Первый гром и первая любовь

Фрида Абрамовна Суслопарова

Первый гром и первая любовь

Повесть

Героиня повести 16-летняя комсомолка. На ее плечи ложится ответственность за судьбы деревенских ребят. Доброта и любовь - вот что помогает ей победить страх и голод, собственные слабости и неудачи.

ПОСЛЕДНИЙ УРОК

На последнем уроке обществоведения, когда у Дины зарябило в глазах, а комната словно качнулась, в класс вошел Микола Трофимович.

- Тарас, Тарас, - пронеслось по партам.

Завшколой действительно походил на Тараса Шевченко, чей портрет был напечатан на обложках школьных тетрадок.

Дина обомлела. "Неужели снова проработка?" - подумала она и нервно, привычным жестом среднего пальца подвинула ко лбу сползающие на нос очки в круглой железной оправе.

Было чего опасаться! Вот уже неделя, как в 63-й трудовой школе на все лады склоняли выпускников-семиклассников и главную их заводилу, Дину Чепуренко. И хотя поступок их был предметом всеобщего осуждения, Дина с удовольствием представила тот день, когда, сорвавшись с урока, они убежали в парк. На этот раз не погулять, повизжать и побегать на просторе осенних аллей, а ради свершения "акта вандализма", как выразилась впоследствии учительница русского языка Мария Саввишна. Короче, чтобы сжечь классный журнал. Кто-то пустил слух, что прогульщикам не выдадут свидетельства об окончании семилетки.

...С моря дул холодный ветер, море лежало внизу, насупленное до синевы, оно ежеминутно выбрасывало на берег полчища белых барашков.

Голоногий кленок защищался от ветра растопыренными зелеными ладонями. Вокруг костра плясали, визжали и бесновались одурманенные сознанием собственного могущества мальчишки и девчонки. За эти счастливые мгновения позже пришлось жестоко расплачиваться. Недавние храбрецы, увы, проявили малодушие. Клятва молчания, данная в парке, была нарушена многими. Даже так называемый сильный пол проливал слезы в кабинете Тараса. Завшколой удалось восстановить всю картину вплоть до мельчайших подробностей, и, конечно же, руководящую роль Дины Чепуренко во всей операции. Одного лишь не смог добиться завшколой: чистосердечного признания главной виновницы.

- Ведь я все уже знаю, почему же ты молчишь? - удивлялся Тарас, и в его добрых глазах прыгали насмешливые огоньки.

Дина, как и все ребята, очень любила Тараса. Добрый, справедливый, он никогда не повышал голоса, никому не угрожал, и шутил он не колко, а тоже снисходительно. Но в этот момент Дина, стоя в светлом кабинете, украшенном групповыми фотографиями выпускников прежних лет, старалась видеть в завшколой не друга, а противника. Враждебная сила, казалось, исходила от его мягкости, доброты, которая так расслабляла, "била на совесть" и вполне могла привести Дину к покаянию, которое, по Дининым понятиям, было равносильно предательству.

Тарас понимающе вздохнул:

- Можешь идти, Чепуренко!

И она гордо, с высоко поднятой головой вышла победительницей из этого короткого сражения. Выстояла, не сдалась!

На учительском столе появился новый классный журнал, в котором с педантичной точностью были воспроизведены все цифирки и черточки. И получилось так, что вся затея, все восторги и страхи, признания, отпирательства и мужество оказались бессмысленными.

...Неожиданный приход заведующего школой в класс всех насторожил. Смутно ожидая главного и неприятного, с чем мог быть связан этот приход, Дина почти не вдумывалась в смысл речи Тараса. Засуха, трудности, мобилизация...

И тут она услышала свою фамилию, произнесенную Тарасом.

- Чепуренко, не подведи школу, комсомол, мы надеемся на тебя. На село посылаем троих... от всей школы...

На село? Она машинально поправила сползшие на нос очки. Значит, Тарас понял, оценил, значит, он не сердит на нее, доверил...

Если б можно, если б не было стыдно, она сейчас бросилась бы ему на шею!

Дина так сияла, что, взглянув на нее, завшколой тоже улыбнулся.

- Ну, снимайся с якоря, ребята! Вас ожидают в горкоме комсомола... Комната третья... Товарищ Грудский...

На улице в глаза ударило южное солнце. После сероватого, дождливого утра оно расцветило мрачную заколоченную церковь на углу Пушкинской. Вся улица стала праздничной - зеленые кроны каштанов, украшенные величественными белоснежными канделябрами, ровная, как паркет, брусчатка мостовой... Но вдруг все это качнулось, и Дину занесло в сторону, прямо на коричневый ствол каштана. Прислонилась. Сейчас пройдет. Обычно в это время она мчится домой, там, в огромном пустом буфете, бабушка всегда оставляет хоть крошку съестного: квадратик черного хлеба или ложки две мамалыги на красивой тарелочке, а то и мисочку чечевичной похлебки, вкусной до умопомрачения... Но сегодня домой не забежишь, ребята уже свернули на угол, и Дина поспешила за ними.

Их было трое - Дина, Костя, Ева. Костя, высокий, сутулый подросток с большими красными кистями, шагал впереди. В шестом классе он послал Дине записочку: "Ты, Динка, как сдобная булочка, давай будем дружить". Это было первое любовное объяснение, но сравнение с булочкой покоробило ее. Записка была предана гласности и жестоко осмеяна.

Кроме Дины и Кости, для поездки на село завшколой избрал Еву. Разумница, с неизменным пробором ниточкой и в идеально заштопанной на локтях старой вязаной кофте, Ева представлялась Дине образцом порядочности и скуки.

Но, конечно, ни Ева, ни Костя не в состоянии были свершить в селе ту революцию, тот грандиозный перелом, который предстояло совершить ей, Дине! Подумать только, ей доверяют такое, ее посылают! Она там нужна! Необходима! Дина уже вообразила, как расскажет своей закадычной подружке Нюре, которая сегодня не была в школе и еще ничего не знает.

Однако, как ни велико было нетерпение Дины и ее товарищей, как ни хотелось поскорей узнать все в горкоме, подле афиши кинематографа "Профинтерн" на Ришельевской все трое замедлили шаг. Шел новый боевик с участием звезды экрана Мэри Пикфорд и Дугласа Фербенкса. "Дуглас, вот образец мужества и красоты! - думала Дина. - Что по сравнению с ним не только школьные мальчишки, но даже некоторые моряки, которые на Дерибасовской пялят глаза на рослых семиклассниц!" Афиша была чудо как соблазнительна! Красотка, изображенная в натуральную величину, вскакивала на рыжеватого коня в две натуральных величины, которого держал за уздечку господин в цилиндре, черном фраке и остроносых ботинках.

Приглушенный вздох, и все трое оторвались от афиши. Но судьба уготовила ловушку еще коварнее. Запахло жареным, пахло сочно, зазывающе, желанно. То был запах жареных каштанов. Темные, с желтоватыми пятнами, они подскакивали на плоской жаровне, издавая неповторимый аромат сочной, чуть терпковатой мякоти и хрустящей корочки.

- Кому каштаны, жареные каштаны... Разбирайте, налетайте, граждане хорошие, мамочки и папочки, деточки и бабушки, кушайте каштаны, очень пользительные жареные каштаны! - выкрикивала толстая торговка в засаленном переднике.

- Пошли на ту сторону, - глотнув слюну, сказала Ева.

Костина рука потянулась к карману, там были деньги, двадцать пять рублей, он еле выторговал их сегодня утром за маленькую вязочку глоссов* на Привозе. Деньги нужно было отдать матери, дома не густо, одна уха, а ведь ее надо еще сварить, да посолить, да заправить хоть жменькой крупы... Так говорит мать.

______________

* Глосс - мелкая рыбешка.

Но притягательная сила жаровни оказалась неодолимой.

- Стойте, девчата! - крикнул Костя и протянул торговке деньги. - На все, фунт! - выпалил он.

- Полфунта! - отрезала торговка и подбросила железным совком на круглую чашку весов горячие каштаны с плоской жаровни. Чашки весов качнулись, и, не дожидаясь, когда они придут в равновесие, торговка смахнула каштаны в кулек. Он жег ладони, но какое это было блаженное тепло! И как вкусно! Ели, не глядя друг на друга, скрывая голодное нетерпение, стыдясь своей жадности.

Они медленно шли по Ришельевской, недавно переименованной в улицу Ленина. Начинаясь с полукруглой колоннады Оперного театра, она ровной и чистой рекой текла до самой вокзальной площади. То была одна из красивейших улиц сравнительно молодого, строго распланированного в шахматном порядке города. Вдоль выложенных белыми плитками тротуаров тянулись густые аллеи каштанов, тополей, акаций. Дома из пористого ракушника были искусно облицованы, скульптуры украшали подъезды, фасады, балконы.

Гибкие ветви дикого винограда тянулись по проволоке до второго, а то и третьего этажа, оживляя сочной зеленой листвой серые стены. Однако по мере приближения к вокзалу улица бледнела, стали попадаться довольно скромные двухэтажные, а то и одноэтажные дома с лавчонками на первых этажах; железные гофрированные жалюзи к вечеру с грохотом опускались, служа надежной защитой товарам и самому хозяину, который обычно ютился за лавкой или в мастерской. То были кварталы торговцев и ремесленников. В окнах красовались выразительные вывески в виде кастрюли, огромного висячего сапога или замка.

Обычно эта торговая часть улицы бывала особенно оживленной. Крестьяне из пригородных деревень - Люстдорфа, Крыжановки, Клайнлибенталя после распродажи привезенных в город продуктов слонялись по мастерским и мелким лавчонкам.

Теперь молчаливые, истощенные люди бесцельно бродили по городу. Некоторые сидели прямо на тротуарах, прислонившись к стенам домов с протянутой рукой. Иные дремали в печальном забытьи.

Скверик на вокзальной площади теперь напоминал цыганский табор, его заполнили крестьяне, которые, покинув сожженные засухой поля, пришли в город за работой и хлебом.

Вокзальная площадь была окружена некогда величественными и красивыми зданиями Управления железной дороги, различными учреждениями, но теперь даже эти красивые дома выглядели тускло и неприглядно.

...Ребята вошли в роскошный вестибюль, широкая мраморная лестница вела на второй этаж, где разместился горком комсомола. Они увидели себя в треснувших зеркалах и оробели. Лестничный марш с оббитыми ступеньками охраняли гривастые львы. На шею одного из львов кто-то повесил плакатик: "Товарищи, семинар пропагандистов, отъезжающих на село, состоится в 5-й комнате".

Это объявление подбодрило их, и они поднялись на второй этаж, в третью комнату.

Здесь уже собралось много молодежи - ребята в засаленных спецовках, девушки в алых косынках, многие смеялись и даже пытались запевать. Дина подумала, что это, верно, девчата с джутовой фабрики, там они бойкие и на маевках и демонстрациях всегда поют задиристые частушки.

Вихрастый близорукий паренек регистрировал пришедших.

- Какая организация? - спросил он, не подымая головы.

- 63-я трудовая школа, - солидно ответила Дина.

Что-то пробормотав, он записал их в свой список, видимо, школьников среди присутствующих еще не было.

Рядом шептались две девчушки, одна, с пухлыми губами, испуганно говорила:

- Читала в "Ленинском"?

- А что?

- Куркули замучили комсомольца. Представляешь, звезду вырезали на груди, - ее голос дрогнул.

Все кого-то ожидали и часто поглядывали на дверь.

Прошло несколько минут, и в комнату стремительно вошел молодой человек в гимнастерке, перепоясанной широким кожаным ремнем. Все повернулись к нему. Светловолосый, серые глаза со смешинкой, но подбородок, тяжелый, с властно очерченным ртом, указывал на характер решительный. Очевидно, это и был товарищ Грудский.

- Ребята! Комсомольцы! - заговорил вошедший. - У нас появился новый злейший враг - голод! И мы должны его победить. Путь к этому один укрепление колхозов, ликвидация кулака как класса. За что мы боремся? За то, товарищи, чтобы в нашей стране не осталось ни одного голодного человека, чтобы все были сыты, а колхозники жили зажиточно. И это будет, товарищи, будет!

Его искренность и уверенность передались остальным.

- Говори прямо, что нам нужно делать? - крикнул кто-то.

- Скажу. Вы все мобилизованы в помощь политотделам при МТС. Вы знаете, что до сих пор политотделы действовали в армии и на самых ответственных участках народного хозяйства. Теперь они созданы на селе. Борьбу за укрепление колхозов партия расценивает как борьбу за Советскую власть. Партия дала селу машины и теперь дает свои лучшие кадры партийных и комсомольских работников. Выделены специальные фонды продовольствия для детей, ослабленных и больных, все должно пойти строго по назначению. Это на вашей ответственности, как и своевременная подготовка машин, правильное их использование, организация агитации и пропаганды в колхозах и многое другое, чем занимаются в настоящее время политотделы. Вопросы есть?

- Конкретно, что мы будем делать? Что мы можем сделать? - настойчиво спросил паренек в рабочей спецовке.

- Ребята! Кто разбирается в технике, найдет себе дело в МТС. Девчата смогут в поле помогать колхозникам. Нужны агитаторы, стенгазеты, листовки надо выпускать, организовывать политучебу... Дел всем хватит. Ясно?

Никогда еще Дина не была такой окрыленной, гордой. Она попала в число тех, кому доверена опасная, трудная работа, она ничего теперь не боялась и была полна стремления поскорей приступить к этой работе, победить голод, вызванный не только засухой, но и саботажем, террором кулаков. Об этом писали в газетах, говорили на собраниях, на уроках обществоведения. Нужно победить, и они, комсомольцы, победят!

Не глядя, она где-то расписывалась, получала бумаги, деньги, пела и смеялась. Моментально перезнакомилась со всеми находящимися в комнате... Близорукий паренек, вглядываясь в ее ошалевшее от счастья лицо, только махнул рукой:

- Ты хоть документы спрячь. И дома прочти! Да не потеряй смотри!

На улице Ева растерянно спросила:

- И надолго это? Но я все же в консерватории, и меня выдвинули на конкурс. Профессор сказал: "У этой девочки все на месте - слух, ритм, техника..." Как же?

Дина со всевозрастающим недоумением, а потом уже и со злостью смотрела на нее.

- Да ты что, - взорвалась она, - ты о чем думаешь в такой ответственный момент? А про долг перед комсомолом твой профессор ничего не говорил? Какой-то несчастный конкурс, когда решается судьба страны, Советской власти, всей нашей жизни...

Ева смутилась, но обиженно ответила:

- Нечего меня агитировать. Посмотрим, что из тебя на селе получится, когда некому будет провожать на работу как в школу. Да, да...

И, резко повернувшись, Ева с достоинством понесла на худеньких плечах старенькую вязаную кофту.

Костя поспешно ретировался.

Дина осталась одна. В ней еще кипела обида. Надо же, напомнила, как Дину действительно провожали в школу, но ведь это было еще в четвертом классе, тогда бабушка стояла за углом... Мелкий укол. А вот то, что волнует Еву, это настоящее мещанство! Тщеславие! Ева Ткач! Аккомпанирует Ева Ткач. Лакейский поклон - и вот она уже стучит по клавишам в утеху всяким бывшим нэпманам и прочей своре. А мировая революция, а построение социализма? Выходит, ей до этого и дела нет? Разве можно примириться с подобным отношением?

Папа говорит, что музыка - величайшее искусство и оно необходимо людям. Верно, но когда, когда оно нужно? Нет, папа безнадежно отстал. Лично она считает, что главное - отстоять завоевания революции, а музыкой и прочими сентиментальностями сейчас некогда заниматься. Победить частнособственническую психологию, вот эта задача! Прочее - все ерунда...

Дина решила зайти к Нюре.

Она свернула на Полицейскую и поспешила к знакомому желтому дому с облупленной штукатуркой.

С Нюрой она подружилась еще в четвертом классе. Нюра перешла из другой школы. Их посадили за одну парту. У Нюры были золотистые косы, карие глаза. На уроках девочки не слушали учителей, писали записки друг другу, на перемене гуляли, обнявшись за талию.

- Я так рада, что тебя посадили со мной, - сказала Дина, когда они шли домой.

- Все равно я стала бы дружить только с тобой, - ответила Нюра, - у тебя уже была задушевная подруга?

- Нет, - ответила Дина, - задушевной не было...

- И у меня тоже не было. Ты верная?

- Я верная. А ты?

- Я тоже. Я секрет ни за что не выдам. Никому!

- И я никому, ни за что!

Они подошли к высокому серому дому, два облупленных Геркулеса со складчатыми животами выдерживали на плечах балконы второго этажа.

- Тут я живу, - сказала Дина.

- А по этим рельсам ходят вагончики? - спросила Нюра, указывая на узкие рельсы, что вели в подъезд с улицы.

- Нет, - засмеялась Дина, - сейчас не ходят, раньше ходили, когда во дворе был склад, а теперь из склада сделали квартиру и в ней живет такой старый красный партизан. Он знал самого Ленина...

- Да? Ну а я живу за углом, на Полицейской, знаешь, в доме, где чинят примуса...

- Конечно, знаю, - обрадовалась Дина, - мы там покупаем примусные иголки, меня бабушка посылала...

- Значит, до завтра? - вздохнула Нюра.

- До завтра, - печально ответила Дина. Так грустно было расставаться.

Так началась их дружба. Казалось, она будет длиться вечно. Каждый день приносил им радость встречи и грусть расставания.

Дина была восторженной мечтательницей, воздушные замки, которые она строила в своем воображении, упирались в самый небосвод. Нюра тоже любила помечтать, но о чем-то вполне реальном. Однажды она призналась Дине, что мечтает о замужестве и ей хочется, чтобы ее муж был таким красивым, как артист Дуглас. Дина умела, закрыв глаза, представить себе все, все: красочные пейзажи, сменяясь, проплывали в ее воображении... Это было приятно и немножко страшно. "Может быть, такое бывает только у сумасшедших?" однажды подумала она.

В классе многие дружили, но порой между подружками вспыхивали ссоры. А вот отношения Дины и Нюры оставались безоблачными. Даже нашумевшая история с сожженным журналом не внесла раздора. Обо всем договорились откровенно: Дина будет верна данной клятве молчания, а Нюре придется каяться, иначе дело может дойти до отчима.

Нюрин отчим работал где-то в районе и домой приезжал на воскресенье. Отчим настаивал на спартанском воспитании Нюры. Серафима же Григорьевна, Нюрина мама, рыхлая блондинка, целыми днями валялась на диване, читала романы и вскакивала лишь затем, чтобы накормить и нарядить свою Нюрочку, в которой души не чаяла.

- Почему так поздно? - спросила Нюра. - Идем скорей... У нас сегодня каша, - шепнула она.

Нюрин отчим часто доставал продукты, и Дину здесь угощали. Сейчас она была голодней, чем когда-либо, но то, что переполняло ее, оказалось сильней голода.

- Нюра, я тебе скажу такое...

Девочки вошли в комнату. Навощенный паркет, мягкая мебель с голубой обивкой, фарфоровый пастушок обнимал, как всегда, фарфоровую пастушку. На диване среди множества вышитых подушечек по обыкновению лежала Серафима Григорьевна.

- У вас секреты? Мне удалиться? - лениво улыбнувшись, спросила она.

- Нет, нет! - воскликнула Дина. - Я хочу вам рассказать. У меня новость. - Она сделала маленькую паузу, чтобы усилить впечатление: - Меня мобилизовали на село!

- Что? - в один голос воскликнули и Нюра и Серафима Григорьевна. - Как мобилизовали?

- Очень просто, - захлебываясь от восторга, говорила Дина, - по линии горкома комсомола. Меня, Костю и Еву. Завтра выезжать пароходом в Херсонский район.

Изумление, испуг, растерянность сменялись на Нюрином личике.

- И ты поедешь?

- Конечно!

Тут Серафима Григорьевна с несвойственной ей живостью вскочила с дивана, досадливо поддела ногой бархатную туфельку и сказала:

- Глупости! Никуда она не поедет! Родители не отпустят! Что до меня, то я заперла бы дверь и никуда не пустила!

Дина опешила. Такое ей и в голову не пришло.

- Но как же? - Дина чуть не заплакала.

- А вот так! Ты дома уже была? Нет? Ну так иди, услышишь, что тебе скажут! Забивают вам голову всякой ерундой: обществоведение, комсомол, политика. Учиться нужно, милые, учиться... Грамоте, арифметике, французскому... пардон, забыла, он теперь не в моде... Ну что вы так смотрите? Учиться, а потом замуж!

- Мама, что ты говоришь? - смутилась Нюра.

- ...Чтобы не думать о куске хлеба, чтобы муж всем обеспечивал!

- Но мы комсомолки, - возразила Дина, пораженная и несколько оскорбленная, - у нас совсем другие планы...

- Но, Дина, ведь действительно ехать на село... это просто глупо, сказала Нюра.

- Глупо? - Дина вспыхнула и стремглав выбежала из комнаты.

Нюра что-то кричала вслед, но Дина не слушала ее.

Она бежала домой.

Радостное возбуждение, высокий порыв сменились страхом. А вдруг действительно запрут дверь и не отпустят? Значит, она не свершит подвига, которого жаждет, который нужен стране, ради которого стоит жить на земле?

Нет, такое невозможно, она будет бороться!

На лестнице, как всегда, было темно, но сейчас она не боялась темноты. Пройдя длинный коридор с ведрами и примусами, она вошла в свою комнату.

- Наконец, - воскликнула мама, - почему так поздно? Где ты была?

- Меня мобилизовали на село, в помощь политотделу! - одним духом выпалила Дина, и, несмотря на все опасения и страхи, голос ее звучал торжествующе.

- Боже мой, - всплеснула руками бабушка, - что она такое говорит?

Бабушка мирилась со всеми невзгодами, всегда старалась сохранить бодрость и точно соблюдала "порядок в доме". Но теперь бабушкино лицо выражало отчаяние.

- Боже мой, боже мой, ты ведь ребенок! - твердила она.

Папа, нервный, желчный, измученный, вскочил и, как всегда в минуты волнения, забегал по тесной комнате, натыкаясь на мраморную доску буфета.

- Никуда ты не поедешь, слышишь?

- Конечно, не поедет, - подхватила бабушка, - у ребенка гланды, она больна...

- Хоть была бы здорова, нечего ей там делать! - сказал папа.

Папа считал себя неудачником, он не успел закончить филологический факультет Новороссийского университета, теперь работал счетоводом, получал гроши, страдал. У него от волнения дергалось веко и странная гримаса искажала временами лицо. Дину папа любил самозабвенно, он был молчалив, редко ласкал ее, но баловал чем мог. Экономя на завтраке, он собирал к концу недели немного денег и приносил Дине полфунта мармеладу или кусок дешевого медового пряника. Зато как блестели папины глаза, когда Дина разворачивала пакетик, ахала и, положив перед собой интересную книжку, читала и медленно, кусочек за кусочком, поедала лакомство. Наверное, для папы это были самые счастливые минуты.

Между родителями нарастало неудовольствие, ссор не было, возможно, их скрывали от Дины, но с годами она узнала, что мама недовольна папой, что у них разные взгляды. Мама была "из простых", когда-то папа увидел красивую девушку, влюбился и женился на ней. То был неравный брак, ведь папа был тогда студентом. Бабушка не возражала, ее покорила красота невестки. У мамы были грустные темные глаза, окаймленные темными ресницами, нежное овальное личико, лоб, щеки, шея были белыми и нежными, а пальчики - тонкие и проворные, исколоты иголками. Рано осиротев, мама жила у богатых родственников, которые отдали девятилетнюю девочку в мастерскую, где ее обучили шить дамские шляпки. С десяти лет мама уже зарабатывала. После революции она продолжала работать на хозяек. Во время нэпа мама шила шляпы для мадам Кроль, жадной толстой женщины, которую все называли просто Крольчихой. Мамины шляпки красовались за зеркальной витриной на Дерибасовской, но получала мама очень мало. Когда же в Одессе открыли первую государственную шляпную фабрику, мама поступила туда и там, как она говорила, "стала человеком", вступила в партию. Но с этого времени начались разногласия между мамой и папой. Папа отказался от учительства, он заявил, что не может примириться с нововведениями в школе.

- А со школой, в которой детей заставляли долбить закон божий и где были телесные наказания, ты мог мириться? Можно подумать, что ты "из бывших", а ведь сам учился на медные гроши, одно название что студент...

Папа молчал, что раздражало маму еще больше.

- Только гнилая интеллигенция может так поступать, - кипятилась она, бережешь свои знания, не желаешь отдавать их народу...

- Я честно зарабатываю свой хлеб, - упирался папа.

- Да ничего ты не зарабатываешь. Разве это заработок? Все держится на мне!

И действительно, мама зарабатывала куда больше, и постепенно получилось так, что, когда нужно было идти на базар, бабушка обращалась за деньгами к маме, и Дина просила маму дать на тетрадки. В семейных делах решающее слово принадлежало маме.

Вот почему решительные протесты по поводу Дининого отъезда, выраженные папой и бабушкой, хотя и огорчили Дину, но не лишили ее надежды. Она ждала, что скажет мама.

А мама молчала, с тревогой и грустью глядя на свою неожиданно повзрослевшую дочку. Дина, ее кровинка, ее дитя, и вдруг... мобилизована. Трудно смириться с подобным. Как послать девочку в село, где убивают комсомольцев? Сжалось сердце, хотелось крикнуть: "Нет! Ни за что!" И все станет на свои места. Ведь она еще школьница, ребенок...

- Ну скажи хоть ты ей, чтоб оставила эту мысль! - воскликнул папа, с надеждой глядя на маму.

- Подождите, дайте подумать, - заговорила наконец мама, - конечно, и мне не хочется отпускать ее... И я боюсь... - Она умолкла, потом подняла свои грустные глаза, они были влажны. - Но я понимаю и другое: мы не имеем права удерживать ее...

- Мамочка! - воскликнула Дина и бросилась маме на шею. - Значит, ты согласна?

- Это безумие! - воскликнул папа.

Бабушка зарыдала.

- Вот видишь, Дина, своим отъездом ты убьешь всех нас, - сказала мама, - а теперь решай сама. Сама, понимаешь? Мы тебя не держим, не запрещаем. Решай!

- Но... ведь это мой долг... комсомольский... - растерянно пробормотала Дина.

- Пойми. Ты не приспособлена. Наверное, в том наша вина, так уж случилось. Там... Я не представляю, что с тобой будет. Ты можешь погибнуть...

Слезы катились по маминому лицу.

- Подожди год, другой, окончив школу, начнешь работать, поступишь на рабфак, немного узнаешь жизнь, и тогда... мы не будем тебе мешать. Но сейчас... Ты же знаешь, как мы любим тебя и как нам будет тяжело, если ты уедешь.

Мама порывисто прижала к себе Дину. Знакомый, родной аромат маминой кожи, волос, мамино дыхание, мамины чуть огрубевшие от работы с фетром пальцы - это был мир детства, представлявшийся вечным и незыблемым. Дина прижалась к маминой груди и замерла. "Ты убьешь нас", - сказала мама, и эти слова заставили Дину принять решение: она остается дома!

Папа молча обнял Дину и маму, бабушка утирала слезы, все были счастливы.

Наступило утро, мама, как всегда, бесшумно двигалась по комнате, чай она не грела, говорила, что в фабричной столовой есть кипяток и днем похлебка. "Я сыта", - говорила мама. Она худела, и темные, горящие глаза становились все больше на бледном лице.

Дина следила за ее торопливыми движениями.

- Мамочка, а как же в школу?

- Не ходи сегодня...

- А завтра?

- Вечером поговорим...

Бабушка, конечно, тоже не спала, она развернула марлечку, лежащую рядом с кроватью на стуле, достала оттуда свои зубы, надела их и сказала:

- Ничего, отдохни дома, я схожу к тете Нюсе...

- Не нужно! - резко сказала мама. - Никуда не ходите!

Тетя Нюся, бабушкина дочь, жила неподалеку, и бабушка, зная, что у дочери есть кое-какие запасы продуктов, старалась по мере сил, вернее хитрости, уравнять положение между сыном и дочерью. Она выпрашивала, требовала, а порой даже, чего греха таить, и потихоньку просто брала домой что ей удавалось. Самым веским ее аргументом была жалоба на плохое здоровье Дины, тетя Нюся любила племянницу и быстро раскошеливалась. Маму оскорбляла эта система, и она требовала, чтобы свекровь перестала попрошайничать. Бабушка кивала головой, отмалчивалась.

После ухода мамы бабушка почувствовала себя вольготней, она вскипятила чайник, достала два сухарика. Теперь настал папин черед собираться на работу. Одевался он медленно, начищал в коридоре свои старые ботинки, красная бархотка так и летала по их полированной поверхности, испещренной, однако, трещинами и просто дырами; раз в неделю папа тщательно утюжил свой парусиновый костюм, берег он и соломенную шляпу с твердыми полями, она всегда лежала на шкафу, папа подстилал под нее газету и сердился, если кто-нибудь по забывчивости газету сбрасывал. Впрочем, сердиться он не умел, только шевелил усами и подергивал плечом. На прощание он пощекотал Динину щеку усами... А Дина осталась в постели. "Бедный папа, - думала она, - как он старается сохранить приличный вид, штопает свои нарукавники, гладит их утюгом". Дина представила себе, как папа сидит в конторе и заносит в конторскую книгу разные цифры своим великолепным каллиграфическим почерком. На счетах он щелкал несгибающимся указательным пальцем. Когда-то в молодости папа играл на скрипке, об этом Дина знала только понаслышке. Теперь папин указательный палец на правой руке не сгибался: папа случайно перерезал себе сухожилие. Больше он не прикасался к скрипке. Она долго стояла в футляре за шкафом, заваленная старыми газетами, а потом исчезла, наверное, бабушка отнесла на толкучку.

- ...Ну, так я пойду... - сказала бабушка и взяла в руки старую клеенчатую сумку, - а ты убери со стола.

Дина продолжала бездумно сидеть перед пустой чашкой. Она думала о школе. Нельзя сказать, чтобы ее сильно тянуло в школу, особенно после случившегося, она и представить себе не могла, с каким видом явится туда и признается Тарасу в трусости. Дина тешила себя единственной надеждой возможно, Еву с Костей тоже не отпустили, ведь у Евы конкурс, а Костя летом обычно уходит с отцом в море. Если б узнать точно...

Дина распахнула окно и, перевесившись через подоконник, стала смотреть во двор. Замкнутый четырьмя высокими стенами, он напоминал клетку: ни травинки, ни деревца, асфальт, веревки с бельем, кто-то внизу вытащил старый матрац и принялся палкой выбивать пыль, послышались раздраженные голоса. Вошла нищенка с ребенком, замотанным в лохмотья, и, перекрывая ругань, затянула скрипучим голосом:

- Подайте, Христа ради, голодающим!

- Сами голодающие! Уходи, шляются тут весь день! - крикнула соседка, живущая на первом этаже, лохматая злая женщина в шлепанцах на босу ногу.

- Паять, кастрюли паять! Кому кастрюли паять! - завел свою песню паяльщик.

Никто не откликнулся. Покричав, старик ушел.

Явился точильщик:

- Точу ножи, ножницы, топоры! Кому точить, точить...

Черт возьми, ни минуты покоя... Но закрывать окно не хотелось, может прийти шарманщик, а это уже совсем другое дело, шарманщика с попугаем стоит поглядеть и послушать.

Однако вместо шарманщика явился старьевщик. Уж он-то кричал громче всех:

- Старые вещи покупаю! Покупаю старые вещи - одеяла, костюмы, кастрюли, столы, стулья, калоши, тряпье, обувь... Старые вещи, старые вещи!

Он не унимался, этот противный старик с мешком за плечами. Дина с детства ненавидела старьевщиков, ее пугали: "Не скушаешь кашу, отдадим старьевщику, он маленьких девочек забирает..."

Высунувшись из окна, Дина закричала:

- Старые вещи покупаю, новые краду, за границу уезжаю, там их продаю!

Почему "за границу" и почему "продаю", она не знала, но то была самая страшная насмешка и оскорбление для старьевщика.

- Шоб вы подохлы! - крикнул старик и ушел со двора.

В половине первого в комнату влетела Нюра, косы развеваются, портфель летит в угол, видно, бежала всю дорогу.

- Не пустили? Я ж говорила...

- Ева с Костей были в школе? - спросила Дина.

- Но они же уезжают! Послушай, - сказала Нюра, видя, что Дина расстроилась, - да плюнь ты на все! Скажи, что тебя родители не пустили. Тебе уроки дать? - спросила Нюра. - Сегодня была география, русский...

- Не надо...

Нюра ушла. Дина осталась одна со своими мыслями. И только тут она вспомнила о конверте, который получила в горкоме, там же командировка. Командировка была набрана типографским шрифтом, из нее явствовало, что комсомолка Дина Чепуренко, учащаяся седьмого класса 63-й трудовой школы, командируется горкомом комсомола в распоряжение начальника политотдела Збурьевской МТС.

Дина заметалась по комнате. Пришла бабушка, довольная, веселая. Улыбаясь, выложила стол свои трофеи - крошечные пакетики с крупой, чаем и две большие картофелины.

- Какой кулеш сейчас сварю, пальчики оближешь...

- Выклянчила?

Уже темнело, когда в комнату вошла мама. Пошатнувшись, она ухватилась за косяк двери и не могла ступить дальше ни шагу.

Папа бросился к ней.

Бабушка быстро налила полную тарелку кулеша, и мама, не вымыв руки, начала есть. Остальные молча следили за ней. Ясно, ничего не ела весь день, рассказы о похлебке - чистая выдумка.

- Ничего, все пройдет, - говорила бабушка, - весной всегда трудно, а вот снимут урожай, станет легче, на базаре все появится опять.

- Появится, - горько сказала мама, - откуда? Нужно еще посеять, а народу почти не осталось, крестьяне разбежались по городам, на селе тоже страшный голод. У нас сегодня было собрание, многих мобилизовали на село, там сейчас каждая пара рук дорога...

Дина шевельнулась на кровати. Мама спохватилась, но поздно.

- Ты что, больна?

- Здорова! - четко ответила Дина и спустила ноги на коврик. - Только как хотите, а я уеду!

И все началось сначала: уговоры, просьбы, слезы. Но теперь Дина уже не оборонялась, а наступала, а мама слабела. К полуночи родители вынуждены были сдаться.

- Кто знает, может, там она хоть будет сыта, - со вздохом сказала мама, - а здесь мы все можем погибнуть от голода... Смотри берегись простуды...

- И не забывай, что у тебя гланды, - тихо добавила бабушка.

Папа молча вздыхал.

ЯКОРЬ ПОДНЯТ

Рано утром родители, как обычно, ушли на работу. Прощались торопливо. Мама с трудом сдерживала слезы.

Сборы в дорогу были недолгими. Дина раскрыла славянский шкаф, купленный в Церабкоопе. Там висели папин выходной пиджак, мамина давно вышедшая из моды накидка и еще несколько старых вещей, в том числе Динино зимнее пальто, перелицованное из маминого, с ненавистным воротником, снятым с бабушкиной шубейки, "настоящий скунс", рыжий с заметными пролысинами.

Укладывать в чемодан было нечего, пара старенького белья, платье на себя... Разве взять "выходное", с васильковой вышивкой.

Бабушка приготовила Дине пакетик, обвязанный шпагатиком. Хлеб. Брать или оставить? Но, съев несколько ложек вчерашнего кулеша и только растравив себя, Дина поняла, что хлеб возьмет.

Дворничиха Домна, мужеподобная и злая, натренированным глазом засекла чемодан вместо школьной сумки.

- Эй, Динко, куды бежишь з чамойданом?

- На село посылают, тетя Домна.

- Ой, лишенько, так там же зовсим нэма чого исты...

- Скоро все изменится к лучшему, тетя Домна.

Раннее утро, а на улице полуденная жара. Из кондитерской на углу Дерибасовской, которая еще была заперта, умопомрачительно пахло ванильным печеньем.

На круглой Екатерининской площади с высокого постамента мраморная Екатерина, не щурясь, глядела на ослепительное солнце.

Площадь вливалась в знаменитый Николаевский, ныне Приморский, бульвар. Он тянулся над портом, отсюда, с высоты, отлично просматривалась вся гавань. Вечерами над освещенными кронами каштанов, платанов и акаций шаркали по гальке толпы гуляющих. Дина остановилась возле задрапированного в темную мантию герцога Ришелье, первого градоначальника Одессы. Скульптура, как и белоснежный, с изумительной колоннадой Воронцовский дворец слева, здание городской думы справа, была знакома и привычна.

Легкий морской бриз шевелил листья платанов. Впереди каскадом спадала широкая потемкинская лестница, что вела в порт.

Папа всегда говорил, что приличной девочке нечего делать в порту. Дина с опаской посмотрела на лестницу и вдруг легко и стремительно ринулась вниз по ее широким ступеням.

Ноги летят как в танце, ветерок в лицо, десять маршей лестницы, да это настоящий полет! Вот и последняя ступенька. Дина оглянулась - перед ней возвышался сплошной каскад ступеней.

Таинственный порт оказался продолжением города - дома, ларек, дворник метет улицу, дальше склады, рельсы и вдруг совсем рядом грязная, мутная вода, на которой покачиваются клочья размокших газет, щепа, мусор.

Неужели это море?

Ничего похожего на блистательное, праздничное море, омывающее чистый пляж Аркадии, Лузановки.

Здесь, в порту, Дина увидела хмурого трудягу - море, терпеливо несущее на спине корабли, катера, баркасы и, увы, всякую дрянь и мусор.

Билетная касса была в дощатом сарайчике. Дина купила билет на "Тамань", которая должна была отойти от второго причала, как сообщила ей кассирша в старинном пенсне со шнурком на тонком, аристократическом носу.

...У причала пыхтел пароходик с пятнистым, облезлым корпусом, на котором была видна надпись "Тамань". Над полосой черной воды покачивался трап со стертыми планками. Дина замерла. Ни за что она не решится ступить на этот трап! Но что делать? Она остановилась...

К борту подошла женщина с мешком за спиной, мешок возвышался над ней, как огромный ком над муравьем в иллюстрации к книжке Брема. Ни секунды не мешкая, женщина свободно поднялась по трапу. Ну, Динка, смелей! Будь что будет! И она с разгону взбежала на палубу и очутилась перед вахтенным матросиком в бескозырке с развевающимися ленточками. Дина забилась в самый, как ей представлялось, укромный угол, между лесенкой, ведущей на капитанский мостик, и какой-то трубой. Резкий и пронзительный гудок над самой головой заставил ее вздрогнуть, внизу что-то зачавкало, палуба жутко шевельнулась под ногами, и пароходик, попыхивая и пошлепывая, двинул в открытое море. Ветер посвежел, по голым рукам побежали пупырышки гусиной кожи.

...Вскоре на горизонте появилась темная полоска земли. "Тамань" быстро приближалась к гористому берегу.

Сердито покрикивал вахтенный матрос:

- Не напирайте, граждане, это вам не одесский Привоз!

Берег уже рядом, на причале хмурый парень в полосатой тельняшке ловко подхватил брошенный канат и принялся обвязывать его вокруг железной тумбы.

- Лови второй конец! - крикнули с парохода.

Пароходик осторожно толкнулся о каменную стенку причала.

Над портом висела знойная мгла. Камни, чахлые деревья, сам воздух дышали зноем.

Нужно найти райком. Прохожие указали на двухэтажный серый дом. На дверях табличка: "Херсонский районный комитет Украинской спилки комсомолу".

Вестибюль был пуст и прохладен, в одной из комнат кто-то двинул стулом, и Дина пошла туда. Худенькая девушка с острым носиком и такими же острыми локотками перебирала на столе бумаги.

- Все на селе, - привычно сказала она.

- А как же мне? - Дина протянула командировку.

- Из области? - почему-то обрадовалась девушка. - Это мы сейчас.

Высунувшись в окно, она закричала:

- Петренко, а Петренко, заходь сюда!

- Я с такими врэдными не вожуся, - отвечал смеющийся юношеский голос.

- Зараз придет, - улыбнулась девушка и поправила пышные волосы.

Секунду они разглядывали друг друга, но тут в дверях появился Петренко. Это был мелковатый, невзрачный паренек, весь перепачканный краской и пропахший бензином.

- Ну, шо тут у вас сталось? - спросил Петренко.

- Вот товарищ из области приехал, надо отвезти в вашу МТС, - ответила ему девушка.

- Из области... товарищ... - насмешливо повторил Петренко. Его иронический взгляд как бы говорил: "Да что это за товарищ, просто городская очкастая девчонка, видали мы и не таких".

Дина нахмурилась.

- Ладно, поехали! - Он пропустил Дину вперед, а сам замешкался.

Во дворе стоял "газик". Дина отказалась от места в кабине, очень уж там пахло бензином, да и не хотелось сидеть рядом с насмешливым пареньком. Она с трудом залезла в кузов. Там были навалены ящики, тюки. Дина села у заднего борта, аккуратно поставила рядом свой чемоданчик и приготовилась ехать.

- Шо, мобилизовали на село? - спросил Петренко, поправляя кепочку с треснувшим козырьком.

- Да! - с вызовом ответила Дина.

- Ну, ну, дай бог нашему теляти волка съести...

Хлопнула дверка, машину рвануло, и она вылетела со двора, свернула на улицу и, быстро миновав город, понеслась по дороге. Дину кидало и подбрасывало во все стороны. Тюки, ящики, чемоданчик плясали, как обезумевшие. Казалось, злодей Петренко задался целью вытряхнуть из кузова все содержимое. Место у заднего борта, так предусмотрительно выбранное Диной, оказалось самым неспокойным, здесь трясло особенно сильно. Вскоре Дина сообразила, что лучше прислониться спиной к кабине, да еще упереться ногами в ящик или тюк. Над головой пылало белесое расплавленное небо, рядом по дороге проплывали в пыльном тумане повозки с медлительными волами, редкие автомобили, сонно брели понурые, костлявые лошади. Далеко вокруг простиралась желтая, высушенная степь. Дина кое-как умостилась, достала хлеб и, повернувшись боком к кабине, стала отщипывать по кусочку. Вдруг сквозь стекло кабины она в зеркальце, что висело перед шофером, встретилась с голодными глазами Петренко. Ей хорошо был знаком этот взгляд... Машина продолжала нестись по степи, оба отвели глаза. Секунду Дина медлила, потом застучала в стекло кабины.

Петренко резко затормозил.

- Тебе чего, до ветру? - высунулся он из кабины.

Дина молча протянула ему кусок хлеба. Петренко отрицательно замотал головой, но рука его против воли взяла хлеб... Петренко сгорал от стыда. Машина по-прежнему неслась как безумная по горячей степи. Скорей бы доставить эту девчонку и чтоб больше никогда не видеть ее сочувственных, жалостливых глаз за кривыми дужками очков!

ЖЕСТОКОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

Машинно-тракторная станция расположилась с краю села, длинные бараки мастерских, огороженный деревенским тыном двор, в котором стояли несколько новеньких косилок, два трактора. Рабочие, пожилой человек с изможденным лицом и несколько подростков, видимо, слонялись без дела, потому что сразу подошли к Петренко и начали расспрашивать о городских новостях.

Дина тихонько вылезла из кузова, разминая затекшие ноги.

- Тебе куда? - не глядя, спросил ее Петренко.

- В политотдел...

- Ну и топай! - он махнул рукой в сторону села.

Уходя, она слышала, как пожилой спросил:

- Чья такая?

- Мамкина, - сердито ответил Петренко.

Вокруг расстилалось такое же высохшее, как степь, поле, покрытое щетинкой низкорослой пшеницы. Колоски были чахлые, а вместо зернышка Динины пальцы нащупали пустой мешочек, тут и пососать нечего. Дорога оказалась не короткой. Снова зной и мучительная жажда, снова палящее солнце. Зарябило в глазах, по спине, щекоча кожу, потекли струйки пота. У первой беленой мазанки Дина остановилась. Началось село с плетнями, скамеечками и калитками, соломенными, камышовыми крышами. Описание таких украинских сел Дина читала у Леси Украинки, Коцюбинского, Шевченко. Вспомнились с детства знакомые строки:

Садок вишневый коло хаты,

Хрущи над вышнями гудуть...

Но вокруг стояла безмолвная тишина. Закрыты ставни, заколочены двери хат, пустынна и сама улица... Сельскую площадь, тоже безмолвную, пустынную, мягким пуховиком устилала горячая пыль.

Только из распахнутых окон двухэтажного, сложенного из ракушника дома доносились голоса и стрекот пишущей машинки. Кто-то спрашивал:

- Начнутся дожди, все пойдет в рост, машины у тебя будут готовы? Вот что скажи!

И второй голос несколько раздраженно или обиженно отвечал:

- Та хоча было б шо убирать...

Над дверью висела вывеска "Сельска рада", пониже на клочке бумаги печатными буквами: "Политотдел".

Облупленное, прокуренное помещение, видимо, недавно подверглось переустройству, канцелярские столы были сдвинуты, на стене телефон с вертящейся ручкой, повисший на одной кнопке плакат призывал к сплошной коллективизации... Спорящие, мужчина в полувоенном костюме с тонким, бледным лицом, и второй, смелый с близко посаженными глазами, были явно раздражены.

- Не об машинах, товарищ Кухарский, переживай. Дощу немае, - говорил смуглый, - не буде дощу, не буде и уборки...

- Простите, мне к кому обратиться? - робея, спросила Дина и протянула свою командировку.

Кухарский взял бумажку, прочел, лицо его прояснилось.

- Отлично! Комсомол двинул нам на помощь! Садись, садись, товарищ Чепуренко, - он говорил, чуть шепелявя, - будем знакомы, я начальник политотдела Кухарский, а это, рекомендую - директор МТС товарищ Сидоренко...

Сидоренко поднялся и, не глядя на Дину, сказал:

- Так я в город поехал...

- Давай...

Сидоренко ушел, а Кухарский задумался, достал из ящика пачку "Цыганочки", извлек тонкими пальцами папиросу, повертел ее, разминая табак.

- Что ж тебе поручить, Чепуренко? - спросил он. - Помощника по комсомолу мне еще не присылали. Работы много. Главное сейчас - погода, но в этом деле мы с тобой пас, не так ли? Ворожить не умеешь? И я не умею. Беда. Тебя как зовут?

- Дина...

- Так вот, товарищ Дина... А лет сколько? Ну, по правде?

- Шестнадцать... почти...

- Отлично, - медленно проговорил Кухарский, - отлично, - машинально повторил он. - Братья, сестры есть?

- Нет. - Дина пожала плечами. Вопрос показался ей странным. Вдруг озарила догадка: неспроста начальник политотдела задал такой вопрос. Он решил послать ее на особо важное и опасное дело, возможно, с риском для жизни! Но что, что именно он ей поручит?

С нетерпением ожидала Дина услышать главное, для чего приехала сюда.

- ...детей немного, человек пятнадцать, их нужно откормить... просто откормить, понимаешь? Все уже подготовлено... помещение... оборудование... продукты получили...

Верно, Кухарский просто рассказывает... хотя непонятно, зачем? Однако Дина не преминула проявить и свою осведомленность.

- Да, нам говорили в горкоме комсомола, - сказала она, - выделены фонды из неприкосновенных запасов.

- Верно. Значит, согласна?

- А с чем согласна?

- Ну, заведовать яслями...

- Яслями? Мне?!

"Так вот какое "важное и ответственное" дело подобрал для меня начальник! - с горечью думала она. - Возиться с малышами, утирать им носы, сажать на горшки! Ничего себе дельце для мобилизованной горкомом комсомола! Да если такое сказать в школе..."

Почти с ненавистью посмотрела она теперь на Кухарского... Но когда взгляды их скрестились, Дина первая медленно опустила голову. Она чувствовала, что краска заливает ее щеки...

- Вижу, тебе нужно подумать, - мягко сказал Кухарский. - Ну что ж, я не тороплю, посиди, подумай... Я не настаиваю, но повторяю - это очень нужно...

Он закурил. Дина вздохнула. Прошло несколько секунд. Дина знала все, что он ей скажет. Для революции не существует мелких дел, все, что нужно революции, народу, очень важно.

Она, Дина, тоже не вправе отказаться. Не каждому можно доверить слабых детей, продукты, которые должны пойти строго по назначению... И все-таки обида, разочарование не утихали. Конечно, ей придется дать согласие... против своей воли...

- Вот и отлично! - сказал Кухарский. И хотя Дина не проронила ни слова, он повторил: - Я рад, что ты все поняла...

Под окнами остановился знакомый "газик", из кабины выскочил Петренко.

- Товарищ Кухарский, - крикнул он, - Сидоренко велел пытать, куды везть груз для яслей?

- Ну, конечно, в демченковский дом, - весело отвечал Кухарский, кстати, и заведующую прихвати.

Петренко взглянул на Дину.

- Оця очкариха - заведувачка?

Кухарский, пряча улыбку, напутствовал:

- Ты помни, товарищ Чепуренко, мы поручаем тебе важнейший участок работы и надеемся, ты оправдаешь доверие...

Дина поняла: это он для Петренко говорит, и благодарно улыбнулась начальнику.

- Сидан, пли, - шутовски раскланялся Петренко, распахивая перед Диной дверку кабины.

Она же, не говоря ни слова, обошла машину и полезла в знакомый кузов. И вдруг закричала:

- Ой! Я же забыла чемодан.

- Сейчас, - Кухарский сам подал ей наверх легкий чемоданчик. - Ну, счастливо! Приходи, поможем, не стесняйся!

Машина неслась по пустынной улице, вздымая клубы пыли. По сторонам затаились молчаливые мазанки, покривились плетни, огораживающие низкие вишенники от дороги. Никто не выбежал поглазеть на проходящую машину: ни ребятишки, ни собаки... Надвигался вечер, на дорогу падали длинные тени тополей и акаций. И, как это всегда бывает в незнакомом месте, сумерки навеяли грусть. Дина вдруг вспомнила дом, мама, наверное, уже вернулась с работы, все собрались за столом.

Машина дернулась и остановилась. Дина больно ударилась плечом о борт.

- Вылазь, приехали!

Петренко с грохотом отбросил борт, прыгнул в кузов и принялся сбрасывать груз.

Дина подошла к калитке, она отворилась при первом же прикосновении. В глубине сада стоял дом, непохожий на остальные сельские хаты, он был велик, покрыт не соломой, а железом, окрашенным в коричневый цвет. Стены дома были чисто выбелены, голубые ставни прикрывали окошки, массивная дверь с железной бубликом-ручкой - все было крепким, добротным.

К дому вела заросшая травой дорожка. Дина прошла по ней, несмело повернула ручку, дверь не отворялась, пока Дина не повернула ручку вначале вправо, а потом влево. Что-то лязгнуло, и дверь отворилась. С некоторым трепетом вошла она в просторные сени, на полу похрустывал сухой чабрец, на стенах, обмазанных коровьим навозом, развешаны сбруя, дуги, в углах кучи хламья. Обитая мешковиной дверь вела в совершенно пустую комнату с огромной печью посредине. Одна ставня снаружи была притворена, и сквозь пыльное, затянутое паутиной окно в комнату сочился слабый свет, на крашеном полу отчетливо отпечатались чьи-то большие следы, они почему-то напугали Дину, и она быстро выбежала на улицу к машине.

Все, что привез Петренко, предназначалось яслям: посуда, мыло, разные вещи, в тюках постели и кипы детской одежды, в ящиках и мешках продукты. Все это Петренко вначале сбросил на землю, а теперь стаскивал в дом.

- Давай помогай, - сердито бормотал он, подсовывая, однако, Дине тюки полегче, - койки ще подвезут. Ну ладно, хватит, это я сам.

Дина побежала в сад. Прохлада сразу дохнула в ее разгоряченное лицо, сад был сказочно прекрасен, из густой, затаенной глубины внезапно хлынули алые лучи заходящего солнца, осветив блестящие стволы старых вишен и яблонь, раскидистых абрикосовых деревьев. Листва и трава в саду были свежи и зелены и почти не тронуты желтизной.

- Как здесь чудесно! - воскликнула Дина.

Выросшая в тесном городском дворе, с квадратом неба над головой, Дина была очарована тишиной и простором этого сада.

"Однако где же хозяева, почему пуст и дом и сад? - подумала она. Верно, Петренко все знает, он здешний".

- Скажи, а кто здесь жил? Чей это дом?

- Та один... Демченков, - неохотно отвечал Петренко.

- Где он сейчас? Почему оставил такой прекрасный дом и сад?

- Ты давай груз считай, - рассердился почему-то Петренко и, уже садясь в машину, добавил: - Поехал куда-то...

"Странно, - думала Дина, - уехать из такого дома. Зачем?" Впрочем, сейчас многие оставляют дома, вот и она уехала из дому. Мало ли какие дела у человека... Возможно, тот Демченков тоже выполняет свой долг перед революцией... А может, ищет, как другие крестьяне, пропитания в городе...

Петренко торопливо уехал, Дина осталась одна в пустом доме среди груды ящиков и тюков. Что делать? Чем раньше заняться?

Дина растерялась. Впервые в своей коротенькой жизни оказалась она в таком положении, когда самой пришлось распоряжаться и решать. Конечно, нужно убрать, здесь столько пыли. Вот мухи в паутине. А где сам паук? Не видно... Кажется, они кусачие.

В сенях Дина разыскала старый просяной веник, выбежала в сад и распахнула все ставни - дом стал больше. Интересней всего была огромная печь. Наверху темно, душно и сильно пахло пылью. Дина протянула руку и наткнулась на что-то мягкое. Тряпье. Стало почему-то не по себе, и Дина слезла, так до конца не обследовав огромную лежанку.

Однако нужно браться за дело, прежде всего - уборка.

А где тут вода? Наверное, есть криница. Обойдя дом, Дина без труда разыскала старый замшелый колодец, заглянула в его таинственную, влажную глубину, на журавле болталась одна веревка. Привязать к ней какое-нибудь ведро из сеней Дина не догадалась и в полной растерянности пошла к дому. По пути она увидела грушевое дерево, его ветви были унизаны маленькими зелеными грушками. Они оказались жесткие и терпкие. Но до чего вкусные!

...Мужской голос прорезал тишину:

- Эй, чи есть тут живая душа? Выходь!

Дина, рассыпав грушки, побежала к дому. Она увидела горбоносого, похожего на цыгана мужика. Он стоял у подводы, груженной детскими железными коечками.

- Мне заведувачку, - сказал мужик.

- Это я, - робко отозвалась Дина.

- Ты? - Он презрительно скривил тонкие губы. - Вот дамки-козыри, давай таскай!

Под койками лежали матрацы и тонкие перовые подушки без наволочек. Понурая лошадь мотала длинной шеей и скалила зубы. Дина испугалась.

- Ну стерьва! - крикнул возница. - Чистой воды Горпына-зараза.

Когда перетаскивали подушки, он пробормотал:

- Дождався Демченков пуховиков...

- Демченков? Это хозяин дома? Который уехал? - с интересом спросила Дина, запыхавшись и прижимая к груди сразу три подушки.

- Уехал, - передразнил ее мужик, - выслали его. Раскулачили! Какой был хозяин! Стой, стерьва!

Злоба кипела в нем.

- Все у него позабирали... Какие были кони! Всех в колгосп согнали, в конюшню. И на замок. Тут и пустили красного петуха. Зайнялось со всех сторон. Што было. Все кони пропали. От эта стерьва, Горпынина кляча, осталась. Коло сельсовета она стояла. Вот теперь и хозяйнуем с ней, да еще с такими клячами.

- Но кто поджег конюшню?

- Кто знает, - неохотно ответил он, - засудили Демченкова. Вот такие дамки-козыри получаются. Жинка его убежала из села, а мать родная в этой печи и померла. Так ее раздуло, что ледве* вытащили...

______________

* Ледве - едва.

- В печи? Вон в той?

Глаза у Дины округлились, голос задрожал, чем она, видимо, доставила большое удовольствие мужику.

- А ты... из этих... комсомольцев?

- Да...

Нелегко досталось ей это "да". Было ясно, что собеседник отнюдь не пылает симпатией к комсомольцам. Однако, когда телега тронулась, Дина готова была бежать вслед за возницей, так страшно стало ей оставаться тут одной.

Давно затихли шум колес и ругань мужика, а Дина все стояла посреди двора, не решаясь войти в дом. Так вот куда она попала, в настоящее кулацкое гнездо!

Вокруг застыла тишина, не прежняя, успокаивающая, а коварная, наполненная предательскими шорохами, готовая мгновенно взорваться. Под мертвенным лунным светом, точно живые, шевелились ветви деревьев, едва слышно шуршала трава. Внезапно над головой с шумом пролетела летучая мышь. Дина почувствовала, как что-то оборвалось в ее груди. Хотела броситься в дом, но мысль о страшной печи, в которой умерла старуха, заставила ее отпрянуть. Прочь, прочь от проклятого места! Она ринулась в темноту, в сад.

Дина бежала, налетала на деревья, спотыкалась, падала, не чувствуя ушибов и царапин, снова неслась вперед. Ее спина вдруг приобрела странную чувствительность, спиной она ощущала присутствие кого-то враждебного, преследующего ее по пятам. Временами она замирала, прислушивалась, но стук в груди и ушах заглушал все остальные звуки.

Кончился сад, в лицо дохнуло сыростью, невидимая дорожка неслась вниз, под ногами захлюпало. Дина остановилась, ей почудилось, будто она попала в болото, но тут из-за облаков выглянул лунный серпик, и Дина увидела перед собой спокойную, величественную реку с трепещущей дорожкой лунного света. Берега щетинились темными островерхими камышами, над которыми склонились вербы с изогнутыми стволами. Безмятежным покоем веяло от реки, камышей и луны. Дина вздохнула и в изнеможении опустилась на землю. Ей необходимо было хоть немного отдышаться, прежде чем она совсем уйдет отсюда. Ах, зачем она не послушала папу и поехала сюда?

Дина прилегла на мягкую прохладную траву, не помнила, как смежились веки.

Коротка летняя ночь. Вскоре забрезжил рассвет. Дина задрожала от холода и проснулась.

Медленно растворялась ночь в свете зарождающегося дня. Она отступала в гущу косматых ив, запуталась в осоке, поползла по ямкам, забивалась в овражки, но неумолимый рассвет настигал ее, и ночь растаяла.

ВСТРЕЧА

И вдруг чудо: на влажную, остывшую землю хлынул солнечный свет! Он лился широкой струей, побеждая туман, отгоняя холод и страхи. Все ожило! Засверкала чистой водой река, засияли сочной зеленью прибрежные камыши, изогнутые ивы опустили в прозрачную воду свои тонкие и длинные ветви.

Впервые в жизни увидела Дина рассвет. Вся красота зарождающегося прекрасного дня принадлежала ей...

- О-го-го! - закричала Дина и поразилась, так сильно зазвучал голос. О-го-го! - снова крикнула она и побежала к реке. Она зачерпывала воду ладонями, плескала себе на шею, лицо, повизгивала от холода. Приникнув ртом к воде, пила и пила, пока не заломило зубы.

Вдруг она явственно услышала свое имя.

- Ди-на, Ди-и-и-на, - неслось будто с противоположного берега.

Ее ищут. Голос мужской. А вдруг вчерашний возчик? Может, он всю ночь ее караулил и вот теперь решил...

- Ди-на, - снова, уже ближе, услышала она. Да это же шофер, Петренко! Ну конечно, он!

- Я тут... Тут я! - закричала Дина и побежала на голос.

Запыхавшись, она чуть не столкнулась с Петренко и каким-то хлопцем, которого не успела разглядеть.

- Динка, ты живая! - вскричал Петренко. - Где же ты ховалась?

Дина с трудом переводила дыхание, рот ее был полуоткрыт, но глаза за стеклами кривых очков глядели весело; чистые карие глаза смеялись, точно говоря: "Видишь, жива!"

- Оця птаха и есть заведувачка! Дэ ты так обшарпалась?

Еще вчера его раздражали ее чистенький, интеллигентный вид, очки. Потом она по-товарищески поделилась с ним хлебом, и он снова озлился на то, что она видела его слабость. А вот теперь девчонка стала близкой, своей. Почему, он сам не мог понять. Однако где она так ободралась, будто собаки ее таскали? А может, приключилась настоящая беда? Нет, глядит весело...

Дина не успела ответить Петренко. Посмотрев на второго хлопца, она воскликнула:

- Товарищ Грудский? Вы?

Появление представителя горкома комсомола, того самого товарища Грудского, который напутствовал мобилизованных комсомольцев на село, здесь в этот ранний час представилось ей невероятным. Дина даже протерла очки, но Грудский точно стоял перед ней. Тот же полувоенный, защитного цвета костюм, кожаный ремень с пряжкой... Легкий ветерок трепал светлые волосы парня. Серые глаза дружелюбно смотрели на Дину.

- Да! Это товарищ Грудский, - пояснил Петренко, - его прислали до нас, будет помощником начальника политотдела по комсомолу...

И тут же со значимостью добавил:

- Теперь комсомол у нас - сила, и всякие там не станут чипляться!

Дина молча перевела дух.

Грудский не мог припомнить, где и когда видел он эту девушку с яркими карими глазами за стеклами очков.

Дина же погибала от стыда. Возможно ли признаться, что она хочет бежать отсюда? Нет, такое теперь казалось немыслимым! Да и вчерашние страхи как-то потускнели.

- Ну, я побежала! - вдруг решительно сказала она.

- Стой! А дэ ты была ночью? - спросил Петренко.

- Там, - она неопределенно махнула рукой.

- В хате тебя не было. Я заходил, ты мне не бреши...

- А я и не собираюсь брехать! - возмутилась Дина. - Это ты мне все наврал. "Демченков уехал куда-то..." Как же... Уехал. Все я узнала. Куркуль он! И про старуху, что умерла там в печи, узнала. Ничего себе, хатку выбрали для детей. Вот я и убежала... к реке... боюсь я туда идти.

Петренко с Грудским переглянулись.

- Послухай, скаженная дивчина, - сказал Петренко, - ты ж материально ответственная. Кинула и убегла. А кому отвечать?

- Ладно. Не тебе!

- Сейчас детей приведут, ты иди, не бойся. Куркулей нет больше в селе. Ну, чего стоишь?

Дина вопросительно посмотрела на Грудского.

- Петренко прав, - мягко заметил он, - бояться нечего, ты не одна здесь. Если что, поможем. Ну а дом, он, говорят, самый большой в деревне. И детям будет удобно... Иди работай...

Дина опрометью бросилась бежать в горку, она увидела знакомую грушу. Значит, ушла недалеко, вот кончится сад, а там на пригорке и дом. Нужно торопиться, до прихода детей немножко прибрать.

Оставшись вдвоем, Петренко и Грудский снова переглянулись и дружно захохотали.

- Ну и деваха! - сказал Грудский. - Ее самое еще нянчить надо. Ты давай жми за хлебом, а я пойду в бригады. Ты уж помоги ей сегодня. Первый день, зашьется...

- Да ну ее, очкариху скаженную, - добродушно отозвался Петренко.

...Когда Дина подошла к дому, во дворе уже были дети. Она остановилась, с любопытством и некоторой опаской наблюдая за ними.

Какие же все грязные, обросшие, совсем непохожи на тех, с бантиками, челочками, детей, которых прогуливали в скверах, парке и на бульваре Одессы...

Детей было немного, десять-двенадцать, мальчики, девочки в грязных рубашонках ползали по траве.

На поваленной колоде расселись старшие дети с унылыми лицами маленьких старичков. У калитки собралось несколько женщин. Они тихо переговаривались.

Вдруг что-то теплое, живое коснулось ее ноги. Головастый малыш с тонкой шеей и оттопыренными ушами быстро передвигался на четвереньках, дергая свежую траву и запихивая ее в рот. Зеленая слюна стекала по его грязному подбородку.

Дина не знала правил педагогики и гигиены, но она твердо знала одно: нельзя есть зелень!

- Плюнь, сейчас же плюнь! - закричала она. - Нельзя есть траву!

Ее крик вызвал настоящий переполох. Дети, сидевшие на колоде, вскочили и сбились в кучу, а малыш зашелся таким громовым ревом, точно он уже отравился. Ревя, он пополз к женщинам. И получилось так, что женщины, дети и ревущий малыш сгрудились против Дины, бросая на нее недоверчивые и даже враждебные взгляды.

- Но ведь нельзя есть траву, - оправдываясь, сказала Дина. Она сама готова была зареветь от обиды.

- А что им исты? Все ж погорело! - злобно сказала высокая старуха с впалыми щеками.

И тут заговорили все разом о засухе, голоде, о том, что богом проклят их колхоз, одно несчастье за другим: сперва коров кто-то потравил, потом конюшню подожгли, погибли лошади, а теперь эта страшная засуха - чисто божья кара...

Дина слушала, не зная, что отвечать, но, когда высокая старуха снова повторила "божья кара", Дина возмутилась:

- Да что за ерунда? За что кара? За справедливость? Почему вы говорите, что бог проклял колхоз? А помещиков, кулаков, которые обдирали бедных людей, он не проклинал?

Она звонко, убежденно повторяла то, чему ее учили в школе, в чем она была уверена...

- Есть охота... Дашь нам есть? - вдруг тихонько спросила худенькая беленькая девочка и доверчиво прикоснулась к Дининой руке.

На Дину смотрели большие, с темными ресницами, голубые глаза, у девочки была прозрачная, почти светящаяся кожа, длинные нечесаные льняные волосы.

- Конечно, конечно, - торопливо ответила Дина. - Тебя как зовут? спросила она девочку.

- Ганка... Дашь поесть?

- Да, да, должны привезти продукты... Обязательно... Уже немного есть... я только не успела, - она говорила сбивчиво, запинаясь, потому что знала - виновата, очень виновата перед этими женщинами и голодными детьми. Тряслась от страха и не сделала самого необходимого.

Между тем двор наполнялся детьми. Хмурый старик привел тоненького, бледного мальчика в длинных холщовых штанишках, мальчик ухватился за жилистую руку старика и не отпускал ее.

- Иди к нам, - позвала Дина. - Это ваш внук?

Мальчик сделал маленький шажок вперед, но оторваться от старика не решался.

Женщины сочувственно покачивали головами. Старик молча высвободился, не говоря ни слова, повернулся и ушел. Мальчик поглядел ему вслед, но догонять не посмел. Дина хотела спросить, кто этот старик, но тут увидела совсем маленькую девочку, которая спала на траве под забором.

- Нехай спит, - остановила ее молодая женщина с горящими глазами, блеск их был болезненным или совсем безумным, - це Олеся, сиротинка, нехай спит...

- На земле? - возразила Дина.

Женщина, приблизившись и вперив в Дину свои страшные глаза, вдруг спросила:

- Не брешешь? Им дадут есть? Это правда?

- Ну конечно, - невольно отступив, сказала Дина, - я обещаю, честное комсомольское.

- Э, что там ваши обещанки, хватает нам обещанок. Мы, дивчина, с голодухи ох и лютуем, ты нам не бреши, дивчинка, худо будет тебе.

- Одчепись ты, Павла... на што пугать дивчину? - вступилась за Дину немолодая крестьянка с добрым лицом и круглыми глазами.

- А ты зачем тут? - озлилась Павла. - Не одарил тебя Степан дитем, так ходишь на чужих заришься? Уходи!

- Ох, и зла же ты, Павла! Чем коришь? Не твоя ли вина, что...

Она не закончила, слезы помешали. "Господи, - думала Дина, - о чем они? У них тут своя жизнь, свои обиды и секреты..."

Девочка, что лежала под забором, проснулась. Не открывая глаз, она застонала:

- Хлеба, хлеба...

Потом села и потерла маленькими кулачками глаза. Все у нее было маленьким - кулачки, босые грязные ножонки с крохотными пальчиками, и удивительным показалось Дине, что она умеет говорить и плакать. Остальные дети тоже заплакали и стали просить хлеба.

Дина заметалась, хотела броситься в дом, стала уговаривать детей.

Видя ее замешательство, Павла скомандовала:

- Ну, жинки, пошли отсюда, нехай сама управляется.

Женщины, понурив головы, то и дело оглядываясь, нехотя побрели со двора.

Дина осталась одна со своими будущими воспитанниками. Она быстренько пересчитала их. Шестнадцать, старшенькие и совсем малыши, мальчики и девочки... Одна на шестнадцать душ, их нужно обмыть, накормить, ухаживать за ними. Сумеет ли, справится ли?

"Нет! - в отчаянье думала Дина. - Ничего у меня не получится, ведь я ничего не умею делать, решительно ничего!"

Это была правда, в которой она могла признаться одной себе. Дома все делали бабушка и мама.

- Я сготовлю завтрак, а вы поиграйте во дворе, - как можно бодрее приказала она детям. - Кашу сварю.

Она направилась к дому, но у порога остановилась. А как же дети? Чем бы их занять? Тут она вспомнила о грушевом дереве, оно ведь усыпано маленькими грушками...

Когда Дина обрывала недозрелые плоды со старой полудикой груши, то даже погладила шершавый ствол дерева. "Милая груша, какая ты добрая, щедрая".

- Смотрите, что я вам принесла! А ну, налетайте! - закричала Дина детям и высыпала прямо на траву все груши. - Сейчас поделим их...

Но не успела она произнести эти слова, как мгновенно ринувшиеся к ней ребята расхватали все до единой грушки. Не обошлось без тумаков и обид. Рослый, хмурый мальчик, с недоверчивыми глазами и чуть выпяченным, обиженным ртом, запихал за рубашку больше остальных, и теперь обеими руками он защищал свое богатство.

- Юрко, дай мне, дай! - кричали облепившие его малыши.

- Раздай им, - сказала Дина.

Юрко хмуро посмотрел на нее и ответил:

- Нащо я стану раздавать чужим? Я своим братикам дам...

И он, отогнав чужих, роздал груши трем таким же толстогубым, исподлобья глядящим на белый свет ребятам.

"Значит, их четверо братьев, - подумала Дина, - и этот Юрко старший..."

В КУЛАЦКОМ ДОМЕ

Теперь, когда Дина узнала историю обитателей мрачного пустого дома, он показался ей еще неприятней и враждебней. Снова напугали следы на пыльном полу, вчерашние следы больших сапог Петренко, а может, не его, а того, другого, кто смотрит сейчас на нее горящими глазами из темного угла за печью?

Дина замерла, прислушиваясь. Воображение, ее постоянный и не всегда добрый спутник, уже рисовало ей страшные картины... Дом с заколоченными двойными рамами, не пропускавший никаких звуков извне, молчал угрюмо и отрешенно.

- Хватит трусить! - сказала она себе. - Довольно глупостей!..

Зажмурившись, она энергично замахала брошенным вчера веником, подымая тучи пыли. Защекотало в ноздрях, Дина громко чихнула. А может, это не она, а тот, другой? Но пыль улеглась, и Дина, осмелев, принялась выметать мусор из всех углов. Вдруг под веником что-то пискнуло. Дина так и затряслась от страха. Мышь? Почему не убегает? Осторожно, кончиком веника Дина шевельнула мусор. На полу лежал облезлый резиновый заяц, край уха надкусан, один глаз слеп, зато второй глядел прямо на Дину нестертым черным зрачком. Значит, тут были дети. Эта простая мысль почему-то поразила Дину. Она представляла себе Демченкова, куркуля в высокой барашковой шапке, с хитрыми глазами, выглядывавшего откуда-то из-за угла, и обязательно с огромной винтовкой-обрезом в руках. Так рисовали куркулей на плакатах. А вот дети куркуля, это странно. Какие они, где сейчас? Неужели шалили, как все другие дети, вот надкусили или оторвали у зайца кончик уха.

Дине стало не по себе: она попала в чужой дом и распоряжается в нем. Чувство неясной, мучительной вины охватило Дину.

Позади скрипнула дверь, и на пороге показалась худенькая беленькая девочка, кажется, ее зовут Ганкой. Появление девочки обрадовало Дину.

- Нравится тебе здесь? - спросила Дина, только чтобы услышать человеческий голос и избавиться от своих мыслей.

- Страшно, - прошептала Ганка.

- Вовсе не страшно, - бодрилась Дина, - вот приберемся... Все будет хорошо.

- Давай помогу, - предложила Ганка, глядя на Дину широко раскрытыми голубыми глазами.

- Давай помогай! - как можно бодрее ответила Дина, - сейчас пойдем с тобой по воду, принесем водички, затопим печь, сварим кашу, потом вымоем пол, окошки нужно открыть... Я пробовала, они заколочены, но мы откроем...

Она говорила, продолжая быстро подметать. Ганка стояла у двери, уставившись в закопченное чело печи, именно туда, куда Дина боялась взглянуть.

- Да не смотри ты! - не вытерпела Дина.

- Боюся, - прошептала Ганка.

- Глупости! Нечего бояться! - Дина окончательно расхрабрилась. - Дом ведь пустовал, чего ему пропадать? - уговаривала она сама себя. - Вот и отвели его детям. Мы тут будем жить, все уберем и будем жить. И ничего не станем бояться. Поняла?

- Ага... А тебя как зовут?

- Меня? Дина...

- Дина, Дина, - с удовольствием повторила Ганка и вдруг порывисто бросилась к Дине, ткнулась личиком в ее бок и, подняв заблестевшие глаза, прошептала:

- Ты, Дина, дуже гарная... И добрая... Ты не уедешь обратно в город?

Дина смутилась.

- Нет, Гануся, я буду с вами, - ответила она.

- Пошли по воду! - предложила Ганка.

- Да, да, - опомнилась Дина, - сейчас.

В сенях они нашли ведро. На дворе слепило яркое солнце, железная щеколда двери ожгла ладонь. Дети разбрелись по двору в поисках тени. Вчера еще сочная зеленая трава пожухла, истоптанная их ногами, и ничем уже не отличалась от уличной, запыленной и серой.

Девочки быстро пробежали по заросшей тропинке к колодцу. Ганка мигом привязала ведро и, ухватившись за веревку тонкими, сильными ручками, стала опускать ведро во влажную темень колодца.

- Давай я, - Дина тоже потянула веревку, она подавалась легко, без усилий, ведро опускалось все глубже. Вдруг оно стукнулось о что-то твердое. Дина подергала веревку, прислушалась. Ганка тоже подергала и тоже прислушалась, всплеска не было. Колодец был пуст.

- Ой, лишенько, - завопила Ганка, - ой, люди добрые, что же это сталось? Стара Демченкова заколдовала криницу...

На Ганкин крик прибежали дети. Они испуганно сгрудились и были готовы подхватить причитания.

Худенький мальчик в холщовых штанах, которого привел дед, серьезно сказал:

- Они, куркули, все можут. Коней попалили. Колдуны они!

- Глупости! Перестаньте! - пыталась вмешаться Дина, но дети не слушали ее.

- То стара Демченкова заговорила воду, то она...

- Но, Пылыпок, стара померла, - возразил другой мальчик с вихорком на макушке.

Эти двое были постарше, остальные прислушивались к их словам.

- Как же, померла, - возражал Юрко, - душа ее бродит и шкодит...

- Глупости! - опять вмешалась Дина, - все это глупости, никакая душа не может бродить.

- Ой, водички попить! - вдруг запросила маленькая Олеся, - пить хочу.

И все сразу захотели пить. Странное дело, Дина тоже вдруг ощутила жажду.

- Сейчас принесу воды из реки, все напьемся, - сказала Дина, схватила ведро и помчалась к реке.

Путь к реке, который прошлой ночью превратился для нее в кошмар, оказался совсем не страшным и коротким. Утоптанная, будто выложенная камнем тропинка местами уже стала зарастать нежным цыплячьим пухом. Сочная, влажная трава приятно холодила разгоряченные ступни. Повеял ветерок. Извилистая, полузаросшая камышом речка оказалась удивительно живописной в том месте. Однако любоваться было некогда, она заторопилась, ведь ее ждут дети.

Дину охватило желание защитить их от всего дурного, дать им радость.

- Пейте, пейте чистую водичку, - сказала она, ставя ведро перед детьми, - пейте сколько хотите!

Они облепили ведро.

- Ох, и солодкая вода! - убежденно заявила Ганка.

Тепловатая речная вода показалась всем необыкновенно вкусной, верно, потому, что здесь, у ведра, дети впервые улыбнулись Дине, потянулись к ней. Девочки обвили ее ручонками, мальчики подошли поближе.

- А исты когда? - тоскливо протянула смуглая, с черными бисеринками глаз, девочка.

- Ой, до чего же я неповоротливая, совсем уморю вас! - воскликнула Дина и, подхватив ведро, бросилась в дом.

"Когда еще сварю я эту кашу! - подумала она, - нужно сейчас, немедленно дать им что-нибудь поесть!"

Она принялась рыться в мешках и тюках, которыми был завален угол дома, пытаясь на ощупь отыскать что-нибудь съедобное. Тут были крупа, вермишель, лапша... Но все это нужно варить. Самым тяжелым оказался мешок с рафинадом. Большие твердые куски, давно она не видела столько сахара. Набрав в подол рафинад, она помчалась во двор... Дина знала, что поступает расточительно. Такие огромные куски надо бы расколоть щипчиками и сложить в сахарницу, но тут не было ни щипчиков, ни сахарницы, а было шестнадцать голодных ребят, которые, наверное, позабыли вкус сахара.

Мгновенно она раздала сахар, побежала в дом, схватила из мешка еще два недостающих куска и наделила всех.

- Только сразу не грызите, а сосите его медленно, медленно, наставляла Дина, - чтобы он у вас таял во рту...

Она судорожно глотнула слюну, мучительно захотелось и себе положить за щеку угловатый, крепкий кусок и долго, долго глотать его растопленную сладость, но Дина не посмела взять.

Однако мешок магнитом притягивал к себе. Она принесла с реки еще одно ведро воды, раскрыла, после долгих усилий, окно, смела с него паутину... Подумать только, целый мешок с несчитанными кусками. Никто никогда не узнает, что она взяла. Но ведь это нечестно! Нет, нет, нужно покрепче завязать его и больше к нему не подходить. Однако, когда она решительно встряхнула края мешка, чтобы потуже стянуть их веревкой, вдруг снизу выскочил маленький осколочек, совсем маленький. Когда Дина опомнилась, раскаиваться было уже поздно, оставалось только глотнуть.

Тут Дина впервые задумалась над тем, что же она будет есть? Денег у нее нет, покупать ничего не сможет. Питаться вместе с детьми? Но имеет ли она право?

Так раздумывая, она копошилась в доме, продукты - в один угол, постель и вещи - в другой, еще раз подмела, протерла изнутри окна, снова выскочила во двор поглядеть, где дети... И снова в дом. Все какие-то дела находились и тут и там.

К полудню солнце достигло зенита, жара стала невыносимой. Дети уже не просили ни есть, ни пить, они дремали в тени деревьев. Маленькая Олеся снова лежала под плетнем. Глаза закрыты, ножка неестественно подогнулась, она походила на искалеченного цыпленка. Дине почудилось, будто девочка не жива. Испугавшись, она ближе подошла к Олесе, наклонилась, та и не шевельнулась.

- Что это с ней? - невольно вырвалось у Дины.

Ганка оказалась рядом.

- Вона квола, - сказала Ганка с болезненной гримаской, - вона помрет.

- Ты что? Как это "помрет"? - вскричала в ужасе Дина. - Сейчас же врача! Где тут врач?

- Дохторица в городе, - удивленно отвечала Ганка.

- Что же делать? Что делать? - Дина опустилась на землю рядом с девочкой, положила Олесину головку себе на колени, та открыла глаза, мутные, невидящие, слабая улыбка тронула бледные губы девочки.

- Олеся, Олесенька, что с тобой? Что у тебя болит? - допытывалась Дина. - Ты не спи, не нужно спать...

Олеся привстала, Дина протянула руку, чтобы расправить сбившиеся потемневшие от пота волосы на голове девочки. И тут, о ужас, она увидела, как по тонкой прозрачной коже у висков Олеси ползают отвратительные бледные вши, великое множество вшей. Дина вкрикнула и отскочила.

Ей почудилось, будто и она вся усыпана этими отвратительными насекомыми.

Дома было голодно, но всегда чисто. "Чистота - единственное богатство бедняков", - говорила бабушка. Еженедельно производилась "генеральная" уборка. Не хватало постельного белья, но никогда не спали на грязном, по субботам рано утром бабушка снимала пододеяльники, простыни, наволочки, чтобы за день выстирать, прокипятить, просушить их на балконе и разгладить большим "паровым" утюгом, в который набирала угля из печи. Каждую субботу мылись на кухне коммунальной квартиры в деревянной лохани, а в последнее время, когда дрова и уголь сильно подорожали, бабушка затаскивала лохань в комнату, зажигала керосинку и примус, иногда затапливала железную печурку, носившую почему-то название "румынки", и начиналось купание.

А тут вши... С подозрением Дина стала оглядывать остальных детей. Всклокоченные головки, которые она гладила и прижимала к себе, вероятно, тоже во вшах... Нет, что угодно, но это ей не по силам! Да она просто физически не выдержит, вот и сейчас ее начинает мутить.

- Ди-на, где ты? Приймай харчи...

Дина и не слышала, как подъехала машина, она узнала голос Петренко, а вот и он сам. Но Дина не откликнулась и не двинулась с места.

- Ты чего? Обратно налякалась?*

______________

* Налякаться - испугаться.

Дина молчала. Вид у нее был какой-то странный.

"Вот еще наслали хвору, да дурну", - подумал Петренко и уже с некоторой досадой повторил:

- Да приймай, говорю тебе, харчи!

Дина разрыдалась.

- Я не могу больше! Не могу!

- Что такое стряслось?

- Она через Олесю, - по-старушечьи качая головой, сказала Ганка, Олеся может помереть...

- Никто не помрет, всех накормишь, и будут жить! - уговаривал Петренко.

- Да нет... просто у них... вши... - выговорила наконец Дина и снова разрыдалась. - Я не могу, понимаешь, не могу...

Тут Петренко не на шутку разозлился.

- Воши? Вошей она напугалась! О, это такие зверюки, они тебя забодают... Сироты, кто же будет с них вошей собирать? Вошь, она на гладкого и сытого не полезет, она голодного и холодного жреть. Эх ты...

- Как сироты? - удивилась Дина. - Но не все. Их женщины привели. Я думала...

- Думала, гадала. Гляди, вот Юрко и с ним трое еще братиков, ни матки, ни батька не имеют. Пылыпок...

- Его дедушка привел...

- Какой дедушка? Сосед... Олеся... Ее добрые люди подобрали на дороге. Э, да что тут балакать! Со всего нашего и не только что нашего села собралась одна галота. Вошей она не видела! Давай принимай харчи и расписуйся! У меня машина стоит, покуда я тут с тобой провожу разъяснительную работу!

Он смотрел на нее с нескрываемым презрением. Дина вздохнула и, понурив голову, пошла к машине. Петренко привез еще продукты в мешках и ящиках. Вкусно запахло свежим хлебом. Безумно захотелось есть... В глазах сначала потемнело, потом пошли оранжевые круги...

- Помогу...

Это Ганка. Какие у этой девочки печальные, а может, осуждающие глаза, ведь она все слышала.

- Не надо, я сама, - Дина отстранила Ганку, взяла мешок. Стыдно будет, если маленькие дети станут ей помогать.

Дина дошла до порога, тут силы оставили ее, она запнулась и рухнула вместе со своей ношей, стукнувшись о край двери. Но боли от удара она уже не чувствовала...

...Медленно возвращалось к ней сознание, сначала согрело чье-то прерывистое дыхание у щеки, потом ожгли капли холодной воды, и наконец ее привел в чувство одурманивающий запах... Могучий хлебный дух заставил ее открыть глаза. Она увидела большой кусок ноздреватого, мягкого хлеба в руках Ганки.

- Ешь, ешь, - говорила девочка, и глаза ее сияли, - это хлеб!

Дина схватила хлеб и стала есть, жадно и торопливо.

Ганка деликатно отвернулась. Петренко, стоящий рядом, тоже отвел глаза.

- Ну, очуняла? - с нарочитой грубоватостью спросил он.

- А детям... дали?

- Все едят, - шепнула Ганка, - там в торбыне еще три хлебины осталося.

В руках у Ганки была кружечка с водой.

- Ты думала, что я умираю, и обрызгала меня водой? - воскликнула Дина. - Умница ты моя! - Она судорожно обняла Ганку.

Ганка прошептала:

- Люди кажуть, кто сомлеет, сбрызгнуть надо.

Петренко, видя, что дело пошло на лад, сказал:

- Ну, пошли до хаты, расписуйся за харчи...

Солнце зашло за крышу дома, и во дворе стало чуть прохладней. Дети сосредоточенно ели хлеб. Олеся сидела и тоже аккуратно отщипывала маленькие кусочки хлеба. Дина поднялась, вздохнула и вошла в дом.

Остановившись посреди хаты, она спросила:

- Где расписываться?

- Да ты хочь глянь, за что расписуешься, ты ж материально ответственная. Може, я тебя обдурил?

Дина подошла к новой груде ящиков и мешков, тихо спросила:

- Неужели ты мог бы взять... у них?

Петренко молча протянул бумагу, и Дина, прислонив ее к стене, вывела аккуратными ученическими буковками свою фамилию.

- Ну, я поехал, - сказал Петренко.

- Подожди! А ты не знаешь... Когда мне дадут зарплату?

- Гроши? - изумился Петренко. - Тебе уже и гроши враз подавай? Ну и ну...

- Да нет. То есть да. Понимаешь... мне ведь нужно... ну питаться. А хлеб и продукты, это же только детям...

Петренко задумался.

- И ты ничего не ела? Через это и хлопнулась?

Дина молчала.

- Я так придумляю, - авторитетно заявил наконец Петренко, - поскольку ты заведувачка, тебе и положено по закону...

- Положено? - обрадовалась Дина.

- Точно! Все нянечки тот год харчувалися с детями!

ХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ЗАБОТЫ

Дина начала кухарить. Продуктов было много, трудно было оторвать от них глаза - ящики, мешки, банки с красивыми этикетками: по желтому полю, под голубым небом пасутся коричневые коровы, а внизу большими светлыми и веселыми буквами - "Сгущенное молоко" или "Масло".

Что же она сготовит? На обед полагается борщ.

Нет, борщ Дине не осилить, ни за что.

- Манную кашу сварю, - снова сообщила она детям, - а вы пока поиграйте тут, во дворе.

- А нам кашу дашь? - недоверчиво спросил Юрко. Все его братики с сомнением уставились на Дину. Черноглазые, смуглые, в одинаковых коротких рубашонках, они походили на близнецов, только один, Санько, был нежным и беленьким.

- Дам, всем дам, Юрко...

Она уже запомнила его имя. А вот как зовут того худенького в холщовых штанишках, которого привел дед, нет, не дед, а сосед?

- Тебя как зовут? - спросила Дина.

- Пилипок...

- А це Оксана, - сказала Ганка. Она держала за руку маленькую девочку, лохматую, как другие, но с приятным, смуглым личиком, которому не хватало только улыбки, казалось, улыбнется девочка и сразу похорошеет. Но она глядела сосредоточенно, хмуро.

- Ты чего невеселая? - спросила Дина, - хлебушка поела, теперь будете кушать все хорошее, и много, поправитесь. Ну, улыбнись...

Но девочка продолжала настороженно молчать.

- Она наляканая, - сказала Ганка.

- Идите, идите, играйте, - торопливо сказала Дина.

Во дворе за домом сарай, верно, там есть вода.

Раскаленная земля жгла босые ноги, в сарае было темновато, вдоль стен лежали снопы высушенного камыша, гора вылущенных кукурузных початков, угол набит соломой. В соломе что-то шуршало. Дина замерла... Мышь? А может, человек? Дрожа и пугаясь каждого шороха, Дина быстро набрала охапку соломы и, пятясь, выскочила во двор. К двери сарая она ногой подвинула камень. Чтобы тот, кто шуршит в соломе, не мог выйти.

В доме Дина стала запихивать солому в печь, солома рассыпалась меж пальцами и колола руки, но Дина упорно заталкивала ее подальше. Не терпелось поскорей поджечь, чтобы выгнать дух умершей старухи. Может быть, таким образом удастся избавиться от неприятных мыслей. На припечке лежал початый спичечный коробок. Чьи руки держали его? Как мучительно, что все здесь, даже воздух, даже стены, хранит чужие враждебные следы. Нет, от этого не избавиться, сколько ни топи печь.

Дина уже чиркнула спичкой, как незаметно вошедшая Ганка вскрикнула:

- Не можна!

- Ой, как ты меня испугала...

- Не можна днем затоплять печи, вся хата займется... В такую жару топят только утром или вечером, - пояснила девочка.

- Раз нельзя топить, пойдем все на реку купаться! - решительно заявила Дина. - Сейчас поищем гребешок. И мыло...

- Воно тутечки, - подсказала Ганка. Ее зоркие глаза быстро разглядели в расщелине между досками ящика пачки туалетного мыла с яркой земляничкой на этикетке.

- Духовитое...

Ганка с удовольствием понюхала пачку.

Расческу, плоскую, роговую, с мелкими частыми зубцами на одной стороне и более редкими на другой, Ганка нашла за печью на полочке.

Вооружившись этим "инвентарем", они вышли из дома.

- Кашу сварила? - подскочил Юрко.

- Вечером будет каша, а сейчас давайте все на реку, купаться!

Земляничное мыло привлекло всеобщее внимание. Один из братиков Юрка, робкий и какой-то забитый, тоже протянул руку, чтобы пощупать, а если удастся, и понюхать мыло, но Юрко стукнул его по руке.

- Куды полез, Санько?

Санько заискивающе улыбнулся и как-то по-щенячьи судорожно облизнул губы.

Когда все собрались вокруг Дины, она отыскала глазами Олесю. "Девочка так слаба, что, верно, не сможет дойди до реки, - подумала Дина. - Нужно взять ее на руки". Но одна мысль о вшах, копошившихся на голове ребенка, заставила Дину отказаться от подобного намерения. Она повела Олесю за руку, примеряясь к ее маленьким шажкам. До реки они добирались долго, отдыхали и снова пускались в путь и наконец достигли цели.

Дети полезли было в воду, но Дина испуганно закричала.

- Нельзя, нельзя!

Она выбрала затененное местечко и приказала всем сидеть смирно. Река с ее загадочной глубиной внушала Дине страх. Она решительно приказала никому не трогаться с места без разрешения, а сама, вооружившись шестом, со всевозможными предосторожностями начала сползать с бережка в реку. Сначала опустила ноги, потом, держась обеими руками за прибрежные кусты, ступила в воду и наконец сделала несколько робких шагов.

Дети, сидя на берегу, с изумлением наблюдали за этими сложными приготовлениями. Одна только Ганка догадалась, в чем дело.

Сорвавшись с места, с криком: "Тут не глыбоко!" - Ганка промчалась галопом, вздымая брызги, по всей реке и уселась на противоположном берегу.

Дина расхохоталась, а дети, точно по сигналу, вслед за Ганкой ринулись в реку. Однако тотчас была установлена граница, расставлены вешки. Дальше двух аршин от берега заходить запрещалось.

Началось купание. Стиснув зубы, отворачиваясь, преодолевая брезгливость, Дина с остервенением намыливала от макушки до пяток каждого из своих питомцев. Она их терла, как делала это недавно со своими куклами, смывая с них румяна и превращая замысловатые прически в клочья пакли.

Отличное земляничное мыло помогало ей, убивая неприятные запахи, но ведь этого было недостаточно. Нужно было вычесать и раздавить насекомых: стиснув зубы, она одолела и это.

Вскоре на берегу выросла груда ребячьего бельишка, а владельцы его, голые, вымытые, повеселевшие, уползли в тень.

- Остричь бы вас, - мечтательно произнесла Дина, - под машинку. Или хотя бы ножницами...

Она обливалась потом, платье прилипло к спине, голова раскалывалась от жары, так хотелось все сбросить с себя и тоже поплескаться, но стеснялась детей.

Она перемыла всех ребят, остался старший Юрко.

- Вот тебя отмою, и все, - сказала Дина. - Ну, раздевайся.

Юрко молчал.

- Ну, чего ты? - нетерпеливо, помахивая куском розового мыла в одной руке и частым гребнем в другой, заторопила его Дина.

- Нэма у меня вошей, - пробормотал Юрко, держась обеими руками за продранные на коленях, выцветшие добела штанишки из некогда синей саржи. Видно было, что он готов вступить в бой со всяким, кто попытается их стащить с него.

Дина улыбнулась. "Смущается, - подумала она, - большой уж мальчик".

- Ладно, бери мыло, вот вместо мочалки эту тряпочку, иди туда, за кустики, и хорошенько отмойся, только хорошенько, чтобы кожа скрипела... Я проверю. А уж голову я тебе сама вымою и вычешу.

Юрко благодарно взглянул на нее, схватил душистое мыло и побежал за кусты.

Дина тем временем сбросила наконец платье и, оставшись в лифчике и трусиках, тоже вымылась в реке. Быстро оделась.

- Глянь! - подошел к ней Юрко.

- Молодец! Чисто отмылся. А теперь подставляй голову.

Ребячье тряпье Дина простирала в реке и разложила на траве и на кустах, чтобы лучи солнца выжгли всю пакость. Хорошо бы еще пройтись горячим утюгом, но где его взять?

Вымытые дети преобразились.

- А ты, Юрко, стал беленьким, - удивилась Дина. Братики тоже оставили "смуглоту" в реке.

Пугливая Оксана тихонько спросила:

- И я гарна стала?

- Очень, очень ты гарна, Оксана, - уверила ее Дина, обрадовавшись некоторому оживлению, которое заметила в девочке.

- Вот бы раздобыть ножницы, - озабоченно сказала Дина. - Я бы вас остригла. Где взять ножницы?

Юрко сказал:

- Были у нас ножницы, они в хате... Из хаты ничего брать не можна, - и он важно посмотрел на Дину, точно говоря: "Нашла себе дурня, чтобы из хаты добро вытаскивал..."

- Жаднюга, - прошептала Ганка.

- А ты голодранка, - вскипел Юрко, - и сама голопузка! Родная тетка тебя держать не хочет.

- Брешешь! - со слезами вскричала Ганка.

- Не нужно ссориться. Пойдемте лучше домой, - прервала Дина перебранку.

Жара стала гуще, тяжелей, небо совсем низко опустилось на землю. Когда подошли к дому, все уже снова обливались потом.

И в доме было душно. Дина достала из мешка две буханки хлеба, смахнула со стола пыль и разрезала хлеб на семнадцать равных частей. Юрко приметил горбушку, первый протянул за ней руку: "Чур, моя!" Дети быстро расхватали остальные куски. Взяла Дина и себе кусок хлеба. Некоторые малыши жадно глотали, почти не пережевывая, другие, разморившись после купания, ели с полузакрытыми глазами. Юрко медленно откусывал от своей краюшки со всех сторон маленькие кусочки и всякий раз оглядывал ее, измеряя, много ли еще осталось. Он ел дольше всех, и получилось так, что все уже съели свой хлеб, а у Юрка еще осталась его горбушка. Дети обессилели от жары, от сытости. Сон настигал их повсюду - на лавке, на полу, Олеся и Оксана уснули на лесенке, которая вела на лежанку печи.

Дина тоже не в силах была противиться одурманивающему сну.

РАССКАЗ АНГЕЛИНЫ

К вечеру Дина наконец затопила печь. Дело это оказалось не таким уж простым, как ей представлялось. Рядом с утрамбованной в печи соломой Дина поставила глиняный горшок, в который налила воды, насыпала туда манку, посолила ее; сверху горшок прикрыла железным кружочком. Не успела поднести спичку, как вспыхнула солома, язык пламени рванулся вперед. Дина едва успела отскочить, несколько искр обожгли ей руки. Пламя не утихало, с треском вылетали из печи огненные языки.

Дина схватила какую-то палку с железным полукружьем и принялась заталкивать солому в глубину печи. Наконец огонь унялся.

Теперь она подкладывала солому осторожно, маленькими пучками, однако снова не убереглась, один пучок вспыхнул в ее руке, и несколько горящих соломинок упало на пол. Дина отскочила, в ужасе ожидая, что сейчас вспыхнет весь дом. Зато в горшке забулькало, и запах горячего варева распространился по хате. Кажется, все шло нормально: печь топится и каша варится. Но Дину подстерегала новая беда: неожиданно в горшке что-то зашипело, железный кружок приподнялся, и каша потекла на шесток.

Дина беспомощно металась перед печью, она уже обожгла пальцы и теперь пыталась при помощи той же палки отодвинуть горшок от огня, но он точно прирос к поду печи. Наконец она догадалась, что нужно загрести жар в глубину печи. Шипенье приутихло, и кружок умиротворенно улегся на прежнее место. Но уже через секунду он вновь поднялся. Каша потекла по бокам горшка.

- А ты ухватом его, ухватом! - раздался позади голосок Ганки.

- Как?

Девочка показала, как нужно перевернуть ухват полукружьем вперед.

- Ой, а я не знала, до чего просто! - обрадовалась Дина.

Она подвела ухват, приподняла горшок и стала тащить его на себя. Прикусив губу, Дина действовала, казалось, наверняка, но тут, вопреки логике, горшок повалился набок и белая, густая, комковатая манная каша широкой струей хлынула на пол. Несколько капель брызнуло Дине на ноги.

- Ой, ой, как больно, ой, мамочка! - закричала Дина.

- Ой, лишенько, обварилась, - по-старушечьи причитала Ганка, бегая подле нее. Потом опомнилась: каша-то пропадает. Подхватив какую-то черепушку, Ганка принялась собирать ею в горшок непроваренные комки каши вместе с золой и мусором.

- Ничего, ничего, каша добрая, все поедим...

Морщась от боли, Дина вместе с Ганкой собирала жалкие остатки своего варева.

Но ничего не пропало: кашу доели, опорожнили горшок до донышка. Дина тоже ела эту хрустящую, пополам с золой, кашу. Ей, как и детям, казалось, что ничего вкуснее она не едала.

Наступил вечер. Пылало закатное, без единого облачка, небо, с реки повеяло прохладой. Дети уселись на колоде, Дина в середине. Горели волдыри на ногах, сковывала усталость. А дети, благодарно заглядывая ей в глаза, облепили ее тесно-тесно. Олеся, на правах маленькой, полезла на колени. При этом она несколько раз поглядывала на Дину, пытаясь угадать, не сгонит ли та ее.

- Лезь, лезь, - подхватив девочку, сказала Дина, хотя больше всего ей хотелось сейчас немного остыть. Олеся была тяжелой и горячей. Без опаски уже гладила Дина лохматую головенку девочки.

- Давай заплетем маленькие косички, - сказала Дина, отделяя прядь Олесиных волос. - Хочешь?

- Ага! - восхищенно ответила Олеся.

Полюбовавшись тугими косичками Олеси, Дина перевела взгляд на остальных детей. Среди шестнадцати ребят лишь нескольких малышей можно было назвать ясельниками, остальные скорей относились к дошкольникам, а Юрко, Пылыпок, Ганка, наверное, могли бы уже и в школу ходить.

Разные по возрасту, наружности, они, однако, очень походили друг на друга. У всех были изможденные лица, запавшие глаза, тоскливый взгляд.

Дине хотелось их развеселить.

- Ребята, кто из вас знает стихи? - неожиданно спросила она.

- Я знаю, - быстро откликнулась маленькая Олеся, - слухайте: эники-беники ели вареники!

- То считалочка, а не вирш. Я тоже знаю считалочку. От слухайте! На голубом ковре сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты такой?

Победно оглядев ребят, Ганка плюхнулась на колоду рядом с Диной, незаметно оттиснув при этом Оксанку.

- Короли и буржуи в Черном море купаются, - презрительно сказал Юрко, а вона про их считалочки считает.

- От я знаю гарный вирш, - несмело сказал Санько.

- И я!

- И я знаю!

- Молчи, Санько! - крикнул Юрко.

- Но почему? Говори! - вмешалась Дина.

Однако мальчик молчал, а Пылыпок уже декламировал:

Никто пути пройденного

У нас не отберет.

Мы конница Буденного.

Дивизия, вперед!

- Я все про Буденного знаю! - говорил Пылыпок. - Я в конницу пойду, всех порубаю.

Худенькая, высокая Надийка предложила:

- Слухайте мой вирш. У нашего Омелечка невелычка семеечка: только он, да она, да старый, да стара, да Грыцько, да Панас, да две дивчины, что в нас, да два парубка усатых, да две дивчинки косатых... Ой, позабыла как дальше!

Дина расхохоталась, дети тоже заулыбались.

- Вот это семеечка, - сказала Дина, - а ведь мы теперь тоже семеечка, правда, ребята?

- Ой, какие вы гарные стали! - раздался женский голос. Дина и не заметила, как во двор вошла кареглазая Ангелина, которая утром спорила с Павлой.

Улыбаясь, она оглядела детей и остановила свой взгляд на Оксане. Девочка насупилась и отвернулась.

- Вот набрала, в борщ можно покрошить, - сказала Ангелина, протягивая Дине пучок травы, - молоденькая, добрый борщ будет...

Ангелина была невысокого роста, опрятная и какая-то вся уютная. Все сидело на ней ладно - коричневая, в мелкий горошек кофточка, ловко скроенная по фигуре, белый платочек, перехваченный узлом под подбородком, длинная темная юбка.

- Большое спасибо, - сказала Дина, она взяла траву и вскрикнула: - Да это же крапива!

Ангелина улыбнулась.

- Бурачки посохли, так хоть крапивы нарежешь...

- Она жалится!

- А ты ее в холодную воду опусти, она и жалиться не будет. Где у вас вода?

- У нас колодец высох, я воду с реки ношу, - отвечала Дина.

- Криница усохла? - Ангелина даже в лице переменилась. - Такая глубокая криница и усохла! От засухи! Не будет дождя, все погорит.

Приход Ангелины, ее сетования по поводу засухи снова навеяли грусть, а Дине так хотелось растормошить, развеселить детей.

- Давайте в пряталки играть! - крикнула она, - кто будет водить?

- Чур не я...

- Чур не я...

Водить стала рыженькая Ленка. Дети быстро освоились в просторном саду, бегали, прятались, смеялись. Дина с Ангелиной молча сидели на колоде.

- Слухай, дивчино, - начала Ангелина.

- Я хотела спросить...

- Ну, ну, пытай...

- Правда, что почти все дети здесь сироты? - спросила Дина.

- Ой, много сирот, - печально отвечала женщина. - Оксана вот, об Оксане сердце у меня болит...

Лицо Ангелины оживилось.

- Она вам родная? - спросила Дина.

- Нет, не родная. Я, дивчина, байбак, нет у меня ни родины, ни детины... так уж вышло. Держала я пяток курей да сизокрылого петуха, голосистый был петух, и тех в колхоз отдала. Ничего, живу. По весне стала травку собирать, потом в город сбегала, кой-чего на крупу обменяла, шаль с кистями, добрая шаль была, алые розы по черному полю... Кукурузы трошки оставалось, смолола; бурачки в погребе подгнили, а с голодухи за милую душу пошли. Живу славно, не побираюсь, бога не гневлю... Еще подсолнушки в тот год уродились, насиння в торбинку засыпала, так теперь горстку возьму, душу отводит. Одна я... А у кого дети да старики, того голодуха крепко подкосила, ох и подкосила... царство им небесное, - она перекрестилась и, помолчав, продолжала мягко и певуче: - Ты за Оксанку пытаешь. Был у ней батько, парубок гарный, и одружился он с дивчиной статной, чернобровой, Галиной ее звали. Оксана у них народилася. Как выйдут, бывало, в люди, будто солнце взошло! Из себя видные, а дивчинка, Оксана эта, ну, колокольчик в поле, так и заливается. А уж как она Грышу, батько своего, любила, ужасть, все: "таточку да таточку", с батькиного плеча не слезала.

Ангелина вздохнула.

- Завели в нашем селе колхоз, Грыша за конюха заступил, дюже он коней любил, своего коня не было, из голоты он, так уж людских пестовал, и чистил, и скоблил, ну вроде господские кони. Не дай бог, если кто напоит взмыленного коня или погоняет сильно, тут уж он на все село засрамит... А вышло что? Подпалили конюшню, ворота приперли, а там кони...

- Куркули подпалили?

- А кто ж еще? В ком еще злоба кипит? Как занялось поутру, на рождество, сбигся народ, туды, сюды, а ничего не поделаешь, горит со всех сторон, балки повалилися, кони, сердешные, уж как они кричали! Грышу за руки люди ухватили, Галина вцепилась в его, аж повисла на ем... Оксаночка пташкой в ноги кидалася, а не удержали его, всех откинул и в огонь!

- И сгорел?

- Загинул со своими конями. Как заголосила дитына! "Таточко, мой таточко". У самого пожарища схватили ее, оттащили. Билась, кричала... Галину без памяти в хату унесли. Недолго проболела, отдала богу душу. И осталася Оксана сиротинкой. Невеселая, недобрая, она теперь как закаменела. Никого не любит. Уж я до нее по-всякому, а не глядит...

И, наклонившись к Дине, широко раскрыв свои карие глаза, зашептала:

- Ох, не к добру дали вам эту хату. Заховал Демченков в хате или в саду свой хлеб. Много у него было хлеба. Уж люди шукали, шукали, так ничего не нашли. Рыли и землю, и в погребе все перерыли, и в сарае глядели, нема... А может, спалил?..

- Как это? - Дина не могла себе представить, неужели устроили костер из буханок хлеба. - Как спалил?

- Пожалуй, что столько зерна им и не попалить.

Прибежала запыхавшаяся Лена:

- Дина! Юрко Санька бьет, чтоб не играл с нами, мы Санька поставили водить, а Юрко...

И, не договорив, побежала в сад, откуда доносились возбужденные голоса детей и Санькин рев.

Дина встала.

- Пойду...

Ангелина улыбнулась.

- Гляди, оклемались, играют...

- Ой, тетя Ангелина, подождите! Нет ли у вас ножниц? Стричь хочу всех, там у них такое...

- Ножницы есть, как им не быть. А ты сперва карасином им головы смажь, карасин, он добре всякую нечисть выводит.

Ангелина ушла, а Дина поспешила к детям, выяснить, почему Юрко бьет Санька.

Но, когда Дина пришла, дети уже мирно играли, и она не стала им мешать.

Заводилами во всех ребячьих играх были Юрко и Ганка. Юрко хитрил: когда ему приходилось "водить", то подсматривал, кто куда прячется, разожмет пальцы и подглядывает, а после сразу "застукивает".

- Э, так нечестно! - закричала Дина, - ты сожми пальцы и не подглядывай!

Дина сама еще недавно играла в прятки и знала все уловки таких, как Юрко, хитрецов.

- Ага, и я казав, что ты подглядываешь! - сказал Санько.

- Молчи! - обрезал его старший брат.

Грыцько и Тимка во всем поддерживали Юрка, они были так неразлучны, что даже во время игры прятались вдвоем: засунут головы под куст, зажмурятся и воображают, что превратились в невидимок.

Дина при виде этих уловок расхохоталась и вытащила братиков за ноги.

- Да разве так нужно прятаться? - воскликнула Дина. - Ноги наружу... Пойдемте, я вам покажу такое местечко, где Юрко никогда вас не найдет! А ты, Юрко, не подсматривай, я проверю! - и на цыпочках, тихонько увела ребят за сарай.

Ганка и в игре опекала малышей - Олесю и Оксану. Но те часто подводили Ганку. Заметив, что Юрко направляется в ее сторону, девочки начинали кричать:

- Ганка, сильней ховайся, Юрко идет!

Долго еще в саду и над рекой раздавались ребячьи голоса, смех и топот ног. Разыгрались так, что и не заметили, как наступила торопливая южная ночь. Темно, страшновато. Все поспешили домой.

Отправив детей в хату, Дина пошла, чтобы затворить калитку. Во дворе было темно и тихо.

И снова нахлынули вчерашние страхи. Высокая, раскидистая шелковица, за стволом которой прятались дети, казалась теперь страшным великаном, вишня настороженно раскинула свои лапы-ветви. Зловеще шуршали низко пролетающие летучие мыши.

Дина заторопилась в дом. Скорей закрыть дверь. Но как? Нет ни крючка, ни другого запора!

- Ганка, где ты? - позвала она свою маленькую помощницу. - Скажи, Гануся, как нам закрыть эту дверь?

- Зараз, - отозвалась девочка и тоже принялась шарить по двери ловкими, быстрыми пальчиками, - ничего нема... Это когда стара померла, так люди тут шукали хлеб, вот и оборвали крючки. А мы ухватом, - догадалась она и, притащив злосчастный ухват, просунула его в дверную ручку. Обе подергали: ничего, держит.

- Ухват, он здоровше за крюк, - поясняла Ганка, - его сроду не переломишь!

На столе горела поставленная в кружечку свеча, огарок они тоже нашли в печном закутке.

В доме, накалившемся за день, нагретом еще и печью, было невыносимо жарко и душно, но Дина крепко-накрепко закрыла окна.

Ганка на секунду прижалась к Дине и, боязливо оглянувшись, посмотрела в темь за стеклами. Ей казалось, что кто-то враждебный наблюдает за ними из сада и ему известны все их хитрости. Они закрыли и вторую дверь, которая вела из сеней в дом, приставили к ней скамейку.

Стали собираться ко сну. Дина кой-как прошлась влажной тряпкой по полу, запыхалась и отбросила тряпку в угол; затем вытащила из кучи сваленных в углу вещей тюфяки, настелила их на пол, побросала подушки.

- Ну, ложитесь, - сказала Дина.

Полусонные дети, разморенные и тоже уставшие, улеглись на тюфяки и мгновенно уснули.

Только Дина с Ганкой еще стояли посреди хаты, боязливо поглядывая в черноту незанавешенных окон. "Завтра обязательно достану все белье и занавески тоже", - подумала Дина.

Она обвела глазами детей. Малыши - Оксана и Олеся - спали, блаженно раскинувшись. Пылыпок тяжело дышал, видно, ему было душно, разметалась рыженькая Лена, задрала свой веснушчатый нос, далеко откинула ногу, точно в беге.

Братики - Юрко, Санько, Тимка и Грыцько - улеглись рядом. Юрко молча глядел на Дину блестящими глазами.

- Спи, спи! - сказала ему Дина. - А это что такое?

Санько почему-то сполз с тюфяка и спал на голом полу... Голова мальчика была втянута в плечи.

Дина еще днем заметила его привычку вот так втягивать голову между острых худых плеч. Но почему? Чего он боится? Дина перетащила мальчика на тюфяк, подложила ему под голову подушку и, сама еще не понимая почему, строго посмотрела на старшего, Юрко. Но тот уже спал или притворился спящим.

Ганка следила за каждым движением Дины широко раскрытыми глазами.

- А ты, Гануся, почему не спишь?

- Я с тобой... рядом, - девочка указала на два матраца с краю.

- Хорошо, ложись, я сейчас...

Дина хотела дунуть на свечу, но тут поднялась Надийка, тихая, угловатая девочка. Она побрела, как лунатик, натыкаясь на стол и лавки.

- Ты куда? - удивилась Дина.

- До ветру...

Дина растерялась, выходить в сени она боялась, а в доме ничего не было для этого случая. Снова выручила Ганка.

- Ось, ось поганое ведро...

Теперь и Ганка с наслаждением растянулась на постели.

- Мягко как, - она погладила шершавую поверхность тюфяка, уткнувшись головой в подушку. Видно, даже это ложе представлялось ей роскошным. Дина задула наконец свечу, сбросила платье и улеглась рядом с Ганкой. Тотчас маленькая горячая рука коснулась ее плеча.

- Ты чего, Гануся, - прошептала Дина, тоже невольно придвигаясь к девочке.

- А не подпалят нас? - прошептала Ганка.

- Ну что ты, - неуверенно ответила Дина, - спи спокойно...

- И не покрадут наши харчи?

Несмотря на усталость, они долго не могли уснуть.

НАХОДКА

В то лето даже росы скупо орошали землю мелким бисером, который мгновенно испарялся.

Только запасливая росянка недолго сохраняла в своем граммофончике свежую каплю влаги.

Засуха бродила по селам и полям Украины. Обожженные ее дыханием, зеленые гаи уронили в середине лета буйную листву. Люди мечтали о дожде. Были уже съедены все тайно припасенные крохи, собрана каждая зеленая травинка.

Оставалось ждать чуда или смерти, смиренно ждать.

Лишь один человек не желал предаваться терпеливому ожиданию. То был начальник политотдела Кухарский. Он принадлежал к той славной плеяде партийных работников, которые в тридцатые годы с удивительной настойчивостью и гибкостью осваивали различные отрасли народного хозяйства, куда, по выражению тех лет, их "бросала" партия.

Сын мелкого ремесленника в пограничном с Польшей городке, Кухарский имел весьма смутное представление о сельском хозяйстве.

Конь и сабля, да высокий красноармейский шлем со звездой, вот с чем он сроднился в годы гражданской войны! Из армии его мобилизовали сначала "на уголь", потом "на хлопок", а вот теперь "на село".

Четыре класса земской школы в то время считалось приличным образованием. Остальные науки молодому большевику приходилось осваивать самостоятельно. Кухарский уже ознакомился с геологией и минералогией, потом с техническими культурами, теперь приступил к изучению агрономии и земледелия.

Прежде чем отправиться по новому назначению, в политотдел МТС, он подобрал себе библиотечку. Вместе с шеститомником В.И.Ленина, учебником политграмоты Ингулова, историей партии Ем.Ярославского он положил в чемодан целую кипу книг по агрономии, культурному земледелию, садоводству, огородничеству, справочники трактористов. Но то, с чем он столкнулся в селе, выходило за рамки учебного материала.

Долгая, изнурительная засуха. Что нужно делать в таком случае? Надеяться на дождь?

Кухарский не мог мириться с таким решением. Свое назначение он видел в том, чтобы бороться!

Начальник политотдела пошел по селам. Пылился под окнами "газик", изредка позванивал телефон на стене, а он шагал под палящим солнцем, по мягкой и горячей пыли из села в село, искал стариков, которые помогут ему советом. Должны же старые хлеборобы, повидавшие за долгую жизнь и суховеи, и потопы, и морозы, должны они знать, как надо помочь горю. Но многих стариков уже прибрала смерть, иные не слезали с печи.

И только в колхозе "Красный маяк" нашел Кухарский старого бандуриста, который сказал так:

- Бывали, сынку, засухи в наших краях. Шо люди робыли? Молебны правили, крестным ходом в поле выходили, а еще землю-матушку мотыжили.

- Мотыжили? - удивился Кухарский, - но ведь она и так вся высохла.

- Э, сынок! Корням продух нужен, душно корню. Об себе скажу: выйду я в поле, солнце печет, пить охота, а как ветерок подул, враз легче стало... Вот так и хлебушек, и всякая городина, и кукуруза, и ячмень, дыхнуть они хочут. Глянь на кукурузу: от засухи в ствол она пошла, будяками ее заглушило, она и метелку не выкинет... А ты ее промотыжь, прополи, так не один початок пойдет... Вы же одно долдоните - дощу треба. Будет и дощ, да не враз.

- Спасибо тебе, отец! - воскликнул Кухарский, - спасибо за добрый совет!

Ночью, перелистывая учебники, он наткнулся на фразу - "рыхление - это сухая поливка". Ясно, не сидеть в ожидании, а выйти навстречу засухе и дать ей бой! На коротком совещании со специалистами МТС было решено разработать во всех колхозах график ухода за посевами и неукоснительно его выполнить.

Правда, предложение Кухарского встретили с холодком, трудно было возлагать большие надежды на то, что оно себя оправдает.

- Это вопрос технический, - заметил директор МТС Сидоренко, - да и не новый, всегда пропалывали посевы, рыхлили, только... - он не закончил, пожав плечом.

- Нет, товарищ Сидоренко, - возразил Кухарский, - соблюдение графика по уходу - вопрос не только технический, но и политический. Люди отчаялись, потеряли веру... Очень важно указать им цель, занять делом. Это подымет моральный дух колхозников!

Он был прав. Люди отчаялись. Как всегда в тяжкую для народа годину, появилось множество провидцев и кликуш. Они проклинали Советскую власть, колхозы, безбожников, возвещали всеобщий мор и скорый конец света. Горькое семя их прорастало отчаянием и тоской. Колхозники пали духом.

Но вот каждый день бригадиры начали обходить хаты, стучали в окна, скликая народ на работу. И может быть, этот стук в окошко, эта обязанность встать и идти многим в ту пору сохранили жизнь.

...Один только дом в селе не знал забот о пропитании. Ясли, обособленный мирок со своими хлопотами и маленькими заботами. Колхозницы, в первые дни интересовавшиеся порядками в яслях, убедились, что дети сыты, а большего в то время и не требовалось. Только Ангелина не забывала Дину и малышей, помогала чем могла. Ножницами Ангелины Дина неумело подстригла ребят, оставив на головах маленькие щетинистые лесенки. Жалко было отрезать льняные Ганкины волосы, они красиво спадали на худенькие плечики, но девочка, мотнув головой, сказала:

- Скуби*, скоро отрастут.

______________

* Скуби - ощипывай, отрезай.

А вот Оксана закапризничала, закрыла голову ладошками:

- Не хочу скубиться...

- У тебя там густой лес и в нем разбойники, - сказала Дина.

- Яки... разбойники?

- Которые кусаются...

Оксана опустила руки. Она все хмурилась, и по-прежнему пасмурным оставалось ее личико.

Зато рыженькая Ленка с нетерпением ждала своей очереди.