Перуновы дети

Глава первая Великий Триглав

Зелёные языки листьев лопотали о чём-то между собой на самых верхушках деревьев. В старом дубовом лесу было тихо и торжественно.

Золотые кони Солнца-Сурьи восходили на небо, а Семаргл-Огне-бог разжигал огненные стрелы, которые лёгкими блистающими лучами летели к земле, касаясь деревьев, трав и всего сущего, равно как и покосившейся ограды старой воинской слободы, и большой Перуновой поляны, где некогда оттачивалось ратное мастерство молодых витязей.

Теперь же лишь безмолвные и строгие фигуры древних идолов стерегли поляну. Вырезанные из прочной дубовой древесины, их грубые черты потемнели от времени и непогод, лики были изборождены многочисленными трещинами, будто морщинами, и от этого казались ещё суровее.

На почётном месте – небольшом холме – возвышался Великий Триглав. Мощный древесный столб разделялся вверху на три головы, изображавшие Сварога – Небесного бога, бога Рода и всей Вселенной, Перуна – бога-Громовержца и Даждьбога – солнечного подателя всех благ. Ниже лика Перуна было вырезано изображение коня. Под Даждьбогом был обозначен солярный знак в движении, как символ тепла, света и благополучия. Под Сварогом можно было рассмотреть коло с точкой посредине, ибо Сварог – извечный родник и начальник Рода божеского и всех прочих родов. Головы богов защищали вырезанные из той же древесины широкополые «шляпы».

У подножия кумира лежали заржавевшие доспехи и мечи, белели черепа и кости животных. На жертвенном камне виднелись обгоревшие зёрна злаков и осколки разбитых жертвенных сосудов.

Однако на заброшенной и почти заросшей разнотравьем поляне тишина нарушалась резкими отчётливыми возгласами худощавого старика в холщовых штанах и рубахе, перехваченной старым воинским поясом. На голове его была только седая прядь волос, лицо также гладко выбрито, за исключением длинных свисающих усов. В левом ухе поблёскивала серьга.

– Рази! Боронись! Рази! Ускользай! – подавал команды старик, строго следя за правильностью движений шустрого отрока, почти мальчика, осваивавшего воинские премудрости. – Не отбегай, а ускользай, как вода вокруг камня, – строго одёргивал ученика старик.

Пот струился по разгорячённому лику и обнажённому торсу мальчонки, но он старался.

– Теперь обрушь меня оземь, Светозар!

Увидев, что ученик заколебался, строже повторил приказание.

После броска он легко вскочил на ноги и попутно отвесил отроку увесистый подзатыльник. Следующий бросок был более резок, однако старик опять остался недоволен. Схватив ученика, бросил его в четверть силы, но тот всё равно не сразу обрёл способность дышать, а встав, затряс головой, чтобы прийти в себя.

Меняются броски, характер заломов, захватов, рычагов. Старик, несмотря на свой высокий рост, падает на землю мягко, будто стелется по ней. Вконец раздосадованный Светозар никак не может «хватить» его оземь как следует.

Потом почти без передышки они сражаются на длинных и коротких жердях, а затем берутся за настоящие мечи. Светозар прикрывается круглым облегчённым щитом, старик, парируя удары, обходится одним мечом.

Ринувшись на Светозара, он наступает с таким грозным видом и угрожающим рыком, что оказавшийся вблизи невольный свидетель подумал бы, что злобный старик вознамерился порешить мальца, который только благодаря своим увёрткам и прыжкам остаётся пока невредим. Но вот старик выбивает из его руки меч и, не останавливаясь ни на мгновение, продолжает надвигаться на безоружного отрока. Тому приходится отчаянно вертеться, уклоняться и подпрыгивать перед неумолимо приближающимся стальным клинком. В какой-то момент этой дикой пляски смерти отрок зажался, дрогнул и, не успев уклониться, присел, съёжившись от страха, накрывшись спасительным щитом, как черепаха панцирем. Но меч, несущийся прямо на него, в последний миг, словно наскочив на невидимую препону, даже не чиркнув по щиту, уходит вверх, сверкнув своим длинным лезвием.

Старик останавливается, переводя дыхание, и, опёршись на рукоять, наблюдает, как Светозар, подобрав своё оружие, ловко рубит ветки сухого кустарника, переходя от тонких к более толстым.

Вконец обессиленный юнец падает на шелковистую траву и, учащённо дыша, произносит:

– Ну и страшен ты, дедушка Мечислав… Думал, взаправду меня порубить хошь, как те веточки… И знаю, что это не так, а всё одно боюсь…

– А кабы не верил, так и толку от учения не жди, одна пустая забава, – задумчиво ответил старик, опускаясь подле на землю и прислушиваясь то ли к одному ему ведомому разговору леса с ветром, то ли к пересвисту весёлых птиц.

Он лежал на спине, свободно раскинувшись. Некогда голубые, а сейчас будто выгоревшие за многие лета, глаза были закрыты. Большие кисти жилистых рук, знавших и соху, и кузнечный молот, и рукоять меча, полураскрылись навстречу теплу и свету, подобно лепесткам усыхающего цветка. Постепенно дыхание замедлилось и стало таким слабым, что можно было подумать, будто старик умер. Но отрок знал, что так его учитель отправляется на совет к пращурам и ему нельзя мешать.

Светозар сел, обхватив колени руками. Круглый выпуклый щит лежал подле, тускло поблёскивая на солнце, и отрок стал вдумчиво разглядывать предмет своего ратного снаряжения. Прочный деревянный каркас из морёного дуба был окован тонкой, но чрезвычайно упругой и прочной сталью. Почерневшие от времени заклёпки по крайнему полю щита перемежались с истёртой позолотой рисунка, где тонконогие кони неслись сквозь причудливые переплетения растительного узорочья. В центре, размером с небольшую перевёрнутую чашу, выдавался умбон – самая выпуклая часть щита. От него к окаймляющему полю расходились, серповидно изгибаясь, потоки-лучи, похожие на закручивающийся смерч.

Такая форма щита была не просто данью красоте, изгиб поверхности делал его прочнее. При умелом обращении, выбросив щит вверх, можно было остановить атакующий меч, встретив клинок в самом начале удара и не дав ему набрать губительной мощи. Либо, едва уловимым движением согнутой руки, слегка изменить наклон и пустить клинок рикошетом, изменив его путь скольжения. Меч, звеня, менял направление удара и оставлял нападавшего на какое-то время незащищённым. В схватке с обученным этому приёму ратником подобный короткий миг мог стоить атакующему жизни.

Злато-червонный щит от времени и работы потерял яркость окраски, на его поверхности были следы рубяще-колющих ударов, царапины и вмятины, однако он по-прежнему сохранял прочность и был пригоден для надёжной защиты.

Стальная пружинящая пластина внутри, обшитая мягкой кожей с прокладкой из конского волоса, исправно смягчала мощные удары, а мальчишеская рука ложилась в неё легко и удобно. «Занятно, – думал Светозар, – для кого неведомый мастер сработал сей щит и столь же надёжный меч. Судя по красоте и искусной выделке, он был предназначен не для сына простого дружинника, паче всего – для юного княжича, вон их сколько прошло через науку Мечиславову. Ещё чуток – и Светозар тоже примерится к тяжёлому вооружению взрослого воина. Когда это будет, может, нынешней осенью?»

Отрок повернулся и увидел, что Мечислав открыл глаза. Вначале безмятежно-отрешённые, они затем потемнели, возвращаясь из неведомых далей, в которых бродила душа, к телесному естеству. Светозару почудилось, будто в глубинах выцветших глаз старого учителя отражаются лики тех, кто некогда был на этой поляне, кто приносил жертвы богам и справлял тризны, славя погибших с честию братьев-воинов. Тут звенели мечи и боевые топоры, слышались грозные кличи. Здесь из отроков рождались мужи и становились настоящими витязями, достойными славных пращуров. Таких, как Буй-Тур-Русы, которые, достигнув состояния яри, могли вовсе снять рубахи и двинуться на врага с обнажённой грудью, не чувствуя ударов и ран. Мечислав рассказывал: была в них такая сила, что превосходящие числом ромейские легионеры, закованные в железо, либо готы, облачённые в шкуры, с воловьими рогами на головах, разбегались в страхе перед русами-«рыкарями». Светозар мечтал быть таким же, жаждал поскорее вырасти, стать настоящим воином.

Будто прочитав его мысли, Мечислав сел рядом и промолвил:

– Боги дали нам закон Прави, которая способна одолевать тёмные силы. Наша Правь – это Правда, Истина, и тот, кто за неё сражается, всегда одерживает победу.

Отрок нахмурил брови:

– А ежели я ошибусь, кто подскажет мне, на чьей стороне правда?

– Великий Триглав подскажет, ибо он и в душе твоей. Ежели на душе спокойно и ясно, значит, по конам Свароговым живёшь. А коли совесть начинает мучить, знать, отступился где-то от Прави. Или другой кто на твоих очах непотребное действо творит, ты должен восстановить Истину.

– Дедушка, ты сказывал мне о Малых Триглавах, что каждым деревом, травинкой, букашкой малой, зверем, рыбой и птицей ведают. А что есть Триглав Великий?

– Отрадно, что ты сие вопрошаешь, – одобрил Мечислав. – Я доселе мало о Великом Триглаве сказывал оттого, что уразуметь оное непросто. А ежели ты сам про него ведать возжелал, знать, пришла пора. Теперь слушай, что скажу.

Великий Триглав – три наипервейшие силы, кои есть боги наши – Сварог, Даждьбог и Перун. Они ведают Навью, Явью и Правью, из которых весь мир составлен.

Сварог наш – Дед всех богов, старший бог Рода божьего и всяческих иных Родов животворящий источник. Он сотворил Явь из Нави по закону Прави. Он наш Праотец небесный, поскольку Сварга, сынок – это и есть небо. На Сварожьи луга райские мы отправляемся после смерти. Там течёт великая Pa-река, которая отделяет Сваргу от Яви, там живут боги и души Пращуров. Мы называем Сварога: Род, Дид, Прародитель.

Даждьбог есть Покровитель и Защитник наш от Коляды до Коляды. Он владыка той жизненной силы, что даёт созревать плодам на полях и плодиться скоту всяческому, и приумножаться зёрнам жита, и сотворяться медовым сотам, из которых мы делаем сурицу, чтоб прославлять ею наших богов. Даждьбог сотворил Землю нашу, и Солнце, и Звёзды, и удерживает их в Бездне. В земном воплощении Даждьбога являет Сноп, который мы первым связываем в Даждьбожий день, украшаем цветными лентами и ставим рядом с Перуновым Огнищем. Даждьбог – наш Родитель, Отец. От него и матери Славы через небесную корову Земун произошли мы, славяне.

Огнекудрый Перун-Громовержец, бог-Кузнец и владетель Молний, во все дни ведёт нас стезёю Прави к битвам и тризнам великим по всем павшим, что обретают вечную жизнь в войске Перуновом. Он покровитель воинов и воплощение могучей силы, что вращает Сварожьи колёса Яви, колёса Жизни. Быть Перуновым сыном – значит стоять на страже Поконов божьих, а если надобно, то сражаться за правое дело, живота не жалеючи.

– А Даждьбог, дедушка?

– Даждьбог даёт нам для этого силу Земли и Солнца, ярью нас оделяет.

– Значит, Сварог самый главный?

– В том и суть великой тайны триединства, Светозарка, что одно неотделимо от другого. Сварог есть в то же время и Перун, и Даждьбог, и прочие Триглавы Великие и Малые. Вот, к примеру, скажи: что есть сей дуб? – указал старик на ближайшее дерево.

– Что есть дуб? – задумчиво повторил отрок, погружаясь в размышления. – Это… ствол, корни… и крона? – проговорил он, вопросительно глядя на учителя.

– Верно! – похвалил довольный старик. – Может ли существовать одно без другого?

– Нет, – мотнул головой Светозар.

– Так и Великий Триглав составляет единое целое, только проявляется в разных ликах. Вот, гляди дальше, – Мечислав погладил рукой траву, – сколько разных цветков и травинок, дальше – кусты, а там – деревья. Всех их взрастила Земля, и они – неотделимые части её. Потом умирают, растворяются, рассыпаются и снова землёй становятся, а из семян другие цветки, подобные прежним, вырастают. Так и боги наши – ипостаси Сварги единой. Есть такие заблуждающиеся, которые пересчитывают богов, разделяя их в Сварге, Они будут отвергнуты Родом, так как мы не имеем богов разных, Вышень, Сварог и иные суть – множество, ибо Бог и един, и множественен, И пусть никто не разделяет того множества и не говорит, что мы имеем многих богов! [9]

И умение наше воинское на том построено, – продолжал Мечислав. – Чтоб супротивника превозмочь, надо яри Даждьбожьей исполниться, овладеть не только силой Яви, но и осознанием, что за Правь истинную сражаешься, и, ежели с лютым ворогом бьёшься, отправить его в Навь к мерзкому Яме – богу Смерти. Коль овладеешь этой силой, не будет тебе соперника.

Старик говорил, стараясь получше растолковать отроку то, о чём ведал, потому что внутри подспудно зрела тревога, предчувствие близкой беды и конца их учений. Однако он ничего не сказал Светозару: пусть ещё пощебечет, порадуется жизни малый воробышек, к которому он прирос сердцем, как к собственной крови.

– Пойдём омоемся в озере, – сказал он мальцу.

Войдя в избушку, собрал небольшую котомку, и Светозар понял, что на обратном пути они зайдут в Священную рощу.

– Навестим отца Велимира, – подтвердил Мечислав, – стар он, силы уходят…

Отправляясь в путь, он снял пояс с мечом, перевязался бечёвкой и прихватил посох с резной рукоятью, отполированной долгими прикосновениями. Обучая Светозара ратной науке, Мечислав сам будто молодел, на время забывая о старых ранах, но потом начинала ныть натруженная нога, и он заметно хромал, так что приходилось прибегать к помощи посоха.

Покряхтывая и припадая на правую ногу, старый воин следовал за Светозаром по тропинке, ведущей к лесному озеру.

Зеркальная гладь кристальной чистоты приняла их в свои объятия.

Мечислав, скользя по ней, с каждым неторопливым, но сильным гребком старался изгнать из себя усталость. Он чувствовал, как ноющая боль будто растворяется в прохладных объятиях воды, как во всё тело вливается волшебная сила озера и сам он становится неотъемлемой частью и водного царства, и звенящего леса, и могучего ласкового Купалы. Согласованность движений, и сливающееся с ним дыхание, и животворящая упругость воды имели завораживающую силу: они возвращали радость и бодрое состояние духа.

В Светозаре же молодая сила, благодаря живой воде лесного озера, вскипала бурным ключом. Он шумно нырял, плескался и громко ухал. Затем, быстрыми саженками доплыв до середины, резко изогнул гибкое тело и исчез в глубине, а через несколько мгновений, попав в струи холодных источников у дна, выскочил свечкой, со смехом резвясь и барахтаясь.

Старик, омывшись, вышел на берег. Два синеватых рубца выделялись на его теле: один шёл по правой ноге наискось через колено, второй – на спине, на уровне нижних рёбер. Одевшись, он сел, прислонившись спиной к вербе, и стал наблюдать за весёлым барахтаньем мальца. Всё происходило как обычно, но внутри расплывалось тёмное пятно беспокойства. Не сегодня завтра! Неужто всё погибнет? Перуна не станут боле почитать и забавы его запретят. Идолов бросят в реку или в огонь. Не содрогнётся боле слобода и сама земля Русская от воинских кличей ясуней – сынов Солнца. Нового бога привёз князь Владимир. Бают люди: в реку всех загоняют силой дружинники, а потом кресты на шею надевают и именами чужеземными нарекают, а кто супротив – огнём да мечом казнят. Как недобро начинается сия вера! Княгиня Ольга её первой приняла: хитрая жена была, властная, новая вера ей в том подспорьем служила. Одначе Святослав остался твёрд и верен обычаям пращуров. Храбр был и лёгок, ходил, как пардус, и много воен провёл, И возов за собой не возил, и котлов, и мясо не варил, А только тонко нарезал конину, или зверятину, или говядину и, на угольях запекая, ел, И шатра не имел, а потник стелил и седло под голову клал, И все воины его такими были [10].

Это Мечиславу было ведомо не из чужих уст, сколько пришлось ему бок о бок сражаться вместе с князем и делить все тяготы походной жизни.

Старый воин всё больше погружался в реку воспоминаний. И вот уже не золотистый отблеск воды в жаркий день плясал перед ним, а белый искрящийся снег вздымался серебряной пылью под копытами резвых коней, и лохматые северные ели простирали свои лапищи над головами всадников.

День был погожий, солнечный и морозный. Дружинники ехали, весело переговариваясь и подтрунивая друг над другом. Мечислав загляделся на следы волка и не успел вовремя пригнуть голову, задев островерхим шлемом еловую ветку, которая тут же щедро осыпала его и лошадь снегом, что вызвало новый повод веселья у спутников.

– То Мечислав нарочито шелом надел, чтоб деревьям не кланяться, – сказал кто-то из свиты князя.

Мечислав один из всех под накинутой на плечи шубой был одет в кольчугу со стальными нагрудными пластинами и на голове имел шлем. О том, что князь едет на охоту и велит сопровождать себя, узнал, когда Святослав с небольшой свитой уже собрался выезжать со двора. Мечислав в это время в полном боевом снаряжении показывал молодым гридням премудрости владения мечом, легко отбиваясь сразу от четверых раззадорившихся юношей и доказывая, что побеждать можно не только числом. Времени на переодевание не было, он успел только снять наручи, поножи и захватить самострел. Боевой меч в ножнах остался висеть на поясе.

От лесной свежести, яркого солнца и мороза, приятно бодрившего тело, на душе у Мечислава было так же легко и весело, и он подыгрывал сотоварищам, отвечая:

– Ничего вы в охоте не разумеете! Я коль и не попаду стрелой в сохатого, так горя мало, набычу голову, и пойдём мы с ним бодаться, у него рога, а у меня вона какой шишак!

Все опять засмеялись.

Два молодых гридня были высланы вперёд, проверить, всё ли в охотничьей избушке готово к приезду князя.

Дружинники, переговариваясь, вспоминали недавний удачный поход на Оку и Волгу, как дрались с хазарами, как брали Белую Вежу. Так незаметно добрались до места: к затерянному в лесной чаще небольшому бревенчатому домику, обнесённому бревенчатой же оградой. Ворота были распахнуты, но никто их не встречал.

– Верно, наши гридни мёды лесные после скачки отведывают, так что и позабыли, зачем посланы, – попытался шутить кто-то.

Однако никто даже не улыбнулся. А когда подъехали ближе, то и вовсе умолкли. В нескольких шагах от ворот лежал, разметавшись на окровавленном снегу, один из гридней, без шапки, шубы и охотничьего снаряжения. Несколько человек бросились к нему, увязая в сугробах, остальные схватились за оружие, настороженно оглядываясь в поисках ответа на столь наглое злодейство. Гридень был ещё жив, но рубленая рана на груди была так глубока, что не оставляла никакой надежды. Он узнал своих сотоварищей и сумел прошептать обескровленными губами лишь одно слово: «Нурманы…» – после чего умер.

Святослав сжал зубы так, что на скулах обозначились желваки. Мечиславу было известно, что князь не жалует нурманов. В нём текла кровь варягов-русь, отчаянных ободритов-рарожичей, что сыздавна сражались с нурманами на берегах Варяжского моря, а потом крепили Новогородчину, когда дед Рарог-Рюрик пришёл с дружиной и всем родом на княжение по решению Гостомысла и старейшин. При дворе отца Игоря в Киеве было множество варяжских военачальников, посланников, бояр и придворных. Была и варяжская дружина, что храбро сражалась бок о бок с киянами, – всё то были свои варяги-русь, хотя встречались и нурманы, что присягнули на верность Киеву и служили князю. После смерти отца в тереме добавились почитаемые матерью византийцы, хитрые, двуликие и коварные. Не желая ссориться с ней, Святослав старался поменьше бывать в Киеве и проводил основное время в боевых походах, расширяя границы Руси. За два лета он покорил грозную Хазарию, а потом пошёл на Дунайскую Болгарию и сел в Переяславце-на-Дунае.

Неожиданная осада Киева печенегами заставила князя воротиться. Изгнание степняков, потом смерть княгини Ольги задержали Святослава. Нынешним кратковременным посещением новгородских земель он хотел убедиться в прочности северных кордонов и набрать добрых новгородских ратников в своё войско для укрепления в Болгарии. Русских воинов он ценил превыше всего, справедливо полагая, что наёмник, служащий за плату или долю в добыче, никогда не будет драться за Русь до последнего вздоха, как это могут делать только истинные защитники родной земли. А наймит, он и есть наймит: всегда может уйти от одного хозяина к другому, который посулит больше. К тому же в северных землях ещё был крепок славянский дух и пращурская вера. Приверженцев христианства в своём войске Святослав с некоторого времени стал искоренять беспощадно. С их появлением начался «разброд», ослабление порядка, и военачальники вознегодовали, требуя изгнать «визанских изменников» из своих рядов, поскольку они прогневили богов русских, и от этого следуют неудачи и большие потери в сражениях. Когда же Святослав узнал о тайном сговоре христиан, подбивавших его воинов перейти на службу к византийцам, и что во главе заговорщиков стоял его двоюродный брат Улеб, князь рассвирепел так, что не пощадил Улеба и покарал его собственной рукой. А в Киев отослал отряд с повелением уничтожить там христианские церкви, а византийских пресвитеров изгнать из Русской земли. Святослав помнил, как карал в своё время греков его дед, Олег Вещий, прибивший свой щит к вратам Цареграда.

Осмотрев избушку, дружинники доложили князю, что в живых никого не осталось. Главный охотничий и его подручные были порублены и исколоты. Второй гридень лежал там же с рассечённым лбом. Не пощадили и собак: их трупы стыли на снегу, видимо, верные стражи пытались защитить хозяев. Все припасы: мука, тук [11], мясо, крупы, мёд, шкуры и оружие – исчезли. От ворот в сторону уходили следы полозьев нескольких саней и множество конских копыт.

– Что за нурманы? – вопрошали друг у друга дружинники.

– Да мало ли их нынче бродит, – с горькой досадой заметил Мечислав. – Может, служили кому, да домой возвращаются. Либо нанял кто из воевод, а они по пути решили запасы разбоем пополнить. Нурманы, душа из них вон! – заключил дружинник.

Из-под нахмуренных бровей Святослава блеснули молнии. Он сжал рукоять меча, с которым никогда не расставался, кованого из особой стали по фряжскому секрету, так что он мог одинаково хорошо рубить железо и брить голову, и сказал негромко, но с необычайной силой в голосе:

– Настигнем.

– Княже, – спросил один из спутников, – может, за подмогой послать, их вон сколько… Втрое супротив нашего, ежели по следам судить…

– А хоть вдесятеро! – рыкнул Святослав. – Никому не дозволено на нашей земле хозяйничать, тем паче таким… – Он не договорил и выбросил правую руку вперёд: – По коням! И да поможет нам Перун!

Снова летят крепкогрудые кони, вздымая снежную пыль, пляшут и рассыпаются искрами солнечные лучи, только нет больше веселия на лицах воинов. Перед их очами – изрубленные мечами сотоварищи, для которых сей дивный день превратился в вечную ночь.

Кони мчались, почуяв силу яри своих седоков. Норманнов настигли скоро. Те беззаботно катили в санях и трусили верхом, довольные лёгкой добычей. Услышав конский топот, даже не подумали о погоне. Приближающихся всадников было мало, вооружены по-охотничьи, да и одеты просто: в шапки, шубы да дохи. Вожак норманнов, рыжебородый громила Дерик, глядя на них, раздумывал: пропустить сих случайных всадников или положить тут в лесных сугробах на подкормку оголодавшим волкам.

Однако всадники, обойдя обоз, сами перекрыли дорогу: молодой, с висячими усами – впереди, рядом с ним широкоплечий ратник постарше в боевом облачении.

– Кто таковы будете? Куда идёте? – властно и коротко спросил молодой.

Старый норманн, сидевший рядом с Дериком в санях, перевёл вопрос руса. Дерик откинул медвежью шубу, встал во весь свой немалый рост. Ему явно не понравился тон и поведение молодого русина. Презрительно смерив его взглядом, расправил грудь и, для убедительности сжав рукоять большого меча, бросил толмачу:

– Скажи этому самоуверенному мальчишке, что перед ним сам Дерик Рыжий со своими доблестными воинами, каждый из которых стоит десятка таких выскочек, как…

Он не успел закончить своей высокопарной фразы.

– Послушай меня ещё раз, рыжий боров и вся твоя волчья свора разбойников, – заговорил вдруг предводитель русов на нурманском языке, вкладывая в каждое слово чужой речи силу и ненависть, – куда б вы ни шли, я, князь Руси Святослав, повелеваю сложить оружие и следовать за мной до града Нова, где будете преданы суду за невинно пролитую кровь людей русских. Коли ж нет, покараны будете на месте рукой моей и моих соратников безо всякой пощады, все до последнего!

Норманны, поражённые безмерной наглостью молодого руса, молчали, приходя в себя. Никто из них не знал в лицо князя Святослава, но были наслышаны о его храбрости, искусстве в рукопашных схватках и многих победах. Они представляли русского конунга зрелым мужем громадного роста, в великолепных золочёных доспехах с двуручным грозным мечом. Этот же рус совершенно не походил на соответствующий образ: среднего роста, голубоглазый, с прямым носом и длинными усами, но без бороды. В плечах широк, но станом гибок и строен. Никаких признаков особой силы и могущества. Да и в одеянии его, и на конской сбруе не было великолепия, надлежащего, по их мнению, владыке столь великой и богатой державы.

Растерянность норманнов постепенно стала переходить в злорадное веселье. Горстка русов без доспехов и шлемов, за исключением трёх-четырёх, одетых в кольчуги, осмеливается угрожать им, свободным сыновьям северных фиордов, чья работа всегда состояла в том, чтобы лишать других жизни. Кроме старшего сына, получавшего всё отцовское наследство, остальные знали, что должны стать воинами и получить добычу где-то в других странах и землях, заслужив или завоевав там право на собственные владения и имущество. Поэтому стычка с русами, несмотря на то что один из них выдавал себя за грозного конунга, показалась просто смешной. Только Дерик, самый опытный воин, всегда знавший, как следует поступать, отчего-то затягивал время. Ему неоднократно приходилось нападать на превосходящего числом врага, и он всегда действовал быстро и решительно. Однако вот так, средь бела дня, малым числом, да ещё и предупредив о своих намерениях – это было неслыханно. Его обострённое чутьё не улавливало ни страха, ни сомнения в рядах этих безумцев. Напротив, их лица казались почти спокойными, а глаза смотрели куда-то вдаль поверх голов. Дерик до сего времени не бывал на Руси и не знал, что чувство боли и жажду мести за убитых товарищей русы умели превращать в силу Прави, могучую, неодолимую для чужеземцев силу, представлявшую собой крепчайший сплав любви и ненависти, единения с пращурами и богами, Отцом Сварогом и Матерью Сырой Землёй, с Триглавами Великими и Малыми. Он не знал, что сила эта давала им возможность побеждать в сражениях с многократно превосходящими силами противника, как было это сотни и тысячи лет назад. И как будет через несколько лет, когда греки выставят против десятитысячного войска Святослава почти стотысячную рать, и русы не только не дрогнут, но и заставят греков позорно бежать. Ничего этого не знал Дерик, и потому исполнился лютой ненависти за дерзкие слова и рванул из ножен свой большой меч. Однако полностью обнажить его так и не успел: охотничий нож князя, брошенный левой рукой, вошёл в обнажённый участок шеи грозного викинга по самую кованую рукоять с чеканным изображением на ней русского Солнца. Вслед за князем его спутники с такой же точностью и скоростью разрядили свои охотничьи луки и самострелы, успев из-за краткости расстояния – в упор – выпустить только по одной-две стреле, прежде чем на них набросились озверевшие норманны.

Мечислав ринулся к Дерику и, уклонившись от чьего-то топора, подхватил выпадающий из руки рыжего великана тяжёлый меч.

– Держи, княже! – крикнул он, оказавшись рядом со Святославом.

– Дякую, друже! – ответил князь. Он сбросил соболью шубу, под которой была не кольчуга, а лишь кожаная рубаха с пластинами, надетая на простую свиту, и враз заработал обоими мечами.

Два грозных клинка в четыре лезвия молнией непредсказуемых ударов обрушились на врагов. Отметив это, Мечислав удовлетворённо крякнул и, заслонив спиной князя, включился в рубку. К ним присоединился ещё один дружинник, и они, будто спаянные в единый гибкий треугольник, успешно отражали нападения. Остальные также сбросили свои шубы, чтоб не мешали.

– Окружай! Загоняй их в Перуново Коло! – восклицал Святослав.

Однако опомнившиеся викинги навалились на русов всем отрядом и рубились с особой жестокостью: то один, то другой из верных товарищей, охнув, оседал на истоптанный снег. Мечислав в который раз пожалел, что нет ни щита, ни меча для второй руки. Защитой ему служила теперь только ловкость и особое воинское чутьё, которое давало возможность упреждать удар противника. Несколько раз острые жала чужих клинков, звеня, вскользь проходили по нагрудным пластинам, досталось и шелому, но боевые доспехи надёжно защищали самые уязвимые места: голову, грудь и живот.

Конь Мечислава оказался между двумя норманнскими санями, надо было выбираться, так как князь с дружинником рубились уже по другую сторону. Отбиваясь от наседавших врагов, Мечислав осадил коня, чтобы перескочить розвальни, и в этот миг предназначавшийся ему удар прожужжал мимо, но топор со всего маху – по самый обух – с хрустом вошёл в вороное тело четвероногого друга. Животное взвилось, забило коптами, заржало испуганно, громко и тоскливо. Мысль о том, что, если сейчас конь рухнет назад, это будет конец, горячим копьём пронзила всё существо Мечислава. Может, животное в последний раз почувствовало волю хозяина, или просто так вышло, но скакун ещё раз встал на передние ноги, а затем боком повалился на сани. Благодарный верному коню за последнюю услугу, Мечислав успел выдернуть ноги из стремян и кубарем скатился на снег, испятнанный кровью лошадей и людей. На миг небо и кровавый снег поменялись местами, и он оказался прямо у ног какого-то викинга. Тот поднял боевой топор, намереваясь зарубить противника. Мечислав, не растерявшись, рванул норманна за ноги, и тот, потеряв равновесие, упал. Тут же чей-то русский меч отделил его голову от шеи, и огромное красное пятно задымилось, растекаясь по стылой земле.

Мечислав вскочил и увидел надвигающегося на него другого викинга, похожего на Дерика, такого же здорового и высокого. Их мечи скрестились, высекая невидимые днём искры. Викинг был мощнее и выше, Мечислав ловчее орудовал мечом, поскольку меч викинга был двуручным и тяжёлым. Преимущество норманнского оружия состояло в том, что его клинок был длиннее, и викинг вращал его над головой, пытаясь достать Мечислава. Попав в смертоносный круг, Мечислав успел пригнуться, и сталь молнией блеснула над головой. Но великан, не останавливаясь, прямо из-за спины двумя руками обрушил свой тяжёлый клинок, набравший максимум губительной силы, сверху вниз на русского воина. Меч тонко засвистел и приготовился расчленить противника надвое, как полено, несмотря на его шлем и кольчугу. Ни убежать, ни защититься не было никакой возможности, потому что смерть отделяла их лишь на сотые или тысячные доли мгновения. Ни меч, ни что иное не могли стать защитой Мечиславу, лишь неведомое чувство, сработавшее внутри, – это чувство дыхания смерти, несущееся чуть впереди острия клинка. Оно молниеносно увело его тело влево, развернув так, что лезвие опускающегося меча едва не задело пластины на груди, шуйская же рука выдвинула клинок навстречу врагу, который, заканчивая рубящее движение, вдруг ударил в пустоту и сам напоролся на русское остриё. Однако меч викинга зацепился за край взметнувшейся кольчуги, распорол её и уже плашмя со страшной силой обрушился на колено правой ноги, которую Мечислав не успел убрать. Вначале он даже не почувствовал боли, просто ощутил, как хрустнула кость и связки, а нога, будто набитая чем-то мягким, перестала слушаться и подкосилась. В это мгновение резкая боль пронзила спину, и он рухнул в снег, показавшийся горячим и чёрным.

Кольчуга спасла Мечислава – норманнский топор не смог войти в тело. От удара сломались два нижних ребра, но он остался жив. Долго пребывал в жару и бреду. Открывая глаза, видел перед собой чьё-то белое лицо с белыми волосами: или это сама Смерть-Мара сидит у его постели?

Однажды сознание прояснилось, и он увидел седого старика с белыми усами и бородой, обкладывавшего льдом его изувеченную ногу.

– Князь… жив? – попытался выдавить Мечислав первый возникший в голове вопрос, но воспалённые потрескавшиеся уста исторгли только хриплое шипение.

Старик озабоченно наклонился, затем приподнял голову больного и поднёс к губам небольшую глиняную чашу. Мечислав глотнул горьковатой жидкости, отдышался и уже внятнее повторил тревоживший его вопрос. Старик ничего не ответил, повернулся и вышел. Через несколько мгновений, показавшихся вечностью, в светёлку неожиданно вошёл сам Святослав. Он был, по обыкновению, в чистой белой рубахе с вышитым воротом, штаны заправлены в сапоги. Гладковыбритый череп блестел, только оставленный длинный чуб-оселедец спадал на одно ухо, а во втором поблёскивала золотая серьга с тремя самоцветами: белой жемчужиной, красным рубином и синим яхонтом – символами Яви, Прави и Нави. Голубые очи князя глядели весело.

– Оклемался, старый вояка? – спросил он, присаживаясь подле и поглаживая усы. – Нурманам перцу задал, а сам помирать собрался? Напугал ты меня, думал, так и уеду, не попрощавшись…

– Уезжаешь?… – тихо прошептал Мечислав. Потом закрыл глаза, помолчал и с болью выдавил: – Оно конечно… я теперь никуда не годный, кому нужны калеки…

Святослав не обиделся. Он понимал тоску и состояние верного соратника, поэтому сказал намеренно строго:

– Ты себя раньше времени в немощные-то не зачисляй. Да, я еду в Болгарию, одначе ты нужен мне будешь в Киеве.

– Ворон с огородов гонять? – саркастически отозвался Мечислав.

Святослав взял его руку, сжал в своей.

– Мне нужны воины, добрые воины, ты был одним из лучших, а теперь… теперь ты можешь взамен дать мне многих! – неожиданно закончил он.

Мечислав попытался приподнять голову, но опять уронил её, поморщившись от боли, и произнёс:

– Не дойду я умом, о чём ты речь ведёшь, княже…

– А веду я речь про мою воинскую слободу, где мальцы ратную науку проходят, слыхал небось?

– Как не слыхать…

– А кто сумеет обучить их сему делу лепше тебя, опытного воина? Да и мои чада подросли, оставляю Ярополка в Киеве, а Олега – в древлянах. С превеликой надеждой на твоё наставничество. Но про сие мы позже потолкуем, а сейчас, что поделать, надобно ехать, болгары Переяславец осадили. Вот и выходит, что ты моей десницей остаться должен, такой будет мой княжеский наказ, понятно изрекаю?

Мечислав молчал, ещё не до конца соображая. Святослав, видя, что заставил товарища задуматься, смягчил тон:

– А для начала вылечись как следует. Для сего к тебе лучший волхв и знахарь приставлен, ты уже раззнакомился с ним? Отец Велимир! – окликнул он.

Вошёл тот самый седой старик.

– Что, отче, скоро будет бегать наш Мечислав? – спросил князь.

– Сие не токмо от меня зависит, – степенно отвечал старик, – коли сам захочет, будет бегать, потрудиться, одначе, надо изрядно. А не захочет, впадёт в уныние, никакие самые лучшие снадобья и травы и даже сами боги помочь не смогут…

– Слыхал? – поднял палец Святослав. – Так что первый мой наказ излечиться, на ноги стать, иначе как мой второй наказ исполнять будешь? Так-то вот, друже верный, всем ты нам нужен, смелостью своей, умением, любовью к земле Русской…

Святослав говорил, а взор его уже устремился вдаль, стал задумчивым. И Мечислав понял, что мысли князя полетели далеко над Русью, над её бескрайними просторами, подобно соколам в синем небе.

Старый Мечислав сидел у лесного озера, окунувшись в тяжкие думы. Рано, рано ушёл к предкам князь Святослав, был в нём истинный дух Перунов. А сыновья его друг друга перебили: Ярополк – Олега, а Владимир – Ярополка. Один теперь Владимир княжит в Киеве. Не в отца пошёл: и к пиршествам пристрастен, и с жёнами блудодействует, и слобода воинская давно заброшена. И то, что веру бабки своей Ольги принял, – не диво, с червоточиной пришла она, вера эта. Может, там, в своих краях, она и хороша, да, пока дошла до Руси, испоганилась людьми недобрыми. На своей земле и вера своя должна быть, из глуби веков от богов и пращуров к нам пришедшая, и прекрасный венец этой веры мы до сих пор имели.

Светозар наконец накупался всласть, и они, лёгкие и обновлённые, пошли по тропинке.

– Сказывают, дедушка, новый бог скоро будет, как это? – в унисон мыслям старика спросил отрок. – Нешто, ежели человека в воде искупать, он по-другому верить начнёт? Мы вон с тобой каждый день купаемся, и ничего, а?

Задумчивое лицо Мечислава на миг просветлело, а потом стало ещё озабоченнее.

– Это тех, кто месяцами не моются, в воду силой загонять надобно. А мы, славяне, Купалу издавна чтим и омовение каждый день совершаем. Богов ведь наших умом понимать надо, сердцем чуять да чистотой душевной и телесной к ним приближаться. А коли молится человек, чтоб через богов вытребовать меру зерна с соседа, какую тот с прошлых Овсеней задолжал, али по другой подобной надобности, значит, забыл, что он сын божий. Никогда пращуры наши для потребы своей ничего у богов не просили, разве только испить сурьи смертной в бою, чтоб обрести вечную жизнь в войске Перуновом. Только тем, кто в жизни завистливы, склочны, скаредны, боязливы, неумеренны или мелки душой, могут понадобиться чужие боги. Славянские боги – наши Прародители, достойно ли отрекаться от них?

Отрок восхищённо взглянул на учителя:

– Дедушка Мечислав, ты обо всём знаешь, всё умеешь: и с богами разговаривать, и с пращурами, тебе всё открыто, научишь и меня?

– Запомни, Светозарка, никто из людей всего на свете знать не может. А коли встретишь такого, что подобное о себе мыслит, то это не человек, а труп смердящий, закрой нос и обойди стороной. Ученье никогда не кончается для настоящего Перунова сына, сколь бы ему ни было на этом свете отмерено. А кому воистину многое ведомо, так это отцу Велимиру, он ведь учит тебя?

– Да, однако не всему, говорит, что я больно молод. А мне хочется поскорее про всё узнать!

Мечислав положил широкую длань на плечо отрока, внимательно глядя на его взволнованное лицо. Светозар продолжал говорить, а старый волхв, вдруг просияв ликом, спросил:

– А скажи-ка мне, как отличить настоящего волхва от обычного человека?

– Наверное, по посоху, по знаку того бога, которому служит сей волхв, по мудрости его.

– Сие верно, но главное – по очам, Светозарушка, по взору его! Настоящий волхв тот, в чьей душе горит огонь Истины. А очи есть зерцало души человеческой. Когда человек преисполнен внутреннего огня, то он отражается в глазах его лучистым светом. Так вот, сегодня я узрел в твоих очах отражение того самого огня. Боги дали тебе свою искру, Светозарка! Будешь трудиться – раздуешь её в огонь и получишь великую силу. Только завсегда помни, что мы Перуновы дети, Даждьбожии внуки, Свароговы правнуки и жизнь наша на том стоит, чтоб поступать по совести, по справедливости, за правое дело стоять насмерть, коли потребуется…

Старик потрепал русые вихры отрока. Они свернули с тропинки и стали спускаться по склону. На другой стороне оврага уже начиналась Священная роща.

Глава вторая Священная роща

Перебравшись через овраг по двум поваленным толстым стволам, уложенным рядышком, старик с отроком вошли в густую тенистую Дубраву. От остальной части леса она отличалась тем, что здесь росли вековые дубы, которых никогда не касался топор. Деревья были в несколько обхватов, прямые и очень высокие, саженей [12]по пятнадцати, а то и более. Тёмно-серые колонны стволов, покрытых толстой корой с глубокими трещинами, уходили, казалось, в самое небо, ветвясь там мощными кронами.

В них было столько силы и могучей красоты, что невольный трепет присутствия самих богов охватывал каждого входящего. «Дубравы Божии берегите, нельзя дубы изводить, боги наши суть в них!» – так всегда говорили волхвы и кудесники, и возжигали на холмах у Дубрав священные Вечные Огни, и молились у живых Родников и Источников, и соблюдали извечные Сварожьи Поконы, чтобы быть достойными сыновьями своих небесных отцов.

Толстый покров опавшей прошлогодней листвы чуть шуршал под ногами, тропинка была засыпана желудями, и золотые солнечные зайчики, лишь изредка пробиваясь сквозь плотный зелёный занавес, прыгали по земле.

Только ранней весной, когда ещё нет листьев, а дубы распускаются поздно, поскольку их нежные молодые листочки боятся холодов, в дубраве густо зацветают травы: лютики, ветреницы, медуница, пролески. Они спешат насладиться солнцем, потому что позднее здесь становится сумрачно, и лишь травы с ползучими корневищами оплетают всю почву у подножия деревьев. Вот, к примеру, заросли сныти, состоящие из листьев по девяти листков. Цветёт она только на открытых местах мелкими белыми цветками, похожими на морковь. Светозар знал, что сныть съедобна, хозяйки добавляют её в борщ наряду со щавелем и крапивой. На сныти хорошо пасётся скот, однако не в сей Дубраве. Священную рощу никто не смел осквернить: ни охотники, ни птицеловы не хаживали сюда за добычей. Птахи и звери, бабочки и насекомые жили тут вольно; травы, кусты и деревья росли в первозданном виде, как создал их Творец: колыхалась волосистая осока, стелился вечнозелёный зеленчук с беловатыми пятнами на листьях, похожий на глухую крапиву, округлыми глянцевыми листками раскинулся копытень, дружно тянулись вверх узорчатые папоротники.

Мечислав со Светозаром приостановились, когда всего в нескольких шагах перед ними, похрюкивая, прошла огромная матка, а за ней, задрав хвостики, резво трусил полосатый выводок диких кабанов.

Тропинка вела дальше и поднималась на небольшой холм, вершина которого заканчивалась поляной. В самом центре её, подпирая раскидистой головой-кроной небесный свод, степенно шелестел листвою Великий Дуб. У его подножия, на утрамбованной земляной насыпи, находилось Святилище: простое деревянное сооружение из брёвен, поставленных колом – по кругу – и оплетённых лозой, с одним широким просветом для входа. Конусообразная крыша из брёвен, покрытых мхом, имела вверху отверстие для выхода дыма, потому что в Святилище горел Вечный Огонь, за которым следил древний жрец, чья крохотная избушка стояла неподалёку. Возле Огня был жертвенник – каменный круг с выбитыми на нём семью кольцами, сужающимися к центру – символом Солнца. Тут же находились жертвенные сосуды, висели пучки терпковато-душистых трав и стоял свитый Сноп, о котором упоминал Мечислав, – предмет поклонения и часть неразрывного триединства ДИД-ДУБ-СНОП, воплощённого в богах, как СВАРОГ-ПЕРУН-ДАЖДЬБОГ. Мечислав также пояснял, что в иных, более северных землях почитали СВЕНТОВИДА-ПЕРУНА-РАДОГОЩА, в южных за главного считали СТРИБОГА-ХОРСА-ВЕЛЕСА или иных богов, но все они были составляющими Великого Триглава, которому подчинялись Триглавы Малые, включающие все прочие божества.

В Святилище имелись различные сосуды для воды, зерна, сурицы, был ручной жернов для получения брашна – муки, из которой пеклись священные хлебы.

Сам хранитель Вечного Огня, согбенный старец с белой как лунь головой, встретил их у тропинки с вязанкой хвороста за спиной.

– Здравствуй, отец Велимир, долгих лет тебе! – приветствовал его бывший ратник.

– Здрав будь, Мечислав! И ты, отрок, здрав и славен будь! – ответствовал старец.

Светозар взял у отца Велимира вязанку, и они поднялись на поляну. Положив к подножию Дуба цветов лесных и кувшинок, собранных на озере, они стали, прочно утвердив ноги в землю, будто тем самым хотели уподобиться могучему исполину, воздели руки в синеву небес, к огненному колу Хорса, и вознесли общую молитву богам.

– Славим Даждьбога, – повторял за старшими Светозар, – блистающего в Сварге пречистой; Перуна, который громами и молниями повелевает; Стрибога, что ветрами ярится по земле. Славим Ладо-бога, укрепляющего Лад в Родах и дающего всякие блага, и Купало-бога, ведающего всяческими мытнями и омовениями. И Яро-бога, который правит яровым цветением, и Русалками, и Водяными, и Лесовиками, и Домовыми. Славим Сварога – старшего бога Рода божьего, славим щуров и пращуров, умерших сотни лет назад. Всем богам, от которых мы радость имеем, – уважение и почтение наше! Слава вам, ныне и во все времена! Оум! Оум! Оум!

После молитвы Мечислав извлёк из котомки мешочек с зёрнами и кринку мёда и передал их жрецу.

Велимир вошёл в Святилище, взял один из стоявших там запечатанных кувшинов, вскрыл его и налил золотистой пенящейся жидкости в жертвенный сосуд, сделанный в форме оленя с отверстием в спине и ртом-лейкой. Затем плеснул три раза в огонь со словами:

Жрец высыпал на жертвенник горсть зёрен.

– А это зёрна хлеба нашего, тобой, Даждьбоже, взращённые, ярой силой исполненные.

Потом отломил кусочек от лепёшки, лежавшей завёрнутой в чистое льняное полотенце.

– А это хлеб священный от земли нашей. И это есть и будет истинной жертвой, какую всегда отцы и деды наши давали.

Завершив обряд жертвоприношения, они удалились к избушке жреца. Невдалеке, у подножия холма, протекал тихозвонный ручей. Усевшись на колоду и разложив нехитрую снедь на дощатом столе, они выпили по старшинству из кувшина с сурьей, вкусили священного хлеба, а затем неторопливо насытились мёдом, запивая чистой водой из ручья.

Живейшее участие в трапезе принимала бойкая молодая сорока, которая сидела на ветке, а как только появилась еда, слетела на плечо жрецу.

– Что, Стрекотуха, – спросил он её, поглаживая по блестящим перьям, – проголодалась? Ну, угощайся на здоровье.

Светозар знал, что отец Велимир нашёл её малым беспомощным сорочонком и выходил. Теперь она была ручной, понятливой и бойкой птахой. Садясь на плечо то к одному, то к другому из сотрапезников, она о чём-то стрекотала, иногда для пущей убедительности хлопая крыльями и часто, пока рука тянулась к столу, успевала перехватить кусок, чем вызывала смех и незлобивые укоры в свой адрес.

Когда убрали со стола, тщательно подобрав все крошки, отец Велимир велел Светозару почитать вслух, сетуя на слабеющие глаза. Светозар принёс из избушки жреца «буковицы» – деревянные дощечки, скреплённые железными кольцами. По гладкой буковой поверхности рядами шли письмена. Таких дощечек у отца Велимира было много, большинство уже почернели от времени. Будучи летами помоложе, жрец часто хаживал в Киев, слушал старых певцов-велесовичей – гуселыциков, кобзарей и домрачеев, записывал их песни на бересту, а затем уже выстругивал буковицы либо подготавливал кожу и переносил на них письмена. Встречаясь с другими жрецами, переписывал молитвы, заговоры, травники, зелейники, громовники и звездочтения.

Давно уже не бывал отец Велимир в Киеве, и к нему теперь мало кто приходил, но он по-прежнему хранил Вечный Огонь и деревянные «дощьки», справлял требы и молился богам.

Светозару он казался воплощением самой древности и мудрости, вечным, как Священный Огонь.

Найдя место, где остановился в прошлый раз, отрок стал читать. Стрекотуха уселась ему на плечо и, иногда быстрыми движениями поворачивая голову, стала прилежно слушать похожий на протекающий рядом ручей звонкий голос Светозара.

Он читал повествование о древних пращурах, их великих походах и сражениях, о друзьях и врагах, почитании земли своей Русской, которую отстаивали с честью, о великих предвещаниях и пророчествах.

– И молвил Орею Сварог наш: «Поскольку я Творец, сотворю вас от перстов моих, и будет сказано, что вы сыны Творца, и будете моими детьми. А Даждъбог будет Отцом вашим, и вы его должны слушаться. И он скажет, что вы должны делать, и как скажет – так и творите. И станете вы народом великим, и будете побеждать на всех сторонах света, и одолеете роды иные, поскольку будете извлекать силы свои из камня и чудеса творить: повозки без коней, и делать прочие чудеса без кудесников, ибо всякий будет ходить, как кудесник, и ругу творить, производя заклинания на кметь, и кметь подчинится вам. Но будут говориться словеса многие, и теми словами обманут вас, и вы станете трудиться в рабстве в обмен на золото, и за то золото захотите продаться врагам». О том предостерегли боги и дали завет Орию: «Любите мир растительный и животный, любите друзей своих и будьте мирными меж Родами!» [14]– закончил Светозар.

Долгое молчание повисло над поляной. Стрекотуха, поняв, что чтение завершилось, вспорхнула и улетела куда-то по своим сорочьим делам.

– Да, – произнёс наконец Мечислав, – сбывается пророчество. Сколько жили мы на земле нашей, скот пасли, землю раяли, от ворогов отечество обороняли. А нынче греки, хитрые лисы, хотят нас окрестить, чтоб мы забыли богов наших и обратились к ним. Разумеют, что не могут одолеть силой, так вишь, хитроумие какое плетут: бояр да купцов в свою веру заманивают, а теперь и до князя нашего добрались…

– А что, отче, – спросил Светозар, – ты сказывал как-то, что и греки прежде иную веру имели?

– Так, милок. Были допрежь и у греков боги многия, и каждый своим делом либо ремеслом ведал. Одначе от людей они токмо могуществом да бессмертием отличались, а в остальном жили как сами греки: враждовали промеж собой, прелюбодействовали, обманы да хитрости творили, пирам чревоугодным предавались. К тому же кровожадными были, жертвы человеческие требовали, и не только врагов, но и родных сестёр, матерей, братьев – всякого, на кого жребий падёт или прорицатель укажет. Чему такие боги могли научить людей своих? Вот и жили греки, как их боги, хотя и высекали своих кумиров из камня белого, кости, из злата и серебра лили, каменьями самоцветными украшали. Грецколане ведь не богов почитают и не людей, но каменные изваяния, подобные мужам. А наши боги суть – образы [15].

– Я знавал многих греков, – кивнул Мечислав, – особенно когда дружина наша со Святославом в Киеве стояла. Там их, крамарей-торговцев, держателей дворов гостиных, посланцев и вельмож всяческих, пруд пруди было. Дивились они, что не блещут великолепием наши святилища, а кумиры просты и грубы, так что лика не разглядеть, и стоят они на полянах лесных да холмах, а не в храминах белокаменных.

– Что им можно ответствовать, – развёл руками отец Велимир, – коли не разумеют они образы богов наших. Мы вырезаем своих кумиров из Дуба Священного, делаем из камня долговечного, дабы люди приходили к ним с чистыми помыслами и сердечными молитвами, а не взирали на золотые изваяния с вожделением, как на предмет богатства.

Многие и у нас теперь стали делать кумиров из злата, по примеру греков, я не одобряю сего. Раньше праотцы наши вовсе идолов не имели, молились у криниц и источников, где вода живая течёт. На Солнце ясное молились, на Зорьку Утреннюю и Вечернюю, на Сваргу синюю, на Дубы Священные, и то было правильно, только так происходит волшебство и прямой разговор с богами. И ничего боле не надобно.

– К сему случай такой припоминаю, – поднял палец вверх Мечислав. – Один грек, Леоном звали, торговал в Киеве своим крамом, как то дозволялось по хартии, уложенной ещё князем Игорем с царями греческими. Да уличён был как-то гость сей в обмане, за что был бит плетьми, лишён товара и на означенный срок к землекопным работам приставлен. Да только эллин, он и есть эллин, вскорости начальствовать над землекопами стал, потом в обозные начальники перешёл, глядишь, через годок-другой опять Леон лавки вернул, да ещё и двор заезжий для гостей византийских открыл. Потом к княжескому двору приблизился, лучшие товары поставлять подрядился. В первый раз я с ним встретился, когда приехал он к князю Святославу с каким-то посланием от княгини Ольги. Заодно и товар прихватил: упряжь конскую, уздечки да сёдла, серебром-златом отделанные, камнями самоцветными обложенные, сапоги самой мягкой кожи, рубахи шёлковые, пояса узорчатые, сосуды питейные – да всё такое искусное, работы тонкой, невиданной. Загорелись очи у многих военачальников, обступили гостя, товару дивятся. А грек самих наших воев, как товар, разглядывает, за плечи и руки щупает, языком цокает.

«Добрые, ох добрые воины! – восклицает. – Каждый из вас за свою службу мог бы получать плату щедрую. Вот тебя, – взглянул на меня Леон сливовидными очами с поволокой, – как нарекают, друг?»

«Мечиславом», – ответствую.

«А в чине каком состоишь?»

«Полутемником».

«А одет ты, прости, как незнатный воин. А у нас таксиарх, тысяцкий по-вашему, больше вашего князя имеет. Слышал, он на голой земле спит и грубую пищу ест? Не бережёте вы своего архонта. Разве не заслужил он достойного воздаяния за храбрость и смелость?»

В это время Святослав, закончив чтение послания, направился к дружинникам. Воины расступились, и Леон, увидев князя, стал подобострастно кланяться. Он и вовсе простёрся бы ниц, как это положено делать в Византии перед сановниками и вельможами, не говоря уже о василевсе, однако, зная, что на Руси это порицается, ограничился низкими долгими поклонами. Князь зорким оком окинул товар и лица своих дружинников. Грек, продолжая выражать глубокую учтивость, щёлкнул пальцами, и его подручный вынес какой-то свёрток. Торговец лёгким движением тронул узелок, и свёрток раскрылся, заструившись огненным пурпуром, подобно реке на закате. Ещё одно быстрое мановение – и на полусогнутые руки Леона, опадая широкими складками, лёг великолепный плащ с золотым шитьём по вороту и подолу и золотой пряжкой на левом плече, изображавшей львиную голову с перекрещёнными лапами. Изнутри плащ был подбит тончайшим зелёным шёлком.

«Прими, великий князь, скромный дар от купцов наших, не почти за дерзость». Леон застыл в долгом поклоне.

Святослав бросил быстрый взгляд на плащ, на Леона, на столпившихся вокруг дружинников и изрёк:

В голосе князя зазвучали угрожающие нотки. Смуглое лицо Леона побелело, он готов был тут же рухнуть на колени и вымаливать пощаду у русского владыки. Но князь неожиданно улыбнулся в усы и предстал совсем ещё молодым мужем, почти юношей.

Воины, внимавшие словам князя, разразились дружным смехом.

Святослав опять повернулся к растерянному Леону:

И ушёл своей быстрой, лёгкой походкой.

– Хоть молод был Святослав, однако заветы пращуров крепко чтил, – закончил своё повествование старый воин, бывший княжеский соратник.

– На том зиждется один из великих Поконов божьих, – ответствовал Велимир. – Что лишнее, то не надобно. Ибо от лишнего жена портится, сыны гуляют, работу бросают, дочки расходятся по чужим людям, и от лишнего человек остаётся один сам с собою, всем лишний…

Светозар затаив дыхание слушал речи волхвов, стараясь уловить суть в том, что было ему не совсем понятно.

– Оттого и разор нынче пошёл, – продолжил Мечислав, – что князья наши да бояре спокусились на злато греческое и византийцам Русь поработить способствуют. «За золотые монеты захотите продаться врагам», – как верно сказано. Когда князья избирались своими людьми на Вече, они старались служить честно, ибо неугодные тотчас отлучались от власти. А потом нам стало лень радеть о делах Родов, и порешили: пущай князья надо всеми вопросами голову ломают. И платить им стали поболе, чем прежде. И сквозь пальцы глядели, как они попадают «в рабство золотых монет», как власть становится не избираемой, а наследуемой: от деда к отцу и внуку. И ежели дед честью и храбростью славен был, то внук зачастую не имел тех достоинств, а обретал власть токмо благодаря имени, от деда полученному. Так позволили мы власти народной Рады подпасть под власть единоличную, княжескую. А ведь мы полторы тысячи лет правились Вечем на земле нашей! И не могли завоевать нас ни персы, ни греки с ромами. А как пошла междоусобица, стали нападать на нас готы и гунны. А коли Вече утратили, так «пояли» нас хазары. А теперь вот греки, коих бивали многажды, в самое сердце целят руками наших же вождей. Вот и пожинаем жатву полынную, горькую. Уже горит вокруг земля Русская, кумиров низвергают, людей насильно огречивают. Повсюду рыщут истребительные сотни и тысячи, не сегодня завтра тут будут! Боголесье осквернят, жертвенники разобьют, Святилища сожгут…

Согбенный Велимир вскочил, ударил дланью по столешнице и воскликнул, дрожа от возмущения:

– Не посмеют! Это Священная роща, тут веточки никто взять не может, цветка сорвать, Великий Дуб тут хозяин, а не князья и бояре. Никто не посмеет войти сюда с худым!

– Посмеют, отче, – горько сказал Мечислав. – Ты ведь слышал, о чём молвят беглецы, укрывшиеся в нашей слободе от злого насильства? Это в нашем лесу пока тихо, а в градах и весях что творится? Нет у слуг княжеских ни жалости, ни почитания святынь отцовских-дедовских…

Снова тяжёлое молчание повисло у Великого Дуба. И хотя ясен был день, но мрачные тучи раздумий тревожили души детей Перуновых.

Старый жрец вдруг выпрямился, сказал спокойно и твёрдо:

– Давайте у Богов испросим, Предков, в Сварге пребывающих, что будет с Русью в года грядущие…

Они подошли к Дубу. Велимир возложил на ствол свои руки. Светозар подивился: как схожи кора дерева и руки старика! Жрец приник к дереву и замер. Светозар был уже не новичок в подобных делах и знал, что так старец испрашивает разрешения у Священного Дуба, Отца леса, на разговор с Богами. Наконец Велимир открыл глаза и пошёл в Святилище, жестом пригласив следовать за ним.

Втроём сели в круг. Жрец бросил в огонь смесь трав, от которых пошёл густой душистый дым, и мужи вдыхали его, сосредоточенно наблюдая за каждым движением языков пламени. Дым уносился вверх вместе с их помыслами, и вскоре тела сидящих обрели лёгкость, стали невесомыми, а мысли – свободными и вместе с благовонными курениями воспарили над Дубом, лесом и над всей Русью, дабы вопросить Богов о грядущем.

И видели они дым злой, исходящий от многих пожарищ, и души мёртвых русичей, погибших от огня и мечей, поведали душам волхвов о страшной своей гибели. И зрели волхвы их очами, и раны их на себе ощущали, и через боль ведали о проистекшем. И видели, как славу Сурьи застлала тень, приносящая Зло, и из той темени произошли многие племена жестоких врагов-дасуней, которые текли, и нападали на русичей, и брали в плен, и мучили их, и убивали.

С великой тяжестью возвратились волхвы в тела свои. И давила она так, что не могли поначалу и слова вымолвить. У Светозара кружилась голова и звенело в ушах. И в тот миг птица чёрная – ворон – закружила над Священным Дубом и улетела. И поняли они, что это – знак о начале страшных времён.

Долго сидели в молчании трое мужей: два старца и отрок.

– Говорил я тебе – рано, – укоризненно произнёс старый жрец, обращаясь к Мечиславу, – рано отроку принимать тяжесть волховства…

– Отче, – возразил Мечислав, склоняя голову перед великим старцем, – не те пошли времена на Руси, что Числобог отсчитывал. В сих временах часы коротки, нам может недостать их, чтоб научить Светозара волховскому делу, передать ему древнюю мудрость пращуров…

– Тяжко ему придётся, – отозвался жрец, – смертельная ноша ложится на рамена его, как и на всю Русь отныне…

Они вышли из Святилища и вновь уселись на колоду у избушки Велимира. Так же светило солнце и щебетали лесные пташки. К источнику у холма пришёл красно-бурый красавец олень. Напившись, он мотнул головой и неторопливо скрылся в зарослях. Но Светозара занимало иное.

– Деда, – вопросил он чрезвычайно серьёзно, – скажи, почему мы называемся детьми Перуна и внуками Даждьбога? Иные народы, я слышал, те же христиане, рабами божьими себя нарекают. Отчего токмо в нашей вере славянской мы с богами одного роду-племени?

Старики переглянулись. В их много повидавших очах отразились искры приятного удивления. У старца Велимира сбежала по лицу и спряталась в бороде и усах радостная улыбка. А дед Мечислав, положив юноше на плечо широкую длань, отстранил его от себя, как бы желая получше разглядеть, потом взъерошил русые волосы.

– Ай да острый ум у тебя, Светозарка, что зубы у молодого волчонка!

– Отнеси эти доски на место, – повелел отец Велимир, а взамен возьми те, что по узкой стороне связаны… Сии сказания, – объяснил старец, когда юноша вернулся, – повествуют о временах древнейших и незапамятных. Там вначале есть «Сказание про древнюю старину», прочти его.

– То было так давно, что и давность сама от старости выцвела, – начал Светозар, с привычной быстротой погружаясь своим живым воображением в те события, о которых рассказывали старые буковые доски. А рассказывали они о древних Русах-Ойразах, некогда живших у золотой горы Меру, о царе Свароге, правившем ими, и о других царях: Перуне, Дажьбе, Ладе, Яре, Купале, Хорсе, Радогоще, Святе, Коляде, Вышнем, Крыжнем, Овсене, Водянике, Полевике и многих других, которые нарекались богами живыми и носили имена своих Отцов.

Скоро Светозар весь ушёл в чтение, и перед его очами возникли необычайные, удивительные видения.

Глава третья Дети богов

Волшебные картины о самой глубокой древности русов, о неведомой и прекрасной земле Ойразской рисовались перед Светозаром. Окрашенное собственными чувствами прошлое это рисовалось так явски зримо, будто он сам шёл по нешироким чистым улицам града, мощённого тёмным вулканическим камнем, разглядывая двух-трёхъярусные дома, сложенные из красно-коричневого обожжённого кирпича и покрытые цветной обмазкой. Большинство домов были возведены на крепком каменном фундаменте с применением деревянных брусьев-связей, поскольку на острове нередки землетрясения.

Зелёные лианы дикого винограда, плюща, хмеля увивают тенистые дворы, обращённые к улицам входами с арками, на которых встречаются знаки-надписи, а порой и целые картины, по которым можно судить о проживающих здесь людях.

Вокруг всё ухожено, поскольку помощники Свароговы – Лад да Ряд – следят, чтобы в граде было спокойно, мирно и ладно.

Ослепительно блещет на солнце вершина Золотой горы, которая видна с любого конца острова. Гора воистину «золотая», потому как много в ней разных полезных веществ: и злато, и серебро, и медь, и самоцветы, которые добывались, обрабатывались и широко применялись в ойразских градах, служили средством обмена и торговли с Большой землёй.

Море своей блистающей синью привораживает мысленно блуждающего по древним улицам Светозара. Он «пробегает» мимо городских бань-мовниц, чья арка у входа украшена цветными изразцами, изображающими поливающих друг друга из кувшинов весёлых обнажённых людей; изразцы такого глубокого сине-зелёного цвета, что похожи на кусочки самого моря. Вот арка лекарни, целитель держит в руках сосуд с мазями и какие-то предметы, назначение которых Светозару непонятно. Овощные лавки, гончарные изделия, пряности, дары моря. Наконец: бескрайняя водная ширь, солёный упругий ветер. Взор стремится вдоль набережной, туда, где гордые корабли, будто сказочные белокрылые птицы с высоко поднятыми носами-клювами, уплывают вдаль, к Сварожьему поясу – линии схождения неба с землёй. И летят они между волнами и облаками в дальние страны и неведомые края.

Другие птицы-лодии, сложив белоснежные паруса и спокойно опустив в воду ноги-вёсла, колыхались у каменных и деревянных причалов, принимая в свои чрева либо выгружая на берег товары и рыбу. Велико хозяйство у батюшки-Перуна – и ратное дело в порядке держать, и морскими заботами ведать. А Радогощ и Свято за празднованиями следят, веселие – тоже дело нужное. Особенно когда Полевик, Зернич да Житнич урожай вырастят, Дождич его польёт, Овсень его уберёт, Венич в снопы повяжет, Рыбич рыбы наловит, Пчелич мёду достанет, Ягоднич с Плодичем – фрукты и овощи, да пригласят Огнебога-Семаргла костры возжигать священные, чтоб после трудов праведных люди угощались, пели, своих щедрых богов славили, плясали и радовались.

В это время из-за мыса по идущей вокруг всего острова мощённой камнем дороге выкатилась невиданная повозка, блестевшая на солнце округлыми медными боками, похожая на огромный котёл. Повозка двигалась без лошадей или какой другой тягловой силы, сама по себе! Остановившись, она загудела, крышка сверху сдвинулась, изнутри выглянул человек и что-то крикнул на стоявший у причала корабль. Оттуда согласно ответили, крышка закрылась, а из чрева медного зверя высунулась огромная рука-клешня, которая ухватила лодию за выступающий брус на носу, слегка приподняла, и чудище, пятясь, потащило судно на песок. Выскочившие мореходы подложили под бока брёвна и стали осматривать прохудившуюся доску, нуждавшуюся в замене. Оказалось, что эта самоходная чудо-повозка, этот медный гигант каждый день обегал остров, охраняя его от незваных пришельцев, и в случае угрозы с моря метал во вражеские корабли огромные камни и жёг их Перуновым огнём.

Подивившись на подобное чародейство, любопытствующий дух Светозара устремился теперь к подножию горы, на зелёном склоне которой высилось храмоподобное сооружение, в нём сам царь Сварог мудрый с другими царями решали дела государства Ойразского. Рядом в высоких зданиях, залитых солнцем через большие световые колодцы, слышались молодые голоса, иногда смех, чаще – сосредоточенное молчание, здесь постигали науки юные сыны и дочери островитян, а также других земель, что находились на морском побережье и управлялись помощниками Сварога. А ещё выше, на одной из удобных площадок, стояла башня с куполом. В этом здании, увенчанном необычной башней, Верховный Кудесник – Звездич, человек с искрящимися глазами, – повествовал затаившим дыхание молодым людям о звёздах и светилах, как и в каком порядке происходит их движение, показывая над собой то одно, то другое созвездие, искусно выложенное на карте звёздного неба, занимавшей всю внутреннюю поверхность башни-полусферы.

– Отсюда, – Звездич указал на созвездие Льва, – когда-то великий Даждьбог прилетел к нам на Железной птице с хвостом, сияющим подобно Солнцу. А потом превратилась она в камень Бел-Горюч, и раскрылся Камень небесный, как свиток, и вышли из него боги живые. Собрались тогда все волхвы, и князья, и старейшины Родов и пришли научиться у богов мудрости и тайным знаниям. И стали боги живые правителями у людей. А Даждьбог женился на прародительнице русов Майе-Златогорке, и от них родились мы – Ойразы-Арии – дети и внуки богов своих, научивших нас ведать Правь, Явь, Навь, жить счастливо и справедливо, и тому мы детей своих и внуков также учить должны…

Юноши и девицы прилежно записывали, а также зарисовывали Железную птицу, Небесный камень, Самоходную повозку и прочие чудеса, о которых рассказывали своим ученикам живые боги.

Только теперь Светозар обратил внимание, что люди, носившие имена богов живых, отличались от остальных высоким ростом и гордой статью. Все правители Ойразов-Русов были крепки и могучи, подобно кипарисам, светловолосы и голубоглазы.

Светозар нетерпеливо перевернул дощечку, спеша читать далее.

Люди бежали к морю, земля ходуном ходила под ногами. Портики, колонны и арки рушились и, падая, разбивались. По стенам домов пошли трещины, словно огромный спрут вылезал из земных недр, раскидывая повсюду чёрные извивающиеся щупальца. Лошадь со сломанными ногами пыталась встать, ржала и мотала головой; в её огромных, ставших непроницаемыми от боли и страха глазах дрожали крупные слёзы. Повсюду слышался плач, гул, треск и рёв. Люди выскакивали из домов, чтобы не оказаться заживо погребёнными под обломками жилищ, бывших ещё недавно такими надёжными и уютными. Хватая первое, что попадётся под руку, выводили детей, стариков, скотину и спешили к морю, неверно ступая по зыбкой дороге. Будто неведомое живое существо, огнедышащий дракон там, в Земле, играл мышцами под тонкой кожей почвы, намереваясь подняться и стряхнуть всё и вся в бездну.

Камни мостовой вспучивались на виду, повозки запруживали улицы. Пёстрые ручейки текли к пристани, где, несмотря на крики и обилие перепуганных людей, не было паники. Царь Сварог с воеводой Янушем отдавали быстрые и чёткие приказания. Януш, как и остальные воины, находился в полном боевом облачении. Его высокий шелом и копытная броня сверкали при каждом движении. Вот он взмахнул рукой, и отряд воинов с большими – в человеческий рост – щитами выбежал на главную дорогу и стал рассекать надвигающийся из города вал людей, повозок и животных. Крепко упёршись ногами в землю и выставив щиты, они сдерживали напор, в то время как другие быстро разделяли живую реку на отдельные ручейки и направляли людей к разным пристаням.

– Скот сюда гони! Жёны, дети, старые люди – налево, собирайтесь у крайней пристани! Мореходы! Все мореходы – сюда! – кричал высокий молодой воин таким зычным голосом, что его слышали, несмотря на невообразимый шум и вопли.

И обветренные крепкие мужчины бежали по одному из проходов к правому причалу, на ходу сбрасывая одежду, кидались в воду и плыли к своим судам. Цепляясь за спущенные верёвочные концы и вёсла, они ловко карабкались на борт и стремглав включались в работу: поднимали якоря-анки, отвязывали от бортов запасные брёвна и доски, сооружали из них загоны для скота и дополнительные места для людей. Жилистые гребцы садились на вёсла. Несколько коротких минут – и ладья, как гигантская водомерка, взмахнув лапами-вёслами по неспокойному морю, подбегала к причалу, где на неё с двух концов ставились деревянные сходни. Полуголые, потные и разгорячённые погонщики направляли животных на корму. Крича, ругаясь, умоляя и хлопая бичами, они подталкивали обезумевших от страха коров, коней и овец. Некоторых приходилось затаскивать силой либо вовсе вносить на руках.

– Молодняк! Молодняк отбирай! – кричал кормщик. – По наказу царя токмо молодняк и коров брать! Куда? Осади! – махал он рукой старику, пытавшемуся втолкнуть на сходни своего быка. – Живей, живей поднимайся! – кричал он уже в другую сторону, где и без того торопливо бежали женщины с детьми и ручными пожитками. Мореходы, руководимые кормщиком, следили за порядком, помогали на сходнях. Кто-то из погонщиков вскрикнул от боли, поскользнувшись на мокрых досках и угодив под копыта, кто-то, не удержавшись, полетел за борт судна и судорожно грёб, цепляясь за спущенное ему весло. Многие, не дождавшись подхода судна, бросались в море и плыли, облепляя лодии со всех сторон. Мальчонка лет шести жалобно звал мать. Его подхватили, понесли, он вырывался и кричал: «Пусти! Где моя мама?»

Задрав нос и осев на корму, тяжелогружёные суда с обязательным отрядом вооружённых воинов-охоронцев отваливали от причалов один за другим и уходили прочь от дрожащей, колеблющейся земли в море. Оно теперь было их единственной надеждой на спасение, да ещё на прочные борта лодий, опыт кормщика, крепкие руки гребцов и белые крылья парусов, которые вскоре пришлось убрать: ветер всё усиливался. Потом начался дождь и заметно похолодало. А когда последние суда вышли в открытое море, дождь и вовсе перешёл в снег. Ещё недавно разгорячённых борьбой и работой людей начал бить озноб. Не переставая ревели коровы, блеяли овцы, испуганно бились в своих загонах жеребята. Кричали и плакали дети, потерявшие матерей, и матери, разлучённые с чадами. Все говорили хриплыми от надрыва голосами.

Глядя слезящимися очами на отдалившийся берег, дед, хотевший провести своего быка, промолвил, выражая сомнение:

– Может, не надобно было так спешить? Там, глядишь, скоро всё успокоится. При моей памяти не раз, чай, так бывало. Кто остался, переждёт на открытом месте, а потом найдёт пристанище, а мы тут среди волн…

– Вот успокоится, тогда и назад повернём, – отвечал мореход, вглядываясь в быстро наступающую темень.

Выйдя в открытое море, лодии сбавили ход и, закачавшись на волнах, как сиротливая стайка птиц, намеревались дождаться утра, а с ним и вестей: утихомирилось ли земледрожание.

Вдруг отдалённый, исходивший от острова гул усилился. Все оглянулись и увидели, как осветилась яркой вспышкой верхушка горы Меру. Она стала червонно-багровой от пламени. Из раскалённого жерла полетели огромные камни, а вниз по склонам ринулась огнедышащая лава, сжигая и убивая всё на своём пути.

Люди в лодиях онемели: земля, сады, жилища, а значит, и все те, кто не пожелал покинуть остров, теперь на их глазах пожирались безумной стихией. Огненный дракон таки вырвался на волю и сжал землю в смертельных объятиях.

Дикий крик отчаяния врезался, как клинок, в шум ветра и волн – это забились в истерике женщины, ещё не успевшие до конца осознать разумом, но мгновенно почуявшие сердцем всю глубину постигшего их горя. Вслед им заголосили дети, почти вовсе не понимавшие того, что происходило, но повинуясь невидимым пуповинам чувств, связующих их с матерями. Мужчины сурово молчали, некоторые украдкой смахивали слезу.

– Надобно было принудить всех покинуть землю, всех до единого! – воскликнул Сварог, подавшись вперёд и сжимая перекладину с такой силой, что пальцы, казалось, вот-вот погрузятся в дерево.

Воевода Януш, стоя рядом, не отрывал взора от светящейся и грохочущей посреди ночной темени горы, не только верхушка которой, но и все склоны уже были покрыты огненной лавой. Какие-то чёрные хлопья вперемешку со снегом сыпались сверху, ветер доносил странные запахи, горячие и неживые, – дыхание самой Смерти.

– Они сами произвели выбор, – глухо произнёс воевода. – Кто о золоте дбался больше жизни, кто на авось понадеялся. Могли спастись, одначе не захотели…

Януш опустил голову. Потом ещё раз взглянул назад, где во всё усиливающейся качке то исчезал, то показывался пылающий остров. Только теперь он обратил внимание, какие огромные волны вставали за кормой и как корабль, взлетая на гребень, резко ухал вниз, в чёрную мокрую пропасть. Гребцы изо всех сил старались держать против ветра, несколько человек налегло на рули. Вокруг опустилась непроглядная темень, лишь вода тяжело билась о нос и борта, всё сильнее перехлёстывая через край. Всем велено было спуститься вниз и законопатить люки, на палубе остались мореходы, несколько воинов и Сварог с Янушем.

– Гляди, царь, ни единой звезды не видно, не разберёшь, где море, где небо! – обеспокоенно прокричал Януш сквозь вой ветра.

– Зажгите фонарь, как бы не растерялись лодьи! – распорядился Сварог.

Два человека, цепляясь за канаты и брусья, стали продвигаться к корме, где в небольшой, защищённой от ветра и воды башенке скоро вспыхнул желтоватый огонь. По примеру Сварогова корабля и другие лодии также зажгли огни, теперь стало видно примерное расположение всего флота. Искорки огней плясали в ревущей тьме, то исчезая, то вспыхивая вновь, и лишь эти призрачные светлячки связывали разбросанных по бушующему морю людей, не давая судам столкнуться или далеко оторваться друг от друга.

Всю ночь мужчины – воины и моряки – сменяли друг друга у руля и на вёслах, вычерпывали кожаными мехами воду. К утру море и ветер несколько поулеглись. Лодии уже не швыряло, как щепки, а плавно поднимало и опускало на высоких волнах. Рассвет наступал медленно и тяжело, будто серое небо, слившись с тёмной водой, не желало с ней расставаться. Море утратило свою прозрачность, вода стала мутной и даже грязной.

Вперёдсмотрящий первым, сидя на высокой мачте, воскликнул испуганным голосом:

– Глядите! Остров… Острова-то нету!

Известие мигом облетело корабль. Люди собрались на верхнем настиле, теснясь у бортов и взбираясь на возвышенности. Вытягивая шеи, они старались разглядеть хоть что-нибудь, похожее на очертания острова, но его не было. Только мутные волны катились за горизонт, и высокая туча пара поднималась к небу там, где ещё вчера находилась земля. С других лодий также стремились, обшаривая водную гладь, ищущие взоры и также не находили ни клочка, ни выступа прежней тверди, ни даже остатка горы Меру, жадная морская пучина поглотила остров за одну-единую ночь.

– Может, мы отплыли слишком далеко, потому и не видим острова? – высказал кто-то робкое предположение.

Все оцепенело молчали. Никто не хотел верить в происшедшее.

Царь приказал трубить в рог, чтобы собрать корабли, но они и так уже бежали к Свароговой ладье, как бегут дети к матери в час опасности и растерянности. Сварог принял на борт старших с других кораблей, и после краткого совета было решено, что Вентырь поведёт лодии дальше на полудень, к Великой Протоке, а сам Сварог вернётся к месту гибели земли Ойразской: может, там кто ещё был жив и нуждался в помощи.

Чем ближе подходил Сварогов корабль к тому месту, тем чаще встречались качающиеся на волнах доски, солома, ветки, предметы домашней утвари, трупы животных и людей. В самом центре бывшего острова море кипело, будто в огромном котле, и пар от него поднимался вверх, сгущаясь в низкие облака. Огромная стая птиц носилась над бурлящими водами, крича и не понимая, куда исчезла земля и деревья, и не имея возможности присесть куда-нибудь для отдыха. Некоторым посчастливилось занять место на плавающих предметах, иные подались прочь от страшного места, но большинство пребывали в растерянности и всё кружили над морем, теряя последние силы. Мелкие пичуги, привыкшие жить перелетая с дерева на дерево либо крыши домов, не могли долго держаться в воздухе, падали и тонули. Туча уставших птиц опустилась на Сварогов корабль. Люди гладили их, утративших страх от изнеможения, и плакали, потому что больше никого из живых существ отыскать не удалось: кого не придавило рухнувшими постройками, не убило раскалёнными камнями и не сожгло расплавленной лавой, тот попросту сварился в кипящей воде, их разбухшие тела плавали вместе с погибшей рыбой, животными и птицами.

Закрыв лицо рукой, Сварог долго сидел, не в силах говорить. Несколько тяжёлых горячих слёз капнуло на дощатый корабельный настил. Затем, поднявшись, царь снял с головы пёструю шёлковую тесьму, обвязывавшую волосы, и бросил её в мутные волны.

– Прощай, земля Ойразская!..

И остальные – кто тесьму, кто яркую ленту или узорчатый пояс – снимали и бросали в море, последнюю дань памяти погибших.

– Теперь назад! – Сварог махнул рукой туда, где остались корабли спасённых, о ком следовало думать и заботиться.

Развернув паруса, лодия пошла быстрым ходом и догнала своих уже у Великой Протоки. Флотилия повернула к показавшемуся впервые за три дня берегу. Завидев корабли, на суше собралось много людей. Здесь тоже были погибшие и пострадавшие, море сильно вышло из берегов и затопило прибрежные поселения. Теперь, стоя на высоком холме, они вглядывались в очертания парусников, которые море несло на ладонях волн. Ещё недавно такое грозное, оно будто очнулось от приступа бешенства и стало тихим, умиротворённым, тем самым морем, которое кормило людей, доставляло их суда к дальним берегам и просто радовало своим простором, ветром, живой синевой глубин. Словно стараясь загладить вину, оно, затаив дыхание, бережно качало на своей груди спасшихся от ужасного бедствия.

Приблизившись, лодии стали на мелководье, бросив якоря. Мужчины, спрыгнув в воду по плечи, принимали спускаемые плоты, помогали грузиться на них детям, женщинам и старикам и переправляли их на сушу. Остальные добирались вплавь. Некоторые люди с кораблей встречали на берегу своих знакомых или родственников, что уплыли раньше по делам на Большую землю. И снова крики, слёзы радости и горя повисли над землёй и морем.

Подошёл Сварогов корабль. Януш, спрыгнув за борт вместе с несколькими воинами, перебросил через плечо толстый канат и налёг на него, увлекая лодию ближе к берегу. Многие люди с Большой земли узнали его:

– Януш! Януш идёт!

Воевода выходил из моря, с его копытной брони стекала вода, и сам он был похож на великую рыбу, блестящую чешуёй на солнце.

Сварог ступил на качающийся плот, и воины уже хотели переправить его к берегу, как вдруг взор его устремился в воду и застыл. Жестом приказав воинам отойти, не отрывая взгляда, погружённого в тёмную глубину, он протянул руку вверх:

– Дайте тризуб!

С лодии подали тризуб. Все вокруг затаили дыхание, наблюдая, как Сварог, зажав древко в деснице, некоторое время примеривался, а затем, коротко выдохнув, резким сильным толчком послал тризуб в воду. Через минуту он уже поднял над головой большую трепещущую рыбину.

Послышались восклицания:

– Царь! Царь рыбу поймал!

Лицо Сварога прояснилось. Он зычно крикнул:

– Глядите, люди, – вот знак от богов! Сие значит, что не исчезнем мы, русы, с лица земли. И Солнце-Сурья будет в небе сиять. И хоть много тягот нам предстоит, одначе найдём мы иные края, в которых жизнь ещё лепшую иметь будем! Как нашли когда-то землю Ойразскую праотцы наши, когда упала с неба одна Луна и Великий потоп погубил многие страны, но часть пращуров спаслась на острове, где жили боги живые. И мы, их потомки, Русы-Ойразы, приумножимся и станем народом великим, как то предсказано богами!

– Слава Сварогу! – воскликнул Януш, подняв меч.

– Слава! – эхом подхватили воины.

И люди на берегу и в лодиях, в очах которых вновь зажглась искра надежды и веры, вторили:

– Слава! Богам-пращурам слава!

– Русскому Солнцу слава!

Лишившимся живота – вечная память…

Светозар поднял очи, подёрнутые туманом, – они ещё пребывали там, в прошлом, переживая страшную трагедию. Старцы ждали, не мешая.

– Так что, выходит, мы настоящие дети богов? – выходя из оцепенения, изумлённо спросил отрок. – Тех, которые прилетели с неба, правили нашими Родами и слились с ними? Отчего ж тогда, – он заволновался, – нынче творится такое? Разве не имеем мы боле силы богов наших и пращуры не смотрят теперь из Сварги синей, не помогают нам?

Мечислав похлопал отрока по плечу, а отец Велимир ответил почти сердито:

– Как они будут помогать тем, кто их забыл? Кто ищет себе новых богов и топчет пращурские святыни?

– Но мы ведь помним? – почти с отчаянием произнёс Светозар.

– Помним, Светозарка, потому что для нас, волхвов, это главней самой жизни. И на нас лежит обязанность, чтоб мы людей своих просвещали, чтобы власть наша – князья да бояре – веры своей держались и народу исправно служили. Одначе власть теперь с мечом супротив народа собственного поднялась. А меч, Светозарка, словом тяжко одолеть, ой как тяжко, даже нам, кудесникам…

С нелёгким сердцем возвращались Светозар с Мечиславом к себе. Выйдя на Перунову поляну, уселись на ствол огромного дерева, некогда вывороченного бурей, и долго пребывали в молчании. Где-то в отдалении куковала кукушка, мирно гудели жуки и пчёлы. Вдруг Мечислав настороженно поднял голову, встал и выпрямился, будто собираясь выполнить упражнение «древо», с которого обычно начиналось каждое их воинское занятие. Однако старый воин не двигался, чуткое ухо уловило в привычных лесных звуках едва уловимые чужие: кукушка смолкла на половине своего «ку-ку», а потрескивания в чаще указали на продвижение зверей.

Видя, как напряжённо вслушивается Мечислав в говор леса, отрок затревожился.

В это время над головами послышался громкий сорочий треск, и на сухой сук бревна опустилась Стрекотуха. Ей вторили другие сороки, оповещая лес о вторжении чужаков.

Старик обернулся к мальцу:

– Собери котомку, живо! – и снова обратил взор в сторону лесной чащобы.

Светозар сорвался с места, вбежал в избушку, привычно уложил котомку. Еды взял поболе – на двоих, им ведь не впервой отправляться в дальний путь на несколько дней. Когда выскочил на поляну, обычно суровый Мечислав неожиданно сгрёб мальца, прижал к себе, ласково погладил огромной дланью по русым вихрам. Голос его дрогнул.

– Уходи, Светозарушка! Уходи, соколик мой, помни заветы Перуновы! И про меня вспоминай. Я всегда с тобой буду, даже когда отправлюсь к пращурам в Ирий. Ты только не разучись землю слушать, на звёзды глядеть и людей разуметь. Нам, сыновьям Перуновым, всегда приходилось трудно, и губить нас будут нещадно за правду нашу, только дух Прави убить невозможно. Когда-нибудь люди вспомнят, что они дети богов, и возлюбят сей мир, станут поступать по справедливости, и потечёт тогда земля молоком и мёдом. Но сколь много кровушки удобрит ещё Мать Сыру Землю… Светозарушка, прощай, соколик ненаглядный! Беги, нельзя боле мешкать! Предупреди людей в слободе, пусть уходят, проведи их по тем тропам, которые знаешь. Особо позаботься об отце Велимире, я на тебя во всём полагаюсь…

Светозар только теперь уразумел, что Мечислав решил остаться.

– Дедушка, я не пойду! Я должен быть с тобой! Ежели надо, защищать… Кумиров отстаивать… Я…

– Ты жить должен. И не смей умереть, пока не передашь людям наши заветы. Иди! Да помни, встретимся здесь, на земле, или там, – старик указал на небо, – спрошу с тебя по всей строгости!

Он поцеловал отрока в лоб, затем отстранил и подтолкнул к тропе. С другой стороны уже явственно различалось фырканье коней, бряцание оружия и громкие возгласы.

– Постой, возьми Стрекотуху. – Мечислав бережно взял притихшую птицу и передал отроку. – Когда будете в безопасности, – добавил волхв, – пошли её ко мне, это будет знак.

Светозар медлил, переминаясь с ноги на ногу, лицо его побелело.

Взгляд старика стал грозен.

Отрок не смог ослушаться. Он побежал, прижимая к груди птицу и глотая слёзы. Последнее, что увидел, обернувшись, – как старик опять спокойно опустился на поваленное дерево и замер так, положив руку на мощное корневище.

Глава четвёртая Тени в ночи

Старик не двинулся с места, когда из лесной чащи стали выезжать вооружённые люди. Узкая горловина лесной дороги не могла вместить много всадников в ряд, и они, появляясь из-за деревьев, растекались по поляне, подобно жидкости из опрокинутого кувшина.

Два молодых гридня – младших дружинника – подъехали почти вплотную, но Мечислав не шелохнулся. Один из гридней, в плащевой накидке, смуглый и темноволосый, видно носитель чужих кровей, слегка толкнул старика тупым концом копья в плечо. Тот посмотрел снизу вверх, сквозь кустистые брови, но не изменил позы.

Только когда в его сторону направилась княжеская свита, старик поднялся, опираясь двумя руками на посох.

– Гляди, живой! – рассмеялись дружинники. – А мы уж было помыслили, что он, как Перун его, деревянный…

Остальные засмеялись тоже.

Охранники князя придирчиво окинули взором, будто ощупали фигуру старика – вдруг он задумает что недоброе, – однако ни меча, ни других подозрительных предметов не заметили. Старший дал знак, и дружинники, оборвав смех, отъехали в сторону и спешились. Только два молодых гридня остались на лошадях, гарцуя шагах в тридцати, готовые стремглав броситься на выполнение любого приказа. Отряд получил распоряжение стать лагерем на дневной отдых.

Старик спокойным взором наблюдал за приближающимся князем.

Не очень высокий, плотный, с несколько одутловатым лицом, пресыщенным обильным питьём и яствами, равно как и прикосновениями многих женщин, с небольшими усами и подстриженной на византийский манер бородой, он был одет в полотняные порты, заправленные в мягкие полусапожки, сорочку из тончайшего полотна, изукрашенную вышивкой лучших заморских искусниц-златошвеек. Сверху, как и у многих дружинников, кожаная рубаха, только с позолоченными пластинами на груди. Лёгкий шлем был приторочен к седлу. Червлёными узорами и дорогими каменьями сверкали рукоять меча, ножны кинжала у пояса и пряжка красного плаща, струившегося с плеч на круп гнедого коня. На широкой княжеской груди, там, где раньше у воинов находился Перунов знак, на цепочке весёлым золотом сиял большой крест. Конь перебирал крепкими ногами, красивая сбруя с серебряными бляхами отзывалась мелодичным позвякиванием при каждом его грациозном движении.

Два запасных коня, снежно-белый и золотисто-рыжий, в такой же богатой сбруе, следовали налегке, ведомые под уздцы стременными.

Старик заговорил первым, удивив присутствующих не по возрасту чистым и сильным голосом.

– Здрав будь, княже! – сдержанно сказал он, не поклонившись, как это стало принято с недавних пор перед князьями да боярами.

– И ты здравствуй… – ответил Владимир, тоже не поклонившись, как это с древних времён делали в присутствии старшего.

– Вижу, князь, гридни твои заветы отцовские не больно чтут, – осуждающе произнёс старик. – Я не про себя речь веду, но, коль отрок зелёный над старшими насмехается, там ни порядка, ни слаженности не жди.

Один из гридней, широкоплечий, русоволосый, с голубыми, как небо, очами, смутился и, пришпорив коня, отъехал подале. Второй же, чернявый, вызывающе блеснул очами и лишь усмехнулся на замечание старца.

Князь Владимир между тем вглядывался в облик хранителя Перуновой поляны. Неужто перед ним тот самый мастер «славный мечом» – Мечислав? Некогда могучая стать превратилась в худую, как бы свитую из крепких узловатых жил фигуру. Но голос – без сомнения – это его голос. Сколько же лет минуло с тех пор, как отец привёз его совсем мальцом в воинскую слободу, дабы у этого мастера учился он по-настоящему владеть мечом? Так он, стало быть, жив ещё…

Князь окинул взором поляну со старыми потемневшими ликами прежних кумиров, затем спешился. Поручив коня стременному, он молча слушал порицания старика, некогда служившего в отцовской дружине, а затем обучавшего их, княжичей, воинскому делу.

Но недолгим было учение. Святослав пребывал в походах, а бабка Ольга скоро забрала всех троих внуков, считая занятия пустой затеей для княжеских отпрысков. Их окружили византийские «няньки» и «дядьки», нанятые Ольгой для воспитания чад в духе христианского просветительства, дабы переженить их потом на гречанках и тем самым укрепить русско-византийский союз. Само собой разумеется, что не токмо простому воину Мечиславу, но и многим боярам, что держались славянских обычаев, был заказан путь в княжеские покои.

– Чему могут они научить будущих великих князей? – вопрошала она. – Как мечами махать да в походы ходить? А коли походов нету, так наши вои друг с дружкой дерутся. И обхождение у них медвежье, и, когда в дом входят, не стучат, а войдут – обутками грязными так и наследят кругом. А в Византии обхождение тонкое знают, и красоту ценят, и науки почитают. И старцы там важные, сединами убелённые, набожные, ко двору самого василевса вхожие. А наши старцы, коли встретятся, рубцами да шрамами похваляются, разговоры ведут про грабежи да убийства, и где какого мёда отведали, и как им боги являлись, про всё врут неистово да брагу хмельную трескают…

Не стало Ольги, а семена, ею посаженные, остались. Жестокой болью краяли сердце старого Мечислава деяния подросших князей. И в каждом их богопротивном и бездумном поступке он видел свою вину за невыполненный наказ Святослава.

– Ну, что ещё скажешь? – проронил Владимир.

– О чём может сказать князю старый волхв? Разве что он пожелает узнать грядущее, чем его труды для Руси обернутся…

– Ты стал волхвом? – криво усмехнулся князь.

Когда ехал сюда, вовсе не помышлял о грядущем. Он просто вспомнил о Перуновой поляне как удобном месте для отдыха отряда. И что может поведать ему старик, хоть и бывший прежде хорошим воином? Византийские пастыри уже давно предрекли ему великую миссию и славу на века, назвав его новым Константином. Но втайне Владимир знал, что они угодничали, а этот не станет. Может, пусть скажет перед смертью, всё равно никто не услышит и знать не будет. Князь оглянулся на дружинников. Человеку так свойственно хотеть заглянуть за край дозволенного, особенно когда в его руках власть, золото, жизни других людей, а на душе порой так тревожно и беспокойно…

Повинуясь жесту Владимира, сотники и начальник охраны отъехали в сторону, недоумевая, зачем князю уделять светлейшее внимание грязному мужику, к тому же некрещёному. Однако некоторые дружинники постарше знали, что старик – колдун, и поглядывали на него с опаской.

Князь опустился на поваленное дерево.

– Ну, давай, покажи, что умеешь… – отрывисто сказал он.

Трепет перед будущим, перед бесконечностью Нави шевельнулся где-то в глубине души. Старик продолжал стоять, ветер шевелил его седой оселедец. Со стороны казалось, будто они с князем мирно беседовали. Отряд занимался своими делами: конюшие пошли кормить и чистить коней, костровые носили воду в огромные медные котлы, воины чинили одежду и снаряжение. И никто не подозревал, что на Перуновой поляне старый волхв совершает привычное для него и грозное для непосвящённого действо.

Тело его замерло, будто одеревенело, глаза не мигая уставились на князя. Подняв согнутые руки на уровень груди, он раскрыл ладони, обратив их друг к другу. Старый посох, верхняя часть которого в изгибе напоминала пасть оскалившегося ящера, как бы сам собой качнулся от одной морщинистой ладони к другой, затем – второй раз, и ещё – и замер посредине. Владимир глядел на посох, уже не в силах оторвать взора от раскрытой и всё увеличивающейся пасти ящера. Руки волхва медленно разошлись в стороны, вокруг всё подёрнулось туманом или дымом, а из пасти ящера стал выползать язык, красный, как пламя. Это и было пламя, от которого князю сделалось так жарко, что он испугался: не опалит ли огонь лицо? Что ж это так страшно пылает? Это горит Полоцк, который он взял, вернувшись из-за Студёного моря с варягами. Князь хотел власти и женщин, хотел прекрасную Рогнеду. А та положила глаз на более удачливого и ладного собой брата Ярополка. Владимира же отвергла, ответив, что не может соединиться браком с сыном рабыни, ибо мать Владимира, состоявшая ключницей при Ольге, была привезена Свенельдом из дакийского плена. Взбешённый брошенным в лицо унижением, тогда и возжёг он великое пожарище, которое не гаснет до сих пор. Огонь, кровь, трупы в сжигаемых городах и весях, и женщины – многие жёны и бесчисленные наложницы – их было так много. Триста в Вышгороде, триста в Белгороде и двести в Берестовом – небольшом селе, И был ненасытен в блуде, и приводил к себе замужних жён, и девиц растлевал, потому что был женолюбец, как Соломон [16].

Хмельные пиры, разгул, женщины, и снова кровь, кровь, кровь… Чья это кровь? Отца и братьев красавицы Рогнеды, которых он убил, а Рогнеду всё же сделал одной из жён? Или это кровь зарезанного при помощи коварства прямо на пороге отцовского терема родного брата Ярополка, с чьей женой-гречанкой он возлёг на ложе, и та родила нелюбимого Святополка? Или это точатся красные реки человеческих жертвоприношений, которые он ввёл на Руси, поправ обычаи и веру предков?

По примеру блеска и пышности хотел вначале заменить простых и грубых деревянных кумиров на более величественные, какие стояли в Ретре и на Рюгене у лютичей и руян. Огромный храм приказал соорудить Владимир в Киеве над Боричевым потоком. Там была поставлена фигура Перуна с кованными из железа ногами, деревянным туловищем, серебряной головой с золотыми усами и молнией в руке, изукрашенной дорогими каменьями. И дяде своему Добрыне, которого посадил в Новгороде, велел подобного Перуна над рекой Волховом поставить. И приносил сим богам в жертву людей, врагов и христиан, на кого падал жребий. И воспротивились жрецы, которые прежде служили в Боголесьях и справляли требы в Святилищах у рек, Дубов и Небесных камней, и сказали, что боги русские не берут жертвы ни людской, ни животной: только плоды, овощи, цветы, зерно, молоко, питьевую сурью, на травах сброженную, и мёд, И никогда; живую птицу или рыбу. Это варяги и эллины дают богам жертву иную и страшную – человеческую. Но мы не должны так делать, поскольку мы Даждъбожии внуки и не должны идти чужими стопами [17].

И тогда пролилась кровь непокорных жрецов на страшный жертвенный камень. И сказал один из них, как опалил огнём:

– Не перешла к тебе мудрость и отвага Святославова, но распутство и хитрость матери твоей Малки пребывают в избытке. Не Перунов ты сын! – вскричал жрец, которого тащили, заломив руки, дюжие дружинники.

Дикая ярость вскипела в княжеском сердце. Он подскочил к жрецу и рубанул мечом, ожидая, что голова покатится к его ногам. Но в последний миг рука предательски дрогнула, и удар получился неточным. Из раны на шее и груди хлынула красная струя, а жрец, хрипя, презрительно прошептал:

– Не перешло… Не воин ты… не маши мечом попусту… – и закрыл глаза.

Опять чёрный дым, но уже от горящих кумиров. Приняв Христову веру, Владимир стал проливать кровь тех, кто пытался защитить древних богов и отцовские заветы от поругания: жителей Киева, Вышгорода, Новгорода, Изборска, Ростова, Мурома, Белоозера, больших градов и малых весей. Порой самому становилось жутко от творимых деяний, но византийские епископы, что находились при нём, рекли: «Ты поставлен Богом на кару злым и на милость добрым… Бог испытывает нас нашествием поганых, ибо это – кнут Божий за грехи наши. Земля Русская благословляется кровью, ибо твоей рукой Бог искоренит поганых дочиста и отторгнет их от сёл их, и от земли, на которой живут…» И он карал. И стремился забыться в греческом вине и женских объятиях. И чем скромнее и недоступнее были жёны, тем больше распаляло это Владимира, побуждая брать их силой, и чуять в сей миг торжество похотливого наслаждения. А потом снова убивал поганых, как бродячих собак, жёг вместе с деревянными идолами, а на месте прежних кумиров ставил новые храмы, поражающие великолепием и роскошью, дабы люди чувствовали, что они рабы Божьи и княжеские, и не помышляли своим жалким умом о многом.

Коловорот смертей, стонов, разрухи и пожарищ захватывает его, увлекает куда-то в неведомое. Всё труднее становится дышать, пот застилает очи, уходят последние силы… Постой! Ещё ведь не все сожжены кумиры, не все Священные Дубравы срублены на постройку новых храмов, не все волхвы изведены… Надо идти… созвать дружину… покарать Ярослава, сына… за то, что не платит дани…

Всё сливается в тёмную непроглядную ночь, и приходит Ничто. Только откуда-то издалече доносится приятное слуху протяжное мелодичное пение да струится аромат цветов. И вдруг перед взором возникает солнечный летний день. Виден пролом стены богато убранного терема. Через пролом несколько дюжих дружинников с трудом выносят тяжёлый мраморный гроб. Седоусый мастер с подмастерьем тут же споро закладывают пролом камнями, чтоб душа умершего не могла вернуться и потревожить живых, кто останется жить в тереме.

– Хоронят князя Владимира, – произнёс кто-то, – убийцу и развратника, коего свет не видывал…

– Святого хоронят! Ибо грехи его не вспомянутся в Царствии Небесном, поскольку он совершил покаяние и раздавал милостыни многие, и церкви строил, и на них жертвовал, – убеждённо ответствовал другой.

Владимир очнулся, будто от наваждения Мары, огляделся, не сразу сообразив, где находится и кто этот старик напротив. Наконец вспомнил, но ничего сказать не успел, потому что в это самое мгновение что-то с шумом обрушилось сверху. На плечо Мечислава опустилась обыкновенная сорока и начала стрекотать, возбуждённо помахивая длинным хвостом вверх-вниз и не сводя с князя чёрных блестящих, как смородина, глаз. Скорее всего, её, как всякую сорочью любительницу блестящих предметов, привлекли богатые уборы княжеского одеяния, вспыхивающие на солнце при каждом движении.

Старик несказанно обрадовался появлению птицы, хмурое лицо его просветлело. Он поглаживал сороку и кивал, будто соглашаясь с тем, о чём она стрекотала.

Давно отвыкший говорить честно и прямо о том, что думал, князь почувствовал, что мысли его понятны волхву так же, как сорочий язык или шелест листьев, а намерения открыты, подобно одинокому всаднику в голой степи, и даже более того. Это испугало владыку.

– Твоё колдовство – наваждение бесовское, – наливаясь злобой, проговорил Владимир. – Так кто ж я, по-твоему, распутник или святой?

– Пример Константина Византийского, коему ты следуешь, речёт, что блеск жезла власти затмевает очи людей. Потомки славят властителя, забывая, какой кровью и жертвами был устлан его путь, скольких сородичей и единоплеменников положил он недрогнувшей рукой, даже братьев единокровных. Коротка память людская, но только не божеская! А среди людей… что ж, могут сделать тебя и святым. Особенно ревнители той веры, ради которой ты кладёшь насмерть целые селения…

– Выходит, по-твоему, я воплощение дьявола, как рекут мои священники? Тот, кто беду на Русь накликал? Что ж не прикончил ты меня, когда я перед тобой истуканом сидел? Хоть и стар ты, а силу твою знаю, не успела б дружина меня выручить, а? – Очи князя округлились, речь перешла на свистящий шёпот. – Аль за жизнь свою испугался, холоп Перунов? Так тебе всё одно недолго осталось…

– Ты хитёр, князь, и опасность чуять можешь, будто зверь дикий, но умом ясным не больно силён, – тихо и печально ответил старик. – Многое на себя берёшь. Ты только одна из теней, что делают ночь чернее. Исчезнет она – никто и не заметит. Ночь светлеет от звёзд да от Месяца ясного, а с грязью возиться – испачкаться только…

Ярость горячей волной ударила в голову Владимира. Он скрипнул зубами и схватился за червлёную рукоять меча. Сорока громко, почти по-человечьи вскрикнула, захлопала крыльями и, сорвавшись с плеча Мечислава, быстро улетела в лес. Старик проводил её взглядом, ни один мускул не дрогнул на его лице. Это отрезвило князя, да ещё воспоминание о промашке со жрецом. «Негоже мне, – подумал, – из-за паршивого старикашки за меч хвататься. Молодые на то есть, а князю негоже…»

Осанка его вновь стала величественной. Заметив, как насторожились охоронцы, князь ухмыльнулся и нарочито громко сказал:

– Пошутил я, Мечислав, а ты, вишь, не испугался…

Скрип колёс и шум отвлекли их внимание. Подошли отставшие от головного отряда повозки, тяжело груженные добычей. Они заняли дальний конец поляны. В одной из повозок, связанные верёвками, сидели женщины, молодые, некоторые совсем девочки. Платья и рубахи на них были изорваны, обнажая ссадины и багровые рубцы от сыромятных кнутов. Один из воинов стал поить их из кувшина, больше проливая, чем попадая в иссушённые жаждой уста.

Очи князя загорелись, он вновь забыл о своём величественном положении и стал похож на кота, наметившего добычу.

– Жёнки и дети поганых, тех, кто креста надеть не захотел. Вот и полегли от рук дружины моей храброй, потому как они разбойники, слову княжескому не подчинились! А сих жён мы пожалели, окрестим, будут грехи за себя и мужей отмаливать… – вполголоса, будто сам себе, сказал Владимир.

Лицо старого волхва потемнело и стало походить на лики святых, изображённых на хоругвях княжеского воинства. Некогда блиставшие золотым шитьём, они закоптились и посуровели в дымных пожарищах, в которых горели дома, кумиры, а часто и сами поганые, бывшие ещё недавно братьями, сёстрами и соплеменниками тех, кто их нынче испепелял.

– Так речёшь, старый, гибнет Русь? – спросил князь, перехватив долгий взгляд волхва. – Это дикарство гибнет, необразованность, варварство. Будет новая Русь, сильная, просвещённая. Так что конец, Мечислав, твоему Перуну. Забудут люди деревянных кумиров, а ваших имён и вовсе никто не узнает, словно и не было вас, волхвов, никогда на земле. Это не меня, а вас поглотит беспросветная ночь забвения. Так что смотри, как твоя идольская Русь кончается, как боги твои, кои защитить себя не могут, заполыхают жарким пламенем. Принесём им последнюю жертву! – Князь рассмеялся короткими плевками язвительного смеха, краем глаза продолжая наблюдать за стариком, желая уловить в нём искры гнева либо ненависти.

– Идолы – не боги, – так же скорбно спокойно ответил Мечислав. – Богов убить невозможно. Вечны Хорс и Перун, Яр, Купало, Лад и Даждьбог. Много раз умирала Русь, но столько же раз возрождалась снова, потому как больше смерти самой она презирала рабство. А теперь, когда Русь огречится, когда отнимете вы у славян их гордость, славу и богов пращурских и поселите рабство в их душах, ослабнет великая Русь, раздробится в междоусобицах и не сможет устоять против полчищ врагов бесчисленных. Нападут они, как саранча, и покроют землю, и заставят славян склонить голову. И долго одно ярмо сменяться другим будет. Так предрекли боги.

Одначе из всякой грязи, из навоза, может быть прекрасный цветок взращён. И сколько бы ни умирала Русь, какой коростой ни покрывалось тело её, всё равно из семян Сварги небесной станут произрастать сыны Перуновы, внуки Даждьбожии, ибо мы дети Света. Будут жечь нас и убивать силы тёмные, но не будет переводу нашему племени, потому как бог наш – это Правда. Из рабства простолюдина угнетённого, из родов княжеских, боярских и царских, из недр самого воинства христианского, из епископов и монахов всегда найдутся люди с честью, чей бог – Правь истинная. И чем дале лихие ветры разметут русичей от земли своей, однако и там, в чужедальних странах, станут рождаться дети Перуновы, хоть и говорить они будут на чужих языках, и ликом с нами не будут схожи. Открыто сие мне богами, и да свершится так! И это всё, что я хотел сказать тебе, княже. А теперь – прощай! Оставайся с делами рук твоих…

Старик повернулся и прямым, чуть припадающим шагом, как будто он скинул тяжесть всех годов, носимых на плечах, направился в сторону своей избушки.

Князь поднялся с колоды. Тотчас к нему подскочили охоронцы:

– Прикажешь схватить его, княже?

Владимир медлил, он всё ещё был под впечатлением разговора, но потом вспомнил, что волхв должен зреть уничтожение своих кумиров.

– Возьмите… – сказал он.

Десятский махнул, и два всадника, гарцевавшие неподалёку, тотчас сорвались с места и преградили старику путь конскими крупами. Сытые красивые кони танцевали под сёдлами, в которых сидели ладно скроенные рослые гридни: чернявый и синеокий. Чернявый помахивал плёткой.

Старик поглядел на них, погладил лошадиные морды и вдруг, согнувшись, поднёс к губам как-то по-особому сложенные ладони и исторгнул из горла крик, похожий на рёв голодного медведя.

Все лошади на поляне вздрогнули, некоторые резко дёрнулись с места, нервно запрыгав спутанными ногами. А два коня молодых дружинников, дико оскалив зубы и выкатив полные ужаса глаза, взвились свечками вверх и кинулись прочь с такой быстротой, что гридни вылетели из сёдел и рухнули на траву, не успев ничего сообразить. Старик спокойно продолжил свой путь к избушке.

Владимир громко захохотал: сцена показалась ему забавной.

Гридни опомнились и, пристыженно вскочив, кинулись за стариком и настигли его почти у самого порога, одновременно схватив сзади за руки и привычно заламывая их за спину. Посох выпал. Но тут старик неожиданно сделал резкий шаг назад и присел, одновременно вращаясь вокруг себя. Каким-то непонятным образом в конце этого замысловатого движения он, поднявшись, оказался лицом к лицу с юношами, руки которых теперь были переплетены и лишали их всякой возможности двигаться. Резко выдохнув, будто опуская тяжёлый колун на неподатливую колоду, старик закончил своё движение таким сильным толчком, что дружинники, перекувырнувшись в воздухе, отлетели в высокие заросли крапивы за углом избушки.

Дверь из крепких дубовых досок закрылась за стариком, и толстая перекладина изнутри прочно преградила путь непрошеным гостям.

На сей раз князя взяла досада. Он крикнул, чтоб гридни перестали ломиться в дверь, раздумывая, что предпринять.

В этот момент с другого конца поляны послышался шум и женские отчаянные вопли.

– Девки убёгли! – крикнул кто-то. – Держи их!

Произошло это, когда женщин освободили от пут, чтоб те могли поесть. Плеснув горячим варевом в лицо охраннику, они рассыпались, убегая в спасительную лесную чащу. Дружинники ловили их, били по лицу, хлестали вожжами, снова скручивали и бросали в повозки, усилив охрану. Однако кое-кого недосчитались, а иных догнали быстрые стрелы воинов. Эти дочери Лады предпочли в женихи смерть вместо унижения и неволи.

За суматохой никто сразу не заметил, как над избушкой старого волхва поднялась первая, почти незаметная струйка дыма. Обратили внимание уже тогда, когда из-под кровли и всех щелей стал выползать, всё сгущаясь, душистый дым из целебных трав и выдержанного смолистого дерева, из которого была срублена избушка. Ни криков, ни стонов – ничего не услышали воины даже тогда, когда дым перешёл в огонь и загудел, разгораясь в огромный жаркий костёр. Пламя это в ярком свете дня казалось почти прозрачным, словно призрачный дух самого Солнца опустился на землю, чтобы забрать своего сына.

Некоторые из дружинников суеверно перекрестились.

Лицо князя исказила гримаса злобной досады. Зачем он не приказал убить старика сразу? Зачем выслушивал его бредни? А теперь его слова в памяти, как последний плевок, за который уже не поквитаться.

Князь Владимир неподвижно сидел на лошади, опустив поводья. Лишь когда избушка догорела, встрепенулся, словно очнулся от наваждения, прохрипел приказание, и дружинники с гиком помчались по поляне, рубя, расшатывая и низвергая идолов, круша жертвенники. Несколько десятков воинов были посланы проверить и сжечь слободу, чтоб навсегда покончить с Перуновым духом в этих краях.

Глава пятая Пепелище

Светозар легко, как лесная косуля, мчался между кустами и деревьями в бывшую воинскую слободу, чтобы успеть предупредить людей, однажды уже избежавших карающей княжеской десницы. Сердце отрока разрывалось: он не хотел оставлять дедушку, но должен был исполнить его наказ.

Люди поняли всё сразу. Захватив самое необходимое, без шума – даже дети не плакали – снялись с места. Светозар повёл их через Священную рощу, сбросив за собой мосток из двух брёвен в овраг. Помог отцу Велимиру собрать его нехитрый скарб и, самое главное, волховские святыни, а также бесценные пергаменты и деревянные книги, и они направились в лесную глушь, спеша подальше уйти от опасности. Светозар отпустил Стрекотуху.

Остаток дня и всю ночь продвигались вперёд, лишь на следующий день, уверившись, что погони нет, позволили себе сделать отдых и приготовить горячее варево. Мужчины, посовещавшись с волхвом, приняли решение уходить в северные, полуночные земли, куда, по слухам, ещё не дотянулись рыскающие повсюду отряды поборников новой веры.

Светозар был всё время как на горячих угольях. Едва беглецы остановились, стал просить у отца Велимира позволения сбегать на Перунову поляну.

– Я мигом обернусь, только найду дедушку Мечислава, и мы догоним вас!

Старец понимал, что удерживать мальчонку бесполезно.

– Будь осторожен, – сказал только, – каратели могут находиться поблизости…

Светозар ласточкой полетел обратно. И едва солнце склонилось к верхушкам деревьев, отрок уже стоял подле оврага и, успокаивая дыхание, прислушивался к лесным звукам. Не обнаружив ничего подозрительного, он нашёл узкое место, перебрался на другую сторону и пошёл туда, где были сброшены брёвна. По следам у обрыва понял, что преследователи доехали сюда, постояли, не слезая с лошадей, и повернули обратно.

«Что же с дедушкой? Укрылся, наверное, где-то», – утешал себя отрок, отгоняя худшие мысли. Тревогу навевал ползущий по лесу запах гари. Пройдя по знакомой тропке, Светозар увидел, что это догорала слобода. Каратели, не обнаружив людей, сожгли строения, чтоб они больше не могли служить пристанищем для других беглецов.

Светозар стремглав побежал дальше, но у самой прогалины остановился и с замирающим сердцем, не чуя земли под собой, словно ступая по чему-то мягкому и неощутимому, вышел к Перуновой поляне.

Такая чистая и нетронутая ещё вчера утром, она предстала глазам развороченной и истерзанной. Истоптанная конскими копытами и загаженная навозом, вспоротая колёсами телег, она пестрела кусками каких-то тряпок, остатками отбросов, объедков, ворохом домашних вещей, вывалившихся из разбитого сундука.

Огромное кострище из вывороченных кумиров уже не горело: сырые комли идолов только курились голубовато-сизым дымом, и множество ярких углей, больших и совсем крошечных, вспыхивали и сверкали малиновым цветом при каждом порыве ветра, а затем опять припадали сверху золой.

Но всё это лишь мимолётно коснулось внимания Светозара. Его глаза и всё существо стремились к тому месту, где стояла избушка дедушки. А когда увидели, ноги и вовсе подкосились. Отрок знал, что княжеские каратели могут убить только из-за того, что ты «поганый», что не захотел надеть на шею христианский крест. А уж волхвов мучили особыми пытками, для устрашения и в назидание прочим. Он знал, но всё же детская часть разума не хотела верить, что дедушка, приютивший его, сироту, и ставший вместо родных, не мог просто так погибнуть. Он ведь кудесник, умный и сильный, он должен был уйти, скрыться, обмануть преследователей.

Едва передвигая ноги, Светозар подошёл к пепелищу. Обугленные брёвна ещё дымились, похожие на огромные чёрные рёбра неведомого зверя.

Светозар споткнулся обо что-то, опустил глаза долу и увидел палку. Наклонившись, узнал в ней посох Мечислава, почти невредимый, только почерневший в некоторых местах от огня. Крепкое дерево выдержало, видимо, посох отчего-то оказался снаружи и не попал в пламень…

Но что это, дальше, под сгоревшими брёвнами? Это похоже… на почерневшие… человеческие останки…

Перед очами поплыло от набежавших слёз. Отрок упал на землю у самого пожарища. Через несколько мучительных мгновений его прорвало: он то ли закричал, то ли заплакал, громко, никого не боясь и не стесняясь, один со своим горем на всём этом злом несправедливом свете, лишившем его отца и матери, а теперь вот и последнего родного человека. Тело его сотрясали рыдания, как толчки подземного ящера сотрясают землю. Руки гребли пепел и вырывали траву, судорожно сжимавшиеся кулаки били по горячим угольям, не чувствуя ожогов и боли.

Светозару захотелось умереть тут же, у сгоревшего порога, чтоб унестись в далёкий Ирий, встретиться там с родителями и дедушкой. Казалось, последние силы покинули опустошённое тело и из него вот-вот унесётся душа, не в силах боле переносить земные страдания.

Но Светозар не умер. Пролежав долгое время в полубеспамятстве и оцепенении, он вдруг ощутил ноющую боль обожженных рук, погружённых в пепел. От пожарища веяло теплом, как от печки, которую старый Мечислав разжёг в своей уютной избушке в этот прохладный вечер. Лёгкий Стрибог, пролетая над пожарищем, коснулся своим крылом волос Светозара, и отроку почудилось, будто дедушка погладил его по голове, благодаря за то, что он выполнил наказ: предупредил людей, позаботился об отце Велимире и его деревянных книгах…

Отрок сел, утирая испачканными в золе кулаками слёзы на грязном лице.

– Я забыл, что ты обещался всегда быть со мной, прости! – всхлипнул малец. – Я думал, что совсем один остался…

– А ты помни о богах наших – Триглавах Великих и Малых, кои вечные наши родители. Дубраву нашу помни и поляну Перунову, людей из слободы и отца Велимира, о которых заботиться надобно. Нынче кончилось твоё отрочество, вместо меня ты теперь…

Светозар встал, огляделся кругом. Дедушки не было. Только чернеющее пепелище да ветерок, трогающий волосы.

Отрок поклонился пожарищу:

– Прощай, дедушка!

Затем прошёл к тому месту, где за избушкой на кольях и сучьях у них всегда сушились кувшины и крынки. Из уцелевших выбрал тот, что побольше, предназначенный для хранения зерна. Потом зашёл на пожарище и стал наполнять кувшин ещё горячим пеплом и обугленными костями, кладя их бережно, будто опасаясь сделать дедушке больно. Что-то блеснуло среди золы. Светозар поднял круглый железный предмет. Это был Перунов знак, который Мечислав обычно носил на груди: молнии, вплетённые в Сварожье Коло. Это означало силу, движущую всем миром, потому как только Перун может вращать Колёса Яви, Колёса Жизни и Миротворения. Некогда посеребрённый знак сей местами оплавился, почернел, и только блёстки серебра вспыхивали там и тут, как звёзды на тёмном небе. Когда раскопал череп, слёзы вновь закапали из очей, но Светозар продолжал работу. Пройдя к разбитому сундуку, выбрал белое полотно, оторвал аккуратный кусок и прикрыл им горло кувшина. Затем, спустившись привычной тропкой к роднику, взял из его ложа комок вязкой глины, тщательно размял и закупорил верх кувшина с прахом. Вначале Светозар хотел отнести и оставить сосуд у распутья четырёх дорог, как это делалось прежде, чтобы напоминать живым о мёртвых. Но тут юноша вспомнил, что теперь это небезопасно: сосуд может разбить и низвергнуть злая рука, а проходящие мимо люди станут попирать прах ногами. Посему отрок бережно, будто опасаясь расплескать, пронёс кувшин к тому месту, где прежде стоял головной кумир Великого Триглава, опустил в образовавшуюся яму и забросал землёй. Потом обложил холмик диким камнем в виде маленького кургана. Слёзы вновь и вновь начинали течь по щекам.

– Прости, дедушка Мечислав, что хороним тебя, старого воина, без подобающей тризны. Нам предстоит долгий путь, но сердце и мысли сохранят о тебе вечную память…

В последний раз постоял отрок на Перуновом холме, где теперь покоился прах его учителя. Затем, захватив дедушкин посох, а также его меч и топор, найденные на пожарище, Светозар медленными тяжёлыми шагами побрёл к озеру. Следы лошадиных копыт глубоко изранили и его берег. Что-то чернелось в воде поодаль. Юноша разделся, вошёл в воду степенно, как это делал дедушка, омыл лицо и руки, поздоровавшись про себя с озером и его обитателями, и только потом, погрузившись в вечерние волны, поплыл к тому, что чернело вдали. Это были Лесовик и Водяник, которых не сожгли, а просто вывернули из земли и бросили в воду. Светозар дотолкал кумиров до берега и выкатил их на пологий склон. Тело знобило, зубы постукивали то ли от холода, то ли от волнения. Но вода несколько успокоила его, а свежий воздух наступающей ночи прояснил сознание. Юноша оделся и сел на траву. На небосводе стали проступать первые звёзды, наливаясь серебристо-холодным блеском.

«Даждьбог сотворил нам Яйцо-Вселенную, в которой свет звёзд нам сияет, – рассказывал дедушка. – И в той Бездне повесил Даждьбог Землю нашу, дабы она удержана была. И то души Пращуров суть, которые светят нам звёздами из Ирия [18] . Каждому назначен свой час, когда мы уйдём из этой жизни, но время земное – ещё не конец, ибо пред нами – Вечность, И там увидим мы Пращуров своих и Матерей, которые взяты на небо, и там стада пасут, и снопы свивают, и жизнь имеют такую же, как наша, только нет там ни гуннов, ни эллинов, и только Правь княжит над ними. И Правь та есть – Истина, ибо Навь совлечена, а Явь дана Свентовидом, и пребудет так во веки веков!» [19]

«Нет, я не сирота, – подумал Светозар. – Я сын этого леса, и этого озера, и Перуновой поляны, которые никогда не предадут меня. Дедушка ушёл в Ирий, но он видит меня и поможет в трудный час. Наверное, сегодня на небе появилась ещё одна звезда, может, вон та, самая яркая. Я должен и дальше исполнять дедушкин наказ, иначе как предстану перед его всевидящим взором?»

Тоска и горечь, сжимавшие юное сердце в железных тисках, несколько попустили свою мёртвую хватку. Отрок сидел у лесного озера, и многие думы теснились в голове его.

Четырнадцать годков минуло с тех пор, как Светозар появился на свет. Тогда стоял жаркий месяц серпень [20], и люди готовили свои серпы для жатвы злаков. Ещё этот месяц именовали «зарев», поелику в сей час Заря-Мерцана слетала в ночи на хлеборобские нивы и играла с ними, способствуя вызреванию колоса.

В одну из таких звёздных ночей, полыхающих зарницами, металась на сеновале в родовых схватках женщина, из которой никак не хотело выходить дитя. Когда же оно наконец покинуло чрево, то с первым его криком на небе блеснул луч утренней зари.

– Боги сами дали имя твоему дитяти, – сказала бабка-повитуха плачущей уже не от боли, а от счастья матери.

Омыв младенца приготовленной заранее водой из священного источника, дабы он был всегда чист душой и телом, повитуха передала его не менее счастливому отцу. Тот поднял дитя на крепких руках перед собой навстречу небу и Заре нового дня, чтоб освятила она новорождённого своими лучами и дала ему свою красоту, потом коснулся ножками Земли-Матери, дабы исполнила она младенца силы, а затем прижал к груди, передавая ему отцовскую любовь и защиту.

Повитуха, положив младенца на чистую холстину подле матери, чтоб та покормила его, повторила:

– То добрый знак от богов, что сын ваш вместе с Зарёю пришёл. Значит, жизнь его будет такая же ясная и чистая. Хотя, может, и недолгая… – Последние слова бабка пробормотала уже про себя, собираясь уходить, так что родители их не расслышали.

Отдельные пятна детских воспоминаний остались в памяти Светозара, их было немного. Вот они с отцом плывут по реке на перекат, где установлены сплетённые из ивовых прутьев верши. Так заманчиво извлекать их, наполненные серебрящейся рыбой, либо проверять вентеря, куда охотно попадаются зубастые щуки. Помнились борти на краю леса и вкус янтарного мёда, помнился аромат сена, которое косил отец, и запах душистого хлеба, испечённого матерью.

Светозар навсегда запомнил отца и мать так, как увидел их однажды стоящих вместе и держащихся за руки на берегу Непры-Славуты. Они глядели на восход солнца и произносили приветствие Матери-Заре:

– Красуйся, Заря ясная, красуйся в небе! Ты рано встаёшь, к нам идёшь, как жена благая, молоко нам своё несёшь и в степь проливаешь. Будь счастлива, Зорька утренняя, удваивающая силу живущего, ибо ты предвестница Солнца! Укрепи нас, и сына нашего, и траву на лугах, и пашницу в полях. Красуйся, Заря, в небе, ныне и во всяк час!

Счастливая жизнь кончилась однажды весной, когда Светозару шёл седьмой годок. Детские воспоминания коротки, плохое быстро стирается и тускнеет. Память не сохранила почти ничего, что было связано с гибелью отца, только какие-то обрывки. Пришли соседи-мужики, принесли тулуп и шапку, в которых отец утром уехал на реку, чтобы успеть, пока стоит лёд, вывезти камыш. И вот хмурые люди стоят у порога, взоры опущены долу. Мать отчаянно забилась, закричала так, что стало жутко и пусто на душе. Светозар слышал только часто повторяющиеся слова, что отца больше нет, он утонул.

– Коли б лошадь не кинулся спасать, выбрался бы…

– То правда, Яромир крепкий мужик был…

– Лошади жалко стало, она ж в хозяйстве первая подмога… – глухо бубнили мужики.

Но Светозар им не верил. Как это: сильный весёлый татко больше никогда не придёт домой?

Потом наступили печальные дни. Мать больше не смеялась, не пела весёлых песен, часто плакала, прижав сына к груди, и он плакал вместе с ней. Светозар слышал, как мама разговаривала с отцом, будто он стоял рядом, и всё время повторяла:

– Как я хотела бы уйти к тебе, Яромир, да Светозарушка мал ещё… не мило мне на белом свете без тебя, любый…

Хозяйство их без крепких мужских рук стало приходить в упадок, скот и птицу потихоньку распродали. И как-то мать, собрав узелок, вывела последнюю корову, взяла Светозара за руку и сказала:

– Пойдём, сынку, до тётки Лузинихи, то родня наша дальняя, может, примут…

Светозар видел, что мама не хотела идти, но потом вздохнула, подпёрла дверь палкой, и они отправились в неблизкий путь к какому-то селу, в котором Светозар никогда прежде не бывал.

По пути их настиг ливень. Ещё недавно такое чистое небо быстро заволокло огромными чёрными тучами. Их сине-пепельные клубы закрыли огненный диск Хорса, и белый день прямо на глазах превратился в мрачные сумерки. Ветер, прижимаясь к земле, быстро пронёсся вдаль и настороженно замер, укрывшись там за деревьями и кустами. На несколько мгновений установилась необычайная тишь. Потом в небе, с той стороны, откуда явились косматые тучи, послышались могучие раскаты: то бог Перун выехал на своём железном возу, вздымая небесную пыль и рассекая тучи огненным мечом-молнией. Всё ближе, ближе грохотание колесницы по небесной тверди. А впереди из разрубленных Перуном туч уже хлынули вниз потоки живительной влаги, зашумели, ударяясь о листву, неисчислимые капли-струи, приникла к земле трава. Полупрозрачная стена ливня подошла совсем близко и вмиг накрыла путников вместе с их телушкой. Одежда в одночасье промокла, а до леса оставалось ещё добрых две сотни шагов. Где-то совсем неподалёку в землю вонзилась одна, потом другая Перунова молния. И вдруг над самой головой громыхнуло так, что Светозар присел от страха. Корова тоже испугалась и, вырвав верёвку, кинулась прочь, жалобно мыча. Светозар бросился за ней, окликая:

– Пеструшка, постой! Ну, постой, куда ты?

В этот момент страшный сухой треск раздался сзади, необычайно яркий бело-голубой свет ослепил глаза, и сильный толчок швырнул мальчонку вперёд, больно ударив о мокрую землю.

Светозар очнулся, наполовину оглушённый, изнутри поднималась противная тошнота. Сильный резкий запах висел в воздухе. Ноги мальца дрожали, и он полупошёл-полупополз назад, к матери. Натолкнулся на неё, отчего-то лежащую ничком на небольшом холмике, молчаливую и неподвижную. От её одежды, несмотря на продолжающийся ливень, шёл то ли пар, то ли дым. Лицо и руки были странно почерневшими. Светозар звал, плакал, тянул за руку, но мама не открывала глаз и не отвечала на его мольбы. Дождь давно закончился, стало вечереть. Жуткая боль одиночества и бесконечной холодной пустоты охватила всё существо дитяти. Ночь он провёл подле бездыханного тела матери, сжавшись в комок, подобно зверьку. Совсем близко раздавались чьи-то шорохи, крадущиеся шаги, попискивание и рычание.

Опять наступило утро, и стало припекать солнце. Светозар больше не мог ни плакать, ни звать маму. Его лицо распухло, глаза и губы стали сухими и горячими. Нестерпимо захотелось пить, но земля уже впитала вчерашние лужи, и малыш побрёл к лесу. В тени деревьев было прохладнее, там и сям виднелись разные ягоды. Светозар стал срывать их и есть, совсем не ощущая вкуса. Потом набрёл на родник, попил и повернул назад. Шёл долго, но лес не кончался. Он потерял маму и заблудился сам.

Дни и ночи блужданий закончились тем, что его, полуживого, подобрал Мечислав неподалёку от воинской слободы.

Когда отходил мальца и тот смог говорить, разузнал всю его горькую истину. Каждое утро, стараясь не потревожить сон Светозара, Мечислав куда-то уходил. Однажды он, вернувшись из подобной отлучки, подсел к проснувшемуся мальчонке. Глядя в широко открытые голубые зеркальца детской печали, старик коснулся мягких русых волос своей большой шершавой ладонью.

– Я нашёл твою маму, сынок. Схоронил, как полагается. У каждого человека есть душа и тело. Так вот, тело я предал земле, а душа её унеслась в Сваргу пречистую и будет жить там вечно, потому что душа, сынок, никогда не умирает…

Но мальца не утешили эти слова. Очи его стали холодными и упрямыми, он сказал:

– Я знаю, то Перун погубил мою маму… Он злой!

Мечислав прижимал мальчонку к широкой груди. Сердце старого воина переполнялось нежной жалостью, и он в который раз терпеливо пояснял, что Перунова молния только исполнила желание его матери, которой невмоготу было одной, без отца.

– Мама ведь хотела уйти к нему?

Светозар согласно кивал.

– Вот и отправилась твоя матушка к батюшке, и на небе они теперь вместе пребывают, глядят оттуда на дитятко своё и радуются, что не сгинул ты в лесу, выздоровел, что нашёл я тебя…

Слова старца, его чистый, ясный голос и крепкие руки несколько успокаивали Светозара, печаль и тоска уходили глубже, и он часто засыпал тут же в объятиях Мечислава, убаюканный его ласковыми речами.

Когда Светозар достаточно окреп, старец отвёл его к могиле матери, и они вместе посадили у земляного холмика саженец белоствольной берёзы.

Затем Светозар был представлен отцу Велимиру – жрецу из Священной дубравы. Тот оглядел мальца и молвил:

– Что ж, Мечислав, учи дитя. Ты ещё достаточно крепок, сумеешь его к своему делу приставить. А он опорой доброй тебе послужит и науке твоей. Учи его вере дедовской, почитанию богов наших: как Купале мовь творить, как Даждьбога славить, как Перуна гремящего наставления разуметь. Учи Триглаву Великому, Яви, Прави и Нави, учи Триглавам Малым и Колу Сварожьему. Наставляй делу ратному, потому как не зря он самим Перуном к тебе послан. И я в меру сил своих помогу.

Так началась новая жизнь Светозара.

Рано с Зарёй они вставали, шли на озеро омываться студёной водой и творить молитву богам. Потом огонь в очаге раздували, чей жар в пепле хранился, и Огнебога славили, кормили его сухими ветками и соломой. Трапезу варили, лепёшки пекли, родниковую воду с травами настаивали и, прежде чем насытиться, богам жертву давали. А потом Мечислав вёл его в лес знакомить с Триглавами Малыми.

Про всех богов Мечислав рассказывал, как различать их и как за щедрость благодарствовать. И ночью ясной, бывало, мальца будил и вёл к озеру показывать Дива Дивные – Русалок, Озерниц и Берегинь, Лесовиков, Водяных и Мавок, которые суть невидимы зраком обычным. Но Светозар чуял их присутствие, слышал их вздохи тайные, видел неясные тени и ладью Макоши на рассвете, когда над озером расстилалась утренняя мгла, и холодные родники дымились той синей мглой, а Красная Заря проливала в воду свои золотые багрянцы. От сих чудес дивных захватывало дух.

– Наши родители – не токмо тато с мамой, – говорил Мечислав, – наши родители и Даждьбог лучистый, и Сварог-Прародитель, и Земля-Матушка со всем сущим на ней: лесами, полями, лугами, реками, небом голубым и ночкой звёздною. А мы дети и внуки богов наших, и за то почитать их должны…

Солнце, покинув свою колесницу, давно улеглось спать на златом одре за краем земли. Проскакал Всадник на чёрном коне и возвестил ночь. Велес вывел на небо звёздные стада. Большая, почти полная луна взошла над лесом, накинув на него тонкое серебрящееся покрывало.

Светозар вспомнил, что ему пора в путь, и заторопился. Выйдя на тропу, он пошёл по ней размашистым шагом. Но, пройдя некоторое расстояние, уловил какой-то посторонний звук. Юноша замер и весь обратился в слух. Через время звук повторился, и теперь он походил на стон. Светозар неслышной тенью прокрался в ту сторону, и глаза его различили нечто светлое за кустами. Ещё несколько шагов, и отрок невольно вскрикнул от испуга: перед ним лицом вниз лежала женщина. Рассыпавшиеся тёмные волосы казались иссиня-чёрными в свете луны на белой сорочке. Из спины, чуть ниже левой лопатки, в центре расплывшегося пятна торчала стрела. Борясь со страхом, Светозар попытался приподнять женщину и убедился, что она мертва. В то же мгновение стон повторился, – он шёл как будто снизу и чуть левее. Отрок двинулся туда и едва не ухнул в какую-то яму или промоину под корнями упавшего дерева. Там в неудобной согбенной позе лежала ещё одна женщина. Светозар осторожно спустился и увидел, что это была почти совсем ещё девочка, может даже младше его. Она была жива, но без сознания. Такая же стрела торчала в её худеньком тельце, пробив навылет ключицу.

Светозар уже многое умел, волхвы обучали его лечению ран и болезней. Поэтому, немного подумав, юноша быстро побежал назад, к Перуновой поляне. Сейчас он впервые всё должен сделать сам. Тряпицы из сундука, горсть пепла с пожарища. Когда брал пепел, почувствовал себя увереннее.

– Спасибо, дедушка, – прошептал отрок, – спасибо, что подсказал. Трав сейчас не найти, темно…

Отломив оперение стрелы, Светозар вытащил её древко за торчащий около ключицы наконечник, присыпал рану с обеих сторон пеплом и стал шептать заклинания, чтобы остановить кровь-руду. У себя это получалось легко, даже из большой раны, а вот у другого…

Кровь не сразу, но остановилась. Перевязав рану, Светозар задумался. Если понести сейчас девочку, кровотечение может опять открыться, и ей станет только хуже. Оставить здесь тоже нельзя – вокруг рыщут дикие звери, а она в горячке. Пока будет бегать за помощью, девочка может умереть. Светозар уже начал отчаиваться, пока не вспомнил, как подобает поступать настоящему волхву, чтобы принять важное решение. Он сел скрестив ноги, успокоил дыхание и сердце, расслабил все части тела так, что они почти перестали ощущаться, сделались невесомыми, а вся сила ушла в мозги, чтобы помочь им в трудной работе. В таком состоянии и пришло решение, хотя его исполнение представлялось необычайно сложным. Это могли делать только опытные волхвы, но у Светозара не было выбора.

Он приблизился к девочке, простёр над ней правую руку и зашептал заклинание, а под простёртой рядом левой рукой представил чётко, до полной яви, такую же девочку, только из дерева. Потом он медленно стал сближать руки, удерживая образы, пока две их не слились в одну. И та, что металась в бреду, успокоилась, вытянулась и постепенно перестала дышать. Тело её одеревенело, а сердце перестало биться. Светозар знал, что она дышит, но так мало и незаметно, что похожа на мёртвую, и сердце её делает один едва заметный удар вместо четырёх.

Он приготовился в дорогу. Сзади, за опоясывающую рубаху верёвку засунул топор, сбоку приладил меч и посох. Сама по себе эта ноша уже была весомой, но Светозар не мог её оставить: в их предстоящем походе каждое лезвие было драгоценным, и это была последняя память о дедушке. Потом он взял девочку на руки и понёс. Вот когда пригодилась ему выносливость, умение поочерёдно расслаблять мышцы на ходу и всё то, чему учил его Мечислав. Светозар не успел пройти обряда посвящения в воины, он только готовился к этому, но уже умел многое из того, чем должен владеть Перунов сын: стойко терпеть голод, холод, жару и жажду. Мечислав научил его плавать, долго находиться под водой, дыша через камышовую трубку. Уметь маскироваться, оплетая себя верёвками из пырея, незаметно передвигаться, находить целебные и съедобные коренья, слушать ухом землю, различать и подражать голосам животных и птиц. Он освоил приёмы с копьём и рогатиной, уклоны, перехваты, броски. Теперь вот дошла очередь и до настоящего боевого меча, и ежели б не…

– Ты не волнуйся, дедушка, – шептал отрок, – я всё помню, всё сделаю как надобно…

Пот сбегал по его лицу и спине, ветки стегали глаза, ноги норовили зацепиться за все коряги на пути, но он упорно шёл, позволяя себе лишь малые передышки. В голове уже мутилось, и он не заметил, как появились мужчины, охранявшие лагерь беженцев. Приняв девочку, они уложили обоих на подстилку из травы, и Светозар только успел прошептать:

– Отцу Велимиру… он поможет… Скажите, что я её заколодил…

И провалился в чёрную яму сна, похожего на небытие.

Глава шестая Кочевая жизнь

Отец Велимир вылечил девочку. Её звали Ивицей, она и впрямь походила на молодую ивушку: тонкая, гибкая, со струящимися волосами. Но в глубине больших зеленоватых, как у русалки, очей жили скорбь и страх: хату сожгли, отца зарубили, братьев забрали в княжеское войско. От Ивицы узнали беженцы о событиях на Перуновой поляне и относились к девочке со всей чуткостью, стараясь заботой и лаской залечить её душевные раны. Первое время она, съёжившись в комочек, только молчала и часто плакала. Светозар после гибели Мечислава тоже ходил подавленный.

– Не думал я, что переживу Мечислава, – качал головой отец Велимир. – Одначе не надо так убиваться, детка. О такой смерти только мечтать можно. Ушёл наш Мечислав, как истинный воин. Всё переживал, что не погиб на поле брани, а должен помереть от старости. Да вишь, вознёсся прямо к Отцу Перуну в огненном пламени. Будет теперь Мечислав состоять на вечной службе в его небесном войске. Так что не тужи, а радуйся благой смерти своего наставника. И не впадай в уныние, Мечиславу сие не понравится. Лучше давайте-ка с Ивицей помогите мне, старику, управляться с больными и ранеными…

Их и правда было немало, потому что люди шли, подвергаясь многим опасностям, и не всегда удавалось остаться незамеченными. Тогда только луки, мечи и топоры могли защитить их от мелких вооружённых отрядов и просто лихих людей, промышляющих грабежом и разбоем на больших дорогах.

Кочевая жизнь гонимых нуждой людей быстро преображала их быт, привычки и поведение. Отсутствие жилищ, хлевов для скотины, постоянная угроза спокойствию и самой жизни делали людей осторожными и внимательными к любым, самым незначительным изменениям обстановки. Устав от долгого и тяжкого перехода, люди уже не нуждались в мягкой тёплой постели, они могли засыпать сразу и в любом положении. И сон их был глубоким и чутким одновременно, как сон диких зверей, который в случае опасности исчезал сразу. Человек без долгих потягиваний и зевоты был готов к немедленному действию – бежать, спасаться, сражаться либо затаиться и ничем не выдавать своего присутствия. Непогода – проливные дожди, палящее солнце и холодные ночи – теперь вплотную приблизилась к каждому, и приходилось вспоминать опыт далёких кочевых предков: как быстро добыть и запасти пропитание, чем лечить заболевших, где найти место для ночлега и развести костёр, чтобы его не погасил внезапный дождь и не заметили чужие глаза.

Старый Велимир советом, прямым наказом либо очередной поучительной байкой про далёкую старину очень помогал людям в этом суровом походе. Не все выдерживали испытания: кого-то теряли в пути, кто-то, истерзавшись злоключениями, отступался сам и уходил назад со словами: «Будь что будет!» Вместо ушедших приходили другие, кто не хотел мириться с насилием и мечтал найти тихое место, где можно будет жить так, как жили отцы и деды.

Беглецы продвигались к полуночи. Так случалось всегда, когда приходили враги: готы ли, гунны, хазары или ромы с ромеями – во все времена суровые полуночные края, глухие непроходимые леса и болота спасали славян, давали им передышку, возможность собраться с силами, чтобы вернуться и отбить у неприятеля свои исконные благодатные земли.

Теперь они вновь искали спасения, но впервые не от чужеземных врагов, а от своих же, перешедших в греческую веру соплеменников. И большинство беглецов не знали, смогут ли они когда-нибудь вернуться в отчий край, увидеть широкую Непру-реку с заводями и верболозами, услышать песни жаворонка и соловья, повеселиться от души на русалиях в Яров день и вознести молитву богам в ночи священного волхвования на Лысой горе.

Беглецы шли степями, но держались у края леса, где пролегал шлях. Прямо через степь ехать было невозможно: высокая трава наматывалась на колёса телег, и в её зарослях порой не видно было ни людей, ни скотины.

Светозар с Ивицей, когда не были заняты делами, подсаживались к отцу Велимиру на повозку и слушали его неторопливые рассказы про всякие травы, которые вроде самые обычные, на каждом шагу растут, а в них великая сила скрывается.

– Вон синеют перуновы батоги, – указывал старец, – они обычно после грозы расцветают. На голом зелёном стебле, до сих пор неприметном в степи, вдруг вспыхивают голубые цветы, будто искры от ударившей в землю молнии. Это когда наш Громовержец по небу скачет и посылает вниз огненные перуны, там, куда они падают, вырастают перуновы батоги. А ещё корень у них длинный, как кнут, и силу целебную имеет. Выкапывают его опять же после дождя, сушат, осторожно поджаривают и толкут на муку. А потом, когда надо, водой горячей запаривают и пьют отвар для бодрости и укрепления сил.

– Это, я знаю, дикий чеснок! – отозвалась Ивица, указывая на фиолетовые шары, качающиеся на высоких стеблях. – Мы с бабой Ганной, коструней, его в борщ добавляем.

– Так, детка, так! – подтверждал довольный отец Велимир. – Чеснок – незаменимое средство для борщей, добрая приправа к туку и первейшее средство от чёрной немочи, как и лук, он пониже растёт, почти с такими же цветами, только мельче и синее. Лук завсегда в дальнюю дорогу с брашном [21]и туком пекут, потом водой ключевой разбавил – и сыт. Не один месяц на такой еде продержаться можно. Вот раздобудем где-нибудь брашна и сделаем для всех такую запеканку.

– Ух, добре сеном пахнет! – потянул носом воздух Светозар. – С чего это, тут же нет косарей?

– А это, милок, так буркун пахнет. Вишь, мелкие жёлтые цветочки в кисти собраны? Женщинам его отвар хорошо пить, чтоб больше было молока в груди для кормления дитяти. Тебе, как будущей матери, это пригодится знать, – обернулся он к Ивице.

Та засмущалась, опустила глаза.

– Вон те мелкие белые и розовые корзинки, – показывал дальше ведун, – это деревей, его ещё именуют «кровавником» или «порезником». Название само за себя говорит: раны им лечат, кровь останавливают. Во время коровьего мора скотину им натирают, ещё зверобой варят, студят и пить дают. Пращуры наши толк в травах понимали, в древности ведь люди ни пашницы, ни проса с гречкой не знали. Собирали щавель в поле, катран брали, корень сладкий, жёлтых петушков лист зубчатый, капусту да бураки с репой, тем и жили. Какие горькие коренья – в золе пекли. Молоко пили, творог делали, масло били. Квасы медовые на солнце ставили. Великую силу Солнце людям давало, крепко почитали его наши прадеды, молились ему, славили. Да и как не почитать Сварога, Даждьбога, Перуна, Яра, Хорса, Лада, Купалу и Световида, дарующих саму жизнь?

Вот мы едем в край дальний, неведомый, – задумчиво продолжал отец Велимир, – и недовольны бродячей жизнью. Ждём, когда на место прибудем, определимся, хаты поставим, тынами огородим, очаги слепим. А ведь для Пращуров наших возы их домом были. Плетёные козыри на них ставили, войлоком обтягивали, внутрь сено укладывали, шкуры овечьи – и в путь, следом за своими стадами! Степи в те времена разными народами кишели, и пращуры ходили по самому их краю, ближе к лесу. А вечером отыскивали глубокий овраг, разводили костёр, ставили котлы и варили вечерю. Потом гасили огни, лучше быть в холоде и во тьме, чем у костра жаркого, который врагам и недобрым людям приметен. Кутались в войлок, обкладывались бараньими шкурами и ложились спать, кто – на телегах, а кто – прямо на земле. Скотину на ночь у воды пастись оставляли, а снаружи возами отгораживали, вот как мы сейчас делаем. Непременно несколько человек шли в дозор, слушали степь и шлях и, если примечали что подозрительное, тут же будили других. Оружие у всех и во сне рядом было. И кони их не ржали, и скотина не ревела, животные будто понимали, что тихо надо себя вести, иначе враг услышит, придёт.

Песню кто громко затянет – старшие цыкают, потому как песня та может Лихо накликать. Потом опять с полудня на полночь двигались, по мере того как усыхала трава, следили, чтоб скотине зеленотравье было сочное и вода студёная чистая.

Так всю весну и лето жаркое по степи наши Деды ездили. А к осени назад ворочались, в зимовья. Осенью, когда Тризуб [22]на небе выше поднимался, приезжали греки, меняли у Дедов скотину, тук, шкуры на горшки, ножи-ложки, вино, соль-перец да ещё серебром и золотом приплачивали. Греки завсегда хитрыми были как лисы, так и глядели, как бы с товаром обмануть-обсчитать, а юношей наших украсть и в рабство продать. Скажут, бывало: «Пусть ваши юноши скот пригонят, мы заплатим добре». Сами их накормят, а ещё больше напоят вином крепким, а то ещё и маку зелёного подсыплют. Утром просыпаются, бедолаги, уже на кораблях греческих плывут в железо закованные. И не увидят они больше ни отца с матерью, ни родины своей, ни сторонушки милой…

В старых книгах сказано, что были когда-то греки голубоглазыми да златовласыми эллинами, это теперь они ликом смуглы да кудрями чёрны. Смешались с другими народами, особенно с агарянами да жидовинами, и веру свою утратили. Совсем иными теперь греки стали, только коварство да хитрость их прежними остались. Да ещё стремление Русь к рукам прибрать…

Так ехали они, слушая отца Велимира. Яркие пятна степного разнотравья порой сменяли сплошные ковыли, серебристо-серыми реками струящиеся над землёй.

По весне, как только сойдёт снег, степь выглядит безжизненной, лишь сухая трава лежит кругом, будто расстелили старое сено. Но вскоре степь расцвечивается всевозможными красками. Одной из первых пробуждается сон-трава. Её крупные фиолетовые колокольчики, беловато-мохнатые снаружи, расправляют лепестки с жёлтой сердцевиной. Золотистыми звёздами вспыхивает горицвет, и затем вся степь начинает зеленеть по-настоящему. Зацветает синий касатик и белая ветреница, голубая незабудка и жёлтый крестовник, мятлик и лютики.

И потом степь всё время меняет свой облик, спеша дать отцвести и созреть всему, что на ней произрастает.

Сейчас за колёса телег цеплялись сине-фиолетовые «собачки» шалфея и высокие свечи румянки, усеянные тёмно-красными цветками. Стебель и листья её жёсткие, на ощупь шероховатые, зато толстый корень красавицы могут применять для подкраски щёк, наведения румянца. Голубовато-сиреневые колокольчики и лазорево-синие цветки живокости, казалось, приветливо кивали путникам. Разные виды клеверов распускали свои белые, розовые и красные шапочки, а из низин и оврагов топорщились заросли колючего тёрна и дикой вишни.

Пересвисты и щебетание птиц, мирное гудение насекомых, стрекот кузнечиков, сладкие запахи трав и разомлевшей на солнце земли, прикосновения тёплого ветра – всё это помогало поскорее залечить душевные раны детей.

Однако впереди их ждало ещё не одно потрясение.

В отряде давно закончились соль и мука. Приходилось сушить и толочь на муку корни пырея, перунова батога, кульбабы и других съедобных трав, а добытую дичину и рыбу натирать древесной золой. Но два дня тому назад беглецам удалось сговориться с жителями одной из деревень обменяться на шкуры, мёд и дичину. Соль была крайне необходима для заготовки впрок охотничьей добычи, а мука или крупа – для каждодневного пропитания.

Телеги, перевалившись с боку на бок на толстом корневище, нырнули в старую, заросшую травой промоину, а затем выкатились на просёлочную дорогу. Ехали сторожко, поверх куньих да беличьих шкур навалили сено, там же, на дне повозок, было припрятано на всякий случай оружие.

Вслед за двумя телегами, стараясь быть незамеченными, двигался десяток верховых во главе с Рябым – искусным охотником и звероловом.

Сидевшие в первой телеге дед Славута с бабой Ганной, а во второй – отец Велимир со Светозаром могли быть приняты за семью, возвращавшуюся с покоса. Но им никто не встретился. Оставалось проехать небольшим лесочком и подняться на холм, откуда открывался вид на небольшое уютное селение в живописной долине, должно быть красиво тонущее по утрам в сизоватой дымке туманов.

В лесочке дед Славута приостановил лошадь, настороженно огляделся. Подъехавшие Велимир и Светозар вопросительно взглянули на него.

– Неладно, – тихо проговорил старик, – гарью пахнет…

Соскочив с телеги, он крадущимся шагом скользнул через кусты. Прошло несколько долгих мгновений напряжённого ожидания. Рука Светозара, пошарив под сеном, отыскала рукоять меча и сжала её. Прикосновение к оружию несколько успокоило. Потом впереди дважды прокуковала кукушка, это означало, что путь свободен. Баба Ганна тронула лошадей, Светозар – следом за ней. Въехав на холм, первое, что они увидели, была согбенная спина деда Славуты, который сидел у обочины, понурив голову и плечи так, будто смертельно устал от непосильной работы или получил только что сильный ошеломляющий удар. Растерянные спутники огляделись вокруг и остановились, поражённые.

С лесистого холма открывался вид на встретившееся им два дня тому назад селение с огородами, палисадами, хлевами, банями и курятниками с горластыми петухами, которое теперь обратилось в мёртвое пепелище. Чёрные обугленные очаги, дымящиеся остовы домов и строений, вытоптанные огороды, сломанные тыны с ещё кое-где оставшимися на них крынками и рубахами, вывешенными для просушки.

Десяток охоронцев, достигнув телег, также замерли на холме, молча взирая на растерзанное селение. Потом Рябой – охотник, прозванный так за пятнистое, некогда подпорченное болезнью лицо, тронул коня, и все безмолвно двинулись за ним к околице, а потом и дальше, медленно объезжая трупы людей и животных, уже начавших источать на солнце характерный запах разлагающейся плоти. Несколько собак с окровавленными мордами, завидев чужаков, подняли визгливый лай, но тут же были зарублены, а оставшиеся убежали в лес. Спешившись, охоронцы рассыпались по дворам, отыскивая уцелевших людей, но тщетно: истребление было наглым [23]и жестоким, и если кто успел схорониться в хлеву или стогу сена, то сгорел заживо вместе с ним. Печальная Мара собрала здесь кровавую жатву, учинённую злодейской рукой.

Светозару трудно было глядеть на трупы людей: кружилась голова и противно поднималась изнутри тошнота, но он старался не показать никому своей слабости. Баба Ганна утирала рукой крупные слёзы и причитала про себя то ли проклятия убийцам, то ли молитву по убиенным.

Людей нужно было предать земле немедля, чтобы они не остались на растерзание диким зверям и хищным птицам.

Когда заступы снимали уже третий слой податливой почвы у края леса, издали послышались возбуждённые голоса, а затем из-за деревьев показались двое из тех, что пошли заготавливать ветки орешника и жерди для сооружения носилок. Меж мужчин, понурив голову, шёл юноша, может чуть постарше Светозара. Его белые волосы были взъерошены, в очах – ни единой живой искорки, как в потухшем очаге. Испачканными в саже руками он судорожно прижимал к груди небольшой деревянный короб.

– Это Жилко, – сказал один из мужчин, – он из этого селения. Вчера рано утром ушёл в лес за деревом, а когда вернулся… Вся его семья тут… – горестно вздохнул мужик.

Жилко отвернулся от людей, не отвечая на расспросы. Тяжело, как немощный старик, сел в траву, так что осталась видна только его белая макушка, потом и она скрылась, видно, Жилко лёг на землю. Никто боле не тревожил беднягу. Только к вечеру, когда на месте погребения возник свежий курган, люди собрались подле, чтобы помянуть ушедших и разделить между собой скромную страву. Тогда позвали и Жилко проститься с родными. Совершенно убитый горем юноша всё же почувствовал, что он не один тут, на страшном пепелище, и что проводили близких и односельчан по-славянски, помянув добром. Окружённый поддержкой и участием Жилко смог наконец выплакаться и заговорил.

Он рассказал, как вскоре после Ярова дня в их краях появился черноризец.

– Ходил по окрестным селениям, к новой вере призывал. Потом и к нам наведался. Старейшина наш, дед Мовчан, с жрецом Добросветом к нему вышли и долго говорили. Черноризец вначале терпеливо пояснял правильность и необходимость новой веры.

«Жалко мне вас, – качал он головой, – все ведь сойдёте в Аид! Ибо не в богах деревянных сила, а в Господе Вседержителе».

Отвечал наш жрец: «Не боимся мы ада византийского, потому как у нас есть Навь вечная, в которой нет никому наказания. Там Пращуры наши пасут Сварожьи стада, трудятся на нивах небесных и в Перуновой кузнице. Мы же дети и внуки богов своих, потому они не могут жарить нас на вертелах, как овнов, какой же отец чадо своё мучить будет? Не гневи нас, черноризец, и богов наших не погань».

«Срам вам, язычники, многобожцы, вы не ведаете, что Бог един только есть…»

«Ведаем, человече! – оборвал его кудесник. – И нет у нас многих богов – только Род многоликий. Чем же вера твоя визанская лучше нашей прастародавней? Это ты, человече, срам должен иметь, что продал веру свою грекам за пенязи, а нас не трогай… Ступай себе с миром!»

Осерчал черноризец крепко, грозить стал, что, коли по-доброму не окрестимся, княжеская дружина всё поганское наше семя изведёт подчистую. Прогнали его наши люди, да ещё пообещали, если вернётся, на дубовом суку вздёрнуть…

– Выходит, исполнил черноризец свою угрозу, – глухо промолвил дед Славута.

– Но почему? – с острой болью вскинулся Жилко. – Ведь мы никому худого не делали. Напротив, поселяне наши всей округе помогали места для рытья колодцев отыскивать, у нас, почитай, все с лозой управляться умели. Село наше так и называется… называлось… Лозоходы.

– Ты, видать, милок, из потомков кельчи [24]будешь, – определил отец Велимир.

– А кто это? – заинтересовался Светозар.

– Был когда-то такой народ, что с захода солнца в наши степи пришёл. И была та кельча вся рыжая да белая – вот как он. – Старец притронулся к волосам на голове юноши. – Воевала кельча с русами. Однако потом многим из них надоела война, не захотели они следовать за царями своими, а подались к русам и стали жить с ними в мире и согласии. И, почитай, все были кудесниками: могли травы распознавать, воду в голой степи находить и будущее предсказывать. Они восхваляли Конскую Голову, и та им говорила, будет ли зима тяжкою или лето засушливым, начнётся ли война и с какого края враги придут. И часто кельча правду рекла, так что русы знали: лепше любую кельтскую бабу спросить, чем самим загадки решать. Умели они также оборачиваться в птицу или зверя: падают на землю, бьются об неё трижды – и вот уже бегут по степи сайгаки вольные, а в небе соколы стаей летят. И не может найти их враг, видел: была тут кельча, а уже нету… Или травы волшебной накосят, в стожки сложат, за ними схоронятся, а чужаки кругом ходят, да никого не замечают. Тому волшебству пращуры наши у кельчи учились, а потом смешались между собою, и от них новый Род пошёл, который за знания их и умения «ведами» нарекают либо «венедами». А по-кельтски вроде бы «венд» означает «белый». Оно и то и другое верно. – Отец Велимир опять ласково погладил Жилко по голове. Потом посуровел и продолжил: – Оттого и погубили вас супостаты, что пуще всего боялись ведовства вашего, которое теперь бесовством нарекают. Византийской вере народ покорный, рабский надобен. А какой раб из ведуна, что поболе князя и епископа ихнего смыслит? Опасен для власти такой человек, потому и убивают нещадно…

Некоторое время все сидели в молчании, только желваки ходили под кожей.

– Ничего, одолеем и эту напасть, – промолвил отец Велимир, – коли память свою сохраним о богах, предках, о людях наших, – жрец кивнул на свежий курган, – коли сумеем передать её потомкам…

На небе догорала вечерняя Заря, пора было собираться в дорогу. Когда готовились отъезжать, Жилко подошёл к Рябому и о чём-то тихо сказал.

– Веди! – Рябой махнул рукой остальным и первым последовал за отроком, который зашагал по тропе, уводящей в лес. Обоз и всадники двинулись за ними. Отъехали недалече и спустились к реке. Становилось уже совсем темно, Жилко пристально вглядывался в обрывистый берег, из которого торчали корни деревьев, наконец определил:

– Тут…

Четверо мужчин с трудом отвалили огромное сухое корневище и сбросили его вниз. Туда же полетели камни, куски дёрна и ветки. Когда сняли тяжёлую деревянную заставу, пришлось зажечь факелы, предусмотрительно заготовленные тут же, у входа в пещеру. В их свете открылся проход, ведущий в небольшую «залу». Видимо, много лет окрестные жители брали здесь глину, прорыв глубокие ходы и целые помещения. Но теперь вся штольня была превращена в продовольственный склад, занятый кулями, коробами, бочонками и туесами со всякими припасами, предусмотрительно спрятанными людьми из селения Жилко на всякий непредвиденный случай. Теперь их больше нет. Бездыханные тела улеглись сегодня на вечный покой под земляным курганом, а души унеслись в Сваргу и радуются теперь, видя, что плоды их нелёгких трудов не пропали даром, а спасут от голода других людей, помогут мужчинам не ослабеть рукой и защитить таких же, как они, женщин, детей и стариков в часы беды и опасности.

«Как всё связано в мире – Жизнь и Смерть, – думал Светозар, вместе с другими перетаскивая припасы на повозки, где баба Ганна сноровисто ворочала и укладывала их плотнее. – Человек может и после смерти своей продолжать убивать живых либо, напротив, стать им защитой и помощью…»

Внутри пещеры стоял Жилко и передавал кули, поясняя, что в них находится. От людей, освещённых факелами, падали длинные призрачные тени, и уставшему за трудный день Светозару почудилось, что это ушедшие в Навь родичи и односельчане протягивают Жилко оттуда, из темноты, свои корзины и мешочки.

Возвращались уже ночью. Тяжело гружённые, ехали медленно, дремля на ходу. Короткая ночь минула быстро, и, когда бог Росич пролился в травы, стало светать. Светозар проснулся из-за того, что телега остановилась. Впереди он увидел Рябого, который предостерегающе поднял руку, к чему-то прислушиваясь. Светозар тоже навострил уши, но, кроме привычных пересвистов лесных птиц, ничего не определил. Ещё один знак Рябого – и телеги съехали в кусты, а люди затаились в высокой траве. Только теперь стал различим приближающийся шорох, и Светозар в очередной раз подивился острому слуху охотника.

Вскоре на лесной дороге показались пятеро всадников, ехавших спокойно и уверенно. Кто эти люди? Может, княжеские дружинники, одни из тех, что уничтожили селение Жилко? Все напряглись в ожидании. Всадники приблизились. Их вид показывал бывалых в ратном деле людей: движения точны и размеренны, чувствовалось, что каждый из них готов немедля пустить в ход своё оружие, которым они были обвешаны. Одежда, лошадиная сбруя – всё было прочно и ладно пригнано.

Внимание Светозара привлёк коренастый воин с бритой головой, которую украшал чёрный с проседью оселедец. В левом ухе блестела серьга, а на поясе висели два кривых меча – по одному с каждого бока. Юноша проникся невольным уважением к неизвестному всаднику, зная, что только весьма умелые воины владеют искусством двуручного боя. Кольчужная рубаха, матово поблёскивая в лучах восходящего солнца, облегала мощные плечи незнакомца. Широкая, под стать ладони, рукоять засапожного ножа торчала из левого голенища, за спиной виднелся лук и колчан со стрелами. Перед самой лукой седла на вороном боку коня висела ещё какая-то плоская сума.

Всадники сразу же заметили свежий след телег, и трое из них свернули в кусты чуть дальше, а два других приблизились прямо к затаившимся Светозару и Жилко. Светозар успел разглядеть, что из плоской сумы у колена всадника торчали тонкие рукояти метательных ножей. В этот момент трое обнаружили спрятанную повозку.

– Стерегись, Микула! – крикнул один из них, с боевым топором на поясе. – Тут чьи-то лошади и телега!

В то же мгновение из-за густой орешины возник Рябой со своим охотничьим самострелом, направленным в голову ратника, названного Микулой.

– Не двигайся! – велел охотник. – И соратникам своим скажи, чтоб не баловали! Самострел мой верный бьёт без промаха, а друзья, что в кустах да на деревьях хоронятся, концами калёных стрел жизнь каждого из вас стерегут!

Рябой напускал туману для острастки: самострел имелся только у него одного, и, хотя беглецы превосходили незнакомцев втрое, вооружены они были слабовато, о чём чужаки, конечно, знать не могли.

Микула никак не выказал беспокойства или растерянности. Он так же невозмутимо оглядел качающиеся ветки и кусты, где люди Рябого окружали незнакомцев тесным колом, потом обратился к охотнику:

– Хто такие будете, хлопцы, и шо вам од нас надо? – спросил он мягким южнорусским говором. – Коли вы лихие люди и грабить нас надумали, то у нас ни золота, ни серебра нету…

Так они впервые встретились с Микулой. Хорошо, что обе стороны проявили выдержку и сгоряча не пустили в ход оружие. Вскоре выяснилось, что Микула с тремя друзьями бежал из острога, куда они были брошены для ожидания наказания за невыполнение княжеского наказа сжечь дотла три деревни у Большого шляха. Охранявший их дружинник бежал вместе с ними.

– Мы с князем Святославом именем Перуна и хазар, и греков били, а теперь во имя греческой веры своих же людей класть должны? Не бывать сему, не пойдём против совести! – выразил общее мнение один из друзей Микулы.

Присутствие опытных воинов в отряде было неоценимым. Нынешняя беспокойная жизнь заставила каждого из них – будь он пахарь, скорняк, кузнец, гречкосей или плотник – становиться ещё и воином, как это случалось с их пращурами сотни и тысячи лет назад, когда перед лицом врага люди становились не просто вооружённой чем попало толпой, а стройными десятками, сотнями и тысячами, где каждый знал своё место в боевом строю. И не зря чужеземцы с завистью говаривали: «На Руси что ни мужчина, то воин!»

Дружинники занялись обучением людей.

Светозар быстро сдружился с малоразговорчивым Микулой. Сколько лет он имел от роду, было непонятно, может, три десятка, а может, и пять. Силой обладал недюжинной, но никогда ею не хвалился. Из-за немногословия, умения и рассудительности Микулу уважали и прислушивались к его вескому слову.

Беженцев всё прибывало, и скоро это был уже довольно большой отряд. Приходили семьями и поодиночке, вели скотину: коров, быков, коней, везли на повозках нехитрый скарб, детей и овец, которые не могут бегать быстро и далеко. Пришлось собрать на одной из стоянок общее Коло и выбрать старших и воеводу, потому как без порядка в таком походе не обойтись.

Воеводой единогласно выбрали Микулу. Он поделил людей не по десяткам, а по общинам – кто откуда пришёл, так было сподручнее, а каждая община выбрала себе старшего. Всего насчитывалось около двух сотен людей, из которых боеспособных мужчин было восемь десятков. Старшим кудесником, само собой, провозгласили отца Велимира. Также были утверждены костровые, конюшие, пастухи, молочницы, заготовители дров и сена, каждому была определена обязанность в общем деле. Так было намного легче, не создавало сутолоки и лишних хлопот.

Теперь уже разбойные шайки были не так страшны, как прежде. Микула организовал дозорную службу и оборону отряда по всем законам ратного дела. Как только представлялась возможность, мужчины совершенствовались во владении оружием, схватках в лесу и поле, в пешем и конном строю. Только надёжная служба охоронцев и разведчиков под зорким оком Микулы помогала им оставаться до поры до времени неуловимыми, поскольку ускользать от рыскавших повсюду княжеских отрядов становилось всё труднее. Не один их отряд-табор старался спастись бегством от грозной кары, но не все были столь удачливы, об этом рассказывали те, кто остался жив и примкнул к отряду Микулы.

Мужская дружба с Микулой, внутренне столь близким Мечиславу, да и внешне схожим с ним воинским чубом, оживила Светозара. А ещё дружба со сверстниками: Жилко и Ивицей, каждый из которых испил из реки полынной горечи, но тем не менее остался жив. Молодые ростки после того, как их пересадят на новую почву, при заботливом уходе быстро входят в силу, так и трое подлетков скоро освоились в кочевой жизни. Вечером, когда уходили дневные заботы и любопытствующие устраивались у костра поближе к отцу Велимиру слушать его удивительные сказания, Жилко придвигался поближе к огню, чтобы было светлее, открывал свой короб, доставал из него резцы по дереву с красивыми роговыми рукоятками и начинал чудодействовать. Фигурки людей и животных, замысловато переплетённые амулеты-обереги либо деревянные чаши-календари с символами каждого месяца возникали, как по волшебству, из-под его рук. Для Светозара это были счастливые мгновения: уши внимали рассказам старого Велимира, а глаза не менее зачарованно следили за ловкой работой Жилко. И ему казалось, а может, так оно и было, что образы, передаваемые волхвом, каким-то чудодейственным способом перетекают в изделия, творимые его другом.

Все дивились амулету, который Жилко вырезал первым и подарил Ивице. В сложном переплетении растительно-животного орнамента, состоящего из цветов, листьев, зверей и птиц, одновременно читались и буквы. В самом центре вырисовывалась «Ж», похожая на изогнутые веточки или жука, середина которой могла читаться как «I» – «Iвiца», «Iрiй», «Iстiна». Это вплеталось в «О», не имеющее начала и конца, – символ бесконечности Сварожьего мира и символ Кола – от самого великого до малого, от солнечного и небесного – до того кола, на которое они собираются, чтобы решать свои вопросы. Ещё «О» можно толковать как «Оберег», «Огонь», «Отчизна» – то, что ближе всего и дороже человеку, о чём он всегда хочет помнить и нести в своём сердце. «Ж», наложенное на «О», давало две буквы «В», глядящие в разные стороны, как два дозорных Витязя, стерегущие мир от Войны, или как два мудрых Ворона, напоминающие людям о Всевышнем и Вечности. Далее в скрещении линий проявлялось «Т» – Труд, Творец, Твердыня. И всё вместе читалось как «ЖIВОТ», то есть Жизнь, объединяющее все входящие в него понятия и значения.

Будучи вдалеке от дома, человек, имеющий такой амулет, владел магической силой родных мест, людей, животных, Богов и Пращуров, их заветов, обычаев, мироощущения, а по сути – и всей Руси. Это наполняло его силой и уверенностью, делало стойким и выносливым в любых тяжких испытаниях и оберегало от уныния, отчаяния, а порой и смерти.

Даже старый Велимир дивился мастерству Жилко, а тот отвечал, что режет по дереву, сколько себя помнит. Только дело не в нём, а в резцах, которыми владели отец его и дед, а тому они достались от прадеда, который был к тому же кудесник, и резцы эти заговорённые, потому когда он, Жилко, трудится, то часто сам не ведает, что у него выйдет, это отец и деды руки его направляют, вот и получается так складно.

– Сам я ни в жизнь такой красоты не мог бы сработать! – уверял Жилко.

Так ли это было на самом деле, кто знает, только Светозар каким-то подспудным чутьём, «третьим зраком» ощущал исходящую от оберега, сработанного его другом, такую же силу, какую источал Перунов знак Мечислава на его груди.

Ивице оберег, несомненно, тоже помог. Он вернул ей первую улыбку и благодарный взгляд, подаренный Жилко. Созерцая сложные переплетения, читая вплетённые в узор буквицы, она отрешалась на некоторое время от ужасного прошлого и начинала воспринимать себя частицей всеобщего единения, причастной к вечному движению Жизни. И тогда к ней приходило ощущение мира и покоя, даруя новые силы.

Глава седьмая Посвящение в воины

Огонь, весело гудя, поглощал сухие ветки и коряги, время от времени выбрасывая в черноту ночи россыпи искр, что подобно стайкам светлячков носились в воздухе и угасали. Ветер запускал свои невидимые персты в кроны деревьев и шелестел ими вверху, а тут, в укромной лощине, было тихо, дым от костра уходил вверх и не лез в глаза сидящим вокруг мужчинам. Женщины хлопотали по своим делам и укладывали детей спать на возах, подстелив душистого сена и укрыв свиткой либо кожухом.

В этот вечер отец Велимир не рассказывал свои байки и Жилко не доставал с телеги заветный короб. Мужчины, собравшиеся у костра, молчали и думали тяжкую думу. Потрескивали сучья, иногда всхрапывали из темноты кони, да ещё время от времени голосами ночных птиц перекликались дозорные.

Нынче должна была решиться дальнейшая судьба отряда.

Три дня тому назад лесные и степные обитатели внезапно взбудоражились. Навстречу стали бежать лисы, волки, скакали зайцы, летели птицы – верный знак, что впереди что-то случилось. Это мог быть пожар либо передвижение большого количества людей. Через некоторое время действительно появился дым, но он не растекался кругом, а тонкой струйкой тянулся вверх. За ним появился другой, третий. И беглецы поняли, что это жгут сигнальные дымы, предупреждающие о нападении врага. Вскоре за зверьём появились первые повозки с людьми, которые кричали:

– Куда едешь, заворачивай, не вишь, что делается!

– Что стряслось? – спросил Микула.

– Печенеги идут, со стороны Суды и Хорола надвигаются!

– А много их?

– Тьма-тьмущая! Из Киева и Чернигова дружины наши вроде вышли на перехват, да что они сделают без князя…

– Как, разве Владимир не в Киеве?

– Да бают, к варягам опять за море подался войско собирать. В сих постоянных войнах с печенегами сколько людей уже полегло, да ещё шесть тысяч лучших ратников грекам отослал, новых теперь пока наберёт…

– Как грекам? На Визанщину?

– Ну да, царям Василию с Константином в подмогу. Они князю нашему – сестру свою в жёны, а он – лепших воинов русских на защиту ихней империи, гори она ясным пламенем! Так что только малые дружины для обороны градов остались… Они объединиться решили да народное ополчение собрать, чтоб не пропустить степняков за Непру-реку…

– А вы что же?

– А мы люди не ратные, спасаться надобно. Ну, заворачиваешь, или пропусти, дай дорогу!

Земледельцы, скотоводы и ремесленники из окрестных селений решали этот вопрос каждый по-своему: кто пошёл в ополчение воевать против супостата, кто, побросав в телеги нехитрые пожитки и посадив семью, спешил покинуть место предстоящего сражения; иные спасали стада коров и быков, угоняя их подальше в укромные места.

Отряду Микулы предстояло сделать свой выбор, для чего и собрались люди на Коло, чтобы держать совет.

Худой мужик в латаной рубахе, суконных портах и старых опорках встал, сутулясь, как будто сама темнота давила на его костлявые плечи, промолвил:

– Мы не токмо за свои головы печёмся, а про детей своих и жёнок наперёд думать должны. Как станем мы супротив печенегов? Перебьют нас, на кого родные останутся? А то и в полон угодят… Я мыслю, уходить надобно поскорей. Что печенеги, что княжеские дружинники, и от тех и от других несдобровать…

Худой мужик опять понурил голову и сел на колоду.

– А что, пущай княжеская дружина с печенегами разбирается! – раздались несколько голосов.

– А коли не остановит степняков дружина? – спросил кто-то из задних рядов. – Пойдут они по Руси гулять, таких же, как наши, жён и детей сиротить…

Вновь воцарилось тягостное молчание.

Тогда поднялся Микула и заговорил, взвешивая каждое слово:

– То так, что гридни княжеские нам не товарищи, может, кто из них наши хаты палил, родных убивал да калечил. Однак и степнякам волю давать, чтоб землю Русскую грабили, тоже не дело. Слыхали ж, князя нету, дружин мало, и надеяться не на кого, кроме как на самих себя. Все мы тут, – он обвёл широким жестом, – с разных земель, от Буга-реки и Роси, с земель Киевских и степей Таврийских, люди Полянские и древлянские, – всех нас собрало одно Лихо, и идём мы к полуночи, от беды спасаясь. Выходит, что утекаем, а землю свою Русскую на разор степнякам оставляем…

Мужики загудели, как потревоженный улей.

– Что ты нам скажешь, отче? – обратился Микула к старому Велимиру.

– Волхва! Волхва! – подхватили голоса. – Пусть у богов совета испросит, как быть?

Седой как лунь отец Велимир сидел на колоде в своей длинной холщовой рубахе, обеими руками опёршись на посох и, положив на них подбородок, казалось, дремал. Глаза его были прикрыты.

Когда все взоры обратились к нему, волхв открыл глаза, устремил взгляд в огонь, и в зрачках его заплясали отблески жёлтого пламени. Он не поднялся по праву старейшин, но голос его прозвучал спокойно и ясно:

– Не перекладывайте, люди, на плечи богов свои каждодневные чаянья. Боги дали нам Покон Прави, и мы, дети их, сами должны решать, как нам быть. Как ведётся на Руси уже много тысяч лет, пусть Коло вынесет свой суд, и то, что будет решено, станет истинным…

Микула опять спросил:

– Тогда каким будет твоё слово, как старейшины?

– Враг пришёл на землю нашу. Разве мало вы видите знаков беды? Как убегают звери и улетают птицы, как дымятся пожарища, обращая селения и посевы в пепел. Тут, по-моему, надо один совет держать: как дружине подсобить и самим не пропасть. А что мало нас, так из капель моря складываются, ещё люди найдутся. И действовать надо не только силой, но и умением, смекалкой воинской. Смогла же одна баба Огуда верх над всеми мужиками взять?

Многие заулыбались, вспомнив старинную байку, что рассказывал Велимир, Коло оживилось. Выступать стали охотнее, спорить жарче. А когда начали считать голоса, почти все руки потянулись вверх, вынося окончательное решение.

Вскоре лагерь пришёл в движение. Тишина нарушилась говором, звяканьем доставаемого из походного обоза оружия. Завжикала сталь по точильным камням, многие мужчины, готовясь к бою, по древнему обычаю пращуров обривали головы, оставляя на темени только длинную прядь волос – оселедец.

Потом все снова собрались в круг у сверкающего угольями костра. В центр поляны вышли те, кого сегодня должны были посвятить в воины. Среди молодых парней были Светозар, Жилко и ещё несколько юношей, общим числом девять человек.

Когда на Коло отец Велимир объявил о посвящении, Светозара охватило сильное волнение. Перед очами вновь явственно возникли подробности той первой стычки, о которой ему никогда не забыть, так как оплошал он в ней изрядно.

Случилось это в самом начале похода, после всех печальных событий: уничтожения воинской слободы и гибели Мечислава, когда Светозар ещё не вполне оправился от горя.

Чтобы не ехать по самой жаре, был сделан дневной привал. После полудня вернулись дозорные и сообщили, что путь впереди свободен, но следует поторопиться, успеть засветло пройти немалый прогон. Стали живо собираться, а когда повозки двинулись в путь, выяснилось, что две последние телеги со съестными припасами запаздывают. Дородная и крикливая баба Ганна – коструня и повариха, – уперев руки в бока, стала громогласно высказываться, что есть все горазды, а как помочь собраться, так некому.

Светозар с Ивицей соскочили с отъезжающей повозки и принялись помогать бабе Ганне и возничему другой телеги деду Славуте укладывать кухонный скарб. Общими усилиями кое-как управились, и дед Славута, посадив под козырь своей телеги Ивицу со Светозаром, взял под уздцы одну из лошадей, а баба Ганна – другую. Пока возились, головной обоз уже скрылся за холмом.

Дед Славута вывел лошадь на дорогу и намеревался взобраться на передок телеги, как вдруг перед ним возник невесть откуда взявшийся здоровенный чернявый мужик. Одной рукой он выхватил поводья, а другой ударил возницу в лицо. Старик даже ойкнуть не успел, как отлетел в кусты. Чернявый мужик стал разворачивать телегу, а его поделыцики – один кряжистый и низкорослый, а другой худой, в засаленной одежде с выбитыми передними зубами – ухватились за другую телегу, осаживая вздыбившуюся лошадь и тесня растерявшуюся от неожиданности повариху.

– Эгей, Осмол! – окликнул беззубый чернявого, шипя и присвистывая при разговоре. – Тут кули с припасами и баба, они нам сгодятся, а?

– Ещё как сгодятся, – весело прогудел чернявый, довольный лёгкой добычей. – Подсоби-ка ей, Свищ, сесть в повозку, чтоб ножки не натрудила, да руки свяжи про всякий случай!

Дружки расхохотались, а чернявый в это время заглянул под козырь и обнаружил там подростков. Светозар почувствовал, как крепкая рука ухватила его за ворот рубахи и вышвырнула вон из телеги, как щенка. Он едва успел пригнуть голову и округлить тело, чтоб не зашибиться, катясь колесом в колючий терновник. А чернявый, которого дружки именовали Осмолом, уже опять заглядывал вглубь, говоря:

– Да тут он не один, ещё кто-то хоронится, ну-ка…

Светозар вскочил и ринулся было вперёд, но сильный удар в ухо снова опрокинул его на траву. Кроме растерянности, ещё и тягучий страх стал растекаться по мышцам и суставам, которые вмиг предательски ослабели, а колени и пальцы рук начали противно подрагивать. Он чувствовал, что делает всё не то и не так, как нужно, и от этого волновался ещё больше.

Молодой разбойник, влепивший Светозару добрую затрещину, спокойно шагнул к нему, чтоб добавить ещё пару раз по рёбрам, для верности. Светозар крутнулся на спине и встретил его ударом двух ног в щиколотку. Потеряв равновесие, противник упал, и юноша набросился на него, нанося удары, которые, однако, были такими слабыми и неточными, что не лишили разбойника чувств, а лишь расквасили ему нос.

– Отпусти! Отпусти меня! – донёсся испуганный крик Ивицы, которая изо всех сил вцепилась в козырь, а чернявый мужик тянул её за руку.

Светозар метнулся к ним и с разбегу ударил мужика в подколенный изгиб. Тот осел на пятки, но тут же выхватил из голенища засапожный нож и, как озлобившийся зверь, пошёл на подростка. Молодой с разбитым носом преградил путь сзади, а чернявый, зарычав, уже поднял свой широкий нож с заострённым концом. Он на миг застыл в этой позе, а потом вдруг переменился в лице, будто удивился, и рухнул, как подсеченное дерево, на землю. Вместо него перед Светозаром предстала разъярённая баба Ганна с толстым железным вертелом в руках, на котором поджаривали дичину или вешали над костром тяжёлый медный котёл с варевом. Расправившись с чернявым, Ганна стала надвигаться на молодого, который, утирая кровь из разбитого носа, попятился от «скаженной бабы». От Ганны действительно исходила такая решимость и ярость, что даже без вертела в руках она была страшнее грозовой тучи.

– Ах, вы ж розбышаки проклятущие, шо удумалы! Честных людей грабуваты та диточок каличиты. Усих зараз повбываю!

Светозар оглянулся в сторону второй телеги. Беззубый стоял на коленях, покачиваясь из стороны в сторону, и громко стонал, держась за челюсть. Низкорослый удирал в лес, прихватив с собой куль гречки. Молодой с разбитым носом, увидев, что Светозар подобрал выпавший из рук Осмола засапожный нож, а гром-баба с тяжёлым вертелом уже близко, развернулся и, как заяц, борзо помчался через кусты, только треск и шелест раздавались в лесных зарослях. В это время на дороге появилось ещё несколько разбойников. То, что они увидели, лишило их на некоторое время дара речи. Четверо их дружков должны были забрать две телеги у бабы и старика, чего проще? Вместо этого чернявый Осмол лежал ничком, не подавая признаков жизни, Свищ стоял на коленях, мотая головой и мыча что-то нечленораздельное, двоих других и вовсе не было видно. Возле повозок возвышалась грозная баба с тяжёлым железным прутом в крепких руках и стоял отрок с ножом. Из телеги выглядывала перепуганная дивчина.

Послышался топот копыт.

Дед Славута, выползший из кустов, узрел всадников и отчаянно замахал руками:

– Сюда, скорей! Они тут!

Эти крики вывели искателей лёгкой наживы из оцепенения. Увидев быстро приближающихся вооружённых конников, они, не сговариваясь, кинулись врассыпную и вмиг исчезли в зарослях. Старик подбежал к своей телеге, остановился, запыхавшись, подхватил повод и ещё раз крикнул всадникам:

– Вон туда побегли разбойники, дожените их, хлопцы!

Когда настигли своих и посыпались расспросы: «Что случилось, почему замешкались, кто кричал?» – дед Славута и баба Ганна принялись рассказывать о происшедшем, живописуя подробности.

– Як оти двое хотели воз повернуть, я спочатку растерялась, а потом такэ зло взяло. Тому щербатому, шо хотив мэнэ связать, як дала, проклятущому, по щелепу, так вин и хрустнул. Розбышака вжэ ни крычаты, ни лаятысь нэ миг. А я взяла з возу железяку, хотила другого приложить, та вин утик. А тут дывлюсь, той здоровенный на дытыну з ножэм идэ, то я його от души приласкала…

Все смеялись, подзадоривая Ганну.

– Те лихие люди деда Славуту благодарить должны, если б не стал он кричать: «Сюда! Сюда!» – то и им бы по рёбрам перепало!

Вечером у костра дед с бабой, ставшие героями дня, охотно повторяли свой рассказ и хвалили Светозара, описывая, «як дытына сражалась с бандюгами».

Светозар незаметно ускользнул в лес и там дал волю слезам. Он плакал от злости за свой страх и растерянность, от обиды, что делал всё не так, как учил Мечислав, и ему было нестерпимо стыдно. Сколько в мечтах воображал себя грозным воином, неустрашимым буй-туром! А случилась самая заурядная драка с бродягами, и он спасовал! От этой мысли слёзы начинали течь ещё обильнее.

Долго лежал он на траве, долго горело лицо, и рыдания сотрясали тело, пока наконец не вышла основная часть внутренней горечи.

– Прости меня, дедушка Мечислав, – прошептал отрок пылающими устами, – я исправлюсь, клянусь, вот буду землю перед тобой есть!

Он взял щепоть земли, положил на язык и медленно прожевал. Лучше умереть, чем ещё раз спасовать перед неприятелем и пережить такой позор! Светозару даже захотелось, чтоб такой момент наступил поскорее, уж тогда он покажет себя! Отрок поднял палку, представив, что это меч, и стал махать им, крутить «восьмёрки» и рубить воздух, наступая на невидимого врага.

– Вот так! На тебе, получи!

Он не сразу услышал шорох сзади, а когда обернулся, увидел Ивицу. Лик его нахмурился.

– Зачем ты здесь? Кто тебя просил меня искать?

– Я не искала, – тихо ответила девочка, – просто пошла в эту сторону. Вечерять зовут… – добавила она и робко взглянула своими русалочьими глазами.

Светозару стало неловко оттого, что он нагрубил ей, которой пришлось так много пережить, и сердце его смягчилось.

– Ладно, пойдём, – примирительно буркнул он.

Когда деревянные ложки выскребли последнее варево из котла и баба Ганна пошла его мыть и чистить песком с золой, кто-то из мужиков пошутил:

– Да разве то занятие для нашей Ганны? Её тре' воеводою поставить, не меньше!

Сидевший рядом отец Велимир ответил:

– О, то, хлопцы, не дело, когда бабовщина верх берёт. Послушайте-ка, что я вам про Дедовщину и Бабовщину расскажу…

Узнав, что старый Велимир будет рассказывать «про старовину», у огня собрались дети, отроки, да и старшие все, кто не занят был и в дозоре не стоял. А Ивица со Светозаром поближе подобрались: уж очень складно дед Велимир всегда рассказывал, так что про всё на свете забывалось.

– Было то, детки, давно, – начал старец, – в такие прадавние времена, которые уже и сами от старости выцвели и стали как колода позеленевшая. В те часы пращуры наши деду Ладу кланялись.

– А почему Ладу, а не Перуну? – раздался тоненький детский голосок.

– Мы сейчас Перуну честь воздаём, потому что живём в беспокойные времена, то там, то сям войны случаются, и мы просим у Перуна защиты и победы над врагами. А тогда войн не было, мирно люди жили, и главное, чтобы Лад был в их родах и семьях. Так вот, как-то по весне старейшины начали землю делить: где овец пасти, где какому роду скотину гонять, коней, коров. Делили так, да поругались, каждому казалось, что у соседа трава зеленей и вода чище. Спорили они так и день, и три, и пять, и всё не могли до ладу дойти. А старшим тогда дед Углай был, который вместо того, чтоб других мирить, сам громче всех спорил. И вот тогда баба одна, что звалась Огуда, на нашу Ганну схожая, стала других баб укорять: и чего, мол, вы на мужиков глядите, неужто сами ладу не дадите? И стала их непокорности научать, чтоб сами за ум-разум брались. Послушались её бабы, наварили браги и мужиков своих напоили. А когда те на возы спать поукладывались, забрали у них бабы сабли, да мечи, да ножи с копьями, да луки со стрелами. И стали бабы сами скотину стеречь, а ночью дозорами шли в степь, и у костров стояли, огонь храня.

А на Зорьке ранней мужики просыпались, мечей своих хватались, да не находили, и видели, что бабы их кругом с оружием ходят. Стал тут дед Углай на баб ругаться, да прогнали его бабы рогачами и кочергами, да побили плетьми жильными, на воз загнали. И других мужиков так же побили. А потом погнали на речку горшки мыть, потом – коров доить, молоко на солнце осуривать. Потом щавель на борщ собирать, траву-калач и лебеду белую, корни копать, водой мыть и чистить, на огонь в горшках ставить. Покорялись мужики бабам, всё делали. Солнце уже на полдень пошло, а ещё и не снедали. Когда ж обедали, борщ несолёный был и недоперченый. Пошла баба Огуда на них кричать. После обеда шерсть-волну чесать заставила, нитки прясть, потом коров перегонять, телят поить, идти на реку рыбу ловить. Идут мужики, прямо плачут: «Что за жизнь пошла со злой бабой, и на кого мы стали похожие? Та ж работа бабья проклятая, ни минуты покоя с ней нету и отдыха! Детей надо стеречь, кормить, пеленать, забавлять, качать, чтоб не плакали».

Поднялись было мужики на баб, да крепко побили их бабы. Углай-деда осрамили, штаны с него сняли, так водили, а потом на бугре мечом голову напрочь сняли. И других мужиков несколько было побито насмерть.

Пришлось мужикам покориться, баб слушаться. И долго так было, пока дети не выросли, мужчинами стали. И не захотела молодёжь старой бабе Яге подчиняться. Сговорились однажды и ночью ту бабу Огуду-Ягуду убили. У других баб мечи отобрали, посорочь выпороли плетьми и заново детьми заниматься заставили, а также коров доить, молоко на-сурь ставить, волну сучить да борщи варить. Так и кончилась наша Бабовщина. При Дедах-Родичах опять пошла жизнь вольная: мужики ходили с мечами у пояса, а бабы возились с рогачами да кочергами и дела свои женские исполняли, а мужей строго слушались. По сей день та Бабовщина вспоминается. Да как петуху цыплят не водить, так мужику юбки не носить, а бабам в штанах не ходить, а наденет какая – в плети её! Чтоб своё бабье дело делала, а хвостом на людях не крутила. Забылось то дело давнее, и Бабовщина забылась совсем, а Дедовщиной до сих пор Русь держится. Так-то вот, детки, тут и сказке конец. А теперь спать ложитесь, да друг с дружкой никогда не сваритесь!

Тогда впервые Светозар услышал эту дедову байку про бабу Огуду-Ягуду. А сегодня при упоминании о ней ожили в памяти все подробности того крайне неприятного дня. Посему не сразу дошёл до него смысл сказанного на Коло: завтра будет бой! И не с какими-то разбойными мужиками, а битва с настоящим врагом, чужеземцем, может быть смертельная. И она, эта битва, решит: станет он воином, достойным Мечислава, или нет.

Отец Велимир подошёл к самому краю кострища. Раздуваемые ветром угли вспыхивали и переливались, как будто посреди поляны горело уменьшенное отображение усыпанного звёздами небесного свода.

Волхв воздел руки к опрокинутой чаше блистающей Сварги и провозгласил:

– Батюшка-Перун, Отче наш! Завтра сим юношам идти в сечу жестокую за землю нашу, за дело правое. По обычаю древнему, дедовскому, хотим посвятить их в воины, коим ты Защитник и Покровитель.

Голос волхва окреп, зазвучал сильнее, проникая в души тех, кто находился вокруг, и заставляя их сердца сливаться в едином биении.

– Скажи, Отче, слышишь ли ты нас и готов ли принять наши жертвы? – прозвучал призыв волхва и вновь смолк в долгой паузе.

Все затаили дыхание, казалось, что стихли даже звуки ночного леса. Только вверху беззвучно трепетали звёзды, похожие на светящихся мотыльков. Вдруг среди неправдоподобной, натянутой до звона тишины послышался могучий шум верхушек деревьев. Сильный порыв ветра встряхнул их так, что вниз осыпалось несколько сухих веточек. Дуновение ветра скользнуло вниз и заставило угольки костра ярко вспыхнуть, на несколько мгновений осветив застывшую фигуру волхва с воздетыми руками и сосредоточенные лица посвящаемых юношей.

– Услышал… Услышал! – прошелестело сразу несколько голосов.

Старец сделал знак рукой. Микула, взяв остро отточенную саблю, подошёл к Светозару, Рябой охотник – к Жилко, и к остальным юношам подошли старшие мужчины, держа в руках кто саблю, кто кинжал, кто остро отточенный засапожный нож. В костёр полетели сухие ветки, пламя взметнулось выше, осветив не только стоящих вблизи, но и плотное коло людей вокруг поляны.

Юноши опустились на правое колено, а старшие остро отточенным лезвием быстро и умело обрили их головы, оставив только по пучку волос на темени по давнему обычаю русов, потомков тех ойразов-ариев, которыми сам Сварог правил, когда на земле живым богом был. И он голову так же брил и носил в ухе серьгу с синим камешком, и всем русам говорил так делать. Потому как, ежели убьют враги руса, отрубят голову, то по серьге и оселедцу её распознать можно, с поля боя вынести и похоронить в кургане, либо развеять прах над чистым полем и справить Тризну славную с почестями, ибо душа руса в его голове находится. Умом русич с богами общается, умом ведает обо всём сотворённом. Велик Оум божеский! Но русский Оум един с ним, потому русичи творят и говорят вместе с богами и пращурами, сливаясь с ними в единую Правду.

Юноши, продолжая стоять на колене, держали в левой руке свои только что обритые волосы. Старшие мужчины возложили им на правое плечо боевое оружие, и все воины вслед за отцом Велимиром повторяли слова молитвы Перуну:

– Обращаемся к Тебе, боже! Ты даёшь нам испить сурьи смертной, и на врагов грядёшь, и побиваешь их своим мечом-молнией. Искрами и светом ослепи их очи и нашли на них ночь, лишив дневного сияния. Тебе, Перуну, о том молимся, чтобы избавил нас от вражеских грабежей! Ты приходишь в тот день, когда хочешь, а убиенных к себе призываешь. Ты гремишь над нами, и это сила Твоя воистину оплодотворяет поля наши, и дожди с грозами проливаются на них. И оттого мы имеем благо, яко следуем воле Твоей. И, провозглашая Тебе славу, говорим, что Ты благ и Податель всех благ наших. И мы будем верны Тебе до конца, славя Тебя, ибо Ты Отец наш навеки и пребудешь им во все дни! [25]Клянёмся Тебе и Пращурам славным, землю Русскую кровью полившим, что не посрамим ваших имён ни трусостью, ни малодушием, ни изменой. В знак верности нашей, в залог души и тела прими в жертву власы мужей сих, что отныне становятся воинами Твоими!

С этими словами все посвящаемые бросили пучки своих волос в жаркие угли костра, повторяя:

– Прими, Отец-Перун, жертву сию, помоги и защити в битве правой за землю отеческую!

Раздался треск, и лёгкое облачко дыма унеслось в чёрное звёздное небо.

С каждым словом молитвы, произносимой волхвом, все собравшиеся чувствовали в душе рождение единой, могучей и неодолимой силы. Когда же волхв закончил молитву и повернулся к посвящаемым, их волнение настолько усилилось, что они почти перестали видеть окружающее и внимали лишь голосу Велимира, всецело подчиняясь ему. Прикажи он им сейчас пройти босиком по горящим углям, каждый сделал бы это не колеблясь, и многие даже не ощутили бы жара и не получили ожогов.

– Примите же боевое оружие – символ доблести предков ваших. И пусть перетечёт она в ваши мышцы и ваши души и не оставит места страху, мелочной злобе, зависти, подлой мести и жалкой трусости. Помните, кто предал дело Прави, тот не достоин умереть от Меча, его удел – топор, каким хозяйки отрубают голову курице. И нет места ему в Ирии на полях Свароговых, и нет места в войске Перуновом! Бросив власы свои в огонь, вы дали знак Отцу, что готовы встать в ряды защитников Прави. Поднимите же мечи к небу. Нелегко это будет сделать, но сумейте отрешиться от слабости, чтоб получить благословение Перуна и стать его воинами!

Слова волхва звучали уже не в ушах, а где-то в самом мозгу. Протянув руки раскрытыми ладонями вверх, Светозар принял меч, который так же на вытянутых руках передал ему Микула. Меч показался невероятно тяжёлым. Прикоснувшись сухими устами к его гладкой полированной поверхности, Светозар начал вставать с колена, одновременно поднимая меч навстречу звёздному небу. Тяжесть оружия, казалось, удесятерилась, мышцы на руках и ногах напряглись, как струны. Когда лезвие было уже на уровне глаз, Светозар почувствовал, что поднять его выше больше нет сил. Если он сейчас опустит клинок, это будет обозначать, что он ещё не готов стать воином. Никто не станет смеяться и никогда не вспомнит об этом, но куда потом деваться от стыда перед самим собой? Ещё одно усилие, пот заблестел на висках, руки задрожали от напряжения, меч приподнялся вверх ещё на палец, не более, на полированном лезвии заиграли блики огня.

«Сила тела человеческого имеет пределы, а где кончается сила Оума божеского – никому не ведомо. Вот рубишь ты, к примеру, сук, а силы в руке не хватает, так собери силу мысли и пусти чуток впереди меча – отчленит сучок, как не бывало!» – голос Мечислава прозвучал внутри так ясно, будто они сейчас сидели, беседуя, на Перуновой поляне.

Светозар собрал сгусток мысли и послал его вверх, за ним взметнулись руки с мечом. Все невидимые нити и верви прошлого, что держали его руки, что связывали с былыми ошибками, обидами и горестями, – все они будто разом лопнули, и меч легко простёрся над головой, а перед очами вспыхнула бело-голубая молния.

Когда Светозар вновь обрёл способность видеть и слышать, он оглянулся вокруг и заметил, как заговорили, задвигались и заулыбались люди, а к каждому из юношей направилась девушка, неся пояс и ножны. Увидев сияющие глаза Ивицы, Светозар понял, что ему не почудилось: Перун принял его. Юноша опустил меч, опоясался и вложил его в ножны. Теперь он мужчина, защитник, воин.

Посвящение прошли все девятеро.

По такому случаю отец Велимир повелел открыть хранившийся у него кувшин старого хмельного мёда, который он тайно берёг для какого-либо значительного события.

– За новых воинов, да хранит их Перун! – провозгласил он и плеснул в огонь жертву богам.

Люди трижды прокричали «Слава!» посвящённым юношам, и сила выдержанного мёда заиграла в их очах радостью и задорным блеском.

Этой же ночью лагерь переместился. Повозки, скот и прочий скарб были надёжно спрятаны в глубине леса, куда вряд ли сунутся кочевники.

Мужчины легли спать с оружием под рукой. Светозар, сжимая рукоять Мечиславова меча, быстро окунулся в молодой и здоровый сон.

Глава восьмая Сеча

Утренний туман стелился над изгибом реки, то тут, то там запутывался клочьями в прибрежных кустах, причудливым белёсым змеем растекался по низинам и балкам.

Неширокая река, вынырнув из леса на открытый степной простор и, словно испугавшись бескрайней шири, ещё некоторое время текла по краю, прижимаясь к деревьям, затем устремлялась вдаль, но, пропетляв между холмами и описав огромную подкову, она вновь убегала в спасительный лес к его прохладным теням и живительным родникам.

Русская дружина расположилась как раз внутри этой голубой подковы, которая охватывала тыл и фланги, а дальше с одного бока темнел лес.

Уже роса испарилась со шлемов и кольчуг ратников, которые стояли, выстроившись в боевой порядок, и смотрели вперёд, где на расстоянии трёх полётов стрелы чернело войско печенегов. Противники несколько часов – с самого рассвета – стояли друг против друга. Печенеги не ожидали, что урусы смогут выставить такую организованную дружину. Они знали, что хан урусов занят введением новой веры, зачастую карает своих, земли его ослабли и можно совершать набеги на беззащитные селения и грады. Печенегов было больше, чем русов, – около тьмы сабель против пяти-шеститысячной русской дружины, часть которой состояла из наспех собранных ополченцев. Однако они не впервые встречались на поле брани и знали, сколь стойко и бесстрашно могут сражаться эти воины. Русы же ожидали: может, противник, встретив заслон, уйдёт сам и всё обойдётся без лишней крови.

Уже туман растаял под лучами солнца, становилось жарко, а печенеги не уходили и не начинали боя. Спустя ещё полчаса передовой разъезд вражеских лучников закружился в «карусели»: они приближались по дуге к русским войскам на расстояние полёта стрелы, один за другим выпускали по нескольку железноклювых посланцев, затем уходили, и всё повторялось сначала.

Дружинники только прикрывались от стрел щитами. Большие червонные щиты, закруглённые сверху и заострённые книзу, размером почти в человеческий рост, которые держали первые ряды воинов, надёжно закрывали людей.

Вдруг что-то изменилось в порядках печенегов. Лучники, как сухие листья, гонимые ветром, разлетелись в стороны, давая дорогу ревущей, кричащей, гикающей и свистящей лавине конников, которая, разворачиваясь полумесяцем, мчалась навстречу русской дружине.

Степняки летели, приникнув к шеям своих быстроногих скакунов, кто обнажив кривую саблю, кто выставив копьё, набирая всё большую скорость и размах. Загудела, застонала земля, прогнулась под дробью десятков тысяч копыт. Живой вал слившихся воедино конелюдей катился навстречу, и казалось: ничто, никакая сила не сможет остановить его и он в яростном диком порыве сметёт и растопчет всё на своём пути. Сама разъярённая Смерть летела на русов, и многие, позабыв в эту страшную минуту, что они уже не поганые, а христиане, шептали молитву Перуну и призывали на помощь всех щуров и пращуров.

Стрелы летели теперь непрерывно. Русские лучники отвечали врагу, с невероятной меткостью разя всадников и лошадей. Тяжёлые русские луки били дальше лёгких печенежских, их калёные стрелы пробивали не только кожаные печенежские рубахи со стальными пластинами и прошивали насквозь деревянные щиты, но могли уязвить даже броню викингов. Видимо, ещё со времён войны с Римом и его закованными в железо легионерами были придуманы русами эти «бронебойные» луки. Но таких было мало, стреляли в основном из обычных.

Падали люди и лошади, задние ряды давили передних, топтали упавших – мёртвых и ещё живых. Выносливые и сильные кочевники, прискакавшие на своих неутомимых конях, чтобы жечь, грабить и брать в полон тех, кто пахал и сеял, пас скот, строил жилища, эти выносливые люди могли так же пасти свой скот, растить хлеб и вести торг. Но им казалось, что легче и проще отобрать чужое силой, и теперь они сами гибли под стрелами и убивали тех, кто вышел защитить свою землю, потому как насилие и неволя – самое худшее, что только может быть на свете для русов, никогда не бывших ничьими рабами.

Когда лавина печенежской конницы достигла линии русских лучников, те проворно скрылись за рядами кметов – ополченцев, набираемых «от сохи» из простого народа и проходящих соответствующую воинскую выучку. Однако почти половина нынешних ополченцев не были опытными воинами, тут собрался разноплемённый люд, кто только умел держать в руках оружие и хотел сражаться с врагом. Их основным вооружением были лёгкие копья – сулицы, пики, рогатины, которыми они ощетинились навстречу вражеской коннице. В последний момент, когда расстояние сократилось до нескольких десятков шагов, кметы вдруг проворно выбросили перед собой деревянные щиты, утыканные заострёнными кольями, которые успели сделать за эту ночь. Первые лошади «ударной волны» споткнулись, взвились на дыбы и чуть задержали напор атаки. Но тут же прорвалась следующая волна, и недостаточно расторопные или чуть замешкавшиеся лучники и кметы пали, сражённые печенежскими саблями. Натиск был так силён, что ряды кметов вогнулись, и первые из них были изрублены и растоптаны почти полностью. Прочнейшие древки ломались, как хворост, лошади истошно ржали и метались, обезумев от боли и крови, сбрасывая седоков. Грозный кочевник, с детства привыкший сидеть в седле, оказавшись на земле, становился более уязвимым и падал под ударами топоров либо засапожных ножей, если до этого не был поднят сразу на несколько копий.

Лучники и самострелыцики продолжали разить конного противника, посылая меткие стрелы поверх голов соратников с расстояния буквально в десяток-полтора шагов.

Крики людей, ржание и храп животных, свист стрел, грохот щитов, звон мечей, команды, подаваемые с обеих сторон десятскими и сотскими своим воинам, – всё слилось в единый невообразимый гул, гул пиршества смерти. Уже не было безудержно несущейся конницы и атак лучников, началась драка, бой, сеча. Кметы, оставшиеся без сулицы или рогатины, тут же пускали в ход припасённые боевые цепы, топоры, кинжалы, прикрываясь и отражая удары круглыми облегчёнными щитами. Могучий широкоплечий кузнец споро орудовал тяжёлым мечом, который в его сильных руках казался почти невесомым, он отбивал удары печенежских сабель и тут же предпринимал ответные сокрушительные выпады. Прочные наручи, которые он выковал себе, как и прочее снаряжение, были сделаны так хитро, что не только не разрубались ударом меча, но и распределяли удар по всей поверхности, пружинисто играя двумя слоями брони. Рядом с ним многие уже вступили в рукопашную схватку с вышибленными из сёдел печенегами. Тут даже ополченцы чувствовали себя уверенно, опрокидывая врагов не только оружием, но и могучими ударами кулаков, отработанными в крепких кулачных боях, что сызмальства были знакомы каждому русскому мужику.

Теснимые печенегами, ополченцы постепенно отходили к тяжёлой пехоте, вооружённой обоюдоострыми мечами, копьями и большими щитами. Задачу свою – остановить вражескую конницу и заставить её увязнуть в рядах обороняющихся – ополченцы выполнили большой кровью.

Пропустив отступающих кметов, тяжёлые ратники выстроились в «стенку». Плотно сомкнув ряды, они ощетинились рядами копий на разной высоте так, что ни конный, ни пеший противник не оставался «без внимания». Чтобы пробить такую «стенку», нападающие не только должны были обладать большой отвагой, но и значительно превосходить обороняющихся числом, потому что, стремясь сломить живое заграждение, они несли большие потери.

Использовав копья, ратники вступили в схватку, присоединив к общему гулу сечи звон своих обоюдоострых мечей, владеть которыми они обучались с детства. Истые умельцы воинского искусства, они могли одинаково хорошо сражаться как в пешем строю, так и в конном. Их доспехи были прочны и удобны, каждая пластина и ремешок подогнаны по телу, руке и манере ведения боя. Это был резерв из числа княжеских дружинников, оставляемых для защиты градов. На них возлагалась основная надежда, потому что, невзирая на малость числом, каждый из них стоил десятерых воинов.

Русские обоюдоострые мечи давно снискали себе славу и уважение во многих землях. Однако каждое оружие может быть действенным только в умелых руках, и каждому его виду соответствует своя манера ведения боя. Так, сильно изогнутые сабли восточных народов, короткие мечи римлян, длинные двуручные мечи западноевропейских рыцарей или японские мечи с расширяющейся верхней частью – все они исходили из характерных особенностей каждого народа, его образа жизни, философских и культурных традиций.

Русскому воину, высокорослому и широкоплечему, подходило оружие под стать его силе, коим был меч, более длинный, чем римский, но и не такой тяжёлый, как западноевропейский. Русский воин должен был владеть им свободно, как одной рукой, так и двумя, поскольку ещё одной особенностью славянских народов на поле боя являлась их универсальность, они издавна воевали так, как того требовали конкретные обстоятельства. Таким образом, русские мечи были достаточно сильны, чтобы разрубить прочную броню, но и достаточно быстры, чтобы не уступить лёгким саблям кочевников. Обоюдоострость меча требовала и особых навыков: удар мог производиться обратным движением сразу после предыдущего, то есть вместо сабельного взмах-удар-взмах-удар шёл взмах-удар-удар-удар.

Так же продуманно были сделаны и русские доспехи, обеспечивающие телу гибкость, подвижность и защищённость особой конструкцией: они выполнялись на манер рыбьей чешуи из тонких стальных пластин, накладывающихся одна на другую. Чешуйчатые доспехи, или «копытная броня», были древним изобретением племени Костобоких. Русская кольчуга разных способов плетения, и конический шелом, и обоюдоострый меч, круглый и каплевидный щит – всё это свидетельства незапамятных воинских традиций русов, их смекалки и умения защищать себя от врагов с прадавних времён, покрывая клинки своего оружия доблестной славой.

Дюжий печенег, поднявшись в высоком седле, пробивался особо яростно, увлекая своим примером других. Вот быстрая сабля, свистнув, обрушилась на ближайшего руса, который, несмотря на свой высокий рост, всё же успел мгновенно отклониться, и, вместо шеи дружинника, сталь полоснула по шишаку шлема и врезалась в окованный край щита. Почти одновременно дружинник ударил умбоном щита в морду лошади, та заржала и вскинулась на дыбы, отчего второй удар печенежской сабли снова не достиг цели, а дружинник, заблокировав её возвращение, нанёс степняку колющий удар мечом. Но теперь рослому дружиннику пришлось иметь дело сразу с тремя печенежскими всадниками, так как его напарник пал, сражённый стрелой. Туго пришлось бы воину, если бы не юркий кмет, всадивший короткое копьё в бок одного из нападавших.

То тут, то там в «стенке» образовывались бреши, куда затекали печенеги. Чаще замелькали в лучах уже полуденного солнца обоюдоострые клинки дружинников, топоры, палицы и цепы ополченцев. Но сейчас всё решало не только их мужество и стойкость, но и действия боярина Кореня, бывшего главой русской конницы. Сражением на поле руководил черниговский воевода, а киевская конница, укрывшись до поры в чаще леса, ждала знака, чтобы вступить в бой. Знак этот, будь он подан раньше или позже положенного, не стал бы решающим в исходе сражения. Только нанесённый точно, в нужный момент, внезапный удар засадного отряда мог принести победу.

Боярин наблюдал за битвой с лесистого холма, укрывшись за кустами. Несколько лучников, сигнальщиков с рогами и посыльных находились подле него, держа под уздцы находящихся в полном боевом снаряжении лошадей. Сам Корень в чешуйчатых начищенных доспехах, но без шлема, весь был поглощён созерцанием битвы, впиваясь очами в казавшиеся крошечными фигурки. Одновременно выслушивая доклады подбегавших к нему посыльных, он улавливал звуки битвы, чувствуя её каждым нервом тела, как песенник чует и понимает каждую струну своей кобзы. Боярин понимал, что конницу пора пускать в дело: то один, то другой посыльный возвращался с известием, что печенеги теснят всё сильнее, но беспокоило отсутствие вражеской засады. Неужто все силы кинули? Не похоже на них, не похоже… Можем ударить сейчас с тыла, а ну как их резерв сзади замкнёт? Думай, Корень, решай непростую задачу…

Шум и возня у подножия холма отвлекли его внимание. Охранники ловили за повод лошадь всадника, которой упорно стремился проехать, требуя немедля допустить его к боярину.

– Пропустить! – крикнул Корень. Он узнал небольшую согбенную фигурку всадника, но отчего он так странно сидит в седле?

Лошадь поднялась на холм, и всадник боком соскользнул с неё, сморщившись от боли. Это был изведатель, тайно посланный в стан печенегов.

– Ты ранен? – озабоченно спросил Корень. – Подсобите ему! – крикнул он и присел рядом, обхватив за плечи.

– Там, – изведатель махнул рукой левее поля брани, – в лесном логу печенежская конница хоронится, вот-вот ударят, боярин, перенять надобно…

Корень взглянул в ту сторону, куда указывал разведчик, и сразу всё понял. Засадные отряды незаметно пройдут по балке, окажутся прямо у реки и ударят в тыл левого крыла русских дружин. Почти до последнего момента врага будут скрывать высокие края балки. Но тогда они должны вот-вот появиться…

Разведчик, будто угадав мысли боярина, сказал:

– Там местные ополченцы на подмогу шли… Я завернул их, попросил задержать засаду. Одначе маловато их…

Решение боярина было скорым.

– Сотника Лютого ко мне!

Смуглый темноволосый красавец с чёрными пронзительными очами птицей взлетел на холм.

– Костьми лечь, а ворога не пропустить!

И вот уже отборная личная сотня боярина на сильных и сытых конях, блистая начищенными доспехами, вытягивалась по лесной просеке и скрывалась за деревьями.

Выждав ещё малость, боярин молча протянул свою раскрытую правую ладонь в сторону и чуть назад. Стременной так же молча подал шелом с бармицей, боевые перчатки и подвёл коня.

Боярин легко взметнул своё уже начавшее грузнеть тело в седло, поднял руку и подал условленный знак. Запели, затрубили рога, и тотчас из леса потекла русская конница. Боярин, спустившись с холма, оказался во главе её. Разворачиваясь серпом, конница с победным кличем понеслась к полю битвы и с ходу врезалась в печенежский тыл, разделяя и рубя неприятеля как капусту. Ободрённая поддержкой, пешая дружина заработала ещё быстрее и яростнее. Печенеги, ошеломлённые внезапным наскоком, стали выдыхаться. Привыкшие брать своё с налёту, набегу, они не выдерживали длительных ближних сражений. К тому же не было помощи от засады. Дожидаясь её, печенеги держались из последних сил, но, когда стало ясно, что помощи не будет, они рассыпались и побежали.

Мужчины уходили рано утром, растворяясь во влажном тумане, и шаги их гасились мокрой травой. В лагере остались лишь женщины, дети и старики. Светозар уходил вместе со всеми, он был в приподнятом состоянии духа и не обратил внимания, когда отец Велимир провёл, как обычно, руками вокруг его головы и тела, тяжко вздохнул, но ничего не сказал, кроме: «Пущай хранит тебя Перун и воинская выучка Мечислава!» Пощупал Перунов знак под рубахой, удовлетворённо кивнул и молвил: «Иди!»

Вначале они хотели до начала битвы влиться в дружину, как местные ополченцы. Но многие засомневались: их вид бродячих людей и отсутствие крестов могут вызвать подозрение, и вместо сражения с печенегами придётся иметь дело с княжескими дружинниками, поэтому решили дождаться начала битвы, когда уже никому не будет дела до их внешнего вида, и там действовать по обстоятельствам.

Отойдя от лагеря на несколько сот шагов, Микула выслал дозор во главе с Рябым – охотником. Тот прихватил Жилко и Светозара, и три тени тотчас скрылись в тумане. Тихо двигаясь в белёсом мареве, иногда по пояс, а иногда по шею плывя в его клубящихся струях, они время от времени криками лесных птиц подавали условный сигнал, что впереди всё спокойно.

Туман стал редеть, когда Рябой с юношами вышли к узкой звериной тропе. И тут они услышали справа неясный шум. Остановились, прислушиваясь. Звук скоро превратился в топот конских копыт: кто-то мчался в их сторону во весь опор, насколько это было возможно в лесных зарослях. Разведчики едва успели отпрянуть за деревья, как мимо, низко припав к лошадиной шее, проскочил всадник, и почти одновременно вслед ему пропели несколько стрел. Одна из них со стуком вонзилась в ствол дерева, остальные поглотила густая листва. В своё время Мечислав учил Светозара различать стрелы и крепко спрашивал, чтобы отвечал не мешкая, на какой манер она сделана. «Печенежская», – взглянув, успел отметить Светозар, и тут они увидели на тропинке четверых преследователей. Рябой кивнул юношам, давая знак приготовиться. Все они шли налегке, имея лишь короткие копья и ножи, но у них было преимущество – внезапность. В тот момент, когда они уже хотели выскочить из укрытия, снова пропела стрела, но уже с другой стороны, и первый из преследователей рухнул на траву с пробитой шеей, в которую глубоко вошло древко с оперением. «Тоже печенежская», – удивлённо подумал Светозар. В это время раздалось громкое сорочье стрекотание, это Рябой давал предостерегающий знак своим. Когда преследователи поравнялись с кустами, Рябой махнул рукой и рванул наперерез. Светозар и Жилко, сжимая свои сулицы, – следом. Почти одновременно они послали их в ближайшего печенега. Одно из копий вошло в бок, другое – в ногу, печенег судорожно потянул поводья, откидываясь от боли назад и начиная сползать с седла. Жилко перенял коня, а Светозар подскочил к всаднику. Смрадный дух сыромятной кожи и давно не мытого тела ударил в ноздри – это был запах чужака, запах нечисти. Светозару стало противно. Ухватившись за ногу в стремени, он резко послал её вверх, «подсобив» раненому печенегу свалиться с коня. Когда тот упал, Рябой, уже прикончивший первого, молниеносно всадил ему нож прямо между рёбрами в левую сторону груди. А третий недолго думая повернулся и был таков.

Привлечённые тревожным сигналом, подоспели свои из отряда.

Оглядев мёртвых печенегов, Микула сказал:

– Надо было одного в полон взять, разузнать, что к чему…

– Так всё одно языка никто не разумеет, – возразил кто-то.

– С чего б это степнякам по лесу шастать? – задумчиво продолжал Микула. – А ну, поглядите кругом…

– Нашёл! – послышался невдалеке голос. – Ещё один печенег!

Все устремились туда и увидели лежащего на земле человека в печенежской одежде, придавленного мёртвым конём. Один из пожилых воев присел подле.

– Вроде дышит, – определил он, – подсобите-ка освободить…

Затем, осмотрев внимательнее, заключил:

– Ногу повредил и конём помяло, а так вроде живой. Ну-ка, поведунствуйте кто-нибудь над ним, узнать надобно, кто таков и откуда…

– Как кто? – удивился Жилко. – Неужто так не видно, что печенег.

– А то, голова твоя, куст ракитовый, что думать завсегда надобно, – ответил пожилой воин. – Гляди, – указал он на печенежскую кожаную рубаху, – вишь, сзади разруб и следы крови засохшей, стало быть, кто-то хозяина этой рубахи в Навь отправил. А на этом, – указал он на лежащего, – никаких ран нету, да и одёжка печенежская ему завелика будет, про кудри его светлые я уже не говорю. И с чего б это печенегам друг в дружку стрелять вздумалось?

Жилко пожал плечами.

– Вот и надобно выяснить, – подытожил пожилой.

Рябой подошёл к лежащему на земле человеку небольшого роста, простоволосому – кожаный шлем с меховой оторочкой свалился с его головы – в плечах он был неширок, но скроен ладно. Когда с него сняли рубаху, перепачканную кровью с землёй, то под ней оказалась лёгкая кольчуга, надетая поверх простой льняной рубахи.

Рябой осторожно ощупал пострадавшего, нашёл вывих на левой ноге. Когда вправлял, человек дёрнулся от боли и задышал чаще.

– Сейчас придёт в себя, – определил охотник.

Человек и вправду зашевелился, застонал и открыл глаза, медленно повёл ими туда-сюда, осматривая незнакомых людей. Потом взор его прояснился, стал настороженно-внимательным.

– Кто вы? – выдавил он хрипло и закашлялся.

– А ты сам кто будешь? – вопросом на вопрос ответил Микула.

Незнакомец, кряхтя, приподнялся на локтях, с усилием улыбнулся:

– Не видите, что ль, печенег я… – Он хотел рассмеяться, но боль в ушибленных рёбрах не давала возможности даже глубоко дышать, и он, скривившись, замолчал.

– Мы так сразу и подумали, – отозвался пожилой воин, – когда увидали власы твои русые да кольчужку потаённую новгородского плетения. А как говор услыхали, так и вовсе признали, что печенег, так и мы тогда тоже печенеги…

Все засмеялись.

Незнакомец улыбнулся, потом ещё раз обвёл всех пристальным взором и, безошибочным чутьём выделив из всех Микулу, заговорил, обращаясь к нему:

– Печенеги там, – он кивнул назад, – в лесном логу, сотни четыре будет. А там, – он кивнул в другую сторону, – сейчас битва идёт. Ежели засада по оврагу потечёт, аккурат нашим в спину ударят, силы и так неравные… А коль одержат верх супостаты, худо будет земле нашей: разграбят всё кругом, людей в полон уведут…

– Про то, что будет, и без тебя знаем, мы тоже тут не хороводы водить собрались, – сердито отвечал Микула. – Ты толком говори, куда клонишь, а не крути, как лиса хвостом…

– Я к тому веду, что, коли б кто ворога перенял хоть ненадолго, я б к тому времени за подмогой поспел…

– А ежели не поспеешь? Растопчут нас печенеги, у нас ведь и сотни людей не наберётся… – озабоченно помыслил вслух старый воин.

– Не пришлют подмоги, самим же хуже будет, – обронил кто-то, – понимать должны…

– Хватит воду в ступе толочь! – прервал разговоры Микула. Он нутром бывалого воина чуял, что посланец говорит правду и на них теперь ложится крайне важная и ответственная задача.

– Вы только коня мне дайте, а я уж удержусь, доеду, – попросил незнакомец.

Он побледнел от боли, когда его подсаживали в седло, потом постарался улыбнуться, слегка тронул коня, и тот пошёл шагом.

– Задержите их, я скоро! Вьюном меня кличут, – оглянувшись, бросил он и пришпорил коня, переходя на рысь.

Отряд Микулы двинулся в сторону оврага, в дальней части которого выжидали удобного момента невидимые пока печенеги. Однако задача усугублялась тем, что по дну оврага время от времени проскакивали вражеские посыльные, донося сведения о ходе битвы. Поэтому людям Микулы пришлось проявить всю осторожность, дабы не выдать своего присутствия и сделать необходимые приготовления: подтащить упавшие стволы деревьев, ветки, камни, хворост.

Завершить работу не успели: с деревьев один за другим прозвучали сорочий стрекот и воронье карканье – это был сигнал: по оврагу шёл неприятель. Впереди – небольшой разъезд, за ним – чёрная шевелящаяся масса всадников. Узость оврага беспокоила степняков. Они пробирались вперёд с опаской, готовые ко всяким неожиданным встречам в этих непривычных местах, начиная от русских дружин вплоть до появления их жутких лесных божеств, на которых так походили торчащие из глинистых стен огромные узловатые корни, вымытые водой, а также старые немыслимо высокие деревья с раскоряченными ветками, заглядывающие в сырой овраг чёрными очами-дуплами.

Печенеги, оказываясь в русском лесу, всякий раз испытывали страх, потому что сразу теряли ориентацию: где какая сторона света.

А глухая чащоба, пробраться через которую порой не было никакой возможности, сразу разъединяла и поглощала людей и коней. Как рассказывали многие очевидцы, в такой глухомани неведомо откуда вдруг начинали со всех сторон сыпаться русские стрелы, прочная земля под ногами разверзалась ямами-ловушками, согнутые деревья и ветки мигом распрямлялись и уносили вверх свои жертвы с выпученными от удушья очами, угодившие в хитроумные верёвочные петли. А за стволами и кустами мелькали непонятные тени то ли людей, то ли лесных духов, которые во множестве водятся в русских лесах. Один из таких призраков заметили сегодня дозорные. Заподозрив, что это русский лазутчик, они погнались за ним, но вернулся только один и клялся, что видел собственными очами, как лесные духи расправились с его воинами. Беглец же был неуязвим, поскольку он сам, дозорный, выпустил в него меткую стрелу, и она воткнулась в спину призрака, а тот продолжал скакать, невредимый…

Тураган-бей, возглавлявший засадный отряд, подозревал, что дозорный лжёт, боясь кары за то, что упустил переодетого лазутчика. Но вот прошли самые опасные места, где они могли быть хорошей мишенью в узком овраге, а никто не появлялся и не нападал. Может, то действительно был дух этого чужого непонятного леса?

Тураган пришпорил коня, чтобы поскорее выбраться из тесных объятий сырых обрывов, за ним нетерпеливо гарцевали сотни, а разъезд уже вылетал на расширяющийся лесной лог. В этот миг послышался треск, и с боков на головы всадников полетели мощные корневища, покатились огромные валуны и посыпались целые стволы деревьев. Пропустив разъезд, отряд Микулы стал устраивать завал перед основным войском, быстро обрушивая вниз всё, что удалось подготовить из подручных средств. Одновременно с обеих сторон оврага полетели выпускаемые лучниками стрелы. Растерявшийся разъезд повернул было обратно, но потом стал разворачиваться и растекаться в стороны, однако этого промедления оказалось достаточно, чтобы почти все передовые печенеги были сняты меткими выстрелами лучников.

Тураган, справившись с первой растерянностью, вызванной столь неожиданным нападением, направил коня на пологий склон, стремясь объехать завал. Остальные также стали взбираться по склонам, вырываясь на простор. Печенежские ответные стрелы пропели в направлении леса.

И тут с громким кличем из-за деревьев посыпались всадники во главе с Микулой и кинулись вниз, к месту свалки, чтоб «закупорить» основное место вытекания печенегов, просачивающихся сквозь завал.

Микула летел на своём вороном коне без щита, но с двумя саблями, непрестанно мелькавшими так, будто у него в каждой руке было по Перуновой молнии. Степенный и даже медлительный, сейчас он неузнаваемо преобразился и сам был похож на молнию, грозную и бесстрашную. Они врезались в самую гущу, разя врагов и выбивая их из сёдел. Печенеги в овраге за излучиной слышали звуки начавшейся стычки, но ещё не знали, откуда взялся противник, кто он и каким числом. Многие пытались выбраться из западни, поднимаясь наверх по крутым склонам, но сделать это в сёдлах было нельзя: лошади скользили по глине и падали, приходилось брать их под уздцы и буквально вытаскивать из оврага.

Светозар вместе с пешими воями под началом Рябого орудовал наверху. Они зажгли сушняк в овраге и опрокидывали печенегов, пытающихся вылезти наверх. Лучники целили прежде всего во вражеских военачальников, отличающихся богатым убранством.

Один из печенежских сотников повёл своих людей назад, туда, где к большому оврагу примыкал более мелкий, чтобы вырваться из «мешка», обойти неожиданного противника, ударить по нему сзади и уничтожить. Потому как, ежели они не выполнят приказ своего повелителя Умар-Акана и не придут вовремя на помощь главным силам на поле боя, то всех сотников ждёт мученическая смерть. Их посадят живыми на кол или зашьют в свежую кожу и подвесят на солнце на поживу мерзким червям. Либо бросят в чаны и станут медленно подогревать воду до кипения, а стоящие вокруг воины будут заталкивать обратно людей, обезумевших от невыносимых мук медленной смерти. Сотня быстро пошла в обход.

Рябой метался рыжим дивом в горячке боя, привычно орудуя своим охотничьим ножом. Несколько печенегов сразу выскочили из оврага, один из них – на коне – замахнулся саблей. Светозар, отражая удары правой рукой, левой уже заученным движением ухватил всадника за ступню в кожаном сапоге и резко толкнул вверх. Тот потерял равновесие и, выкатившись, как спелый горох из стручка, упал прямо к ногам Рябого, который тут же всадил ему клинок под сердце. Однако летевший во весь опор рослый печенег на ходу вогнал палаш прямо в беззащитную спину Рябого и, вытащив окровавленный клинок, поскакал дальше. На лице Рябого на миг отразилось недоумение, он медленно осел, а потом ткнулся в сырую землю.

Светозар подбежал к нему, растерянно огляделся вокруг. Отыскал взором Микулу, орудовавшего своими саблями-молниями в гуще сражения. И тут же увидел разгорячённое лицо Жилко, лихо вертевшего печенежской саблей и пробиравшегося на лошади поближе к основному месту схватки. В этот момент пущенная вражеским лучником стрела ударила его прямо в лицо, юноша и охнуть не успел. Светозар видел, как запрокинулось назад обмякшее тело друга и залитое кровью лицо с торчащим хвостовиком стрелы. Затуманившийся взор Светозара уже не замечал, как мужчины подхватили Жилко, вывезли из оврага и уложили на траву. Сила ненависти и жажда мести стали заполонять его от макушки до пят. Вскочив на первого попавшегося печенежского коня, Светозар хватил его пятками по бокам и, стиснув зубы, ринулся навстречу тем, кто убил Жилко, Рябого, других верных друзей. Последние искры страха и сомнения погасли, внутри теперь росло и ширилось чувство, что он прав в своей священной ярости и тем самым сильнее врагов, пришедших грабить и убивать. И чем ближе была плотная масса врагов, тем больше становилось в нём праведной силы, которая приподняла его в седле в тот самый миг, когда это было необходимо, а рука стремительным и невероятно мощным движением послала копьё навстречу скачущему печенегу в золочёной греческой броне. Удар оказался так силён, что копьё пронзило броню и достигло печенега, и лошадь помчалась дальше без седока. Если бы не сила яри, вошедшая в него, не только Светозар, но и не каждый умелый воин смог бы нанести такой удар и удержаться в седле.

Лишившись копья, Светозар вытащил меч и вступил в схватку, быстро перемещаясь, уходя от ударов и падающих на землю лошадей и всадников. Яростная сила придавала движениям Светозара такую невероятную быстроту и точность, позволяя оставаться невредимым в страшной рубке, что даже опытные бойцы-печенеги уклонялись от юноши с обоюдоострым мечом и страшным пылающим взором. Светозар впервые вошёл в то состояние, о котором так много слышал от Мечислава и других воинов, когда силы удесятеряются и в мире не существует больше ничего, кроме желания одолеть врага. Светозар легко и быстро управлялся с мечом и часто упреждал удар противника молниеносным выпадом или же уклонялся, а потом снова так же точно разил неприятеля.

Впереди неутомимо трудился Микула с верными соратниками, и время для них укладывалось в промежутки между взмахами меча или топора. Поэтому никто не знал, сколько прошло времени – много или мало, сражались они час или втрое дольше, когда с другой стороны лога послышался гик и топот. Это замыкающая печенежская сотня, пройдя по боковому руслу, обошла с тыла и теперь двигалась к месту рубки. Лучники почти все погибли, поэтому редкие стрелы успели уложить лишь нескольких кочевников. Сотня с победными воплями скатывалась в лощину, устремляясь на горстку оставшихся храбрецов.

– В Коло! – сиплым басом прокричал Микула.

Его соратники, прорубившись сквозь врагов, сомкнулись в круг, чтоб принять свою теперь уже верную смерть не поодиночке, а плечом к плечу, не давая врагу ударить в спину. Их осталось немного – не более трёх десятков, и печенеги с торжествующими возгласами набросились на сопротивляющееся последними усилиями коло. Многие уже не вступали в битву, а начали строиться в боевой порядок, чтобы двинуться в степь на помощь своим.

Зазвенели, скрестившись в смертельных ударах, мечи и сабли. И в этот миг ещё более сильные и дружные возгласы потрясли воздух – к месту сражения во весь опор мчалась личная сотня боярина Кореня, блестя на солнце начищенными доспехами. Это были рослые отборные воины, к обучению которых боярин относился особо ревностно. Они могли разметать не только эти три-четыре сотни печенегов, но с такой же решимостью выступить и против тысячного отряда, и неведомо, на чьей стороне была бы победа.

С криками «Ра-ва! Рр-а-ва!», которые сливались в единое волнообразно колеблющееся «У-рр-а-а!», конная кавалькада разделилась на две части и с ходу окружила растерявшихся печенегов, которые не знали, сколько их осталось и сколько рассеялось в лесу. В живых не было ни Тураган-бея, ни многих других военачальников, поэтому степняки сразу ослабили тугое кольцо вокруг Микулы и начали отходить. Разметав начавшую разбегаться и сдаваться в полон вражескую силу, дружинники во главе с сотником Лютым пробились к окружённым воям, которые, завидев подмогу, разразились радостными криками. Их силы будто удвоились, и они ожесточённее заработали мечами, избавляясь от последних врагов.

Но Светозар уже не видел конца сечи. В тот миг, когда он услышал торжествующий крик Прави-Рави, слившийся в единый воинственный клич-рык «У-рра-а!» и, обернувшись, узрел летящую на выручку русскую конницу, он одновременно почувствовал, как сильно сжались мышцы спины, не желая пропускать чужого зловещего жала, которое вошло вовнутрь, обжигая горячей сталью. Чёрно-красные круги пошли перед глазами, так что он едва успел ослабевшей вдруг рукой парировать удар печенежской сабли. Но сделал это вяло, и сабля, едва не задев голову, скользнула по щеке и рассекла рубаху на груди, ударившись о Перунов знак. Светозар начал сползать с седла. Печенег вновь занёс оружие, чтобы добить, но одна из сабель Микулы в своём бешеном вращении как бы вскользь прошла мимо занесённой для удара руки, и та вместе с зажатым в ней клинком отделилась чуть выше кисти и упала вниз. Печенег заверещал и смолк навеки. Натиск врагов, узревших русскую сотню, ослабел.

– Держи Светозарку! – крикнул Микула пожилому вою. – Гляди, чтоб на землю не упал, затопчут! – а сам встал грудью перед ним, отражая сыплющиеся удары.

Когда дружинники разогнали печенегов, и он понял, что выполнил свою работу, силы оставили Микулу. Он едва держался в седле.

– Соберите раненых и убитых, – тихо вымолвил он посеревшими от усталости губами. Но люди уже занимались этим, им помогали дружинники. Микула тяжело слез с коня и опустился на побитую траву. Из лесу показались повозки, едущие за ранеными.

Боярин Корень стоял у поля сечи, с которого выносили на стеношных щитах раненых, а убиенных складывали на огромные кострища, чтобы сжечь их в очищающем огне, а прах развеять по этому полю. И хотя теперь уже возбранялось так делать, боярин решил поступить по прежнему обычаю, так как жаркий день скоро коснулся бы разложением прекрасных лиц верных соратников и простых мужиков, которые дрались как львы, и в этот миг не было между ними различия, как и не будет такового на небе.

Печенегов же оставляли валяться, чтоб их поганые тела жрали дикие звери и вороны выклёвывали очи, позарившиеся на Русскую землю.

Златоликий Хорс клонился к земле, освещая розовыми лучами страшное поле, где сама Смерть Мара бродила между телами, касаясь их костлявой рукой, а мерзкий Яма пил их кровь и отнимал их жизнь. Многие раненые, но ещё живые воины прикладывали к своим ранам землю, чтоб после смерти предстать перед Мором и Марой, и Мара сказала бы:

И чтобы боги также сказали:

И тогда слетала с небес Перуница, и несла рог славы погибшим за родное Отечество.

Ибо каждому павшему на поле битвы Перуница даёт испить воды живой, и испивший её отправляется в Сваргу на Белом Коне. А там Перунъко его встречает и ведёт в благие свои чертоги, где он пребудет до часа Оного, пока не обретёт новое тело. И так будет жить, радуясь, присно и во веки веков [27].

А Жаля с Кариной [28]стенали над убиенными и плакали так горько, как, может, никогда ещё не рыдали. Ибо они видели не только смерть русов на этом поле, но и конец веры исконной, самими богами завещанной. Видели ослабление Руси и многую кровь, пролитую в междоусобицах, когда брат восстанет против брата и будет заключать союзы со злейшими врагами против собственных сыновей, отцов и сородичей. И те, павшие, уже не услышат плача Жали и стенаний Горыни, и Перуница не принесёт им питья бессмертия, ибо падут они в войнах неправых, братоубийственных, и имена их забудутся либо станут упоминаться потомками как хула.

Костры догорали. Микула ещё раз пошевелил веткой жар, сгрёб тлеющие головешки на средину, и огонь сразу набросился на предложенный корм, облизывая древесину горячими языками.

– Завтра поутру снимаемся, отче, – вопросительно-утвердительно произнёс он.

Старый Велимир молча кивнул. Микула встал:

– Пойду сторожу проверю…

Обойдя два поста и направившись к третьему, он услышал голоса. Дозорные не пропускали кого-то, а показавшийся знакомым голос требовал вести его «до главника Микулы».

– Хто там? – окликнул Микула.

Приблизившись, он различил в темноте силуэты человека и лошади.

– Это я, Вьюн, не признаёшь? – отозвалась тень усталым голосом. Луна вышла из-за облаков, и Микула увидел Вьюна, который едва стоял на ногах, держа под уздцы великолепную белую лошадь в богатой сбруе с двумя перемётными сумами позади седла.

– Ну, пошли, обопрись на меня. – Микула подставил крепкое плечо. – И почто ты в лесу шастаешь, печенеги ещё могут тут ховаться, какие поразбегались, люди лихие, а ты еле живой… Отлежаться надо, горячая твоя голова, – мягко выговаривал он.

– Затем и приехал… – слабо отозвался Вьюн и закашлялся, с трудом превозмогая боль в ушибленной груди и спине. После напряжённого пути его подташнивало, и кружилась голова.

Вернувшись в лагерь, Микула поручил Вьюна женщинам, ухаживавшим за ранеными, и они стали поить его отваром трав. Через некоторое время Вьюну полегчало, и он подозвал Микулу.

– Сниматься думаете? – Он кивнул на уложенные телеги.

– На заре, – ответил Микула, – а что?

– А то, что надобно коней забрать, повозки, припасы кой-какие, у вас же жёнки, дети, скот домашний…

Микула вопросительно поднял бровь.

– Боярина Кореня повеление, отблагодарить вас за помощь, за смелость вашу, за то, что столько жизней положили ради дела святого.

– Лепшие мужики полегли… – Микула прикрыл глаза рукой.

– Печенежских коней после битвы целый табун насобирали, и телеги обозные, – продолжал Вьюн. – Вот и посылает Корень вам всё необходимое для пути долгого…

Микула молчал, осмысливая услышанное. Он уже забыл, когда в последний раз ему или его людям оказывалась боярская милость, да и не любил он милостей с чужого плеча, поэтому к словам Вьюна отнёсся настороженно.

– А я, коли дозволишь, с вами поеду, – добавил тот.

Микула удивился ещё более:

– Так что ж это, прогнал тебя боярин, или как? Ты ж всю сечу, почитай, спас…

– Да кто тебе речёт, что прогнал? Напротив, отблагодарил, – вон коня какого дал, и в сумах кое-что имеется, – лукаво подмигнул он.

– Тогда я совсем ничего не разумею. Совсем ты меня запутал, Вьюн, одним словом! – досадливо воскликнул Микула.

– Погоди, я растолкую. – Вьюн собрался с мыслями. – Я у боярина давно служу, – начал он. – Однажды их дружина в Нов-граде стояла. Я тогда мальцом ещё был, дружинником мечтал стать. Да все смеялись надо мной: мал я был, худ, да ещё и скрюченный, как стручок перечный. Понимал, что такого меня не возьмут на службу, потому возле дружинников вертелся, чтоб хоть коней их погладить, чтоб накормить их, почистить дозволили, а всадникам седло или шелом подать. Некоторые прогоняли, подзатыльники отвешивали, а я всё равно приходил. А потом как-то боярин Корень меня заметил, порасспросил кое о чём и велел меня с собой на учения брать. Дружинникам потеха – покатываются, глядя, как я меч двумя руками едва поднимаю, а большой щит меня и вовсе с ног валит. Но, видя, с какой охотой я за всё брался, стали кой-чему подучивать, а боярин всё за мной зорким оком следил, видать, узрел нечто, одному ему ведомое. В общем, оставил меня при дружине и всерьёз за моё обучение принялся: бегать заставлял в полном снаряжении, в воде плавать, с тростинкой на дне реки часами сидеть, ужом ползать, через канавы-ручьи перепрыгивать. И, надо сказать, выправился я, из тощего да скрюченного в нормального человека оборотился, хоть ростом невелик и в плечах неширок. Однако многие не умели делать того, чему я выучился. Потому и в изведатели меня боярин определил: прост, неприметен, везде пройду, всё разузнаю.

– Отчего ж тогда отпускает тебя Корень? – отозвался Микула.

– А то, что смерти он ищет. А меня любит ну, почитай, как сына родного и погибели моей не желает.

– С чего это боярину смерти шукать? – недоверчиво переспросил Микула. – Он же при власти, деньгах и почёте, чего ещё надо?

– Эх, простой ты человек, Микула, хоть и вдвое больше моего на свете прожил. А в княжеских покоях тебе, видно, бывать не приходилось…

– Да уж, не довелось… – слегка обиделся Микула.

– То-то и добре, что не довелось. Тяжко там вольному человеку: от богатства и роскоши завсегда смрадным духом тянет, лестью, завистью, злобой потаённой. Каждый норовит поближе к светлейшему князю быть, а других отпихнуть подале.

– Как свиньи у корыта, – заметил Микула.

– Пожалуй, почище волков будут, родного отца и брата не щадят из-за проклятого злата и власти. А теперь и из-за новой веры. А боярин Корень воин, он ещё Святославу служил. Не любит он суеты придворной, да и его там не любят, до поры до времени терпят только. Кто лучше его с печенегами либо хазарами справиться может, он битву чует, как мать дитя кровное. Да только завтра может послать князь землю какую крестить, таких вот, как вы, излавливать да наказывать по всей строгости, непокорные грады и селения жечь. Знает об этом Корень, вот и ищет смерти в честном бою, в сече с ворогом, а не со своими же братьями-русами. Вино стал греческое пить в премногих количествах. И сам меня сюда отослал, пойду с вами в Нов-град, вернусь на отцовщину. У вас мужиков мало осталось, может, сгожусь по пути…

– За тобой самим глядеть надо, – буркнул Микула.

– Дело поправимое, – ответил Вьюн, – чуток отлежусь только и буду опять как новый.

Далеко за полночь беседовали Микула с Вьюном. Потом Вьюн уснул, а Микула всё лежал, обдумывая предстоящий нелёгкий путь, перебирал в уме, всё ли сделали, ничего не забыли. Убиенных предали огню, их прах повезут с собою в новую землю. Справили Малую Тризну, а живым пора в путь-дорогу. Коней и припасы боярские, пожалуй, надо взять, сгодятся. Корень-то, выходит, наш воевода, свойский…

Светозар застонал во сне, и Ивица метнулась к нему, поправляя повязки с наложенными травами. Отец Велимир сказал, что юноша поборет недуг, но она всё равно тревожилась. После смерти Жилко и ранения Светозара отец Велимир нагружал её работой, чтоб не затосковала, но девушка и сама не отходила от раненых.

На одном из возов, привязанный за лапу, сидел, нахохлившись, сокол Рябого. Он тоже остался один, без хозяина. Многие жёны лишились мужей, дети – отцов и братьев. Тяжелы и горьки были эти дни, но надо находить силы жить дальше.

Микула глядел в небо, туда, где по бескрайнему чёрному полю тянулся Большой Воз, а Малый Воз ходил за ним по колу, словно привязанный к небесной коновязи.

«А зори, выходит, тоже вкруг одного места вьются, как бджолы вокруг матки», – засыпая, подумал Микула.

Глава девятая Живой огонь

Вечерняя Заря разлила по небу густые багрянцы, лес напитался её отражением и стал розовым.

Светозар в последний раз широким взмахом опустил топор, вогнав его в колоду, и вытер пот со лба. Сегодня мужчины не позволили себе сделать даже обычного перерыва для дневной трапезы: старались сделать как можно больше, чтобы успеть к празднику. Ещё бы, ведь завтра впервые за три лета они справят Купальские Свята как положено. Наконец-то очаги от Священного огня будут зажжены в каждом доме, пахнущем свежим деревом и смолой, а не в тесных землянках или наскоро срубленных длинных бараках, которые теперь станут амбарами для хранения припасов, конюшнями и стойлами для скота.

Светозар опустился на бревно, растирая занывшую спину со шрамом, и, отдыхая, стал наблюдать за уменьшающейся полоской Зари, будто кто-то там, за лесом, тянул с неба красное покрывало.

Вспомнилось, как после долгих и опасных скитаний, сражений и потерь их табор, превратившийся, по сути, в полувоенный лагерь, наконец оказался в этих глухих местах.

Остановившись на отдых у ручья, все были очарованы безлюдьем и первородной тишиной здешних краёв. Старшие, посовещавшись с Велимиром, решили, что где-то поблизости можно поселиться, но как выбрать подходящее место?

– Принесём жертву у ручья и поглядим на кобь [29], – ответствовал старый волхв.

Кликнув Светозара, отец Велимир прошёл выше по течению и, проговаривая слова молитвы-обращения, излил из кувшина в воду немного сурицы. Затем повелел Светозару бросить взятые с собой цветы и хлебные колосья. Ручей подхватил приношение и увлёк его вдаль, не прибив к берегу. Отец Велимир остался доволен.

– Теперь, Светозарка, принеси-ка сокола. Верным другом он был нашему Рябому, пущай теперь и нам службу сослужит.

Светозар сбегал к повозкам, на одной из которых сидел привязанный за ногу сокол. Юноша надел на руку перчатку из толстой кожи, взял на неё птицу и вернулся к ручью.

Старик несколько раз погладил сокола, который от этого притих, перестал нервно оглядываться, а потом и вовсе как бы уснул.

– Эх, стар я, чтоб самому соколом ясным в небо взлететь, – посетовал отец Велимир, – оглядеть всё окрест и место пригожее сыскать. А ты ещё молод, Светозарка, для такого волхвования. Посему пусть Птица Вещая нашими очами будет.

Старик ещё раз коснулся рукой головы птицы, что-то быстро и непонятно приговаривая. Потом дал знак, и Светозар подбросил посланца вверх. Сокол, описывая круги, стал подниматься, как по невидимой спирали, всё выше над лесом. Наконец он поднялся очень высоко и почти замер в одной точке, свободно распластав крылья. Люди, задрав головы, наблюдали за ним, и только седой волхв опустился на камень, глядя перед собой немигающим, ушедшим внутрь себя взором. Вдруг птица быстро заскользила с огромной высоты вниз. Светозар, ждавший этого момента, вместе с несколькими молодыми юношами устремился в ту сторону, куда полетел сокол.

Вещая Птица вновь стала кружить уже над самым лесом, а затем полетела дальше и скоро скрылась из глаз. Походив некоторое время, Светозар понял, что просто так, наугад, найти птицу невозможно. Он остановился, присел на коряжину и заставил успокоиться своё разгорячённое сердце и шумное дыхание. Затем постарался раствориться в тонкой паутине невидимых взору ощущений-связей между живыми существами, населяющими данную местность, и мысленно вызвал образ сокола. Он вспомнил взгляд круглых, окаймлённых светлым ободком глаз птицы, тёмные «усы», тянущиеся с обеих сторон от загнутого клюва, серое брюхо и красно-рыжие «чулки» на ногах. Вспомнил своё прикосновение к голове и спине птицы, покрытой чёрными перьями, какие они одновременно мягкие и упругие. Наконец образ ожил, и Светозар почувствовал невидимую нить, которая связывала его с соколом. Стараясь не упустить её, юноша поднялся и начал пробираться сквозь чащу. Через некоторое время лес расступился, и Светозар остановился, восхищённый открывшимся взору очарованием. Могучие вековые ели стояли, образовав большое коло, будто древние богатыри собрались на важный совет вокруг поляны, поросшей нетронутой травой. А голубая чаша-братина лесного озера была приготовлена им для скрепления вечного союза в битве с врагами и дружбе верной, незыблемой.

Слева, с полуночной стороны, откуда прилетают самые холодные ветры, поднимались небольшие горы, достаточные, однако, для защиты укромной поляны и части леса у своего подножия. С гор, тихо бормоча, сбегал по каменистому ложу чистейший ручей, впадавший в озеро.

Светозар поискал глазами птицу, но не нашёл, хотя ощущал её совсем близко. Тогда он вышел на поляну, протянул вперёд полусогнутую руку в перчатке и призывно свистнул. Сокол, будто серая молния, тут же обрушился откуда-то сверху. У самой руки он расправил крылья и мягко опустился на своё место, крепко вцепившись когтями в толстую бычью кожу.

Лебеди, отдыхавшие на озере, насторожились. Вожак вытянул гордую шею и чутко завертел головой, потом издал гортанный клич, замахал крыльями и, пробежав несколько шагов по воде, взлетел, оставив за собой длинный расходящийся след. За ним устремилась вся стая. Птицы поднялись ввысь, выстроились в «походный» строй, будто хорошо обученные ратники, и мерно замахали широкими белыми крылами, удаляясь к полудню.

– Добрый знак, зело добрый! – радостно отметил Светозар. – Двойное знамение! – И он поспешил оповестить всех о чудесном месте, указанном Вещей Птицей.

Вспомнилось, как стали наступать на запятки скорые холода, как второпях рыли землянки и рубили длиннющие бараки. Как голодно и холодно было пережить первую зиму, как болели дети и животные, а взрослые валились с ног от недоедания и усталости. Как дрались с Марой за каждую человеческую жизнь, за каждого телёнка и ягнёнка. За животными смотрели, как за детьми малыми, коров берегли, не резали, потому как молоко, масло и творог – первое питание, особенно для детей. Потом наступила весна, полезла первая трава, стало легче, веселее и теплее. Но тут случилась новая беда. В землянку, где хранились неприкосновенные запасы провизии и драгоценные зёрна для посева, забрался медведь. В то время почти все мужчины вместе с Микулой и Светозаром были на охоте. А отец Велимир с дедом Славутой ушли в лес обмерять срубленные и подготовленные за зиму деревья. От правильного выбора места и времени сруба зависело, простоит ли будущая постройка многие десятилетия либо окажется недолговечной, сгниёт, да поточат её на труху древесные жуки и черви. Потому самым подходящим деревом было зимнее – вымерзшее, высохшее, без лишней влаги.

Может, именно потому, что в селении было тихо, исхудавший и оголодавший за зиму зверь со свалянной тусклой шерстью и злобными глазами появился из леса. Принюхавшись, он безошибочно определил место поживы, взломал дверь-заслонку и влез в яму, пожирая и разбрасывая и без того скудные припасы. Дети первыми заметили лохматого разбойника и подняли крик, на который сбежались в основном женщины, старики и только двое мужчин покрепче, оставшихся в селении. Один из них, схватив топор и длинную толстую жердь с острым наконечником из обломка косы, подоспел первым. Зверь заметил противника и одним лёгким прыжком выбросил своё могучее тело наверх. Удар самодельного копья, метивший в сердце, пришёлся ему в левое плечо, откуда заструилась тёмная кровь. Второй удар, направленный в шею, зверь отбил махом огромной лапы и, угрожающе зарычав, кинулся на человека. Толстое древко хрустнуло, как сухая веточка. Топор, мелькнувший в руках мужика, лишь вскользь чиркнул по лапе сноровисто увернувшегося животного, а затем отлетел прочь, выбитый мощным ударом второй лапищи. Человек и зверь сошлись врукопашную. Дети и женщины кричали, бросали в зверя камни и палки, кололи остриями копий, но это только больше разъяряло его. Силы были неравными – у человека не осталось никакого оружия, он только изо всех сил упирался в землю, стараясь удержать многопудовую махину. Но зверь ловко подставил подножку и опрокинул человека на спину, навалившись на него всей огромной тушей, и стал рвать зубами и когтями, давя плоть и ломая кости. Пронзительный женский крик перекрыл на миг все звуки – и лютое рычание зверя, и возбуждённые голоса бегущих на подмогу людей, и детский плач, и последнее стенание жертвы.

Когда к месту схватки подоспели вернувшиеся охотники, всё было уже кончено. Исполинский зверь лежал на подтаявшем, перемешанном с грязью и кровью снегу. Брюхо медведя было вспорото, из него вывалились кишки, которые зверь пытался запихнуть обратно, но так и испустил дух, прижимая к животу левую лапу. Правая лапа, вонзившись в снег острыми как ножи когтями, застыла подле окровавленной пасти. На шее, морде и боках зверя виднелись многочисленные раны.

Второй участник схватки, молодой мужик, заваливший-таки хозяина леса и вспоровший ему брюхо ножом, глухо стонал, привалившись к стволу лиственницы. Глаза его были мутными от боли в сломанных рёбрах и пальцах на руках. Кожух на спине был разодран, и на теле остались кровавые следы когтей. Женщины хлопотали подле него. Обезображенный труп погибшего уже унесли, обмыли и накрыли чистым покрывалом.

Ещё несколько человек получили раны: кто-то лишился уха, кто-то лоскута кожи на плече. Баба Ганна отделалась порванной юбкой и ссадинами на руках.

Микула подошёл к зверю и, по давнему охотничьему обычаю, стал раздавать всем раненым по ковшику ещё дымящейся на морозе медвежьей крови, чтобы сила лесного исполина перетекла в них, восстановила здравие и скорее заживила увечья.

Отец Велимир, подсобив раненым, тоже подошёл к поверженному зверю и неожиданно для всех поклонился ему, промолвив:

– Прости нас, лесной владыка, за смерть твою. Ты сам пришёл и хотел лишить нас последнего, потому и убили тебя, защищаясь, по крайней необходимости, а не из пустой прихоти. Будь же теперь защитой тем, кого осиротил и обидел…

По просьбе Велимира Микула отрезал у медведя передние лапы, одна из которых тут же была прибита на двери коровника, чтобы отныне дух лесного владыки оберегал домашних животных, а вторая – на дверь осиротевшей нынче семьи. Им же была отдана и медвежья шкура, чтобы было чем согревать детей. Тушу разделали. По внутренностям отец Велимир определил, что более суровых морозов не будет и дело пойдёт к оттепели.

– Вишь, селезёнка вся гладкая и ровная, а печень посредине утолщена, – показывал он Светозару, – значит, зима прошла, как следовало, с самыми лютыми морозами в середине. А раз края утончаются, значит, и весна будет дружная, тёплая…

После жертвы Велесу мясо поделили между всеми по справедливости, а голову зверя насадили на кол и поставили у тропы, ведущей в лесную чащобу.

Той же весной началась работа, по которой так истосковались руки за время вынужденных скитаний. Невдалеке от поляны, которая лепше всего подходила для места всяких празднеств и собраний, на взгорке, освобождённом от леса, стало расти поселение. Стволы получше шли на дома. Ветки и нестроевой лес – для дров. Мужчины не выпускали из рук плотницкого снарядья, женщины обустраивали жильё. На обналичниках, крылечках и коньках крыш расцветали резные узоры солнца, растений, животных и, конечно, обережные знаки от недобрых сил. За лето и осень была сделана большая часть работ по строительству, а также заготовки на зиму. Но, как только запела ручьями следующая весна, Микула, Вьюн и ещё десятка полтора холостых мужчин решили уйти. Ратных дел не предвиделось, а воинам, привыкшим к сражениям и опасностям, сидеть на одном месте было тягостно, о чём Микула и сообщил Велимиру.

Светозар был при том тяжком разговоре. В ответ на слова Велимира о том, что предстоит ещё много работы, Микула тряхнул своим оселедцем и выдавил хрипло:

– Спору нет, отче, что наши руки тут надобны. Та вдесятеро больше они надобны там, где землю нашу поганят, веру и волю исконную отбирают. Не годится нам в такой час по лесам отсиживаться! Прости, отче, мы воины…

Светозару стало трудно дышать. Разные чувства раздирали его изнутри, как невидимые безжалостные звери. Он тоже воин, он давал клятву Перуну, значит, и его место рядом с Микулой. В то же время он понимал, что отец Велимир уже совсем стар и, случись с ним что, люди останутся без волхва… И ещё Ивица, баба Ганна, дед Славута – все они как родные… Однако он ученик славного Мечислава и уже доказал, что способен владеть мечом.

Превозмогая почти телесную боль, он встал и, передвигая налитые тяжестью ноги, подошёл к воям.

– Отче… – только и смог вымолвить, не узнав собственного голоса.

Старый волхв неожиданно быстро вскинул голову и взглянул на юношу, тут же отведя глаза. Светозару стало холодно и жарко одновременно, хотя старик не произнёс ни слова. Вместо него заговорил Микула, положив свою тяжёлую длань на плечо юного друга:

– Не думай, что прогоняю тебя, друже, однак, право слово, ты тут больше надобен… Кто малых учить будет Прави Перуновой? А как отца Велимира без опоры оставить? Подумай, друже, перед тем как принять решение…

Микуле тоже было тяжко, он прикипел к Светозару душой.

Светозар не смог удержать слёз и убежал прочь, спрятав разгорячённое лицо в ладонях.

Потом был долгий разговор со старым Велимиром. Они беседовали всю ночь напролёт в деревянной храмине волхва, где горел Неугасимый огонь.

– Я должен стать жрецом Перуна, как тому обучал меня Мечислав, и быть среди воинов. – В голосе юноши впервые слышалось упорство.

– Перун – часть Великого Триглава, одна из ипостасей Сварога, как Даждьбог или Световид, – терпеливо отвечал отец Велимир. – Всё это равновеликие силы, в которых проявляется Всевышний. Отличие их в том лишь состоит, что Перун – больше сила воинская, ратная, сила действующая и даже убивающая. Даждьбог – сила светлая, сотворяющая; сила жития, любви, ведовства. И посему наука Мечиславова, тобой усвоенная, не токмо наука воина, а и понимание Поконов Прави, устройства мира явского, ведовство тайное, зелейное и звёздное, целительство и кудесничество. Да и воины Перуновы сражаются не во имя самого боя, а во имя защиты Света, Добра и Правды. Я сие реку, чтоб уразумел ты: быть жрецом Даждьбога не значит оставить или изменить Перуну. Я сам давеча посвящал вас, молодых, в его воины. И всё, чего ты достиг на этом пути: силы, выносливости, стремления к защите справедливости, как нельзя лучше способствует пути Ведовства, пути Истины. Тяжкие грядут времена, на Русь опускается Ночь Сварога, и токмо с помощью Перуновой силы волхв сможет отстоять, защитить и донести людям древние пращурские знания и святыни. Жрец-просветитель и жрец-воин должны слиться в одно, как сливаются Перун и Даждьбог в едином лике Сварога.

Ты волен уйти сейчас и станешь, без сомнения, славным воином. Только помни, что решение должно пройти не токмо через сердце, но и быть взвешенным на весах разума, и лишь тогда станет окончательным…

Светозар молчал, понурив голову. Завтра на рассвете Микула со товарищи уходят. Слова Велимира мудры и справедливы. Но молодая буйная кровь требует не мирной жизни в лесной глуши, а жарких схваток плеч-о-плеч с верными соратниками. Лязг мечей и брони звучал в его юном сердце.

– Силы мои на исходе, – продолжал Велимир, – давно уж пора мне отправляться к Пращурам, да, вишь, земные дела всё удерживают. А уйдёшь, кому передам я то, чем владею? Одначе, повторяю, выбор за тобой, – видя едва сдерживаемое напряжение Светозара, сказал старец. – Давай-ка посидим лучше, просто побеседуем. Как знать, может, в последний раз…

Юноша, успокоенный тем, что никто не станет принуждать его против воли, вдруг увидел, насколько в самом деле стар уже отец Велимир, и сердце в который раз сжалось щемящей болью.

– Я хочу поведать тебе то, о чём ещё никогда не рассказывал, – глядя ясными очами на Вечный жертвенный огонь, неторопливо продолжал старик. – Так вот, боле века тому назад на Волыни, в месте первейшего нашего Рода, собралась Рада Старших кудесников. Это были известные на Руси волхвы, отличавшиеся особой силой ведовства…

Внимая словам отца Велимира, Светозар задумчиво глядел в огонь, постепенно перетекая мыслями в прошлое, где точно так же билось жёлтое пламя, и Огнебог, весело потрескивая, щипал кору деревьев, обнимал ветки красной рукой, превращая их в серую золу, вертелся на брёвнах, тут и там полыхая багряной мантией, а его золотые волосы струились по ветру, завихряясь звёздными искрами. То не малый жертвенный костёр горел в храмине, а огромными огненными языками лизало небо Святое кострище, раздуваемое Стрибогом на вершине Лысой горы. Она называлась так потому, что здесь из тела земли выходили одни голые камни и место будто самими богами предназначалось для безопасного возжигания Живого Огня.

Вокруг священного кострища, полыхавшего в широкой каменной чаше, сидели несколько сотен людей. Одни выделялись поблёскивающими доспехами воинов, праздничные наряды других привлекали взор златосеребряным шитьём, иные одеты были просто, но чисто.

Собрались они не на ежегодное празднество и волхвование, коим всегда служила Лысая гора, на сей раз тут проводилась Верховная рада старейшин, князей и кудесников, сошедшихся с разных концов Руси от многих Родов и Племён, тех, кого больше всех тревожили грядущие перемены.

Сосредоточенно слушали они каждого, кто держал речь на этом Коло.

Поднялся седоусый высокий старейшина из полян, оглядел людей.

– Новый враг явился на землю нашу – варяги-нурманы. Аскольд убил Дира, уселся на киевском престоле и правит нами, как непрошеный князь…

– Дирос был эллином, – возразил кто-то из сидевших.

– Но он не трогал наших людей и веру. А Аскольд попирает землю Русскую. Как лис по степям рыщет и купцов, которые ему доверяются, убивает и грабит. И жертвы чужим богам приносит, а не нашим. И некому отвадить сих нурманов от земель наших!

– Что ж вы жалуетесь? – в сердцах воскликнул крепкий небольшого роста воин. Он проворно вскочил, и меч звякнул о камни. – Я из Словении, Новоградщины. А раньше наши Роды в Сурожи жили, на берегах моря Синего, там пасли скот и растили злаки. Греки и римляне нас растоптали, греки теперь сидят в Сурожском крае, а мы на полуночи уже два века сидим. После смерти Гостомысла погрязли в усобицах. Вы, поляне, стали хазарскими данниками. Отчего ж вам теперь в удивление, что нурманы пришли на Русь? Раньше всем миром против супостатов воевали: готы доходили до Дона, гунны завоёвывали Скифию, обры налезали, как песок морской, – много лилось крови, но отстаивали мы землю свою. Теперь там, где враги ходили, только ковыль растёт, коровяк да пырей с чернобыльником. Неужто сейчас безгласно примем нурман, хазар или греков, которые окрестят нас и сделают своими рабами, как то сталось с землёй болгарской?

– Отобьёмся! – прогудел чей-то бас.

Вслед за этим поднялся дюжий князь с большим турьим рогом за поясом.

– Я от бужан буду, – представился он, – князь Горислав. Буй-Туры, потомки антов и славного князя Буса, никогда врагу пощады не давали и нынче не отступим! – решительно махнул он широкой дланью. Князь был уже немолод, но в волосах проглядывалось мало седины, а в плечах – косая сажень. Блеснув уверенным взором, он сел на место.

– Избрать единого князя! – послышались возгласы.

– Соберём силы!

– Защитим землю и веру!

Словенский старейшина поднял руку, прося слова:

– Предлагаю стать под начало князя Рарога, внука Гостомысла и правнука того самого Буривоя, что прогнал эллинов с берегов морских. Пусть он так же, как дед и прадед, послужит отечеству!

В ответ на это предложение в рядах послышался шум, переходящий в недовольный ропот. Потом кто-то вслух возразил:

– Род Ререга происходит из варягов.

– Избрать варяга против варягов – всё равно что пустить козла в огород! – насмешливо добавил другой.

– Рарог – честный воин! – горячо возразили сразу несколько голосов.

Опять поднялся словен.

– Сие так, братья, – изрёк он, – что Рарог-Рюрик варяг есть. Однако он варяг-русь, и по крови у них много славян поморских – венедов, вагров, ободритов. Есть и нурманские воины – свены, даны, норвеги, есть и фряги, и саксы, готовые верно служить земле Словенской. Разумеют они, что Север Русский есть врата в нурманское царство. И защищать его от хазар ли, печенегов и прочей нечисти – обоим выгодно…

Тогда, опираясь на посох, испещрённый причудливой резьбой, поднялся молчавший до сих пор Великий Могун. Белая рубаха, вышитая по вороту и рукавам красно-синим узором, холщовые штаны, заправленные в сапоги, волховской амулет на груди да широкий пояс – ничто не сказало бы постороннему взору, что перед ним Верховный кудесник Руси, самый могущественный духовник и чародей.

– Рарог – добрый воин и умелый воевода, – изрёк он. – Ободритские волхвы обучили его кудесничеству, и я знаю, что он почитает богов наших. А кто вере Отцов предан и законы русские признаёт – наш еси. И разве нет среди вас, – обратился он к присутствующим, – тех, кто кровь нурманскую имеет или греческую, готскую или хазарскую? Нет ли никого из потомков берендеев или гуннов, балангар, ромов и разных других народов? Или кто может дать руку на отсечение, что сын его или внук не возьмёт себе в жёны иноземку?

Молчали собравшиеся. Правду рёк Могун.

– Сие так, что Русь стоит на братстве славянском и кровь нашего родства священна, – продолжал Верховный кудесник. – Но русичем именуется и тот, кто веру нашу хранит, богов почитает славянских и мыслит с нами как русич! Вспомните кельтов, что в наших степях остались и веру пращуров приняли. Вспомните аланцев, которые с нашими родами воевать начали, а потом переженили своих хлопцев на наших девчатах. От них русо-лани пошли, что на двух языках говорили и волосы тёмные имели, однако ж себя тоже русами почитали и всегда на помощь шли против всяких врагов. Вспомните тех же пленённых греков и римлян, что, отработав означенный срок, были отпущены на волю, но не захотели возвращаться домой, а остались среди нас и так же растят хлеб, пасут скот, лечат людей, занимаются ремесленничеством, а в часы войны берут в руки оружие и идут защищать своюземлю и своюверу. Воистину реку вам: сим будет сильна Русь и приумножится! А коли за узду одного коня в упряжи хвататься станем и токмо кровью своей или колером очей хвалиться начнём, так на том и погибнуть можем. Ибо преданность Отечеству только делами благими во имя его доказывается…

– Рарога!

– Согласны!

– Слава единому князю!

Все руки взметнулись вверх, утверждая принятое решение.

Воины потрясали оружием, и эхо выкриков и звон мечей разносились над ближайшими просторами, над густыми лесами и высокими травами, над старыми могилами безвестных народов, что шли на Русь полками несметными, а потом исчезли, словно и не было, не оставив после себя ни славы, ни памяти. Так ветвь засохшая не может дать ни плодов, ни листьев, а только рассыпаться в серый прах.

– А теперь я хочу говорить только с кудесниками, – изрёк Великий Могун, – чтоб решить на Коло наши дела волховские.

Князья и старейшины спустились вниз, к подножию Лысой горы, а волхвы оставались у священного огня до утра.

– О чём же они говорили? – прервал повествование Светозар, высказав нетерпеливое любопытство.

– Волхвы не посвящают других в свои тайны. Многое осталось неведомым…

– Но ведь ты тоже волхв, отец Велимир, ты должен знать! – Очи Светозара горели то ли отражённым светом, то ли внутренним огнём.

Суровые морщины на лице старца разгладились.

– Ты воистину хочешь об этом ведать?

Светозар поспешно кивнул, весь обратившись во внимание.

– На Раде Верховных кудесников было решено, что надобно сохранить память об Отцах и Дедах наших, о Богах русских и Вере праведной. Чтоб передана она была потомкам и сбереглась в памяти русов тысячи лет, когда придёт конец долгой и страшной Ночи Сварога.

Верховная рада поручила нескольким волхвам выполнить непростую, но крайне важную и ответственную работу: записать сии слова в Книгу, которую вместе с прочими Священными письменами хранить пуще живота и передавать только в самые надёжные и верные руки. Среди тех волхвов был отец Хорыга, который записал свою часть освящённого Радой текста. Его Книгу хранил потом кудесник Велесдар, мой наставник, после смерти которого Книга перешла ко мне, – закончил отец Велимир.

Светозар глядел на старого волхва, сидящего у Вечного огня, и ему почудилось, что один из тех самых кудесников перенёсся сюда из древности.

– Те деревянные дощечки, буковицы… что мы читали, и есть Священная книга? – взволнованно спросил он.

Отец Велимир утвердительно качнул головой.

– А что сталось с избранным тогда князем? – поинтересовался юноша.

– Князь Рарог начал объединение Северной Руси, заключил союз с окрестными племенами и народами, воевал с хазарами. После смерти Рарога его воевода Ольг пришёл с малолетним сыном Рарога-Рюрика Игорем в Киев. За ратные подвиги и волховское умение видеть сокрытое его Олегом Вещим прозвали. Вернул он Руси былую славу, заключил союз с варягами-русь и с нурманами, освободил престол киевский от Аскольда, изгнал в свои пределы хазар и навёл великий страх на греков. Истинным князем и воином был Ольг Вещий, и смерть принял, как предрекли кудесники, от собственного коня, вернее, уже от черепа его, откуда выползла змея и ужалила князя в ногу.

Игорь же Рюрикович и сын его Святослав Игоревич также Русь хранили, заветы отцовские чтили, и Священная книга кудесников завсегда им в помощь была…

Светозар, после того как старец умолк, долго сидел, размышляя.

– Я хочу ещё посмотреть на дощечки… – промолвил он наконец.

– Возьми там, в деревянном ларе, – кивнул отец Велимир.

Светозар бережно извлёк стопку дощечек и вновь подсел с ними к огню, совсем другими очами разглядывая Священные письмена.

– Говоришь, эту деревянную книгу отец Хорыга написал? – переспросил юноша. – Странное имя для волхва. Что оно значит?

– Древнейшее славянское имя, таких уже мало осталось. Первая часть – ХОР – обозначает, что кудесник сей был служителем Хорса, солнечным жрецом. А окончание – ГА указывает на движение, то есть движущееся солнце. Ну и ещё то, что волхв сей отличался особой величиной тела, по всему – крепким был и могучим… Поскольку все предметы, что на ЫГА оканчиваются, обозначают не только движение, но и нечто весьма значительное по размеру. КРЫГА, например, – большая движущаяся льдина, ГЕРЛЫГА – длинный пастушеский посох…

– МОТЫГА – тоже не маленькое орудие труда, – добавил Светозар. – А как всё это происходило? Хорыгу я уже представил: высокий, могучий, седой, но ещё крепкий, с длинной бородой и усами, как у всех волхвов. А дощечки когда он писал, осенью, наверное, или зимой, летом ведь всякой другой работы много?

Светозар говорил уже больше сам с собой, поглаживая дощечки и всё больше окунаясь в мир волшебного воображения, которое способно перенести человека туда, где он никогда не бывал. Отец Велимир не мешал ему, напротив, прикрыв глаза, старался помочь юноше усилить видение, и скоро оба погрузились в состояние волховской прозорливости.

Они перенеслись в прошлое и увидели осень, золотую и солнечную. Потом вдруг небо нахмурилось и тихо заплакало по прошедшему лету мелким частым дождём.

Отец Хорыга вытащил из озера свою долблёнку и уложил её на взгорке вверх днищем. После дождей, по всему, начнутся холода, и лодка до весны уже не понадобится. Потом кудесник жарко истопил баньку, что казалась крохотной для его богатырского роста, как он сам шутил: «Хороша, только в плечах чуть жмёт». Банька эта, как и избушка, осталась от прежнего волхва, который был обычного телосложения. Все постройки: избушка, банька, пристройка для коз, а также сарайчик для рыбацких снастей и снарядья для обработки небольшого огорода на солнечном склоне – были сработаны добротно, из хорошего дерева, чтобы стояли не одну сотню лет. Могучий Хорыга вначале страдал от тесноты, а потом привык и стал чувствовать себя весьма уютно. Конечно, можно было поднять ту же баньку на пару венцов, но для этого требовалось спилить несколько крепких деревьев. Хорыга же считал, что не вправе губить их ради личного удобства. Да и затевать перестройку жилища – дело хлопотное, требующее времени, а лишнего у волхва не бывало. После него в избушке поселится другой кудесник, и тому все постройки окажутся как раз впору.

Наслаждаясь крутым паром баньки, смешанным с дурманящим запахом целебных трав, Хорыга нынче особенно тщательно очищал тело и душу. Сегодня приспел тот день, которого он ждал почти всё лето и осень, вынашивая в себе мысли, как женщина драгоценный плод. Из одной простой клеточки-мысли рождалась другая, третья, сотая, они множились и собирались в отдельные сообщества, а эти сообщества, в свою очередь, составляли части единого будущего плода раздумий – Книги. Он ещё не видел перед собой её страниц, а только собирал мысли, образы и чувства, выстраивал их так и этак, чтобы они были живыми, действенными и посредством устремлений души создателя передавали всю чистоту и силу славянских Вед. Ходил ли отец Хорыга по лесным полянам в поисках разных трав и кореньев, мерил ли широким шагом тропинку среди хлебов, спеша на помощь больному, рыбачил на утренней или вечерней зорьке в лодке на озере, косил сено впрок для коз или тащил из леса сушняк целыми лесинами, чтобы заготовить дрова на зиму – всё это время он не переставал думать о решении, принятом Радой Кудесников, и мысль его работала над будущей книгой.

Он знал, что другие кудесники в своих Боголесьях также думают о том, что напишут потом на дощечках. Все они должны написать об одном, но каждый по-своему. Жрец Перуна остановится больше на подробностях воинских заветов и обрядов, на молитвах и гимнах, которые поют перед выступлением в бой. Жрец Макоши напишет о древнейшем почитании Луны и влиянии её на человеческую, в особенности женскую судьбу. Жрец Купалы расскажет о необходимости соблюдения славянской чистоты и здравия. Жрец Яро-бога откроет тайну ярой силы и общения с Лешими, Водяными и Русалками. Звёздный кудесник опишет зги и планиды небесные, откроет их влияние на человека. Служитель Земнобога расскажет обо всех землях, где побывали раньше славянские роды и где проживают сейчас. Что же напишет он, служитель Хорса, грядущим потомкам Руси?

Тщательно вымывшись, Хорыга надел рубаху, порты и сапоги, предварительно обернув ноги чистыми холстинами. Прошёл через двор по мокрой жухлой траве и опавшим листьям в избушку. Расшевелив в печи жар, бросил на красные угольки несколько тонких свитков сухой бересты, которые почти сразу же вспыхнули. Затем подложил куски коры, а сверху – сухих поленьев. Убедившись, что печь загудела, закрыл заслонку, тщательно вытер руки паклей и уселся за грубый, но прочный деревянный стол.

За стенами всё так же ровно и жалобно плакала осень, роняя частые слёзы на поросшую мхом крышу избушки.

Волхв зажёг старый масляный светильник и взял одну из подготовленных для письма дощечек, которые аккуратной стопкой высились на столе. Большая рука погладила ещё чистую гладкую поверхность: сколько труда было вложено, чтобы изготовить эти дощечки!

Для создания деревянных книг боле всего подходит бук: лёгкий, прочный, он хорошо обрабатывается и долго сохраняется. Долговечен и дуб, однако его волокнистая древесина не так хороша для получения гладкой поверхности, на которой потом вырежут «чаровные знаки», несущие грядущим поколениям волшебную силу мудрости. Прекрасно хранятся письмена и на берёзе, особенно если её выдержать года три в морской воде. «Морёное» дерево может сберегаться сотни лет, не подвергаясь разрушению.

Отец Хорыга ещё раз осмотрел дощечку с характерными для бука красноватыми чёрточками по белому полю древесины и остался доволен. Спиленное в нужный срок, специально обработанное и высушенное дерево не имело сучьев или повреждений, вручную острым ножом было доведено до нужной толщины и гладкости и предназначалось именно для письма. Дощечки были готовы принять и сохранить для других мудрость и силу волховского слова. Для тех, кто, может быть, только родятся через сто, двести, пять сотен лет…

Кудесник вдруг подумал: «Смогу ли я выразить в буковицах то, что необходимо сказать, сумею ли облечь в слова живую душу? Одно дело, когда перед очами лица и глаза людей, а как говорить в пустоту? Я ведь не ведаю даже, что станет важным для потомков тогда…»

Лежала на столе готовая к написанию дощечка, лежало костяное стило. В голове толпился сонм мыслей, чувств и событий, о которых он хотел поведать, но не знал, с чего же начать.

Волхв долго сидел раздумывая. Он с утра ничего не ел, но не помнил об этом. Он вовсе забыл обо всём и словно оцепенел, устремив взор на чистую дощечку и уходя мыслями всё дальше в грядущее. Поверхность дощечки постепенно затуманилась, а потом стала прозрачной, и сквозь неё проступили какие-то тени. Потом тени стали явственнее, и вскоре уже можно было различить людей, облачённых в какие-то странные непривычные одежды. Но боле всего кудесник был поражён обилием железа: железные повозки без коней носились повсюду, будто огромные рычащие звери, железные колесницы мчались, сцепленные друг с другом, выпуская огонь и дым, как драконы. Огромные железные лодии – и как их только выдерживала морская гладь – везли людей по морям.

Видение сменилось, и кудесник увидел других железных зверей, которые нападали и убивали людей. По небу пролетали, не делая ни единого взмаха, громадные железные птицы, гудящие, как растревоженные шмели. Они бросали сверху железные яйца, и из тех яиц выходила Смерть, от которой гибло не только всё живое, но и разверзалась земля. Люди метались то в одну, то в другую сторону, собирались в толпы и разбегались поодиночке, оставляя не поле битвы такое количество мёртвых тел, что просто не верилось, что столько людей вообще может быть на свете.

Отображение показало иные картины, вроде бы мирной жизни. Но и там люди часто пребывали в смятении, как перекати-поле на прихотливом ветру. Волхв не понимал их речи, не знал, кто они и чем занимаются. Но исходящее от них чувство страха, радости, беспокойства читал без труда в своём зерцале времён. Часто они были похожи на неразумных детей, которые ярко одевались, украшали себя всякими безделушками, окружали кучей разных вещей и всю жизнь, казалось, только тем и занимались, что безжалостно ломали и выбрасывали одни безделушки, чтобы тут же поменять их на другие. Видел кудесник и людей мудрых, похожих на волхвов, и проникался к ним невольным уважением. Но они чаще всего оказывались одинокими в своих мыслях и не имели учеников. Им не хватало уверенности и опоры, которую смутно чувствовали, но не могли найти.

– Они слишком многое позабыли из Сварожьих Устоев и многое утратили из своих корней… – вслух произнёс кудесник. – А ведь только Правь даёт силы побеждать Тьму. Сколько бы ни прошло времён, Поконы Сварога остаются извечными родниками, которые насыщают жаждущих. Слава тебе, премудрый Велес, что просветил мой ум и благословил на дело богоугодное!

Отец Хорыга понял, что и как нужно сказать, дабы люди могли понять написанное как сейчас, так и через многие сотни лет.

Он решительно взял стило, расчертил дощечку линиями и начал быстро и уверенно вычерчивать под ними острым концом буквы, складывающиеся в слова.

– вслух прочитал окончание дощечки Светозар.

Подняв глаза, он ещё некоторое время пребывал под впечатлением увиденного. Потом перевёл взор на отца Велимира. Тот сидел прикрыв веки, голова склонилась на грудь. Похоже, уснул, а может, ещё не вышел из грядущего.

Чтобы не тревожить старца, юноша тихо выскользнул из храмины и пошёл к озеру. После света костра тьма была плотной, почти вязкой, лишь звёздное небо проглядывало сквозь полог туч.

У воды воздух был сырой и прохладный. Светозар сел на камень, скрестив руки и обхватив предплечья ладонями, и погрузил взгляд во тьму. Малоразличимые очертания предметов и однообразная серость вокруг не отвлекали от мыслей.

«А ежели я уйду с Микулой и меня скоро убьют?» – вдруг подумал он.

Очам представилось видение, как лежит он, бездыханный, и алая кровь стекает из смертельной раны на зелёную траву. Потом трава отчего-то стала синей, а вокруг паслись синие овцы и лошади. «Это Сварга», – понял Светозар, и на душе стало радостно. Но впереди неожиданно возникла чья-то тень, которая пристально глядела на него, а в ушах, как тогда, на Перуновой поляне, прозвучал голос Мечислава:

– Ты спас людей? Позаботился об отце Велимире? Сохранил деревянные книги?

Очнувшись от мимолётного видения, Светозар почувствовал, как пылают лицо и уши, в то время как руки совсем онемели от холода. Испытанное чувство стыда было таким сильным, что Светозар понял: это было вещее видение, именно так встретит его Мечислав в Ирии. Перед этим чувством сразу померкло желание свершения великих подвигов. Под влиянием беседы с Велимиром и ночного холода на озере сердце поостыло, и Светозар смог мыслить спокойнее, видеть дальше и шире. Он понял, что подвиг можно совершить не только в бою, что порой намного трудней и ответственней жить, дабы исполнить предначертанное. Как это сказал отец Велимир: быть жрецом-хранителем и жрецом-воином одновременно, нести, следуя по пути Прави, в голове Перуна, а в сердце – Даждьбога.

Край неба заметно посветлел, над озером заклубился туман, и Макошь уже шла в холодную синеву рассвета по размывающейся звёздной стезе, откуда скоро должен проскакать Белый Всадник и разбудить Хорса, спящего на своей золотой постели, и сказать ему: «Гряди, Солнце, на луга свои синие. Садись в колесницу твою и сияй над землёй с Востока!»

Это утро было похоже на то, когда они готовились к схватке с печенегами. Но сколько с тех пор произошло разных событий…

Светозар поднялся и, размяв затёкшие ноги, пошёл обратно в селение. Сердце вновь защемило, когда он увидел коней и людей в полном походном снаряжении. Соратники Микулы в последний раз проверяли подгонку сбруи и надёжность крепления перемётных сум. В сыром воздухе голоса людей были низкими и сипловатыми, а по чувствительным ногам лошадей мелкими волнами прокатывалась дрожь.

Сдерживая комок в горле, Светозар по-братски обнялся с каждым из воев, они действительно стали братьями за всё это трудное время: сколько раз спасали друг друга в горячих схватках, делились последним куском, вместе горевали над погибшими и праздновали нечастые радостные события.

Микула сразу почувствовал, что Светозар стал иным: тяжкая ноша, что легла на плечи юноши в эту ночь, сделала его старше.

Микула хотел сказать что-либо ободряющее, но не умел говорить складно. Положив свою широкую длань на затылок Светозара и слегка сжав, как бы проверяя крепость его шейных мышц, Микула пробормотал:

– Ну, добро! Бывай, хлопче, не тужи! Хочь так, хочь сяк, в Ирии всё одно колысь побачимся!

Он сгрёб юношу в объятия. Потом отпустил и сразу же подал знак. Почти бесшумно, как лесные духи, вои взлетели в сёдла и через несколько мгновений растворились в сером мареве наступающего рассвета. Провожающие, тихо переговариваясь, стали расходиться. Светозар подошёл к отцу Велимиру, шепчущему вслед всадникам какую-то напутственную молитву, и встал рядом. Вслушиваясь в удаляющиеся звуки конских копыт, он бережно прижимал к груди мягкие сафьяновые ножны, в которых лежали три метательных ножа – памятный подарок Микулы.

И вот опять наступило лето, второе со времени ухода Микулы и третье с момента их поселения у озера. Прошлой весной поселяне выжгли участок буреломного леса и впервые посеяли на пепле ячмень и просо. Но зёрен прошлого урожая почти не трогали, все они были оставлены на посев в нынешнем году. Злаки взошли на славу! Вон они, за селом, вызревают на солнце. Топорщится жёсткими усами ячмень, неприхотливый к погоде и месту. Растёт он и на жарком полудне, и на холодной полуночи, и даже в горах расти может, потому зёрна его повсюду с собой берут и на новом месте высаживают. А зёрна спелого ячменя, ежели их обмолотить и натереть до жемчужного блеска, на настоящие перлы схожи. Вкусны и сытны «перловая» и пшённая каши да ячменные лепёшки! Ежели помогут славянские боги, добрый осенью вызреет урожай, а с ним и грядущая зима не страшна!

И завтра, впервые за три лета, они широко отпразднуют Купальские праздники, об этом объявил отец Велимир на последнем сходе.

Сердце Светозара защемило радостным предчувствием, это было связано с Ивицей. Робкая и тихая подружка за три лета превратилась в настоящую красавицу, от одного взгляда на которую кровь начинала быстрее течь в жилах, а в груди перехватывало дыхание.

Светозара окликнули. Мужчины уже собрали плотницкий инструмент и шли на озеро смыть с себя пот и пыль.

На обратном пути, под предлогом попросить новую рубаху на завтра, юноша зашёл к бабе Ганне.

– Тоби сорочку? – Не дожидаясь ответа, она пошла к сундуку и достала из него новую рубаху. – Мы з Ивицей шили, – пояснила она, – а мережку Ивиця для тэбэ сама робыла, мабуть, не байдужый ты йий, а, хлопче? – спросила Ганна, мягко улыбаясь.

В это время, будто чувствуя, что говорят про неё, вошла Ивица. Увидев Светозара, она смутилась и опустила глаза.

– Ну шо, дочка, отнесла сорочки старости?

– Отнесла, он уже людям раздаёт, у кого своей нету, – произнесла Ивица чистым голосом, от которого у Светозара всё зашлось внутри сладкой дрожью.

– Дякую… – Светозар взглянул на девушку и, не найдя, что сказать, быстро вышел, укоряя себя за неуклюжесть и скудословие. И вместе с тем ему было хорошо: как она взглянула, какой у неё голос, какие русалочьи глаза…

Утром на Купалье, встав с первыми лучами Солнца и вознеся ему приветственную молитву, люди погасили очаги и все огни, какие только были в доме, и нарядились в чистые белые рубахи.

Затем все направились к озеру, где на пригорке стоял новый, ещё пахнущий смолой кумир с четырьмя головами, глядящими на четыре стороны света. В каждом новом месте всякий Род сам выбирал, каких почитать кумиров, кого славить в своих молитвах, просить защиты и благословения, ибо все они были ипостасью Сварога Единого.

Поскольку многие из беглецов были киянами, издревле чтившими Даждьбога, а отец Велимир являлся его жрецом, то одним ликом кумира был Даждьбог, глядящий на восход, откуда появляется Солнце.

Вторым ликом был Перун, который хранил их и защищал во времена тяжких испытаний. Перун глядел на полдень, в сторону греков, накликавших на Русь многие беды. Третьим покровителем избрали Стрибога – владыку ветров, глядящего на полночь, чтобы он был незлобив к поселившимся здесь людям и особо не морозил их северными стужами и лютыми бурями. А на заход глядел Ладо – покровитель мира и добра, лада в Роду и меж людей.

Богам были принесены жертвы: Перуну – бык, Стрибогу – цветные ленты, Даждьбогу – колосья злаков, Ладу – цветы. Помимо этого всем богам клались плоды, всякие лесные дары и возливался хмельной мёд-сурица.

Светозар как-то спрашивал отца Велимира, отчего одним богам дают бескровные жертвы, а другим, например Перуну, режут быка или даже коня.

– Перун – покровитель воинов, – ответствовал жрец, – а воину нужна сила, как у быка, и добрый конь, чтоб добыть победу.

Светозар вспомнил об этом, глядя, как старый волхв окроплял кровью жертвенный камень. Затем, сделав приношения из мёда и брашна, отец Велимир сотворил общую молитву богам. День начался с церемонии Искупления.

Каждый, кто вспоминал какую неправду, признавался перед сходом, а сход решал, кому простить неправый проступок, а кому назначить откуп либо исправление провинности.

– Теперь, после искупления, мы должны по обычаю нашему отправиться к могилам предков, – заговорил медленно, часто останавливая речь, отец Велимир. – Но могилы наших предков остались далеко отсюда и по всему тяжкому пути до сих мест. – Старый волхв опять помолчал, чтобы отдышаться. – Посему тут, на новой земле, рассыплю я прах убиенных друзей наших, что пали в сече жестокой с ворогом. Пусть прах их в эту землю войдёт, и память о них с нами навек останется…

Он взял сосуд с прахом, с трудом поднялся и направился к ячменному полю. Люди пошли следом и молча встали у края. Отец Велимир стал вынимать горсти и бросать по ветру, приговаривая:

– Слава! Слава… – эхом отзывались люди. Они глядели, как старый волхв рассыпает пепел, и каждый вспоминал то место, где остались могилы предков, либо поля, над которыми был развеян прах родственников и друзей. Где были дома, ставшие погребальным костром для тех, кто не успел спастись. Тяжкие думы, как чёрный пепел, кружились над полем в ясный купальский день. Но без почитания Рода, без памяти об умерших нет настоящего праздника.

Светозар шёл рядом с отцом Велимиром, поддерживая его и помогая нести сосуд. Частички пепла падали на его белую рубаху, а перед очами стояло пепелище дедушкиной избушки. Он вновь переживал тот вечер, когда под холодным взором луны и далёких звёзд хоронил прах любимого учителя. «Пусть слова нашей памяти долетят и до твоей безымянной могилы, дедушка. Спасибо, что заботишься обо мне, что не раз спасал от меча, топора, стрелы, не замеченных мною, и в последний момент отводил смертельный удар, – шептал Светозар. – И ты, Жилко, верный надёжный друг, наверное, смотришь сейчас на нас. Резцы твои не остаются без дела, сколько чудных узоров вырезали они на наших домах, тебе бы понравилось! Мы помним о тебе, о Рябом, обо всех вас, чьи души унеслись вверх с дымом погребального кострища там, под Черниговом…»

После окончания обряда Светозар пошёл с мужчинами готовить место для возжигания Священного Живого Огня. На поляне у озера вкопали два ствола дерева с «рогульками» наверху, куда положили бревно. Внизу между стволами также закрепили бревно, так что всё сооружение стало похоже на огромную букву «П», замкнутую внизу. В верхнем и нижнем бревне вырубили ямки, в которые вставили затёсанное с обоих концов бревно потоньше, середину его обвили вервью, оставив длинные концы, так что по нескольку мужчин поочерёдно тянули верёвку, каждый в свою сторону. Бревно при этом вращалось и силой трения возжигало огонь, разгоравшийся от подкладывания в ямку сухого мха и травы.

Девушки и женщины в это время собирали цветы и плели венки, женщины – свои, а девушки – свои.

Вечером, когда зажгли Живой Огонь, девушки и женщины надели венки и закружились в хороводе с песнями вокруг берёзы, украшенной цветами и лентами, к стволу которой была прислонена большая кукла из прошлогодней соломы – Кострома, наряженная в старые женские одежды.

Когда пение стало жалобным, Светозар присоединился к парням, которые пытались по одному прорваться через хоровод и схватить Кострому. Наконец им это удалось, и они бросили Кострому в огонь. Тем самым женщинам давалось понять, что убиваться по прошлогодней соломе – зряшное дело, когда на полях зреет новый урожай.

Утратив чучело, девушки стайкой побежали к юношам, охранявшим куклу Купалы, одетого в порты и рубаху, набитые сеном. С визгом и смехом, отвлекая охранников, девушки пытались умыкнуть куклу. Вот уже Купала в руках одной из них, все стремглав бегут к воде и топят в ней чучело.

Было такое предание, что некогда Семаргл-Огнебог встретил на берегу Pa-реки богиню Купальницу. У них родились дети: Купало и Кострома, воплощение стихий Воды и Огня. Но судьба разлучила брата с сестрой, гуси-лебеди унесли Купалу на своих крылах за тридевять земель. Через много лет Кострома, гуляя по берегу реки, сплела венок и хвалилась, что никто не сможет сорвать его с головы, то есть она никогда не выйдет замуж. Тут налетел ветер, сорвал венок и бросил в воду, где на лодке проплывал Купало. Он поднял девичий венок. Кострома не признала брата, а обычай повелел им жениться. И только после свадьбы молодые узнали, что они брат с сестрой, и решили покончить с собой, утопившись в реке. Кострома стала Русалкой-Мавкой, а потом боги превратили их в цветок Купала-да-Мавка (Иван-да-Марья).

Потому в этот день сжигают чучело Костромы, а куклу Купалы топят в воде, чтобы избежать кровосмесительного брака. После этого девушки пускают по реке венки, ища суженого. В этот день веселятся, прыгают через костёр, собирают в лесу и на лугах целебные травы.

Отец Велимир, медленно обходя подготовленный костёр, зажигает его головешкой, взятой от Живого Огня. Пламя с радостным треском набрасывается на сухие ветви. В разгорающийся костёр подкладывают сучья потолще, а затем и целые смолистые брёвна. Огонь набирает силу, гудит и трещит, вознося свой пылающий оселедец высоко в тёмное небо, дополняя жаркими искрами россыпь блестящих звёзд. Но вот трепещущий язык пламени разделился вверху на три, будто огромный огненный тризуб восстал во мраке между Землёй и Сваргой. Все собравшиеся на поляне возликовали, поскольку это был знак от богов, что им угодны нынешние жертвы и сегодняшнее празднество.

После этого началась общая трапеза замирения. Женщины принесли всякую снедь, питьё и душистые лепёшки свежеиспечённого хлеба: драгоценную муку берегли специально для Купальских свят с прошлых Овсеней. Особенность трапезы замирения состояла в том, что люди угощали друг друга, прося прощения за вольные или невольные обиды, укоры, несправедливости. В знак примирения человек должен был принять из рук бывшего обидчика хлеб и сурицу и, в свою очередь, угостить его.

Глаза парней и девушек горели отражением бликов костра и особым радостным возбуждением: ведь сейчас, после замирения, им предстоит выбирать себе суженого или суженую. Конечно, выбор сделан давно, но он должен подтвердиться нынешней ночью.

Едва дождавшись знака волхва, молодёжь начала прыжки через костёр, горящий уже не так жарко, однако достаточно для того, чтобы опалить нерасторопным подолы рубах или волосы, чего, впрочем, никто не опасался, ибо обожжённая борода или рубаха считалась добрым знаком – поцелуем самого купальского Огнебога.

Парни и девушки, держась за палку, попарно прыгали через огонь. Если руки их во время прыжка не разъединялись, то они становились сужеными, а ежели расходились – оба искали новую пару.

Отец Велимир, сидя на пеньке, видел, как блестят очи стоявшего подле Светозара, как вздымается его грудь, распираемая жаркими чувствами.

– Что стоишь, сынок? – вполголоса проговорил он. – Иди к ней, ждёт ведь…

Светозар удивлённо обернулся к старцу. Тот вновь медленно и важно кивнул.

– Истинные волхвы не имеют жён и семьи, так издревле повелось. Ибо жёны тяготеют к миру вещей и не всегда разумеют великих истин. Одначе в тебе говорит сила Рода, и никто не вправе творить сему препону. Бывает, редко правда, что женщина зрит дальше мира вещей и разделяет устремления мужа. Тогда они становятся едиными, движутся вместе по пути Прави, и оба становятся волхвами. Ибо исполняют не только веление Рода о продлении жизни и сотворении семьи, но и познают Поконы Сварожии, делясь силой ведовства с другими людьми. Сие, повторяю, нечасто бывает, но я хочу, чтобы это случилось именно с тобой…

Отец Велимир устало закрыл глаза, видно, речь давалась ему с трудом. Светозар не стал мешать и через мгновение уже подходил к Ивице.

– Хочу угостить тебя прощенником… Примешь? – спросил он, присаживаясь подле.

– Ты не завинил ни в чём, – лукаво улыбнулась девушка.

– Всё равно, хочу быть чистым перед тобой, – продолжал он, протягивая угощение.

Ивица приняла, затем сама взяла хлеб с вышитого рушника, отломила и подала Светозару, налив также пенистой сурьи из кувшина. Оба стали есть, глядя на костёр.

Светозар придвинулся ближе, дотронулся до руки девушки, и от этого прикосновения меж ними будто пробежала молния.

– Прыгнем? – спросил он, блестя жаркими очами.

Ивица опустила ресницы, зардевшись невидным в темноте румянцем.

И вот их руки крепко сжимают палку, а в глазах пляшет огненный отблеск костра. И они устремились навстречу его ясному очищающему пламени, желая, чтобы прошлые невзгоды ушли безвозвратно, а осталось всё только светлое и радостное, как этот огонь.

Они взлетели над костром легко и свободно, одним неразделённым прыжком, как будто собирались подняться аж до бархатной черноты высокого неба; и приземлились, как один человек, всё так же крепко, даже сильнее, чем вначале, сжимая руки.

Они не слышали, как старый волхв спрашивал:

– Все ли простили обиды? Все ли очистили души от чёрной зависти, ненависти, озлобления? Не осталось ли в ком хоть малого зерна обиды? Если есть, пусть выйдет и скажет прилюдно, и рассудим его по справедливости, ибо не допустят боги, чтобы в Купальскую ночь оставался кто с недобрым в сердце. Сейчас вы, избравшие друг друга в суженые, в последний раз очиститесь Священным Огнём, и войдёте в Воду Купальскую, и будете чисты телом, духом и помышлением, и возлюбите друг друга. Пусть будет счастлива жизнь, что зачнётся в ночь Купалы в любви свободной. То угодно Роду, и не прелюбодейство есть, а восторженная жертва богам, ибо нет человеку владетеля среди людей…

Ничего не слышали Светозар и Ивица. Они смотрели друг на друга и не могли наглядеться, с удивлением и восторгом погружаясь в страстный жар купальских огней, мерцающий в любимых очах. Светозар бережно снял с головы Ивицы её девичий венок и подбросил его высоко к небу. Потом поймал и надел себе на голову. То же сделали другие юноши, и все вокруг радостными возгласами приветствовали избранников, которые отныне принадлежали только друг другу.

Те, кто не нашёл суженых, пошли приносить откуп богам. Остальные расходились искать заветные травы и бодрствовать до утра, чтобы встретить Зарю и новое Солнце, и лишь потом отправиться ненадолго поспать. При этом захватить с собой головешку от Живого Огня, чтобы разжечь ею домашний очаг, который не гаснул бы весь год, до следующего Купалы.

С пригорка покатилось горящее коло. Старое просмоленное и обвязанное соломой колесо от телеги символизировало купальский солнцеворот. Отныне дни начнут постепенно укорачиваться, и солнце покатится к зиме. Чтобы на Коляду вновь горящим колом свидетельствовать о рождении светоносного Хорса.

Когда пылающее колесо под радостные выкрики людей, теряя жаркие искры, скатилось в воду и, зашипев, погасло, все восприняли это как знак воссоединения Огнебога с Купалой. Пришёл черёд и людям оказать им почтение!

Светозар с Ивицей, в последний раз перепрыгнув через Священный Огонь, не разъединяя рук, побежали к озеру вместе с другими парами, где, разоблачась, омылись нагие в ночной животворящей воде. После же, скрепив уста поцелуем, рассыпались по берегу и в лесу, ища люб люба, и оставались так до зари.

Старый Велимир, осведомившись, вовремя ли сменили стражу, выставленную для охраны праздника, устало опустился на пень, держась за посох, и окунулся то ли в дремоту, то ли в долгие размышления.

Когда утренняя Заря-Мерцана взошла над миром и рассыпала в травах свои дорогие каменья, крепость и сила всего пребывающего на земле удвоилась, ибо Заря предвещает Солнце.

С весёлым смехом люди направились к капищу, где была принесена общая жертва богам. Спустя некоторое время начались игрища. Юноши, подбадриваемые девушками, показывали свою силу, ловкость, выносливость: быстро бегали, прыгали через несколько быков, боролись и плясали.

В это время отец Велимир призвал к себе Светозара. Он, видно, смертельно устал за эту ночь, руки его дрожали.

– Совсем плохо вижу, Светозарушка… – Он протянул руку, провёл по груди и плечам юноши. – Хорош! – сказал. – И ловок, и статен, и мыслью светел, вот бы Мечислав порадовался! Без страха оставляю тебя, Светозар Яромирович. – Волхв впервые назвал его по отчеству. – Береги буковицы, детей обучай грамоте, чтобы могли прочесть и знали про своих отцов, дедов и прадедов. Особливо береги Хорыгину Кудесную Книгу, дабы ведали наши потомки про дни наши тяжкие и светлые, про то, как старались мы уберечь Русь Великую и какими славными были праотцы наши… Чтобы помнили они о славе той и всегда держали в сердце Русь, которая есть и пребудет землёй нашей… И ещё хочу попросить… Где б ты ни был, собирай книги старинные, переписывай Веды славянские, храни и передавай надёжным людям…

– Отчего так говоришь, отче? – с тревогой спросил Светозар.

– Помру я нынче, – ровным голосом, будто говорил о чём-то простом и обычном, сказал волхв. – Нет лучшего дня, чтоб чистым и спокойным уйти на луга Свароговы… Вот это – посох Мечислава, отныне он твой… И письмена береги… А сейчас помоги мне лечь на землю, так будет легче, уже зовёт она меня…

Светозар уложил старика на траву, а сам опустился перед ним на колени.

– Земли… дай мне… – задыхаясь, прошептал Велимир, – чтоб было с чем… перед Марой предстать…

Светозар вложил в непослушные ладони горсть земли, отец Велимир прижал её к груди и стал что-то шептать, а затем чётко и внятно произнёс:

– Помни всё, Светозарушка… Мири людей, не давай им без нужды за оружие браться, а только… при крайней… необходимости. Будьте счастливы… с Ивицей…

Старик ещё подвигал губами, но уже беззвучно, и закрыл глаза, словно уснул. По телу лёгкой волной пробежала судорога, а затем оно стало спокойным и умиротворённым, будто просветлело изнутри. И Светозар понял, что отец Велимир покинул землю…

Отец Велимир умер не от меча вражеского, не от напасти злой или огня пожарищного, он ушёл оттого, что был стар, и всё, что мог сделать в этой жизни, исполнил. Нынче такая смерть – редкость, думал Светозар, вышагивая рядом с телегой, на которой лежало бездыханное тело волхва.

Цепи, ботала, бляхи, другие железные и серебряные предметы, висевшие на погребальной повозке, вызванивали в такт медленному шагу коней, хорошо смазанные колёса почти не скрипели. Жреца хоронили по старому степному обычаю, существовавшему у южных русов с прадавних, ещё скотоводческих времён.

– Дон-н-н, дон-н-н, – звенело железо.

– Трр-а-к, тр-ра-к, – глухо звякали цепи.

– Дз-и-нь, дзинь-нь, – мелодично отзывались серебряные бляхи.

Люди, услышав печальные звуки, бросали свои дела и выходили к дороге, чтобы проститься со жрецом, который лечил их, судил и мирил под Дубом, хранил старину, помогал во все дни радостей и печалей, справлял требы богам на всех празднованиях и тризнах.

Почтительно кланялись люди, провожая волхва в последний путь. Медленно двигалась повозка. Осторожно, будто чуя ответственность, переступали кони, провозя старого Велимира по его земле, чтобы он в последний раз посмотрел на неё и чтобы люди, в свою очередь, простились с ним.

Заунывный перезвон исходил, казалось, от самой Вечности, напоминая о скоротечности земной жизни, о Яви, неизбежно перетекающей в Навь. И река эта устремляется назад, в прошлое, унося с собой всех, кто ненадолго прикоснулся к миру явскому. Течёт синяя река, стремительная, как Время, уплывают люди по ней на Тот Свет и там живут, землю рают, пшеницу сеют и вено венят на полях страдных. Но попадает туда лишь тот, кто жил по Прави, следуя Поконам Свароговым. А пренебрегавший ими исчезнет в Нави-реке без следа, проскочив между мельничными жерновами Времени, потому как из пустоцветного колоса и молоть нечего.

Люди понимали, что отец Велимир, живший по Прави, скоро будет в Ирии, и просили его не забывать о них, помогать добрым советом. Также просили передавать поклоны своим родным, которых здесь, на земле, помнят и чтут. На дорогу перед повозкой ложились купальские цветы, устилая последний путь мудрому волхву и кудеснику. Так похоронная процессия объехала всё селение, приглашая на страву по умершему.

Когда народ собрался, в земле уже была вырыта яма. Сани, то есть верхнюю часть телеги, в которой лежал покойный, сняли с колёс, обложили цветами, душистыми травами, обсыпали по традиции зерном.

Потом старейшина сказал речь, поблагодарил умершего за все благие дела, пожелал, чтоб земля была покойному пухом. Светозар тоже хотел сказать несколько слов, но не смог, из очей побежали долго сдерживаемые слёзы. Началось прощание.

В последний раз взглянул Светозар на умиротворённое лицо умершего. Смахнув слезу, поцеловал в холодный лоб. Сани закрыли досками, обернули берестой и осторожно опустили в яму. Туда же положили колёса – пусть едет старый Велимир дальше на своей телеге, на которой он исколесил столько дорог, которая была ему домом в нелёгком походе, верно служила убежищем и постелью и теперь отправлялась вместе с ним на Тот Свет.

Комья чёрной земли стали засыпать домовину.

В бесконечной череде звеньев неразрывной цепи от дедов до внуков и правнуков, от богов великих и грозных к людям обычным: пахарям, ковалям, скотоводам – не стало нынче одного звена. Это место, как пожелал сам Велимир, должен занять он, Светозар, и иметь достаточную крепость и силу, дабы эту связь удерживать.

Когда был насыпан курган, Светозар взошёл на вершину, держа в руках молоденький дубок. Два подлетка принесли большой двуручный кувшин с родниковой водой. Светозар лил прохладную влагу в тёплую рыхлую землю и говорил, словно беседовал с Велимиром:

– Прими, отец, сей юный саженец, поддержи его силою своею, которая ныне с силой Матери нашей Сырой Земли едина. Пусть он потянется вверх к ярому Солнцу, укрепится и зашелестит тенистою кроной. Пусть поселятся на его ветках птицы вешние и будут петь тебе радостно. А мы, живущие, будем приходить к тебе и к Дубу твоему, чтобы вместе творить дела праведные и суды вершить справедливые.

И лилась холодная вода в тёплую землю, и укреплялись корни, и расправлялись молодые листья, подставляя зелёные ладони свету Хорса и животворящему дыханию Даждьбога.

Затем Светозар воздел руки к небу и сотворил молитву богам Света:

Слава Перуну громоразящему! Слава Купале пречистому! Слава Хорсу златорунному! Слава богам нашим!

– Слава! – повторяли за Светозаром люди.

Многим показалось, что во время молитвы от рук молодого волхва потянулись вверх трепещущие голубоватые нити, и они поняли, что это – знак богов, благословляющих нового избранника.

Накрыли столы для стравы. Ивица подошла к Светозару, задумчиво стоящему у подножия свежего кургана. Как это часто случалось между ними, они ничего не сказали друг другу, молодая жена только тронула его за руку. Взглянув на неё, Светозар просветлел лицом, кивнул, пожал её руку и пошёл к столам.

У кургана остались два глубоких следа, как будто человек, стоявший здесь, держал на плечах неимоверную тяжесть.

Дед Славута, который был старейшиной, поднялся и сказал:

– Благую смерть послали боги отцу Велимиру. Пусть же и нас не минет милость богов наших. Будем три дня править тризну сему старцу великому, сурицу пить хмельную и песни петь перед курганом его. А юноши будут бороться, удалую силу показывать, чтоб отец Велимир, на нас сверху глядя, порадовался…

Так достойно проводили отца Велимира в мир иной. А молодой Светозар Яромирович был провозглашён новым волхвом.

Много лет минуло с той поры, как переселились кияне в полуночные леса, обжились на новом месте. Детишки же, что народились здесь, уже считали его своим, потому что другого не ведали. Как и полагается волхву, Светозар помогал людям, лечил домашних животных, роды трудные принимал, учил детишек читать древние грамоты и чтить богов славянских, а юношей делу ратному, без которого никак не выжить честным людям в годину лихую, что тучей чёрной на Русскую землю надвинулась. Шли к нему люди за советом, что в сем году лепше посеять и когда, будет ли дождливым лето или сушь одолеет. Кто-то близкого потерял, кто-то в дальний путь собрался и хотел знать, сложится ли дорога удачной, а ежели нет, то как лихо с пути убрать. Иногда случалось, что волхв Светозар и сам надевал облачение воинское и шёл с соплеменниками боронить землю, родной ставшую. Много было вопросов и бед у людей, с ними шли они к волхву Светозару, а Ивица была ему надёжной помощницей во всех делах. Потом сыновья подросли и дочери, помалу трудную науку волховскую у отца с матерью перенимать стали да помогать в деле непростом. Незаметно за делами мирными и бранными пробежали годы, седина виски волхва Светозара посеребрила, а у старшего Мечислава и жены его Русавы сынок народился, которого, по древней традиции, в честь деда Светозаром назвали. Светозаром Мечиславовичем.

Хоть и жили в глуши лесной бывшие беглецы из земли Киевской, но приезжающие с товарами либо к волхву с бедами приходящие приносили вести о том, как ныне живёт Русь-матушка да что деется в Киеве, Ладоге, Новгороде и Плескове, Ростове, Белоозере, Муроме, в других градах великих и малых. Не стало князя Владимира, но проросли многочисленные семена, оставленные им, – дети и внуки, кои едины в одном – утверждении княжеского престола с помощью христианских пресвитеров и преследовании старой веры.

«Отчего раньше христианские проповедники, а также люди других верований приходили на Русь, строили здесь свои храмы, молились своим богам, и никто их не притеснял и не убивал, – размышлял Светозар. – Не было в том нужды, ибо крепко держались русичи за веру свою, так что и иноземцы почитали богов славянских, и в своих землях дозволяли ставить славянские храмы, чтоб купцы русские и посланники в них помолиться могли. Отчего ж ослабела вера отцовская и что случилось бы, не прими Русь христианства? Князь Владимир вначале хотел принять магометанство, но великолепие и богатство византийских обрядов сразили его. А какова была бы Русь в ином случае, так же умылась бы кровью детей своих?»

Что-то подсказывало Светозару, что не будь христианства или какой другой веры, кровь всё равно лилась бы, и причиной этому было нечто иное…

Перед внутренним взором вдруг всплыл тот киевский храм Перуна с огромным изукрашенным идолом и жертвенным камнем, где приносились человеческие жертвоприношения. Вот и ответ: не будь иной веры, вместо христианских церквей на Руси стали бы вырастать подобные уродливые храмы Перуна, Даждьбога, Белеса, и на их жертвенные камни лилась бы кровь всё тех же русичей, не терпящих насилия и рабства и восстающих против власти княжеской и боярской, ибо не Сварог и Свентовид боги их, а Власть и Злато. Только очень уж неудобными оказались славянские кумиры – каменные да деревянные, просто сработанные, – не было в них никакого величия, не подходили им жемчуга с самоцветами. А волхвы славянские и вовсе оказались несговорчивыми, не хотели освящать княжескую власть и князю служить, а только богам своим, да ещё норовили князьям да боярам на их неправые дела указывать. Потому и стал возводить Владимир византийские храмы, везти от греков дары и изваяния златосеребряные, в парчу и шелка убранные, дорогими каменьями усыпанные. И попов византийских навёз, что ему не перечили, улыбались, кланялись и бога христианского расхваливали, который византийским императорам покровительствует и Грецию великой державой сделал, обещая, что и Русь такой же станет. А князь Владимир, приняв христианство, василевсам святым уподобится и спасёт душу свою многогрешную, в распутстве погрязшую. Рекут, что давали они лицезреть князю ту же картину Страшного суда с раем и адом, какую его бабке Ольге показывали. И как она убоялась предстоящих мук, так и Владимира настолько впечатлила картина райского блаженства для праведников и ужасов Аида, ожидающих грешных, что подвигла его на принятие греческой веры. Веры, которая давала невиданную доселе власть – безграничную и безнаказанную!

Уж девять лет, как помер креститель Руси князь Владимир. А сыновья его друг дружку за престол отцовский грызут. Святополк убил Бориса, Глеба и Святослава, привёл печенегов и воевал с Ярославом, но одолел Ярослав и сел править в Киеве и Новгороде. Тогда Брячислав, сын брата Изяслава, захватил Новгород, и пришлось отбивать у него людей и добро. Потом брат Мечислав взял хазар и койсогов и пошёл на Киев из Тьмуторокани. Не приняли его кияне, и он сел в Чернигове, но оком на престол киевский всё косит.

Слушая те вести от купцов да прохожих, печалились переселенцы, утешаясь лишь тем, что далече ныне от градов больших в тиши лесной обитали по тем Поконам Чистоты и Прави, по коим их предки жили.

Вот и нынче послышались голоса, и вскоре к дому волхва подошли два незнакомых мужа в сопровождении местного отрока.

– Вот, отче Светозар, к тебе, – кивнул в сторону незнакомцев отрок.

Мужики, оказалось, едут из Нова-града, где о волхве Светозаре многим ведомо. А едут они в Суздаль-град, где горе злое приспело, недород великий и голод. Люди по Волге идут аж в землю Булгарскую, чтоб жита выменять. А купцы да княжьи люди да бабы их обилье прячут, зерно и припасы разные под замком держат, народ морят, уже детки помирать начали.

– Князю да его дружине до нас дела нету, – хмуро рёк старший из мужиков, – лихого люда развелось, по дорогам опасно ездить стало.

– Потому мы припасов, каких смогли, собрали, вооружились и едем родичам своим в горе помочь. – Старший из новгородцев, склонившись ближе к Светозару, заговорил, понизив голос почти до шёпота: – Средь народа слух пошёл, что все беды из-за того, что чужую веру мы приняли. Вот и стали люди в отчаянии попинов греческих изгонять, а некоторых и вовсе порешили, церквушки их палят, глаголют, в чёрных кудесниках сила чернобожья, и потому не будет ладу, пока не изгоним всех.

– Слыхали мы, будто решили волхвы собраться в Суздале на Сход свой. На том сходе и поразмыслить, как людское горе одолеть, Русь от чужестранных жрецов избавить, Вече восстановить и князю, как в старину бывало, Наряд дать, что ему делать да как, чтоб не гибла земля славянская в междоусобицах братоубийственных. Чтобы князь с Вечем народным советовался, а не с попинами греческими.

– Ведают о тебе, отче Светозар, и просят прибыть на Сход, – добавил тот, что помладше.

– Говорите, народ церкви христианские жечь начал и попинов изгонять да бить? – задумчиво спросил волхв, глядя перед собой.

– Так, отче, попины сии твердят, что власть всякая да от Бога, а потому супротив неё идти грех смертный, – горько ответил старший.

– А волхвов народ уважает, – взволнованно заговорил молодой, – они слово только молвят, и пойдут люди.

Все замолчали, молчал и волхв.

– Значит, теперь детей своих спасать, а татей, припасы хоронящих, наказывать – грех есть? – мрачно промолвил Светозар.

Мечислав не глядел на отца, но чувствовал, сколько боли в его голосе.

– Добре, братья новгородцы, я еду с вами! – молвил он. – Скажи матери, пусть соберёт мне, что нужно, в дорогу, – обратился к сыну.

– Нам в дорогу, отец, – таким же решительным тоном молвил Мечислав, – я с тобой еду! – и пошёл выполнять просьбу отца.

– Светозарушка, что ты задумал, не уезжай, ведаешь ведь, что с волхвами нынче княжеские да церковные суды творят, ведь жизни не просто лишают, а люто, зверски пытают прежде. Зачем сына берёшь, Светозарушке малому всего три лета исполнилось, – заливалась тихими слезами на широкой груди мужа Ивица.

– Прости, ладушка, сама знаешь, не могу отказать я людям, кои помощи просят. А сыну я не указчик, взрослый он, сам уже отец, – мягко возразил Светозар, поглаживая волосы любимой. – С тобой младшие остаются. Не рви моё сердце, прошу, я ведь люблю тебя, будто и нет за плечами многих лет, трудных, но счастливых, люблю, Ивушка!

А за стеною рыдала, цепко обхватив мужа за плечи, Русава.

Две больших змеи – серая и чёрная – выползли на шершавый холодный камень. Чёрная свивалась кольцами, шипела и нервно била хвостом. Тут Ярослав увидел, что серая-то не змея вовсе, а ужик, и подивился, ведь не бывает такого, чтоб змея с ужом вместе были. Он пристальней пригляделся к гадам и вдруг почуял себя в теле ужа, а рассерженный чёрный змей тоже был ему знаком, но кто именно, не мог вспомнить.

Ярослав проснулся, поёживаясь от холода. Пуховая перина, которой он был укрыт, сползла. Княжеский спальник тут же поспешил к хозяину с ковшом клюквенного морса и, дождавшись, когда тот отопьёт, осторожно молвил:

– Епископ тебя, княже, давно дожидается, бает, дело у него неотложное…

«Неотложное… небось опять деньги клянчить начнёт, с утра покоя нет», – недовольно подумал Ярослав, запахивая озябшее тело в мягкий бухарский халат.

– Ладно, зови, – махнул он рукой.

Когда епископ вошёл и от большого волнения стал говорить быстро, путая греческие и русские звуки, отчего речь его изукрасилась шипящими, князь невольно улыбнулся своей догадке: вот тебе и чёрный змей, сон-то в руку…

– Бьеда, князь, большшой бьеда!..

– Какая еще беда, Святополк, что ли, воскрес? Так он вроде ещё четыре лета тому как помер в Ляшской земле… Может, племяш Брячислав восстал или брат Мстислав опять на меня исполчился? – Ярослав прошёлся, прихрамывая, взад-вперёд по опочивальне и остановился напротив высокой чёрной фигуры верховного священника, глядя на него снизу вверх.

– Хуше, соффсем хуше, – шипел епископ. – В Суздале шернь сошгла храм Боший! – Он что-то быстро сказал по-гречески своему прислужнику, и два чернеца бережно ввели завёрнутого в плащ человека с синяками и подпалинами на челе. Чернецы распахнули плащ на несчастном, и под ним открылась изодранная ряса с прожжёнными насквозь дырами во многих местах. Руки и чресла попина тоже были изодраны в кровь, даже креста на нём не было. – Вот, княше, отец Ананий, едфа шиф остался… а другой, отец Арсений, погибоше!

– Я чрез окно малое сумеша вылезти, коли храм заполыхаша жарким полымям, – всхлипнул попин, – а Арсений не сумеша, дороден бысть, – горестно опустил очи долу несчастный.

– Ну, не велика беда, – махнул рукой князь. – Народец от голода чудит и ярится, а церквушку мы новую поставим, ещё краше прежней.

– Ох, пресветлый княше, фласть твоя на церкфи, яко на столпах протчшных зишдется. Не церкофь сошгли, а один из тех столпов! Ибо токмо церкофь и пастыри ея народец учат, яко князь Богом над ны постафлен. – Он указал рукой на несчастного Анания. – Народишко же, волхвами подстрекаемый, уже фоорушается и дворы богатых купцофф да горошан знатных потрошит, припасы забирает и промеш голодающе делит, – шипел епископ с такой внутренней силой, что и в тёплом халате князя пробил озноб.

«Умеет, чёртов змей, красно сказать, – мелькнула мысль. – Волхвы точно не попины, они народ умеют смутить. Коль так дальше пойдёт, то они и Вече скоро объявят, – подумал про себя Ярослав, – надобно поскорее вольность сию пресечь».

Слух о том, что в Суздаль прибыли волхвы, мигом облетел град, и он загудел, зашевелился.

– Волхвы, они ведь насквозь зрят, и от взгляда их ничего сокрыться не может, – взволнованно шептались горожане, передавая новость из уст в уста.

– Эти найдут, от волхва ничего не утаишь, ни мысли, ни зерна, – соглашались собеседники, постепенно переставая шептаться и переходя на разговор в полный голос. В изнурённых голодом людях затеплилась, всё более разгораясь, надежда, а самые решительные, вооружившись, присоединялись к тем, что уже собрались вокруг кудесников.

– Коль народ сам чёрных жрецов византийских бить принялся, – молвил один из волхвов, – то мы тому поспособствовать обязаны и возвращать людей к богам славянским исконным.

– Эге, брат, – возразил старый волхв, – а на защиту их дружина княжеская поспешит, так что нам, с той дружиной воевать, снова кровь людскую лить?

– Значит, надо князя самого просветить, что все беды наши от веры чужой, оттого, что не земле да небу родному, а богу чужеродному русы почести ныне воздают.

– Дружину свою создавать надобно, – предложил кто-то, – чтобы супротив княжеских наймитов постоять могла, с окрестных земель русских люди подтянутся.

– Нет, – возразил старый волхв, – крови и без того течёт по земле нашей довольно. Давайте в граде наведём порядок, как исстари делалось в годы лихие. Поделим припасы меж всеми нуждающимися, за порядком в граде и за его пределами ополченцев из люда суздальского следить поставим, чтоб лад был, тогда и князь, на тот порядок глядя, с нами беседу поведёт.

Собрали волхвы народ на площади торговой и предложили избрать старших на каждом городском конце, а в подчинение дать им крепких горожан, чтобы порядок держали, лихих людей ловили и припасы по совести делили промеж страждущих. Гудел град, будто улей встревоженный. Волокли ополченцы на суд народный татей, коих схватили за грабежом подлым, а также черноризцев и людей княжьих, припасы укрывающих. Тут же волхвы вместе с народом суд вершили, споры решали, обозы снаряжали в Булгарию Волжскую за съестными припасами. Бурлил Суздаль, клокотал, мальчишки воробьями шустро кругом поспевали, про всё ведали, во всяком деле участвовать норовили.

Князь Ярослав во главе своей дружины спешил к мятежному граду Суздалю.

Впереди показался обоз из десятка телег.

– Кто такие, куда путь держите? – строго окликнул обозников сотник передового княжеского отряда.

– Суздальцы мы, – ответил крепкий старик в небогатой одежде, – домой возвращаемся.

– Волхвы среди вас есть? – снова спросил сотник, подозрительно глядя на старика.

– Нет, – коротко ответил старый обозник, сдвигая на глаза шапку.

– Обыскать! – кратко приказал сотник и двинулся далее.

Узнав о приближении княжеской дружины, волхвы велели отпору ей не чинить. Ведь не супротив князя поднялся люд, а против чужестранных жрецов-попинов, против людей вороватых да купцов, что от жадности своей не желали поделиться с умирающими от голода. Надеялись люди, что поймёт их князь и поступит по справедливости.

Но княжьи дружинники, войдя в град, никого не стали выслушивать, а сразу принялись карать и вязать волхвов и всех, кто был с ними. То тут, то там вспыхивали схватки. А вокруг града рыскали разъезды, перенимая тех, кто намеревался ускользнуть.

Железной рукой наводил князь прежний порядок в граде.

На Светозара с сыном и старого седобородого волхва набросились прямо на улице. Четверо вооружённых мужиков, что находились подле, бросились в сечу с дружинниками, крича волхвам:

– Уходите скорее дворами!

– Беги, Мечислав, – крикнул Светозар, выхватывая топор из-за пояса. Но сын только мотнул головой и стал рядом с отцом…

Они стояли на грязном, истоптанном конскими копытами дворе со скрученными за спиной руками, избитые, в изодранной одежде – семь волхвов из тех, кто не успел уйти, а на крыльце, укрытом брошенной на него шубой и превращённом в походный трон, сидел строгий Ярослав.

– Что, мерзкие слуги диавола, вздумали народ супротив князя мутить? Отвечайте! – обратился Ярослав к пленникам.

– Мы пришли народ суздальский от смерти голодной спасти, – степенно ответил старый волхв. – И наказать людей, что, твоим княжеским именем прикрываясь, неподобство творят. А теперь глядим, что не зря надеялись они на поддержку твою. Ты железом и кровью защищаешь купцов да бояр-лихоимцев, а сие не по Прави!

– Ах вы, чародеи поганые, будете дерзить, так умрёте смертью страшною и медленной! – вскричал было князь, но совладал с собой и заговорил уже спокойным голосом: – Не только карать, но и миловать может князь, знайте то, неразумные. – Сын Владимира умолк, а потом продолжил: – Кто из вас раскается, поцелует крест святой, проклянёт Перуна и других богов языческих, тот отпущен будет еси.

Наступила напряжённая тишина.

– Волхвы мы, княже, верой отцов не торгуем! – изрёк за всех Светозар.

Ярослав ни единым движением не выдал охватившего его от этих слов гнева, лишь скулы сжались до белых пятен да глаза пристальнее окинули стоящих пред ним волхвов. На тех, кто твёрдо встречал княжеский взгляд, он не задерживался, остановившись лишь на двоих молодых, кои были потворами, помощниками волхвов.

Ярослав плёткой указал начальнику стражи на этих двоих. Их тут же отвели в сторону от остальных, приставив дюжего дружинника.

На дворе проворные гридни уже заканчивали складывать высокую поленницу из сухих дров и соломы вокруг столба, увязывая всё просмолёнными вервями. Стража по одному стала брать волхвов и, подводя к поленнице, втаскивать их туда и крепко вязать к столбу. Светозар, повернувшись к сыну, прошептал: «Заклятье сотворю, пока кострище готовят, ремни на руках наших ослабнут, собьём ближнего стража с ног, и туда…» Он глазами показал на небольшое строение у самого частокола. Когда крепкий стражник подошёл к Мечиславу и потянул за плечо, волхв остановил его:

– Погоди, моя очередь. – И он шагнул навстречу дружиннику.

В следующий миг два сильнейших удара в лицо и в подколенный сгиб обрушили здоровяка наземь. Ещё один кошачий прыжок невесть как освободившегося от пут волхва, и второй растерянный страж, не успев опустить копьё, полетел долу. Светозар с Мечиславом со всех ног помчались через двор, за ними метнулись опомнившиеся дружинники. У строения подле частокола Светозар на миг остановился, сложив чашей ладони на правом колене. Мечислав на бегу оттолкнулся ногой от ладоней отца и с их помощью птицей взлетел на бревенчатый скат крыши, так же быстро подал руку и помог отцу взобраться следом. Ещё прыжок – и Мечислав ухватился руками за частокол, чтобы одолеть последнюю преграду.

Светозар, ощутив неладное, вдруг оглянулся и узрел, как могучий дружинник верной рукой послал в их сторону тяжёлое боевое копьё. Волхв почуял, куда летит смерть, и успел сделать последний рывок, закрыв собой Мечислава. В тот миг, когда их тела соединились, тяжёлое острие пробило грудь Светозара и вошло в спину Мечислава, пронзив обоих беглецов насквозь.

– Прощай, сыне, и прости… – успел прошептать Светозар, и голос его едва заметно дрогнул, но не от жала смерти, а от силы любви, которой был переполнен волхв в последние мгновения своей жизни.

– Слава тебе, Перуне, что послал хоть сим двоим смерть лёгкую! – воскликнул старый волхв, когда Ярославовы дружинники потащили его к остальным на кострище.

Когда всё было готово, князь Ярослав, стоя на крыльце, кратко обратился к народу, согнанному на площадь:

– За грехи, и только за грехи Бог насылает на какую-либо землю голод, мор, засуху и прочие наказания. Вместо того чтобы раскаяться, вы сожгли церковь Божью, побили священников и призвали волхвов, которые суть просто люди и лгут вам, а людям ничего из божеских мыслей не ведомо! И потому за смуту и урон, причинённый княжеским людям, и за прельщение земли Суздальской сии волхвы подлежат смерти! Однако Господь Всемогущий учит нас быть добрыми даже к врагам своим, и потому этих, – он указал в сторону двух потвор, – я велю отпустить, потому как они были прельщены старшими и не ведали, что творили. Зачинщики же, в назидание всем смутьянам, будут казнены. – Он махнул своим людям у кострища: – Поджигай!

Ивица с внуком шла по лесу, высматривая в укромных уголках нужные ей травы. Собираясь за ними, она утром омылась и надела всё чистое, как всегда делают настоящие травники. Стебельки, цветы и листья срывала осторожно, чтобы не повредить корня. Разговаривала с ними ласково, объясняла, что срывает их не просто из прихоти, а для лечения и укрепления людей и животных. «Земля-мать, разреши твои травы брать», – приговаривала Ивица, зная, что только так, заботливо собранные в свой день и внимательно приготовленные травы по воле взрастившей их Земли раскроют всю свою силу. Смышлёный внучок с интересом прислушивался к словам бабушки и внимательно глядел, как споро и умело трудятся её морщинистые руки.

Выйдя на опушку, подошли к пням нескольких срубленных дубов, которые, видно, некогда брали для возжигания Священного Огня. Сейчас они были покрыты молодой порослью, – мощные старые корни питали новую жизнь. Ивица бережно потрогала блестящие зелёные листочки.

– Живите, детки, растите дальше! – сказала она им.

Внучок старательно повторил её слова и движения, это было так забавно, что Ивица улыбнулась.

Поставив лукошко, почувствовала, как затекла спина. Чтобы распрямить её, обратилась лицом к солнцу и развела руки, напрягая свой ещё довольно гибкий стан.

И в это мгновение огненный луч ударил её в самое сердце, пронзив быстрой немилосердной болью. Чёрная темень объяла всё непроглядным мраком, в котором мелькнули родные синие глаза, почему-то отрешённые и немые.

Затмение сознания прошло, она вновь увидела свет. Однако боль в сердце осталась, словно невынутая стрела.

– Светоза-а-рушка-а-а! Мечислав! – Лес содрогнулся от этого крика боли и отчаяния, будто раненая птица рванулась вверх, в последней надежде взлететь с перебитыми крыльями…

– Бабушка, бабушка, почто кричишь, здесь же я! – Внучек испуганно теребил руку лежащей на земле Ивицы. Когда она наконец, тяжело приподнявшись, с трудом уселась, опёршись спиною на дубовый пень, заплаканный малец бросился к ней и обнял своими ручонками за шею. – Я же здесь, бабушка, я же вот он, почто ты так громко меня звала, а потом упала, мне страшно, бабушка!

– Прости, Светозарушка, ты и вправду здесь, – всхлипнула Ивица и дрожащими руками крепко прижала к себе испуганного внука.

Глава десятая Древо жизни

Широкая ладонь похлопала возницу по плечу. Телега остановилась.

– Я тут сойду. – Крепкий широкоплечий муж с копной густых русых волос, тронутых сединою, соскочил на серую пыльную дорогу.

Сутулый возница обернулся, натянув вожжи, спросил удивлённо:

– Чего ты? Я ж в самый Нов-град еду, прямо на Торг…

– Да нет, – возразил русоволосый, беря с тюков свою котомку и старый почерневший посох, – устал я трястись, пешком пойду. Ноги голове подмога, думается лучше. Дякую, тебе, друг подорожний, лёгкого пути!

– Как знаешь, – ответил возница, взмахивая кнутом.

И тут лицо его скривилось от боли, он ухватился за поясницу:

– Ох, как прострелило! Простыл, видать, вчерась, когда под телегой на сырой земле отдыхали…

Русоволосый подошёл к нему.

– Ну-ка, сойди… – Он помог кряхтящему мужику спуститься, потом снял свою свиту, отошёл от дороги и простелил её на траве.

– Ложись…

Возница, растерянно поглядывая, лёг, подчиняясь уверенному голосу спутника.

Оголив мужику спину, русоволосый помял поясницу и хребет ставшими будто железными пальцами. Возница застонал. А когда «лекарь» правой ладонью коротко и резко нажал на позвонки, испуганно заверещал и вскочил, готовый крыть подорожного всяческими ругательными словами. Однако, к великому изумлению, почувствовал, что боль ушла.

– Вроде отпустило… – Он блаженно улыбнулся.

– Погоди, полежи ещё, – велел спаситель.

Он потёр ладони друг о друга, а потом простёр их над спиной болящего. Тот вначале лежал спокойно, а затем сказал изумлённо:

– Горячо стало… будто жарких угольев насыпал…

– Теперь всё! – спустя некоторое время сказал русоволосый. – Поднимайся, только дня три спину шибко не надрывай.

Возница встал, медленно повернулся в одну, другую сторону, потом быстрее – боли как не бывало!

– Да ты никак кудесник? – Он пристальней взглянул на русоволосого, обратив внимание, что на груди его попутчика висит не крест, а какая-то замысловатая круглая штуковина, наполовину скрытая под рубахой. – Э-э-э, да ты некрещёный, – отчего-то снизил голос возница, – часом, не волхв будешь? – спросил он с опаской и интересом.

– Светозар я, – ответил русоволосый, – по батюшке Мечиславович. А тебя как звать-величать?

– Василием крестили…

– А славянское имя что, забыл?

– Матушка Нечаем назвала, потому как не чаяла уже, что я у неё появлюсь… Хворала дюже…

– Ну, вот и ладно, Нечай, ты имя своё помни. Будь здрав! Может статься, встретимся ещё в Нов-граде.

И он, повернувшись, пошёл по тропинке, бегущей у края дороги, постепенно уводящей под сень деревьев дальше в лес.

Возница проводил его взглядом и тронулся догонять обоз.

Тропинка легко стелилась под неутомимые ноги странника, в такт шагам постукивал о землю древний посох с резной рукоятью. Свежий ветерок из леса приятно студил лицо. Какой погожий день! Что-то шевельнулось в глубине души Светозара, рождая ещё смутно-неопределённые и вместе с тем исполненные радостного ожидания чувства.

Повинуясь им, Светозар свернул с протоптанной дорожки и углубился в лес.

Он шёл напрямик через чащу, перебирался через ручьи и овраги, преодолевал косогоры и совсем дремучие места, не опасаясь диких зверей и не боясь заблудиться, потому что лес был для него родным и понятным, как дом. Неясное чувство, похожее на далёкое воспоминание о чём-то важном, приятно щемило внутри и делало путь лёгким. Иногда Светозар останавливался, как бы раздумывая, а потом вновь устремлялся вперёд уверенным, бодрым шагом. Спустя некоторое время наткнулся на едва различимую тропку и пошёл по ней. Тропка в очередной раз вильнула меж высоких сосен и неожиданно вывела на обширную поляну. Светозар остановился, осматриваясь, и вдруг замер…

Жаркий день, щебет птиц, ласковый ветер и поляна, окружённая лесом, поваленное дерево на краю, а вместо кумиров… У Светозара перехватило дыхание оттого, что он враз понял, куда привело его внутреннее незримое чутьё: на поляне лежал глубоко вросший в землю огромный камень.

Светозар знал об этом древнейшем славянском Мольбище со слов своей бабушки Ивицы и мечтал когда-нибудь попасть сюда… Сердце, затаившееся было на несколько мгновений, гулко забилось в его крепкой груди воина и странника, чувство блаженной радости волной прокатилось по всему телу. Перед ним лежал заветный Бел-Горюч камень, один из тех небесных посланцев, чью силу почитали русичи, когда ещё не ваяли идолов, а молились только у Дубов, Живых Источников и таких вот Заветных камней.

Светозар приблизился к замшелому камню, который был не похож на обычные тем, что, несмотря на свою древность, не имел трещин и расколов, мох и трава росли на земле, нанесённой ветром в углубления. Сам же камень походил на огромный кусок чёрного железа, опалённого небесным огнём Перуновой кузницы. Прежде каждый волхв знал о местах нахождения таких камней на Руси. Сих посланцев неба именовали «Камень Бел-Горюч», «Синий камень», «Сварожий» или просто «Небесный камень». У их подножия справлялись требы и возносились молитвы. Девушки в Ярилину ночь, пробираясь тайком, клали на Заветный камень срезанную косичку, чтобы Яро-бог послал хорошего жениха. У этих камней многие тысячелетия волхвы испрашивали совета у Богов-Пращуров в тяжкие часы испытаний, коих на долю вольных русов всегда выпадало немало.

Тёплым чувством отозвалось в сердце то, что подле Священного камня лежали ещё довольно свежие цветы и колосья. Значит, приходят сюда люди, помнят ещё, чьи они дети и внуки.

Из-под камня бил холодный и прозрачный источник, стекая в небольшую, сооружённую кем-то запруду, из которой затем маленьким ручейком убегал в лес. Светозар разделся, тщательно обмылся в запруде, несмотря на ледяную холодность воды. Одевшись, подошёл к Камню и возложил руки на его тёмное, отливающее металлическим блеском тело. Войдя с Камнем во взаимодействие и поговорив с ним, сотворил общую молитву богам, присоединившись к незримой цепочке всех тех, кто молился здесь сотни и тысячи лет назад.

Закончив обращение, достал из сумы нехитрую трапезу и положил в жертву богам кусок ячменной лепёшки и творога. Сухую рыбу класть не стал: она солона и жестка, птицам лесным и муравьям не по нраву. Отойдя чуть подальше и сев на траву, неторопливо начал есть, макая поочерёдно лепёшку в маленькие горшочки с мёдом и топлёным маслом и запивая родниковой водой.

Покончив с трапезой, Светозар задумался под пересвисты птиц, радующихся животворному Хорсу, что изливал тёплые лучи Солнца на Священную поляну.

Воспоминания того, что было много лет назад, пришли к нему ярко и образно. Будто наяву увидел он себя отроком, постигающим волховскую науку, и услышал строгий, с глубоко упрятанной лаской, голос бабушки Ивицы. Он знал, что отец и дед были волхвами и погибли, когда ему было всего три лета. И бабушка взяла всю тяжкую ношу его обучения на себя. Строга и трудна была её наука, но сколько раз выручала она его потом, когда, уже став волхвом, приходил он на помощь людям.

Как горячий быстрый огонь жадно охватывает сухой куст, взмывая вверх яркими языками пламени, так и воспоминания жарко полонили всё существо Светозара и снова несли по тем тропам, по которым довелось пройти, и пробуждали мысли, на которые он искал ответы.

Светозар вспомнил своё не столь давнее посещение Арконы на острове Руян, где ему посчастливилось лицезреть храм Свентовида, ничем не уступающий в пышности и искусности византийским. Говорят, князь Рюрик, собираясь править Русью, приходил туда, чтобы почтить бога щедрой жертвой и спросить о своём царствовании. И Световид предрёк, что царство его над Русью будет длиться тысячу лет. И столько же будет длиться Ночь Сварога…

Уже уничтожены главные славянские святыни: на Перуновой горе в Киеве князь Владимир поставил храм Святого Василия, его сын Ярослав по примеру греков возвёл храм Святой Софии, и в Новгороде князь Владимир Ярославич той же Софии храм поставил. Правда, чуть далее от места Перунова, ибо возведённая прямо на сём холме деревянная церковь сгорела от молнии. И много других храмов построено на Руси на тех местах, где прежде стояли славянские кумиры и куда люди привыкли ходить на празднества. А холмоградский храм Световида разрушен. Он был построен по древнейшим канонам и представлял собой круговой календарь: имел двенадцать дверей и триста шестьдесят окон, каждое из которых отворялось жрецами-служителями по движению Солнца. Теперь обломки стен и колонн валяются у подножия холма, попираемые ногами прохожих. Руянский храм Световида – один из последних славянских храмов, сохранившихся в сердце Великой Моравии. Однако германские князья стали и там теснить славян и насаждать среди них христианство, где хитростью, а где силой присоединяют «единоверных» к своим графствам и герцогствам. Многие западные славянские племена попросту уничтожены. Иные князья венедские заключают союзы с нурманами, женятся на их дочерях и привносят на свою землю чужую веру. Тот же ободритский князь Готшлак женился на датчанке, ходил вместе с данами и саксами против черезпинян и хижан, насаждал христианство. Да не приняли того люди, восстали на Лабе и убили его, а жену-датчанку изгнали нагой из Велиграда-Рарога. Ныне ободриты избрали себе иного князя Крута из руян, с помощью коего изгнали всех данов и саксов, защитив своих богов, волю и отечество.

А здесь князья погрязли в междоусобицах, растаскивают землю отцовскую по клочкам, с чужими племенами в сговор входят, друг против дружки с ратью идут. Да всё под стягами византийского бога.

Неужто целую тысячу лет, как предрекли боги, будет длиться на Руси засилье чужой веры и обычаев? Смогут ли потомки вспомнить свои изначальные корни? Возродить великую державу Русколань? «А чтобы вспомнили, и ты, Светозар, должен приложить все силы свои и старания, так-то!» – закончил он размышления наказом-обращением к самому себе.

Светозару, как всякому из истинных волхвов, были открыты тайны многие: он умел исцелять силой травы и слова, мог вызвать дождь и ветер, разогнать тучи с небесного свода, вести беседу с богами и пращурами. Они никогда не отвечали словами, но посылали вещие знаки либо отправляли душу блуждать в прошлое или грядущее, в образах людей, живших тогда. Он видел их очами и сам находил ответ.

Образы волшебной рекой протекали перед ним легко и зримо, увлекая за собой воспитанное в долгих волховских бдениях воображение Светозара. И как бы ни был сложен вопрос, Светозар шёл к нему, покуда не обретал ответ.

Светозар лёг на спину раскинув руки. Высокое небо простёрлось над ним, а прямо у лица колыхалась на упругом стебле лесная ромашка.

– Когда человек обращает свой ищущий взор к небу, – вспомнились слова бабушки, – в стремлении познать небесные Сварожии таинства, он не должен забывать о цветах и травинках, растущих под ногами, о жучках и букашках малых, дабы не растоптать их, покуда твой взор обращён ввысь. Ибо, не почитая Триглавов Малых – Травича, Стеблича, Листвича, Птичича, Зверича, Плодича, – нельзя постигнуть Триглавы Великие – Сварога, Перуна, Световида, Белеса, Хорса, Стрибога, Сивого, Яра, Даждьбога.

Сколько лет тогда было мальцу Светозару, не более десяти? Но запомнились сии слова на всю жизнь. Тогда они с бабушкой Ивицей вышли на рассвете в поле собирать лечебные травы и копать сладкие корни. Ширь необъятных просторов наполнила сердце безудержной радостью. Он бежал, раскинув руки, как крылья, по росистым травам навстречу Солнцу и кричал громко, во всю мочь:

– Бабушка-а-а! Я добегу до самого Сварожьего пояса-а-а!

Ивица улыбалась, слушая звонкий, как переливы жаворонка, голос внука. Но вот восторженный крик разом оборвался. Ивица подняла голову и увидела Светозара, застывшего на одном месте с опущенной головой.

Он не откликался на зов, а когда обеспокоенная Ивица приблизилась – не змея ли, часом, ужалила? – то обнаружила Светозара захлёбывающимся от слёз, а у ног лежало раздавленное гнездо с наполовину вылупившимся перепелиным выводком. Увлекшись воображаемым полётом, Светозар забыл глядеть под ноги. Вот тогда и произнесла бабушка те самые слова, которые врезались в память накрепко, на всю жизнь.

– Поконы Сварога едины и для дальней звезды, – говорила она, – и для птахи малой, и для тонкой зелёной былинки, пригибаемой Стрибогом к земле. И даже более того – в яйце заключена самая сокровенная тайна превращения Нави в Явь, тайна самой жизни. И потому для постижения её не должно отрываться от земли, от мира животного и растительного, как и от людей, тебя окружающих, ибо Поконы Сварога раскрываются в самой жизни. Ежели человек в поиске высших откровений не замечает болей и тревог живущих рядом людей, топчет прекрасные цветы под ногами, значит, он исполнен пустых грёз и не следует пути Прави…

Обо всём этом вспомнил теперь Светозар в лесу у Заветного камня. Глядя на качающуюся ромашку, он сосредоточил на ней свой взгляд и мысли.

Белые с едва заметными прожилками лепестки, два из которых повреждены насекомыми. Жёлтая, словно набитая малюсенькими стрелами, сердцевина. Тонкая плоть нежных лепестков, трепещущих на ветру, поддерживается снизу плотной зелёной чашей.

Волхв всё больше уходил внутрь цветка. Он ощущал ласковые лучи Солнца, к которому было обращено растение, чувствовал, как вверх по стеблю движутся соки земли, а сила Солнца-Сурьи, впитанная распахнутым венцом, входит в каждую его частицу: в тонкий, но прочный стебель; в зелёные узорчатые листья и лепестки, где тончайшие жилки ветвятся на ещё более мелкие, расходятся и утончаются к краям, образуя как бы древо со многими ветвями. Древо Жизни. Этот ветвистый узор, он повторяется везде, им пронизано всё сущее вокруг: и огромный Дуб, и этот малый Цветок, и прозрачное крыло севшей на него Пчелы. Все растения, животные и сам человек – разве они не повторяют дерево? Мощный позвоночный столб и жилы, и нервы, и сосуды, ветвящиеся до бесконечности и пронизывающие каждую частицу плоти. При всей прихотливости и неповторимости узоров они схожи и взаимно связаны.

И точно так же всё живое и поднебесное проникнуто разветвлениями Поконов Сварога, которые суть – продолжение того же Древа, только невидимое. И чем больше мы будем познавать устои земные, тем ближе будем к богам в познании устоев небесных, ибо вся Явь на Прави, как на твёрдой скале, посажена. Правь для сущего – будто ствол древесный, на котором ветвистая крона держится. Познанию Яви, Прави и Нави должен посвятить свою земную жизнь всякий истинный волхв.

Светозар постепенно достиг той меры слияния со Сваргой, когда он вовсе будто исчезал из собственного тела. Вначале, как невесомый листок, подхваченный вихревым потоком, он возносился вверх, а затем растворялся в Сварге, подобно соли в воде, и легко переносился в иные места и времена, перетекая к ним по Древу Жизни.

Вот он видит себя, малого, очами своего отца, Мечислава. А вот рождению Мечислава радуются ещё такие молодые дед Светозар и бабушка Ивица. Потом он увидел волхвов Мечислава и Велесдара, воочию узрел князя Святослава Хороброго и воев его, а потом…

Течение времён подхватывало его и несло в своих потоках, которые, подобно ручьям, вливались в мощную реку событий, где звенели в смертельном скрещении булатные мечи и брели по зелёным лугам тучные стада овец и коров, где звёздами в ночной воде вспыхивали и гасли священные огни Купальской ночи, доносилось пение, славящее богов и пращуров, и кувшины были полны хмельной сурьи, утоляющей жажду и дающей новые силы; где женские руки свивали золотые снопы, а мозолистые руки мужчин налегали на соху, а потом снова были вынуждены брать в руки меч, сражаясь то с готами, то с гуннами, то с греками и римлянами, со всеми, кто возжаждал славянской крови и помыслил поработить великую Русь. И Птица Матерь-Сва-Слава, сияя, подобно Солнцу, переливалась огненным семицветьем и возвещала победу. И Перун метал молнии, устрашая врагов, а с неба текли рати Сварожичей, устремляясь на помощь русскому воинству.

Светозар уже не знал, чьими очами он взирает на неведомый мир, перетекая помыслами по Древу Жизни во всё более отдалённые времена. Так глубоко он ещё никогда не уходил. Перед внутренним взором протекали битвы и праздники, возникали очертания Великих гор и долин зелёного Семиречья. Стелились ковылями древние степи, ласкало взор нежное зеленотравье, по которому мирно проплывали, как белые тучки, отары овец, брели коровы, быки и лошади, поедая сочный душистый корм. Но вот степи покрылись неисчислимыми полчищами конницы, идущей с восхода солнца. Будто тучи серой саранчи покрыли землю, шевелящаяся живая масса поползла к Ра-реке и Дону, вторглась к Синему морю [32].

Высокие горы предстали очам волхва, где в одной из низин собралось Коло людей. Лица у всех были хмуры и крайне озабоченны. Поднялся один из старейшин и молвил:

– Не можем мы оставаться дольше в краях сих, пришла Великая Стужа – новая беда для родов славянских. Там, в долинах, у Ра-реки гунны крали наш скот и убивали людей, и мы вынуждены были уйти в горы. Но тут мало зеленотравья, голод мучает и людей, и скот…

– Между Родами разделения начались, – поднялся другой старейшина, – особенно после землетрясения. Люди лишились последнего: дома наши разрушены, много скота погибло и разбежалось в страхе…

Один за другим поднимались старейшины, высказывая своё мнение. Затем вперёд вышел один из родовиков и, остановившись перед старцем с длинной белой бородой, поклонился ему и изрёк:

– Отец Ирей, веди ны вон!

Седобородый старик поднялся, и вместе с ним встали три рослых, крепких мужа.

– Се аз есмь на вы, со сыны моя! – согласно ответил Ирей.

– Тая подлегнеме! Подчиняемся вам! – дружно закивали старейшины. Решение на Коло было принято. И вскоре обозы, люди и стада во главе с Ирием-Арием и его сыновьями – Кием, Щехом и Хоривом – двинулись на заход солнца, на Русь, где обитали иные роды славянские.

Образы задрожали и расплылись, как жидкое марево. Мелькнули картины края Иньского с останками скелетов огромных драконов, поражающих всякое воображение. Затем возникли несколько сооружений треугольной формы, которые стали приближаться и переросли в сверкающие на солнце белоснежным покрытием величественные пирамиды Египета.

Толпа босоногих людей, несмотря на палящий зной, бежала в направлении храма Осириса. Младшие служители храма в ярко-жёлтых схенти, проходя по улочкам города между глинобитными стенами, взывали:

– Сегодня случится чудо! Сам Бог великий и всемогущий явится вам, жители Чёрной земли, и напомнит о своём могуществе, повергая всех в трепетный ужас. Спешите все к храму!

Только один человек, выделявшийся среди прочих высоким ростом, светлой кожей и голубым цветом глаз, двигался против течения людей, раздвигая спешащих навстречу. Это никого не удивляло, так как он был одет в серебристо-чёрную одежду младшего служителя храма Гора.

– Осторожнее! Осади, осади… – ворчал светловолосый гигант на непонятном для египтян языке.

Почти три лета назад он пришёл сюда в такой же день Явления божества. Тогда это было Явление Гора. И когда все пали ниц, поражённые светом пламени, льющегося прямо с небес, и грозным видом выступающей из этого пламени огромной фигуры Бога с птичьей головой, среди тысяч объятых суеверным страхом согбенных спин, он один остался стоять, возвышаясь над неподвижным людским морем.

Его сразу заметили жрецы с храмового возвышения. Четверо младших служителей бросились к нему, заговорили о чём-то быстро, взволнованно, наперебой. Молодой гигант ещё плохо понимал щёлкающий язык египтян, но он остро чувствовал напряжение, рождённое жрецами, привыкшими повелевать многотысячной покорной толпой. В этом состоянии он свободно прочёл их мысли, такие же тревожные, как слова. И пока грозный бог сходил с неба, молодой человек раздумывал, что предпринять, ибо среди намерений жрецов явственнее всего проступало желание его смерти, как неизбежного наказания для строптивого раба.

И он сделал то, что умел и чем владели жрецы на храмовом возвышении. Подбежавшие к нему служители вдруг замерли и онемели от ужаса, чёрные зрачки в их глазах расширились. А через несколько мгновений жёлтые фигуры бросились назад, спотыкаясь о тела распростёртых ниц людей: огромный мохнатый зверь с горящими очами и оскаленными клыками, воздев широкие когтистые передние конечности, косолапо двинулся вослед, страшно рыча и мотая здоровенной бурой головой. Такого страшилища они вовек не встречали! Когда служители добежали до подножия храма и оказались под защитой великих жрецов, то, оглянувшись, они уже ничего не увидели. Лишь высокий русоволосый юноша, смущённо улыбнувшись и приложив ладонь к груди, учтиво поклонился выступившему вперёд Верховному жрецу.

Жрец с леопардовой шкурой через плечо поманил его, и юноша подошёл поближе.

– Кто ты? – грозно вопросил египетский кудесник.

– Я из тех пленников, что были доставлены сюда луну тому назад. – Незнакомец говорил на непонятном языке, но жрец понимал его так же, как юноша понимал обращённые к нему вопросы.

– Чей ты раб и почему ты здесь? – опять спросил жрец.

– Начальник городской стражи оставил меня лечить его коней и верблюдов, а также других рабов. Я умею врачевать раны и заговаривать кровь, поэтому не таскаю камни и не рою оросительных каналов. Но я знаю так мало в сравнении с тобою, Великий жрец… – смиренно ответил юноша.

– Из какой ты земли? – последовал ещё один вопрос.

– Я русин, и живём мы за морем Синим, что с вашим Зелёным [33]соединяется Великой Протокой [34].

– Ты жрец? – догадался египтянин.

– Я ещё молодой жрец, и многое пока скрыто для меня из того, что делают наши кудесники.

– Они умеют делать и это? – Египтянин с чувством удивления, смешанного с профессиональной ревностью, кивнул в сторону толпы.

– Нам приходится много сражаться за свою землю. И когда становится тяжко, когда воинов мало, а врагов много, тогда наши жрецы вызывают так огромную небесную птицу с человеческой головой – Матерь-Сва-Славу. Она бьёт крылами, поднимает прах до небес, и оттуда на помощь устремляются небесные рати. Это устрашает врагов и даёт новые силы нашим воинам.

Верховный жрец помолчал, размышляя.

– Я видел изображения ваших богов, – осмелел юноша. – Ваш Гор – это наш Сокол, птица, которую мы почитаем, хотя у нас она не божество. Но мы тоже молимся Солнцу, которое суть воплощение Даждьбога, давшего нам закон Прави-Рави. А ваш Великий Осирис отождествляется с богом Солнца – Ра…

Жрец после некоторых раздумий, видимо, принял решение. Он выпрямился, и глаза его гордо блеснули.

– Тебе будет оказана величайшая честь, чужеземец. Отныне ты станешь рабом храма Гора! Отнеси папирус начальнику стражи, я напишу ему о тебе. – И жрец начертал несколько знаков на услужливо поданном ему из бамбукового ящичка листке тонко спрессованного папируса.

Прошло девять времён года – три лета, если бы это было на родине. Но здесь лето стояло почти всегда и делилось просто на Время дождей и разлива Нила, Время посева и Время уборки урожая. Сегодня снова будет многотысячная толпа и Явление бога. Но служитель храма Гора спешил передать весть своим соплеменникам, пребывающим в неволе у грозного Набсура-царя.

Тяжко ярмо рабства для вольных славян, мучают и убивают их беспощадно, потому что они не желают покорно влачить свою лямку: восстают против надсмотрщиков и часто лишают себя живота, предпочитая неволе смерть. Но сегодня он несёт им надежду: все знамения указали, что очень скоро случится страшный день – содрогнётся и разверзнется земля, и ужас гнева богов охватит всех, от фараона до последнего раба. Но именно в этот час русы смогут бежать и вернуться на родину, потому что земледрожание сотворит сам бог Сварог, чтобы помочь людям своим.

«И пришёл день, и русы убежали от Набсура-царя… В тот день, когда случилось Великое землетрясение и земля вздымалась аж до небес, а кони и волы метались и ревели, забрали мы стада свои, и бросились на полночь, и спасли души свои…» [35]– слова из Священной книги отца Хорыги вспыхнули так ясно, будто высветились в мозгу Светозара.

Видение опять стало размываться, и Светозар последовал дальше, где он ещё никогда не бывал в своих волхвованиях. Куда он стремится? Что хочет узнать и увидеть? Он не мог пока уловить главного, но чувствовал, что именно эта важная цель гонит его дальше, в неведомое. Река времён, река жизней несла его в своих руслах, пока он наконец не оказался на открытом пространстве. Видения стали смутными, прерывающимися. Вот чуть прояснилось, и он узрел яркую небесную синь над белыми шапками гор, зелёную долину у подножия и разноцветные точки на ней. Затем образы как бы придвинулись, и точки оказались людьми, сидящими полукругом. Они сосредоточенно глядели на огромный шар у скалы, матово поблёскивающий в лучах заходящего солнца.

То было последнее ясное видение, дальше образы подёрнулись туманом, смешались и растворились.

Тело волхва в этот час походило на древо, из которого ушла жизнь, оно ничего не чувствовало и не воспринимало. По нему сновали муравьи и разные букашки, на вышитый ворот рубахи опустилась бабочка, лёгкие прикосновения ветра свободно шевелили волосы. В это тело при желании можно было и не возвращаться. Так поступали некоторые волхвы, попав к чужеземцам в рабство либо когда чуяли конец земной жизни и зов пращуров. Не так сложно было взять и унестись навсегда в синюю Сваргу, разорвав золотую нить, соединяющую внешнюю оболочку с душой, которая никогда не умирает.

Однако Светозару не время было покидать крепкое и здоровое тело, важные деяния ещё предстояло ему совершить на земле. И потому вскоре бледное и бездыханное лицо его стало розоветь, словно оттаивать от мороза, губы исторгли полное дыхание, сердце вошло в прежний ритм, и голубые очи открылись, будто два озерка той самой небесной сини, в которой они только что побывали.

Светозар ощутил силу вошедших в него чувств и знаний и понял, отчего дух его подспудно так стремился в глубины прошлого. Чем больше корешков Древа Жизни живят тебя, тем сильнее и крепче твоя душа и тело, тем устойчивее твои ноги стоят на родной земле, а голова полнее мыслями, способными постигать вселенские таинства Сварожьего мира.

Волхв улыбнулся ромашке, муравьям, Заветному камню и лесу, благодаря их за помощь в обретении той силы, что была ему так необходима и которая теперь жила и горела незримым пламенем, наполняя всё существо теплом, светом и мудрым знанием.

Дорога вновь побежала навстречу. Лес закончился неожиданно. Дальше отдельные рощицы перемежались с полями, лугами, болотцами, за которыми в лёгкой дымке возник Нов-град, сияя позлащёнными куполами храма Святой Софии, словно витязи в начищенных шеломах стояли дозором, охраняя древнюю обитель вольных русов. Но то было обманное зрелище, – не славянские витязи стерегли теперь град, а блистало прибежище новой веры и новой власти – епископско-княжеской. Да и блеск тот вблизи померк, когда узрел Светозар наполовину сожжённый град, который не успел ещё полностью отстроиться после разрухи, учинённой князем Всеславом Полоцким три лета тому. Разграблен был и храм, – князь Всеслав забрал казну и утварь, снял колокола, чтобы повесить их в своём храме Софии Полоцкой, коий он воздвиг, как знак независимости Полоцка от Киева и Новгорода.

Когда на Русь пришли половцы, князья, занятые междоусобицами, не смогли им противостоять. Тогда люд, собравшись, потребовал оружие для защиты, но князья отказали. Теперь Киев и все окрестья разграблены половцами, Новгород – людьми Всеслава Брячиславовича, прочие земли поборами людей княжеских. Повсюду разор и голод, что вызывает справедливые бунты народа. Так же было и в Суздале, когда погибли его отец и дед и другие волхвы были замучены и повешены в Белоозере… Но кто же, кроме волхвов, поможет люду своему в тяжкий час, кто ободрит, поддержит, вселит веру в грядущее, дабы пережили роды славянские тяжкую Ночь Сварога…

И Светозар направил свои стопы на Новгородское торжище.

Призрак голода ощущался и здесь, – некогда шумное, пыльное, зазывающее, оно гудело как-то глухо, встревоженно, как развороченный медведем рой. Даже выкрики лоточников, скрип телег, причмокивание возниц, ржание, мычание, блеяние – всё было какое-то безрадостное.

Одно, что осталось от прежнего щедрого торжища, – так это запах свежевыловленной рыбы, серебрящейся на возах, дразнящий дух копчёной и вяленой белорыбицы: осетра, севрюги, нарезанных для пробы ломтиками и прикрытых чистыми тряпицами от пыли и мух.

Светозар идёт вдоль рядов. Меняются товары, меняются и запахи. Вот пьянит духом лесов и полей янтарный мёд прямо в сотах, только мало его в сие трудное лето, после грабежей да недородов, непросто сохранить оставшиеся борти от лихих, да и просто голодных людей. Уменьшилось против обычного и бочек с ягодами, грибами, орехами. Лесная дичь и домашняя птица и вовсе нынче редкий товар. Душистые травы сменяет запах дёгтя и пеньки, выделанных и сырых шкур. Пушистыми волнами вздымаются меха, но это ещё прошлогодний запас, настоящие горы куньих, беличьих, бобровых, соболиных, лисьих, волчьих, медвежьих шкур появятся только зимой, ежели, конечно, снова не придут какие лихоимцы.

Проходя мимо щуплого лысоватого мужичка с растрёпанной бородой, в латаной ветхой одежонке, Светозар услышал, как тот жарко убеждал покупателя в достоинствах своей такой же худой и замученной клячи. Мужичок так искренне хвалил кобылку, так проникновенно заглядывал в глаза прохожего, что тот уже почти готов был купить доходягу.

Волхв был готов улыбнуться, но, взглянув мельком в очи лысоватого, ощутил, что от того, продаст ли он свою невзрачную кобылку, зависит жизнь его детей, которых нечем кормить. Несколько раз ему попадались навстречу добротно одетые важного вида нурманы.

За торговыми рядами пошли купеческие лабазы. Сюда, жалобно поскрипывая, подъезжали тяжелогружёные телеги, и крепкие мужики – кто в пыльных рубахах, а кто и с голым торсом – таскали кули и тюки. Освободившиеся телеги, грохоча и подскакивая на выбоинах, отъезжали в сторону, и лошади получали свою долю овса.

В стороне, на брёвнах, сидели два старика, видно приехавшие с сыновьями либо внуками, чтобы больше веским словом и дельным советом, нежели силой, оказывать поддержку в торговых делах.

Светозар присел неподалёку, достал из котомки кувшин с холодной живой водой, взятой у Заветного камня, и стал пить, невольно прислушиваясь к тому, о чём говорили между собой старики.

Поводом для их разговора послужила ещё одна важная свита прошедших мимо свеев, которые направились в торговый дом к грекам, видимо за вином. Варяги и свеи чувствовали себя здесь хозяевами, да и грекам было вольготно: их торговых домов много было понастроено в Нов-граде.

– Раньше, стало быть, купцы заморские наших богов почитали, – говорил один старик, провожая чужеземных гостей взором, – особливо Белеса. Он ведь скотом и богатством ведал, а зла от него никто никогда не видывал. Приплывут, бывало, те же нурманы на своих лодиях, а впереди драконья либо кабанья голова скалится. Так они, прежде чем пристать к берегу, голову эту снимают, чтоб, значит, богов наших не прогневить. Пристанут – и первым делом к Велесу идут, жертву несут: хлеб, молоко, масло, яйца – что у кого есть. А только уж после того – на Торг. Коли удачно поторговали, опять к Велесу идут с приношениями, но теперь уже режут быка или барана. Часть жертвы шла бедным: вдовам, сиротам, увечным, – кто себя прокормить не может. А головы убитой скотины надевали на колья позади Велеса.

– Эге, вспомнила бабка, когда девкою была! – скривив уста, перебил его другой старик. – Велеса-то изничтожили, оттого и богатства, и урожая нету, а свеи теперь не гости вовсе, а хозяева, они ведь женой княжеской Индигердой сюда привезены, и землёй наделены, и довольствием княжеским, и чинами всяческими… – Старик с досадой сплюнул.

– Ну да, – согласно кивнул другой, – и волхвов наших извели, а они-то знали, какое лето будет, и что сеять надлежит, и когда. Оставил нас Велес, отвернулся от нас Перун, а новый бог – чужой, может, для своих, для греков да франков он и добрый, а для нас… – старик горестно махнул рукой, – откуда ж тут добру быть?

– Я знаю, – отозвался другой старик, – вон там, у самого берега Волхова Велес и стоял, где теперь рвы остались. Рекут, топорами его рубили, а потом дотла сожгли.

– Я к тому веду, – продолжал первый, – что хуже, чем нынче, никогда не бывало. Для Отчизны своей, для Рода люди жили, и головы свои за него с радостью готовы были сложить, а теперь брат на брата с мечом идёт, грабят друг дружку, и каждый только о себе дбает… Совсем худая пошла торговля, не богатеют, а разоряются люди. А песен таких, как прежде складывали, нынче никто уже сложить не может, да и запрещают песни-то, как и гусли, и дудки, и хороводы в праздники…

Светозар сидел размышляя.

В это время мимо проходили несколько мужиков, толкуя между собой. Среди них выделялся высокий голос, показавшийся Светозару знакомым. Он тут же признал возницу, с которым вместе ехал на Торг.

– Здрав будь, Нечай! – окликнул он. – И вы, люди добрые!

Нечай обернулся, глаза его засияли, губы расплылись в улыбке, обнажив нездоровые зубы.

– О, гляди-ка, Светозар! А я как раз мужикам рассказывал, как ты меня излечил, а ты сам – вот он!

Мужики с интересом поглядывали на волхва, некоторые сразу стали спрашивать о своих недугах, но Нечай уже тянул Светозара за рукав.

– Опосля, мужики, дайте отдохнуть человеку с дороги, вона сколько пешком протопал! Пойдём, друг, я уже освободился, к брату еду. Вон телега моя, садись!

Светозар ненадолго задержался возле мужиков, разговаривая с худым как жердь юношей с нездоровым румянцем на щеках.

– Приходи завтра, – сказал ему Светозар, – вон туда, на берег Волхова, я полечу тебя…

В телеге Нечая они поехали в город.

– У брата моего дочка больная, чахнет, как былиночка. И в церковь носили, окрестили и водой свячёной поили, и священник молитву читал, а всё по-прежнему. Поможешь, Светозар-батюшка? – заискивающе заглядывал в очи возница.

– Поглядим, Нечай, почто раньше времени загадывать…

– Брат мой в плотницком деле умелец большой, – хвалился по дороге Нечай. – Топор у него в руках прямо поёт, и такие чудеса из дерева выделывает! Как сподручнее терем поставить, куда каким оконцем светёлку вывести, как двор обустроить, чтоб всё под рукой было, – всё брательник знает, во всей округе лучшего мастера не сыскать. Сперва он сам работал, а теперь у него одних подмастерьев полдюжины, им многое поручает, а сам только самую тонкую работу делает. И строит не кому попало, а купцам да боярам, самому князю светлейшему терем помогал возводить! – с оттенком великой почтительности поднял палец вверх возница.

– А ты что же? – спросил Светозар.

– А я неспособный. Брат говорит, блажь во мне сидит. Вот купил мне коня да телегу, дай бог ему здоровья, теперь купцам товары вожу. Мне одному много не надо.

– А что ж семью не завёл, годы-то уже за середину перевалили?

– Вольный я, сам себе приказчик, еду куда хочу, что надумаю, то и делаю. А баба, дети – обуза только… Ну вот, приехали! – И он остановил лошадь.

Нечай не лгал. Дом брата оказался настоящим теремом, с подклетью и высоко вознесёнными светёлками. Срублен он был добротно, украшен резными наличниками. Нечай долго стучал в высокие глухие ворота, пока не подошёл кто-то из работников и после выяснения, кто приехал, открыл наконец затворы. Телега вкатилась на широкий двор, встреченная лаем нескольких собак.

На крыльцо вышла дородная женщина со строгим, нахмуренным лицом. Светлый платок только оттенял чёрные брови и карие глаза, с некоторым недовольством взглянувшие на просто одетого босоногого незнакомца, а потом на Нечая, как бы спрашивая: «Кого привёз без моего ведома?»

Возница, накрутив вожжи на выступающий колышек, проворно соскочил с телеги, взбежал на крыльцо и о чём-то стал горячо говорить вполголоса. Пока он убеждал, лицо хозяйки несколько раз менялось: оно то становилось суровым, то освещалось лучиком надежды, но более всего выражало опасение и даже страх: привечать в своём доме некрещёного, а тем паче волхва опасно. Но желание помочь дочери…

– Добрая хозяюшка, – прервал её сомнения Светозар, – не беспокойся обо мне понапрасну. Я человек простой, в теремах жить непривычный, ежели дозволишь, заночую на сеновале, там сподручнее и вольнее…

У хозяйки, видимо, несколько отлегло от сердца, и она велела девушке, помогавшей по дому, накрыть для приехавших стол под навесом. Светозар сел на лавку, а Нечай пошёл куда-то в дальний конец двора побеседовать со знакомым конюхом.

В это время с крыльца медленно сошла девочка лет пяти. Может, она была старше, но выглядела так, потому что была худенькой и бледной до прозрачности. Несмотря на тёплую, даже жаркую погоду, одета она была так, будто на дворе стояла глубокая осень.

Светозар подозвал её, вытащил горсть лесных орехов:

– Это тебе белочка передала!

Девочка несмело взяла, попробовала раскусить орех, но не смогла. Её больше привлёк посох Светозара, и она стала водить пальчиком по его тёмной гладкой поверхности, разглядывая рукоять-ящера.

Волхв поглядел в её глаза, провёл рукой по позвоночнику, погладил по головке. Мать стояла неподалёку в напряжённом ожидании. Слова волхва прозвучали для неё как внезапный удар грома средь ясного неба:

– Хвори в девочке нет…

Мать готова была услышать что угодно, но только не это. Если бы кудесник сказал, что на дитя навели порчу или это какая-то неизвестная неизлечимая болезнь, она бы поверила, но такое…

– Как же нет? Она ведь тает на глазах, моя доченька! – со слезами в голосе проговорила женщина, прижав к себе маленькое покорное тельце.

– Ты сама её изводишь… – строго сказал Светозар.

Женщина испуганно встретила его тяжёлый взор и растерялась.

Она хотела возразить, крикнуть, что это неправда, но стояла молча, только меняясь в лице.

– Ты вначале не хотела этого ребёнка: возраст, немолодая уже. Да и жить стали не чета прежнему, столько забот прибавилось по новому хозяйству, о котором раньше и не мечталось. Вот и стала снадобья пить, чтоб дитя не родилось, – продолжал волхв, глядя своими пронзительными глазами.

Кровь бросилась в лицо женщины. Этот чародей знал о самом потаённом, в чём порою сама себе не признавалась, пряча мысли в укромные уголки души.

– Однако сила Рода победила, и девочка появилась на свет. Но такая хилая и болезненная. И тебе стало страшно, что это из-за тех снадобий. Ты принялась опекать младшую дочь так, как не опекала никого из детей, и тем самым стала вредить ей.

– Что ты говоришь, отче. – Женщина опустила очи, чувствуя, что волхв читает по ним её мысли так же легко, как свои колдовские книги. – Разве может любовь принести зло, тем паче любовь матери…

– А разве ты не ведаешь, – печально сказал волхв, – что от чрезмерного обилия солнца растения гибнут? Что избыточное солнце уничтожает жизнь? Ты сама укрыла вон там цветы в тень, чтоб они не завяли и не усохли. Даждьбог сотворил Солнце в небе нашем и сотворил Любовь в душе человеческой, и законы для них одни. Ибо любовь, подобно солнцу, должна ласково согревать близких, а не испепелять их убийственным жаром и не быть подобной куску холодного льда. Лишь так будет зеленеть Древо Жизни. А коли человек позволяет овладеть собой какому-либо чрезмерному чувству или желанию, то опасны могут быть дела его, ибо он нарушает равновесие Поконов Сварога, который дал человеку не токмо сердце, но и ум.

Ты же, чуя вину перед дочерью, отдалась безумной любви. И даже не любви, а навязчивой опеке: стала оберегать чадо от зноя и холода, давать лучшую, по твоему разумению, пищу, не пускала играть к другим детям, чтоб они не обижали её и не дразнили. Ты отняла девочку от Матери нашей Сырой Земли, запретила бегать босиком. Она никогда не чуяла целебную силу живых источников, потому что ты всегда моешь её дома в подогретой воде. Ты отвернула её от богов наших: от яри Солнца-Сурьи и животворящего дыхания Даждьбога, от очищения Купалы, от прикосновений Стрибога и волшебной кудели Макоши, которая прядёт нить людских судеб из лунного света и серебристых речных туманов. И только Мара приближается, протягивая свою костлявую руку, чтоб совлечь её в Навь, где Яма выпьет кровь и отнимет жизнь.

– Что же делать, отче? – со слезами на очах подавленно прошептала мать.

– С завтрашнего утра и ежедневно пусть девочка в одной лёгкой рубашонке босиком выбегает на луг, пока роса не ушла с травы. Это утренняя Заря-Мерцана проливает в степь своё молоко, от которого сила и крепость удваиваются. Пусть бегает, пока тело не разогреется и щёчки не порозовеют. А если не сможет, по возвращении домой пусть по горнице бегает, покуда ножки сами не просохнут и согреются. За осень покрепчает, так что сможет зимой и на снег выбегать. И тебе, как матери, не худо бы по утренней росе да по снегу ходить, это только в пользу, и ребёнку пример. Увидишь, какую радость это доставит вам обеим! Одёжку лишнюю не надевай, на воздухе пусть поболе времени проводит, играет с другими детьми, и кушать насильно не заставляй…

– Да как же это? – всплеснула руками женщина. – Ведь она с голоду помрёт, а сама никогда не попросит!

Голос волхва обрёл крепость железа.

– Это она сейчас у тебя помирает. А будешь упорствовать, идти супротив законов божеских, и вовсе помереть может. Я всё сказал, хозяйка, решай как знаешь…

Утром на том месте, куда Светозар пригласил юношу, больного немощью, собралась целая толпа людей. Воистину, слух бежит впереди ветра.

С этого дня Светозар начал исполнять то, для чего он пришёл в Нов-град, войдя в начертанный для себя круг волховства, эту попытку если не спасти чистоту и силу веры славянской, то хотя бы пробудить в людских душах помыслы её и прорастить зёрна, пришедшие к нему самому через многие века и тысячелетия. Чтобы хоть толика малая этих зёрен сохранилась в людской памяти, передавая грядущим поколениям истину о том, кто они есть, славяне, на самом деле.

Светозар был здрав и крепок – пошло его сорок девятое лето, – посему сил хватало на всё: и на лечение людей, и на терпеливые ответы и объяснения тем, кто приходил с подозрением и сомнениями, и на то, чтобы рассказывать старинные предания и петь красивым, сильным голосом древние «думы». К «буковицам» отца Велимира, переданным ему бабушкой после смерти деда, прибавилась ещё не одна: Светозар кое-что записал сам, но больше выискивал, покупал, обменивал, да люди и сами охотно несли ему дощечки с письменами, белые кожи с «чаровными знаками», календари, травники и прочее, чего прежде много было в каждом славянском доме. Теперь хранить это и пользоваться дедовскими знаниями стало опасно: за подобное карали нещадно. Светозар собирал древние письмена в тайном укромном хранилище. Многое из того он знал наизусть и рассказывал новгородцам об истоках Руси великой, о Русколани, Сурожи, Волыни, Антии, Киеве, Нов-граде Таврическом и Дунайском, о Рароге, Арконе и Волине – славянских державах и градах могучих. И ещё более древние предания о крае Иньском, зелёном Семиречье и отце Арии, о его сыновьях Кие, Щехе и Хориве, которые стали во главе трёх славянских родов: киян-русов, чехов и хорват.

Ещё рассказывал о Великом Триглаве, о Прави, Яви и Нави, из которых мир состоит, о пращурах славных и битвах великих за жизнь вольную. Повествовал о русах-ойразах, живших до Великого потопа у золотой горы Меру, когда ими правили боги живые и дали заветы, чтобы люди жили по справедливости. Как случилась беда – Великий потоп – и уцелевшие русы переселились в новые земли, как царь Сварог плавал в Египет и правил там тридцать лет и три года.

Через волхва Светозара сила эта перетекала в людей, внимавших ему. Слух о кудеснике, не берущем за лечение плату, разлетелся по всему граду.

Как-то, вправляя на деревянном настиле позвонок страждущему, Светозар ощутил на себе недобрый взгляд. Подняв глаза, увидел выступающего из толпы черноризца – христианского монаха, аскета с фанатично горящим взором.

– Захворал никак, человек божий, или какая иная нужда приключилась? – обратился к нему Светозар.

Волна ненависти плеснула от всего облика монаха.

– Дерзишь, поганый волхв, сатанинский приспешник? Люд новгородский охмурить удумал, от Христа верующих отвращаешь? – ядовито зашипел он. – Как смеешь ты, дьявольское отродье, крещёных лечить? Знаешь ли, что за это голову снести мало?

– Так ведь, человече, болезнь, она не разбирает, кто крещёный, а кто нет, кто боярин, а кто конюх…

В толпе послышался гул одобрения.

– Отчего ж вы, Божьи избранники, священники и епископы, не ходите к людям и не лечите их, а мне, язычнику непотребному, приходится делать сие? Или, может, моя вера покрепче будет?

Черноризец покраснел, а потом побелел от ярости. Сжав крест на груди, он стал потрясать им, восклицая:

– Вот символ истинной веры! Господь наш Иисус Христос, принявший на кресте страдания за грехи человеческие!

– Кто ты? – вдруг спросил Светозар. – Грек? Славянин? Жидовин?

Черноризец запнулся, не поняв сути вопроса.

– Ежели ты грек, – продолжал Светозар, – то устремления ваши ясны: вы крестите Русь, как и другие народы, чтобы стричь с них дань и иметь власть. Ежели ты жидовин, то большинство вашего народа молятся Ягве, не признают Христа за бога и сами распяли его на кресте. Но ежели ты славянин, то должен чтить свои святыни и помнить князя Буса и семьдесят воевод наших, которых готы распяли на крестах. Погибший Бус с воеводами стали Божичами и получили чин в небесном войске Перуновом…

– Христос принял страдание за всех людей! – твёрдо сжав губы, повторил монах, не отвечая на заданный вопрос.

– Оно, может, и так, – не возражал Светозар. – Одначе у нас, на Руси, издревле ведётся, что каждый сам отвечает за свои поступки перед богами и пращурами. Негоже славянину за чужую спину прятаться, а тем паче – божескую, ибо они наши великие родичи. Пристало ли витязю прятаться за спину своего отца или деда? Вымаливать у них кусок хлеба насущного? Не пристало… Не по-людски это и не по-божески. Ты вот лучше меня, поганого, просвети. Кто был Христос, если по-нашему, по-простому, сказать?

– Христос – сын Божий, – отвечал монах, уже почти овладев собой.

– И людей он лечил, и чудеса творил, я слышал, так ведь?

Черноризец не ответил, стараясь понять, куда клонит волхв.

– Так, – сам себе ответил Светозар. – А сие означает, что Христос был таким же волхвом, как я и другие кудесники. Мы ведь Перуновы дети, Даждьбожии внуки, и сила их в нас пребывает. И ты, человече, ежели являешься достойным жрецом своего бога, то и силу его должен иметь. А коли не имеешь, значит, ты самозванец…

Какие-то мгновения черноризец молчал, сражённый наглостью волхва настолько, что не мог говорить. Только кулаки его сжимались всё сильнее да жилы вздувались на шее.

– Иди к тем, кто тебя послал, – продолжал Светозар, – и скажи им, что я, Светозар, сын Мечислава, волхв славянский, сотворю те же чудеса, что творил Христос. И да не будет сие пустыми словами – нынче же перейду Волхов-реку на очах у всех, аки посуху.

Одновременный вздох радостного удивления пронёсся над толпой. Черноризец, так и не проронив ни слова, весь напрягшийся, как тетива лука, резко повернулся, бросился прочь в расступившийся живой коридор и исчез в мгновение ока, будто подхваченный ветром.

Ещё задолго до назначенного часа на пологом берегу Волхова стал собираться люд, от мала до велика. Переговаривались, вспоминали прежних волхвов, которые творили разные чудеса, большинство верило и поддерживало Светозара. Все новгородцы знали, что и название реки Волхов произошло от Волхва, так звали сына князя Славена, пришедшего в эти края со своими Родами с берегов моря Синего и с Дуная, откуда они были вытеснены готами, гуннами, обрами и греками. В сих местах и основал князь город Славянск, который позднее, после разорения уграми, был возобновлён как Нов-град. Волхв был великий волшебник. Он не только разъезжал по реке Волхову, названной так по его имени, а до того именовавшейся Мутною, и по Русскому морю, но даже плавал для добыч в Варяжское море. Когда же он был в Славянске, то при приближении неприятеля оборачивался в великого змея, ложился от берега до берега поперёк реки, и тогда не только никто не мог проехать по оной, но даже спастись не было возможности [36].

Когда Светозар, строгий и торжественный, в новой рубахе, пришёл к берегу, люди, понимая важность момента, не затрагивали его. Спустившись к тому месту, где некогда стоял кумир Белеса, кудесник стал творить молитву богам.

Через время плотная стена новгородцев пришла в движение, загудела, и все повернулись в другую сторону.

– Гляди, никак сам князь с епископом едут!

– А с ними вся дружина…

– И монахов со священниками прихватили…

Князь Глеб Святославович со свитой и дружинниками, епископ со священниками и «чёрным воинством» направлялись к месту скопления народа. Люди притихли и стояли молча, глядя, как они приближаются.

Епископ ехал в специально сделанной для него повозке с мягкими подушками, чтобы не трясло. Он был облачён как на великий праздник: в златотканую ризу, на голове – венец с дорогими каменьями. Помимо креста на груди, в руках он держал ещё один большой золотой крест с самоцветами, который он только в особо торжественных случаях доставал из кованого ларя, где под крепким запором хранилась прочая великолепная ценная утварь.

Князь Глеб ехал верхом на серой лошади в окружении крепких гридней, левой рукой держа уздечку, а правой то сжимал рукоять меча, то нервно теребил край своего красного плаща. Хмуро оглядев народ, князь спешился и подошёл к епископу, который продолжал сидеть в повозке.

– Ну, что скажешь, отче? Почитай, весь Новгород на зрелище собрался. Что делать будем?

– Надо людей к кресту призвать, тут ведь все крещёные, не пойдут они за волхвом, – с некоторой дрожью в голосе отвечал епископ, что выдавало его крайнее беспокойство.

– А как перейдёт он Волхов? – сузил глаза Глеб. – Понимаешь ли, что тогда будет?

Отца Феодора бросило в жар.

– Всё может быть, княже, – глухо ответил он. – Волхвы издавна прельщают людей и волхвуют научением дьявольским. Как в первом роду при апостолах был волхв Симон и волхвования делал, повелевал псам говорить человеческим голосом, а сам оборачивался то старым, то молодым, то иных превращал в другой образ, и делал это в наваждении, И Анний, и Амврий волхвованием чудеса творили против Моисея… Так и Купон творил наваждения бесовские, как по воде ходить, и иные наваждения… [37]Люди про дела волхвов наслышаны. Гляди, сколько зевак! Не дай бог, озлобятся против нас, дружина твоя не устоит…

– Так что ж ты сидишь? – блеснул очами Глеб. – Ты пастырь, вот и приручи овец, чтоб всё тихо, мирно было.

Преодолевая внутреннюю дрожь, вылез из повозки епископ и, пройдя вперёд, выкрикнул:

– Люди! Новгородцы! Христиане праведные! Не губите душу свою, не слушайте волхва, не верьте, что сотворит он чудо. То только Богу нашему Иисусу Христу подвластно, а сей – посланец дьявола-искусителя. Опомнитесь, чада неразумные!

– А ежели сотворит волхв чудо, как тогда, отче? – крикнул кто-то из толпы сильным насмешливым голосом.

– А может, епископ сам желает сотворить чудо? Так река – вот она! – прогудел ещё кто-то басом.

Его поддержали смешками.

Чувствуя, как ускользает власть над людьми, епископ воздел сияющий на солнце крест и громко провозгласил:

– Кто хочет верить волхву, пусть за ним идёт, а кто верует в крест, идите к кресту!

И разделились надвое: князь Глеб с дружиной своей стал возле епископа, а люди все пошли за волхва [38]. И стали у реки, враждебно поглядывая. Некоторые начали подбирать камни и палки, откуда-то появились вилы-трезубцы и кузнечные молотки.

Вдохновлённые единством и поддержкой друг друга, тысячи людей слились в единую силу. Стали всё громче раздаваться выкрики-протесты против кровавого крещения, насильственного огречивания, утраты Веча, грабежей и голода… Назревал великий мятеж.

Светозар не принимал в этом участия. На берегу реки он собирал волховские силы, чтобы привычно слиться с синью Сварожьей, стать таким же невесомым, как облака и ветер. Ещё несколько замедленных дыханий – и… Стук копыт рядом и звяканье сбруи заставили обернуться. Он увидел побледневшее лицо князя Глеба, кутающегося в пурпур своего плаща, словно ему было холодно. Небольшая свита всадников сопровождала его. Люди, уверенные в себе и могуществе Светозара, пропустили их, ожидая развязки.

Внук Светозара Яромировича и внук князя Ярослава Владимировича встретились очами. Почти так же, как их деды в Суздале и как глядели когда-то друг на друга волхв Мечислав и князь Владимир на Перуновой поляне в Киевской слободе.

– Ведаешь ли ты, волхв, что будет утром, а что – вечером? – глухо спросил Глеб.

– Всё ведаю… – отвечал жрец.

Князь мешал ему сосредоточиться. Отвернувшись, он вновь стал входить в состояние лёгкости, могущей свободно понести его над волнами. И опять голос князя:

– А ведаешь ли, что сейчас будет?

– Чудеса великие сотворю, – ответил, как сквозь сон, Светозар, обретая удивительное ощущение освобождённости от всего земного. На миг его стать подёрнулась как бы маревом или лёгким туманом. Люди ещё ничего не видели, только князь Глеб, стоявший рядом, заметил перемену в облике Светозара. Волхв сделал первый шаг и словно завис в воздухе, чуть оторвавшись от земли.

В сей миг над головой блеснула молния. Светозар только краем сознания успел удивиться, откуда средь ясного дня взялась молния, прежде чем извлечённый из-под княжеской полы топор – последний довод и жалких рабов, и грозных владык – со страшной силой опустился обухом на затылок.

Кровь горячим ключом хлынула из проломленного черепа на белую рубаху волхва, брызнула на пурпур княжеского плаща и сапоги. Кудесник на долю мгновения замер, затем тело его, лишённое сознания, стало клониться и безмолвно рухнуло на землю, как срубленное под корень дерево.

Князь опустил топор и попятился под прикрытие дружинников, которые выхватили из ножен мечи, готовые сечь первых приблизившихся.

Люди замерли, как парализованные. Прошло некоторое время, прежде чем кое-кто, убедившись, что волхв не подаёт признаков жизни, осмелился выразить вслух невероятную догадку:

– Неужто убил?

– Порешил… – глухо подтвердил другой голос.

– Одним махом кончил! – с долей изумления воскликнул третий.

– Убил! Убил. Убил… – зароптали по рядам, и всё стихло.

Никто не решался подойти к умирающему, только что полному жизни и сил, а теперь подрагивающему в последних судорогах телу.

Уверенность и спокойствие толпы убывали с каждой каплей крови, истекающей из смертельной раны волхва. И каждая капля этой крови будто напитывала близкую к гибели епископско-княжескую власть. Страх и растерянность покидали её. Набухая и раздуваясь на глазах, словно от выпитой этой крови, она вновь превращалась в хитрого и сильного хищника.

Князь Глеб доказал, что он достойный внук своего деда, князя Ярослава Хромого, и правнук Владимира Крестителя, которые, по обыкновению всех царствующих, решительно расправлялись со своими противниками. Князю Глебу было легче: чтобы удержать свою власть в Новгороде, ему достало прикончить одного волхва.

По его знаку дружина стала разгонять толпу. Люди, почувствовав перелом, поспешно расходились, теперь уже боясь обвинений в заговоре. Вместе с гибелью Светозара улетучился и вольный дух в сердцах новгородцев. Нечай сразу вспомнил о своей лошади и, втянув голову в плечи, юркнул вдоль берега, подальше от греха.

Никто не смел подойти к распластанному на берегу телу Светозара. Те, кто ещё недавно поддерживали его, боялись, что княжеские и церковные соглядатаи непременно заметят их и тогда… Дружинники же и черноризцы тоже не хотели подходить, и зловещий шепоток скользким ужом полз среди них, потому как даже мёртвый волхв внушал страх.

Так и опустилась Ночь-матерь, укрыв скорбным покрывалом бездыханное тело кудесника. Она приняла его от ясного Отца-дня и в наступившей темноте долго шумела ветром, вскрикивала странными голосами, хлопала крылами невидимых ночных птиц. А потом заплакала частым и холодным дождём.

Вздрагивая от неведомых звуков, млея от страха и дрожа всем телом то ли от нервного напряжения, то ли от ночных дождинок-слёз, хлеставших косыми от порывистого ветра струями, к берегу Волхова крадучись пробирались две фигуры. Это был Нечай и его друг, молодой кузнец, которому волхв накануне вылечил искалеченную горячим железом руку. Оба напряжённо вглядывались в темень, время от времени утирая мокрые лица, на которых вместе с каплями дождя выступал холодный пот испуга.

– Вот он, кажется? – наконец толкнул Нечая кузнец, указывая на белеющее в нескольких шагах пятно.

– А кому ж ещё тут быть? – вопросом на вопрос ответил Нечай, клацая зубами. – Его тело, точно. Он в белую рубаху одет был. Только отчего так видно кругом, будто при полной луне…

Нечай не договорил. В сей миг оба ясно узрели лежащего на земле волхва, а над ним нечто, похожее на бледный голубоватый свет или туман. Только – о, чудо! – странный туман совершенно не колебался от резких порывов ветра, и дождь не проникал сквозь него. Оцепенев, оба не мигая, как заворожённые глядели на неведомое. Столб голубоватого тумана-света поднялся на несколько саженей, и в нём стал проступать человеческий лик. Он даже шевелил устами, словно что-то говорил Нечаю и кузнецу, а может, не им, а самому Великому Безвременью. Потом, задрожав, видение медленно поднялось вверх к тяжёлым облакам, что плотно спеленали ночное ветреное небо, и растаяло.

Не чуя под собой ни мокрой земли, ни веса тел, огнищане приподнялись, готовые в любую минуту дать стрекача.

– Давай уйдем отсюда! – горячо прошептал Нечай, судорожно сжимая в руке небольшой заступ, которым он хотел вырыть могилу для погибшего.

– Не годится так, – отвечал кузнец. – Что ж мы его, так и бросим на глумление псам и воронам? Видел, душа уже отошла. – В его голосе окрепла решимость. – Пошли! – сказал он и с некоторым усилием сделал несколько шагов вперёд. – Ну, иди сюда! – проговорил он, склонившись над телом.

Видя, что ничего не происходит, Нечай несколько раз торопливо перекрестился и несмело приблизился к убитому.

Кузнец стал поднимать бездыханное тело Светозара. Нечай ухватил за ноги. Быстро, почти бегом, они спустились к берегу. Там уложили тело в небольшую лодчонку. Кузнец извлёк из-за голенища нож и одним махом перерезал натянутую очередным порывом ветра вервь. Волны и ветер быстро подхватили лодочку и понесли прочь в темноту.

– Доброе дело мы с тобою, брат Нечай, сотворили, – проговорил молодой кузнец, – волхв в лодии, как ему и положено, ушёл в Навь по своей волховской реке.

Мокрые, стоя по пояс в воде под хлёсткими ударами дождевых струй и лязгая зубами от холода, они всё смотрели туда, где скрылась утлая лодчонка с телом кудесника.

Небо вдруг раскололось, и ветвистая молния выстлалась огненным мостом между небом и водой. Нечай вздрогнул от страха, а кузнец восторженно воскликнул:

– Видал, сам Перун Светозару путь в Сваргу выстелил!

Нечай подобрал заступ, и они покинули берег Волхова. Дождь продолжал лить почти сплошной стеной.

– Жалко, однако, – трясясь от холода и страха, молвил возничий, когда они возвращались, шагая по булькающим от дождя лужам, – что волхв умер, добрый был человек, меня и племянницу излечил…

Они наконец добрались до кузницы, где было сухо и тепло. Кузнец расшевелил жар и подбросил в горнило ковш древесного угля. Потом чуть качнул мех, и на лике его отразился красный отсвет пламени, а когда повернулся к Нечаю, глаза сверкнули живыми угольками.

– Разве неведомо тебе, – заговорил он, – что волхву Смерть и Жизнь – сёстры родные. Он всегда по кромке острой меж ними двумя ходит и в любой миг волен к той или другой сестре зайти, так же как мы с тобой в мою кузницу.

Стало тихо, только дождь барабанил по крыше да где-то тонко пела струйка стекающей воды.

– Погоди, – с некоторым страхом спросил Нечай, – а тебе сие откуда ведомо?

– Кузнец я, а значит, Огнебогов внук, без его помощи как волшбу с железом творить? Без волшбы кузнец и не кузнец вовсе! – Он гордо выпрямился и озорно сверкнул очами-угольями.

– Что ж это получается, – вдруг забеспокоился Нечай, – ежели сама Смерть у волхва в сёстрах ходит, то князю и епископу теперь грозит конец скорый?

– Это уж как Сёстры решат, – заключил кузнец. – Только я не про то, брат Нечай. – Он понизил голос до шёпота. – Волхвы, они ведь бессмертную душу имеют! Погостит наш Светозар у Мары, сколько надобно, а потом к её сестре Живе отправится.

– Стало быть, – предположил Нечай боязливым шёпотом, – он обратно вернётся?

– Я ж тебе о том и реку, брат! – торжествующе молвил кузнец. – Когда то произойдёт, в каком месте, какого облика и имени будет тот человек, неведомо, только случится сие непременно, волхвы не умирают!

И словно в ответ на его слова по небу пророкотал близкий раскат грома.

Конец второй части