Первая Мировая война

Введение

Первая мировая война является одним из ключевых событии мировой истории. Она определила мировую эволюцию всего последующего времени. За четыре года произошла подлинная революция в экономике, коммуникациях, национальной организации, в социальной системе мира. Первая мировая война придала современную форму национальному вопросу. Она вывела на арену общественной жизни массы народа, фактически не участвовавшие прежде в мировой истории. Она дала невиданный импульс технической революции. Она при этом открыла невиданные глубины гуманитарного падения, на которые оказался способным человек вопреки всем достижениям цивилизации. Она фактически разрушила оптимистическую культуру Европы, смяла все достижения столетия посленаполеоновского мира, сделала насилие легитимным орудием разрешения международных споров и инструментом социальных перемен. Она оставила после себя невиданное озлобление народов, выплеснувшееся в отчуждение 20-30-х годов и кровавую драму Второй мировой воины

Названная Великой, Первая мировая война оставила раны, которые с трудом затягивает даже время. Англичанин пишет сегодня:

«Великая война разбила сердца в масштабах, невиданных до норманнского завоевания и, слава Богу, неведомых за прошедшее тысячелетие. Она нанесла удар по рациональной и либеральной цивилизации европейского просвещения и, таким образом, по всей мировой цивилизации. Довоенная Европа хотя и была имперским центром, вызывала уважение приверженностью принципам конституционализма, правлением закона и представительными правительствами Послевоенная Европа лишилась доверия к этим принципам Они были потеряны в России после 1917 года, в Италии после 1922 года, в Германии в 1933 году, в Испании после 1936 года… Тоталитаризм стал политическим продолжением войны другими средствами»[1].

Во Франции, Германии и Британии нет ни города, ни деревни, где не было бы монумента не вернувшимся с Великой войны. В этой войне погибли два миллиона русских солдат, два миллиона французов, два миллиона немцев, миллион англичан и несчитанные сотни тысяч из самых разных стран и уголков земли — от Новой Зеландии до Ирландии, от Южной Африки до Финляндии. А оставшиеся в живых стали частью того, что позже будет названо «потерянным поколением».

Особое, решающее значение Первая мировая война имеет для нашей страны. Базовым для понимания русской истории является признание того факта, что внутри русского народа существуют два народа. Это явление берет свое начало со времен второго Романова — царя Алексея Михайловича, когда в Россию начинает проникать западное влияние и такие блестящие представители западного мировоззрения, как князь Голицын, становятся (при царевне Софье) во главе русского правительства. Люди вокруг Немецкой слободы, побывавшие за границей, получившие доступ к западному миру, становятся при Петре на капитанский мостик государства. И находятся гам до 1917 года. Традиционное деление идейных лагерей русской жизни на западников и славянофилов слишком слабое и неотчетливо выраженное, словно речь шла о мирном свободном выборе между сюртуком и кафтаном. Кровавый выбор истории был гораздо трагичнее. Национальное выживание требовало выбора: как ответить на тотальный натиск колонизующего весь мир Запада — уходом в изоляцию (как японцы в 1639–1869 годах, иранцы при Хомейни и т. п.) или изменением национального психологического кода в пользу сближения с западной («фаустовской») парадигмой национальной жизни, основанной на вере в свободный выбор, на сознательном целенаправленном выборе такой цели, ради осуществления которой требуется деятельная жизненная экспансия, индивидуализм, материалистическое самоутверждение.

Петр-реформатор безжалостной рукой заимствовал западную систему управления и систему организации армии. Частично он преуспел, создав государство, способное осуществлять обновление страны. Эта ассимиляция западной политической системы и ее военных органов оказалась успешной, позволив России продержаться до 1917 года. Великие державы Запада были вынуждены признать мировое значение русского государства, хотя их воззрения на Россию (читай книги западных путешественников) всегда содержали сомнение в отношении крепости континентального гиганта. Запад скептически воспринимал реформы Екатерины и Александра Второго, указывая на столь отличную от западной жизнь огромного большинства русского населения.

При всей огромности империи и блеске петербургского авангарда, ее политическая система несомненно отставала от требований времени — она не смогла создать механизма, который, с одной стороны, сохранял бы духовно-культурную оригинальность России, а с другой, указал бы полутораста миллионам мужиков путь к материально достойной жизни. Государственная система имперской России в девятнадцатом столетии представляла собой неустойчивое соотношение сил — небольшую вестернизированную элиту, способ сдержать массы у которой заключался не в консерватизме, а в реакции, в приверженности политическому порядку, имитирующему систему Западной Европы восемнадцатого столетия, от которой Европа уже отказалась. Частью реакции императорской России было проведение ограниченных по масштабам реформ, часто отменяемых, сопровождаемых политическим террором. При этом гений Петра не имел продолжения, ему наследовали самодержцы с нередко милыми манерами, но без необходимого характера. Правящий класс, решающий судьбу многомиллионной страны, демонстрировал скорее жесткость, чем компетентность — и это в условиях, когда прогресс никак «не желал» проявляться снизу, от подданных империи, вовсе не ставших еще гражданами, живущих далеко в доиндустриальной эпохе. Неадекватная элита в силу своей некомпетентности проявляла скорее враждебность к западным социальным идеям, чем и породила мощную социалистическую реакцию в XX веке. Плотина, созданная против прямого проникновения Запада, породила силы, создавшие внушительный обводной канал.

Правящий класс императорской России не обладал уверенностью в себе, ясным пониманием ситуации, энергией патриотического спасения, которая позволила, скажем, британской аристократии образовать союз с нарождающейся буржуазией, создать жесткую и прочную основу нации, не потерявшей самоуважения и в то же время восприимчивой к ценностям технической цивилизации. Российская аристократическая элита устремилась не к союзу с буржуазией, а за царем-самодержцем, делая для русской буржуазии дело реформирования России едва ли не безнадежным. И никогда в России не было создано основательного «среднего класса» — гаранта стабильности, противника революций. Хранить и защищать святую Русь предоставили не авангарду ее народа, а государству, западное происхождение которого вызывало едва ли не естественное отчуждение. И Россия к периоду решающего вхождения в период испытаний сохранила в себе как подлинную часть национального существования не только собственные национальные традиции, но традиции Византии и Золотой Орды. Если цитировать Дизраэли, — «две нации в одной». Но британский премьер говорил о бедных и богатых в Англии, в России же двумя нациями были носители западной цивилизации, с одной стороны, и приверженцы Византии Азии, оторванные от Киевской прародины массы — с другой.

Жалея свой народ, блестящая русская элита XIX — начала XX века не признавала решающей, почти необратимой отсталости основной массы населения. Удобнее было найти в ней черты вселенского вселюбия, органического гуманизма. Не критика была нужна России, но серьезная работа любящих сердец, осознание своей просветительской и организующей миссии. Слишком много лучших русских людей не смогли так «оторвать» себя от своего народа, встать над ним ради его же спасения.

Пик сближения России с Западом приходится на 1914–1917 годы, когда был создан их военный союз, противостоящий притязаниям Германии на гегемонию в Европе. Но в эти критические годы высшего испытания сказалась слабость дела, осуществленного Петром. Во всей трагической отчетливости проявилось, что династия Романовых создала лишь тонкий слой вестернизированной аристократии, той, в основном военной элиты, признание которой народом зависело от непосредственных практических результатов. И когда эти результаты оказались плачевными, во весь рост — и во всем критическом звучании — встал вопрос о двух народах внутри одного, о двух культах в пределах одной нации. Небольшая прозападная элита сама увидела, сколь мала ее внутренняя база, сколь далеки огромные массы народа, живущие собственной жизнью, от блестящих «граждан мира» из двух столиц. Стало прискорбно ясно, что царю Петру и его наследникам не удалось найти «синтеза» духа Запада, покоящегося на идее самореализации, на абсолютной убежденности в своем праве, на абсолютном самоутверждении, и русского духа, склонного к созерцательности, преданного идее по-своему понимаемой справедливости

Зыбкое реформирование, сопровождаемое контрреформами, возможно, со временем и дало бы искомый результат — сближение двух частей одного народа, но прозападная элита бросилась в авантюры, против которых выступали лучшие государственные деятели России — Витте и Столыпин. Прозападные вожди как бы забыли трагическую особенность России, ее особый путь избавления от политического доминирования Запада. Раскачивание внушительного по виду российского корабля дало жестокие результаты в ходе войны 1904–1905 гг. с Японией Но это не отрезвило тех, кто не понимал смысла русской истории и того факта, что управлять в России, считая что она просто часть Запада, это сидеть на вулкане.

Высший патриотизм сдерживал тысячелетнюю Россию, от правящих кабинетов до избы мужика, он и спасал ее многие столетия от капитуляции перед материалистическим и бездуховным Западом. Но горечь поражений, усталость обезлюдевшей деревни, смятение столкнувшихся с реальностью умов потрясли Россию и подточили ее цемент, глубокий национальный патриотизм. Старым дорогам не стало веры, и Россия пошла особенным путем.

До падения Севастополя в 1855 году русский патриот еще мог утешаться картинками 1812 года и лестной мировой политической картой. Поражение в Крымской войне принесло в Россию осознание того, что Россия, возможно, покидает главное русло мировой истории. Шанс органического «вхождения в Запад» возрос у России в 1861 году с освобождением крестьян и созданием основ гражданского общества. Последовавшее освобождение крепостных, реформы Александра II, строительство дорог и обращение к европейскому капиталу поставило вопрос об отношении России к Западу в совершенно новую плоскость. К началу XX века поколение Витте и Столыпина совершенно решительно отходит от интеллектуальной осторожности Победоносцева и Достоевского, принимая в качестве аксиомы, что у России нет альтернативы союзу с наиболее развитыми европейскими государствами. Знаменуя победу западничества, такие вожди России, как Витте, сознательно поставили задачу сделать Россию западным государством — экономически, идейно, политически.

Шанс стал еще большим в 1906 году, когда Столыпин легитимизировал частную собственность на землю. Выходу народной массы в орбиту буржуазного индивидуализма — основы западного образа жизни — служила передача крестьянам земли в частную собственность. Возможно, будущее России зависело от создания массового слоя землевладельцев, как стабильной основы государства, сдерживающей экстремальные политические тенденции. Самоуправление и суверенность личности стали целями, к которым двинулась Россия. Именно тогда, когда за двадцатилетие 1892–1914 годов российская индустрия сделала феноменальный бросок вперед, славянофильство уходит из поместий бар и купеческих особняков в скромные городские квартиры и унылые деревенские дома народников, породивших в XX веке мощную политическую партию социалистов-революционеров. Одной из главных целей крупнейшей русской партии (трагически впоследствии сошедшей на нет) было сохранение русских особенностей и чрезвычайный критицизм в отношении иностранного. До 1914 года существовала надежда, что либеральные, прозападные тенденции развития России постепенно трансформируют ее социальную структуру, внутренний политический климат и политические установления. Россия 1914 года была очень далека от России 1861 года, она сумела пройти, может быть, большую дорогу, чем большинство европейских наций. У нее наладилось эффективное финансовое хозяйство, никто не мог отрицать ее промышленного прогресса. Всеобщее образование планировалось ввести в 1922 году. Эволюция правительства в демократическом направлении шла медленно, но трудно было оспаривать ощутимость этого движения

На растущее место России в Европе стали указывать демографические показатели. В середине семнадцатого века четырнадцатимиллионное население России составляло лишь половину совокупного населения Франции и Англии (27 миллионов человек). К 1800 году соотношение изменилось в пользу России (36 миллионов против 39 миллионов Англии и Франции). Соотношение еще более изменилось в пользу России к началу нашего века (129 миллионов против 79 миллионов). Уступая в индустриальном развитии, Россия стала равной всему Западу по населению, если в него включать Англию, Францию и США.

Размеры России, ее население, экономический потенциал и военная мощь сделали ее великой мировой державой и, но меньшей мере, в одном случае — на Берлинском конгрессе — в 1878 году практически весь мир объединился, чтобы ограничить рост влияния рвущегося вперед гиганта. Но могущество России не имело достаточно прочного фундамента. Главной причиной слабости России явился специфический характер ее внутреннего развития — чреватый потрясениями переход от традиционного общества к индустриальному, болезненная абсорбция новых идей и институтов.

Разумеется, Россия очень отличалась от Запада по композиции своего населения. Прежде всего, она была более обширной страной. Во Франции на одну квадратную милю территории приходилось 200 человек, в Англии — 600 человек. В России — 60 человек. Во Франции городское население составляло половину всей нации, в Англии — 70 процентов. В России из 150 миллионов населения (ценз 1912 года) в городах жили 16 миллионов человек. Два с половиной миллиона промышленных рабочих были безусловным меньшинством в своей преимущественно сельскохозяйственной стране. Несколько сот больших заводов и несколько тысяч других промышленных предприятии были островом среди двенадцати миллионов крестьянских домов.

Исторический опыт связей России с Западом отнюдь не был однозначным. На протяжении своей государственной истории Россия воевала со всеми основными странами Запада. В начале XIX века она погубила Наполеона, а затем в течение целого столетия была соперницей лидера Запада — Британии. В Лондоне и после сближения, наступившего в 1907 году, со значительным подозрением смотрели за развитием России. «Восточный вопрос» как бы въелся в плоть и кровь многих англичан, отголоски этих опасений ощутимы вплоть до предкризисных дней 1914 года.

Реальность отставания, неистребимое чувство, что доморощенная гордость может оказать дурную услугу России, привели к тому, что на рубеже веков Россия делает шаг в направлении Запада. Тем, кто еще питал иллюзии в отношении «своего пути», осветил картину позор войны с Японией. Профессионалы стали отнимать хлеб у любителей, и они, профессионалы, желали тесного союза с Западом.

Западники, в отличие от славянофилов, верили в возможность перенесения на русскую почву западного опыта без общенационального раздора. Они (при всей пестроте их взглядов) сходились в том, что у России, ввиду особенностей ее пограничного развития, не было настоящего средневековья, создавшего эмбрионы всех позднейших политических установлений. Иван III и Романовы пришли на почти девственную политически почву. Следовательно, Россия должна нести с Запада плоды его тысячелетнего развития, прививая их на своей своеобразной почве. В истории России, богатой и славной, не было все же цветения различных форм общественного общежития — так заимствуем их демократию и парламентаризм с более благодатной почвы.

В период, когда три последних царя из династии Романовых решили войти в индустриальную эпоху на основе ограниченного заимствования западного технологического опыта при сохранении «исконно русской» системы правления (т. е. самодержавия), вопрос о союзе России с Западом приобрел действительно судьбоносное значение. Славянофилы настаивали на том, что Россия — это особый мир, западники на том, что лучшее в этом мире принесено с Запада Петром и Екатериной. В царствование Николая II в правящем слое утвердилась некая «срединная» идея: экономические перемены неизбежны и они желательны, так как Россия принадлежит к европейскому центру мирового развития; но при этом приобщении к мировой технологической культуре России следует сохранить свое уникальное внутреннее своеобразие перед напором западных идей индивидуализма, денежных отношений и демократии.

Экзамен России на цивилизационную зрелость пришелся на период 1914–1917 годов. Россия, в случае победы в Первой мировой воине, должна была войти в Центральную Европу, в Средиземноморье и принять непосредственное участие в создании в Европе такого политического порядка, при котором треугольник Россия — Британия — Франция определял бы развитие всего евразийского континента. Залогом «окончательного» завершения интеграции России в Европу стал союз с европейским Западом, с Парижем и Лондоном — невиданный доселе эксперимент в дипломатической истории русского государства.

Начался безумный европейский раскол, стоивший ей в целом — и каждому великому национальному государству в отдельности — места центра мировой мощи, авангарда мирового развития. Блестящая плеяда дипломатов слишком уверовала в незыблемость Европы как мировой оси, места отсчета мирового развития. Европа поплатилась за ожесточенное самомнение, за узость мыслительного горизонта. Оказалось непрочным мировое равновесие, тонка пленка цивилизации, горькими стали последствия небрежного отношения к нуждам европейских народов. Нам нужно это осмысление, если мы всерьез решили возвратиться в Европу. В новой Европе рубежа нового тысячелетия мы не должны повторить ошибки, с легким сердцем сделанной летом 1914 года. От этого зависит наше будущее.

Германия имела по отношению к Западу нечто общее с Россией. Германия и Россия обе не имели положительных итогов века Просвещения, столь ощутимого на Западе, в обеих странах не было либерально-гуманитарных традиций, столь счастливо доставшихся Западу от Ренессанса и Просвещения. Ф. Ницше писал о «враждебности немцев Просвещению»[2]. Свой вклад внесли многие германские деятели, от гения политики Бисмарка до гения философии Ницше. Наследием Бисмарка было эмоциональное отрицание западной демократии, переоценка мощи Германии, отклонение от реалистической оценки политической и интеллектуальной мировой ситуации. Влияние Ницше укрепило романтическую переоценку «здравого смысла» и рационально-этических сил в истории, вело к опоре на силу, чувству превосходства и презрению к моральным факторам.

Если немцы и смотрели на Запад, то желали усматривать некоторое родство только с «германской Британией», чьи корни традиционной свободы немцы видели в старых традициях англосаксов. Но и Англия воспринималась как страна ложных принципов. Вспомним лишь, как Гейне в 1830 году писал об «инфернальной Англии, в которой невозможно жить»[3]. Один из наиболее известных германских экономистов В. Зомбарт доказывал в книге «Торговцы и герои», что торговцы Запада имеют мало общего с героями Германии. «Германская мысль и германское чувство проявляют себя в единодушном протесте против всего, что может хотя бы отдаленно называться английской или западноевропейской мыслью и чувством. С величайшим отвращением, с отчаянием и возмущением германский дух восстает против идей восемнадцатого века — английских по происхождению. Каждый германский философ и даже каждый немец, думающий по-немецки, всегда решительно отвергают весь этот утилитаризм и эвдемонизм… Все, что в западных идеях связано с коммерциализмом, недостойно нас».

И вместо того, чтобы развивать блестящее наследие своей пауки, плоды своей предприимчивости, Германия решила одним ударом достичь политического и военного лидерства в Европе. Ни Запад, ни Россия никогда бы не согласились на такой поворот в своей истории. В результате немцы получили агонию 1914–1945 годов.

Отношения друг к другу русских и немцев — отдельная большая тема. Любовь и ненависть переплетаются в этой теме самым причудливым образом.

С одной стороны, на германский натиск на Восток крестоносцев и прусских курфюрстов, остановленный на Чудском озере и при Грюнвальде, наложилась немецкая спесь, когда немцев в Немецкой слободе и из самой Германии Петр и его наследники пригласили для помощи России. Известный теоретик анархизма М. Бакунин писал по этому поводу: «Я бы сказал о немцах то, что Вольтер говорил о Боге: если бы немцев не было, их стоило бы выдумать, ибо ничто так успешно не объединяет славян, как укоренившаяся в них ненависть к немцам».

Привезенные Петром немцы, а затем Бирон, Миних и Остерман стали символами засилья всего чуждого России. Николай I доверял лишь двум людям возглавлявшему Третье отделение Бенкендорфу и прусскому послу фон Рохову. Даже антигерманский трактат о «России, захваченной немцами» (1844) был написан Ф. Ф. Вигелем. Идеологами панславизма были Мюллер и Гильфердинг. А либретто «Ивана Сусанина» написал Г. Розен. В ответ на предложение Александра I назвать награду, которую он хотел бы получить, генерал Ермолов ответил: «Государь, назначьте меня немцем».

Когда барон Гакстгаузен посетил Россию в 1840-е годы, то обнаружил «немалый накал антигерманских чувств, но ему объяснили, что виноваты в этом прибалтийские немцы — надменные и вечно лезущие вперед… Они были привилегированным и образованным меньшинством, которое стремилось монополизировать некоторые сферы администрации и армии»[4].

Зависть вызывали привилегии немцев, их автономия в области культуры, образования, религии.

Фонвизин, Гоголь и Гончаров создали образ того немца, который «размерил всю свою жизнь и никакого ни в коем случае не делал исключения». У Герцена наглые, жестокие и злые немцы убеждены, что «с нашим братом ничего без палки не сделаешь». Тургенев вспоминает, как его отец выбросил из окна немца учителя за избиение учеников. Салтыков-Щедрин пишет о немце, «продавшем за грош душу».

Немцы платили тем же. Фридрих Второй без всякой симпатии и с опасением относился к русским, «полвека, — по его словам, — сотрясавшим Европу».

Историк Ранке утверждал, что между Востоком и Западом пролегла широкая и непреодолимая межа. Подобные же мысли можно найти у Маркса и Энгельса. Германские революционеры 1848 года призывали народы Запада нанести поражение рабам Востока. Создается интерпретационная традиция, утверждающая, что все великое в русской истории было создано немцами или людьми немецкой крови. Огромное влияние на немцев оказали и революционеры-поляки, дважды в девятнадцатом веке восстававшие против России. Радикальное общественное мнение Германии было антирусским именно потому, что Россия была верным другом немецких правительств, особенно Пруссии. Бебель и В. Либкнехт стояли за революционную войну против России, и с началом мировой войны германская демократия сумела убедить своего пролетария «встать на защиту германской цивилизации от разложения ее примитивной Россией»[5].

Один из идеологов остзейских немцев К. Ширрен писал: «Никто не может отрицать, что русские — одаренный народ, однако серьезность, умеренность, постоянство не входят в число его достоинств. Они слишком подвержены настроениям и чувствам, им недостает мужского начала. Есть ли другой народ в мире, столь не замечающий разрыва между его устремлениями и реальными возможностями?.. Есть опасность, что все это завершится революционной войной самого худшего сорта — войной культур»[6].

Возможно, наибольшее воздействие в плане антагонизации двух народов сыграл остзеец В. Хен, назвавший русских «китайцами Запада», у которых вековой деспотизм пропитал душу, у которых нет ни совести, ни чести, которые неблагодарны и любят лишь того, кого боятся. В них нет постоянства, они развращены и являются величайшими в мире лгунами. У них нет подлинного таланта и из их среды не вышел ни один по-настоящему талантливый государственный деятель. Они не в состоянии сложить дважды два, теряют голову в чрезвычайных обстоятельствах — ни один русский не смог стать паровым машинистом. Они ничего не изобрели. Без всякой потери для человечества их можно исключить из списка цивилизованных народов. Неспособность этого народа поразительна, их умственное развитие не превышает уровня ученика немецкой средней школы. Они хватаются за любую новую идею вроде социализма. У них нет традиций, корней, культуры, на которую они могли бы опереться. Все, что у них есть, ввезено из-за границы. Это в высшей степени податливая масса для хозяев всякого рода, будь то варяги или немецкие унтеры. Будем реалистами, призывает Хен, Россия полуколония остзейских немцев, которые, по мнению русских, находятся на стороне подозрительных и кровожадных правителей и поддерживают в России коррумпированный суд и обскурантистскую церковь[7].

От таких взглядов было совсем недалеко до идей К. Кранца, призвавшего расстаться с наивным наследием Бисмарка и послать три армии — на Варшаву, Ригу и Вильно, поскольку Россия — величайшая потенциальная угроза Германии[8]. Вслед за ним де Лагард предложил очистить от русских Польшу и побережье Черного моря, которое должно быть колонизовано Германией. Это миссия Германии, немцы имеют право применить силу[9]. Целая когорта пангерманистов объявила, что граница должна пройти по линии Нарва-Псков-Витсбск вплоть до излучины Днепра. К рейху следует присоединить Украину, Крым и район Саратова[10].

(Заметим, что никогда и ни под каким видом общественность России не выдвигала подобных планов в отношении Германии).

С другой стороны, многих немцев восхищала Россия и ее народ. Среди германских русофилов были самые блистательные умы — Лейбниц и Гердер, к примеру. Для Лейбница Россия была та tabula rasa, где можно сделать больше добра, чем на Западе. Для Гердера русские были более мирным народом, чем немцы. Живя в Риге, Гердер считал себя «настоящим русским патриотом». Члены «Бури и натиска» прожили долгие годы в России. Для Ницше Россия была антитезисом «европейскому партикуляризму и нервозности», а слияние германской и славянской рас — наиболее желательной перспективой будущего. Нигде за границей не восхищались более Толстым и Достоевским, чем в Германии. Русский реалистический роман оказал огромное воздействие на Германию. Вагнер и Рильке любили Россию. Последний писал: «То, что Россия моя родина, это одно из великих и таинственных определенностей моей жизни».

Один за другим немецкие писатели говорят об огромном воздействии на них русской литературы и России в целом. Томас Манн писал в 1917 году: «Разве не сходны отношения русских и немцев к Европе, западной цивилизации и политике?»

Менее восторженные умы — немецкие политики — тоже призывали положиться на Россию. Россия спасла Германию в борьбе с Наполеоном. В 1813 году Берлин самым теплым образом — как освободителей — встречал российские войска. Прусский король Фридрих-Вильгельм IV считал, что «союз с Россией — наше последнее убежище». По поводу смерти царя Николая I берлинская пресса писала: «Умер наш император». Бисмарк рассматривал Россию как естественную союзницу Германии. Переписка Николая II и Вильгельма II поражает теплотой и сердечностью. Среди правых в Германии влиятельные газеты просто перепечатывали материалы из русского «Нового времени». Для Шпенглера Россия — единственная страна с будущим. А среди русских левых преклонение перед германской социал-демократией было настолько очевидным, что не нуждается в детальной аргументации. Германская социальная мысль попросту питала революционную Россию, русские последователи германских учений ждали из страны Маркса и Каутского наиболее значимых советов и, подчас, прямого руководства. В апреле 1917 года Ленин пишет, что германский пролетариат является «самым верным и надежным союзником русской и международной пролетарской революции». В период польской агрессии Ленин писал, что даже самые черные реакционеры и монархисты в Германии ждут спасения только от Красной Армии.

В российской Академии Наук уважение перед немецкой наукой было непререкаемым. Лучшим зарубежным образованием стало для многих русских пребывание в немецких университетах. Славянофил Самарин признает, что «для каждого русского, который учился там, Германия была также своеобразной родиной, долго питавшей его своим молоком». Из Германии русские везли всегда и прежде всего идеи. Германские ученые заложили основы естественных наук в России, достигшие впоследствии такого блеска. Институт психоанализа открыли в Москве раньше, чем в Берлине. Немецких философов и писателей почитали в России больше, чем на родине. Гегель определил русскую философскую традицию, а Шиллер более чем кто-либо другой повлиял на начальный этап золотого века русской литературы. Пушкин, желая создать привлекательный романтический образ Ленского, подчеркивает, что был он скорее немцем, чем русским, образование получил под небом Шиллера и был поклонником Канта, привезя из Германии плоды учености, мечты о свободе, бурный и мятущийся дух. Вышеупомянутый Бакунин (как и достаточно откровенный в своей неприязни к немцам Герцен) испытали в критический период своего формирования немецкое влияние. Эго — на левом фланге среди думающих русских. На правом же фланге Победоносцев никогда не расставался с томиком Гёте.

Эта взаимная теплота была бесценна для нуждающейся в организации своих сил России. Но и для Германии прикрытие русским щитом было единственной гарантией подъема во всех сферах. И не случайно, что обе стороны еще попытаются восстановить прерванные связи в Рапалло (1922), Москве (1939), Ставрополе (1989). Обе стороны на самом тяжелом опыте ощутили цену взаимного отчуждения. Не зря влиятельная школа германских историков полагает, что день, когда был допущен распад союза с Россией, был определяющим в судьбе Германии. Он был роковым и для России.

Однажды английский автор Б. Лиддел Гарт написал, что «подлинной задачей историка является дистилляция опыта как медицинского предупреждения будущим поколениям, а не дистиллированно самого лекарства. Выполнив свою задачу в пределах своих способностей и честности, он достигнет своей цели. Но он будет бесшабашным оптимистом, если поверит, что следующее поколение обеспокоит себя обращением к его предупреждению. История учит историка по крайней мере этому уроку»[11].

История свидетельствует, как трудно извлекать пользу из горького опыта. Довольно неожиданно окунувшись в гласность, мы рискуем дойти до презрения к любому опыту, до агностицизма. Но кроме размышлений о прошлом у нас нет другого учебника. И если мы сумеем осмыслить удивительный и трагический опыт нашего отторжения от Европы, нашего уникального изоляционизма (начавшегося с траншей 1914 года), нам будет легче извлечь уроки и построить жизненно важную систему взаимоотношений с бурно меняющимся миром, все треволнения которого мы должны встретить в составе великой Европы, нашей матери во всех мыслимых смыслах.

Складывается впечатление, что начало эры несчастий России лежит в неверном дипломатическом выборе, предполагавшем союз с Францией и противостояние Германии. Порочными были изначальные посылки. Ныне, в конце века, напрашивается вывод, что России нужен был союз с обеими странами: с Францией (который гарантировал от германской экспансии в Европе), но и с Германией, лидером европейского экономического развития. Россия нуждалась в германской технологии, в германских капиталах и в германских специалистах, в инженерах и организаторах, которых сегодня мы назвали бы менеджерами. Дипломатическое замыкание России на Запад в пику Германии делало ее заложницей неконтролируемых со политических процессов. Россия, по существу отдала свою судьбу в чужие руки

Планам сближения России с Западом не суждено было сбыться. Потерпев серию военных поражений, потеряв внутреннее равновесие, Россия заключила Брест-Литовский мирный договор — она вышла из своего союза с Западом. Прежние союзники, боясь победы Германии, предприняли против нее интервенцию, усугубившую братоубийственную борьбу русских. В результате тяга двух предшествующих столетий к сближению с Западом иссякла, вперед в России вышли носители иных представлений о характере прогресса российского общества и об отношении России к западной цивилизации.

Современная история России началась в 1914 году. Многое из того, что происходит сейчас в развитии нашего государства, — попытка (по возможности, менее болезненного) сращивания с европейскими тканями, отторгнутыми в 1914–1920 годах. Первая мировая война открыла новый пласт нашей национальной истории, создала предпосылки революции, гражданской войны, построения социализма и многих десятилетий разобщения с Европой. Эта война служит водоразделом между преимущественно эволюционным, упорядоченным развитием и, с другой стороны, спазматической — со взлетами и падениями революцией нашей страны. Наш век прошел под знаком внутриевропейского противостояния, фактической европейской гражданской войны между 1914 и 1991 годами с ее долговременным эпилогом в виде «холодной войны», угасшей на наших глазах лишь в последние годы.

Изоляция оказала сильнейшее воздействие на судьбу трех поколений жителей России, на наши с вами жизни. Нащупывая сейчас новый курс в бурном современном мире, определяя свою дорогу в будущее, мы должны внимательнейшим образом исследовать ключевую для нашей истории развилку.

В этой книге мы обращаемся ко времени первого в XX веке краха России, не выдержавшей совместной с Западом борьбы с Центральной Европой. Военные поражения, падение престижа правящего слоя, крушение веры в прогресс при наличной политико-экономической структуре явились результатом внутренней деморализации, безразличия большинства, резкого ожесточения воинствующего меньшинства. Деморализованная Россия позволила провести над собой невиданный социальный эксперимент.

Но здравый смысл российского народа в конечном счете должен победить идейную энтропию.