Первый нехороший человек

Глава третья

Гладильный чулан и спальня были моими владениями, гостиная и кухня – ее. Входная дверь и ванная – нейтральные территории. Забирая из кухни еду, я суетилась, пригнувшись, словно воровала. Ела, глядя в чересчур высокое окно гладильного чулана, слушая ее телесериалы. Персонажи вечно орали, и поэтому следить за сюжетом легко было и без изображения. Во время пятничной видеоконференции Джим спросил, что это за шум.

– Это Кли, – сказала я. – Помнишь? Она живет у меня, пока не найдет работу.

Нет чтобы воспользоваться этой возможностью и осыпать меня похвалами и сочувствием – мои коллеги виновато умолкли. Особенно Мишель. Некто в свитере бургундского оттенка прошелся по кабинету, позади головы Джима. Я вытянула шею.

– Там… кто это?

– Филлип, – вклинилась Мишель. – Он только что подарил служебной кухне эспрессо-машинку.

Он вновь прошел мимо с крохотной чашкой.

– Филлип! – заорала я. Фигура растерянно замерла.

– Это Шерил, – сказал Джим, показывая на экран.

Филлип подошел к компьютеру и нырнул в поле зрения. Увидев меня, он поднес исполинский кончик пальца прямо к камере – я поспешила ткнуть пальцем в свою. Мы «соприкоснулись». Он улыбнулся и убрел прочь из кадра.

– Что это было? – сказал Джим.

После этого разговора я набросила халат и прогулялась в кухню. Я устала прятаться. Раз она хамит – я подлажусь. На ней была обширная футболка с надписью «ПАСУЙ, ПОДАВАЙ, БЕЙ… ТАК ОНО НАМ МИЛЕЙ!» и либо никаких штанов, либо шорты, полностью прикрытые футболкой. Она, судя по всему, следила за чайником. Это обнадеживало: может, откажется от микроволновки.

– На двоих кипятка хватит?

Она пожала плечами. Я решила, что мы это выясним, когда придет время наливать. Достала кружку из своего лотка: хотя мойка полнилась посудой, я продолжала использовать только свой комплект. Я оперлась о стену и потерлась о нее плечами, лениво улыбаясь в никуда. Подлажусь, подлажусь, подлажусь. Мы ждали чайник. Она потыкала вилкой в слои затвердевшей еды на моей вкусной сковородке так, словно еда была живая.

– Накапливает душок, – покровительственно сказала я, на миг позабыв подладиться.

Она хохотнула – хе-хе-хе, я же не перешла в оборону, а, наоборот, присоединилась к ней, и смех как-то превратил это все в забаву, по-настоящему в забаву – и сковородку, и даже меня саму. В груди у меня сделалось легко и открыто, и я любовалась мирозданием и его проказливыми делами.

– Чего вы ржете? – Лицо у нее внезапно окаменело.

– Да просто… – Я показала рукой на сковородку.

– Вы решили, что я смеюсь над сковородкой? Типа «ха-ха, вы такая чеканутая – с этой вашей грязной сковородкой и придурошными замашками»?

– Нет.

– Да. Так вы и подумали. – Она шагнула ко мне, говоря мне прямо в лицо. – Я ржала, потому что… – Я ощутила, как ее взгляд прошелся мне по седым волосам, по лицу и по его расширенным порам. – …вы такая унылая. Така-а-а-ая. Уны-ы-ы-ылая. – Со словом «унылая» она придавила мне грудину ладонью, приплющив меня к стенке. У меня вырвался непроизвольный «хах», а сердце тяжко застучало. Она это чувствовала – ладонью. Вид у нее сделался взвинченный, надавила чуть сильнее, затем еще сильнее, всякий раз давая мне возможность ответить. Я уже изготовилась сказать: Эй, ты того и гляди перейдешь черту, или Ты переходишь черту, или Так, ну хватит, ты перешла черту, но внезапно я почувствовала, что моим костям действительно наносят ущерб – не только в груди, но и в лопатках, вжатых в стену, и я захотела жить и быть целой, быть невредимой. И я сказала:

– Ладно, я унылая.

Чайник засвистел.

– Что?

– Я унылая.

– А мне какое дело, что вы унылая?

Я быстро кивнула в знак согласия – чтобы показать, до чего я целиком на ее стороне, против себя самой. Чайник уже орал. Она отняла руку и налила воды в пенопластовый стакан с лапшой – не умиротворенная, а просто в отвращении от нашего соединения. Я ушла прочь – свободная женщина на ватных ногах.

Я свернулась на кровати и взялась за свой глобус. Как называется положение, в котором я оказалась? К какой категории оно относилось? Однажды меня обокрали, в Сиэтле, когда мне было двадцать с чем-то, и чувство тогда возникло похожее. Но в том случае я отправилась в полицию, а по этому сценарию я так поступить не могла.

Позвонила своим начальникам в Охай. Карл немедленно снял трубку.

– Дело или потеха? – спросил он.

– Я про Кли, – прошептала я. – Славно, что она у меня пожила, но…

– Погоди. Сюз, сними трубку! Кли бедокурит. Не тот телефон – который в холле.

– Алло? – Из-за треска на линии голос Сюзэнн был едва слышен.

– Ты на паршивом телефоне! – крикнул Карл.

– Нет! – проорала Сюзэнн. – Я в холле! Чего мы оба на линии одновременно? – Она повесила трубку в холле, но ее по-прежнему было кое-как слышно по телефону Карла. – Слезь с трубки, я сама с Шерил поговорю!

– Ты весь день на меня срываешься, Сюз.

Сюзэнн сняла трубку, но ко рту поднесла не сразу.

– Уйди, а? Не надо следить за каждым моим движением.

– Ты ей деньги собираешься предложить? – сказал Карл шепотом, который показался громче его обычного голоса.

– Конечно, нет. Думаешь, я просто раздаю… – Сюзэнн прикрыла рукой трубку. Я подождала, размышляя, о чем тут спорить, если оба согласны, что денег мне предлагать не следует.

– Шерил! – Она вернулась.

– Привет.

– Прости за все, мне в этом браке сейчас не до шуток.

– Ой нет, – сказала я, хотя в этом состоянии они всегда и были – либо как сейчас, либо шумно зачарованы друг другом.

– Мне из-за него дерьмово, – сказала она, а затем – Карлу: – Ну, так уходи – у меня личный разговор, и я что хочу, то и говорю. – И вновь мне: – Как ты?

– Хорошо.

– Мы тебя так и не поблагодарили за то, что ты приютила Кли, но нам это очень ценно… – Голос у нее сделался натужным и прерывистым, я представила себе, как у нее течет тушь. – …просто знать, что она сейчас под присмотром. Не забывай: она выросла в Охае.

Карл снял трубку.

– Пожалуйста, извини за эту театральщину, Шерил, тебе совершенно незачем это выслушивать. Можешь положить трубку в любую минуту.

– Пошел ты, Карл, я тут пытаюсь высказаться. Все думают, что это восхитительная мысль – уехать и растить детей за городом. Ну, не удивляйся тогда, если из ребенка вырастет противник абортов и контроля хранения оружия. Видала б ты ее дружков. Она ходит на прослушивания?

– Не уверена.

– Дай ей телефон, а?

Я задумалась, можно ли мне все еще повесить трубку в любую минуту.

– Ей, вероятно, придется вам перезвонить.

– Шерил, милая, просто дай ей трубку. – Она догадывалась, что я боюсь ее дочери.

Я открыла дверь. Кли на диване ела лапшу.

– Это твоя мама. – Я передала трубку.

Кли выхватила ее и выскочила во двор, дверь за ней захлопнулась. Я смотрела, как она ходит взад-вперед под окном, рот стянут в брызжущий слюной узел. Вся эта семья прикладывала друг к другу колоссальные усилия – они постоянно были в корчах страсти. Я обхватила себя руками и глянула на пол. На ковре лежал ярко-оранжевый «чито». Рядом с ним – пустая банка от диетической пепси, а рядом с банкой – зеленые кружевные тонги с чем-то белым на ластовице. И это лишь пространство строго у меня под ногами. Я потрогала горло, твердое, как камень. Но не до такой степени, чтобы приходилось сплевывать, а не сглатывать.

Кли ворвалась внутрь.

– Некто по имени… – Она глянула на экранчик. – …Филлип Беттелхайм звонил вам три раза.

Я перезвонила ему из машины. Когда он спросил, как мои дела, я своим личным способом разразилась слезами – горло у меня перехватило, лицо смялось, и полились звуки такие высокие, что их не было слышно. А затем я услышала всхлипы. Филлип плакал – вслух.

– Ох, что случилось? – Когда мы соприкасались пальцами через компьютер, с ним, казалось, все было хорошо.

– Ничего нового, я нормально, это все то же, о чем я недавно говорил. – Он мокро сопел.

– Исповедь.

– Угу. Она меня с ума сводит.

Он рассмеялся и тем самым расчистил место для большого плача. Ловя ртом воздух, сказал:

– Это… ничего? Можно я просто… поплачу… немножко?

Я сказала «конечно». Про Кли можно рассказать в другой раз.

Кажется, поначалу мое позволение его сковало, но через минуту он пробился к новой разновидности плача, которая ему явно нравилась: то был плач ребенка, маленького мальчика, который не в силах переводить дух, не владеет собой, и его никак не утешить. Но я его утешала – говорила «тш-ш-шш» и «очень хорошо, выпустите все это», и то и другое, похоже, оказались как раз нужным, они позволяли ему плакать сильнее. Я по-настоящему чувствовала, что участвую, словно помогала ему добраться куда-то, где он всегда хотел оказаться, и плакал он благодарно и ошарашенно. Получалось действительно невероятно – если вдуматься, а на это, пока истекали минуты, времени мне хватало. Я поглядывала на занавески в собственном доме и надеялась, что Кли там сейчас ничего не крушит. Я сомневалась, плакал ли столько хоть один мужчина хоть однажды – или даже взрослая женщина. Мы, вероятно, поменяемся ролями когда-нибудь далее, и он поведет меня сквозь мой великий плач. Я представляла, как он нежно убалтывает меня до влажных слез – облегчение будет неимоверным. «Ты красивая», – скажет он, касаясь моей заплаканной щеки и прижимая мою руку к своим штанам спереди. После небольшой возни автомобильное сиденье оказалось почти плоским; его плач обновился, а я тихонько расстегнула брюки и сунула туда руку. Мы высморкаемся и снимем с себя одежду – но лишь ту, которую нужно. К примеру, я бы оставила на себе блузку и носки – или даже туфли, и Филлип тоже. Мы бы полностью сняли брюки и трусы, но не стали бы их сворачивать, потому что потом пришлось бы их разворачивать, чтобы надеть. Мы бы разложили их на полу так, чтобы потом надеть было легко. Мы бы легли рядом на кровати, обнимались бы и целовались, долго, Филлип забрался бы на меня и ввел пенис мне между ног, а затем тихим властным голосом прошептал бы: «Думай свою штуку». Я бы улыбнулась, благодарная за разрешение уйти в себя, и закрыла бы глаза – переместилась бы в очень похожую комнату, где на полу разложены брюки, Филлип – на мне и внутри меня. Тихим властным голосом он говорит: «Думай свою штуку», – и меня затопляет благодарностью и облегчением даже больше, чем в предыдущий раз. Я закрываю глаза и вновь оказываюсь в похожей комнате – греза внутри грезы, и все продолжалось бы вот так, с возрастающей страстью, пока я не оказалась бы так далеко внутри себя, что дальше уже никак. Всё. Вот она, моя штука, штука, которую мне нравится думать во время полового акта или мастурбации. Она заканчивается внезапным узлом у меня в промежности, а затем наступает очень расслабляющая усталость.

Я застегнула брюки, а он тем временем начал замедляться, пытаться перевести дух. Несколько раз высморкался. Я сказала:

– Ну вот, все и ладно. – Из-за этого он еще немного поплакал – может, просто вежливо приняв во внимание мои слова.

– Очень, очень приятно было.

– Да, – согласилась я. – Невероятно.

– Удивительно. Обычно у меня не получается хорошенько плакать в присутствии других людей. С вами по-другому.

– Чувствуете, будто мы знакомы дольше, чем на самом деле?

– Вроде того.

Я могла бы ему сказать, а могла бы и нет. Решила сказать.

– Может, тому есть причина, – отважилась я.

– Хорошо. – Он вновь высморкался.

– Знаете какая?

– Намекните.

– Намекнуть. Так… на самом деле, не могу. В этом нет мелочей, тут все сплошь большое.

Я глубоко вдохнула и закрыла глаза.

– Я вижу скалистую тундру и фигуру на корточках, с обезьяньими чертами, похожую на меня. Она смастерила кошель из животных потрохов и дает ее своему самцу – сильному, косматому предчеловеку, очень похожему на вас. Он шарит толстым пальцем в кошеле и извлекает пестрый камешек. Ее подарок ему. Улавливаете, к чему это я?

– Более-менее. Насколько я понимаю, вы рассказываете о пещерных людях, похожих на нас.

– Они и есть мы.

– Ага, не был уверен – хорошо. Реинкарнация?

– Я с этим словом не соотношусь.

– Нет, верно, я тоже.

– Но конечно же. Я вижу нас и в Средневековье – мы в долгополых плащах, тесно прижимаемся друг к другу. Вижу нас обоих в коронах. Вижу нас в сороковые.

– 1940-е?

– Да.

– Я родился в 48-м.

– Все сходится – потому что я вижу нас в сороковых очень старой парой. Вероятно, то была жизнь как раз перед этой. – Я умолкла. Много сказала. Слишком много? Все зависело от того, что дальше скажет он. Он откашлялся, а затем притих. Может, ничего не скажет, а хуже мужчины поступать не способны.

– Что же вынуждает нас возвращаться? – спросил он тихо.

Я улыбнулась в трубку. До чего же поразительный вопрос. Сейчас, в тепле машины, с не имеющим ответа вопросом передо мной – возможно, это мое любимое мгновение за все мои жизни.

– Не знаю, – прошептала я. Молча оперлась головой о руль, и мы поплыли во времени, безмолвные, вместе.

– Что у вас в пятницу с ужином, Шерил? Я готов исповедаться.

Остаток недели проскользнул мимо. Все было великолепно, я всех простила, даже Кли – хоть и не в лицо. Она юна! За стоячим обедом в служебной кухне Джим уверил меня, что молодежь в наше время гораздо демонстративнее телесно, чем когда-то были мы; взять его племянницу – очень телесная девушка.

– Они грубые, – сказала я.

– Они не боятся показывать свои чувства, – сказал он.

– Что, может, и не очень хорошо? – предположила я.

– Что очень здорово, – сказал он.

– В конечном счете да, – сказала я. – Вероятно.

– Они чаще обнимаются, – сказал он. – Больше, чем мы в свое время.

– Обнимаются, – сказала я.

– Девушки с юношами, не романтически.

Вывод, к которому я пришла, – а к выводу прийти было важно, поскольку нечего подобным мыслям болтаться кругами без всякой категории и без вывода, – что девушки в наши дни, когда не обнимаются не романтически с юношами, пребывают в ненаправленной воинственности. Девушки в мои юные годы сердились, но гнев направляли внутрь себя, резали вены и становились подавленными, тогда как нынешние девушки просто выдавали «р-р-р-р-р» и прижимали кого-нибудь к стенке. Кто знает, какой метод лучше? В прошлом страдала сама девушка, ныне же страдал другой ни о чем не подозревающий, невинный человек, а девушке хоть бы что. В смысле справедливости прошлое, возможно, было лучше.

В пятницу вечером я вновь надела полосатое платье-рубашку и нанесла самую малость буро-серых теней. Волосы лежали замечательно – немножко Джули Эндрюз, немножко Джералдин Ферраро[3]. Когда Филлип просигналил, я проскочила через гостиную, надеясь обойти Кли.

– Идить сюда, – сказала Кли. Она стояла в дверях кухни, поедая белый тост.

Я показала на дверь.

– Идите сюда.

Я подошла.

– Что за шум?

– Браслеты? – сказала я, тряхнув запястьями. Я надела пару звенящих браслетов на случай, если мужская рубашка придаст мне неженственный вид. Ее крупная ладонь сомкнулась вокруг моей руки, и она принялась медленно ее стискивать.

– Вы нарядились, – сказала она. – Хотели хорошо выглядеть и вот что… – Сжала сильнее. – …в итоге удумали.

Он снова просигналил – дважды.

Она еще раз откусила от тоста.

– Кто это?

– Его зовут Филлип.

– Свидание?

– Нет.

Я сосредоточилась на потолке. Может, она все время так делает и знает кое-что о коже – что кожа может выдерживать определенный уровень напряжения, прежде чем лопнуть. Я надеялась, что она будет иметь в виду этот уровень и не перейдет на следующий. Филлип постучал во входную дверь. Кли доела тост и освободившейся рукой осторожно опустила мне подбородок, чтобы мой взгляд вынужден был встретиться с ее.

– Я б оценила, если б вы говорили мне, что у вас со мной трудности, а не моим родителям.

– У меня нет с тобой трудностей, – быстро сказала я.

– Это я им и сказала. – И мы продолжили стоять. А Филлип еще раз постучал. А мы продолжили стоять. А Филлип снова постучал. А мы продолжили стоять. А затем она меня отпустила.

Я открыла дверь ровно настолько, чтобы выскочить наружу.

Когда мы хорошенько отъехали от дома, я попросила его остановиться, и мы осмотрели мне запястье: никаких следов. Он включил свет в салоне – ничего. Я описала, какая она громадная и как меня схватила, а он сказал, что воображает, будто она способна стиснуть человека, думая, что это нормальное стискивание, а для кого-то хрупкого вроде меня такое может быть больно.

– Я не очень-то хрупкая.

– Ну, по сравнению с ней – хрупкая.

– Вы ее видели последнее время?

– Нет, много лет не видел.

– У нее широкая кость, – сказала я. – Многие мужчины считают это привлекательным.

– Конечно: у женщины с таким телом имеются жировые отложения, которые позволяют ей производить молоко для потомства, даже если ее мужчина не способен носить в дом мясо. Я в своей способности носить в дом мясо уверен.

От слов «молоко», «жировые отложения» и «мясо» стекла в машине запотели быстрее, чем от более постных слов. Мы оказались в своего рода сливочном облаке.

– А может, не в ресторан нам поехать, – сказал Филлип, – а поужинать у меня дома?

Он вел машину так же, как жил, – уверенно: поворотник не включал, а быстро скользил в своем «лендровере» из ряда в ряд. Поначалу я поглядывала через плечо, проверяя, действительно ли нет никого на полосе или же мы собираемся погибнуть, но погодя отбросила всякую предосторожность и откинулась на подогретом кожаном сиденье. Страх – это для бедных. Может, тогда я была счастливейшей за всю жизнь.

Все в его пентхаусе было белым, серым или черным. Пол – сплошная громадная гладкая белая поверхность. Никаких личных вещей – ни книг, ни стопок счетов, ни глупой заводной игрушки, подаренной каким-нибудь другом. Жидкое мыло – в черном каменном дозаторе: кто-то переместил его из пластиковой емкости в эту, серьезную. Филлип отложил ключи и коснулся моей руки.

– Хотите, скажу кое-что чокнутое?

– Да.

– Наши рубашки.

Я изобразила потрясенное лицо, оно оказалось чрезмерным, и я быстро выкрутила его до растерянного удивления.

– Вы – женская версия меня.

Сердце у меня принялось колыхаться взад-вперед, будто висело на длинной веревке. Он выразил надежду, что мне нравятся суши. Я спросила, не мог бы он показать мне, где уборная.

В уборной все было белое. Я села на унитаз и ностальгически обозрела свои бедра. Скоро они будут постоянно переплетены с его бедрами, никакого уединения – даже когда им хотелось бы. Счастливый у нас был путь – у меня со мной. Я представила, как пристреливаю старого пса, старого верного пса, поскольку им я для себя самой и была. Вперед, мальчик, фас. Я смотрела, как прилежно бегу вперед. И тогда я опустила ружье, и тут в действительности у меня расслабился кишечник. Внепланово, но раз уж это началось, лучше закончить. Я спустила за собой, вымыла руки и чисто случайно заглянула в унитаз. Оно все еще там плавало. Следовало предположить, что это пес и был, подстреленный, но не желавший умирать. Такое могло пойти кувырком, я бы все смывала и смывала, а Филлип размышлял бы, что происходит, и мне пришлось бы сказать: Это пес не желал умереть с достоинством.

Пес – это вы, какой знали себя до сих пор?

Да.

Не надо его убивать, милая моя девочка, – сказал бы он, суя в унитаз шумовку. – Пес нам пригодится.

Но он старый и у него странные, неизменные привычки.

Так и я, и у меня, моя дорогая. Как и у всех у нас.

Я снова спустила, и оно уплыло. Об этом можно рассказать ему попозже.

Мы ели, не разговаривая, тут я заметила, что руки у него слегка трясутся, и поняла, что час настал. Он приготовился исповедоваться. Я сидела напротив него на, может, сотнях заседаний совета директоров, но никогда не позволяла себе по-настоящему рассмотреть его лицо. Все равно что знать, как выглядит луна, и никогда не останавливаться, чтобы отыскать на ней человека. У него были морщины, прорезавшиеся от глаз до щек. Волосы плотные, на висках кудрявые, на макушке пожиже. Густая борода, косматые брови. Мы улыбались друг другу, как старые друзья, какими на некотором уровне и были. Он глубоко выдохнул, и мы оба немножко рассмеялись.

– Я кое о чем хотел с вами потолковать, – начал он.

– Да.

Он снова рассмеялся.

– Да, вы это, вероятно, уже успели понять. Я раздул невесть что из чего-то, что, вероятно, и невелика важность.

– Оно и важно, и нет, – сказала я.

– Совершенно так – и важно, и нет. Важно для других людей, но не для меня. В смысле, не то чтобы это невелика важность – она громадна, просто… – Он оборвал себя и выдохнул с долгим «фу-у-у-у-ух». Затем опустил голову и сделался очень неподвижен. – Я… влюбился… в женщину, она равна мне совершенно во всем, она проверяет меня на прочность, она заставляет меня чувствовать, она усмиряет меня. Ей шестнадцать. Ее зовут Кирстен.

Первая моя мысль – о Кли, словно она была с нами, наблюдала, как обрушивается у меня лицо. Голова запрокинута, хриплое «хе-хе-хе». Я впилась ногтями в ломтик имбиря толщиной с лист бумаги.

– Как вы… – Я попыталась сглотнуть, но горло совершенно перемкнуло. – …познакомились с Кирстин?

– Кир – как мочки. – Он коснулся своего уха – болтавшейся мочки с пучком седых волос, торчавших из отверстия выше. – …стен. Кирстен. Мы встретились на зачетном занятии по краниосакральной терапии.

Хе-хе-хе.

Я кивнула.

– Поразительно, правда? В шестнадцать лет? Она так опережает свое племя. Она – это очень мудрое, очень развитое существо – из совершенно неподходящего окружения, мама ее – вовсе без царя в голове, с наркотиками связана. Но Кирстен же… – Он страдальчески распахнул глаза. – …выше этого.

Я сделала вид, что отпиваю вино, а на самом деле поместила в бокал слюну, собравшуюся во рту.

– А она чувствует так же?

Он кивнул.

– Она-то как раз и подталкивает нас к консуммации.

– О, так вы, значит, не…

– Нет. Она до недавнего времени встречалась с другим человеком. С нашим преподавателем, вообще-то. Он молодой, гораздо ближе ей по возрасту. По-настоящему прикольный малый – в некотором смысле ей, думаю, стоило бы остаться с ним.

– Может, он ее примет обратно, – предположила я.

– Шерил. – Он внезапно положил свою ладонь поверх моей. – Нам нужно ваше благословение.

В его ладони заключался жар и вес, какой бывает только у настоящих ладоней. И сто воображаемых рук никогда не будут такими теплыми. Я не сводила глаз с его квадратных, первобытных ногтей.

– Я не понимаю, о чем вы.

– Ну, я хочу – и она хочет, но притяжение настолько мощно, что мы почти не доверяем ему. Подлинно ли оно – или это лишь сила запрета? Я ей все рассказал про вас и про наши отношения. Объяснил, какая вы сильная, какая вы феминистка и что живете одна, и она согласилась подождать вашего мнения обо всем этом.

Я еще раз сплюнула в вино.

– Когда разъясняли ей наши отношения, что вы говорили?

– Я сказал, что вы… – Он посмотрел на мои покрасневшие костяшки. – …человек, у которого мне многому нужно научиться. – Настойчивым нажимом он втиснул свои пальцы между моими. – И рассказал ей, до чего безупречно вы уравновешены в смысле мужских и женских энергий… – Мы принялись делать незаметную волну, сплетая и расплетая пальцы. – …и поэтому способны видеть все с мужской точки зрения, но вас не затуманивает энергия ян.

Теперь мы уже держались друг за друга обеими руками и смотрели друг другу прямо в глаза. Наша история давила на нас, сто тысяч жизней в любви. Мы поднялись и встали так, что между нами остался всего один жаркий дюйм, ладони прижаты друг к другу.

– Шерил, – прошептал он.

– Филлип.

– Я не могу спать, не могу думать. Я схожу с ума.

Дюйм превратился в полдюйма. Я пульсировала.

– У нас нет старших, – простонал он. – Некому за нами приглядеть. Вы нас наставите, а?

– Но я младше вас.

– Вероятно.

– Нет, так и есть. Я на двадцать два года моложе вас.

– А я на сорок девять лет старше нее, – выдохнул он. – Просто скажите мне, что так можно. Я не хочу, чтобы кто-то, подобный вам, думал, что я… даже произнести не могу. И дело не в ее возрасте – вы же понимаете, правда?

Каждый раз, когда я вдыхала, мягкий купол моего живота давил ему на промежность, а когда выдыхала – мягко отступал. Внутрь, наружу, внутрь, наружу. Дыхание у меня становилось все резче и быстрее, ударное такое дыхание, а Филлип стискивал мне руки. В следующую секунду я затискаю и исследую его своим невинным беспалым животом, трепеща им вверх-вниз. Я шагнула назад.

– Трудное решение. – Я подобрала свою салфетку с пола и опрятно разместила ее поверх несъеденного розового рыбьего мяса. – И отношусь я к нему серьезно.

– Хорошо, – сказал Филлип, выпрямляясь и помаргивая, словно я внезапно включила свет. Он дошел со мной до чулана, где я обрела свои сумочку и куртку. – И?

– И я сообщу вам, когда пойму. Пожалуйста, отвезите меня сейчас домой.

Кли в полусне смотрела телевизор. Когда я вошла, она удивленно вскинула взгляд, словно это не мой дом. Один только вид ее смазливого лица и крупного подбородка привел меня в ярость. Я швырнула сумочку на журнальный столик, где всегда ее оставляла, пока не въехала Кли.

– Пора тебе взяться за ум и начать поиски работы, – сказала я, поправляя кресло. – Или, может, мне стоит позвонить твоим родителям и сообщить им, что тут происходит.

Она медленно улыбнулась мне, глаза сузились.

– А что тут происходит? – сказала она.

Я открыла рот. Простые факты ее насилия ускользнули из виду. Внезапно я почувствовала себя неуверенно, словно она знала обо мне что-то, словно, как в суде, обвинять будут меня.

– Да и ваще, – сказала она, берясь за пульт, – работа у меня есть.

Это показалось маловероятным.

– Отлично. Где?

– В супермаркете, куда мы ездили.

– Ты сходила в «Ралфз», заполнила анкету и прошла собеседование?

– Нет, они просто меня спросили – когда я там была последний раз. Начну завтра.

Я вообразила дрожащие мужские руки, цепляющие именную табличку ей на бюст, и вспомнила, что́ Филлип сказал о ее жировых отложениях. Всего пару часов назад мы сидели у него в машине, и я думала: Давай не будем тратить время на разговоры о ней, когда нам столько всего нужно сказать друг другу. Я приподняла уголок ее спального мешка и выдернула одну из диванных подушек.

– Этот диван не следует использовать как спальное место. Нужно взбивать подушки, иначе они насовсем утратят форму. – Я перевернула подушку и принялась тащить следующую – ту, на которой сидела Кли. Мышцы у меня напряглись; я понимала, что не к добру это, но продолжала дергать подушку. Дёрг. Дёрг.

Я даже не заметила, как она встала. Изгиб ее руки перехватил мне шею и потащил вниз. Я рухнула на диван – из меня вышибло дух. В равновесие я прийти не успела, она прижала мне бедро коленом. Я бестолково цеплялась руками за пустоту. Она притиснула мне плечи, внимательно глядя, что с моим лицом творит паника. Затем вдруг отпустила меня и отошла. Я осталась лежать, неуправляемо сотрясаясь всем телом. Клацнув защелкой, она заперлась в уборной.

Филлип позвонил рано поутру.

– Мы с Кирстен интересуемся, не успели ли вы все обдумать.

– Можно задать один вопрос? – сказала я, сжимая синяк на тыльной стороне вверху голени.

– Какой угодно, – сказал Филлип.

– Она шикарная?

– Повлияет ли это на ваше решение?

– Нет.

– Сногсшибательная.

– Какой масти волосы?

– Белокурые.

Я сплюнула в платок. Ночью глобус у меня раздулся – сглатывать я не могла вовсе.

– Нет, еще не решила.

Дальнейшие три часа я пролежала в постели, головой туда, где должны быть ноги. Он влюбился в шестнадцатилетнюю. Я годами натаскивала себя быть самой себе слугой, чтобы, когда возникнут обстоятельства чрезвычайной беды, обо мне позаботятся. Но дом уже не действовал, как прежде: Кли перечеркнула годы тщательного обслуживания. Вся посуда была в деле, а общий беспорядок не подлежал системе совместной езды – между мной и низменным животным существованием не оставалось ничего. И поэтому я пописала в чашки, одну из них сшибла и не стала прибирать. Я разжевала хлеб до пюре, увлажняя его глотками воды, пока не смогла счавкать это, как лошадь. Протиснуться мимо глобуса удавалось только жидкостям – и только по глотательному сценарию. Черному Жеребцу – хлебную воду. Для простой воды я была Хайди, погружала металлический черпак в колодец. Это из самого конца, когда она жила в Альпах[4]. Для апельсинового сока я была Сержантом из комикса «Жук Бейли»[5], где Сержант и Жук Бейли отправляются во Флориду и пьют апельсиновый сок от пуза. Буль-буль-буль. Все получалось, поскольку глотала не я, а персонаж, мимоходом – всего лишь эпизод в большой истории. Для каждого напитка имелся свой сценарий – кроме пива и вина, поскольку, изобретая эту методику, я еще была слишком юна, чтобы употреблять алкоголь. Рот я держала открытым, чтобы слюна свободно вытекала наружу. Не просто шестнадцатилетка, а сногсшибательная шестнадцатилетка. Она сводила его с ума. Кто-то вошел через заднюю дверь. Рик. Заорал телевизор. Не Рик.

Она вернулась домой из «Ралфза» – позже, чем я ожидала. Я принудила себя сесть и прислушалась, как она без всякого ритма переключает каналы. Оттого, что она меня швырнула на диван, спине было больно, однако этому отвлечению от глобуса я почти радовалась. Шея по ощущениям была чем-то, со мной не связанным, – забытым чемоданчиком дельца. Если постукать по горлу, звук получался костяной, а затем мышца внезапно начала сжиматься, еще сжиматься – как затягиваемый узел, я запаниковала, затрясла руками: нет-нет-нет…

И тут его замкнуло.

Я читала об этом в интернете, но раньше со мной такого не случалось. Грудинощитовидная мышца делается настолько жесткой, что ее заклинивает. Иногда – насовсем.

– Проба, – прошептала я, чтобы проверить, могу ли еще говорить. – Тест, тест. – Очень осторожно, не двигая шеей, я потянулась к бутылочке на прикроватном столике. Применяя сценарий с Хайди, я выпила все красное. Ничего не произошло. Я бережно понесла шею к телефону и позвонила доктору Бройярду, но он был в Амстердаме: сообщение предложило мне набрать «911» или оставить мои имя и номер телефона доктору Рут-Энн Тиббетс. Я вспомнила две стопки визитных карточек в держалках из акрилового пластика – это был тот, другой врач. Который отвечает за полив папоротника в приемной. Я повесила трубку, а затем перезвонила еще раз и оставила свои имя и номер телефона. Такое сообщение для психотерапевта показалось мне слишком кратким.

– Мне сорок три, – добавила я, все еще шепотом. – Рост обычный. Каштановые волосы, которые теперь седые. Детей нет. Спасибо, пожалуйста, перезвоните. Спасибо.

Доктор Тиббетс принимала пациентов со вторника по четверг. Когда я предложила сегодня, в четверг, она встречно предложила следующий вторник. Шесть дней жидкостей – я могу оголодать. Почувствовав мою тревогу, она спросила, не грозит ли мне опасность. Может, до следующего вторника и пригрозит, сказала я. Если я смогу подъехать сейчас же, сказала она, мы сможем встретиться во время ее обеденного перерыва.

Я приехала к тому же зданию и поднялась тем же лифтом на тот же этаж. Имя доктора Бройярда на двери было заменено на «Доктор Рут-Энн Тиббетс, СКСР» – пластиковой табличкой, вставляемой в алюминиевые полозья. Я оглядела коридор и задумалась, сколько еще кабинетов делит несколько врачей. Большинство пациентов никогда и не узнают: необычное все же дело, когда человеку нужна помощь двух разных, не связанных по профилю специалистов. Приемная была пуста. Я пятнадцать секунд почитала какой-то журнал о гольфе, и тут дверь распахнулась.

Доктор Тиббетс была высокой с плоскими седыми волосами и бесполым лошадиным лицом; она напомнила мне кого-то, но кого – никак не понять. Вероятно, это признак хорошего психотерапевта – если он кажется знакомым кому угодно. Она спросила, достаточно ли тепло в кабинете – здесь имелся небольшой обогреватель, который можно включить. Я сказала, что все хорошо.

– Что же вас привело сегодня ко мне?

Поверх ее ежедневника размещалась коробка бенто. Она налопалась как можно скорее после предыдущего пациента? Или еще ждала этого, в полуобмороке от голода?

– Если хотите, можете обедать, я не против.

Она терпеливо улыбнулась.

– Начинайте, когда почувствуете, что готовы.

Я повернулась боком на кожаном диване, но быстро обнаружила, что места для моих ног не хватит, и развернулась обратно: она не из таких психотерапевтов.

Я рассказала ей о своем глобусе истерикусе и как у меня замкнуло грудинощитовидную мышцу. Она спросила, могу ли я припомнить провоцирующие поводы. Я не была готова рассказывать ей о Филлипе и потому описала свою гостью, как она перемещается по гостиной, мотая громадной головой с тяжелыми веками, как корова, туповатый, вонючий бык.

– Быки – самцы, – сказала доктор Тиббетс.

Но так и было. Женщина – она говорит слишком много, и тревожится слишком много, и отдает, и поддается. Женщина – она моется.

– Она не моется?

– Почти никогда.

Я описала ее полное пренебрежение к моему дому и изобразила все, что она со мной сделала, – давя себе на грудь и стискивая себе запястья. Дернуть саму себя за голову назад оказалось трудно.

– Может, оно и не кажется болезненным, потому что я сама это все сейчас делаю.

– Не сомневаюсь, что это болезненно, – сказала она. – А как вы сопротивлялись?

Я выпустила свою руку и села на место.

– В смысле?

– Вы сопротивляетесь?

– Вы про самооборону?

– Конечно.

– Ой, тут все не так. Тут скорее случай очень скверных манер. – Я сама себе улыбнулась, поскольку получалось, будто я ушла в отрицание. – Вы слыхали о «Раскрытой ладони»? О самообороне, которая поможет вам жечь жир и наращивать мышцы? Я ее, считайте, изобрела.

– Вы кричали?

– Нет.

– А «нет» говорили ей?

– Нет.

Доктор Тиббетс умолкла, словно адвокат, у которого больше нет вопросов. Лицо у меня смялось, а глобус болезненно вздулся; она протянула мне коробку «клинексов».

Я внезапно осознала, почему она выглядит такой знакомой.

Она была секретаршей доктора Бройярда. Возмутительно. Вообще ли она Рут-Энн Тиббетс – или секретаршей и у Рут-Энн Тиббетс? Об этом следовало сообщить куда следует. Куда? Не доктору Бройярду и не доктору Тиббетс, поскольку, несомненно, звонок примет эта самозванка. Я медленно взялась за сумочку и свитер. Лучше не раздражать ее и не провоцировать.

– Вы мне очень помогли, спасибо.

– У вас еще полчаса.

– По-моему, они мне не требуются. Задача была на двадцать минут, и вы ее решили.

Она помедлила, глянула на меня.

– Я взыщу с вас оплату за всю встречу целиком.

При мне имелся уже подписанный чек. Я извлекла его из сумочки.

– Если можно, пожалуйста, уделите эти полчаса кому-то, кто психотерапию себе позволить не может.

– Не могу.

– Спасибо.

Кли была в «Ралфзе», поэтому я осталась дома и приложила горячие компрессы, силясь постепенно расслабить горло. Время от времени я прикладывала к нему теплую металлическую ложку – говорят, это помогает. И как раз когда мне показалось, что как-то получается, позвонил Филлип.

– Я сегодня встречаюсь с Кирстен. Забираю ее в восемь.

Я ничего не сказала.

– Ждать ли мне от вас вестей до восьми или?..

– Нет.

– Сегодня никак? Или до восьми?

Я повесила трубку. Сквозь грудь к горлу поднялась сотрясающая ярость. Ком вновь начал схватываться, сжимаясь, как рука разгневанного мужчины. Или как мой кулак. Я глянула на свои руки, покрытые венами, медленно свернула их в клубки. Она это имела в виду под сопротивлением? От мысли о самодовольном лошадином лице секретарши глобус сделался еще туже. Я вскочила и пересмотрела корешки своей коллекции видеодисков. Возможно, у меня нужного и не окажется. Оказался: «Выживают тренированнейшие». Не самый свежий наш выпуск: Карл и Сюзэнн подарили мне его на Рождество года четыре назад. Конечно, у меня было много возможностей научиться самообороне в старом зале, однако никогда не было желания позориться перед сотрудниками. Замечательная особенность наших видеодисков (и просмотра видео), помимо сжигания жира и наращивания мышц, в том, что по ним можно заниматься в одиночку, когда никто не смотрит. Я нажала на «пуск».

– Привет! Начнем! – Это Шамира Тай, бодибилдер. Она больше не участвует в соревнованиях, но все еще очень дорогая и труднодоступная. – Рекомендую заниматься перед зеркалом – чтобы наблюдать, как сокращается ваша гузка. – Я стояла посреди гостиной в пижаме. Пинки назывались пинками, а вот удары кулаками назывались «чпоками». – Чпок-чпок-чпок-чпок! – говорила Шамира. – Я чпокаю даже во сне! И вы тоже скоро начнете! – Движение коленом-в-пах преподносилось как канкан. – Да, заканканим их! – Если вас кто-то душил, «бабочка» ломала хватку, попутно тонизируя вам бицепсы. – Это уловка-двадцать-два, – приговаривала Шамира в конце. – Теперь, при вашей-то рельефной тушке, приставать к вам будут, вообще-то, чаще! – Я пала на колени. Пот скатывался с боков в эластичный пояс.

Кли вернулась домой в девять с коробкой мусорных мешков. Я понадеялась, что это оливковая ветвь, поскольку мусорные мешки у нас закончились, а воевать с ней у меня не было никакого намерения. Но она использовала все пакеты, чтобы собрать в них одежду, заплесневелые полотенца, предметы пищи и электроники, которые, судя по всему, лежали все это время у нее в машине. Я наблюдала, как она пристраивает четыре мешка у стенки в углу гостиной. Каждое глотание требовало от меня сосредоточенности, но я не сдавалась. Некоторым людям с глобусом остается лишь сплевывать, всегда, им приходится всюду таскать за собой плевательницу.

В одиннадцать пятнадцать Филлип прислал СМС. ОНА ХОЧЕТ, ЧТОБЫ Я ВАМ СКАЗАЛ, ЧТО Я ТЕР ЕЙ ЧЕРЕЗ ДЖИНСЫ. НЕ ДУМАЕМ, ЧТО ЭТО СЧИТАЕТСЯ. НИКАКОГО ОРГАЗМА. Все заглавными, словно он орал из окна своего пентхауса. Стоило это прочитать, как образ уже невозможно было держать в узде – тугая джинсовая мотня, его короткопалые косматые руки трут неукротимо. Я слышала, как Кли в гостиной хрумкает льдом, словно жвачкой. Жевала она так громко, что я начала подумывать, не саркастически ли она это делает, чтобы меня позлить. Я прижала ухо к двери. Теперь она подражала подражанию – чавканье с двойными кавычками слева и справа. Слишком поздно осознала я, что этой мысли не будет предела – ее самоподражание учетверилось, затем ушестнадцатерилось, глазные яблоки лезут из черепа, ожесточенно потираемые джинсы, зубы-клыки, язык снует по комнате, повсюду рикошетит лед. Я сплюнула себе в рукав, распахнула дверь и двинулась к дивану. Она глянула на меня со спального мешка и молча отрыгнула одинокий кубик льда.

– Будь любезна, не могла бы ты, пожалуйста, так не делать, пожалуйста? – Не надо было два раза говорить «пожалуйста», но голос у меня был тихий, а зрительный контакт – прямой. Я выставила вперед руки в бойцовской готовности. Сердце билось о внутренность моего тела так сильно, что слышно стук. А ну как она сделает движение, которого не было на диске? Я глянула вниз – убедиться, что поза у меня устойчивая.

Она сощурилась, озирая мои зависшие руки и крепко стоявшие ноги, после чего откинула голову и набила рот льдом. Я выхватила у нее чашку. Она сморгнула, глядя на опустевшую ладонь, медленно прожевала лед, проглотила его и посмотрела мимо меня в телевизор. Не будет ничего; мы не будем драться. Но она видела, что я этого хочу. Она видела, что я вся собралась с духом – сорокатрехлетняя женщина в блузке, готовая к потасовке. И она смеялась над этим – сейчас, внутренне. Хе-хе-хе.