Первая заповедь блаженства

Эпилог

Я полез за гостевыми тапочками.

— Дядя Фил, почему вы всё время говорите «мы»? С вами приехал кто-нибудь ещё?

— А как же?

Дядя Фил шагнул вперёд, и за его спиной обнаружился…

— Аа! — изумился я. — Эстонец!

— Что, хороший сюрприз? — сказал Дядя Фил, втаскивая Эстонца в квартиру и захлопывая дверь.

— Совсем замёрз, бедняга! — сокрушался доктор.

Тут второй гость неожиданно оттаял:

— Я… не…

— Не замёрз, говоришь?

— Нет… Я… не…

— Ничего, сейчас нам Илюха чайку горяченького поставит, да пирога с яблоками… Хорошо с морозу погреться! — Дядя Фил в сладком предвкушении потер руки. — Скажешь, нет? — обернулся он к Эстонцу.

— Нет, — сказал тот. — Я…

— Бедняжка, совсем замёрз! — покачал головой доктор.

— Я не эстонец! — наконец-то смог выговорить озябший гость.

Тут уж я не выдержал. Дядя Фил тоже. Но оба мы бурно хохотали не из-за Эстонца, а потому, что мы снова были вместе, что невозможная встреча состоялось, и все мы почти не изменились…

— А пирога-то у меня нет! — запечалился я.

— Зато у нас есть! — подмигнул Дядя Фил, отнимая у Эстонца пластиковый чемоданчик, с какими ездят по вызову настоящие врачи «Скорой помощи».

Вскоре оба гостя сидели за нашим кухонным столом, Дядя Фил нарезал ломтями прекрасный яблочный пирог, а я разбирался с комбайном: ночью эту дрянь не заставишь работать, вроде как ночью надо спать, а не чаи гонять — такое у этой железки понятие.

Но интеллектуальный перевес пока что был на моей стороне. Я слегка разбежался и как следует пнул комбайн ногой, отчего он сразу же нервно забулькал, кипятя воду для чая.

— А с грибами есть? — спросил я, принюхиваясь к чемоданчику.

— С грибами съели, — виновато вздохнул Дядя Фил. — Мы же до тебя человек десять объехали, тебя напоследок оставили. А машину и форму нам только на сутки дали. Так что, не взыщи, а часиков в шесть мы отчалим.

— Значит, осталось всего три часа?! — от огорчения я чуть не уронил чашки. — Даже поговорить не успеем!

— Успеете, — вдруг снова заговорил Эстонец. — Я… не буду… мешать.

И… улыбнулся!

— Дядя Фил, что это с ним?! Вы видели? Он улыбается!

— А я уже привык, — махнул рукой доктор. — Это его в монастыре научили. А вот русский язык он подзабыл малость, всё больше на церковнославянском изъясняется.

— А вам… тебе нравится в монастыре? — осторожно спросил я у Эстонца.

Эстонец расстегнул синюю куртку, и из-под неё упали, развернувшись, полы черного подрясника.

— Благо есть исповедатися Господеви, — сказал Эстонец.

— Нда, мне кажется, на эстонском я бы лучше понял, — я почесал в затылке.

— Да тут и без эстонского всё понятно! — сказал Дядя Фил. — Ты на его рожу довольную посмотри!

Я посмотрел. Тощенький Эстонец скукожился над своей чашкой, отогревая нос и руки.

— Машину нам одолжили «какую не жалко выбросить», — покачал головой доктор, — печка вообще не фурычет. Давние мои связи не помогли: видать, слишком уж они давние были… Ну, Илюх, рассказывай, как дела, как Консерватория, как родители…

— Папу вы видели, — отвечал я. — Мама… Да в общем, всё хорошо. Они рады, что я теперь Признанный… Только никак не хотят перестать думать о самих себе как об отработанном материале…

— Тяжело? — сочувственно вздохнул Дядя Фил.

— Не тяжело — жалко… Ну, а вы-то как? Новеньких много? Тяжёлые случаи есть? А как там лошадки, как Паладин? Как мои ёжики?

— Ёжики дрыхнут, — отвечал доктор. — Спячка у них. Лошадки тоже не хворают…

Мы говорили и говорили, и не могли нарадоваться друг на друга.

Стрелки часов бежали к шестому часу утра. Пирог был съеден, чай выпит по седьмому разу. Гости замолчали.

— А я женюсь скоро, — вдруг признался Дядя Фил.

Я подпрыгнул на табуретке.

— На Анне Стефановне? Значит, метресса не соврала…

— Честно сказать, я ей даже благодарен, — покраснел Дядя Фил. — Если бы не она, я ещё десять лет собирался бы объясниться…

— А я скоро буду монах, — сказал Эстонец.

— А разве ты ещё не…

— Он послушник, — сказал доктор Кузнецов. — Его отпустили перед постригом с близкими повидаться.

— А что, потом будет уже нельзя?

— Потом починят пограничные радары. Монастырь — то прямо между двумя границами стоит. Наши с эстонцами спорили, чей он будет, да так и не договорились. Объявили его ничейной территорией и окружили столбами. Монахам предложили разойтись по другим монастырям, но они, понятное дело, отказались. Теперь им ни войти, ни выйти. Только если какой-нибудь мальчишка не запустит в сеть вирус…

— Я рад, что увидел тебя, братик, — сказал Эстонец, глядя на меня сияющими глазами.

— Вот теперь ты опять на Ангела похож, — улыбнулся я.

— Так он же скоро им и станет, — промолвил Дядя Фил. — Монах, это же ангельский чин! Но у нашего Каарела есть ещё одна задумка. Он хочет стать Королём сету… Молчи, Кирюша, я сам расскажу. Так вот, есть поверье, что постриженный в монахи спасает свой род до седьмого колена… то есть семь поколений спасает. Родители, тёти-дяди, дедушки-прадедушки… Это же целая куча народу!..

— А там, давно, ещё монахи были, наверно, — встрял Эстонец, — ещё семь колен… И так дальше…

— Вот и выходит, что за Каарелом целый народ стоит. Вот вам и Король сету!

— Пока что я Принц, — улыбнулся Каарел.

— Принц скоро ускачет в свой белый замок и больше не вернётся ко мне, — загрустил я.

— Кто знает! — пожал плечами Дядя Фил.

А Принц вдруг снова улыбнулся и вытащил из-за пазухи конверт.

— А где у вас тут… э… удобства? — неожиданно спросил Дядя Фил. — Ладно, не вставай, сам найду!

Каарел проводил его взглядом, и когда доктор Кузнецов вышел, сказал:

— Я видел Тийну. Она написала тебе письмо. Никто не знает, что будет дальше, но я, наверно, успею передать ей ответ…

Часы показывают без пяти шесть утра. Я впервые пишу письмо от руки. Мой Принц с улыбкой смотрит на меня. Я чувствую его взгляд, не поднимая головы. Я знаю, что он ласков и печален. Я пишу. Написать много я не успею — только самое главное. О том, как я надеюсь на новую встречу. Ведь теперь я знаю, что в этом мире возможно ВСЁ.

Скоро я провожу своих гостей и буду стоять у окна, вглядываясь во тьму и пытаясь разглядеть внизу маленькую машинку, отъезжающую от подъезда… А потом пойду спать. Ночь была длинная, и я устал. А утро — я уверен — будет морозным и ясным, как и положено на Рождество.