Персидский поход Петра Великого. Низовой корпус на берегах Каспия (1722-1735)

От Москвы до Астрахани

26 ноября 1721 года последовал указ о новом рекрутском наборе^{100}. Зимой 1721/22 года была сформирована экспедиционная армия — будущий Низовой корпус, в состав которого входили все рода войск: регулярная пехота, драгунская конница, донские и украинские казаки, артиллерия. Для операций на приморском театре нужны были войска, имевшие опыт подобных боевых действий. Поэтому другой указ, от 2 декабря, повелел выделить из состава каждого полка Финляндского корпуса, который в течение ряда лет вел успешные десантные действия против Швеции, половину личного состава, начиная с капральств. Выделенные половины капральств были затем объединены в четыре роты, которые составили сводный, или «скомандированный» батальон, который должен был двинуться в Центральную Россию «ради облегчения здешних мест в квартирах».

Согласно доношению Военной коллегии в Сенат от 19 октября 1722 года в «низовом походе» участвовали сводные батальоны от 20 пехотных полков: 1-го и 2-го гренадерских, Воронежского Троицкого, Нижегородского, Московского, Санкт-Петербургского, Тобольского, Копорского, Галицкого, Шлиссельбургского, Казанского, Азовского, Сибирского, Псковского, Великолукского, Архангелогородского, Вологодского, Рязанского и Выборгского^{101}. 13 июля 1722 года перед отплытием из Астрахани Ф.М. Апраксин при определении порядка движения частей на марше указал в их числе три гвардейских батальона, два батальона Астраханского полка и по одному батальону Ингерманландского, Московского, Тобольского, Галицкого, Выборгского, Сибирского, Рязанского, Санкт-Петербургского, Копорского, Троицкого, Нижегородского, Псковского, Воронежского, Великолукского, Шлиссельбургского, Вологодского, Казанского, Азовского, Архангелогородского полков, а также четыре гренадерских батальона без указания их полковой принадлежности — всего 28 пехотных батальонов^{102}.

В состав конницы, кроме регулярных Московского, Архангельского, Рязанского, Ростовского, Новгородского, Астраханского и Казанского драгунских полков, должны были войти украинские и донские казаки и калмыки. 7 февраля 1722 года Петр дал указ Сенату немедленно «близ салдатцких квартир» строить эверсы и «романовки» в Казани и большие так называемые «островские лодки» (вместимостью по 40-50 человек) силами отряженных в поход батальонов. Всего предстояло построить примерно 200 лодок и 45 ластовых судов^{103}. В Москве и поволжских городах Угличе, Твери, Ярославле, Нижнем Новгороде, Казани развернулось строительство транспортных ластовых судов; такелаж и паруса для их оснащения брали с кораблей на Балтике, оттуда же перебрасывали моряков и мастеров^{104}.

В марте 1722 года для ускорения работ в Тверь был отправлен майор гвардии (имевший и чин генерал-майора) Михаил Афанасьевич Матюшкин, которому царь поручил общее наблюдение за строительством флота. 12 апреля он докладывал Петру I о постройке 27 ластовых судов. Бригадиры В.Я. Левашов в Угличе, и И.Ф. Барятинский в Ярославле силами находившихся в их распоряжении батальонов строили островские лодки^{105}. Главной тыловой базой стал Нижний Новгород, куда был послан майор гвардии Г.Д. Юсупов. Здесь заготавливались снаряжение (порох, боеприпасы, бочки для воды, ложки) и провиант (сухари, мука, вино, пиво, вяленая рыба, сбитень)^{106}. Для обслуживания судов было приказано взять соответствующее число «морских служителей» с Балтийского флота.

Подготовка шла в спешке: не хватало парусного полотна; армейские органы не успевали подвезти «аммуницию» — палатки, ружейные ремни, сукно для мундиров, водоносные фляги, котлы и прочее. Местные власти не могли заготовить необходимые материалы и инструменты. «На те лодки лесу в привозе нет, и работников и подвод по требованию моему, такова числа сколько я требовал, мне не дано и до сего числа», — жаловался на ярославских «управителей» командир Рязанского полка Андрей Юнгер 10 апреля 1722 года. Матюшкин, не успевая к намеченному сроку — 20 мая, отправлял в Нижний неоснащенные «корпусы» ластовых судов, но даже при таких темпах в Твери к 25 мая осталось пять неготовых кораблей^{107}. Солдаты не были квалифицированными мастерами; они не умели конопатить корабли, и это обстоятельство самым серьезным образом сказалось во время похода, когда сам царь в письме к генерал-адмиралу Апраксину беспокоился о «гнилых досках» и прочих «неисправностях» на выстроенных в Твери судах^{108}.

Волынский перед отъездом в Москву 28 января 1722 года радовался, что государю наконец «руки удалось свободить», и извещал, что вернулся из экспедиции «с Гребеней», в результате которой кабардинские князья теперь «под протекцией» России. Он докладывал о предстоящей постройке пятидесяти лодок для экспедиции, а о будущих дагестанских подданных отзывался пренебрежительно: аксайский правитель Султан Магмут — «пустая голова и поссорился с эндиреевским владельцем Аидемиром, а шамхала он и раньше не раз называл «прямым плутом». Однако в свете грядущих побед эти обстоятельства казались губернатору несущественными^{109}.

Победа над шведской военной машиной и превращение в великую европейскую державу имело для России и оборотную сторону — повышенное внимание иностранных правительств к внутри- и тем более внешнеполитическим акциям петербургского двора, грозящим непредсказуемыми изменениями в системе международных отношений. Англия и Франция были обеспокоены военными приготовлениями царя. Французский посол в Петербурге уже в январе 1722 года знал о вооружении русского флота и предстоящем походе на Шемаху, а в апреле мог назвать и примерную численность экспедиционного корпуса. Официальные заявления о наказании «бунтовщиков» дипломата не обманывали: Кампредон писал в Париж, что Петр I «хочет иметь для безопасности своей торговли порт и крепость по ту сторону Каспийского моря и желает, чтобы шелка, которые посылались обыкновенно в Европу через Смирну, шли отныне на Астрахань и Петербург. Здесь даже льстят себя надеждой, что шах, испугавшись войны, согласится уступить все это русским за обещание их помочь в подавлении восстания»^{110}.

На практике эти опасения вылились в интриги в Стамбуле, где распространялись слухи об отправке стотысячного русского войска в Персию и увеличении армии на Украине с целью спровоцировать очередной русско-турецкий конфликт. Молодой российский резидент при султанском дворе Иван Неплюев в апреле 1722 года доложил о появлении в турецкой столице посольства «лезгинцев», которые оправдывались за прошлогодний погром в Шемахе и просили о покровительстве султана.

В донесении от 18 июня того же года Неплюев сообщал: английский посол заявил визирю, что Россия усиленно готовится к войне против Турции. В ответ русский резидент получил указание, чтобы он «то и другое подобные тому впредь случившиеся разглашения опровергал и уничтоживал и внушал Порте о всех противных короля английского к его императорскому величеству поступках, которые каким образом от оного начались и доныне продолжаются, а для того Порта никаким представлениям и внушениям с английской стороны веры не подавала». Осведомленный французский посол в Стамбуле Жан Луи д'Юссон маркиз де Бонак прямо рекомендовал русскому правительству ограничить завоевания «только прикаспийскими провинциями» и ни в коем случае не приближаться к турецким границам. «Так всегда говорят вначале», — сказал он Неплюеву в ответ на уверения, что император «не желает разрушения персидского государства», и посоветовал молодому коллеге не делать подобных заявлений официально и тем более письменно, «потому что нынче обяжетесь на письме, а завтра явятся такие обстоятельства, которые заставят совершенно иначе действовать»^{111}.

Со своей задачей Неплюев все же справился — дипломатического разрыва между Турцией и Россией не произошло, и де Бонак писал в Петербург Кампредону: «Однако же кажется мне, что Порта зело довольная обнадеживаниями, которые царь велел ей учинить о желании, дабы упредить всякие ссоры на границе. Министры султановы обретаются в той же диспозиции». Турки заявили о невмешательстве в иранские дела, и султан обещал, что он, «будучи в мире с Персией, не окажет помощи бунтовщикам», хотя и «почитает» шаха-шиита «за еретика». Но тем не менее бессилие персидской державы и вмешательство в ее дела России не могли оставить Стамбул в бездействии.

Однако на ход начавшейся кампании повлиять уже не могли ни турецкая позиция, ни имевшиеся в окружении Петра «разногласия» и даже «колебания» самого императора, о которых также сообщал Кампредон^{112}. Пехота Низового корпуса была сосредоточена в Москве, Ярославле и других городах и в мае 1722 года двинулась вниз по Волге на судах. Царь, как следует из его именных указов, торопил подчиненных со строительством кораблей и хотел видеть их готовыми к 1 мая; но работы задерживались, и 6 мая Петр повелел Матюшкину отправлять вниз по Волге недостроенные корабли и лодки, с тем «чтоб дорогою доделать»^{113}. Военная коллегия разрешала брать годные для транспортировки армии суда «у хозяев» с последующей оплатой. Недостающих до комплекта рекрутов также брали по дороге^{114}. В апреле двинулись и драгунские полки: большую часть личного состава доставляли до Царицына и Астрахани по воде; оставшиеся с полковыми лошадьми шли берегом Волги. Казаки с Украины и Дона двигались сухим путем. Император поручил Волынскому собрать в Астрахани 700 телег и купить 300 верблюдов для обоза^{115}.

На 10 июля 1722 года в Астрахани пехота (с гвардейцами) насчитывала 21 069 человек, из которых часть находились «в отлучках», были больны или состояли при больных; высаженные на берег 31 июля части насчитывали 18 602 человека^{116}. На новую войну отправилась половина личного состава указанных выше двадцати полков и часть Ингерманландского полка; Астраханский полк (1505 человек) двинулся в поход в полном составе[7]. С Петром пошли на юг и гвардейцы — в Астрахани перед отплытием собрались два батальона (1719 человек) преображенцев и батальон (847 человек) семеновцев. Командование сводными частями Петр возложил на генерал-майоров М.А. Матюшкина, Г.Д. Юсупова, И.И. Дмитриева-Мамонова, Ю.Ю. Трубецкого и бригадиров В.Я. Левашова и И.Ф. Барятинского.

Точное количество кавалерии назвать сложнее — она не была собрана в одном месте, и сводных данных о ее численности перед походом нам найти не удалось. Однако исходя из поступавших к царю донесений от командиров можно утверждать, что генерал-майор Гаврила Семенович Кропотов повел на юг четыре драгунских полка (Московский, Архангелогородский, Рязанский и Ростовский); другой корпус под командованием бригадира Андрея Ветерани включал три полка — Новгородский, Астраханский и Казанский; с ним же двигались донцы и «чугуевские калмыки». Согласно донесению генерал-адмирала Ф.М. Апраксина, в команде драгунских полков на 1 января 1723 года насчитывалось 7656 человек. В период от середины июля 1722 года, когда начался поход, до 1 января 1723-го драгунские полки потеряли 944 человека. Кроме того, 186 человек были отставлены от службы и направлены в распоряжение Военной коллегии. Таким образом, к началу Каспийского похода численность драгунских полков составляла 8786 человек. Принимая во внимание больных, можно полагать, что в Каспийском походе участвовало около восьми тысяч драгун^{117}. Подсчеты Н.Д. Чекулаева дают примерно ту же цифру — 8720 человек^{118}. Какая-то часть драгун прибыла на судах в Аграханский залив уже во время возвращения царя из Дербента, и 8 сентября он приказал не высаживать их, а везти обратно в Астрахань^{119}.

Что же касается иррегулярных войск, то С.М. Соловьев писал о «20 000 Козаков, столько же калмыков, 30 000 татар», что в итоге составило — вместе с «регулярными» солдатами и драгунами — более ста тысяч человек, что едва ли возможно; однако эта явно преувеличенная цифра до сих пор встречается не только в сочинениях XIX века, но и научных работах^{120}. Впервые эти данные появились в труде И.И. Голикова, но сам автор указал, что взяты они из иностранных «известий» и за их достоверность «ручаться невозможно»^{121}. П.Г. Бутков без указания на источник называл цифру в 64 тысячи человек, Л.Г. Бескровный насчитывал всего 25 тысяч драгун и иррегулярных войск и десять тысяч калмыцкой и горской конницы, а автор на сегодняшний день единственной монографии о походе В.П. Лысцов справедливо указывал, что в нем, помимо драгун, участвовали 12 тысяч украинских и 4300 донских казаков и около четырех тысяч калмыков, но при этом отмечал, что часть драгун и калмыки подошли позднее и в военных действиях не участвовали^{122}.[8] Вместе с драгунами шла команда «чугуевских новокрещеных калмык» (поселенных на рубеже века в Слободской Украине под крепостью Чугуевым) с мурзой Данилой Бухаренином и ротмистром Андреем Бормотовым, участвовавшими в бою под Эндери; жалованье получили в августе 1722 года 104 человека^{123}.

Для действий против крепостей из Москвы были отправлены две пудовые гаубицы, одна пятипудовая и четыре двухпудовые мортиры, 12 шестифунтовых мортирок и 177 пушек разных калибров, не считая уже имеющихся в войсках. Для них предназначались 59 472 ядра, 2874 бомбы разных калибров, 29 820 гранат, 10 080 картечных зарядов и 12 579 пудов пороха. Личный состав артиллерии насчитывал 369 человек во главе с майором Иваном (Иоганном Густавом) Гербером.

Таким образом, общая численность войск, предназначенных Петром I для участия в Каспийском походе, составляла около 50 тысяч человек, однако непосредственно в марше от места высадки до Дербента участвовало несколько меньше — порядка 40 тысяч солдат, офицеров и иррегулярных войск (с учетом отставших и оставшихся в лагере)[9]. Для перевозки армии, ее снаряжения и провианта был построен целый флот — 47 парусных и 400 гребных судов, которые должны были обеспечить перевозку и высадку войск и снабжение их всем необходимым на берегах Каспийского моря.

Сам Петр 13 мая выехал из села Преображенского на Коломну, а оттуда четыре дня спустя отправился на галере по Оке и Волге, известив адмирала К. Крюйса: «Сего момента мы идем в путь свой». Ехал он быстро, требуя по пути от местных воевод казенных мужиков «для гребли» и «для тянутья бечевой». Царя сопровождал конвой — 900 гвардейцев и сотня солдат и офицеров Астраханского и Ингерманландского полков. Плыли весело — с гудошниками и бандуристом, а также «со вдовой Авдотьей Истленьевой, которая для увеселения их величества взята в Казани на галеру… и отпущена в Казань» с вознаграждением в десять рублей. Царь по дороге успевал и заниматься делами (встретился с калмыцким ханом Аюкой в Саратове, осмотрел верфи и другие предприятия, а также развалины древнего города Булгара у Тетюшей), и развлекаться: «…коломнятенке посадской вдове… за свинью, которую загрызла собака Левик, полтина… баронов Строгановых человеку Максиму Гремзалову за две свиньи, которых травили собаками в Нижнем, дву рубли». В Нижнем Новгороде Петр пробыл два дня и отметил свой день рождения. Местный магнат, барон Строганов, не только потешил государя богатым обедом, но и приготовил в подарок 470 ведер сбитня для солдат^{124}.

19 июня император прибыл в Астрахань, где отпраздновал очередную годовщину полтавской победы. Здесь 25 июня он дал инструкции консулу Семену Аврамову для разговора со «старым» или «новым шахом». Дипломат должен был доходчиво объяснить, что русский царь знает о тяжелом положении осажденного восставшими афганцами Исфахана, и в этих условиях поход русского войска на Шемаху осуществляется «не для войны с Персиею, но для искоренения бунтовщиков, которые нам обиду сделали». Петр предлагал соседу «при сем крайнем их разорении» помощь в изгнании «всех их неприятелей… ежели они нам уступят за то некоторые по Каспийскому морю лежащие провинции, понеже ведаем, что ежели в сей слабости останутца и сего предложения не примут, то турки не оставят всею Персиею завладеть, что нам противно, и не желаем не только им, ни себе оною владеть». Далее царь предлагал немедленно прислать «к нам посла своего (с полною мочью, с кем о том договоритца), где мы будем обретаться у Каспийского моря»^{125}.

Аргументы представлялись бесспорными: «…какая им польза может быть, когда турки вступят в Персию, тогда нам крайняя нужда будет береги по Каспийскому морю овладеть, понеже, как выше писано, турков тут допустить нам невозможно; и так они, пожалея части, потеряют все государство»). Другое дело, что отторжение прикаспийских провинций оказалось куда более сложным, чем только что состоявшееся присоединение бывших шведских Лифляндии и Эстляндии.

Однако военная машина была уже запущена. Сам царь по обыкновению лично участвовал в подготовке армии и флота: по словам солдата Никиты Кашина, он, «бывши в Астрахани, ходил, ездил, осматривая работ и оснастки судов для приуготовления в Персию Каспийским морем, и для летнего жару в матросском бостроке, бархатном черном, на голове платок бумажный красный, шляпа маленькая»^{126}.

При этом государь не забывал и о дипломатии. 20 июня 1722 года из Коллегии иностранных дел был отправлен рескрипт Неплюеву с предписанием объявить турецкому правительству о походе русских войск и намерении «учинить сатисфакцию» за погром в Шемахе, как уже было объявлено побывавшему в Санкт-Петербурге турецкому посланнику Мустафе-аге^{127}.

2 июля Петр лично составил письмо Вахтангу VI о скорой встрече с ним «на персицких берегах». При этом он особо просил, чтобы находящиеся под турецкой властью христиане «никакого б движения не делали» — туркам ни в коем случае нельзя было давать повод для вмешательства в иранские дела. В письме Петр не называл место встречи, но в «словесном приказе» отправлявшемуся в Грузию полковнику русской службы Борису Туркистанову (Баадуру Туркистанишвили) уточнил, что ожидает нападения грузинского царя и его войска на лезгин и надеется увидеться с ним его «на Тарках» или у Дербента, и просил не «разорять»их жителей. В тексте было первоначально намечено, чтобы Вахтанг «с нами случился в Шемахе», но затем этот пункт был из «приказа» вычеркнут — возможно, царь уже не рассчитывал на бросок в сторону от Баку^{128}. Более далеких планов (например, похода после занятия Баку на иранский город Ардебиль или создания на базе подчиненных Ирану христианских областей Закавказья «надежного для России плацдарма»), о которых сообщается в литературе^{129}, имеющиеся в нашем распоряжении документы не содержат.

5 июля был объявлен приказ по войскам, «чего надлежит остерегатца в сих жарких краях»: прежде всего «от фруктов ради их множества», а также от соленого мяса и рыбы; солдатам и офицерам запрещалось находиться на солнце без шляп с девяти часов утра до пяти часов вечера, спать на голой земле, не подстелив травы или камыша, и рекомендовалось «не гораздо много пить, не в самую сыть»^{130}. Судя по документам Кабинета, 13 июля официальный главнокомандующий генерал-адмирал Ф.М. Апраксин наметил порядок движения войск на марше и их возможное построение для «баталии»^{131}.

Перед самой отправкой, 15 июля 1722 года, в походной типографии был опубликован написанный бывшим молдавским господарем, а ныне российским тайным советником и сенатором Дмитрием Кантемиром манифест на «татарском, турецком и персидском языках» о начале похода. Он был обращен ко всем персидским подданным — как к «командирам», так и к «почтеннейшим имамам, и муазилам, и протчим церковным служителям, и в деревнях начальствующим и купецким людям, и ершам-башам и лавошникам, и мастеровым людям, и цементерам, и подмастерьям с их учениками, и всем». Российский император объявлял: он вступил с войсками на земли своего «страшнейшего великого друга и соседа» исключительно для того, чтобы наказать «возмутителей и бунтовщиков», которые осмелились у «российских народов, которые по нашей по древнему обычаю в вышепомянутой город (Шемаху. — И. К.) для купечества ездили, безвинно и немилостиво побив, пожитков и товаров их ценою всего около 4 миллиона рублей пограбя, взяли». Было обещано, что во время акции по наказанию виновных «святыми и умирительными нашими ружьями» и «отыскании сатисфакции» мирным жителям и приезжим купцам «никому ниже единой убыток и трата учинитца, и самим им, и имением их, и селам, и деревням никто руку не положит, о чем для сего случая военачальникам нашим и всего войска как от ковалерии, так и от инфантерии офицерам и другим командирам и всему войску генерально крепко приказано и повелели, дабы никому ниже какого озлобления и похищения не чинили». Но в то же время обывателей предупреждали, чтобы они «в своих жилищах и в провинциях по дружески пребывали, не опасались под грабежем вещей своих и, имения из домов своих не вынашивая, не разбрашивали». В случае, «ежели иначе о противном поступке вашем услышим и уведомимся, а именно тем безсовестным, и хищникам, и многообидящим присовокупляясь, или им явно и тайно помогать деньгами или провиантом, воспоможение учините, или сего нашего императорского милостивого обнадеживания почитать не будете и из домов своих, и из деревень выезжая, побежите, то принуждены мы вас всех, в неприятельском счислении счисляя, немилостиво мечем и огнем на вас наступать»^{132}.

18 июля с крепостной стены раздался артиллерийский залп; генерал-адмирал Апраксин поднял вымпел на флагмане — гукоре «Принцесса Анна» и дал сигнал к выступлению. В путевом журнале императора было записано: «В осьмом часу пополудни весь наш флот, во имя господне путь свой воспринял в море в 274 судах». Опытный военный и моряк, Петр I в последний раз вел в поход свою армию и флот в качестве «адмирала от красного флага». Наверное, в те дни он был счастлив, наблюдая запомнившуюся и другим очевидцам картину ночного рейда у острова Четырех Бугров, куда из Астрахани «следовали галиоты рек, боты и тялки, и ластовые суда, и островские лодки, и вышед в море, стали на якорь, и в ночи было огненное видение от фонарей и стрельба из пушек»^{133}.

Командуя «авангардней», Петр с женой и губернатором Волынским шел на боте «Ингерманланд»; на других судах находились его спутники: неразлучный с царем кабинетсекретарь А.В. Макаров, формальный главнокомандующий генерал-адмирал Ф.М. Апраксин; действительный тайный советник, выдающийся дипломат и по совместительству глава политического сыска (он и в поход прихватил бумаги Тайной канцелярии) П.А. Толстой вез на чрезвычайные расходы три тысячи золотых и на 12 тысяч рублей «мягкой рухляди». Царя сопровождали знаток восточных языков (кроме турецкого и персидского, он владел арабским, греческим и латынью) Д.К. Кантемир; обер-сарваер (главный кораблестроитель) и генерал-майор И.М. Головин, дальний родственник Петра I, майор Преображенского полка М.А. Матюшкин — будущий командир Низового корпуса и завоеванных провинций; три других гвардейских майора — А.И. Румянцев, И.И. Дмитриев-Мамонов и Г.Д. Юсупов. Обязанности генерал-квартирмейстера исполнял генерал-майор В.Д. Корчмин. Во главе походного духовенства обер-иеромонахом флота был поставлен архимандрит Воскресенского Новоиерусалимского монастыря Лаврентий Горка. Рекомендуя его, Феофан Прокопович писал императору, что Горка сможет описать поход «с надлежащими обстоятельствами», но «без всякого украшения, простым стилем». Запечатлеть победы российского оружия должен был живописец Луи Каравак (кстати, «за писание их величеств в нынешнем низовом походе» живописец получил 150 рублей^{134}).

Десантные корабли шли вдоль берега, периодически ожидая отстававшие гребные суда; грузовые ластовые суда направлялись прямо к острову Чечень. Возможно, именно тогда Петр появился в районе старого Терского городка (еще в начале XX века местные жители хранили предание, как русский царь, «вытащив из-за пазухи карту», спрашивал их предков о нанесенных на нее местных названиях[10]). К сентябрю 1722 года в Терках и казачьем городке Курдюкове были созданы запасы продовольствия для двигавшихся обратно «сухим путем» войск^{135}.

Войдя в Аграханский залив, флотские офицеры долго выбирали место для высадки. Рано утром 27 июля 1722 года, в годовщину сражения при Гангуте, нетерпеливый царь, не дожидаясь праздничного молебна, приказал доставить себя на берег. Гвардейцы на руках вынесли своего полковника по мелководью на низкий песчаный берег, где он выбрал место для лагеря. «Объявляю вам, что сюды мы прибыли в 27-й день и лагар зделали на том же мысе, которой имянуеца Уч, не доходя Аграханского устья верст с 7, и по двух или трех днех пойдем в путь свой землею. И для того всем судам, которые от вас пойдут с правиантом и артилериею, велите иттить к Чеченю острову и там стоять до указу и дать о себе знать в Тереке, сколко судов и кто пришол…» — писал император капитану Ф. Вильбоа^{136}.

После богослужения началась высадка. Суда могли подойти к берегу только на 150 метров, и люди должны были, по пояс в воде, переносить снаряжение и продовольствие. Чтобы обезопасить высадившиеся войска от возможного нападения, Петр приказал построить укрепленный лагерь — Аграханский ретраншемент. В тот же день на корабле генерал-адмирала Апраксина праздновали Гангутскую победу. Государь был весел — вместе со свитой окунался в Каспийское море со спущенных с корабля досок.

Однако начало кампании оказалось небезоблачным. Русская армия стала нести потери задолго до первого столкновения с неприятелем: уже в Астрахани от болезней скончались 150 солдат, а 40 бежали. Намеченный график похода задерживала конница, пересекавшая северокавказские степи. По замыслу царя, драгуны должны были прийти к Аграханскому заливу раньше пехоты, добиравшейся морем, и обеспечить высадку десанта постройкой пристаней и прикрытием от возможного нападения противника, о чем Петр еще 7 июля отдал приказ бригадиру Андрею Ветерани^{137}.

Конница, однако, в срок не поспевала. Г.С. Кропотов со своими полками только 5 июля форсировал Волгу у «Селитренного городка» и через три недели еще не дошел до Терека. 30-го числа он рапортовал, что встал лагерем у «Кизлярского озера» и двигаться быстрее не может: «Лошеди драгунские весьма худы от великих степных переходов и от худых кормов, а паче от жаров, от соленой воды»^{138}.

Корпус Ветерани, двигавшийся из Царицына, 16-17 июля форсировал Терек и вынужден был ждать подвоза пороха и свинца из Терского города, а потому его командир уведомлял царя, что сможет выйти в дальнейший путь только в ночь на 21 — е. В том же рапорте бригадир сообщал и еще одну неприятную новость: у двигавшихся за ним украинских казаков полковника Апостола на пути оказалась «горелая степь», падают лошади и закончился запас провианта^{139}.

Ветерани должен был занять «Андреевскую деревню» (селение Эндери) и обеспечить высадку десанта в Аграханском заливе. К нему присоединились владельцы Большой Кабарды Эльмурза Черкасский (поручик русской службы, младший брат погибшего в Хиве А. Черкасского) и Малой Кабарды Асламбек Комметов. Эндереевские владетели Айдемир и Чапан-шефкал пытались оказать сопротивление и на подходе к селению напали на двигавшиеся походным порядком полки. После упорного боя 23 июля драгуны прорвались к Эндери и уничтожили его, но потеряли 89 человек убитыми, а 115 человек были ранены^{140}.

Петр сначала получил известие о победе и написал в Астрахань, как его драгуны «провианта довольно достали, а хозяевам для веселья деревню их фейрверком зделали»^{141}, но после сообщения о потерях радость сменилась досадой. Царь понимал, как важно — и для своих, и для «неприятелей» — успешно начать кампанию; не случайно он приказывал Ветерани быть осторожным и действовать «без озарду, дабы в начатии сего дела нам не зделать безславия». Теперь он отыгрался на тех, кого посчитал виноватыми.

Много лет спустя Артемий Волынский составил черновик документа, озаглавленного им «Оправдание о персицком деле» и оказавшегося впоследствии среди его конфискованных во время следствия в 1740 году бумаг. Бывший астраханский губернатор рассказал, что во время купания в Каспийском море не захотел лезть в воду, «поупрямился в том, понеже тогда был припьян, и тем своим упрямством его в<еличество> прогневал». По словам Волынского, когда Петр узнал о потерях Ветерани, Апраксин и Толстой направили царский гнев на него, «будто я причиною был начинанию персидской войны» и неверно информировал царя о трудностях. Разошедшийся государь «изволил наказать меня, как милостивой отец сына, своею рукою», а потом уехал с адмиральского корабля на свой, вызвал к себе губернатора «и тут гневался, бил тростью, полагая вину ту, что тот город (Эндери. — И. К.) явился многолюднее, нежели я доносил». От дальнейших поучений «милостивого отца» Волынского избавила императрица…^{142}

Однако ускорить события царская дубинка не могла. В аграханском лагере войска простояли неделю, поджидая кавалерию; 31 июля царь даже командировал ей навстречу гвардейского сержанта Дубровина, чтобы как можно быстрее «пригнать» подводы для артиллерии. Царю Вахтангу 3 августа было отправлено письмо, в котором Петр извещал союзника о своем прибытии и надежде на встречу с грузинским войском «между Дербени и Баки». В ответном письме Вахтанг VI выразил радость по случаю получения долгожданного известия о начале похода русских войск и обещал к 20 августа быть в Гяндже со своим войском^{143}.

Петр не терял надежды на успех. Во время одной из поездок по побережью в это время произошел разговор императора с капитаном Ф.И. Соймоновым об открытии и освоении морских путей. Моряк убеждал государя, что до «Апонских, Филипинских островов до самой Америки на западном берегу остров Калифорния, уповательно, от Камчатки не в дальном расстоянии найтиться может, и потому много б способнее и безубыточнее российским мореплавателем до тех богатых мест доходить возможно было против того, сколько ныне европейцы почти целые полкруга обходить принуждены». Но Петр торопился получить доступ к богатствам Востока иным путем. «И хотя я намерился о том еще в разсуждение доносить, как та дальность за способное от чего быть может, — вспоминал Соймонов, — но его величество и одного слова мне выговорить позволить не изволил и скоро изволил мне сказать: “Был ты в Астрабатском заливе?” И как я донес: “Был”, — на то изволил же сказать: “Знаешь ли, что от Астрабата до Балха и до Водокшана и на верблюдах только 12 дней ходу? А там во всей Бухарин средина всех восточных комерцей. И видишь ты горы? Вить и берег подле оных до самаго Астрабата простирается. И тому пути никто помешать не может”»^{144}. В действительности задача оказалась сложнее.

Марш на Дербент

Ветерани пришел в лагерь только 2 августа 1722 года, но лошадям нужно было дать отдых. 5-го числа, оставив в Аграханском ретраншементе 300 солдат и 1500 казаков (у них царь распорядился забрать 600 лошадей), армия двинулась на юг вдоль побережья моря; «в сем походе государь император изволил верхом ехать пред гвардиею». Из сохранившейся среди бумаг Кабинета схемы этого марша следует, что пехота (гвардия и армейские батальоны) двигалась колоннами, охраняемыми с обеих сторон конницей^{145}.

На подходе к реке Сулаку к армии присоединились украинские казаки с наказным гетманом, миргородским полковником Даниилом Апостолом. Неглубокий Сулак оказался трудным для переправы из-за илистого дна. Опять пришлось задержаться, чтобы приготовить паромы; лодок и бочек для них не хватало, и солдаты переправлялись на камышовых плотах.

5 августа в лагерь на Сулаке прибыл тарковский шамхал Адиль-Гирей, о чем отсутствовавшему в этот момент Петру доложил генерал-адмирал Апраксин, продемонстрировавший гостю русские полки. На следующий день шамхал был принят царем и передал войскам 600 быков в упряжках и 150 на провиант, а царю подарил трех персидских лошадей. Следом явились костековский и аксаевский владетели и посланцы эндереевцев с просьбой о прощении и «принеся свое подданство, на которое и дали присягу, включив в оное и подданных своих чеченцев».

Люди и «тягости» перебирались через Сулак не менее пяти дней — с 7 по 11 августа: «Сия переправа зело трудна была, ибо только люди, артиллерия, амуниция провиант и рухлядь <были на плотах>, а лошади, волы и верблюды, телеги и коляски вплавь все; а и люди до пояса раздеты были ради разлития реки… чего для до паромов доходить посуху было невозможно, также на камышовых плотах для мокроты оных едва не по пояс люди стояли».

Вскоре после этой переправы была составлена недавно обнаруженная и датированная карта-схема маршрута вдоль берега Каспия. На нее нанесена идущая параллельно берегу пунктирная трасса похода от Сулака до реки «Гараман» (на полпути до Тарков) с пятью «препятствиями», отмеченными условными знаками и надписями. В этом документе царь указал армии «остановила у колодезей» и дал распоряжение: «…у пролива Коиса надобно нагатить и чтоб о том послать указ к казакам: понеже и стоят блиско», — то есть заранее навести переправу через топкую лощину с ручьем, названную «проливом»^{146}.

11 августа начался марш по безводной местности. Царь приказал «ариргардии», переправясь, дождаться Кропотова; но его драгуны прибыли в Тарки только 15 августа «пред полуднем», тогда как Петр с армией был там уже 12-го; бригадир же Шамордин с Астраханским полком, как следует из его донесения от 14-го числа, еще только подошел к Тереку. Под Тарками Адиль-Гирей встретил Петра и проводил его в подготовленный для русских войск лагерь. Петр посетил резиденцию шамхала — Тарки, отдарил хозяина золотыми часами, позаимствованными для этого случая у камер-юнкера Вилима Монса, и «серым аргамаком» и предоставил ему почетный караул из 12 солдат^{147}. Пока подходили все полки, в Тарки прибыли депутаты из Дербента, заверившие Петра, что получили царский манифест «со удовольствием и покорным благодарением» и готовы принять русские войска «с радостию» (это было подтверждено пришедшим оттуда 12 августа посланием). 10 августа Петр послал в Дербент подполковника Г.Наумова с «командой» из 271 солдата «для осмотрения пути, дабы в переправах продолжения в марше не было». Кроме того, Наумову было приказано передать дербентским жителям, что царь «идет с войском своим для их обороны».

Шамхал заранее вырыл на пути следования армии более десятка колодцев, однако воды в них оказалось «зело мало и вода мутная, и тако армея почитай сутки была вся <без воды>, понеже мало ее получали». Поэтому, выступая из лагеря под Тарками, Петр отправил вперед доверенного подьячего Ивана Черкасова — разведывать про «воды», переправы и «уские места» и искать удобные «станы» для армии. В незнакомых краях Черкасов не сразу сориентировался, и царь сделал ему выговор за то, что армии пришлось ночевать «на соленой речке». Но затем подьячий поставлял информацию исправно — 17 августа Петр остался доволен лагерем «у старого Буйнака»^{148}. Много лет спустя сын петровского механика Андрея Нартова поместил в книге отцовских рассказов солдатское предание о том, как царь делил со своими молодцами трудности этого похода и ободрял их: узнав, что солдаты страдают от укусов змей, Петр якобы разыскал траву «зорю» (которую гадюки боятся и «испускают» в нее свой яд) и вышел к ним со змеями в руках: «Я слышу, что змеи чинят вам вред, но от сего времяни того не будет. Не бойтесь, видите же, что они меня не жалят», — а полезную траву велел раскладывать по палаткам^{149}.

Встречи и подарки вовсе не означали признания российской власти всеми «горскими владельцами». 19 августа армия была атакована отрядом утемышского султана Махмуда. Перед этим к вышедшим на реку Инчхе русским частям явился посланец от султана Утамыша, сказав, что три казака в его присутствии были умерщвлены. «Султан приказал ему передать государю, что с каждым из его людей, которые попадут в руки султана, будет сделано то же самое. Что касается же конференции (встречи. — И. К.) то они готовы ее иметь с саблями в руках, — описал этот эпизод Питер Генри Брюс, двоюродный племянник знаменитого генерала Якова Вилимовича Брюса и капитан русской армии в 1722 году. — 19-го показались татары на стороне гор, приблизительно 12 тысяч человек и хотели исполнить свои угрозы. Наши ядра не доставали их, так как они находились на возвышенности. Тогда государь сам повел в атаку 8-й дивизион драгун, а за ними пошли казаки. Враг, не выдержал нашей атаки… В итоге в сражении погибло 600-700 их бойцов, 40 было взято нами в плен. Между ними находилось несколько сановников и также магометанский священник, который был одним из их предводителей и который не отклонил жестокое убийство тех казаков… Их тела нашли впоследствии драгуны вблизи султанского дворца, насаженные на кол»^{150}. Начались первые карательные акции, о которых позднее царь сообщил в письме Сенату: «…для увеселения их сделали изо всего его владения фейерверк для утехи им (а именно сожжено в одном его местечке, где он жил, с 500 дворов, кроме других деревень, которых по сторонам сожгли 6».

Петровским солдатам, недавно противостоявшим шведам, теперь пришлось познакомиться с иным противником и другими приемами ведения войны. «Зело удивительно сии варвары бились: в обществе нимало не держались, но побежали, а партикулярно десператно бились, так что, покинув ружье, якобы отдаваясь в полон, кинжалами резались, и один во фрунт с саблею бросился, которого драгуны наши приняли на штыки», — отмечал «Походный журнал» Петра^{151}.

По поводу убийства посланных к султану казаков один из пленных «ответил решительно, что он поступил бы точно так же со всяким из наших людей, которого он бы получил в свою власть, чтобы отомстить нам за наши действия при Андрееве (при взятии Эндери. — И. К.) с его друзьями и союзниками. Главное и превыше всего остального они считаются свободной нацией, и никогда не будут поклоняться чужому князю. Адмирал ( Ф.М. Апраксин. — И. К.) спросил у него, как смели они атаковать правильно обученную и многочисленную армию, которая превосходила все силы, которые они могли выставить, и всю возможную помощь, которую они могли бы ожидать от всех своих соседей. Священник ответил, что они совершенно не боятся нашей пехоты, не особенно высоко ценят способности казаков и лишь драгуны смутили их своей доселе не виданными в здешних краях дисциплиной и военным талантом. После этих слов священник отказался о чем-либо еще отвечать. Другой пленник, когда был подведен к шатру, не хотел отвечать ни на один вопрос, которые ему предложили; тогда отдали приказ его раздеть и бить плетьми. Он, получив первый удар, вырвал шпагу у стоящего рядом офицера побежал к шатру адмирала и, наверное, убил бы его, если бы два часовых, стоявших у палатки, не вонзили ему свои штыки в живот. Падая, он вырвал зубами из руки одного часового кусок мяса, после чего его убили. Когда император вошел в палатку, адмирал сказал, что он не для того пришел в эту страну, чтоб его пожрали бешеные собаки, во всю жизнь еще ни разу так не испугался. Император, улыбаясь, ответил: “Если б этот народ имел понятие о военном искусстве, тогда бы ни одна нация не могла бы взяться за оружие с ними”»^{152}. Через два дня 26 пленных были казнены в отместку за гибель посланных к утемышскому султану казаков.

В других случаях инциденты удавалось вовремя улаживать. Как гласила не сохранившаяся до нашего времени надпись на стене мечети в Карабудахкенте, местная община после одного из нападений на конный разъезд встретила отряд петровских драгун хлебом и солью и восстановила мир^{153}.

Кайтагский уцмий не препятствовал проходу армии — но и не спешил прибыть с покорностью. А страдавшие от набегов лезгин жители Дербента и его окрестностей явились сторонниками «партии шафкальской»; они впустили в город прибывшего 15 августа отряд подполковника Наумова. В это время со стороны моря показалась русская эскадра капитана Вердена в составе 25 судов. Появление посланца Петра и русских кораблей повлияло на итог переговоров: наиб Дербента Имам кули-бек принял Наумова и договорился о сдаче города, к его воротам был поставлен караул из русских солдат.

За девять переходов главная армия преодолела более двухсот верст от места высадки до Дербента. 23 августа наиб Имам кули-бек поднес императору серебряный ключ от города. Отдохнувшие части парадом вошли в древний город; приказ государя требовал, чтобы «бороды были выбриты, галздуки чтобы у салдат были вычещены и рубашки и щиблеты чтоб были белые». Под грохот пушечного салюта армия продефилировала через Дербент и расположилась за стенами в садах. Теперь царь настрого приказал своему воинству не обижать жителей и «не ломать винограды»^{154}.

В Дербенте Петр I провел три дня: осмотрел цитадель и крепость, наметил место для строительства гавани, посетил дом наиба и устроил пир у себя в шатре. (Еще во второй половине XIX века путешественники посещали это место, вокруг которого в 1848 году была возведена ограда с надписью «Первое отдохновение Петра Великого»^{155}.) Он беседовал с несколькими жителями Баку и Шемахи, которые выражали готовность принять российское покровительство или по крайней мере отправить своих представителей, «чтобы мы, узнав желание вашего величества, поступать могли»^{156}. Император был доволен приемом — 30 августа он писал сенаторам: «…сии люди нелицемерною любовию приняли и так нам ради, как бы своих из осады выручили. Из Баки такие же письма имеем, как из сего города (Дербента. — И. К.) прежде приходу имели, того ради и гварнизон туда отправим, и тако в сих краях с помощию Божиею фут получили, чем вас поздравляем. Марш сей хотя недалек, только зело труден от бескормицы лошадям и великих жаров»^{157}.

22 августа царь получил письмо из Баку — ответ на выпущенный перед походом манифест. В нем бакинцы приветствовали намерение царя «наказать разбойников», которые угрожали и их городу, и одновременно изъявляли «повиновение и покорность такому справедливому императору» и намерение поддерживать с ним «дружеские отношения»; однако согласия на прием «гварнизона» в письме не было^{158}. Тем не менее с той же миссией, что и Наумов в Дербент, в Баку был командирован лейтенант флота Осип Лунин. В Дербенте же к Петру I явились посланцы уцмия, кадия и майсума Табасарана с просьбой принять их в подданство России.

26 августа состоялся торжественный молебен «за получение фута в сей земле», а наутро войска двинулись дальше. Петр планировал идти до Баку и далее, возможно, до устья Куры, «если случай попустит». 28 августа он приказал генерал-адмиралу Ф.М. Апраксину выяснить «о дороге, как удобнее с так «великою армеею дойтить в оба места, то есть в Шемаху и в Баку». Об этих планах А.В. Макаров сообщил в Москву 10 июля 1722 года. И.И. Голиков указывал, что план кампании включал в себя занятие Дербента и Баку, после чего должно было последовать движение к устью Куры, где царь собирался заложить город и порт, а затем марш в Грузию до Тифлиса и возвращение на Терек; но при этом он ссылался не на документы, а на утверждение Ф.И. Соймонова, что о таких намерениях ходил «слух во всей армии»^{159}.

Получив известие о вступлении русской армии в персидские владения, Вахтанг VI с двадцати-тридцатитысячным войском 22 сентября соединился у Гянджи с восьмитысячным отрядом армянского католикоса Гандзасара Исайи (Есаи Хасан Джалаляна). Предводители грузино-армянского войска предполагали, что после объединения с русскими они смогут овладеть «всеми землями до Еривана и… взять самый Еривань»^{160}.

Судя по всему, Вахтанг ожидал, что русские войска двинутся к нему и далее на запад. До него не дошло письмо Петра от 3 августа, в котором тот предлагал союзнику «поиск учинить» над Хаджи-Даудом или идти на соединение с сусской армией «между Дербени и Баки». Точными сведениями о местонахождении русских грузинский царь не располагал и в письме к Туркистанову от 4 октября сетовал: «Мы ныне в Ганджу… пришли и уже третьего человека к вам посылаем… А мы по сие время здесь стоим и не знаем, что делать, буде назад возвратиться, как возвратиться, буде же стоять, у чего стоять, По сие время никакова известия от вас не имеем». Петру же он писал, что идти к Шемахе не может, поскольку боится нападения своего противника — «кахетского хана», но надеется на приход царских войск и совместные действия по овладению землями до самого Еревана^{161}.

Совместные военные действия требовали четкой координации, однако прямой «коммуникации» между Гянджой и русским лагерем не было — гонцы добирались по территориям, подчиненным враждебным местным владетелям. Обходной же маршрут через Кавказский хребет и Кабарду занимал месяц, поэтому известие о походе Вахтанга к Гяндже Петр получил от посланца Туркистанова только 19 сентября, когда на обратном пути подходил с армией к Сулаку^{162}.

Возможно, Вахтанг боялся отдаляться от собственных владений, которым угрожали турки и соседний «кахетинский хан» Константин (он же Мухаммед кули-хан) — или, как заявил сын царя, Вахушти, медлил, «чтоб вывесть себя из сомнения у бусурманов», то есть опасался откровенно перейти на сторону России, ведь шах только что назначил его тебризским беглербегом и приказал «иттить войною на лезгов» (восставших лезгин)^{163}. Но и Петр не смог двинуться ему навстречу — желаемого «случения» союзников так и не произошло.

Победное отступление

Вышедшие из Дербента войска стали лагерем на берегу реки Рубаса (Миликента). Но в это время успехи сменились неприятностями. Спешно построенные корабли оказались «ненадежными»; многие из них «потекли», поскольку «конопать от погоды выбило», и их приходилось разбирать; такой приказ генерал-адмирал Ф.М. Апраксин отдал капитану фон Вердену 4 августа 1722 года^{164}. О низком качестве ластовых судов сам Петр писал 5 августа из аграханского лагеря корабельному мастеру Филиппу Пальчикову^{165}. 27-28 августа 13 груженных мукой судов из эскадры Вердена разбило штормом недалеко от Дербента. Судя по данным Кабинета, потери не были катастрофическими: из находившихся на судах 6384 кулей удалось спасти 5289, хотя и в подмокшем виде^{166}. Хуже было то, что армия лишилась поддержки флота с моря. На состоявшемся военном совете только бригадир И.Ф. Барятинский и Дмитрий Кантемир выступили за осаду Баку. Остальные единодушно советовали остановить поход и только по прибытии эскадры капитана Ф. Вильбоа с провиантом «дойтить до Низовой всей армеи и до Баки»^{167}.

Сохранившийся автограф поданного генерал-адмиралу Апраксину мнения Петра показывает, что царь 29 августа уже примирился с мыслью о «будущей кампании» на следующий год, но еще надеялся дойти с армией до Низовой пристани и занять Баку, отправив туда десант на кораблях; таким образом, о Шемахе и даже устье Куры речь уже не шла^{168}.

Однако 17 кораблей Вильбоа, следовавшие из Астрахани, в первых числах сентября были застигнуты непогодой у Аграханского полуострова; одни суда были разбиты; другие дали течь, и экипажам пришлось выбросить их на берег; удалось спасти только часть провианта, а корабли пришлось пустить на дрова^{169}. По получении 5 сентября этого известия невозможность дальнейшего похода стала очевидной, тем более что прибывший из Баку на шняве «Святая Екатерина» Осип Лунин доложил, что местные власти его в город не пустили и принять русский гарнизон отказались^{170}. Вполне вероятно, что такой ответ Лунину дала «партия» бакинского султана Мухаммед-Гуссейна, ориентированная на сближение с Дауд-беком^{171}. Врученного ему властями Баку письма нам обнаружить не удалось, но оно было признано обидным и «посмеятельным»; впоследствии русское командование попомнит бакинцам это оскорбление.

Выгруженного на берег и наличного продовольствия в полках имелось на месяц, а подвезти новые запасы было не на чем. Кроме того, кавалерия продолжала терять лошадей от жары и бескормицы, а непривычный климат вызвал болезни у солдат: по рапортам от 4-5 сентября, у И.И. Дмитриева-Мамонова имелось 296 больных из 2112 человек, а у А.И. Румянцева — 296 из 2271. Данных об общем количестве умерших подобные документы не содержат; но последующие рапорты от 13 сентября сообщают о смерти в день подачи четырех солдат у Дмитриева-Мамонова и пяти у Румянцева и о «прибавлении» больных — соответственно 12 и 14 человек^{172}. Объявленный перед выступлением приказ разъяснял, «чего надлежит остерегаться в сих жарких краях»: дынь, слив, шелковицы и винограда, от которых начинаются «тотчас же кровавой понос и протчие смертные болезни», но едва ли служивые строго следовали ему.

В лагере на реке Рубасе — крайней южной точке похода 1722 года — Петр выдал жалованную грамоту жителям Дербента (и отдельно — наибу Имам кули-беку с пожалованием ему своего портрета «с алмазами» и тысячи червонных) о содержании их в «милости» и «защите» и о свободном «отправлении купечества». В срочно построенных с юга и с севера от города укреплениях и в самом Дербенте были оставлены гарнизоны, а главные силы армии 6 сентября 1722 года повернули обратно вслед за императором, выехавшим днем раньше. Отбывая из Дербента, хозяйственный Петр распорядился охранять «Хаджи Аслан-бека огород, в котором мы ныне стояли», и оставил там «мастера» — разводить виноград^{173}.

Отход стал сигналом для всех недовольных появлением русских и показал, как быстро может меняться ситуация на Кавказе, где только что горские предводители «все вели смирно» и демонстрировали «приятность». 20 сентября комендант Дербента Андрей Юнгер доложил, что воины Хаджи-Дауда, уцмия, казикумухского Сурхай-хана и утемышского султана захватили русский редут на реке Орта-Буган (в шестидесяти верстах от Дербента) «и люди караулные от неприятеля побиты». По сведениям дербентского наиба, трехдневный штурм обошелся нападавшим в 400 погибших, но из гарнизона в 128 солдат и шесть казаков спаслись в камышах лишь три человека^{174}.19 и 21 сентября горцы штурмовали «транжамент» у реки Рубаса; нападение было отбито, но в укреплении обвалилась стена, и гарнизон пришлось вывести в город. В октябре сам Хаджи-Дауд подходил к стенам Дербента, под которыми несколько дней вел перестрелку, но штурмовать не решился и отступил^{175}.

Генерал-майор Кропотов доложил, что воины Султан Махмуда и уцмия напали на его арьергард под Буйнакском. Дороги стали настолько опасными, что командир аграханского укрепления полковник Маслов получил 28 августа приказ не посылать никого к армии, поскольку «проехать землею от горских народов невозможно»; в его «транжаменте» скопились курьеры с бумагами из Сената, Коллегии иностранных дел и других учреждений^{176}. О тех же опасностях сделал запись в дневнике служащий Генеральной канцелярии гетманской Украины Николай Ханенко: сам шамхал 24 августа 1722 года «объявил нам, что сухим путем к Дербене проехать невозможно для татар противных товлинцев и слимчевцов, все дороги заступивших». Ханенко, посланному с известием о смерти гетмана Скоропадского, удалось не без приключений добраться до ставки Петра под Дербентом только на курьерском судне: «Противный ветер зиюйд встал, которий не толко ехать, но и реидовать за превеликими волнами нам не допустил, але назад судно погнал, и прибил против Тарков, где о килко верст од черней, замеривши лотом глубини, кинулисьмо на якорь о 5 сажень в глубь. И тут чрез целий сей день як гори волни на судно наше были, отчего не тилко в страх великий, но и в болезнь многие, отчаеваючись жития своего, пришлисмо барзе и, когда ночь наступала, коло судна зась при том великом штурме многие тулене, то есть небы собаки морские, плавали»^{177}.

Даже когда нападений не было, отступающие войска должны были держаться настороже. «Посол из Дербента принес известие, что султан Махмуд в союзе с персидским усмием набрал 20 тысяч человек и задумал на нас напасть ночью, из-за чего мы целую холодную ночь до другого дня оставались под ружьем, потому что неприятель все время шнырял у нас перед глазами. Несмотря на это, мы поднялись и прошли еще 12 верст, встречая беспрестанно неприятеля, который старался несколько раз во время пути напасть на нас, но при нашем приближении каждый раз убегал, но часто оставаясь вблизи нас, и взял в плен 2-х казаков, а мы взяли 3-х татар. Еще одна бессонная ночь, ночные стычки, несколько сот отравившихся лошадей. 14-го мы прошли 24 версты, и неприятель постоянно был перед глазами. Еще одна бессонная ночь. Армия сделалась негодной к службе. Несмотря на слабость, мы прошли 25 верст до Тарку. Отсюда были посланы два трубача (в том числе «трубач его величества» Брант. — И. К.) и два казака, чтобы известить шамхала о нашем прибытии, которых мы при въезде в город нашли мертвыми. Их платья и лошади были найдены у семи дагестанцев принадлежавших Тарку, которых мы поймали и в присутствии шамхала и жителей города четвертовали, и куски их тел для примера повесили на возвышенных местах. Государь упрекал шамхала как в убийстве “послов”, так и по поводу его мошеннического соединения с его врагами во вред армии. Этот шамхал уверял государя, что касательно этого он не виноват, а его брат и двое сыновей во главе <неприятельского> корпуса были поставлены по злонамерению народа и действовали против него» — таким запомнил этот переход капитан Брюс^{178}. После похода в плену у горцев оказались 12 солдат. Кроме них, у «шевхалских людей» и узденей в 1723 году находились еще 144 русских, захваченных или проданных ранее^{179}.

Не все обстояло гладко и с выразившими покорность «владельцами». Многие из них стремились использовать новую силу исключительно к своей выгоде. Старший брат шамхала Муртаза-Али просил сделать шамхалом его, поскольку Адиль-Гирей свой «чин» получил от шаха, «утаивал» царских изменников и не дал заложников-аманатов. А «шамхал горской», в свою очередь, был недоволен тем, что царь пожаловал его брату селение Казанище, сетовал на постоянные «обиды» от русских войск, просил жалованье и военную помощь, чтобы «управитца» с подданными-кумыками, которые от него «лица отвратили»; наконец, желал получить под свою власть слободы вблизи Терского городка, населенные выходцами из Кабарды, Чечни и Ингушетии, а также «в надзирание» Дербент и еще не завоеванный Баку, на благосостояние которых якобы «имение мое все истратил», и «5 деревень в Мескурской земле, одна деревня в Ширване и одна в Баку», данные ему и «служителям дагестанским» по указу шаха даны, власть над которыми они утратили: «…и чтоб повелено было ему Адиль-Гирею те деревни по прежнему возвратить во владение». В августе 1722 года шамхал жаловался на калмыков и донских казаков, что «они в походе… чинили нападение на людей владения его и из них 8 человек убили, а других ранили, ограбили они же в Буйнаках 12 человек, вконец разорили, побрав у них все пожитки, и 10 человек взяли в плен, сверх того у брата его Афуя 200 баранов отогнали, и просил те пожитки, ясырей и прочее возвратить». Затем он подал жалобу на солдат, которые явились в Тарки и «взяли ясырей у визиря моего 3 человека, да у дворецкого 4 человека, да у кого два и по одному, итого будет 32 ясыря, может быть, и больше насильно отняли, да войска, которые остались здесь, разорили наши деревни при Тарках, а именно Турхаль Кенди, Амирхан Кенди, также в Тарках разорили несколько дворов, из тех дворов, из тех деревень скот забрали, отчего я в великом разорении нахожусь», и просил его императорское величество «за взятые из домов вещи, и за скот, и за ясырей чтоб соблаговолили указать цену заплатить». 7 сентября он доносил Петру I, что насильно взяли ясырей 28 человек из Тарков у его визиря, и просил возмещения деньгами. 14-го числа шамхал сообщал, что русские люди приехали в Тарки, отняли двух ясырей и учинили грабеж имущества его визиря. 27 сентября калмыки и казаки напали на деревни: в Карабудаге убили шесть человек и ранили восемь, в Буйнаках убили троих, взяли в плен пятерых и угнали 200 баранов. 1 октября в Карабудаге были убиты восемь человек и несколько ранены, учинен грабеж; в Тарках русские разорили несколько человек, в Буйнаках у 12 жителей отняли их имущество и 10 человек взяли в плен, а у брата шамхала угнали 200 баранов^{180}.

В походных условиях реквизиции, а то и явное мародерство были явлением обычным, тем более что солдаты и казаки не всегда разбирались в том, кому принадлежат бараны или освобождаемые пленники. Тем не менее командиры, когда это было в их силах, находили виновных и возмещали ущерб. Сложнее было с пленными: русские власти соглашались возвращать уроженцев тех земель, которые признавали верховную власть царя. Что же касается «ясырей», то есть пленников, захваченных кавказцами в набегах, в большинстве женщин и детей, то русская армия вернуть их назад в рабство (особенно если они были христианами) отказывалась, хотя этого требовали их хозяева.

Кроме того, Адиль-Гирей просил возмещения за предоставленные продовольственные, фуражные, гужевые поставки для армии. За арбы и быков Петр I заплатил 1308 рублей (то есть за каждую из шестисот повозок, поставленных для похода к Дербенту, шамхал получил половину золотого червонца, за вола — по три рубля), а на обратном пути пожаловал «в награждение 2500 червонных». Царь поручил Толстому «обнадежить» капризного вассала: «…когда Баку получим, то его все ему давано будет», — но просил представить «имянную роспись» трат на благо Дербента и других городов. За взятую солдатами «скотину» он велел заплатить, а за освобожденных невольников — нет; их бывшим владельцам было предложено подать «именные росписи» с указанием, каким образом те им достались^{181}. По доносу шамхала его брат Муртаза-Али был арестован^{182}.

«Для поиску и разорения» мятежников двинулась карательная экспедиция из только что пришедших на Сулак четырех тысяч калмыков Багу тайши, внука хана Аюки, и тысячи казаков под командой лихого донского атамана Ивана Матвеевича Краснощекова — он был лично известен Петру и за действия в Финляндии награжден в 1721 году серебряным ковшом^{183}. Позднее атаман будет еще дважды водить казаков на Кавказ — в 1727-1728 и 1733-1734 годах — и заслужит известность и у своих, и у горцев, которые станут называть его «Аксаком»^{184}.

Из реляции о действиях казаков и калмыков следует, что с 26 по 30 сентября отряд громил владения Махмуда утемышского: «В 26 день в 7-м часу по полуночи помянутые казаки и калмыки от Сулаку пришли к Буйнакам и от тех мест вступили в неприятельския места, и были в неприятельских местечках и деревнях, кои прежде сего разоряли, а неприятели паки их строением снабдили, и оные все разорили без остатку и к тому еще 4 приселка, которые в прежнем были не разорены, потому ж все разорили. Неприятельских людей побито с 500 человек и более, а заподлинно объявить не можно, для того, что действо чинилось в скорости да в разных местах. В полон взяли с 350 человек. Скота рогатого взято около 7000 да с 4000 овец. И потом помянутые донские казаки и калмыки, сентября 30 числа, возвратились к Аграханскому заливу счастливо… всяких вещей и драгоценностей казакам досталось»^{185} (Ведомость полковника Д. Ефремова подтверждает указанное в «Походном журнале» количество угнанного скота, но «ясырю» насчитывает только «сто с пол-четверта» человек^{186}.) В этом походе бравые казаки успели ограбить не к месту оказавшихся на их пути турецких купцов из Кафы, за что позднее их атаман угодил под арест. Во время этого рейда соказаки потеряли убитыми 47 человек, в том числе есаула, и еще 30 «померло» в пути^{187}.

Петр I приказал 28 сентября выдать донцам жалованье, по пять рублей на человека, и заплатить им пять тысяч рублей за взятых для драгун и под обоз казачьих лошадей^{188}.

18 сентября армия вышла обратно к Сулаку, а затем разделилась: пехота была перевезена по морю в Астрахань, а конница пошла сушей. 20 сентября Петр I заложил на левом берегу Сулака, в двадцати километрах от устья, небольшой ретраншемент, где должна была зимовать часть армии. На этом месте предполагалось построить мощную шестибастионную крепость Святого Креста — главную российскую «фортецию» на Северном Кавказе^{189}.

Здесь «у нового транжемента» на борту своей яхты он встретил вернувшегося из Грузии Туркистанова и 28-го числа отправил его обратно к Вахтангу VI вместе с сыном П.А. Толстого, бомбардирским подпоручиком Иваном Толстым. Посланник должен был объяснить причины отступления русской армии и предложить грузинскому царю склонить шахского наследника Тахмаспа к заключению союзного договора с Россией и уступке прикаспийских провинций. В случае успеха этой миссии царь мог рассчитывать на то, что «дана ему будет власть над всеми тамошними христианы» и это будет закреплено в договоре с Ираном.

При этом Петр понимал, что грузинскому государю и его стране грозят серьезные осложнения, если шах решит заключить соглашение с Турцией, уступив ей Закавказье за помощь в борьбе с «бунтовщиками»: «И что ж из того может быть (от чего Боже сохрани), чтоб из-под ига варварского в тяжчайшую варварскую работу переведенным быть. Ибо натурально есть, который варвар сильнейше, тот тяжчайше христиан озлобляет и угнетает». Поэтому Петр рекомендовал, чтобы Вахтанг, наружно сохраняя верность шаху, «всякие поиски чинил над бунтовщиками лезгинцами и протчими горскими махометанскими народы и оным вредил и искоренял, пока его императорского величества войска во оные страны прибудут». Толстой должен был «накрепко обнадежить ево, принца, чтоб они в том на милость его императорского величества были весьма благонадежны, и что его величество никогда их не оставит», и сообщить о намерении Петра I взять Шемаху в кампанию 1723 года^{190}. На следующий день император отбыл на яхте в Астрахань. Царское плавание прошло успешно, но другие возвращавшиеся из похода суда попали в тяжелое положение: 12 октября губернатор Волынский доложил о восьми кораблях, которых из-за течи пришлось посадить на мель^{191}.

Отсюда 16 октября Петр сообщил Сенату о причинах окончания похода: «По принятии Дербеня намерились мы итить далее и отошли к реке Милюкенти в 15 верстах от города, где провиант выгружать и печь стали, понеже там лесу довольное для дров; тогда учинился великой штурм, которым тринадцать судов ластовых, которые деланы в Твери, в том же числе и две тялки, разбило, которое несчастие принудило нас дожидатца капитана Вилбоа, которой шел в семнадцати таких же судах; потом к великому недоволству получили ведомость, что и ему тож случилось; к тому ж так лошади мерли, что в одну ночь умерло тысяча седмьсот лошадей, також провианту не имели более как на месяц; того ради принуждены поворотитца, посадя в Дербени доброй гварнизон. И идучи назад, нашли место на реке Сулаку зело изрядное, крепкое и пажитное, где зделали крепость и имяновали Святого Креста, которое место лутче того места, где первой транжамент, а Терка сто раз удобнее. Тут же прибыли к нам калмыки, которых мы, и с ними тысячю казаков, купя им у калмык лошадей, послали на усмея, котораго намерены были сами посетить, но, за скудостью и худобою оставших лошадей, того учинить не могли, которые, слава Богу, там нарочито погостили, чем прилагаем при сем реляцию. Потом, отправя конницу сухим путем, сами морем с пехотою прибыли сюды, слава Богу, все в добром здоровьи»^{192}.

В результате кампании 1722 года русские войска заняли Аграханский полуостров и приморский Дагестан до Дербента, крепость которого контролировала единственную сухопутную дорогу вдоль побережья. Однако хорошо подготовленная военная операция показала, что установить российское господство на прикаспийских территориях будет непросто даже при отсутствии равноценного противника для 40-тысячной закаленной в боях армии.

На Кавказе русские войска не имели надежных коммуникаций, не располагали (за исключением Дербента) опорными пунктами и не чувствовали себя в безопасности на дорогах и переправах; уступавший им по боевым качествам противник имел возможность легко уходить в горы и оттуда наносить удары. Флот же не обладал безопасными гаванями и оказался не в состоянии обеспечить снабжение армии. Фрукты, ягоды и овощи не могли заменить нормального армейского провианта, а заготовить его на месте и обеспечить содержание значительной по размерам полевой армии оказалось невозможно.

Трудно было определить и «неприятеля»: российская администрация впервые непосредственно столкнулась с дробностью местных этнических и политических структур, с каждой из которых надо было налаживать отношения, учитывая их взаимное соперничество. В этих условиях всякий более или менее самостоятельный «владелец» мог из принесшего присягу подданного обратиться в «изменника» — и при этом не чувствовать себя таковым перед лицом иноверной власти и по давней традиции фактического неподчинения шаху. Не случайно персидский «эхтима-девлет» в 1717 году отверг требование Волынского о возвращении купцам товаров с разбитых морем у берегов Дагестана кораблей — они считались законной добычей горцев.

Самым же страшным «неприятелем» для российских войск оказались непривычные природные условия и «вредительный» климат. Отступление победоносной армии совершалось отнюдь не «в добром здоровье», как сообщал император. Ничтожные боевые потери не шли в сравнение с уроном от болезней. На 14 октября в команде А.И. Румянцева скончались 125 человек; на 16 октября, в команде В.Я. Левашова — 250. Согласно рапортам от 16 октября бригадир И.Ф. Барятинский потерял 194 человека, Г.Д. Юсупов — 176, Ю.Ю. Трубецкой 22 октября доложил о смерти 199 человек. 25 октября 1722 года М.А. Матюшкин рапортовал, что по прибытии в Астрахань в его команде имеется 7023 здоровых и 2050 больных; в походе умерли 1294 человека и 127 бежали. У И.И. Дмитриева-Мамонова на 3121 здорового приходилось 188 больных, 303 умерших и 74 дезертира. К примеру, из вышедших в поход 1719 солдат и офицеров Преображенского полка умерли 138 и еще двое пропали без вести; таким образом, безвозвратные потери составили в полку 8% при отсутствии боевых действий. Всего же, согласно этим данным, пехотные части только умершими потеряли 2541 человека. Эти же рапорты извещали о наличии в общей сложности 3936 больных, многих из которых оставляли по дороге — в Дербенте, Терках, построенном у места высадки «транжаменте»^{193}.

Положение конницы было не менее тяжелым. Царь приказал отдать драгунам в августе и сентябре две тысячи казачьих лошадей^{194}, но эта мера не помогла. Отправленный посуху в обратный путь с драгунами и казаками Г.С. Кропотов 8 октября доносил, что провианта на дорогу до Астрахани получил очень мало, лошади падают, а потому он вынужден по дороге оставить больных и часть амуниции в Курдюкове — казачьем городке на Тереке. 16 октября он сообщал Макарову, что еды осталось на сутки, а 19-го со стоянки на реке Куме — что «лошеди стали», а люди от голода «безвременно помрут», если провиант немедленно не будет доставлен^{195}. В декабре же вернувшиеся из похода кавалерийские полки насчитывали 6075 здоровых и 850 больных драгун и всего 956 лошадей; еще 588 драгун остались в гарнизонах кавказских крепостей^{196}. Наименьшие потери как будто понесли донские казаки: по недатированной ведомости они составили 47 человек убитыми и 32 умершими в пути^{197}.

Даже из этих отрывочных данных можно сделать вывод, что короткая экспедиция обошлась армии более чем в три тысячи умерших — с учетом того, что далеко не все из больных вернулись в строй; во всяком случае, именно на этот поход можно отнести большую часть умерших (а также «побитых», утонувших и без вести пропавших) в 1722 году во всех полевых и гарнизонных полках 5064 человека^{198}. 24 января 1723 года оставленный в качестве командующего Низовым корпусом Матюшкин рапортовал, что после ухода основных сил в его подчинении находилось 10 967 здоровых и 1896 больных солдат и офицеров, и просил как минимум трехтысячного пополнения^{199}.

Для эффективных действий необходимо было иметь на Каспийском море большее количество кораблей, строить крепости с пристанями и продовольственными складами и действовать не многотысячной армией, а отдельными отрядами одновременно в нескольких местах. Так отныне и будут поступать российские военачальники.

Падение Исфахана

Персидский поход оказался слишком коротким и не оказал существенного влияния на трагические события в сердце державы Сефевидов. Иранская монархия стремительно рушилась — политика шаха-«дервиша» Султан-Хусейна привела страну к катастрофе.

За проведенной в 1698-1701 годах переписью населения и источников налогообложения (пашни, виноградники, сады, скот, ремесленные мастерские и пр.) последовал сбор недоимок за три предшествовавших года; кроме того, были введены новые налоги: за пользование водой, на расходы шахских сыновей, «шеш-динар» (шесть динаров) в пользу казны, — которые нещадно выбивались из населения. Обычной практикой было избиение палками, а когда это не помогало — выкалывали глаза, обрезали уши и носы^{200}. «Однако ж и сверх сего оклада управители обыкновенно вдвое или втрое кажной год собирают и по своим карманам делят…» — писал Волынский в 1717 году после ознакомления с состоянием финансов страны. Впрочем, местные ханы делили и то, что полагалось шаху, — забирали собранные деньги себе «в жалование» и не предоставляли отчетов о доходах и расходах, как это делал, например, бакинский султан, «посчитанный» после занятия города российской администрацией.

Шах проводил время в беседах с богословами, доверил дела придворным евнухам и царствовал, как писал в «Истории Петра» А.С. Пушкин, «изнеможенный вином и харемом». Дворцовые интриги, коррупция, борьба придворных группировок ослабляли центральную власть и, соответственно, усиливали позиции провинциальных ханов и вождей, в чьих руках оставалась львиная доля собранных средств. Ханы племен, владевшие на правах тиуля — временного и обусловленного службой держания — обширными земельными массивами, целыми округами и областями, стремились теперь превратить свои владения в собственность. В казне же не было средств даже на выплату жалованья войску. «Понеже ныне казенные палаты стали пусты, — отмечал Вольшскии, — и войскам платить нечем, того ради, как сказывают, что спасалар (главнокомандующий. — К.К.) который ныне в Тавризе, сколько ни навербует войску, то паки все разбегутца, оттого что жалования не дают». Разорение мелких хозяев вызвало скачок цен, а обнищание и озлобление крестьян и кочевников дало почву для охвативших страну мятежей.

По внушению шиитских богословов Султан-Хусейн отказался от политики веротерпимости, проводившейся при его предшественниках, и начал гонение на суннитов на Кавказе, в Курдистане, Афганистане и других областях. В Ширване (Северный Азербайджан) суннитские мечети осквернялись или обращались в конюшни, духовенство подвергалось казням. Преследования распространились и на «неправоверных» дервишей-суфиев, и на шиитские секты, вызывавшие подозрения у власти. Шахское правительство не без оснований опасалось, что распространенное на восточных и западных окраинах государства суннитство может стать знаменем для сепаратистских движений, что вскоре и случилось. Суннитское духовенство Азербайджана, Дагестана и Афганистана вдохновляло движения против шахской власти. Однако недовольно было и шиитское духовенство: доходы мечетей упали в результате введения нового налогового законодательства.

В 1720 году начались восстания в Луристане и Курдистане; вторгшиеся в южный Иран белуджи в 1721 году разграбили порт Бендер-Аббас. Объявил себя независимым губернатор Туна Мелик-Махмуд. Самым крупным из восстаний стало выступление афганского племени гильзаев. В 1709 году под руководством вождя Мир-Вейса они захватили Кандагар и отложились от шаха. Сын Мир-Вейса, энергичный и смелый Махмуд (1717-1725), не только отстоял независимость, но и сумел организовать своих воинов на войну с шахом. В конце 1721 года его 20-тысячное войско двинулось на Исфахан. Сражение при Гюльнабаде 25 февраля 1722 года закончилось разгромом шахской армии, в бою погиб один из ее лучших полководцев — Ростом-мирза, брат царя Вахтанга VI. Во время атаки была захвачена шахская артиллерия афганцами. После этого афганцы взяли населенный армянами пригород столицы — Новую Джульфу и наложили на нее контрибуцию в 120тысяч туманов. Махмуд предложил шаху мир на условиях уступки гильзаям, помимо Кандагара, еще Систана и Хорасана, выплаты контрибуции в 50 тысяч туманов и женитьбы Махмуда на шахской дочери.

Упрямый шах со своим советом отверг эти предложения. Тогда завоеватели начали осаду иранской столицы, продолжавшуюся семь месяцев — с марта по октябрь 1722 года. Прибывший в июле 1723 года из Казвина с караваном в занятый русскими войсками Решт «грузинец Осип Абесаламани» подробно рассказал о последних днях иранской монархии. Сам он в это время находился в столице на службе у одного из членов французской дипломатической миссии и был свидетелем того, как осаждавшие Исфахан афганцы не смогли взять крепость, но «дороги отняли» и за семь месяцев довели жителей до «великого голода» и людоедства. Старый шах обещал Махмуду миллион туманов, город Мешхед с округом и свою дочь в жены — но завоеватель теперь уже требовал его короны.

12 октября 1722 года павший духом шах приехал в лагерь своего противника и после унизительного ожидания вручил Махмуду корону, кинжал, саблю и прочие знаки царского достоинства со словами: «Отдаю тебе свой престол и царство». Через два дня афганский караул занял дворец, и Махмуд вступил в город по драгоценной парче, устилавшей улицы. Бывшего шаха поместили под стражу; победитель милостиво оставил ему три жены — остальных забрал себе, а шахских дочерей выдал замуж за своих приближенных. К этому рассказу Осип добавил, что удачливый афганский вождь не собирается возвращаться назад, но намерен «утвердить себя совершенным шахом», и в декабре к нему уже прибыл турецкий посол от багдадского паши^{201}.

Столица пала, и в Иране на несколько лет воцарилась афганская династия во главе с завоевателем Махмудом. Только третий сын шаха, Тахмасп, еще в июне 1722 года сумел выбраться из Исфахана и обосновался в Казвине. Здесь его и застал Семен Аврамов. 7 сентября он доложил, что был принят Тахмаспом и передал ему предложение о союзе. Однако просить об уступке провинций дипломат не рискнул, видя, что восемнадцатилетний принц «молод и ни х каким делам не заобыкновен», а его окружение исполнено «замерзелой спеси и гордости».

На второй аудиенции наследник милостиво согласился отправить в Россию посла- мехмандара Измаил-бека. 30 октября он провозгласил себя шахом, назначил нового «эхтима-девлета», министров и губернаторов провинций. Но у нового правителя не было ни денег, ни армии, и при приближении афганского войска Мустафы-хана он вынужден был, бросив «пожитки», бежать из Казвина сначала в Тебриз, а потом в Ардебиль^{202}. Да и подчиняться «шаховичу» были готовы не все. «В то время, когда потрясенная страна персов раздиралась смутами, начальники областей после падения ее обширной монархии, восставая друг на друга, находились в тревоге и всю страну ударами меча и пленениями приводили в полное запустение» — так описал ситуацию в Иране тех лет армянский летописец^{203}.

Петр I к тому времени уже был далеко и деятельно готовился к новой кампании. Оставшиеся на Сулаке части (1355 человек) обустраивали новый форпост: к 22 ноября 1722 года здесь была изгородь, ворота с флагштоком; построено 117 изб «ис хворосту в два плетня, а между теми плетнями сыпана земля и накрыты землею ж»^{204}. По прибытии в Астрахань он дал указание о постройке в Астрахани, Нижнем Новгороде и Казани кораблей к будущей навигации. В последние два города вновь отправлялись гвардейские майоры Г.Д. Юсупов и А.И. Румянцев. Сенату надлежало изыскать средства на «покупку лошадиную» и 33 500 рублей для губернатора Волынского на приобретение быков, верблюдов и повозок. Дербентскому коменданту Юнгеру предстояло силами казаков гарнизона строить гавань^{205}. М.А. Матюшкин распоряжался заготовкой провианта и отправкой его в Дербент, поскольку наиб и жители жаловались на недостаток «съестных припасов» из-за нападений людей Хаджи-Дауда на окрестности города^{206}.

Однако комендант Дербента А. Юнгер докладывал, что не всегда эти усилия приводили к успеху: на открытом ветрам дербентском рейде шторм крушил и выкидывал на берег суда с мукой и солью^{207}.

4 ноября 1722 года Петр поручил генерал-майору Матюшкину по весне направить назад ушедшие на зимние квартиры под Царицын войска: одной части драгун и казаков надлежало строить новую крепость на Сулаке и плотину (чтобы повысить уровень воды в другом протоке — Аграхани и по нему снабжать крепость всем необходимым с моря), другой — разорять «усмея и утемышевского владельцов, кои нам противны и причины разорения шемаханского». Волынскому же царь в тот же день поручил заготавливать материалы для будущей плотины. При этом командующий войсками должен был выполнять требования губернатора и оказывать ему «вспоможение» в постройке судов и в прочих делах — Волынский пожинал плоды своей инициативы^{208}. Отдав эти распоряжения, царь выехал из Астрахани в Москву. В дороге под Царицыном он распорядился вновь отправить ранней весной в Дагестан 10 тысяч украинских казаков^{209}.

Утром 18 декабря император торжественно вступил в старую столицу через триумфальные ворота, «к которым теперь прибавлены были разные новые украшения и девизы, относившиеся к победам, одержанным в Персии». Впереди маршировали гвардейцы «в новых мундирах, в касках, обвитых цветами, с обнаженными шпагами и при громкой музыке. За ними ехали, верхом же, разные генералы и другие кавалеры, все в великолепнейших костюмах. Затем следовали придворные литаврщики и трубачи, за которыми шел офицер, несший на большом серебряном блюде и красной бархатной подушке серебряный ключ, который был вынесен навстречу его величеству императору из Дербента, изъявившего тем свою покорность. После того ехал сам государь, верхом, в обыкновенном зеленом, обшитом галунами мундире полковника гвардии, в небольшом черном парике (по причине невыносимых жаров в Персии он принужден был остричь себе волосы) и шляпе, обложенной галуном, с обнаженною шпагою в руке. Позади его ехало верхом еще довольно много офицеров и кавалеров. Наконец, несколько эскадронов драгун заключали процессию. В это время звонили во все колокола, палили из пушек и раздавались радостные восклицания многих тысяч народа и верноподданных»^{210}.

Сенаторы в Петербурге «за здравие Петра Великого, вступившего на стези Александра Великого, всерадостно пили». Феофан Прокопович откликнулся на победу специальной речью, в которой обыграл этимологию имени Петра: «каменный» царь покорил «челюсти Кавказские», овладел «вратами железными» и отворил России дверь «в полуденныя страны». Встречая победителя, Феофан вспомнил «страну полунощную» — Швецию, взятие «Ноттенбурга» — «Ключ-града»; и северные, и южные крепости покорились российскому императору, и врученные ему ключи уподобляют его «тезоименному Петру» — апостолу: «И не без Божия смотрения на вход твой отверзлися: тамо и зде Петр».

Менее торжественно подводились иные итоги. 19 декабря Штатс-контор-коллегия доложила Сенату, что расходы на провиант по данным Камер-коллегии составили 320 048 рублей, а перед тем указала и чрезвычайные расходы по Адмиралтейству в размере 323 057 рублей. Возможно, последние не полностью были связаны с подготовкой похода на Каспий, все же это была значительная часть указанной суммы. Позднее, в 1731 году, Военная коллегия подсчитала, что на жалованье, артиллерию, амуницию, покупку судов и прочих припасов (без провианта) для похода 1722 года было истрачено 681 574 рубля^{211}. Таким образом, получается, что короткая военная экспедиция на Кавказ обошлась казне минимум в миллион рублей, не считая обычных расходов на армию.

Точную же стоимость военной операции установить едва ли удастся, однако ясно, что она была еще выше. В числе сверхсметных расходов Штатс-контора указала подарки калмыцкому хану Аюке (тысячу золотых и меха на пять тысяч рублей) и его калмыкам (25 тысяч рублей), направленные в Стамбул к Неплюеву восемь тысяч золотых и меха на 9500 рублей. Камер-коллегия известила о поставке смолы в Астрахань на 1413 рублей, а Медицинская канцелярия в 1731 году сообщила, что в 1722-м ею было отпущено в Низовой корпус лекарств на 13 512 рублей^{212}. Именно военные расходы стали главной статьей рекордного роста трат «сверх окладу», составивших в 1722 году 1 684 960 рублей против 290 259 рублей в 1720-м и 580 272 рублей в 1721-м. Значительную часть указанной итоговой суммы составила выплата компенсации Швеции по договору 1721 года в размере 639 960 рублей^{213}. Кроме того, в 1722 году в России состоялись два рекрутских набора — в армию было взято 25,5 тысячи человек^{214}.

Что думали «многие тысячи» народа о добытых дорогой ценой в далеких краях успехах, неизвестно, но сам царь на достигнутом останавливаться не собирался. В октябре он в письме Вахтангу VI обещал взять в следующем году Шемаху^{215}. Вахтанг в ноябре возвратился в Тбилиси и согласился начать переговоры с шахом, но в их успех не верил, полагая, что только присылка русских войск в Закавказье может вынудить того к уступкам. В письмах он просил императора занять Шемаху или хотя бы Баку, тем более что шах приказал ему выступить с грузинским войском на помощь^{216}.

Петр намеревался занять в этом году Баку и посадить там правителем сына шамхала Адиль-Гирея, но пока в Астрахани его дожидались, Волга покрылась льдом, и начинать операцию зимой русское командование опасалось^{217}. Поэтому Толстой вынужден был сообщить Вахтангу, что отправка войск в Баку состоится только весной.

Но в это время другая экспедиция сумела утвердиться на южном берегу Каспия. Осенью 1722 года гилянские власти сами обратились за помощью к астраханскому губернатору. Визирь писал, «что тамошние жители от бунтовщиков весьма утеснены и ничего так не желают, как чтоб пришло российское войско и приняло их в защищение»^{218}. Упустить шанс занять одну из богатейших провинций Ирана Петр не мог.

«Счастливой приход»: гилянская экспедиция

4 ноября 1722 года царь перед отъездом из Астрахани лично проводил в море эскадру капитан-лейтенанта Ф.И. Соймонова. На четырнадцати кораблях находился полностью вооруженный и экипированный (вплоть до дров, сбитня и чеснока) десантный отряд полковника Петра Михайловича Шилова. Данная ему инструкция предписывала войти в Энзелийский залив и взять под контроль столицу провинции Гилян, Решт, «выбрав удобное место близ города… и ежели неприятель придет, оборонять сие место до последней возможности». Властям и обывателям полковник должен был объяснить, что прибыл «для их охранения», и обходиться с ними «зело приятельски и несурово, кроме кто будет противен, но ласкою, обнадеживая их всячески, а кто будет противен, и с тем поступать неприятельски». Наконец, когда жители привыкнут — «тогда помалу чинить знакомство со оными и разведывать не только что в городе, но и во всей Гиляни какие товары…»^{219}.

Зимнее плавание вдоль всего Каспийского моря продолжалось целый месяц и прошло удачно — потери составили шесть человек, смытых во время шторма. 5 декабря корабли Соймонова вошли в Энзелийский залив — «озеро на 20 или больше верст в обширности», — соединенный с морем узким проливом; в залив впадала маленькая речка Перибазар, в устье которой корабли стали на якорь у селения с тем же названием.

Высадка в заливе труда не составила — побережье не было защищено. Ситуация не изменилась даже через сто лет, когда в 1827 году офицеры Генерального штаба составили описание персидских владений: «Во всей Гилянской области нет ни одной крепости, и со стороны моря вход в оную открыт совершенно. Леса, которыми сия область изобилует, составляют природную и единственную ее защиту. Областное войско состоит большей частию из земской пехоты и не в состоянии противопоставить большого препятствия десанту. В местечке Зинзили нет никакого укрепления; однако ж там постоянно находится семь артиллерийских орудий и принадлежащая к ним команда, состоящая из 80 человек разного сброда людей. Ими начальствует персиянин хан, не имеющий ни малейшего понятия по этой части»^{220}. Только в XVIII веке батареи у входа в залив не было.

Рапорт Шилова от 29 декабря 1722 года рассказал о дальнейших событиях. Рештский визирь Мамед Али-бек ответил посланному для переговоров офицеру, что без шахского указа не может разрешить русским высадку. Оставаться на кораблях отряд Шипова не мог, и, «оставя визирские слова», в течение 8-12 декабря занял берег и выгрузил имущество. Но дальше дело не пошло: находившиеся в чистом поле солдаты и офицеры терпели «великие дожди и грязи», а везти провиант и прочие «припасы» восемь верст до города было не на чем.

Мамед Али-бек стал собирать войско. Но тут, к счастью, подоспел выехавший из ставки Тахмаспа консул Семен Аврамов. Застав в Реште «смятение», он сумел упокоить перепуганных жителей и покинувшего было город визиря. Тот прибыл к войскам со свитой и поинтересовался, «есть ли собственно его величества указ о вступлении его для защищения Гиляни от бунтовщиков. Ибо если сие подлинно на таком основании, то ему легче будет в том ответствовать пред своим государем, что он пустил российское войско в Рящ». Полковник перед строем солдат «тот указ показал визирю, который, приняв его, поцеловал с великим почтением и возвысил над своею головой». В результате переговоров командир десанта лично явился в город и выбрал место для размещения своей команды. Отряд вступил в город: «Бесчисленное множество народа смотрело на идущих в преизрядном порядке и при игрании музыки наших солдат. Напротив того, наши удивлялись величине города, который вдоль и поперек простирался на пять верст мерою, а никаким не окружен крепостным строением»[11].

Часть своих солдат Шипов оставил в Перибазаре, чтобы держать под контролем единственную дорогу к морю и охранять суда. Остальные были размещены в русском караван-сарае на краю города «между дорог Казвинс-кой и Гилянской», быстро приспособленном к обороне. Предосторожности оказались не лишними — население не выражало особой радости, тем более что ему приходилось давать своих лошадей для перевозки имущества, а российские служивые валили окрестные деревья на дрова. В результате обыватели «ухоранивали» лошадей и арбы, а солдатам объявляли: «Мы вас не звали», — и принимали российские деньги «копейку за деньгу», то есть вполцены, считая их серебро низкопробным. Визирь же отнекивался, что жители-де его «не слушают». Силы Шипова таяли: в январе 1723 года в составе десанта находились 795 здоровых и 315 больных солдат и офицеров; боевых потерь не было, но от болезней скончались три офицера, капрал, 28 рядовых, профос и денщик^{221}.

Несколько месяцев назад гилянская знать готова была на все, чтобы найти помощь против афганцев-завоевателей. Но со временем страхи поутихли — небольшое афганское войско было не в состоянии контролировать весь Иран. В занятом было им Казвине вспыхнуло восстание; захватчики были изгнаны с большими потерями, и завоеватель Ирана Махмуд в ярости велел казнить всех сефевидских принцев, что объективно укрепляло позиции Тахмаспа. В таких условиях рештский визирь и владетели Кескера и Астары стали созывать в столицу провинции «вооруженных персиан», что не могло остаться незамеченным.

Известие о занятии Решта «без великой противности» пришло в Петербург только в марте 1723 года. На радостях сам Петр I объявил о нем горожанам с яхты во время начала навигации; «счастливой приход» отмечался торжественным молебном в Троицкой церкви, артиллерийской пальбой и веселой гульбой государя в «вольном дому».

На месте же ситуация была совсем непраздничной. В конце февраля 1723 года Мамед Али-бек и ханы объявили Шилову, «что они не могут терпеть более пребывания его с войском в их земле, а в состоянии сами защищать себя от своих неприятелей, того ради и вышел бы сам, пока его к тому не понудят, на что требовали у него ответа». Боевой командир возразил, что не двинется с места «без именного его императорского величества указу», но предложил «сперва послать на судах в Дербент все тягости и по возвращении судов идти мне самому с войском», если приказ все-таки поступит.

Тем временем в Решт прибыл назначенный иранским послом в Петербург Измаил-бек. Шах и его министры согласились было принять помощь со стороны России и вести переговоры о вознаграждении, но очень скоро изменили позицию. В то время как Измаил-бек находился в Гиляне на российском корабле и ожидал отплытия русских судов, чтобы отправиться в Астрахань, к нему был прислан указ шаха, отменявший и посольство, и обращение за помощью к русским. Другое распоряжение предписывало рештскому визирю, а также кескерскому и астаринскому ханам собрать войска и принудить Шилова покинуть Гилян.

Положение вновь спас находчивый консул Аврамов. Он перехватил шахского курьера в одной из деревень на пути в Решт, зазвал в гости, узнал о полученных распоряжениях и угощал его, пока Шипов действовал: полковник написал капитану Соймонову об отзыве шахом своего посла и необходимости, пока Аврамов «удержал» гонца, как можно «скоряе вы-весть» посла и остерегаться подпускать к кораблям персидские лодки.

В результате этой дипломатической операции ни о чем не подозревавший Измаил-бек 17 марта 1723 года отправился на русских судах выполнять свою миссию под надзором Аврамова. 20 апреля капитан доложил Ф.М. Апраксину: 18 марта он «от Зинзилей пошел с 9-ю судами и в Астрахань сего апреля 15-го благополучно пришел. А в Гиляне оставлены гукор и эверс с морскими служителями». Вместе с послом отправился в путь и консул Аврамов — в мае он лично доложил царю о положении дел и отбыл обратно в Решт.

По пути в Астрахань Соймонов должен был вновь идти к устью Куры — царь Петр не оставлял намерений сделать это место центром всей «восточной коммерции». При обследовании устья Куры, докладывал капитан, «осматревал и протоку Куры-реки, которая впала в тот гавонь, нашел только оноя устьем мелкая, тако ж и места как на самом устье, так и по сторонам и вверх по протоке верст около 15 ниския и мокры, и лесу только что по берегам протоки, и местами по комышам ивняк». К донесению была приложена «Карта устьям реки Куры», которая, к сожалению, до сих пор не обнаружена. Проведенные съемки убедили Соймонова в том, что удобного места для гавани в устье Куры отыскать невозможно^{222}.

Оставшийся в Гиляне Шипов и не думал отправлять свою артиллерию — и оказался прав. 12 мая он доложил, что после отъезда посла визирь и ханы потребовали от него немедленно «выслать» войска под угрозой их «выбить», а «доброжелательных» к русским местных жителей стали арестовывать. Полковник отвечал, что отправляться ему не на чем — корабли ушли, выйти из Решта в Перибазар он тоже не может — у солдат нет палаток для полевого лагеря, а на угрозы заявил, что с теми, кто попытается их исполнить, будет «поступать как с неприятелем»^{223}.

4 апреля переговоры закончились: «великое множество неприятелей» осадило «резиденцию» гарнизона, но она к тому времени была превращена в надежную крепость. Ночная вылазка трех рот закончилась разгромом толпы: больше тысячи человек, «отчасти на месте пред караван-сараем, отчасти на побеге, побито, и чрез несколько минут место сражения очистилось, а за бегущими чинена погоня по всем улицам города»^{224}. Неудачей закончилось и нападение на русские суда в Энзелийском заливе — моряки капитан-лейтенанта Золотарева расстреляли поставленные «бунтовщиками» под руководством кескерского хана батареи и потопили их лодки.

Относительно легко одержав победу, небольшой отряд Шилова тем не менее оставался против намного превосходящих сил «неприятеля». Но Соймонов уже спешил обратно с подкреплением: Петр I повелел отправить в Гилян пополнение под началом бригадира Левашова[12], которому предстояло сменить Шилова на посту «главного командира».

При отправлении он получил инструкцию: в ней значилось, что по прибытии в Гилян командиру надлежало не только обеспечить порядок в занятой части Ирана, но и «приластить» афганского правителя Махмуда, чтобы тот «в турецкую протекцию себя не отдал». Левашов должен был послать новому шаху письмо, якобы от себя: поздравить с вступлением на престол, объяснить, что не собирается чинить ему «никаких непри-ятельств», и предложить направить к нему, Левашову, своего представителя «для лучшего содержания дружбы». Дружить предлагалось за счет иранцев, поскольку требовалось объяснить Махмуду: русские явились для получения законной «сатисфакции» и охраны прикаспийских территорий, «чтоб те народы (дагестанцы-«бунтовщики» Дауд-бека. — И. К.) или б кто другой из чужих, оными не овладели»^{225}.

Эскадра капитана Мятлева вышла в море 20 апреля 1723 года с двумя тысячами солдат и офицеров и 24 орудиями на борту^{226}. Моряки, как и Сой-монов, имели задание обследовать устье Куры, поэтому добрались в Энзели только 28 мая. Левашов 9 июня рапортовал о прибытии войск на место, а через месяц уже подробно доложил о начале строительства крепости на Шемахинской дороге, несмотря на протесты визиря, и о своих первых впечатлениях о новообретенных подданных Российской империи.

Бригадир возмущался действиями визиря, который упорно не желал признавать новую политическую реальность и призывал жителей быть «верными шаху и бусурманской вере», отчего последние «канфузятца и в развращении еще великом». О местных обывателях Левашов отозвался критически: «Народ зело пустоголов, а наипаче лжив, однако, признава-етца, нас не так опасны, как своих боятся». Он видел, что затянувшееся безвластие стимулировало внутренние усобицы и обычную уголовщину, когда «партии» бродяг и прочих деклассированных личностей-«лотов» устраивали в Реште грабежи и убийства. Признавая, что «мы здесь ненавидимы», однако уже мог рассчитывать на «доброхотных» из местных жителей, которые предупреждали русских о намерениях своих противников^{227}.

Молодой дипломат Семен Аврамов оценивал ситуацию несколько иначе. Находясь вместе с подопечным послом Измаил-беком в Петербурге, он 7 июня 1723 года в специальной записке подробно описал основные доходные статьи гилянского экспорта (рис, шелк и ткани — парчи, «кано-ваты», «объяри», «бохчи» — «платки кановатные з золотом» и серебром), которые обычно продавались турецким купцам в обмен на английские и французские сукна; по данным консула, полученным от рештского визиря, казенные сборы от гилянского торга составляли 130-140 тысяч рублей.

Далее консул сообщал начальству, что военные вели себя не вполне корректно с точки зрения государственного интереса. Так, например, жители опасались русских, потому что, оказалось, хорошо помнили явившихся «за зипунами» казаков Стеньки Разина, а Шилову «ласковое» обхождение явно не давалось. Не желал полковник и «знатца» (поддерживать отношения) с местными властями. «Кофе и чаю не пил и к нам в гости не ездит», — жаловался визирь Мамед Али-бек, который сам к Шипову приезжал не раз, но ответного визита не дождался. Аврамов долго убеждал местных купцов в выгоде торговли с Астраханью, а командир явно не понимал важности перенаправления товарного потока на Россию и отмахнулся от просьб рештских купцов грузить их товары на российские суда, которые порожняком возвращались в Астрахань: «Этот де интерес невелик», категорически не желая. В результате торговцы собрались отправлять их привычным караванным маршрутом через «турецкую землю» к Средиземному морю^{228}.

Левашов не только оказался боевым командиром, но и не повторил ошибок своего предшественника. Выбор царя оказался верным — бригадир на долгие годы стал разумным и предусмотрительным колониальным администратором — и одним из главных героев нашего повествования. Пока же он только входил в дела: строил крепости; завел отношения с местными армянами и стал получать от них достоверные сведения о положении в других провинциях Ирана. Один из его помощников, Петр Сергеев (Петрос ди Саргис Гиланенц), стал в том же году командиром армянского конного отряда на русской службе^{229}.

Левашов старался вести себя более дружелюбно по отношению к местным жителям, так что даже заслужил упрек в нерешительности со стороны Петра: «Что же пишите, что действительной силы употребить не смеете, понеже в указе повелено ласкою поступать, но инструкция ваша имянно гласит, чтоб налог, тесноты и грубости никакой не казать тем, кои добро обходятся, а противным противное, и хотя то о противности воинской яснее гласит, однако ж и всякую противность в том разуметь надлежит, и всеми мерами, как возможно, старайтесь, дабы сия провинция разорена не была; також с сими народы временем и к случаю надлежит гордо и отчасти грознее поступать бодро; понеже они не такой народ, как в Европе». Император приказывал продолжать строить крепости, однако употреблять силу таким образом, «дабы сия провинция разорена не была»^{230}.

К концу года бригадир освоился в новой обстановке, однако его беспокоили небоевые потери. Еще в июне экспедиционный корпус в Реште включал 3313 здоровых, 17 раненых и 162 больных; но уже в ноябре Левашов докладывал, что количество «больных салдат зело умножилось, и много помирает», и особенно просил прислать «лекарей» и «писарей» для ведения документации^{231}. Император помнил о «заразительном» гилянском климате и в июле 1723 года распорядился «дослать рекрут» к Левашову (тысячу человек сразу и еще тысячу — «в запас»), «ибо там не без болных и умерших будет». К концу года командующий в Гиляне получил пополнение в более чем тысячу молодых солдат; всего же за первые шесть месяцев 1723 года, по данным Военной коллегии, в новые владения России отправились 5497 рекрутов^{232}. Они требовались не только для Гиляна — следующим шагом по утверждению на берегах Каспия стала отложенная экспедиция на Баку.

Завершение кампании: взятие Баку и Петербургский договор 1723 года

Данная Матюшкину еще 4 ноября 1722 года инструкция предписывала продолжение кампании на будущее лето. Генералу надлежало заготовить «магазины» для снабжения 20-тысячной армии в крепости Святого Креста и Дербенте на два месяца, а в не взятом еще Баку — на год; последнее, вероятно, свидетельствует о назначении Баку главной операционной базой для действий в Закавказье в кампанию 1723 года. В этих же пунктах требовалось открыть и лазареты на семь тысяч больных и раненых — Петр I явно предполагал в будущем большие потери. По весне драгунские полки и пехота с казаками вновь направлялись в крепость Святого Креста для ее строительства, причем драгунам на этот раз предстояло зимовать уже непосредственно в крепости или на берегах Терека, казакам же надо было объявить, что их не отпустят домой, пока они не «отделают» крепость. Требовалось также отправить пополнение в Гилян.

Главной же задачей командующего было «при самом вскрытии льду» двигаться на Баку с двухтысячным десантом и «конечно тот город достать, яко ключ всего нашего дела». Петр, помня полученный им в Дербенте ответ бакинцев, указал: «Ежели без противления сдадутся, отпустить со всеми пожитки их, кроме пошлин шаховых, которыя у них взять надлежит за те лета, за которыя они не посылали, а делили между себя. Буде же не пожелают выйтить, то однакож велеть им, дав некоторый срок, объявя ту причину, что их оставить не надлежит, понеже в последнем письме чрез Лунина посмеятельно ответ и лживо учинили и доброхотством, так как дербентцы, не отдались, и так верить им невозможно; а оставить только тех, которые знают все зборы, также ходят за виноградом и прочее, что нужда требует».

При попытке сопротивления горожан надлежало выселить без оружия, а в случае штурма всех уцелевших жителей отправить в Астрахань и «разделить по себе» их имущество^{233}. Драгунам же и дербентскому гарнизону предстояли летние экспедиции во владения уцмия «и всех противных» и строительство еще одной крепости под Дербентом для пресечения «коммуникаций… у смею и прочим с Дауд Беком».

Но уже в феврале 1723 года император прислал командующему дополнительные пункты, сокращавшие российское военное присутствие на Кавказе из-за позиции турок («ради турецкого дела»), о которой речь пойдет ниже. Провиант теперь требовался только на 12 тысяч человек, карательные походы на горцев и строительство новой крепости отменялись, а зимовать оставлялись только те драгунские части, «которые пойдут от Астрахани». Однако Баку и уже занятые города Дагестана и Гиляна належало укреплять — «прибавить» в их гарнизоны солдат и пушек. После взятия Баку Петр I все же намерен был воплотить свою идею о строительстве международного города-порта в устье Куры, где требовалось построить крепость, «дабы неприятель не захватил»^{234}.

Зима и весна прошли в строительстве новых судов и заготовке припасов. Полковник А.И. Тараканов должен был закупить у калмыков и в «низовых городах» восемь тысяч лошадей; А.П. Волынский — приобрести две тысячи верблюдов, тысячу быков и 500 повозок-арб. Командующий Матюшкин рапортовал о снабжении провиантом, по сути, блокированного «партиями» враждебных России горских владельцев Дербента (это было нелегко: зимние штормы разбивали и выбрасывали на берег суда с мукой и солью), о ремонте и строительстве ластовых судов, об отправке пополнений в Дербент и высылке драгун в крепость на Сулаке^{235}.

24 апреля 1723 года ее гарнизон пережил сильное землетрясение. К лету там были сконцентрированы, помимо зимовавшего гарнизона, восемь драгунских полков (примерно 10,5 тысячи человек); в августе подошли украинские казаки под командованием лубенского полковника Андрея Марковича (из 9192 человек, вышедших в поход, 232 бежали, 239 умерли, а оставшиеся «не все дошли» до места назначения: часть осталась в Астрахани, где не было судов для их перевозки)^{236}.

Однако боевых задач перед ними не ставилось — за исключением несостоявшейся грузинской экспедиции, о которой будет речь ниже. Донесения командующего корпусом, старого боевого генерала Гаврилы Семеновича Кропотова, показывают, что войска занимались заготовкой сена для лошадей и возведением крепости Святого Креста по выполненному подполковником Андреяном де Бриньи и утвержденному царем плану. Ее строительство, начавшееся 12 июня, сразу же натолкнулось на трудности: пригодный лес находился за 10-20 верст, и его доставка требовала немалых усилий. Большую же часть стройматериалов приходилось доставлять с большими трудностями и перебоями морем из Астрахани. Недовольный Кропотов 14 июля доложил царю, что до зимы крепость поставить не удастся по причине непоставки требуемого леса из Астрахани^{237}.

Задержка подвоза провианта и леса в августе вызвала царский гнев в адрес губернатора — тому опять пришлось оправдываться, отговариваясь кознями «неприятелей», и вновь прибегать к помощи Екатерины. Волынский просил рассмотреть все его действия и на этот раз, кажется, был прав: его донесения 1723 года полны хозяйственных сводок об отправленных на Сулак бревнах, досках, гвоздях, топорах и прочих необходимых вещах. Однако заготовка леса шла в Казани и Симбирске, плоты запаздывали, и у губернатора порой просто не было требуемых на строительство пятисаженных бревен. Однако без заступничества императрицы все же не обошлось: та сообщила губернатору, что на него действительно «сумнения были» по докладу генерала Еропкина, но доноситель был признан не правым^{238}.

Но больше всех царь торопил Матюшкина. В марте он надеялся, что генерал «уже пошел» к Баку; в мае — опасался, что двинувшиеся, по его сведениям, к Шемахе турки займут город первыми, и приказывал «сколько есть судов… отправить с людьми в Баку», чтобы опередить их и завязать с жителями переговоры до подхода основных сил. Однако Матюшкин смог выступить в поход только после отправки Левашова в Гилян. Разделенная на три части эскадра капитан-лейтенантов В.А. Урусова, П.К. Пушкина и Ф.И. Соймонова вышла в море 20 июня и без осложнений вошла в Бакинскую бухту 17 июля. В тот же день Матюшкин отправил в крепость майора Нечаева с письмом посла Измаил-бека к бакинскому султану. Оно содержало предложение принять привезенный провиант и открыть ворота русским войскам, прибывшим «для охранения города Баки». В своем обращении генерал напомнил бакинцам, как они «посмеятельно и лживо учинили» отказ царскому посланцу в прошлом году, и выразил надежду, что теперь они поступят иначе. Однако бакинский султан Мухаммед-Гуссейн отказался допустить русских в Баку «без указу шахова», о чем 19 июля заявили его посланцы.

Осада была недолгой. Утром 21-го числа началась высадка десанта на берег. Эта операция была произведена так быстро, что гарнизон не успел оказать сопротивления. Только после ее окончания вышедшая из города конница попыталась атаковать русские войска. Но они к этому времени уже успели построить на берегу батарею и открыли «скорую стрельбу». Не выдержав артиллерийского огня, бакинские конники поспешно устремились к городу.

Затем открыли огонь орудия с семи гекботов. Бомбардировка города двухпудовыми мортирами вызвала пожары, а 12-фунтовые пушки стали бить по крепостной стене со стороны моря. Ответные действия оказались неэффективными: маленькие крепостные орудия не смогли соперничать с корабельной артиллерией, а конные атаки на батареи успешно отражались русскими войсками. В результате обстрела в крепостной стене была пробита брешь, но до штурма дело не дошло.

27 июля Матюшкин отправил в Баку письмо с «последней резолюцией» о сдаче, и среди осажденных произошел раскол. В пять часов утра следующего дня бакинцы, от имени которых выступили начальник гарнизона юзбаши Дергах Кули-бек и его брат Хаджи-Эмин, согласились открыть ворота и заявили, что сопротивляться их принуждали «некоторые противники». В три часа пополудни русские войска уже вступили в город, а жители приветствовали их «хлебом и солью», музыкой и пляской «по персицки»^{239}. Городские власти преподнесли Матюшкину ключи от городских ворот. Вступив в город, войска заняли посты на башнях, стенах, у ворот, пороховой казны и пушек; вслед за тем в город были доставлены с судов 14 пушек, продовольствие и амуниция. Солдаты заняли два караван-сарая — армянский и индийский, а в «знатнейшей мечети» командование учредило гауптвахту^{240}.

Вступив в Баку, Матюшкин стал наводить порядок последовательно, но осторожно. Жители города 15 августа обратились к командующему с письмом, в котором жаловались, что султан и его братья связывались с Дауд-беком и были инициаторами сопротивления русским войскам, после чего Мухаммед-Гуссейн был «отставлен» от всех дел, его «пожитки» описаны, а самого бывшего султана и трех его братьев Соймонов вывез в Астрахань.

Одновременно генерал докладывал царю, что «Дергах Кули-бек и прот-чие обыватели являются к стороне вашего императорского величества склонны и как видица, во всем оные показывают доброжелательство». Большую часть гарнизона, состоявшего из семисот солдат под командованием юзбаши, приняли на русскую военную службу. В том же доношении Матюшкин почтительно объяснил, что не считает полезным выполнять пункт данной ему инструкции о высылке из города его жителей-мусульман, а в настоящее время занят сбором сведений о состоянии налоговых поступлений, значительная часть которых находилась на откупе у того же султана. Кроме того, командующий был озабочен отсутствием вблизи города «конских кормов» и состоянием временно бесхозных нефтяных колодцев^{241}.

Следом за занятием Баку предстояло овладеть сильно интересовавшей царя Курой, тем более что к тому времени сальянский наиб Гуссейн-бек и талышский владелец Мир Аббас-бек успели заявить о своей покорности. Отправленный морем из Баку батальон полковника Зембулатова (Зенбулатова) высадился в устье реки и на одном из островов устроил укрепленный лагерь. Овладение Сальянами не только давало возможность контролировать устье Куры, но и пользоваться местными пастбищами, рыбными промыслами, пашнями и лесами, тогда как в Баку запасы продовольствия, «конские корма» и дрова отсутствовали: в октябре того же года туда пришлось завозить муку и дрова на русских кораблях из Астрахани^{242}.

Император в ответ на известие о занятии Баку собственноручно написал Матюшкину: «Письмо ваше через адъютанта Вульфа я 4-го сего месяца получил, с великим довольством, что вы Баку получили (ибо не без сомнения от турков было); за которые ваши труды вам и всем при вас и оном деле трудившимся благодарствуем и повышаем вас чином генерала-лейтенанта, что же при сем случае вам чинить, о том прилагается указ». «Не малое и у нас бомбардирование того вечера было тогда сия ведомость получена», — добавил он в том же письме о состоявшемся в Петербурге пушечном салюте в честь занятия Баку.

Вопрос о «выводе» из города «противных» российской администрации обывателей царь передал на усмотрение командующего, однако полагал полезным «сколько может быть без вреда оттоль их людей убавить, понеже хотя о турках у меня мягки ведомости, но намерение их глубоко, чего опасаться надлежит», а на российской службе оставить «для знания мест, например, человек сто конных с ружьем, а прочим от службы отказать, понеже своих имеем»^{243}.

Петр имел основания быть довольным. В отличие от 1722 года, когда 40-тысячная армия после изнурительного марша смогла прочно удержать только один Дербент, в теперешнюю кампанию сравнительно небольшими отрядами без потерь были заняты стратегически и экономически важные пункты на западном и южном берегах Каспийского моря. В июне 1723 года Петр, по-видимому, рассчитывал, что шаху уже ничего не остается, как согласиться на все его условия. Царь даже предложил Волынскому склонить Тахмаспа к выезду в Россию, но осторожный губернатор объяснил, что на такой вариант «надежды нет»^{244}.

Радовали и «мяхкие ведомости» из Стамбула: турки не собирались вступать в военный конфликт с Россией и как будто склонялись к договоренности за счет Ирана. Осенью 1723 года Петр надеялся, что Неплюеву скоро удастся договориться с турками об «армистиции или унятии оружия» и о том, чтобы обеим державам «более прогрессов в тех краях ни под каким претекстом не чинить». Но самое главное — двухлетние усилия благополучно завершились необходимой формальностью. «При сем поздравляю со всеми провинциями по берегу Каспийскаго моря лежащия, понеже посол персидский оные уступил, с которого трактата прилагаем копию», — сообщил царь своему генералу 17 сентября 1723 года.

Вовремя вывезенный Аврамовым и Соймоновым персидский посол Измаил-бек как будто не подозревал о связанной с его миссией интриге, но, надо полагать, был доволен, поскольку успел погрузить на суда свои собственные товары для продажи в России. Дипломат благополучно прибыл в Астрахань, и встретивший его Волынский 30 марта 1723 года доложил в Петербург, что посол надеется на защиту своей страны русскими войсками и готов подписать трактат «на каких кондициях ваше величество изволит»^{245}. В Астрахани Измаил-бек написал упоминавшееся выше письмо к жителям Баку с предложением сдать город русским.

Царь распорядился не привозить посла в столицу до своего возвращения с флотом. Измаил-бека надлежало доставить из Новгорода на Ладожское озеро на подводах и далее везти в Петербург на «удобнейших судах». В столицу высокий гость прибыл 22 августа из Шлиссельбурга излюбленным петровским способом — по Неве на яхте^{246}. Он представился государю в сенатской аудиенц-каморе и произнес прочувствованную, со слезами, речь, в которой сравнил Петра со светилом: «Всевышний Бог сотворил ваше величество подобием солнца, которое осиявает и освещает всю вселенную…» А затем посол сразу же попал на трехдневный маскарад по случаю празднования второй годовщины Ништадтского мира^{247}.3 сентября 1723 года во дворце Меншикова «его величество был одет совершенно как католический кардинал, но вечером в саду снял этот костюм и явился опять в своем матросском… Около 9 часов вечера император получил с курьером радостное известие из Персии, что находящиеся там войска его заняли важный укрепленный порт на Каспийском море, город Баку, которым его величество уже давно желал овладеть, потому что он очень хорош и особенно замечателен по вывозу из него нефти. С этим известием он отправился тотчас к императрице и показал ей не только полученные им письма, но и приложенный к ним план крепости. Радость его была тем более велика, что, по его собственному уверению, он ничего больше и не желал приобрести от Персии. Ее величество в честь этого события поднесла ему стакан вина, и тут только началась настоящая попойка».

5 сентября по этому случаю состоялся торжественный молебен, а завершилось празднование весельем «в огороде ее величества» с фейерверком, «состоявшим из ракет, швермеров, огненных колес, водяных шаров и большого девиза из белого и голубого огня с изображением покоренного города Баку и его бомбардирования… Персидский посол смотрел вместе с другими на этот фейерверк и показывал вид, что очень восхищается им. По окончании его он имел с императором продолжительный разговор наедине, которым, по-видимому, также остался весьма доволен» — по крайней мере так показалось автору этих колоритных описаний, камер-юнкеру голштинского герцога Фридриху Берхгольцу^{248}.

9, 10 и 11 сентября гостеприимный хозяин сопровождал Измаил-бека в Адмиралтейство и Кунсткамеру. 11-го царь распорядился одарить посла: Измаил-бек получил золотую парчу на кафтан в 100 рублей, «сорок соболей» в 300 рублей, десять аршин лучшего сукна, пятифунтовый серебряный кубок и 1500 золотых червонных; к ним Петр распорядился прибавить еще пять тысяч рублей, а людям посла выдать 500 рублей и мехов на 200 рублей, а также отпускать им «корм с прибавкою»^{249}.

Пока шли все эти мероприятия, царь и его советники еще раз 29 августа обсудили вопрос «о персицком вспоможении»: сколько требуется держать солдат на юге и «чем содержать» корпус. Собравшиеся опасались возможной войны с турками — но от завоеванных провинций отказываться не думали^{250}.12 сентября посол Измаил-бек подписал договор, состоявший из пяти статей. В преамбуле повторялась изложенная в распространенном перед походом манифесте версия о начавшихся в Иране «великих заметаниях», во время которых мятежники» учинили убийство» и разграбили имущество российских подданных. Не желая допустить выступивших против шаха бунтовщиков «до дальнего расширения и приближения к российским границам» и «Персидского государства последней погибели», русский император предпринял поход, и «некоторые города и места, на берегах Каспийского моря лежащие, которые от тех бунтовщиков в крайнее утеснение приведены были, от них оружием своим освободил и для обороны верных его шахова величества подданных войсками своими засел». После низложения шаха его законный наследник Тахмасп прислал в Россию «своего великого полномочного посла из ближних и верных слуг» с прошением о помощи. Прибывший «почтенный и пречестнейший» Измаил-бек заключил с российским императором «ненарушимый трактат», в котором тот обещал Тахмаспу «добрую и постоянную свою дружбу», обязался отправить против бунтовщиков «потребное число войск конницы и пехоты» и восстановить шаха «на персидском престоле».

За эту помощь по второй статье договора «его шахово величество уступает его императорскому величеству всероссийскому в вечное владение города Дербент, Баку со всеми к ним принадлежащими и по Каспийскому морю лежащими землями и местами, такожде и провинции Гилян, Ма-зондран и Астрабат; и имеют оные от сего времени вечно в стороне его императорского величества остаться». Эти земли отходили к России «в награду… дабы оными содержать войско», направленное для оказания помощи шаху. Территория приморского Дагестана к северу от Дербента в договоре вообще не упоминалась — видимо, к тому времени Петр и его министры уже считали ее жителей во главе с принявшими присягу владетелями не персидскими, а своими подданными^{251}.

Последующие статьи оговаривают предоставление персидскими властями «лошадей, как для конницы, так и под артиллерию и амуницию и под багаж и провиант» по определенной цене, «чтобы свыше 12 рублев не было, а верблюды под багаж его шахово величество сколько будет потребно без найму и безденежно дать в своих границах обещает». Кроме того, иранская сторона брала на себя обязательство «хлеб, мясо и соль в пути везде приготовить, дабы в том скудости не было», но за провиант Россия должна была платить по «уговоренной цене». В заключительных 4-й и 5-й статьях провозглашались между государствами «вечно добрая дружба» и союз против «неприятелей», а их подданным разрешалось свободно «купечество свое отправлять»^{252}.

Скорость заключения столь важного трактата очевидно, показывает, что Петр и его дипломаты добились поставленных целей без особых усилий — обычно согласование позиций сторон занимало долгие месяцы. «Почтенный и пречестнейший» Измаил-бек оказался человеком сговорчивым; по-видимому, повлияли и теплый прием в Петербурге, и убежденность самого посла в необходимости помощи со стороны северного соседа, пусть и на нелегких условиях.

Измаил-бек, в отличие от других восточных вельмож, сумел оценить военное могущество России и проявил интерес к техническим и культурным новациям. Берхгольц отмечал, что персидский дипломат — «человек необыкновенно любознательный и ничего достопримечательного не оставляет здесь без внимания, за что император его очень любит»; другой голштинец, министр Геннинг Бассевич, обратил внимание на ловкость и светскую обходительность посла, сумевшего вызвать расположение Петра и Екатерины^{253}. Российская дипломатия, в свою очередь, не только юридически закрепила за собой каспийское побережье, но и сочла непризнанного шаха Тахмаспа более удобным партнером, чем завоевателя Махмуда, склонного к союзу с Турцией.

Через два дня после заключения договора Петр дал послу прощальную аудиенцию. Измаил-бек «получил словесное уверение, что заключенный трактат будет свято исполнен»; в честь столь важного события в крепости палили из пушек, а батальон преображенцев «делал в присутствии персидского посла разные военные эволюции, при которых находился сам император и на которые смотрели также императорские принцессы». В ответ Измаил-бек 16 сентября устроил обед, во время которого ознакомил гостей с блюдами персидской кухни, и «во все время обеда прислуживал и постоянно стоял за стулом императора. Пить вино персиянам хотя и запрещено, однако ж он брал его и сам начинал провозглашать все тосты. Незадолго перед тем, когда ему у великого канцлера в первый раз поднесли вина, он сказал, что по закону своему не может пить его, но что из благоговения перед императором забывает этот закон и выпьет за здоровье его императорского величества, что и сделал».

На этом, однако, «трактования» дорогого гостя не закончились. 18 сентября посол с государем посещали Петергоф, 19-го- Кронштадт; 28-го отмечали спуск на воду новой шнявы и победу под Лесной. В процессе обязательного угощения гвардейцами всех гостей «простым» солдатским вином Измаил-бек никак не соглашался на исключение из правил «и убедительно просил, чтоб ему дали водку. Получив ее, он встал и сказал во всеуслышание, что из уважения и любви к императору готов пить все, что только можно пить; потом, пожелав еще его величеству всевозможного счастья и благополучия, осушил чашу»^{254}. Такая приверженность к модернизации явно была симпатична царю, и он не торопился отпустить гостя: 2 октября он показал послу свою токарню в Зимнем дворце, подарил ему образцы своего творчества и «две трубки зрительные». Только 8-го числа Измаил-бек покинул гостеприимный Петербург, куда в это время уже прибыл его подарок — доставленный из Астрахани слон.

Петр мог быть довольным удачным завершением своих военных усилий, но надо было еще убедить шаха ратифицировать договор. Для этого царь в том же сентябре указал срочно отправить в Иран резидентом прапорщика гвардии Рена и секретаря Аврамова с надлежащими полномочиями и ценными мехами на три тысячи рублей. Однако дипломатический триумф отнюдь не укрепил влияние России в Закавказье. Молодая империя вторглась в ту зону, которая в течение тысячелетий была ареной битв великих восточных держав. Появления там нового игрока никто не желал — ни на Востоке, ни на Западе, а его возможности были существенно ограничены. Персидский поход показал трудности содержания большой полевой армии в непривычных условиях. Осенью 1723 года в Гааге о крупных потерях и расходах поведал бывшему английскому послу в России лорду Чарльзу Уитворту неформальный глава российской дипломатии в Европе князь Б.И. Куракин^{255}. Кроме того, у царя не было на тот момент надежных союзников среди европейских держав, а сам он не желал ссориться с Турцией.

Дипломатическая пауза: мир с Турцией 1724 года

Петр I понимал, что любые «прогрессы» России на Каспии неизбежно вызовут осложнение отношений с Оттоманской империей, и стремился заранее смягчить позицию турок. Перед выступлением, 20 июня 1722 года, резиденту Неплюеву был отправлен рескрипт с предписанием объявить турецкому правительству о походе русских войск на Кавказ с целью «учинить сатисфакцию» за шемахинский погром. Чтобы завоевать доверие османского двора, Петр I даже предложил турецкой стороне прислать в прикаспийские провинции своего комиссара^{256}. Расчет оказался верным: короткий бросок в Дагестан состоялся без каких-либо осложнений с турецкой стороны, хотя в некоторых работах указывается, что поход был прерван в том числе из-за протеста турок[13]. Неплюев же еще в августе 1722 года передал, что турки допускают движение российских войск «не далее Шемахи», но категорически возражают против принятия «под державу» России грузин и армян^{257}.

Однако появление в Дагестане русской армии во главе с Петром I в любом случае дало османским властям повод к подозрениям. Великий визирь Дамад Ибрагим-паша Невшехирли пригласил к себе Неплюева и спросил его, почему царь вступает в области, зависящие от Турции. По Стамбулу ходили слухи о появлении русских войск в Грузии и об их вторжении в Ширван. В свою очередь, Неплюев, возражая по поводу сомнений в искренности намерений царя, предложил визирю отправить в Россию специального курьера. Визирь согласился, и капычи-баши («глава стражей») Нишли Мехмет-ага был послан для получения разъяснений русского правительства. Одновременно последовали указания крымскому хану воздержаться от каких-либо решительных действий.

Однако в то же самое время эрзерумскому наместнику Ибрагиму-паше был направлен указ о походе в Грузию даже в том случае, если тамошний царь будет находиться под защитой русского императора. Неплюев в октябре 1722 года сообщил, что 50-тысячная армия должна вторгнуться в «пер-сицкую Жоржию», поскольку ее жители «забунтовали» и делали набеги на «лязгов» (лезгин. — И. К), то есть по тому же поводу, по которому вышел в поход Петр I. А посольство от «лязгов», добавлял дипломат, уже явилось в Стамбул и «подавает себя» в турецкое подданство. Ситуация осложнялась тем обстоятельством, что прибывший к Неплюеву переводчик как бы от себя рассказал резиденту: туркам известно, что царь к «жоржианам» писал, «дабы они поддалися под протекцию к нему», и визирь имеет в том «немалое подозрение»^{258}.

Недовольство османского двора подогревал английский посол в Стамбуле Абрахам Стэниен. По его мнению, захват русскими Закавказья и Северного Ирана грозил ликвидацией турецкой транзитной торговли. А государственный секретарь Англии Картрайт считал, что планы Петра I по установлению экономических связей между Россией, Ираном и Индией приведут к упадку британские фактории в Индии. Визирь же сначала предложил заключить оборонительный и наступательный союз двух империй — но уже в ноябре потребовал вывести все русские войска из персидских владений. «Турецкие дела и слова непостоянны», — жаловался Неплюев, который в то время настолько считал войну возможной, что стал уничтожать посольские документы, а своего сына поручил заботам французского посла^{259}.

Российские дипломаты заняли твердую позицию. 30 октября 1722 года Коллегия иностранных дел в своем «рассуждении» указала, что «для приведения своих земель в надлежащую безопасность и содержания свободного купечества» занятые территории «удержать» необходимо, без них «его императорскому величеству пробыть и свои действа там оставить невозможно». Однако можно предложить туркам: если они захотят себе нечто «присовокупить» из иранских владений, царь готов «с Портою о том согласитца»^{260}.

Предложения о взаимном прекращении наступления, о нежелании России нарушать мир с Турцией и о возможном разделе Ирана были сделаны и явившимся в Москву зимой 1722/23 года послу султана Нишли Мехмет-аге и «везирскому посланнику» Осман-аге. Царь заявил, что «для поставленной вечной дружбы по прошению Порты оружие свое удержать изволит против ребелов лезгинцов, которых Порта в протекцию приняла». Но зато он намерен удержать некоторые порты и территории в Прикаспии и не собирается воевать там ни с Османской империей, ни с какой-либо другой державой. В ответ на заявления о принятии турецкого подданства Дауд-беком и другими предводителями и требования об оставлении русскими Дагестана послу были предъявлены письма жителей Дербента и Баку и дагестанских владетелей с одобрением прихода российских войск^{261}.

Турецким дипломатам был оказан любезный прием с выдачей 1080 рублей только «на корм»; в Москве им выделили покои, на ремонт которых ушла еще тысяча рублей. Сразу при встрече на азовской границе российским комиссаром полковником Иваном Тевяшовым была принята их претензия по поводу грабежа казаками Краснощекова турецких купцов. Атаман признал грех, но указал, что его донцы поживились не на требуемые турками сто тысяч левков (66 666 рублей), а всего-то на 15 тысяч (10 тысяч рублей); но так как все полученное казаки уже давно разделили и потратили, то и взыскать с них нечего; после этого царь сразу же согласился уплатить туркам последнюю сумму в счет будущего казацкого жалованья. Посланцам с избытком выдавали «кормовые деньги» и подарили «соболей добрых» на тысячу рублей; кроме того, 16 и 23 февраля 1723 года Петр I распорядился срочно доставить в Коллегию иностранных дел «на некоторую секретную дачу» 2 тысячи золотых^{262}. Но вопрос о войне и мире решался в Стамбуле, и царь в январе 1723 года в грамоте на Дон предупредил казаков о возможном турецко-татарском вторжении после возвращения османского посла в турецкую столицу^{263}.

В декабре 1722 года канцлер Г.И. Головкин писал Петру I: «Порта требует, дабы ваше величество все свои войска вывел, и приготовления военные неотменно продолжает». Однако положивший много сил на упорядочение финансов и сокращение расходов Турции Дамад Ибрагим-паша не был склонен к тяжелой и дорогостоящей войне с северным соседом. В этом его поддерживал французский посол маркиз де Бонак, к посредничеству которого сразу же прибегнул Петербург. Мир с Россией соответствовал французским интересам: надо было удержать турок от войны на Востоке, чтобы иметь возможность с их помощью угрожать главному сопернику Франции в Европе — австрийскому императору; к тому же в Петербурге велись переговоры о заключении союза с Францией и браке дочери Петра с сыном французского регента, герцога Орлеанского.

Русское правительство со своей стороны также приложило усилия для мирного разрешения ситуации, чему способствовал выход российской армии из Дагестана. Визирь на некоторое время успокоился. Но на очередной встрече с резидентом 10 февраля 1723 года он заявил о принятии в подданство Хаджи-Дауда и скором «поддании» афганского вождя Махмуда и своем настоятельном предупреждении: Россия вправе для наказания виновных на какое-то время занять некоторые территории, однако оставлять их за собой не должна, поскольку они населены мусульманами^{264}. Посредничество де Бонака помогло разрядить ситуацию. 16 февраля 1723 года Петр написал Неплюеву «пункты», в которых обозначил базу для достижения соглашения.

Император объявлял, что Россия согласна «руку отнять от тех, которые не х Каспийскому морю владении имеют, и на то согласитца, что хотя оные и пот турецкою властию останутца, однакож бы войск своих туды не посылали; а напротив того, чтоб и турки от грузинцов також руку отняли, а мы також туды войска не пошлем». В случае если турки будут упорствовать, Неплюеву разрешалось предложить линию раздела прикаспийской территории «шестью часами землю одну уступили от Каспиского моря. А чтоб берег отдать, того учинить веема невозможно». Таким образом, Россия получала полосу земли на шесть часов езды от моря, то есть приморскую коммуникацию вдоль побережья Дагестана и прибрежную часть Ширва-на — Дербент, Мушкур, Низабад, Баку и Сальяны. Уступать эти земли Петр не собирался ни на каких условиях; населявшие мусульмане «турецкого закона» (сунниты) должны были либо перейти в российское подданство и состоять в нем на условиях, согласованных с Турцией, либо переселиться. Дамад Ибрагим-паша предложил несколько иной вариант: Турция получает весь Ширван и почти весь Дагестан, и только территория между Тереком и Сулаком отходит к России^{265}.

Эти предложения были для России неприемлемы, однако усилиями заинтересованных в мире сторон наметился если не компромисс, то по крайней мере основание для затяжного торга. Участие в нем принял и посол Тахмаспа, которому турки также предложили помощь, но на аналогичных русским условиях уступки ряда западных провинций^{266}.

Турецкая сторона требовала, чтобы Россия оставила города Дербент и Баку, а также дагестанские земли, так как на побережье Каспийского моря она не имеет никаких прав. Неплюев ответил, что такое требование он даже не смеет сообщить царю, поскольку имеет точный указ о том, что «Россия от Дербента и Баку и помянутых князей руки своей не отнимает ни по единому образцу». Если же султан, зная намерения русского императора, все же прикажет своим войскам приблизиться к Каспийскому морю, то «явно подаст тем русской стороне подозрение». Резидент твердо держался сделанных 16 февраля предложений, тем более что к этому его призывал и канцлер Г.И. Головкин. 9 апреля 1723 года тот писал Неплюеву, что российские интересы требуют не допускать Турцию к Каспийскому морю; а если же османское правительство захочет из-за этого нарушить мир, то Россия к войне готова.

В 1723 году оборонительные мероприятия проводились вдоль всей южной границы от Волги до Днепра. Петр I назначил командующим на Украине одного из лучших российских полководцев генерал-аншефа князя М.М. Голицына; ему были подчинены все находившиеся там войска, Малороссийская коллегия, Войско Донское, воронежский губернатор и белгородский и севский воеводы. 4 апреля император распорядился увеличить численность украинской ландмилиции до шести полков; в иррегулярные полки офицерами должно было определять не только русских дворян, но и поступавших на русскую службу уроженцев Валахии и Сербии. Были даны указы об устройстве сигнальных маяков (пирамид), о сосредоточении у турецкой границы 70-тысячной регулярной армии и устройстве там дерево-земляных укреплений; отданы распоряжения о строительстве судов в Воронеже и Брянске для воссоздания Донской и создания Днепровской речных флотилий.

Тянувшиеся в мае — августе 1723 года в Стамбуле при посредничестве французского посла русско-турецкие переговоры не дали положительных результатов, но как будто вполне устроили обе стороны. Турецкие уполномоченные не приняли предложения о приостановке военных действий в Закавказье и Иране, и резидент заявил, что далее он не имеет права продолжать переговоры. Тогда по предложению де Бонака их отложили на три месяца, до получения Неплюевым новых инструкций. В это время турецкие войска беспрепятственно вступили в Восточную Грузию. На состоявшемся в августе диване с участием султана было принято решение прежде возобновления переговоров с русскими захватить еще не занятые ими земли, в том числе побережье Каспийского моря. Как видим, Петр I не напрасно торопил Матюшкина с подготовкой экспедиции в Баку.

В этой ситуации в самом незавидном положении остался Вахтанг VI, оказавшийся со своей страной между могущественной Османской империей, уже ослабевшим Ираном и еще недостаточно сильной и влиятельной на Востоке Россией. Судя по ноябрьской инструкции Матюшкину, Петр I был намерен летом 1723 года опять явиться на Кавказ с новыми силами и, опираясь на Баку, двинуться далее — возможно, именно на Шемаху. Однако после турецкого демарша такая операция была уже невозможна без риска большой войны — не случайно новые инструкции Матюшкину от 17 февраля 1723 года, отменявшие сосредоточение годового запаса провианта на 20 тысяч человек в Баку, Петр направил после бесед с турецким послом и на следующий день после составления рескрипта Неплюеву о готовности «отнять руку» от ряда дагестанских владельцев и «грузинцов». Впрочем, печальный опыт расчета на поддержку местных христиан у царя уже был по Прутскому походу 1711 года.

Сам же «ориентальной Иверии король» по возвращении вынужден был отвечать на предложение о «протекции» со стороны турок и отбиваться от нападения пока еще верного вассала шаха — «кахетинского хана» Константина (после перехода в ислам — Мехмед-Кули-хана). Вахтанг VI вновь осенью и зимой 1722 года ждал Петра «яко входа Христова в Иерусалим» и безуспешно просил двинуть войска к Шемахе или прислать ему «порядочный отряд конницы». С просьбой о скорейшем занятии Шемахи обращались и армянский архиепископ Тбилиси Минас Первазян в декабре 1722 года, и армянские мелики (предводители карабахского ополчения) весной 1723-го^{267}.

Вахтанг в отправленном царю 30 декабря письме сообщал, что готов «вспоможения просить у турок». Пользуясь временным затишьем на дипломатическом фронте, Петр сделал попытку помочь союзнику — 17 апреля дал приказ Матюшкину отправить две тысячи драгун в Грузию; этого было достаточно для борьбы Вахтанга с его противниками, но не с турками. Несколько позднее в Карабах отправился специальный представитель — числившийся в русской службе Иван Карапет с «высочайшей грамотой». Но было уже поздно. «Царь картлинцов» прислал очередное послание, в котором признал: «Мы велели сказать султану, что мы покоряемся ему». Однако это не помогло — 4 мая 1723 года Вахтанг VI был разбит Константином и покинул Тбилиси.

«Махмад Кули-хан обещал лезгинам серебро многое, (взял их с собой, и напали они на царя в Тбилиси. [И] смотри измену, ибо воинов было много, Мтквари (река. — И. К.) прибавил сильно, и мост <был> узким. Но находящийся там Свимон не разобрал моста, засады тоже не укрепил и картлийцы также оставили царя в руках вражьих и, видя такое положение, ушли все. Видевший это конюх подвел коня к царю, а также к Бакару, и ушли они. Тогда доблестно вел себя Ростом Палавандишвили, защищая царя и не подпуская лезгин. А лезгины побили картлийцев и кахов многих и подступили к городу. А царь прибыл в Мцхета, и Бакар направился в Душети, чтобы подоспеть с войском в Тбилиси, однако Гиорги эристави отпустил его без коня.

А Махмад Кули-хану отдали город, и вошли лезгины, разорили и многих пленили. Вышли также татары, защитники крепости, и подожгли <собор> Сиони и разбили икону Пресвятой Богоматери. И сколько девиц и истинных матерей и монахинь было растлено злодеями, и кровь праведных пролилась <от рук> неверных, лета Христова 1723…» — с горечью описывал усобицы побочный сын Вахтанга Вахушти Багратиони в своей «Истории царства Грузинского»^{268}.

Отправившийся было выполнять царское поручение капитан Алексей Баскаков был остановлен на пути из Астрахани в крепость Святого Креста возвращавшимися И.П. Толстым и князем Б. Туркистановым. Они-то и сообщили, что грузинский царь был «выбит» из своей столицы и ушел в Имеретию и далее в «Цхинвалну». Оттуда Вахтанг прислал письмо с последней просьбой к царю: «учинить вспоможение или к себе взять»^{269}.

Получив это известие, Матюшкин и Волынский устроили в Астрахани совет и приняли решение осуществить операцию по эвакуации лишенного престола царя. Баскаков вновь отправился в крепость Святого Креста и оттуда с отрядом в тысячу конных и тысячу пеших солдат двинулся к терским казачьим городкам и далее к ущельям Главного Кавказского хребта, чтобы в «удобном месте» встретить Вахтанга. Но отряд так и не дождался царя. 31 июля 1723 года Баскаков доложил императору, что встретил посланного Вахтангом «князя Зурапа», который сообщил, что «выехать ему… невозможно». В Астрахани гонец рассказал, как явившийся с войсками эрзерумский паша вошел в Тбилиси и приказал арестовать Константина — но тот бежал и со своими людьми стал нападать на турок. На престоле остался сын Вахтанга, Бакар, находящийся ныне «в турецких руках» — поэтому-то царь и не смеет выехать. От себя же посланец добавил: если царь Петр двинет свое войско в Шемаху, то «собрався, грузинцы всех турков, конечно, ночми побьют»^{270}.

Естественно, подобный план в условиях турецкого вторжения и вражды среди самих грузинских «принцев» (Бакар на царстве не удержался и вынужден был бежать от принявшего ислам дяди Иесе) был нереальным, тем более что к концу года обострилась ситуация на переговорах в Стамбуле. Неплюев в декабре получил указ возобновить консультации с турками и де Бонаком. Но в итальянских газетах внезапно появилась публикация полученного из Вены текста русско-иранского договора — раньше, чем сам резидент получил его из Петербурга.

Неплюев только что успел договориться об «армистиции» — исключении столкновений русских и турецких войск на территории Ирана и добился обещания, что «Порта на берегах Каспийского моря оружие удержит», то есть не будет претендовать на захват побережья, о чем и сообщил 12 декабря^{271}. Но теперь разгневанные турки стали угрожать войной — визирь даже пообещал резиденту «почетное» место в обозе отправлявшейся в поход турецкой армии. 15 января 1724 года собравшийся диван уже было объявил ее — но по предложению самого Дамад-Ибрагим-паши и главного драгомана (переводчика) Порты все же решил продолжить переговоры^{272}.

В противовес обещавшему английские субсидии на войну с Россией Стэниану и предложению украинского гетмана-эмигранта Филиппа Орлика поднять украинских казаков, свою роль сыграл де Бонак: он терпеливо разъяснял туркам, что статьи договора им не угрожают и не содержат упоминания о провинциях, куда вошли турецкие войска. Неплюев также не терял времени — в марте Коллегия иностранных дел затребовала от Сената «на некоторые секретные дачи» в Стамбуле 7200 червонных и «мягкую рухлядь» — соболей и горностаев, а в июле Петр распорядился выслать к Неплюеву дополнительно «четыре меха соболей пластинчатых» по тысяче рублей каждый^{273}.

Кроме того, осенью того же года войска Ибрагим-паши вели неудачные бои под Гянджой с отрядами местных жителей, армянских ополченцев и грузин под командованием царя Константина. «Вашему превосходительству доносим, что повелитель турской своим злым умышлением мирные договоры ныне нарушил и учинил на страну нашу воинское нападение, в провинции Иреванской разорил христианскую церковь Святые Троицы и пресек христианскую веру, а из наших мечетей зделал конюшни. И после того прислал семьдесят тысяч войска с пашами, с артиллериею, и с пушками, и с бомбами для взятия города Гянджи. И мы имели с ними жестокий бой осемнадцать дней, и многих из них погибли великих пашей, и шествием его императорского величества оное войско весьма разбили… турецкий повелитель готовятца паки на нас для отмщения победы нашей, и мы надеемся в том на его императорское величество, что его величество всегда государю нашему чинит вспомощение…» — писали гянджинцы бакинскому коменданту князю И.Ф. Барятинскому, у которого они просили прислать им, как российским подданным, войск «на оборону провинции Генджинской»^{274}.

Не удалось турецким властям и сплотить против русских Дагестан. Хаджи Дауд не мог выполнить поставленную перед ним задачу — захватить «принадлежащие к Ширвану ближние персидские провинции» и тем более «выгнать российский гарнизон из Дербента и всяких тамошних краев». Султанский указ о передаче под его власть богатого Ширвана имел обратный результат: местные владетели не признали нового правителя и на встрече в урочище Худат договорились, чтобы «быть Шемахе и Баке городу за шамхалом, да Мюскер, Шабран за Даудом, де Кубе и Калхан за усмеем, а городу Дербени за майсумом». Выгнать из Шемахи Дауд-бека, которого поддерживал турецкий отряд, они не могли, но и турки не располагали на Кавказе надежными союзниками: Сурхай-хан казикумухский не смог учинить «конфузий» ни над шамхалом, ни над русскими гарнизонами, а весной-осенью 1723 года владетели Аксая, Эндери, Эрпели, Кайтага, Табасарана и кабардинский князь Арслан-бек Кайтукин в знак верности отдали российской администрации заложников-аманатов. Сам Сурхай в июле того же года обратился в Коллегию иностранных дел с заверениями, что «дружба и пароль, которой я вам дал, и ныне оное содерживается, и кто вам недруг, и мне недруг, а кто вам друг, тот и мне также друг»^{275}.

Предложение осталось без ответа. Зато прибывший в Москву с «разными прошениями» осенью того же года представитель лояльного Дербента Мухаммед Юсуф-бек встретил теплый прием. Сам Петр 121 октября рассмотрел просьбы наиба и повелел выдавать жалованье ему (тысячу рублей), его подчиненным командирам, в том числе и Юсуф-беку (150 рублей), а также шестистам их воинам (по пять рублей и по пять четвертей хлеба на человека). Дербентские торговцы в Астрахани должны были платить пошлины в том же размере, что и русские купцы. После торжественного «отпуска« посланника ждал еще подарок в пять тысяч рублей, а Аврамову царь приказал выдать 3500 рублей, которые Юсуф-бек «занял» у него по пути и едва ли вернул в казну. Только претензия Имам Кули-бека на получение якобы недоданного ему персидскими властями жалованья из бакинских доходов в размере 9980 рублей была оставлена без внимания^{276}.

Надо полагать, что все эти обстоятельства повлияли на поворот позиции турок. Уже 17 января 1724 года визирь предложил заключить франко-русско-турецкий союз, а затем — новый и более реалистичный вариант разграничения в Иране: русские получали бы территорию до слияния Аракса и Куры. Французский посол умело играл роль посредника и удостоился шутливой похвалы визиря за то, что действует, как мудрый турецкий судья при разделе спорного наследства, но, к сожалению, лишен полагающегося в таком случае десятипроцентного вознаграждения. Племянник де Бонака, Д'Аллион, отвез новые предложения турок в Россию. Петр I поручил своему резиденту оставить Тебриз за шахом Тахмаспом и только в крайнем случае был готов его уступить с условием, чтобы сохранить за Ираном Ардебиль, поскольку этот город отделял бы турецкие владения от русских в Гиляне. Царь допускал дискуссию о разделе территории Ширвана, но категорически отказывался обсуждать вопрос о принадлежности побережья и морского пути.

После возвращения гонца переговоры возобновились и проходили в изматывающих спорах, доходивших до угроз разрыва «негоции», о принадлежности Тебриза и Ардебиля, границах в Ширване и признании турками шаха. 12 июня 1724 года состоялся их последний раунд. Каждая из сторон составила свой текст трактата, который дипломаты «сводили» до полной «готовности… дабы отчаянным образом разменится». Многоопытный де Бонак сам чертил на карте линию границы. Неплюев же был разочарован его посреднической ролью (или, возможно, тем, что сам выглядел в глазах турок фигурой второстепенной), но и он вынужден был признать: «Больше того ныне без войны получить было нельзя»^{277}.

Окончательный вариант договора состоял из введения, заключения и шести основных статей. Во вводной части обе стороны признавали, что вторжение афганского вождя Махмуда привело к свержению законной династии и «разорению Персии», а потому Турция и Россия ввели в Иран свои войска «для отобрания всех потребных… мест». Однако российские приобретения были зафиксированы договором с Тахмаспом, и турецкая сторона формально признала переход в российское владение Дербента, Баку, провинций Гилян, Мазандеран и Астрабад.

Первая из статей договора объявляла Ширван самостоятельным ханством в составе Османской империи и содержала сложную процедуру разграничения его территории с российскими владениями. Расстояние от Шемахи до Каспийского моря делилось по времени езды («прямою дорогою среднею ездою ехать») на три равные части, и по вычислении двух третей в сторону Шемахи надлежало поставить разграничительный знак. Другой знак ставился на пути от Дербента внутрь материка на 22-м часе езды. Эти знаки соединялись прямой линией, которая продолжалась до места слияния Аракса и Куры, которое становилось конечным пунктом раздела.

Согласно второй статье, турки не имели права укреплять Шемаху и вводить туда свои войска, за исключением «бунта» правителя или прочих «непорядков» — но с непременным уведомлением российской администрации и обязательством вывести их.

Третья статья определяла размеры и границы турецкой «порции», которая включала Тебриз и большую часть его провинции (отстоять его русским дипломатам не удалось), всю Ереванскую провинцию, Хамадан и Керманшах; Ардебиль оставался во владениях шаха и должен был служить «барьером», отделявшим российские приобретения от турецких. Но вся Грузия теперь принадлежала Турции.

Четвертая статья обязывала российского императора употребить «медиацию» (посредничество) для признания Тахмаспом состоявшегося раздела — «или волею, или с общего совместного принуждения». Если последний на уступку провинций не согласится, то Россия и Турция «по согласию» утверждают на иранском престоле какого-либо «законного государя» или, как предусматривала статья шестая, «наидостойнейшего из персиян», но не «узурпатора» Махмуда. Если же Тахмасп соглашается с данным договором — то, согласно его пятой статье, султан признает его законным и суверенным шахом и может участвовать в совместных действиях по изгнанию афганцев^{278}.

Таким образом, после долгих и трудных переговоров, в которых немалую роль сыграло французское посредничество, соглашение было подписано. Константинопольский договор, в отличие от заключенного девятью месяцами ранее русско-иранского, стал не «виртуальным», а вполне реальным актом: обе стороны добились поставленных целей (пусть и не всех — но дипломатия и есть искусство возможного), и взаимная ратификация состоялась без каких-либо осложнений.

Договор, конечно, стал успехом русской дипломатии, поскольку Россия получила признание своих новообретенных владений на Каспии, почти превращавших это море в российское «озеро». Интересно, что договор не упоминал о лимитировании границы к северу от Дербента, что можно расценивать как фактическое признание прав России на эту часть Дагестана. Турция же на данном этапе отказалась от намерений покорить Персию и готова была признать ее суверенитет под скипетром слабого шаха Тахмаспа.

Однако и цена успеха была немалой. Договор не остановил турецкое наступление на восток, хотя и ввел его в «законные» рамки. Но в любом случае сохранялась угроза тонкой полосе российского побережья и проходящей по ней коммуникации. Восточная Грузия и армянские земли признавались турецкими владениями — на долю России оставались лишь вынужденный покинуть родину в том же году царь Вахтанг VI и надежды грузин и армян на освобождение от иноземного и иноверческого господства.

Зато оказавшиеся по разделу в российской «порции» и населенные мусульманами земли Ширвана и Гиляна еще надлежало привести «в тихое состояние». Однако они были связаны с остававшейся за сотни верст метрополией крайне несовершенными путями сообщения и представляли собой разрезанные «по-живому» части относительно единой и древней социокультурной общности. Расчеты же на скорое крушение Иранской державы оказались преждевременными. В Дагестане российской администрации предстояло иметь дело с множеством соперничавших государственных образований и горских обществ, недоступных для прямого контроля.

Наконец, выход России в качестве новой политической силы в Закавказье заставлял ее строить отношения (и отнюдь не по освоенным европейским военным и дипломатическим канонам) не только с центральными властями Ирана и Турции, но и с иными партнерами — практически самостоятельными ханами и визирями иранских провинций, азербайджанскими горожанами, духовными и светскими властями армянских общин, вольными дагестанскими владетелями и горскими обществами. Конечно, опыт отношений с не слишком надежными вассалами (украинскими гетманами или калмыцкими ханами) имелся, но теперь масштабы таких связей явно возрастали — при сложности оперативного реагирования и управления ими из Петербурга и трудности согласования противоречивых интересов.