Первенцы русской свободы

Из истории журнальной деятельности А. Н. Радищева (1789 г.)[110]

Вопрос о журнальной деятельности А. Н. Радищева имеет важное, существенное значение не только для освещения литературного развития этого великого писателя русского XVIII века, но и для истории нашей общественности и литературы вообще. Если и до сих пор не установилось истинно научного и строго исторического отношения к жизненному и литературному труду Радищева, то причины этого явления нужно искать, главным образом, в том изолированном положении, которое создано вековым преследованием сначала автора, а потом книги. Когда Радищев в 1790 году держал ответ в канцелярии Шешковского, он настойчиво отрицался от каких-либо сношений и знакомств и представлял себя «уединённым» литератором. Неслыханная кара, постигшая Радищева, и последовавшее за ней систематическое подавление общественной мысли наложили печать молчания на всех, кто действительно находился в общении с осуждённым вольнодумцем, и скрыли от нас радищевские традиции. Со временем утратились и источники наших возможных сведений, и нам остались скуднейшие известия и неясные слухи. Правда, остаётся ещё путь историко-литературного изучения знаменитого «Путешествия», но и до сих пор мы ещё не имеем специального исследования, которое выяснило бы отношение книги Радищева к современной литературе и журналистике.

Вопрос о журнальной деятельности Радищева поставлен давно, ещё в 1868 г. А. Н. Пыпиным[111]. Она имеет целую литературу, но мы не имеем никакого определённого решения по той простой причине, что слишком скромны те данные, которыми мы располагаем. Имя Радищева связывается с именем И. А. Крылова и с журналом «Почта духов»[112], которому принадлежит видное место в истории общественной сатиры[113]. Пред историками литературы стоят два вопроса: 1) один ли Крылов был автором всех писем «Почты духов»[114], изложенной в виде переписки между духами, или он имел сотрудников и 2) был ли в числе его сотрудников А. Н. Радищев. Для нашей цели не так важен первый вопрос. Не имея в виду останавливаться на нём, укажем, что наиболее вероятным представляется нам мнение Я. К. Грота, по которому весь журнал принадлежит одному автору[115]. Сохранилось, правда, идущее от самого Крылова известие о том, что издатель и собственник журнала Рахманинов давал ему материал; но речь тут, очевидно, не о готовых статьях, а именно о материалах, сообщениях. И в современной периодической печати мы нередко наблюдаем эти явления: материалы доставляются со стороны одними лицами и обрабатываются в статью постоянными сотрудниками. Но, перечитывая теперь «Почту духов» — ряд писем, которыми обмениваются духи и которые рисуют картину общественных пороков,— трудно допустить, что они писаны разными авторами: если же допустить это, то всё-таки надо представлять себе дело так, что все авторы действовали по указке одного, выработавшего форму изложения и наблюдавшего за применением правил и распределением тем. Но главным лицом в журнале был 20-летний Крылов. С трудом верится, что по его указанию действовал 40-летний Радищев. Но допустим даже, что в «Почте духов» работало несколько лиц. Какими доказательствами мы располагаем для зачисления в их число Радищева? Все фактические данные приведены А. Н. Пыпиным, и позднейшая литература их совершенно не увеличила. Они заключаются в двух указаниях.

Первое — на слова Крылова своему сослуживцу Быстрову о причинах закрытия журнала и типографии: «Знаешь, мой милый,— говорил Крылов,— тут много причин… полиция, и ещё одно обстоятельство… кто не был молод и на веку своём не делал проказ». Эти слова Пыпин приводит по статье Кеневича, делающего к ним следующее дополнение со слов Н. И. Греча: кажется, Крылова «подозревали в том, что он напечатал у себя книгу Радищева. По крайней мере, лет десять спустя после появления её в свет, один полицейский чиновник сам рассказал ему, что являлся в его типографию с поручением разведать, не у него ли печатается эта книга, и прикрыл это поручение желанием узнать, как вообще печатаются книги»[116]. Пыпин сам признал, что из подобных сообщений трудно извлечь что-нибудь кроме тёмного представления о каких-то связях, существовавших между ним и Радищевым. Но это сообщение Быстрова — Греча — Кеневича не годится для утверждения даже тёмного представления. Пыпину не были ещё в то время известны данные о начале преследования против Радищева и о том, что факты его авторства и печатания книг в его собственной типографии обнаружились, можно сказать, тотчас же по возбуждении расследования. Но, главное, мы знаем теперь, что у Крылова не было в то время собственной типографии, что «Почта духов» печаталась в типографии Рахманинова[117], что издание прекратилось в 1789 году на августовской книжке скорее всего за отсутствием подписчиков и что во всяком случае прекращение не было ни в какой зависимости от появления книги в июне 1790 года.

Второе указание, приводимое Пыпиным, — свидетельство Масона[118], автора известного сочинения о России в царствования Екатерины II и Павла I. Масон прибыл в Россию в 1786 году, сначала преподавал в артиллерийском корпусе, а с 1789 года состоял адъютантом при президенте военной коллегии Н. И. Салтыкове, был воспитателем его детей и жил во дворце; в 1796 году он был выслан за границу имп. Павлом I. В. А. Бильбасов даёт высокую оценку его работе, вышедшей в 1800 году под заглавием «Mémoires secrets sur la Russie et particulièrement sur la fin règne de Catherine II et le commencement de celui de Paul I» (Paris, An VIII)[119]. Во втором томе (p. 188—190) мы находим следующее известие о Радищеве.

«Среди многочисленных жертв политических преследований Радищев заслуживает в особенности сожалений друзей разума. Известно, что Екатерина II нередко отправляла на свой счёт за границу русскую молодёжь путешествовать и учиться; в большинстве случаев выбор был удачен, молодые люди становились достойными людьми и приносили в своё отечество знания философии и гуманные идеи. Самым выдающимся и самым несчастным из этих воспитанников Екатерины был Радищев. По своём возвращении он был определён директором таможни, и в этом положении сборщика податей (dans cet emploi de publicain), его честность, любезность в обращении, мягкость характера заставили ценить и дорожить им. Он занимался литературой и уже издавал „Почту духов“ (Potschta Doukow), периодическое издание, самое философское и самое острое (la plus piquante), подобного которому никогда не осмелились издавать в России. Но его совсем не трогали; когда же во время революции он осмелился напечатать маленькую работу, он решился обнаружить свою ненависть к деспотизму, своё негодование против фаворитов и своё уважение к французам. Особенно замечательно тут то, что многие экземпляры его книг имели разрешение полиции. Рылеев (Kléïef), начальник полиции, столь же известный в России своими нелепостями, как д’Аржансон, Ленуар, Сартин во Франции своими хитростями, был потребован к ответу по поводу этого одобрения. Он не знал, как отвечать, потому что он не читал книги, да и ничего в ней не понял бы. Но почтенный Радищев, также спрошенный, сознался, что самые резкие отрывки его книги не были в рукописи, когда он представлял её в цензуру, но что он сам напечатал их у себя. Он заслуживал бы того отношения, которое Екатерина высказала в других случаях — прощения, но Радищев был отправлен в Сибирь.

Он попросил разрешить ему обнять последний раз жену и детей; когда его вывели из тюрьмы, чтобы отправить, ему разрешили остановиться на берегу Невы, чтобы подождать их: но была ночь; подняли мост, чтобы пропустить суда, и в этот момент его несчастная супруга прибыла на другой берег. Радищев умоляет задержать его отправление, пока не пройдёт судно, или пока жена не найдёт лодки. Напрасно, безжалостный конвой заставляет его сесть и запирает его в возок, на глазах его растерявшейся жены, простирающей с воплями к нему руки через реку. Ах! если он ещё жив в далёкой пустыне (dans ces vastes desertes), в которую он брошен, или если он ещё дышит в Колыванских рудниках, пусть он найдёт утешение в философии и добродетели! Его смелость не прошла без пользы для родины. Несмотря на конфискацию, его книга существует у многих его соотечественников, и память о нём дорога всем рассудительным и чувствительным людям».

К этому рассказу Масон делает следующее примечание: «Труд Р<адищева> озаглавлен „Путешествие в Москву“. Русским книгопродавцам платили до 25 руб. за то, чтобы иметь на час эту книгу и прочесть. Я читал только отрывки, и среди них тот, в котором он разоблачает надменность и глупое величие деспота, окружённого презренными льстецами. Вот фраза, которая особенно возмутила Екатерину: „puisqu’elle était directe. J’entre à Tzarskoé Célo; je suis frappé du silence effrayant qui y régné: tout se taut, tout tremble; c’est îci la demeure du despotisme“[120]. И эта фраза стоила Сибири для несчастного Радищева».

Вот единственное известие, называющее Радищева даже не сотрудником, а единственным автором «Почты духов». Сообщения Масона достоверны в общих чертах, но не в частностях. И рассказ о Радищеве тоже только в общем соответствует действительности, но отступает от неё во многих частностях. Пыпин не обратил на них должного внимания. Уже первое сообщение об его исключительно авторстве «Почты духов» должно бы внушить сомнение. Масон не держал в руках даже книги «Путешествия»; поэтому-то он и называет его небольшой работой, брошюрой. Рассказ о прощании тоже не верен: и жены[121] у Радищева в это время уже не было, да притом такая разительная подробность о прощании (положим, не с женой, а с сестрой)[122] — воспитательницей детей Р<адищева> сохранилась бы в семейных воспоминаниях детей[123] Радищева. Сведения о процессе и каре, постигшей Радищева, получены, очевидно, не из первых рук и только подтверждают общее впечатление отрывка, что Масон был в довольно далёких отношениях к делу Радищева и к истории его книги. Известия Масона не шли, очевидно, из кругов, близких к Радищеву. С тем большей осторожностью нужно относиться к сообщению Масона о «Почте духов», ибо ещё труднее было получить сведения о таком интимном факте, как авторство неподписанных статей. В большую публику, к которой принадлежал и Масон, проникали, конечно, лишь слухи, и эти слухи и положил в основу своей книги Масон. Действительно, тот, кто сообщил бы Масону совершенно достоверное известие об издании Радищевым «Почты духов», должен был близко знать жизнь Радищева и не мог сообщить данных, приводимых Масоном.

Вот этот-то слух, внесённый в французскую книгу, и положил начало литературе нашего вопроса. Считаясь с ним и не имея, кроме него, решительно никаких фактических данных, исследователи, касавшиеся этого вопроса, считали долгом высказаться, какие именно письма в «Почте духов» могут быть приписаны Радищеву. Пыпин приписывал ему все письма, занятые общими соображениями о недостатках общественной жизни и рассуждениями о предметах нравственности, в особенности письма Сильфа Дальновида и предположительно письма VIII, II, IV, XX, XXII, XXIV, XXV, XXIX, XXXIII, XXXVII. К мнению Пыпина склонялся и А. И. Лященко[124]. Л. Н. Майков склонен был приписать Радищеву письма Сильфа Дальновида и Выспрепара, особливо письма XX, XXII, XXIV, XXVII[125]. В. В. Каллаш утверждает, что письма Выспрепара, Дальновида и Астарота напоминают литературную манеру Радищева[126]. Н. П. Павлов-Сильванский, относясь скептически к предположениям Пыпина, признавал радищевскими письма XXII, V, XVIII[127].

Основания подобных утверждений — чисто субъективного свойства, в полной зависимости от того впечатления, которое производит на исследователя содержание или стиль писем. Но и на этом пути можно было бы получить достоверные выводы, если бы был произведён анализ стиля «Почты духов» и стиля Радищева, но этой работы до сих пор не сделано. У нас после внимательного изучения сочинений Радищева сложилось представление, что у Радищева своеобразнейший стиль (по словарю, эпитетам и синтаксису), легко отличный, и что стиль «Почты духов» совсем не похож на радищевский. Заметим, что обычная характеристика слога Радищева — тяжёлый, надутый,— бесконечно повторяемая, совершенно поверхностна и неприменима к Радищеву. Мы сказали бы, что слог его имеет даже своеобразную прелесть: ни в каких других произведениях XVIII века не чувствуется такого биения слова, такой жизни языка, как у Радищева.

Но относясь критически к сообщению Масона, мы должны поставить вопрос, какие действительно бывшие факты могли способствовать возникновению подобного слуха об отношении Радищева к журналистике. На поставленный таким образом вопрос мы можем теперь ответить: да, Радищев был прикосновенен к современной журналистике, но не к «Почте духов», а к выходившему одновременно с ней журналу «Беседующий гражданин»[128]. Этот журнал ныне абсолютно забыт; можно сказать, что из исследователей никто и никогда им не интересовался, а между тем в истории русского общественного мнения ему принадлежит видное место. Достаточно сказать, что он посвящён был разработке вопроса о принципах политической деятельности гражданина и выяснению отношений гражданина к своим согражданам и государству. По своему идейному содержанию журнал очень близок к «Путешествию»: можно сказать, он подготавливал книгу Радищева. Сравнительный анализ «Беседующего гражданина» и «Путешествия» выясняет общность взглядов журнала и книги на многие политические и философские вопросы. Любопытна и история издания этого журнала. Он издавался целым кружком единомышленно настроенных лиц — «Обществом друзей словесных наук»[129]. Издатели неоднократно подчёркивали, что, выпуская журнал, они не преследуют целей коммерческих. Их задачей было развитие стройного мировоззрения, в котором необходимость гражданских добродетелей вытекала из посылок этических, философских и гносеологических. Поэтому мы находим в журнале целый ряд статей серьёзного, научного содержания[130]. Членом этого общества и, следовательно, одним из издателей журнала был и А. Н. Радищев. Об участии его мы имеем на этот раз не одно глухое сообщение; мы можем внести в собрание его сочинений одну статью, достоверно ему принадлежащую. Это важное известие об отношении Радищева к «Беседующему гражданину» мы находим в вышедших недавно весьма любопытных «Записках Сергея Алексеевича Тучкова»[131]. Тучков тоже был членом «Общества друзей словесных наук», но в 1789 году он принимал участие в войне со шведами[132] и жил в Выборге[133]. Приехав в Петербург в 1790 году, он поспешил в собрание общества, но оно оказалось закрытым. Собрания были запрещены, а члены общества подверглись в разной мере преследованиям правительства. И эти преследования были вызваны деятельностью Радищева. Вот в высшей степени важный рассказ Тучкова.

«После столь трудного похода, прибыл я в дом отца моего[134] и, отдохнув несколько дней в моём семействе, вдумал посетить собрание наше любителей словесности. Но приехав в дом, где собирались мои сочлены, нашёл оный пуст, и дворник объявил мне, что он не знает почему, однако давно уже, как запрещено от полиции этим господам собираться».

«Во Франции началась уже тогда революция и дух вольности начал проникать в Россию, а потому не только все иллюминатские, мартинистские и масонские собрания, но даже и собрания любителей словесности были строго запрещены, потому что некоторые члены первых находились членами и в последних, чего никак не можно было избежать».

«Некто г. Радищев, член общества нашего, написал одно небольшое сочинение под названием „Беседа о том, что есть сын отечества, или истинный патриот“, и хотел поместить в нашем журнале. Члены, хотя одобрили оное, но не надеялись, чтобы цензура пропустила сочинение, писанное с такой вольностью духа. Г. Радищев взял на себя отвезти все издание того месяца к цензору и успел в том, что сочинение его вместе с другими было позволено для напечатания. В то же время издал он и напечатал без цензуры в собственной типографии небольшую книгу его сочинения под названием: „Езда из Петербурга в Москву“, в которой с великою вольностью, в сильных выражениях писал он противу деспотизма. Книга сия написана была прозою, но заключала в себе оду на вольность, сочинённую им стихами. Оная начиналась сими словами:

и далее:

Полиция скоро открыла и сочинителя оной. Он был взят и отвезён в тайную канцелярию, которая в царствование Екатерины II самыми жестокими пытками действовала во всей силе. Некто Шешковский, человек, облечённый в генеральское достоинство, самый хладнокровный мучитель, был начальником оной. Радищев, выдержав там многие пристрастные допросы, сослан был, наконец, в Сибирь».

«Императрица велела подать себе все списки членов, как тайных, так и вольных учёных собраний, в том числе представлен был список и нашего собрания. По разным видам и обстоятельствам, большая часть членов лишены были своих должностей, и велено было выехать им из Петербурга. Я не могу умолчать о том, что она, читая список собрания нашего и найдя в нём моё имя, сказала: „на что трогать этого молодого человека, он и так уже на галерах“.

Тучков ставит кару, постигшую членов общества, в связь с обнаружением в числе его членов Радищева; не совсем ясно, какое влияние на закрытие общества имела его статья и был ли ведом Екатерине II факт участия Радищева в журнале. Известно, что со времени французской революции отношение Екатерины ко всякому проявлению независимой и свободной мысли становится нетерпимым, а ревность к отысканию заразы французской — безмерной. Этими особенностями её психологии объясняется и неслыханное наказание, наложенное ею на Радищева. Во всяком случае в то время участие Радищева в журнале считалось одной из причин гибели общества; иначе Тучков, начиная в своих записках рассказ об обстоятельствах закрытия общества, не упомянул бы о статье Радищева, писанной с вольностью духа и помещённой по особенным хлопотам автора. Для хронологии событий нужно отметить следующее. Статья Радищева появилась в декабрьской (последней) книге „Беседующего гражданина“ в 1789 году. Но это не значит, что книжка вышла в декабре. С первой же январской книжки журнал начал выходить с опозданием. Это обстоятельство неоднократно заставляло издателей извиняться перед читателями. И декабрьская книжка 1789 года вышла уже в 1790 году. В ней помещены, между прочим, стихи на масленицу; поэтому можно думать, что книжка вышла уже после масленицы, значит, в феврале или даже в марте месяце. В это время Радищев заканчивал печатание своего „Путешествия“. Очевидно, промежуток между выходом книги журнала и „Путешествия“ был невелик.

Но обратимся к статье Радищева, отличавшейся необычной вольностью духа. Действительно, с первых же строк вас охватывает атмосфера радищевской мысли и радищевского стиля. Тема — коренной вопрос, волновавший передовую русскую интеллигенцию — кто же истинный гражданин, кто сын отечества. Отечество для них не было отвлечённым словом, не было абстракцией: это был лозунг действительности. Недаром немного позже имп. Павел I запретил употреблять слово отечество, как термин революционный. Приводим эту неизвестную до сих пор статью Радищева.

Не все рождённые в Отечестве достойны величественного наименования сына Отечества (патриота).

— Под игом рабства находящиеся не достойны украшаться сим именем.— Поудержись, чувствительное сердце, не произноси суда твоего на таковые изречения, доколе стоиши при праге.— Вступи и виждь!

Кому неизвестно, что имя сына Отечества принадлежит человеку, а не зверю или скоту, или другому бессловесному животному? Известно, что человек существо свободное, поелику одарено умом, разумом и свободною волею; что свобода его состоит в избрании лучшего, что сие лучшее познаёт он и избирает посредством разума, постигает пособием ума, и стремится всегда к прекрасному, величественному, высокому.— Всё сие обретает он в едином последовании естественным и откровенным законам, инако божественными называемым, и извлечённым от божественных и естественных гражданским или общежительным.— Но в ком заглушены сии способности, сии человеческие чувствования, может ли украшаться величественным именем сына отечества?— Он не человек, но что? он ниже скота; ибо и скот следует своим законам, и не примечено ещё в нём удаления от оных. Но здесь не касается рассуждение о тех злосчастнейших, коих коварство или насилие лишило сего величественного преимущества человека, кои соделаны чрез то такими, что без принуждения и страха ничего уже из таких чувствований не производят, кои уподоблены тяглому скоту, не делают выше определённой работы, от которой им освободиться нельзя; кои уподоблены лошади, осуждённой на всю жизнь возить телегу, и не имеющие надежды освободиться от своего ига, получая равные с лошадью воздаяния и претерпевая равные удары: не о тех, кои не видят конца своему игу, кроме смерти, где кончатся их труды и их мучения, хотя и случается иногда, что жестокая печаль, объяв дух их размышлением, возжигает слабый свет их разума и заставляет их проклинать бедственное своё состояние и искать оному конца: не о тех здесь речь, кои не чувствуют другого, кроме своего унижения, кои ползают и движутся во смертном сне (летаргия), кои походят на человека одним только видом, в прочем обременены тяжестию своих оков, лишены всех благ, исключены от всего наследия человеков, угнетены, унижены, презренны; кои не что иное, как мёртвые тела, погребённые одно подле другого; работают необходимое для человека из страха; им ничего, кроме смерти, не желательно, и коим наималейшее желание заказано, и самые маловажные предприятия казнятся; им позволено только расти, потом умирать; о коих не спрашивается, что они достойного человечества сделали? какие похвальные дела, следы прошедшей их жизни, оставили? какое добро, какую пользу принесло государству сие великое число рук? — Не о сих здесь слово; они не суть члены государства, они не человеки, когда суть не что иное, как движимые мучителем машины, мёртвые трупы, тяглый скот! — Человек, человек потребен для ношения имени сына Отечества! — Но где он? Где сей украшенный достойно сим величественным именем? — Не в объятиях ли неги и любострастия? — Не объятый ли пламенем гордости, любоначалия, насилия? — Не зарытый ли в скверноприбыточестве, зависти, зловожделении, вражде и раздоре со всеми, даже и теми, кои одинаково с ним чувствуют и к одному и тому же устремляются?— или не погрязший ли в тину лени, обжорства и пиянства? — Вертопрах, облетающий с полудня (ибо он тогда начинает день свой) весь город, все улицы, все домы, для бессмысленнейшего пустоглаголения, для обольщения целомудрия, для заражения благонравия, для уловления простоты и чистосердечия, соделавший голову свою мучным магазином, брови вместилищем сажи, щёки коробками белил и сурика, или лучше сказать живописною политрою, кожу тела своего вытянутою барабанною кожею, похож больше на чудовище в своём убранстве, нежели на человека, и его распутная жизнь, знаменуемая смрадом из уст и всего тела его происходящим, задушается целою аптекою благовонных опрыскиваний, словом, он модный человек, совершенно исполняющий все правила щегольской большего света науки; — он ест, спит, валяется в пьянстве и любострастии, несмотря на истощённые силы свои переодевается, мелет всякий вздор, кричит, перебегает с места на место, кратко, он щёголь.— Не сей ли есть сын Отечества? — или тот, поднимающий величавым образом на твердь небесную свой взор, попирающий ногами своими всех, кои находятся пред ним, терзающий ближних своих насилием, гонением, притеснением, заточением, лишением звания, собственности, мучением, прельщением, обманом и самым убийством, словом, всеми, одному ему известными, средствами раздирающий тех, кои осмелятся произносить слова: человечество, свобода, покой, честность, святость, собственность и другие сим подобные? — потоки слёз, реки крови не токмо не трогают, но услаждают его душу.— Тот не должен существовать, кто смеет противоборствовать его речам, мнению, делам и намерениям! сей ли есть сын Отечества? — Или тот простирающий объятия свои к захвачению богатства и владений целого Отечества своего, а ежели бы можно было, и целого света, и который с хладнокровием готов отъять у злосчастнейших соотечественников своих и последние крохи, поддерживающие унылую и томную их жизнь, ограбить, расхитить их пылинки собственности; который восхищается радостию, ежели открывается ему случай к новому приобретению; пусть то заплачено будет реками крови собратий его, пусть то лишит последнего убежища и пропитания подобных ему сочеловеков, пусть они умирают с голоду, стужи, зноя; пусть рыдают, пусть умерщвляют чад своих в отчаянии, пусть они отваживают жизнь свою на тысячу смертей; всё сие не поколеблет его сердца; всё сие для него не значит ничего; — он умножает своё имение, а сего и довольно.— И так не сему ли принадлежит имя сына Отечества? — Или не тот ли сидящий за исполненным произведениями всех четырёх стихий столом, коего услаждению вкуса и брюха жертвуют несколько человек, отъятых от служения Отечеству, дабы до пресыщения мог он быть перевален в постель, и там спокойно уже заниматься потреблением других произведений, какие он вздумает, пока сон отнимет у него силу двигать челюстьми своими? И так конечно сей, или же который-нибудь из вышесказанных четырёх? (ибо пятого сложения толь же отдельно редко найдём). Смесь сих четырёх везде видна, но ещё не виден сын Отечества, ежели он не в числе сих! — Глас разума, глас законов, начертанных в природе и сердце человеков, несогласен наименовать вычисленных людей сынами Отечества! Самые те, кои подлинно таковы суть, произнесут суд (не на себя, ибо они себя не находят такими), но на подобных себе, и приговорят исключить таковых из числа сынов Отечества; поелику нет человека, сколько бы он ни был порочен и ослеплён собою, чтобы сколько-нибудь не чувствовал правоты и красоты вещей и дел.

Нет человека, который бы не чувствовал прискорбия, видя себя уничижаема, поносима, порабощаема насилием, лишаема всех средств и способов наслаждаться покоем и удовольствием, и не обретая нигде утешения своего.— Не доказывает ли сие, что он любит честь, без которой он как без души. Не нужно здесь изъяснять, что сие есть истинная честь; ибо ложная, вместо избавления, покоряет всему вышесказанному, и никогда не успокоит сердца человеческого.— Всякому врождено чувствование истинной чести; но освещает оно дела и мысли человека по мере приближения его к оному, следуя светильнику разума, проводящему его сквозь мглу страстей, пороков и предубеждений к тихому её, чести то есть, свету.— Нет ни одного из смертных толико отверженного от Природы, который бы не имел той вложенной в сердце каждого человека пружины, устремляющей его к люблению чести. Всякий желает лучше быть уважаем, нежели поносим, всяк устремляется к дальнейшему своему совершенствованию, знаменитости и славе; как бы ни силился ласкатель Александра Македонского, Аристотель, доказывать сему противное, утверждая, что сама Природа расположила уже род смертных так, что одна и притом гораздо большая часть оных должна непременно быть в рабском состоянии, и следовательно не чувствовать, что есть честь? а другая в господственном, по тому, что не многие имеют благородные и величественные чувствования.— Не спорно, что гораздо знатнейшая часть рода смертных погружена во мрачность варварства, зверства и рабства; но сие ни мало не доказывает, что человек не рождён с чувствованием, устремляющим его к великому и к совершенствованию себя, и следовательно к люблению истинной славы и чести. Причиной тому или род провождаемой жизни, обстоятельства, или в коих быть принуждены, или мало-опытность, или насилие врагов праведного и законного возвышения природы человеческой, подвергающих оную силою и коварством слепоте и рабству, которое разум и сердце человеческое обессиливает, налагая тягчайшие оковы презрения и угнетения, подавляющего силы духа вечного.— Не оправдывайте себя здесь, притеснители, злодеи человечества, что сии ужасные узы суть порядок, требующий подчинённости. О ежели б вы проникли цепь всея Природы, сколько вы можете, а можете много! то другие бы мысли вы ощутили в себе; нашли бы, что любовь, а не насилие содержит толь прекрасный в мире порядок и подчинённость. Вся природа подлежит оному, и где оный, там нет ужасных позорищ, извлекающих у чувствительных сердец слёзы сострадания, и при которых истинный Друг человечества содрогается.— Что бы такое представляла тогда Природа, кроме смеси не стройной (хаоса), ежели бы лишена была оной пружины? — По истине она лишилась бы величайшего способа, как к сохранению, так и к совершенствованию себя. Везде и со всяким человеком рождается оная пламенная любовь к снисканию чести и похвалы у других.— Сие происходит из врождённого человеку чувствования своей ограниченности и зависимости. Сие чувствование толь сильно, что всегда побуждает людей к приобретению для себя тех способностей и преимуществ, посредством которых заслуживается любовь как от людей, так и от высочайшего Существа, свидетельствуемая услаждением совести; а заслужив других благосклонность и уважение, человек учиняется благонадёжным в средствах сохранения и совершенствования самого себя.— И есть ли сие так, то кто сомневается, что сильная оная любовь к чести и желание приобрести услаждение совести своей с благосклонностию и похвалою от других, есть величайшее и надёжнейшее средство, без которого человеческое благосостояние и совершенствование быть не может? — Ибо какое тогда останется для человека средство преодолеть те трудности, кои неизбежны на пути, ведущем к достижению блаженного покоя, и опровергнуть то малодушное чувствование, кое наводит трепет при воззрении на недостатки свои? — Какое есть средство к избавлению от страха, пасть на веки под ужаснейшим бременем оных? ежели отъять во-первых исполненное сладкой надежды прибежище к высочайшему Существу, не яко мстителю, но яко источнику и началу всех благ; а потом к подобным себе, с которыми соединила нас Природа, ради взаимной помощи, и которые внутренно преклоняются к готовности оказывать оную и, при всём заглушении сего внутреннего гласа, чувствуют, что они не должны быть теми святотатцами, кои препятствуют праведному человеческому стремлению к совершенствованию себя. Кто посеял в человеке чувствование сие искать прибежища? — Врождённое чувствование зависимости, ясно показывающее нам оное двойственное к спасению и удовольствию нашему средство.— И что, наконец, побуждает его ко вступлению на сии пути? что устремляет его к соединению с сими двумя человеческого блаженства средствами, и к заботе нравиться им? — По истине не что иное, как врождённое пламенное побуждение к приобретению для себя тех способностей и красоты, посредством которых заслуживается благоволение божие и любовь собратии своей, желание учиниться достойным их благосклонности и покровительства.— Рассматривающий деяния человеческие увидит, что се одна из главнейших пружин всех величайших в свете произведений! — И се начало того побуждения к люблению чести, которое посеяно в человеке, при начале сотворения его! се причина чувствования того услаждения, которое обыкновенно сопряжено всегда с сердцем человека, как скоро наливается на оное благоволение божие, которое состоит в сладкой тишине и услаждении совести, и как скоро приобретает он любовь подобных себе, которая обыкновенно изображается радостию при воззрении его, похвалами, восклицаниями.— Се предмет, к коему стремятся истинные человеки, и где обретают истинное своё удовольствие! Доказано уже, что истинный человек и сын Отечества есть одно и то же; следовательно будет верный отличительный признак его, ежели он таким образом честолюбив.

Сим да начинает украшать он величественное наименование сына Отечества, Монархии. Он для сего должен почитать свою совесть, возлюбити ближних; ибо единою любовию приобретается любовь; должно исполнять звание своё так, как повелевает благоразумие и честность, не заботясь нимало о воздаянии, почести, превозношении и славе, которая есть сопутница, или паче, тень, всегда следующая за Добродетелию, освещаемою не вечерним солнцем Правды; ибо те, которые гоняются за славою и похвалою, не только не приобретают для себя оных от других, но паче лишаются.

Истинный человек есть истинный исполнитель всех предоставленных для блаженства его законов; он свято повинуется оным.— Благородная и чуждая пустосвятства и лицемерия скромность сопровождает все чувствования, слова и деяния его. С благоговением подчиняется он всему тому, чего порядок, благоустройство и спасение общее требуют; для него нет низкого состояния в служении Отечеству; служа оному, он знает, что он содействует здравоносному обращению, так сказать, крови Государственного тела.— Он скорее согласится погибнуть и исчезнуть, нежели подать собою другим пример неблагонравия и тем отнять у Отечества детей, кои бы могли быть украшением и подпорою оного; он страшится заразить соки благосостояния своих сограждан; он пламенеет нежнейшею любовию к целости и спокойствию своих соотчичей; ничего столько не жаждет зреть, как взаимной любви между ними; он возжигает сей благотворный пламень во всех сердцах; — не страшится трудностей, встречающихся ему при сём благородном его подвиге; преодолевает все препятствия, неутомимо бдить над сохранением честности, подаёт благие советы и наставления, помогает несчастным, избавляет от опасностей заблуждения и пороков, и ежели уверен в том, что смерть его принесёт крепость и славу Отечеству, то не страшится пожертвовать жизнию; есть ли же она нужна для отечества, то сохраняет её для всемерного соблюдения законов естественных и отечественных; по возможности своей отвращает всё, могущее запятнать чистоту, и ослабить благонамеренность оных, яко пагубу блаженства и совершенствование Соотечественников своих. Словом, он благонравен! Вот другой верный знак сына Отечества! Третий же, и, как кажется, последний отличительнейший знак сына Отечества, когда он благороден. Благороден же есть тот, кто учинил себя знаменитым мудрыми и человеколюбивыми качествами и поступками своими; кто сияет в Обществе разумом и Добродетелию, и будучи воспламенён истинно мудрым любочестием, все силы и старания свои к тому единственно устремляет, чтобы, повинуясь законам и блюстителям оных, придержащим властям, как всего себя, так и всё, что он ни имеет, не почитать иначе, как принадлежащим Отечеству, употреблять оное так, как вверенный ему залог благоволения Соотчичей и Государя своего, который есть Отец Народа, ничего не щадя для блага Отечества. Тот есть прямо благороден, которого сердце не может не трепетать от нежной радости при едином имени Отечества, и который не инако чувствует притом воспоминании (которое в нём непрестанно), как бы то говорено было с драгоценнейшей всего на свете его чести. Он не жертвует благом Отечества предрассудкам, кои мечутся, яко блистательные, в глаза его; всеми жертвует для блага оного; верховная его награда состоит в Добродетели, то есть, в той внутренней стройности всех наклонностей и хотений, которую премудрый Творец вливает в непорочное сердце, и которой в её тишине и удовольствии ничто в свете уподобиться не может. Ибо истинное благородство есть добродетельные поступки, оживотворяемые истинною честию, которая не инде находится, как в беспрерывном благотворении роду человеческому, а преимущественно своим Соотечественникам, воздавая каждому по достоинству и по предписуемым законам Естества и Народ оправления. Украшенные сими единственно качествами как в просвещённой Древности, так и ныне почтены истинными хвалами. И вот третий отличительный знак сына Отечества.

Но сколь ни блистательны, сколь ни славны, ни восхитительны для всякого благомыслящего сердца сии качества сына Отечества, и хотя всяк сроден иметь оные: но не могут однако ж не быть не чисты, смешаны, темны, запутаны, без надлежащего воспитания и просвещения Науками и Знаниями, без коих наилучшая сия способность человека удобно, как всегда то было и есть, превращается в самые вреднейшие побуждения и стремления, и наводняет целые Государства злочестиями, беспокойствами, раздорами и неустройством. Ибо тогда понятия человеческие бывают темны, сбивчивы и совсем химерические.— Почему прежде, нежели пожелает кто иметь помянутые качества истинного человека, нужно, чтобы прежде приучил дух свой к трудолюбию, прилежанию, повиновению, скромности, умному состраданию, кто к охоте благотворить всем, к любви Отечества, к желанию подражать великим в том примерам тако ж к любви к Наукам и Художествам, сколько позволяет отправляемое к общежитии звание; применился бы к упражнению в Истории и Философии или Любомудрии, не школьном, для словопрения единственно обращённом, но в истинном, научающем человека истинным его обязанностям; а для очищения вкуса, возлюбил бы рассматривание Живописи великих Художников, Музыки, Изваяния, Архитектуры или Зодчества.

Весьма те ошибутся, которые почтут сие рассуждение тою Платоническою системою общественного воспитания, которой события никогда не увидим, когда в наших глазах род такого точно воспитания, и на сих правилах основанного, введён Богомудрыми Монархами, и просвещённая Европа с изумлением видит успехи оного, восходящие к предположенной цели исполинскими шагами!»

Исполненная радищевского пафоса, статья эта, появившись в последней книжке журнала, достойным образом завершила осуществление задач, поставленных издателями. Не входя здесь в подробные выяснения отношения этого манифеста Радищева к остальным статьям журнала, скажем, что в нём поистине конденсировано содержание журнала. Прекращая издание, редакторы напечатали «Заключение к просвещённейшей публике»; как бы боясь, что не будут поняты их истинные намерения, они ещё раз объясняют те цели и задачи, которые были поставлены их органу: «Желающим знать цель и связь сего издания, сверх объяснения о том, сделанного в предуведомлении к сему изданию, ещё кратко повторяется здесь, что цель оного единственно заключалась в всевозможном показании, что главное дело Правительств есть и быть долженствует воспитание Народа в благочестии, кротости, трудолюбии, послушании, домостроительстве; тако ж в предохранении его от фанатизма или безверия, в утверждении на правилах закона; в показании, что есть сын Отечества и какие его обязанности; при том введение и покровительство Наук и Художеств, ободрение и поддержание торговли и рукоделий; научение людей быть мужественными и решенными в защищении своего Отечества, искусными „честными законниками“» и т. д. Мы видим из этого «заключения», что участие Радищева не было случайным, что при только что указанной программе журнала подобная статья могла быть написана лицом, близким к журналу, и единомышленником. Но ведь кроме этих внутренних свидетельств о близости Радищева к «Беседующему гражданину» мы имеем и известие Тучкова о том, что Радищев был членом Общества, издававшего журнал[138]. Для нас пока достаточно этих данных.

Обратимся снова к сообщению Масона. Не легло ли в его основу известие об участии Радищева именно в «Беседующем гражданине»? До Масона дошли слухи вполне верные о журнальной деятельности Радищева и о том, что эта деятельность была запечатлена печатью свободной мысли, но он смешал заглавие журнала — не «Почта духов», а «Беседующий гражданин». Вспомним, как он характеризует периодическое издание Радищева: —«самое философское и самое острое (la plus piquante), подобного которому никогда не осмелились издавать в России». К какому журналу более приложима эта характеристика? Если ещё вторая часть характеристики (la plus piquante) может быть отнесена с одинаковым правом и к журналу Крылова и к журналу «Общества друзей словесных наук», то первая часть (la plus philosophique) — указание на обилие философских статей — может быть отнесена только к «Беседующему гражданину». Как раз последний журнал и прослыл в тогдашней читающей публике за чересчур нравоучительный, наставнический, философский. Уже в 3-й книге редакция «Беседующего гражданина» помещает письмо Пустобаева с упрёками по адресу редакции, зачем-де она наполняет журнал наставлениями и рассуждениями. Пустобаев, конечно, вымышленный самой редакцией представитель толков и разговоров в публике о журнале. Сейчас мы встретимся и ещё с одной подобной же характеристикой журнала.

Не достаточно ли этих соображений и данных для того, чтобы признать, что Масон имел в виду именно «Беседующего гражданина», а не «Почту духов?» Но, может быть, нам возразят, что известие о сотрудничестве Радищева в «Беседующем гражданине» не противоречит сообщению Масона, и скажут, что Радищев при всём этом мог работать и в «Почте духов». По счастью, мы имеем одно объективное доказательство непричастности Радищева к журналу Крылова и Рахманинова, и это доказательство мы находим в самой же «Почте духов». Дело в том, что «Беседующий гражданин» попал на язычок Крылову и подвергся неоднократному осмеиванию на страницах «Почты духов». Крылов никогда не питал сочувствия к отвлечённостям теоретическим и философским; он был весь в мире лиц и событий. Политическое его мировоззрение не носит следов теоретической разработки. Немудрено, что серьёзное, философское содержание «Беседующего гражданина», дидактический тон его поэзии сразу оттолкнули Крылова от журнала, который к тому же и был его конкурентом: почти одновременно появились объявления о подписке на тот и другой журнал. А с конкурентами Крылов обращался бесцеремонно: в той же «Почте духов» он травил, например, Княжнина. В майской книжке Крыловского журнала (в письме XXX гнома Зора к волшебному Маликульмульну) находим нелестное сравнение просвещения нынешнего со старым: «тогда не приносили стыда учёному свету бабушкины выдумки, Бродящий мещанин» и т. д. Бродящий мещанин — это, конечно, «Беседующий гражданин». Суждения, конечно, несправедливы и чрезмерно пристрастны. В июльской книге находим новую выходку против конкурента: «Можно ли распространить далее сего надменное о себе самом мнение? Может ли модный петиметр безумнее сего о себе мыслить, или полу-учёный более сего превозносить себя похвалами? После сего, кто будет удивляться, что Пустоврал поставляет себя в числе лучших писателей, что Любокрас прельщается своею красотою, и что сочинители Бродящего мещанина почитают прекраснейшими творениями глупые свои бредни, хотя многим довольно известно, что нет почти ни одного из их читателей, кто мог бы с удовольствием прочитать с начала до конца хотя одну их книжку. Все сии люди, рождённые с разумом, в тесных пределах заключённым, могут ли воспротивиться погрешностям, сродным вообще всем смертным, когда не мог оных избежать Лейбниц, будучи из числа величайших и славнейших философов в Европе? Ежели он по прежнему своему свойству принуждён был впасть в столь смешное безумие, и если в то самое время, когда осуждал человеческое высокомерие, предавался сам до чрезвычайности сему гнусному пороку, то каким чудом люди простые могли бы возвыситься свыше пределов своего состояния и исправить свои несовершенства, присоединённые крепчайшими узами к существу их?»

При подробном анализе «Почты духов» и «Беседующего гражданина» найдётся ещё немало точек соприкосновения и расхождения, в данный момент нас не интересующих. Ограничимся только что приведённой полемической выходкой Крылова: она с достаточной яркостью вскрывает ту пропасть, которая лежала между ним и сотрудниками «Беседующего гражданина», между его задачами и задачами последних. Журнал Крылова сыграл свою роль в истории общественной сатиры, но хотя «Почта духов» и «Беседующий гражданин» били одного врага, преследовали одни и те же пороки, но Крылов никогда не возвышался ни до чистоты намерений, которые характеризовали издателей «Гражданина», ни до той глубокой принципиальности, которая управляла их общественной деятельностью. Мы мало знаем о Крылове именно этого времени, но он, несомненно, был человек тёмный и далеко отставший в своей образованности от редакторов «Беседующего гражданина». Любопытно то, что журнал Крылова не дотянул до конца года, кончился на августовской книге, имея около 80 подписчиков, а «Беседующий гражданин» выходил весь год и имел около 200 подписчиков.

После сказанного можно ли предполагать, что кто-либо из издателей «Беседующего гражданина» мог работать и в «Почте духов»? А ведь в числе издателей был и Радищев. Мы нарочно подчеркнули раньше не только внешнюю близость, но и внутреннюю — Радищева к журналу. Мог ли он, столь дороживший своей философией и своей мыслью, работать в том журнале, который обзывал плоды этой философии и мысли глупыми бреднями? Думаем, что ответ может быть только отрицательный. И на вопрос, поставленный в 1868 году Пыпиным: кто писал в «Почте духов» и не был ли сотрудником её Радищев, мы можем теперь с достоверностью ответить: Радищев не принимал участия в журнале Крылова.

Владимир Раевский (Первый декабрист)[139]

В настоящем очерке мы имеем в виду восстановить память о замечательном в своё время человеке — о майоре Владимире Федосеевиче Раевском. Он забыт так основательно, что с его именем у современного читателя, вероятно, не связывается никаких представлений. Даже специалисты упоминают о нём вскользь. Между тем Раевский принадлежал к числу тех людей, которые имели бы некоторое право на память потомства, а биография его имеет значение как для истории наших общественных течений 1818—1822 гг., так и для истории нашей литературы. По складу своего характера Раевский является одним из типичнейших представителей конца Александровской эпохи. Будучи членом Союза благоденствия, а потом Южного тайного общества, он был арестован задолго до конечного взрыва движения, ещё в 1822 году, и его процесс даёт некоторые любопытные подробности для истории этого движения. Исследователь русской литературы со вниманием остановится также на его отношениях к Пушкину, завязавшихся во время кишинёвской ссылки поэта, и отметит влияние политического агитатора и заговорщика на поэта-художника. Наконец, Раевский сам был поэтом; правда, его стихи не печатались при его жизни и не оказали влияние на развитие русской поэзии, но они заслуживают некоторого внимания, как безыскусственное и искреннее свидетельство о настроении, которое охватывало тогда не одного Раевского, но и других его современников[140].

Над его головой пронёсся бурный губительный вихрь, разбивший все надежды; человек оказался вне жизни… Заброшенный в Сибирь, спустя много лет, он с горечью в сердце писал:

Об отце Раевского, майоре Федосее Михайловиче, мы знаем, что он был одним из богатейших помещиков Курской губернии. Вотчины Раевских находились главным образом в Старооскольском и Новооскольском уездах (с. Хворостянка). «Отец мой,— говорит Раевский,— был отставной майор екатерининской службы; человек живого ума, деятельный, враг насилия, он пользовался уважением всего дворянства»*[142]. Старооскольские дворяне не раз выбирали майора Федосея Раневского своим предводителем. Майор, человек крутого нрава, был не чужд литературе: нам известна одна его заметка в «Отечественных записках»[143]. Жена Раевского происходила из рода князей Фениных. У Раевских была очень большая семья. Мы знаем имена шести дочерей и пяти сыновей: Надежда[144], Наталия[145], Александра[146], Вера[147], Любовь[148], Мария[149], Александр[150], Андрей[151], Владимир, Пётр[152] и Григорий[153]. Из всей этой многочисленной семьи право на нашу память заслуживает только Владимир Федосеевич да ещё младший брат Григорий по своей беспримерно-несчастной судьбе.

Владимир Федосеевич родился 28 марта 1795 года. У нас нет определённых данных о его детстве; мы можем только заключить, что оно не было счастливо. Семейные отношения Раевского складывались неудачно и невесело. Отец и мать относились к нему иначе, чем к другим детям, и не скрывали разницы отношений. Когда другие учились вместе в пансионе, мать присылала им денег на конфеты, и Владимиру всегда меньше, чем другим сыновьям. Об отце сам Владимир Федосеевич, уже будучи стариком, писал: «Любил ли меня отец наравне с братьями Александром и Андреем — я не хотел знать, но что он верил мне более других братьев, надеялся на меня одного,— я это знал. Он хорошо понимал меня и в письмах своих, вместо эпиграфа, начинал: „Не будь горд, гордым бог противен“; в моих ответах я начинал: „Унижение паче гордости…“»[154] По тому, как относились братья и сёстры к Владимиру Федосеевичу, когда он был в ссылке в Сибири, можно думать, что и в детстве некоторые его братья и сёстры были неприязненно настроены по отношению к нему. По неясным намёкам, по обращению отца можно думать, что и в детстве Владимир Федосеевич обнаруживал необычайное упорство и силу воли, которые отмечают всю его жизнь. Гордый и одинокий, он редко открывал свою душу и жил неведомой для постороннего глаза жизнью.

Раевские заботились о воспитании своих детей. Мы знаем, что дочери их Наталья и Александра воспитывались в Смольном институте, а сыновья, Александр, Андрей и Владимир, учились в Московском университетском пансионе. О годах своего учения Владимир Федосеевич вспоминает в следующих стихах своего послания к дочери:

В эти годы Раевский положил начало тем солидным познаниям, которые выделяли его из среды сослуживцев; быть может, в Московском университетском пансионе зародилась в нём любовь к литературе[156]. Впрочем, в старости Раевский резко отзывался о своей alma mater. «Кто были учители первого в России учебного заведения? Самые посредственные люди в нижних классах. В высших классах большею частию (исключая двух или трёх профессоров во все 8 лет моего пребывания) педанты, педагоги по ремеслу, профессора по летам, парадные шуты по образу и свойству. И этим-то людям было вверено образование лучшего юношества в России»[157].

В 1811 году Раевский был определён в дворянский полк — воспитательное учреждение, состоявшее при 2-м кадетском корпусе[158]. Здесь у Раевского завязались короткие дружеские отношения с Г. С. Батеньковым, которому пришлось вынести безмерно тяжёлую кару, после 14 декабря 1825 г., за свою прикосновенность к участникам восстания. Обычно возникновение духа свободо- и вольномыслия у русских юношей того времени относят ко времени после 12-го года, после заграничных походов. Тем любопытнее отметить, что уже в 1811 году двое мальчиков-кадетов — Батеньков и Раевский — делились своими мечтами о свободе и воле[159]. «По вступлению в кадетский корпус,— признавался Батеньков перед Следственным комитетом в 1826 году,— я подружился с Раевским (бывшим после адъютантом у г<енерала> Орлова.— П. Щ.), с ним проводили мы целые вечера в патриотических мечтаниях, ибо приближалась страшная эпоха 1812 года. Мы развивали друг другу свободные идеи, и желания наши, так сказать, поощрялись ненавистью к фронтовой службе. С ним в первый раз осмелился я говорить о царе, яко о человеке, и осуждать поступки с нами цесаревича… В разговорах с ним бывали минуты восторга, но для меня всегда непродолжительного. Идя на войну, мы расстались друзьями и обещались сойтись, дабы в то время, когда возмужаем, стараться привести идеи наши в действо»[160]. И действительно, как только Раевскому пришлось стать близко к тайному обществу, он сейчас же вспомнил о своём товарище и письменно несколько раз приглашал его к активным выступлениям.

21 мая 1812 г. Раевский был выпущен прапорщиком в 23-ю артиллерийскую бригаду. «17-ти лет,— говорит он сам о себе,— я встретил беспощадную, кровавую войну. Это был 1812-й год — война, роковая в известном смысле для иностранцев, принимавших в ней участие, и для наших, уцелевших — для событий 14-го декабря». Раевский так описывает своё роковое вступление в жизнь:

Раевский принял участие в войне. По словам формуляра, он был в походах против неприятеля «1812 года в Российских пределах при отражении вторгнувшегося неприятеля; против французских и союзных с ними войск: августа 7-го под селением Барыкиным, 26-го под селом Бородиным и за отличие в коем награждён золотою шпагою с надписью „за храбрость“, 29-го под Татаркиным, сентября 17-го под Чириковым, 22-го под Гремячем, за отличие в оном награждён орденом св. Анны 4-го класса, октября 6-го под Спасским при атаке и истреблении неприятельского авангарда, 22-го под городом Вязьмою, в коем за отличие произведён в подпоручики. 29-го и 30-го под Саковым перевозом, 31-го под Цуриковым в действительных сражениях»[162]; 21 апреля 1813 года «за отличие и за разные дела» Раевский был произведён в поручики[163]. С 1-го сентября 1813 по 21 ноября 1814 года Раевский находился в походах в Варшавском герцогстве. Заграничные походы русских войск несли новые возбуждения участникам. Любопытное свидетельство о влиянии Запада оставил и Раевский. «В 1816 году мы возвратились из-за границы в свои пределы. В Париже я не был, следовательно, многого не видал; но только суждения, рассказы поселили во мне новые понятия; я начал искать книги, читать, учить то, что прежде не входило в голову мою, хотя бы Esprit des Lois Монтескье, Contral Sociat Руссо я вытвердил, как азбуку»[164].

Такое настроение предвещало, конечно, конфликт с окружающей обстановкой. Изменились и условия военной службы. «Железные кровавые когти Аракчеева сделались уже чувствительны повсюду. Служба стала тяжела и оскорбительна. Грубый тон новых начальников и унизительное лакейство молодым корпусным офицерам было отвратительно. Партикулярное платье генералам и офицерам строго было воспрещено, общее обращение генералов (я исключаю старых) сделалось невыносимо. Требовалось не службы благородной, а холопской подчинённости. Я вышел в отставку»[165]. Раевский при увольнении от службы получил 30 января 1817 года чин штабс-капитана[166]. Но в отставке он пробыл недолго. По желанию отца он вновь 2 июля 1818 года поступил на службу, но уже не по артиллерии, а по пехоте, в 32-й егерский полк. 6-го декабря 1818 года он перевёлся штабс-ротмистром в Малороссийский кирасирский полк, в апреле 1819 года получил чин ротмистра и 9 февраля 1820 года вернулся капитаном опять в 32-й егерский полк; 22 апреля 1821 года он был произведён в майоры[167]. Таково прохождение службы Раевского. Служебная жизнь не имела цены в его глазах, она была только видимой. «Внутренняя настоящая моя жизнь разъяснялась для постороннего наблюдателя только моим крепостным заключением»,— говорит о себе Раевский.— За повседневной, будничной жизнью офицера, состоящей в отправлении служебных обязанностей, скрывалась таинственная деятельность члена тайного общества; за мнимой надменностью и гордостью одиночества таилось глубоко-идеалистическое настроение, проникавшее все помышления и чувства. Жизнь в мыслях Раевского представлялась странствием к высокой цели и —

Откуда эти идеалистические настроения? Сам Раевский, будучи уже в Сибири, искал источников своего юношеского идеализма в религиозных представлениях:

Здесь мы подходим к любопытной психологической черте людей Александровской эпохи, отличавшихся высоким идеализмом. Были эпохи, когда война рождала мечты о славе и являлась источником идеализма, но Раевский в своих стихах весьма определённо говорит о том, какое событие его жизни зажгло в нём «высоких дум, страстей заветных пламень»:

Но во время войны случилось духовное преобразование Раевского (оно было подготовлено войною), а после, по возвращении в Россию, по вступлении в тайное общество. Нам трудно теперь представить, какое значение и какой ореол имела деятельность по тайному обществу в глазах самих его членов: вступая в общество, думали, что найдена цель жизни,— и жизнь получала как бы освящение. «У многих из молодёжи,— вспоминает И. Д. Якушкин[171],— было столько избытка жизни при тогдашней её ничтожной обстановке, что увидеть перед собой прямую и высокую цель почиталось уже блаженством»[172]. Друг Пушкина, Иван Иванович Пущин, в следующих трогательных строках говорит о своём вступлении в общество: «Эта высокая цель жизни самою своею таинственностью и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою; я как будто получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательно смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего не значащею, но входящею в состав того целого, которое рано или поздно должно иметь благотворное своё действие»[173]. К этим свидетельствам присоединим ещё слова самого Раевского о своем вступлении в общество:

Приведённые нами свидетельства участников движения ярко закрепляют в нашей памяти идеалистический момент в их деятельности. Их жизнь, полная трагизма, совершалась во имя самых отвлечённых истин. Они думали работать для блага людей, а это благо они понимали абстрактно, как наивысшую ценность,— работали для бога. В своей «Предсмертной думе» (1842 год) Раевский припоминает свою жизнь, и у него вырываются сильные и вдохновенные строфы:

Вспоминая в 1848 году о поворотном моменте своей жизни, определившем всё её течение и составившем её трагедию, Раевский писал в послании к своей дочери:

Нельзя яснее выразить то настроение, которое одушевляло Раевского в течение всей жизни, тот идеалистический порыв, необыкновенно сильный, мощный, который охватил его и держал в своей власти от момента вступления в общество до момента катастрофы.

Внешние мотивы присоединения Раевского к тайному обществу — те же, что были у других декабристов, и одинаково излагаются во всех известных нам записках того времени. Вспоминая об обстоятельствах, вызвавших к жизни тайное общество, Раевский на первом месте отмечает, конечно, влияние заграничных походов, из которых он, как и все декабристы, «возвратился на родину уже с другими, новыми понятиями»[177]; заграничная жизнь открывала перед изумлёнными глазами новые, огромные горизонты и всю глубину наших внутренних неустройств: гнёт крепостного права, принижение личности, жестокость нравов, соединённую с невежеством. Наряду с этими первостепенной важности основаниями для возникновения тайного общества Раевский резче, чем все другие мемуаристы, подчёркивает специфические, частные обстоятельства, которые способствовали возбуждению оппозиционного настроения и придали всему движению декабристов особую, милитаристскую окраску. «Армия, избалованная победами и славою, вместо обещанных наград и льгот, подчинилась неслыханному угнетению. Военные поселения, начальники, такие, как Рот, Шварц, Желтухин[178] и десятки других, забивали солдат под палками…, боевых офицеров вытесняли из службы,… новые наборы рекрут и проч. и проч. производили глухой ропот… Власть Аракчеева, ссылка Сперанского[179], неуважение знаменитых генералов и таких сановников, как Мордвинов[180], Трощинский, сильно встревожили, волновали людей, которые ожидали обновления, улучшений, благоденствия, исцеления тяжёлых ран своего отечества…»[181]

Раевский был одним из первых, примкнувших к тайному обществу. Получив назначение в 32-й егерский полк, квартировавший в Бессарабии, Раевский в 1818 году отправился к месту своего служения и по пути заехал в Тульчин. «В Тульчине,— пишет Раевский в записках,— находилась главная квартира 2-й армии, которою командовал граф Беннигсен, а потом кн. Витгенштейн. В главной квартире у меня было много близко знакомых, товарищей по университетскому благородному пансиону. В главной квартире было шумно, боевые офицеры ещё служили… Аракчеев не успел ещё придавить или задушить привычных гуманных и свободных митингов офицерских. Насмешки, толки, желания, надежды… не считались подозрительными и опасными. Беннигсен уже устарел и впадал в ребячество. Его сменил Витгенштейн, начальник кроткий, справедливый и свободомыслящий. Оба они были весьма популярны, и того и другого генералы, офицеры и солдаты любили и почитали»[182]. В Тульчине решилась судьба Раевского. Он был принят в члены Союза благоденствия. Союз был основан в 1818 году и прекратил свою деятельность в 1821 году. Деятельность Раевского была прервана его арестом в феврале 1822 года. Следовательно, в момент катастрофы он был членом Южного тайного общества, начавшего самостоятельное, независимое от Северного, существование в 1822 году. В своих заметках, писанных уже в Сибири в 1844 году, Раевский, указывая на то, что следствие не открыло его принадлежности к декабристам, говорит, что он и не мог принадлежать к ним, потому что то общество, конечным эффектом которого было 14-е декабря, основалось лишь в 1823 году. Эта утверждение, конечно, не соответствует действительности. Нетрудно объяснить, почему не соответствует: оно написано по поводу официальной бумаги, имеет в виду указать несоразмерность понесённого Раевским наказания с материалом улик и является данью таинственности. В интимном письме к сестре Раевский прямо заявляет: «Тайна [ареста и заключения, длившегося годами] оставалась тайною, и только 14 декабря 1825 г. она объяснилась на Сенатской площади»[183]. Сам Раевский хорошо понимал цели и значение своей деятельности и знал, к чему она должна была привести. Для того, чтобы выяснить роль Раевского в тайном обществе, сущность и значение его процесса в истории тайного общества, необходимы предварительные сведения из этой истории. Мы даём их здесь, ограничившись самыми общими и не подлежащими сомнению данными.

Известно, что первые тайные кружки и союзы с политическим направлением возникли тотчас же по возвращении наших войск из заграничного похода в 1815 году. Мы знаем о существовании Союза спасения, Военного общества и других кружков. Учредители их берут за образец известные в России масонские союзы и заграничные тайные общества. На первых порах интересуются формой больше, чем содержанием: вполне в духе времени — отводят много места обрядности и таинственному элементу. С годами общества становятся серьёзнее, объединяются; появляется крупная организация Союза благоденствия с двумя думами — петербургской и тульчинской; её место занимают два самостоятельно действующих общества — Северное и Южное. Внутренняя история общества характеризуется тем, что постепенно разъясняются способы действия и определяются задачи. На одном конце стоит мирная культурная работа, на другом — крайний политический радикализм. Но наши сведения об устройстве, способах действия и идейной стороне обществ крайне скудны. Источники наших сведений — официальные данные и записки участников движения. Первые сгруппированы в известном «Донесении Следственной комиссии для изысканий о злоумышленных обществах»[184]. Это донесение преследовало определённую цель и, должно сказать, занималось гораздо больше выслеживанием преступных слов, когда-либо произнесённых обвиняемыми, чем выяснением реальной деятельности декабристов, условий их работы, средств, к которым они прибегали. А авторы мемуаров почти всё своё внимание сосредоточивают на подробностях 14-го декабря или на событиях, вызванных этим днём, и совсем не останавливаются на том, что действительно интересно для нас — на истории своей повседневной деятельности,— и не касаются теории и практики пропаганды. Нельзя забывать следующей особенности сообщений декабристов: их воспоминания в значительной мере создавались под влиянием круга данных, обращавшихся во время следствия: усвоенные ими приёмы сохранения тайны в период деятельности сохранили своё значение в известной степени и после официального расследования дела. Затем нужно принять во внимание, что как во всех тайных обществах, так и в организациях декабристов, лишь очень немногие члены, самые влиятельные, стоявшие во главе дела, понимали и знали все цели и все действия организации, а были и такие, которые, заявив своё сочувствие идейной стороне движения, исполняли поручения старших членов и были, так сказать, на посылках. Огромное большинство членов знало только свою специальность и имело сношение не со всеми, а с определёнными лицами. Те члены общества, которые, действительно, могли бы в деталях разъяснить историю движения, мемуаров не оставили; записки исходят в большинстве случаев от членов, игравших второстепенную роль и сравнительно мало осведомлённых. Кстати отметить здесь значение конспирации в декабристском движении: декабристы были гораздо таинственнее, чем это принято думать. Самое важное доказательство тому — продолжительность существования общества и крайняя скудость фактических данных по истории движения в официальном исследовании. В стороне должен быть поставлен источник, игравший видную роль в создании обычного представления, пытающегося, в противовес суждениям «донесения», уменьшить значение движения, выставить на вид его несерьёзность и стереть чересчур резкие штрихи «доклада комиссии». Мы говорим о свидетельстве Ник<олая > Ив<ановича> Тургенева в его известной французской книге о России[185]. Опубликованные в 1901 и 1902 гг. данные позволяют утверждать, что Тургенев в своём рассказе об обществе допускал сознательное отклонение от истины, и заставляют нас отнестись с весьма большим недоверием к тем страницам его книги, которые посвящены декабристам и легли в основу суждений о них, обращающихся в большой публике[186].

Союз благоденствия, членом которого был Владимир Федосеевич Раевский, в своё время был известен под названием общества «Зелёной книги», по цвету обёртки устава этой организации. Он был учреждён в 1818 году: вернее в этом году было реформировано ранее существовавшее тайное общество, которое получило теперь новый устав и название «Союза». Устав Союза благоденствия заключал в себе две части. В первой части авторы устава предлагают вступающим в «Союз» заниматься различными отраслями культурной работы. Первый параграф первой книги устава о цели Союза благоденствия заключает в себе следующее: «Убедясь, что добрая нравственность есть твёрдый оплот благоденствия и доблести народной и что при всех об оном заботах правительства едва ли достигнет оное своей цели, ежели управляемые с своей стороны ему в сих благотворных намерениях содействовать не станут. Союз благоденствия в святую себе вменяет обязанность, распространением между соотечественниками истинных правил нравственности и просвещения, споспешествовать правительству к возведению России на степень величия и благоденствия, к коей она самим творцом предназначена». Устав «Союза» намечал четыре специальности, каждый из членов должен был трудиться на одном из следующих поприщ: человеколюбие, т. е. дела частной и общей благотворительности; заботы об умственном и нравственном образовании, т. е. распространение истинных познаний; содействие правильному и справедливому отправлению судопроизводства и теоретические занятия политической экономией. До нас дошла только первая часть, предназначенная для прозелитов. Учредители, конечно, знали, что действия общества не могут ограничиться только содействием культурной работе правительства. «Настоящая же цель Союза благоденствия, по собственному сознанию его членов, заключалась в том, чтобы ввести в России представительное правление, причём они надеялись на содействие своим видам самого государя»[187]. И. Д. Якушкин так говорит об этом уставе: «В самом начале изложения его было сказано, что члены тайного общества соединились с целью противодействовать злонамеренным людям и вместе с тем споспешествовать благим намерениям правительства. В этих словах была уже наполовину ложь, потому что никто из нас не верил в благие намерения правительства»[188].

Во всяком случае, на первых порах вожди Союза благоденствия, которым были известны отдалённые цели «Союза», заботились главным образом о распространении оппозиционных идей в русском обществе, создании общественного мнения, расположенного в пользу этих идей, и приуготовлении преданных членов общества. Они достигли своей цели: число членов «Союза» быстро увеличивалось, и сказывались следы деятельной пропаганды. Как вербовались члены тайного общества и что открывалось им при посвящении, — показывает разговор, бывший летом 1822 года у члена Южного общества князя Барятинского с Фаленбергом, тогда ещё не знавшим об обществе. Барятинский открыл ему его существование.

— Какая же цель этого общества? — спросил Фаленберг.

— Избавить отечество от порабощения,— отвечал Барятинский,— и ввести правление конституционное.

— Но Россия далеко ещё не готова к принятию такого правления,— заметил Фаленберг.

— Правда,— сказал Барятинский,— и потому-то в плане общества принято правилом прежде всего распространять просвещение и свободомыслие, а между тем, отыскивая повсюду людей с благородным духом и независимым характером, беспрестанно ими усиливаться; когда же общество будет так сильно, что голос его не может не быть не уважен, потребовать от государя настоятельно конституции такой же, как в Англии[189].

1818—1819 годы были временем наивысшего развития деятельности «Союза»; 1820-й был годом перелома в его деятельности. События не оправдывали надежд будущих декабристов на то, что дело изменения существующего строя произойдёт само собой; наиболее энергичные и нетерпеливые члены требовали перехода к более решительной деятельности. Начались разговоры о различных формах возможного будущего и о вернейших средствах к его достижению. Крайние взгляды нашли себе представителей в южном отделе «Союза» — тульчинской думе. Здесь была тоже правая, представленная Бурцовым, Комаровым[190], вскоре прекратившими свою тайную деятельность, и левая, имевшая своим руководителем талантливого агитатора П. И. Пестеля.

В 1821 году, в феврале, депутаты петербургской и тульчинской дум собрались в Москве на съезд, чтобы обсудить вопрос о будущем тайного общества. Решено было объявить о закрытии Союза благоденствия и, удалив таким образом всех ненадёжных и умеренных членов общества, приступить к коренной реформе «Союза». Этот съезд приступил к выработке устава, который должен был делиться на две части: в первой части, по-прежнему, вступающим в «Союз» предлагалось избрать род деятельности по прежним отделам. Члены высшего разряда знали и действовали по второй части устава; эту часть писал Н. И. Тургенев. «В этой второй части устава уже прямо было сказано, что цель общества состоит в том, чтобы ограничить самодержавие в России, а чтобы приобрести для этого средства — признавалось необходимым действовать на войска и приготовить их на всяких случай»[191]. Депутат тульчинской думы Бурцов, представитель умеренных на юге России, должен был заявить о прекращении действий «Союза» всем членам, а затем избранным (из этих избранных исключалась неприятная Бурцову партия Пестеля и его приверженцев) предложить принять участие в реформированном обществе с новым уставом. После съезда произошло следующее. Петербургская дума, под руководством Никиты Муравьёва, приняла выработанный на съезде устав, а тульчинской думе он остался неизвестным, так как Бурцов исполнил только первую часть своего поручения; он объявил о закрытии «Союза» и скрыл о его реформе. Члены тульчинской думы отнеслись отрицательно к постановлению съезда, полагая, что депутатам не принадлежало право распускать «Союз». Конечно, они решили продолжать свою деятельность, но уже в том крайнем направлении, которое обнаружилось в последний год (1820) и находило защитника в П. И. Пестеле. Таким образом, петербургская дума, ставшая теперь Северным тайным обществом, и тульчинская, превратившаяся в Южное, стали независимы в своей деятельности одна от другой, не прекращая, конечно, сношений между собой. Северное общество стояло на стороне монархически-конституционного переворота; южное — имело в виду республику. С. Г. Волконский оставил в своих записках следующее свидетельство, кратко резюмирующее деятельность обоих обществ: «Дела Южного общества, замышляющего радикальный переворот…, быстрыми шагами подвигались вперёд; вербовка членов шла успешно, при чём самоотвержение от аристократических начал придавало какую-то восторженность частным убеждениям, а поэтому — и самому общему ходу дела.

Действия же Северного общества, как по существу своему, так и по принятым им началам, были не так живительны, и более относились к приготовлению разных проектов конституции, между которыми труд Никиты Муравьёва более всех других был Северной думой одобряем, как мысль; но в затеянном перевороте ставить всё в мысленную рамку… преждевременно.

Для успешного переворота надо простор, увлечение, а по перевороте — надо сильную волю, чтоб избегнуть анархии, и к этой цели клонилось постановление Южного общества, чтоб при удаче, вслед за переворотом, учредить временное правительство на три года, а впоследствии отобрать от народа или чрез назначенных от него доверителей, чего и что хочет Россия»[192].

Таким образом, теперь были ясно намечены средства, которыми думали достигнуть переворота: известная планомерная система действий на войско. Необходимость прибегнуть к содействию войск сознавалась — правда, не совсем определённо,— и раньше, и некоторые опыты воздействия предпринимались. Прежде всего, конечно, нужно было расположить к себе солдат хорошим обращением и заботливостью об их нуждах, а затем укрепить в них чувство собственного достоинства, несколько ослабив чувство полной покорности авторитету дисциплины и начальства. Теперь устав возродившихся к новой жизни обществ прямо говорил об известном воспитании, известной подготовке с расчётом на определённый эффект. Но именно эта сторона деятельности декабристов нам известна очень мало: официальные данные скудны до чрезвычайности; быть может, их было больше, но не сочли удобным их хранить. Записки декабристов совсем почти не касаются этого вопроса, а между тем для правильной оценки конечного результата усилий декабристов были бы необходимы точнейшие сведения о всех средствах, с помощью которых декабристы действовали в войсках. Конечные эффекты — неудавшееся военное восстание, день 14-го декабря на Сенатской площади и междоусобное сражение под Белою Церковью[193]. При этом необходимо принять во внимание, что чувство привязанности, которое так умели внушить к себе декабристы, могло заставить солдат пойти за людьми, ими уважаемыми и любимыми. Играло роль и то обстоятельство, что приказывали офицеры, а солдаты исполняли их приказание и шли в открытый бой со своими же товарищами. Но вряд ли все эти указанные причины могут объяснить размер бунта, так как не взводы выходили на площадь, а целые части войск! Очевидно, что декабристы вели систематическую пропаганду, и эта пропаганда находила удобную почву. «В войсках, — показывали на допросах Сергей и Матвей Муравьёвы,— есть начала, коими смелый мятежник может всегда пользоваться для произведения неустройств». «Главными они почитают,— продолжает автор „приложения“ к докладу следственной комиссии,— пороки настоящего образа продовольствия; ибо эти нижние чины не только лишаются принадлежащих им по праву остатков и всех выгод бережливости, но иногда не имеют и достаточного пропитания; видя же, что начальники похищают их собственность, приучаются и ненавидеть и презирать их. Другое, столь же важное зло есть большое число штрафованных солдат и разжалованных офицеров и иных чиновников, людей, если не всегда очернивших себя злодеяниями, то, по крайней мере, оказавших худые склонности и сверх того лишённых всякой надежды на улучшение судьбы своей в будущем, следственно, готовых на всё»[194]. Только эти соображения и привёл автор «приложения», задавшийся, между прочим, специальной целью ответить в этом конфиденциальном документе на вопрос: «какими средствами злоумышленники надеялись обольстить войско?» Подробностей он не сообщает. Князь Васильчиков, бывший командиром гвардейского корпуса во время известной истории в Семёновском полку, был убеждён, что «все полки были более или менее подготовлены к восстанию и подготовлены к нему неудовольствием, возбуждённым излишнею взыскательностию фронтовой службы»[195]. Таким образом, для пропаганды в войсках находились благоприятные условия. В известной семёновской истории (отказ подчиниться властям) размер и сущность агитации не выяснены, но она была несомненно. В переписке князя Васильчикова с императором и начальником его штаба Волконским находится немало любопытных указаний и намёков. Во время семёновских волнений был захвачен «пасквиль». В нём «проповедуют солдатам считать себя самих властителями; проповедуют, чтобы они удалили или отставили бы того, кто имел власть доныне, так же как всех офицеров или старших, и выбрали бы других между собою»[196]. Прокламация заканчивалась словами: «Спешите следовать сему плану, и я к вам явлюсь по зачатии сих действий. Любитель отечества и сострадатель несчастных. Единоземец». Автор прокламации остался неразысканным. Н. К. Шильдер делает предположение о том, что эту прокламацию сочинил один из будущих декабристов; что более предприимчивые из членов тайного общества намеревались воспользоваться смятением, возбуждённым семёновской историей, чтобы вызвать всеобщее восстание среди войск[197]. Вот любопытный отрывок из письма Волконского[198] к Васильчикову: «Я очень удивлён, что вы мне ни слова не говорите об арестовании полициею унтер-офицера гвардейского егерского полка Степана Гушеварова, который препровождён в Шлиссельбургскую крепость за веденные им разговоры с одним из своих товарищей и музыкантом Преображенского полка насчёт истории Семёновского полка и о том, что ежели не вернут арестованные батальоны, то они докажут, что революция в Испании ничто в сравнении с тем, что они сделают»[199]. В позднейшее время прокламационная литература была в большом ходу. У нас немного сведений о ней и ещё менее исследований о ней. Самый яркий документ этого рода представляет «Православный катехизис», написанный С. И. Муравьёвым-Апостолом и прочитанный перед войсками в день сражения под Белой Церковью. Вот некоторые отрывки из него:

«Вопрос: Для чего бог создал человека?

Ответ: Для того, чтобы он в него веровал, был свободен и счастлив.

Вопрос: Что значит веровать в бога?

Ответ: Бог наш Иисус Христос, сошедши на землю для спасения нас, оставил нам святое своё евангелие. Веровать в бога — значит следовать во всём истинному смыслу начертанных в нём законов.

Вопрос: Что значит быть свободным и счастливым?

Ответ: Без свободы нет счастия. Св. апостол Павел говорит: „Ценою крови куплени есте, не будете раби человекам“» и т. д.

Дальше идут вопросы о том, должно ли повиноваться власти, она поступает вопреки воле божией; каким образом ополчаться всем чистым сердцем; какое правление сходно с законом божиим; противны ли богу присяга, и т. д.[200]

Пропаганда в войсках, помимо пасквилей или листков, могла вестись систематическим путём в школах для солдат по ланкастерской системе, которые существовали в то время при многих частях войск. Раевский был преподавателем одной из таких школ, и ниже мы остановимся на этой сфере его деятельности.

Таким образом, быть может, приведённые выше слова С. Г. Волконского о «самоотвержении от аристократических начал, придававшем какую-то восторженность частным убеждениям», содержат свидетельство о том «хождении в войска», о котором осталось весьма мало сведений.

Ареной действий южного отдела Союза благоденствия, а с 1821 года Южного тайного общества, была вторая армия, состоявшая из двух корпусов, 6-го и 7-го, и расквартированная на юге России, в губерниях Киевской, Подольской, Херсонской, Екатеринославской, Таврической и Бессарабии. Душою дела и вождём движения на юге был П. И. Пестель, адъютант начальника штаба второй армии, П. Д. Киселёва. Квартира штаба была в местечке Тульчине, ставшем центральным пунктом движения. Другой пункт, памятный в истории декабристов,— поместье Раевских (известного генерала 12-го года) в Киевской губернии, Каменка. Здесь ежегодно собирались члены тайного общества. В первый период движения (1818—1821), период пропаганды, важным центром был Кишинёв. Здесь было управление наместника Бессарабии и штаб 16-й дивизии. Главным действующим лицом и руководителем был генерал Михаил Фёдорович Орлов, человек необыкновенной привлекательности и выдающихся способностей. Он был одним из влиятельнейших членов Союза благоденствия. Он деятельно пропагандировал идеи общества, занимаясь специально распространением просвещения в духе исповедуемых им истин, и был главным деятелем по устройству школ взаимного обучения[201]. Из других членов тайного общества, живших в Кишинёве, мы знаем Владимира Федосеевича Раевского, адъютанта Орлова, капитана Охотникова[202], подполковника Липранди[203]. Членами «Союза» был командир 32-го егерского полка Непенин[204], майор того же полка Юмин[205], поручик Таушев[206], гевальтигер дивизии и, конечно, многие другие, фамилии коих нам неизвестны.

До нас дошли скудные известия о кишинёвской жизни 1818—1825 гг. и ими мы обязаны только тому, что в Кишинёве жил Пушкин. Из отрывочных данных можно заключить, что кишинёвские члены общества самым точным образом исполняли обязанности, налагаемые на них «Союзом». К ним можно было применить слова Якушкина, сказанные им о главных членах Союза благоденствия в 1818—1819 гг.: «В это время они [члены] вполне ценили предоставленный им способ действия посредством слова истины, они верили в его силу и орудовали им успешно»[207]. Они настойчиво распространяли идеи, лёгшие в основу общества; в своих беседах постоянно направляли мысль на критику существующего порядка вещей и строя всей государственной жизни, говорили о необходимости реформ частичных и общих. Одно обстоятельство особенно подогревало пыл кишинёвских членов и придавало их речам резкое, боевое настроение. В порабощённой Греции шла в это время борьба за освобождение и подготовлялось восстание гетеристов, вспыхнувшее в 1820 году. В Кишинёве было очень много греческих патриотов: здесь именно и действовал их революционный комитет. Понятно, какой отзвук нашли в сердцах русских мечтателей призывные клики восстания, имевшие целью свержение турецкого ига. Раевский писал:

В Кишинёве была масонская ложа; надо думать, что члены «Союза» придавали её собраниям резкий политический характер. Когда Пушкин, в 1826 году, в своём письме к Жуковскому, припоминал все свои связи, могущие компрометировать его с точки зрения политической благонадёжности, он писал: «Я был массон в Киш<инёвской> ложе, т. е. в той, за которую уничтожены в России все ложи»[209]. Основателем ложи был бригадный командир, генерал П. С. Пущин.

К нему обращено послание Пушкина, начало которого стало нам известно только в 1912 году[210]:

Пропаганда оппозиционных идей шла всюду, где собирались члены общества, и когда они бывали друг у друга, и на обедах у генерала Орлова. Не ограничиваясь распространением идей в обществе, кишинёвские члены старались проложить им путь в среду солдат. Действуя в духе свободомыслия, они старались вывести жестокое обращение с солдатами, но от этих забот, обязательных для всякого, они переходили к заботам о духовной личности солдата. Старались стать в более близкие и искренние отношения к своим подчинённым, и, пытаясь расшатать чувство слепого подчинения, они признавали в солдате независимую личность,— и это был факт глубоко революционный. Орлов ставил своей задачей ввести в своей дивизии человеческое отношение к «людям»; преследовал начальников, жестоко обращавшихся; с известной точки зрения он являлся нарушителем военной дисциплины, принимая и поощряя жалобы нижних чинов на жестокость обращения и этим самым вызывая пробуждение сознания человеческого достоинства. Внимание Орлова было обращено на распространение грамотности и просвещения среди солдат. Им была открыта при дивизии школа взаимного обучения по ланкастерской методе для солдат, и он ревностно заботился о её процветании. В письмах П. Д. Киселёва, начальника штаба второй армии, от 1818—1822 годов, сохранились различные сведения о брожении в войсках. 22-го января 1822 года он писал А. А. Закревскому в Петербург: «Удалите от военной службы всех тех, которые не действуют по смыслу правительства; все они в английском клубе безопасны, в полках чрезмерно вредны; дух времени распространяется повсюду, и некое волнение в умах заметно; радикальные способы к исторжению причин вольнодумства зависят не от нас; но дело наше — не дозволять распространяться оному и укрощать, сколько можно, зло. Неуместная и беспрерывная строгость возродит его, а потому остаётся заражённых удалять и поступать с ними, как с чумными; лечить сколько возможно, но сообщение — воспрещать».

Распространение брожения побудило Киселёва, в 1821 году, учредить при армии тайную полицию. 15-го марта 1822 г. он писал об этой полиции Закревскому следующее: «Секретная полиция, мною образованная в июле 1821 года, много оказала услуг полезных, ибо много обнаружила обстоятельств, чрез которые лица и дела представились в настоящем виде; дух времени заставляет усилить часть сию». Вот ещё один отзыв из письма Киселёва от 22-го января 1822 г.: «Касательно армии я должен тебе сказать, что в общем смысле она, конечно, нравственнее других; но в частном разборе, несомненно, найдутся лица неблагомыслящие, которые стремятся, но без успеха, к развращению других; мнения их и действия мне известны, а потому, следя за ними, я не страшусь какой-либо внезапности и довершу из давно начатое»[212].

Секретные агенты доносили следующие характерные подробности о брожении в Кишинёве. «В ланкастерской школе, говорят, что, кроме грамоты, учат и толкуют о каком-то просвещении. Нижние чины говорят, дивизионный командир [М. Ф. Орлов] наш отец, он нас просвещает. 16-ю дивизию называют орловщиной… Пушкин ругает публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство… Липранди говорит часовым, у него стоящим: „Не утаивайте от меня, кто вас обидел, я тотчас доведу до дивизионного командира. Я ваш защитник. Молите бога за него и за меня. Мы вас в обиду не дадим, и, как часовые, так вестовые, наставление сие передайте один другому“. Охотского полка 3-я гренадерская рота при выходе со двора корпусного командира, рассуждала, и, между прочим, вот разговор одного унтер-офицера с рядовым за квартою водки. Рядовой: — Ну как принял нас корпусной. Это значит, что он не хочет подражать дивизионному, который желает образовать дивизию по своему вкусу, а корпусному то неприятно, но, даст бог, найдём правду. Унтер-офицер: — Меньше говорить, да больше думать, вот наше дело. Что-то наш полковой мошенничает, только вряд ли удастся корпусному утушить»[213].

Владимир Федосеевич Раевский был деятельным помощником Орлова и вполне оправдывал своё звание члена тайного общества. Он определённо и ясно заявлял свои взгляды, верный своему резкому характеру; между прочим, своими разговорами он влиял на Пушкина, жившего в это время в Кишинёве, и поддерживал в нём оппозиционное настроение; но об отношениях Раевского и Пушкина мы будем говорить особо. Конечно, в донесениях агентов имя Раевского попадалось нередко, и Киселёв в течение долгого времени до ареста имел под надзором Раевского, который ему был известен «вольнодумством, совершенно необузданным»[214]. Но, помимо постоянной устной пропаганды в среде, окружавшей Раевского, Раевский находился в тех особых отношениях к солдатам, при которых, пользуясь их любовью и уважением за гуманное обращение, он мог рассчитывать, что его слова найдут путь в головы солдат. Когда Орлов открыл при своём дивизионном штабе ланкастерскую школу, он выбрал преподавателем В. Ф. Раевского. Здесь Раевский (употребим специальный термин) «занимался» с солдатами. В 1821 г. Союз благоденствия был закрыт, и тайное общество, действовавшее в двух его организациях — северной и южной,— вступило на путь активной пропаганды с ясным сознанием тех целей, которых надо достигнуть. В это время уже ясно поняли, какой помощи в их деле нужно ждать от солдат, и что нужно делать, чтобы этой помощи добиться. Если прежде с солдатами толковали о просвещении, то теперь старались просветить их в духе исповедуемых обществом истин. Известно, что на съезде членов Союза благоденствия в феврале 1821 года в Москве М. Ф. Орлов, по личным соображениям, формально порвал связи с обществом и с этих пор уже не принимал участия в тайных обществах. Не следует думать, что он изменил всем своим убеждениям,— в своей основе его взгляды были убеждением человека гуманного и отрицательно относящегося к существующему порядку. Отдалившись от членов общества, он, понятно, знал об их работе, не препятствовал ей и оставил Раевского по-прежнему преподавателем школы. Раевский после закрытия «Союза» остался в числе членов общества и остался верен, по выражению князя С. Г. Волконского, «принятой им клятве»[215]. Он, очевидно, сочувствовал перевороту в направлении общества и понимал, какая работа предстояла теперь ему. Недаром он вспоминал впоследствии, что таинственность его дела объяснилась на Сенатской площади 14-го декабря 1825 г. Оставаясь учителем в дивизионной школе, Раевский рассчитывал на поддержку Орлова, но, по словам Якушкина, «в надежде на покровительство Орлова, слишком решительно действовал и впоследствии попал под суд»[216]. Когда Раевский был арестован, он ни словом не обмолвился об Орлове. Из тюрьмы он просил передать Орлову, что «он судьбу свою сурову с терпеньем мраморным сносил,— нигде себе не изменил».

Владимир Федосеевич Раевский был арестован 6-го февраля 1822 г. О возможности ареста он был предупреждён и успел почиститься. Кроме того, друзья его и сочлены постарались о скрытии вещественных доказательств. «В квартире моей,— сообщил Раевский в записках,— был шкаф с книгами более 200 экземпляров французских и русских. На верхней полке стояла „Зелёная книга“ — Статут общества общ<ественного> Союз[а] благоденствия и в ней четыре расписки принятых Охотниковым членов и маленькая брошюра „Воззвание к сынам Севера“. Радич [адъютант Сабанеева] спросил у Липранди: „Брать ли книги?“ Липранди отвечал, „что не книги, а бумаги нужны“. Как скоро они ушли, я обе эти книги сжёг и тогда был совершенно покоен»[217].

Началось продолжительное следствие. Главное внимание следственных властей привлекли действия Раевского в ланкастерской школе. «Необузданное вольнодумство» было известно и засвидетельствовано резкими заявлениями самого Раевского; искали преступных действий. Доказать, что Раевский принадлежит к тайному обществу, не удалось, хотя нити заговора были в руках судей.

На следствии назывался Союз благоденствия, упоминалась «Зелёная книга» — устав «Союза», были показания о вербовке в члены этого «союза». Но следователи не сделали из всего этого никаких выводов и не придали значения существованию того тайного общества, которое создало «14 декабря». Весьма любопытное известие сообщает Раевский в своих записках (рукопись). «Когда ещё производилось надо мною следствие, ко мне приезжал начальник штаба 2-й армии генерал Киселёв. Он объявил мне, что государь император приказал возвратить мне шпагу, если я открою, какое тайное общество существует в России под названием „Союза благоденствия“. Натурально я отвечал ему, что „ничего не знаю. Но если бы и знал, то самое предложение вашего превосходительства так оскорбительно, что я не решился бы открыть. Вы предлагаете мне шпагу за предательство?“ Киселёв несколько смешался.— „Так вы ничего не знаете?“ — „Ничего“…»[218]

При обыске, в бумагах Раевского нашли список всех тульчинских членов. Якушкин рассказывает удивительную историю об этом списке. Генерал Сабанеев отправил при донесении этот список, и члены ожидали очень дурных последствий по этому делу. Киселёв, который, без сомнения, знал о существовании тайного общества, призвал к себе Бурцева (Бурцев тоже был членом Союза благоденствия вплоть до его закрытия в 1821 году; потом он, подобно Орлову, не принимал никакого участия в делах Южного общества), «который был у него старшим адъютантом, подал ему бумагу и приказал тотчас же по ней исполнить. Пришедши домой, Бурцев был очень удивлён, нашедши между листами данной ему бумаги список тульчинских членов, писанный Раевским и присланный Сабанеевым отдельно; Бурцев сжёг список, и тем кончилось дело»[219].

Таким образом, следствию оставалось заниматься только делом о пропаганде Раевского среди солдат в ланкастерской школе. Тайные агенты в своё время доносили о том, что Раевский «в ланкастерской школе задобривает солдат… и что прописи включают в себе имена известных республиканцев: Брута, Кассия и т. п.»[220] Трудно было уловить следы преступной пропаганды, потому что она совершалась устно. Следственная комиссия хотела найти документальное подтверждение изветам шпионов в тех прописях, которые употреблялись в школе Раевского. Раевский воспользовался весьма остроумным средством для распространения своих идей. Прописи заключали в себе, кроме имён революционеров, известные сентенции, те истины, которые декабристы желали распространить в войсках. Фразы прописей воспринимались памятью без участия сознания, прочно оседали в памяти, и нужно было ждать известного момента, который ярко осветил бы содержание этой фразы, чтобы вслед последовала активная реакция на это содержание. Комиссия, производившая дознание, кинулась искать таинственных прописей, но нашла только дозволенные и обращавшиеся во всех ланкастерских школах печатные таблицы Греча. Тогда привлекли к делу гевальтигера 16-й пехотной дивизии, поручика Таушева. Ему поставили в вину то, что он, «получа от начальства предписание о принятии в ведение своё, после ареста Раевского, всех находившихся в школе таблиц, книг и разных вещей, взял только одни печатные таблицы Греча, а книги и письменные прописи, под предлогом ненужных, отдал служителю капитана Охотникова, который жил на одной квартире с майором Раевским и находился с ним в тесной связи»[221]. Нам известно, что Охотников был также членом Союза благоденствия, и только смерть спасла его от преследований. Как бы там ни было, но прописей, компрометирующих Раевского, не нашли. Остались только подозрения и доносы. Среди доносчиков были не только безыменные тайные агенты,— были и всем известные доносители. Об одном из них и мы знаем. Это был иркутский архиерей Ириней; его знали ещё по «иркутскому бунту». Будучи уже иркутским архиепископом, он отказался признать за подлинные синодские указы о своей отставке и обвинил губернские власти в злоумышлении на его жизнь и государственной измене и т. д.[222]. Он был сослан в Вологду, в Прилуцкий монастырь; здесь ему учинили допросы, и на этих допросах он сообщил следующее о своём разговоре с городским головой. Между прочим, городской голова сказал Иринею, что «есть в Иркутске [собственные показания Иринея] Р а е в с к и й[223] и что, когда я был ещё на пути из Пензы в Иркутск, распространилась молва, что я виною ссылки его, Раевского, в Сибирь, что он проводит часто время у Муравьёва…[224] При сём я вспомнил, что ещё когда был ректором в Бессарабии, то мною первоначально было открыто зловредное для государства учение, которое преподавал бывший тогда майором сей Раевский юнкерам в военном бессарабском лицее. Тогда дивизионным генералом был Мих<аил> Фёд<орович> О р л о в, а корпусным — С а б а н е е в. Раевский найден виновным и сослан в Сибирь»[225].

Для возбуждения дела против Раевского было достаточно причин на месте, но тут играли роль и другие обстоятельства. По характерному выражению Липранди, из главной квартиры настоятельно требовали открытия заговора. Почти с самого вступления в должность начальника штаба (в 1819 году) Киселёв получал обильные предостережения от Закревского относительно Пестеля: «Возьми свои меры,— писал Закревский 2 июня 1819 года: — государь о нём мнения не переменял и не переменит. Он его хорошо, кажется, знает»[226]. В 1821 году была подана имп. Александру I графом Бенкендорфом известная записка о тайных обществах. С самого начала своего служения во 2-й армии Киселёв был озабочен созданием правильно организованной секретной полиции. Ему ревностно помогал в этом деле корпусный командир Сабанеев. Полиция должна, была выслеживать нити заговора. О необходимости открытия общества писали, по всей вероятности, из Петербурга. Поиски разрешились арестом Раевского, который не пользовался симпатиями ни корпусного командира Сабанеева, ни начальника его штаба Вахтена. Вахтен уже давно имел свои причины негодовать на Раевского. При инспектировании полка, когда Раевский был ещё ротным командиром, Вахтен сообщал, — «что он много говорит за столом при старших и тогда, когда его не спрашивают; что он, на свой счёт, сшил для роты двухшовные сапоги; что он часто стреляет из пистолета в цель»[227]. Начиная данное расследование о преступной деятельности Раевского, рассчитывали открыть самый заговор. Пушкин, подслушавший разговор Сабанеева с Инзовым о Раевском накануне его ареста, ясно уразумел из последних слов Сабанеева, настаивавшего на арестовании Раевского, что «ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован»[228]. Любопытно, что декабристы, знавшие Раевского и по его деятельности в тульчинском отделе, и по Сибири, очень глухо говорят о сущности его дела. Почему же глухо? Не по соображениям ли, внушённым осторожностью? Басаргин, сидевший в Петропавловской крепости рядом с Раевским и переговаривавшийся с ним, ограничивается только сообщением: «он мне рассказал подробности своего дела»[229]. Деталей своего дела не сообщает в письмах и сам Раевский.

Уже после появления в печати нашей работы в «Вестнике Европы»[230], мы ознакомились с огромнейшим производством по делу В. Ф. Раевского. Не имея возможности входить здесь в подробности, мы даём в приложениях заключительный всеподданнейший доклад, в котором изложена сущность дела и производство по оному. К нему мы и отсылаем читателя.

История бурных лет кишинёвской жизни Владимира Федосеевича была бы неполна, если бы мы прошли молчанием важный в истории нашей литературы эпизод сношений Раевского и Пушкина, жившего в это время в ссылке в Кишинёве. Подробности этих отношений обрисовывают личность Раевского с других, ещё неизвестных нам сторон и помогут нам составить о нём более ясное представление.

Кажется, ни в одной истории провинциального русского города не разрабатывались с такими подробностями и таким вниманием события короткого, двух- или трёхлетнего периода городской жизни, как в летописях города Кишинёва 1820—1823 годов.

Особенный интерес именно этих лет кишинёвской летописи объясняется тем, что на это время падает пребывание в этом городе Пушкина. Эпизод его отношений к Владимиру Федосеевичу Раевскому — одна из наиболее интересных и значительных страниц истории кишинёвской жизни поэта. Среди массы кишинёвских приятелей, собутыльников, приятных и весёлых собеседников, знакомых просто — Раевский был одним из немногих людей, которых поэт дарил своей дружбой, и единственным человеком, который был достоин этой дружбы. К «друзьям» великих людей нужно относиться особенно осторожно: стоит только подумать о том, как много, например, было друзей у Пушкина, да таких, о дружбе которых с поэтом мы знаем не из их собственных рассказов только, а из свидетельства самого Пушкина. Истинных друзей, людей, которые вносили бы своё творчество, свою индивидуальность в отношения дружбы, у Пушкина было немного, а обилие друзей находит своё объяснение в богатстве и щедрости души поэта. Он не брал дружбы, а дарил её. Различные воспоминания о кишинёвских годах жизни Пушкина называют имена пяти лиц, с: которыми он был дружески близок и общение с которыми доставляло ему искреннее удовольствие; это — Алексеев, Горчаков, Вельтман, Липранди и Раевский. Алексеев и Горчакова платили поэту за его отношение чувствами искренней преданности, но вряд ли дружеские чувства, связавшие их с Пушкиным, были глубоки. Одна характерная фраза из письма Алексеева (от 1826 года) к Пушкину освещает характер их отношений; вспоминая о названиях: «лукавый соперник и чёрный друг», данных ему Пушкиным, Алексеев пишет: «Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы, кажется, оба понимали друг друга; несмотря на названия: лукавого соперника и чёрного друга, я могу сказать, что мы были друзья-соперники,— и жили приятно»[231]. С Горчаковым и Вельтманом Пушкин мог беседовать о литературе; сохранился ответ Пушкина Горчакову на его критические замечания о «Кавказском пленнике»,— ответ, по которому чувствуется, что Пушкин не очень ценил эстетические суждения своего приятеля. Липранди, в ту эпоху занимавшийся собиранием исторических данных о Бессарабии и выделявшийся своим радикализмом, тоже был дружен с Пушкиным. «Он мне добрый приятель,— писал о нём Пушкин Вяземскому,— и (верная порука за честь и ум) нелюбим нашим правительством и в свою очередь не любит его»[232]. В бумагах Пушкина сохранился ещё отзыв о Липранди как о человеке, «соединяющим учёность истинную с отличными достоинствами военного человека»[233]. Но и Липранди, и Вельтман, и Горчаков, и Алексеев были мало оригинальные фигуры, средние личности и, можно с уверенностью утверждать, ничего не дали поэту, кроме, быть может, воспоминаний о приятности совместной с ними жизни. Если был в Кишинёве человек, общение с которым могло быть плодотворно и значительно для Пушкина, то таким человеком был Раевский. Пушкин не знал о том, что Раевский был членом тайного общества, и его нелегальная деятельность оставалась неизвестной Пушкину. Он и впоследствии, очень интересуясь судьбой Раевского, никак не мог уяснить себе сущности его процесса, тайного и преступного элемента его деятельности. Но, без сомнения, от Пушкина не могло укрыться то идеалистическое возбуждение, которое привело Раевского к вступлению к тайное общество, и не оставляло его во всё время деятельности по делам общества; понятно, Раевский, как и все молодые заговорщики, не сознавал своих политических убеждений, своего образа мыслей. В эпоху 1820—1823 годов и в Кишинёве, и в Каменке, куда съезжались на свои собрания будущие декабристы, Пушкин жил в атмосфере политических разговоров: стоит только вспомнить, что в этот период в Кишинёве находились и Мих. Фёд. Орлов, и Раевский, и Охотников, и Липранди, принадлежавшие к Союзу благоденствия. Пушкину суждено было только подозревать своих знакомых и друзей в принадлежности к тайному обществу, только догадываться, что где-то вне сферы его зрения эти люди занимаются чем-то тайным, недозволенным и страшным, таким, что может кончиться очень плохо. Быть может, помимо политических убеждений, Пушкина тянул к этим людям ещё скрытый, но чувствуемый художником трагизм их жизни. Возможность трагического конца жизни освещала этих людей особым светом. В одной из черновых тетрадей Пушкина, хранящихся в Румянцевском музее (№ 2368, лист 38-й), мы встречаем следующий рисунок: вал и ворота крепости, на валу виселица и на ней пять повешенных, а сбоку страницы приписка: «я бы мог, как тут на…» Внизу опять тот же рисунок и начало фразы: «И я бы мог». В этой заметке, относящейся к 1826 г. и к казни пяти декабристов, набросанной невольно, не предназначенной для других, не нужно искать указаний на фактическую историю жизни Пушкина; рисунок и заметка свидетельствуют только о том волнении, которое возбуждал в нём трагизм деятельности декабристов. Дальше мы увидим, что Раевский был одним из немногих людей в Кишинёве, к которым поэт относился с полным уважением.

У Раевского была одна общая черта со многими декабристами, в особенности с декабристами-писателями,— своеобразный патриотизм. Возвысившись до идеального представления о высокой цели жизни и «благе родины», посвятив свою деятельность самоотверженной любви к своим соотечественникам,— и Раевский, и многие другие не могли освободиться от чувства национальной исключительности и нетерпимости. <…> Наряду с этой нетерпимостью необходимо отметить стремление к национальной самобытности,— борьбой за самобытное, национальное содержание определяется значение литературной деятельности декабристов. Раевский в своих разговорах с Пушкиным не раз утверждал, что в русской поэзии не должно приводить ни имён из мифологии, ни исторических лиц Греции и Рима,— что у нас то — и другое есть своё. К достоинствам Раевского нужно отнести его образованность, его солидные и большие знания, в особенности в области исторических наук. Наконец, Раевский был поэтом и, следовательно, мог быть судьёй поэтических произведений. Вот те данные, которые, во всей их совокупности, не были ни у одного из кишинёвских приятелей Пушкина и которые вызвали дружбу Пушкина к Раевскому и выдвигают последнего на первое место в кишинёвской толпе друзей поэта. В общении с Раевским на Пушкина мог ещё действовать темперамент поэта и заговорщика. Человек громадной энергии, редкой силы воли, пылкий и горячий, он всегда находился, по выражению Липранди, «в весело-мрачном» расположении духа.

Соберём теперь разбросанные данные, освещающие картину отношений Пушкина и Раевского[234]. В своём письме к Жуковскому от 13 января 1826 года Пушкин, перебирая все свои связи, могущие компрометировать его в глазах правительства, на первом месте вспоминает о Раевском. «В Кишинёве я был дружен с майором Раевским»,— пишет Пушкин. Вот его собственное показание о характере отношений к Раевскому. Пушкин бывал у Раевского и часто встречался с ним у Липранди. Эти встречи очень часто сопровождались спорами «всегда о чём-нибудь дельном»; из чтения «Воспоминаний» Липранди выносишь такое впечатление, будто споры — специфическая особенность отношений Раевского и Пушкина. Первый был очень резок в своих возражениях, но Пушкин, не переносивший резкостей со стороны собеседников, выслушивал их от Раевского и не обижался. Липранди подметил, что Пушкин иногда завязывал споры с видимым желанием удовлетворить своей любознательности; поэтому-то он не оскорблялся резкими выражениями своего оппонента, а, напротив, как казалось Липранди, «искал выслушивать бойкую речь Раевского». Пушкин, очевидно, находил пользу в этих спорах, так как не раз, через день, два после таких бесед, обращался к Липранди, обладавшему большой библиотекой, за книгами, которые имели отношение к предмету спора. Между прочим, Пушкин условился с Липранди на тот счёт, что если у него, Липранди, не найдётся нужных Пушкину книг, то Липранди будет доставать их у других лично для себя, скрывая, что они предназначаются поэту. Эти споры, по свидетельству Липранди, очень содействовали расширению умственного кругозора Пушкина и обогатили его знания, особенно в области исторических наук; очевидец приводит следующий любопытный факт: «Один раз как-то Пушкин ошибся и указал местность в одном из европейских государств не так. Раевский кликнул своего человека и приказал ему показать на висевшей на стене карте пункт, о котором шла речь; человек тотчас исполнил. Пушкин смеялся более других; но на другой день взял „Мальтебрюна“»[235]. Сохранилась записочка Пушкина к Раевскому, как раз свидетельствующая об их книжных отношениях: «Пришли мне, Раевский, Histoire de Crimée[236], книга не моя, и у меня её требуют. Vale et mihi faveas»[237]. Едва ли эта «История Крыма» не занадобилась во время работ над «Бахчисарайским фонтаном»[238].

В памяти Липранди осталось несколько споров Раевского с Пушкиным. Один раз Пушкин оспаривал приведённое выше мнение Раевского о том, что в русской поэзии не должно приводить не русские имена; не один раз в своих беседах они обращались к вопросу о месте ссылки Овидия (кстати, у Раевского было своё прозвище для Пушкина — «Овидиев племянник»). В спорах часто затрагивались, конечно, темы политические и исторические, но, кроме этих тем, Пушкин беседовал с Раевским о литературе. Липранди пишет об этих спорах: «Так как предмет этот меня вовсе не занимал, то я не обращал никакого внимания на эти диспуты, неоднократно возобновлявшиеся»[239]. Только один спор, по теме своей тоже отчасти литературный, сохранился в памяти Липранди. «Помню очень хорошо,— пишет он,— между Пушкиным и В. Ф. Раевским горячий спор (как между ними другого и быть не могло) по поводу „режь меня, жги меня“; но не могу положительно сказать, кто из них утверждал, что „жги“ принадлежит русской песне, и что вместо „режь“ слово „говори“ имеет в „пытке“ то же значение, и что спор этот порешил отставной фейервекер Ларин, который обыкновенно жил у меня. Не понимая, о чём дело, и уже довольно попробовавший за ужином полынкового, потянул он эту песню — „Ой жги, говори, рукавички барановые“. Эти последние слова превратили спор в хохот и обыкновенные с Лариным проказы»[240].

Пушкин и Раевский сыпали остроумием в своих беседах. В одну из них Раевскому пришла мысль приспособить известную песню о Мальбруге, отправившемуся в поход, к смерти известного фронтовика, подполковника Адамова. По почину Раевского и при усердном содействии Пушкина из переделки получилась сатира, затронувшая многих лиц по начальству.

Когда 6-го февраля 1822 года был арестован Раевский, — и совершенно внезапно порвались тогда и его личные сношения с Пушкиным,— Пушкину, жившему у Инзова, пришлось узнать о готовящемся аресте Раевского, и он за день до ареста, 5 февраля, предупредил своего друга. Вот как рассказывает сам Раевский об этом:

«1822 года, февраля 5-го в 9 часов пополудни, кто-то постучался у моих дверей. Арнаут, который стоял в безмолвии передо мною, вышел встретить или узнать, кто пришёл. Я курил трубку, лёжа на диване.

— Здравствуй, душа моя! — сказал мне, войдя весьма торопливо и изменившимся голосом Алекс<андр> Сергее<вич> Пушкин.

— Здравствуй, что нового?

— Новости есть, но дурные, вот почему я прибежал к тебе.

— Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток С<абанеева>… но что такое?

— Вот что,— продолжал Пушкин.— С<абанеев> уехал от генерала [Инзова]. Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твоё имя, часто повторяемое, признаюсь, согрешил — приложил ухо. С<абанеев> утверждал, что тебя непременно надо арестовать; наш Инзушко, ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя горою. Долго ещё продолжался разговор, я многого не дослышал, но из последних слов С<абанее>ва ясно уразумел, что ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован.

— Спасибо,— сказал я Пушкину,— я этого почти ожидал, но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям, отзывается какой-[то] турецкой расправой. Впрочем, что будет, то будет. Пойдём к Липранди,— только ни слова о моём деле»[241].

Раевский был отвезён в Тираспольскую крепость. Несмотря на строгие предписания, всё-таки была возможность видеться и говорить с ним. Липранди, в середине 1822 года, нашёл случай поговорить с Раевским во время его прогулки по глазису крепости. Раевский передал ему своё большое стихотворение «Певец в темнице» и поручил сказать Пушкину, что он пишет ему длинное послание[242]. «Певец в темнице» произвёл большое впечатление на Пушкина и, быть может, оказал непосредственное влияние на его произведения; мы не знаем, к сожалению, этого стихотворения в полном виде. Послание к Пушкину вовсе не дошло до нас; зато в сохранившемся «Послании к друзьям в Кишинёве», написанном в Тираспольской крепости 28 марта 1822 года, мы находим строки, относящиеся к Пушкину. В них дан как бы итог всех разговоров между друзьями; в них «певец в темнице» шлёт своё завещание поэту, оставшемуся на свободе. Раевскому приходят на мысль те страдания, которые готовит ему тюремное заключение, быть может, долголетнее, и он чувствует, что его сил не хватит на изображение этих страданий. Он вспоминает о Пушкине, и это обращение содержит в себе высокую оценку поэтического дарования поэта и выражает взгляд Раевского на задачи поэзии:

Пушкин очень интересовался судьбой «спартанца», как они прозвали Раевского. Он очень много, с видимым участием, расспрашивал о Раевском Липранди после его свидания с заключённым; но он, очевидно, никак не мог добиться точных и определённых разъяснений, за что же собственно был взят «спартанец» в крепость. Дело Раевского представлялось ему таинственным, важным и страшным. Во время известного свидания Ив. Ив. Пущина с Пушкиным в селе Михайловском, 11-го янв. 1825 года, в разговоре они незаметно коснулись опять подозрений насчёт общества. «Когда я ему сказал,— вспоминает Пущин,— что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: „Верно, всё это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать“»[246].

Быть может, сложившееся у Пушкина представление о важности дела Раевского и было причиной того, что он в одном случае, о котором мы расскажем ниже, выказал неожиданное и несвойственное ему житейское благоразумие. В 1824 году Пушкину случилось заночевать в Тирасполе, и здесь ему представилась возможность иметь свидание с Раевским. Сабанеев, которому были известны дружеские отношения Раевского и Пушкина, дал на это согласие, но Пушкин решительно отвергнул предложение повидаться с Раевским, отговариваясь тем, что ему надо быть в определённый час в Одессе. В Одессе Липранди задал Пушкину вопрос, почему он не повидался с Раевским, когда ему было предложено это самим корпусным командиром. «Пушкин,— пишет Липранди,— как мне показалось, будто бы несколько был озадачен моим вопросом и стал оправдываться тем, что он спешил, и кончил полным признанием, что в его положении ему нельзя было воспользоваться этим предложением, хотя он был убеждён, что оно было сделано Сабанеевым с искренним желанием доставить ему и Раевскому удовольствие, но что немец Вахтен не упустил бы сообщить этого свидания в Тульчин, а там много усерднейших, которые поспешат сделать то же в Петербург» — и пр.[247]. Такое поведение было благоразумным с практической точки зрения и имело свои основания[248], но из стихотворений Раевского мы видим, как тяготило его во время пребывания в тюрьме безучастное отношение друзей:

Всё же надобно думать, что Раевский не причислял Пушкина к тем друзьям, о которых он говорит в этих стихах…

Атмосфера, окружавшая Пушкина в кишинёвский период его жизни, атмосфера политических разговоров, бесед о «тех» и «той»[249], мечтаний о заре свободы золотой поддерживала оппозиционное настроение поэта и питала его гражданские стремления.

Кишинёвский период был эпохой наибольшего воздействия на поэта оппозиционных течений первой четверти прошлого века; мы не ошибёмся, если скажем, что эти годы были поворотными в отношении Пушкина к движению, в котором принимали участие многие из его друзей. Быть может, то житейское благоразумие, которое поэт выказал в 1824 году в Тирасполе относительно свидания с Раевским, было результатом уже сложившегося в душе Пушкина решения о своих отношениях к заговорщикам. Ни в какой другой период Пушкина не занимали так сильно мысли и убеждения, разделявшиеся членами тайных обществ и людьми, радикально настроенными; никогда его так не волновали их чувства и настроения. В поэтических произведениях Пушкина, написанных в эти годы, мы найдём немало отражений политической атмосферы, окружавшей поэта. Его «поэзия,— по справедливому замечанию В. Мякотина,— и теперь не стала поэзией гражданской, тем менее политической, но в ней прорывались в эту пору более резкие и страстные звуки, чем когда бы то ни было»[250]. Стоит только вспомнить, что в это время написаны «Кинжал», стихотворение необыкновенной силы, известное послание к В. Л. Давыдову о «тех» и «той», «Наполеон», отрывок, заключающий сопоставление Наполеона с Александром и т. д. Ещё более драгоценные свидетельства о степени влияния политических настроений на творчество поэта — в отдельных фразах, заметках, стихах, начатых и брошенных рисунках, рассеянных в кишинёвских тетрадях поэта[251]. Все эти мелочи, набросанные на бумагу, быть может, совершенно непроизвольно, дают ключ к тому, что занимало и волновало поэта. Мы найдём в рукописях и многочисленные рисунки фригийских шапок, и рисунки голов с резкими чертами лица (одна в ночной повязке с надписью «Marat»; под другой, с длиннокудрыми волосами, подписано «Sand» и т. д.)[252]. Вот, напр<имер>,афоризм: «только революционная голова, подобная Мар. (Мир?). (И.?), может любить Россию так, как писатель может любить её язык… Всё должно творить в этой России и в этом русском языке»[253]. А вот отрывок: «Везде ярем, секира иль венец; везде злобный иль малодушный. Предрассуждения Тиран-льстец,— Предрассуждений раб послушный…»[254]

В рукописях поэта много подобных заметок, этих тайных и невольных свидетелей того, о чём думал их хозяин. Не будет, кажется, преувеличением утверждать, что мысли политического характера давали тон всему настроению поэта в течение его кишинёвской жизни. Нет сомнения, что одним из наиболее усердных, даже самым усердным и энергичным проводником и защитником политических идей перед Пушкиным — был Раевский. Мы, конечно, не можем точно определить степень влияния Раевского на склад политических убеждений и настроения поэта; невозможно уловить и фиксировать это влияние. Но есть другие области, в которых влияние Раевского сказывается гораздо ощутительнее.

Вспомним строфы из послания к Чаадаеву:

К этим стихам, как к свидетельству самого поэта о своих занятиях с целью расширения кругозора, часто относились с недоверием; но вспомним о спорах Пушкина с Раевским и их значении для поэта. Вот своеобразно выраженное мнение Липранди о беседах с Раевским (кроме него ещё и с Охотниковым, Орловым и Вельтманом): «они, так сказать, дали толчок к дальнейшему развитию научно-умственных способностей Пушкина по предметам серьёзных наук». Раевский особенно интересовался историей и географией родной страны; этот интерес стоит в связи с чувствами своеобразного патриотизма и характерным для многих декабристов стремлением к самобытности. В литературе типичный образец этого обращения к национальному представляют «Думы» Рылеева. Мы знаем взгляды Раевского на необходимость русского содержания в поэтических произведениях. Надо думать, что Раевский не раз толкал Пушкина к подобным сюжетам; впоследствии и Рылеев побуждал Пушкина к ним. «Ты около Пскова,— писал он ему: — там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения — и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы»[256] и т. д. Во всяком случае, Раевский, несомненно, обратил внимание Пушкина на русскую старину и содействовал обогащению его исторических знаний. Как раз в кишинёвских рукописях поэта мы найдём много свидетельств того, что поэта очень занимали в это время темы древней русской истории. Сохранился целый ряд исторических программ различных произведений об Олеге, Изяславе, Владимире и т. д. К этому времени относится и первый план для сказки о «Царе Салтане». Тогда же поэт делал вступительные наброски к поэме о Вадиме, но об этом скажем ниже. Наконец, к этому же периоду относятся заметки Пушкина о русской истории со времён Петра I; взгляды, высказанные в этих заметках, вполне соответствуют мнениям передовых элементов русского общества. Под известной «Песнью о Вещем Олеге» стоит дата: «1-го марта 1822 г.» Раевский был арестован 6-го февраля этого же года. Не вспомнил ли Пушкин о беседах с Раевским, о его проповеди самобытного содержания поэтических произведений, когда он набрасывал эту балладу?

Липранди записал в своём дневнике о том впечатлении, которое произвело на Пушкина первое чтение «Певца в темнице». Начав читать стихотворение, Пушкин «заметил, что Раевский упорно хочет брать всё из русской истории, что и тут он нашёл возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме, и вдруг остановился: „Как это хорошо, как это сильно; мысль эта мне нигде не встречалась; она давно вертелась в моей голове; но это не в моём роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо“,— и пр. Он продолжал читать, но, видимо, более серьёзно». Прочитав стихотворение до конца, он продекламировал вслух недоумевающему Липранди отрывок, его поразивший:

После чтения зашёл разговор ещё об одном четырёхстишии из стихотворения Раевского, но у Пушкина не проходило впечатление поразившего его отрывка. Он был в волнении… Вдруг начал бороться с Таушевым, потом схватил Таушева под руку и ушёл. На другой день Таушев передавал Липранди мнение Пушкина, что мысль этого отрывка едва ли Раевский не первый высказал[257].

Вслед за этим отрывком в стихотворении Раевского находятся обращение к русской старине и упоминания о Новгороде и Пскове, Вадиме и Марфе Борецкой. Так как в неоконченных набросках Пушкина из поэмы или трагедии из жизни Вадима можно проследить отдалённое влияние произведения Раевского и его теоретических рассуждений о поэзии, то мы остановимся несколько подробнее на истории темы о Вадиме в русской литературе и целиком приведём известные нам строфы послания Раевского, следующие за приведёнными отрывками:

Конец стихотворения нам неизвестен.

Обращения к Новгороду, Пскову, Вадиму, столь обычные в нашей литературе первой четверти века, являются, без сомнения, результатом старательного желания создать самобытную, национальную русскую литературу; но у поэтов оппозиционного лагеря обращения именно к Пскову и Новгороду имели особый смысл. Искренно желая свободы своей стране, они искали свободного состояния своих сограждан в глубокой древности. История Новгорода и Пскова казалась им историей древней славянской свободы. В борьбе за свободу им нужен был легендарный эпический герой, и они нашли его в Вадиме, вожде новгородского восстания, убитом в 873 году[260]. Тема о Вадиме имеет любопытную литературную историю. За обработку её брались и Екатерина II, и Херасков, и М. Н. Муравьёв, и Княжнин, и Жуковский. Каждый из авторов, при полнейшем отсутствии исторических данных, решал вопрос о личности Вадима по-своему. И вот как изменился образ Вадима в нашей литературе. В то время как, по изображению Екатерины, Вадим является дерзким бунтовщиком против верховной власти Рюрика, представителя просвещённого абсолютизма,— Княжнин в своей трагедии выводит Вадима, новгородского гражданина, борца за свободу своих граждан, русского Брута. Приходит французская революция, и взгляды меняются. В поэме Хераскова, посвящённой Павлу I, Вадим — «юноша предерзкий, злобный, свирепством льву подобный», честолюбивый бунтарь и ярый республиканец. «Дней Александровых счастливое начало» будит вновь неясные, неопределённые мечты о свободе, и Вадим Муравьёва и Жуковского является сентиментально-романтическим ревнителем национальной свободы. Для Рылеева и лиц, разделявших его взгляды, Вадим является опять желанным героем, русским Брутом. Этот тип удовлетворял и их стремлениям к самобытности и чувству, требовавшему героя. Вадим стал своего рода паролем для радикалов Александровской эпохи, подобно тому, как Псков и Новгород были синонимами древнеславянской свободы. Темы о Вадиме касался Рылеев в своей «думе»[261]. В его «думе» Вадим является мощным и сильным борцом за свободу, крепко верящим в успех своего дела[262].

«Дума» Рылеева не была известна Пушкину во время его пребывания в Кишинёве; зато от Раевского, постоянно проповедовавшего о самобытности, Пушкин немало наслышался о древнеславянской свободе Новгорода, Пскова, о Вадиме. Принимаясь за обработку темы о Вадиме, Пушкин не только вспоминал рассуждения Раевского, но имел перед собой и «Певца в темнице». Из его планов ничего не вышло; до нас сохранилось, кроме программ, два отрывка: один предназначался для драмы о Вадиме, другой — для поэмы. В первом отрывке мы найдём кое-что и о древнеславянской свободе и о народе, влачащем своё ярмо. Вадим расспрашивает Рогдая: «Ты видел Новгород,— ты слышал глас народа: скажи, Рогдай, жива ль славянская свобода? — Иль князя чуждого покорные рабы — решились оправдать гонение судьбы?» Рогдай отвечает: «Народ нетерпеливый,— старинной вольности питомец горделивый, досадуя, влачит позорный свой ярем», и т. д. (VII, 245). Невольно вспоминается то впечатление, которое произвёл на Пушкина отрывок из стихотворения Раевского, рисующий положение народа под ярмом власти. В отрывке из поэмы образ Вадима развит подробнее и представляет уклонение от типа Вадима — героя-революционера; тут заметно влияние Вадима в изображении Жуковского. Между прочим, во сне Вадим Пушкина видит Новгород. Поэт рисует картину запустения: «Он видит Новгород великий,— знакомый терем с давних пор; но тын оброс крапивой дикой; обвиты окна повиликой,— в траве заглох широкий двор» и т. д. (IV, 369) Не приходили ли на память Пушкину стихи Раевского: «Погибли Новгород и Псков,— во прахе пышные жилища», и т. д.? Конечно, сближения отдельных стихов не могут дать прочных выводов: они всегда случайны, и они должны быть приводимы под знаком вопроса.

Мы исчерпали все данные об отношениях Раевского и Пушкина; нам кажется, что в биографии Пушкина Раевский должен быть помянут как человек, дружба которого была полезна Пушкину и оказала влияние на развитие его миросозерцания. Мы не должны забывать и попыток Раевского побудить Пушкина ввести русское содержание в поэзию,— но в этой области Пушкин был мастером, понимавшим самобытное в литературе бесконечно глубже и проникновеннее Раевского.

В заключение скажем несколько слов о стихах самого Раевского. Как поэт Раевский совершенно неизвестен, и мы впервые касаемся его поэтической деятельности. Опубликовано немного его стихотворений, и все они написаны им или в тюрьме, или в ссылке, в Сибири. В рукописях находится ещё много неизвестных стихотворений. Правда, стихотворения Раевского не появлялись в печати в момент их создания[263] и никакого влияния на развитие русской поэзии не могли оказать, но в истории русской поэзии имя В. Ф. Раевского должно быть упомянуто, потому что его стихи — исторический памятник гражданского направления поэзии, которое было выдвинуто и нашло деятельных представителей среди декабристов. Раевский должен быть поставлен рядом с А. И. Одоевским, с другим поэтом из декабристов, тоже не оказавшим влияния на современную ему литературу[264].

Из многочисленных отрывков из произведений Раевского, выше приведённых нами, читатель может составить известное представление о характере его дарования. Его стихи не блещут отделкой, красотой формы, но они производят сильное впечатление выразительностью и энергией стиля. Припомним, как восторгался Пушкин строфами «Певца в темнице». Неотъемлемое достоинство стихов Раевского — их простота и безусловная искренность. Во всех известных нам произведениях он говорит о себе и своих пережитках, или же с необыкновенной силой исповедует свои политические убеждения. Взгляды Раевского на сущность и значение поэзии нам уже известны. Он советовал Пушкину обратиться к социальным темам:

Мы видели — Раевский, разделяя взгляды своих современников, стремился вложить национальное содержание в поэзию. Вместе с этим искусству он ставит задачу непосредственного служения жизни, служения определённому направлению. Обе эти черты сближают Раевского с Рылеевым и позволяют зачислить его в ряды первых по времени представителей того направления, которое распространилось в литературе шестидесятых годов.

Владимир Федосеевич Раевский, арестованный 6 февраля 1822 года и заключённый в Тираспольскую крепость, пробыл в заключении, в различных крепостях, почти 6 лет (5 лет и 8 1/2 мес.). Он вспоминал об этом времени:

За это время над майором Раевским произвели четыре военно-судных дела, в четырёх различных комиссиях. Дело всё время было неясно самим судьям, а он сам своими признаниями сознательно путал производство и отвечал судьям на их вопросы крайне резко, особенно в первой инстанции, в комиссии при 6-м корпусе, где дознание производили корпусный командир Сабанеев и начальник штаба Вахтен — люди, настроенные враждебно против Раевского. Продолжительность дознания и переход дела из одной комиссии в другую объясняются, очевидно, тем, что, пока Раевский сидел, правительство обогащалось всё новыми данными о тайных обществах, и дело Раевского хотели связать с новыми, возникающими делами. Когда начался процесс декабристов, майор Раевский был привлечён к суду комитета против государственных преступников и переведён из Тираспольской крепости в Петропавловскую. Когда закончилось расследование этого комитета, дело Раевского было передано в высочайше учреждённую в Царстве Польском комиссию, под председательством генерала Дурасова[266]. Все эти разыскания увенчались разбором дела при 1-м гвардейском корпусе, под председательством генерал-адъютанта Левашова и под наблюдением великого князя Михаила Павловича. Все перипетии производства изложены в докладе начальника штаба Дибича, помещаемом в приложении к книге[267]. Здесь даём только существенные подробности о свидетельстве самого Раевского о процессе.

В стихотворениях Раевского можно найти данные о первом расследовании дела при 6-м корпусе. В послании к друзьям в Кишинёв из Петропавловской крепости, от 28-го марта 1822 года, Раевский так очерчивает своё поведение во время следствия:

Дело осложнялось личным раздражением судей против Раевского и резкостью его ответов. В стихах Раевского рассеяны намёки, по которым всё-таки можно составить некоторое представление об обстановке допросов и о характере судебного следствия. Вот один отрывок, от 28 марта 1822 г., напечатанный в «Русской старине» с сокращениями:

Не раз упоминает Раевский о вражде и клевете, опутывавшей его своими сетями (1824 г.):

Любопытен ещё один отрывок из послания к дочери, писанного в 1846 году, но мы не можем решить, к какой инстанции из четырёх, разбиравших дело Раевского, относятся воспоминания Раевского:

Можно думать, будто Раевский открыл судьям идеалистические настроения своей души, рассказал о том, как он думал служить людям, исповедал свои убеждения, и с таким предположением совпадают заключения последней инстанции: Хотя «майор Раевский… и не принадлежал к составленному после 1821 года злонамеренному обществу, но за всем тем собственное его поведение, образ мыслей и поступки столь важны, что, он по всем существующим постановлениям, подлежал бы лишению жизни»[272].

Когда дело Раевского было ещё в первой инстанции и он сидел в Петропавловской крепости, с его братом, отставным корнетом Григорием Федосеевичем, случилась история, беспримерно печальная. Она имеет отношение к делу Раевского да, кроме того, и по своему глубокому драматизму заслуживает быть рассказанной. Дело Раевского производилось тайно, секретно, родные не могли узнать, за что он предан суду; кажется, они и не хотели знать или боялись предпринимать поиски. Младший брат, молодой, семнадцатилетний корнет в отставке, Григорий, неотступно умолял своего отца разрешить ему поехать в Одессу или Тирасполь и там разузнать о причинах заключения Владимира Федосеевича Раевского. Отказ отца только усилил желание молодого человека, и он решился поехать без разрешения; между бумагами он отыскал несколько старых, негодных подорожных братьев и, выбрав лучшую из них, подскоблил год и отправился в конце 1823 или 1824 года в Одессу, сказав отцу, что едет в Курск. Приехав в Одессу, по молодости и неопытности, он проговорился; а так как дело майора Раевского считалось очень важным, то о намерении Григория Раевского сейчас же донесли Ланжерону, бывшему генерал-губернатору. Ланжерон донёс по начальству. Корнета Раевского взяли и увезли в Шлиссельбургскую крепость. Его тоже заподозрили в преступной деятельности и привлекли к делу. В Шлиссельбургской крепости молодой человек сошёл с ума. Зная об аресте брата, Владимир Федосеевич, уже из Петропавловской крепости, писал о брате, объяснял причины его поступка: любовь к своему брату, желание видеться с ним и расспросить его, успокоить его и себя,— и просил его освободить. Быть может, в ответ на эту просьбу Григория Раевского перевезли из Шлиссельбургской крепости в крепость Замостье, в то время, как уже там находился Владимир Федосеевич, и посадили в камеру на одном коридоре. Видеться с ним он не мог ни тайно, ни явно, но велики были его горе и ужас, когда он каким-то образом узнал, что рядом с ним сидит его брат и что этот брат сошёл с ума. Но дело Григория Раевского всё продолжалось и окончилось только в 1827 году, одновременно с окончанием дела брата. Комиссия, разбиравшая дело, «почитая, что корнет Григорий Раевский столь продолжительным содержанием в заключении достаточно наказан уже за фальшивый поступок свой, на который решился он не по особенным каким-либо видам, но по незрелости лет и развращённому поведению. Притом же всё вышеозначенное учинено им до состояния ещё до всемилостивейшего манифеста 22-го августа 1826 года: полагает, освободя упомянутого корнета Григория Раевского из-под ареста, доставить в имение отца, где и быть ему под присмотром родственников»[273]. Великий князь Михаил Павлович согласился с заключением комиссии, и оно было высочайше конфирмовано 15 октября 1827 года[274].

Возвращаемся снова к Владимиру Федосеевичу. Из комиссии при 6-м корпусе дело Раевского было передано в высочайше учреждённую 17 декабря 1825 года комиссию для изысканий о злоумышленных обществах. Эта комиссия нашла Раевского непричастным к тайному обществу, действием которого было 14-е декабря. Поводом к такому заключению были прежде всего хронологические сопоставления: Раевский был арестован в 1822 году, а образование нового отдела общества, или реформирование старого Союза благоденствия, распущенного в 1821 г., не было точно датировано. Вообще, сведения комитета не отличались определённостью и точностью. Но расследование этой комиссии не было эпилогом дела; оно было передано для нового рассмотрения в высочайше учреждённую в Царстве Польском при крепости Замостье комиссию под председательством генерала Дурасова. Эта комиссия подтвердила заключение второй инстанции о непринадлежности майора к обществу и сочла возможным вынести следующий приговор: «Освободить майора Раевского из заключения, с вознаграждением или без вознаграждения за службу; а ежели затем остаются какие-либо подозрения, которых из дел не видно, то отправить в своё имение под надзор начальства». Этот приговор был конфирмован цесаревичем Константином Павловичем.

Заключения комиссии генерала Дурасова перешли на рассмотрение комиссии при 1-м гвардейском корпусе под председательством генерал-адъютанта Левашова и под наблюдением командующего гвардейским корпусом великого князя Михаила Павловича. Тут дело Раевского приняло совсем неожиданный оборот. Великий князь, рассмотрев заключения комиссии, не удовлетворился её приговором. Он нашёл, что «майор Раевский, хотя, по удостоверению Комиссии, и не принадлежал к составленному после 1821 года злонамеренному обществу, почему и дальнейшее о нём исследование по Комитету о государственных преступниках прекращено было; но за всем тем собственное его поведение, образ мыслей и поступки, изъяснённые в рапорте Комиссии, столь важны, что он, по всем существующим постановлениям, подлежал бы лишению жизни, и потому, насчёт его находя приговор Комиссии не сооответствующим обнаруженным преступлениям, полагал бы: оного майора Раевского, лиша чинов, заслуженных им: ордена св. Анны 4-го класса, золотой шпаги с надписью „за храбрость“, медали „В память 1812 года“ и дворянского достоинства, удалить, как вредного в обществе человека, в Сибирь на поселение»[275].

В своих заметках, писанных в Сибири в 1844 году и напечатанных в «Русской старине» (1873, № 3, с. 376—379), Раевский делает следующее примечание к этим строкам официальной бумаги: «Собственное (?) поведение и поступки, а в особенности образ мыслей (кто их проник?) столь важны, что ни одного из сих поступков и дум Комиссия и все суды не могли отыскать. В чём же состояла важность его поступков и дум? Для чего бы не сказать, не обнаружить хотя один поступок и одну или две мысли?»[276]

На всеподданнейший доклад начальника главного штаба графа Дибича, в котором было изложено вышеприведённое мнение великого князя Михаила Павловича, была положена 15-го октября 1827 года следующая высочайшая резолюция: «Быть по мнению его императорского высочества, командующего Гвардейским корпусом. Николай»[277].

Через месяц Раевского уже отправили на почтовых в Сибирь на поселение. «После шестилетнего крепостного заключения,— вспоминал он через сорок лет,— я, наконец, дышал свежим воздухом, видел людей, мог говорить с ними, мне дозволяли обедать на постоялых дворах, ночевать не в тюрьме, не под замком; чиновники и офицеры, которые назначались губернаторами тех губерний, через которые я проезжал, обходились со мною не только вежливо, но с непритворным уважением. Я потерял чины, ордена, меня лишили наследственного имения, но умственные мои силы, физическая крепость, моё имя, оставались при мне»[278].

Сибирь стала второй родиной Раевскому. Только в 1856 г. ему было разрешено вернуться в Россию, но он уезжал только на время и затем снова вернулся в Сибирь. Выброшенный за борт, ценой неимоверных усилий, человек сильной воли и могучей энергии, Раевский без всякой посторонней поддержки сумел устроить своё материальное благополучие, обзавёлся семьёй и поставил на ноги детей. Из ссылки он обращался за помощью к родным и писал сёстрам, но «сёстры,— пишет Раевский,— как бы судом семейным осудили меня на нищету. Александра Федосеевна на письма мои отвечала очень уклончиво, вовсе неудовлетворительно. Я понял, что ссылка моя отделила сестёр моих резко от меня, предоставила им право не признавать меня своим родным братом… Я прекратил переписку; восемь лет я не писал никому из вас»[279]. Когда у Раевского подросли дети и нужно было заботиться об их судьбе, Раевский возобновил сношения, но они, очевидно, не налаживались. Одна из сестёр, Вера, взяла на воспитание сына Раевского[280]. Сёстры Раевского, воспользовавшись официальным предлогом, не только отказали ему в доле наследства после отца, но даже совсем отказались помогать ему. О действиях сестёр Раевского было в своё время сообщено в одном заграничном журнале «Будущность», но мы не имели его под рукой и не можем сообщить подробностей[281]. В 1868 году Раевский писал о своих сёстрах: «Веригина имеет деньги на поездку в Париж и отказывает мне в такой незначительной помощи. О Бердяевой мне и говорить больно; она, после 40-летней разлуки, не хотела видеться со мною. Я ли виноват, что в „Будущности“ огласили их поступок со мною? Неужели они думают, что эта тайна? Не один раз мне предлагали подать прошение прямо на имя государя, так как это дело — дело совести, не юридиции. Начинать дело, бесславить имя моего отца, при моих правилах — очень тяжело»[282].

Когда в 1828 году Раевский прибыл в Сибирь, он был водворён на жительство в с. Олонках, недалеко от Иркутска. Нужно было самому зарабатывать свой хлеб, нужно было кормить свою семью[283], и Раевский ушёл в практическую деятельность; трудно представить себе, как мог пристроиться к практике жизни бывший офицер, богатый человек, не приученный к труду, заговорщик, которого до сих пор оживлял «страстей высоких пламень». Но в ссылке Раевский действительно развернул всю свою энергию и силу воли. Чтобы добыть средства к существованию, он брал подряды на поставку вина, сеял хлеб и занимался его продажей; когда эти дела пошли плохо, он взял на себя наём рабочих на Бирюсинские золотые промыслы. В своём письме к Вере Федосеевне от 21-го мая 1868 года он рассказывает подробно историю своей практической деятельности. Читая её, удивляешься его способности к приспособлению и необыкновенной выносливости. Приведём целиком соответствующее место письма:

«По водворении моём… в с. Олонках, [в] 1828 году, первоначально, по просьбе крестьян, взял небольшой подряд на перевозку вина из винокуренного завода, по одобрительному свидетельству или поручительству крестьян. Через полтора года, новый откупщик без одобрительного свидетельства вверил мне всю перевозку, с жалованьем 3000 р. в год. Восемь лет постоянно я занимался приёмкою вина и доставкою его во все места Иркутской губернии, Забайкальской и Якутской областей. Кроме 3000 р. жалованья я получал до двух тысяч награждения. Купил мельницу, дом в г. Иркутске, отстроился в Олонках, купил 30 десятин пашни. Когда откуп Пономарева кончился, а я сильно заболел затвердением печени, я оставил должность или звание доверенного по откупу и занялся хлебопашеством и торговлею хлебом[284]. Торговля эта давала от 4 до 5 тысяч дохода. Девять лет я занимался покупкою и продажею хлеба, но, с приездом нового генерал-губернатора Муравьёва, вместо покупки хлеба в казну, начался безбожный, насильственный налог. Крестьянам выдавались произвольно цены за хлеб, не окупавшие труда. Я должен был бросить и хлебопашество, и торговлю хлебом. Нечего было делать. Я взял на себя наём рабочих людей на Бирюсинские золотые промыслы, до 2000 человек, и получал до 3000 р<ублей> сер<ебром> в год. Но я должен был с ноября месяца по март ездить по округам и деревням, заключать контракты, выдавать билеты и в это время, проезжая несколько тысяч вёрст, останавливаться на квартирах в деревнях, рассчитывать каждого особо и лично, а в июне месяце ехать на промыслы тайгою, для расчёта с управляющими: 250 вёрст верхом и обратно, а всего 500 вёрст.

Новый откупщик предложил мне взять на себя приёмку вина я поставку этого вина, от 700 до 800 тысяч вёдер, во все города и дистанции Восточной Сибири. Я согласился и при двух откупщиках занимался этим делом по доверенности, как доверенный, 12 лет, получая до 2500 р<ублей> сер<ебром>. Мельница без собственного присмотра не обеспечивала домашнего содержания в Олонках. По окончании откупа, у меня осталось за всеми расчётами по пяти тысяч рублей серебром. Я взял подряд на поставку вина в города Иркутск и Нижнеудинск, 164 тысячи вёдер и, между прочим, склады вина и несколько питейных домов»[285].

Но с 1863 года житейское благополучие, на создание которого было затрачено столько трудов, начинает колебаться. Раевского преследуют жестокие испытания и несчастия, иногда просто неожиданные. Казна каким-то путём сочла возможным удержать залог в 3000 руб.; в одну из поездок Раевский подвергся нападению разбойников, которые сильно поранили его; сын его, в самую нужную для отца минуту, проиграл 1200 руб.; по неосторожности Раевский попал в огонь: у него обгорела половина тела, и он лежал без движения. Материальное благополучие рушилось мало-помалу; Раевский стал входить в долги. Письмо, единственное, дошедшее до нас, из которого мы выше почерпали биографические данные, было написано в 1868 году, с целью побудить сестёр помочь ему деньгами. Несчастья сломили гордую волю человека: желая получить деньги, он рассказывает в письме всю свою жизнь и в заключение пишет: «Чем скорее я получу, тем более буду благодарен. Если дом мой опишут, для меня места будет достаточно на кладбище… Но больная жена, но Сонечка… Я и то с некоторого времени ложусь спать и просыпаюсь, как осуждённый. Ты бы не узнала своего брата — он постарел…»[286] Не знаем, была ли исполнена просьба; этим письмом обрываются наши сведения о жизни Раевского.

В 1868 году ему исполнилось 73 года; четыре года спустя, в 1872 г., он скончался.

К этим данным, извлечённым из письма, нам уже почти нечего прибавить о жизни Раевского. Можно ещё сказать, что обвинения, вызвавшие его ссылку, продолжали тяготеть над ним в течение всей его ссылки. Многим из декабристов были даны различные льготы и сделаны смягчения их участи; Раевский не испытал милости. Только при вступлении на престол императора Александра II он получил прощение, но чин ему не был возвращён. Раевский не раз пытался вступить в службу по гражданской части; его энергия обращала на себя внимание генерал-губернаторов, и четверо из них, по рассказу Раевского, входили о нём с представлением к государю — но получали отказ. «Что ж было причиной такой немилости? Государь [Николай Павлович] считал меня виновнее других, но доказательств не было»[287]. Н. А. Белоголовый, воспитанник декабристов, знавший их жизнь, сохранил память о Раевском. Вот строки из его «Воспоминаний», относящиеся к Владимиру Федосеевичу и дающие несколько черт из истории его сибирской жизни и характеристики: На Камчатник к Волконским «несколько раз в лето приезжала семья Трубецких, зачастую привозя с собой двух барышень Раевских. Раевский тоже был политический сосланный, проживший также десятки лет в Сибири, и хотя был сослан одновременно с ними, но не считался принадлежащим к их кругу и, кажется, на каторге с ними не был. О нём и его семье я мало могу сказать: жил он в селе Олонках, в 60-ти верстах от Иркутска, и имел, кроме жены, двух дочерей[288] и двух сыновей[289]; дочерей он оставил при себе, а сыновей отправил для воспитания в Россию. Сам Владимир Федосеевич Раевский держал себя как-то особняком и, должно быть, редко выезжал из Олонок, потому что мне ни разу не пришлось его видеть ни у декабристов, ни в городе; репутацию он имел человека весьма умного, образованного и острого, но озлобленного и ядовитого»[290].

Таким образом, мощным ударом судьбы была разбита жизнь, с юных лет отданная подвигу деятельной любви:

В «другом мире» всю жизнь заполнила тяжёлая борьба за существование… Но неужели и внутренняя жизнь была поглощена этой борьбой? Неужели исчез без возврата «высоких дум, страстей заветный пламень» и были изгнаны из памяти все надежды юной жизни?

Как же теперь относился Раевский к книге своей жизни, к тем её страницам, на которых записана её трагедия, к тем убеждениям, которые одушевляли его в покинутом им мире? Ответы на эти вопросы дают стихотворения, писанные им в Сибири:

Но ведь он видел, что «цели он желанной не достиг»[293]; он знал, что осталось непонятым то, во имя чего он боролся; он не находил у людей признания ни своим трудам, ни своим мечтаниям. Много нужно было силы душевной и религиозного идеализма, чтобы не отчаяться в деле всей жизни…

Идеалистические верования спасали от душевной гибели и Раевского и других декабристов. Отношение к ним, высказанное современниками, отсутствие сочувствия могли огорчать, но не убивали их. За подвиг свой, по оригинальному выражению Раевского, он ждал только улыбки людей!

Раевский не сетовал на людей за их незаслуженное отношение к нему, и в своём послании он даёт дочери следующий завет:

Сила религиозного чувства поддерживала идеализм в сердцах осуждённых и помогала им переживать все невзгоды жизни, а у Раевского было ещё одно утешение. У него была почти мистическая вера в то, что его дети посвятят свою жизнь служению высоким думам и страстям, и их жизнь станет непосредственным продолжением жизни отца:

В представлениях Раевского между жизнью его детей и его загробною участью существует таинственная связь. Конец его послания к дочери — этого завета ей — грозное и мистическое откровение:

Возвращение декабриста. В. Ф. Раевский в 1858 году[299]

<…> Вот эти записки.

«После шестилетнего крепостного заключения, в 1828 году, приехал я в Иркутск в ссылку. Из Иркутска отправлен на поселение того же округа[300] в с. Олонки, где пробыл 30 лет. Высочайшим приказом 1856 года возвращено потомственное дворянство мне и детям моим, рождённым в Сибири, с дозволением возвратиться в Россию, кроме двух столиц: Москвы и Петербурга. Я долго думал, рассчитывал средства, я слишком сроднился с Сибирью: здесь я женился, у меня было 8 человек детей — 5 сыновей и 3 дочери. Две старшие дочери были замужем за чиновниками; старший сын был сотником Забайкальского войска, адъютантом генерала Корсакова, второй сын служил в Главном управлении Восточной Сибири; третий — юнкером в артиллерии; два младших в иркутской гимназии. Мне хотелось взглянуть на Россию. Я не видал её 36 лет, т. е. считая 6 лет крепостного заключения и 30 лет ссылки в Сибири. Мне хотелось увидеть моих родных сестёр[301], которых я знал, когда они были детьми на руках у нянек, посмотреть отцовский дом, в котором я родился и вырос, Москву, Петербург, и, наконец, в 1858 году я решился…

Взявши вид и подорожную, я возвратился из Иркутска домой в с. Олонки. Старший сын мой, Юлий, получил отпуск на 4 месяца, и я взял его с собою с намерением перевести его в регулярные войска. 20-го числа мая я отслужил молебен и простился с женою и детьми. Старшая дочь моя была замужем за смотрителем Александровского винокуренного завода в 15 верстах от Олонок. Обеспечив деньгами и средствами жизни жену и детей моих, я отправился. Не пробывши часа 3 в Нижнеудинске, 24-го числа я приехал в Канск, а 25-го в Красноярск. Здесь остановился я отдохнуть дня на 4. Губернатором был Падалка, с которым я был хорошо знаком в Иркутске, где он женился на дочери генерал-губернатора Руперта. На другой день вместе с сыном я явился к нему, и по приглашению оба мы обедали у него. Падалка приехал титулярным советником с ген<ерал>-губернатором Рупертом. Не имея приготовительного образования, но хитрый и деловой чиновник, он в несколько лет назначен был председателем губернского правления в Иркутске и после женитьбы, т. е. по прошествии 8 лет службы, губернатором Енисейской губернии. Весьма деятельный, хорошо знающий своё дело, он привёл в примерный порядок губернию. От 10 час. утра до 2 час. он объезжал все присутственные места, следил за ходом дел ежедневно. В доме его, как у президента Соединённых Штатов, не было ни караула, ни швейцара. К нему без различия входили и чиновники, и купцы, и крестьяне, и поселенцы. Эта доступность облегчала его управление. Он знал всё, что делается, и хорошо знал своих чиновников. Он водил меня в приют. Гимназии в Красноярске не было. На другой день он сделал мне визит, и я отправился также с визитами к некоторым знакомым. На другой день обедал и провёл вечер у председателя казённой палаты Политковского, с братом которого[302] я был знаком в Бендерах и Тирасполе. Последний день я не выезжал и приготовился к дальнему пути. Перед отъездом обедал у председателя губернского суда Н. К. Эрла[303].

Красноярск — главный город Енисейской губ<ернии> на реке Енисее. Жителей в нём до 8000. Расположен на гористом берегу. В нём также все присутственные места. Город чистый и зимою бесснежный. Сильный ветер сдувает снег. Чиновников полный комплект. Карточная игра после служебных занятий есть единственное развлечение, за неимением ни театра, ни библиотеки, ни концертов, ни общественных собраний. Красноярск есть центр золотопромышленных дел Енисейского, Канского и Минусинского округов. Но эти дела суть только принадлежности присутственных мест и не имеют влияния на довольство жителей, ни на торговлю, ни на постройки в городе. В Красноярском округе находится казачий полк, который содержит караулы в городе и на золотых промыслах. Порядок и производство дел в присутственных местах, произвол, взятки, притеснение народа или льготы зависят, как и везде в России, от личности губернатора. Законы ещё не вошли в основание народной жизни.

От Иркутска до Красноярска считают 1000 вёрст, от Красноярска до Томска 500. В Томск я приехал 3 июня. Это город уже Западной Сибири. Мы остановились в гостинице. Не имея знакомых, я только переночевал и на другой день отправился в путь. Губернатором был генерал Езерский, гордый чиновник[304]. Жителей в Томске считалось с лишком 20 000 — почти столько же, как и в Иркутске. Город торговый, но разбои, воровство и слабость полиции очень увеличились в сём городе и губернии вообще. В это время устроилось пароходство от Томска до Тюмени и обратно.

Из Томска я выехал 4-го числа июня и приехал в Омск 8-го. Омск — пустой город с крепостью, раскинутый или разбросанный. Жителей, вообще, считают до восемнадцати тысяч с войсками. Здесь есть кадетский корпус в самом жалком состоянии. Я решился переночевать в гостинице и на другой день выехал. Омск считается городом Тобольской губернии, но генерал-губернатор Западной Сибири имел в нём своё пребывание с разделения Сибири, по проекту Сперанского, на Восточную и Западную[305]. К несчастью Западного края, неудачный выбор генерал-губернаторов при самой производительной почве, при жизненном и бойком народонаселении не подвинулся вперёд. Губернатором был в то время Арцимович, генерал-губернатором Гасфорт, а потом Дюгамель.

12-го числа приехал я в Тюмень, г<ород> Тобольской губ<ернии>, торговый, имеющий 13 000 жителей. Отсюда начинается вольная притеснительная почта. Тюмень есть город, который сто лет назад был центром, куда собирались и селились раскольники разных сект. Здесь находятся кожевенные заводы, откуда отправляют сапоги, бродки и прочие кожаные изделия в Сибирь. Народ зажиточный, бойкий и развратный, как и во всей Сибири.

В Екатеринбург приехал я 16 июня. Огромные каменные дома, тротуары, берёзовые аллеи. Каменные двухэтажные гостиницы доказывают, что это город промышленный, где проживают денежные аристократы. В нём 20 тысяч жителей, отличные гранильные фабрики (прежде тайно торговали золотом) и центр, где живут главные заводчики Уральских гор и горное начальство. Начальник — генерал Глинка. Улицы неровные, выезд из города каменистый, крутой, опасный, но жители, эти богачи, очень покойно выслушивают рассказы, как при съезде убило двух человек, как одного изломало и отвезли назад и проч., а начальство, получив определённое положение, не обращает внимания на подобные случаи. Проехавши 3000 вёр[ст] от Иркутска, я почувствовал некоторую усталость. Жар был нестерпимый; мошки, оводы, комары не давали покоя. Пыль от засухи душила, свежей пищи трудно было достать. Я заболел расстройством желудка.

В Пермь приехали мы 18 июня. Я был совершенно болен. Я послал за доктором. Какой-то модный пермский эскулап явился, посмотрел, прописал рецепт и уехал. После принятия лекарства мне сделалось хуже. Губернатором был Огарёв, сын бывшего губернатора, как бы по наследству. Сын мой обедал у него. Ездил с ним в купальни и возвратился только вечером. Я остановился в гостинице, довольно порядочной. Жителей в Перми 13 000, безжизненный, несмотря что губернский город.

Отсюда отправились мы на пароходе до Нижнего Новгорода. При болезни моей я был очень доволен, что уеду водою, где жар не так чувствителен, пыли и толчков нет. Я расположился в № 1 и, кроме меня, никого не было. Сын мой взял билет во 2-м, где ему было веселей в довольно значительном обществе. Мне никто не мешал. Я почти ничего не ел, хотя буфет на пароходе был очень порядочный. Я познакомился с некоторыми лицами, которые с сыном моим приходили меня навещать. Поездка эта мне очень понравилась. Сколько удобств! Какая тишина! Мне не лучше было бы в гостинице или на хорошей квартире. Недоставало только доктора.

От Перми до Казани 573 — и от Казани до Нижнего Новгорода 380 вёрст, водою мы проехали тихим рейсом в 6 дней. Наконец я в Нижнем Новгороде — на земле великорусской. 26 июня остановился в лучшей гостинице на площади вблизи дворца, где местопребывание военного губернатора. Отсюда начинается для меня новая жизнь.

Военным губернатором был Александр Николаевич Муравьёв, товарищ по службе и товарищ по ссылке в Сибири[306]. Он был сослан без лишения прав полковником. Потом назначен городничим в Иркутске, потом председателем губернского правления, потом губернатором в Тобольске, оттуда губернатором в Архангельске. Из этого города причислен к министерству, переименован в генерал-майоры и определён военным губернатором в Нижний Новгород. По приезде в тот же день я послал сына моего явиться к военному губернатору и просить его прислать мне лучшего доктора в городе. Как удивился Муравьёв, когда мой сын объявил ему, что я — в Нижнем, что офицер, который явился ему, был мой сын, уже сотник, адъютант генерала Корсакова, имел крест и медаль на груди! Он обнял, поцеловал его и спросил:

— Какого доктора — гомеопата или аллопата?

— Отец мой не признаёт гомеопатии, позвольте аллопата.

— Скажите Владимиру Федосеевичу, что я завтра буду у него, а доктора пришлю сейчас.

Сын мой возвратился, а через час приехал и доктор. Молодой человек, немецкой фамилии, очень краткой, которой, к сожалению, не помню. Он понял мою болезнь, и в 5 или 6 визитов его я совершенно оправился.

В это время в Нижнем проживал бывший там вице-губернатором Максим Максимович Панов, товарищ мой по университетскому пансиону. Он служил прежде в кирасирах, перешёл в гражданскую службу и назначен был прокурором в г. Иркутске, где знакомство наше возобновилось. Он узнал о моём приезде и на другой день посетил меня. Во время моей болезни всякий день, часов в 10 утра, приходил ко мне. В это время из Сибири проезжал в Петербург старый мой знакомый горный офицер Дейхман[307] с женой, Катериной Николаевной. Оба они посещали меня. Директорша Нижегородского института М. А. Дорохова[308] также заезжала к нам. Панов познакомил меня с другими лицами, я не был один и вступил как будто в прежний род жизни.

По обещанию Александр Николаевич Муравьёв приехал ко мне. Если бы я не ожидал его, я бы нигде и никак не узнал его. Он выехал из Сибири свежий, полный, красивый; он тогда был лет 40. Ко мне вошёл старик, сухощавый, волосы на голове и усах были совершенно белые, сгорбившись, прихрамывая на одну ногу. Он был развалиной. Мне сделалось тяжело. Я был четырьмя годами моложе его, а у меня не было ни в голове, ни в бороде ни одного седого волоса. Мы обнялись, начались расспросы. С женою его, Прасковьей Михайловной, урождённой княжной Шаховской, я был в самой искренней приязни. Она была крёстная мать моей старшей дочери. Её уже не было. Она умерла в Архангельске во время его губернаторства. Она оттуда писала ко мне. Нельзя было не уважать этой благородной, образованной, добродетельной женщины. Она последовала в ссылку за своим мужем. Утрата любимой дочери ускорила её смерть. Я боялся начать разговор и расспросы о ней, но Муравьёв предупредил меня. Жизнь его была не светлой: он, после потери одной, потерял другую, старшую дочь, потерял жену, потерял всё состояние; у него оставался только один сын, который родился в Иркутске. При рождении его мы выпили по бокалу шампанского с Александром Николаевичем. В радости он послал за мной ночью. Муравьёв был честный, благомыслящий человек, но не имел практической жизни и потому нередко делал ошибочные заключения о людях и делах. К тому же он был мистик. Он более часу пробыл у меня. Сына моего пригласил обедать у него. Он был окружён дамами, его родственницами Шаховскими, Голынской и проч. Это вредило ему. Эти дамы брали на прогулку моего сына с собою. Сыну моему было очень весело в Нижнем.

По выздоровлении я был несколько раз у Муравьёва, у Панова, в институте у Дороховой. Панов, действительный статский советник, жил в отставке, с женою и тремя дочерьми. Сын его был в военной академии; он жил скромно. Вышедши из московского университетского благородного пансиона почти в одно время со мною, он не потерял времени напрасно; он продолжал следить за ходом вперёд, читать много. Несколько комической натуры, он насмехался очень остро. С ним мне было очень приятно. У Муравьёва в доме я познакомился с сыном Карамзина, с предводителем дворянства или депутатом Крюковым, который знал меня прежде. Наконец, надо было оставить гостеприимный Новгород.

Мы выехали 8 июля. От Новгорода до Москвы 441 верста. Я выехал на вольных; хотя и дороже, но мне дали хороший тарантас, везли хорошо, задержек не было. Во Владимире я переменил только лошадей ночью, а 10-го числа июля приехал в Москву. Я уже охолодел для поэтических восторгов. В 1803 году, т. е с восьмилетнего возраста до шестнадцати лет, я учился в тогдашнем университетском благородном пансионе; в 1812 году я проходил Москву в арьергарде Милорадовича и в ту же ночь видел её в пламени. Наконец, в 1827 году я был в губернаторском доме и в тюремном замке, когда ехал в ссылку. Въезжая[309] в 1858 году, я не чувствовал ни радости, ни оживления. Я любил Москву и не любил Петербурга, но в этот раз после 36 лет ссылки я видел только стены домов и ощущал мостовую. Я не имел права въезжать в Москву, но хорошо знал, что никто не спросит меня, и я мог отозваться, что я остановился проездом. На другой день рано я послал сына моего отыскать дом Сергея Григорьевича Волконского, которому, по возвращении из ссылки, дозволено было приезжать в Москву; дом Бибиковых. Младший брат Александра Ларионовича служил у нас в Иркутске при Муравьёве, а брат его Михаил был женат на дочери Никиты Михайловича Муравьёва, которую после смерти отца и матери увезли к бабушке[310] в Москву, где она вышла впоследствии за Бибикова. Она выросла на моих глазах. Отец этих Бибиковых был женат на сестре Апостолов-Муравьёвых. Затем узнать квартиру генерала Павла Петровича Липранди 2-го и действительного статского советника Александра Фомича Вельтмана. Сын мой часу ко второму возвратился с известием о квартирах. Волконского не было в Москве, но он на днях будет. Нянюшка дочери Волконского Неллиньки узнала сына моего, он оставил ей карточку, Вельтман приедет сам сегодня. Бибиковы живут за городом. Липранди ожидали сегодня из Петербурга. Мне нужно было видеться с сибирским откупщиком Рукавишниковым: его также ожидали из Петербурга.

Александр Фомич Вельтман не замедлил приехать. Он служил в свите его императорского величества в Кишинёве и был подпоручиком, когда меня арестовали. Горчаков, Владимир Петрович, его товарищ по службе и близкий знакомый, был также в Москве, помещик, в отставке. Кроме этих старых моих товарищей, мне сказали, что генералы Андриевский и Данзас Константин Карлович (товарищ и секундант Пушкина), с которым познакомил меня Пушкин в Кишинёве,— также в Москве. Как приезжий, я намерен был объехать сам моих знакомых, но на третий день ко мне приехал Сергей Григорьевич Волконский. Он рассказывал мне о скандале, который произвёл Занадворин во время похорон Молчанова.

— Я слышал, что Вам делал разные овации Кокорев, Ваш фотографический портрет раздавал близким знакомым?.

— Свинья!— ответил мне Волконский,— я был у него два раза, и он не отдал мне визита! Вот как люди зазнаются! Я прекратил с ним знакомство. Николай Тургенев был также в Москве[311], но он не был у меня, и я не поехал к нему — всё это авторитеты, законодатели! — заключил он.— Мы иначе жили, иначе понимали дело.

Волконский до ссылки был генерал-майор и бригадный командир во 2-й армии, женат на дочери известного генерала Раевского. Жена приехала к нему в ссылку, где они и жили сперва в Нерчинске в работе, потом в Петровском Заводе, а по освобождении от работы в с. Урике, в 20 вер<стах> от Иркутска, и, наконец, в самом Иркутске, куда перенесли и дом свой из Урика. Вследствие манифеста возвратились в Россию с сыном. Марии Николаевны Волконской не было в Москве. Князю Сергею Петровичу Трубецкому дозволено было также приезжать в Москву, но и его не было.

Рукавишников в тот же день был у меня. Он купил великолепный дом у Базилевского и пригласил меня посмотреть переделку. Действительно, дом превосходный и против бульвара, только места мало. Семейство его было в Петербурге.

Липранди (генерал от инфантерии) возвратился. Я в тот же вечер поехал к нему. Как дружески, как крепко обняли мы друг друга после 36-летней разлуки! Мы служили оба в 32-м Егерском полку майорами (он по производству моложе меня); оба находились при генерале Орлове до рокового дня, когда я арестован. Но он до ареста моего поступил к генералу Сабанееву, который арестовал меня. Честный, прямой, без унижения, без происков, ласкательств и лакейства. Во время польского восстания[312], командуя полком, он первый при штурме Варшавы взошёл на укрепления. Император Николай предложил ему в награду или генералом, или флигель-адъютантом. Он избрал второе и принял гвардейский Семёновский полк. У великого князя Михаила Павловича публично высказался о воровстве экономических денег в полках и указал на предместника своего, который положил себе в карман 40 000 рублей. Это обличение повело к открытию важных злоупотреблений. Вот почему многие не любили его. Но в замену того Семёновский полк любил его и был предан ему до фанатизма. Вообще, где ни служил он, в генеральских чинах, офицеры и солдаты не только почитали, но и любили его с привязанностью. Он был до того доступен, что ни вестовой, ни слуга не спрашивали приходящих, а тотчас отворяли двери. Между высшими властями и при дворе он имел хитрых врагов. Он командовал корпусом, но по возникшим неприятностям с губернатором Тамбовской губернии Данзасом, которого поддерживали министр и при дворе, он назначен был командиром другого корпуса. Липранди обиделся, сдавши свой корпус, подал в отпуск до излечения болезни. В это время я встретился с ним в Москве. Он имел одного сына и двух дочерей. Обе они были замужем, а сын в Военной академии. Ему предложили принять корпус, и Липранди согласился и в Москве ожидал только приказа.

15 июля были мои именины и в то же время Горчакова, о котором я сказал выше. И старые мои товарищи: Липранди, Ховен — сенатор (в Кишинёве, где я служил, тогда он был свитским[313] капитаном), Вельтман, Горчаков и сын мой с молодым человеком, вышедшим из Петербургского лицея, Бочковским, обедали у нас в гостинице. По окончании обеда выпили по бокалу шампанского. Я простился с ними этим. Прошлых 36 лет как не бывало! Мы были молоды по-прежнему. Они удивлялись „моей молодости“. Ни одного седого волоса, все зубы крепкие. Я был моложе с виду моих товарищей. Было о чём говорить, но некогда, и мысли мешались, и прошедшего как будто не было. Липранди шёл также трудной дорогой. Но я спешил в Петербург.

16-го числа выехал. До Петербурга 20 часов езды! И какое удобство: сидишь, можешь заснуть, читать, разговаривать, знакомиться, хорошо пообедать, не бояться ни дождя, ни грязи, ни остановки на станциях, ни грубости ямщиков и притеснений на почтах. В вагонах следовало бы иметь портрет изобретателей такого удивительно важного и полезного дела. В Петербург я приехал 17-го и того же дня по железной дороге отправился в Павловск, так как в манифесте сказано было: „Дозволяется возвратиться в Россию и жить, где пожелают, кроме столичных городов Москвы и Петербурга“[314]. В Павловске я остановился в единственной и пресквернейшей гостинице. На другой день отправил я сына моего в Петербург: 1) взять квартиру в гостинице и 2) явиться к князю Долгорукову (шефу жандармов). Князь Долгоруков был в Петергофе, где находилась вся царская фамилия. Начальник III Отделения канцелярии его величества Тимашев объявил сыну моему, чтобы я письменно просил разрешения и подал на имя князя Долгорукова. На другой день сын мой лично подал ему письмо моё[315]. Сын мой ежедневно ездил в Петербург и возвращался на ночь в Павловск. Ему приказано было явиться за получением ответа через три дня. Но, возвратясь в Павловск, он вдруг заболел холерой. Я послал за доктором, сдал больного доктору на руки и сам уехал в Петербург за получением ответа. Пока сын был болен, я приезжал ночевать в Павловск, а чтобы ему не скучно было, пригласил в Павловск товарища его по иркутской гимназии Пирожкова, вольного слушателя лекций в Петербургском университете, сына бурятского тайши идинских бурят, который погиб трагически насильственною смертью. Время было вакантное, и Пирожков прожил у него всё время.

В Петербурге я отправился в III Отделение, там получил письмо князя Долгорукова от действительного статского советника Кранца, в котором дозволено было мне пробыть в Петербурге 8 дней. Я отправился в гостиницу Палкина. Сын мой поправился и переехал в Петербург.

После 36 лет у меня было мало знакомых. Я записал имена тех, которые были живы и находились в Петербурге, и послал сына моего узнать квартиры: вдовы действ<ительного> тайн<ого> советника Буткова и сына её Владимира Петровича Буткова, которого я знал лет 10 или 12, когда они были в доме отца, и в настоящее время уже тайного советника генерала Владимира Гавриловича Политковского, с которым я был знаком до моего ареста. Он был тогда пионерным прапорщиком или подпоручиком. Действительного статского советника Липранди Ивана Петровича, с ним, как и с братом его Павлом Петровичем, мы служили вместе в Кишинёве и с обоими был в самых искренних, приязненных отношениях, и, наконец, Дмитрия Егоровича Бенардаки по сибирским откупным делам, который дал мне средства быть в России. И вот что я узнал: Варвара Ивановна Буткова уехала в Курскую губернию, в своё небольшое имение, которое находилось в 15 верстах от нашего имения. Сын её в Петергофе, Политковский также был в Петергофе, а в Петергоф не дозволено мне было выезжать. Иван Петрович Липранди жил на даче, на Чёрной речке, Бенардаки также на даче. Я знал, что Гизетти, с которым я познакомился в Иркутске, занимает значительную должность и уже действительный статский советник (в настоящее время сенатор)…»

Здесь обрываются записки В. Ф. Раевского. Были ли они; кончены, сохранилось ли их окончание, неизвестно.

А. С. Грибоедов и декабристы (По архивным материалам)[316]

Пушкин и H. М. Рылеева (Письмо бар<она> А. А. Дельвига к А. С. Пушкину)[416]

В 1904 году С. Н. Шубинский передал в моё распоряжение[417] неизданное письмо барона А. А. Дельвига к Пушкину. Письмо это, переданное мной в Пушкинский Дом, следующего содержания:

Дельвиг представил «Цыган» вместе с четырьмя другими пьесами Пушкина графу Бенкендорфу 23 февраля 1827 г. «А. С. Пушкин,— писал Дельвиг Бенкендорфу,— убедительно просит Ваше превосходительство скорее решить, достойны ли они и могут ли быть пропущены». Так говорил Дельвиг о «Цыганах», уже пропущенных 4 марта. Бенкендорф возвратил рукописи Дельвигу при следующем письме: «Возвращая при сём доставленные Вами ко мне сочинения А. С. Пушкина, долгом считаю присовокупить, что я ответ мой отправил прямо к Александру Сергеевичу. Сколько меня ни удивило посредничество Ваше в сём деле, но мне приятно Вас уверить в чувствах почтения, с коими имею честь быть» и т. д.[424]

Эти данные позволяют датировать письмо Дельвига. Оно написано в 1827 году, не раньше 23 февраля и не позже 4 марта[425].

П. А. Плетнёв, заведовавший изданием «Стихотворений Александра Пушкина» (вышли из цензуры 9 октября 1825 года), сообщал 21 января 1826 года своему доверителю о том, что из имевшихся в его распоряжении денег поэта Дельвиг выпросил на некоторое время 2000 рублей (XIII, 255).

Около 15 февраля 1826 года Пушкин писал Дельвигу: «Ты взял 2000 у меня и хорошо сделал, но сделай так, чтоб прежде вел<икого> поста они находились опять у Плетнёва» (XIII, 260)[426]. А 7—8 марта того же года Пушкин наказывал Плетнёву: «Деньги мои держи крепко, никому не давай. Они мне нужны.— Сдери долг и с <Дельвига>» (XIII, 266). Дельвиг 7 апреля отвечал Пушкину: «Деньги твои я взял, как хороший министр финансов, т. е. назначил Плетнёву источник уплаты: я купил у Баратынского Эду и его Сочинения, и Эда, продаваясь, в скором времени, погасит совершенно мой долг» (XIII, 271)[427]. А в письме кн. Вяземского к Пушкину от 12 июня 1826 года Дельвиг сделал приписку 14 июня и относительно денег сообщал своему другу: «От Эды деньги скоро накопятся. Отдам их Плетнёву или кому велишь» (XIII, 285).

Но деньги накопились не так скоро. 18 января 1827 года Плетнёв, давая Пушкину хозяйственный отчёт по его делам, указывал, что от Дельвига он не получил ещё данных ему в долг из денег поэта 2200 рублей (XIII, 318). Значит, кроме 2000, Дельвиг успел взять или взял раньше ещё 200 рублей.

Но Пушкин уже придумал назначение части своих денег. 13 июля 1826 года был казнён Кондратий Фёдорович Рылеев, и Пушкин пожелал помочь его жене. В не дошедшем до нас и не полученном Плетнёвым письме Пушкин просил его выдать вдове Рылеева 600 руб.; потом он напомнил об этом в письме, не дошедшем до нас. 2 января 1827 года Плетнёв писал Пушкину: «о выдаче 600 руб. вдове Кондрат<ия> никогда ты мне не писал и только в первый раз я это вижу в последнем твоём письме. След<овательно>, эта статья не числится у меня ни в расходе, ни в долгу» (XIII, 316). Когда Плетнёв отправил Пушкину это письмо, он получил от него новое послание, опять-таки до нас не дошедшее, в котором поэт запрашивал его, почему не вручены деньги H. М. Рылеевой. 18 января 1827 года Плетнёв должен был сообщить Пушкину: «В последнем к тебе письме своём от 2 января 1827 года (которого, кажется, ещё ты не получил) я объяснил, почему не мог ни во Псков послать 2000 рублей, ни доставить 600 руб. вдове Кондр<атия>» (XIII, 318). В этом письме Плетнёв сделал подсчёт всех сумм Пушкина и выслал ему все бывшие у него на руках деньги. Тогда Пушкин, в письме, до нас не дошедшем, просил Дельвига вручить 600 рублей H. М. Рылеевой. Дельвиг исполнил просьбу поэта, или, вернее, поручил её выполнение О. М. Сомову[428]. Сомов выплатил 300 рублей Прасковье Михайловне Бестужевой, матери А. А. Бестужева, и 300 рублей Анне Фёдоровне Федоровой, побочной сестре Рылеева[429]. Какие деньги выплачивались по настойчивому требованию Пушкина, ясно видно из той расписки, которую должна была дать О. М. Сомову H. М. Рылеева: «Я, нижеподписавшаяся, дала сию расписку О. М. Сомову в том, что получила я чрез него от Александра Сергеевича Пушкина денег шесть сот рублей, возвращённые им за взятые обратно его стихотворения, кои должны были помещены быть в Альманахе Звёздочка. Из сих денег г. Сомов по поручению моему доставил триста рублей Прасковье Михайловне Бестужевой, следовавших на часть сына её Александра Александровича; а другую половину, по моему же назначению, г. Сомов доставил девице Анне Федоровне Фёдоровой. В чём и подписуюсь»[430].

Альманах «Звёздочка» должен был продолжать «Полярную звезду», по мысли её редакторов и издателей К. Ф. Рылеева и А. А. Бестужева, но после событий декабрьской революции 1825 года альманах «Звёздочка» уже не мог увидеть света.

О «Русских женщинах» Некрасова. В связи с вопросом о юридических правах жён декабристов[431]

Всем нам, конечно, хорошо известна вдохновенная поэма Н. А. Некрасова о подвиге любви и самоотвержения двух «русских женщин» — княгини Екатерины Ивановны Трубецкой (урождённой графини Лаваль) и княгини Марии Николаевны Волконской (урождённой Раевской)[432]. Для так называемой большой публики эта поэма является чуть ли не единственным источником сведений о жёнах декабристов. Правда, эта художественное произведение, вопреки всяким толкам о преувеличениях, очень точно и правдиво в своих описаниях и, как увидим ниже, до некоторой степени может заменять официальные документы. Но, понятно, сообщаемые в «Русских женщинах» фактические данные слишком недостаточны; за героическими образами Трубецкой и Волконской не видно лиц других «русских женщин», последовавших за своими мужьями в безвестную Сибирь, на каторжную жизнь и не уступавших в героизме героиням поэмы.

Жёны декабристов не дождались ещё своей истории, которой они так достойны. Воспитанник декабристов доктор Н. А. Белоголовый в своих воспоминаниях ярко рисует то значение, которое должна бы иметь история этих героических женщин: «Нельзя не пожалеть,— пишет он,— что такие высокие и цельные по своей нравственной силе типы русских женщин, какими были жёны декабристов, не нашли до сих пор ни должной оценки, ни своего Плутарха, потому что, если революционная деятельность декабристов мужей, по условиям времени, не допускает нас относиться к ним с совершенным объективизмом и историческим беспристрастием, то ничто не мешает признать в их жёнах такие классические образцы самоотверженной любви, самопожертвования и необычайной энергии, образцы, какими вправе гордиться страна, вырастившая их, и которые без всякого зазора и независимо всякой политической тенденциозности могли служить в женской педагогии во многих отношениях идеальными примерами для будущих поколений»[433].

Было бы очень жаль, если бы жёны декабристов не дождались своего Плутарха и умерли для нас, как живые женщины своей эпохи. Они уже готовы войти в историю в обычной маске эпических героинь, для характеристики которых в историческом арсенале всегда хранится целый ряд постоянных эпитетов. Наши данные о жёнах декабристов, к сожалению, не только скудны и незначительны, но и односторонни. У нас слишком мало фактических сведений, и авторы воспоминаний и записок, преклоняющиеся перед подвижничеством женщин, ограничиваются искренними общими местами; они, правда, не знают, какие ещё подобрать эпитеты для их самоотречения, энергии, доброты, любви, но, за крайне редкими исключениями, не дают ярких черт, которые обрисовали бы перед нами живого человека. До полнейшей абстракции в характеристике жён декабристов дошёл кн. А. И. Одоевский в своём известном трогательном и красивом стихотворении «Кн. М. Н. Волконской». Когда говорят о героических женщинах, неизменно цитируют это стихотворение:

Конечно, эти стихи так выпукло рисуют всё, что эти женщины сделали для декабристов, но мы не улавливаем их образов. А как раз для того, чтобы их история имела для нас то значение, о котором говорит доктор Н. А. Белоголовый, нужно, чтоб они ожили, встали перед нами, облечённые плотью и кровью.

Нас интересуют их живые лица и те глубокие психологические мотивы, которые заставили их порвать нить своей жизни и идти в неизвестность. Одни из них стремились воплотить идеалы кроткой супружеской любви и верности; для них подвиг самоотречения является в известном смысле пассивным, так как с необходимостью вытекал из обязанностей, налагаемых супружеской связью. Таковы были княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая, умная и необыкновенно кроткая женщина; баронесса Анна Васильевна Розен (урождённая Малиновская); Александра Ивановна Давыдова; Елизавета Петровна Нарышкина (урождённая графиня Коновницына), нервная, болезненная и замкнутая женщина, которая чувствовала себя одинокою в ссылке; Александра Васильевна Ентальцева. К ним, кажется, нужно прибавить и Марью Казимировну Юшневскую, о которой мы почти ничего не знаем[435].

Для Прасковьи Егоровны Анненковой (урождённой Гебль) и Камиллы Петровны Ивашевой (урождённой Ле-Дантю) путешествие в Сибирь было подвигом страстной любви. Одна, Ивашева, до отъезда в Сибирь, ни слова не сказала о своей любви к Ивашеву, но она буквально сгорала от любви к нему. После осуждения Ивашева она занемогла, долго болела, отказывала женихам и никому, даже матери, не говорила о своём тайном горе. Только в марте 1830 года — почти через четыре года после отправления Ивашева в Сибирь — она открыла своё сердце матери и просила разрешить ей отправиться в Сибирь.

«Могу ли я,— говорила она,— разделить участь человека, которого я долго любила, как брата, и которого я продолжала уважать за его несомненные достоинства, хотя несчастие и обрушилось на него по воле судьбы? Скажите, дорогая матушка, способны ли вы расстаться с дочерью, если б я хоть чем-нибудь могла утешить Базиля?

— Я бы не поколебалась, — отвечала ей мать, — если б была уверена, что жертва моя может возвратить тебе здоровье, успокоить тебя и послужить к доставлению счастья тем, кто так его достоин. Но, милая дочь, ты любишь того, кто и не подозревает о твоём чувстве. Ты о нём думаешь, а твоё присутствие, может быть, было бы ему в тягость; наконец, если б даже он и обратил внимание на твоё предложение, полагаешь ли ты, что он так же готов принять его и не имеет весьма основательных причин отказаться от счастия именно из-за жертвы, на которую ты готова?

Камилла предвидела все эти возражения и, оправдываясь в скрытности, которою упрекала её мать, говорила ей: „Я сама считала свои надежды неосуществимыми вследствие голоса рассудка, который доказывал мне то же самое, что и вы. Но бросим разговор об этом. Если мне суждено отказаться от любимой мечты, то я постараюсь преодолеть своё безрассудное желание. Мне ничего не нужно. Я отказываюсь от сватовства г. Санси. Я не могу выйти замуж“[436].

История Полины Поль, дочери французского полковника George Geable, убитого в Испании гверильясами, тоже необыкновенна. 16-го мая при проезде императора Николая I через Вязьму Полина Поль подала государю прошение, в котором просила разрешения отправиться в Сибирь для вступления в брак с государственным преступником Анненковым, отцом её дочери. Прошение ярко рисует личность Полины Поль. „Ваше величество! — писала она.— Позвольте матери припасть к стопам вашего величества и просить как милости, разрешения разделить ссылку её гражданского супруга (époux naturel). Религия, ваша воля, государь, и закон научат нас, как исправить нашу ошибку. Я всецело жертвую собою человеку, без которого я не могу долее жить: это самое пламенное моё желание. Я была бы его законной супругою в глазах церкви и перед законом, если бы я захотела преступить правила деликатности. Я не знала о его виновности; мы соединились неразрывными узами. Для меня было достаточно его любви… Милосердие есть отличительное свойство царской семьи. Мы видим столько примеров этому в летописях России, что я осмеливаюсь надеяться, что ваше величество последуете естественному внушению своего великодушного сердца.

В ссылке я буду, ваше величество, благоговейно исполнять все ваши повеления. Мы будем благословлять священную руку, которая сохранит нам жизнь, бесспорно, весьма тяжкую! Но мы употребим все силы, чтобы наставить нашу возлюбленную дочь на путь добродетели и чести. Мы будем молить бога о том, чтобы он увенчал вас славою. Мы будем просить его, чтобы он излил на ваше величество и ваше августейшее семейство все свои благодеяния.

Соблаговолите, ваше величество, открыть ваше великое сердце состраданию, дозволив мне в виде особой милости, разделить его изгнание. Я откажусь от своего отечества и готова всецело подчиниться вашим законам. У подножия вашего престола молю на коленях об этой милости… надеюсь на неё!..“[437]

Император Николай был милостив: он не только разрешил ей ехать в Сибирь, но и приказал выдать 3000 рублей на расходы.

По сложности и тонкости духовной организации из женщин выделяются Марья Николаевна Волконская и Наталья Дмитриевна Фонвизина (урожд. Апухтина). У Волконской была неукротимая и боевая натура: для неё подневольное путешествие в Сибирь являлось подвигом борьбы. Её очень хорошо характеризует барон Розен в своих записках: „М. Н. Волконская, молодая, стройная, более высокого, чем среднего роста, брюнетка с горящими глазами, с полусмуглым лицом, с немного вздёрнутым носом, с гордою, но плавною походкою получила у нас прозванье „la fille du Gange“, девы Ганга; она никогда не выказывала грусти, была любезна с товарищами мужа, но горда и взыскательна с комендантом и начальником острога“[438]. Она любила жизнь и брала её с бою.

Не менее Волконской привлекательна для нас личность Н. Д. Фонвизиной, прямо противоположная ей во многих отношениях. Экзальтированная натура, мистик по своему внутреннему существу, Н. Д. Фонвизина жаждала подвига самоотречения и самоистязания. Многими чертами своего характера, поэтического и набожного, она напоминает Катерину в „Грозе“. „Виды природы, тишина полей и лесов всегда на меня действуют,— писала она.— Особенно люблю я воду! Не знаю, отчего, но, когда я вижу реки или озёра, мне становится как-то тоскливо по небесной отчизне…“[439] Ей нужен был подвиг, не тот, так другой. В юности, за год до своего замужества, она стремилась к аскетическому подвигу, и она сделала попытку бежать в мужской одежде в монастырь. „Жизнь в миру, какою все живут, этот житейский быт, показался ей смертью“. Когда она вышла замуж и мужу предстояла ссылка, подвиг представился сам собой. „Как птица, вырвавшаяся из клетки, полечу я к моему возлюбленному, делить с ним бедствия и всякие скорби и соединиться с ним снова на жизнь и смерть“,— писала она о себе. Любопытно, что в жизни Н. Д. Фонвизиной был эпизод, напоминающий о пушкинской Татьяне; по крайней мере, она сама и её друзья, среди которых был и И. И. Пущин, были убеждены, что Пушкин с неё писал Татьяну…[440]

На крыльях подвига взлетела Н. Д. Фонвизина. Её сибирская жизнь полна сложнейших, мистических переживаний. Как трогательно и грустно звучат её признания: „Терзаюсь, страдаю — и только!.. Верно ты подумаешь: почему бы не молиться, и я так же думаю. Да ведь господь даёт молитву молящемуся. Я как будто и молюсь, и сердце до краёв полно, да что толку? лучше бы уж прежняя пустота, чем теснота теперешняя… Свет-то мои цветочки прежние! Прекрасные творения божии! Как легко было бы мне любить их! Как дитя неразумное возилась с ними! И горе, и заботы, и душевные волнения исчезали при виде их и тонули в их благоухании!.. А теперь, Боже, Боже мой! И цветы бы мои все разнесло и поломало внутренним ураганом, всё коверкающим, всё исторгающим до корней в моей духовной области“[441].

В дальнейшем изложении мы остановимся на одном моменте в истории жён декабристов — на отношениях к ним высшей власти. Известно, что император Николай Павлович имел непосредственный надзор над всем, что так или иначе касалось отбывающих наказание декабристов: все изменения, даже самые малейшие, в их житейском обиходе, совершались только на основании высочайших распоряжений. Перебирая все мероприятия о декабристах, совершённые по инициативе Николая Павловича, нужно признать, что он до самого конца дней своих не изменил своему отношению к ним, суровому и жестокому. До самой своей смерти император смотрел на декабристов не только как на государственных преступников, но как на своих личных врагов. В известном труде Н. К. Шильдера читаем следующие строки: „Происшествия 14-го декабря произвели на него тяжкое впечатление, отразившееся на характере правления всего последовавшего затем тридцатилетия. Укажем здесь на подходящее к разбираемым событиям явление: императору Александру I никогда не удалось одолеть прискорбное припоминание о событиях 11-го марта 1801 года, среди которых совершилось его воцарение, как преемника Павла I. К несчастию, самый факт немирного воцарения повторился снова в 1825 году, хотя и в иной форме. „Никто… не в состоянии понять ту жгучую боль, которую испытываю я и буду испытывать во всю жизнь при воспоминании об этом ужасном дне“,— признался Николай Павлович французскому послу Лаферронэ вскоре после своего воцарения“[442]. Таким образом, „несомненно устанавливается факт, что воспоминание о мятеже 14-го декабря и связанном с ним обширном заговоре должно было оставить в уме императора Николая неизгладимые следы, от которых он действительно не мог освободиться до смертного одра“[443].

Понятно, что отношения Николая Павловича к декабристам, осложнённые чисто личными переживаниями, были слишком нервны и неровны и, в первую очередь, не могли не отразиться на отношениях к их жёнам, представлявшим в глазах всех окружавших государя замечательный пример супружеской любви и самоотвержения. В 1851 году и Николай Павлович признал их подвижничество, сказав в разговоре: „C’était un trait dé dévouement digne de respect, d’autant plus qu’on voyait si souvent le contaire“[444]. Но нужно сказать, что в 1826—1830 годах Николай Павлович сделал всё возможное, чтобы убедить жён декабристов отказаться от совершения подвига. Правда, манифест, подписанный в самый день казни декабристов, кончался следующими строками: „Наконец, склоняем мы особенное внимание на положение семейств, от коих преступлением отпали родственные их члены. Во всё продолжение сего дела, сострадая искренно прискорбным их чувством, мы вменяем себе долгом удостоверить их, что в глазах наших союз родства передаёт потомству славу деяний, предками стяжанную, но не омрачает бесчестием за личные пороки или преступления. Да не дерзнёт никто вменять их по родству кому-либо в укоризну: сие запрещает закон гражданский, а более ещё закон христианский“. Мы увидим ниже, что само высшее начальство не последовало благому воззванию манифеста и сочувствие жён декабристов своим мужьям готово было считать преступлением.

После казни декабристов император Николай писал князю А. Н. Голицыну: „Tout est fini; restent les veuves, c’est mon cher Galitzine que je charge de ce dont vous chargerez, j’en suis bien sûr, avec plaisir; faites savoir des nouvelles de la pauvre Riléeff et dites lui que je lui demande qu’elle dispose de moi en toute occasion et que j’espère qu’elle ne me refusera pas de m’en informer toujours de ce dont elle peut avoir besoin. De même sachez, je vois prie, ce que font la Mourawiew Nikita et la Troubetzkoy. Que Dieu soit béni de ce que tout est fini. L’on me tourmente de tous côtes: ce matin madame Konovnizine est presque entrée dans ma chambre; c’est ces femmes que je redoute le plus. Tout à vous Nicolas“[445].

Во второй половине письма речь идёт о жёнах Муравьёва, Трубецкого и Нарышкина (Коновницына — её мать), желавших добиться разрешения последовать за мужьями в Сибирь. Из тона письма видно, как досадительны были для Николая Павловича жалобы и просьбы этих женщин. Казалось бы, о чём просить? Мужья идут в каторгу, жёны следуют за ними, но Николай Павлович решительно не желал, чтобы жёны шли в каторгу. Поэтому разрешения буквально „вырывались“ у государя мольбами, слезами, просьбами и ходатайствами. Нельзя забывать того, что среди окружавших трон было много ближайших родственников осуждённых. Но почему жёны декабристов встречали такое противодействие со стороны Николая Павловича? Не думал ли он, что жёны разделяют мнения мужей? О большинстве последовавших за мужьями мы положительно знаем, что до ареста мужей они ровно ничего не знали о заговоре. Правда, в одном из донесений полицейских агентов от 9 августа 1826 года находим следующее сообщение: „между дамами две самые непримиримые и всегда готовые разрывать на части правительство,— княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточием для всех недовольных, и нет брани злее той, какую они извергают на правительство и его слуг“[446]. Но столь оппозиционное настроение могло быть вызвано именно слишком суровым отношением к декабристам и их жёнам. Но основным мотивом в отношениях к последним было присущее императору представление, что само сочувствие к лицам, исходившее хотя бы от их жён, является выражением преступного сочувствия к совершённому ими. Такое мнение подтверждается дальнейшими мероприятиями Николая Павловича.

Итак, разрешения отправиться за мужьями в Сибирь „вырывались“ у Николая Павловича, но даже от уже данных разрешений находили возможным уклоняться. Положение Николая Павловича в этом вопросе ярко характеризует эпизод с женой Якушкина. И. Д. Якушкин взял с своей жены слово, что она не поедет за ним, если только ей не дадут разрешения взять с собой и детей. А при разрешении поездки одновременно предъявлялось запрещение брать с собой детей. После усиленных просьб жена Якушкина получила от Дибича за его подписью следующую записку: „Государь император соизволил разрешить Якушкиной ехать к мужу, взявши с собой и детей своих, но при сём приказал обратить её внимание на недостаток средств в Сибири для воспитания её сыновей“. У Якушкиной был болен сын, и она не могла выехать тотчас же. Тем временем, Анна Васильевна Розен, прослышав о полученном Якушкиной позволении, явилась к графу Бенкендорфу и, ссылаясь на прецедент, просила и ей дать разрешение взять с собой в Сибирь детей. Граф Бенкендорф решительно отказал ей и сказал, что Дибич поступил очень необдуманно, ходатайствуя за Якушкину, которая, вероятно, не получит уже из третьего отделения всего нужного для своего отправления, и потому также не поедет в Сибирь. На вопрос Розен, что было бы с Якушкиной, если бы она, получив высочайшее позволение, тотчас вместе с детьми, отправилась к мужу: в таком случае, отвечал шеф жандармов очень откровенно, её, конечно, не вернули бы назад». Когда выздоровел ребёнок Якушкиной, ей запретили воспользоваться данным раньше разрешением. В бумаге шефа жандармов было сказано, что «так как Якушкина не воспользовалась своевременно доизволением, данным жёнам преступников следовать за своими мужьями, и так как её пребывание при детях более необходимо, чем пребывание с мужем, то государь император не соизволил разрешить ей ехать в Сибирь»[447].

Разрешения на поездку в Сибирь давались только жёнам и никому другому. Так сестре Бестужевых Елене Александровне в ответ на её просьбы[448] было сообщено, что «государь император, по некоторым причинам, и для собственной нашей пользы к отъезду для жительства с братьями не соизволяет»[449].

Каково юридическое положение женщин, последовавших за своими сосланными на каторгу мужьями? — Вот вопрос, который должен был возникнуть у лиц, власть имеющих, лишь только они удостоверились в непреклонном желании некоторых из них отправиться в Сибирь. Действующие узаконения, не предвидевшие случаев, подобных данному, не представляли ручательства в том, что своею суровостью они могут остановить решившихся. «Устав о ссыльных» 1822 года определял положение жён ссыльно-каторжных в следующих статьях: «Ст. 222. Женщины, идущие по собственной воле, во всё время следования не должны быть отделяемы от мужей и не подлежат строгости надзора. Они получают кормовые деньги. Ст. 231. Женщины, по собственной воле пришедшие, в случае смерти мужей, имеют свободу вступать в брак, с кем пожелают, и с ведома местного начальства остановиться там, где признают за лучшее, или возвратиться к своим родственникам без всякого препятствия. Ст. 232. Женщинам, по собственной воле пришедшим, Тобольский Приказ о ссыльных выдаёт особливые письменные виды».

Эти статьи показались недостаточными и «в 1826 году,— говорит кратко и глухо официальная бумага,— вскоре по отправлении государственных преступников в Сибирь, когда последовала туда жена преступника Трубецкого, признано было нужным принять меры к отклонению от сего намерения жён прочих подобных Трубецкому преступников». Выработка правил, которые достигли бы цели, была поручена Особому комитету, учреждённому для составления правил о содержании государственных преступников в Сибири. Так как комитет должен был считаться с действующим законодательством, которое в данном случае оказывалось недостаточным, то он избрал следующий образ действий: комитет поручил своему члену генерал-губернатору Восточной Сибири тайному советнику Лавинскому «дать от себя предписание, на законном основании составленное, иркутскому гражданскому губернатору». Но так как это предписание вышло за пределы действующего закона, то предварительно начальник штаба его величества Дибич представил его на усмотрение императора Николая Павловича. Предписание было высочайше одобрено и отправлено по адресу от имени Лавинского. Таким образом, одобренное государем, оно приобрело силу закона, но оно не было объявлено и оставалось под секретом — это во-первых, а во-вторых, о высочайшем одобрении не было упомянуто в тексте самой бумаги. Это предписание, которое явилось главным руководством в отношениях местных властей к жёнам декабристов, до сих пор не было опубликовано, а между тем этот своеобразный законодательный документ представляет по своему содержанию значительный исторический интерес и весьма важен для характеристики истинного положения высшей власти в вопросе о жёнах декабристов.

Но этот документ несколько неожиданно получает и другое значение: он даёт материалы для характеристики поэтического творчества Н. А. Некрасова. При своём появлении поэма «Русские женщины» вызвала обличения автора в тенденциозном преувеличении страданий княгини Е. И. Трубецкой и кн. М. Н. Волконской. Придирчивая критика указывала на то, что Некрасов совершенно измыслил знаменитый диалог между кн. Трубецкой и губернатором[450]. Читатель помнит те убеждения, с которыми обращается в поэме губернатор к несчастной княгине. В резких стихах губернатор рисует опасности, которые ждут княгиню:

Этих стихов достаточно для того, чтобы читатель воскресил в своей памяти мучительные сцены объяснений княгини Трубецкой с губернатором. В начале и конце этой сцены поэт даёт нам понять, что губернатор действовал не за свой страх, а по полученному им из Петербурга предписанию. В ответ на первую просьбу княгини о лошадях губернатор отвечает:

Объяснения заканчиваются следующим признанием губернатора:

Некоторые из критиков Некрасова сомневались в существовании подобного приказа и готовы были приписать его появление в поэме художественному измышлению поэта. Только Н. А. Белоголовый в своих воспоминаниях указал, что такой приказ существовал, и по памяти приводил его содержание. Н. А. Белоголовый очень сожалел, что он не мог снять копию с этой бумаги[453]. Этот приказ и есть то высочайше одобренное предписание, которое было послано за подписью тайного советника Лавинского иркутскому гражданскому губернатору на бланке Главного управления Восточной Сибири (от 1-го сентября 1826 года. По путевому журналу № 842 из Москвы). Мы имеем возможность напечатать дословно этот любопытный документ; при чтении просим читателя сопоставить соответственные стихи из поэмы Некрасова.

Эта бумага не требует никаких комментариев. Довольно сделать только два замечания. Угрозы, перечисленные в этой бумаге, очевидно, имел в виду Николай Павлович, когда 21 декабря 1826 года писал княгине М. Н. Волконской: «J’ai reçu, Princesse, la lettre que Vous m’avez écrite du 15 de ce mois, jyvi avec plaisir l’expression des sentiments que Vous me témoignez pour l’intérêt que je Vous porte, mais c’est à cause de cet intérêt même que je prends à Vous, que je crois devoir renouveler ici les avertissements, que je Vous ai déjà communiques sur ce qui Vous attend une fois passe Irkoutsk. Au reste j’abandonne entièrement à Votre propre conviction, Madame, de Vous décider à tel parti que Vous jugerez le plus convenable, dans votre situation».

Votre affectionné.

(Signe) «Nicolas».

1826, le 21 Décembre[456].

Любопытно сопоставить, что писал в 1832 году тот самый Цейдлер, который в 1827 году должен был убеждать жён декабристов, что они отправляются в места, населённые людьми, на всякие преступления готовыми, и следственно могут подвергнуться опасным происшествиям. Родителей Н. Д. Фонвизиной[457] очень пугали опасности путешествия по Забайкалью, которое предстояло их дочери с мужем. «Цейдлер… счёл своим долгом успокоить Марью Павловну [мать Фонвизиной.— П. Щ.] любезным письмом, доказывая, что в Нерчинске есть врачи и что там всё можно достать», а относительно разбойников он прибавлял: «ужасы, описываемые в письме к Вам, доказывают только болезненное состояние Натальи Дмитриевны: край Забайкальский спокойный и злодейств, описываемых ею, никогда не бывает»[458].

Бумага, подписанная Лавинским, оставляет странное впечатление и не разрешает основного вопроса о юридическом положении последовавших по своей воле в каторгу за мужьями жён декабристов. Предписание предлагает губернатору пустить в ход убеждения, хотя бы они и не имели оснований в действительности, внушения, цель которых — чисто временная — отвратить женщин от исполнения их намерения. На тот же случай, если бы и внушения, и убеждения не подействовали, предлагалось исполнить то, что «сперва сказано будет в предостережение»: отобрать деньги и отпустить крепостных. Но об реализации главного пункта внушений в предписании ничего не сказано. Предписание тайного советника точно так же, как и данные в 1827 году московскому губернатору[459] и тоже оставленные под секретом правила относительно отправлявшихся за мужьями жён декабристов, выставляло следующее положение: «следуя за своими мужьями и продолжая супружескую с ними связь, они естественно сделаются причастными их судьбе и потеряют прежнее звание, то есть будут уже признаваемы не иначе, как жёнами ссыльно-каторжных, а дети, которых приживут в Сибири, поступят в казённые крестьяне». Образ жизни жён декабристов в Сибири, в Нерчинских горных заводах можно было совершенно точно определить инструкциями и правилами, которые вытекали из вполне определённого представления о положении их мужей-каторжников: и, действительно, в этих инструкциях, высочайших повелениях и правилах регламентированы все подробности быта жён декабристов. Но, несмотря на категоричность, общее положение об их юридических правах оставляло неразрешёнными много вопросов. Раз жёны декабристов рассматриваются как жёны ссыльно-каторжных, сопричастные их судьбе и, следовательно, последствиям лишения прав, то какой ответ нужно было дать на вопросы: теряют ли они безвозвратно права своего прежнего состояния или только на время их сожительства с мужьями, лишаются ли совершенно права пользования собственностью? Вопрос о правах жён декабристов усложнялся ещё и тем, что документы, в которых высказано было общее положение об юридической дееспособности жён декабристов, оставались не объявленными публично.

Итак, несмотря на предписание Лавинского, несмотря на правила, данные в 1827 году московскому губернатору, вопрос оставался вопросом для современных юристов и имел любопытную историю.

В конце 1828 года он был выдвинут на очередь в общей форме. По высочайшему повелению от управлявшего министерством юстиции князя Долгорукого было затребовано основанное на существующих узаконениях мнение, к разрешению вопросов, сделанных некоторыми жёнами государственных преступников, желающими отправиться к мужьям со своими детьми или без детей, но только на некоторое время. Князь Долгорукий высказался следующим образом. Он находил, что дворянские жёны и дети, не участвовавшие в преступлениях мужей и отцов своих, по осуждении сих, остаются в прежних своих правах и жёны могут с разрешения духовного правительства вступить в новый брак. При этом министр ссылался на указ 16-го августа 1720, 29-го марта 1753, 15-го июля 1767, 28-го апреля 1804, 16-го августа 1807 годов. «Впрочем,— продолжал в своей записке князь Долгорукий,— закон не возбраняет невинной жене следовать за мужем в Сибирь, но в сём случае, по 231 § Устава о ссыльных, она не прежде может вступить в брак или возвратиться к родственникам своим, как по смерти мужа; о временном же посещении жёнами ссыльных мужей в законах нет постановления. Что же касается до детей, то оным дозволяется следовать за отцами в таком только случае, если они были крестьяне государственные или помещичьи; причём требуется дозволение для первых от своих обществ, а для последних от помещиков». Но, по мнению кн. Долгорукого, «сие постановление не может быть распространено на детей дворянских, как по точным словам оного, так и по тому уважению, что дети сии, принадлежа к высшему сословию в государстве, должны получить приличное роду их образование, для вступления со временем на службу. Отцы же, находясь в ссылке, не только лишены способов дать им воспитание, но ещё могут подать им пример худой нравственности». Так думал кн. Долгорукий, и имп. Николай Павлович написал карандашом на его записке: «согласен». (Записка от 7-го ноября 1828 года.)

Таким образом, по мнению князя Долгорукого, одобренному государем, выходит, что жёны декабристов лишаются прав своего прежнего состояния лишь временно, до смерти мужа. По смерти мужа — так, по крайней мере, говорит кн. Долгорукий — жена может вступать в новый брак и возвратиться к родственникам. Вопрос о праве жены декабриста владеть собственностью рассматривался в конце 1831 года: он был поднят по поводу дела о доверенности, данной тайному советнику Давыдову женой декабриста Давыдова, жившей в Нерчинске. В этом случае император Николай I согласился опять-таки с мнением министра юстиции: «Согласно коренным установлениям Давыдова не лишается прав наследственных, а с тем вместе имеет власть располагать своею собственностью». В декабре же 1831 года по мнению Государственного совета состоялось высочайшее повеление «о предоставлении Стройниковой именоваться женой бывшего капитана 2 ранга по тому уважению, что наказание мужа не должно распространяться на жену, непричастную его преступлению, и о принятии его за правило на все подобные случаи».

Вот все те прецеденты, не решившие окончательно вопроса о правах жён декабристов, которые были налицо в 1832 году, когда этот вопрос подвергся новому и основательнейшему пересмотру. Повод был дан всеподданнейшей просьбой статс-дамы княгини Волконской. На этот раз вопрос о том, имеет ли жена государственного преступника право на распоряжение недвижимой собственностью, рассматривался довольно долго, прошёл несколько инстанций, вызывая в каждой из них различные решения. Дело неоднократно восходило на усмотрение императора Николая, и окончательное решение, данное им самим, запечатлело в памяти потомства характер его отношений к жёнам декабристов. Заключая, таким образом, материалы для характеристики императора Николая Павловича, дело это даёт яркую иллюстрацию отношения правительственных органов к вопросам права в тридцатых годах прошлого столетия. Вместе с тем оно исчерпывает вопрос о юридических правах жён государственных преступников. Так как в нашей литературе данные об этом деле не были до сих пор опубликованы, то мы считаем необходимым подробнее изложить весь ход дела[460].

23-го ноября 1832 года мать С. Г. Волконского, статс-дама княгиня Волконская, урождённая княжна Репнина, обратилась к императору Николаю Павловичу с следующим прошением:

Затруднения статс-дамы Волконской вытекали из того обстоятельства, что ни одна инстанция не решалась засвидетельствовать доверенности, выданной женой государственного преступника княгиней Волконской. На основании точного смысла предписания тайного советника Лавинского, жена, последовавшая за мужем в каторгу, теряла права прежнего звания, и должна была быть признаваема женою ссыльно-каторжного и, следовательно, лишалась права состояния. Но предписание, вводившее радикальные изменения в законодательство о правах состояния, не было объявлено и держалось под секретом; немудрено, что сами власти останавливались в недоумении перед приведением в исполнение бумаги Лавинского. Мы уже видели, что по поводу дел Давыдовой и Стройниковой, был заявлен принцип непричастности жён государственных преступников вине их мужей. Следовательно, просьба статс-дамы Волконской могла бы быть решена на основании прецедентов, но на этот раз император Николай заблагорассудил приказать произвести пересмотр положений о правах жён декабристов.

26-го ноября 1832 г. граф А. X. Бенкендорф, по высочайшему повелению, препроводил просьбу кн. Волконской министру юстиции Д. В. Дашкову с просьбой дать по содержанию этой просьбы заключение, имеет ли жена государственного преступника Сергея Волконского право на распоряжение имением, по кончине сына её Николая Волконского оставшимся. Министру юстиции оказалось неизвестным предписание Лавинского; правда, основное положение о том, что жёны государственных преступников, признанные жёнами ссыльно-каторжных, теряют права состояния, находилось ещё и в правилах, сообщённых московскому военному генерал-губернатору, но эти правила были знакомы министру юстиции только по частной копии[462], оказавшейся в делах департамента министерства юстиции. Таким образом, при ответе графу Бенкендорфу, министр юстиции должен был основываться на существующих узаконениях, которые, как мы видели, не содержали никаких ограничений прав жён, следующих по собственной воле за лишёнными прав мужьями, на относящихся к сему вопросу постановлениях, из которых министру юстиции было известно только одно, и на бывших примерах (дела Давыдовой и Стройниковой). Действующие узаконения и бывшие примеры коренным образом расходились с «постановлением», и министр юстиции, знакомый лишь из частной копии с актом, изменявшим действовавший закон, не решился придать ему буквальное толкование. Пытаясь согласить постановление с законом, министр юстиции старался основать свои мнения на том, что «в правилах не сказано, чтобы жёны государственных преступников, разделяющие судьбу своих мужей, безвозвратно теряли права своего прежнего состояния»[463]. Бывшие же примеры (дела Давыдовой и Стройниковой.— П. Щ.) давали возможность министру юстиции истолковывать высочайшую волю в том смысле, что невинные жёны преступников могут по желанию сохранять своё прежнее положение в обществе; следовательно, и те из них, которые добровольно разделяют участь мужей, не лишаются совершенно пользования собственностью и ограничиваются в этом праве особыми мерами, имеющими в виду не жён, а самих преступников. На основании всех этих соображений, по данному вопросу министр юстиции полагал, что жена преступника Волконского, располагавшая доселе имением, доставшимся ей по завещанию мужа её, «не лишается прав наследства и может располагать доходящими ей на законном основании имениями, посредством способов, законом дозволенных».

Таким образом, мнение Д. В. Дашкова оказалось в значительной мере противоречащим основному пункту правил, одобренных государем. Все свои соображения и заключение министр юстиции изложил в отношении от 30-го ноября 1832 года.

Граф А. X. Бенкендорф доложил мнение Д. В. Дашкова государю. В официальном письме от 24-го декабря 1832 г. (№ 6196) граф Бенкендорф сообщил Д. В. Дашкову следующее:

Из этой бумаги мы вправе заключить, что государю не понравилось заключение Д. В. Дашкова. Понятно, почему не понравилось: Д. В. Дашков потерял из виду условия, на которых жёнам декабристов разрешено было следовать за мужьями. Но в то же самое время, принимая мнение министра юстиции о том, что не существует положительного постановления к разрешению вопроса о правах жён государственных преступников, император Николай Павлович сознательно закрывал глаза на изменение коренных законов, сделанное, с его одобрения, в предписании Лавинского. Уж слишком легко оно было совершено; получив высочайшую санкцию, это изменение не могло возвыситься на степень закона по той причине, что оно не было объявлено, не было даже известно министру юстиции. Нельзя забывать и того, что в предписании Лавинского, это изменение законодательства было сделано в форме внушения, угрозы: «если вы пойдёте за своими мужьями, то знайте, что с Вами поступят так-то и так-то». Но ведь не всякое внушение, не всякая угроза приводится в исполнение. По всей вероятности, эти соображения были у императора Николая, когда, рассмотрев отзыв министра юстиции, он поставил вопрос — не общий, о правах состояния жён декабристов, а частный — о праве распоряжаться имением.

Министр юстиции, получив бумагу графа Бенкендорфа, прежде всего должен был ознакомиться с условиями, на которых было дозволено жёнам декабристов следовать за мужьями в Сибирь. 30-го декабря 1832 года министр юстиции обратился к военному министру с просьбой доставить ему сведения об этих условиях и других изданных в разное время правилах. 16-го января 1833 г. при отношении за № 125 военный министр граф Чернышёв препроводил Д. В. Дашкову в копии самый главный документ — предписание Лавинского — и выписки из состоявшихся по бывшему Главному штабу его величества в разное время и по особым случаям высочайших повелений насчёт тех жён государственных преступников, которые, несмотря на все убеждения, пожелали жить с своими мужьями. Только два документа давали материал для решения общего вопроса о правах жён декабристов; они известны нам: предписание иркутскому губернатору от имени Лавинского и одобренное государем мнение князя Долгорукого о детях дворян-преступников. Остальные же постановления касались регламентации быта жён декабристов на каторге; сущность их известна из записок декабристов, а некоторые опубликованы в подлинниках в разное время и по разным поводам. Сделаем краткий обзор всех мероприятий по отношению к жёнам декабристов.

Первой по времени мерой является инструкция коменданту при Нерчинских рудниках, высочайше утверждённая 19-го сентября 1826 года. Относительно жён в ней сказано, что жёны, желающие жить с мужьями в остроге, не могут иметь прислуги, а желающие жить отдельно, вне острога, получают свидание со своими мужьями через два дня один раз и могут держать прислугу, но не более одного мужчины и одной женщины. Коменданту предписывалось «строго наблюдать, чтобы преступники и их жёны не могли привезти с собою или получать после от кого бы то ни было больших сумм, ни в наличных деньгах, ни в ценных вещах, исключая только такой суммы, которая необходима для их содержания, но и то не иначе, как чрез коменданта, который отдаёт им таковое пособие по частям, смотря по надобности». Переписку жёны декабристов вели через III Отделение и через коменданта. Крепостным людям, пришедшим с жёнами в Сибирь, инструкция разрешала возвратиться в Россию, если бы они не пожелали остаться с своими господами. Более подробные указания о переписке и суммах, которые могли быть выдаваемы жёнам декабристов, даны в высочайших повелениях, объявленных генерал-губернаторам Сибири, Восточной и Западной, в отношении начальника Главного штаба от 24-го сентября 1826 года. На этот раз был установлен размер суммы: от своих родственников жёны декабристов могли получать на первое обзаведение не более 2 тысяч и на содержание ежегодно не более тысячи рублей.

На основании инструкции и высочайших повелений комендант при Нерчинских рудниках генерал-майор Лепарский отобрал от каждой из жён декабристов особое обязательство. Текст его приведён в приложении к «Запискам С. Г. Волконского» (СПб., 1901, с. 460—462). Любопытно то, что Лепарский сам составил эту подписку и на свой страх решился предложить её для подписи прибывшим жёнам. Впрочем, он тогда же в особом рапорте донёс о своих действиях. Начальник Главного штаба во всеподданнейшем докладе писал, что Лепарский, «не быв уверенным, чтоб все жёны государственных преступников, прибывшие в Нерчинские рудники для жительства и разделения участи своих мужей, всегда в точности исполняли правила, какие предписаны в данной ему инструкции, решился брать от каждой из них особое обязательство, дабы впоследствии не могли отговариваться неведением того, что исполнять они обязаны; но опасаясь, чтобы жёны преступников не сочли меру сию притеснением и не принесли на оную жалобы, генерал-майор представляет о сём предварительно на рассмотрение». 6-го мая 1827 года государь одобрил действия Лепарского.

Последующие постановления имели в виду облегчение участи жён декабристов. Нужно признать, что инициатива подобных смягчений исходила от коменданта Нерчинских рудников. Так, в 1829 году ген<ерал>-майор Лепарский обратился с рапортом, в котором просил всемилостивейшего соизволения на дарование прочим жёнам государственных преступников тех же правил, коими пользуется ныне Муравьёва, в неразлучном соединении с мужем своим находящаяся, основанных на высочайше утверждённых правилах. На этом рапорте государь написал: «я никогда не мешал им жить с мужьями, лишь бы была на то возможность». 1-го июня 1829 года ген<ерал>-майор Лепарский доносил, что на основании высочайшей резолюции он позволил всем жёнам декабристов иметь ежедневное свидание с их мужьями. 15-го июля 1829 года Лепарский вошёл с рапортом относительно пересылки жёнам государственных преступников денег в виде подаяния государственным же преступникам, в других местах на поселении находящимся и не получающим оных от родных. Лепарский высказал в рапорте предположение, чтобы жёнам государственных преступников не дозволять пересылку одному таковому поселенцу более 150 руб., а также платья и белья, сколько для употребления в течение года нужно. Государь согласился с предположением Лепарского (предписание дежурного генерала Главного штаба ген<ерал>-ад<ъютанта> Потапова Лепарскому от 8-го сентября 1829 года за № 562)[464].

В своих записках декабристы с признательностью и уважением вспоминают о Лепарском. Пересматривая официальные бумаги, видишь, как этот достойный человек мало-помалу изменял участь декабристов к лучшему, стараясь в своих рапортах и отношениях представить дело так, будто бы просимые им смягчения вовсе не были смягчениями. Таков его рапорт от 30-го сентября 1830 года. Читая его, можно подумать, что он прибегает к защите правительства от могущих последовать жалоб на его суровое обращение, а на самом деле этот рапорт имел в виду окончательное освобождение от тех пут, которые налагала высочайше утверждённая инструкция на совместную жизнь мужей с жёнами. Лепарский доносил:

Управляющий Главным штабом граф А. Чернышёв 19-го ноября 1830 года сообщил Лепарскому, что государь одобрил его распоряжения и разрешил государственным преступникам иметь свидания с жёнами в квартирах их, в случае, если последние по тяжкой болезни или приближающихся родов лишены будут возможности находиться при мужьях своих в казармах.

Вот содержание всех тех особых правил о правах жён декабристов, которые военный министр сообщил министру юстиции. Соображаясь с ними, последний должен был разработать своё мнение для представления в Комитет министров.

Министр юстиции передал дело о правах жён декабристов в департамент министерства юстиции, директором которого в это время был Дегай. III Отделение департамента (2-й стол) изготовило доклад и 22 февраля поднесло его министру. Министр утвердил его, и заключения доклада целиком вошли в Записку, которую министр юстиции представил в Комитет министров. Юристы департамента, прежде всего, указали, что мнение министра юстиции, высказанное им на первый запрос графа Бенкендорфа, основывалось на частной копии правил, сообщённых московскому генерал-губернатору. Мы видели уже, что в этих правилах как раз нельзя было найти оснований для мнения министра юстиции. Рассмотрев постановления, присланные военным министром, департаментские юристы вполне верно заметили, что только два из них могут относиться к обстоятельствам, подлежащим разрешению. По поводу высочайше одобренного предписания Лавинского, имевшего весьма определённый и ужасный смысл и лишавшего жён декабристов прав состояния, III Отделение департамента, имея в виду ослабить их значение, высказалось на следующих, весьма неясных выражениях: «предписание на имя губернатора имело целию удержать жён государственных преступников от принятого ими намерения следовать за их мужьями, постановляя на сей случай внушения, какие поручалось делать им для отклонения от того намерения; главное из сих внушений состояло в том, что они, следуя за своими мужьями и продолжая супружескую с ними связь, естественно сделаются причастными их судьбе и потеряют прежнее звание: т. е. будут признаваемы не иначе, как жёнами ссыльно-каторжных, а дети, которых приживут в Сибири, поступят в казённые крестьяне». Министерство юстиции подчеркнуло в основном пункте предписания характер внушения и предостережения[465] и, отказываясь придавать ему значение положительного законодательства, в высочайше одобренном мнении Долгорукова отмечало следующую фразу: «невинная жена, следуя за своим мужем преступником в Сибирь, по 231 § Устава о ссыльных не прежде может вступить в брак или возвратиться к родственникам, как по смерти мужа». Поэтому автор доклада министру юстиции делал следующее заключение, дословно внесённое в записку министра: «Обе сии бумаги [предписание Лавинского и мнение Долгорукова] удостоены высочайшего утверждения; но доныне служили руководством только для одного местного начальства и, не быв оглашены во всеобщее известие, не могут быть принимаемы в виде закона; впрочем, в самих бумагах сих, хотя и содержится установление, что жёны государственных преступников, следуя за своими мужьями, должны находиться при них до их смерти и, теряя прежнее звание, быть почитаемы жёнами ссыльно-каторжных, однако ж не сказано, что они лишались прав распоряжаться принадлежащею им собственностью». Толкуя таким образом высочайшую волю и ссылаясь на резолюцию государя по делу Давыдовой, министр юстиции «полагал постановить на будущее время общим правилом, что сии жёны, разделяющие супружескую связь с мужьями, хотя и должны в настоящем их положении, до смерти мужей признаваемы быть жёнами ссыльно-каторжных, но они не лишены права наследовать доходящею им собственностью и вообще располагать принадлежащим им имением, через доверенных лиц способами, законом дозволенными; по смерти же мужей сами они могут возвратиться в Россию и в таком случае сохраняют прежнее звание[466]; но дети, которых приживут в ссылке, поступающие в казённые поселяне, должны оставаться в сём состоянии, в распоряжении местного начальства». Записка министра юстиции была отослана в Комитет министров 9 марта 1833 г. за № 2933 (по департаменту).

Комитет министров слушал записку министра юстиции в заседании 14 марта 1833 года. Комитет высказался определённее и жёстче министра юстиции. Находя, что последствия добровольного сожития жены с её сосланным мужем совершенно точно указаны и в уставе о ссыльных 1822 года, и в высочайше одобренном предписании иркутскому губернатору, комитет следующим образом комментировал их: «в личном отношении права состояния невинной жены ссыльного, по рождению или по браку ей принадлежащие, если сама она добровольно за ним последует, должны, до смерти мужа, считаться в действии их приостановленными и что и в отношении к имуществу своему она должна подвергаться тем предосторожностям и ограничениям, какие для общественной безопасности признаются необходимыми; но других ограничений в праве собственности таковых жён не постановлено; из чего само собою следует, что при жизни мужей они не устраняются от права наследования, а со смертию их вступают в полное обладание всех прочих, прежде принадлежавших им прав». Поэтому комитет министров согласился с мнением министра юстиции относительно общего правила о жёнах декабристов. Кроме этого, комитет давал ряд указаний по частному вопросу — об учреждении попечительства над имением княгини Волконской.

Но все труды, потраченные и юристами департамента юстиции и Комитетом министров на обоснование законодательства о жёнах декабристов, несколько неожиданно оказались совершенно бесплодными. Вопрос во всём его объёме был разрешён императором Николаем Павловичем, который пренебрёг всеми соображениями, до сих пор высказанными.

«В заседании 18 апреля,— читаем мы в журнале Комитета министров,— председатель комитета объявил, что государь император, по рассмотрении заключений Комитета министров о правах жён государственных преступников, добровольно последовавших за мужьями в ссылку на каторжную работу,— обращаясь к условиям, на коих сие дозволено было, находить изволит, что в помянутых условиях именно предписывалось, что, следуя за мужьями и продолжая супружескую с ними связь, они соделаются причастными их судьбе и потеряют прежнее звание, т. е. будут признаваемы не иначе, как жёнами ссыльно-каторжных, а дети, которых приживут в Сибири, поступят в казённые крестьяне. За сим, хотя в тех же условиях присовокуплено, что невинная жена, следуя за мужем преступником в Сибирь, должна оставаться там до его смерти; но правительство, чрез таковую ссылку на общий закон, собственно до обыкновенных[467] уголовных преступников относящийся (устав о ссыльных § 231), постановляя только, что невинные жёны государственных преступников прежде смерти мужей не могут оставлять Сибири, отнюдь не принимало ещё на себя непременной обязанности, после смерти их, дозволить всем их вдовам возврат в Россию.

По сему его императорское величество, разделяя представляющийся здесь общий вопрос на два, и именно: 1) о праве состояния и 2) о праве избрания места жительства, в разрешении того и другого полагать изволит:

1) Что невинные жёны государственных преступников, разделяющие супружескую с ними связь, согласно прежним повелениям и настоящему заключению Комитета министров, до смерти мужей должны быть признаваемы жёнами ссыльно-каторжных и с сим вместе подвергаться всем личным ограничениям, составляющим необходимое последствие сожития их с преступниками; причём, хотя и не лишаются права наследовать доходящею им собственностью и вообще располагать своим имением чрез доверенных лиц, способами, в законах дозволенными; но во всё время продолжения жизни мужей, нужная на содержание жене часть из доходов прежде принадлежавшего им или вновь наследованного имения должна быть выдаваема не им непосредственно, а в распоряжение того начальства, которому поручено заведование государственными преступниками, для употребления в пользу их по правилам, какие на сие предписаны могут быть.

2) Что после смерти государственных преступников, жившим с ними невинным жёнам их, на основании существующих узаконений, хотя и должны быть возвращаемы лично все прежние их права, вместе с предоставлением в непосредственное уже распоряжение их принадлежащих им имений и доходов с оных; но действие всех этих прав имеет ограничиваться одними пределами Сибири, дозволение же вдовам государственных преступников возврата в Россию, безусловно или с известными ограничениями, зависеть будет от особого усмотрения правительства и не иначе каждой из них дано быть может как с высочайшего разрешения.

Его величество, повелевая, принял правила сии к непременному впредь руководству, в отношении собственно к просьбе статс-дамы княгини Волконской изъясниться изволил, что просьба сия не иначе, как на законном рассмотрении и на основании законов разрешена быть должна.— Его величество не предполагает в делах сего рода допускать каких-либо исключений».

Это высочайшее мнение, по постановлению Комитета министров было сообщено министру юстиции к исполнению выпискою из журнала заседания (в бумаге от 18-го апреля 1833 года, за № 762).

Отныне сомнения о правах жён декабристов уже не могли иметь места. Положение Комитета министров, конечно, не осталось только на бумаге и было приведено в исполнение. Имущественные права сильно ограничивались администрацией, и местной, и высшей. Любопытно, что местные власти как-то стеснялись по своей инициативе пользоваться правом, предоставленным им означенным положением, и всегда восходили с своими докладами к высшей власти. В 1835 году император Николай I ещё раз высказался по вопросу о правах владения жён декабристов. Он «изволил найти неудобным дозволить госпоже Розен купить землю в 10 000 руб., ибо по ценам, существующим в Сибири, она может приобресть на сию сумму обширное пространство земли, для обрабатывания которой необходимо должна будет нанимать посторонних людей или отдавать в наймы, а сие, дав ей некоторый вид помещицы и поставив её в необходимость входить в сношения разного рода, по положению её неприличные,— было бы несообразно цели существующих правил о государственных преступниках и жёнах их, за ними последовавших в Сибирь»[468].

Остаётся сказать несколько слов о судьбе женщин, последовавших в Сибирь и разделявших судьбу своих мужей. Три из них умерли, не дождавшись амнистии, объявленной при восшествии на престол Александра II: это — А. Г. Муравьёва (ум. 22-го ноября 1833 года), К. П. Ивашева (ум. 28-го декабря 1839 года) и кн. Е. И. Трубецкая (ум. 14-го октября 1854 года). Е. П. Нарышкина и А. В. Розен выехали в 1837 году вслед за своими мужьями, переведёнными на Кавказ для отбывания военной службы в чине рядового. При жизни императора Николая одна только Фонвизина выехала из Сибири в Россию, в 1852 году, после того, как её мужу было разрешено возвратиться на родину. М. Н. Волконская и П. Е. Анненкова отбыли в Россию вместе с своими мужьями только по воспоследовании всемилостивейшего манифеста 26-го августа 1856 года. Хуже всего пришлось, конечно, тем, мужья которых умерли в Сибири: А. В. Ентальцевой (её муж умер в 1845 году) и М. К. Юшневской (А. П. Юшневский скончался в 1844 году.) В «Положении Комитета Министров» сказано, что «дозволение вдовам государственных преступников возврата в Россию, безусловно или с известными ограничениями, зависит от особого усмотрения правительства и не иначе каждой из них дано быть может, как с высочайшего разрешения». Но все ходатайства Ентальцевой и Юшневской о возвращении в Россию были решительно отклоняемы. О Ентальцевой знаем, что она находилась, после смерти мужа, во всё время своего пребывания в Сибири под полицейским надзором. Только в 1857 году, после манифеста, Ентальцева и Юшневская получили возможность возвратиться в Россию.

Примечание. Портреты Ивашевой, Розен, Трубецкой, Давыдовой, Фонвизиной и Нарышкиной воспроизводятся впервые[469]. Считаем долгом выразить глубокую признательность Петру Александровичу Ефремову и Евгению Ивановичу Якушкину, предоставившим в наше распоряжение оригиналы из своих коллекций.

Встречи с Толстым[470]

В 1894 году жил я в Воронеже, учился в местной классической гимназии, был уже в седьмом классе, давал уроки или, как тогда говорили, репетировал. Мой самый приятный «урок» был в семье Русановых[471], где я состоял репетитором 12-летнего мальчика из второго или третьего класса. 1 апреля явился я в обычное время — часов в 6 — к Русановым, начал урок и сразу же заметил, что мой Коля находится в необычайно возбуждённом состоянии: он всё время ёрзал, был рассеян, порывался что-то сказать, что-то открыть, но с большим трудом удерживался. Всё-таки проговорился, сначала едва-едва, общё: «а вам будет сюрприз, если останетесь пить чай», а затем под большим секретом, взяв слово, что сделаю вид, будто ничего не знаю, сказал: «приехал к нам Лев Николаевич Толстой, сейчас пошёл гулять, а к чаю вернётся». После такого сообщения трудно было вести «репетицию»: и учитель, и ученик сидели, как на иголках, поджидая, когда кончится назначенный для занятий час и нас позовут к чаю. И теперь мне памятно то волнение, которое переживал семнадцатилетний гимназист при мысли, что вот сейчас, через несколько минут он увидит Льва Толстого, самого Льва Толстого[472]…

В то время обаяние имени Толстого было необычайно. Очарование его художественного гения было беспредельно, а борьба, поднятая им против церкви и царизма, против православия и самодержавия, покрыла его деятельность революционным ореолом. В эпоху политического безвременья разрушительная толстовская критика устоев жизни давала толчок, питала революционные настроения в слоях, далёких от толстовства. Конечно, я сразу и навсегда был покорён художником, и Толстой стал для меня великим человеком. С философским и этическим учением Толстого я начал знакомиться позднее, с класса чётвертого, пятого гимназии,— значит, с 1892 года. Теперь не припоминаю хода моих чтений Толстого. Все эти сочинения Л<ьва> Н<иколаевича> были в то время запретными, нелегальными; ходили в изданиях гектографированных или заграничных. В гимназические годы нелегальная, революционная литература доходила до нас, правда, в ничтожном количестве, но, несомненно, ни одно т<ак> н<азываемое> нелегальное произведение не производило на меня такого впечатления, как сочинения Л<ьва> Н<иколаевича> — «Исповедь», «В чём моя вера», «Так что же нам делать», «Церковь и государство», «Тулон и Кронштадт»[473]. Последняя вещь и до сих пор кажется мне первоклассным памфлетом. Интерес к Толстому поддерживала во мне и снабжала книгами семья Гаврилы Андреевича Русанова, восторженного и убеждённого почитателя Льва Николаевича, состоявшего с ним в переписке и лично знакомого с ним. В этой семье было 5 человек детей — все сыновья[474]. Все дети в то время находились под влиянием идей Л<ьва> Николаевича >, которые были знакомы из книг и из рассказов родителей. В этом доме становилась известной всякая новая строка Толстого. Я помню то нетерпение, с каким ожидалось получение нового рассказа, нового письма Л<ьва> Н<иколаевича>. Произведения Л<ьва> Н<иколаевича>, запрещённые в России, были известны здесь по большей части в тщательно переписанных и выправленных текстах.

Несомненно, что революционные настроения создаются в значительной мере критикой политического строя; нравоучительные сочинения Толстого били дальше той цели, в которую метил автор. Подрывание основ строя у нас в России было выполнено Толстым с замечательной силой и блеском. Эффект получался неожиданный в сторону подъёма революционного настроения.

Наконец нас позвали к чаю. За столом сидела вся семья. Было как-то наряднее и светлее, чем обыкновенно; видно было, что кого-то ждали. Глава семьи не без лукавства поглядывал на меня. Послышался шум в передней, все насторожились. Вошёл Толстой.

Поздоровался, меня представили. Волнуясь, комкая слова, еле слышно я назвал свою фамилию. Совершенно неожиданно Лев Николаевич, вглядываясь пристально, переспросил: «Как ваша фамилия?» Глубокий, проницательный взор. Первое впечатление: показалось, о чём бы ни спросил этот человек, на всё ответил бы, не умолчал, не скрыл, не солгал.

Разговор шёл общий, главным образом на литературные темы. Лев Николаевич интересовался, что читаем мы, подрастающее поколение. Читали мы все много, я в особенности. Некоторое время Льву Николаевичу не удавалось назвать ни одного произведения, которое было бы нам не известно. Но на Диккенсе мы были пойманы: мы читали, понятно, все популярные вещи, но вынуждены были дать отрицательные ответы на вопросы: «а читали роман „Наш общий друг“?, ну а „Большие ожидания“? — Ну, я вам завидую,— сказал Лев Николаевич,— какое вам предстоит удовольствие, а я уже прочёл».

Разговор перешёл на критику, и много читавший гимназист седьмого класса длительно занял внимание Льва Николаевича пересказом только что прочитанной и недостаточно усвоенной книги Геннекена «Опыт построения научной эстетики»[475]. Лев Николаевич терпеливо слушал, задавал вопросы и убеждался, что гимназист не очень разбирался в дебрях эстопсихологии[476], но хотел показать свою учёность, хотел поразить его, Льва Николаевича, именами и мнениями авторов, названиями книг. Толстой не ценил мнений критиков, не высоко ставил и наших знаменитых вождей. Шутливо сказал о Белинском: «Я признаюсь, только никому об этом не рассказывайте: я хотел прочесть всего Белинского, начинал читать, но на шестом томе бросил, дальше не мог». Когда на другой день Лев Николаевич уезжал, мы, школьники, приступили к нему с просьбой написать «на память». Он исполнил просьбу и много читавшему гимназисту написал на клочке бумаги: «Желаю вам думать самому. Лев Толстой». Это наставление оказало на меня значительное влияние.

Первая встреча с Толстым оставила сильнейшее впечатление и вызвала интерес и увлечение чисто толстовскими идеями. Их влияние продолжалось в гимназические годы и первые годы студенческой жизни, пока не уступило места влиянию революционных идей того времени (1897—1899 в Петербурге). Толстой некоторое время был учителем жизни.

Прошло полтора года со времени первой встречи с Толстым, и зимой 1895 года, проезжая Москву по дороге из С.-Петербурга в Воронеж, после многих колебаний и сомнений я решил навестить Толстого и побеседовать с ним по вопросам его этического учения. Я не знал, примет ли он меня, узнает ли. И вот я стою в прихожей Хамовнического дома Льва Николаевича, спрашиваю робко у лакея, дома ли Лев Николаевич и принимает ли он. Лакей собирается ответить отрицательно, но в этот момент на лестнице с верхнего этажа вниз в прихожую показывается Лев Николаевич. «Да вот их сиятельство сами!» Тут меня поразила память Льва Николаевича. Он вспомнил не только меня, но и мою фамилию, сказал: «А, Щёголев, здравствуйте! Ну, пойдёмте». Лев Николаевич вернулся вместе со мной в свой кабинет. Помимо беседы о морали, был разговор и о литературе. Повод к разговору дали книги, лежащие на столе. Среди них были самые необычайные авторы. Мне запомнилась книжка московского «символиста» Емельянова-Коханского «Кровь растерзанного сердца»[477]. Символист был большим шарлатаном, и стихи его были шарлатанским издевательством над здравым смыслом. И на этой книге красовалась надпись Толстому: «Твоя от твоих тебе приносяще».

Лев Николаевич говорил о скудости современной литературы, о современных писателях, говорил о том, что у нас никто не выдвигается и не обещает многого. Это было зимой 1896—1897 года. Из уст Льва Николаевича я услышал классическое суждение:

— Что вы говорите о русской литературе! Кто же у нас? Ну, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Тургенев, я — вот и вся литература.

Не ручаюсь за то, что Лев Николаевич назвал эти имена в таком порядке, но самое перечисление со включением самого себя резко запечатлелось в моей памяти,— да, и понятно, не могло не запечатлеться.

В 1899 году мне пришлось навестить Л<ьва> Н<иколаевича> по особому поводу. Мне пришлось принять самое близкое участие в историческом университетском движении, когда впервые было применено новое средство протеста — забастовка, в качестве члена комитета, организовавшего студенческое движение[478]. Одной из задач организаторов было привлечь внимание и симпатии «общественных» кругов к делу студентов и воздействовать на «общественное» мнение. Первые же дни было решено отправить специального посла к Л. Н. Толстому. Посол должен был рассказать Л<ьву> Н<иколаевичу> причины и историю движения, выяснить мирный характер студенческого протеста и просить его высказаться за студентов. Делегатом, как любили тогда выражаться, был выбран С. Н. Салтыков, позднее член 2-й Государственной Думы, по процессу социал-демократической фракции осуждённый на 6 лет каторжных работ[479]. С. Н. Салтыков нашёл в семье Л<ьва> Н<иколаевича> самый радушный приём, а у Л<ьва> Н<иколаевича> встретил самое живое сочувствие движению. Л<ев> Н<иколаевич> был особенно заинтересован той формой, в которую вылилось движение, и студенческая забастовка представлялась ему одной из форм «непротивления злу насилием»[480]. Беседа С. Н. Салтыкова с Л<ьвом> Н<иколаевичем> дала материал для следующей заметки, появившейся в гектографированном «Бюллетене 7-го дня по закрытии университета» от 16 февраля 1899 года:

Так в изменённой и сгущенной окраске сообщил студенческий агитационный листок о сочувствии Л<ьва> Н<иколаевича>[481].

Когда, после назначения комиссии П. С. Ванновского[482], была начата новая забастовка, симпатии «общества» к студентам раскололись. Стали говорить, что движение уже принесло практический результат и что продолжение его означало бы просто беспринципные беспорядки. Те, кто раньше был в числе сочувствующих, стали порицателями. Для того, чтобы вновь повернуть «общественное» мнение в сторону студенчества, организационный комитет поручил мне (С. Н. Салтыков был в это время уже арестован) посетить Л. Н. Толстого и вновь выяснить его взгляды.

Я пришёл к Л<ьву> Н<иколаевичу> с одним московским студентом из группы, руководившей движением[483]. Мы изложили Л<ьву> Н<иколаевичу> всё происшедшее в Петербурге и Москве, выяснили причины, которые заставили нас агитировать не за прекращение, а за возобновление и продолжение забастовки. Л<ев> Н<иколаевич> очень поражался организованностью движения и той связью, которая установилась между учебными заведениями различных городов. Ему нравилось чувство товарищества, которое побуждало к протесту, по крайней мере, до возвращения в университет высланных и арестованных товарищей. И на этот раз Л<ев> Н<иколаевич> отнёсся сочувственно к движению, о котором подробно рассказал ему я и мой московский товарищ. Понятно, сочувствие было выражено в общей форме, и вряд ли было понято и верно освещено в следующем сообщении «Бюллетеня 23 дня от 19 марта»:

Конечно, в этом сообщении надо отделить сообщение о факте сочувствия Л<ьва> Н<иколаевича> от толкования, которое было продиктовано агитационными целями[484].

Беседа с Л<ьвом> Н<иколаевичем> происходила наверху, в кабинете Льва Николаевича, наедине. Когда я и мой московский товарищ кончили свой доклад Л<ьву> Н<иколаевичу>, вошёл слуга и доложил о Борисе Николаевиче Чичерине. Л<ев> Н<иколаевич> сделал досадливое движение плечами, выражавшее как будто нежелание видеть Чичерина. Вошёл Чичерин, крепкий старик, убелённый сединами.

— Здравствуй, Лев. Как живёшь? — спросил Чичерин.

Л<ев> Н<иколаевич> отвечал односложно, не желая втягиваться в разговор. Но Чичерин настойчиво желал разговора.

— Что пишешь теперь? — спрашивал Чичерин, но Л<ев> Н<иколаевич>, уклоняясь от беседы[485], сказал Чичерину:

— Нет, ты послушай, что делается в Петербургском университете. Пожалуйста, расскажите ещё раз всё, что говорили мне,— обратился ко мне Л<ев> Н<иколаевич>.

Я должен был повторить свой рассказ. Чичерин слушал его с видимой неохотой, и лишь только я кончил, как он вновь обратился к Л<ьву> Н<иколаевичу> с тем же вопросом.

— А что же ты теперь пишешь?

И Л<ев> Н<иколаевич>, опять уклоняясь от ответа, перебил вопрос Чичерина:

— А что делается в Московском университете! Это очень интересно. Ты послушай. Расскажите,— сказал Л<ев> Н<иколаевич> моему московскому товарищу.

И московский студент во второй раз рассказал о происшествиях в Московском университете Чичерину, которому это было совершенно неинтересно.

Не знаю, как вышел бы из положения Л<ев> Н<иколаевич>, когда рассказ был бы окончен, и Б. Н. Чичерин снова вопросил бы Л<ьва> Н<иколаевича> о его работах. Но в эта время пригласили всех, бывших наверху, вниз к чаю…

Внизу мы ещё раз послужили Льву Николаевичу тараном против наступлений на него Чичерина и рассказали ещё раз об университетских событиях в Петербурге и Москве. Чичерин завязал беседу с Софьей Андреевной. Софья Андреевна рассказывала о своей поездке в Петербург, о разговоре с Победоносцевым, о запрещении сочинений Толстого. У неё вырвалась фраза: «Ведь это же крупный убыток». Льву Николаевичу стало неприятно, он досадливо сказал: «Вечно ты о деньгах!»[486]

В 1905 году я напечатал работу о Грибоедове и декабристах. Она была издана А. С. Сувориным, и к изданию было приложено необычайно тщательно выполненное факсимиле хранившегося в Государственном архиве дела о Грибоедове, производившегося в следственной комиссии по делу декабристов[487]. О точности факсимиле можно судить по следующему инциденту. Директор архива С. М. Горяинов, получив от меня книгу с факсимиле, вызвал чиновника архива, в ведении которого были дела декабристов, и, показывая ему факсимиле, сделал ему выговор за небрежное хранение, за то, что «дело» оказалось не на месте, а в его, директора, кабинете, и приказал положить «дело» на место. Чиновник (милейший А. А. Привалов) был ошарашен, вертел в руках факсимиле, ничего не мог привести в оправдание и, очевидно, мучимый угрызениями совести, удалился из кабинета его превосходительства. Не прошло двух минут, как он, нарушая правила субординации, без доклада, ворвался снова в начальственный кабинет и, потрясая факсимиле, восклицал: «Ваше превосходительство, подлинник дела на месте, а это копия».

Зная, что Толстой интересуется и занимается декабристами[488], я послал ему свою книгу вместе с факсимиле. В ответ я получил от него следующее письмо:

«Очень благодарен вам, Павел Елисеевич, за присланное прекрасное издание о Грибоедове и за обещание (если я верно понял) прислать „Русск[ую] Правду“ Рылеева[489].

Если декабристы и не интересуют меня, как прежде, как матерьял работы, они всегда интересны и вызывают самые серьёзные мысли и чувства.

В вашей присылке есть „Дело о Грибоед[ове]“. Благодарю за него. Что с ним делать?

Ещё раз благодарю Вас за ваш подарок, остаюсь уважающий и помнящий Вас Лев Толстой. 8 июня 1908 г.»[490]

И Лев Николаевич был обманут воспроизведением «дела» и принял его за подлинник.