В разведчицы бы тебе, Машенька.

Девушка робко улыбнулась его попытке шутить, поправила сбившееся одеяло. Легки и приятны были ее прикосновения. Словно сестра родная хлопотала. Полежать бы тут еще, окрепнуть как следует.

— Машенька, ты здесь?

— Здесь, здесь, ты отдыхай.

Но отдыхать не пришлось. Какой уж отдых, если немцы готовятся к наступлению на юге? Больше всего на свете Васютин боялся отстать от родного полка. Уйдут однополчане. Да как же он без них? Как они без него? Пошел к начальнику госпиталя.

— Прошу меня выписать.

— Вам лечиться нужно!

— Прошу выписать, я почти здоров.

Воспротивился не только начальник госпиталя, но и лечащий врач. Врач особенно расстроился, все протирал очки платочком.

— Не бережет себя молодежь…

Василий продолжал настаивать на своем. И его выписали с условием дать расписку, что долечится в полковой санчасти.

— Прощай, Машенька!

Мимо полковой санчасти он промчался, не останавливаясь. Прямым ходом — к Ивану Григорьевичу Блажко. Тот стал уже капитаном, командовал батальоном.

— Помощь пришла! — воскликнул он при виде комсорга четвертой роты. — А тут ребята все уши прожужжали, про тебя спрашивают.

— Где они?

— На Донце. Мостами занимаются. Но ты не спеши, неважно еще выглядишь…

Где там «не спеши»! В штабе, что ли, сидеть? На следующий же день Василий Васютин был среди товарищей. Одна рука на перевязи, но другая-то действует. Зашибет больную руку, стиснет зубы — никто и не заметит, что ему больно.

— Где же Николай? — беспокоился Васютин. — Уж не случилось ли с ним чего?

— Все в порядке с твоим другом, — отвечал Латышев. — В Ямах он, особое задание выполняет.

Васютин не стал дожидаться возвращения Фурманова. Сам к нему направился. Шутка ли — сколько не виделись!

Коля Фурманов прислушивался к миноискателю: не запищит ли умный прибор. За спиной осторожные шаги. Кто бы это мог быть? Посмотрел и глазам не поверил.

— Василек! Неужели ты?

— Я, Коля, я.

Обнялись по-братски. Потом отстранились, стали разглядывать один другого.

— Э, похудел-то как, Василек!

— Ничего, были б кости, мясо нарастет.

Тут какая-то старушка появилась. В тулупчике, в валенках.

— Сыночки, загляните до нас! Фашист мину заховал, скотина-то боится. Ой, лышанько мое…

Пошли следом за старушкой в дырявый хлев. В переднем углу — тощая коровенка на короткой привязи. Ее не спускали с поводка: как бы ни наскочила на мину. Васютин пошарил по углам — ничего. Приблизил инструмент к буренке, та задрожала в испуге. И вдруг: «пи-ик!»

Фурманов принялся разгребать теплый навоз. Отыскал мину, вывинтил взрыватель.

— Отвязывайте корову, — сказал он хозяйке. — Больше бояться нечего.

— Сыночки, да какое ж спасибо вам…

Она пригласила их отведать молока, густого, с пенкой. Неказистая вроде коровенка, а молоко вон какое вкусное. Пили бы да пили. С тех пор друзья стали желанными гостями в этом доме. Оставляли у хозяйки свои вещи на время. Однажды сложили в сенях кучку обезвреженных находок, прикрыли кошелкой. А несколько брусочков тола забыли на скамейке. В тот вечер старушка лукаво улыбалась им.

— Давненько я бельишко не стирала…

— Может, мы мешаем, бабуля? — спросил Фурманов.

— Что вы! Нисколечко! Не ругайтесь только: я пару кусочков мыла взяла у вас… Тут на скамейке были. Сунула в печурку просушить…

— Бабуля, то ж не мыло, а взрывчатка, — с напускной строгостью сказал Васютин. — От нее ж танки немецкие пополам рвутся!

Услышав страшные слова, старушка с неожиданной живостью вскочила на приступок. Сгребла в тряпку толовые брусочки, похожие на мыло, и закричала.

— Ой, лышанько мое! Скорее берите ваши бомбы, сыночки! Не то хата моя разорвется!

— Не пугайтесь, бабуля, — успокоил ее Фурманов, забирая бруски. — Теперь они не кусаются. Видите: зубки мы у них повырывали?

Василия Васютина и Николая Фурманова вызвали на КП. По дороге они наговорились, как меду напились. Вспомнили школьные годы, разные мальчишеские проделки, без которых не обходится ни одно детство.

Когда постучали и зашли, комиссар полка поднялся из-за стола им навстречу.

— Фурманова знаю, а это… Васютин? Комсорг четвертой, знакомьтесь, Леопольд!

— Кушкис, — назвал себя крепкий чернявый парень. Пожал руки Васютину и Фурманову. — Как самочувствие, товарищ Васютин?

— Спасибо, хорошо.

Демин, поглядывая на смуглого рижанина, объяснял ребятам:

— Политуправление о нас позаботилось. Прислало комсоргом опытного вожака молодежи, закаленного фронтовика. Товарищ Кушкис прибыл к нам из гаубичного полка. Номер части тот же, только без нуля. К тому же фуражка артиллериста похожа на головной убор сапера. Не так ли? Там снаряды, тут мины — лишь бы фрицы показывали спины…

Кушкис не успел сменить форму, зато сумел побывать в каждом подразделении, поговорил с комсомольцами, познакомился с активом. Люди в полку ему понравились: энергичные, задорные, отважные до дерзости.

— Я слышал о вас много лестного, — сказал Васютину и Фурманову Леопольд Денисович.

— Еще бы! — засмеялся довольный комиссар. — Они же вдвоем снимают мин больше, чем целый взвод! — Он торжествующе посмотрел на Кушкиса. Новый комсорг полка ему нравился, и потому настроение было отличным. — Ну, теперь к Михаилу Александровичу.

Все четверо направились к Насонову.

— Здравствуйте, здравствуйте, голуби мои! — приветливо закивал тот. — Выздоровел, значит, Васютин?

— Все в порядке, товарищ май… Ох, извините, товарищ подполковник.

— Вот сколько нового у нас, — заметил Демин.

Командир полка вызвал их, чтобы сообщить: нужны добровольцы для сопровождения в тыл противника группы армейской разведки. Предстоит пробираться через минные поля — свои и немецкие. Опасный маршрут. Так что следует основательно подумать, прежде чем согласиться…

— О чем говорить? Мы готовы, — заверил Коля Фурманов.

Василий Васютин поддержал его.

Насонов развернул на столе топографическую карту, испещренную цветными знаками. Впятером склонились над ней. И тут появился шестой. В отглаженном костюмчике с продолговатой, клинышком, бородкой — сугубо штатское лицо, смахивает на ученого. Но походка моряцкая, вразвалку. Подошел к столу и с независимым видом опустился на скрипнувшую жалобно табуретку. Оказывается — старший группы разведчиков.

Командир полка отрекомендовал ему проводников — Фурманова и Васютина. Гость подскочил, будто на него ушат холодной воды выплеснули, растерянно заморгал. Когда немного успокоился, тревожно спросил, машинально поглаживая клинышек бородки:

— Такие молодые?!.

— Пусть вас это не смущает, — ответил Насонов. — Конечно, не успели хлопцы возмужать, зато они — настоящие мастера своего дела. Сами убедитесь.

— Мда-а…

На машине добрались до станции Яма, где проводников ожидали с нетерпением. Люди в штатском томились под акациями, вяло перебрасывались репликами. Они все разом замолчали, тоже ошарашенные, при виде юных саперов. Старший, тот, с бородкой, стыдливо прятал глаза, чтобы не встретиться взглядом с кем-нибудь из своих.

— Видали, кого подкинули? — заворчал коренастый усач. — Безусых! На пути — минный питомник, а вместо провожатых детсадники…

— У них весь полк такой… Безусый! — выдавил из себя смешок какой-то остряк-самоучка.

— Хватит, черт побери, — взвился старший, злой на всех на свете. — Отрастили, понимаешь, усы…

Не очень-то уютно чувствовали себя среди этих людей Василий Васютин и Коля Фурманов, особенно последний, и так страдающий излишней застенчивостью. Однако надо приниматься за дело. Ребята настроили миноискатели. Привычными жестами надели на голову наушники, защелкали тумблерами добавочного сопротивления. Потом доложили старшему о готовности.

— Пошли! — скомандовал тот.

Воздух пропах сыростью. Под ногами сочилось и хлюпало в ямках. Широкая лощина, по которой саперы вели разведчиков, простиралась на юго-запад. Растрепанные пучки прошлогодней, словно жеваной травы, редкие кустики, бугорки — везде могли таиться мины. Тем более, что ничего этого на расстоянии не видно. Долина чернела, как бездонная пропасть. Лишь местами выделялись белыми овчинками еще не растаявшие кучки снега. Вся надежда на слух — нужно уловить тончайшие сигналы прибора. А когда ухают минометы, как их уловишь?

Впереди шел Василий Васютин. За ним, уступом, Николай Фурманов. Потом старший, усач и остальные, след в след, насколько это можно было во тьме. Шагнешь чуть в сторону — и все, конец. Сам пропадешь и группу выдашь.

С ближайшего пригорка застрекотал пулемет. Рядом защелкали пули. Но это посторонние звуки, из-за них отвлекаться нельзя. Вот и знакомый писк. Васютин наклонился: своя. Не тронул ее. Пропустил Фурманова и следующих за ним людей и только тогда двинулся сам.

Слева полоснула ракета. Брызнул ослепительный фиолетовый свет. Люди оцепенели. А Фурманов присел на корточки, приговаривая:

— Эва! Явно неприятельская мина! С усиками. Зацепишься — выпрыгнет и разорвет.

— Черт бы побрал эти усики, — пробормотал старший разведгруппы с расчетом, чтоб услышал усач. Он уже оценил молодых саперов и теперь чувствовал себя неважно оттого, что сомневался в них.

Усач намек понял, но промолчал. Чего там — стоящие ребята. Ну, ошибся он, с кем не бывает?

— Оставлять такую мину рискованно, — начал объяснять Васютин старшему. — Если взорвать — привлечем внимание противника.

Финским ножом Фурманов стал подрубать ледок на поверхности. Счистил с корпуса землю. Ощупал взрыватель. Точно такая мина щелкнула однажды между коленями друга. Еле отлежался… Вставил Фурманов предохранительную чеку, считает взрыватели:

— Один, два, три…

— На, платок, — предложил Васютин, — смахни пот со лба.

Разведчики терпеливо ждали, сидя на корточках.

— Ну, что там у них?

— Ничего, разряжают!

— А скоро ли?

— Это уж они сами знают.

Пошли дальше. Старший и усач, помирившись во время вынужденного отдыха, тихо переговаривались.

— Меня дрожь пробирала, когда они с усатой миной копались, — признавался усач. — Вот ребята!

— Ну и руки у них! — вторил ему старший. — И ведь не дрожат, а?

Наконец саперы и разведчики за спиной у противника. И не хочется им думать сейчас, что через два дня предстоит обратный путь, не легче, а, может, и потруднее сегодняшнего.

Поблизости загромыхали снаряды. Иван Григорьевич Блажко потянулся на лавке, встал, накинул на зябнувшие плечи грубошерстную шинель. На столе коптила вовсю лампа, стекло потемнело от сажи. Чайник еще был теплый — значит, недолго спал. Ничего, голова уже свежая. Блажко прикрутил фитиль, отодвинул папиросы и прислушался к голосам Артюшенко и Кушкиса. Вот ведь заговорились. И за лампой не уследили.

— Надо, Михаил, принимать и остальных ребят в комсомол, — убеждал комсорг полка. — Как же так? Их товарищи — комсомольцы, а они еще нет. Обидно им. Достойны же!

— Конечно, достойны, Леопольд. Да не успеваем! А тут еще случай с комсоргом. Ведь при смерти был Васютин…

— Учтите, нам, кроме того, придется заняться рекомендациями в партию. В каждой роте у нас будет не два-три коммуниста, а двадцать пять — тридцать. Полнокровная парторганизация! Представляете, какая сила?

— Мы уже оформили документы на Дмитрия Багно, Илью Харитонова, Василия Васютина…

— А как с перепиской?

— Плохо. Многие вовсе не получают писем. Ни от родных, ни от друзей. Все из-за оккупации. А ребята скучают, сами понимаете.

— О переписке был разговор в политуправлении. Надо бы установить письменную связь с тружениками тыла. Мы уже написали в Ворошиловград, в Грузию. Центральный комитет комсомола Украины поможет нам. Да и ЦК ВЛКСМ. Свяжут с разными городами и селами. Молодые рабочие ворошиловградского завода имени Октябрьской революции обещают прислать к нам свою делегацию. Ничего, все наладится постепенно. Нужно ворошиловградцев как следует встретить.

— Постараемся, Леопольд. То ж мои земляки! Я сам там слесарем работал.

— Вот и встретитесь с земляками.

Блажко подсел к Кушкису и Артюшенко. Пригляделся к их запавшим, сухо блестевшим глазам. Носы и те одинаково обострились, на щеках — тени.

— Да вы никак за всю ночь ничуть не поспали? — спросил он. — Надо же хоть немножко отдыхать, товарищи!

— Где тут уснуть, гремит поминутно, — отозвался комсорг полка. — Затишье называется.

— А меня и не тянет что-то, — сказал комиссар батальона и потер виски. — Бессонница.

Блажко прошелся по комнате. Прислушался.

— Наверно, наши хлопцы фрицев растревожили. Ведь в такое время обычно спят, как сурки. Взгляну: не идут ли наши проводники. Что-то долго их нет.

Решили все трое глотнуть на улице свежего воздуха. Выбрали удобное место, стали по очереди смотреть в бинокль. Но комбат не любил долго стоять в одной позе. Ему все хотелось двигаться, действовать. И скоро он заявил:

— Холодно что-то, а? Пойду готовиться к занятиям по изучению трофейных мин.

— Новые образцы получили? — поинтересовался Кушкис.

— Нет пока. Приходится изучать по описанию.

Возвратясь в хату, Иван Григорьевич Блажко сел за стол. Придвинул поближе лампу, раскрыл книжонку. Нашел страницу, где говорилось о трофейных минах. Совсем мало сказано о новых, прямо с мизинчик. Он попытался читать, но мешало беспокойство за Колю Фурманова и Васю Васютина. Где они сейчас?

И тут в окно стукнули. Он выскочил из хаты. Глянул на смутные фигуры, двигавшиеся на него из темноты. Обрадовался:

— Они! Что-то несут… Неужели ранили кого? Часовой, позови санинструктора!

Но вот уже ребят совсем ясно видно. В руках у Васютина — ручной пулемет «МГ-36». На спине Фурманова — тяжелый груз в немецком маскхалате.

— «Машингевер»! — поразился Блажко. — Где взяли?

— На обратном пути подобрали, товарищ комбат, — пояснил Фурманов.

— Как это «подобрали»? Валялся, что ли?

— Сначала из него фриц палил вон с той высотки, — указал Васютин. — Выползет из укрытия и поливает свинцом справа налево. Отстреляется и опять на карачках в берлогу. Замучил! На обратном пути мы его подкараулили, подсунули минку-«сюрприз». Только вылез — она и ахнула.

Кушкис помог затащить в хату фурмановский груз. Развернул маскхалат, пожал плечами. Но Блажко так и возликовал:

— Да вы знаете, Леопольд, что это такое? Мины новейшего образца! Те, которые нам нужны позарез, последний образец! Их же противник в секрете держал! Ну, молодцы, раздобыли все-таки.

Василий Васютин и Николай Фурманов улыбались.

— Ай да ребятки, дайте обниму вас! — никак не мог успокоиться комбат.

Васютин вдруг вскинул руку и отрапортовал:

— Товарищ капитан, задание командования выполнено!

Через несколько дней обоих саперов наградили орденами Красной Звезды.

Глава восьмая

Рай-Александровка растянулась вдоль ручья километров на десять. Сюда и прибыл Юрасов.

В начале марта части 218-й стрелковой дивизии выбили оккупантов из насиженных мест. Сразу здесь обосновались КП дивизии, госпиталь, все тылы. Когда же гитлеровцы предприняли контратаку, тылы начали спешно эвакуироваться. Машины карабкались на северную возвышенность, буксовали, потому что днем пригрело, снег расплавился, и дороги развезло. Моторы ревели, но колеса прокручивались вхолостую.

А тут в атаку двинулись фашистские танки.

Шестьсот шестьдесят седьмой стрелковый под командованием Петра Тимакова держался стойко. Одна за другой вражеские машины выходили из строя. Капитан Телухин командовал:

— Бронебойщик Пашенцев! По левому — огонь!

Юрасов — представитель дивизионной газеты, корреспондент фронтовой «Во славу Родины» — стоял с фотографом возле истребителей танков. Они фотографировали.

Через несколько дней Юрасов Иван Петрович заменил в бою выбывшего из строя комиссара дивизионной разведки, а потом предстал перед начальником политотдела Власовым.

— Ну, газетчик-разведчик, — сказал тот. — Тебя отзывают в политуправление. Как бывший комсомольский работник назначен ты комиссаром батальона комсомольского полка.

И вот опять Юрасов в Рай-Александровке, но уже не пишет статьи о комсомольцах, а вместе с ними минирует подступы к рубежу обороны.

Первый батальон получил приказ перейти на участок 295-й стрелковой дивизии. Майор Белоконь проинструктировал командиров, разъяснил, кому, где и когда быть. Сам отправился по морозцу с первой ротой, а заместителю и комиссару батальона назначил срок — через час выходить.

В низине скопился снег. Лежал грязноватыми пластами и медленно таял. С утра его льдистая корка хрустела под ногами, как раздавленное стекло. Под лучами солнца слабела, сама ломалась. Люди увязали в мокром снегу.

Пришлось направить колонны на возвышенность, где снег уже стаял и земля слегка подсохла. Но здесь была новая беда — могла достать вражеская артиллерия.

Замкомбата Ивахненко поручил красноармейцу Мартынову наблюдать за головным дозором и впереди лежащей местностью. Парень рослый, далеко видит. В случае чего — предупредит.

— Товарищ лейтенант, водная преграда, — доложил через полчаса Мартынов. — Приготовьтесь плавать.

Он стоял возле замкомбата, возвышаясь над ним чуть не на голову.

— Ты, брат, первым у меня поплывешь, — пообещал Ивахненко.

— Да я что? С моими сапогами запросто. Как вот вы с вашими маломерками? Сапожки-то у вас игрушечные…

В самом деле, ведь большинство бойцов — в ботинках. А озерцо на пути внушительных-таки размеров. Первыми ступили в него высокие саперы в длинных сапогах. Ничего, идти можно. Правда, сам Ивахненко зачерпнул воды голенищами. Заметил это Мартынов и встревожился.

— Давайте, товарищ лейтенант, на закорки ко мне!

— Ничего, Сашок, доберемся. Вот только бы из-за бугра не ударили. А то очень уж не хочется в воду ложиться.

Он словно предчувствовал: снаряды врага стали падать совсем близко. Хорошо хоть сзади. Они и подгоняли людей. Все бросились в воду, не разбирая уже, кто во что обут. Озерцо преодолели быстро.

Выбравшись на сухое место, Мартынов остановился, не сводя глаз со своего левого носка, шевельнул в недоумении черными бровями.

— Как сапоги? — спросил Юрасов.

— Немного того… Пропускают аш два о.

— Мои тоже пропускают и выпускают, — улыбнулся Юрасов. — По воде идешь — наберешь ее, согреется она в сапогах. На сухое выйдешь — теплую выпустишь. Снова в воду — и снова холодную набираешь. Вот такой круговорот получается.

Началась непролазная грязь. Одну ногу вытащишь, вторая застревает. Сапоги тяжеленные, налипло на них — не поднимешь сразу. Вышли на лед Бахмутки. За рекой село. Вот бы где обогреться! Но что такое? Пригляделись внимательнее, а из окон вместо стекол пучки соломы торчат, затычки тряпичные. Тут и там закопченные трубы, вовсе без стен и без крыши. Но из страшных этих труб дымок вьется. Значит, живы хозяева.

Одна рота остановилась на окраине. Целая хатка, плетень и тот нетронутый — загораживает ее со всех сторон. Шагнул Саша Мартынов на крыльцо, а из двери навстречу ему — женщина.

— Окаянные! Окаянные!

Заслонилась руками как от удара. Растрепанные волосы по плечам разметались, глаза безумные.

— Окаянные!

И скрылась в саду. Что делать? Бойцы стояли, переглядывались, с ноги на ногу переминались, пока женщину не привела худенькая черноглазая девушка с удивительной белой косой.

— Что вы, тетя Варя, что вы! Это же свои, — уговаривала она ее. Та дрожала и льнула к ней. А девушка все кивала бойцам, кивала.

— Кто так напугал? — спросил Юрасов девушку.

— Фашисты проклятые, кто же еще! Сына у нее убили, ну и помутился рассудок…

Оксана — так звали девушку — видела все это своими глазами. Она пришла сюда, в Звоновку, после долгих странствий в тылу противника. До своих отсюда — рукой подать. Но ее уговорили задержаться — враги отступают, может, и родное село скоро будет свободным. Там отец с матерью…

Хозяйка, у которой переночевала Оксана, сказала ей:

— Ишь ведь как ты оголодала, косточки одни. Пережди у меня. В тесноте, да не в обиде. Лишь бы обидчики обошли стороной.

И девушка осталась.

Сын хозяйки, ласковый мальчик с легкими, как пух, волосами, быстро привязался к квартирантке. Показал ей звездочку, подаренную красноармейцами.

Когда нашим пришлось уходить из деревни, сержант, квартировавший у них, оставил на память эту звездочку. Он очень волновался, даже шрам у виска порозовел. «Мы, Тарасик, обязательно вернемся. Ты жди нас, слышишь? А звездочку спрячь пока». Тарасик, в свою очередь, протянул сержанту свой пионерский галстук: «Возьмите». Но сержант только бережно подержал галстук в руках и вернул. «Сохрани его до нашего возвращения, ладно? Тоже спрячь. Потом дашь мне, и я донесу его до самого Берлина».

Однажды Тарасик проснулся от близкого выстрела.

— Мама! — позвал он, свесившись с печки. Но матери и квартирантки дома не было — ушли на другой край деревни муки занять.

А во дворе уже хозяйничали немцы. Там кудахтали куры, не переставая, визжал поросенок. Шарик не лаял — его-то, видно, и пристрелили в тот момент, когда Тарасик пробудился.

Только он спрыгнул с печки, как в хату стремительно вошел немецкий офицер. Видно, успел обыскать чулан и сейчас разворачивал сверток, где лежали звездочка и галстук. Полыхнул красный шелк.

— О, ты есть пионер! — ткнул в Тарасика галстуком офицер.

— Да, — тихо сказал мальчик.

— А это? Чья есть звезда?

Тарасик молчал.

— Ну?

Офицер примерился и ловко ударил его по щеке.

— Где есть русский зольдат?

Тарасик сжал зубы. Не моргая, глядел в светлые холодные глаза немца.

Тот остервенел. Принялся хлестать его без передышки. Потом вытолкнул во двор. Там немецкие солдаты подхватили Тарасика и поволокли по снегу к реке. Поставили перед прорубью на холодном ветру.

— Где есть русский зольдат?

Босые ноги примерзли ко льду. Горели, словно стоял на раскаленных углях. От порывистого ветра вздрагивала темная вода в проруби. Вздрагивало и тело Тарасика. Но внутри у него словно все закаменело. Должно быть, тяжел был его детский взгляд, потому что офицер вдруг закричал:

— Не смотреть!

И тронул кабуру. По знаку офицера два солдата схватили мальчика за локти, оторвали от обжигающего льда и стали медленно опускать в ледяную воду. По колени, по пояс, по горло…

На берегу собралась толпа. На нее наступал солдат с автоматом, разгонял. Местные жители пятились, но не расходились. И тут в толпу ворвалась мать Тарасика. Предчувствуя недоброе, еще не совсем понимая, что происходит, она содрала с головы платок и закричала:

— Спасите, люди!

Солдат толкнул ее автоматом, и она упала. Оксана подняла обезумевшую женщину. Обе увидели, что в прорубь толкают не кого-нибудь, а Тарасика. Опустят — поднимут, опустят — поднимут.

Нечеловеческий, протяжный и дикий вопль заставил людей содрогнуться. Кто бы мог подумать, что так кричит женщина? Но эта женщина была мать, у нее отнимали сына. И она поползла по снегу к проруби.

— Сынок!

Оксана бросилась за ней. Солдат поднял автомат и деловито, будто соизмеряя силы, стукнул по голове одну, затем другую. Обе потеряли сознание.

А закоченевшего Тарасика снова опустили в прорубь и больше не подняли. Когда он вынырнул, вцепившись пальцами в острый край льдины, офицер каблуком изящного сапога наступил на израненные пальцы.

Тарасик утонул.

Мать его сошла с ума.

Черная коса восемнадцатилетней Оксаны стала белой.

Подразделения двигались к передней линии нашей обороны. Справа и слева рвались мины, осколки вонзались в землю вокруг людей. Люди падали и опять поднимались. Отсюда, из этих мест, птицы улетели, звери убежали, а бойцы Красной Армии не имели права уйти. Они стояли насмерть.

Саперы помогали пехотинцам углубить и благоустроить окопы, где люди находились до утра. Утром здесь появились комбат с комиссаром. За ночь они побывали во всех подразделениях и ничего — убереглись. Действительно, «смелого пуля боится, смелого штык не берет».

— Наши танки пойдут на разведку, — сказал Белоконь командиру третьей роты. — Подготовьте саперов для их сопровождения.

Из лощины выкатились камуфлированные КВ. Остановились на опушке перелеска. Белоконь переговорил с командиром танкистов и подал знак на посадку. Боевые машины взревели, заскрипели гусеницами и помчались к Липовке, захваченной немцами.

Командир первого батальона долго смотрел им вслед.

— Враг насторожен, трудно застать его врасплох, — рассуждал он вслух сам с собой.

— Может, и обойдется, Федор Наумович, — попытался успокоить его Юрасов. — Проведут разведку благополучно и вернутся.

— Ох, браток, чует сердце беду…

Саперы сидели на броне танков. Танкисты — внутри, они — снаружи. Марченко, старший группы минных разведчиков, прижимался к башне головного. По сторонам машин рвались снаряды и мины. Цокали пули и по броне танков. Саперы только плотнее приникали к холодному металлу.

Вот танки приблизились к переднему краю неприятельской обороны. Замедлили скорость движения. Саперы спрыгнули на землю и поползли с миноискателями к проволочному заграждению. Огонь в упор вынудил машины остановиться. Непробиваемая броня спасала танкистов. Но тут снаряд угодил в чувствительную группу головного и поджег его. Экипаж стал выбрасываться на землю. Катались, гасили на себе одежду.

А саперы-комсомольцы под шквальным огнем орудовали миноискателями, щупами, финскими ножами. Обезвреживая мину за миной, расчищали проходы для танков. Уже убиты комсомольцы Макорта и Дереневский, тяжело ранен Гужва, истекает кровью Зиничковский. Оставшиеся в живых продолжают начатое.

— Отходите! Спасайтесь за машинами! — закричали танкисты, осознав, что положение безвыходное.

Да кто же услышит крики в таком грохоте? А если б и услышали, все равно саперы не побежали бы прятаться за танками. Им дали приказ, и они его выполняли. Пока двигались. Пока дышали. Потому что комсомольцы не отступают.

Бесчисленное количество тяжелых мин разорвалось там, где только что были саперы. Они были, и их не стало.

Лишь один Марченко чудом уцелел.

— Уходи, мы прикроем огнем, — сказал ему командир экипажа танкистов.

— Нет! Здесь остались все мои товарищи, — твердил Марченко. — Я с ними.

— Но товарищи твои мертвы, а ты жив. Им уже не поможешь. Иди немедленно на КП и расскажи все. Иначе гитлеровцы захватят нас живыми. Понимаешь?

Он понял. Под прикрытием огня танкистов кое-как добрался до своих окопов. Но когда в сумерках на помощь танкистам пришли наши бойцы, живых там уже не осталось. Раненых и тех не нашли. Все погибли, но не сдались. Недаром чувствовало беду сердце комбата Федора Наумовича Белоконя.

Глава девятая

Бугристую долину пересекала река Серебрянка с высокими берегами. Небольшое село, которое раскинулось на взгорье, тоже называлось Серебрянкой. Может, из-за серебристых пирамидальных тополей? Летом их листва, должно быть, так и отливала серебром. А сейчас между оголенными ветками виднелись корявые стволы.

В одной из хат располагался штаб комсомольского полка. Там сидел за столом Демин и просматривал донесения из батальонов. Светло-голубые глаза его пробегали строчку за строчкой, губы складывались в улыбку. Ну и молодцы!

А было это так…

Поднялась вода в Северском Донце, подперла Бахмутку, скованную льдами. И вот та взбунтовалась, вспучилась, стала рваться на свободу. Толстый ледяной покров треснул под мощным напором. Отрываясь от берегов кусками, лед ломался и крошился. Льдины срывались с места, плыли по течению. Они с грохотом надвигались одна на другую, нагромождали многоярусные торосы.

Командование фронтом забеспокоилось. И было о чем. Противник находился недалеко от района, где Бахмутка впадает в Северский Донец. Гитлеровцы не раз пытались отбросить наши части за водные рубежи. Спасти мосты — значило сохранить нормальную связь с тылами. Машины и без того едва успевали доставлять боеприпасы на передовые позиции. А без мостов что делать? Чем бить по врагу, если снаряды кончатся? Тогда уж фашисты наверняка усилят контратаки.

На берег реки вышли комсомольцы. Подрывники с альпенштоками в руках, с пакетами взрывчатки за плечами охотились буквально за каждой льдиной, которая могла угрожать мосту. По указанию лейтенанта Ивахненко на ледяных площадках приспосабливали заряды с детонаторами, с подожженными концами бикфордовых шнуров. Взрывы дробили лед.

Река сверкала стекловидными кристалликами, шипела и пенилась. А торосы подплывали и напирали. У моста рос неподвижный барьер. Каждую минуту устои моста могли не выдержать и рухнуть.

Майор Белоконь метался от одной спасательной группы к другой. Отдавал распоряжения увеличить заряды, удвоить число подрывников, подбадривал людей…

Юрасов предложил ему попробовать баграми.

— Что вы! — устало махнул рукой Белоконь. — Тут аммоналом да толом не возьмешь!

Однако понаблюдал, как тот направляет багром под мост льдину за льдиной, и согласился.

Люди взялись за колы. Дело пошло быстрее. Наконец опасный затор ликвидировали, и по мосту снова покатили машины.

Так действовал первый батальон.

Второй под руководством комиссара Артюшенко тоже не растерялся. Когда мост на Бахмутке затрещал под напором ледовой массы, саперы немедленно разобрали пять пролетов, пропустили скопившиеся льдины и снова восстановили мост, еще больше скрепив его.

Больше всех досталось третьему батальону. У них там по руслу Бахмутки вперемежку со льдом поплыли немецкие мины. Отделение саперов под руководством комсорга седьмой роты Илюши Холодова бросилось в воду, вылавливая мины сачками, а то и голыми руками. Тридцать плавучих мин поймал и обезопасил сам комсорг.

Лед прошел. Река вроде бы очистилась. И вдруг опять напасть! Из воды начали бесшумно выныривать огромные льдины нижнего слоя. Значит, в короткий период сильного таяния, когда обе реки были затоплены, лед опустился на дно, а теперь он всплывал. Второй ледоход… Однако и с ним справились.

Об этом писал Демину комиссар третьего батальона Киселев.

«До чего ж молодцы!» — снова подумал Михаил Ильич Демин, дочитав политдонесения. Поднялся, походил по горнице, заглянул в окно, где разомлевшие от весеннего солнца куры скребли влажную землю. Сел за стол и стал набрасывать доклад начальнику политуправления фронта.

Буйно зеленела апрельская трава, лезла из каждой щели, топорщилась. Клейкие почки на тополях полопались, из них высунулись острые язычки листьев.

Демин, Кушкис, Пятницкий, Чумаков и Зайченко встречали комсомольскую делегацию. Молодежью ворошиловградского завода имени Октябрьской революции было изготовлено в нерабочее время сто двадцать автоматов. Их-то и привезла делегация в подарок комсомольцам 38-го отдельного комсомольского инженерного полка.

Статная девушка в черном демисезонном пальто и мягком сером берете, поблескивая глазами, шагнула навстречу комиссару.

— Галина Серикова, секретарь Октябрьского райкома комсомола, — назвала она себя. — А это комсомольский актив завода. Зоя Востокова, Аня Куликова… — Делегатки, чьи имена она произносила, слегка розовея, приветливо кивали. — По поручению тружеников тыла прибыли к вам с нашими скромными подарками.

— Спасибо, родные!

Комиссар полка Демин пожал по очереди руку каждой. Да, это были рабочие руки, маленькие с жесткими ороговевшими мозолями, те самые, которые делали оружие для фронта.

Саперы вскрыли ящики. Там рядами лежали новенькие ППШ, смазанные солидолом.

Состоялся митинг. Галина Серикова рассказала, как молодые работники завода оставались после напряженной смены, чтобы изготовить эти автоматы. Чуть ли не круглыми сутками находились в цехе, почти не спали.

Комсорг одного из цехов Зоя Востокова, хрупкая девушка со светлыми кудряшками, сказала, что товарищи по труду согласились отпустить ее на фронт, а производственные задания, предназначенные ей, взялись выполнять сами. Она тут же попросила командование зачислить ее в полк рядовым бойцом.

Тогда и пополнился полк молодежью из Ворошиловградской области, из Ворошиловграда, Старобельского, Лисичанского районов. Всего пришло двести семьдесят человек.

Подарки вручали прямо на митинге. Иван Григорьевич Блажко вызывал бойцов по фамилии. Первым назвал Василия Васютина.

Галина Серикова протянула ему автомат.

— Примите от нас это оружие и разите врага!

Васютин сжал автомат уже окрепшей после ранения рукой.

— Будем крушить фашистов до полного их истребления, — торжественно пообещал он.

Приезд комсомольской делегации совпал с поручением саперам нового боевого задания.

Все три батальона собрались в Лисичанске. Вечером состоялся концерт. В просторном зале одноэтажной бревенчатой школы, где раньше сидели на скамейках ученики, сейчас разместились бойцы комсомольского полка. Шумели они ничуть не меньше своих предшественников — школьников. Перебрасывались шутками, охотно и много смеялись, громко хлопали в ладоши. Потертый бархатный занавес шевелился, но пока не раскрывался — за ним готовился к выступлению хор полковой самодеятельности.

На сцену легко забрался Демин, встал перед занавесом, и зал примолк.

— Дорогие товарищи! — сказал комиссар полка. — Совсем недавно вручили правительственные награды нашим славным воинам: Васютину, Фурманову, Блажко, Усикову, Харитонову, Шиенко, Бачинскому, Варенникову и многим другим. Отличившимся в боях красноармейцам присвоены сержантские звания. И, кроме того, двадцать шесть комсомольцев приняты в кандидаты партии!

В зале дружно захлопали. Там отлично знали, что стоит за этими скупыми перечислениями последних событий. Заерзал на месте и подтолкнул локтем друга Иван Швец — один из двадцати шести кандидатов партии. Как же он волновался на бюро! Подумать только, на минном поле бывал абсолютно спокоен, а когда члены бюро спросили про биографию — ни с того, ни с сего руки задрожали. Стал мешать русские слова с украинскими. Рассказывал, что родился на Днепропетровщине, работал в колхозе трактористом, а сам думал: «Неужели не примут?»

Приняли единогласно.

Биографии Михаила Хакимова, Дмитрия Багно и других комсомольцев мало чем отличались одна от другой: сначала школа, потом фронт. А здесь в полку ребят очень даже хорошо знали, потому что числилось за ними немало славных дел.

Когда перестали бить в ладоши самые неугомонные, Демин предоставил слово Блажко. Тот объявил первый номер программы, и загремели трубы оркестра.

Хор исполнял песню за песней. И зал волновался, подхватывал тоже. Пели все, кто умел и не умел, так что стекла в расшатанных рамах тихонько позванивали да колыхался всеми складками сдвинутый в сторону занавес.

Понравилась, конечно, песенка о саперах. Незатейливая, потешная, сочинили ее, так сказать, местные авторы, свои же ребята.

Потом выступила группа танцоров и плясунов, подготовленная Василием Васютиным. Ох, и стучали же каблуками! Помимо «общего руководства», Васютин был еще и исполнителем. Украинский гопак и русский трепак, с подскоком и вприсядку — чего он только ни выделывал, какие коленца ни выбрасывал.

Зрители азартно колотили ногами об пол.

— Сыпь, Василек!

— Жарь!

— А ну еще!

И он плясал снова и снова, встряхивал крупной черноволосой головой. Вздергивался резко очерченный подбородок. Уходил за кулисы и опять появлялся, потому что его вызывали на «бис».

Не одна санитарочка лишилась в тот вечер покоя. Полковые красавицы и раньше краснели при встрече с Васютиным, а тут он вовсе очаровал их. Ну и парень! Неутомимый. И воевать, и отдыхать умеет. Жаль, не взглянет ни на одну ласково… Разве могли они знать, что снится ему по ночам белокурая Машенька, медсестра из госпиталя? Будто склоняется над его постелью, подушку поправляет. «Машенька, ты здесь?» — «Здесь, здесь…» Тихий голос девичий, как шелест. Проснется — а Машеньки нет. Просто сон такой был.

Утомителен многодневный переход. Близится ночь, а с ней усталость. Но лишь на рассвете — трехчасовой отдых. Три часа, ни минуты больше. Затем подъем.

Бойцы выравниваются в колоннах и снова шагают, сначала в ногу, потом — вразнобой. Все выше и выше поднимается майское солнце. Воздух постепенно накаляется, становится пыльным. Трудно дышать в этакой жаре.

Каждый час после шести пройденных километров — привал. Правда, очень короткий, но все-таки можно передохнуть.

Павел Черкасов еще до привала ощутил тяжесть в ногах. Сначала что-то как будто жало, вроде бы рубец на портянке образовался. Немного погодя начала одолевать слабость. Так и повалился бы на дорогу! Благо разрешили отдохнуть.

Сел он на траву, обхватил голенища сапог руками, да и замер так, лишь бы не двигаться. За спиной — ствол каштана, словно спинка от стула.

— Как дела, Павлик? — Над ним склонился санинструктор Виктор Устинов. — Не натер ноги?

— Немножко, — уклончиво ответил Черкасов, надеясь, что тот постоит-постоит, да и отойдет.

Но не тут-то было. Устинов всегда безошибочно определял на глаз, у кого что-нибудь болит. Если таковых не обнаруживал, предлагал ребятам хотя бы навазелиниться.

— Панасюк! — упрашивал, бывало, он. — Давай нос намажу, а то облупится, девушки любить не будут.

И Панасюк, широко улыбаясь, подставлял ему покрасневший на солнце нос.

Черкасов показать свои ноги санинструктору не торопился. Однако тот настоял. Пришлось стягивать сапоги, разворачивать портянки, пропахшие потом.

— Ого, как освежевал! — сказал Устинов. — Надо забинтовать.

Подошли походные кухни. Подкатила полуторка — кузов прикрыт брезентом. Остановилась в тени. Из кабины вылез старший политрук Юрасов.

— Какими судьбами к нам? — поинтересовался майор Семятковский, здороваясь.

— Прибыл на должность комиссара вверенного вам батальона.

— Так у нас же Киселев!

— Петр Логвинович станет парторгом полка, — объяснил Юрасов. — Прошу вас, Григорий Иванович, прикажите прислать солдат и разгрузить машину: мы привезли посылки, почту…

Через несколько минут ящики с надписью «Действующей армии» разбирались по ротам и взводам. В посылках были гостинцы, присланные тружениками тыла воинам, своим защитникам. Но дороже всяких гостинцев — письма. В каждой посылке по письму. Их тут же расхватали, принялись читать.

В своих весточках девушки, точно по общему уговору, высказывали надежду увидеться после победы. Попадались и фотокарточки. Чистые девичьи лица. У одной — кудри, у другой — локоны, третья с косами. Все они до единой казались очень красивыми. Фотокарточки бойцы рассматривали все вместе, передавали друзьям, но при этом счастливчики, те, которым достались эти снимки, ревниво следили, чтобы они снова вернулись к ним.

— Тут одно персональное письмо! — объявил Юрасов, подняв вверх голубоватый треугольник. — Черкасов есть среди вас?

— Есть! — живо отозвался Павел Черкасов.

Он забыл про больные ноги, вскочил. И так, прямо без сапог, хотел бежать за письмом.

Но Юрасов опередил его. Протянул треугольник. Остальные с завистью наблюдали за Черкасовым.

— Павлик, от кого?

— Кто написал?

Ровненькие строчки. Незнакомый почерк. «Штаб Южного фронта. Для молодежной воинской части». Неужели Оксана? Ведь сказал ей этот адрес там, на станции, когда ехали в Красноармейск.

Ребята отступили, чтобы не мешать ему. Черкасов прислонился к каштану, вскрыл письмо. Конечно, от Оксаны. Только внизу дата полугодичной давности. Шесть месяцев шло к нему письмо.

За это время Оксана успела поступить в комсомольский полк медсестрой санитарной роты. Да, да, в его родной полк. Но он-то не знал, что она где-то близко — в письме ничего такого не было. Ей хотелось сделать ему сюрприз. Вот встретятся однажды. Не просто знакомые, а однополчане!

Он все перечитывал единственную страничку, не мог от нее оторваться. Услышал, как затарахтели брички, но глаз не поднял. А жаль. Потому что на бричках сидели санитарки.

Его товарищи оживились, зашумели.

— О, какие феи!

— Девушки, как вас зовут?

— Вы откуда взялись?

Девушки отшучивались, прижимая к себе санитарные сумки. Одна из них, Востокова Зоя, бывшая работница ворошиловградского завода, махала вышитым платочком. Рядом с ней спокойно смотрела на ребят синими глазами-васильками Оксана. Та самая, письмо от которой с таким вниманием читал Черкасов.

Взгляд ее перебегал от бойца к бойцу, искал Павла Черкасова. Она не могла его увидеть, потому что он стоял за деревом. Глубоко вздохнула.

— Что, не нашла свого принца? — спросила Зоя.

— Нет, — грустно отозвалась Оксана.

— Ничего, еще встретитесь!

— Конечно.

Брички проехали мимо. Обоз скрылся.

Перед сном Черкасов еще раз достал заветное письмо.

— От нее? — спросил Романовский.

— Да… Понимаешь, ведь однажды видел, двумя словами всего обменялись, а забыть не могу. С тобой бывало так, Толя?

— Нет, — засмеялся Романовский. — Я обычно долго присматриваюсь да приглядываюсь, девушке это надоедает, и она находит себе другого… Не везет мне с ними. Или им со мной, а?

— А я вот с первого взгляда влюбился.

— Повезло, значит.

— Наверно. Я вообще везучий.

Глава десятая

Полк прибыл в пункт назначения. Пока штаб уточнял полученное задание, доводил его до сведения исполнителей, Киселев собрал заседание партбюро.

Принимали в кандидаты партии Василия Васютина. Парторг Киселев прочитал вслух его заявление. «Мое сердце, моя кровь и моя жизнь принадлежат Коммунистической партии, Родине. Я оправдаю в бою высокое звание коммуниста».

Юноша рассказал, где родился, как рос. Вспомнил мать, отца, младшего братишку. Давно ли, кажется, провожали его с отрядом комсомольцев в Мелитополе, а уж сколько воды утекло… Мчится время, оглянуться не успеешь.

В тот же день в кандидаты партии был принят замполит второй роты Саша Лыжин.

И вот третий батальон вышел по лощине к Дмитриевке, укрытой со всех сторон раскидистыми деревьями, словно огромным зеленым шатром. Само село — как треугольник — располагалось в долине реки Нагольная. Эта речка звенела на каменистых перекатах, отгораживая наших бойцов от ближнего тыла.

Саперы принялись за работу: ставили мины, устанавливали спираль Бруно, так называемые «эмзэпэ», то есть малозаметные препятствия, прямо на нейтральной зоне, под носом у врагов, когда те сладко спали по ночам. Руководил всеми операциями замкомбата Даниил Евтушенко, невысокий, подвижный. Днем требовал от командиров рот и взводов, чтобы подразделения находились в надежных укрытиях и там готовились к ночной работе.

Как-то он позвал к себе Снегуру, Бенецкого, Ромашкова, Тимошенко и других командиров. Собрались в маленькой хатке у шаткого мостика.

— Нам поручено заняться изготовлением осколочно-заградительных мин, — сказал Евтушенко. — Только, пожалуйста, поосторожнее с ними.

Все заранее подготовили, и в скрытые места стали доставлять снаряды, сделанные еще в 1904 году. Снаряды-«дедушки», несмотря на столь почетный возраст, превращенные умелыми руками в мины, поражали врага огромным количеством осколков.

Лейтенант Ромашков, высокий, сухощавый комвзвода, придирчиво щурился, наблюдая за Толиком Грековым и Мишей Тарасевичем, которые вывинчивали взрыватели. Манипулируя ключами и плоскогубцами, друзья старались до испарины. Однако Ромашков ничем не выражал своего одобрения, так как считал, что в таком деле лучше недохвалить, чем перехвалить. Потому и сводил белесые брови к переносице.

— Это вам не в боевом листке рисовать, — усмехнулся кто-то из комсомольцев, оценивая старание редактора боевого листка Миши Тарасевича и художника Толи Грекова.

Но те и внимания на него не обратили — некогда. Наконец взрыватели вывинчены. Корпуса обезврежены. Теперь снаряды смотрят Снегура и Ромашков.

— Этот можно использовать. Погляди-ка, Холодов, — обратился к ротному комсоргу Ромашков.

Илюша Холодов успел прослыть знатоком разных «сюрпризов» — мин, фугасов. Он даже научился укрощать плавучие мины.

— Да, этот можно использовать, — подтвердил Холодов. — Хорошая мина получится.

Никандров, Богач, Протас и Черняк вставляли в заряд модернизированные упрощенные взрыватели.

Точно такие же операции проводились и в соседней восьмой роте.

Взвод лейтенанта Колерова минировал в местах, где скорее всего мог появиться противник, на расстоянии пятидесяти-семидесяти шагов от его передовых окопов. Егор Васильченко и Прохор Гаврилов копали глубокие ямы, опускали в них осколочно-заградительные мины, или ОЗМ, как их кратко называли, и тщательно маскировали.

Такие «сюрпризы» удачно действовали в полосе 353-й, 383-й и 395-й стрелковых дивизий, особенно на участке 723-го стрелкового полка в районе Дубровки.

За ночь Юрасов и Евтушенко так находились по склонам возвышенности, с которой почти непрерывно строчили «машингеверы», что к утру еле ноги волочили. Только они прошли мимо каменного забора на окраине Дмитриевки, как пули высекли из него искры. Навстречу замкомбату и комиссару поднялся политрук Бугриев.

— Пекло у нас тут, — заметил он, здороваясь.

— Предупредите всех, что противник готовится к атаке, — сказал Юрасов. — Так что скоро еще жарче будет.

— Ничего, мы приготовились встретить гостей. Порядочно ловушек наставили.

В восьмой роте Евтушенко и Юрасова встретил коренастый лейтенант Сергей Алдушин, знаток минного дела, отважный разведчик. Он доложил, что немцы как-то оживились.

— Усильте охрану тех, кто работает. — Евтушенко посмотрел на запад. — Не исключена атака с их стороны. Так что будьте начеку.

У ручных пулеметов залегли Сергей Иванчиков и Костя Козлов. На другом пригорке заняли места у пулеметов Анатолий Романовский и Павел Черкасов. Эти были ребята с крепкими нервами, с моментальной реакцией.

Немцы сначала изредка постреливали, затем подозрительно притихли. Но пули все равно нет-нет да пощелкивали. Санинструктор батальона Виктор Устинов курсировал от одной группы к другой, спрашивал озабоченно:

— Не задело?

— Будешь маячить перед зевом амбразуры, тебя первого заденет, — предупредил его Бугриев. — Сядь и будь наготове.

Устинов облюбовал пункт наблюдения и стал присматриваться к точкам, откуда вырывались частые вспышки. Потом показал их артиллеристу из обороны, тот сообщил на батарею. И проснулся «бог войны» — артиллерия. Наши орудия разгромили самый опасный дзот на высотке.

Тогда откликнулся и немецкий «бог». Брызги огня и осколки образовали на передней линии завесу — ни пройти, ни проползти. Между тем надо было выбираться с нейтральной территории. Евтушенко забеспокоился:

— С рассветом обнаружат — посекут осколками. Что делать-то, комиссар? Кроме всего прочего, могут разгадать, где заминировано. А мы-то старались!

— Подавай сигнал, Данилыч, — отозвался Юрасов. — Пусть люди выбираются отсюда мелкими группами, пока не поздно.

Наступал рассвет. Небо заметно посветлело, звезды на нем стали тусклыми, потом совсем погасли. Вот на горизонте оно зарделось, наливаясь краснотой. Пальба же из-за горба горы не утихала. И, наверное, впервые в жизни саперы не радовались восходу солнца.

Там, откуда показался краешек дневного светила, замелькали какие-то точки. Они стремительно увеличивались, приближались. Штурмовики! Наши! Перед неприятельской обороной самолеты резко взмыли вверх и, точно чайки перед дождем, почти отвесно нырнули за бугор. Загремели бомбовые раскаты. Под них и выбрались из опасной зоны саперы, укрылись в садах. Но стоило самолетам улететь, и на гребень возвышенности полезли фашисты. Они рассыпались по склону, сделались незаметными на темном фоне. Лишь пулеметчикам было видно их, как на ладони.

Черкасов и Иванчиков ударили одновременно из пулеметов по атакующим. Однако вслед за этими первыми с возвышенности начали спускаться длинные вражеские цепи. Удалось оттеснить их к лощинке, стреляя короткими очередями. Тут они и запутались в капканах из малозаметной проволоки, многие попадали. А из гнезд выпрыгивали «дедушки»-снаряды, превращенные саперами в грозные осколочно-заградительные мины. На высоте двух-трех метров они рвались и поражали ошеломленных немцев массой осколков.

Неприятельская атака была отбита.

В батальон прибыли командир и комиссар полка. Расспросили все подробно об атаке, узнали, кто из комсомольцев особенно отличился. Потом пошли по подразделениям вместе с Евтушенко и Юрасовым.

В седьмой роте задержались у боевого листка. Такой сразу в глаза бросается — яркий, выразительный. Любитель-художник Толя Греков нарисовал портреты героев роты. Похожи. Только все до одного улыбаются, даже те, кто в жизни хмур. И гитлеровцев он изобразил. Как раз тот момент запечатлел, когда они в проволоке путались. Редактор Миша Тарасевич описал по горячим следам, как была отражена атака.

Вечером Насонов и Демин отправились на передний край — хотели сами посмотреть, как действуют минеры. Ходили почти всю ночь. Присматривались к людям. Потом Насонов вернулся на командный пункт батальона, а Демин задержался.

Положив фуражку с черным околышем на подоконник, Насонов снял сапоги и прилег на лавке. Только сомкнул ресницы, как дверь распахнулась. Вошел сержант-пехотинец. Командир полка сел, борясь со сном.

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

— Слушаю вас.

— Командир нашего полка просит зайти к нему по важному делу.

— Евтушенко! Сходите с Юрасовым, узнайте, что там такое.

Было довольно светло, потому что луна светила во всю. Облитые лунным светом, стояли вдоль садовой тропинки неподвижные сливы. В траве шуршали какие-то насекомые и никак не верилось, что эта прекрасная ночь — военная, что утром снова запахнет порохом и гарью.

Тропинка вывела Юрасова и Евтушенко к хате с часовым у крыльца. Навстречу вышел майор. Лицо — типично русское, широкое, с едва намеченными скулами. Он поздоровался, щелкнул портсигаром.

— Курите, пожалуйста. Эх, хорошо-то как на воле! Может, не пойдем в помещение, здесь поговорим? — Евтушенко и Юрасов согласно кивнули. Папиросы они не взяли — некурящие оба, и майор тут же загасил свою. — Значит, такое дело… Видели агитацию немецкую? Ну, буквы на горе величиной с оглоблю: «Переходите!» Призыв, так сказать. Так вот, мои разведчики воспользовались приглашением: взяли и перешли. Добрались до самого штаба полка, захватили «языка». И записку там на столе у них оставили: «Мы к вам перешли, но вас не нашли. А кого нашли, с тем обратно ушли». Они у меня веселые ребята…

— И что же? — спросил Евтушенко.

— Так вот, этот самый «язык» сообщил, что его начальство с садов глаз не спускают, оказывается. Приметили, где людей побольше скапливается. В общем, ждите налета. Готовьтесь.

— Спасибо, что предупредили! — горячо поблагодарили майора Юрасов и Евтушенко.

Они возвратились в батальон и обо всем доложили Насонову.

— Да… Надо менять расположение. — Он задумчиво потер щеку костяшками пальцев. — Пусть роты немедленно покинут старые места отдыха.

Седьмая и восьмая роты сделали это сразу. А девятая ничего не знала, потому что уже начало светать — ни пройти, ни проползти туда. В девятую связных посылали только глубокой ночью.

— Как же девятую-то предостеречь? — беспокоился Насонов.

— Разрешите сходить, — сказал Юрасов.

— И я пойду! — Замкомбата встал рядом с комиссаром. — Мне там надо участки заграждения принять. Новые показать, пока вы тут…

— Друг без друга ни на шаг! — засмеялся Демин. — Отпустим их, что ли, Михаил Александрович?

— Пусть идут, — Насонов тоже улыбнулся. — Братья-близнецы.

На перекатах реки Нагольной выступают из воды камни. Одни из них мокрые, скользкие, отшлифованные бока, другие, обращенные к солнцу, — высохли. По ним, по этим сухим сверху камушкам, в густых зарослях и перешли речку Евтушенко и Юрасов. Из-за кустов юго-западной окраины Дмитриевки отлично видны неприятельские позиции и снайперские точки перед ними, прикрытые маскировочной сеткой, забросанные бурьяном. Много ложных, поддельных, а настоящие в промежутках между ними. Их можно заметить, если подождать, когда оптический прибор, направленный контражур, блеснет, как зеркало.

Евтушенко не сводил взгляда с зеленой полянки, такой невинной на вид, прорезанной узкой удобной тропинкой. Прогулка по этой тропинке сулила удовольствий не больше, чем тонкая жердочка, перекинутая через пропасть. Снайперы держали открытую полянку под непрерывным наблюдением.

— Что будем делать, Данилыч? — Комиссар вопросительно взглянул на замкомбата.

— Оставайся здесь, а я проскочу. Вспомню, как бегал когда-то на школьных соревнованиях.

— Нет уж, рисковать, так обоим. Я ведь тоже в свое время бегал. В пограншколе.

Приготовились оба, и — рывок!

Тут же заполошно захлопали выстрелы. А кругом ни кустика, ни кочки. Трава мелкая, ровная, будто коврик ворсистый. На этот коврик и рухнул Евтушенко. Юрасов сгоряча перескочил через него. Однако тут же вернулся, схватил замкомбата в охапку и понес. Стреляли, не переставая. Только не задела их больше ни одна пуля — повезло, значит.

Винник и Король уже спешили на помощь.

Под переплетенными ветками деревьев — как в пещере. Опустил Юрасов Евтушенко на землю, присел возле него на корточки.

— Что с тобой, Данилыч?

— Да ничего серьезного! Нога подвернулась, это ж надо! Потяни-ка за левую, — страдальчески сморщился Евтушенко.

Король опередил комиссара — дернул замкомбата за ногу.

— Ой! Ногу так оторвешь, медведь! — испугался комроты Винник.

Петр Король и в самом деле обладал медвежьей силой, не очень умел соизмерять ее с попадавшимися под руку предметами, отчего те ломались, а боец искренне недоумевал: «С чего бы это они?» Чем не былинный Добрыня Никитич? Недаром же так прозвали.

Однако Евтушенко его натиск выдержал. Мало того — сразу встал на обе ноги. И тогда Винник принялся выговаривать:

— Да куда ж вас понесло? Отсюда полчаса назад лейтенанта пехоты вытащили — наповал его уложили снайперы…

— Ты постой-ка, Александр Дмитриевич, — прервал его замкомбата. — Дай слово сказать. Нужно сейчас же предупредить всех ваших, чтоб к прежним местам отдыха близко не подходили. Чуешь? Противник собирается накрыть саперов огнем за «сюрпризы».

Взводы девятой были предупреждены.

Евтушенко спросил, как насчет задания по изготовлению «козлов», опутанных проволокой. Выяснил, к своему удивлению, что рота сделала больше, чем полагалось.

— Где же вы материал брали?

— У фрицев одолжили. — Винник махнул в сторону немцев. — Фашисты поразобрали пристройки разные, подходящий лес унесли с собой, сложили штабелем, замаскировали. Собирались, видно, блиндажи свои благоустраивать. Но Король — дотошный, выследил. Прибежал ко мне:

— Лес в лощинке за бурьяном.

— Так это под носом у противника.

— Вытащим из-под носа.

— Тогда действуй.

Дальше было так. Подобрал себе Петр Король помощников. Поручили им сращивать трос, соорудили вместе лебедку. Провозились дотемна. Едва замерцали первые звезды, улучили момент — обкрутили штабель проволокой. Потом подали сигнал на лебедку: там, на пригорке, наши бойцы ждали с топорами и веревками наготове. И вдруг, как снег на голову, — немцы. В пяти шагах. Ничего не подозревая, приблизились враги к штабелю, а он возьми да и подпрыгни! Словно живой. И поплыл вниз, зашуршал, лишь трос натянутый поблескивал в темноте.

Что уж подумали тогда немцы — неизвестно, только бросились они врассыпную. А когда пришли в себя и начали стрелять, было поздно: уплыл из рук штабель леса. Был и нету.

Из бревен этих, припасенных врагами, изготовили для врагов же «козлы», опутанные проволокой. Пусть-ка сунутся!

Саперы благоустраивали свои окопчики на новом месте: чтобы и поспать в них можно было, и вести огонь из них, если потребуется.

Романовский набрал пахучих веток, набросал в окоп, сверху траву настелил и плюхнулся животом на самодельный матрац. Хорошо!

— Эй, Павлик, — окликнул он Черкасова. — Ты глянь: оборона круговая — стреляй хоть веером.

— Как думаешь, Толя, наши старые гнезда пострадают?

— Кто ж их знает. Да у нас теперь новые не хуже.

У мостика ухнул снаряд. Саперы насторожились, прислушались. И тут загремело одновременно в нескольких местах, именно там, где раньше бойцы отдыхали.

В беду попало одно отделение. Место, где оно находилось, было накрыто плотным артиллерийским и минометным огнем. После огневого налета гитлеровцев туда прибежали фельдшер Ануфриев и санинструктор Устинов. Взглянули и ужаснулись: воронки вперемежку с окопами. Но бойцы живы, протирают глаза, потягиваются, будто их не взрывы разбудили, а сигнал на обед.

Лишь в одном из окопов лежит неподвижно человек. Рядом ботинки, порванные осколками. Устинов наклонился над солдатом.

— Убит? — спросил Ануфриев.

— Не похоже, — ответил Устинов. — Вроде дышит…

— Сашок! Сашок!

Оглушенного красноармейца подняли со дна разрушенной ячейки, перенесли на траву. Дали что-то понюхать, и он зашевелился. Приоткрыл ресницы, сонным голосом поинтересовался:

— Что, подъем?

Кругом засмеялись.

Фельдшер пощупал у Сашка пульс, покрутил головой.

— Ну и ну! Абсолютно здоров!

Нарочный привез в батальон пакет для Насонова. Его срочно вызывали в штаб армии за получением боевого задания.

Командование 714-го стрелкового полка тепло благодарило саперов комсомольского полка. И было за что. Они оставили здесь после себя километровый каменный забор с бойницами, много баррикад, три километра заградительной полосы, где установлены восемьсот двадцать три рогатки и больше сорока фугасов, до четырех километров эскарпов и контрэскарпов. Кроме того, построили дзоты, прикрытые железобетонными колпаками.

Глава одиннадцатая

Пошел второй год войны.

Кремниста земля от Миуса через Красный Луч до Штеровки. Но и здесь нужны были противотанковые преграды. Поэтому днем и ночью долбили неподатливый грунт у Красного Кута. Здесь доставала дальнобойная артиллерия врага. Больше всего донимала фашистская авиация: самолеты налетали стаями. Кружились над степью, бомбили. Бомбы они сбрасывали куда попало, лишь бы страху нагнать. Очень надеялись напугать красноармейцев.

Особенно свирепствовала авиация 13 и 14 июля. Неспроста, конечно: враг перешел в наступление. На юге своим Рубиконом, который надо во что бы то ни стало перейти, Гитлер назвал Миус.

Ночью в третий батальон прибыли представители пехоты. Майор 383-й стрелковой дивизии обратился к комбату Семятковскому:

— Посмотрите, пожалуйста, рубеж нашей обороны северо-восточнее Красного Кута.

— Евтушенко! Сходите с майором, посмотрите и посоветуйте товарищам.

Евтушенко оценивал местность опытным глазом инженера-фортификатора, делал замечания, давал советы, как улучшить огневые точки. Потом к пехотинцам-воинам шахтерской дивизии, которой командовал генерал Провалов, присоединились саперы. Их помощью пехотинцы всегда охотно пользовались. Вот и на этот раз оборудовали все так, что оборону трудно было обнаружить даже на близком расстоянии.

Загрохотали фашистские танки. Над возвышенностью с южной стороны вздыбилась черно-бурая пыль. Из нее, качаясь, будто на волнах, стали выползать вражеские машины. За ними шла пехота. Дорогу танкам преграждал рубеж контрэскарпа. Машины ударились о стены рва и остановились — враги не хотели пятиться!

В это время из-за терриконов грохнула наша артиллерия, заставила-таки гитлеровцев дать задний ход. Танки направились в обход. Однако пехота, следовавшая за ними, оторвалась, сбилась в кучу. Потом двинулась по взгорью левее котловины.

Бойцы приготовились, но не стреляли.

— Ишь, как идут, — заметил Сергей Иванчиков. — Будто подкрадываются.

— Мы их встретим, — сплюнув, пообещал Костя Козлов.

В передних рядах блеснули байонеты — плоские штыки. Гитлеровцы сжимали их в зубах, засучив рукава. Для устрашения, что ли?

— Давай, давай, черт намалеванный, — прошептал Иванчиков. — Подходи поближе…

Огонь наши бойцы открыли с близкого расстояния, расстреливали напирающую ораву в упор. Фашисты думали, что заходят во фланг, а вышло наоборот: свой фланг поставили под удар.

Противник залег. Однако скоро опять зашевелился, приободренный: приближались танки с крестами и пустоглазыми черепами на бортах. Танки устремились к Штеровке, где располагался тыл дивизии. Генерал Провалов встревожился, приказал саперам взорвать мост под Ивановкой, чтобы не допустить выхода немецких танков к Штеровке.

Семятковский и Евтушенко выделили команду подрывников и поставили перед ней задачу. Анатолий Романовский, Павел Черкасов, Николай Завальнюк, Степан Чумаков и остальные нагрузились толом. Направились к Ивановке. У небольшой речушки сунулись было к мосту, а пули вокруг так и затянули: «тю-у», «тю-у»… Треск такой, будто кто в костер сухие сучья подбрасывает.

Поползли саперы и тут же в траву уткнулись: невозможно голову поднять, «тюкает» над ней. И все же Романовскому и Чумакову удалось вырваться вперед. Установили заряд благополучно. Отползли, а конец бикфордова шнура дымится в стороне — пуля будто ножницами срезала его под самый корешок.

Из-за лысого холма уже показались гремящие машины врага. Нельзя мешкать! Чумаков кинулся к заряду. Его обогнал Завальнюк. Короток остаток шнура, подпаливать такой никакими инструкциями не разрешалось. Но до правил ли сейчас? Не то что минута — секунда дорога. Завальнюк чиркнул спичкой, поджег шнур и повалился на бок.

— Николай! Да отползай же быстрее! — крикнул Романовский.

Завальнюк не шевелился. Тогда Романовский и Черкасов подхватили его с двух сторон и сползли вместе с ним в канаву. В тот же момент раздался взрыв. Мост рухнул. Успели все-таки!

Танковая колонна остановилась, сжалась гармошкой. Произошла заминка. Этого было достаточно, чтобы «катюши» дали по танкам сокрушительный залп.

— Коля! — затормошил Завальнюка Романовский. — Ну, что ты, Коля?

— Убили его, — глухо сказал Черкасов.

«Катюши» продолжали палить. И после каждого залпа друзья повторяли:

— За нашего товарища!

Гвардейские минометы не умолкали до тех пор, пока в небе не появились стаи фашистских самолетов.

Эпицентром грозного сражения стала шахта под номером двадцать один: трое суток длился здесь непрерывный бой. Воины-шахтеры дивизии Провалова остановили гитлеровцев, но те не пожелали отступать, заупрямились. Дорого же обошлось им это упрямство! Многие из них полегли, блестя бляхами с роковой надписью: «С нами бог». Не помог им и сам бог, в которого верили.

Донбасовцы так дрались, что фашисты в суеверном страхе стали называть 383-ю шахтерскую дивизию «Черная дивизия».

Немало сынов Донбасса было и в комсомольском полку. Анатолий Греков, Михаил Тарасевич, Филипп Смирный, Александр Перескок, Григорий Мигуля, Николай Палеха, да разве всех перечислишь? Конечно, они гордились земляками-проваловцами.

Когда началось наше отступление, донбасовцам пришлось покидать родные места с надшахтными копрами и темными курганами терриконов. Приказ есть приказ. Комсомольский полк должен был отойти из района наибольшей опасности. И время точное указали. Да только как тут отойдешь, если дорогу беспрерывно бомбят вражеские самолеты?

Батальоны свели в придорожные кустарники. Насонов поглядывал на них в бинокль, то на один, то на другой, то на третий. Заметил над третьим четверку «юнкерсов». Шныряют над перелеском и стреляют из турельных пулеметов. Но в кого? Ведь третий батальон надежно укрыт и замаскирован.

Вот в чем дело: боец бежит. А его преследует самолет. Отстал лишь тогда, когда тот упал на траву, пробитый пулями.

Примчался санитарный автобус.

— Медсестра, примите раненого! — сказал санинструктор Устинов.

— Что с ним? — Оксана склонилась к носилкам, куда уложили раненого бойца. — Как тебя зовут?

— Октябрем, — отозвался он, сдерживая стоны.

— Где остальные?

— Я один был.

— Столько самолетов кружилось тут, что мы уж думали: многие пострадали…

Подошли товарищи раненого. Объяснили.

— Октя сообразил: нельзя бежать к своим окопам, раз «юнкерсы» напали. Представляете, что было бы с батальоном?

Комсомолец по имени Октябрь ни за что не хотел расставаться с батальоном. Но бедро ему прострелили, ходить не мог. И его понесли на носилках к автобусу.

— Черкасов! — закричал Октябрь. — Скажи нашим, что скоро вернусь! Слышишь, Черкасов?!

Оксана так и замерла на дороге. Растерянно оглянулась.

— Что стоишь? — налетел на нее Устинов. — Живо садись! Надо успеть, пока самолетов нет.

Подтолкнул ее к автобусу, где уже стояли носилки с раненым, помог сесть, забрался сам. И они поехали.

— Октя, — тихо позвала Оксана. — Скажи, пожалуйста, как зовут Черкасова? Ну, того, которому ты кричал…

— Павлик Черкасов.

«Он!» Сердце у нее сжалось, потом зачастило. Нашла все-таки! Нашла и тут же потеряла… Да когда же они, наконец, встретятся?

Кто-то застонал. Оксана встрепенулась. Принялась уговаривать раненых:

— Потерпите немножко, родные. Приедем скоро, недалеко уже.

О чем она только думает? У людей раны болят, столько крови потеряли; автобус подпрыгивает на кочках, беспокоит их. А она размечталась, как в мирное время. Но что сделаешь, если живет в ней это чувство, несмотря ни на что? Видно, никакой войне не убить любовь…

Автобус качнулся и помчался еще быстрее. Оксана приоткрыла дверцу, выглянула. Опять немецкие самолеты! Пролетают совсем низко, ну всего метрах в десяти от автобуса. Один, два, три!

— Что там, сестра? — спросил Зайченко.

Он не был ранен, просто торопился в штаб и попросил подвезти его. Сейчас Федя Зайченко сидел рядом с Октябрем. Пристально смотрел на Оксану. — Самолеты, да?

Оксана молча кивнула. Какой смысл скрывать, если слышно угрожающее гудение? Раненые забеспокоились. Федя прикрикнул на них:

— Там и наши есть, что паникуете!

Не было там наших. Ни одного. Но как успокоить беспомощных, истекающих кровью людей? В конце концов автобус санитарный, летчики видят это на таком расстоянии. Погудят-погудят и улетят.

— В санитарную машину стрелять не имеют права, — уверенно сказал Зайченко. — Международное соглашение…

Он не закончил свою речь, потому что взорвалась бомба. Людей побросало друг на друга, оглушило. Зайченко тоже упал. Когда он поднялся, перед ним зияли дыры в стенах салона, пробитые кусками рваного железа. Еще взрыв! Людей снова подкинуло. Мотор чихнул и заглох.

— Да что ж они делают, злодеи? — спросил кто-то тоскливым голосом. — Второй раз ранили…

— Потерпи, родной, — пробормотала Оксана, чуть не плача.

Она стала заново перевязывать бойцов. Федя помогал ей. Кругом — стоны, скрип зубов, проклятия. На ладонь Феде Зайченко упала капля крови. Чья? Глянул на медсестру, а у нее пилотка пробита, юбка разорвана. Сама едва держится на ногах. Он заставил ее присесть, один добинтовал раненого.

И тут грохнул третий взрыв. Застучала пулеметная очередь. Федя Зайченко прижал руку к груди и стал медленно, очень медленно опрокидываться навзничь. На юном лице его застыло выражение бесконечного удивления Словно хотел в тот последний для себя миг понять: за что? За что его убили?

Оксана больше не владела собой — по щекам струились слезы. Не вытирая их, она распрямилась во весь рост. Стреляйте, фашисты!

Но вражеские самолеты развернулись и полетели прочь. Наверное, полагали, что с русских и так достаточно. Прибежал Устинов, которого выбросило из автобуса первой взрывной волной, поцарапанный, в синяках и ссадинах. Принялся хлопотать возле раненых.

— Где? — спросила его Оксана. Она уже не плакала — не было слез.

— Что где?

— Где мы находимся? Хочу знать, где это произошло.

— Красная поляна, — подсказал Октябрь. — Сестричка, меня бы еще перевязать…

В хуторе Курячем похоронили трех однополчан. Один из них был отважный разведчик, юный коммунист Федор Зайченко.

Сергей Иванчиков шагал в переднем ряду. Рядом с ним Барлит, Алейников, Козлов, Яценко, Свешников, Злой, Дорогих, Лихачев… Все насупленные. Уже Боково-Антрацит позади. Родные города и села еще дальше стали.

Так успешно сражались под Красным Лучом, а пришлось отходить. Пусть временно, но все же отступать. И главное без выстрелов: вроде бы добровольно… Не слышно пальбы. Даже самолеты преследовать перестали. Только потом, уже в подразделениях, ребятам объяснили, что противник пошел в обход, а комсомольский полк остался, как в мешке, под угрозой окружения.

До чего же тихо. Мертвая, давящая на психику тишина. Кажется, начнись стрельба — и то легче станет. Хоть ясно будет, где враг, с кем драться. Но ни выстрела. Скорее на восток, чтобы не попасть в плен. Лучше умереть в бою, чем в плену оказаться.

Горяча земля под ногами. Сверху солнце свирепо жжет, будто дотла спалить хочет. Почернели уж, обуглились, как головешки. Пить! До чего же мучает жажда.

— Павлик, там ничего в твоей фляжке не осталось? — спросил Толя Романовский, хотя сам в последний раз к ней прикладывался. — Во рту сухо, словно в пустой ложке.

— В селе напьемся, земляк.

— Далеко еще!

Но до поселка добрались скорее, чем предполагали. У дороги маячит журавок над колодезным срубом. Рванулись к нему те, что шагали первые. Там вода. Бадью бы только.

Старшина Король схватил с повозки ведро, заторопился к колодцу. Но кто-то раньше него прицепил котелок к цепи и спустил вниз. Уже вся рота теснилась тут, задыхаясь от жажды. Вот-вот покажется котелок с водой. Холодная, должно быть, вкусная водичка.

Старшина сам потянул котелок со дна — тяжелый! Глухо стукнулся о сруб, и все враз затихли: не вода в алюминиевой посудине, а грязь. Жидкая грязь. Попили, называется…

Люди зароптали.

— Высохла?

— Да нет, до нас выпили!

— Эх, не повезло…

— Ну, комиссар, говори, что делать.

Евтушенко и Юрасов переглянулись.

— Вода обязательно должна быть где-нибудь недалеко, — громко сказал Юрасов, успокаивая бойцов. — Спускайте раненых на траву. Так, а теперь двое ко мне! Ведра с собой возьмите!

Сели на полуторку возле бочки и поехали.

Батальон, между тем, продолжал двигаться. Разомлев от жары, бойцы и командиры еле переставляли вялые ноги. Колонна растянулась. И вдруг Король крикнул:

— Хлопцы, грузовик!

Общее оживление сразу пресек какой-то скептик:

— Пустой! Небось с водой не летел бы так…

И тут несколько человек одновременно выдохнули:

— Вода-а-а!

Да, это привезли воду. Люди ринулись навстречу машине, облепили ее.

— Стойте на месте, — приказал Евтушенко. — Подойдут старшины с ведрами.

Старшинам выдали по ведру на взвод. Они старались капельки драгоценной не пролить. Саперы напились, отдохнули и пошли дальше. Теперь и настроение другое. Не таким безнадежным все представляется. Они, да чтобы попали в лапы врагу? Никогда!

На четвертые сутки похода саперы заметно устали, лица осунулись, зрачки потускнели. А тут поступило распоряжение: сократить привалы до пяти минут. Надо идти! Из последних сил. Иначе плен. И люди шли. Шатались, падали, снова поднимались и шли, хоть ноги подламывались в коленях и собственное тело казалось непомерно тяжелым грузом.

Бугриев, Никоян, Холоденко и Холодов помогали нести ручные пулеметы, коробки с магазинами. Евтушенко забрал у ослабевшего бойца вещмешок. Тот запротестовал:

— Не надо, товарищ замкомбата! Я сам…

— Не стесняйся. Сегодня я тебе помог, завтра — ты мне, так оно у людей.

Отставшие подтянулись. К месту следующего привала пришли даже раньше, чем намечали. Здесь Черкасов стал объяснять товарищам, как разглаживать рубцы на портянках, чтобы ноги не натереть. Сам когда-то сильно натер, теперь предостерегал других. Устинов бродил от взвода к взводу, требовал показать подошвы. Панасюк встретил его стихами. В лучшие времена не сочинял, а сейчас, измученный, ни с того, ни с сего заговорил в рифму:

— Что ты время тратишь даром? Смажь мне пятки скипидаром!

— Я тебе смажу, — погрозил ему пальцем Устинов. — А ну, протягивай ноги ко мне!

Комсорг девятой роты Анатолий Панасюк запыхтел и растянулся на траве. Дурашливо замахал руками. Нет, такого человека, наверное, ничто не могло привести в уныние. И остальные ребята тоже заулыбались. Трудно? Ничего, перетерпят! А от немцев уйдут.

Снова орудийные раскаты. Уже не в стороне — впереди. Страшно подумать: неужели перехватят горло, завяжут мешок? Только не плен!

— Быстрее, быстрее! — подгонял бойцов Евтушенко. — Шире шаг!

Приближались к поселку. Из крайней хаты выскочил адъютант Семятковского Резник. Засеменил, преградил дорогу:

— Товарищ комиссар, мы окружены…

Такие слова, да громко сказанные! Замерли люди.

Юрасов взял Резника за локоть, сжал и тихо предупредил:

— Попрошу молчать. Вы мне всех перебаламутите.

Отодвинул его в сторону и крикнул:

— Товарищи, не волнуйтесь! Скоро все выяснится.

Но в колоннах уже встревоженно переговаривались. Как не волноваться? Успокоил бойцов Насонов. Нет, не окружены, однако еще десять минут назад считали, что это так. Ошиблись, к счастью.

— Евтушенко! В станице Генеральский Мост будем отдыхать целый день, — объявил Насонов. — Передайте батальону.

Саперы воспрянули духом. Скорее бы заветная станица! Привалы сократили до минимума. Всю ночь шагали.

На востоке посветлело. И тогда из-за пригорка показались острые верхушки пирамидальных тополей, затем трубы хат, а там и сами хаты. Рассыпаны хаты по склону вплоть до моста, под которым журчит-переливается прозрачная речушка, затонувшая в травянистых берегах. В траве цветы разноцветные, над ними пчелы да бабочки. Благодать.

— Лейтенант Резник! — крикнул Семятковский. — Располагаться ближе к воде, там прохладнее.

Юрасов и Евтушенко направились в колхозное правление. Отыскали завхоза. Степенный такой, круглолицый, щеки тугие. Не так уж, видно, голодно в этом колхозе, если люди сытые.

— Покормили бы наших бойцов, — сказал Евтушенко. — Неделю на сухарях сидят.

— Могем, — охотно согласился завхоз. — Правда, овечек и телят уже нет, запродали тем, которые до вас проходили. А поросят могем под расписку с печатью. И хлеба свежей выпечки.

— Да меду, — подсказала кладовщица, тоже спокойная и полная.

Послышался гул самолета, потом засвистели бомбы. С криком: «Ложись!» Евтушенко прыгнул в канаву. Юрасов за ним. Три бомбы грохнули одна за другой прямо под окнами. Осколки исковеркали стену. А людей обсыпало землей и слегка оглушило.

— Теперь жди карусели, — заметил Евтушенко, помогая подняться кладовщице.

Так же цвели цветочки. По-прежнему кружились над ними нарядные бабочки. За камышами булькала мелководная речка, будто бульон в котелке. На левом берегу в нескольких местах дымилась прошлогодняя солома — ее принесли женщины, чтобы палить поросят, которых пообещал завхоз.

Пахло жареным. Огромные жирные туши блестели, когда с них соскребали ножом щетину. «Ничего себе „поросята“, — подумал Евтушенко. — Наедятся ребята досыта. Только бы желудки себе не попортили после сухарей-то».

В тени под раскидистыми кустами Король раньше других старшин устроил пир. Заострил ножом палочку, наколол на нее облюбованный кусок и широко раскрыл рот. Да так застыл в оцепенении — в небе загнусавили самолеты. На станицу надвигалась туча «хейнкелей».

— Залить огни! — скомандовал Евтушенко.

Тот, кто еще возился, подпаливая туши, схватил ведра и начал опрыскивать горящую солому. Задымило еще гуще. Саперы кидались в отрытые окопы, прижимались к земле.

Побежал и Павел Черкасов к своей ячейке. А там — женщина с ребенком малым. Смотрит на него и дрожит вся.

— Тут никого не было… Я сейчас вылезу…

— Ложитесь!

Искать другое убежище было поздно, и он плюхнулся невдалеке от бугра. Бомбардировщики прошли по эллипсу. Не спеша развернулись и вытряхнули из люков бомбы точно на станицу. Грохнуло совсем близко от Черкасова. Комья земли полетели в воздух, снова упали вниз. Когда пыль рассеялась, он глянул на свою ячейку, где укрывались мать с младенцем. Так и есть — рядом с окопом упала бомба. А в окопе женщина с кровавым пятном на кофточке. Ребенок копошится на ее груди, теребит кофточку, хнычет жалобно. Не понять ему, неразумному, что нет больше у него матери. Сиротой остался.

«Хейнкели» улетели, а бойцы еще долго стояли молча над убитой женщиной. Малыша куда-то унесли. Слушая всхлипы жительниц станицы, ребята сжимали кулаки. Ну разве такое забывается? Фашисты ответят за все сполна. Придет час расплаты, и не уйти им от него.

В поход воины комсомольского полка выступили раньше, чем кончилось время привала. Не до отдыха, пока хозяйничают на нашей родной земле враги.

Глава двенадцатая

Действительно началась карусель, как предвидел Евтушенко. Чем ближе к Ростову, тем больше самолетов фашистских. Они перелетали через Дон, бомбили все живое, что двигалось.

Вот в чистом, без единого облачка, небе проплыла эскадрилья «хейнкелей». Грузовые бомбовозы сопровождали юркие истребители. Звено «мессеров» забавлялось: то взмывало вверх, то ныряло вниз. На пути деревня Круглик. Ее начали обстреливать из крупнокалиберных «машингеверов». Заметались у хат женщины с ребятишками, заголосили.

— Что делают! — возмутился Белоконь, наблюдая в бинокль за происходящим. — Первая рота! Приготовиться к стрельбе по самолетам! Огонь открывать по моей команде!

Рота рассыпалась в степи. Саперы ложились на спину, устанавливали постоянный прицел. И над степью вырос лес винтовок. Среди них чернели стволы ручных пулеметов.

Четверка «мессершмиттов» прогулялась по длинному эллипсу.

— Целиться три фигуры вперед! — скомандовал комбат. — Залпом пли!

В воздухе треснуло, будто кто-то разорвал холстину. Самолеты шмыгнули ввысь, начали юлить и лавировать.

— Лови синицу в небе, — огорченно произнес кто-то.

— Эх, промазали! — досадовал Белоконь, пряча пистолет в кабуру. — Хоть бы одного свалили!

«Мессершмитты» опять появились над батальоном. Но уже не было ни у кого охоты стрелять по ним, посылать пули в белый свет, как в копеечку. А Белоконь не унимался.

— Залпом пли! — закричал он.

Снова над головами треснуло. И тут один «мессер» спикировал, да так, что не вышел из пике. Оставляя за собой шлейф дыма, он клюнул носом у самой дороги, пропахал длинную борозду.

То-то ликовали в первом батальоне! На радостях люди обнимались, кричали что-то. Не все гулять безнаказанно фашистам в советском небе. Один догулялся.

К месту происшествия прибыли представители штаба 216-й стрелковой дивизии. Забрали у разбившегося пилота документы. С трофейным пистолетом Белоконь не захотел расставаться.

— Всю войну с ним пройду, — сказал он.

Батальон двигался медленно. Люди измотались. Было неуютно и голодно. В животах урчало то у одного, то у другого, то у третьего — прямо настоящая перекличка. Ростов близко, да сил нет. Перед станцией Большие Салы двое отстали.

— Пятницкий, узнай, в чем дело, — обратился Белоконь к комсоргу третьей роты. — Почему двое еле двигаются?

— Товарищ майор, сержант Ильченко и рядовой Рыженко совсем ослабли, — объяснил Пятницкий.

— Тогда передай им: пусть задержатся на рубеже заграждения. Отдохнут немного, а заодно понаблюдают за противником. В случае чего предупредят нас выстрелом. Мы остановимся сразу за станцией, недалеко.

Рыженко и Ильченко с облегчением опустились на пыльную траву. Залегли у дороги, замаскировались. Вроде спокойно все. Солнышко светит, ветерок кожу поглаживает. Вот только в головах мутится от голода, никак не поднять их. И рокот какой-то.

Собрался с силами Ильченко, посмотрел на дорогу. Да это же немецкие мотоциклы рокочут! Все ближе и ближе. Надо выстрелить, предупредить батальон.

Но батальон и без предупреждения заметил противника, занял оборону в придорожных лесопосадках. Все бойцы там, а двое, Ильченко и Рыженко, здесь, отдельно от своих. Каково им?

Мотоциклисты проскочили мимо них и скрылись в притихшей станице. Потом промчались грузовики с кузовами, битком набитыми автоматчиками.

— Поползли в коноплю, — предложил Ильченко напарнику. — Ползком нам до батальона не добраться — сразу заметят нас. Придется ждать вечера.

Лежат они в конопле час, лежат другой, третий. Чего бы сейчас не отдали за то, чтобы быть вместе со всеми! Валяйся тут. За стеблями конопли их незаметно. Зато им все видно, что творится у крайних хат. Шныряют по дворам немцы, но нечем им поживиться. Видно, станичники давно уже на голодном пайке сидят. И враги отбыли куда-то.

Стало темнеть. По тропинке рядом с коноплей проехал на велосипеде щеголеватый немец. Он так нажимал длинными ногами на педали, что рама скрипела.

— Вот бы заарканить его! — прошептал Рыженко. — То был бы «язык»…

Ильченко вздохнул:

— Где нам с ним справиться? Видишь, здоровый какой? Верзила!

— А все-таки надо попробовать…

Верзила прислонил велосипед к побеленной стене хаты и отправился в курятник. Там, конечно, никаких кур не было, однако он продолжал шарить по углам. Может, думал, что хозяева припрятали что-нибудь под соломой? Нагнулся, широко расставил ноги. Тут на него и набросились бойцы. Заломили руки, скрутили снятой с гвоздя веревкой, а рот заткнули кляпом из двух носовых платков.

— Тихо, понял? — Рыженко погрозил верзиле кулаком. Возле немца, такого огромного, он казался совсем крохотным. Но откуда только энергия взялась! — Поднимешь шум, пристрелю, понял? — И он для наглядности потряс еще своим автоматом. — Вот что тебе будет, ефрейтор!

Ефрейтор, кажется, понял. Послушно пошел на поводке из курятника. Но на улице заартачился. Рыженко толкнул его в спину. Тогда тот стал брыкаться, как жеребец, выбрасывая почти метровые ноги. Пришлось стукнуть его автоматом, так, слегка, чтобы притих. И действительно смирным стал. Даже когда извлекали из кармана пакет, не сопротивлялся. Только таращил глаза.

В батальоне уже забеспокоились. Куда девались Рыженко и Ильченко? Неужели попались немцам? А они — вот они. Да не одни, с «языком». Привели немецкого ефрейтора к комбату.

— Освободите ему рот, — сказал Белоконь, обрадованный неожиданной удачей.

Вытащили кляп. Ефрейтор сердито залопотал что-то.

— Чем он так недоволен? — поинтересовался у бойца-переводчика Белоконь. — Что он говорит?

— Говорит, товарищ майор, что не имели права на него сзади нападать. Мальчишки, говорит, еще правил не знают…

— Ишь ты! О правилах да правах каких-то рассуждает, надо ж! Не сопротивлялся? — спросил комбат у Рыженко.

— Не успел. Автомат у него на полу лежал, рядышком с ним, а кулаки мы в петлю захватили, связали. К тому же ему, наверно, показалось с перепугу, что нас целый взвод. Он все, знаете, оглядывался.

В пакете ефрейтора оказался приказ из штаба. Важную птицу захватили ребята — связного.

— Ты что ж это, а? — укоризненно посмотрел на ефрейтора Белоконь. — Пакет секретный везешь, а лезешь в курятник. Неважная, значит, у вас там дисциплина.

Пленному перевели его слова. Немец вытянулся, как будто перед ним стоял не советский майор, а немецкий обернст, который распекал за допущенную оплошность.

— Вольно! — засмеялся комбат.

Пакету, добытому Ильченко и Рыженко, цены не было. Из этих документов наше командование узнало о замыслах противника под названием «Эдельвейс».

Нефть Баку и Грозного еще до войны привлекала оккупантов. Гитлер поставил перед группой своей армии задачу: окружить и уничтожить советские войска в междуречье Дона и Кубани.

Ростов держался с трудом. Войска, которые обороняли его дальние и ближние подступы, устремились к Дону.

— Комсомольскому полку приказано обеспечить переправу частей на левый берег, — сказал Насонов Семятковскому.

— Кто знает, Михаил Александрович, сумеем ли мы сами переправиться, — ответил Семятковский. — Город-то горит весь. А ночные бомбовозы добавляют огня каждые пятнадцать минут.

Как раз вспыхнула табачная фабрика — и до нее добрались. Жилые дома трещали, обгоревшие крыши их рушились. Деревья, и те обуглились. Не Ростов, а сущий ад. И сквозь этот ад надо было пробиться во что бы то ни стало.

— Кто же все-таки займется переправой? — задумался вслух Насонов. — Посоветуйте, Семятковский.

— По-моему, надо послать командира взвода седьмой роты, Михаил Александрович. — Он — товарищ решительный, люди за ним пойдут.

— Хорошо. Только вот что: нам придется строить наплавной мост против Зеленого острова, искать строительные материалы. А люди очень устали. Пусть не занятые делом поспят.

Подошел взвод. Семятковский обратился к саперам:

— Товарищи, на том берегу мы отдохнем. А пока нажимайте!

«Нажимать» оказалось не так-то просто: впереди обрушилась горящая стена здания, головешки покатились по мостовой, под ноги саперам. Как тут пройдешь? Жар и дым. Ребята задыхались.

— Назад бы трошки, — робко предложили в переднем ряду.

— Внимание! Укрыть головы плащ-палатками. За мной бего-ом! — скомандовал Ромашков.

Он первым побежал по огненной россыпи, увлекая за собой взвод. А из бездны западного небосклона все выплывали и выплывали бомбовозы. С недосягаемой высоты все сыпались и сыпались проклятые «зажигалки».

Когда Ромашков привел взвод к мосту, там уже орудовали спасательные команды второго батальона. Блажко, словно дирижер, возвышался на видном месте и направлял аварийные команды по назначению.

— Мельников! Бохор! — кричал он. — Смотрите: бомба настил пробила, а вон там опору повредило! Живо действуйте! Не останавливайте движение на мосту!

Дон вскипал и пенился. Брызги воды, осколки гранат летели во все стороны, а поток людей, машин, боевой техники не иссякал. Через мост переправлялись непрерывно, потому что саперы-комсомольцы под бомбами стучали топорами, укрепляли прогоны, штопали настил — устраняли повреждения.

Отделению младшего сержанта Фурманова достался самый тяжелый участок — работать под мостом. Миша Морозов, Федя Хилько и Валя Шибинский обкрутились веревками, спустились под настил. Повиснув над бурлящей стремниной реки, они ремонтировали опоры, крепили устои моста.

Стук инструментов перекликался с нашими зенитками, которые постукивали рядом, отгоняя налетавшие фашистские самолеты. Но самолетов было так много, что от них не успевали отбиваться.

Подошел третий батальон. Те, кому предложили отдохнуть, отказались от отдыха. Не до него! Они присоединились к товарищам на мосту.

Снегура, Алдушин, Колеров, Ромашков и Клейменов возглавили группы по добыче материала. Искали подходящие доски по улицам города, на складах. Однако ничего такого, что послужило бы опорой наплавного моста, найти не удалось.

— Может, где баржи какие, буксиры… — стал перечислять Белоконь.

— Нет их, товарищ майор, — отозвался Евтушенко. — Вот пустые бочки есть. Ребята предлагают использовать их в качестве опор.

— Попробуем.

Евтушенко вернулся на КП батальона. Прилег на песок. Глаза слипались, но не спалось. Валя — писарь, черноволосая девушка, похожая на грузинку, с едва заметным пушком над верхней губой, присела рядом, переплела и с хрустом сжала свои длинные смуглые пальцы.

— Данилыч, взгляни-ка! Дорога-то до самого Батайска горит!

Семь километров дороги, видных отсюда, горели оранжево-синим пламенем.

Ростов с Батайском соединяли две дороги, шоссейная и железная. Их высокие насыпи пересекали пойму и три рукава Дона. Чтобы задержать противника, командование фронтом сочло нужным взорвать здесь все шесть мостов. Поручили это комсомольскому полку. Командир полка Насонов, его заместитель Визиров и начштаба Чемаров подобрали двести подрывников. Уже для огневой поддержки саперов были выделены две стрелковые дивизии и бронепоезд, как перед самым началом операции ее отменили. Приказали разрушить вновь построенные переправы, в том числе наплавной мост против острова Зеленый.

Сюда направилась группа во главе с сержантом Егором Рысковым. Ребята у него были надежные: Степан Чумаков, Павел Черкасов, Анатолий Романовский. Когда приблизились к Дону, за ним уже разгорелся бой. Стучали пулеметы, трещали автоматные очереди.

Подрывники установили заряд, протянули кабельный шнур. И тут их окликнули с берега.

— Погодите, ребята! Нам на ту сторону переправиться надо.

Целая стрелковая часть. Пришлось ждать в укрытии, пока все переберутся.

— Можете уничтожать переправу! — крикнул командир части.

Ну, теперь надо наверстывать упущенное время. Немцы кое-где сумели прорваться к Дону. Пока их сдерживали у моста пулеметным огнем. Рысков повернул рычажок подрывной машинки, но взрыва почему-то не последовало. Что там случилось? Ведь минута дорога. И Чумаков пополз вдоль провода выяснять, в чем дело.

— Кабельная трубка поломана, — передал он Рыскову.

Вот тебе раз. Запасной трубки нет. За другой бежать поздно — противник напирает. А мост должен быть взорван! Ситуация… Чумаков слишком хорошо понимал, в какое положение они попали. Эх, была не была! Схватил зубами пулю винтовочного патрона, раскачал ее и вынул. Проделал пороховую дорожку. Отполз. А гитлеровцы уже топали по настилу коваными сапогами, бежали, стреляли на ходу. Каждый их шаг отзывался в его мозгу. Будто не доски моста топтали — его самого. Скоро ли?..

Взрыв! Значит, задание выполнено. Снова легким, почти невесомым стало тело — напряжение схлынуло.

Степан Чумаков заторопился. Через несколько дней он получит медаль «За боевые заслуги», смущенный, будет принимать приветствия друзей. Сейчас же он с этими друзьями догонял батальон. Далеко, однако, ушли. Солнце клонилось к закату. Дорога виляла между зарослями акаций, взбиралась на пригорки, опускалась в низины. Однополчан не было видно.

— Еще отстанем. Эх, задержались как, — посетовал Романовский.

— Машина! — Рысков вдруг встал, как вкопанный. — Чья это?

— Наша, — приглядевшись, сказал Романовский.

В машине их тоже заметили. Юрасов замахал руками.

— Сюда! Вас ждем! Живо в кузов и поехали!

Полуторка промчалась метров сто. Дальше — дамба. Романовский, который устроился в кузове у самой кабины на каких-то пустых мешках, сейчас поднялся, посмотрел вперед.

— Хлопцы, вижу батальон! — сообщил он. — Побежали врассыпную, ложатся…

— Самолеты, товарищ комиссар! — крикнул Рысков, наклоняясь к окошку кабины.

Юрасов приказал шоферу остановиться. Присоединяться к колонне пока смысла нет — за ней определенно погонятся, начнут штурмовать. Одну же машину вряд ли станут бомбить.

Двенадцать тяжело нагруженных «хейнкелей» проплыли над Ростовом, пересекли Дон. С того часа враги перестали сыпать бомбы на Ростов. Они медленно прошли над городом по смятому кругу, сделали боевой разворот.

Саперы, между тем, выбрались из машины, залегли. К дамбе с обеих сторон вплотную подступала вода. Если начнется бомбежка, можно спастись в воде. Но вражеские самолеты направились в сторону Батайска. Зачем? Так вот в чем дело! Фашистские асы замерли над людской вереницей, протянувшейся от острова Зеленый до Батайского шоссе. Большими и малыми группами через открытую равнину шли старики и женщины, несли малышей. И вот над этими беззащитными людьми засвистели бомбы. Все двенадцать бомбовозов высыпали на них свой смертоносный груз. Где только что были люди, теперь зияли рваные воронки, а над ними стоял непрерывный, рвущий душу на части стон.

Черкасов в исступлении рванул ворот гимнастерки.

— Будьте вы прокляты!

Вот так убили и его брата. Бомбой, в своем же дворе. До каких пор будут глумиться над нашими людьми гитлеровцы?

— Детишек-то хоть бы не трогали, — тихо произнес Чумаков. — Как же можно детишек-то?

Но и он сам, и его товарищи уже знали: фашисты способны на все.

Больше всех пострадала девятая рота — их буквально засыпало бомбами.

— Где ротный? — спрашивал санинструктор Устинов, переходя из одного разрушенного окопа в другой. — Ротного не видели?

Винник лежал за траверсом: сюда выбросило его из окопа. Он пошевелился. Вроде невредим. Но уши словно паклей заткнуты: и колет, и ничего не слышно. Значит, оглушили. Поблизости фельдшер Ануфриев бинтует заместителя Короткова. Что с ним, с заместителем-то?

А Коротков чувствовал себя так, будто свалился в яму и тонул в липкой грязи. Попытался было опереться на руку — та согнулась, как соломинка. Кровь залила грудь и спину — все мокрое, хоть выжимай.

Его, тяжело раненного, отправили в госпиталь. Контуженный Винник категорически отказался покинуть роту. Как же он ее оставит? Ни за что! Вот придет в себя немножко и быстро поправится. Он шагал впереди роты в сопровождении Устинова и Панасюка, которые поглядывали на него с тревогой. Духовные силы его были воистину неистощимы. Однако надломленный организм сдавал. И вскоре ротный споткнулся, осел бы на землю, если б не подхватили его с двух сторон под руки.

Винника уложили на бричку. Когда остановились на станции Бейсугской, он уже умер.

Невинно голубело небо. Пахло медом и перезревшими фруктами. Сочны были августовские яблоки. И до чего же хотелось жить! Вдыхать напоенный ароматом воздух, слушать, как стрекочут неугомонные кузнечики.

Бойцы провожали в последний путь старшего лейтенанта Винника. Пришли и станичники, принесли марлевые покрывала, георгины, дубовые ветки. Украсили гроб, как могли.

Многим хотелось сказать добрые слова о любимом командире. Жители станицы слушали красноармейцев внимательно. А молодая казачка, никогда не знавшая Винника живым, сплела для него, мертвого, венок из полевых цветов.

— Отомстите врагам за этого человека! — сказала она воинам-комсомольцам. — Он за нас воевал, за детей наших малых…

Над могилой прозвучал трехкратный прощальный салют из винтовок.

Глава тринадцатая

По плану «Эдельвейс» намечался захват Кавказа обходом с востока и запада. 1-я танковая армия Гитлера устремилась к Тереку. 17-я полевая пехотная намеревалась захватить Туапсе и Новороссийск. А потом, за хребтом Кавказа, соединиться. Наши 56-я, 12-я и 18-я армии отходили к предгорьям Западного Кавказа, чтобы создать устойчивую оборону, улучшить свое оперативное положение и обеспечить успех сражения.

Комсомольский инженерный полк получил задание — помочь соединениям этих армий создать оборону прочную, непреодолимую. Под прикрытием 1-го стрелкового и 17-го казачьего кавалерийского корпусов батальоны саперов отходили за Кубань.

Высоки волны Лабы быстротечной, шумят они, пенятся. Четвертая рота готовит переправу на левый берег реки. Василий Васютин — старший группы саперов. Он теперь уже не комсорг роты, а политрук. Помогает переправляться на тот берег целой армии с людьми и техникой.

Неожиданно у моста образовывается пробка.

— В чем дело? — спрашивает у Васютина комиссар второго батальона Артюшенко. — Почему все встали? Тут одна бомба может натворить черт знает что!

— Майор какой-то появился. Хуже бомбы! Останавливает людей у моста, документы у всех проверяет. Говорит, что он из заградотряда.

— У него бы у самого проверить, — сердито буркнул комиссар. — Проверяльщики тоже могут быть разные… А ну, шепни ребятам: пусть окружат этого майора незаметно.

У переправы остановился автомобиль. Из кабины вылез Насонов с орденом Красного Знамени на груди. Попросил объяснить причину задержки. Ему сказали про странного майора, который, вместо того, чтобы торопить людей, мешает им переправляться через Лабу. Глаза Насонова гневно вспыхнули. Он протиснулся вперед. Артюшенко и Васютин переглянулись.

— Что вы затеяли? — укоризненно спросил командир полка проверяющего.

Тот спокойно разглядывал чей-то документ, крутил и вертел его. Затем вернул хозяину и лишь тогда повернулся к Насонову. Козырнул с независимым видом, назвался представителем заградотряда.

— Попрошу успокоиться, — сказал он. — Есть особое распоряжение. Предусмотрено штабом фронта…

— Чепуха! — оборвал его командир полка. — Откуда вы взялись?

В тот же миг проверяющий выхватил пистолет. Но стрелять ему помешали: Васютин мертвой хваткой стиснул локоть мнимого майора. Остальные саперы из группы Васютина набросились на его помощников.

Конечно, это оказались переодетые враги. Им нужно было задержать людей у моста до прилета своих бомбардировщиков. Но замысел сорвался. Когда появились самолеты, все уже переправились через реку.

А через пару дней у Лабы начался бой. Оккупанты старались прижать советские части к водному барьеру, потопить их. Нужно было срочно построить мост.

В долине запели пилы, застучали топоры — комсомольцы инженерного полка взялись за дело. У излучины, западнее Тенгинской, вонзились в песчаное дно реки увесистые сваи, на прогоны лег настил. Как ни отвлекала вражеская авиация частыми бомбежками, к вечеру над рекой поднялся мост. Забелел свежевыструганными досками. Часть наших войск пошла по нему. Остальные уже переправлялись через Лабу где попало, используя подручные средства и полагаясь на собственную выдумку. После отхода наших частей Насонов приказал взорвать переправу, чтобы ею не воспользовался противник.

Нужно было выяснить, кто в станице Тенгинской. Наши или враги? Направили туда группу разведчиков во главе с Юрасовым.

В долине сгущался туман. Разведчики перебрались через окопы, остановились у прозрачного родника. Вода была до того холодна, что ломило зубы. Пили медленно. Потом Панасюк наполнил флягу, закрепил ее на поясе. И тут в кустах появился парнишка. Любопытная рожица, оттопыренные уши, глаза так и мечутся от одного бойца к другому.

— Я Кузя, — шмыгнул он курносым носом. — Из Ростова! Тетка у меня в Тенгинской…

После чего потребовал немедленно принять в отряд. С этим решено было пока повременить. Немного успокоившись, обескураженный Кузя рассказал, как добрался до Тенгинской с немецким обозом. Туда направлялись пехота, орудия и танки, но где остановились, не приметил. А вообще-то он здесь все ходы и выходы знает. Совершенно напрасно не берут его в отряд. Пожалеют еще…

— Ты вот что, проводить нас можешь? — обратился к нему Юрасов.

Кузя расцвел.

— Конечно!

Да он куда угодно уведет их. Пускай только скажут. Он всегда готов. В Ростов — пожалуйста!

— До станицы, — сказал Ромашков.

— Можно и до нее, — согласился Кузя и шмыгнул носом.

Лесная тропинка взбежала на пригорок, вырвалась на равнину и затерялась в траве. Отсюда в сгущавшихся сумерках видно было Тенгинскую. В полукилометре — шеренга телеграфных столбов. Значит, там дорога. Из станицы выкатились броневики и танкетка. Машины приближались к разведчикам, притаившимся в придорожном бурьяне.

Едва они прогромыхали мимо и скрылись с глаз, как комиссар строго приказал Кузе:

— А теперь схоронись в лесу. С нами опасно.

— Да ну… — начал было Кузя, но взглянул на остальных и понял, что спорить бесполезно.

— Я еще вас найду, — пообещал он.

Через полчаса броневики и танкетка возвращались в станицу. У бурьяна, где скрывались разведчики, один броневик почему-то задержался. Черные зрачки пулеметов уставились на саперов. Казалось, вот-вот брызнут горячим свинцом, прожгут навылет. Неужели заметили? От броневика отделились двое. Остановили встречную женщину, начали что-то втолковывать ей. Наконец, броневик ушел.

Панасюк догнал женщину, расспросил, о чем с ней говорили немцы. Оказывается, предупреждали, чтобы никому не рассказывала о них. Забыла, что видела. Иначе — расстрел.

— Чего мне бояться? — Женщина стояла перед Панасюком с бессильно обвисшими руками. — Отца у меня убили, мужа убили и сыночка тоже… Мне теперь ничего не страшно.

Значит, станицу заняли гитлеровцы. Но они не подавали ни малейших признаков жизни. Как же разведать боевые порядки? Где границы вражеского расположения? Разведчики решили потревожить фашистов пулеметным огнем. Три ручных пулемета, автоматы ППШ и одна СВТ — вполне достаточно, чтобы взбудоражить противника.

Панасюк с пулеметом устроился прямо на проезжей части дороги. Устинов и Ромашков залегли слева, остальные справа. Уже стемнело, выпала роса. Гимнастерки и брюки намокли.

— Приготовиться! — скомандовал негромко комиссар.

В крайней хате заскрипели двери. Отчетливо так, будто рядом. Один за другим гитлеровцы, как тени, скользили в сад, шуршали там ветками. Вон что — замаскированные танки! Немцы повозились возле них и ушли в хату. «Сейчас мы вам устроим веселую жизнь», — подумал Юрасов и уже поднял пистолет. Но в это время к нему кубарем подкатился кто-то, часто задышал. Кузя! Вот ведь паренек непослушный!

— Танки, — выдохнул Кузя. — За вами… За нами танки! К реке пошли!

В самом деле, шум какой-то. Что за наваждение? Скоро обнаружилось: сзади танки, а впереди — грузовики, из станицы выкатились. В них немецкие солдаты, прижавшись друг к другу в дреме, покачиваются. И шоферы, видно, носом клюют, потому что машины еле движутся. Зато рокочут оглушительно. Может, в бурьяне затаиться? Подальше от греха? Уж очень много гитлеровцев против горсточки разведчиков. Однако велик соблазн: нападения они не ожидают… Воспользоваться моментом, что ли?

Пистолетная пуля Юрасова пробила ветровое стекло первой машины. Грузовик встал, на него наскочил второй, на второй — третий. Резко треснули пулеметы и автоматы разведчиков. К буйному восторгу Кузи полусонные гитлеровцы почти без выстрелов падали и больше не поднимались. Те, что успели выбраться из кузовов, поползли по кювету. Здесь их и забросал лимонками Ромашков.

Такой грохот поднялся, а танкисты, которых видели саперы у хаты, даже не высунулись наружу. Конспирацию соблюдали, что ли? Пока наши расправлялись с пехотинцами из грузовиков, это было кстати, потом стало тревожить. И, окончательно разделавшись с гитлеровцами, разведчики отошли вправо, притаились.

— Почему они молчат? — нервничал Ромашков.

— Подожди, отзовутся, — хмыкнул Чумаков. — Вот только повернут лафеты на сто восемьдесят градусов.

Однако первыми отозвались не орудия, а пулеметы. Шесть оранжевых трасс прорезали темноту и скрестились на том месте, где только что вели бой саперы. Затем ударили орудия и минометы. Снаряды перелетали через разведчиков, ложились чуть дальше их. Артиллерия неистовствовала. Фашисты прощупывали свой тыл. Видимо, заподозрили, что туда проникли большие силы.

А танки направились к Лабе. Остановились на высоком берегу реки и начали пальбу по расположению комсомольского полка. Стрелять — стреляли, но с места не двигались. Ждали пехоту, ту самую, которую только что перебили разведчики. Через некоторое время танки убрались восвояси. И то не все. Некоторые из них, попав под шквальный огонь своей же артиллерии, запылали.

Больше часа продолжалась бешеная стрельба. Досталось и нашим, когда они возвращались в полк. Кузя шагал рядом с комиссаром довольный — побывал в бою! Отсылать его в Тенгинскую ночью одного побоялись.

Разведчики пробежали километра два и перешли на шаг. Ромашков был направляющим. Комиссар и Устинов замыкали группу. Тропа уперлась в лесок, туда повернул и Ромашков.

Из-за куста ударил пулемет. Разведчики бросились на землю. Отстреливаться им было нечем — ни патронов, ни гранат. Безоружные, можно сказать. Панасюк пошарил вокруг себя — даже камня нет под рукой. Вот ведь положение! Со злостью рванул с пояса фляжку и запустил в кусты. Эх, зачем ему фляжка, если пить больше из нее не придется?.. А гитлеровцы отпрянули — наверно, взрыва гранаты опасались. Их минутного замешательства было достаточно, чтобы наши скрылись в ночной тьме. Спасла их фляжечка.

Вот и окопы, но почему-то пусты. А мост? Мост целехонек. Добрались по нему до середины. Глянули под ноги — куча тола. Заряды! Бикфордовы шнуры уже догорают. А с того берега свои кричат:

— Назад! Взорветесь!

Что назад, что вперед — одно расстояние.

— Вперед! Бегом! — скомандовал Юрасов, хватая Кузю за руку.

Рванулись. Едва добежали до водораздела, позади громыхнуло. Всю группу так и смело в пучину реки… Ничего себе купание! Дно еле нащупали, а горный поток с ног валит, да еще обломки моста шлепаются рядом. Того гляди по голове стукнет. Тогда из этой купели не выбраться.

Однако обошлось. Вылезли на берег. Вытащили Кузю.

— Скорее в машину, — сказал шофер продрогшим разведчикам. — Вас в полку и ждать-то перестали после такой кутерьмы! Как вы только уцелели?!

Подошли подрывники.

— Мы уж сами повременили, — заметил один из них. — Будто чувствовали: вернетесь.

За это время по приказу полк отошел на новый рубеж. Разведчиков встретили, как пришельцев с того света.

В то памятное утро Насонов прочитал приказ Сталина Демину, Визирову, Чемарову и Кушкису, собравшимся на командном пункте. Все, с отступлением покончено. Назад ни шагу. Так прямо и сказано в приказе.

Из-под колес грузовика летел песок. Вода в радиаторе сердито фыркала. На пригорке машина затормозила, подфарники погасли под козырьками. Сразу утонули в непроглядной темноте деревья. А тут еще туча медвежьей шубой навалилась на лес. Демин, Кушкис и Лебедев на ощупь выбрались из машины.

Полк, преодолевая западные отроги Кавказа, окружным путем двигался к Туапсе. Батальоны по порядку поднимались на взгорья: сначала первый, за ним второй, потом третий. Демин присоединился к первому. Лебедев направился во второй, Кушкис — в третий. Каждый политработник заранее продумывал план беседы с людьми.

Саперы с трудом вытягивали из сыпучего песка ноги и снова проваливались в него.

— Что ж это такое, товарищ Кушкис? — спросил кто-то. — «Ни шагу назад», а мы все шагаем, шагаем…

— Но мы же не отступаем, — возразил комсорг полка. — У нас важное боевое задание! Приказано рубежи обороны в горах превратить в непреодолимые бастионы. Я же объяснял.

Все приметнее признаки крайнего юга страны. Первый из них — тучи над приморьем, такие плотные, что, кажется, дотронься до любой — ткнешь кулаком, как в потолок. Гром гремит почти одновременно со вспышкой молнии. И не где-нибудь в высоте, а над самой головой.

Вот грохнуло. Озарились горы, долины, домики в садах. Тотчас взвихрились верхушки орешника. По листьям стукнули крупные капли дождя. Потом он зачастил. Хлынул как из ведра. Черкасов и Романовский закутались в плащ-палатки, спрятались под необъятным дубом. Однако и здесь доставало. Внизу вода разлилась — ни лечь, ни сесть. А стоя задремлешь — опять же в воду свалишься.

Снова молния. При ее свете разглядели хатку неподалеку. Побежали к ней напрямик, шлепая по лужам. Вот бы соснуть в сухом уголке при открытых окнах, куда струится воздух, освеженный дождем. Но у хаты часовой.

— Сюда нельзя! — Тоненьким голосом грозно предупредил часовой, облаченный в плащ-палатку. Девушка! Так и есть. Нахмуренные бровки, маленький кукольный рот.

— Пустили б погреться, — миролюбиво сказал Черкасов.

— Нельзя! Тут раненые и больные, а ты здоров, вон через лужи прыгаешь не хуже козла…

В окне появилась фигура в белом.

— Зоя, с кем ты там?

У Черкасова так и защемило сердце от этого голоса. — Все в порядке, Оксана! Не волнуйся! — крикнула Зоя Востокова и повернулась к бойцу. — Уходи немедленно. Я же на посту стою!

Значит, все-таки она. Сколько уж раз говорили Черкасову, что появилась в полку медсестра Оксана, которая им интересуется. Он не верил. Считал — разыгрывают. Да и вообще — мало ли Оксан на свете? А она, его единственная Оксана, была так близко…

У окна уже никто не стоял. И все равно он глядел в него, как зачарованный.

— Ты уйдешь или нет? — Окрик девушки-часового вывел его из столбняка. — О, да вас тут двое! — заметила она Романовского, который сначала дожидался друга в орешнике, а сейчас спешил к нему. — А ну, оба назад!

— Один вопрос задам, — взмолился Черкасов. — Можно?

Зоя Востокова заколебалась.

— Ладно, только один, — наконец смилостивилась она. — Спрашивай побыстрее.

— У вашей Оксаны глаза синие?

— Что-о?

— Да она это, она! — принялся убеждать Черкасова Романовский. — Идем к ней! Девушка, пропустите нас!

— Раз она, тогда не пойдем, — решил вслух Черкасов и зашагал прочь от хаты, объясняя на ходу не поспевавшему за ним другу. — Не могу же я перед ней в таком виде явиться? Посмотри, на кого мы с тобой похожи. Утром зайдем.

Зоя долго еще смотрела им вслед, пока ее не осенило, что это был тот самый «принц», которого разыскивала Оксана. Потому и про глаза ее спрашивал…

— Эй, вернись!

Но парни уже не услышали. Они добрались до сарайчика. Романовский пошел спать, а Черкасов задержался, докуривал папироску. Потом, переступая через спящих, стал искать свое место. Заняли его, что ли? Кое-как устроился, толкнул соседа:

— Подвинься немножко, Волосатов.

— Некуда, сынок, — сонно отозвался тот.

Надо же, одногодки они с этим Волосатовым, а сынком называет. Чего только не приснится человеку… Черкасову в ту ночь снились приятные сны. Вернее один, с продолжением. Будто качается на волнах лодка. А в ней он с Оксаной. Оксана в белом свадебном платье, ветер фату раздувает. Куда плывут они — неизвестно, но так хорошо им вдвоем, что никогда не приставали бы к берегу.

Общая побудка. Вдали, на чистом небосклоне, — заостренные вершины гор, зеленеет трава у сарайчика, дорога в ослепительных зеркальцах луж.

Черкасов потянулся. Сосед справа, Волосатов, тоже проснулся, глянул через него и захлопал глазами от удивления.

— Кого увидел? — спросил Черкасов.

— Так то ж батька мой родной!

— Тот дядька — твой отец? — покосился на спящего незнакомца Черкасов. — То-то он на твою фамилию вчера отозвался! Я перепутал — посчитал, ты это. Буди, буди его. Вот так встреча!

Не думали — не гадали отец с сыном, а пересеклись фронтовые дороги. Свели их, дальше они уже служили вместе.

Черкасов отпросился у командира, чтобы проведать Оксану.

— Спит она после ночного дежурства, — объяснил дневальный с перебинтованной рукой. — Вон ее окошко.

Оксана улыбалась во сне. Спокойно было девичье лицо, ни единой морщинки на лбу. Ресницы густющие, даже не дрогнут. Не знает она, что он тут, за окном.

Так и стоял бы Черкасов, если бы его с собой не увел Романовский — уже дали команду строиться. Снова шагали саперы в строю. И вот они увидели море, совсем близко.

— Ну что ты ее не разбудил? — нарушил продолжительное молчание Романовский. — Не успел, что ли?

Черкасов задумчиво улыбнулся.

— Жалко стало.

Батальоны свернули налево. За плечами — мыс Агрия и Ольшанка. Добротные домики в окружении широколиственных деревьев. Садик с аккуратными клумбами цветов, которые уже не различишь в темноте.

Только что полк преодолел подоблачные перевалы, прошел по извилистому новороссийскому шоссе. Сейчас достиг Туапсе и опять направился к перевалам, прямо к Елисаветпольскому, что севернее Туапсе.

«Туа» — два, «псе» — вода. Две воды. Через котловину, где расположен город, протекают две реки: Паук и Туапсинка. В междуречье третий батальон остановился на привал. На подступах к порту на перевале Агап знаменитая Таманская армия нанесла когда-то решающее поражение грузинским меньшевикам. Окончательно город-курорт был освобожден Красной Армией в 1920 году.

На побережье климат теплый, влажный. Здесь встречаются такие декоративные растения, как пальмы, кипарисы, магнолии. Эти краткие сведения сообщил саперам комиссар, пока они обедали. Потом все улеглись отдыхать. Лишь Евтушенко и Валя дописывали боевое донесение. Закончили его и пошли любоваться морем. Вал за валом набегал на каменистый берег и разбивался о него. Будто волны силились раскачать скалы, опрокинуть их.

Завыла сирена. По горам прокатилось многоголосое эхо. Небо стали кромсать световые ножницы от прожекторов. Между их ослепительными лезвиями барахтались бомбардировщики. Зенитчики посылали в них снаряд за снарядом.

— Неужели все вырвутся и уйдут? — разволновалась Валя.

Евтушенко, не отрываясь, смотрел на небо и молчал. Там вдруг заныло. Откликнулись стоном горы, да таким жалобным, что саперы проснулись. Над ними бушевала лавина пламени, она, эта лавина, опускалась вниз, проваливалась. Будто вот-вот в землю врежется огромная комета. Гулко охнула гора, у которой расположился батальон, во все стороны рассыпались огни.

На рассвете осматривали останки ночного пирата. Тяжелый бомбардировщик медленно догорал.

Полк поднялся на вершину Елисаветпольского перевала. Лесная ширь заметно раздвинулась. Открылась гора «Индюк», увенчанная каменистой скалой, похожей на шею птицы. Показались «Два брата», «Семашхо», «Каменистая». Склоны их одеты буковыми и дубовыми лесами. На юге — море без конца и края. Сливается с небом. Небесная синева сверху — посветлее, морская снизу — потемнее.

— Ну и панорама! — воскликнул Снегура, закоренелый речник днепровского флота.

— А ты посмотри на Куринскую, — отозвался Евтушенко. — Там фашисты рвутся к Туапсе.

Пропагандист полка Владимир Лебедев, белокурый старший политрук с крупными чертами лица, прикрепил к ветвистому дереву карту. Возле нее собрались красноармейцы. Они всегда с нетерпением ждали этого часа.

— Значит, битва за Кавказ началась двадцать пятого июля. — Лебедев оглядел всех проницательными серыми глазами. — От нас с вами, товарищи, тоже будет зависеть, когда она кончится. Вот здесь, — указал он карандашом по линии от Новороссийска до горных горизонталей севернее Туапсе, — гранитной стеной стоит Черноморская группа войск Северо-Кавказского фронта. Дивизии врага рвутся к Туапсе. Им нужна база Черноморского флота. Они стремятся отрезать войска, расположенные вплоть до Новороссийска, с тем, чтобы повернуть налево и вонзить нож в спину Закавказским республикам. Наши мины должны преградить им путь. Стало быть, мы с вами должны сделать для этого все возможное и невозможное.

Затем он рассказал о положении на других фронтах.

Кушкис, выступавший после Лебедева, сообщил, что теперь в ротах по двадцать пять — тридцать коммунистов. Первичные парторганизации будут и впредь расти за счет лучшей части молодежи комсомольского полка. По тому, как выполняют боевые задания комсомольцы, судят, достойны ли они стать членами партии.

Саперы строили долговременные огневые точки, вырубали в скалах глубокие траншеи, делали лесные завалы, ставили мины. Заминировали каждую горную тропу, дорогу, поляну. На участке 32-й гвардейской стрелковой дивизии сунулись было тяжелые танки противника к станице Куринская, да напоролись на мины и повернули обратно. До конца героической обороны простояли они на приколе под Хадыженском. И пехотинцы 17-й армии гитлеровского генерала Руофа днем и ночью ходили на цыпочках — все боялись наступить на спрятанные мины. Только самолеты беспрепятственно шныряли над горами. Да минометы разбрасывали свои «груши» по горам и долинам.

Минные заграждения очень помогли дивизиям 12-й, 18-й и 56-й армий, противостоящим группе Руофа. Ведь от «Индюка» до Георгиевского саперами было построено сто десять огневых точек, в основном долговременных, с двумя-тремя амбразурами.

И горно-стрелковые дивизии, 46-я пехотная дивизия с артполком, моторизованная часть дивизии СС «Викинг», 96-й отдельный альпийский полк и другие части, наподобие иностранного легиона, навербованные среди проходимцев, застряли севернее Туапсе. Больше всего их скопилось между Хадыжами, Нефтегорском и Куринской. Они начали зарываться в землю, сооружать дзоты.

Один такой вражеский дзот не давал распрямиться гвардейцам 82-го стрелкового полка 32-й гвардейской дивизии — засыпал их пулями. Хотели взорвать его по поручению командира дивизии генерала Тихонова — не получилось. Тогда стали углублять передние траншеи. Кирками и ломами долбили саперы девятой роты каменистый грунт. Днем часто приходилось работать лежа под обстрелом противника. А ночью, в тишине, стукнут киркой — в ответ отзовутся минометы. И так вгрызались в дно траншеи сантиметр за сантиметром, пока не натолкнулись на валун. Круглый, словно специально выточенный искусным мастером, гладкий, как отполированный, он был настолько крепок, что ни кирка, ни лом его не брали. Металл высекал из него искры. Валун не дробился и не разламывался, несмотря на все усилия комсомольцев.

Лейтенант Клейменов отер пот со лба, ладонью пошлепал по упорному камню. Повернулся к старшему сержанту Королю.

— Стукнул бы разок. Мускулы-то у тебя вон какие.

Тот присмотрелся к валуну.

— А ну стойте, хлопцы. Не трогайте его.

Поплевал на руки, поддел камень ломом, крякнул и вывернул. Перевалил его через бруствер. Потом постоял, почесал в затылке. И, отшвырнув погнувшийся инструмент, припал на колени перед камнем, покатил его перед собой, будто мячик.

— Вот ведь Добрыня Никитич! — изумился Клейменов. — Играет!

Однако старшему сержанту было не до игры: он катил валун на возвышенность, прямо к самому дзоту. Гитлеровцы почему-то молчали. Может, не придавали значения «забаве» русского? Или ждали, когда приблизится, чтобы расстрелять в упор. Между советским бойцом и вражеским дзотом осталось несколько шагов. И тут из амбразур вырвался огонь. Король укрылся за камнем, по которому пули так и защелкали. Валун искрился, а боец, знай, толкал его руками, плечами, упирался в него головой. И все продвигал вперед свой необычный груз.

Подъем стал круче. Чем ближе к дзоту, тем метче вражеские пули: одна чиркнула по каске, другая продырявила рукав повыше локтя. Пули теперь били по камню с такой силой, что, казалось, вот-вот расколят его пополам.

Комвзвода Клейменов отправил вслед за Королем подрывников. Поползли они за товарищем. Но вражеские минометчики открыли огонь, стараясь накрыть их навесным. Узнав обо всем, командир гвардейской дивизии Тихонов приказал двум дивизионам подавить минометчиков шквальным артогнем, прикрыть подрывников и старшего сержанта.

Гремит все крутом. А Петр Король словно оглох. Он ничего не слышит и ничего не видит, кроме отверстия дзота. Искромсанный валун катится туда.

Сверкнуло пламя. Раздался треск камня и металла. Могучий взрыв! И дзота не стало.

Глава четырнадцатая

В горах севернее Туапсе оккупанты застряли. Танки здесь не могли пройти из-за мин, а без «подвижных бастионов» немцы не привыкли наступать. Они подтянули дальнобойную артиллерию, минометы. За день в воздух поднималось пятьсот самолетов.

«Хейнкели» постоянно кружились над долиной между Куринской и перевалом. Прочесывали лес, сновали туда-сюда — намечали объекты для бомбежки. Однажды им показался подозрительным тихий утолок за бугром, так чуть ли ни весь авиаполк ссыпал здесь бомбы. В другой раз клочок леса бомбили до тех пор, пока он не стал темным пятном на зеленом фоне. Благо, там ничего не было, кроме ложной батареи с деревянными стволами.

Вражеские пикировщики, точно коршуны, клевали наших артиллеристов, заставляли молчать батареи часами. Но когда заместитель командира комсомольского полка Визиров сказал на КП седьмой роты, что в дивизиях просят саперов-комсомольцев, хотя бы по одному отделению, все насторожились. Политрук Бугриев забарабанил пальцами по столу, лейтенант Ромашков, и так всегда угрюмый, сердито насупился.

— Так как же, товарищ Бенецкий? — хитровато прищурился Визиров. — Добровольцы найдутся? Или действовать приказным порядком?

— Товарищ подполковник! Но они ведь все равно прибегут обратно! Вы же знаете, что значит для них — расстаться с полком…

— Знаю, — улыбнулся Визиров. — Еще по Ростову. Сколько там человек заплуталось? Тринадцать? И почти все вернулись в свои батальоны, кто в обмундировании артиллериста, кто кавалериста. Их задержали, переодели, а они все равно ушли.

— Художник Анатолий Греков из особого отдела сбежал, — мрачно вставил Ромашков. — Чуть под трибунал не угодил.

Визиров встал, прошелся по намытым до блеска половицам.

— Ясно, — сказал он. — Я сам против превращения саперов в кого бы то ни было. Но если уж попал в другую часть, убегать нельзя. За такое можно и под трибунал угодить. Однако артиллеристам надо помочь. — Лоб Визирова прорезала вертикальная черточка. — Окопы у них неглубокие, щелей порядочных нет. Куда им прятаться? А земля-то — камень сплошной. Ромашков, ты, дружок, не хмурься! Подбери-ка лучше ребят. Пусть ваш художник пойдет, Греков. Ну и Тарасевич, конечно, редактор. Богача надо взять.

Группу красноармейцев седьмой роты возглавил Ромашков. Как же они завидовали приятелям из девятой роты! Те получили задание минировать под носом у фашистов, а этих в тихую низинку послали.

— За что нас подальше от немцев-то? — громко обижался Греков.

— Ладно, — оборвал его Ромашков. — Еще посмотреть надо, как тут у артиллеристов.

Посмотрели. И больше уже не роптали. Да такая тыловая работа фронта стоит! Бомбы сверху так и сыплются.

— Нас еще вчера засекли, — сообщил один из артиллеристов. — Обстреливают беспрерывно. На новую позицию перейти не можем — не оборудована. Командир пообещал: комсомольцев пришлем. А что, правда, у вас все в полку комсомольцы?

— Теперь почти одна треть коммунистов, — сказал Тарасевич. — Остальные комсомольцы.

— Ишь ты! — Артиллерист оглядел ребят с явным уважением. — У меня дома сыны такие, как вы. Тоже на фронт рвутся…

Застучали инструменты. Скорее, скорее! Нужно подготовить артиллеристам новые окопы. Старые изрыты снарядами, по ним бьют без передышки.

Вещмешки на раскидистом дереве, как гигантские плоды висят. У ствола автоматы, винтовки. Саперы выковыривают камни-голыши из земли, подрубают неподатливый каменистый пласт. И не видят, что за кустами гитлеровцы притаились. Проникли в наш тыл за «языком». Ребята в котловане безоружны — кирки да лопаты в руках. Окружили их немецкие автоматчики со всех сторон.

Распрямился Ромашков, смахнул капли пота со скул, чтобы глаза не заливали, а прямо на него дуло автомата нацелено.

— Сдавайся, русс!

Как тут до своих винтовок добраться? Отрезан путь к ним.

Греков, не долго думая, взмахнул лопатой. Рухнул тот, что в Ромашкова целился. Замелькали ломы, зазвенели фашистские каски. Тарасевич орудовал киркой, как палицей. Сбились все в одну кучу — и наши, и немцы. Пыхтят, борятся, вскрикивают. Стрелять врагам смысла нет, потому что артиллеристы могут сбежаться.

Но они и так подоспели саперам на выручку, словно почувствовали что-то неладное.

Продолговатая поляна отделяла нашу оборону, ее передовые линии от неприятеля. Гитлеровцы скопились здесь для атаки и ждали подходящего момента, чтобы наброситься на 82-й стрелковый полк 32-й гвардейской дивизии, смять его и двинуться в сторону Туапсе.

Всю ночь саперы минировали поляну. Утомились так, что хоть ложись тут же рядом со своими минами и отдыхай. Погасли звезды на небе, посветлело оно, край его, тот, откуда должно взойти солнце, слабо окрасился, зарозовел. И тут появились немцы. Они вытягивались в цепь, в другую, в третью… Цепи автоматчиков приближались к поляне. Куда деваться саперам? Уйти отсюда уже невозможно. Даже не уползти. Сразу заметят, перестреляют в затылок всех до одного. Вон их сколько, врагов-то.

Внезапно затакали пулеметы Дегтярева. Пулеметчики, которых лично подобрал Евтушенко, указал им позиции, первыми заметили опасность. Они и вынудили гитлеровцев отступить. Саперы понимали, что для них это только отсрочка. При вторичной атаке навряд ли удастся спастись.

О том же самом думали и пулеметчики. Сергей Иванов давно уже выбрал пригорок поудобнее, где кусты росли погуще, оборудовал ячейку для стрельбы из ручного пулемета, сделал запасную площадку и замаскировался. Он-то раньше других пулеметчиков и дал длинную очередь по врагу, заставил его откатиться. Немцы попятились, потом шарахнулись по сторонам, начали обходить роту саперов, застрявших на поле, и пулеметчиков, охранявших их. Предстоял серьезный бой. Основная масса противника хлынула к Иванову, чья огневая точка играла особую роль в спасении саперов.

Гитлеровцы уже не шагали в открытую. Они изменили свой боевой порядок, стали приближаться перебежкой, крадучись. Иванов нажал на спуск — враги залегли. Снова поднялись, упрямо полезли. «Если подойдут на дистанцию броска гранаты, тогда все, — прикинул боец, — несдобровать мне тогда». Его пулемет опять загремел.

Вдруг голос, хриплый, отрывистый, как лай:

— Иван! Переходи к нам. К маме отпустим!

Вот мерзавцы! Узнали, должно быть, что здесь молодые воюют. Пусть младшему сержанту Иванову только-только восемнадцать исполнилось, но он уже кандидат в партию. И карточку кандидатскую получил накануне. В кармане у него письмо родным. «Дорогая мама, буду сражаться коммунистом».

Они решили взять его живым. Дорого обошлось им это: то тут, то там падали под губительным огнем пулеметчика Иванова фашисты. С потерями не считались, не обращали внимания на стрельбу с фланга, откуда ударили наши гвардейцы. Лишь бы добраться до русского. Взглянуть на него: каков он, этот смельчак? Но пулемет захлебнулся. Насквозь пробитое сердце Сергея Иванова остановилось.

После боя его подобрали свои же ребята, вытащили залитую кровью кандидатскую карточку и письмо. «Дорогая мама…» Да, он сражался коммунистом и погиб, как коммунист.

Бой еще продолжался, то затухал, то разгорался с новой силой, когда у подножия «Индюка» на партийном бюро полка принимали в партию лучших комсомольцев. Секретарь партбюро Киселев зачитал заявление одного из первых орденоносцев полка Джабраила Аллахвердиева, который сидел тут же, на каменном выступе, прижимая к себе автомат. На его счету было много славных дел. Подорвал в Донбассе мост, справился с заданием, хоть с неба самолеты обстреливали, а с суши танки одолевали. В предгорьях Кавказа с горсткой комсомольцев оборонял высоту под Хадыженском, проявил тактическое умение — были построены такие дзоты, откуда не только стреляли, но и гранаты метали. Сунулись туда гитлеровцы, да и отпрянули. А тем временем многие подразделения окружения избежали… Кто же этого не знает?

Грудь Аллахвердиева украшают орден Красного Знамени и медаль «За отвагу» — красноречивые награды. И биография его известна, хотя не так уж много событий за короткую жизнь произошло. Окончил среднюю школу. Поступил в индустриальный институт. Но какая может быть учеба, если Родина в смертельной опасности. Пошел добровольцем в полк.

Приняли Аллахвердиева в кандидаты партии единогласно. Демин едва успел его поздравить, как вызвали к командиру полка. И комиссара третьего батальона Юрасова, и старшину Аллахвердиева потребовали.

— В чем дело? — забеспокоился Кушкис.

— Девятая рота окружена!

Надо выручать ребят. Юрасов связался с комдивом 32-й. Генерал Тихонов обещал помочь.

— Зачем шум поднимать? — загорячился Аллахвердиев. — Давайте тихо уведем роту.

Комиссар согласился с ним.

Пошли они вдвоем. Бурлил на перекатах вертлявый Пшиш, норовил выскочить из берегов. Хлопья желтоватой пены скапливались там, где течение было поспокойнее, а середина реки краснела, переливаясь под закатным малиновым солнцем. Что ж, в случае обстрела можно спрыгнуть в воду.

У восточной окраины станицы Куринской пальба заметно усилилась. Справа и слева заныли пули, будто кто осиное гнездо разворошил. В трех шагах посыпались ветки, срезанные пулеметной очередью. День угасал, но все-таки было можно еще разглядеть там, вверху, откуда стреляли, силуэты врагов. Далеко они, не страшно. Однако неожиданно затрещало рядом. Вспышки озарили «машингевер» и солдатскую каску.

— Бьет наугад, — шепнул комиссар.

— Ничего, сейчас замолчит, — усмехнулся старшина.

Он юркнул в траву и ящерицей, извиваясь, пополз на пригорок. Ни шороха. И кусты неподвижны, словно не задевает их совсем разведчик. Где он — не поймешь, путь его проследить нельзя.

Минута, две, три… Нет старшины. А пулемет не унимается. По-прежнему строчит по реке и немного правее, в спину саперам. Слева тоже бьют, причем по звуку: чужие. Лишь изредка откликается «максим» или «дегтяревец». Время тянется медленно. Поторопить бы его, подогнать…

Трава раздвинулась чуть ли не у самых ног Юрасова. Встал перед ним Аллахвердиев. Четкие брови лукаво изогнуты, белозубая улыбка.

— Все в порядке.

Продвигаются вместе дальше. Впереди овраг, там что-то дымится. Какие-то люди мелькают. Свои или чужие? Старшина и комиссар приготовили лимонки. Подождали, пока дым рассеялся. Похоже, что это саперы. Ротная кухня перевернута — ведь не стали бы немцы стрелять по своим. А, впрочем, осторожность никогда не мешает. Понаблюдать надо, выяснить наверняка.

— Руки вверх!

Затвор винтовки щелкнул между Юрасовым и Аллахвердиевым. Значит, все-таки наши! Прибежал командир окруженной роты старший лейтенант Борис Бейлин.

— Товарищ комиссар! Как вы к нам попали?

— Вызволять вас пришли. — Юрасов похлопал его по плечу. — Прикажите командирам подтягивать сюда роту. Только бесшумно. Иначе дело погубим.

Пока саперы снимались с бывшей нейтральной полосы, Бейлин рассказал, как все произошло.

…Комсомольцы с утра зарывали в лунки заряды с детонаторами, начиняли ими вытянутую поляну, которая отделяла нашу оборону от вражеской. На зорьке разыгрался тот самый бой. Пулеметчики сбили с толку гитлеровцев, отшвырнули их с поляны, где скрывались саперы, стараясь ничем не выдать себя.

Огневая точка на пригорке была уничтожена, младший сержант Иванов погиб, и немцы окружили роту. Они застряли в нескольких шагах от красноармейских окопов, так как дальше их не пустили гвардейцы.

— Хотели ночью прорваться, — сказал Бейлин. Ему до сих пор не верилось, что подоспела помощь, и он поворачивался то к комиссару, то к старшине, теребил их за рукава, словно желая удостовериться, что действительно свои люди рядом с ним.

Рота была отрезана от берега. Река близко, а напиться нельзя. Слушали, как плещется вода, и облизывали пересохшие губы. И есть хотелось, конечно. Правда, Романовский и Король еще до прихода Юрасова и Аллахвердиева ухитрились-таки натаскать с полкотла водички. Утолили немного жажду и кашу заварили из остатков пшена. Потянулись к котлу из каждого отделения бойцы с котелками. Уже и повар поварешку взял. Да ухнул снаряд прямо в кухню. Разорваться — не разорвался, но котел перевернул. Так и не удалось отведать каши — вся по прелым листьям расползлась, с мокрой землей смешалась.

…Не ожидая, когда снимется вся рота, Юрасов и Бейлин направляли группы бойцов к берегу. Раньше других окунулись в воду пулеметчики.

— Идите по руслу, — напутствовал Аллахвердиев. — Будьте осторожны, особенно вон у того поворота. Там стреляют непрерывно. Накроют минами — падайте в воду. Да берегите оружие, может, отстреливаться придется.

Проводили последнюю группу. Тогда двинулись и сами: Бейлин с посыльным, комиссар и старшина. До чего же тихо! Будто и нет никакой войны. Словно не из окружения они выбираются, а так себе, прогуливаются. Свежим воздухом дышат. Пряно пахнут какие-то растения, шебуршат в них всякие букашки.

Злосчастный «кувшин» опустел — вырвались из него саперы-комсомольцы. Из-под ног гладкие камешки выскальзывают, да вода похлюпывает. И продолжается ночная жизнь в прибрежных травах. Рота миновала опасные «ворота». Застряли одни замыкающие — видно, противник спохватился, что упустил саперов, принялся палить из орудий. Река теперь позади, в воде не спасешься.

— Бежим! — крикнул Бейлин.

Свои-то совсем близко. Воронки где-то тут. Но разве их в темноте разглядишь? Плюхаются снаряды, пылища — не продохнешь. Юрасов прижался к стене обрыва, а тут снаряд — бух! — в двух метрах от него. Обомлели все, скатились под обрыв. Снаряд же лежит как ни в чем не бывало. Не взрывается.

Подоспели из роты с носилками. Пригляделись — все живы-здоровы. Как же так? Странный снаряд… Аллахвердиев пошутил:

— Никак брат того снаряда, который с кашей познакомился?

Потом уже выяснилось, что в корпусе этого снаряда, что возле Юрасова лег, — песок. Вся начинка из песка, а в середине записка «Чем можем — поможем». Очевидно, немецкие рабочие русским посочувствовали. Может, и кто еще. Мало ли французов, чехов, поляков и бельгийцев на германских заводах работало.

— А Аллахвердиев-то наш, — говорил в полку комиссар, — словно олень по опасным тропам бегает. Если б не он, не выбрались бы мы, наверно.

Вырвавшись из тисков под Куринской, девятая рота отдыхала. У северного подножия Елисаветпольского перевала натянули палатки. Сверху — кроны скального дуба. Сквозь их листву не пробиться лучам жгучего солнца. И самолеты вражеские сколько ни высматривают, а саперов не видят — надежно укрылись. Крепко заснули, как, может быть, спали только дома возле матерей и братьев.

А у Павла Черкасова — ни брата-близнеца, ни матери. Умерла она с горя… Один Витька остался, младший братишка, несмышленыш. Принесли эту весть через линию фронта партизаны. И с тех пор мучает Черкасова бессонница. Ворочается он с боку на бок, то на живот ляжет, то на спину. Уж и считать про себя пробует: «Раз, два, три, четыре, пять…» Не берет его сон и все.

Вернулся из штаба батальона Бейлин. Тоже прилег.

— Завтра «ложными мостиками» заниматься будем, — шепотом сообщил он Черкасову. — На серпантине перевала. Нелегко придется. Порода-то скальная… Спи давай, сил набирайся.

— Я стараюсь, — кратко ответил Черкасов.

Забыться бы хоть на часок. Отвлечься от мыслей своих. Брат Николай, мама… Нет, не надо об этом. Значит, «ложные мостики»? Их еще называют могилами для фашистских танков. Меткое название! На проезжей части дороги — глубокая яма. Перекрытие замаскировано. Сунется танк — тут ему и могила.

— Трудно их выдалбливать, — вздохнул Черкасов.

— Что? — Бейлин мгновенно очнулся, смахнул муху со лба, потянулся.

— Да я про «ложные мостики».

— Тебе-то придется иметь дело с настоящим мостом. Особое задание. Кого в напарники возьмешь?

— Толю Романовского.

— Ну да, вы же с ним приятели.

— Друзья.

— Хороший он парень.

Бейлин сладко зевнул и тут же уснул снова. Черкасов согнал с него назойливую муху, стал наблюдать, как она, устроившись на его собственном колене, перебирает передними лапками, приподнимает слюдяные крылышки, готовится к полету. Ей все равно — сейчас здесь летает, через час у врагов.

Горный поток веками трудился и проточил в скалах овраг. За тем оврагом — передовая. Единственный мост соединяет ее с фронтовым тылом. По нему проходили машины, пехота и кавалерия напрямик, не делая огромный крюк по горам. По нему же нашим войскам доставлялись на передовую боеприпасы, продовольствие.

Фашистам давно хотелось захватить мост. Наше командование поставило перед комсомольским полком задачу: во что бы то ни стало переправу сохранить. В крайнем случае, заминировать, чтобы взорвать в нужный момент.

Павел Черкасов и Анатолий Романовский, нагруженные взрывчаткой, остановились под настилом. Где лучше подвести заряд? Прикрепить бы к прогонам, но как достать? Высоко.

— Залазь мне на плечи, — предложил Черкасов другу. — Давай, давай!

Тот кое-как вскарабкался на него вместе с опасным грузом, стал устанавливать заряд. Вставил детонаторы. Протянул бикфордовы шнуры. Вроде все. Романовский по-кошачьи мягко спрыгнул вниз. Теперь они распределили секторы наблюдения.

Ну и темнота! Смотри-не смотри — ничего не разглядишь. К тому же Черкасова начала одолевать дрема. Сказались бессонная ночь и напряжение последних дней. Слипаются веки, хоть пальцами их раздвигай. Скоро ли зорька-то? Он встряхнулся, побольнее ущипнул себя. Так и щипал время от времени, пока не забрезжил рассвет.

Вдруг над головой загудело. Самолет. Вражеский. Подошел Романовский, погрозил небу кулаком.

— Черт рогатый крутится спозаранку.

Черкасов следил за «фокке-вульфом» взглядом. Неторопливо он плыл, спокойно так. Потом от него отделились бомбы, словно черные капли.

Взрывная волна разметала друзей в разные стороны. Черкасова прижала к стволу кряжистого дуба, Романовского свалила в кювет. Очнулся Черкасов от удара, а струйка дыма уже порхает у прогонов моста, подбирается к минному заряду. Взорвется мост! Но ведь приказано сохранить его, лишь в крайнем случае разрушить. Не идут ноги Черкасова. Крикнуть и то не может — стонет. Сверхчеловеческим усилием дотянулся он рукой до спусковой скобы. Грянул выстрел, но шнур перебить не удалось.

Контуженный Романовский привстал. Закачался.

— Павлик, жив?

У Черкасова губы шевелятся, а слов его не слышно. Смотрит он на мост. Глянул туда и Романовский. Вздрогнул: дымок по шнурам приближается к заряду, до детонаторов — считанные сантиметры…

Подскочил он к мосту, выхватил из чехла финский нож, взмахнул. И не достал. Резкой болью в голове движение это отозвалось. До взрыва какие-то секунды. Тут Черкасов подполз, подставил себя, окровавленного, вместо опоры. Как уж Романовский забрался без его помощи на крутую стену — до сих пор не знает. Только перерубил провода у самого детонатора. Спас мост.

Обессиленный рухнул рядом с Черкасовым. Успел заметить улыбку друга. И потерял сознание. Последний раз улыбнулся тогда Павел Черкасов. Сомкнулись его черные ресницы, окаменело лицо, нос заострился. А небо, уже совсем голубое, осветилось солнцем. И не было в нем больше «фокке-вульфа», который убил комсомольца. Сделал свое черное дело и улетел.

Романовского отправили в госпиталь. Черкасова похоронили на вершине перевала, чуть западнее дороги. На дощечке надпись: «Красноармеец Черкасов Павел Иванович родился в 1924 году, погиб 28 августа 1942 года».

Саперы сооружали «ложные мостики» на пологом повороте, когда подкатил санитарный автобус. Притормозил. Из него выпрыгнула синеглазая девушка с санитарной сумкой через плечо.

— Хлопцы, где Черкасов Павлик?

Ребята переглянулись. Тарасевич махнул рукой в сторону перевала.

— Там он.

— Теперь ему медицинская помощь не нужна, — тихо добавил Греков.

Девушка не дослушала — она очень торопилась. Забралась в машину, и та рванула с места. Сегодня они должны обязательно увидеться: Павел и Оксана.

Автобус взобрался на ровное горное плато. Шофер подрулил к ветвистому скальному дубу, остановил машину. Над группой красноармейцев грянул прощальный винтовочный залп. С кем расставались они? Оксана поправила косынку, пошла взглянуть на свежий холмик земли.

Она все ускоряла шаги, почти бежала, и жесткая сумка била ее по боку. Почему так тоскливо? Какая-то тяжесть навалилась на Оксану. Пришлось встать, перевести дыхание. Земляной холмик уже близко. На дощечке буквы. Что такое? Нет, не может быть! И все же она заставила себя дочитать. Вот, значит, как встретились…

Оксана прислонилась к дубу и медленно сползла по нему вниз на твердые комья земли. Шофер охнул, стал поднимать ее.

— Голубушка! Очнись!

Красноармейцы обступили их.

— К жениху, видишь, приехала, а жених-то мертвый, — ответил на их расспросы шофер. — Голубушка, — обернулся он к Оксане, — ты поплачь, легче будет!

Глава пятнадцатая

Наступил сентябрь, а солнце светило по-летнему. И зелень была свежей, сочной, желтизна еще не тронула ее. Шумели широколиственные деревья по склонам гор.

Седьмая рота шла на задание. А тут откуда ни возьмись — целая эскадрилья. Налетели вражеские самолеты, атаковали саперов. Когда узнал об этом Визиров, он в отчаянии сдавил руками виски.

— Есть потери, Бенецкий?

— Нет, товарищ подполковник. Обошлось, к счастью. Только оглушило многих. И красноармеец Кутепов лишился речи.

Удивительно, как бомбы никого не задели. Сыпались ведь с каждого самолета, словно фасоль из лопнувшего стручка, обезобразили всю местность. А люди уцелели. Сейчас они сгрудились возле Визирова, делились с ним пережитым.

В сентябре в полку прошли большие изменения: выбыл командир полка Насонов, был отозван в политуправление Черноморской группы войск Закавказского фронта и направлен для выполнения спецзадания Киселев, секретарем партбюро полка избрали Кушкиса. Последнее особенно взволновало ребят. Поэтому они пользовались случаем — допытывались у подполковника Визирова:

— Кто же теперь нами, комсомольцами, руководить будет?

— Тот, кто руководил у вас в роте, — сказал командир полка. — Илья Архипович Холодов.

— Илюша? — вскричал редактор боевого листка Тарасевич Миша. — Комсорг нашей роты?

— Он самый.

— Вот здорово!

Визиров обрисовал обстановку на фронте. Противник не сумел прорвать нашу оборону севернее Туапсе. Обломал себе зубы здесь. Наверное, теперь попытается нажать на фланги. Во всяком случае, уже нацелился на Волчьи Ворота, чтобы опуститься в долину реки Псекупс. Встретил там отпор со стороны 395-й стрелковой дивизии генерала Петраковского. И вот пытается прорваться через Островскую щель, охватить Туапсе справа и слева. Главный удар стремится нанести в лоб.

— Вы, товарищ Юрасов, обратите внимание на восьмую роту, — наказал Визиров. — Эта рота в самом невыгодном положении. Семятковский отозван. За комбата — Евтушенко, он опытен, но молод еще. Помогайте ему. Прямо завтра же постарайтесь наведаться в восьмую. Попутно загляните на КП комдива тридцать второй.

— Слушаюсь, товарищ подполковник.

Восьмая рота сооружала траншеи для 80-го гвардейского полка на вершине крутой горы за Куринской. Одну из групп возглавлял комроты Ревунов, другую политрук Никоян. Оба поторапливали саперов, потому что начнись интенсивный артобстрел — и негде укрыться. Скальный грунт плохо поддавался, дно вырубали ночами, когда противник успокаивался, замолкал хоть ненадолго. Но стоило посильнее стукнуть киркой, и немцы в ответ посылали сюда мину за миной.

Приноровились саперы к дневной работе. Укрывались ветками, бурьяном маскировались и колупали каменное дно ломиками. Враги палили из минометов, но их «посылки» перелетали через бойцов, падали далеко за ними.

Похоже было, что гитлеровцы накапливаются для атаки. Так и есть! На горе еще гремели мины, а у подножия уже зашелестели на ветках листья. Автоматчики устремились на подъем без выстрелов. Их вовремя заметили, красноармейцы застрочили из пулеметов. Но враги лезли напролом, подгоняемые резкими командами.

Только отбили одну атаку, как через несколько минут хлынула новая волна автоматчиков. Эти не молчали. Напротив, кричали и стреляли, стараясь произвести как можно больше шума. Были они напористыми, и Ревунов обеспокоенно поглядел на Никояна.

— Сурен, смять могут.

— Да, дорогой, я уж думал.

— Поможем родной пехоте?

— Конечно, дорогой. Запретили нам в бой ввязываться, да разве удержишься?

Во взводе Алдушина Сергей Иванчиков установил на каменном выступе ручной пулемет. Прижался плечом к массивному прикладу и позвал товарища:

— Костя! Тащи коробки!

Костя Козлов пополз к нему с магазинами. Лейтенант Алдушин заметил и крикнул:

— Куда? Сказано: боя избегать.

— Алдушин! — вмешался Ревунов. — Позволь ты им… Видишь, сколько фрицев.

Командиры взводов Алдушин и Колеров только и ждали разрешения. Стали направлять огонь отделений. Бить, так в самую гущу гитлеровцев. Иванчиков перезаряжал оружие, Козлов подавал ему диски. Олейник, Свешников, Барлит и Яценко нажимали на спусковые крючки винтовок и автоматов. Никто из них не терял ни минуты.

Скоро ствол пулемета у Иванчикова накалился докрасна. До него невозможно было дотронуться. Тогда боец начал забрасывать фашистов лимонками. Много врагов полегло на крутом склоне каменистой горы. Но гитлеровцы не унимались.

В блиндаже комдива 32-й, куда пригласили комбата и комиссара, генерал Тихонов поблагодарил саперов. Молодцы! С заданием справились в срок. И помогли гвардейцам отразить несколько атак.

— Передайте своим орлятам, — сказал генерал, — мою сердечную благодарность. Но пусть в пекло не лезут. Стрелять сами мы умеем, а вырубать в скале убежище или заминировать дорогу не можем. Под Хадыжами до сих пор на приколе тяжелые немецкие танки. Ваших орлят заслуга! Я приказал лучше оберегать саперов комсомольского полка.

— Товарищ генерал, вас.

Телефонистка подала ему трубку. Он выслушал, потом повернулся к собеседникам.

— На участке восьмидесятого немцы опять готовятся к атаке. Там же ваши.

— Да, восьмая рота, — подтвердил Евтушенко. — И мы туда сейчас.

— В таком случае я вас не могу задерживать.

Евтушенко и Юрасов выбрались из блиндажа. Их ждала машина.

— Что будем делать, комиссар? — спросил Евтушенко. — На машине опасно…

— А пешком не успеем, — докончил за него Юрасов.

Пришлось рискнуть. Полуторка с крытым кузовом стремительно помчалась по безлюдной улице села. Жителей нигде не видно — сидят в погребах. Собаки и те попрятались, не лают. Конечно, машина привлекла внимание противника, по ней открыли беглый огонь. Снаряды и мины рвались позади.

Едва саперы выбросили последние крошки со дна траншеи, как явились хозяева обороны пехотинцы.

— Может, закурим на прощание? — предложил усатый пехотинец и достал из кармана расшитый шелком кисет. — Попробуйте нашего гвардейского, а? Ребята, спички есть?

Лейтенант Колеров протянул ему коробок спичек.

— Ваш гвардейский табак, наш комсомольский огонек. Оставьте у себя, у меня есть еще.

— Ну спасибо!

Никоян и Ревунов смотрели, как проносится сквозь рой осколков полуторка. Казалось, вот-вот от нее одни щепки останутся. Но нет, машина каким-то образом уклонялась от снарядов, выныривала из-под самых мин. Доехала благополучно. Юрасов и Евтушенко поднялись на вершину горы. Немцы как раз снова пошли в атаку, их отбросили опять. Наступило затишье.

Рота расположилась на отдых. Готовился ужин, вкусно запахло наваристой похлебкой, вскипел чай.

— Что ж вы, братцы, в бой лезете? — укорял ребят Евтушенко. — Запрещено ведь.

— А что нам остается? — удивился Костя Козлов. — На нас же прут!

— Генерал Тихонов просил не ввязываться в драку.

Комиссар рассказал комсомольцам, как погиб молодой коммунист Сергей Иванов, прочитал его неотправленное письмо. «Буду сражаться коммунистом».

Ребята притихли. Долго молчали.

— У нас тут другое письмо есть, — нарушил тишину политрук Никоян. — Нашли в кармане убитого немца. Черников, прочитай-ка. И переведи.

Сержант Черников развернул исписанный по-немецки листок. Какой-то Колвайт жаловался на «русское упрямство». Он, на чем свет стоит, ругал саперов, которые понаставили мины. Из окопа вылезать страшно. Саперы до того упрямы, что на шаг отступать не желают. Они вроде коммунистов, но юные еще. Из школы пришли на фронт. «Когда мы станем здесь, на Востоке, хозяевами, закроем все школы и институты. Для того, чтобы мой дворник хорошо подметал улицу, ему не нужно иметь образование».

Такой вот вывод делал в заключение Колвайт. Правда, он уже мертв. А если бы остался в живых и принялся осуществлять свои варварские идеи?

Когда все заснули, Никоян и Черников начали обдумывать, как дать достойный ответ на письмо Колвайта. И придумали. Тотчас разбудили нескольких комсомольцев, отправились с ними в тыл противника.

А утром к передовой подошли немецкие автомашины. Заскрипели тормоза. Водители прочитали предупреждение: «Стой! Дорога заминирована. Объезд слева».

Машины двинулись влево и, конечно, налетели на мины. Никоян и Черников не пожалели взрывчатки — заложили заряды двойной силы.

В полк прибыли кинооператоры. Дотошные такие. Один в кепке, другой в сером берете. Кругом бои, Демин не знает, куда ему девать неожиданных гостей. А гости, в свою очередь, беспокоятся: что же снимать-то будут? Найдется ли подходящий фон, произойдут ли на нем подходящие события?

— Нужен эффектный момент на передовой, — объяснил комиссару полка тот, что в кепке.

Направили «киношников» в Островскую щель. Пожалуйста! Здесь сплошные эффекты. Гитлеровцы устремились сюда, чтобы обходным путем выйти к Туапсе. И второй батальон получил задание превратить знаменитое дефиле в ловушку. Уже приступили к операции.

Блажко и Артюшенко приняли гостей с подобающим тактом. Старались меньше смотреть на штативы и аппаратуру. Знакомили с обстановкой. Затем проводили в район, который интересовал «киношников».

Кинооператоры поднялись на скалистую террасу. Огляделись. Расставили треноги, приладили аппаратуру. Стали поочередно приникать к видоискателям. Как видно, панорама устраивала их. Причудливые скалы, богатая и разнообразная растительность, красивая перспектива. Оставалось выждать момент. Тот самый, эффектный.

«Благоприятная» обстановка для съемки создалась быстро: со стороны Хадыжей показались бомбардировщики в сопровождении истребителей. Шли прямо на щель. Пролетели над скалистой тесниной, развернулись и освободили люки от груза над подозрительными объектами. Мишеней было много. Только с близкого расстояния становилось понятно, что это все чучела да обрубки деревьев, имитирующие стволы орудий.

На хитро установленные предметы ложной маскировки посыпались бомбы. Пустырь и буераки вздыбились пылью. Кинооператоры остались довольны. Но вот перед их объективами возникли фигуры врагов. Началась атака. Застучали пулеметы, причем, не так уж далеко. «Надо бы в укрытие, — подумал тот, что в берете. — Мы снимали, а сейчас, пожалуй, нас какой-нибудь снайпер снимет».

Они повернули объективы в противоположную сторону. Что за вид! Морской простор, не уловишь границу с небом — все сливается.

— Ну и пейзаж! — снял кепку один.

— Изумительные кадры, — поправил берет на голове другой.

Так и не ушли в укрытие, пока не отсняли то, что интересовало, хоть вокруг щелкали пули. Такие уж они были энтузиасты своего дела.

Через день полили дожди, затяжные, холодные. В горах, словно весной, зазвенели ручьи. Окопы наполнились мутной водой, ее вычерпываешь, а она все прибывает. Никакое перекрытие с пористым грунтом не могло удержать воду. Саперы подстилали ветки, устраивались, как могли.

— Небо прохудилось, что ли, политрук? — спрашивал Николай Фурманов своего друга Василия Васютина.

— Потерпи, Коля, — отвечал тот. — Боюсь только, не обрадуемся мы хорошей погоде…

— Ну, ты напророчишь!

И точно. Дождь поливал пять суток подряд. Но лишь проглянуло робкое солнце, как налетела вражеская авиация. По сотне самолетов сразу кружились над горами, бомбы летели куда попало. На протяжении десяти — двенадцати километров местность была взрыта, исковеркана. И снова враг стал наступать на Туапсе. Потеснил 32-ю стрелковую дивизию, занял Шаумян.

Потом пришлось ему повернуть вправо, на Садовую, чтобы соединиться с частями, наступающими со стороны Горячих Ключей, и по долине реки Псекупс прорвать туапсинские обводы. Противник рвался через Волчьи Ворота на Фанагорийское, хотел справа подойти к Туапсе. Но снайперы 395-й стрелковой дивизии наглухо заперли ворота.

Третий батальон комсомольского полка днями и ночами занимался фортификацией в районе Садовой. Трудились не покладая рук. Однако связь с двумя другими батальонами оборвалась, и саперы приуныли.

— Забыли нас, что ли, Сурен Амазаспович? — тихо делился Евтушенко с политруком восьмой роты. — Сухари доели. Сахар давно кончился. А продовольственников нет и нет.

— Да, Данил Данилыч, на подножных кормах долго не протянешь.

И Никоян потуже затягивал ремень.

Евтушенко собрал командиров рот и взводов.

— Ну, как люди?

— Каштаны собирают, — сказал Бейлин. — Король пошел с ребятами.

— Опять жареные каштаны! — вскипел Никоян. — Скажи, дорогой, — обратился он к Евтушенко. — Зачем ждать? Надо посылать людей в полк, так я считаю.

В штабе полка, между тем, тоже беспокоились. Как доставить продукты третьему батальону? Посылали машины — их разбомбили. Направили караван — лошадей гитлеровцы перебили, а людей покалечили. Днем самолеты не дают шагу шагнуть, а за ночь не управиться.

Группе солдат, возглавляемой Юрасовым, поручили пробиться к нашим.

На рассвете 24 октября была предпринята новая попытка. Необычная кавалькада двинулась в сторону Шаумяна, где противник никак не ожидал появления красноармейцев. Навьюченные ишаки и лошади зацокали копытами по хребту перевала. Впереди открытая, совершенно голая каменистая возвышенность — настоящее лобное место.

Немцы долго всматривалась в животных и погонщиков, как видно соображали: что же это такое? Потом засуетились у орудий. Открыли беспорядочный артогонь. Снаряды разрывались слева и справа, спереди и сзади. «Взяли в вилку, — подумал Юрасов, — третьим залпом накроют совсем».

— Бредихин! — крикнул он старшине хозвзвода. — Тащи своего Россинанда вон на ту террасу. — Может, пойдет там.

Вопреки сомнениям, лошади пошли по каменистым ступенькам. Ишаки заупрямились. Встали, как вкопанные, — и ни в какую. Проводники все хворостины измочалили об их спины. А те помахивают хвостами, с места не двигаются. Хоть пропади. И вдруг длинные уши сереньких упрямцев все враз встопорщились: уловили шум. Словно почуяв, где можно спастись, ишаки сами, добровольно повернули к каменной лестнице.

Миновали-таки «лобное место»! Караван спустился вниз, и противник потерял его из виду. Однако напоминал о себе, периодически посылал вслед мины и снаряды. «Посылки» эти прилетали так часто, что люди вконец измучились, бросаясь то в одну, то в другую сторону во время взрывов. Да надо же было еще тянуть за собой животных.

— Долбят наугад, — сказал старшина, поднимаясь и отряхиваясь после очередной «посылки».

— Видели сколько «катюш» в лощине под Шаумяном? — спросил кто-то. — Вот бы стукнули по фрицам!

И действительно через некоторое время загремели залпы грозных «катюш», подхваченные эхом в горах. Саперы-проводники повеселели, стали подгонять лошадей. Ишаки опять сами догадались, что нужно торопиться: дробно затюкали копытцами.

Под «Индюком» все время следили за группой Юрасова в бинокль. Видели фонтаны земли и щебня, поднятые над каменной горой вражескими снарядами. Удалось ли сохранить караван? Спаслись люди или нет? Визиров не мог ответить на такие вопросы утвердительно, поэтому послал вслед за караваном связного.

Между тем группа свернула на прогалину, прорезанную узкой тропой. Ветки уже не хлестали по глазам, как прежде, сучья не рвали одежду. Здесь никто не стрелял. Люди и животные зашагали спокойнее.

Из-за ближайшего пригорка потянуло дымком. И снова все насторожились. Что там? Главное, кто? Наши или немцы?

— Остановитесь, — приказал комиссар.

Он пошел разузнать, в чем дело.

Костер. Вокруг него саперы справляют каштановый пир. Добрались, значит, до своих!

Юрасов стоял и смотрел, а саперы ели пюре из каштанов.

— Ну как, ребята? — спросил Никоян, облизывая ложку.

— Совершенная картошка, товарищ политрук, — отозвался Борис Черников. — Сюда бы маслица.

— Лучше б сала! — оживился Сергей Иванчиков. — И пшенца чуток…

Комиссар свернул в девятую роту. Там тоже нажимали на каштаны. Вспоминали, как Петр Король за сук зацепился, брюки порвал. Бойцы пересмеивались.

— Не лазь на верхотуру!

— Так он же у нас лучший заготовитель!

— Нужная специальность!

Юрасов повернулся и только было направился к каравану, как наперерез ему ринулись Евтушенко и Бейлин, а с ними посыльный Визирова.

— Товарищ комиссар!

— Здравствуйте, товарищи!

— Неужели что-то случилось? — Голос Евтушенко дрогнул. — Продукты где?

— Идемте со мной.

Все трое — Бейлин, Евтушенко и посыльный — облегченно вздохнули.

Вот когда, наконец, саперы сытно поужинали. Попили чай с сахаром и улеглись. Задремали. Юрасов и Евтушенко настелили травы в двухметровом квадрате с углублением на штык. Устроились тут оба.

— Твое место, что ли, Данилыч? — спросил комиссар.

— Ну да.

— Не бережешь ты себя, смотрю я. Для других такие убежища строишь, а самому негде от пули спрятаться.

На самом деле полуземлянка-полупалатка командира батальона не могла надежно укрыть его. Это подтвердилось, когда рядом громыхнули мины. Стоило гитлеровцам дать залп из многоствольного миномета, как образовались четыре черных кратера. Мины кромсали траверсы окопов, рушили брустверы. Брезент над головами комбата и комиссара сорвался, и они увидели Никояна верхом на коне. Тот выскочил на пригорок, загарцевал там. А рота спустилась в овраг.

— Что это он? — опешил Юрасов.

— Отвлекает внимание, — высказал предположение Евтушенко.

Удалось обмануть противника. Огонь в том районе, где работала рота, прекратился. Никоян же свалился с коня. Евтушенко вскочил на ноги. «Неужели убит?» — мелькнула у него мысль. Нет, политрук поднялся. Но конь его встать не смог — осколок перебил ему ногу ниже коленного сустава. Животное ржало от боли и страха. Пришлось пристрелить его.

А на дне окопа распласталось безжизненное тело Виктора Мазепы. Он так и упал вместе с саперной лопатой, словно даже после смерти не хотел выпускать ее из рук.

Глава шестнадцатая

В полку подвели итоги трехмесячной боевой работы. Визиров отметил в приказе отличившихся, многих представил к наградам. В связи с этим Демин направил политработников в подразделения. Пусть побеседуют с красноармейцами.

Кушкис и Холодов, словно альпинисты, бродили по горам, разыскивали тот или иной взвод третьего батальона. Саперов Сергея Алдушина они обнаружили в укромном местечке близ дороги.

— Что же, товарищи, — сказал Кушкис, когда бойцы обступили его. — Врагу нанесен такой урон в людях и технике, что Туапсе ему теперь не видать. Тут и наша заслуга. Особенно таких мастеров своего дела, как Лихачев, Барлит, Олейник, Иванчиков, Свешников, Яценко, Злой, Филиппов, Кузнецов, Лысюта, Канивец, Березовский…

— Сергей, — тихонько позвал Алдушина Холодов. — Почему не слушаешь? Куда смотришь?

— Машина!

Теперь все заметили «эмку». Она приблизилась, остановилась. Из нее вышли какие-то люди. Один из них усатый. Удивительно знакомое лицо.

— Усищи-то как у Буденного! — высказался Сергей Иванчиков.

На него зашикали. Потому что другие уже поняли: это и есть Буденный. Командующий фронтом. Визиров и Демин, встретившие Буденного в расположении полка, сопровождали его.

Семен Михайлович поздоровался со всеми.

— Ну как вы здесь? — спросил он командира полка. — Слышал о вас!

Он прошелся по каменистой тропе. Достал цейсовский бинокль, посмотрел. Вдали заметил конников. Пошевелил мохнатыми бровями. Кивнул головой и улыбнулся.

— Засиделись мои казаченьки. Пора на раздолье, пускай разгуляются. Тесно им тут.

— Наши хлопцы дружили в Донбассе с триста восемьдесят третьей проваловской дивизией, — сказал Визиров. — А на Кавказе с конниками семнадцатого кавкорпуса. Еще под Шкуринской помогали лихим кавалеристам. На танковых направлениях мины ставили.

— Разлучать вас с ними не буду, — загадочно произнес Буденный.

Подошли Кушкис и Холодов. Представились.

— Значит, партийно-комсомольские вожаки?

— Так точно, товарищ Маршал Советского Союза. — Кушкис вытянулся в струнку.

— А скажи, парторг, много в полку коммунистов?

— Человек по пятнадцать — двадцать в роте.

— Ого! Недаром кое-кто мечтал усилить за ваш счет другие инженерные части.

— Товарищ Маршал, неужто наш полк расформируют? — встревожился Холодов. — Неужели разлетятся наши орлята только потому, что стали орлами?

Мохнатые брови Буденного задвигались.

— Нет, комсорг. Не пошла на это Москва. Мне приказано позаботиться о вас. Только будет не полк…

— А что же?

— Комсомольская инженерно-саперная бригада.

Ноябрьский ветер бесцеремонен. Срывает позолоченные наряды с деревьев, оголяет их. Кружатся в воздухе обожженные первыми заморозками листья, сухо шуршат под ногами. В оврагах и буераках они скапливаются кучами.

И саперы надели шинели. Но когда работали, раздевались — становилось жарко.

На фронте ожидались перемены. Об этом говорило все: и переброска частей, и подготовка к разминированию… Правда, противник захватил горы Гунай, Гейман, взобрался на перевал, а с моря попытался высадить десант в Лазаревке, но получил отпор дивизии Черноморской группы войск.

Скоро инициатива окончательно перешла в руки черноморцев. К тому же приближалась зима, которая ничего хорошего не сулила оккупантам. Прелести русской зимы они уже испытали. Сейчас их донимали в горах холодные бризы, а низины были заминированы. Здесь врагам преграждали путь волчьи ямы, капканы, лесные завалы. Так что надолго запомнились им Гойтхский и Елисаветпольский перевалы, Островская щель, Волчьи Ворота. Горный цветок эдельвейс, в честь которого был назван план покорения Кавказа, расцвел не для них.

Комсомольский инженерный выходил на туапсинскую дорогу. Взводы и роты спускались с крутых вершин в живописную долину, оставляли за собой знакомые горы и пригорки. Свернули на сочинскую дорогу. Город-курорт смотрел вслед уходящим побитыми окнами полуразрушенных домов.

— Прощай, Туапсе! — взмахнул пилоткой Толя Панасюк. — Не забывай нас.

Навсегда остались в горах Павел Черкасов, Виктор Мазепа и Сергей Иванов. Не шагать им рядом с товарищами, не дышать свежим осенним воздухом. Они погибли, защищая Кавказ.