Перикл

СОВЕТ И НАРОД РЕШИЛИ…

— При архонте Диотиме, в первую пританию филы Эгеиды, месяца гекатомбеона 11-го числа, когда секретарем был Никокл, сын Каллия, пеаниец, эпистатом был Пифодор, сын Антифонта, холаргеец, Фанодем, сын Менексена, из Алопеки, предложил:

«Так как Совет при архонте Феокле, в десятую пританию, когда дежурной была фила Ойнеида, постановил почтить того из ораторов, выступавших в Совете, кто лучше всех говорил и действовал в интересах афинского народа в течение всего года, и, проведя голосование, наметил Еврисибия, сына Никерата, декелейца, то, в добрый час, Совет и народ решили: похвалить Еврисибия, сына Никерата, поскольку он отлично и неподкупно исполнял свои обязанности, за добродетель и справедливость по отношению к народу и увенчать его золотым венком в 500 драхм, а деньги на венок взять из средств, расходуемых Советом на исполнение постановлений, чтобы все знали, что Совет и народ умеют воздавать благодарность тем, кто всегда говорит и делает наилучшее в интересах народа. Пусть секретарь притании напишет это постановление на каменной плите и поставит на Акрополе; для этого пусть казначей даст необходимые деньги».

Монотонно журчал голос председателя коллегии пританов — эпистата, ставившего на голосование предложения, одобренные Советом пятисот. Знакомый с нравами собрания, эпистат по обыкновению спрашивал, не хочет ли кто-нибудь обсудить предварительное решение Совета, хотя заранее можно было сказать, что никто не потянется к трибуне. Желающих обычно не находилось, и, словно по команде, вскидывались равнодушные руки участников собрания, расположившихся на каменных ступенях, террасами спускавшихся по склону Пникса.

Нещадно палило поднявшееся к зениту солнце. От утренней прохлады не осталось и следа. Недвижно застыли кипарисы, смолкли птицы, спрятавшиеся в листве. Все располагало к покою и тишине, клонило ко сну. И люди, собравшиеся на Пниксе, казались равнодушными и ленивыми, будто отбывали какую-то повинность, вовсе не интересуясь происходящим. Впрочем, так бывало уже не раз на этом первом собрании нового года, начало которого приходилось на самый жаркий месяц гекатомбеон (с середины июля до середины августа).

— В добрый час! Совет и народ решили.

Так как эфебы в течение целого года несли сторожевую службу, соблюдали строгий порядок, повиновались законам и исполняли все приказания стратега, следует по достоинству почтить их за ревностное служение, увенчать венком и отвести им почетное место на состязаниях, которые устраиваются государством. Совет и народ находят также нужным похвалить их руководителя — Стратия, сына Гермодора, из Элевсина, обучавшего метанию дротика, Клиния, сына Ферамена, из Пирея, учителя фехтования, критянина Сондра, обучавшего стрельбе из лука, — и увенчать их венком из оливковой ветви за их попечение и строгий надзор за эфебами. Пусть секретарь притании напишет это постановление на каменной плите и поставит на площади…

Совет и народ решили…

Похвалить Евтидема, возглавлявшего посольства в союзные города, за его безукоризненный образ жизни и искусные действия на благо афинского народа.

Предоставить почетные места в театре гражданам других государств, оказывавшим услуги афинянам, и высечь их имена на камне.

Похвалить и наградить капитана, умело управлявшего кораблем и доставившего ценный груз с берегов далекого Понта.

Совет и народ решили…

Перикл вслушивался в эти знакомые слова и радовался тому, что они стали настолько привычными, что на них уже никто не обращает внимания. Конечно, Совет и народ — кто же еще может решать государственные дела?! Но понадобились многие годы, чтобы эта формула утвердилась, наполнилась реальным содержанием.

Совет пятисот, созданный еще Клисфеном, долгое время находился в тени, хоть и считался высшим правительственным учреждением. На деле же он подчинялся ареопагу и послушно следовал велениям архонтов. Попасть в Совет могли представители трех классов — пентакосиомедимны, получавшие со своей земли урожай в размере не менее 500 медимнов зерна, масла или вина (медимн равен 52 литрам), всадники, получавшие не меньше 300 медимнов, и зевгиты (не меньше 200 медимнов). К высшим же государственным должностям допускались лишь граждане первых двух классов.

Издавна афинский демос привык смотреть на своих руководителей как на особо избранных людей, наделенных талантом и мудростью. Он верил слову вождей и полагался на них больше, чем на самого себя. Не так-то просто было изменить психологию общества. Война с персами убедила демос в том, что именно он способен спасти страну от гибели. И именно в результате войны он ощутил острее чем когда-либо несправедливость прежнего законодательства. В самом деле, нашествие персов разорило Аттику, лишило состояния многие семьи, и те, кто раньше кичился богатством, перешли в низшие разряды и не имели права домогаться высших должностей.

— Право! Но разве не народ — источник законов и их исполнитель? И разве нормально, когда слабее всего слышен голос тех, кто, подобно Атланту, держит на своих плечах государство? Демократия перестает быть демократией, если между руководителями и народом вырастает пропасть, которую нельзя перешагнуть.

Так рассуждали Эфиальт и Перикл, когда готовили реформу, лишившую власти ареопаг и открывшую доступ ко всем должностям каждому афинскому гражданину.

Совет пятисот управлял страной. Но ведь он назывался Буле, то есть Совет. Это было правительство, которое советовало, а не решало, ибо решать мог только демос и никто иной. Потому что правители, не зависимые от народа, рано или поздно будут больше думать о своих интересах, чем о нуждах отдельных граждан.

Каждая из 10 фил выбирала по жребию 50 членов Буле (не моложе 30 лет). Совет делился по филам, дежурившим поочередно одну десятую часть года. Дежурство это называлось пританией, а дежурные члены Буле — пританами. Их единственной привилегией было освобождение от воинской службы; кроме того, им предоставляли почетные места в театре. Больше они ничем не отличались от обычных магистратов, находящихся на службе у государства.

Совет собирался ежедневно, кроме праздников и «тяжелых дней», связанных с воспоминаниями о печальных событиях в истории Афин. Он заседал в булевтерии (на агоре), на Акрополе, в театре и даже в Пирее. Но в полном составе он выступал редко, и 50 пританов обычно размещались в толосе, неподалеку от булевтерия. Здесь они проводили весь день и обедали на государственный счет вместе с секретарем Совета.

Как постоянно действующая комиссия Буле ведал всеми текущими делами. Что бы ни произошло в городе, об этом немедленно извещали пританов, которые имели право вмешиваться в события и даже применять силу, если в том была необходимость. Эпистата, руководившего Советом, избирали ежедневно по жребию и передавали ему ключи от государственных архивов и храмов, где хранились государственная казна и печать.

Вступая в должность, члены Буле приносили клятву, что будут честно выполнять свои обязанности в соответствии с законами и охранять демократические порядки.

Демократия требовала гласности. И Совет заседал открыто, в присутствии публики, ибо демос хотел знать не только окончательное постановление, принятое большинством, но и мнение каждого, кто выступал против. Рассматривая различные проекты и предложения отдельных граждан, Совет выносил предварительное определение и предлагал его Народному собранию. Без такого определения экклесия не рассматривала дел. Повестка же дня собрания объявлялась за четыре дня, чтобы участники заседания могли подготовиться к обсуждению.

Демократия требовала безопасности. И Совет отвечал за ежегодную постройку 20 триер, заботился об обороне Аттики, вел переговоры с посольствами, прибывающими в Афины, улаживал отношения с союзниками, ведал финансами, изыскивал источники доходов и распределял пособия нуждающимся; под его надзором находились государственные святилища и общественные постройки.

Демократия нуждалась в гражданах, честно исполняющих свой долг. И Совет контролировал деятельность чиновников, рассматривал поступающие на них жалобы и привлекал к ответственности. Притана, обвиненного в преступлении (нерадивости, беспечности, безнравственности, взяточничестве), его коллеги исключали из Буле, голосуя оливковыми листьями, и могли подвергнуть аресту.

В конце года каждый из членов Совета отчитывался перед экклесией, и народ обычно награждал всю коллегию золотым венком. Так было и в прошедшем году. Новому Совету еще предстояло доказать право на эту награду. Пританы пока были спокойны и, довольные, поглядывали друг на друга. Заседание шло гладко — совсем не так, как в прошлую пританию, когда заслушивали годовые отчеты и избирали новых должностных лиц.

В каждую пританию Народное собрание созывали четырежды. На первом заседании всякий раз народ проверял, добросовестно ли служат магистраты. Чиновники отчитывались в своей деятельности, и их либо утверждали в должности, либо сменяли и предавали суду. На том же заседании рассматривали обвинения в государственных преступлениях, сообщения о разделе наследства, конфискации имущества, обсуждали меры, касающиеся безопасности страны, продовольственного снабжения и т. п.

Второй раз экклесия собиралась, чтобы принимать прошения от жителей Афин. Каждый мог положить на алтарь ветвь умоляющего и ходатайствовать как для себя лично, так и для государства. Метеки и рабы просили разрешить им выступить в Народном собрании, не опасаясь ответственности за сказанное; граждане же могли добиваться отмены наказаний, прощения долга, возвращения политических прав.

На третьем заседании принимали вестников и послов и обсуждали отношения с другими странами.

Последнее, четвертое заседание каждой притании целиком посвящалось священным делам.

Раз в год, в первом собрании шестой притании эпистат задавал демосу вопрос, есть ли необходимость применить против кого-нибудь остракизм. И если народ соглашался, то в первом собрании восьмой притании происходил суд черепков.

Правда, после изгнания Фукидида, сына Мелесия, никто не осмеливался соперничать с Периклом, и об остракизме долгое время не вспоминали…

Собрание шло безмятежно и неторопливо. Казалось, демос израсходовал весь пыл в последнюю пританию, когда утверждал чиновников на этот год. Тогда доходило чуть ли не до драки. Вспоминали о неблаговидных поступках кандидатов на должность и с пристрастием допрашивали их во время проверки.

Афиняне не доверяли голосованию и предпочитали избрание с помощью жребия. Только так, полагали они, можно добиться подлинного равноправия граждан. Ведь при голосовании, даже если оно происходит открыто, всегда можно повлиять на чье-то мнение, склонить кого-то на свою сторону и обеспечить победу людям богатым и влиятельным. Голосованием избирали только тех, от кого требовалось особое знание, умение и искусство: 10 стратегов (по одному от каждой филы), 10 таксиархов (командиров пехотных отрядов), двух гиппархов (начальников конницы) и их десятерых помощников (филархов). Так же избирали 10 софронистов, отвечавших за воспитание эфебов и надзиравших за их нравственностью, а кроме того, государственного казначея, осуществлявшего верховный контроль над финансами Афин, и секретаря Совета, заведовавшего всеми документами и архивом.

Все остальные должности занимались по жребию: любой гражданин мог и обязан был исполнять свой долг: от него требовались лишь добросовестность и честность, а не особые способности и специальные знания.

В храме Тесея ставили две урны. В одной лежали таблички с именами претендентов, в другой — черные и белые бобы. Архонт вынимал одновременно табличку и боб. Если боб оказывался белым, кандидат считался избранным. Но ему предстояло еще пройти проверку перед Советом или экклесией, где его могли отвергнуть, признать недостойным и неподходящим для выполнения обязанностей. Поэтому на всякий случай избирали двух кандидатов на одну должность.

Жребий называл имена:

— девяти архонтов, когда-то бывших правителями страны, а теперь превратившихся в обычных чиновников. Первый назывался архонтом-эпонимом, и его имя принадлежало истории, так как им обозначали год (с IV века до нашей эры время стали определять, взяв за исходную дату первые Олимпийские игры, состоявшиеся в 776 году). Первый архонт председательствовал в суде, ведал семейными и наследственными делами граждан, руководил государственными праздниками и следил за исправностью календаря. Архонт-царь отвечал за гимнастические состязания, осуществлял верховный надзор за государственными культами, мистериями, разрешал споры между жрецами, разбирал дела об оскорблении богов и святынь, об убийствах на религиозной почве. Третий архонт — полемарх — приносил жертвы божествам войны, устраивал надгробные состязания в честь павших воинов. Остальные архонты — фесмофеты — обязаны, были ежегодно проверять афинские законы, чтобы новые постановления не противоречили ранее принятым, рассматривали политические обвинения против отдельных лиц;

— 500 членов Совета;

— 6 тысяч гелиастов, членов суда присяжных;

— 10 астиномов, отвечавших за чистоту города, за соблюдение порядка и приличий на улицах; они же следили за поведением бродячих актеров и уличных женщин;

— 10 агораномов, рыночных надзирателей, проверявших качество товаров, решавших споры между торговцами и покупателями;

— 10 метрономов, проверявших, правильно ли торговцы пользуются различными мерами и весами;

— 10 ситофилаков, контролировавших твердые цены на хлеб;

— 10 портовых надзирателей, наблюдавших за морской торговлей и заставлявших доставлять две трети привозимого хлеба в город;

— 11 членов коллегии, ведавших тюрьмами, обеспечивавших исполнение смертных приговоров, вынесенных уголовным преступникам, передававших в суд описи конфискованных имуществ;

— 10 заведующих ремонтом храмов;

— 10 логистов (контролеров) с 10 помощниками, которые принимали отчеты от каждого магистрата;

— 20 священнослужителей для особых жертвоприношений;

— 10 афлофетов, устраивавших праздничные процессии, музыкальные, гимнастические и конные состязания, заказывавших награды для победителей;

— 10 аподектов, принимавших подати и пошлины;

— 20 казначеев, распоряжавшихся священной казной, сокровищами Афины и других богов;

— 10 казначеев, собиравших взносы с союзников, выдававших деньги на ведение войны, производивших денежные раздачи во время праздников;

— 10 практоров, взыскивавших штрафы;

— 10 полетов, отдававших на откуп государственное имущество и продававших конфискованные земли.

Магистратов избирали за два месяца до окончания года, чтобы они успели пройти проверку — докимасию. Способны ли они выполнять свои обязанности? Знают ли законы? На это обычно не обращали внимания. Требовалось лишь, чтобы каждый кандидат обладал полноценными гражданскими правами и вел беспорочный образ жизни. Особые претензии предъявляли к архонтам и жрецам: ими могли стать только исконные (в третьем колене) граждане Афин, к тому же лишенные каких-либо телесных недостатков. Стратеги же должны были проявить себя предварительно как искусные военачальники, а кроме того, состоять в законном браке и иметь земельные владения в Аттике.

И вот наступала докимасия. Перед Народным собранием или Советом гражданин отвечал на вопросы:

— Кто у него отец и мать, кто их родители? Откуда, из какого дема он родом?

— Где находятся могилы его предков и чтит ли он отеческие святыни?

— Выполняет ли свой сыновний долг по отношению к родителям?

— Исправно ли платит подати и участвовал ли в военных походах?

Под угрозой казни не имели права претендовать на избрание чиновники, не сдавшие отчета по прежней должности или занимавшие другую, а также государственные должники. Не разрешалось также дважды занимать одну и ту же должность; исключение делалось только для стратегов.

Докимасия завершалась тем, что эпистат приглашал свидетелей, подтверждавших слова кандидата. После этого председатель обращался к народу: «Не угодно ли кому-нибудь выступить с обвинением?» Если охотников не находилось, он тут же проводил голосование. Если же начинались споры, то давали высказаться и обвинителю, и защитнику, после чего решали большинством голосов.

Архонтов подвергали особенно тщательной проверке — в Совете и в гелиее. Пройдя докимасию, они собирались у камня, где лежали внутренности жертвенных животных, и, ступив на него, клялись служить честно, в соответствии с законами и не принимать подарков за свои труд. Если же кто-нибудь нарушал клятву и принимал взятку, он обязывался поставить статую из чистого золота размером в его собственный рост. Не выполнив этого, он должен был отправиться в изгнание.

Магистраты сдавали ежегодный отчет о своих действиях. Не отчитавшись, они не могли получить венок в награду за службу, претендовать на другую должность; им запрещалось даже покидать пределы страны и свободно распоряжаться собственным имуществом, пока не станет очевидным, что они не присваивали и не растрачивали понапрасну государственных денег. Но, помимо того, в первом собрании каждой притании экклесия обсуждала их деятельность и всякий раз вновь продлевала полномочия. Если вскрывались ошибки или неблаговидные поступки, магистрата немедленно смещали и отдавали под суд. Взяточничество, злоупотребление властью, нерасторопность, беспечность, пренебрежение исконными обычаями, отступление от обычных норм поведения, невыполнение строго установленных обрядов — все это рассматривалось как преступление. Стратегов привлекали к ответственности за поражение в битве и даже за то, что они недостаточно энергично вели военные действия.

В Совете и Народном собрании любой гражданин мог выступить с обвинением. Появилась даже особая профессия — сикофантов (доносчиков), специально следивших за чиновниками (и рядовыми афинянами) и возбуждавших против них процессы. Такой неумолимый контроль, по мысли афинских законодателей, должен был гарантировать неподкупность лиц, наделенных властью, и ревностное выполнение ими своих обязанностей. А служение государству рассматривалось как священная и почетная обязанность, и потому магистраты до середины V века не получали жалованья: их награждали лишь венками и иногда упоминали в почетных декретах. Так повелось со времен Солона. Так было при Клисфене.

Традицию нарушил Перикл.

На одном из собраний он выступил с неслыханным, ошеломляющим предложением…

Все шло как обычно. Ранним утром глашатаи разбрелись по улицам, созывая граждан на Пникс. Их зычные голоса разносились над городом, пробуждая спящих и заставляя торопиться всех, кто не успел управиться с делами. (Как и других чиновников, глашатаев избирали, проверяя их достоинства, главным из которых был мощный и благозвучный голос. Тем, кто выдерживал испытание, вручали лавровый или масличный жезл с изображением двух обвивавших его змей. Еще со времен Гомера глашатаи и вестники пользовались неприкосновенностью: их не имели права оскорбить ни сограждане, ни иноземцы, а насилие над ними считалось тяжким преступлением, требовавшим отмщения.)

Закрывались лавки и мастерские, запирались городские ворота. Стражники — скифские стрелки, — подгоняя опаздывающих, оцепляли улицы красными канатами, чтобы никто не поворачивал обратно. 6 лексиархов с 30 помощниками наводили порядок среди собравшихся: они не пускали на Пникс тех, кому не разрешалось посещать экклесию, задерживали всякого, кто пытался уйти до окончания заседания, штрафовали нарушителей спокойствия.

Наконец, поднялся эпистат и, перекрывая шум голосов, потребовал тишины. Жрец принес в жертву поросят, обнес жертвенное мясо вокруг толпы и произнес молитву. Он говорил тихо, но его слова были слышны всем. Он произносил заклятье против тех, кто будет своими речами вредить народу и государству.

Как знать, не на его ли голову падет это проклятье, думал Перикл. Ведь его предложение противоречит всем прежним законам. Неужели он, всегда избегавший риска, на сей раз поторопился и не рассчитал сил? Нет, нет, все должно идти так, как задумано, — он не отступит от своего плана. У него немало сторонников, а демос — демос поймет и поддержит его.

Последние дни Перикл проводил на агоре. Там уже узнали о его выступлении в Совете, и с тех пор только и разговоров было, что о его проекте, который предстояло теперь обсудить в Народном собрании. Одним он казался заманчивым, другим — опасным, третьи упрекали вождя демократов за то, что он делает лишь робкий шаг и останавливается на полпути. Но это был первый шаг, и Перикл знал ему цену. Он знал, что последующие будут легче, главное — начать. И он начал…

— Совет и народ решили… Перикл, сын Ксантиппа, из Холарга, предложил…

Он предложил вознаграждать членов Совета пятисот за их труд и платить по одной драхме в день. Служить за плату! Это казалось кощунством. Издавна афиняне, с уважением относившиеся к труду землепашца или ремесленника, презирали тех, кто нанимается работать за деньги. Они издевались над учителями и философами, бравшими плату с учеников, свысока глядели на художников, скульпторов и архитекторов, получавших жалованье от государства, Уважающий себя свободный афинский гражданин, конечно, должен служить отечеству, не жалея сил, но бескорыстно! Иначе он превратится в обычного слугу, наемного рабочего, поденщика.

Один за другим поднимались на трибуну ораторы. Надев на голову венок, они как бы переставали быть частными гражданами и превращались в должностных лиц, исполняющих общественные обязанности перед народом. Любой мог выступить перед демосом, не опасаясь каких-либо последствий. Не разрешалось лишь рассуждать о вещах, не относящихся к делу, и дважды повторять одно и то же.

— Граждане афиняне! Все, о чем говорил здесь Перикл, наверное, покажется вам справедливым и соблазнительным. В самом деле, разве не следует поощрять тех, кто стоит во главе нашего полиса и печется об общем благе? Конечно, следует! И мы по достоинству награждаем членов Совета за труд, прославляя их имена в почетных постановлениях. А что же нам предлагают? Оскорбить, унизить уважаемых людей, бросив им подачку, словно нищим? Где, в каком городе Эллады вы увидите такое? Может быть, Периклу больше по душе порядки, к которым привыкли варвары? Ведь у них все состоят на службе у монарха, получая от него земли, дворцы и сокровища. Подумайте, что скажут о нас остальные эллины, когда узнают, что мы превратили священную обязанность в работу за плату, недостойную истинного гражданина.

Перикл еле сдерживался, чтобы не прервать выступавшего. Не потому, что это запрещалось законом и его могли тут же оштрафовать. Он ждал, пока выскажутся остальные, чтобы ответить всем сразу, связать воедино все возражения, которые заранее мог предвидеть. Его проект — лишь начало обширной программы, которую он намерен осуществить в будущем. Интересно, понимают ли это его противники?

Оратор продолжал разглагольствовать о том, как в старину ценили и почитали тех, кому доверено управлять государством, и как высок был авторитет руководителей, с которыми никто не станет считаться, если они будут получать жалованье из казны.

Ему не удалось закончить свою патетическую речь. Эпистат взглянул на песочные часы и прервал оратора — время кончилось. Он покинул трибуну, сопровождаемый одобрительным гулом нескольких рядов. Перикл даже не взглянул в ту сторону — он знал, что там сидят сторонники Кимона и Фукидида, которым ненавистен не столько его проект, сколько он сам, вождь демоса, противник аристократов. Рискнет ли кто-нибудь открыто бросить ему вызов?

Перикл вздрогнул, услышав свое имя. Ага, значит, все-таки не выдержали. Что ж, поглядим, кого они выпустили на трибуну. О, да это известный трапезит, банкир, сколотивший немалое состояние на ростовщических операциях. Такой добродушный на вид и такой неумолимый, когда судится с должниками. О его жадности говорит весь город — наверное, и сейчас он боится, как бы не затронули его кошелька.

— Платить? Я не знал, о афиняне, что вы столь щедры, чтобы тратить государственные деньги на такие пустяки. Или, может быть, это не ваши деньги собирается расходовать Перикл? Но тогда чьи? Свои собственные? Я понимаю ваши улыбки. Конечно же, нет: ведь у него каждый обол на счету — достаточно взглянуть на его сыновей, на их жалкий вид, чтобы понять, какой он скопидом…

Эпистат остановил говорившего. Он напомнил, что никто не смеет оскорблять членов собрания, и пригрозил ему штрафом, если он не прекратит нападок на Перикла.

— Хорошо, я буду говорить о себе и своих друзьях. Разве мало мы несем расходов, устраивая праздники, состязания, театральные представления, снаряжая корабли? На самых богатых людях лежит и самое тяжелое бремя. Что ж, мы понимаем, что иначе и не может быть в нашем государстве. Но нельзя бесконечно натягивать тетиву — она лопнет, и вы останетесь без оружия.

Перикл любит говорить о равноправии и благоденствии народа. Какое же это благоденствие, если одни всегда будут жить за счет других? Сегодня страдаем мы — смотрите, как бы завтра он не принялся за вас, за всех, кто сколотил скромное состояние.

Перикл защищался. Не просил, не спорил, а терпеливо разъяснял. Наслушавшись разговоров в толпе, он знал заранее аргументы противников и спокойно излагал их, столь же бесстрастно опровергая. Он говорил:

о преимуществах демократии перед другими формами правления, потому что именно демократия защищает весь народ в целом, а не избранных граждан;

о том, что нельзя жить лишь законами предков и считать их непогрешимыми;

о том, что народ, добившись свободы и равноправия, должен уметь воспользоваться своими правами.

— Разве справедливо, чтобы граждане, ежедневно заседающие в Буле, терпели убытки из-за того, что вынуждены поступиться собственными делами? Ведь ныне в Совет избирают не знатных и состоятельных, а обычных, рядовых афинян — и нельзя, чтобы почетная должность становилась для них обременительной. Мне скажут, что недостойно свободного гражданина трудиться за плату. Не будем спорить, так ли это в действительности. Но я спрашиваю вас: разве не жребий избирает членов Совета? Разве они нанимаются работать, думая о выгоде или просто о куске хлеба? Нет и еще раз нет! Все их помыслы направлены на то, чтобы сделать наше государство сильнее и богаче. Они заботятся не о себе, а о демосе, о всех нас — почему же мы не платим им тем же?

Перикл напомнил, что союзной казной по-прежнему распоряжаются Афины и что они вправе брать оттуда деньги по своему усмотрению. Но если понадобится, демос воспользуется услугами состоятельных граждан, которые уже не раз помогали отечеству. Напрасно обвиняют его, будто он стремится уравнять имущество всех афинян. Его возмущает не богатство, а бедность; и пока она существует, ни о каком благоденствии государства говорить не приходится. Разумеется, интересы народа, полиса превыше всего — ради них каждый гражданин обязан пожертвовать всем, даже жизнью. Но нельзя ограничиваться одними жертвами. Государство обязано помнить и свой долг перед демосом. Если оно существует само для себя, если судьба отдельных граждан ему безразлична, оно безнравственно и жестоко. Он же, Перикл, мечтает о справедливости и добре, ибо, как утверждал еще Пифагор, люди получили от богов две блаженные способности — говорить правду и творить добро.

Вождь демоса закончил речь. Он сошел с трибуны и не спеша направился к своему месту. Перикл надеялся, что собрание поддержит его — друзья рукоплескали ему, а противники провожали ненавидящим взглядом. В этой ненависти он увидел бессилие и понял, что победил.

Тогда-то и попросил слова еще один оратор. Старый человек, соратник Аристида, представитель прославленного поколения марафонских бойцов, о которых ходили легенды; он давно не участвовал в политических спорах и редко покидал свой дом, предпочитая иметь дело с папирусами, а не людьми.

Он выступал спокойно, словно рассуждая о научном предмете. Взвешивая доводы «за» и «против», он, казалось, не обращал внимания на присутствующих. Но его слушали с особым вниманием.

— Я не умею и не хочу быть прорицателем, граждане афиняне. Меня не интересует, что болтают о нас за пределами Аттики. И я думаю, что сейчас не время заниматься подсчетами и спорить о чьих-то убытках. Заглянем в суть вещей. Каждый из нас служит отечеству: Служит! Значит, ничего позорного нет, если эта службе будет достойно оценена. Но тогда Перикл непоследователен. Почему же он не предлагает оплачивать труд остальных магистратов? Ведь они тоже целыми днями заняты, отчего страдают их собственные дела. Как же вознаграждать их труд, чтобы не наносить им ущерба?

Пусть мы найдем сумму, которая удовлетворит всех — что дальше? Не случится ли, что должности, которые теперь почетны, станут просто выгодными? А если так, их начнут домогаться, преследуя корыстные цели. И тот, кто обязан заботиться о государстве, станет думать прежде всего о себе.

И еще. Раб повинуется господину, работник — хозяину. Кто платит, тот приказывает, а кто получает деньги — тот угождает. Не боитесь ли вы, что люди, от вас зависящие, постараются ни в чем не перечить вам, говорить и делать не то, что полезно и правильно, а то, что вам нравится? И кто посмеет сказать вам горькую правду вместо сладкой лжи, если за правду придется расплачиваться?

Вот почему я считаю проект Перикла порочным и опасным для государства. Я охотно верю, что Перикл намерен укрепить наш демократический строй. На самом деле он его подрывает. А потому я обвиняю Перикла и готов клятвенно подтвердить, что его предложение противоречит существующим законам и принесет демосу непоправимый вред.

Народное собрание зашумело. В противозаконии обвинили народного вождя! Значит, аристократы решили идти на риск. Если им удастся доказать справедливость обвинения, положение Перикла станет шатким, и, как знать, возможно, возникнет мысль об остракизме. Ведь сам же народ настоял на том, чтобы статья о противозаконии имела такую действенную силу.

Формально афинский демос являлся источником закона и права, и считалось, что он может делать абсолютно все, что сочтет нужным. Он существовал сам для себя, не подчиняясь никому, и потому легко мог превратиться в самодержца, в деспота, капризного, своенравного и несправедливого. Афинские законодатели — от Клисфена до Перикла — отлично понимали такую опасность и пытались защитить демократию от нее самой. Потому-то с малых лет каждому жителю Афин внушалось, что истинная добродетель — служение народу и верность законам. Статья о противозаконии предохраняла от анархии, от того, чтобы полноправность демоса оборачивалась бесправием отдельных граждан.

Любой свободный афинянин мог предложить Народному собранию реформу. И любой мог объявить ее противозаконной — и во время обсуждения, и даже в течение года после того, как ее приняли. Обвинение рассматривал суд присяжных. Если они не соглашались с противником реформы, она утверждалась экклесией и вступала и действие.

Но обвинитель не оставался безнаказанным — его подвергали штрафу в тысячу драхм, если он не получал одной пятой судейских голосов. После трех подобных неудач его вообще лишали права выступать с обвинениями.

Реформатору же, чьи проекты трижды отвергались как противозаконные, тоже запрещали впредь выступать с предложениями, его штрафовали и могли даже осудить на смертную казнь…

Перикл выиграл схватку, и экклесия приняла новый закон.

Поэтому никого уже не удивило, когда он через короткий срок настоял на том, чтобы оплачивать должности 9 архонтов (по 4 обола в день) и 6 тысяч членов суда присяжных (по 2 обола в день — этого хватало на пропитание одного человека). Кроме того, деньги получали эфебы, 1600 городских стрелков, 500 стражников у верфей и 50 на Акрополе, 700 представителей местных властей в Афинах и столько же за их пределами, солдаты гарнизона, тюремная стража, матросы, гребцы.

Для сирот, калек и неспособных к труду выделялось но 1–2 обола в день. Наконец, на государственный счет воспитывались сыновья тех, кто погиб на войне; достигнув совершеннолетия, они получали бесплатно вооружение. Почти 20 тысяч человек получали при Перикле пособие или жалованье из казны. Пусть эти деньги были добыты от союзников, зато никто не мог упрекнуть Афины, что они не заботятся о своих гражданах. Справедливость не может быть одинаковой для всех — эту мысль афиняне усвоили давно и не подвергали ее сомнению.

Перикла обвиняют в том, что он грабит союзные государства. Что деньги, полученные от них, он тратит не на их защиту, а на нужды афинского народа, на укрепление и украшение города, на празднества. Но разве Афины, возглавившие эллинов и сокрушившие персов, не заслужили этого? Да, праздников у афинян много, и обходятся они недешево. Поговаривают, что Перикл таким способом покупает симпатии демоса. Наивные люди! Они не понимают, что пышные торжества — это тоже политика. Во-первых, престиж. Пусть все приезжающие в город убеждаются в том, сколь богата и сильна афинская держава. А во-вторых, давно уже пора отказаться от мысли, будто сытый желудок — предел стремлений человека. Быть может, это свойственно отсталым народам или варварам. Но в Афинах, где ведут споры философы, где знаменитые художники, скульпторы, архитекторы создают произведения, отмеченные высочайшим вкусом, где на каждом шагу люди соприкасаются с прекрасным, где даже самый бедный ремесленник знает грамоту, — в этих Афинах народ достоин зрелищ, которые устраиваются для него. Он умеет отдыхать и веселиться, охотно участвует в процессиях во время празднеств и искренне переживает во время представлений.

Правда, посещение спектаклей стоит денег, да к тому же отнимает много времени. Ведь представления длятся три дня — с утра до позднего вечера. Не всякий может позволить себе оторваться надолго от работы, да и не каждый способен раскошелиться. Что ж, значит, и здесь надо пойти навстречу демосу. Интересно, что теперь скажут противники Перикла? О, конечно, они начнут кричать, что он развращает демос, что приучает его к подачкам — и все это во имя необузданного тщеславия, которое никак не может удовлетворить первый стратег.

Перикл, усмехаясь, поднимается с места и направляется к трибуне. Не идет — шествует. Спокойный, уверенный в себе и в том, что демос поддержит его…

Перикл предлагает учредить особую театральную кассу — феорикон. Все желающие (прежде всего малосостоятельные афиняне) будут получать из нее во время праздников по два обола ежедневно — специально для посещения спектаклей.

Государственная казна вполне могла справиться с таким расходом. В конце концов, не так уж часто выступали драматурги перед народом. Постоянного театра в Афинах не существовало. Представления давались всего два раза в год: во время праздников в честь бога Диониса — на так называемых Ленеях (в январе — феврале) и Великих Дионисиях (в марте). Афиняне шли в театр, чтобы не только насладиться зрелищем, но и вынести оценку произведениям. Театральные дни были днями состязаний, к которым допускались три трагических и три комических поэта. Трагики предлагали по четыре пьесы, объединенные в тетралогию, — три трагедии и одну сатировскую драму, которые исполнялись с утра до середины дня. Вечером зрителям показывали комедию.

К соревнованию допускались только новые пьесы. И тот, кто пропустил спектакль, уже никогда не смог бы увидеть его и познакомиться с пьесой, которая шла всего лишь один раз (но о которой могли помнить многие годы). Лишь на Сельских Дионисиях в богатых районах. Аттики имели обыкновение ставить старые произведения.

В конце третьего дня состязаний 10 судей (по одному от каждой филы), приносивших клятву, что будут судить по справедливости, определяли, кто из поэтов, актеров и хорегов достоин первого, второго и третьего приза (правда, последний расценивался как провал).

Театральные дни были событием, которого ждали целый год. Театр позволял вырваться из повседневности, окунуться в торжественную, праздничную атмосферу. Он вызывал слезы и улыбки, задавал вопросы, заставлял размышлять, давать оценки. Мифологические сюжеты не мешали драматургам говорить о том, что волновало современников. Комедия же носила в ту эпоху откровенно политический характер. Она высмеивала конкретных деятелей, критиковала различные стороны государственной жизни. Она не щадила никого, даже сам демос, изображая его немощным старцем, падким на лесть, легко становящимся игрушкой в руках демагогов (именно она окончательно скомпрометировала это слово, сделав его синонимом развязного болтуна, обманщика и корыстолюбца, заигрывающего с народом).

Доставалось и Периклу, особенно от поэта Кратина. Его комедии «Фракиянки» и «Хироны» прямо направлены против вождя демоса. Кратин называл Перикла «сыном Зевса и Смуты». Он издевался над сооружением Длинных стен:

Насмешки вызвало и предпринятое по инициативе Перикла строительство Одеона — специального здания для соревнований певцов и танцоров.

Актер, изображавший первого стратега, появлялся в чудовищном головном уборе, напоминающем макет Одеона. И зрителям сообщалось:

Кратин будет преследовать Перикла до последних дней его жизни. Когда начнется Пелопоннесская война, в комедий «Дионисалександр» он выведет на сцену «первого гражданина» под видом бога Диониса, предводителя козлоногих сатиров. Потом маска сменится, и Перикл превратится в сына троянского царя — Париса, который похищает прекрасную Елену, вызывает войну, а сам прячется, в то время как враги опустошают его отечество.

Вряд ли Перикл оставался равнодушным к подобным нападкам. Но своего недовольства он никак не выражал. Народ смеется над ним? Что с того — ведь это театр. А в собрании? Он по-прежнему одобряет каждое предложение своего вождя. Чего же тогда стоят мелкие укусы!

В 440 году, когда Перикл отправился подавлять восстание на Самосе, его обеспокоенные сторонники решили все-таки ввести строгую цензуру для комедиографов. Постановлением экклесии запрещалось выводить на сцену граждан под их собственными именами. Возвратившись в Афины, Перикл добился отмены этого решения. Он, столько раз уверявший демос, что свобода превыше всего, не мог допустить, чтобы ее ограничивали, даже если ему приходится страдать от этой свободы.