Перпендикулярный мир

Глава Третья

«Не думай, что Я пришел с миром на эту землю: Не мир принес Я сюда, а — разделение.

Потому что Я пришел разлучать: Сына с отцом его, дочь с матерью, невестку со свекровью ее…

Ибо врагами стали, — твои домашние. Если потребность в отце и матери больше, чем — во Мне. Если твоя любовь к сыну или дочери больше, — чем потребность во Мне.

Если ты идешь ко Мне, — но тебе достаточно отца своего, и матери своей, и жены, и детей, и братьев с сестрами; если тебе достаточно этой земли, — тебе не прийти ко Мне».

Евангелие перпендикулярного мира

Утро отличается от дня и вечера тем, что утром приходят решения. А мысли могут приходить и днем, и вечером.

Гвидонов даже обратил внимание на одну особенность в работе следователей. Если дело близится к завершению, и в нем более-менее все ясно, то следователь, как правило, стремится встретиться с подозреваемым в первой половине дня. Но если же идет сплошной мрак, ничего еще не складывается, и впереди пахота на пахоте, — то встречи с темными личностями сами по себе откладываются до послеобеда или до вечера.

Поэтому, когда еще только рассветало, а дверь в камеру открылась и коридорный в маске, сказал: «На выход», — Гвидонов обрадовался. Он понял, решение насчет него принято, и оно сулит ему какую-то возможность или шанс выбраться из каталажки. Именно потому, — что утром.

С тех пор, как прилетели в Москву, с ним ни разу, кроме доктора, никто не разговаривал. Сразу привезли сюда, в какой-то коробке, чтобы ничего не видел, да еще и под Софию Ротару, чтобы ничего не слышал, — и засунули в эту камеру.

Где было довольно сносно, по сравнению с тем, что ему приходилось видеть. Туалет, душ. Нормальная кровать, холодильник и телевизор с видеомагнитофоном. Телевизор этот, как телевизор не работал, а только как приставка к видику. И штук двадцать кассет со всякой художественной ерундой… Была даже полка с книгами, — почти полное собрание сочинений Максима Горького.

За неделю, что Гвидонов провел в камере, — он возненавидел этого Горького. Не легла к нему душа, — и все тут.

Хватало времени для всякой философии, — днем, по вечерам и ночью. О бренности человеческого существования… Когда ты сегодня есть, — а завтра тебя уже вот и нет. Совсем.

Если бы его тогда не подняли из шахты, арестовывать, — его бы уже не было в живых.

Смех и грех. Никакой альтернативы. Или быть мертвым — или арестованным. Ничего третьего не дано, — бывают же ситуации.

Так что ему нужно было бы богу молиться, за то, что остался цел и невредим. Всю эту неделю.

Но что-то не хотелось…

Если бы еще полгода назад какой-нибудь экстрасенс предсказал ему, что с ним произойдет, — он бы в ответ покрутил пальцем у виска. Такого не могло присниться и в страшном сне.

Ничто не предвещало беды…

Он числился в Федеральной Службе на прекрасной должности, — за которую многие бьются годами, и которая для сыскаря считается, вообще, верхом служебной карьеры. Ему же она досталась незаметно, как-то само собой… Должность — полковничья. В следующем году, — очередное звание.

В генералы ему, правда, никогда не пробиться, для генеральства нужны иные способности, — но ему было тепло и на его месте. Положение на службе казалось твердым, можно сказать, «незыблемым». Он сидел на своем месте и занимался своим делом, — все это знали. Кому нужно.

Приличный, по нынешним временам, оклад. Плюс всякие денежные приятности, которые случались, к счастью, довольно регулярно, — в рамках, конечно, внутреннего морального устава.

Уважение в среде сотрудников, вес в обществе…

Но жадность, откуда она?… Наверное, его погубила жадность. Домик в Греции и сиртаки…

Поразмышляв неделю о своих злоключениях, Гвидонов пришел к единственному выводу, — во всем виноваты его непомерные аппетиты. Желание покомфортнее обставить грядущую старость.

Вот и обставил.

Теперь уж, — не до жиру…

Он жив, жив, — благодаря счастливейшему стечению обстоятельств. Но его теперешняя жизнь — похожа на жизнь начинающего трупа.

Закончится назначенное Чурилом внутреннее расследование, выяснят они, к примеру, что он, агнец, сплошная невинность, к взрыву шахты не имеет ни какого отношения, выпустят его на свободу, на все четыре, — и все.

На службе столь странного поведения своего «по особо важному» не поймут, и уже, конечно, не поняли, — обязательно такой незаурядный человек чего-то слишком много знает, по должности своей. И если начал темнить, — не к добру… Мочканут как-нибудь незаметно, при переходе дороги, или чтобы поскользнулся и попал под поезд. Или в результате сердечного приступа. Они там мастаки на такие дела.

Для назидания, чтобы другим не повадно было, столь явно заниматься недостойными играми. Поплачут над полированным гробом, присвоят на прощанье очередное воинское звание, — и забудут навсегда…

О Матвее Ивановиче и говорить не приходится, — столько тому насолил… Эти будут мочить из всех стволов, чтобы было побольше дырок, — и с обязательным контрольным выстрелом в голову. По науке.

Всюду клин. Куда не плюнь…

Называется, дожил.

Ему опять надели какой-то мешок на голову, чтобы ничего не видел, — и довольно долго доставляли к нужному месту. Сначала пешком, потом с полчаса на машине.

Кому-то он еще нужен живым, даже удивительно. Раз столько формальностей.

Кому, — Гвидонов, конечно, знал. Вопрос заключался в уровне интереса. И в сути решения, которое по его делу принято… Может, сын решил поблагодарить его за чудесное спасение, — все-таки благодаря Гвидонову, поднялись тогда в нужный момент на поверхность… Может, решили сделать подарок Федеральной Службе, — и устроят сегодня экстрадицию. Вернут к отеческим пенатам — блудного сына.

Или комплимент Матвею Ивановичу, — тот вообще будет счастлив безумно. В своем неутешном горе по поводу безвременно ушедшей из жизни племянницы.

Кстати, — хорошей девушки, и очень несчастной. Без малейших перспектив на это самое счастье. Имея столь необыкновенный талант, — которым наградил ее бог. В нашем хищном мире.

И Гвидонов вспомнил свои скромные запросы по этому поводу. Наткнулся на золотую жилу. Грех стало не попользоваться… Почти сорок семь лет, — а от жадности поехала голова…

Но — прибыли. Сняли у него с головы мешок. Перед глазами возник богатый холл дома, — неужели он опять в резиденции у «Самого»?

Тогда не экстрадиция, — что-то другое.

Вокруг стояло несколько человек, ждали, когда он привыкнет к свету и осмотрится. Один из них был худощав, совсем не славянской, как теперь говорят, внешности, — от уголка рта к щеке у него поднимался застарелый шрам. Довольно заметный.

Вот он, его секретарь… По кличке Сарк, производной от фамилии Саркисьянц. Не один раз приходилось видеть это лицо на разных любительских фотографиях. И не делает пластической операции, чтобы облагородить личность, — значит, как в присказке: шрам на роже, шрам на роже, — мужику всего дороже.

Но осматриваться Гвидонову особенно долго не дали.

— Вас ждут, — сказал секретарь негромко. — Понимаете, куда попали?.. Шуток не будет?

Гвидонов взглянул на секретаря и усмехнулся. Это он сам — шутник.

Кабинет Чурила, в котором, естественно, бывать не приходилось, но фотографии которого, в разное время и по разным поводам пришлось рассматривать, произвел впечатление.

Прежде всего, обилием книг. Две стены, — сплошные книги…

Вообще-то, сейчас опять возвращается мода, на создание вокруг себя интеллектуального имиджа. Это лет пять еще назад, — были золото и брюлики, когда гостям показывали золотые унитазы, с ручками для слива воды, выполненными лучшими отечественными ювелирами. Когда потрясали инкрустированной мебелью, подогревом полов, и персидскими коврами вместо собачьих подстилок. И жратвой, где, чем мельче были языки перепелов, приготовленные на соусе из вытяжки натурального женьшеня, — тем было лучше.

Теперь времена переменились.

На стенах — Рубенс, Шагал, Пикассо… На столах, рядом с письменными приборами, — пасхальные яйца Фаберже, а на полках, — сочинения древних философов, в толстых кожаных, поблекших от времени, переплетах.

Но в этом кабинете, — Гвидонов это хорошо знал, — книги читают.

Вообще, в конторе удивлялись, как это человек, еще недавно не знавший ни одного языка, кроме фени, не успевший в свое время закончить даже среднюю школу, поскольку тогда впервые и загремел на зону, — как этот человек, с какой, вдруг, стати, полюбил чтение, и просиживает часами не за крутой эротикой или экшен, что было бы более-менее понятно, — а за Платоном, Спинозой, Ницше и Фрейдом…

Так что книг вокруг Гвидонова оказалось много.

Про Чурила Гвидонов тоже много знал, — и не только про его книжные страсти. Помнил много забавных фактов из его неординарной биографии, но еще больше знал слухов о нем, которые то и дело волнами прокатывались по кабинетам их Управления.

Вот встречаться — не приходилось. О чем нисколько не жалел… Если суммировать общее впечатление, которое сложилось о нем, в рядах профессионалов спецслужб, то его можно было выразить одной фразой: это человек, с одной стороны, непредсказуемый, а, с другой стороны, это — человек слова.

Такой вот парадокс был заключен в этом непростом человеке, сумевшим за десять лет, по сути из ничего, сколотить огромную темную империю, и стать одним из самых богатых и влиятельных людей в мире…

Из-за стола к Гвидонову поднялся «Сам», — в копеечной футболке и мятых тренировочных штанах, с пузырями на коленях.

— Проходи, — сухо сказал Чурил, — садись. У меня к тебе разговор.

Показал жестом на диванчик, рядом с которым стоял журнальный стол. Там же был второй такой же диванчик. Чтобы собеседникам было удобно, каждому на своем месте.

Гвидонов молча сел, куда ему сказали.

— Расскажи, как на Бромлейна работал, — сказал Чурил. — Только подробно, не торопясь, время у нас есть.

— Я на него не успел поработать. На второй день все прикрыли.

Чурил посмотрел внимательно на Гвидонова, — и Гвидонову стало не по себе. Какая-то досада промелькнула на лице хозяина дома. Словно Гвидонов, вместо положенного «здрасьте» тут же спросил: «где тут у вас нужник?»

— Последний раз, — негромко, и как-то равнодушно, сказал Чурил, — ты пробуешь перейти мне дорогу… Больше этого не нужно делать.

И Гвидонов испугался… Внутри что-то поджалось, захолодело, — словно бы его коснулось лезвие ножа, и он знал, — оно не остановится, — так же медленно и неотвратимо войдет в него, все, всей безжалостной своей сталью. Станет очень больно… Кроме боли, не будет больше ничего, и — никогда.

— Рыбака так и не нашли, — сказал сухо, как на докладе у генерала, Гвидонов, — двадцать пять — тридцать лет, курит «ЛМ», группа крови, резус и все такое… Я вам правду говорю. Думать про него забыл… Но вышел на него совсем по другому делу.

— Ты вышел на него? — спросил Чурил.

Он нервно как-то вздохнул, словно у него перехватило дыхание. И лицо его, только что совершенно бесстрастное, вдруг посинело. Будто внутри него произошел какой-то внезапный сбой.

— Да, — осторожно сказал Гвидонов.

— Тогда, по порядку, — сказал Чурил. Обычный цвет лица на глазах возвращался к нему. — Бромлейна рано бросать… Рассказывай мне все, с самого начала…

Пришлось вспоминать с начала, и всякие незначительные подробности, раз ему так интересно… Как вызвало начальство, предложило шефскую работу, как поехали с их «отделом кадров» в офис, о чем там говорили, что они знали, как готовились к встрече фельдъегеря, — и все такое… Все, что Гвидонов мог вспомнить.

— Что за груз, они знали?

— Нет… Но, я думаю, какие-нибудь бумаги.

— Что, рыбак не признался, когда ты с ним встретился?

— Не успели поговорить. Я…

— Стоп, — опять прервал его Чурил. — По порядку. Люблю, чтобы во всем был порядок, тем более, в разговоре.

Тогда Гвидонов перешел к Матвею Ивановичу Назарову, к звонку бывшего сослуживца, и ужину в кабаке.

Чурил не перебивал, и время от времени кивал головой. Ему бы стать футбольным судьей, — не тем, кем он стал. Он бы давал поиграть игрокам в мячик, а не мучил бы их своими свистками.

— Ну, ты! — вмешался он только раз. — Значит, говоришь, бабло зарабатывала ему племянница, а он у нее был только администратором? Ничего не путаешь?

— Не путаю, — сказал Гвидонов. — Никак нет…

— Странно, все-таки устроен мир, — сказал Чурил, когда Гвидонов закончил. — Есть в нем, все же, какая-то загадка… А, Владимир Ильич, — как считаешь?

Гвидонов пожал плечами, — ему видней.

— Подумай сам, — сказал Чурил, и как-то внимательно заглянул Гвидонову в глаза, словно желая прочитать что-нибудь по ним, без его словесного ответа. — Мой наследник втюрился в нее, по самые уши… До сих пор в себя прийти не может. Не ест, не пьет, — сидит, и тупо смотрит в окно. Врачей вызывали, говорят: со временем пройдет, обычное дело. Какую чудовищную власть может брать над мужчиной женщина. Необъяснимую ничем. Разве это не странно?

— Не очень, — все же решился возразить Гвидонов, — мне не кажется.

— Потому что ты об этом не думал, о таких простых вещах. Поэтому тебе и не кажется. Я видел ее, разговаривал с ней. Она мне — ровня… Что скажешь, ведь ты провел рядом с ней не один день. Было в ней что-то особенное, что отличало ее от всех остальных девушек?

— Красивая, — подумав, ответил Гвидонов, — не глупая, очень несчастная, она — сама по себе. Независимая… Да что теперь.

— Я думаю, — сказал Чурил, по-прежнему заглядывая Гвидонову в глаза, — что ее, может, к смерти тянуло. Побывала один раз там, — не получилось, так ее к смерти стало тянуть. Туда, где можно умереть… Такой талант тоже есть.

— Тогда, с таким талантом долго не живут, — сказал Гвидонов.

Чурил улыбнулся, но, словно бы, нехотя, — и посмотрел на открывшуюся дверь кабинета.

Там стоял Сарк, с подносом в руках.

— Проходи, — бросил ему Чурил. — Не завтракал еще, подполковник?.. Я — тоже. Перекусим чего-нибудь, не против?

— У нас будет несколько странный разговор, — сказал Чурил, — и о странностях… Когда норма, — посредственность. А странность, — это все, что выходит за пределы посредственности… Ты вот меня слушаешь, а сам думаешь, что я с тобой сделаю? Что я о тебе решил?

— Да, думаю… Я вам ничем не насолил.

— Что собираешься делать?.. На службе хочешь восстановиться?

— Вряд ли получится… Вы извините, мне кажется, у вас какое-то предложение ко мне.

— Ты — прав. Но странное предложение… Как ты относишься к странным предложениям?

— Последнее время в моей жизни, кроме этих странностей, ничего и не происходит.

— Тогда послушай одну историю. Участником которой тебе предстоит стать… Только внимательно слушай, ничего не пропусти… Но сначала… Ты веришь в сверхъестественное?

Гвидонов, у которого страх и не думал проходить, который привел его поведение только к одному, — к взаимоотношению начальника и, его, подчиненного, старался отвечать, как можно более точно. Чтобы потом не пожалеть.

— Нет… То есть, да.

— Поподробнее, если можешь.

— Мне скоро сорок семь лет. Большой опыт следственной работы… Встречалось много фактов, которые можно было, при первом приближении, трактовать как сверхъестественные, и которые впоследствии уложились в рамки самого обыденного… Но — ваш музей, и ваша — шахта…

— Нет — ни музея, ни шахты, — развел руками и чуть улыбнулся, извиняясь, Чурил. — Остались кое-какие вещицы, самые обыкновенные… Покажу я тебе, к примеру, камешек, и скажу, что подобрал его на Юпитере, когда был там последний раз. Ты поверишь?.. Или покажу тебе пленку, где разными способами уходят из жизни разные люди, самыми экзотическими, — а ты скажешь, что при помощи компьютерной графики и не такое можно изобразить. Ни одна экспертиза, по большому счету, не ответит определенно, насчет подлинности, а будет: ни бе, ни ме… Больной скорее жив, чем мертв, — больной скорее мертв, чем жив… Тебя бы туда запустить на недельку, ты, такой молодец, живо бы докопался до истины, объяснил бы все нам, с точки зрения марксистско-ленинской философии. Где ж ты раньше был, дорогой мой… Теперь, извини, у меня ничего нет, — чтобы ты на всем этом мог потренироваться… Может, прикажешь, экскаватор вызвать, чтобы он там яму проделал, докопался до наших с тобой покойников, и до того самого места?.. Может, и найму. Подняли же «Курск». Никто не верил, — а подняли. В порт привезли… Почему я не могу?.. Но на это, знаешь, сколько времени уйдет! И — денег!.. Мне не жалко… Докопаемся, слово даю. Похороним девушку и твоего рыбака. Придадим их останки земле… Но это знаешь, когда будет?

Опять что-то синее появилось в оттенках лица Чурила, и глаза его чуть вылезли из орбит, — весь вид его сделался по-настоящему страшен и пугающ.

Гвидонов, и так уже, как мальчишка, перепуганный, сделался еще меньше, словно бы Чурила повысили из генералов в маршалы, а его, наоборот, опять разжаловали, из сержантов, — в рядовые.

— Я этого шакала, который эту кашу заварил, динамит на всякий случай подкладывал, и кислоту из Москвы выписывал, я этого шакала из под земли достану. Я лично с ним разговаривать буду, — хочу ему в глаза посмотреть, вот так, как сейчас смотрю на тебя.

И Чурил уставился на Гвидонова, представив, должно быть, что на его месте сидит сейчас тот козел.

Что и говорить, это было нечто…

Гвидонов превратился в тощую казарменную мышь, зажатую в угол, и видел перед собой только разъяренные зубы доведенного до крайности оголодавшего кота.

Сейчас укусит.

— Тебя бы бросить на это дело, специалиста, отыскать этого мерзавца!.. Я сначала так решил. Дал бы тебе сроку месяц, — ты за месяц бы мне его отыскал, ты — сможешь.

Нужно, наверное, что-то было сказать, но Гвидонов молчал.

— Сможешь?!

Гвидонов молчал. У него напрочь отнялся язык. Хотел что-то ответить, и даже постарался, но даже звука не вырвалось изо рта, даже ни одного какого стона.

— Отвечай, когда тебя спрашивают! — грозно прикрикнул на него Чурил.

Гвидонов что-то замычал жалобно, но ничего членораздельного выдавить из себя был не в состоянии.

— Сможешь, — ответил за него Чурил. — Конечно, сможешь… Ты все можешь… Ты вот на нашего рыбака вышел. Жило в подсознании, что должен выйти, — и вышел. Это что, не странно? Это что, не из разряда сверхъестественного?

Гвидонов опять молчал.

Чурил, приподнявшийся было, со своего диванчика, опять осел на него.

— Я бы так и сделал, — сказал он, вдруг спокойно, синева лица его пропала, и глаза стали нормальными, — но только я тебя предназначил совсем для другого дела. Тебе понравится. Как раз по тебе… Ты про буддизм что-нибудь слышал?

Переход от одного к другому был довольно резким, так что Гвидонов даже озадачился: при чем здесь буддизм, — когда «Сам» хочет, чтобы он разыскал им того паразита, чтобы посмотреть ему в глаза, примерно так, как только что смотрел на него.

Но должно быть, Чурилу были свойственны такие перепады в речи, вернее, — перескоки с одного на другое, и резкая смена, по этому поводу, настроений. Поскольку продолжал, как ни в чем не бывало, как-будто только что не было его всепобеждающей ярости. А было уже мирное, какое-то домашнее, полное утренней лени, настроение.

— Так слышал или нет, я что-то не пойму? — спросил он, понимая состояние Гвидонова, и должно быть, считая его совершенно нормальным. После общения с собой.

— Одна из трех крупнейших мировых религий, — наконец, ответил Гвидонов.

— Первым буддистом стал Сиддхартха Гаутама, знаешь когда? В шестом веке до нашей эры… Ты только представь. Сейчас у нас две тысячи четвертый год нового времени, это от рождения Христа. Прибавь к этому еще шестьсот лет, — получится две тысячи шестьсот… Я все удивляюсь, оказывается, тогда уже жили люди. И какие-то совсем не дураки, по сравнению с нынешними… Этот Сиддхартха был сыном царя. Я подозреваю, что царей в тогдашней Индии было много, как у нас — колхозов. Представь, в каждом колхозе, — свой царь. Забавно, да?..

Разговор Гвидонова с Чурилом стал приобретать, на самом деле, довольно странный оборот. Как неторопливая чайная беседа двух дамочек. Одна из которых выступает в роли наставницы, а другая, — в роли прилежно внимающей ей ученицы. Причем, в ситуации, когда ученица попросила у наставницы в долг довольно приличную сумму, и теперь изо-всех сил ждет долгожданного ответа. И изо-всех сил надеется.

— У отца Сиддхартхи колхоз был, наверное, довольно крупным, а сына своего он любил. Качественнее, чем я — своего оболтуса. Хотя для него ничего не жалею. Наследничка… Но его отец с матерью решили сделать сына счастливым. Что может быть на свете самое несчастное? Смерть, конечно… Так они решили его от смерти оградить. Чтобы он о ней ничего не знал, даже не подозревал, что такое явление в природе существует. Ты только подумай, какой бред может прийти в голову родителям, когда они в своем чаде души не чают… И вот они его стали ограждать. Общался он только с молодыми и красивыми людьми. Ни старух, ни стариков до двадцати пяти лет не видел ни разу. Не видел ни одной болезни, ни одного горя, ни одних похорон… Понимаешь?

Гвидонов кивнул.

— Нет, не понимаешь. Я тоже сначала не понимал. Так, сказка какая-то, и все. Но ты только представь: с детства ты думаешь, что на свете существует только молодость и красота. А жизнь, — бесконечна… Не так, — не бесконечна. Такого вопроса вообще не стоит, бесконечна или нет. Просто нет никакого вопроса, как со здоровьем, когда тебе лет восемнадцать. Пусть другие болеют и валяются по больницам, если хотят, — для тебя нет никакого здоровья, ни хорошего, ни плохого. Вообще никакого нет. Понимаешь?

Гвидонов кивнул.

— Так и для нашего молодца не было никакого вопроса о продолжительности жизни… Пока однажды, уже в зрелом возрасте, он не столкнулся нос к носу с похоронной процессией… Я ее представляю почему-то, как обыкновенные российские похороны, — несут к кладбищу на руках гроб с телом покойника, а следом идут безутешные родственники. Тихонько так подвывая. Потому что и им в самом ближайшем с исторической точки зрения времени, предстоит совершить ту же дорогу. Никому от этого не деться. Просто, — одному раньше, другому чуть попозже. Но — непременно… И тут на них из леса, на своей молодой лошади, в окружении молодых девиц и ребят, выскакивает наш Гаутама. Ты представляешь?

Гвидонов кивнул.

— А я, — нет. В отличии от тебя… Никак не могу представить. Я бы, на его месте, — всего лишь, узнал очередной факт об устройстве мира. Ну, выпил бы с горя, но принял бы заботу обо мне родителей. Так и воспринял бы все, — как их заботу обо мне… Не больше… С ним же произошел сдвиг… Он вернулся домой, собрал кое-какие шмотки, и навсегда ушел из дома. Искать нечто, что может позволить вернуть ему его беззаботное состояние, которое он в несколько минут потерял… Дальше, он всю жизнь искал дорогу к бесконечной жизни. Нормальный человек бы сказал, что наш принц окончательно сошел с ума. Может, так оно и было, на самом деле. Теперь уже проверить ничего нельзя. Прошло слишком много времени… Он перепробовал все: жил среди отшельников, ходил по всяким тогдашним храмам, обращался к тогдашним богам, мучил себя постом, всякой йогой, — все было не то. То есть, никуда его не вело, ни к какому раю… Пока однажды, когда он потерял уже всякую надежду, и спал под каким-то деревом, в своем рубище и голодным, — на него не снизошло откровение… Ну как?

Гвидонов кивнул.

— С этими откровениями, уже тьма… Это сплошная мистика. Ведь каждый, кому не лень, может сказать: на меня снизошло откровение. Я видел деву Марию, в пеньюаре, и она мне сказала, чтобы я совершил хадж в Мекку, и обошел там три раза вокруг священного камня… Никак не проверить, снизошло на него что-нибудь или он врет… Или врет, — но сам уверен, что снизошло. А так сплошь и рядом бывает, — когда человек думает, что на него что-то снизошло, а на самом деле по нему плачет психбольница, и ничего больше… Ты как, веришь в откровения?

Гвидонов пожал плечами. Он совершенно не понимал, — к чему весь этот, на самом деле, странный какой-то разговор.

— В один миг он достиг какого-то просветления… Я понимаю так: в один миг, все, чем он жил, ради чего ушел из дома и много лет страдал, — в один миг его волновать больше перестало. Вопрос как-то решился. Сам собой…

С Чурил опять посмотрел на Гвидонова в упор. Но теперь в его взгляде было какое-то почти детское недоумение, — ничего больше. Большой вопрос, огромный бара-бум… Как можно бояться такого очарованного человека, такого непосредственного ребенка, — который смотрит на Гвидонова и ждет от него ответа: как разгадать этот фокус, в чем его секрет, где спрятана там тайная пружина, которая приводит весь механизм в действие.

— Интересно, — наконец-то выдавил Гвидонов из себя, — я тоже не верю в откровения.

— Да… — еще больше изумился Чурил. — И это ты мне говоришь, следователь. По особо важному. Это ты мне такую чушь залепил!.. Ты что, никогда не вглядывался в себя, как ты там работаешь, дедуктивным методом или индуктивным? Как там у тебя внутри все это происходит? Как это, ни у кого не получается, все стараются найти лоха, ни у кого не выходит, а ты берешься за дело, — и ты находишь… Как, другие не могут, — а ты можешь. Что, поумней остальных?. Был бы умный, передо мной здесь не сидел, грел пузо где-нибудь на Багамских островах, недалеко от собственной виллы. Где твой миллион, — если ты такой умный?.. Значит, не особенно умный, — а лохов находишь. Другие не могут, а ты находишь. Разве не откровение?

— Нет, — подумав секунду-другую, сказал Гвидонов. — Это просто работа, когда много работаешь, — труд, и ничего больше. Просто много труда, — больше, чем у остальных, которые не находят. Просто больше, чем у них, труда, больше времени, чем у них уходит на это, и утром, и вечером, и ночью, — это не оставляет никогда. Я только, наверное, фанат, — в отличие от тех, о которых вы говорите… Наверное, поэтому.

— Темнишь, — недоверчивым ребенком улыбнулся ему Чурил. — Ну-ка, скажи, как ты на нашего рыбака вышел? Как ты там трудился, сопоставлял факты, потел, занимался другим делом, а вышел на рыбака. Как?

— Как? — повторил Гвидонов. — Держал в голове много параметров. Только лишь… Подъезжали к загородному дому Назарова Матвея Ивановича, я подумал: вот в этом лесу летом ушел от меня рыбачек. Мне в это время рассказывали, что Марина жила, словно взаперти. Я подумал: неужели ей не хотелось хоть иногда вырваться из всего этого, хоть проветриться немного. Я спросил: сбегала ли она когда-нибудь? Мне говорят: да… Тогда спрашиваю: не сбегала ли она этим летом? Мне говорят: да… Тогда я спрашиваю: когда? Мне отвечают: пятнадцатого июня… Там пятнадцатого июня, здесь — пятнадцатого июня. Вот и все.

Чурил откинулся на спину своего диванчика, и стал пристально смотреть на Гвидонова. Но уже не ребенком, и без ярости, как недавно, как-то просто так, — и печально и равнодушно, в одно и то же время.

— Это и есть откровение, — сказал он негромко. — Это и есть настоящее озарение, — глупый ты человек.

— Вам видней, — ответил Гвидонов.

— Не корчи из себя обиженного, — сказал ему Чурил. — Я тебя не обижал, это ты сам себя обидел. Мы с тобой, — два мужика. Веди себя, как мужик, не походи на бабу. Совет даю.

— Дело не в том, что на него снизошло просветление, а в том, что другие люди стали ему верить… Дело даже не в том, что другие люди начали ему верить, а в том, что вера эта потребовалась власти. Каким-то образом она помогла из бесчисленного числа колхозов создать единое государство. Со временем, конечно. Это, так сказать, историческая роль буддизма. Интересно?

— Как в энциклопедии, — сказал Гвидонов, и тут же осудил себя за дерзость. Непозволительную в его положении.

Но Чурил не обиделся… Трудно было понять, что может его задеть, а что он спокойно пропускает мимо ушей.

— Но были другие из его учеников… Которые от этой самой власти шарахались, как от огня. Там же тоже свои сунниты, шииты и прочие. Как везде… Направления и течения… Вот сейчас мы подходим к самому интересному. К тому, что этих, которые шарахались, все время гнали, — поскольку они не покупались. Ты вот, встречал человека, которого нельзя купить, только честно?

— Все зависит от суммы, — горько усмехнулся Гвидонов.

— Вот! — поднял палец Чурил. — А этих нельзя было. Поэтому их было мало, — кому охота ничего не хотеть, да вдобавок постоянно перебираться с места на место, все дальше и дальше в глушь… Короче, в конце концов, они оказались в Гималаях. Эти самые буддисты, которых было мало. Забрались там куда-то, где их найти нельзя было, и основали собственное поселение. Местечко свое стали звать Шамбала. А себя стали звать, — Махатмы. Слышал?

— Что-то слышал. Краем уха.

— Был такой, помешанный на своем авторитете, Святослав Рерих, — он из твоего тезки, Владимира Ильича Ленина, махатму сделал. Типа того, что один из махатм сбежал со своего поселения, и перебрался в Россию. Выучил язык, и стал руководить революционной борьбой. Чтобы добиться счастья для всего человечества… И добился, ядри его в корень.

Но о всемирном революционно движении Чурил не думал, он смотрел на Гвидонова, рассказывая все это, а губы его пересохли, и было видно, как по ним пробежали маленькие сухие трещинки.

— Махатмы, по определению, крутые мудрецы, далекие от сует обыкновенной жизни. Они, как мудрые обезьяны, сидят на пригорке, и смотрят, как люди в низине сошлись в войне. И мочат друг друга, почем зря… Как ты думаешь, что дает им такое олимпийское спокойствие?

— Вы так говорите, как будто они существуют на самом деле.

— Вот. Не веришь… А Бромлейн, человек поумнее тебя, постарше, и побольше по жизни повидавший, — поверил. Не просто поверил, а решил даже наехать на меня. И — наехал… Понимая, с кем имеет дело, и чем это для него может пахнуть. Они, евреи, все просчитывают. Этот тоже все просчитал. Какие последствие для него могут получиться. Хорошие последствия получились, большие… Но он — решился. Пошел на риск, — сделал этот поступок… Все потому, что ты не веришь в Шамбалу и махатм, а он — поверил.

— Их никто не видел, — сказал Гвидонов.

— Да?.. А ты встретишь, не узнаешь, — выдохнул Чурил. — Как ты этого махатму определишь? По одежде?.. По оранжевому одеянию?.. А если он штаны за триста рублей наденет и пиджачок за двести? Если не будет причитать при встрече молитвами, и вербовать тебя в последователи буддизма, а просто промолчит?.. Что тогда, как ты его определишь? Сунешь ему сто баксов, — чтобы он отказался? А если он не откажется, возьмет? Дальше что?..

— Вы как-то определили, — сказал Гвидонов.

— Поверил, — опять выдохнул, с нарочитым каким-то восхищением Чурил. — Мне поверил!.. А если я все вру? Если я тебе лапшу на уши вешаю?

— Я Бромлейну поверил… И вам, конечно.

— Хитер, — незлобливо сказал Чурил. — Вашим, и нашим… Так слушай дальше: они отличаются от всех остальных людей тем, что живут немного дольше… Лет по четыреста-пятьсот.

Он даже не взглянул на Гвидонова, произнеся столь эффектную фразу, — занялся своим остывшим чаем, отпил из чашки глоток, почувствовал во рту вкус горчащего крепкого чая, и отпил еще один.

— И из Шамбалы своей они давно ушли, — сказал он, — Я имею в виду, из Гималаев. И из Тибета ушли. С тех пор, как Мао-Дзе Дун их там искал. И не нашел. Ушли куда-то, — такая их жизнь, время от времени куда-то уходить.

— Мао-Дзе Дун искал? — переспросил Гвидонов.

— Да, — негромко сказал Чурил, — с этого все началось… Ему этот Тибет до лампочки был. Но он целую армию туда двинул. Они там все захватили, все перерыли. Искали для него махатм, — но не нашли.

— И куда они ушли?

— В Туву, — сказал Чурил. — Но он сначала думал, что они в Тибете… Пятьсот лет, в крайнем случае, — четыреста. Нашел бы, до сих пор живой бы был. Хунвейбины в Китае до сих пор бы еще командовали…

— Вы думаете, если их найти, то можно самому жить до четырехсот лет?

— Ничего я не думаю. Это Мао-Дзе Дун так думал. А, может, и он так не думал… Может, просто поговорить хотел с ними по душам… С одним он точно разговаривал. И не дал после этого разговора дотянуть тому до пятисот… А боли, как я теперь знаю, махатмы боятся, как и остальные люди, которые живут до семидесяти или восьмидесяти… Так что кое-какие их секреты ему стали известны. После этого он и бросил в Тибет свои регулярные части. А с ними особые отряды, типа нашей «Альфы», их ребята с голыми руками могут на самую высокую скалу залезть… Но, впрочем, сейчас на Западе это уже спорт…

Чурил сделал еще один глоток чая, и сказал:

— Все превращается в спорт. Или в цирк… Раньше на медведя нормальный мужик с ножом выходил, в чистом исподнем, в глаза ему смотрел… А теперь целая орава придурков, его среди зимы из берлоги на снегоходах поднимает, и с двухсот метров палят в него до одури, пока он там весь в решето не превратится. И почитают себя за героев… Да, спасались от Мао-Дзе Дуна наши с тобой махатмы и ушли от него в Туву. А это уже территория Союза Советских Социалистических Республик. То есть, Мао этому не по зубам. Он со злости попробовал тыркнуться, занял для начала на Амуре небольшой островок, Даманский, может, слышал об этой истории. Но с реактивными снарядами у него были проблемы. Наши повозмущались с недельку, за это время из центра подтащили чего нужно, — и сожгли островок этот, вместе с окопавшимся там китайским полком напрочь… Так что до Тувы, как хотел, он не добрался. Потом посылал спецотряды, но что толку, когда никакого конкретного адреса у них не было.

— То есть, — не поверил Гвидонов, — вы хотите сказать, что Мао-Дзе Дун из-за этих махатм чуть ли не начал войну с Советским Союзом?

— Именно это и сказал. Если бы у нас не было ядерного и термоядерного арсенала в полном объеме и во всех его проявлениях, не известно еще, чем бы это закончилось… Вернее, известно: Китай бы стал граничить с Финляндией.

— Чудеса, — сказал Гвидонов.

— Вот, наконец-то, — и ты созрел… До чудес… Теперь слушай задание. Я, в свое время сидел с человеком, который что-то краем уха слышал про эту историю, — где-то, что-то, как-то, но ничего конкретного. Как-то вечером болтанул, как байку, чтобы не скучно было… Но я запомнил, что-то в ней было особенное. А как началась перестройка, и появилась возможность, я этого урку разыскал, чтобы повторил мне старую свою байку по новой… Года три все это тянулось, — от одного человека я шел к другому, от другого — к третьему. Без всякой оправданной надежды, на авось, из чистой воды романтизма. То есть, из любви к искусству. Я сам и представить себе не мог, что это к чему-то может привести… А привело к одному полулегальному китайцу, который в Хабаровске торговал краденым. Потертый такой калач, — я с ним потом встречался. Как тот Мао-Дзе Дун… Китаец оказался не простой, чуть ли не бывший костолом самого их Генерального. Верой и правдой ему служил, — много за свою карьеру костей переломал, но стал слишком известен, в узких кругах. Тогда его решили заменить, а на пенсию пожадничали… Как-то костолом этот в последний момент все прочувствовал, и дал деру. Конечно же, в СССР, — так надежнее… Ну, а у нас, — скупка краденого, умеют эти китайцы находить для себя теплые местечки. Старый уже совсем. Так что я у него и исповедь принял, и грехи ему отпустил. А уж он нагрешил, будь здоров. Мы с тобой, по сравнению с ним, — малые дети.

Чурил остановился на несколько секунд, полузакрыл как-то глаза, возникла тишина в кабинете, словно минута молчания по тому непростому нагрешившему за жизнь китайцу.

— Вера появилась. Я после этого верить начал в эту историю… Ну, и дошли со временем до Тувы. Но там — глухо. Словно бы их и след простыл. Я свою армию с Туву посылал, и свою — «Альфу». Никакого толку… Вера появилась, а надежда ушла. Вот так вот.

Он сказал это так окончательно, что Гвидонов подумал, что это, несмотря на некоторые неувязки, конец всей истории. И всему их разговору. Просто скажет дальше: даю тебе месяц сроку и разыщи-ка ты мне этих махатм, раз тебя рекомендовали, как неплохого специалиста.

Логично, — как странно она началась, так странно и должна закончиться.

— И тут, прошлой весной, один человечек, которого мы оставили на развалинах их брошенного в Тибете поселения, сторожем, сообщает: появилось несколько субъектов, довольно подозрительных. Не местные, мысль в глазах, степенные, вроде ничего не делают, просто бродят по окрестностям, на вопросы отвечают коротко, изображают из себя китайских туристов. В возрасте, приблизительно, лет под шестьдесят. Но никакого их туристического автобуса поблизости нет… Представляешь, что со мной было. У сторожа спутниковый телефон, с ним можно хоть час болтать, — но моих людей рядом с ним ни одного. Рядом, на сотни километров, — ни одного аэродрома, хоть с парашютами свою «Альфу» там кидай… Я по часам засек, первые ребята вылетели через три часа шестнадцать минут, — к этому месту. И у каждого, — парашют. Еще через три часа, — другой самолет. В том уже все было, как нужно, — инструктаж, экипировка, все по уму… Оба опоздали.

Чурил так горестно взглянул на Гвидонова, что тот его пожалел. Честное слово. На самом деле пожалел: столько старался человек, столько себя вложил в это дело, — и вот, долгожданная случайность, которая и бывает не чаще, чем единожды в жизни. И так — далеко.

— Оба опоздали, — продолжал негромко Чурил, — махатм этих след простыл. Словно испарились… Сторож говорит: я за ними все время в бинокль смотрел, в одной руке бинокль, в другой — спутниковый телефон. Зашли за скалу, а из-за нее уже не вышли… Как сквозь землю провалились. Мои ребята ту скалу на уши поставили. Песок из нее сделали. Просеяли через сито, — никого… Пришлось перекрывать всю Российско-Китайскую границу. Ну и Российско-Монгольскую тоже, естественно. Времени в обрез, вероятность, что решение правильное, небольшая. Но что-то же нужно было делать. Всех людей, что у меня поближе к тем границам были, я туда бросил. Высматривать группку китайцев пожилого возраста, контрабандистов, не рассчитавшихся с крышей… Напугал их там так, что всю эту чушь весь мой недружный коллектив воспринял серьезно. Лимон назначил за голову каждого. Лимон за мертвого и два лимона за живого… А сам не верю, ни на грош, во всю эту затею… У пограничников — тревога, ищут китайских шпионов, у ваших феэсбешников, — тревога, тоже ищут шпионов, у милиции, — тревога, у моих ребят, — тревога, даже в МЧС, — тревога. Там тоже ищут старых китайцев, — но совершенно не знают, зачем. Губернаторы моему секретарю каждые два часа звонили, обстановку докладывали. А я не верю, — так, сделал все это для очистки совести, чтобы потом не жалеть, что был шанс, а я его профукал.

— И что? — спросил Гвидонов.

— А то, что наткнулись на них какие-то деревенские браконьеры, — но тоже поставленные в известность насчет лимонов. Но круглые идиоты!.. Лягушек в болоте ловили. Крутили генератор, совали концы в воду и давали разряд. Лягушки всплывали, и они их с поверхности сгребали. Но ведь, если бы не идиоты, ничего бы у них не вышло. Я так подозреваю… Качают свой генератор, и видят, появляются на фоне болота какие-то фигуры, похожие на тени, и в утреннем тумане начинают расплываться. Так они, не долго думая, хватают свои карабины и устраивают канонаду. А потом целый час добираются до этого места, чтобы посмотреть на результат. И видят результат, — лежит там человек, китаец-некитаец, в каком-то невзрачном плаще, с серым лицом, с тремя пулевыми отверстиями в разных местах… Но тут они поступили уже как полные идиоты!.. Они его обыскали, все, что было в карманах, положили в мешок, и отправились обратно, а оттуда в деревню, а там у них со связью плохо, только на следующий день дозвонились до начальства… Короче, когда вертолет прибыл на место, никакого трупа там не нашли. Искали-искали, — ничего… В карманах пропавшего покойника был только пакетик, небольшой, они его сфотографировали, я тебе покажу фотографию, посмотришь… Но вот ведь как бывает, — идиоты, идиоты, а в нужный момент идиотства до конца не хватило, — нет бы его распечатать, посмотреть, что там внутри, так нет же, не тронули. А сделали другую чудовищную глупость, — отдали груз надежному человеку, посадили его в почтовый самолет и отправили в Москву… А дальше ты знаешь.

— Сколько тебе пообещала девушка, за то, что ты оградишь ее от собственного дяди? — спросил Чурил.

Гвидонов замешкался было, от столь бесцеремонного вмешательства в коммерческую тайну, но под пристальным взглядом собеседника вынужден был открыть этот секрет.

— Пятьдесят миллионов, — сказал он.

— Мог бы и сто попросить, — равнодушно сказал Чурил, — она бы дала. Так что ты, — продешевил… Я же тебе дам — двести. И гарантирую полную неприкосновенность от ФСБ и дяди. Гарантирую, если после всего будешь нем, как рыба, дальнейшую жизнь. Свободу передвижения, свободу места жительства, — вообще, свободу. Но при условии полного молчания…

— Выбора у меня нет, я так понимаю, — сказал Гвидонов.

— У тебя нет выбора, — жестко сказал Чурил, — и быть не может… После всего, что я тебе рассказал. Ты взрослый человек, знаешь, наверное, что на свете существует только два способа заставить другого человека работать на себя. Это принуждение и возможность… Вот два кита, на котором сидит человеческое общество, как общественная организация. У тебя нет выбора, — но есть возможность. Я тебе дарю ее. Возможность стоит больше любых денег, потому что она позволяет сохранить себя человеком. В неприкосновенности…. Я разрешаю тебе сохранить себя в неприкосновенности. До конца дней своих ты будешь благодарить меня за этот подарок.

Климат меняется.

Еще лет десять или пятнадцать назад в звуках слова «февраль» звучала вьюга, холод, промозглое небо, — и человеку, который по своему характеру, любил тепло, приходилось не сладко.

Теперь же февраль, — это минус три, или минус пять, или плюс один… Снега не выпадало, наверное, уже много дней, так что дорога была сухой, и слышно было, как шины мерседеса с легким шорохом перебирают асфальт.

Гвидонов сидел на заднем сиденье и смотрел через окно на прохожих. Все время, когда тяжелый мерседес притормаживал на красный свет, он вглядывался в лица тех, кто совсем близко от него переходил на другую сторону улицы.

Его поражало, — внутреннее достоинство, в каждом из этих мужчин или женщин, или подростков. Должно быть, неделя, проведенная в одиночестве, так повлияла на него, что все другие люди, отсутствие которых, вроде бы прошло незамеченным, — вдруг приобрели для него такой интерес.

Когда загорался зеленый, и мерс, плавно набирая скорость, трогался с места, и Гвидонов чувствовал, как его прижимает к сиденью, он прикрывал глаза, ему казалось, что он снова слышит неторопливый ход часов, которые стояли у него в кабинете.

Свобода. Работа. Деньги. Гарантии.

Что еще можно пожелать у жизни для счастья?.. Не к этому ли он стремился всю жизнь, не об этом ли мечтал, не подобное состояние ли считал единственно возможным для себя идеалом.

Да еще возможность сохранить себя человеком… То есть, личностью…

А страх, а тот нечеловеческий, животный страх, который он пережил сегодня, — который еще до конца не прошел, несмотря на то, что с каждой минутой расстояние между им и Чурилом увеличивалось… И достигнута взаимовыгодная договоренность. И Чурил, — человек слова. И то, что он пообещал, наверное, не пустой звук.

Но куда деть этот победивший его страх, как избавиться от него, — когда он появился, ожил, осел где-то внутри, — и живет.

Не деньги, не возможность, — этот страх.

Только ампула с цианистым калием, вшитая, как в старых детективных фильмах, в воротник. Чтобы в случае чего, дотянуться до нее губами, перекусить хрупкое стекло, — и убежать от грядущего ужаса. Только так… Только так можно вернуть себе свободу. Не дарованную Чурилом, — другую. Которую он у него отнял.

Но какое удивительное достоинство написано на лицах людей, переходящих дорогу. Как много в каждом из них — человеческого. Высшего. Неподвластного никакому страху. Как много в каждом из них — надежды.

И как жаль, — что на целом свете он — один…

Наверное, к Гвидонову пришла непозволительная для его профессии слабость. Впервые в жизни ему захотелось, чтобы он заботился о ком-нибудь. Чтобы кто-то зависел он добра, которое он может принести.

Впервые в жизни ему захотелось сделать что-нибудь доброе для какого-нибудь человека. Просто так, без всякой благодарности с противоположной стороны.

Шереметьево-2 — тусовка для людей с достатком выше среднего по стране уровня. Уникальное место, где они могут повстречаться и посмотреть друг на друга. Оценить визуально, — с точки зрения этого самого достатка.

Здесь каждый, на дипломатическом приеме, здесь у каждого, — свой имидж. И первый взгляд на встречного, полон здоровой потенции, — и готовности к завязыванию свежих дружеских отношений.

Всего в сотне метров от дефилирующей жидкой толпы, взмывает к небу серебристый монстр, с короткими крыльями и толстым брюхом, с красивыми иностранными буквами на фюзеляже. Это он приземлится через час-другой в Осло, Рейкьявике, Мадриде. Или часов через десять в Торонто, Нью-Йорке или Лиме… Это они, задравшие вверх от гордости носы, пузатые чудовища, развозят сотни счастливчиков по всему миру, — кому куда хочется.

А следом, доказательством существования вселенной, выпустив короткие толстые лапы, плюхаются на ребристый бетон ответные толстячки. Из которых выходят, вдохнув полной грудью московский февральский несвежий воздух, нездешние, побывавшие в иных краях люди. С печатями на лицах прочих порядков и культур.

И те, кто покидает страну, и те, кто возвращается в нее, — сталкиваются на короткое время в длинном, полном предощущения неблизкого пути, зале. Бросают друг на друга оценивающие взгляды. И — показывают себя.

Они готовы к плодотворным взаимовыгодным контактам. На основе взаимного уважения и невмешательства во внутренние дела. На основе мгновенно вспыхнувшей личной симпатии и приязни. Ну и более-менее приличного материального и общественного положения обеих сторон…

Гвидонов не любил бывать в Шереметьево. Каждый раз, когда он вынужден был оказываться здесь, его не покидало ощущение, что оказался он в слишком большом для этого дела, — публичном доме. Где торгуют собой не девки, и торгующие торгуют, — не телом.

В такие минуты его грело удостоверение в кармане, его воинское звание, парадный пистолет под мышкой, — и сознание того, что он оказался здесь по делу.

Вот и сейчас, когда их мерс подрулил к бордюру, выбрав среди прочих машин свободное местечко, и его новый адъютант резво выскочил из машины, чтобы открыть перед ним заднюю дверь, — как принято в хорошем обществе, — вот и сейчас Гвидонов, который уже раз, испытал знакомое чувство. С той лишь разницей, что пропало ощущение отгороженности от происходящего здесь. И появилось другое, — самой непосредственной сопричастности.

— Владимир Ильич, — как-то виновато сказал ему адъютант, которого Гвидонов уже успел окрестить Петькой, — керосин вот-вот подвезут, но летчики уже на месте, так что придется минут тридцать подождать. С керосином вовремя не подсуетились.

Да что извиняться, он никуда и не торопился, ни в какой Кызыл, что б тому провалиться на ровном месте…

Как же здешние люди отличались от тех, которые, пока ехали сюда, все время переходили дорогу на зеленый свет.

Эти были пошустрей, поудачливей, и умели держать нос по ветру. С чемоданчиками на колесиках, как сейчас принято, и без них, — отлетающие, встречающие, прилетевшие, провожающие, — все они были на неком общем для всех эмоциональном подъеме. Гвидонову не нравился этот эмоциональный подъем, — потому что здорово отличался от его собственного.

Поскольку он теперь VIP, а они так, — какая-то шушера.

И командировочные в кармане, и родной ствол, как знак особого доверия, и документы свои собственные, которые еще никто не отменял, и никакого хвоста на горизонте, — только работай, работай, работай… Все тебе для работы, все, — захочет, повяжет весь этот зал, всех положит лицом на пол, стройными рядами, и будет ходить между ними, разглядывая обтянутые тканью задницы, — и размышлять. Если это нужно для работы.

По одному его слову. Все, что ни посчитает нужным.

Все…

На огромном панно, застыли некогда завораживающие взгляд слова: Париж, Брюссель, Каир, Хельсинки, Дели… Даже Афины были здесь.

Куда же без Афин, без Афин никак нельзя. Какое хорошее мероприятие без Афин. Совершенно никакое.

Но в Афины, наверное, нельзя. Есть пределы и его нынешним возможностям… А вот в Кызыл или во Владивосток, — можно.

Даже очереди на регистрацию по два-три человека. Никакой толкучки.

Это плохо. Стояло бы человек по двадцать, — было бы получше. Подемократичней.

— Здравствуйте.

Гвидонов оглянулся, и увидел знакомую личность. Рыжеватую даму, в длинной коричневой юбке, в расстегнутой спортивной куртке, в бежевом свитере, и с традиционным колесным чемоданом.

— Привет, — сказал он, удивленно. — Не ожидал встретить вас здесь.

— А я — вас, — сказала Мэри.

Она улыбалась ему, и было видно: она на самом деле рада была так неожиданно встретить его здесь… Посреди дурацкого мира, где он — персона VIP, и должен, по примеру своего хозяина, наводить страх на окружающих, но не наводит, посреди этого дурацкого мира, где у него никого нет, — вдруг кто-то улыбнулся ему, не по службе, не из-за страха и чинопочитания, не из-за того, что хорошее его расположение чревато выгодой, — а просто так.

Хоть так.

— Я — отлетающий, — сказал Гвидонов. Улыбнувшись и ей.

— И я.

— В отпуск?

— Нет… Меня уволили.

У англичанки вдруг сделались большие глаза, улыбка пропала с ее лица, — и она уставилась на Гвидонова, как на какой-то музейный экспонат. Как на доисторический скелет мамонта. Как на рыцаря, гремящего железом, но пустого внутри.

— Вы? — спросила она чуть удивленно.

— Я, — ответил Гвидонов. — Что здесь такого?

— Вы же — предатель… — сказала Мэри чуть печально. — Вы нашли барышню, но не вернули ее домой… Она вам, наверное, теперь зарабатывает деньги.

— Нет, — сказал Гвидонов. — Но барышню я, на самом деле, нашел… Но она не захотела возвращаться домой. Слышать ничего о доме не хотела… Завела себе молодого человека, и еще одного мальчика — приятеля. Наглый он, конечно, был, до предела. Но — ей нравился.

— Что вы говорите, — чуть громче, чем до этого, сказала Мэри. — Вы застрелили четырех человек, которых Матвей Иванович послал за барышней?

— Она наняла меня охранником, — сказал Гвидонов. — А потом, они стали стрелять первыми… Как говорят дети: они сами первые начали.

— Я не знаю, что думать… В доме о вас все так плохо отзываются… Но я знаю барышню, она не захочет возвращаться домой. Я — знаю. И вы, — такой серьезный человек. Я не знаю, кто прав.

— Думайте, что хотите, — сказал Гвидонов. — Только вы правильно делаете, что возвращаетесь домой.

— Где я найду теперь такую работу, — горестно улыбнулась ему Мэри. — Я выучила русский язык… Зачем? Зачем он мне теперь нужен. У меня дома никто не говорит по-русски.

— У вас дома родители?

— Только мама… Папы давно нет. Но мама после этого вышла замуж, у нее есть ребенок от второго мужа, — уже взрослый мальчик. У меня дома комната, там никто не живет. Там много пыли, вечно грязные окна, и четыре подушки на кровати. Я ненавижу свою комнату. Когда я приезжала в отпуск, я не отдыхала, я ждала, когда мне можно будет вернуться обратно… Понимаете, там я — никто, меня никто не замечает. Я там — серая мышка. Здесь я — англичанка. Здесь одно это — уже много.

— И чем вы будете заниматься дома? — спросил Гвидонов, но как-то отрешенно, — он думал о том, что нужно будет сказать ей, что барышни нет в живых. Он скажет, и получится, — получится в любом случае, — что в этом есть его вина. Что бы он не сказал, вернее, как бы не преподнес ей эту новость, все равно окажется, он в этой истории испачкан по самое дальше некуда. А она так улыбнулась ему, когда узнала… Ему тысячу лет никто так не улыбался.

— Не знаю, у меня нет специальности. Может, устроюсь горничной. Или еще кем-то… Моя жизнь закончилась. Ни мужа, ни детей, ни работы. Ничего… Есть немного денег, но ведь, как вы, русские, иногда говорите, не в деньгах счастье. Так ведь?

— А в чем? — спросил ее Гвидонов.

— С вами что-то случилось, — сказала Мэри, — в прошлый раз, когда вы везли меня в машине, вы были уверенней, и вам все было ясно. Про всех… Сейчас, — вы ничего не знаете. Да?

— Мэри, — сказал Гвидонов, — барышни вашей нет в живых. Она погибла…

— Вы шутите, — сказала Мэри. Улыбка пропала с ее лица, и оно как бы сразу немного постарело. — Так нельзя шутить… Я понимаю, в России отдельная человеческая жизнь ничего не стоит, такой у вас менталитет, не ценить отдельную человеческую жизнь. Но шутить так не нужно. Я не понимаю таких шуток.

— Это не шутка. Мы были в шахте, это что-то наподобие экскурсии, я вышел на поверхность, они остались, и в это время произошел взрыв. Что-то там взорвалось. Там была она, и еще много людей… Никого из них больше нет.

Получилась какая-то дурацкая пауза, когда Гвидонов не знал, что сказать, и на самом деле, — почему-то стал чувствовать себя виноватым. Более того, ему стало все равно, виноват он или нет. Вроде, не виноват, но, вроде, виноват. Но ему все равно.

Что-то стукнуло рядом. Это Мэри отпустила ручку чемодана, он развернулся на своих колесиках, и треснулся ручкой об пол. Несколько человек оглянулись на звук. Оглянулись и тут же отвернулись снова.

— Боже мой, боже мой… — прошептала англичанка.

Только дамских истерик ему здесь не хватало. Зачем ему это все нужно, объяснять кому-то, сообщать. Зачем?

— Мне пора, — сказал Гвидонов, — приятно было увидеть вас…

И заметив, что она не слышит его, а вся находится в своих переживаниях, повторил:

— Такова жизнь… Что поделать. Все время кто-то умирает… Что здесь особенного.

Сильней заболела раненая нога. Должно быть, по погоде. Теперь вечно будет ныть при перепаде атмосферного давления, — у ветеранов при перепаде атмосферного давления всегда ноют старые раны.

И приходят воспоминания о былых сражениях, где они лихо шли в атаку, проявляя удаль и геройство.

Гвидонов бросил прощальный взгляд на англичанку, натурально побледневшую, и не обращавшую внимания на свой развалившийся на полу зеленый чемодан на колесиках, повернулся и пошел, тяжело опираясь на палку, в какой-нибудь буфет, выпить водки, за помин душ всех усопших на его памяти.

И, наверное, опрокинул бы рюмашку, и не одну, — пока там заливали в другое горло керосин, — если бы не услышал за спиной чье-то жаркое дыхание и взволнованный шепот не прошептал бы ему:

— Спокойно, не дергайся. Если что, стреляю… Не оглядывайся, и давай, двигай к выходу. Нужно показать тебе кое-что.

Боже мой, боже мой… Какая скука. Наскочить на водителя-охранника. Который от волнения, что вычислил негодяя, уложившего столько фронтовых товарищей, даже начал заикаться.

Придется выйти с ним, чтобы, как он правильно решил, — не на людях, и треснуть его там для науки палкой, чтобы повалялся с недельку в лазарете и поразмыслил о собственной боевой подготовке. Которая ни к черту… А уже потом разыскать все-таки буфетик и принять там грамм двести, — перед долгим полетом. И за себя, бедняжку, — вынужденного жить среди полных кретинов.

Гвидонов повернулся лицом к выходу и, еще тяжелее прихрамывая, сделал по направлению к нему несколько небольших шагов. Чувствуя совсем рядом жаркое дыхание водителя, которое от волнения запахло чесноком и каким-то вчерашним перегаром.

Боже мой, в какой стране мы живем. Где кругом такая вонь…

— What?!. What?!. — вдруг услышал Гвидонов громкий, с истеричными интонациями, знакомый голос. — Я подданная Великобритании. Ее Королевского Величества!.. Почему вы пристаете к инвалиду!.. Джентльмены! Помогите! Этот бандит пристал к больному человеку!.. Он хочет его ограбить!..

Это надо же, — Гвидонов даже растрогался, чуть не прослезился. Она-то какого рожна лезет, куда ее не просят… Но — приятно. Для нее это подвиг, акт самопожертвования. Ради него. Которому не хватает для полного счастья маленькой беленькой ампулы, вшитый в воротник.

— Ты что?! — зашипели сзади шепотом, но каким-то очень громким. — Ты что, дура, своих не узнаешь!.. Это же я, Константин!.. Ты что, рехнулась!

Народ кругом застыл, повернулся в сторону Гвидонова и англичанки, — но никаких действий не предпринимал. Потому он и выбился в люди, что сначала думал, и ничего не порол сгоряча.

— Он у меня украл кошелек! — закричала англичанка, показывая на Константина. — Теперь он хочет ограбить пожилого инвалида!.. Да сделайте вы хоть что-нибудь!..

Чего-то она, конечно, добилась. Народ образовал огромное кольцо, в центре которого стоял Константин и Гвидонов. Вдобавок, тот же народ толпился в дверях, создав там пробку. Какой-то смысл во всем этом был.

— Милиция! Милиция!.. — вдруг закричал тонко женский голос из толпы. — Здесь человека убивают!

— Пожар!!! — поддержал ее мужской бас. — Горим!!! Пожар!!!

Это уже по науке. Народная мудрость сработала и здесь.

— Ты че, дура, ты че, — повторял растерянный Константин. — Я же тебе пасть порву, дура.

Где-то далеко раздалась трель милицейского свистка. Они тоже без свистков приближаться не любят. Для них лучше бы на самом деле пожар, — тогда бы вызвали пожарных.

Так что Константину Гвидонов не завидовал. Ситуация получалась, как в цирке. Гвидонов даже осмелел и оглянулся, — чтобы посмотреть на физиономию Константина… Было на что взглянуть, — на ней нарисовалось и гарде, и шах, и мат одновременно. За такое «посмотреть» нужно деньги брать, а не показывать бесплатно.

Интересно все же устроены человеческие лица. Вот это, например. Типичное лицо водилы, которому еще немного приплачивают за то, чтобы он изображал из себя охранника. Парню около тридцати, казалось бы, пора возмужалости и зрелости, — так нет, в нем столько совершенно детской растерянности, застуканного за похищением соседского варенья ребенка, — что хватит и на десяток детей.

Смешно…

Чпока выстрела Гвидонов, естественно, не услышал, — только какой-то странный звук, когда пуля встречается с головой, — никогда раньше не приходилось так близко слышать такого звука. Стреляли, понял Гвидонов, с балкончика, — там тоже хватало зевак, откуда-то оттуда. Так что пуля попала Константину в затылок.

Голова как-то дернулась, — следом с лица охранника стали пропадать эмоции. Словно кто-то провел по нему качественным ластиком, так сразу, как-то естественно с него исчезли все чувства, только что переполнявшие его… Лицо на глазах становилось безучастной ко всему маской покойника.

Никому Константин больше не порвет пасть. Не сможет…

Покойник еще стоял на ногах, еще не был окончательно покойником, но жизнь уходила из него, — и Гвидонов смотрел, как это происходит… Как останавливается мимика, как глаза становятся пустыми, как какое-то внимание, которое только что было в них, пропадает, — и все в них замирает, окончательно превращаясь в глаза куклы.

А следом, — покойник упал. Он падал плашмя, на Гвидонова, так что тому пришлось даже несколько посторониться, чтобы покойник не задел его.

Он шлепнулся с глухим стуком на пол, и стало видно, как течет коричневым сгустком из его пробитой головы густеющая кровь.

Толпа безмолвствовала, там еще не догадались, что случилось, и почему грабитель вдруг оказался на полу. Раздвигая ее, показалось три милиционера, — они испуганно оглядывались по сторонам, а один выхватил штатный пистолет, и громко сказал:

— Разойдитесь. Ничего интересного… Будем разбираться.

Но народ посчитал, что интересное только начинается, и стал испуганно смотреть на балкончик, откуда, как он тоже правильно догадался, и раздался роковой выстрел.

На балкончике люди стали смотреть друг на друга, и загудели.

— Вы — потерпевший? — спросил один из милиционеров Гвидонова.

— Свидетель, — поправил его Гвидонов. — Потерпевший, — он.

В отделении их с Мэри посадили на одну лавку и попросили немного подождать.

— Значит, это я, — пожилой инвалид? — спросил Гвидонов.

— Меня — трясет, у вас нет какого-нибудь транквилизатора?

Она копалась у себя в сумочке, и все время перебирала билеты, паспорт, еще какие-то бумаги, косметичку, и связку из трех ключей, должно быть, от ее лондонской квартиры. Но никаких таблеток там не было.

Тут же открылась дверь и просунулась голова адъютанта. Он, как будто ничего не случилось, сказал:

— Керосин залили, можно отчаливать.

— У вас там есть аптечка? — спросил Гвидонов.

— Конечно, и не одна. На все случаи жизни.

— Хорошо, — кивнул Гвидонов. — Подождите меня снаружи.

Петькина голова пропала, и дверь тихонько прикрылась.

— Хотите работу? — сказал Гвидонов Мэри.

— Да, — сказала она, — сейчас только о работе может идти речь.

— Я серьезно.

— У меня самолет через полтора часа, меня всю трясет, если для вас, это все работа, то для меня — шок.

— У вас есть своя комната, — сказал Гвидонов, — вон в сумочке, — ключи от дома. Вы всегда можете открыть ими дверь, и оказаться у себя… У меня же, ничего нет. Пока нет квартиры, нет машины, — есть кое-какие деньги, но вы же согласны с тем, что не в деньгах счастье… Я и вы, — мы похожи. Вы поэтому и вступились за меня, хотя никто другой на вашем месте не сделал бы этого, побежал бы в милицию, в крайнем случае. Вы — вступились… Мне нужна помощница. Я сегодня с утра только и думал, в какое кадровое агентство обратиться, за подходящей кандидатурой. Но времени — нет. Соглашайтесь.

— Вы серьезно? — спросила Мэри. — По поводу работы?

— Конечно.

— Чем я должна заниматься?

— Скажем так, — быть хозяйкой офиса… Делать то, что вы делали, ничего больше.

— А условия?

— Условия те же, что и на предыдущей работе.

— Хорошо, а когда приступать?

— Да я так думаю, что вы уже приступили.

— Я должна подумать.

— Некогда, через полтора часа у вас самолет, а еще нужно сдать билеты.

— Дорогой мой, — тоном рассерженной воспитательницы сказала Мэри, — женщина всегда должна подумать… Женщина так устроена, что от момента, когда ей предложили знакомство, до момента, когда она с этим знакомством может согласиться, должно пройти какое-то определенное время. Пусть я согласна тут же, — но все равно должно пройти какое-то время, что-то во времени должно созреть, что-то не должно никогда быть раньше назначенного ему срока… Я начинаю думать.

— Но вы согласны?

— Так много событий за пятнадцать минут… Никогда еще в моей жизни не происходило так много… Хорошо. Но у вас ничего нет, вас ищут, вас хотят убить, — как я могу вам верить. Какие у меня будут гарантии? Страховка?

— Кроме моего слова, — ничего.

— Как просто, — ворчливо сказала Мэри, — я чувствую, это авантюра. Это какая-то чудовищная авантюра… Кто убил водителя? Вы знаете?

— Да, — сказал Гвидонов.

— Кто? Почему?

— Один сочувствующий. Тоже вступился за меня… За меня становится модным вступаться, за пожилого инвалида.

— Что вы прицепились… Я понравилась вам, как женщина, вы хотите меня соблазнить? При помощи отношений начальника и подчиненной?

— Господи, — сказал Гвидонов, — еще немного и я возьму свое предложение обратно.

— Подождите… Я уже почти согласилась… Где ваш офис? И есть ли он, если даже дома нет. У вас что, своя фирма?

— Возможно, — сказал Гвидонов. — Скорее всего, конечно. Своя фирма.

— Нет, это безумие, я не могу, — сказала Мэри, — но мне так хочется… Скажите мне, что мне делать?

И она посмотрела на Гвидонова, с полным отчаяньем в глазах.

Да, ловко у них получается, у этих женщин, перекладывать ответственность на чужие плечи. Естественно, мужские… Но это так приятно, испытать такое окончательное доверие к себе. Это так льстит…

Несмотря на то, что это льстило, Гвидонов не отвечал, — оперся на свою палку и застыл истуканом. И подумал, что если она не согласится, он утащит ее силой. Любая силовая акция ему теперь по плечу, тем более, эта.

— Я — согласна, — сказала Мэри, — мамочка моя, я тебя больше никогда не увижу. Я чувствую… Когда я первый раз улетала в Россию, все считали меня совершенно ненормальной. Девушка, и одна в Россию. Где-то там, неизвестно где работать. Среди нефтяной мафии и разгула преступности. Среди чеченских сепаратистов и рэкета. Среди отсутствия законности и вообще гарантий… Но я — еще жива… Может, мне повезет и на этот раз… Я — согласна… Что у вас с ногой?

— Бандитская пуля, — ответил Гвидонов, который уже плохо что либо понимал.

— Но вы же не бросите меня… — сказала Мэри. — Боже мой, я согласна.