Перпендикулярный мир

Глава Четвертая

«Когда Иисус был в храме, и священники увидели, что Он учит народ, они подошли к Нему и сказали:

— По какому праву ты это делаешь, — кто разрешил тебе это?..

— Я расскажу притчу… — сказал Иисус. — Один человек на своем участке земли посадил виноградник. Огородил его, выкопал яму для пресса и построил башню. Потом отдал его в аренду виноградарям, а сам уехал.

Затем, когда созрели плоды, прислал слуг к виноградарям, за своей частью урожая.

Но виноградари схватили его слуг, — кого избили, кого забросали камнями, а кого убили.

Тогда было послано еще больше слуг, — но виноградари с ними обошлись так же.

Тогда он послал к ним своего сына, думая: сына моего они, наверняка, постыдятся.

Но когда виноградари увидели сына, то сказали друг другу: Это наследник. Давайте убьем его, и захватим наследство.

Они набросились на него, выгнали из виноградника, и убили…

Как, по-вашему, что сделает владелец виноградника, когда сам придет туда?

Священники, стоявшие среди людей, ответили Ему:

— За такое зло, он убьет их, а виноградник передаст другим виноградарям, которые исправно будут отдавать ему положенную часть урожая, когда тот созреет.

Иисус сказал:

— Разве вы не читали в Писании: Камень, отброшенный строителями, оказался основой фундамента…

Нет ничего незыблемей всемогущества Господа.

Кто попытается столкнуть этот камень, — тот разобьется. Кто встанет у него на пути, — того он раздавит.

Поэтому говорю вам: Царство Бога, — не для вас. А для любого из этих людей, который несет Богу — Его плоды…

Когда священники выслушали Его притчу, то стали вне себя от ярости, — из-за того, что Он так говорит о них. Они захотели схватить Его, но не смогли сделать это среди народа, в котором Его считали пророком».

Евангелие перпендикулярного мира

— Наступает финансовый кризис, — грустно сказал Иван.

Он высыпал всю их наличность на серый пластик купейного столика, и, от нечего делать, целый час раскладывал ее на небольшие кучки. Бумажных денег было восемь штук, разных наименований, — три по сто, две по пятьдесят, и три — по десять рублей. Зато мелочи было довольно много. Столбиков из нее получалось то пять, а то шесть. Они росли-росли, пока от своей кривизны не начинали шататься, — и рушились.

Каждый раз, когда очередная башенка рассыпалась, Маша отвлекалась на звук, и говорила:

— Иван, перестань маяться дурью.

Можно подумать, она занималась делом. Сидела напротив Ивана и смотрела в окно. За которым ничего интересного не было, — телеграфные столбы, и лес за ними. Час назад — лес, два часа назад, — лес, вообще, один лес, и больше ничего.

Поезд тащился еле-еле, протащится километров пять, и встанет. Постоит немного, и опять протащится километров пять.

Они проснулись с рассветом, от скрипящего звука тормозов и тишины замершего состава. Решили сначала, что какая-то станция, но и слева и справа от вагонов стеной стояли деревья. Даже путь не раздваивался, просто остановились на рельсах и стояли.

Иван пошел на разведку, узнавать, в чем дело, и вернулся через несколько минут, как всегда, полный оптимизма.

— Кипяток уже поставили, скоро будем завтракать, а почему стоим, — никто не знает. Но никто не удивляется, — в этих местах никакого расписания уже не бывает, как приедем, так и приедем.

Вообще, в вагоне пассажиров было мало, несколько купе стояли совсем свободными.

Шел второй день, как Михаил отстал от поезда, а они все ехали. Ехали-ехали и никак не могли доехать до Казани, где, если по расписанию, должны были оказаться сегодня в одиннадцать шестнадцать.

Но если делать в час километров по двадцать, вместо семидесяти, а потом вообще останавливаться, то, спрашивается, куда можно приехать, и, главное, — когда?

Сначала, когда поезд тронулся, а Мишки все не было, они решили, что он заскочил на ходу в чужой вагон, и сейчас пробирается к ним тамбурами, увешенный пакетами с хлебом и колбасой, и с глазированными сырками, которые попросила посмотреть для нее Маша.

Но время шло, дверь не открывалась, — Иван два раза ходил по вагонному коридору, заглядывал в пустующие туалеты, открыв дверь между вагонами, смотрел, как трутся на ходу половые железки. Все было бесполезно. Время шло, а Мишки нигде не было.

Тогда он вернулся в купе и мужественно сказал Машке, чтобы не темнить по-напрасному:

— Опять.

Вообще-то, если честно, он ожидал, что будет, как в прошлый раз, — она тут же перестанет питаться, начнет худеть и бродить по вагону, как сомнамбула. Ну, может, разобьет оконное стекло, если сначала впадет в ярость. Но потом все равно успокоится, и станет вести себя, словно тень на стене.

Поэтому, не дожидаясь реакции, на свое предположение, Иван горделиво приосанился, задрал повыше голову, выставил одну ногу вперед, и сказал:

— Я — умный.

И посмотрел на Машку, ожидая ответного комплимента.

Она же взглянула на него с некоторым недоумением. Это главное, с недоумением, — а не отсутствующим взглядом смертельно раненой птицы.

— Очень умный, — сказал Иван.

И он сделал потрясающую паузу, на которую способны лишь профессиональные, да, вдобавок, еще и талантливые, актеры.

Настоящая пауза, это такой небольшой промежуток времени, рассчитанный на эмоциональное состояние человека, для которого она предназначена. Во время ее объект созревает, можно сказать, — доходит до кондиции. Она начинается, когда объект готов к процессу, и заканчивается, когда объект созрел. Но определить, где должно быть начало, а где конец, удается немногим. Иван определил.

— Я вас точно рассчитал, — сказал он торжествующе. — Я точно вычислил, с кем имею дело… Теперь только добраться до Москвы, а там прийти к главному почтамту. Где нас уже ждет Мишка, с колбасой и глазированными сырками.

— Это какой-то рок, — пожаловалась ему Маша, — все время теряться… Я уже начинаю привыкать.

Должно быть, пауза сыграла свою роль, аппетит у нее не пропал. Она-то и раньше клевала, как пичужка, — теперь тоже клевала, чуть поменьше. Но — клевала.

Иван, вправду, стал гордиться собой, — за собственный недюжинный ум. Он тоже стал привыкать к Мишкиным исчезновениям.

— Ничего же не случилось, — успокаивал он Машу, — просто до Москвы добирается каждый своим ходом… А там, как задумано. Документы, билеты до Лондона, и — Уолл-Стрит. Ну, а там житуха, дай бог всякому, сплошное высшее образование.

Поезд все стоял, за это время вскипел вагонный титан, и Иван сбегал за кипятком. На завтрак у них были макароны «Лапширак» и растворимый кофе. Ну и остатки черствого хлеба, конечно.

— Не могу, — сказал Иван, когда появился в дверях с двухлитровым термосом кипятка, — не могу куда-либо выходить, не чувствуя двухсот долларов в кармане. Хотя бы…

В это время вагон дернулся, стало заметно, как шевельнулся и медленно поплыл вдоль окна ближайший телеграфный столб.

— Поехали, — восхищенно сказал Иван. — Теперь нужна только свежая бизнес-идея. До полного счастья.

Маша тоже несколько оживилась. Все-таки есть разница, и эта разница здорово отражается на настроении, — когда поезд стоит, где-нибудь замерев навсегда, или когда он вдруг, ни с того, ни с сего начинает двигаться, и у него появляется какая-то цель.

— Знаешь, что я думаю, — посмотрела она на Ивана, и тот заметил, что в ее глазах нет и намека ни на какую трагедию, — я думаю, что Михаил потерялся не просто.

— То есть? — не понял Иван.

— Ну, он взрослый человек, ведь так?

— Так.

— То есть, ему можно теряться.

— Я тебя не понимаю, — сказал Иван.

— Бестолковый, — удивилась Маша, — что тут понимать… Вот, ты еще маленький, поэтому тебе нельзя теряться. Если ты потеряешься, ты — пропадешь. Без меня или без Михаила. Так?

— Я совсем не маленький, мне — четырнадцать лет. Гайдар, в шестнадцать, уже полком командовал… Здесь я с тобой не согласен… Но теряться не хочу. Я, конечно, не пропаду, зря ты обо мне так плохо думаешь. Я считаю, ты недооцениваешь меня. Я, во-первых, практичный человек, в отличие от некоторых, во-вторых, я знаю место сбора, а в третьих…

— Он, взрослый человек, — перебила его Маша, и Иван с горечью догадался, она, только что, не слушала его, а занималась своими мыслями, — значит, ему теряться можно. Даже, наверное, нужно… Он не пропадет, он изменится по-другому.

— Как это «наверное, нужно»?.. — грозно переспросил Иван. — Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что ты еще маленький, раз ничего не понимаешь. А раз не понимаешь, то сиди, и слушай, — чтобы знать. В следующий раз. А то так и не узнаешь никогда.

— Хорошо, — ехидно согласился Иван. — Поучи меня жизни… Если сможешь. Я ведь внимание. Давай… Человек, который ни разу не сдал ни одной бутылки, — давай!

Но Маша не заметила его колкостей, в этот момент она думала о чем-то своем.

— Вот вспомни, — сказала она, — Михаила до того, как он потерялся первый раз, и Михаила, которого мы с тобой нашли… Как ты считаешь, есть разница?

Иван захотел сказать: никакой!.. Раз она так напрашивалась.

Даже открыл рот, чтобы произнести это замечательное слово. Чтобы раз и навсегда поломать ее гнилую философию… Но в этот момент она сказала ему:

— Только не ври!

И Иван запнулся на мгновенье, потому что она, — эта избалованная жизнью мадам, — на этот раз оказалась права, разница была.

— А что ты хочешь, — сказал он тогда, — если столько времени провести в плену у мафии. Где совершенно рабский первообщинный строй… Где человек приучается только к одному, бороться за свою выживаемость.

— Вот видишь…

— Это совсем другое… Я сейчас вспомнил, не то из Тургенева, не то из Некрасова, но ты все равно послушай:

И Иван торжествующе посмотрел на несколько озадаченную Машу.

— Про Музу, это лишнее, Муза здесь ни при чем, про нее можешь забыть, — а про крестьянку молодую, это про Мишку.

— Ты выучил его наизусть, потому что в школе вам задали выучить стихотворение Некрасова, и ты выбрал из сборника самое короткое, — горестно сказала Маша.

— Зато пробирает до костей, — сказал Иван. — И сейчас совершенно к месту… Чтобы объяснить тебе, где был Мишка, и что там с ним случалось… Конечно, он изменился, еще бы после такого, не измениться… Когда новобранец уходит на войну, и когда он возвращается с войны, — это совершенно два разных человека.

— Но он стал нравиться мне еще больше! — вдруг бросила ему Машка. И, даже, немного при этом, покраснела.

Иван уставился на нее во все глаза. Они у него сделались большие и круглые, как у совы.

— Ты хочешь сказать, — начал он медленно, как будто не веря тому, что говорит, — что тебе нравится, когда Мишка теряется, потому что он там всегда попадает в рабство, борется за свою выживаемость, кое-как выживает, и все это накладывает на него неизгладимый отпечаток… Ты хочешь сказать, что все эти страдания настолько обогащают его личность, что он начинает сильно отличаться от себя же, но предыдущего, — настолько, что начинает нравиться тебе еще большее… И, чтобы он понравился тебе еще больше, ты совершенно не против того, чтобы он потерялся еще разок, прошел там через все круги ада, — и у московского почтамта мы встретили совсем другого Мишку. С деревянной ногой и выбитым глазом… Которому ты тут же прыгнешь на шею, и зарыдаешь от необыкновенного счастья?!. Какой же это — изощренный садизм!.. А ты, какая-то — изощреннейшая из эгоисток!

— Ты не дал мне слова сказать, говоришь только ты. Балабол… Ты столько наговорил глупостей. И — гадостей.

— А как понимать тебя иначе? — гордо спросил Иван. — Что, разве есть другие варианты?

— Дело не во мне, дело в нем… Дело в том, что мужчине время от времени нужно ходить на охоту. Иначе, что же он за мужчина.

— Куда ходить? — нарочито спокойным тоном человека, не способного к удивлению, переспросил Иван.

— Я плохо помню своего папу. Но помню, он все время куда-то исчезал. Так что я помню его какими-то кусками, похожими на фотографии… Но помню, что тогда, когда была совсем маленькой, считала, что так оно и должно быть. Что по-другому никогда с отцами не бывает. Что отцы, это такие высшие, большие и добрые существа, — которые бывают не всегда, а только приходят к тебе время от времени, как праздник… Самый лучший праздник на свете.

— Правильно говорят, до трех лет в человеке закладываются все комплексы. Которые потом создают его характер… Если бы моих родителей взорвали, когда мне не было трех лет, то я, по-твоему, считал бы, что под людей, которые мне нравятся, нужно всегда подкладывать бомбы?.. Чтобы стекла разлетались во всех окрестных домах.

— Иван!

— Не понравилось? — спокойно спросил Иван. — Мне не нравится, когда детский рефлекс переносят на взрослую жизнь без всякого мыслительного процесса, — как копию. И всех меряют по меркам этого слепого детского рефлекса. Сама согласись, в этом есть нечто неправильное, — ведь так?

— Хорошо, — сказала Маша, которая в этот момент точно думала, потому что мыслительный процесс был отпечатан на ее лице, словно бы она смотрела на Ивана, и в то же время заглядывала куда-то внутрь себя, советуясь там, как с тренером, с этим самым мыслительным процессом. — Попробую объяснить тебе по-другому, что я чувствую.

— Вы, женщины, все время что-нибудь чувствуете. И совершенно при этом ни о чем не думаете, — вставил Иван.

— Не перебивай. Имей уважение к старшим… Ты не замечал, что все сказки заканчиваются свадьбой? Во всех сказках счастливый конец — это свадьба, дальше уже ничего не идет. Иногда, правда, написано коротко. «Они жили долго и счастливо, и умерли в один день».

— Может, и замечал, — сказал Иван, — только я не понимаю…

— Когда Миша рядом со мной, — продолжала, не дав ему договорить, Маша, — я — счастлива. Это все равно, что свадьба. Я сижу рядом с ним и больше мне ничего не нужно… И он — счастлив, я вижу. Ему тоже больше ничего не нужно.

— Это точно, — согласился Иван. — Как два голубка. Вам бы только еще ворковать научиться, до полной идиллии.

— Тебя не спрашивают… Так вот, я думаю, когда два человека вместе, и им ничего больше не нужно, — они со временем начинают превращаться в свиней…

— Чего?.. Ты что такое сказала?..

— Я думаю, человек рожден для счастья, — как птица, для полета. Как уже много раз говорили… Я просто согласна с этим. Я хочу стать счастливой, — в этом нет ничего плохого. Хочу, — и все… И ты хочешь. Каждый человек на земле хочет быть счастлив. Разве не так?.. Но когда человек становится счастлив, ему бывает больше ничего не нужно.

Иван снова смотрел на Машу во все глаза, и снова его глаза стали круглыми от удивления.

— Я думаю: если во вселенной есть Бог, и он создал людей, по своему образу и подобию, то он же не хотел создать свиней. Ведь так?.. А если он не хочет, чтобы его любимые создания превращались в свиней, то он должен позаботиться о них и дальше… Сделать так, чтобы человек понимал, что счастье в принципе возможно, и чтобы он стремился к счастью, чтобы желание собственного счастья вело его, потому что нет ничего прекраснее этого состояния, — но чтобы счастья он не достигал никогда…

— Здравствуйте… — тихо сказал Иван.

— Поэтому Миша должен был потеряться, — чтобы остаться человеком. Вернее, чтобы меняться. Потому что, это необходимо. Для него. И для меня. И для тебя…

— Но он, — найдется?

— Я чувствую, что — да.

— Маш, но тогда, значит, Бог есть?.. Это — невероятно… Ты ничего не путаешь?

— Откуда я знаю… Я его никогда не видела.

Поезд, хотя и со скоростью дачного велосипедиста, но двигался, — это успокаивало.

Лапширак остыл, разбух и стал невкусным. Иван попробовал заняться им, и осилил формочку до половины, но больше — не смог.

— Так дальше жить нельзя, — сказал он, откладывая вилку. — Если нет магазина, то можно собирать грибы и ягоды, или подстрелить какого-нибудь зайца. Но наш рацион должен быть калорийным и питательным… У меня в холодильнике всегда были яйца. Когда нет ничего, а есть хочется, то делаешь себе яичницу, или варишь их в мешочке… А как готовил полковник, ты помнишь?

— Бедненький, — сказала Маша, — тебя нужно покормить.

— Да мы все съели, все, что было в сумке, — кроме кофе ничего не осталось.

— Ты можешь подождать, хотя бы десять минут?

— Что ты задумала?

— Как что, покормить тебя. Подожди… Не думай пока о еде, если сможешь.

Маша встала, и вышла из купе… Она не любила выходить из купе, только когда приспичит в туалет, или помыться, а так все время сидела у окна и смотрела в него. Ей не надоедало.

А здесь встала и вышла.

Иван было дернулся выйти за ней, даже привстал, но тут же сел снова. Десять минут он вытерпит, но не больше. Раз дал слово… Он сидел, как на иголках, и никак не мог сообразить, что придумала Машка, каким образом она собирается достать им еды. От которой он бы сейчас ни за что не отказался.

Бизнес идея насчет грибов и ягод, требовала гарантированно долгой остановки поезда. Бизнес идея насчет подстреленного зайца требовала еще и огнестрельного оружия. То есть, для всего этого не соблюдались кое-какие первоначальные условия.

Но других идей, — на данный момент, не было…

Машка явилась даже раньше, чем через десять минут. Минут через восемь, через восемь с половиной.

В руках у нее было несколько промасленных газетных свертков. Она подошла, вывалила их на стол, и Иван тут же начал их разворачивать.

В одном оказалась чуть ли половина жареной курицы, в другом — полбуханки свежего черного хлеба, а в третьем — какие-то чуть застоявшиеся, но еще пышные и приятно пахнущие домашние пирожки.

— Откуда? — с восхищением взглянул на Машу Иван.

— Ты кушай, — сказала Маша, — мне так нравится смотреть, как ты ешь.

— Ты что, побиралась? — подозрительно спросил он. — Ходила по вагону и побиралась?

— Сейчас все отнесу обратно, — обиделась Маша.

— Шутка, — сказал Иван, отламывая кусок курицы, и жадно засовывая его в рот. Одновременно, он отломил кусок хлеба, — и тоже засунул его в рот. Челюсти его заработали, ему стало нелегко говорить. — Но все же? — кое-как произнес он.

— Бизнес идея, — сказала Маша. — Потому что все люди вокруг, добрые. Особенно, мужчины… Я сказала, что у нас закончилась провизия, и что мой брат с вечера ничего еще не ел. Я сказала только правду.

— Добрые, — поперхнулся Иван. — Мужики?… Я и забыл, к тебе они всегда добрые. Один Гришка чего стоит… До сих пор, наверное, страдает, места себе не находит, что такая невеста у него дуба дала… Но насчет жратвы, это ты хорошо придумала, — как наказание им, за их кобелизм.

— Ты всех меришь одной гребенкой, — сказала Маша, — так нельзя… Но кушай, кушай, — поешь, и немного подобреешь сам.

— Тебе что, нравится, когда они тебя лапают своими взглядами?

— Ты не прав, — не согласилась Маша, — может, кого-то они и лапают, а на меня смотрят… Совсем иначе, чем ты сказал.

— Ты что, особенная?

— Да, — согласилась Маша. — Во-первых, я их не боюсь, они это понимают… Смущаюсь немного, мне как-то бывает стыдно, что я для них, — женщина. Но я знаю, они не хотят мне зла.

— То есть, твоя бизнес-идея, найти нам нового жениха, побогаче и покруче. Взять его в оборот, сесть на его борт, и с шиком приземлиться где-нибудь в Домодедово. Оттуда до почтамта прокатиться на розовом кадиллаке… А что, мне нравится. Только ты не считаешь, что это какое-то коварство. Такое же изощренное, как и все остальное, — что присуще тебе?

— Ты от еды не добреешь, — с укором сказала Маша…

Но Иван все-таки подобрел. Когда умял почти всю курицу и половину пирожков с повидлом. Под теплое еще кофе.

— Ладно, — сказал он. — Едем и едем. На обед у нас с тобой кое-что осталось… На ужин что-нибудь придумаем.

Поезд не останавливался часа полтора, или, даже больше. Он медленно, но как-то размеренно двигался вперед, через какой-то бесконечный лес, когда только однажды им встретился переезд, где состав пережидал бронетранспортер, — за которым стояло две грузовых машины и автобус, битком набитый людьми.

— Нормально, — сказал Иван, рассмотрев внимательно боевую машину пехоты. — Здесь по ночам может быть не спокойно… Нужно иметь это в виду…

Но неспокойно стало не ночью, а километров через семь после этого переезда, или, если по времени, — то минут через двадцать или тридцать.

Сначала они услышали шипенье тормозов, вагон дернулся, теряя скорость, — в чем не было ничего удивительного. Следом до них донеслись звуки выстрелов, когда воздух за окном стал хлопать, и гулкий звук стрельбы прокатился по просеке, посреди которой пролегли рельсы.

Иван пригнулся у окна и заметил редкую цепочку бородатых людей, выбегающих из леса к поезду. Вот некоторые из них и палили в воздух.

Он, одним движением, запахнул оконные короткие занавески, и спокойно сказал Маше:

— Это ограбление… Тебя нужно испортить.

Маша тоже не испугалась, она даже попыталась отодвинуть занавеску и посмотреть на улицу, но Иван не дал ей это сделать.

— Что значит испортить? — сказала тогда Маша.

— Это значит, тебя нужно вымазать какой-нибудь грязью или кетчупом. Потому что ты слишком красивая.

— Ты совсем сошел с ума, — строптиво сказала ему Маша.

— Я с тобой не советуюсь, — сказал Иван. — Я — мужик. Как сказал, так и будет.

Он принялся рыться в их продовольственной сумке, в поисках кетчупа или грязи, но ни того, ни другого там найти не смог.

Маша же даже потеряла дар речи, так поразил ее его тон.

— Господи, — сказала она, — да ты совсем уже взрослый. Как я не замечала это раньше. Тебе на самом деле, четырнадцать лет!.. Почему мы не отмечали твое день рождения? Когда оно было?

— Когда, когда!.. Четырнадцатого января, вот когда.

— Я ничего тебе не подарила?

— Тебе было не до этого… Не заговаривай мне зубы. И сейчас не до этого!

Он был прав. Потому что нападавшие подбежали уже к поезду, и теперь старались забраться в вагоны.

— Открывай двери! — услышал Иван хриплые голоса в том месте, где был вход в их седьмой вагон.

— Ценностей у нас, слава богу, нет. Только — ты… Из-за тебя у нас будут неприятности… Что ты расселась, — сделай с собой что-нибудь. Изуродуй себя как-нибудь. Придумай что-нибудь!

— Зачем? — недоумевающе спросила Маша.

— Затем, что это бандиты, а не женихи.

— А что, бандиты, это не люди?

— Когда на работе, то не люди… Перестань наконец-то философствовать! Надень на себя что-нибудь! Какую-нибудь кофту!

Иван кинулся к Машиной сумке, открыл ее и стал выбрасывать из нее все подряд, пока, наконец, не остановился на джинсовой курточке.

— Надень, — кинул он ее Маше, — и подними воротник!

Бандиты были уже в вагоне. Стал слышен их топот и хриплый смех.

— Таможенный досмотр! — закричали они. — Всем оставаться на местах, из купе не выходить и не выглядывать! Стреляем без предупреждения!

До этой Машки наконец-то стало доходить. Весь ужас создавшегося положения… Эх, ведь правильно мама говорила: не родись красивой, а родись счастливой. Про себя… Но это роли сейчас не играло, потому что формула — универсальная.

Наконец-то Машка перестала болтать, а молча надела, что ей сказали. И зажалась в угол купе… Но разве ее не заметить! Она же большая!.. Накрыть ее, что ли, чем-нибудь?.. Или сказать, что она больная?.. Что у нее оспа или бубонная чума?

Но тогда вообще, — возьмут и пристрелят. Из брезгливости.

Это же надо, — так прокатиться! Это же надо, — так бездарно залететь!.. И куда он только смотрел раньше. Как только забыл, в какой стране живет!..

Маша по-прежнему не могла прийти в себя от изумления. Иван готовился ее защищать! Этот мальчик, за которым необходим глаз да глаз, который нуждается в воспитании и в хорошем образовании, которому сейчас нужно быть не здесь, а сидеть на уроке за школьной партой, а после уроков играть в футбол или делать домашние задания, — этот мальчик хочет оградить ее от каких-то ужасных людей, которые вот-вот ворвутся в их купе… Все-таки, если существуют на свете высшие существа, то это — настоящие мужчины. Такие, как он.

Таможенный досмотр приближался. Из соседних купе, все ближе и ближе к ним, слышались испуганные возгласы, и грубые уверенные голоса. А перед вагоном, у дверей, стала накапливаться кучка насмерть перепуганных людей, окруженных увешенными оружием грязными людьми.

Наконец, открылась дверь и в их купе. В проеме показалось давно не бритое масляное какое-то лицо. Посреди которого расположились маленькие узкие, но какие-то очень острые, глазки.

— В штаны еще не наложили, от страха? — бодро спросил бандит. — Не боись!.. Золото, электронику, деньги и прочие ценности, — на стол. Кто чего утаит, а я найду, — немедленный расстрел. Одного бережливого уже кокнули. Кровищи было!.. Так что, пошустрей…

После этого он заметил забившуюся в угол Машу.

И прервал свой монолог на полуслове.

Уставился на нее, как баран, на новые ворота, — и не мог вымолвить больше ни слова.

Она сидела там, укутавшись в джинсовую курточку, с поднятым, по приказу Ивана, воротником. Сидела, и смотрела на бандита. Огромными черными, как непроглядная ночь, глазами.

— Иван, — сказала она ровно в наступившей тишине. — Без глупостей!

И Иван, который было решился пойти на врага в рукопашную, послушался. Опять вернулся на исходную позицию. Но запыхтел при этом, как паровоз.

Бандит бросил взгляд на Ивана, не нашел в нем никакой угрозы, и снова перевел его на Машу. А Иван пыхтел и пыхтел, — никак не мог остановиться. Словно бы в нем развели столько пару, что хватило бы на десяток паровозов.

— Мужики! — вдруг каким-то осевшим фальцетом попытался крикнуть бандит. — Мужики, идите сюда!

Через несколько секунд дверь в купе распахнулась по всей своей ширине, и внутрь заглянуло еще двое или трое его товарищей.

— Ну? — спросили они корешка. И после этого тоже заметили Машу.

Потому что, несмотря на курточку и поднятый воротник, не заметить ее было невозможно.

Опять воцарилось молчание. Слышно было, как где-то невдалеке судорожно плачет женщина, а на улице, у входа в вагон, то разгорается, то затихает вновь какой-то разговор.

— Эй! — наконец-то спросил один из разбойников. — Ты кто?.. Деньги есть? Или золото?

И они снова уставились на Машу, — должно быть, ожидая ее ответа.

— Вот это да! — наконец очнулся один из разбойников, самый старый, лет, может, пятидесяти, и самый небритый, в руках у которого был короткий автомат, а за солдатским поясом с пятиконечной звездой на бляхе, виднелись ножны с огромным ножом. — Это же какая телка, мужики!.. Я такой в жизни не встречал! Это же какая будет услада для организма! Представить только… Вот ведь повезло, так повезло!

Остальные как-то загудели одобрительно, — потому что к остальным дар членораздельной речи еще не вернулся.

Но странно, Маша, как будто не испугалась. Наоборот, создавалось такое впечатление, что она становилась все спокойней и спокойней. Показалось даже, что она улыбнулась чуть-чуть, едва-едва, тонкой какой-то змеиной улыбкой.

Иван, который продолжал пыхтеть, переводя взгляд то на разбойников, то на Машу, даже стал пыхтеть чуть меньше, хотя казалось бы, что пыхтеть нужно больше, — но было что-то в его приятельнице сейчас, что она стала начальницей, а не он… И у нее это лучше получалось. Командовать.

Хотя, конечно, никаких команд не было. А было что-то другое. Черт знает, что.

— Мужики, — сказал опытный разбойник, — я — первый.

— Ты че, — не согласился вдруг другой, — это я ее нашел.

— Нашел первым ты, а первым буду я, — сказал опытный. — Нет сил терпеть. Это же надо, какой бутон.

— Ты — первый, — вдруг сказала Маша, ровно, без каких-либо эмоций, словно разговаривала с собой…

Иван поразился ее голосу.

Разбойники не поразились, они никогда не слышали, как она разговаривает, а Иван поразился. Потому что так она не говорила еще ни разу, — сколько он ее знал.

Шрам на ее горле, который он последнее время не замечал, настолько привык к нему, потому, что тот стал бледным и почти не выделялся на фоне остальной шейной кожи. Так этот шрам вдруг покраснел, как-то вспух, надулся, и стал страшным… Голос вообще пробрал его до костей. Потому что это был не ее голос, — голос какой-то другой, гораздо старше ее, женщины. По возрасту.

Так что Иван уже и по другой причине не мог сдвинуться с места. Но пыхтеть по прежнему продолжал. Хотя и не так интенсивно.

— Ты — первый, — повторила тем же не своим голосом Маша.

И тут произошла какая-то чушь, которую Иван вообще не ожидал. Хотя он ожидал чего угодно. И приготовился к худшему. Даже, определился, как будет хватать со стола столовый нож, и на кого кинется с ним сначала. Главное, было развернуть у второго бандита автомат, который тот совсем не держал, а который болтался у него на ремне просто так, — развернуть и дать очередь. По ним. Если получится.

А дальше, — уже, как повезет…

Но произошла какая-то чушь.

Тот, первый бандит, вдруг начал покрываться потом. Крупными, какими-то неестественно крупными каплями, — и сразу. Было видно, пот проступает и под рубашкой, и под серыми брюками, заправленными в сапоги, и на руках, так что затвор автомата, на котором лежали его пальцы, тут же сделался мокрым. И весь он стал мокрым, особенно лицо, и волосы, из-под которых потекла самая настоящая вода.

Его приятель, обнимавший его за плечо, даже посторонился немного, чтобы самому не стать мокрым. Так все произошло быстро.

Посторонился, а потом только посмотрел, что происходит с корешком.

А с корешком происходило неладное. С него текло и текло. Под ногами уже стала образовываться лужа. Правда, небольшая.

— Ты чего, Мить? — спросили у героя.

— Да ничего, — ответил тот как-то равнодушно, без прошлого эмоционального подъема. — Что-то не хорошо мне, дышать трудно.

— Заболел что ли?

Тот вдруг повернулся, посмотрел в друзей-товарищей отсутствующим взглядом, и двинулся от них по коридору. Но каким-то заплетающимся шагом. И прошел совсем немного, так что Иван даже не потерял его из виду. Прошел немного и свалился.

Из-под него тут же стала появляться вода. Воды этой становилось все больше и больше.

На улице было лето. Когда едешь в поезде, этого не чувствуешь, но когда выйдешь и вздохнешь, то о-го-го, — лето, время всякого роста, подъема цветений, созиданий, и всего такого прочего. В природе.

Иван осмелел. Осмелел настолько, что стал поглядывать по сторонам со свойственным ему оптимизмом.

Он спрыгнул с подножки на гравий, и подал Маше руку.

Она, после пережитых страхов, была сама не своя, — бледнее, чем обычно, от нее нельзя было добиться ни единого слова. Время от времени, она прикасалась пальцами к вискам, и терла их, — словно у нее болела голова… То есть, происходящее мало занимало ее.

Хотя их уводили в рабство…

Маша оперлась о руку Ивана и мягко опустилась на землю.

— Какая погода, — сказал ей Иван.

Но она потерла свой висок.

Следом спрыгнул один из разбойников. Где-то там два его приятеля волокли истекшего водой Митьку к выходу.

С этими разбойниками что-то случилось. Например, они сделались вежливыми. И не просто вежливыми, а какими-то предупредительно вежливыми. На Ивана не обращали особенно внимания, но перед Машей так и расстилались.

— Вы извините, — сказали они, когда Маша перешагивала через бездыханное тело их фронтового товарища, — мы его уберем.

А когда Иван с Машей спрыгнули на землю, и какой-то мужик, с пулеметной лентой через плечо, и в фуражке, поперек которой была пришита красная полоса, раздвинув руки, словно показывая какую рыбу он вчера поймал в речке, стал в присядку приближаться к девушке, и, приближаясь, приговаривать:

— Ой, какая цыпа, какие глазки!.. Ой, не могу, какая серьезная!..

Тот разбойник, что спрыгнул с поезда за ними, вдруг стащил с плеча автомат, и дал короткую очередь прямо под ноги танцору, так что под ногами того, как в кино, брызнули фонтанчики из гравия, — и как-то недобро ощерившись, так что стало видно, что у него сбоку не хватает трех или четырех зубов, прокричал коротко:

— Не тронь!.. Порешу!..

— Да ты что, Марат, белены объелся? — только и сказал, секунду назад весело танцевавший, партизан.

Так что не тронул, естественно, Машу, и остался в полном недоумении, относительно того, почему этого нельзя делать. Ему так никто ничего и не объяснил.

Неживого Митьку столкнули с подножки, как куль с вещами. Он перевернулся и грохнулся вниз.

Иван отметил, что стал этот мужик раза в два тоньше, чем какое-то время назад. Ему даже пришло в голову, что их на уроках не обманывали, и что человек на самом деле на девяносто процентов состоит из воды.

Этот из воды состоял процентов на шестьдесят. Это уж точно.

— Что это с ним? — испуганно спросил партизан во фраерской фуражке с красной полосой.

— Бог его знает, — равнодушно как-то, как не должны говорить про боевого товарища, ответили ему, — помер, в общем… Выбери из пассажиров мужиков покрепче, пусть его потащат.

Марат же этот подошел к Маше и подобострастно, улыбаясь ей самой простецкой из всех возможных улыбкой, сказал:

— Вы не против будете, если я пойду неподалеку от вас? Вы извините, у нас народ грубый, неотесанный. Могут дерзости вам какие наговорить, или того хуже, сделают что-нибудь не то… При мне не посмеют.

— Да, конечно, — будто ничего особенного не происходило, согласилась Маша. И тут же напрочь забыла об этом Марате. Словно его не было.

Не только Марат, но и оставшиеся два его товарища тут же стали изображать из себя личную ее охрану. Подозрительно смотрели по сторонам, взяли на изготовку автоматы, и отошли метров на двадцать, чтобы не мешать ей своим видом тереть виски.

— Маш? — тихо спросил Иван. — Чего это с ними?

Но у той, на самом деле, наверное, разболелась голова. Потому что она оставалась бледной, и в какой-то прострации, когда окружающего как-бы не существует. Только оперлась о руку Ивана, как-будто ей и стоять было нелегко…

Все население поезда заставили выйти. Со своими вещами.

У каждого вагона стояло человек по десять, а то и по двадцать.

От вагона к вагону передвигался человек на лошади, должны быть, атаман разбойников. Потому что, стоило ему отъехать от очередной кучки людей, как та трогалась и брала направление в сторону подступающего леса. Дальняя кучка, у первого вагона так уже и скрылась среди деревьев.

Иван смотрел на черную лошадь, и вспомнил, как мама рассказывала ему, что когда он был совсем маленький, его привезли в настоящую деревню. Года в три, а может быть, в четыре. Они приехали, идут, а навстречу корова.

— Что это? — спрашивает он маму.

— Это корова, — говорит она ему.

Идут дальше, навстречу коза.

— Что это? — спрашивает Иван.

— Коза, — отвечает мама.

Потом навстречу попалась свинья, курицы и индюк. Ну и лошадь, конечно.

— Мама, — сказал тогда Иван. — Это что, зоопарк?..

Совершенно атаман этот на лошади не пугал его. Не из таких переделок выбирались. Машка что-нибудь придумает.

Так что, можно сказать, что Иван немного обнаглел. До такой степени стал самоуверен.

Поэтому, когда подъехал атаман, грузный мужик, лет сорока, но с большими залысинами, и крикнул:

— Марат, командуй, двигайте на погрузку…

А потом заметил двух человек на отшибе, не в общей куче, — девушку и мальчика, и обратил на них внимание. То мальчик, заметив это, сказал:

— На лошади не дадите прокатиться?..

Атаман посмотрел на наглого мальчишку, но ничего ему не ответил. Тут же перевел пристальный взгляд на Машу. А потом спросил Марата:

— Что, знакомых встретил?

— Так точно, — ответил Марат. — Если согласятся у меня пожить, гостями дорогими будут.

Но Иван обратил внимание, как напряглась вся троица их охранников, как привели они себя в боевую готовность номер один, и повели автоматами в сторону своего главного начальника.

— Тесен мир! — миролюбиво согласился атаман. А потом обратился к Маше: — Если что не так, не взыщите. Каждый зарабатывает свой хлеб, как может…

И следом пришпорил коня. Тот поднялся на дыбы, перебрал передними копытами воздух, и только потом вернулся на землю.

— Двигай, Марат, двигай. Не задерживайся здесь, — крикнул он, уже отъезжая.

Но Ивану было уже все по плечу. Весь мир… Он хотел кататься на лошади.

Он всегда хотел прокатиться на лошади. Сколько себя помнил… Но никак не получалось.

В деревнях много лошадей, и люди там — не жадные. Он помчится по утренней росе на белогривом скакуне, навстречу восходящему солнцу. Конь его встанет на дыбы, оттолкнется от земли, и — взлетит.

Понесется сначала над лугом, а потом все выше и выше. Так что окажется над деревьями, — навстречу голубому небу, облакам, и огромному оранжевому солнцу, от которого исходит тепло, — как от печки, которая греет, и греет, и греет…

Он растворится в этом прекрасном оранжевом, вместе с конем, вместе с его гривой, и ему будет там тепло, тепло. Ничего не нужно больше будет. Так будет хорошо. Так хорошо ему сейчас, — летящему на сверкающей белизной лошади, все выше и выше…

— Ванечка, что с тобой, — услышал он издалека перепуганный голос Машки. — Ванечка, приди в себя! Пожалуйста!..

Иван заболел. Вторые сутки он лежал на кровати у маленького светлого окна, у него держалась высокая температура, он бредил, — и Маша не знала, что с ним делать.

Она подолгу сидела рядом на стульчике, мочила в кастрюле с холодной водой полотенце и прикладывала к его лбу.

Полотенце быстро высыхало, становилось горячим, и приходилось остужать его снова.

Несколько раз приходили врачи. Один деревенский — шустрый разговорчивый старичок, удивительно вежливый и весь какой-то скользкий. Он оставил кучу таблеток, среди которых главными посчитал «Аспирин-Упса», и приказал на ночь и с утра давать больному по одной таблетке, предварительно растворив ее в воде. Для снятия температуры.

— Продуло вашего братца, — сказал он. — Вы ведь в поезде ехали, вот его там через щели продуло. С неделю придется ему проваляться, пока дело на поправку не пойдет.

Старичок Маше не понравился, потому что у него была привычка ко всему присматриваться, не к больному, а ко всяким посторонним вещам, — глаза его так и бегали, словно у изрядно нашкодившего человечка. Которого вот-вот поймают за руку.

Приходил и второй, — из пленных… Солидный такой мужчина, но какой-то окончательно перепуганный. Он слушал все, что ему ни говорили, и со всем соглашался.

Но про Ивана сказал, что его не продуло, — у него сильный нервный срыв. И что такой бывает реакция организма, на стресс…

— Вообще-то стресс, штука совершенно необходимая, без стрессов человек жить не может. Это, как пульс или давление… Их постоянно нужно тренировать, чтобы они были в форме. Со стрессами точно так же. Они — естественная форма нашего существования… Другое дело, — дистресс. Когда вдруг случается что-то запредельное, какое-нибудь переживание, далеко выходящее за границы нормы… Тогда организм начинает защищать себя. Вернее, подсознание… Интересная это штука, — наше с вами подсознание. Интересная и во многом — необъясненная… Вот, взять к примеру, Фрейда. Вы знаете, он считал себя гением!.. Как думаете, это свидетельство скромности или нет?.. Но он всю сознательную жизнь посвятил тайнам этого подсознания. И знаете, к какому выводу пришел? Стал утверждать, что окончательно развенчал идею Бога… Первым был Коперник, который доказал, что человек не живет в центре мироздания, а ютится на одном из бесчисленных небесных тел. Так что ни о каком исключительном местожительстве человека не может быть речи… Вторым был Дарвин, который еще более убедительно доказал, что человек произошел от обезьяны. То есть, не является неким божественным творением, исключительным и отличным от остальной природы по своей сути, — а всего лишь продуктом обыкновенной эволюции, — спустился орангутанг с дерева, взял в руки дубину, — дальше вы знаете… Ну, а третьим ниспровергателем оказался, естественно, сам Фрейд, — который и внутри человека не нашел никакого Бога. А обнаружил работу сложнейшего механизма, созданного эволюцией природы. И назвал этот механизм: подсознание… Я бы сказал, что это точнейший, сложнейший компьютер, задача которого выполнять все второстепенные функции организма, — освобождая сознание для чего-то другого, давая тому возможность функционировать. То есть, подсознание, это слуга сознания.

— Ну, а вы-то что думаете? — спросила как-то устало Маша, — по поводу Фрейда. Прав он или не прав?

— Я, дорогая девушка, ничего не думаю, — ответил ей доктор, — живу в сарае, как все, сплю на полу, ем картошку и капусту, но не хожу на общественные работы, потому что моя специальность здесь востребована. Вот, пригласили к вашему брату… Мне лучше, чем остальным, я лучше устроился, — вот об этом и думаю… Чтобы не стало хуже.

По второму доктору, — который после осмотра больного, ел на кухне борщ, и, когда туда случайно заглянула Маша, поперхнулся, так что изо рта у него свешивалась укропная веточка, — по второму доктору, Ивану нужно было несколько дней побыть в покое. Температура постепенно станет спадать, а он — приходить в норму. Так что покой, покой, и еще раз покой. Главное лекарство…

Иван все время спал. Его можно было кормить, он ел во сне, не открывая глаз. Маша чувствовала, что он спит, а не потерял сознание, и чувствовала, что сон для него сейчас важнее всего.

Он выпросила у домашних женщин старое их платье, и переоделась в него. Почему-то ей захотелось ходить в этом старом, много раз стиранном-перестираном платье, и босяком.

Остановились они у Марата, и, на самом деле, стали дорогими гостями.

Когда приехали в деревню, он подошел к ней, поклонился, и пригласил в дом:

— Такая честь! — сказал он.

Но Маше было все равно, — словно как-то по-другому, и не могло было случиться.

— Простите, — спросил он, — вы не сказали бы нам, как вас зовут?

Маша задумалась на секунду, потом ответила:

— Светлана.

Просто потому, что для него она захотела быть Светланой.

— А, извините, по-батюшке?

— Игоревна… Светлана Игоревна.

С этой минуты к ней только так и обращались, — или госпожа, или Светлана Игоревна.

У Марата был крепкий двор, в который нужно было проходить через ворота, или дверь в воротах, и где было три просторных дома, и несколько сараев, в которых обитала всякая живность. Кроме этого, за сараями начинался большой огород, который тянулся до самой речки, а это было метров сто или сто пятьдесят, не меньше.

Маша, когда отходила ненадолго от Ивана, гуляла по этому огороду, — где было много яблонь, слив, вишен, груш, и много грядок, где обязательно что-то росло. И она обратила внимание, что никто здесь не гуляет просто так.

В этих домах жило человек тридцать, не меньше. Был совсем никудышный лет ста старик, который сидел все время на лавочке под окном, в валенках, несмотря на жару, в ватной жакетке и в ушанке. Три или четыре таких же старых женщины, — но которые не сидели на лавочках, а все время суетились, что-то тащили, мыли сковородки или посуду, выбивали пыль из половиков, или прикладывали к глазам ладони и смотрели сквозь заборные щели на улицу.

Остальные все были моложе. Человек десять мужчин, женщины, девушки и дети.

Все они — работали… Никто, кроме того замшелого старика, не сидел без дела, все чем-то занимались.

Чем занимались мужчины, — Маша знала.

По стенам в домах были развешены ружья, автоматы, и пистолеты в кожаных футлярах.

А по дому то и дело встречались боевые трофеи. Или добыча. Или, — как там у них это называлось. Был даже компьютер, который стоял в одной из комнат, накрытый вышитой салфеткой, просто так, для красоты…

Маше нравилось ходить в длинном ниже колен ситцевом платье и ощущать босыми ногами прохладу земли. Она даже собралась, пока Иван не выздоровеет, и пока они живут здесь, — что-нибудь тоже делать. Стирать или ковырять мотыгой грядки. Когда будет чуть побольше свободного времени.

Не хотелось ни о чем думать… Только ждать, когда поправится Иван.

И не хотелось ни от кого отличаться. Ни внешним видом, ни как-нибудь по-другому.

Ей бы пошло быть сиделкой. У постели больного или раненого. Идеальной сестрой милосердия, — такой, как на старинных фотографиях первой мировой войны. В монашеском наряде и с белым чепчиком на голове.

Она — смиренна, бесконечно терпелива, и — милосердна.

Ее не испугают кровь, раны, стоны и крики.

Он готова на все, чтобы облегчить кому-нибудь, — его страдания.

Потому что, облегчая чужие страдания, — облегчаешь свои.

А она так хотела облегчить свои страдания. Но не могла.

Иван окончательно проснулся на третий день. Проснулся, и увидел перед собой Машку. Машку, но какую-то другую, не такую, как всегда.

Он лежал в незнакомой постели, рядом стоял журнальный столик, на котором была целая куча лекарств, эмалированная кастрюля и тарелка с квашеной капустой.

И ему захотелось квашеной капусты.

— Маш, — сказал он, — ты что не нацепишь, тебе все идет… Дай мне немного поесть…

Но только попробовал, ощутил на вкус, — есть ему расхотелось.

— Я что, заболел, да? — спросил он.

Спросил так равнодушно, как спрашивают про какого-нибудь другого, неинтересного человека, известие о котором отвлекает от просмотра обалденного футбола.

Маша обрадовалась, что Иван пришел в себя, так обрадовалась, что у нее перехватило дыхание, — весь она ждала этого момента столько дней.

— Я что, умру, да, Маш? — спросил Иван…

И тут ее прорвало…

Потому что не умирать он начал, а выздоравливать, организм его уже переборол дистресс, — но только он не знал этого. Ничего не знал. Проспал три дня, и ничего не знал… Такой глупый. Собрался умирать. Когда начал выздоравливать. Проснулся и заговорил. И на улице такой прекрасный день. А он…

И Маша начала рыдать.

Это случилось как-то само собой, не по ее воле. Она ни за что не хотела при Иване, плакать, этого нельзя было допустить из педагогических соображений, — да она вообще не хотела этого делать. В мыслях не держала. Она тысячу лет не плакала… Забыла вообще, как это происходит. Думала, — у нее, как у мужчины, — глаза высохли на века.

Но зарыдала, — ни с того, ни с сего. Как-то так естественно, и так правильно, — что совершенно не стала сопротивляться этому процессу.

А Иван смотрел на Машку, одетую в непойми какой балахон, сидевшую напротив него, так что солнце из окна освещало ее, — и видел, как появились в уголках ее глаз две огромные сверкающие бриллиантами слезинки. Они покатились вниз, а на смену им пришли другие. А на смену им, — третьи.

Машка так радостно улыбалась ему, — а по щекам ее текли слезы. Улыбалась, а слезы текли.

Падали на балахон, и балахон становился мокрым от слез.

— Ты что, плачешь, да, Маш? — спросил Иван.

Тут она зарыдала, вообще, — даже перестала улыбаться. Настолько полностью отдалась этому занятию.

Ивану тоже захотелось заплакать, вместе с ней, даже в носу защекотало от желания, — но он не смог этого сделать.

Только лежал и смотрел, как это делает она. У нее здорово получалась… Но он всегда знал, что Машка, — большая рева.

Иван быстро поправлялся.

И один доктор, и другой были довольны восстановительным процессом.

Только один из них считал, что больной поправляется после простуды, а другой, — что после нервного срыва.

Ивану же было все равно, от чего он поправляется.

На следующий день он уже попросился на улицу, и целый час сидел на лавочке, вместе со столетним дедом.

Был он еще бледен, и даже немного похудел. Не разговаривал, просто сидел на лавочке и дышал свежим воздухом. Маша, которая была на всякий случай невдалеке, думала, что это не беда, — она его за неделю запросто откормит, до прежней кондиции.

Одна из девчонок, лет десяти или двенадцати, проходя мимо Ивана, поглядывала на него, и, отвернувшись, прыскала.

Заметив, что Маша смотрит на нее, она, с сильным башкирским акцентом, сказала:

— Два деда, — один молодой, другой старый.

Иван посмотрел на нее серьезно, и ничего не возразил.

Маша, — улыбнулась…

Минут через двадцать та девочка пришла снова, и поставила перед Иваном на лавочку деревянную мисочку, полную клубники. Оказывается, уже созрела клубника, — а Маша не знала.

Эта наглая девчонка, — опередила ее.

И не ушла, осталась стоять, уставилась на Ивана, все время хихикая, — решив посмотреть, наверное, как он будет уплетать ее клубнику.

Маша аж вся обмерла внутри, — такая пигалица!.. И в одно мгновенье почувствовала себя, — необыкновенно старой. Двадцать один год, — почти двадцать два.

Даже уже, наверное, двадцать два. Ведь — лето, а ее день рождение, — весной. Двадцать два, — голова кружится от этой страшной цифры.

— Как тебя зовут? — спросил Маша девочку.

— Роза, — ответила та.

— Роза, — сказала Маша, — ты, наверное, когда-нибудь выйдешь замуж?

— Мне еще рано, — прыснула девочка.

— Все равно. Я хочу сделать тебе свадебный подарок… Ты вспомнишь обо мне, когда у тебя будет свадьба. Хорошо?

— Хорошо, — недоуменно сказала девочка.

Маша вытянула перед собой пальцы и с усилием сняла кольцо, которое ей подарил дядя на восемнадцатилетие. На вид оно походило на серебряное, но на самом деле было платиновым, и не со стеклянными камушками, — а с очень красивыми бриллиантами. Одним желтоватого цвета, другим — белым, и третьим — в красноту.

Девочке оно оказалось велико, и Маша надела его ей на большой палец, на нем оно кое-как держалось.

— Не потеряй, — сказала Маша.

Иван все так же сидел на лавочке, но уже взял одну из ягод, большую и красную, и откусил от нее.

— Вкусно? — спросила его Маша.

— Очень, — согласился он.

Мало того, что Маше понравилось старое деревенское платье, она еще повязала голову косынкой, как обыкновенная сельская баба, выходящая на прополку или сенокос.

Марату, хозяину дома, было все равно, — во что она одета. Он по-прежнему обращался к ней подобострастно, и с предельной почтительностью.

Заглядывали иногда два его товарища. Которые оказались соседями, и жили слева и справа от него. Их отношение к Маше было точно таким же.

Понятное дело, — их авторитет…

Но остальные домашние, а их было много, несколько недоумевали и не могли понять, — почему здесь, вместе с ними, живет посторонняя женщина с поезда, которой самое место, по ее статусу, на окраине деревни, на ферме, в сараях, обнесенных колючей проволокой и с двумя вышками по углам. Почему получается не так, а вот этак.

Но хозяину видней, — как сказал, так и будет. На то он, — и хозяин…

Маша старалась побольше кормить Ивана и выгуливать его на свежем воздухе. После завтрака она поднимала его и тащила в сад и огород, где все начинало плодоносить.

Они шли мимо грядок, вдруг Маша останавливалась и говорила, чуть ли не испуганно:

— Иван, смотри, — огурец… Настоящий.

Иван подходил ближе, смотрел, и спрашивал:

— Ну и что?

— Он — растет, — изумлялась Маша.

Она смотрела большими глазами на все, что видела раньше только в готовом виде в магазине или у себя на столе.

Ее приводили в восторг маленькие, но уже кое-где с боков начинавшие краснеть яблоки, вишни, которые можно было сорвать с ветки и тут же попробовать, картошка, которая зрела, где-то там под землей, морковь, которую можно было дернуть, и увидеть ее, самую настоящую… Ее приводило в изумление — все.

— В этом какая-то загадка, — говорила она, и причем, совершенно искренне, Ивану, — какая-то необъяснимость… Ты только представь, — из ничего, вдруг появляется веточка, она становился больше, и на ней начинает появляться фрукт. Ни с того, ни с сего… Это нельзя никак объяснить. Это выше моего понимания.

— Да ты не переживай, — утешал ее Иван, — я почти такой же… Дитя городского конгломерата… Они приезжают к нам, и их точно так же трясет от того, что бывают дома по тридцать этажей, каждый…

Ни в тот день, когда Иван сидел впервые на лавочке, ни в следующий, они не говорили ни о чем серьезном. Маша хотела поговорить, ей нужно это было, но она ждала, когда Иван окрепнет. Чтобы не одарить его очередным дистрессом.

Впрочем, серьезный разговор начался сам собой, без всяких усилий с обоих сторон.

Маша заставляла Ивана после обеда спать, часа три, не меньше. Чтобы плавно переварилась пища, которую он употребил до этого. Что полностью соответствовало рекомендациям врачей.

Иван, собственно, не возражал, — но на третий день дневной сон настолько выбил его из колеи, что вечером он никак не пожелал опять укладываться в постель.

— Что ты ко мне привязалась, спать да спать, — сказал он Маше, — что я тебе, смертельно больной что ли?.. Да не хочу я спать. Не хочу и не буду.

Между тем шел уже двенадцатый час ночи. Маша, которая весь вечер училась вязать спицами, и у которой мало того, что ничего не получалось, и выходил какой-то комок из ниток, но и эти нитки все время путались, превращаясь в узлы, — обрадовалась.

— Ну, тогда пойдем гулять, — сказала она, думая, что прогулка навеет на Ивана долгожданный целебный сон.

Она взяли в сенях фонарики, и вышли на улицу…

Была ночь.

Как бы сказать поточнее… Была звездная ночь. Была тихая теплая звездная ночь, без невидимых облаков сверху.

Зато сверху, как никогда, наверное, до этой ночи, было понатыкано всяких звезд и созвездий, — прямо какая-то мешанина из них. И ни одна не мешала другой как-то существовать… Не обратить на них внимания, не было никакой возможности. Потому что, это было единственное в мире, что светилось, и мириадами светлячков, освещало землю. Вернее, совершенно не освещало, но — светилось.

Кроме фонариков Миши и Ивана, конечно.

— Тебе нравится Роза? — спросила Маша.

— Я тебе не девчонка, — рассердился Иван, — это вы языком треплите, как помелом: нравится, — не нравится… Со мной на эти темы больше не разговаривай.

— Я с тобой никогда и не разговаривала об этом, — первый раз спросила. Мне она понравилась… Тебе сказать ничего нельзя.

Маше стало обидно, и она захотела заплакать. Но как-то не до конца, так что на полдороге остановилась.

— Ты знаешь, Ванечка, — сказала она как-то жалобно, — я всем приношу несчастье… Все вокруг меня становятся нервные, раздражительные, — и со всеми, со временем, происходит что-нибудь плохое… Я не знаю, что делать.

— С чего ты взяла? — пробасил в темноте Иван. — Такую ерунду?

— Это не ерунда, — вздохнула Маша, — это то, что есть на самом деле… Миша второй раз уже пропадает, ты — заболел, полковника ранило, шахта взорвалась… Все на грани какого-то смертоубийства. То чуть ниже этой грани, то чуть выше. И все из-за меня.

— Опять? — грозно спросил Иван.

— Не опять… — горестно сказала Маша, — а так и есть. Мне, кроме тебя, не с кем посоветоваться. Я так боюсь… Себя… Во мне что-то есть, Ванечка, я чувствую. Что-то разрушающее, что-то несущее всем горе, что-то, из-за чего всем становится плохо… Ты думаешь, я понимаю, что происходит? Я совсем ничего не понимаю. Совсем ничего… Вот взять то, что случилось в поезде, после чего ты заболел. Что там произошло, — я совсем ничего не понимаю. Я все время думаю об этом, — я стала какая-то другая, будто бы совсем не я. Тогда… Я понимаю: стресс от опасности, он что-то мобилизует в человеке, какие-то его внутренние резервы. Когда все чувства обостряются… Но не до такой же степени, — я тогда была сама не своя… Я тебе открою тайну, только ты ее никогда и ни кому не говори, дай мне честное слово.

— Маш…

— Нет, ты дай мне честное слово, что никогда никому ее не скажешь.

— Ну, даю.

— Я тебе верю… Так вот, когда те бандиты ворвались к нам в купе, я вдруг почувствовала себя иначе. Нормально бы испугаться, выложить им все вещи, делать то, что они говорят. Чтобы остаться в живых… Я так бы была счастлива, если бы это произошло со мной. Но я не испугалась. Наоборот… Вдруг поняла, что я, вроде, как воспитательница в детском саду, и ко мне подошли мои маленькие воспитанники, глупые и несмышленые, зла то толком никогда не видавшие, не умеющие это зло делать… Так, детский сад какой-то, на самом деле… Вот видишь…

Маша замолчала, молчал и Иван.

— Не перебивай, — сказала Маша. — Ты думаешь, я на них набросилась?.. Нет, я их воспитывала, я им преподала урок, я их мило журила. Совсем не рассердилась на них, мне было жаль только, что они так неумелы и так беспомощны… Я сожалела, что ни в одном из них нет таланта, заниматься тем делом, которым они вдруг решили заняться. Потому что это дело, — не их дело… Все, что случилось там, было лишь сожаление от того, что я встретилось с бездарностью. Потому что в любом занятии нужно стремиться к совершенству… Понимаешь, на меня вдруг что-то нашло… Ты заболел из-за меня. Я это знаю… Не возражай мне.

Иван не возражал, он — слушал.

— Но самое страшное не это, — сказала обреченно Маша. — Самое страшное в другом. Самое страшное в том, что быть их воспитательницей, — понравилось мне…

Меня, в воспоминаниях, все время тянет к этому месту, когда со мной что-то начало происходить, и вспоминая, я словно бы заново начинаю проходить тот путь… Это, словно бездонная прорва во вселенной, которая засасывает в себя… Когда я приближаюсь к этому моменту, я приближаюсь к этой прорве, — она тогда начинает притягивать, тащить, как магнитом. У меня есть силы вырваться, — я вырываюсь, конечно… Но меня все время тянет к этому воспоминанию. Это как попробовать не думать о белой обезьяне. Чем больше я говорю себе, что не должна об этом думать, тем больше меня тянет об этом думать, — тем непреодолимее становится это желание…

У меня уже нет сил сопротивляться. Все происходит как-то само собой, — стоит мне ненадолго отвлечься, задуматься о чем-нибудь, как внутри возникает наше купе, я вспоминаю, как услышала выстрелы, когда поезд остановился, и испугалась, как во мне все подобралось, потому что я подумала, что выхода нет. Что нет никакого спасения, и мы с тобой оказались в ловушке.

Тогда я поняла, что должна спасти тебя, любой ценой, чего бы мне это не стоило… Это был мой первый и единственный испуг.

Я не думала о себе, со мной ничего не могло случиться. Плохого. Я не то чтобы это знала, это было, как само собой разумеющееся. Понимаешь?.. Когда они ворвались в вагон, и мы услышали их голоса, — во мне была просто растерянность, ничего больше. Словно, какая-то паника. Будто бы можно было спастись, и способов было несколько, и нужно было выбрать, — но времени оставалось мало, чтобы как следует подумать, и выбрать… А когда открылась дверь купе, — все это исчезло. Как только открылась дверь, и я увидела то лицо, — мне даже смешно стало, что я на пустом месте, из-за ерунды такой, напридумала столько сложностей, и что-то там даже собиралась выбирать. И не знала, как мне лучше спасти тебя.

Тогда я вдруг поняла, что все это, — детский сад.

И тогда я — убила…

Хотя могла не убивать. Это была прихоть. Какое-то любопытство: как бывает, когда кого-то убиваешь?.. Какие при этом переживаешь эмоции и какой адреналин приходит к тебе?.. Какой заряд бодрости получаешь. Просто ради любопытства, — понимаешь?..

Я никогда никого не убивала, Ванечка, — никогда и никого… Когда убила, в этот первый раз, — со мной ничего не случилось. Ровным счетом ничего.

Я не сошла с ума, не испытала шок, не было никакого эмоционального потрясения, и никакого адреналина. В фильмах вампиры испытывают необыкновенный кайф, когда пьют чью-то кровь, — поднимают морду кверху и ревут. От наслаждения.

У меня, к счастью, не было наслаждения. Но не было ничего другого, — я просто давала урок… Как строгая, но справедливая воспитательница. И не столько им, не им, этим беспомощным мужичкам, потерявшим голову от жадности. Сколько себе.

Я. Сама. Себе. Давала. Урок.

Так я понимаю это теперь.

И знаю: в любой момент я могу повторить это снова. Легче и с меньшими усилиями, более изящно, — что ли. Словно бы прошла какую-то дорогу, перешла через что-то, — и теперь знаю ее, эту дорогу… Как на ней через это что-то, перешагивать.

Я сама себя боюсь.

Потому что так не должно быть… Ведь так не должно быть, Ванечка? Да?

— Маш, ты такие вещи говоришь… Мне страшно.

— Но ты должен это знать. Иначе, было бы хуже, если бы я тебе ничего не сказала… Ведь это я погубила тебя, из-за меня ты заболел. Я не хочу, чтобы это случилось снова… Если ты ничего не будешь знать обо мне, — это обязательно случится снова.

Мне хочется повторить это!.. Вот в чем ужас!

Я чувствую, когда ко мне приближается та бездонная прорва, и начинает так неотвратимо притягивать меня, что сопротивляться ей с каждым разом становится все тяжелей и тяжелей, — я чувствую, что когда окажусь там, в ее черных владениях, — это понравится мне…

Но что-то же надо делать, да? Со всем этим?

И я решила: если почувствую, что сил моих больше нет, ну так: окончательно почувствую, — то я убью себя…

Тогда ты меня похоронишь. В том месте, где я себя убью… Без всяких этих дурацких условностей, гробов и крестов. Просто закопаешь в землю… Потому что это буду уже не я. Так что, — можешь относиться ко мне без всякого почтения.

— Машка, как ты можешь о себе так говорить… И — об этом… Ведь это — все!

— Не все… Я — это знаю. Запомни это, — на будущее. Но — никому не говори… Не все.

— А что делать мне? — спросил Иван. — У тебя хоть есть бездонные прорвы. У меня, кроме тебя, никого нет… Я останусь один. В каком-то параллельном мире, — из которого нет дороги. И закопаю здесь тебя. Одну… Получится, что ты меня бросишь… Мишка будет ждать нас у почтамта. Что он скажет, когда увидит меня без тебя. Ты — подумала?

— Я не знаю… — горестно сказала Маша. — Я — ничего не знаю…

— Я знаю… — сказал, но, впрочем, не очень уверенно, Иван. — У тебя обнаружились ярко выраженные паранормальные способности. Ничего особенного, с некоторыми людьми так часто бывает… Некоторые начинают притягивать взглядом предметы, спички, или сигареты. Некоторые начинают прожигать взглядом, могут запросто устроить любой пожар, сами того не желая. Некоторые гнут вилки и ложки. Тоже — глазами… Некоторые начинают глотать, все, что не попадется под руку. Один мужик съел телевизор и собственную машину. Другой, — рояль… И что? Кто-нибудь из них захотел из-за этого лишить себя жизни?.. А всякие Ванги, Нострдамусы и Кассандры? Что ты скажешь на это? Когда у такого человека появляется способность заглядывать в будущее? Самое обычное дело… Просто от желающих проконсультироваться по поводу себя, нет отбоя…

Я читал про мужика, который два раза сбегал из тюрьмы. Охранники сами приходили к нему в камеру, и отдавали пистолеты. Сами — открывали двери… Что ты скажешь на это?.. А Вольф Мессинг? Слышала о таком?.. Это вообще, что-то… Он про себя целую книжку написал. Я, правда, до конца не дочитал. Но он творил чудеса. Мог сутками изображать из себя мумию, протыкал себя в разных местах саблей, и запросто находил любой предмет, который от него прятали. Тридцать лет на сцене, ты подумай только, — и ни одного прокола.

С тобой, так вообще просто… Нас же приперли в угол, как мышей. Я сам себя не помнил. Может, и во мне что-то пробуждалось, — только не смогло пробудиться… В тебе, — смогло. Вот в чем все дело.

И вообще… Ты сама не понимаешь, какой ты интересный человек! Ты — вообще: самая красивая, самая умная, самая богатая, самая непосредственная…

— Самая ненормальная… — сказала Маша. — Спасибо тебе, ты так хорошо обо мне говоришь.

— Как же иначе, — ведь я тебя люблю… — сказал Иван. — Без тебя я не представляю своей жизни… Она — не может без тебя. И без Мишки… Это какой-то природный симбиоз. Мы же трое, — не можем существовать друг без друга. Ты хоть понимаешь это?

— Ваня, это ты не понимаешь, — тихо сказала Маша. — Я — убила человека… И меня тянет убивать еще.

Ах, сколько на небе звезд!.. Их невозможно сосчитать.

Можно начинать с любого места: раз, два, три, четыре… Или продолжать с любого, — и с любой цифры. Все равно никогда не ошибешься.

Они, звезды, — яркое доказательство нашего животного происхождения, и нашей ничтожности. Они горят в ночи, а мы, — как бы ничтожны. Похожие на песчинки, заброшенные на далекую окраину Вселенной.

Но только вот, почему-то, когда смотришь, задрав голову вверх, такой вот тихой и теплой ночью, на их загадочное перемигивание, не хочется об этом думать. И совсем не о том говорят они, задравшему к ним навстречу голову, человеку.

Совсем не о том, — вот ведь, что странно. И, пожалуй, даже удивительно…

Или человек, задравший к ним голову, так глуп, что не понимает ничего? Глуп и мелок, — червь, одним словом?

Но что-то здесь снова не так. Что-то опять не сходится… Или задираешь голову, или не задираешь головы. Вот и все. Вся разница… Но никакого космического унижения. Ни для кого. И — никогда.

Иван голову задрал… И стал смотреть.

Болезнь еще не прошла в нем. Недавний долгий сон, — был еще рядом. И разговор с Машей отнял у него много сил.

Он так устал от ее слов, — а вид бесконечного пространства собрался было как-то пожалеть его… И он подумал, что ночь — спокойнее дня, если выспался днем, и поэтому не тянет спать ночью. Спокойнее и ближе к нему, чем день. Потому что днем случаются сплошные неприятности. И нужно много думать.

Он вспомнил свой долгий сон, как летел на коне к этому звездному небу, летел, летел, летел, — и никак не мог долететь. Как ни старался.

И как тогда ему стало все равно, что случится с ним дальше. Когда он понял, — что никогда не долетит на этом коне до неба.

Маша была рядом, — они долго молчали. Так долго, что потеряли счет времени, — только светили в темноте их фонарики, и горели над головой равнодушные звезды.

Потом, в тишине, они услышали чьи-то шаги, — кто-то решился потревожить их покой, и приближался к ним со стороны дома.

Они, оба, повернулись на звук вкрадчивых незаметных шагов.

— Беда, госпожа Светлана Игоревна… Иначе бы не побеспокоил вас в вашем уединении…

— Что-то случилось? — безразлично спросила Маша.

— Вот-вот случится, — извиняясь, сказал Марат.

По всему было видно, что он улыбается ей в темноте. Что ему неудобно, на самом деле, было потревожить ее.

— Разные люди… Никто не понимает нас… Но в деревне любят порядок, чтобы все было по-честному…

В свете фонариков стало видно, Марат подошел к ним в полной боевой экипировке: через плечо перекинут автомат, на поясе висели гранаты и сумочка для запасных патронов, а за спиной, — военный рюкзак, тоже чем-то набитый.

— У нас ведь в деревне — справедливость, — сказал он, — никто друг друга не обманывает. Если кто обманет, — такой позор, что представить страшно… А здесь никто ничего не понял. Вот, что обидно. Я пробовал объяснять, да что толку… Народ простой, что видят, о том и думают… Так что, — беда.

— Я не понимаю, — сказала Маша. — Какая беда?

— У нас вся добыча — общая, — сказал Марат. — Когда мы на дело идем, все, кто там что надыбит, это общее, все попадает в общий котел. Потом уже старики распределяют: кому что… Чтобы по-справедливости. Поэтому никто не в обиде… Слоны тоже общие, — это святое.

— Какие слоны? — спросила Маша. Она продолжала ничего не понимать.

А Иван слишком устал, чтобы вникать в подробности разговора. Он прислонился спиной к стволу ближайшего дерева, и сел. Так ему было удобней.

Сейчас он с удовольствием бы поспал. Глаза его закрывались сами собой, — в предчувствии этого сна.

— Слоны, — это люди… Ну, те, которые становятся нашей добычей. От них идет главный наш доход.

— Правильно, — сонно согласился Иван. — Человек, наше богатство.

— Ваш мальчик уже почти поправился… — довольно сказал Марат, но было видно, он просто хочет сказать Маше что-то приятное. — За слонами самый строгий контроль, у нас с ними без всяких вольностей… Голову можно потерять, если что-то с ними себе позволишь. Без приказа… Вы получились не слоны, вы получились наши знакомые, — которых мы встретили в поезде. Это совсем другое дело…

Марат замолчал, пошарил где-то там у себя на одежде, вытащил платок и стал вытирать пот со лба, — хотя было тепло, но не до такой же степени, чтобы на лбу выступал пот. Вытер, спрятал платок, и продолжал:

— Завистников много… Люди, всегда находят, чему завидовать… Настучали старосте, что вы с мальчиком, не мои знакомые, что мы, с Рахимом и Славкой договорились, чтобы выдать вас за знакомых, потом тайно продать на ярмарке, а всем сказать, что вы погостили, и уехали от нас.

— Вы продаете пленных? — спросила Маша.

— Да… — сказал Марат. — Кто-то остается, конечно, но большая часть идет на продажу… Было тайное расследование, мы ничего не знали. Они пришли к выводу, что вы не наши знакомые. Потом, часа три назад, вызвали меня к старосте. Я пытался объяснить, что вы — Госпожа. Что я недостоин даже пыль лизать у ваших ног… Разве они поймут. Темные люди… Совсем темные люди… Ничего не видят. Слепые… Ярмарка послезавтра, они приказали, чтобы я отдал вас завтра с утра, в общий котел. Ничего не хотели слушать.

— А зачем слонов покупают? — спросила Маша.

— Как зачем?.. — удивился Марат. — Для всяких надобностей. Рабочие руки везде нужны… Если у слона есть специальность, — ему повезло. Сапожник, к примеру, или художник. Плотники, каменщики, — за них дают большие деньги. Дети дорого стоят… Женщины идут в мастерские: шьют, ткут, по хозяйству, или еще куда. За них меньше всего дают… Но за красивых и молодых, — очень много. Красивые и молодые, — это целое состояние… Поэтому они решили, что мы вас прячем.

— Совсем как в древней Греции, — сонно сказал Иван.

— Я переговорил с Рахимом, — сказал Марат, — мы вас переправим к его брату в Толдык, это километров триста отсюда. До границы, правда, довольно опасно добираться, да и сама граница. Но зато там будет спокойно. Там уже государство.

— Какое государство? — спросила Маша. — А сейчас мы где?

— Там Южно-Уральская Республика. У нас же свободные земли, вольные. Никому не принадлежат. Здесь мы сами себе хозяева.

— А с вами что будет? — спросила Маша.

— Умереть за Госпожу, — высшая награда, — коротко сказал Марат.

Иван подумал: это же сумасшедший дом… Как только он это решил, — что он совершенно нормальный, а сумасшедшие все они, весь этот сумасшедший вольный мир, вокруг него, — как ему стало спокойно, и он заснул… Крепким здоровым сном подростка, — который недавно болел, а теперь спит, и набирается во сне сил.