Первое имя

Выигрыш Вадика

— Беги ко мне, староста! — послышался в телефонной трубке быстрый говорок директора Гранильной фабрики Нил Нилыча. — Приехал Анисим Петрович Неверов… Сейчас идем малахит смотреть. Можешь присутствовать.

Будто ветром подхватило Паню.

— Мам, скажи Вадику, чтобы шел на Гранилку. Потом в карьер пойдем. Батя позволил! — крикнул он, выскочив во двор.

— Ждал, ждал мамку, а приехала, так ты минутки дома не посидишь, — сказала мать, выглянув в окно. — В карьере, Паня, не балуйся, крутом посматривай…

Он уже ничего не слышал, он так торопился, что даже проскочил мимо магазина «Автомобили», хотя надо было бы полюбоваться «победой» вишневого цвета, вскружившей голову горняцким мальчишкам.

Много заводов и фабрик в Железногорске, и среди них Гранильная фабрика самая маленькая. Несколько одноэтажных построек, отделенных от заводского пруда небольшим сквером, — вот и вся фабрика. Продукцию главных предприятий Железногорска что ни день увозят длинные составы товарных вагонов, а дневная выработка Гранилки свободно поместится в одном чемодане. И тихая это фабрика, такая тихая, что слышно жужжанье шмелей в фабричном сквере.

На верхней ступеньке деревянного крыльца главного входа, прислонившись плечом к точеной балясине навеса, сидел незнакомый человек.

— Заперто… — сказал он негромко, когда Паня, взбежав на крыльцо, дернул ручку двери. — Тебе кого?.. Сейчас Нил Нилыч будет.

Паня сел на садовую скамейку возле крыльца, украдкой приглядываясь к незнакомцу. Он худощавый, в черном костюме и в необычном соломенном картузе с квадратным козырьком. Лицо у него бледное, морщинистое, но больше всего морщинок сошлось к уголкам глаз, и поэтому кажется, что человек щурится, вглядываясь в сверкающую гладь заводского пруда. Почему-то Паня решил, что это один из приемщиков Ювелирторга, частенько посещавших Гранилку.

Незнакомец снял картуз, открыв редкие волосы, зачесанные над лбом и потемневшие на висках от пота, сунул палец за воротник рубахи, оттянул его, закашлялся и уже не мог остановиться. Такого упорного кашля Пане еще не приходилось слышать. Ему тоже захотелось откашляться, будто это могло помочь.

— Дядя, я газированной воды принесу! — вскочил он. — Тут киоск недалеко. Я сейчас!

— Лишнее… Спасибо… Пройдет… — ответил незнакомец, махнув на Паню своим соломенным картузом, и затих, тяжело дыша.

— Ага, староста уже явился! — С этими словами Нил Нилыч взбежал на крыльцо, гремя связкой ключей. — Анисим Петрович, это староста нашего подшефного краеведческого кружка Паня Пестов, молодой поисковик.

Анисим Петрович? Но ведь так зовут Неверова! Значит, это и есть Неверов? Вовсе не таким, а большим, важным и сердитым представлял себе Паня лучшего уральского камнереза-малахитчика.

Нил Нилыч широко открыл перед гостем дверь.

В директорском кабинете справа от входа стоит несгораемый шкаф с никелированным замком в форме львиной головы. К другой стене приставлена длинная, узкая витрина с брошками, кольцами, запонками и серьгами из самоцветов. А посередине комнаты, как-то не к месту, торчит простой канцелярский стол. Впрочем, к столу Нил Нилыч присаживается редко. Всегда суетится этот полный человек с круглой лысой головой, на которой непонятно как держится парчовая тюбетейка: всегда озабочено загоревшее лицо с длинными, тяжелыми седыми усами, и позванивает серебряный набор кавказского ремешка на синей сатиновой косоворотке.

— Устраивайтесь, дорогой! — подвинул он стул.

Но Анисим Петрович прежде всего занялся грудой малахита, сложенного на подоконнике. Он перебрал несколько кусков, поднося их близко к глазам, вытер руки платком, налил воды из графина в стакан и сел у стола.

— Жарко… Неудобное для меня время… На улице жарынь, а меня кашель бьет — должно быть, от пыли. — Он кивнул в сторону окна и ответил на вопросительный взгляд Нил Нилыча: — Не очень вы меня порадовали. Есть кусочки и подходящие, а больше все дыркач, трухляк, всяческая разнотравица. Вывелся добрый камень, весь под землей схоронился… Доску, конечно, собрать возможно, запрета не имеется, но пестренько выйдет, несолидно.

— Это наши подшефные школьники натаскали, — сказал Нил Нилыч. — Однако имеется еще кусочек. Пестов вчера представил. Может быть, не побрезгуете.

Из нижнего отделения несгораемого шкафа Нил Нилыч достал глыбу малахита, для чего-то дунул на нее и осторожно опустил на стол.

По мнению Пани, было бы вполне естественно, если бы малахитчик тотчас же занялся его камнем. Нет! Анисим Петрович как-то настороженно покосился на глыбу, отхлебнул из стакана, вытер капли пота со лба, протянул руку — и короткие пальцы вдруг легко, ласково пробежали по камню, как бы снимая невидимые пылинки с полукруглых наростов. Его лицо повеселело, глаза, окруженные морщинками, сузились.

— Известный материал, — проговорил Неверов, продолжая ласкать камень. — Такой малахит шел из восточных забоев старого медного рудника. Высший сорт спокойного колера, как в Останкинском дворцу в Москву.

Услышав эту оценку, Нил Нилыч потер руки и подмигнул Пане.

А Неверов говорил:

— Из светлого, веселенького малахита собирали мы шкатулочки, подчасники. Ну еще бусы, брошки точили, резали колодочки для вилок и ножей. Эта мелочь в заведении купца Агафурова работой не считалась… Из настоящего, вот такого камня делали мы вазы для парадных вельможных покоев, письменные приборы на шестнадцать предметов, выкладывали столы… — Он положил руку на глыбу и коротко закончил: — Годится, вполне подойдет!

— Вы нас выручите, дорогой, просто выручите! — воскликнул Нил Нилыч, навалившись грудью на стол и тоже лаская камень. — А то нас даже в газете упрекали, что мы увлеклись мелочишкой, не даем капитальных вещей. Мелочишка!.. Но ведь и она нужна! Народ богатеет, спрос на наш товар такой, что не управляемся. Вы-то нас поймете…

Открыв верхнюю толстую дверцу несгораемого шкафа, Нил Нилыч достал несколько фабричных изделий и положил их на стол. Одно из них особенно понравилось Пане — гляди не наглядишься.

В тонких узорчатых оправках матового серебра, обведенные рамками из продолговатых красных камешков, светились золотистые, сиреневые, винно-желтые прозрачные огни. Каждый из этих самоцветов имел свое название, а все вместе они слились в чудо, еще не нашедшее имени. Нил Нилыч зажег настольную лампу — и расцвели камни, отбрасывая легкие, будто позванивающие искры.

— Мастер Брагин с комсомольцами делал, — сказал Нил Нилыч, забегая то справа, то слева камнереза, словно большой ребенок, хлопочущий возле любимой игрушки. — Неплохо как будто?..

Неверов взял ожерелье, положил его поперек ладони, и между выпуклостями этой неожиданно просторной, темной и твердой ладони, точно между каменными горами, заиграла сверкающая река.

— Дразните вы меня, Нил Нилыч! — с усмешкой упрекнул он директора. — Ничего не скажу, завидная работа. И задумка есть хорошая: всю красоту камня первой красавице отдать, я так думаю… Что ж, знаю я Брагина Савелия Кузьмича. С ним не тягайся — забьет старика.

— Что вы, что вы! — замахал на него руками Нил Нилыч.

Но Неверов будто всерьез принял вызов, брошенный ему фабричными умельцами. Он подтянулся, одернул галстук и принялся так и этак ворочать на стаде глыбу малахита, осматривая ее со всех сторон.

— Какой размер доски?.. А форма? Прямоугольная, сверху полукругом выведенная? — расспрашивал он Нил Нилыча и, получив все необходимые сведения, кивнул головой: — Понятно… Все же эскиз надо будет заготовить. Вместе с художником над эскизом подумаем. А пока чудится мне одно… — Он коснулся глыбы малахита ребром ладони. — Если пойдем пилить камень в этой плоскости, должна открыться крупная продольная волна. Пустим ее по доске сверху вниз, будто море во́лны перекатывает. Бордюр для волны́, понятно, соберем из этой разнотравицы, из мелочи. А ягоды… — он постучал ногтем по полукруглым наростам на верхней плоскости глыбы, — ягоды эти в распиле дадут крутой виток для углов бордюра… Фамилии передовиков из стали вырежем, позолотим. Золото на зеленую волну ляжет приятно для глаза…

Некоторое время он молчал, продолжая смотреть на камень и отхлебывая из стакана, потом обернулся к Пане:

— Ты Пестов? Машинист экскаватора Григорий Пестов кем тебе приходится?

— Батя…

— Ну-ну, хорошего ты себе папашу выбрал, не придерешься. Постарался ты для него — малахит, подходящий достал. Потом расскажешь мне, где такой нашелся… А дед твой, Василий Кондратьевич Пестов, жив-здоров?

— Нет, умер дедушка, когда я еще маленьким был.

— Умер?.. Я из этих мест. Здесь родился, здесь своему делу учился. Помню Василия Пестова, будто сейчас его вижу… Дед твой был рудокоп, и отец по тому же занятию пошел, а ты, похоже, в камнерезы наметился?

— Нет, тоже горняком буду, как батя.

— Не отговариваю… Все же приходи мою работу посмотреть. Ты хотел меня газированной водой напоить, а я тебя за это сладкой каменной конфеткой угощу. — И Неверов улыбнулся, сощурился.

Старшие заговорили о фабричных делах. Паня почувствовал, что он лишний, вышел в прихожую, открыл дверь с плакатом «Не шуметь!» и очутился в гранильном зале.

Большой это зал, с окнами на три стороны. На подоконниках много цветов. До белизны выскоблен некрашеный пол. И тихо здесь, спокойно. Склонились к своим станочкам мастера каменного дела, гранильщики, занятые кропотливой работой. Что они делают, посмотреть бы! Но по строгому фабричному правилу посетитель не может без особого разрешения свернуть с ковровой дорожки, проложенной посередине зала.

Неподалеку от входа, за гранильным станком, сидел пожилой человек с лохматыми бровями и прокуренными до желтизны усищами. Напевая под нос, он прижал ладонью рукоятку, похожую на ручку кофейной мельнички, и медленно ее повел. Тотчас же бесшумно завертелся гладкий чугунный круг, установленный плашмя на столешнице станка. В правую руку гранильщик взял продолговатую чурку-баклушу, посмотрел на камень, прикрепленный к концу баклуши черной мастикой, и осторожно прижал его к гранильному кругу. Зашипел чугун под нажимом камня, незаметно стал делать свое дело мельчайший корундовый порошок, брошенный на смоченный металл. Остановив круг, мастер задумчиво присмотрелся к первой, еще грубой, грани и недовольно закряхтел. Придет час, когда гранильщик заменит жесткий чугунный круг блестящим оловянным, пустит в ход тонкие полирующие порошки — и очистится, углубится грань. Камень, взятый в прозрачную сеть ромбов и треугольников, станет красивым и дорогим, потому что в него перешел долгий труд искусного работника.

— Неверов у Нил Нилыча? — спросил он шопотом у Пани. — Смотрели твой камень?

— Смотрели… Анисим Петрович говорит, что камень хороший, высший сорт спокойного колера.

— А ожерелье ему Нил Нилыч показывал? Что сказал Неверов?

— Понравилось ему… Говорит: «Забьет меня Савелий Кузьмич!»

— Прибедняется каменный колдун… Такого забьешь, как же! — встопорщил в улыбке свои желтые усы гранильщик, обрадованный и польщенный отзывом Неверова об ожерелье.

Паню обступили молодые гранильщики. Был среди них Проша Костромичев, высокий, худощавый, с длинными волосами, перехваченными ремешком, чтобы не свисали на глаза. Была и Миля Макарова, беленькая и тихая, как лесной цветочек, были и другие шефы-активисты школьного минералогического кружка.

Посыпались вопросы о Неверове.

— А колечко аметистовое девичье Нил Нилыч ему показывал? — спросила Макарова и вся зарделась.

— Нил Нилыч сказал ему, что ожерелье в оперный театр пойдет для Ярославны? — допытывался Проша Костромичев.

— Чего сбежались? — нахмурился Савелий Кузьмич. — Вчера только на собрании о дисциплине говорилось. Забыли, товарищи комсомольцы? — Глядя вслед молодым мастерам, Брагин сказал Пане: — Всполошились!.. Как же, Неверов — из мастеров мастер, камень насквозь видит. Каждому охота перед таким отличиться… А ты, Панёк, между прочим, шел бы домой, чем тары-бары заводить. Вадик уже во все окна носом тыкался, тебя высматривал.

Умышленно замедляя шаг, Паня пошел к выходу, ловя взглядом синие, розовые, зеленые искры, вспыхивающие в руках гранильщиков. Хоть пой, так хорошо было на душе. Радовало то, что малахит, который достался нелегко, попал к мастеру-художнику, знаменитому умельцу.

Перед одной из скамеек фабричного сквера на коленях стоял Вадик.

— Вадька, наш малахит самый лучший! Неверов из него середину доски выклеит, — поделился с ним своей радостью Паня.

— Угу… — ответил Вадик.

— Ты что делаешь?

— Сюрприз пробую, который я тебе обещал. Видал штучку?.. Сюрприз удался…

Паня остолбенел, глядя на то, что Вадик назвал штучкой: чудеснейший перочинный нож, блестевший перламутром и никелем. С помощью этого ножа Вадик только что глубоко врезал в садовую скамейку первую букву своего имени.

— Смотри, смотри! — торжествовал он. — Это просто нож — самый главный, это тоненький, а вот совсем коротенький. Штопор, открывалка для консервов, отвертка, шило делать дырки…

— Это же Генкин ножик, ему дядя Фелистеев подарил…

— Был Генкин, стал мой! Понимаешь, в первый раз переспорил Генку. Он его даже на улицу боялся вынести, чтобы не потерять. И хорошо, что не потерял… Хочешь подержать ножик? Тяжелый, как чорт, сразу все карманы оборвет.

— На что спорили? — грозно спросил Паня, уже догадавшийся, в чем дело.

— Не соображаешь!.. На малахит. Как только ты получил письмо от Дружина, я Генку при ребятах завел-подкрутил на все гаечки и…

— А ты ему сказал, какое письмо я от Дружина получил? Ты ему сказал?

— Ух, ты думаешь, что я совсем дурак… Конечно, ничего не сказал. Разве Генка пошел бы в спор, если бы знал про письмо!

Будто обожгло Паню.

— Ты что сделал! — набросился он на Вадика. — Ты же знал, что Дружин даст нам малахит, а Генка не знал. Ты Генку подловил, и за это ты жулик!

— Чего ты кричишь!.. — попятился от него Вадик. — В споре можно свободно друг друга обдуривать — у кого лучше выйдет. Разве Генка меня не обдуривал? Очень даже просто!

— Врешь, Генка спорит честно, все это знают… У тебя никакой совести нет!

— Сейчас заплачу от твоего благородства… — сказал Вадик и побежал к киоску пить газированную воду с сиропом; потом на бульваре он нагнал Паню и стал перед ним лебезить:

— Чего ты рассердился, не понимаю! Тебе завидно, что я выспорил такой ножичек, а ты нет? Хочешь, мы будем его по очереди носить: один день носи ты, а… два дня я? Хочешь, не хочешь — говори!

— У тебя, Вадька, вместо головы просто тыква огородная с трещоткой, — угрюмо ответил Паня. — Ничего ты не понимаешь!

И до самого рудника они больше не обменялись ни словом.

Несравненный мастер

Пойдем вдаль колеи рудничной железной дороги, по которой то и дело грохочут составы, груженные рудой.

Сначала рельсы побегут мимо разных складов, электроподстанции, компрессорной установки, дающей сжатый воздух всему руднику, мимо шумной ремонтно-механической мастерской и трехэтажного здания бытового комбината, где горняков, отработавших смену, ждет душ, парикмахерская и столовая. Потом дорога вонзится в гору, нырнет в глубокую и очень узкую траншею, сделает плавный поворот, и глазам откроется первый карьер.

Этот карьер — одно из чудес мира.

В отлогий склон Горы Железной врезалась глубокая выемка. Ее ширина и длина — сотни и сотни метров. У выемки ступенчатые борта, и высота каждой ступеньки двенадцать-пятнадцать метров. В этом гигантском амфитеатре десятки тысяч артистов могли бы воскресить перед миллионами зрителей Полтавскую битву, суворовский переход через Альпы, Бородинское сражение, разгром фашистов под Москвой и Сталинградом. Все эти события связаны с Горой Железной. Металл, выплавленный из ее руды, гремел везде, где развевались победные русские знамена.

Руднику Горы Железной двести пятьдесят лет.

Два с половиной века изо дня в день служит человеку Гора Железная.

В дремучем лесу, у дымного костра, отгоняющего злую мошкару, человек ударил железом в грудь земли, высвободил из-под цепких корней сосны тяжелые куски железной руды и сложил их на телегу. По лесному бездорожью притащили люди первый дар земли к рудоплавильной печи. Считанные фунты металла выплавила эта печь, но вскоре померкла перед ним слава кичливой шведской стали.

Шли годы… Все выше становились железногорские домны, все глубже и шире становился карьер. Как много было в нем движения и тяжелого труда! Рудокопы долбили гору кайлами, раскалывали куски руды стальными клиньями, грузили добычу в двухколесные колымажки-таратайки. Непрерывными потоками шли колымажки по узким террасам: груженые — вверх, пустые — вниз. Шумел рудник, да много ли мог сделать рудокоп, вооруженный лишь кайлом, ручным буром и черным дымным порохом!

Позади остались десятки и десятки лет.

Почему стала затихать Гора Железная? Не иссякли ли запасы руды в недрах земли, не отказались ли машиностроители от железногорского металла? Нет, не оскудела старейшая уральская рудница и попрежнему славится железногорский металл. Он такой мягкий, что толстые железные полосы можно завязывать тугим узлом. Он такой стойкий, что нет ему износа в любых машинах. Он такой послушный, что в руках металлурга становится то узорным тончайшим литьем, то несравненным булатом, то серебристой нержавеющей сталью. Но по-новому стал жить карьер. Там, где было не пройти между колымажками, по узким рельсам побежали вагончики электрической дороги, а на верхней террасе первый экскаватор еще неловко, медленно стал расчищать путь для широкой железнодорожной колеи.

В старый рудник пришли экскаваторы, могучие паровозы, четырехосные вагоны, буровые станки. Глубокие, быстро пробуренные скважины поглощают десятки, сотни тонн аммонита. Весь Железногорск вздрагивает от взрывов на руднике, и жители шутят: «Горняки новое землетрясение устроили!»

Захлебываясь от жадности, экскаваторы наполняют рудой вагоны. Железногорцы гордятся тем, что в годы довоенных пятилеток рудник дал столько же руды, сколько раньше было добыто за двести тридцать лет, а в годы Великой Отечественной войны удвоил добычу и в мирные дни работает все лучше и лучше.

Из гигантской чаши рудника пьет силу и мощь великая Советская страна.

Когда Паня и Вадик вышли на борт карьера, он был залит лучами полуденного солнца.

Уступы карьера, как цветная геологическая карта, показывали то желтую, то красноватую породу, прорезанную серебристыми жилами сернистых руд. По террасам тут и там ползли составы железных вагонов. Паровозы, беря крутой подъем, оставляли за собой паюсы дыма и круглые жгуты белого пара. В забоях шумели экскаваторы, бросая в вагоны великаньи горсти руды, и звучно хлопали днища ковшей.

Раздался свисток. Мальчики оглянулись.

Громко дыша, паровоз тащил состав порожних вагонов. Из паровозной будки выглянул краснолицый седоволосый машинист Гордей Николаевич Чусовитин.

— К «Пятерке» еду, ребята! — крикнул он.

По добротной деревянной лестнице, прилепившейся к уступу. Паня и Вадик спустились на вторую террасу и побежали к экскаватору Григория Васильевича Пестова.

Экскаватор № 5 имеет свои неизменные приметы. Самая видная из них — красный флажок рудничного профсоюзного комитета, навсегда приросший к знатной машине. Вторая примета — щеголеватый, холеный вид «Пятерки». На серебристой краске корпуса ни одной царапины, все на машине чистое, блестящее. Третья примета — возле «Пятерки» непременно увидишь посетителей, пришедших полюбоваться работой лучшего стахановца Горы Железной и его учеников.

На этот раз посетителями были Паня и Вадик.

Железногорские ребята — большие знатоки экскаваторов, ни один промах машиниста не ускользает от их зоркого глаза, и Паня волновался. Ему хотелось, чтобы сегодня, когда окончательно решился вопрос о малахитовой доске почета, отец особенно хорошо, блестяще показал свое мастерство.

Снова послышался свисток паровоза.

Экскаватор, который до сих пор грыз уступ и складывал руду между уступом и рельсами железнодорожного тупика, услышав свисток, затих, будто насторожился, потом зачерпнул ковш руды и остановился.

Паня увидел отца.

Откинувшись на спинку кресла. Григорий Васильевич сидел в кабине, положив руки на рычаги контроллеров. Казалось, что этот плотный человек в комбинезоне просто отдыхает, но Паня знал, что батька нетерпеливо ждет порожняк, отсчитывая секунды. Едва заметную улыбку отца Паня принял на свой счет.

Состав вагонов миновал стрелку и затормозил. Помощник машиниста экскаватора Гоша Смагин перевел стрелку и, сняв кепку, помахал ею перед колесами заднего вагона.

— Прошу пожаловать, папаша! — крикнул он Чусовитину.

Состав задним ходом вступил на тупиковую ветку.

— Батя, начали! — махнул пилоткой Паня.

Ему ответил шум поворотного механизма и грохот руды, падающей в железный вагон. В маленький отрезок времени, в одну секунду, Пестов вместил много работы. Он нажал педаль поворота и дал обратный ход машине, но в то же время придавил большим пальцем кнопку мотора-дергача, открывающего ковш. Откинулось днище ковша, уже поплывшего назад в забой, и руда легла в вагон ровным слоем от задней стенки к передней: «На!»

— Счастливо в гору! — крикнул Паня.

Из шума, наполнившего забой, выделился густой, сильный голос двигателя, поднимающего ковш на зубчатой рукояти, злое завыванье напорного мотора-силача, подающего ковш вперед, рокот поворотного механизма.

Всей своей громадой экскаватор на полной скорости повернулся к груди забоя. Блестящие стальные зубья ковша вонзились в уступ снизу вверх, отрывая руду от горы. Полный до отказа ковш полетел к вагону, постепенно снижаясь. Он прошел над бортом вагона не слишком низко, чтобы не повредить его, и не слишком высоко, чтобы не разбросать груз. И снова, еще на ходу ковша, откинулось днище, новый ровный слой руды лег в вагон.

— Ух, и стелет перинки! — с восхищением сказал Вадик.

— А то как же? — ответил Паня, внешне спокойный, но ликующий в душе.

Так мог привести ковш к разгрузке лишь мастер, безупречно владеющий машиной, чувствующий каждый килограмм 160-тонного экскаватора и каждый килограмм руды в ковше.

Снова шумят моторы и летит над землей ковш.

Стремительные и в то же время легкие, округленные движения машины завладели сердцами мальчиков. Вадик, широко расставив руки, орудовал воображаемыми рычагами: раз — рычаг подъема, два — рычаг напора, три — нажал ногой камешек, заменяющий педаль поворота… словом, суетился вовсю, а Паня сияющими глазами провожал каждый ковш и, когда машина поворачивалась к вагону, любовался своим батькой.

Он работает и ничего не видит, кроме горы, ковша и вагона. Его светлые глаза стали больше, и в них горит синий огонек. Над «Пятеркой» высится Гора Железная и грозит: «Не тронь, не тревожь — раздавлю!» Но Пестов, мастер из мастеров, напрягая свою волю, штурмует, теснит гору, и она, отступая шаг за шагом, сполна отдает богатство…

— Первый вагон готов за минуту пятьдесят секунд! — взглянув на ручные часы, объявил Гоша Смагин.

— Кто еще такое время покажет! — усмехнулся Паня.

— Никто и никогда! — горячо поддержал его Вадик.

Незаметно пролетели минуты погрузки. Положен последний ковш. Пестов дает сирену: «Готов!» Чусовитин отвечает коротким гудком: «Спасибо, уезжаю!» — и состав начинает подтягиваться к стрелке. Теперь, подавшись вперед, Пестов оценивает свою работу. Кажись, все сделано на совесть. Вагоны загружены вровень с краями, и посередине каждого вагона получилась аккуратная гладкая выпуклость.

— Вагончики с шапками, — отвечает Вадик. — Только Григорий Васильевич может так сделать.

В голосе Вадика звучит искренняя гордость работой Пестова, и за это Паня многое прощает своему другу. А тут еще Гоша Смагин схватил лопату, подбежал к рельсам и презрительным движением швырнул лопату прочь в знак того, что погрузка произведена чисто и на рельсы не попало ни одного куска руды.

Да, это работа! Это работа умельца!

Наконец-то Паня перехватил взгляд отца.

— Батя, можно? — взмолился он.

— Григорий Васильевич, пожалуйста! — присоединился к нему Вадик.

Не дожидаясь разрешения отца, Паня сдернул со своей головы и с головы Вадика пилотки и, прыгая через валуны-буты, добрался до уступа, вскарабкался метра на полтора, положил пилотки на выступавшие куски руды и вернулся к Вадику.

Машина зашумела. Ковш полетел над землей, не замедляя хода, приблизился к горе вплотную и тотчас же плавно от нее отошел. На стальных зубьях молодцевато сидели пилотки, будто в ковше экскаватора сидели два паренька.

— Ура! — закричали мальчики.

Пестов снизил ковш и положил руку себе на голову — мол, накройтесь, баловники, солнце голову напечет.

Вблизи экскаватора Паня почувствовал то, что неизменно чувствовал, приближаясь к этой машине: удивление, гордость и что-то вроде зависти. Невероятная махина! Стрела экскаватора не уступает ферме железнодорожного моста. Зубчатая рукоять, держащая ковш, напоминает пилу, но такой пилой можно распилить порядочный дом — ведь длина рукояти семь метров. И этот гигант так ловко снял пилотки с кусков руды, так услужливо подал их!.. Неужели Паня тоже когда-нибудь заставит машину двигаться ловко, сноровисто? Лишний вопрос! Конечно, он научится работать по-отцовски.

Тем временем Пестов показался в двери корпуса, по железной стремянке спустился на гусеницу экскаватора, широкую, как тротуар из стальных плит, и спрыгнул на землю.

— Что тебе сегодня утром было сказано? — стал он пробирать сына. — Тебе было велено идти прямо во второй карьер через пустырь. Почему явился в забой, да еще с Вадиком? Вдвоем вы вчетверо больше озорничаете, чем поодиночке, неслух!

Отец говорил строгие слова, но в его глазах светились радостные огоньки, как это всегда бывало после удачного рабочего дня. Кончилось тем, что в ответ на влюбленный взгляд Пани он подергал его за ухо.

У «Пятерки» появился машинист Калугин, молчаливый и добродушный увалень, о котором говорили, что он только на машине ловок, и начал приемку смены.

К мальчикам подошел Гоша Смагин.

— Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно! — сказал он и кукарекнул без тени улыбки на задумчивом лице с широкими скулами и маленькими глазами. — Первого сентября марширую в шестой класс школы рабочей молодежи. Возражений нет? Принято! Весь рудничный комсомол за ученье берется. Признавайтесь: у кого завалялись учебники для пятого класса? Требуется кое-что повторить…

Занятный парень помощник машиниста Гоша Смагин. В карьере он учится горному делу, а все свободное время проводит на водной станции спортивного общества «Металлург» плавает, как рыба, и ведет яхту, как старый боцман. Летом он выходит на работу в широких черных брюках, в полосатой тельняшке и в кепке, надетой козырьком назад, так что издали ее можно принять за матросскую бескозырку.

Ребята пообещали морскому волку Горы Железной собрать для него нужные учебники.

— За мной, мальчата! — сказал Пестов. — Надо мне сегодня в конторе второго карьера побывать.

«Знаешь, кто ты?»

Первый и второй карьеры соединены глубокой, узкой выемкой, пробитой в известняке. Почти отвесно поднимаются стены выемки; кажется, что они сейчас сомнут синюю полоску неба над головой. В выемке прохладно от непрерывного сквозняка, но стоит пройти ее — и начнется пекло.

Жарко было в первом карьере, а в Мешке — как горняки в шутку называют второй карьер — намного жарче. Зной, сгустившийся между уступами, так и прилипает к коже. По сравнению с первым карьером Мешок мал — можно одним взглядом окинуть все его забои, сосчитать экскаваторы, проследить разветвления подъездных путей, но в знойном мареве уступы как бы отдаляются… Жарко, душно… Комки сухой глины с треском рассыпаются под ногой, тонкая пыль висит в воздухе, сухо и шершаво становится во рту.

Все посетители — Пестов и вслед за ним мальчики — направились к экскаватору № 14, который работал в забое неподалеку от Крутого холма.

— Вот так здорово!.. Батя, видишь? — спросил Паня.

Было ясно, что на экскаваторе № 14 случилась неполадка. Полный ковш, висевший над вагоном, не разгружался. Пестов бессознательно выставил кулак и будто нажал большим пальцем кнопку мотора-дергача. Его нетерпеливый взгляд говорил: «Ну же, сработай!», но ковш продолжал держать груз. Наконец машинист оставил попытки открыть ковш обычным способом. Он повез его обратно в забой и нажал днищем на подошву уступа. Теперь трос дергача смог выдернуть засов, днище открылось, и руда вывалилась медленно, лениво…

Из будки паровоза, сердито пыхтевшего возле «Четырнадцатого», высунулся машинист Анатолий Костюков, в берете, натянутом до бровей, и с трубкой в зубах. Паня и Вадик почтительно отсалютовали уважаемому капитану сборной футбольной команды «Горняк».

— Маринадчики, Григорий Васильевич! — не вынув трубки изо рта, свистящим голосом сказал Костюков. — Скоро колеса травой зарастут, чуть ли не пятнадцать минут грузимся. А говорят, что транспорт их держит. Оно и видно!..

Не скоро еще после этого «Четырнадцатый» положил в вагон последний ковш.

— Комковато грузит… — заметил Паня.

Действительно, вагоны были загружены неровно, с горбами. То ли дело чистенькие, аккуратные, просто красивые вагоны, недавно выданные батей!

Степан Полукрюков вышел из машины, спрыгнул на землю и, широко улыбаясь, подошел к Пестову.

— Как поживаешь, Степа? С порожняком, говорят, стало полегче? — сказал Григорий Васильевич.

— Живу теперь лучше, — ответил Степан, осторожно пожав ему руку. — Порожняка получаем больше. Раньше был сплошной простой с промежутками для работы, а теперь все-таки работа, хоть и с простоями. Наши контрольные комсомольские посты помогли… Что насчет траншеи слышно, Григорий Васильевич?

— Сдвинулось дело, зашевелилось рудоуправление… Знаешь, как это бывает: заест затвор, никак днище не откроешь, однако помозгуешь немного, положишь, например, железку под пятку затвора — и все ладно пойдет. Сейчас наш партком очень траншеей интересуется… Что там у тебя с затвором не ладится, Степа? Давай посмотрим. — Он приказал мальчикам: — Вы меня не ждите. Собирайте рудники — и айда домой через пустырь. Набегались уже по карьерам, хватит…

— Даже не думал, что Полукрюков так плохо работает, — сказал Вадик, когда старшие ушли. — Пятнадцать минут состав грузит.

— Ничего, научится. Собирай рудники!

Мальчики стали собирать кусочки руды для краеведческого кабинета. Паня складывал их в припасенный мешочек, а Вадик, по своему обыкновению, просто за пазуху.

— Знаешь, что придумал Николай Павлович? — заговорил Паня. — Для краеведческого кабинета сделаем настоящий второй карьер. Зальем гипсом ящик, вырежем в гипсе уступы, раскрасим их, поставим на террасы модельки экскаваторов, паровозов, буровых станков — и получится как живое…

Он замолчал, увидев новых посетителей.

С борта карьера по крутой лестнице спускались Федя и Женя Полукрюковы и Гена Фелистеев. На средней лестничной площадке они остановились посмотреть работу «Четырнадцатого», который черпал руду и складывал ее поближе к рельсам тупика, чтобы потом быстрее перегрузить в вагоны. Паня и Вадик тут же отметили, что теперь затвор ковша служит как миленький.

— Привет, Полукрюков, привет, Женя! — поздоровался Паня, не обратив внимания на Гену, точно так же как Гена не обратил внимания на него. — Тоже бегаете в карьер?

— Не часто… Степан сердится, когда мы в карьер приходим.

— Странно, какие строгости! Конечно, не стоит таскать в карьер ползунков, а взрослым пионерам путь открыт, — сказал Вадик явно в адрес Жени, которая при этих обидных словах взяла брата за руку, прося защиты. — Мы с Панькой из карьеров совсем не вылазим, как горняки. Реши задачу, Полукрюков: экскаватор тяжелее человека в две тысячи раз, а человек весит восемьдесят килограммов. Сколько весит экскаватор?

Федя выслушал Вадика, глядя на него исподлобья.

— Экскаватор весит сто шестьдесят тонн, — ответил он без запинки, и его глаза насмешливо блеснули. — Теперь ты, Колмогоров, найди решение. Бараний мозг весит двести граммов, а твой мозг весит двадцать граммов. Во сколько раз ты умнее барана?

— Мэ-э! — сквозь смех так похоже проблеяла Женя, что показалось, будто поблизости бродит настоящий барашек.

— Ты… ты чего? — растерялся Вадик.

— А ты зачем Женю ползунком назвал, зачем все время цепляешься?.. Трогала она тебя, да?

— Я с тобой после этого разговаривать не желаю! — вспыхнул Вадик.

— И не разговаривай, меньше глупостей услышу…

— Мэ-э! — повторила Женя, и на этот раз у нее получилось еще лучше.

— Гол! — Гена Фелистеев спокойно засчитал бесспорное поражение Вадика и уселся на перила лестницы, ожидая продолжения стычки.

— Федунька, Женя, зачем в карьер явились? — крикнул Степан, выглянув из окна кабины.

— Степуша, мама велела спросить, ты обедал или нет? Хочешь, мы принесем покушать?.. Обедал?.. Хорошо, мы с Федуней скажем маме… Мы, Степуша, только немножко посмотрим, как ты работаешь… Ты работаешь очень, очень хорошо! — И Женя присела на ступеньке лестницы, торжествующе поглядывая на сердитого, надувшегося Вадика.

Машина снова зашумела…

Ну, по мнению Пани, работу Полукрюкова никак нельзя было назвать очень и очень хорошей. Он даже наводкой ковша не овладел. Привезет ковш к месту разгрузки и наводит медленно, будто ощупью. И бывает так, что ковш не дойдет до точки разгрузки или проскочит над нею. Вообще ковш «Четырнадцатого» ходил неловко, по ломаной, угловатой линии, не было в работе машины той слаженности, слитности движений, которая так радовала Паню и Вадика, когда они любовались пестовской «Пятеркой».

Но одного у Степана нельзя было отнять: работал он жадно, смело.

В забое над довольно глубокой выемкой козырьком нависла плотная порода. Благоразумнее всего было оставить этот навес до прихода взрывников, но Полукрюков стал «выжимать» машину. Ковш поднимался все выше, точно захватистая, дерзкая рука тянулась за добычей.

— Напрасно он за козырек взялся! — не выдержал Паня.

— А что? — спросил Федя.

— А то самое, если ни крошечки не понимаешь! — как маленькому сказал Вадик. — Он может ковшом головные блоки на стреле расколоть или тросы порвать — будет авария… Хорошая работа, нечего сказать! То у него затвор отказывает, то он за козырьком охотится…

— Молчи! — дернул его за рукав Паня, которому стало неловко. — Видишь, он уже ушел от козырька. Всё!

— И… и не приставай! — угрожающе дополнил Федя. — Не задирайся, а то пожалеешь. Я еду, еду — не свищу, а как наеду — не спущу! Не соображаешь, что Степан недавно на экскаватор из армии вернулся… Ничего, он свое нагонит и на вашем руднике никому не уступит, увидишь!

— Ну? Даже Пестову? — сразу вцепился в его слова Вадик. — Говори, даже Пестову не уступит?.. Не уступит или уступит, говори!

— Думаешь, никто не может работать, как Пестов? — спросил увлеченный спором Федя. — Ошибаешься!

— Пань, слышишь, что он говорит, слышишь? — волчком завертелся Вадик.

— Фью, фью, фью! — смеясь, посвистел Паня. — На словах все легко, Полукрюков…

— А что же? — с разгона сказал Федя. — Чего ты смеешься?

И тут Паня забыл, забыл начисто, что дал себе слово — и не одно, кстати, — не хвастаться батькой. Уж слишком разобрал его задор, неудержимо взвилась гордость.

— Эх, ты, не знаешь, что пестовских показателей еще никто не перекрывал, только сам Пестов, — холодно проговорил он. — Некоторые стараются, землю под собой роют, даже на соревнование моего батьку вызывают, только плоховато у них получается, хоть у Фелистеева спроси… Пестов, если хочешь знать, на руднике к первому месту просто шурупами привернут, не отдерешь. Понимаешь?

— И помалкивай, глинокоп! — посоветовал Вадик.

Теперь Федя все внимание перенес на Паню, а Вадика с его задорными выходками будто совсем не замечал.

— Значит… значит, ты своему отцу не веришь? — спросил он. — Твой отец сам сказал Степану, что каждый показатель можно перекрыть.

— Ну и что же? Может, через сто лет кто-нибудь и перекроет батины показатели, да не Степан. — Паня почувствовал, что говорит лишнее, обидное, но уже не мог остановиться, будто под откос катился. — Это ты не понимаешь, как Степан работает и сколько ему еще надо учиться, а другие понимают, не думай…

— Очень даже хорошо понимают, не думай, пожалуйста! — поспешно добавил Вадик.

— Желаю Степану хоть раз с моим батькой вровне сработать, — продолжал катиться под откос Паня. — Если он так сработает, я тебе всю мою коллекцию с товарищеским приветом отдам, да еще поклонюсь, а лучше моей коллекции ни у кого нет, хоть некоторые и задаются железными кошельками… Да, отдам коллекцию, когда Степан нагонит моего батьку, только имей в виду: мы, Пестовы, никогда в последних не ходили и не собираемся. Заруби на носу и до свидания!

— Понимаешь теперь, Федька, какой это тип? — спросил Гена, задумчиво глядя в небо.

— Понимаю, — едва разжав губы, ответил Федя. — Настоящий тип.

— Кто тип? — вскинулся Паня. — Повтори, кто?

— Тот, кто спрашивает, — хмуро сказал Федя. — Твой отец знаменитый горняк, его все хвалят, а ты чего к нему примазываешься? «Мы, Пестовы, мы, Пестовы»! При чем тут ты? Кое-как учишься, хвастаешься да всех обижаешь. Какой ты после этого Пестов? — И Федя закончил бой сокрушительным ударом: — Вовсе ты не Пестов, а знаешь, кто ты? Самозванец — и больше ничего. Гришка Отрепьев ты!

Взяв Женю за руку, Федя стал подниматься по лестнице, не оборачиваясь.

— Самозванец? Давно догадывались? Молодец Федька! — хлопнул ладонью по лестничным перилам Гена.

— Довольно даже глупо! — выкрикнул Паня, чувствуя, что произошло нечто крайне неприятное.

— Носи, носи на здоровье, по Сеньке шапка! — засмеялся Гена.

— Федя, Федуня, все Панины камешки будут моими!

Подпрыгивая на лестничной площадке, Женя пропела:

— Приготовь мешок под мамоновский шлак! — посоветовал ей Вадик.

— Мэ-э!

Полукрюковы скрылись за краем уступа.

Непримиримые

Гена не пошел с ними.

Стройный, в вышитой украинской рубашке с отложным воротником, в длинных, хорошо выутюженных брюках и начищенных ботинках, он, не вынимая рук из карманов, с щеголеватой смелостью сошел по ступенькам крутой лестницы. В трех шагах от Пани он остановился и сказал в сторону:

— Есть разговор, Пестов…

— Поговорим… — буркнул еще не пришедший в себя Паня.

— Один на один, — добавил Гена.

— Ух, хоть целый день говорите! — обиделся Вадик, очень заинтересованный предстоящим объяснением своего друга со своим недругом.

Мальчики поднялись по лестнице и пошли в обход второго карьера к площади Труда. На душе у Пани было худо и с каждой минутой становилось все хуже. Особенно неприятно было то, что разговор с Федей произошел в присутствии Гены. Недаром он так выразительно посвистывает сквозь зубы.

— Что же ты не начинаешь? — придирчиво спросил Паня.

— Можно… — согласился Гена.

Переложив тяжелый мешочек с одного плеча на другое, Паня притворился, что следит за Вадиком, который петлял по пустырю, преследуя ящериц.

В раннем детстве и в младших классах Паня и Гена дружили. Это была дружба, прерываемая частыми ссорами, за которыми следовали непрочные перемирия. Оба самолюбивые и неуступчивые, Гена и Паня находили бесчисленные поводы для споров, но два из них оказались решающими. Когда мальчики были в четвертом классе, разгорелось соревнование между Григорием Васильевичем Пестовым и отличным машинистом экскаватора Львом Фелистеевым, дядей Гены. Весь Железногорск следил за этим соревнованием. Большую пользу принесло оно Горе Железной, так как экскаваторщики обоих карьеров потянулись за Пестовым и Фелистеевым, и выработка на руднике сильно поднялась. Но мальчики увидели в соревновании главным образом борьбу за первое место на руднике, и однажды в классе, при всех ребятах, Паня заявил, что он «побил» Гену.

В пятом классе Паня снова «побил» своего соперника.

Когда ребята, по совету Николая Павловича, организовали краеведческий кружок, они выбрали старостой кружка Паню Пестова, признанного знатока самоцветных угодий. А ведь как хотелось Гене быть старостой! И снова Паня не раз и не два уколол Гену при всех ребятах… Словом, немало горьких минут пережил обидчивый Гена по милости Пестова-младшего, и непрочную дружбу заменила устойчивая неприязнь. «Нашла коса на камень», как выразился об отношениях этих мальчиков старший пионервожатый школы Роман.

Неприязнь — плохие очки. В эти очки видишь только отрицательные черты нелюбимого человека. Паня видел лишь то, что Гена всегда добивается верха, и не хотел заметить, что Гена учится все лучше, крепко держит слово, охотно помогает ребятам в ученье и в спорте. Гена ни разу не упустил случая заявить, что Паня хвастун, жадюга, и не замечал, что Паня становится скромнее, сдержаннее, отдает много времени краеведческому кружку, даже учится лучше.

В пятом классе сталкивались, вздорили мальчики реже, чем раньше, но зато и не обменялись ни одним добрым словом, ни одного общего дела не смог найти для них председатель отрядного совета Егорша. Там, где был Гена, не было Пани, и наоборот.

И сейчас идут они через пыльный пустырь почти плечом к плечу, но между ними будто стена стоит, и ничего хорошего не ждут и не хотят они один от другого.

— Скажи, Пестов, когда ты получил с Октябрьского рудника письмо о малахите? — спросил Гена.

У Пани ёкнуло сердце: это началось следствие по поводу ножичка, выигранного Вадиком.

Он ответил:

— Я в прошлую субботу письмо получил…

— А когда Вадька Колмогоров узнал, что ты получил письмо?

— Ну когда… Ясно, что я ему сразу позвонил…

— А мне Вадик о письме ничего не сказал, чтобы спорить наверняка. В среду мы заспорили, а в четверг вы к Дружину поехали… Ты знал, что Вадик хочет со мной спорить о малахите? Признайся, если духа хватит: знал?

— И ничего подобного, вовсе не знал!.. Он у меня не спросился, он сам… Я его еще ругал за это сегодня… — Паня увидел на лице Гены едкую улыбку и вспылил: — Когда я врал? Врал я тебе когда-нибудь, скажи?

— А почему ты так покраснел? Правда глаза колет, да? Не крутись, Пестов, не вывертывайся. Ловко вы с Вадиком меня подловили! Конечно, я не имел права ставить в заклад ножичек, потому что это дядин подарок, но и вы не имели права так спорить. Слышишь? — Гена разволновался, голос его зазвенел от возмущения, но он сразу сдержал себя и закончил четко и сухо, будто объявил приговор: — До сих пор я думал, что ты только задавака и жадюга, а теперь вижу, что ты еще и ничтожный мошенник… Не желаю с тобой даже по одной дороге ходить!

Свернув с тропинки, он зашагал через пустырь напрямик.

— Врешь ты, выдумываешь! — крикнул ему вслед Паня. — Досадно тебе, что я тебя малахитой побил. Ага!

Гена не обернулся.

— Девчонка ты после этого! Слышишь, девчонка, косички заведи с бантиками! — надрывался Паня, надеясь, что Гена разозлится, услышав кличку, данную ему в школе за миловидность, и можно будет продолжить объяснение.

Но Гена пренебрежительно, через плечо ответил:

— Девчонкой меня уже никто не дразнит. Я на футбольном поле показал, какая я девчонка. И на малахит мне плевать. А самозванца ты еще от всех услышишь, потому что ты не Пестов, а Гришка Отрепьев.

К Пане подбежал Вадик и по выражению его лица понял, что разговор с Геной был весьма неприятный.

— Ну что? — спросил он.

— «Что, что»! Генка говорит, что я о вашем споре знал, что мы с тобой заодно его подловили. Теперь он со зла прославит нас жуликами… И самозванца будет мне лепить по всей Горе Железной!

— А ты испугался? Ты не обращай внимания, — беспечно ответил Вадик, подбрасывая нож на ладони. — Эх, штучка, красота! Генке просто жаль ножика… Носи ножичек сегодня и завтра, Пань. Не хочешь — как хочешь!

Он возобновил погоню за ящерицами, а Паня побрел через пустырь, переживая только что разыгравшуюся историю: попал в жулики, получил дурацкую кличку… Кто самозванец? Сын Пестова — самозванец? Что за ерундовая чепуха! Но кличка крепко засела в памяти — не отделаться.

«Самозванец, самозванец!» — ехидно цокали рудники в мешочке.

Сняв мешочек с плеча, он завязал его туже.

— Эй, самозванец, смотри, какую ящерицу я поймал! — крикнул Вадик.

Разъяренный Паня погрозил ему кулаком.

Непонятная игра

— Тесто что-то не распушилось, должно быть дрожжи ленивые попались. Уж и не знаю, станете ли кушать? — сказала мать и сняла полотенце с пышного, румяного пирога.

Проголодавшийся Паня на время забыл о своих неприятностях.

— Попробуем и строго оценим! — пробасил он, грозно глядя на пирог.

— Твоей критики я не боюсь, тебе только бы тесто погорячей было, — улыбнулась мать и положила на его тарелку богатырский кусок.

Хорошо, что мать привезла детский сад с дачи. Только теперь, когда Мария Петровна снова взяла домашние дела в свои руки, все по-настоящему поняли, как им ее недоставало. Необыкновенно вкусным показался Пане пирог, он ел и вздыхал от удовольствия.

— Вопрос о критике отпадает, — решил отец, покончив со вторым куском. — Принимай, Маша, хозяйственный отчет. Ребята обуты-одеты, все, что требуется для ученья, имеется, а чего еще нет, то мы завтра на школьном базаре прикупим. Подпол я обкурил серой, хоть сейчас картошку закладывай, крышу на дровянике починил… Во Дворец культуры приезжает драматическая труппа. Я на три абонемента записался и в детский театр один абонемент заказал… Кажется, все.

— Все будет, когда ты путевку в дом отдыха на сентябрь возьмешь, — поправила его Мария Петровна.

— Батя, из дома отдыха вернешься — и сразу машину купим, — напомнил Паня. — В автомобильном магазине сейчас машины вишневого цвета есть. Ох, и красивые!

Отец закурил и позвенел ложечкой в стакане, гоняя чаинку.

— Нет, Маша, я отпуск на декабрь перенес, — сказал он. — В сентябре, не позже, за проходку выходной траншей возьмемся. Работы прибавится, трудно всем будет. Душа не позволяет при таком положении карьер бросить… Сегодня я опять в Мешок наведался. Присматриваюсь, как молодые кадры справляются, наши военные герои… Хорошие ребята, орденов на них не счесть, на медалях вся география обозначена. И грамотность есть, и желание имеется, а должной хватки еще нет. Ну как не помочь таким, как мой новый знакомец Степан Полукрюков! Пришел он ко мне в карьер подучиться. Что ж, подучим!

— Как это будет хорошо, папа! — воскликнула Наталья и осеклась, замолчала.

— Батя уже Степану Полукрюкову помогает, — сказал Паня. — Сегодня затвор ковша за одну минуту наладил.

— Видишь, Панёк, что получается, — продолжал Григорий Васильевич. — Машину к празднику покупать — значит, сейчас надо гараж строить, а работа никак не позволяет. Подождем до весны, я так думаю.

У Пани даже дыхание перехватило… Не въедет во двор Пестовых к празднику машина, сверкающая лаком и никелем, та заветная машина, в которой Паня мысленно совершил столько путешествий по Уралу… Полно, не ослышался ли он?..

— Да-а, «подождем до весны».. — сквозь слезы забубнил Паня. — Вся Гора Железная машины покупает — и Колмогоровы, и Самохины, только мы не… не покупаем. Даже мотоцикла с кареткой нет.

— Помолчи, — строго остановила его мать. — Отец свой отдых ради дела отложил, а тебе все равно машину подай. Бессовестным за лето стал!

— Не разобрался он еще, — объяснил выступление Пани отец. — А ты, Наташа, не жалеешь, что с машиной повременим?

— Что, папа? — переспросила Наталья.

— Вот то! — упрекнула и ее Мария Петровна. — С тобой отец говорит, а ты не слушаешь, задумываешься, будто случилось у тебя что неладное. Куда ты?

— Посуду мыть… Скоро Фатима за мной придет. — Наталья прижалась раскрасневшейся щекой к смуглой щеке матери. — У меня все совершенно, совершенно благополучно, мамуся…

— То ничего не слышишь, то ласкаешься, как котенок… — покачала головой мать.

Родители составили хороший план. Мать наведается в детский сад, отец вздремнет, а вечером все Пестовы, ради кануна выходного дня, отправятся в парк культуры и отдыха, покатаются на лодке, может быть посмотрят кинокартину. Но теперь все это показалось Пане совершенно неинтересным.

— Пань! Неси мяч, идем играть, я уже пришел! — донесся в открытое окно зов Вадика.

Выкатив из-под кровати волейбольный мяч, Паня отправился на улицу рассеять свое новое огорчение.

Солнце жгло беспощадно. Заводские дымы стояли в воздухе неподвижно, как толстые витые колонны, едва выдерживающие тяжесть раскаленного небосвода. Но сражение на волейбольной площадке за домом Пестовых не затихало ни на минуту.

Разгоряченный, вспотевший, Паня прибежал во двор, стал на завалинку под кухонным окном, хотел попросить у Натальи напиться и не издал ни звука.

Сестра сидела посередине кухни на одной табуретке со своей подругой по техникуму — маленькой, скуластой и черноглазой Фатимой Каримовой.

— Только ты молчи, молчи, Фатя! — Наталья закрыла лицо руками, будто ей стало стыдно, и пригрозила: — Если кому-нибудь скажешь, я, вот увидишь, умру!

— Да не скажу я, никому не скажу! — Фатима поцеловала Наталью. — А ты назови, ну назови!

— Ой, что ты! — испуганно затрясла головой Наталья. — Ни за что, ни за что!.. Не щекочи меня, Фатька, а то я завизжу… Папа спит…

— Не говори, все равно догадаюсь…

Проказливая Фатима стала называть буквы алфавита, а Наталья все трясла головой.

Фатима называла буквы одну за другой:

— Эм, эн, о…

Конечно, Паня тоже принял участие в непонятной игре.

— Пэ-э! — тоненько сказал он.

Подружки вскочили. Наталья схватила Паню за плечи:

— Подслушиваешь, подслушиваешь, негодный!

— Дай, дай я ему уши пообрываю! — тянулась к Пане сердитая Фатима.

— Ничего я не подслушивал, — оправдывался Паня, вертя головой, чтобы избежать ее цепких пальцев. — Очень мне нужно какие-то ваши секреты подслушивать… Я пить хочу, Ната!

— Не трогай его, Фатима, он такой противный стал… — Наталья протянула Пане ковшик: — Пей маленькими глотками, а то простудишься. У-у, бессовестный!

Он пил долго-долго, самыми маленькими глотками, причмокивал и кряхтел, соображая, как бы расквитаться с Фатимой за ее кровожадные замыслы, но ничего путного не придумал.

— Знаю, почему вы в азбуку играли… Не беспокойтесь, все знаю! — сказал он с хитрым видом, хотя не знал ровным счетом ничего.

— Уйди! — замахнулась на него полотенцем Наталья.

Он спрыгнул с завалинки.

— Вылетели из игры с треском-грохотом, — размазывая пот по лицу, доложил Вадик, когда Паня вновь появился у волейбольной площадки. — Это ты виноват. Очень нужно было брать в команду Вальку Валина. Он же только под ногами путается!

Друзья уселись в тени под забором.

Вадик пожаловался:

— Тоже новости!.. Сегодня я за обедом сказал папе, что автомобильный магазин получил «победы», а он как закричит: «Не приставай с глупостями, достаточно с тебя арифмометра!» Очень остроумно арифмометр с «победой» сравнивать… Будто я виноват, что у папы будет много работы на траншее… Наверно, твой батька скорее машину купит, чем мы, правда?

— Да-а, жди! Ему тоже траншея мешает.

— Тогда хорошо: у нас вместе машин не будет! — утешился Вадик. — Смотри, какая туча…

Густосиняя туча катилась по небу. Быстрое, даже торопливое движение этой громады при полном безветрии внушало чувство тревоги. Край тучи будто срезал солнце, на Касатку упала зеленовато-желтая тень, и запахло дождем. Подгоняя мальчиков, первые капли тяжело и редко зашлепали по листве, зашумел ветер, прокатился ворчливый гром.

Можно было подумать, что этого и ждали взрывники в карьере, чтобы начать соревнование с грозой. Они так дружно рванули гору, что земля под ногами качнулась, зазвенела посуда в доме.

Пестовы сошлись в столовой. Мать собирала к вечернему чаю, отец читал газету, а Наталья сидела на диване с шитьем в руках. Она опасливо взглянула на Паню и укололась иголкой.

Мальчики прилипли к окну и стали наблюдать грозу. Молнии обильно сыпались на Железногорск, то прочерченные сверху вниз острым огненным карандашом, то расплесканные ослепительной вспышкой в пал неба, то похожие на деревья, растущие корнями вверх. Блеск молний отражался в мокрых крышах, как в бесчисленных зеркалах, над Касаткой стоял немолчный грохот, через правильные промежутки времени из рудничного карьера доносились раскатистые взрывы, сотрясавшие землю. Ничто не могло помешать Горе Железной делать свое дело.

Важная новость

Отшумел гром. Плеснула последняя горсть ливня, брошенная на землю уходившей тучей…

— Кончилось, кажется, — с облегчением вздохнула Мария Петровна.

И в эту самую минуту стукнула входная дверь. Кто-то, тяжело переступая, вытер ноги о половичок в передней; густой, рокочущий голос спросил:

— Дома хозяева?

Пестов поспешил навстречу гостю:

— Входите, Юрий Самсонович! Дайте я макинтош повешу…

В столовую вошел секретарь рудничного партийного комитета Борисов, такой плотный, что, казалось, под ним прогибается пал. Держался он прямо, высоко подняв голову с коротко остриженными седыми волосами. На темнобронзовом лице выделялись рыжеватые усы и брови.

— Здравствуйте! На десять минут к вам. Претендую на стакан чая с малиновым вареньем, — пророкотал он, здороваясь с женщинами. — Собирайтесь, Григорий Васильевич, за нами сейчас генерал-директор заедет. Он звонил мне… Товарищи из обкома партии приехали. Хотят побеседовать с горняками перед внеочередным заседанием бюро горкома партии.

— Спешное что-нибудь? — насторожился Григорий Васильевич.

— Не спешное, а сверхспешное. — Юрий Самсонович взял из руте Марии Петровны стакан чая, тотчас же отставил его и прошелся по комнате, теребя усы. — Ну, выходит по-нашему, Григорий Васильевич. Обком поддерживает нас по вопросу о снабжении домны Мирной. Надо полностью обеспечить домну Мирную нашей железногорской рудой, не ухудшая снабжения других домен. Железная дорога завалена грузами, возить руду из Белоярска для домны Мирной почти невозможно… Представляете, что это значит?

В комнате все затихли…

Уже давно горняки говорили о том, что нужно дать руднику вторую — выходную — траншею, чтобы рудничный транспорт входил в карьеры по одной траншее, а выходил по другой без задержек и чтобы выдача руды увеличилась. Это дело казалось очень далеким, и вдруг оно надвинулось вплотную, стало срочным и боевым.

— Домну Мирную задуют шестого ноября, и не накормим мы ее рудой, если к этому времени траншею не пройдем. — Григорий Васильевич развел руками. — Мы тут судили-рядили, сроки выбирали, раскачивались, а дело так повернулось: за два месяца дай траншею и обходную железную дорогу от Крутого холма до Сортировочной! За два месяца, не больше!

— Ух!.. — шепнул Вадик, округлив глаза. — Слышишь, Панька?

Слышал ли Паня! Он ловил каждое слово, уже охваченный надеждой, что и это дело, имеющее для рудника такое значение, не пройдет мимо его батьки.

— Трудновато будет, трудновато… — проговорил Григорий Васильевич и ушел в спальню переодеваться.

— Да, будет нелегко, — сказал Юрий Самсонович, когда Григорий Васильевич появился снова, уже в своем новом костюме. — А впрочем, учтите, что нам помогут и металлурги и железнодорожники. Ведь они заинтересованы в том, чтобы домна Мирная плавила местную, а не привозную руду… К тому же на проходку траншеи мы, конечно, поставим лучших мастеров во главе с Пестовым. Ведь так?

От радости Паня чуть не заплясал: вот какая работа ждет батьку!

С улицы послышался гудок.

Мальчики выскочили на улицу и проводили взглядом машину, увозившую Пестова и Борисова.

— Мне домой надо, — сказал Вадик.

— Зачем?.. Сейчас ребята на площадку сбегутся, мы реванш возьмем.

— Хитрый какой! Вы уже всё знаете о траншее, а моя мама, может быть, не знает.

Мальчики со всех ног бросились вниз по улице Горняков.

В квартире Колмогоровых было тихо, так как Зоя и самый младший Колмогоров, Ваня, ушли к соседям, отец еще не вернулся из карьера, а мать Вадика, Ксения Антоновна, работала в столовой, разложив на обеденном столе таблицы и чертежи.

Инженер Ксения Антоновна Колмогорова, полная женщина с ниточками седины в черных волосах, вообще всегда была очень занята. Она проводила много времени на рудничных стройках, дома писала диссертацию, а в редкие свободные минуты становилась обыкновенной мамой, боящейся детских болезней, взрывов и ужей.

— Ребятишки, ни звука! — сказала она, передвигая рейку логарифмической линейки и записывая цифры в блокнот. — Постарайтесь обойтись без взрывов. Сидите в столовой, только не тащите сюда ваших ужасных животных.

— Мама, ты знаешь, траншею надо пройти за два месяца и дать руду домне Мирной, как только ее построят! Спроси даже у Пани! — выпалил Вадик.

— Выдумки! — недоверчиво взглянула на него Ксения Антоновна. — В чем дело, Паня?

Выслушав рассказ Пани о недавнем разговоре старших в доме Пестовых, она задумалась, вертя линейку в руках, потом укоризненно сказала:

— Давным-давно надо было взяться за это дело…

— Ну, бежим играть, — сказал Паня, когда Ксения Антоновна пошла в кабинет Колмогорова звонить по телефону.

— Подождешь, — уперся Вадик. — Скоро папа придет из карьера, мы ему тоже сделаем доклад. А пока будем осваивать арифмометр «Триумф».

Он притащил арифмометр, сел на коврике возле пианино и с важным видом предложил Пане:

— Давай какие хочешь цифры, а я буду их умножать с быстротой молнии. Увидишь, как здорово я механизировал арифметику.

Но молния не успела блеснуть ни разу. В столовую вернулась Ксения Антоновна, за нею, размахивая нотной папкой, влетела толстушка Зоя, а затем появился со скрипичным футляром в руках краснощекий Ванька, больше известный под именем Опуса, потому что он исполнял на скрипке какие-то опусы для начинающих юных дарований.

— Мама, скажи папе, чтобы он чувствительно наказал Взрывника! — затараторила Зоя. — Мы пришли к Сургаевым, Ваня хотел выступать — и вдруг, представь себе, из скрипичного футляра высунула голову противная Вадькина гадюка и стала шипеть… Все страшно испугались, и выступление Вани не состоялось.

— Вадь нарочно засунул ужа в футляр, — уверенно заявил Опус.

— Ну и что же? Подумаешь, важность твой футляр! — рассердился Вадик. — Надо же ему спокойно переварить ящерицу… Опус, не смей вынимать ужа!

— Ты же не даешь мне читать твоих Жюль-Вернов… — стал торговаться Опус.

— Невозможный дом! — вздохнула Ксения Антоновна. — Хорошо, что я успела поработать.

Послышался голос:

— А как бы это сделать, чтобы молодежь вообще шумела поменьше?

На пороге столовой, упершись руками в дверные косяки, стоял Филипп Константинович Колмогоров. Горняки говорили, что если сложить Колмогорова вдвое, то получится мужчина хорошего среднего роста и не очень полный — таким высоким и тонким он был. Еще говорили, что Филипп Константинович днюет и ночует в карьере. Летом он так загорал, что кожа на носу и скулах шелушилась, а зимой нередко обмораживался, хотя и хвалился, что кожа у него дубленая.

Ребята побаивались Филиппа Константиновича, так как он был всегда серьезен и почти всегда резковат.

— Филипп, ты знаешь, траншею… — начала Ксения Антоновна.

— …надо пройти за два месяца, — закончил Колмогоров. — Я только что от генерал-директора… Говорили о новом строительстве. Проект, сроки, план технического оснащения стройки — все придется пересмотреть. Большие затруднения будут с рабочей силой. Я отвечаю за всю стройку на Крутом холме… Пойдем ко мне в кабинет, потолкуем. — Он обратился к ребятам: — Надеюсь, последние часы моего пребывания дома не будут омрачены скандалами.

— Папа, ты позволишь мне ходить к тебе на Крутой холм? — спросил Вадик.

— Не вижу в этом необходимости, — коротко ответил Филипп Константинович.

— Панька, слышишь, мой папа и твой батька сдадут траншею в два счета! — заявил Вадик, когда старшие ушли. — И все равно я буду ходить на Крутой холм, увидишь! Папа всегда так: сначала откажет, а потом разрешит…

Он сделал отчаянную попытку пройтись на руках, что ему никогда не удавалось, и шлепнулся на пал.

Домой Паня вернулся поздно и застал мать и Наталью в хлопотах. Мать на кухне резала пирог и приглядывала за кипевшей кастрюлькой, а сестра уже накрыла на стол и переливала пиво из запотевшего бидона в графины.

— Мам, у нас сегодня гости будут! — обрадовался Паня.

— Вовсе это не твоя забота. На часы погляди. Пей молоко да спать ложись.

— Пань, тебе все время звонят, — вполголоса сказала Наташа, когда он ужинал, устроившись на уголке стола. — Мальчишки какие-то. И так глупо спрашивают: «Здесь живет самозванец Панька?» Почему тебя так прозвали?

— Потому что… получат от меня пареного-жареного!

Он бросился к телефону и спросил у дежурной на коммутаторе:

— Валя, кто мне все время звонит?

— Что я тебе, личный секретарь! — раскричалась Валя. — Постой, опять вызывают…

В трубке запищал противный, явно поддельный голос:

— Здесь живет самозванец Панька?

— Генка, если будешь еще звонить мне…

— Я не Генка, врешь!..

На последнем слове писк сорвался, голос стал обыкновенным, и Паня убедился, что звонит не Гена. От этого было не легче, даже наоборот: значит, кличка уже пошла гулять по поселку… Паня допил молоко, но последние глотки показались ему горькими.

Приготовившись ко сну, он сел на кровать и задумался. День, безоблачно начавшийся знакомством с Неверовым, прошел и хорошо и плохо, но, как казалось, плохого было слишком много… Самозванец?.. Как это самозванец! Паня всегда считал, что отец и он — это одно и то же, что отец безраздельно принадлежит ему со всей своей славой. И теперь, когда Паня так блестяще решил задачу о малахите, доказав этим, что он — Пестов, Пестов и еще раз Пестов, теперь, когда в дом Пестовых постучалось новое богатырское задание для Григория Васильевича, все ребята станут говорить, что Пестов — это одно, а Панька — только самозванец и вовсе даже не Пестов. Конечно, это глупо, но… на душе становится все хуже и хуже.

Вошла Наташа, переоделась за ширмой, надушила платочек, села рядом с Паней и обняла его:

— Пань, наш девичий хор новую песню разучивает. Старая песня, душевная такая, трогательная.

Она тихонько запела:

— Тебе нравится, Пань?

— Ничего… Только всё слезы и слезы. Лучше, если песня веселая… А жемчуга на Урале вообще даже нет.

— Нет, мне очень нравится… Милая песня… — Наташа подошла к зеркалу и необычно долго поправляла волосы. — Пань, почему ты вдруг сказал «пэ»? Помнишь, на кухне, когда у нас Фатима была.

— Очень интересно! — невольно улыбнулся Паня. — Скоро техникум кончишь, а не знаешь, какая буква стоит после «о». Ясно, «пэ»…

— Да-да, конечно! На старости лет вдруг забыла азбуку…

— Ну, положим, ты не очень старая, тебе только девятнадцать. Не то что бабушка Уля. Та старая как следует, на мировой рекорд.

— Откуда ты взял, что мне девятнадцать? — сказала Наташа. — Исполнится девятнадцать через два месяца.

— Ната, а кто у нас сегодня будет?

— Не знаю… Папа из горкома пошел в карьер и звонил оттуда, что к нам придет старый Чусовитин, потом Иван Лукич Трофимов, еще кто-то… и этот громадный, который тебя домой принес, когда ты ногу вывихнул…

— Полукрюков, — подсказал Паня. — Что это ты забываешь все на свете?

— Я же тебе говорю, что я старушка…

Она потушила свет в «ребячьей» комнате, напевая: «Старушка, старушка, старушка!», вышла и закрыла за собой дверь.

Меловая надпись

После вчерашней грозы небо наполнилось теплой густой синевой, заводские дымки бесследно таяли в легком воздухе, высоко над Касаткой крылатым дозором кружили голуби. Паня обрадовался, что такая погода выдалась в выходной день родителей.

Выполняя программу выходного дня, мать подала к чаю картофельные шанежки, будто сложила на блюдо маленькие золотые солнца.

Но дальше все пошло не так, как обычно.

— Сейчас в партком, к Борисову, ухожу, — сказал отец. — Перед бюро горкома побеседовать надо.

— А я к Фатиме, — вставила Наталья. — Девчата в лесопарк собираются за брусникой.

— А мне в школу… — сказал Паня. — А потом мы с батей на школьный базар пойдем. Правда, батя?

— И разбежитесь кто куда. Никогда и не поглядишь на вас толком! — пожаловалась мать.

— Да, прибавится хлопот нашему руднику. Шутка ли, на новые рельсы переходим! Вчера, Наташа, ты уже спать легла, а мы всё толковали да толковали, — говорил отец. — Дельный парень этот Полукрюков, приятно было его послушать. Поопасался Гордей Чусовитин, что непосильно, мол, будет транспорту оторванную породу из траншеи на дальний отвал возить. Тут берет слово Полукрюков. «Зачем, — говорит, — далеко возить! Старый карьер до самого донышка рудного месторождения дошел, так что можно породу из траншеи в первый карьер сбрасывать, ближний отвал устроить».

— Молодец! — воскликнула Наталья.

— Вовсе не молодец, потому что дно у первого карьера известковое, — напомнил Паня. — Известняки тоже для домен идут. Нельзя их заваливать.

— По-хозяйски судишь, старый горняк, да недалеко глядишь, — пошутил отец. — Ты вот что подумай: когда мы траншею закончим, с порожняком на руднике сразу станет легче. Если понадобится, мы отваленную породу из карьера, как перышко, выметем, известняки наново откроем… Ведь для нас сейчас главное — и траншею скорее пройти и работе рудника не помешать.

— Видишь, старый горняк! — усмехнулась Наталья.

— Нет, не глупое дело Степан Яковлевич предлагает, — признала мать. — Какой он большенный-высоченный, а до чего же скромный, воспитанный! Налили ему водки, а он: «Простите, зеленого вина не пью, на фронте даже в морозы его не принимал». Пива выпил для компании, да и то не в охотку. Вскипел самовар, так Степан Яковлевич его у меня отнял, сам принес… Будет у какой-то жены хороший муж, на ладошке ее понесет.

— Спасибо, мамуся, — сказала Наталья, как было положено говорить после еды, и убежала к себе.

Собираясь из дому, Паня тоже пошел в «ребячью» комнату. Он окликнул Наталью, спросил, будет ли она на школьном базаре; не получив ответа, глянул за ширму и увидел, что сестра стоит лицом к стене, прижав руки к щекам.

— Ты чего плачешь? — сразу расстроился он. — Очень даже странно с твоей стороны. Слышишь. Ната?

— Уйди! Вовсе не плачу! — шопотом быстро проговорила сестра. — Не кричи, а то мама услышит.

Она повернулась к Пане, и он убедился в своей ошибке. Сестра не плакала, но ее глаза, большие, синие и прозрачные, невиданно светились, в них были и радость и страх.

— Видишь, не плачу! — шепнула Наталья.

И тут же началось удивительное превращение. Будто тень облачка пробежала по ее лицу, глаза померкли, а на ресницах повисли и задрожали большие слезы.

— Ага, плачешь, честное слово, плачешь! Кто тебя обидел, ну? — стал допытываться Паня.

— Зачем ты все время подсматриваешь? — жалобно упрекнула его Наталья. — Никто меня не обидел…

Вдруг она за плечи притянула Паню к себе и, озорничая, подула ему в ухо, чего он терпеть не мог.

— Будешь подсматривать, будешь? — смеясь, спросила она.

Паня еле вырвался из ее сильных рук и выскочил из-за ширмы.

— Шальная! — сказал он. — То плачет, то дурит… Не понимаю, чего ты такая.

Из дому Паня вышел недоумевая: что случилось с сестрой?

Но задуматься над этим не пришлось.

Паня замер на месте, потом, сдерживая дыхание, сделал несколько бесшумных шагов.

Соседский мальчишка, второклассник Борька Трофимов, поднявшись на цыпочки, пачкал мелом забор пестовского дома. На заборе уже появилось написанное громадными буквами слово «Панка», то-есть Панька без мягкого знака, и «сам». Теперь второклассник, очевидно, решал трудный вопрос: как пишется слово «самозванец» — вместе или раздельно?

— Ты что это делаешь, а? — схватил его за руку Паня.

От неожиданности Борька уронил мел и широко открыл рот, готовясь зареветь «Мама!»

— Молчи, а то!.. — пригрозил Паня.

Борька засопел и стал оправдываться:

— Я нечаянно…

— Сам пишешь, да еще и врешь! Сейчас же говори: кто тебя научил такую чепуху писать? Генка Фелистеев, да?

— Не-е… Все мальчишки говорят, что ты самозванец.

Это смутило Паню.

— Не смей, не смей писать на нашем заборе! — тряхнул он Борьку. — Как стукну сверху вниз, так сразу пожалеешь!

— А я не боюсь! — осмелел Борька, придя в себя. — Ты все равно маленьких никогда не стукаешь…

Паня сдернул с его ноги сандалию:

— Принеси мокрую тряпку, тогда отдам.

Меловая надпись была уничтожена, но на душе остался неприятный осадок. В школу Паня шел неохотно, уверенный, что там его ждут новые неприятности.

Хрустальное яблоко

Во дворе, у школьного крыльца, вырос блестящий лес, на стволах и сучьях которого играли тысячи огоньков. Это были вешалки, сделанные артелью «Металлист», точно такие же, как в гардеробе Дворца культуры. Ребята помогали активистам родительского комитета вносить звеневшие вешалки в школу, и больше всех суетился Вадик.

— Пань, включайся! — крикнул он.

Вешалки переселились в раздевалку, где слесари скрепляли их в ряды, и друзья пошли смотреть дорожку-стометровку на спортивной площадке. Дорожка получилась отличная и, по выражению школьников, сама бежала под ноги. Начались пробные забеги. Паня, принявший в них горячее участие, раз за разом финишировал первым, но кто-то из зрителей громко спросил: «Эй, самозванец, своими ногами бегаешь или журавлиными?» Послышался смех, и от Паниного торжества не осталось и следа.

— Пань, знаешь, Генка подучивает всех ребят тебя самозванцем дразнить, — зашептал Вадик, отведя его в сторонку. — Все-таки надо с Генкой объясниться без слов. Ты начнешь, а я помогу.

— Ты же сам вчера говорил, чтобы я не обращал внимания, — горько улыбнулся Паня.

— Да, конечно… А если ты совсем не будешь обращать внимания, так все скажут, что ты бледный трус.

— Не лезь! Это из-за ножичка Генка так обозлился… Ты еще хочешь, чтобы нам и за драку попало?

— Попадет, да пройдет… А ты хочешь, чтобы все ребята тебя просмеивали и меня с тобой, да? Нечего с тобой даже дружить, если ты такой! — рассердился Вадик и убежал в зоокабинет.

Все бушевало в Пане. Нет, конечно, он не мог оставить без внимания Фелистеевские козни, он должен был немедленно принять меры. Но какие именно?

Неожиданно он увидел Гену.

Его недруг стоял на школьном крыльце, небрежно прислонившись к колонне, и что-то рассказывал смеющимся ребятам.

Паня засунул в карманы руки, которые сами собой сжались в кулаки.

— Привет, Фелистеев! — сказал он и с трудом перевел дыхание. — Ты, наверно, учишь ребят меня самозванцем называть? На здоровье, только глуповато ты делаешь, потому что самозванца Паньки нет. Начнется учебный год, так ты, девчонка, увидишь, сколько пятерок я тебе нащелкаю! — Пане не хватило воздуха, и он, шагнув к Гене, выкрикнул тонким, не своим голосом: — А если будешь еще меня мазать…

— Если буду, так что? — Гена побледнел, как всегда бледнел в боевые минуты. — Ах ты, ничтожный жулик, самозванец!

Тут уж Паня бросился на Гену, Гена бросился на Паню, но оба они как на стену налетели. Между ними встал Федя Полукрюков, будто припаянный к каменным плиткам крыльца. В холщовой блузе и высоких сапогах, он казался еще больше, чем обычно.

— Не мешай! — попробовал обойти его Гена. — Чего тебе нужно, Федька?

— А ничего! — Федя ловко захватил руки своего друга. — Ты драку здесь не заводи, влетит…

Раз-другой Гена попытался освободиться. Его лицо — лицо хорошенькой девочки — застыло, длинные ресницы закрыли глаза, а острые белые зубы крепко прикусили нижнюю губу. У Феди на покрасневшем лбу вспыхнула жилка, плечи высоко поднялись.

— Губу не прокуси, — посоветовал он Гене.

— Самозванца с какой-то стати защищаешь… Дай я его так проучу, чтобы всю жизнь помнил. Пусти!

— Остывай, остывай! — шутливо проговорил Федя. — Едем на речку копать песок для школьного сада. Купаться станем… Согласен?

— Нет… На тренировку нужно, — уже успокаиваясь, ответил Гена.

— Как хочешь… — Федя, еще не отпустив Гениных рук, сказал Пане: — Ты не связывайся. Иди, куда идешь, и не оглядывайся, орел.

— А ты не командуй!

— Уходи, пока цел! — крикнул Федя, и его глаза так блеснули, что Паня невольно отступил.

Прежде чем открыть школьную дверь, он оглянулся.

Федя и Гена уже шли через двор.

Ребята, бывшие свидетелями безрезультатной схватки Пестова с Фелистеевым, оживленно переговаривались. На их лицах Паня увидел восхищение: вот так парень этот Полукрюков! Даже братья Самохины опасались Гены Фелистеева, а новичок оказался несравненно сильнее его. И, пожалуй, удивительнее всего было то, что Гена подчинялся ему…

Мрачный, как туча, Паня отпер дверь краеведческого кабинета.

Большая комната на четвертом этаже, отведенная под кабинет, еще недавно была пустой, а теперь в ней появился полированный овальный стол, хорошие стулья с клеенчатыми сиденьями, витрины под красное дерево, шкаф со стеклянными полками… Все это было на совесть сделано мастерами деревообделочного комбината. Оставалось только разложить экспонаты, собрать стенды и повесить портреты.

Забот было много, и Паня отдался им, как бы убегая, хоронясь от своих неприятных мыслей. Часа три он отбирал образцы для коллекций — подарков украинским и белорусским школам, написал типовой каталог для этих коллекций и вдруг увидел, что его рука выводит на листочке бумаги одно ненавистное слово: «самозванец, самозванец, самозванец…»

«Врут они, нет самозванца!» — подумал он и разорвал бумажку на мелкие клочки.

— Пань, Панька, падай в обморок!

В кабинет ворвался Вадик, наклонился и бросил что-то на пол.

К ногам Пани подкатилось круглое, непонятное… Он наклонился, поднял и остолбенел: на ладони лежал слегка матовый шар величиной с мяч для игры в теннис. Он был золотой, и самая яркая золотника повисла в середине шара. Он был холодный и от этого казался особенно тяжелым, увесистым. А когда Паня внес его в солнечный луч, он стал как сгусток золотого света… Яблоко! Это было хрустальное яблоко, мастерски отшлифованное песками Потеряйки за тысячи лет. Как давно мечтал об этом диве Паня! Он упорно копался в песках Потеряйки, да все бесплодно. На его памяти количество хрустальных яблок в Железногорске не изменилось — их было два в городском музее. Теперь он держал в руках третье яблоко, и притом крупное, безупречно правильной формы.

— Где?.. Где ты взял?

— Федька нашел! Федька Полукрюков, глинокоп. Он с ребятами сегодня копал песок на реке… Ему на лопату сразу два яблока попались. Другое яблоко даже еще лучше — синее, аметистовое, для задаваки Женьки. А это тебе… и мне, Пань, да? Генка Фелистеев ему за это яблоко сразу давал на выбор три камня из своей коллекции, и я тоже три камня из нашей. А Федька дает мне яблоко и говорит: «Скажи Пестову, чтобы на меня не сердился». Ну, это дудки, правда, Пань? А яблоко теперь наше задаром… Ой, как здорово!

Вслед за Вадиком прибежали другие ребята. Каждому хотелось подержать яблоко, посмотреть его на свет, прокатить по столу.

Егорша отвел Паню в дальний угол кабинета.

— Есть дело, — сказал он, придерживая Паню за локоть и улыбаясь, как человек, который придумал что-то приятное для всех. — Мы с Полукрюковым песок копали и поговорили… Федя будет в нашем звене.

— Так что? — сделал безразличное лицо Паня.

— Как это «что»? — удивился Егорша. — Я же тебе говорю: он будет в нашем звене. Только ему не нравится, что наше звено недружное. Вы с Вадиком против Фелистеева…

— А Фелистеев с Полукрюковым против меня и Вадика! — подхватил Паня. — Он тебе это сказал?

— Так ты же сам виноват, Панёк! Ты же виноват, признайся! — стал уговаривать его Егорша. — Я знаю, как ты вчера в карьере опять своим батькой занесся, Федю обидел. А Федька — парень дружный, он согласен с тобой помириться и Гену с тобой помирить. Идет?

— Идет, да не доходит! И мириться с ним никогда не буду, мой сказ — всему делу отказ, — зарекся Паня, и его щекам стало жарко. — Ишь, какой хороший! Кличку такую прилепил, что меня вся школа просмеивает, а теперь лезет мириться, хрустальное яблоко дарит… Передай ему, если взялся между нами бегать, что мне подарков от него не нужно. Пускай берет за яблоко три любых камня из моей коллекции, а не хочет — не надо! Пусть яблоко своему Генке отдаст, плакать не буду.

— Не прыгай!.. Самозванца он тебе влепил по-снайперски! — в свою очередь, вскипел Егорша. — Будешь знать, как людей обижать. — Ты бы спасибо сказал, что после этого Федя согласен на мировую. Идем мириться! — И Егорша схватил Паню за локоть.

— Ты свою справедливость не показывай! — оттолкнул его Паня. — А если хочешь знать, так я самозванца на свой счет совсем не принимаю. Увидите еще, какой я самозванец! Откроете рты и закрыть забудете… И разговаривать больше нечего!

Заперев кабинет, Паня ушел, оставив яблоко в нижнем ящике шкафа, предназначенного для самоцветов, — яблоко такое желанное и вдруг ставшее постылым, безнадежно чужим. Он даже не обернулся, когда Егорша в последний раз попытался его удержать: «Пань, идем к Полукрюкову!» Нет, не бывать этому, не протянет он руку Федьке, а тем более Генке.

«Не на такого напали, меня и за тысячу яблок не купишь… Со всеми дружил и дружить буду, а с ними не желаю. И докажу, докажу им, какой такой я самозванец!» — мысленно твердил Паня.

Разговор в саду

На Центральной плошали Железногорска в последний день каникул хозяевами были школьники.

Железногорский универмаг отгородил большой кусок площади забором из красных, желтых и зеленых очиненных карандашей в рост пионера. Столбами входных ворот служили громадные круглые пеналы, разрисованные пестрыми цветами. Вверху между пеналами блестела вывеска: «Школьный базар».

— Хвалю за аккуратность, — сказал Григорий Васильевич, увидев сына. — Пойдем, времени у нас маловато.

Они очутились в толпе озабоченных покупателей. Особенно волновались малыши, пришедшие сюда со своими родителями, чтобы стать обладателями таких привлекательных предметов, как ученическая сумка, голубая ручка с пером «86» и чернильница-непроливайка, кого хочешь замарай-ка.

Давно ли Паня был одним из самых шумливых посетителей школьных базаров! А теперь он покровительственно уступает дорогу пискливой мелюзге и не очень удивляется выдумкам универмага. Вот киоск в форме раскрытого букваря, вот киоск-парта. Ничего себе… Медленно вращается ромашка, у которой вместо лепестков ученические перья величиной с лыжу. Тоже неплохо… Пронзительно пищит Петрушка, самоотверженно сражаясь с двойками. Пестовы посмотрели и на Петрушку.

— Обсудим, что нужно купить, — приступил к делу отец. — Как ты думаешь, шестиклассники тоже сумками дерутся?

— Случается, конечно, — улыбнулся Паня.

— Дикость это — хлопать друг друга сумками. Свою ты так обработал, что страшно в руки взять.

— Это еще ничего… У Вадьки один раз от портфеля только ручка осталась, а портфель через забор перелетел.

В собственность Пани перешел портфель из желтой кожи со звонкими замочками, пенал из прозрачной пластмассы и тетради.

— Шум, пискотня, даже голова закружилась, — сказал Григорий Васильевич, когда замочки портфеля щелкнули в последний раз. — Пойдем в сад, отдохнем немного.

По аллее городского сада они дошли до фонтана, шумевшего высокими пенистыми струями, и выбрали скамейку в тени. Продавщица мороженого прокатила мимо них свою тележку; отец взглядом предложил: «Хочешь?», но Паня отрицательно качнул головой.

— Как будто ничего не забыли? — спросил Григорий Васильевич.

— Всё купили, спасибо, батя!

— Учись не ленись, двоек домой не носи.

— И троек даже не будет! — сказал Паня.

— Каждый год мы это слышали, — усмехнулся отец.

— Не будет, — уверенно повторил Паня. — Четверки сначала, может быть, проскочат, а к концу года и от четверок отделаюсь. Если даже тройку принесу, можешь, батя, меня неверным человеком назвать. Сказано слово — не ломается, не гнется и назад не берется! — твердо закончил он.

Григорий Васильевич вгляделся в его лицо:

— Похоже, ты обязательство взял? Ты это подумавши или под горячую руку, по случаю нового портфеля?

— Сам увидишь, батя!.. Ты проходи траншею по-геройски, на новый орден, а я…

— Ишь, ишь, сколько в тебе этой гордости! Лопатой ее не разгребешь…

Из-за поворота дорожки появилась семья Трофимовых в полном составе. Впереди шествовал важный-преважный второклассник Борька в матроске с невероятными золотыми и серебряными сверхадмиральскими нашивками. За Борькой рука об руку следовали его родители — Варя в голубом шелковом платье и Иван Лукич в своем лучшем выходном костюме. Как видно, они тоже собрались на школьный базар.

Григорий Васильевич приподнялся, снял шляпу и приветливо раскланялся.

— Ой, Панечка, милый, хорошо, что тебя увидела! — обрадовалась Варя Трофимова и направилась к Пестовым.

Паня сразу почувствовал неладное. Какое там дело могло быть у Вари к нему? Он вообще недолюбливал Варю и про себя называл ее притворщицей. В присутствии старших Пестовых она говорила с Паней сладким голосом, а в их отсутствие не упускала случая придраться к нему, припомнить ему любую шалость и сравнить Паню со своим ненаглядным Бориской, конечно в пользу последнего. И сейчас по сладенькой улыбочке Вари было видно, что она припасла для Пани хороший «подарочек».

— Панечка, голубчик, — пропела Варя, — какие-то хулигашки на вашем заборе кругом написали, что ты самозванец, так ты не подумай на Бориску, не обижай маленького, а то уж и так ему от тебя житья нет.

— Это не я! — подтвердил Борька. — Это другие мальчишки писали, а мне от тебя житья нет…

— Да и куда ему, глупенькому! По почерку видно, что не он писал. — Варя обратилась к Григорию Васильевичу: — Просто ужас, какие озорные ребята на нашей улице завелись! Такое выдумывают, так обзывают… — В заключение она еще добавила Пане горчицы: — Будет тебе, миленький, работа — забор каждый день мыть.

Ушли Трофимовы…

Теперь Паня сидел не на обычной садовой скамейке, а на куче раскаленных углей и не смел нарушить бесконечное, как ему казалось, молчание.

— Это что же такое, почему тебя так? — спросил отец, тронув его за плечо. — Чего молчишь?

Не подняв глаз, Паня пробормотал:

— Чудаки всякие дразнятся…

— Самозванцем-то, самозванцем почему тебя прозвали, ну?

С невероятным трудом Паня выговорил:

— Потому что ты самый знаменитый горняк, а я учусь по-среднему… И заношусь будто…

— Будто? — повторил последнее слово Григорий Васильевич. — Видать, не будто, а и впрямь, если такое про тебя распускают… Эх, ты!.. Говорил мне Николай Павлович, что ты словно постарше, поумнее становишься, да все это на самом деле «будто», и ничего больше.

Только теперь Паня решился взглянуть на отца. Печальным, даже постаревшим показалось ему лицо батьки.

— Батя, я же сейчас меньше заношусь, а они всё пристают и пристают! — с отчаянием воскликнул он. — А другие разве не заносятся? Получил горновой Самохин орден, так Колька и Толька на руках друг за другом по всему классу целый день ходили. Им можно, а мне почему-то нельзя, да?

— Ты что простачком прикидываешься? — начал сердиться отец. — Правильно они радуются, что их отец орден получил. Да ведь Самохины тебе, небось, не сказали: «Куда твоему батьке до нашего!» А ты каждому глаза канешь: «Мой батька такой, мой батька сякой, моего батьку никто не перекроет!» Разница все-таки!

Как наяву представилась Пане вчерашняя стычка с Федей Полукрюковым.

— А если ты такой и есть, самый непобедимый стахановец, я же правду говорю! — попробовал он защищаться.

— Пустая это правда, глупая! — прикрикнул отец, — Вбил себе в голову, что твой батька какой-то особенный, не понимаешь, что на каждого мастера очень свободно может еще лучший мастер найтись.

«Не найдется лучшего мастера, не страшно!» — мысленно ответил Паня.

Отец закурил, встал, медленно пошел к боковым воротам сада; Паня побрел вслед за ним.

Лишь у самых ворот Григорий Васильевич задержался.

— Ну, вот что… — сказал он, все еще сердясь. — Правильно угостили тебя ребята полешком по орешку. Понятно, почему ты пятерок захотел: гордость свою оправдать собрался — мол, ты такой же, как твой батька… Радости мне от этого пока что мало. Однако учись, старайся. Может быть, работать приучишься, поумнеешь — значит, доброе зернышко останется. — Он с силой проговорил: — А если я еще хоть раз услышу, что ты своим батькой козыряешь, спуску не дам, слышишь? Не конфузь ты меня, очень прошу. Пускай не думают люди, что ты от меня всякой дряни набираешься. Просто стыд это, позор! Понимаешь или не понимаешь?

Паня наклонил голову.

— Так! — Григорий Васильевич взял его за плечо. — Учись, да не только о себе думай. Вадик тоже на ученье не очень резвый. Не отстанет он от тебя?

Паня усмехнулся:

— Не знаю… Он же совсем недисциплинированный, батя, и вообще… с котятами-щенятами возится да всякие глупые теории придумывает.

— Видишь, какой ты друг-товарищ! — поймал его Григорий Васильевич. — Как баловаться, так Вадик для тебя хорош, а как за доброе дело взяться, так уж он тебе не пара. Пионерское это рассуждение или как?

Паня покраснел и поправился:

— Ничего, батя, я Вадьку тоже подтяну.

— Ну, разве что!..

Они вышли на улицу.

К двухэтажному зданию горкома партии подъезжали машины и, высадив пассажиров, становились наискось к тротуару.

— Паню народу на бюро будет, — сказал Григорий Васильевич. — Наша железногорская руда всех касается.

Он скрылся в дверях горкома, а Паня почти бегом отправился домой.

Много неприятного сказал ему отец, но в то же время поддержал его решение стать отличником, и это, по мнению Пани, было самое важное. Правда, отец потребовал не только пятерок, но когда Паня твердил про себя: «Справлюсь, не осрамлюсь, увидят они!» — это прежде всего касалось учебных дел. И он испытывал такой прилив энергии, что хоть сейчас за парту садись.

Очутившись возле своего дома, Паня первым долгом осмотрел забор и убедился, что Варя сильно преувеличила. На досках красовались лишь две наспех сделанные надписи: «Панька-самозванец». Он занес домой портфель, вернулся на улицу с мокрой тряпкой, старательно смыл меловые буквы и обследовал забор, выходящий на пустырь. Здесь все обстояло благополучно.

Но он задержался.

По пустырю к дому шла Наташа и рядом с нею незнакомая женщина в синей вязаной кофточке и коричневом берете. За ними бежала Женя Полукрюкова со своим неизменным четырехцветным мячом в руках.

— Мамочка, здесь даже волейбольная площадка есть! — крикнула она. — Я тоже всегда-всегда буду играть в волейбол, и Федуня тоже!

— Самая нужная снасть в хозяйстве имеется, — пошутила женщина и поправила бант на голове Жени.

— Здесь вам будет хорошо, Галина Алексеевна, — сказала Наталья. — Это лучшее место на горе. Вид такой красивый, и удобства есть. А весной к нам газ проведут.

— Да разве я против, голубушка моя, — заговорила Галина Алексеевна. — И мой Степа уже у городского архитектора был, у землемера, хоть сейчас можно строиться, да уж не знаю, как осилим. Занят Степа, учиться еще пойдет… В Половчанске у нас дом был не ахти какой, и здесь мы сняли немудрящий. А хочется пожить по-людски. Очень меня газ привлекает. Видела я в Москве, у родни, газовую плиту. До чего же чисто, культурно!

Она говорила весело и просто, будто знала Наталью издавна, и Пане показалось, что он тоже давно знаком с Галиной Алексеевной и что она всегда была в этой вязаной кофточке, в этом коричневом берете. И если в первую минуту, вспомнив о Феде Полукрюкове, Паня посмотрел на будущую соседку неблагосклонно, то в последующую минуту почувствовал, что при Галине Алексеевне невозможно хмуриться.

— А главное, чтобы соседи выдались хорошие, самое это дорогое дело, — продолжала Галина Алексеевна. — Хороший сосед и дрова рубит, да нас не разбудит, хороший сосед раньше солнышка на весь день «будь здоров» скажет. — Она остановилась против Натальи, преградив ей дорогу: — Я Степе велю из-за одной такой соседушки здесь построиться. Красота ж ты моя, девушка!

Она засмеялась, взяла Наталью за плечи, заставила наклониться и звучно поцеловала в щеку. Это получилось очень странно: Наталья будто испугалась, уронила руки, что-то шепнула и убежала домой.

Женя бросила и поймала мяч.

— Здравствуй, Паня! — поздоровалась она свысока. — Ага, мы построим дом, как у вас, даже еще лучше, и гараж с машиной будет. Я уже много камешков собрала, и у меня есть синее хрустальное яблочко. Думаешь, мне жалко, что Федуня тебе тоже дал яблочко? Ничуть не жалко, потому что скоро все, все твои камешки станут моими.

Она пропела, подбрасывая мяч и хлопая в ладоши каждый раз перед тем, как схватить его:

Ну и несносная же девчонка!

Паня сделал вид, что он ничего не слышал и вообще не желает обращать внимания на выходки Женьки Полукрюковой.

Крылатый вестник

Какие они быстрые, какие коротенькие, последние дни каникул, так и мелькают.

Что было сегодня? Запомнился заводской пруд, оглашаемый криками, хохотом, визгом купающихся ребят, и велосипедная гонка по лесопарку, и томление у репродуктора в час ответственного матча на московском стадионе «Динамо».

А вчера что было? Уж и трудно припомнить.

Но каждый день, каким бы он ни был, солнечным или дождливым, начинался одинаково: Паня и другие кружковцы отдавали несколько часов краеведческому кабинету. Так начался и тот день, когда на Гору Железную прилетели важные вести из Москвы.

Первым в кабинет пришел Паня, выложил на стол квадратики тонкого картона, перья, кисточки и поставил в ряд пузырьки с тушью разных цветов.

— Здравствуй, староста, никак не удается тебя опередить.

С этими словами в кабинет вошел Николай Павлович, снял пиджак, надел серую блузу, взял со стола минералогический образец и развернул билетик-паспорт, прихваченный к образцу резиновым колечком.

— Работы у нас на сегодня много. Ты готов?

— Давно готов.

— Пиши: «Кислотоупорный асбест. Смородинское месторождение». Теперь красной тушью: «Дар машиниста паровоза В. Галанина», — продиктовал Николай Павлович, положил в витрину на золоченую колодочку асбестовую руду, отсвечивающую зеленью, и прислонил к образцу этикетку.

Охотно работал Паня. Он заполнял этикетки и вспоминал, где видел в деле тот или иной камень, металл. Белый мрамор? Такой мрамор Гранильная фабрика пускает на распределительные щиты электростанций. Медная руда? Паня вспомнил блестящие медяшки в будке чусовитинского паровоза и заодно большой медный таз, в котором мать вчера варила брусничное варенье, закипавшее лакомой розовой пенкой.

Пришли другие активисты кружка и тоже взялись каждый за свое дело.

Егорша, Вадик и Вася заканчивали макет второго карьера, нарезали рудничные уступы в гипсе, заполнившем ящик. Они торопились, так как им хотелось поскорее расставить на террасах модельки экскаваторов, паровозов и вагонов. Вскоре лица строителей карьера стали белыми от гипсовой пыли, как у клоунов. Самохины, стоя на коленях возле хрустальной друзы, возились с осветительным шнуром и лампочками. Они взялись электрифицировать друзу, чтобы хрустальный куст сверкал еще ярче…

Несколько раз Пане пришлось отрываться от своей работы, так как он был дежурным по приему даров. Жители Горы Железной откликнулись на просьбу краеведческого кружка, напечатанную в рудничной газете. Они пересмотрели любительские складцы минералогических образцов, которые имелись почти в каждом доме, отобрали камешки получше и поступились даже каменными поделочками.

Мать бурильщика Сказина принесла в хозяйственной сумке кусок малахита, которого хватило бы для выклейки половины доски почета, но поди знай, что такая штука завалялась где-то в сарае. Гранильщица Миля Макарова подарила старинное яшмовое яичко. А две дочурки управляющего рудником Новинова сдали подлинную драгоценность — вишневую веточку, лежащую на мраморной плитке. Вишни были выточены из густого альмандина, листочки — малахитовые, а на одном листочке сидела рубиновая божья коровка.

Приняв очередной дар, Паня становился «смирно» и под салют произносил: «От имени краеведческого кружка спасибо за ваш дар!»

В кабинет вошел Роман и шутливо отрапортовал Николаю Павловичу:

— Товарищ председатель, Роман Островерхое прибыл в ваше распоряжение. На вооружении имеется аппарат «ФЭД».

— Мальчики, заканчивайте работу, — распорядился Николай Павлович. — Кто хочет до обеда прогуляться на Крутой холм?

Ребята навели порядок в кабинете, высыпали на улицу Горняков и не заметили, как очутились на площади Труда, а потом на большом пустыре, который надо было пересечь. Они шли, окружив Николая Павловича и Романа, и наперебой выкладывали все, что знали о новом рудничном строительстве. Сейчас всех занимал вопрос, скоро ли вернется самолет Ново-Железногорского металлургического завода, на котором в Москву вылетели инженеры хлопотать о траншее. Ведь каждый час был дорог.

— Пань, наверно, за траншею твой отец возьмется? — сказал один из братьев Самохиных.

Еще несколько дней назад Паня не удержался бы от задорной похвальбы: «А то кто же?», но теперь он неохотно ответил:

— Будет приказ по руднику, тогда узнаешь.

Вадик засеменил рядом со своим другом и спросил шопотом:

— Помнишь, Пань, ты в карьере сказал Федьке Полукрюкову, что всю коллекцию ему отдашь, если Степан хоть раз сработает вровне с твоим батькой? Помнишь, да?

— Так что? — поморщился Паня.

— Очень просто! Я через ребят вызываю Федьку на спор. Если до Октябрьского праздника Степан ни разу не догонит Пестова, так Федька, понимаешь, отдаст нам половину своих книжек. А у него книг много… Только Федька не соглашается, даже говорить со мной не желает, гордый глинокоп. Давай при ребятах со всех боков прижмем Федьку, чтобы ему некуда было податься.

— Ты это забудь! — осадил своего беспокойного друга Паня. — Ясно, что до праздника и никогда никто с моим батькой не сравняется… Знаешь, как батя будет на траншее работать! По-скоростному…

— Так это же хорошо, Пань! Мы Федьку обспорим еще лучше, чем Генку Фелистеева… Ну, если ты не хочешь, так я сам заспорю на половину коллекции.

— Коллекция не делится, потому что я главный добытчик. И ты не смей споры затевать — наспорился уже, хватит!

— Прошу вас меня не воспитывать, не очень-то вы для нас большая шишка! — встал на дыбы Вадик.

Они разошлись, недовольные друг другом.

Второй карьер вплотную примыкает к высокой горушке, на вершине которой стоит одна-единственная толстая и искривленная сосна с пышной шапкой хвои. Это и есть Крутой холм.

— Ура! — закричали ребята и пошли приступом по бугристым склонам холма, изрытым дождевыми промоинами.

Наградой за этот штурм послужила широкая панорама.

У подножия холма во втором карьере грохотали экскаваторы и гудели паровозы, дальше виднелись здания на площади Труда, а еще дальше сияла синева заводского пруда. По другую сторону холма раскинулась долина реки Потеряйки, изрезанная серебряными протоками и сверкающая прибрежной зеленью, а за долиной далеко-далеко уходила волнистая тайга, скрывавшая под вековечными зарослями округлые Уральские горы.

Ребята заговорили о переменах, которые на их памяти произошли в этих местах.

— Никакого карьера возле Крутого холма не было, а был просто пустырь, — сказал Вася Марков.

— И на нем наша коза паслась, — вспомнил одни из братьев Самохиных.

— Это разве карьер! Через три года он первому карьеру не уступит, — сообщил Егорша. — Брат говорит, что возле пруда и за прудом столько руды, что навсегда железногорским домнам хватит.

— А на площади Труда высокая Рудная горка была, — взглянул с хитрой улыбкой на Паню Вася Марков.

Но впервые Паня не воспользовался удобным случаем напомнить, что это его батька, и никто другой, срыл горку.

— Возле рудоуправления скала стояла, тонкая, как карандаш, — продолжил эстафету воспоминаний Вадик. — Я на нее сколько раз лазил. Шоферы попросили, чтобы скалы не было, и взрывники ее на кусочки разнесли, пожалуйста!

Издали донесся мягкий рокот и стал быстро приближаться. В глубине синего неба появилась блестящая точка.

— Заводской самолет, — определил зоркий Егорша. — Наши из Москвы вернулись!

Серебристая птица проплыла над Крутым холмом, пошла на посадку и скрылась из глаз.

— Уверен, что они привезли важные новости, — сказал Николай Павлович.

Вадик топнул ногой:

— Крутой холм пополам треснет, сквозь него траншея пройдет.

— А там построят железную дорогу. — Егорша широким жестом провел невидимую черту от Крутого холма по долине реки Потеряйки.

— Однако может случиться так, что новые перемены начнутся здесь раньше, чем мы увековечим для краеведческого кабинета Крутой холм в его нынешнем виде, — напомнил Николай Павлович.

Тотчас же Роман стал щелкать своим аппаратом в сторону Потеряйки, потом, сопровождаемый шумливыми советчиками, со всех сторон снял Крутой холм и в заключение скомпоновал, как он выразился, живописную группу из всех участников прогулки и щелкнул пять раз подряд.

Собрались домой. На пустыре началась беготня, охота за ящерицами, затеялась чехарда с участием Романа. Особенно ловко прыгал худенький Егорша, а Вадик «не дотягивал» и с хохотом садился на спину «подставщика».

— Что тебя так заинтересовало, Пестов? — спросил Николай Павлович у Пани, смотревшего вниз с борта карьера.

— «Четырнадцатый» хорошо разворачивается…

Несомненно, на экскаваторе № 14 в эту минуту работал отличный мастер; он наполнял и разгружал ковш, не делая ни одного лишнего движения.

«Кто это? — недоумевал Паня. — Только мой батька так может или Трофимов, Красулин… Фелистеев еще… Красиво вагон грузит!»

Погрузка кончилась. Уходивший состав вагонов прогрохотал по рельсам, а из корпуса экскаватора следом за Полукрюковым вышел Григорий Васильевич и стал что-то говорить великану, показывая на стрелу машины.

— Батя! Батя-а-а! — крикнул Паня.

Отец подал знак рукой — мол, подожди; простившись со Степаном, он по крутой лестнице поднялся на борт карьера и поздоровался с Николаем Павловичем.

— Батя, заводской самолет из Москвы прилетел, — сказал Паня. — Ты видел?

— Да, как же! Прилетел и траншею привез. — Григорий Васильевич обратился к Николаю Павловичу: — Хорошая весточка уже весь рудник обежала. Получилось так, как мы с вами вчера говорили. Министерство разрешило срочно пройти траншею, дает нам все, что нужно для строительства. Большие дела начнутся на Железной Горе.

Сняв кепку, Григорий Васильевич радостно огляделся, будто впервые увидел то, что видел тысячи раз: зубцы Горы Железной, террасы и уступы карьера. Завидно поработал он здесь, много сил отдал в борьбе за металл, но вот стала перед горняками новая забота — и человек еще шире расправил плечи, еще глубже дышал родным воздухом.

— Ты, Паня, скажи матери, чтобы домой меня скоро не ждала. В буфете рудоуправления закушу. Разве в такой день из рудника уйдешь! — И Григорий Васильевич стал спускаться по лестнице.

Волевик

Некоторое время Николай Павлович и Паня шли матча позади ребят, которые с шумом носились по пустырю.

— Вчера мы долго разговаривали с твоим отцом, — сказал Николай Павлович. — Григорий Васильевич рад, что ты хочешь стать отличником.

— Я бате слово дал, даже обязательство взял, — ответил Паня.

— Приятно слышать, — кивнул головой Николай Павлович. — Крепко, значит, тебя пробрала кличка, полученная от Полукрюкова. Часто ты ее слышишь?

В его голосе Пане послышалось сочувствие, и на сердце сразу стало горько, в носу зачесалось.

— Проходу не дают, — сдавленным голосом проговорил он. — На заборе каждый день пишут, по телефону дразнятся… Сегодня карикатуру в почтовый ящик подбросили, будто я Панька Отрепьев… Батя вынул ее с газетой, расстроился…

— А ну, успокойся, — сказал Николай Павлович.

— Я ничего… — сглотнул слезы Паня.

— Думаешь, твоим товарищам было легче, когда ты с насмешкой говорил о их родителях? Теперь ты на себе испытал, как больно, когда затрагиваются сыновние чувства…

— Увидят они, покажу им Паньку-самозванца! Увидят! — воскликнул Паня.

— Так, так… — В голосе Николая Павловича послышалась насмешка. — Вижу, что из всего этого ты сделал один вывод: хочешь отомстить товарищам пятерками за то, что они учат тебя жить, требуют, чтобы ты стал достойным своего отца. Ну, надо сказать, не много ты пока понял. Жаль!

— Я… — начал Паня, но не смог совладать с собой, махнул рукой и, задержав шаг, отстал.

Издали он увидел, как Николай Павлович подозвал Романа и они пошли вместе, разговаривая, причем Роман раз-другой обернулся к Пане. «Обо мне говорят», — подумал он с неприятным чувством.

— Пестов! — донесся до него голос Николая Павловича. — Иди-ка сюда.

Когда насупленный Паня неохотно подошел, Николай Павлович сказал:

— Послушай, Пестов, что говорит Роман Иванович, тебе будет полезно.

— Я говорю о том, что если у тебя, Панёк, есть воля, — при этом Роман сжал кулак и тряхнул им. — так ты сможешь быстро подтянуться. Вот тебе живой пример. — Роман ткнул себя пальцем в грудь. — В пятом классе я и некоторые другие ребята из моего звена учились очень посредственно, а стали мы готовиться в комсомол, объявили себя волевиками и так взялись за работу, что вся школа зашумела…

— Волевиками себя объявили? — улыбнулся Николай Павлович.

— Да, сами это слово придумали… Ведь что главное для парня, который хочет стать отличником? Главное для него — гордо презирать соблазны. Например, нужно готовить уроки, а хочется уткнуться на часок в приключенческую книжку, вмешаться в разговор старших или на улицу побежать. Тут волевику помогает воля… Вот так!

И Роман пинком ноги отбросил камешек, лежавший на дороге.

«Волевиком буду!» — сразу и окончательно решил Паня, смотревший в рот Роману, и крепко сжал кулак.

— Но знаете, в чем мы убедились, Николай Павлович? — продолжал Роман, как бы забыв о присутствии Пани. — Мы убедились, что волю готовенькой из кармана не вынешь. Ее нужно день за днем воспитывать, тренировать, закалять. И хорошо, если рядом есть волевые товарищи, которые могут поддержать, пристыдить за отступление. А волевые ребята у нас не редкость. Хотя бы Гена Фелистеев — кремень-парень.

Услышав это имя, Паня сразу ощетинился.

— Ну, к Фелистееву за поддержкой Пестов вряд ли обратится, — сказал Николай Павлович.

«Мы с Вадькой Колмогоровым вместе волевиками станем, — подумал Паня. — Ничего, Генке нос утрем!»

Прибежали ребята, стали показывать Николаю Павловичу любопытные кусочки руды, найденные на пустыре, а Паня остался с Романом, который продолжал повесть о своих бывших одноклассниках-волевиках, о их дружбе и подвигах. И, слушая его, Паня чувствовал, как растет его воля, растет его уверенность в себе: ведь стали же средние ученики — друзья Романа и он сам — хорошими учениками! Чем Паня хуже их!

— Пойдем ко мне, если хочешь, посидим поговорим, — предложил Роман.

Паня готов был идти с ним хоть на край земли.

Домой он прибежал, когда Мария Петровна уже накрывала на стол.

— Обедать садись, — сказала она.

— Я сейчас, мам…

Мария Петровна заглянула в «ребячью» комнату — поторопить Паню — и увидела, что он, забравшись на письменный стол, прикрепляет к стене красочный плакат. Это был режим ученического дня в картинках. Начало и конец каждого дела отмечались передвижными стрелками на маленьких часовых циферблатах. Например, часы показывают 7.15 — нарисован паренек, делающий утреннюю гимнастику, а дальше изображен умывальник-мойдодыр, зубная щетка, гребенка… Сразу видно, что к чему.

Внизу плаката были написаны такие советы:

«Сегодня задано — сегодня выучи!»

«Начинай с трудного!»

«Сделал — проверь!»

«Выучил — повтори!»

— Ишь, как занятно… — сказала Мария Петровна. — Где ты такое раздобыл?

— Роман подарил. Он по этой таблице школу с серебряной медалью кончил… Я по ней теперь буду учиться…

— Тоже медаль получишь? — улыбнулась мать.

— Там видно будет.

Закончив свое дело, Паня спрыгнул со стола, полюбовался плакатом и повторил:

— Увидишь, мам!

— Увидеть бы хоть, что ты за ум взялся. — сказала Мария Петровна. — Что ни день про тебя нехорошее пишут, будто ты не в отца выдался, самозванно живешь, по чужому имени, стыдобушка моя! Уж сколько раз я эту охальщину с забора смывала…

— А теперь не смывай, не надо, мам…

Паня пошел к рукомойнику и, вернувшись, добавил:

— Ты не смывай, все равно еще напишут. Я скоро сам так все смою, что больше ничего не прилипнет!

— Знаю, что ты отцу наобещал, да не знаю, верить ли… — Мария Петровна, однако, не задержалась на этом сомнении: — Уж и то хорошо, что ты об учении стал думать. Не бывало так раньше… Кушай да иди лето доигрывать. Послезавтра каникулам конец.

— Хоть бы скорее! — сказал Паня.

«И этого раньше не бывало, чтобы его в школу тянуло, — подумала Мария Петровна, добавляя Пане борща. — Ну, в добрый бы час да навечно!»

Злоключение

В этот погожий день детвора Горы Железной шумно доигрывала лето, торопясь перебрать все известные ей игры и забавы.

Что только творилось на улицах! Мальчики гоняли футбольные мячи, играли в городки, мчались по асфальтовым тротуарам на двухколесках, а девочки расчертили тротуары классами с «огнем» и «водой», фокусничали с мячиками, пели про каравай и жито.

Тут и там Паня мог вступить в игру: запустить городошной битой, помочь штурмовать укрепрайон или пронестись на одной ноге по всем классам, чтобы насмешить малышей, но не сразу он поддался уличному оживлению. Уж слишком большое расстояние было между его нынешними заботами и всякими там забавами. Пане даже казалось, что он стал большим, совсем взрослым и может думать лишь о серьезных вещах: о том, что он волевик, что любые соблазны ему нипочем, что он вышел на улицу лишь для того, чтобы сказать последнее прости глупеньким детским играм.

Так думал он, когда, заложив руки в карманы и рассеянно посвистывая, шел к Егорше.

На площадке, окруженной березами, он задержался.

Сюда сбежались девочки Железнодорожного поселка показать свои новенькие форменные платья и пышные шелковые банты. В ходу было не меньше десяти веревок, и вокруг одной из них стояла целая толпа. Все смотрели, как прыгает Женя Полукрюкова, и Паня тоже посмотрел. Сначала он пренебрежительно улыбался по поводу этой пустяковой игры, но вскоре улыбка сошла с его лица.

Противная Женька Полукрюкова, в коричневом платьице с белым накрахмаленным передничком, прыгала через веревку, прижав мяч к груди. У нее был такой вид, словно она рассматривает что-то далекое, ну и в то же время прыгает, но даже не замечает того, что прыгает. Две девочки вертят веревку то медленно, то быстро, чтобы сбить Женю, а она все равно прыгает медленно или быстро — и имеет право прыгать еще и еще, потому что правильно меняет стиль: то прыгает сразу обеими ногами, то перебирает ими, будто бежит и бежит, оставаясь на месте, то запрыгала вдруг на одной ноге. Все это было бы неудивительно: мало ли на Горе Железной хороших прыгальщиц! Но они все же после каждого прыжка касаются ногами земли, а Женя, кажется, обходится без этого. Она крепкая, плотная, а совсем ничего не весит, бежит по воздуху, и носки туфелек не успевают задеть землю.

Уже несколько раз сменились девочки, вертевшие веревку, а Женя все бежала, бежала над землей, и глаза ее счастливо блестели.

— Женя всю веревку заняла! — обиделась какая-то девочка.

— Пока она не сбилась, пускай прыгает, — заступились другие. — Она по правилам делает.

— Она никогда не собьется, она чемпионка! — заговорили все девочки.

Женя рассмеялась.

— Гоп! — крикнула она, стала обеими ногами на землю и великодушно сказала: — Пожалуйста, я тоже покручу веревку, потому что мне даже надоело прыгать.

Лишь теперь Паня упрекнул себя в том, что потерял много времени, глазея на чемпионку игры в скакалки-прыгалки. Возле дома Егорши его уже давно ждали городки, волейбол и литой каучуковый мяч. Паня присоединился к шумной компании мальчиков и забыл обо всем на свете.

— Пань, Пань, идем скорее! Девчонки Взрывника бьют! — дернул его за руку запыхавшийся Ваня, он же Опус.

— Не мешай! — отмахнулся Паня, готовясь вкусно угостить мячом хитрого перебежчика, который ловко пробирался к запретной черте поля.

— Идем, Пань! — плаксиво настаивал Ваня. — Их ужасно много…

На площадке под березами теперь стоял невообразимый шум, раздавался воинственный писк. Пробившись через толпу прыгальщиц, Паня увидел картину, безусловно позорную для мальчишек. Вадик стоял, окруженный плотным кольцом девочек, опутанный веревками, без пилотки, растрепанный и жалкий.

— Девочки, нужно связать барашку ноги, чтобы он не убежал, — распорядилась Женя, взмахнув веревкой. — Потом я скажу моему Феде, чтобы он дал барашку шлепков… Мэ-э!

— На помощь, Пань! — пискнул Вадик и стал резво лягаться, не подпуская к себе девочек.

— Какое право ты имеешь его связывать? — сказал возмущенный Паня, взяв Женю за руку.

— А он какое имеет право? — запальчиво ответила Женя и вырвалась. — Мы его ни чуточки, даже совсем нисколечко не трогали, а он все веревки спутал, за бантики дергал и меня глиняной половчанкой назвал. Он глупый-преглупый барашек!

Изловчившись, она наконец обхватила ноги пленника веревкой.

— Не смей, говорю! — оттолкнул ее Паня и смутился.

Он не рассчитал силы толчка, и Женя шлепнулась на землю.

Девочки закричали:

— Ай, как не стыдно, как не совестно!

— Такой большой мальчик, а дерется! Хулиган!

Женя вскочила, сжала кулачки и коротко, повелительно произнесла:

— Федуня!

Не очень-то нежная рука взяла Паню сзади за плечо и дернула. Он сделал быстрый поворот налево-кругом, очутился лицом к лицу с Федей и не узнал его. Глаза Феди горели, губы беззвучно шевелились.

— Ты чего дергаешь! — воскликнул Паня. — Ловкий сзади дергать!

Тогда Федя схватил его за плечи и стал трясти.

Ничего подобного Паня никогда не испытывал. Перед глазами все замелькало, березы запрыгали между небом и землей, пилотка слетела с головы, зубы стукнули и прикусили кончик языка.

— Пу… пусти! — пролепетал он. — Нечего ты!

— Будешь знать!.. Будешь знать!.. — повторял Федя, продолжая трясти уже по-настоящему испугавшегося Паню.

— Федя, слышишь, Федя, сейчас же перестань! — послышался женский голос.

Тряска прекратилась.

Федя хрипло сказал:

— С девочками воюешь?.. Голову оторву!

— Да что же это такое, как тебе не стыдно, Федя! — Галина Алексеевна, своевременно подоспевшая к месту происшествия, освободила Паню из рук Феди, отвела в сторону и, подав ему пилотку, сказала: — Уходи, уходи, мальчик! Нельзя при нем никого обижать… Видишь, лица на нем нет, сам не свой стал, такой он у нас несуразный… Уходи!

Нагнув голову, Федя шагнул к Пане.

— Ты… ты знай… — сказал он. — Если еще раз с Колмогоровым на нашу улицу сунетесь, жизни вам будет по две минуты на каждого.

После этого он направился к Вадику, снял с него путы и так поддал коленом сзади, что освобожденный пленник с середины площадки пролетел на середину улицы.

— Пошел вон! — напутствовал его Федя и швырнул вслед Вадику его пилотку.

Обернувшись к девочкам, которые с восторгом следили за действиями своего могучего защитника, Федя кивнул им головой: мол, играйте, никто вам больше не помещает, и, заложив руки за пояс, медленно пошел к дому.

— Ну, Федька, заруби себе на носу! — крикнул Паня. — Попомнишь ты Пестова, попомнишь!

Стараясь не замечать ни Галины Алексеевны, ни девочек, он нагнал Вадика и Ваню.

— Теперь Федька нам враг на всю жизнь, — напыщенно объявил Вадик, хлопая пилоткой о телеграфный столб, чтобы выбить из нее пыль. — Давай подстережем его, как следопыты, и…

— И чтобы нас было семеро, а он одни, да? — насмешливо дополнил Паня, тоже выбивая пыль из пилотки. — Нет уж, опозорился, так молчи!.. Очень нужно тебе с Женькой задираться! Красиво, нечего сказать: девчонки его связали, как поросенка!.. Сколько раз я уже схватывался из-за тебя с Федькой…

— Ох, Панька, как он тебя тряс, как кролика! — прыснул Вадик. — Наверно, у тебя в животе все кишки перепутались… Федькино счастье, что я был связанный. А то бы я ему так дал, что он через березу перелетел бы.

— Чего же ты ему не дал, когда он сам тебя развязал? — невольно рассмеялся Паня.

— Я не успел, потому что он сразу мне коленкой сзади поддал, — объяснил Вадик. — Пань, куда мы теперь пойдем?

— Ты куда хочешь, а я домой. Надоел ты мне!

«Ишь, обрадовался, что сильнее меня… Запрещает на их улицу ходить…» — по пути домой думал Паня. И с каждым шагом злоключение, пережитое в Железнодорожном поселке, казалось ему все более унизительным.

А детвора Горы Железной доигрывала лето, провожала каникулы.

Улицы и переулки звенели смехом и криками. Пыль висела облаком над волейбольными площадками. Досталось работы мячам и мячикам, скакалкам, ходулям и велосипедным покрышкам. Даже на старых огородах стало шумно, потому что здесь одновременно показывали чудеса храбрости и находчивости десятки «разведчиков».

Можно было подумать, что на Касатке живут только ребята — так много было их везде, где можно бегать и играть.

Братья

Не было среди них Пани Пестова. Не было и Феди Полукрюкова. После стычки с Паней он забрался на огород, растянувшись на траве, дочитал книгу, отнес ее в библиотеку, взял новую, но неприятное воспоминание о стычке с Паней Пестовым не оставляло его.

— Явился, боец? Поди-ка сюда!

Положив на этажерку книгу, принесенную из библиотеки, Федя неохотно прошел из столовой в боковушку. Степан сидел за столом. Он недавно вернулся из карьера, помылся и теперь отдыхал за стаканом чая.

— Библиотека новые книги по горному делу получила. Ты пойди посмотри, — сказал Федя, остановившись в дверях.

— Спасибо, схожу… Да ты сядь, боец.

— Чего это я все боец да боец? — нахмурился Федя, опустившись на табуретку возле окна.

— Будто не знаешь? — Степан сбоку взглянул на брата. — Мама говорит, что ты сегодня с Паней и Вадиком генеральное сражение устроил, показал свою прыть. Было дело?

— Какое там сражение! — пренебрежительно усмехнулся Федя. — Очень мне нужно с ними пачкаться! Пестова тряхнул, а Вадьку пинком с нашей улицы выпроводил. Только и всего.

— Мать говорит, что ты белый, как стенка, стал. Если бы она не подоспела, плохо могло бы получиться… Характер!

— А это характер — маленьких обижать? — сердито возразил Федя. — Пестов так Женю толкнул, что она упала. Я сам видел… А Вадька девочкам играть мешал.

— Что же это они вздумали? Ты разузнал, разобрался?.. Конечно, девочек обижать — самое низкое дело, настоящий парень такого себе никогда не позволит, а все-таки… Где Женя, позови ее.

— Степуша, я тут. Только руки вытру… — откликнулась Женя из столовой, вошла в боковушку, показала братьям обе руки, точно одетые в синие прозрачные перчатки, и пояснила: — Чернильницы вымыла.

Степан посадил Женю к себе на колено и пощекотал ей затылок.

— Рассказывай, егоза-стрекоза, как ты с Паней и Вадиком повздорила?

— Ой, Степуша, совсем-совсем даже не вздорила! — заспешила Женя. — А Вадик бежал мимо, мой мячик ка-ак ударит ногой, потом все веревки на площадке вот так спутал, спутал и за бантики девочек дергал. А Паня меня толкнул, чтобы я упала.

— Видишь какие! — огорчился Степан. — Значит, ни с того ни с сего стали безобразничать?

— Ага! — мотнула головой Женя. — Они глупые барашки.

— Может быть, ты им обидное сказала? — допытывался Степан. — Признайся, Женька, ведь у тебя характерец тоже ой-ой, не сахарный.

— Ничего даже не сказала! — Женя покосилась на Федю и, уткнувшись носом в плечо Степана, шепнула: — Я ничего не сказала, я… только мэкнула Вадьке, как барашек, потому что…

— Эх, ты! — обескураженно воскликнул Федя. — Я же тебе еще в карьере говорил, чтобы ты Вадика не дразнила. А ты опять!

— Я в первый раз после карьера…

— Значит, вы не в первый раз ссоритесь, — сделал вывод Степан. — Ты, Женя, поди еще пополощись, руки отмой как следует.

Когда сестра, виновато оглядываясь на братьев, бочком вышла из комнаты, Степан спросил у Феди, понуро сидевшего на табуретке:

— Что теперь скажешь? Разобраться надо было или нет? Может, не стоило сразу силу свою показывать, а пристыдить всех — и девочек и мальчиков, чтобы не трогали друг друга, не задирали? — Он протянул руку, взял Федю за подбородок, заставил посмотреть себе в глаза и спросил: — Кто обещал не драться?

— Ну, я… — Взгляд Феди стал виноватым, краска выступила на щеках, но тут же острые искры вспыхнули в глазах, он проговорил тяжело, упрямо: — Только я Паньке спускать больше не стану. Я когда-нибудь его на левую сторону выверну.

— Это за что?

— За всё!.. Думаешь, я не хотел с ним дружить? А он… все время своим батькой хвастается, и Вадьку тоже подзуживает… Просмеивают тебя за то, что ты хочешь, как Пестов, работать, будто ты никогда так не сможешь… Я все равно ему хрустальное яблоко послал, а он отказался. Панька гордый и других унижает.

И Федя замолчал, уставившись в землю.

— Та-ак, значит, идет разговор о моей выработке? — Степан неловко улыбнулся и пошире раскрыл воротник рубахи. — Правду сказать, Федунька, пока хвалиться не могу. Попал я на рудник, где хороших работников полно. Каждый мой промах как на блюдечке красуется, не поспоришь…

Сконфуженный вид Степана перевернул сердце Феди.

Он вскочил, стал рядом со Степаном, крепко прижался к нему плечом.

— А ты сработай как Пестов, даже лучше сработай! — проговорил он, все сильнее нажимая плечом. — Никому не уступай, Степа, слышишь, как на фронте… Ты скорее учись, чтобы Пестова побить, тогда Паньку с Вадькой все засмеют!

— Пестова побить? — переспросил Степан. — Как так Пестова побить?

— Лучше сработаешь — значит, побьешь, — объяснил Федя.

— Да что мы с Григорием Васильевичем деремся, что ли?.. Григорий Васильевич меня учит, своего времени не жалеет. Сегодня опять на моей машине был. А по-твоему, мы вроде как на кулачки срезались, кто кого?

— А если ты лучше его сработаешь, все равно выйдет так, что ты его побьешь, — настаивал Федя уже менее уверенно.

— Как врага на паче сражения? — осведомился Степан.

— Ну… — ухмыльнулся Федя, внезапно выбитый из колеи.

— Видишь, самому смешно стало. Спутал социалистическое соревнование с потасовкой и городишь непонятно что. А ведь ты шестиклассник, кажись.

— А чего Панька хвастается, чего задается!

— Бывает такое у ребят, любят они побахвалиться, — согласился Степан. — Паня хвастун, ну, а ты, между прочим, хочешь Паню в прах повергнуть, перехвастать. Значит, у хвастуна добра набрался.

Ничего не сказав, Федя вышел из боковушки и сел читать. Выглянув в становую, Степан увидел, что брат, подперев голову руками и наморщив лоб, смотрит поверх книги, в пространство.

— Чапай думает? — спросил Степан.

Федя только плечами повел…

Переодевшись, Степан отправился в библиотеку Дворца культуры. С этим можно было бы и повременить, но захотелось пройтись. И медленно, задумчиво шел он вверх по улице Горняков к вершине Касатки. Гора Железная уже знала своего нового работника, знакомые горняки раскланивались с ним, желая доброго вечера, а ребятишки приставали:

— Дяденька, кинь-брось!

Он брал одного, другого, подбрасывал повыше, ловил на свои пятерни визжавшего счастливца, ставил на землю и шел дальше со своей упорной и невеселой думой. Эх, Федька. Федька, ты только о своей ребячьей обиде хлопотал, передавая брату слова Пани и Вадика о плохом машинисте Полукрюкове, а не пришло тебе в голову, как сильно затронут машиниста Полукрюкова эти слова… Почему? Ведь знает Степан, что уменья у него мало, что он перебрался в Железногорск не для покоя, а для упорного ученья. Знал он это и был готов к суровой школе на прославленном руднике, а теперь сознание своего неуменья стало горьким, нестерпимым. Легко было похвастаться перед Натальей Григорьевной: «Своего я добьюсь!» А как получится на деле?.. Что же на деле! Разве плохо получается? Сегодня Григорий Васильевич похвалил его, порадовался первым успехам своего ученика, и до разговора с Федей Степан был счастлив. А теперь эта радость кажется ему глупой, детской: не вспоминать бы! Как мало еще сделано, как трудно дается власть над горой и машиной…

С домом Пестовых он поравнялся, когда уже повечерело, но огни еще не зажглись. Много решающего для Степана сошлось в этом доме — и надежда завоевать стахановское уменье и мечта услышать желанное слово: «Пообещали вы своего добиться и добились, верный вы человек!» Дорогой дом, так бы и прижал его к груди…

Степан вышел на пустырь, остановился, задумался, будто подслушивал свои мысли, потом, тряхнув головой, проговорил быстро:

— Скажу прямо: «Не хвалите меня, Григорий Васильевич, пока не стану мастером. Стану мастером, — обещаю вам, — а мастерком быть не хочу, не желаю!»

В доме Пестовых осветилось окно «ребячьей» комнаты.

— Вот-вот! — добавил Степан повеселевшим голосом. — Иначе мне нельзя, Наталья Григорьевна, ну никак нельзя!

И зашагал к Дворцу культуры.