Первая любовь

ГЛАВА ВТОРАЯ ФОТОГРАФИЯ

Белое море на карте в учебнике – маленькое рога­тое пятнышко, что-то вроде кляксы в тетради неряш­ливого школьника. И вот по этой «кляксе» идет наш «Октябрь». Не видно берегов. Вокруг вода, а очень да­леко видна линия горизонта, сливающаяся с небом.

Спокойное штилевое море величественно и безмолв­но. Кажется, оно дышит прозрачным голубоватым воз­духом и бережно, словно материнскими руками, несет наш огромный пароход. Впереди, слева от нас, по морю тянется к горизонту извилистая дрожащая солнечная дорожка.

После вахты я умылся, пообедал и пошел в красный уголок. Здесь в ненастную погоду команда проводит свое свободное время. Машинисты, кочегары и матросы читают газеты и журналы, играют в шахматы и в до­мино.

Сейчас на мое счастье в красном уголке никого не было. Я раскрыл тетрадь, быстро написал пять слов, по­том задумался.

Что написать, как выразить свои мысли?

Долго я думал, а на тетрадочном листке оставались все те же слова: «В комсомольскую ячейку «Октября». Заявление».

Костя Чижов рассказывал мне, как он писал заявле­ние. Но сейчас я думал о том, как писала заявление Оля Лукина.

В красный уголок зашел матрос Якимов.

– Сыграем в шахматы, – предложил он, загляды­вая в мою тетрадь.

– Не хочется, – отказался я, быстро перевернув страницу. В этот момент мне хотелось побыть одному.

– Учебное задание нужно готовить.

Якимов скучающе порылся в газетах и вышел. Но каждую минуту в красный уголок мог еще кто-нибудь прийти. И тогда я решил поторопиться и написать ко­ротко и просто.

Я начал с обычного слова «Прошу…» Написав не­сколько строк, я подписал и отнес заявление секретарю комсомольской ячейки Павлу Жаворонкову. Я волно­вался, ожидая, что скажет секретарь.

– Это правильно, – сказал Павлик. – У нас ячей­ка маленькая. Теперь подрастем. А почему Илько не подает заявления?

– Илько тоже напишет, – ответил я.

«Теперь подрастем», – сказал Павлик. Значит, он не сомневался, что мы с Илько будем приняты в ком­сомол.

– А когда будут принимать?

– В Архангельск придем – там и решим.

– А нас обязательно примут?

Павлик улыбнулся, и я понял, что он хотел ответить:

«Не беспокойся, примут!»

Рейс Архангельск – Мезень – Архангельск был недол­гим. Он продолжался всего четыре дня. За эти четыре дня ничего особенного не произошло. Даже погода все время стояла тихая, настоящая штилевая.

Когда «Октябрь» вернулся в Архангельск, «Канин» все еще был в рейсе. А между тем мне очень хотелось повидать Костю. Нужно было рассказать ему о заяв­лении.

Но еще больше хотелось встретить Олю.

Дома я пробыл не больше часа. Никаких новостей там не было, да и я ничего интересного ни маме, ни деду Максимычу рассказать не мог. На судно я должен был явиться только на другой день утром.

Наступал вечер, но было еще жарко. Ребятишки купались в Соломбалке, ныряя вниз головой с бортов лодок и плавая наперегонки. И я позавидовал им, чув­ствуя себя уже взрослым.

Сегодня на судне мы с Илько получили свою учени­ческую заработную плату. Деньги, как всегда, я отдал маме, оставив себе рубль. Теперь я мог пойти в кино­театр «Марс», мог купить мороженое, выпить бутылку шипучего ситро. Но удивительное дело, все эти обычно желанные удовольствия сейчас меня не привлекали. Да, надо ведь сфотографироваться для комсомольского би­лета. Вторую карточку можно подарить на память Косте Чижову. И он мне тоже подарит свою с надписью.

Эта внезапно пришедшая мысль так обрадовала ме­ня, что я почти бегом направился к фотографии.

У ворот дома, где размещалась в то время частная фотография, висела застекленная витрина с карточками. Каких снимков тут только не было! На большом портре­те, прищурившись, кокетливо улыбалась молодая дама с огромной пышной прической. Седобородый старик смотрел с открытки сердито и строго. Пожилой усатый мужчина сидел на стуле, положив кисти обеих рук на колени. Около него стояла словно чем-то испуганная женщина. Ее рука лежала на плече мужа. Маленький, толстый, совсем голый мальчишка смотрел на меня удив­ленными, ожидающими глазами. Во время съемки ему, конечно, обещали, что из аппарата вот-вот вылетит птичка. Были на снимках большие семьи, компании, парочки.

И вдруг я увидел знакомое лицо. В правом нижнем углу витрины висела маленькая фотография Оли Лукиной.

Я позабыл обо всем на свете. Рука потянулась к снимку, но наткнулась на стекло. И мне вдруг захоте­лось иметь эту карточку! Но как ее достать? Витрина закрыта на замок. Я отходил от витрины и снова под­ходил к ней.

Я готов был отдать за фотокарточку Оли что угод­но. И тут же мне пришла простая мысль: попросить снимок у владельца фотографии. Даже не попросить, а купить. Ведь он может заменить маленькую карточку любой другой.

Я зашел в фотографию.

– Сниматься, молодой человек? – спросила меня жена фотографа. – Что желаете? Визитки, открытки, на паспарту?

– Нет, мне нужно самого фотографа, – чуть робея, сказал я.

Вышел фотограф, полный мужчина, известный всей Соломбале, и подозрительно оглядел меня. На мою просьбу он ответил:

– Из витрины не могу. Да и зачем тебе чужая кар­точка?

– Это не чужая… это моя сестренка, – почти бессоз­нательно соврал я. – Она уехала и просила меня схо­дить к вам.

– Сестренка? Тогда я могу отпечатать новые сним­ки, повторно. Это будет стоить одинаково, что один сни­мок, что три. Меньше трех не делаем. – Фотограф на­звал цену.

Но зачем мне три карточки? Что с ними делать? И все-таки я согласился и уплатил деньги.

– Завтра будут готовы, – сказал фотограф.

Взволнованный, я долго бродил по улицам Соломбалы. Трижды возвращался на свою улицу, потом опять выходил по набережной на Никольский проспект. Одна­ко Олю я так и не встретил.

На другой день, когда мы с Илько пришли на «Ок­тябрь», Павлик Жаворонков сказал, что комсомольское собрание будет проводиться в рейсе. Нас будут прини­мать в комсомол!

Работая со старшим машинистом, я попытался пред­ставить, как меня станут принимать. Я думал о том, как отнесутся к этому Оля Лукина и Костя Чижов. Поче­му-то вступление в комсомол у меня связывалось с Олей и Костей.

Тот день на пароходе тянулся на редкость долго и томительно. Мне хотелось скорее бежать в Соломбалу, в фотографию за заветными карточками. Несколько раз я вытаскивал из кармана квитанцию на получение снимков. Даже эта тоненькая бумажка казалась мне значительной и дорогой.

Закончив работу, я даже не стал обедать, не дож­дался Илько, наскоро умылся и ушел с парохода.

С волнением подал я квитанцию жене фотографа, и она взамен вручила мне конверт. Не попрощавшись, я вышел из фотографии и только на улице, оглядевшись, решился раскрыть конверт.

На моей руке лежали три совершенно одинаковые карточки. Они были маленькие, ровно подрезанные, по­блескивающие глянцем.

Да, это была она, Оля. Прямой, задумчивый, чуть строгий взгляд. И вдруг мне показалось, что в этом взгляде затаился укоризненный вопрос, обращенный ко мне: «Зачем ты это сделал?»

Я поспешно спрятал снимки в конверт и засунул в карман.

– Я не виноват. Не сердись, Оля! – прошептал я и сразу же поймал себя на том, что разговариваю сам с собой.

И тут мне стало весело, даже смешно. Я вспомнил концерт в клубе судоремонтного завода и артиста, ко­торый пел: «Я люблю вас, Ольга…»

С легким сердцем я быстрее зашагал к дому. Ничего особенного не случилось. Эти фотоснимки никто не уви­дит.

– Мама, – сказал я, – сегодня я не успел пообе­дать на судне. Дай мне чего-нибудь поесть!

Пока мама накрывала на стол, я вышел на крыльцо и снова вытащил конверт. Мне все еще не верилось, что у меня есть Олина фотография.

Сидя за столом и обедая, я случайно взглянул в окно и увидел… Олю. Она шла по противоположной стороне улицы. Я вскочил.

– Спасибо, мама. Я скоро приду.

– Куда ты? – всполошилась мать. – А второе? На второе запеченная в молоке треска. Ведь ты ее любишь!

Ах, мама, мама! Я люблю все на свете! Как жалко, что я ничего не могу тебе рассказать! Я знаю: ты не стала бы смеяться, как другие, но ты удивилась бы и, наверное, не поверила.

Я шел за Олей, не решаясь догнать или окликнуть ее. Но подходя к набережной Соломбалки, я ускорил шаг, и она с противоположной стороны увидела меня.

– Где вы были? – спросила Оля и засмеялась. – Неужели вы все время сидите дома?

– Нет, я был в море, в рейсе.

– Ах, я и забыла. Ведь вы моряк. Счастливец! Как мне хотелось бы в море! Если бы был жив папа, он обя­зательно взял бы меня в море. На море очень красиво?

– Красиво, – ответил я, думая совсем о другом. Я думал о фотокарточках, лежащих в кармане. – Вы куда идете, Оля?

– К Галинке Прокопьевой. Вы ее знаете, она с нами училась. Завтра мы с ней на два дня поедем в деревню. Будем там собирать цветы и ловить рыбу. Галинка гово­рит, что в деревне очень хорошо.

– А мы завтра опять уходим в море, – сказал я с тоской и вдруг решился на то, о чем все время думал. – Оля, мне нужно вам что-то сказать.

Оля с удивлением взглянула на меня.

– Оля, – я чувствовал, как деревенеет мой го­лос. – Вы не рассердитесь, если я вам что-то покажу?

– Почему же мне сердиться?

– Дайте честное слово, что не рассердитесь!

– Честное слово, – Оля еще раз с недоумением по­смотрела на меня.

Тогда я решительно вытащил один снимок и показал ей. Оля как будто даже испугалась.

– Где ты взял? – взволнованно спросила она.

– Оля, вы обещали не сердиться.

– Нет, правда, Дима, где ты ее взял? – уже более спокойно спросила Оля.

– Я обо всем расскажу. – Она вдруг перешла со мной на «ты», и мне стало как-то проще с ней разгова­ривать. – Оля, ты можешь подарить мне эту карточку?

– Зачем тебе?

– Нужно. Ну, просто на память.

– Нет, нельзя. У тебя увидят.

– Нет, Оля, не увидят. Честное слово, я ее далеко спрячу. Только ты подпиши!

Мы шли по набережной и разговаривали, не глядя друг на друга. Я рассказал о том, как заказывал и вы­купал снимки.

– Оля, ты обещала не сердиться. Подпиши!

Мы переходили через мост. Оля взяла карандаш и подошла к перилам моста. Через полминуты фотогра­фия с подписью уже была в нагрудном кармане моей куртки.

Навстречу нам шла Галинка Прокопьева. Олина подруга.

– Только, пожалуйста, никому не показывай, – сказала Оля. – Вон идет Галинка. До свидания!

– Не покажу, честное комсомольское! – ответил я и отдал Оле конверт с двумя другими снимками.

Она ушла вперед. Я остался на мосту, вынул кар­точку и прочитал: «Товарищу детства на память о Соломбале».