Перезагрузка

1

А ночью всегда возвращаться страшно. Светлое время – с мая до августа, а сейчас начало сентября. Когда смена кончается – темно. Собаки у копарей вечерами не лают – воют. Чуют беду. Лесники – они ведь как придут, так первым делом пса во дворе прибьют – либо на мясо, либо так, чтоб не гавкал. Но не из-за лесников воют собаки – непонятное для них живет в темноте. Непонятная жуть, хуже смертного страха.

До окраины я иду с девками, это еще куда ни шло. Последней сворачивает в сторону Монализа, она в обрушенных трехэтажках живет у Обувной Фабрики. Я помню, когда маленькая была, все удивлялась, почему огромное озеро называется Обувной Фабрикой. Странное название для озера, нет?

Монализе лет шестьдесят. Но у нас кто работает – все одинаково «девки». Монализа черная с полуседой головой, голос хриплый, будто пропитый. Она говорит мне «ну до завтра», и медленно идет к трехэтажкам. Ее долговязая фигура быстро растворяется в темноте. Вот теперь-то начинается самое страшное: дойти до дома.

Это матери в голову взбрело. Сыты, мол, будем. На земле проживем. Опасность что – она ж везде. А зато земелька своя, посеем и пожнем. Только вот с сытостью не вышло. В первый год лесники забрали все подчистую, так обидно было! Мы вкалывали все лето, я когда засветло с работы приходила, еще грядки полола. А они пришли к урожаю – и отоварились. Опять жили кое-как зиму на мой заработок, да так, что под ноги попадется. На второй год мать договорилась с дружиной Горбатого, не знаю, как они все договариваются – я бы на километр к этим не подошла. И мы отдали дружинникам только половину урожая, но не сказать, чтобы со второй половины были сыты, да и лесники все равно наведывались. На третий год мало чего уродилось, опять плохо было. В этом вроде получше, люди Горбатого к нам уже заходили, в октябре ещё придут, но есть надежда, что на зиму останется запас.

Да только цена за эту картошку больно уж высока. Идти мне теперь домой от Завода три километра. А главное – как идти, где! Хотя по вечерам я до того уставшая уже, что мне и всё равно. Уже и не дергаюсь. Поймают – так поймают, убьют – так убьют. Изнасилуют – тоже плевать. Но все равно сердце-то колотится.

Умереть не так уж и страшно. Я часто думала насчет смерти: лежишь себе и ничего не видишь, не слышишь, как в глубоком сне. Чего страшного-то? Но есть же еще, кроме погибели, много другого. Да такого, что и не выскажешь. Даже думать боишься. Только обрывки носятся в голове – из того, что девки в раздевалке шепотом рассказывали, что у склада мужики в очереди болтали. Мокроглазые, например, бывают. Или Соловушки. А уж мутов используют многие, только крупные дружины вроде Горбатовской не держат их – возни, говорят, много, да и опасно. Но Горбатый и так силен, а мелкие сошки-лесники – они ничем не брезгуют.

Опять же иду я вдоль Новограда, под каменным забором с колючкой, а говорят, что в здешней охране как раз мутов держат, и по ночам их наружу выпускают. Я ни разу не видела, но слышала чавканье какое-то, и не то вой, не то лай, и зеленые огни в темноте вроде глаз… Самое жуткое – три огня, три глаза, значит, в ряд. Но может, мне померещилось. Если бы это муты были – я бы живой и не ушла.

Последний километр до дома идти – мучение. Сначала под стеной иду, под колючкой, потом через лес. Даже дороги нормальной нет, узенькая тропинка. Зимой я на лыжах еду, иначе никак. Лес разросся в последние годы, со страшной силой все зарастает. Еще говорят – радиация, но почему-то все в рост идет… Правда, деревья попадаются такие, что увидишь – ночь спать не будешь. Я и не смотрю по сторонам. Быстро стараюсь проскочить.

Ноги, конечно, болят, ведь целый день на ногах. Первый год я вообще думала – сдохну, но сейчас уже привыкла. Повезло мне все-таки, что на работу взяли. Ведь что ни говори, а хоть зарплата! А раньше-то было – совсем ничего. Как мы жили – понятия не имею. Как выжили – загадка. А теперь вот к хорошему привыкли, на талоны я продукты беру, иногда вещи. Уже и не сможем без этого, наверное. Иной раз подумаешь – зачем так вкалывать, ведь кроме Завода, ничего больше нет в жизни. Но потом представишь, как жить без талонов, и думаешь, что лучше уж работать.

На последнем полукилометре страх пересиливает усталость. После леса я выхожу к реке, и это самое опасное. Во-первых, окончательно стемнело, хотя и полнолуние сейчас, во-вторых, у воды разное случается. Мокроглазые, например, часто в тростниках прячутся, про них всякое говорят – вроде они и не люди уже. Да еще муты, которые в воде живут. Девки болтали, что, мол, акул даже видели, да еще таких, которые на берег выбрасываются и на людей кидаются. Еще про гигантского Спрута в озере рассказывали, но это точно брешут. Ну не может таких спрутов здесь быть! Еще рыбы бывают всякие… тьфу ты, идиотские мысли лезут. Слышу шорох или плеск – замираю, стою, слушаю. Нет, все нормально. Путь свободен. Скоро излучина.

Как дойдешь до излучины – тут уже можно расслабляться. Недалеко. Река поворачивает направо, а мне – налево, и там видно уже заборчик, а за ним – наш домик, окошки темные, разве чуть-чуть печной огонек пробивается.

Мы, когда сюда пришли, долго тут все выжигали, выпалывали, корчевали. Деревьев мать сама сколько повалила – из них и ограду сложили. Помогали соседи городские, знакомые, несколько человек – мать самогоном потом расплатилась со всеми. Обычно копари селятся кучно, да только в поселках копарей нам места не было – кто ж новых просто так на подготовленную землю пустит? А свободной земли вокруг поселков давно не осталось. Вот мы и стали дикими копарями, сами себе огород сделали. Ну не совсем дикими – Миловский поселок от нас в полукилометре, туда и ходим, если что. Так многие делают – выжгут себе в лесу участок и пытаются хозяйствовать.

Если получится, конечно.

У меня не лежала душа к этой затее. Чувствовала я, что ничего хорошего не выйдет – труд немереный, да на семена тратиться, да удобрения доставать, а результат сомнительный. И опасно это, ох, как опасно! Оставались бы в Кузине, среди развалин – ведь как-то выжили мы среди камня, кормились чем-то все эти годы. У матери-то сроду работы не было. Работа мало у кого есть. Но как-то мы жили. И вот поперло ей, а мать у меня – как бык, как вставит в голову, никто ее не переубедит, обо мне уж не говоря. Деваться мне некуда, я все делала, как она скажет. Тогда я ее жутко боялась еще.

Потом, когда зимой картошку ели, я стала думать – ну может, мать права. Вот хорошо же, свои овощи. Капуста, морковь. Раньше весной у меня десны всегда кровили, а с овощами вроде и ничего стало. Но все равно было такое чувство – зря это все. Зря. Моя бы воля – я бы из Кузина ни на шаг.

Излучину я миновала, только приноровилась шагать быстрее по знакомой тропинке – как вдруг замерла на месте. Что-то было не так.

Легкий дымок поднимался впереди, из-за кустов. Может, мать решила костер разжечь, с нее станется.

Нет! Запах… непередаваемо свежий, страшный запах. Звуки – ненормальные звуки, не должно быть таких. Мне бы затаиться в кустах, не двигаться, не выходить. Но я с перепугу как раз и выскочила наружу – мне знать надо было, что случилось. И пока ноги меня выносили к оградке, я все питала безумную надежду – ничего… мне померещилось. Все нормально. Вот сейчас выйдет мать из низкой двери да как захохочет. Дура ты, скажет. Чё шарахаешься по кустам?

Надежда погасла мигом. Нет! Все плохо, все в самом деле очень плохо! В лунном свете я видела – домик наш горит, трещит уже, и дым поднимается над крышей, и люди по участку, там и сям – вот двое какие-то мешки тащат, наверное, урожай наш… Вот еще один на земле валяется. А вон прыгает вокруг дома – то ли человек на четвереньках, да уж больно здоровый, то ли мут. И такое же чудовище темное, вроде больше человека, куда-то тащит тело. Женское тело, платье задралось высоко. Да это же мать! Одним махом я перепрыгнула через ограду, даже страх куда-то делся, побежала вперед, мне что-то заорали, я не слышала. Я теперь ясно видела все перед собой. То большое, темное, что тащило тело по земле, остановилось, нагнулось. Раздался громкий чавкающий звук, а потом я увидела, что у матери нет головы. Вообще нет. Из шеи торчало что-то темное, будто лента. Мои ноги ослабели, в этот миг я поняла, что умираю. Потому что видеть ЭТО и жить дальше – просто нельзя. Тут меня сзади и схватили. Вроде это были руки человека, но когда меня развернули, и я увидела то, что должно быть лицом – из моего горла наконец-то вырвался крик, и так я не кричала еще никогда в жизни.

По-моему, это был такой защитный механизм. Сознание начисто отключилось. И пришла я в себя только уже на земляном полу в незнакомом помещении. Осмотрелась – сарай, совершенно пустой, ничего тут не было, даже какой-то соломы, чтобы подстелить. Даже кружки воды не было. Дверь, ясное дело, заперта. Я поднялась на ноги, подергала ее для уверенности – видно, снаружи на засовы закрыта.

Через щели под крышей пробивался свет. Выходит, я всю ночь тут пролежала, проспала, что ли. Холодно было очень, и ломило голову. Наверное, все-таки по голове стукнули – только я этого не помню. Пить хотелось, и обратного тоже. А чего теряться, я тут одна! Если смотрят – ну и пусть, сами отвернутся. Я отошла в уголок и опорожнила мочевой пузырь.

Потом села у стены, скрутившись в клубок от холода. И стала думать о матери.

Все детство я ее боялась, просто жуть. Никакой там любви материнской и всего такого у нас не было сроду. Даже до войны, хотя там я ничего не помню толком. Но все же она меня кормила. Не каждый день, конечно, но что-то давала. С другой же стороны – мне все время надо было от нее прятаться. Потому что вообще не угадаешь, когда и за что она решит отлупить, и главное – чем. У меня до сих пор некоторые шрамы сохранились, например, от раскаленной кочерги на плече. Я у бабушки иногда пряталась, но бабушка этого не любила, она мне все повторяла «никто никогда не будет любить тебя так, как мать!» и «ну если мама тебе и даст под горячую руку, все равно, она же мама».

Так продолжалось лет до четырнадцати – я старалась держаться от нее подальше, но рано или поздно голод загонял домой. А тут она, если была не в настроении, мне устраивала. Но потом в четырнадцать лет я как-то дала ей сдачи. Да так, что она улетела и сознание потеряла. С тех пор она меня зауважала. Бить уже не пыталась. Но я и так ее слушалась, куда деваться-то. Мы вместе выживали, две бабы. Теперь вот ее нет (о безголовой шее, и о темном, торчащем из этой шеи, я старалась не вспоминать). Жалко мне ее? Да нет, нисколько. Почему-то первая мысль была – больше уж я ни за что не буду копаркой. Копаться в земле – толку никакого.

Хотя я теперь вообще никем не буду. Идиотская мысль. Если они сохранили мне жизнь, то понятно же, для чего. Хотя что у них понятно? Это ведь не простые лесники меня поймали… Они уже не люди. Люди бы изнасиловали и убили, ну может, съели бы. А эти что?

Хотя все живые существа хотят есть и трахаться. Даже самые жуткие.

Я все вспоминала рожу того, кто меня схватил. Кажется, от одного вида этой рожи я сознание и потеряла. Никакого лица у него нет. Глаз даже не видно. Как будто все лицо – гигантская гнойная бородавка. Неровная, жуткая, кое-где клочья волос торчат. Кто знает, чего хочет такое существо? Что оно может со мной сделать?

Линка рассказывала, есть такие лесники, их называют Бледные, они человека подвешивают и кровь спускают. Не всю, немного. Кровь эту пьют. Ежедневно вены вскрывают и выкачивают, рано или поздно человек, конечно, помрет…

А еще говорят, некоторые так гусениц разводят – какое-то насекомое яйца под кожу откладывает, и в тебе гусеницы заводятся, питаются тобой, все мышцы съедают, потом кожу. Потом эти лесники гусениц едят. У них это деликатес.

А еще… тьфу ты, ну и зачем вот я это все вспоминаю? Хотя, конечно, лучше заранее знать, что тебя ждет. Но ведь это все не точно – эти рассказы наверняка надо на десять делить. Может, вообще вранье.

Или мутам скормят…

Хотя почему мутам – мелкие дружины людей как раз на еду и ловят. И на зверей в лесу охотятся, и на человека – как придется. Оно точно известно, сколько раз обглоданные кости находили мужики. Причем рассказывали, что едят они жертву прямо живьем, так удобнее же – руку отрубят, съедят. Потом другую, потом ноги. И вялить мясо не надо, долго свежесть сохраняет. Еще треплются, что человеческие муты даже и не отрубают куски, а так прямо едят, как волки… привязывают и едят. Или есть слухи, мол, некоторые сначала ломают все кости, дробят, потом в воде вымачивают, чтобы мясо стало нежное…

Меня замутило. Несколько рвотных позывов не привели ни к чему, кроме склизкой вонючей лужицы на полу. Желудок давно пустой.

Сердце колотилось. За дверью еще ничего не было слышно, но ведь вот сейчас она раскроется – и что тогда? Вот сейчас меня превратят в бессильную тушку, сделают со мной невесть что, как с деревяшкой, как будто я не живой человек, моя боль не существует, и даже наоборот, прикольно, что я буду орать и дергаться в их руках. Паника охватила меня. Захотелось кричать, плакать, бить кулаками по земле… Но что это даст? «Соберись!» – приказал кто-то в голове, и я тут же вспомнила Ворона.

Когда я была в ГСО, мы отрабатывали такие варианты – если кто попадется в руки к лесникам или к дружинникам. Там несколько вариантов есть, я их все уже не помню, но неважно, потому что в моем положении один только подходит. Один выход – закончить жизнь быстро и сравнительно безболезненно. Еще до того, как они придут.

Я осмотрелась. Сарай был совершенно пуст, то есть на режущие предметы, конечно, рассчитывать не приходится. Но вот на перекладину под крышей в углу, если подтянуться, вполне можно накинуть веревку.

Если бы она была… Я осмотрела себя. Странно, но они даже не сперли мою куртку. Впрочем, куда им торопиться – снимут еще.

Можно оборвать рукава, посоветовал рассудительный холодный голос внутри, этого должно хватить. Если нет – подвязать их к подолу самой куртки. И ее уже накинуть на рейку.

Дрожа от холода, я стянула куртку. Стиснула зубы. Рванула рукав – но так вот просто он не подался. Крепко сшито, зараза. Армейская курточка-то. Рванула еще раз – ткань затрещала.

И тут дверь сарая распахнулась, и на пол лег прямоугольник яркого света.

Я вскочила на ноги. Мы и такой вариант рассматривали. Всегда лучше побежать и рассчитывать, что застрелят на бегу. Вообще главное – трепыхаться, в этом случае вполне возможно, они решат, что с таким беспокойным мясом связываться не стоит, и просто сразу пристукнут. Или пристрелят.

Но лесников я не увидела. В сарай швырнули какого-то человека, и дверь снова закрылась.

Я так и стояла у стены в защитной стойке. Но ничего страшного. Это была женщина, одета в камуфляж, локти закручены за спину. Она сразу же перекатилась, выпрямилась и села без помощи рук, оглядывая помещение. Взгляд остановился на мне.

Лет ей было, наверное, пятьдесят. Но может, и меньше. Белесые волосы забраны в хвост, глаза – серые, цепкие, лицо худое. На лице ссадины, губа кровит. Из военных, подумалось мне. Что-то в ней было такое – спокойствие такое, решительность. Как будто ситуация ее вовсе не пугает, штатная ситуация.

– Развяжи, – попросила она, глядя на меня.

Я подошла к женщине, присела на корточки.

Она повернулась спиной, и я, повозившись с узлом, развязала ей руки, бечевка была длинная, замотано аж до локтей. Женщина с облегчением встряхнула руками.

– Спасибо. Давно тут сидишь?

– Недавно.

Я отошла обратно к стене и опустилась на пол, стала сматывать бечевку. Она довольно крепкая, может и пригодиться.

– Тебя как зовут? – спросила новенькая.

– Маша, – буркнула я.

– А меня – Иволга, – сообщила она буднично, и я немедленно пожалела, что назвала штатское имя. Ведь у меня тоже был позывной, когда я в ГСО служила. Маус, Машка Маус. Только меня давно так никто не звал.

А она наверняка из бывших военных. Их них многие либо в бандиты идут, либо в охрану. Только наш Ворон раньше воевал, но никуда не устроился, а организовал ГСО…

Ворон, Иволга… одни птицы вокруг.

– Ну что, Маша, – женщина поднялась на ноги, – выбираться нам надо отсюда как-то.

– Как? – спросила я скептически, но в сердце затеплилась надежда. Иволга, она была из таких – как бы это сказать? Про них всегда думаешь, что они – знают выход. Они помогут. Подскажут, найдут решение. Да, она старше меня, но не в этом дело. Мать вон – толку-то с ее возраста было? Или Монализа вот тоже меня сильно старше, однако, если честно – дура дурой.

– Посмотрим, – Иволга зашагала вдоль стен, внимательно осматривая доски и щели.

– Если б то хоть люди были, – высказалась я. Серые глаза глянули на меня пристально.

– А кто же это? Люди и есть.

– Как же! Видела я того, который меня хватал… там вместо лица – во!

– Это опухоль просто. Такого много сейчас, будто ты не знаешь. Больные люди.

– На голову больные, – уточнила я.

– На голову тоже, – Иволга усмехнулась.

– А муты у них есть?

– Муты?

– Ну это… вроде звери такие. Даже не поймешь: некоторые вроде волка, некоторые – как медведи, а иногда и не поймешь, кто такой. Жуткие они бывают.

– А-а, мутанты, – кивнула Иволга, – да тут тоже многое преувеличено. Собаки большие скорее всего. Не знаю, я видела парочку, но не слишком крупных. Разберемся.

Она закончила осмотр стен. Села рядом со мной, обхватив колени руками.

– Нет, отсюда так не выбраться, Маша. Будем ждать, пока они дверь откроют.

– А что мы сделаем-то, если откроют?

Ждать пришлось недолго. Я, конечно, ни минуты не верила, что план Иволги сработает. Но наверное, все-таки поверила – ведь думать о том, как повеситься, я перестала. И не зря же я все-таки три года была в ГСО! Ну а Иволга вообще явно из армии. Даже офицер, может быть.

Хотя – нас ведь не люди поймали… если бы хоть это были обычные мужики! А с этими что мы сделаем?

То есть я не верила. Но просто ждала – и вот дверь открылась. Как и договорились, я сгруппировалась и метнулась в ноги первому, кто вошел. Тут же откатилась, и увидела, что Иволга выхватила у него оружие, передернула затвор, вскинула автомат.

– В сторону! – крикнула она. Тот, кому я кинулась в ноги, так и лежал на полу, видно, Иволга его вырубила. Еще двое нерешительно топтались у входа. Теперь я видела, что это все-таки – просто люди. У них никаких опухолей на лице не было. Нормальные мужики, ну конечно, грязные, заросшие, как все лесники.

– Кому говорю! – Иволга чуть подняла ствол, раздалась короткая очередь. Лесники метнулись в стороны. Иволга рванула к выходу, я за ней. Позади сарая оказался глухой дощатый забор, мы пробежали вдоль него. Иволга прижалась к стене, я тоже – мне хотелось исчезнуть, испариться, казалось, что я – мишень, что по мне вот сейчас откроют огонь. Но Иволга уже внимательно осматривалась.

– За мной! – тихо сказала она и побежала вперед. Короткими перебежками, от забора к кусту, от куста к поленнице. Тут я увидела мутов и едва не закричала от страха – какое там «небольшие!» – это были просто чудовища, хоть и на привязи. Одно из них разбежалось, рванулось и дико залаяло-завыло дурным голосом. Иволга повела стволом автомата, загремела очередь, вой оборвался. «Калаш», кстати, древний, еще 12-й, кажется. Потом раздались вопли впереди, Иволга крикнула «Ложись!», и я тут же повалилась в траву. А Иволга начала стрелять. Это длилось я не знаю сколько, потом Иволга рванула меня за плечо.

– За мной!

Я снова побежала за ней. В траве валялись несколько трупов… или не трупов. Мне в глаза бросился тот вчерашний, а может, не вчерашний, а другой, но тоже с опухолью-бородавкой во все лицо, урод. А потом я увидела, куда мы бежим. Прислоненный к ограде стоял мотоцикл, огромный «Зонгшен».

– Садись! – Иволга оседлала машину, мотор взревел. Откуда она ключ-то взяла? Хрен знает… Я обхватила ее талию. Сзади что-то заорали. Мотоцикл рванул вперед, загремели выстрелы… сейчас в спину, подумала я. Втиснулась в Иволгу, вцепилась и закрыла глаза – как будто это могло уберечь от пуль мой беззащитный тыл.

Потом все стихло, только ревел мотор «Зонгшена», и свистел ветер в ушах. Наш мотоцикл мчался по лесной дороге, в направлении Кузина.

Неподалеку от города Иволга остановилась. Я слезла, пошатываясь. Пошла к реке. Даже забылось, что к реке лучше не ходить, что там страшные водяные муты и вообще… Очень хотелось пить. Я нагнулась к воде, протянула горсть.

Иволга резко ударила меня по руке.

– Не смей! Сдурела?

Она отцепила от «Зонгшена» пластмассовое ведерко. Набрала воду, вынула из кармана таблетку и бросила туда. Я в оцепенении глядела на спокойное течение речной воды.

– Там, говорят, жуткие муты бывают, – пробормотала я, – акулы даже…

– Акулы! – буркнула Иволга, – меньше фантазировать надо. Акул там нет. А вот лямблии сейчас такие бывают, амебы, микрофлора всякая, что без дезинфекции воду пить – все равно что мышьяк.

Она тоже посмотрела на воду.

– Все мутирует. Жизнь активно приспосабливается к новым условиям. Ну пей, можно уже!

Она протянула мне ведерко. Вода противно воняла химией, но мне было все равно. Я охотно вылакала сразу литра полтора. Протянула ведерко Иволге, и замерла – лицо ее странно изменилось.

– Маша, – сказала она вполголоса, – только тихо. Осторожно двигайся ко мне. На один шаг.

Мурашки побежали по спине. Я послушно встала и шагнула вперед. За моей спиной раздалось шевеление и громкий «чпок». Боже, что же это такое?

– Еще шаг. Еще, – командовала Иволга. Наконец на самом каменистом бережку она с облегчением вздохнула.

– Все. Смотри теперь.

Я повернулась. Едва не вскрикнула – ну конечно! Это же загребуха! Ну не дура ли я – все ведь забыла! Да и как не забыть, когда по четырнадцать часов, а то и более, только ящики ворочаешь в душном помещении.

Загребуха разочарованно покачивала двумя охотничьими ветками. Ветки были усыпаны длинными шипами и похожи на костлявые руки. Еще бы немножко, и… говорят, и пули бесполезны. И высасывает загребуха очень быстро – Иволга ничего бы не успела сделать.

– Как интересно, – пробормотала она, с прищуром глядя на загребуху, – это же альнус карнивора…

– Загребуха это, – я не поняла, что она сказала.

– Загребуха вы ее называете? – Иволга уселась на прибрежный камешек. Я тоже примостилась на порожке, с опаской оглядевшись – нет ли рядом чего ядовитого или хищного, – это интересно.

– Уж конечно, интересно! Она иголки прямо в вены втыкает и кровь выпивает.

Иволга фыркнула.

– Угу, конечно. Ну и фантазии у вас… Впрочем, эта ваша загребуха и вправду опасна. Но не так, как ты думаешь. Иголки у нее ядовитые, жертва сразу теряет сознание, а затем втягивается в пищевой пузырь и медленно переваривается. Но самое интересное тут, конечно – способность к направленному движению… впрочем, неважно.

– А ты была в армии, Иволга? – поинтересовалась я. Она пожала плечами.

– Какая армия, война уж давно кончилась… Но если тебе интересно – да, была там. По званию капитан. РХБЗ, если интересно.

– А это что?

– РХБЗ? – она прищурилась, – войска радиационной, химической и биозащиты. Хотя после большой войны на самом деле служила в разных местах. Чем только не занималась.

– А теперь ты что, в Кузин?

– Да, – она кивнула, – двигаюсь вот к вам в Кузин. Да не доехала немного. Присела отдохнуть, а тут эти голубчики, глупо, в общем, влетела.

Я смотрела на нее с благодарностью. Два раза ведь уже спасла мне жизнь! Если воду считать – то три. Она права, недаром служила в биозащите. Так-то и нам в ГСО объясняли – воду из реки сырую ни в коем случае не пить.

Это я все забыла, расслабилась, за два-то года на заводе.

– Спасибо, кстати, – сухо сказала Иволга. Я вытаращилась на нее.

– Спасибо, что помогла, – пояснила она, – ты молодец. Без тебя я бы не смогла обезоружить лесного.

– Ну… я тоже ведь в ГСО была, – мне стало приятно.

– А ГСО – это что?

– Городская самооборона, – ответила я, – только оттуда пришлось уйти, потому что я на работу устроилась.

– А что это за самооборона? Народ сам организовал?

– Ну в общем, да. Это Ворон. Мужик один, он тоже был военным, и вот собрал народ, оружия сейчас полно везде. Ходят, патрулируют. ГСО – оно против дружин, ну бандитов, то есть. Людей защищает.

– Ясно. Тебе в городе-то есть куда пойти?

– Ну… да, есть в принципе, – я сразу подумала про бабкину квартиру. Пойду туда, если еще не занял никто.

– Тогда поехали, – Иволга поднялась, – отдохнули, и хватит, верно?

Она довезла меня на Зонгшене до Хрущевок. Этот район сохранился лучше, чем Обувная Фабрика. Некоторые развалины даже в пять этажей, хотя верхние этажи, конечно – одни остовы. Возле бабкиного дома горы обломков и мусора такие, что проехать ни на чем невозможно, только пешком. Я попросила Иволгу высадить меня, она попрощалась и уехала, а я стала пробираться сквозь завалы.

Давно уже не была в бабкином доме. Может быть, и зря я сюда. Жилье у бабки почти благоустроенное, с чего я взяла, что там еще нет никого? Раньше соседи у нее были тихие, приличные, а кто там живет теперь? Но я слишком устала, чтобы искать что-то еще. Или вообще принимать меры, осторожничать. Если вдуматься, всего несколько часов назад я готовилась окончить жизнь живьем на вертеле или в ином жутком положении. После лесников – что мне какие-то соседи? Я бесстрашно поднялась по двум сохранившимся лестничным пролетам. И оказалась на площадке, которая обрывается с одной стороны в пустоту. А с другой – дверь в стене, а на стене даже какая-то штукатурка сохранилась. Дверь я толкнула и быстро поняла, что все благополучно – никого в бабкиной квартире до сих пор нет.

Никого – но и ничего уже нет. Остались только стены. Но и это хорошо, стены – защита от ветра, от дождя-непогоды, от скорого снега. В бабкиной квартире одна большая комната с остатками стены посередине – вероятно, раньше была комната и кухня, здесь кусок внешней стены выломан, но тщательно заделан фанерой. Правда, окно выбито, так что здесь всегда температура как снаружи, разве что нет ветра. А вот маленькая комната, спальня полностью цела, и в ней бабушка вставила даже стеклянное окно со старинными двойными рамами. Если в спальне топить печку – то зимой тепло.

Но печку, конечно, давно унесли. Как и всю мебель, которая хоть на что-то годилась. Остались два деревянных мата на полу, да в кухне я нашла древний массивный буфет. Разумеется, пустой. Не тронули, потому что оргстекло там в основном и ДСП с несгораемой пропиткой.

Насекомых не было, хотя кажется, в матах муравьи завелись.

Ну что ж, и это начало. Раз до сих пор на эти стены никто не позарился, мне можно будет здесь жить.

Первая забота – еда. К хорошему быстро привыкаешь, вот привыкла я ужинать каждый вечер, принцесса этакая, и теперь в животе у меня будто вакуумный фугас взорвался. Жрать, словом, хочется. К тому же надо выяснить, как с работой, ведь сегодня я, выходит, прогуливаю.

Так что новое свое жилье я оставила как есть и двинулась на улицу – на поиски съестного и устройство своей новой одинокой жизни.