Первый выпуск

Вступление

У села Чернооково есть одна особая достопримечательность - криница. О ней говорится в старинных книгах. “Из-под крейдяной горы” текла кристально чистая вода, да столько, что образовалась речушка. Назвали ее Чернооковкой, видимо, по имени криницы, небольшое голубое зеркало которой напоминало око, обрамленное ресницами - темным кустарником. За прошедшее столетие речка обмелела, превратилась в ручей. Нет уже и некогда стоявшей здесь водяной мельницы, но криница по-прежнему живет, источает звенящую в тишине струю холодной, прозрачной воды. Лет двадцать назад криницу обустроили, укрепили откос бетонной стенкой, выровняли дно водоема, огородили забором. Криницу объявили памятником природы.

В 1931 году в Черноокове открыли школу - семилетку. Она явилась наследницей крохотной сельской школы, работавшей в селе с 1885 года. В 1952 году семилетку преобразовали в среднюю школу.

И вот о чем много раз думалось. Как же все-таки много общего у криницы с нашей школой. Криница - родник, неиссякаемый источник жизни, глубинные корни родства нашего, вечный зов к светлому. Разве высшее предназначение школы не в том состоит, чтобы обогащать ее питомцев силой знаний, звать к добрым делам и свершениям во благо земли нашей, ее народа!

Нас было23. Мальчишек и девчонок из ближайших к Черноокову населенных пунктов. Разных по характеру, способностям, воспитанию, достатку нас объединяла одна, но пламенная страсть - желание выйти в люди образованными, занять в жизни прочное место. Нам было по 12-15 лет, и эта неодинаковость объяснялась тем, что радостная весть об открытии новой семилетки в селе Чернооково, что означало возможность продолжать образование, застала нас на разных ступенях возраста.

Метеором промчались шесть десятилетий. Они высветили зигзаги жизни каждого, позволили увидеть финишный результат. Разные они, эти результаты, неоднозначные.

Довольно часто приходится слышать, особенно от людей известных, такую ставшую уже расхожей сентенцию: “Если бы мне предстояло начинать жизнь заново, я поступал бы точно также”. Думается, не обходится тут без лукавства, показной удовлетворенности. Трудно представить себе простого смертного в образе Сергия Радонежского, безгрешного праведника, ни на шаг не отступавшего от единственно правильной дороги. Что же касается одноклассников, в 1934 году закончивших Чернооковскую семилетку, кому и посвящена эта книжка, то со всей определенностью можно сказать: далеко не все из нас прожили так, как того хотели, а кое-кто вообще не прочь вычеркнуть из памяти отдельные страницы. Виною такого несоответствия планов и реальности не только внешние обстоятельства, главнейшим из которых была война, безжалостно прошедшаяся с косой по судьбам миллионов, но и собственные ошибки, безволие, легкомыслие.

Да, мы не безгрешны. Да, мы где-то на перепутье не проявили настойчивости, воли, энергии. Но это наша история, наша жизнь. И мы не вправе сейчас, на склоне лет пытаться что-то переиграть, пригладить. Пусть мы останемся в памяти наших внуков и правнуков такими, какими были в действительности, со своими достоинствами и недостатками. Главное - мы были честными перед собой, перед нашими близкими, трудились в меру своих сил, способностей. И мы любили свой отчий дом, свою Родину.

Патриотизм... Как приходит к нам это святое чувство? С молоком матери, родительскими генами? Безусловно. Но оно формируется и под постоянным влиянием общества, семьи, школы. За то, правильно ли ученик решил задачу об идущих друг другу навстречу поездах, отметку ставили, за плохое знание многочисленных правил грамматики двойка тебе была обеспечена. А вот по большому счету отношение к Отечеству пятибальной системой не измерялось. Никто тебе “ в лоб “ не говорил: “ Люби родину! “. Но когда директор школы В.В. Репков на уроке истории вдохновенно рассказывал, какие грозные события происходили в наших краях и как прощуры наши не на жизнь, а на смерть бились за родную землю, когда учитель литературы И.П. Сквазников своим тихим, с хрипотцой, голосом, читая заключительную часть повести Н.В. Гоголя “ Тарас Бульба”, где шла речь о мученической смерти ее героя, делал долгую паузу на словах : “ Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу! “, как бы призывая нас хорошо подумать над смыслом этих слов, когда мы, четверо брахловских ребят, вынужденные в трескучие морозы совершать многокилометровые походы из дома в школу и обратно, узнали, что наши мытарства небезразличны местной власти, и она распорядилась определить нас на постой в Черноокове - все это незримыми крупицами откладывалось в наших юных душах, укрепляло в нас чувства любви, к тому, что нас окружало, чем мы жили и дышали.

Так получилось, что никто из нас, в 1934 году закончивших Чернооковскую семилетку, впоследствии не прославился, не получил широкой известности. Не нашлось среди нас ни мудрых Ломоносовых, ни “быстрых разумом Невтонов”, ни выдающихся полководцев, врачей, новаторов производства. Простые, скромные, рядовые граждане страны, какие и составляют общность, именуемую НАРОД. Так, может быть, рассказ об их жизни, судьбе тем и интересен, что это в известном смысле срез нашего общества, обычные представители тех, кто жил, страдал, любил, мечтал в 30-ые и последующие годы двадцатого столетия.

У меня давно родилось желание рассказать о своих друзьях-товарищах, с кем свела судьба вместе поступить в только что открывшуюся в селе Чернооково семилетку и затем в течение трех лет под руководством наставников постигать мир знаний. Однако, до предела загруженный служебными делами, все откладывал осуществление задумки до лучших времен. И только на закате лет, поддержанный одноклассниками А.Д.Цыганком и Н.С. Шевцовым и с их помощью, взялся за сбор материалов для книги, название которой родилось само собой “Первый выпуск”.

Дело это оказалось весьма трудным. Прошло шестьдесят лет. Многие участники тех событий ушли из жизни, другие по состоянию здоровья, а кое-кто и по только им известным причинам не желает ворошить прошлого. В связи с развалом некогда единой страны возникли значительные трудности со сбором необходимых материалов в музеях и архивах.

Оставалось надеяться на свою память, а она, как известно особа своенравная, избирательная. Ее можно представить в виде фотопленки, долгие годы пролежавшей не обработанной. Кладешь ее в проявитель и видишь, как постепенно прорисовываются контуры картины прошлого, знакомые лица. Увы, таких сохранившихся кадров единицы. На остальных - темь непроглядная, ничего не разберешь. Смыто рекой Забвения. Ну, а тому, что запомнилось, нельзя не радоваться.

Вот и попробую, опираясь на свою память и воспоминания других участников и свидетелей давних событий, на обнаруженные архивные документы, рассказать о Чернооковской ШКМ периода 1931-1934 годов, о ее первых выпускниках, их судьбах. Отдавая себе ясный отчет в том, что рассказ этот далеко не полный и во многом несовершенный, тем не менее хотел бы попросить читателя уделить ему свое внимание.

Глава1. Шаг в неизведанное.

Во дворе голосисто надрывался петух. Прокричит свое извечное соло, переведет дух, и снова:

-Ку-ка-ре-ку!

“Да утихомирься, ты, - хотелось сказать непрошеному будильнику, - не сплю я, давно не сплю”.

Мысли, словно воздушные пушинки одуванчика, цепляясь друг за друга, уносили в дальние дали, рисовали картины неведомого и желанного, навстречу которому мне предстояло сегодня сделать первый шаг.

Это теперь, на излете двадцатого века, среднее образование стало обыденностью, а для кого и - тяжелой обузой. Тогда же, в конце двадцатых - начале тридцатых годов, в сельской местности даже семилетка для мальчишек и девчонок была предметом сокровенных мечтаний, большей частью напрасных. Считалось, для того, чтобы пахать землю, доить коров, убирать сено вполне достаточно и образования, полученного в местной начальной школе. Ну, а кто вознамерился преодолеть этот рубеж, видел себя в будущем в ином качестве - интеллигента, высококвалифицированного специалиста и уж, конечно, жителя “культурного” города. Смена образа жизни, социальной принадлежности, перелом в сознании, психологии - а это совсем не просто.

Потому-то мне и не спалось в ту теплую осеннюю ночь. Наступало 1 сентября 1931 года - первый день учебы во вновь открывшейся Чернооковской школе колхозной молодежи.

Еле просматриваемый в полутьме серый прямоугольник окна начал бледнеть. Очертания предметов становились все четче, рельефнее. Брызнувший в стекло луч восходящего солнца зажег на подоконнике ярко-красные огоньки герани.

Хата постепенно наполнялась светом и до боли знакомыми звуками деревенского утра. Легкое потрескивание огня и глухое шуршание днища сосуда о кирпичный настил - это мать разожгла печь, задвигает неподъемные чугуны с варевом для домашней живности. Звякнуло пустое ведро, скрипнула дверь в сени. Через какое-то время мать снова вернулась в избу, поставила тяжелое ведро на стол. Послышалось легкое урчание переливаемой жидкости, и по комнате разнесся еле уловимый запах парного молока. А со двора доносилось кудахтанье кур, повизгивание изголодавшегося поросенка, шумная многоголосица проходящего мимо стада коров. Утро взяло разбег, пора вставать.

Я уже заканчивал завтрак, когда в проеме раскрытой двери появилось худощавое, словно бы сжатое с обеих сторон лицо Василия Бегунова. Его темные глаза-маслины, как и все лицо, излучали нескрываемую радость.

- Сейчас, сейчас, - заторопился я. И, вскочив из-за стола, набросил на себя пиджак, перекинул через плечо еще с вечера приготовленную сумку с тетрадями, карандашом, ручкой, флакончиком фиолетовых чернил. Мать и отец наблюдали за мной молча, и только тихая, теплая улыбка озаряла их уже изрядно тронутые морщинами лица. Родители обошлись без церемонного напутствия. Отец просто сказал:

- Учитесь, может умнее нас будете.

Мы шли с Васей улицей, проложенной по берегу неторопливой Снови, и нас переполняло чувство какой-то необычной легкости, радостного ожидания. Над зеркалом словно бы застывшей реки струился пушистый эфирный туман; поднимаясь кверху, он таял в голубизне неба. А над зубчатой полоской дальнего леса все выше и выше взбиралось солнце, еще жаркое в этот погожий день начала осени.

В центре села, издавна именуемого “Рынком”, нас поджидало еще двое сверстников, коих потом еще на целых три года объединили совместные хождения по маршруту Брахлов-Чернооково и обратно: Артем Кузоро, скромный, малоразговорчивый парень со слегка скошенной головой и круглолицый, с одутловатыми щеками Федор Руденок. Оба они жили на поселке Горки- одном из пяти спутников Брахлова, выделившихся из села-прародителя в двадцатые годы.

-Кудой пойдим?- обратился я к компании.

-Дык балотам ближэй, - ответил Бегунов.

С ним согласились. Два старинных села Брахлов и Чернооково, разделяют каких-нибудь четыре километра. Это в обход, по грунтовой дороге, а тропой, проложенной болотистым, изрезанным ручьями и канавами - и того меньше. Для босоногих подлетков, да еще парящих в облаках розовой мечты, это не расстояние.

Шли, балагурили, обменивались шутками, а увидели перед собою обнесенное невысоким штакетником большое, одноэтажное здание школы, приумолкли. Ноги стали какими-то ватными, сердце учащенно забилось, да так, что его удары отдавались в ушах. На деревянных ступенях сидел серый, с белой шеей кот. Увидев нас, встал, дал пройти.

- Хорошая примета - ни к кому не обращаясь, проронил Кузоро.

Просторный вестибюль быстро наполнялся шумливой ребятней. Кучковались “земляческими диаспорами”: чернооковские, брахловские, шамовские. Белокурый, среднего роста мужчина лет тридцати, поправляя сбивающийся на лоб локон прямых волос, объявил:

-Заходите в класс. Рассаживайтесь.

-Кто это ?- тихонько спросил Руденок.

-Не знаю,- отмахнулся Бегунов. - Наверно, учитель.

Когда расставленные в классе рядами парты были заполнены, моложавый блондин вышел вперед, заговорил негромким, сбивающимся голосом:

-Сегодня у нас с вами праздничный день: после долгих ожиданий, надежд и разочарований наконец-то родилась новая школа- Чернооковская ШКМ. Пройдут годы, будут открыты и в нашей местности новые школы, и не только семилетки, но и средние, ваши дети и внуки займут в них места за партами, но эту школу, которая даст вам возможность продолжать образование, раздвинуть горизонты знаний, вы не забудете никогда.

Он смотрел нам в глаза, и было видно, что волнуется не меньше нашего. Для Виктора Васильевича Репкова - это было “ боевое крещение” в должности директора школы.

Глава 2. Немного истории

Далеко не все знают, что местность, где расположены города Чернигов, Брянск, Стародуб, Новгород-Северский и, естественно, наши благословенные села Брахлов, Чернооково,- это земля Северская, Северщина. Название это пришло к нам из глубины веков, когда в Придеснянской долине обитало одно из восточнославянских племен - северяне. В начале Х века северяне вошли в состав Киевской Руси, объединились с другими родственными племенами - полянами, дреговичами, кривичами, родимичами...

Земля Северская на протяжении многовековой истории была ареной кровопролитных сражений. В древности нашим прародителям приходилось отбивать набеги агрессивных любителей чужого добра - печенегов, хазар, половцев. В середине ХШ века до Северских земель докатился испепеляющий смерч монголо-татарского нашествия. Более 150 лет Северщина находилась под властью Великого княжества Литовского, а потом Речи Посполитой, и все эти годы не затихала борьба народа против поработителей.

По территории Северщины пролегал организованный польскими магнатами поход Лжедмитрия на Москву. С Северской земли, из Стародуба начался поход и другого самозванца - Лжедмитрия II, “Тушинского вора”. По пыльным дорогам Северщины проходили полки шведского короля Карла ХII, направляясь к Полтаве, чтобы там испытать на себе всю силу гнева, поднявшегося против иноземных захватчиков российского народа.

Память о былых сражениях, других грозных событиях, происходивших на территории края, хранят поросшие кустарником курганы, то там, то здесь возвышающиеся среди полей, пожелтевшие от времени фолианты летописцев, исследователей старины, переходящие из поколения в поколение легенды и сказания.

История безостановочно отмеривает свои шаги. Теперь уже нам, видимо, неподвластно установить, кто был тот пращур, что из смоляных бревен срубил в полуверсте от полноводной Снови первую избу и, тем самым положил начало населенному пункту. Достоверно только известно, что деревня Чернооково существовала уже в 1620 году, когда по частям принадлежала Рубцам и Ишутенкам. Еще раньше, как свидетельствуют предания, ее владельцем был «москаль Мелко», а с приходом поляков Чернооково «держал» Гаранин, которого затем сменил « неякись Остраянский».

Менялись крепостники, село переходило от одного владельца к другому. В исторической хронике, относящейся к ХУШ веку, читаем: «Деревня Чернооково принадлежит к владениям господина генерал- фельдмаршала, сенатора и разных орденов кавалера графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского (по купли от иллирического графа Владиславича) судье земскому Стародубскому Григорию, сотнику топальскому Василию и сотнику ж вакансовому Михаилу Рубцам”.

Там же дается перечень обывателей Черноокова:

“ Сотник Рубец 1,

Атаман сотенный 1,

Войсковой канцелярист1,

Казаков- подпомощников 3 двора, 3 хаты,

Подданных/ графских/ 7 дворов, 7 хат, 1 бездворовый,

Судьи земского Григория Рубца 11 дворов, 11 хат, 5 б/д

Сотника вакансового Рубца 12 дворов, 12 хат,5 б/д

Разночинческих подсуседков 2 бездворных.”

Современному читателю многое непонятно в этой исторической справке. Кто такие сотники, атаман сотенный, войсковой канцелярист, сотник вакансовый? А что это за подпомощники казаков, подсоседки разночинческие? Чтобы разобраться в этой терминологии, надобно знать, что в те годы южная часть Северщины входила в состав территории, управляемой царским правительством через гетманство Левобережной Украины. На этой территории, где проживало много казаков, верховная власть осуществлялась гетманом (находившимся, правда, в зависимости от московского царя). Гетманство делилось на полки, которые были военно-административными единицами со своими правлениями, занимавшимися не только военными, но и другими управленческими делами. Полки в свою очередь делились на сотни, возглавляемые сотниками (а в их отсутствие - вакансовыми сотниками). Военачальником сотни был сотенный атаман. При нем была канцелярия для ведения необходимого учета, переписки и т.д. Те же жители (обыватели), что не входили в число реестровых казаков, назывались подпомощниками казаков, разночинческими подсуседками.

В те годы село Чернооково входило в состав Топольской сотни (волости), Стародубского полка. Во второй половине ХУШ века топольское сотенное правление перевели в Чернооково, видимо, потому, что здесь жили Василий и Михаил Рубцы, последовательно выполнявшие обязанности сотника.

За право владеть земельными угодьями, лесами, населенными пунктами и их жителями - крестьянами шла постоянная борьба между крепостниками. Сыновья делили наследство отца, родственники вели тяжбу за право наследования, правдами и неправдами добивались своего преимущества.

Более 20-ти лет продолжалась тяжба за имение (куда входили половина Брахлова, Черноокова и другие близлежащие деревни) Федора Рубца, скончавшегося в гилянском (персидском) походе и не имевшего прямых наследников, пока не завладел им оборотистый Иван Лашкевич “со товарищи Михаилом Янжулом, Петром Богинским да Осипом Саврицким”. Потомков этих самых Лашкевича и Янжула хорошо помнили старики - односельчане в тридцатых годах двадцатого столетия, а могильную плиту одного из Янжулов Александр Цыганок отыскал на месте, где раньше стояла брахловская церковь.

За землю-матушку бились не только богатеи, магнаты, но и крепостные крестьяне - за свои клочки пашни.

В числе других учащихся первого выпуска Чернооковской ШКМ были двое ребят из Шамовки - рослые, физически крепкие парни Иван Макаренко и Василий Захаренко. Знали ли они историю возникновения их слободки? А она драматичная.

В начале второй половины ХУП века здесь, на берегу Снови, в трех верстах от Черноокова тогдашний владелец этой местности Михаил Рубец поселил какое-то число крестьян. А земля, где образовалось это поселение, была спорная - считалась она курозновской, но на нее претендовали также жители деревни Чубковичи. Возмущенные чубковцы несколько раз разоряли слободку.

В 1681 году Михаил Рубец жаловался высшему начальству, что те (чубковцы) “ гвалтовым частым наездом кривду незносную чинят, мененную слободку Шамовку разогнали и пусту учинили”.

Деревня, однако, возродилась вновь, живет она и поныне.

Обыватели, те, что побогаче, брали землю у полковой администрации в аренду. Вот какой любопытный документ отыскался в архиве А.С. Лашкевича (сохраняем его стиль и орфографию):

“ АКТ

Я, Роман Васильевич, Сотник топальский, имея сведения от ясновельможного пана полковника Стародубского об земле ( отчине), которая пустовала лет десять и за которую с давних пор давал плату пуд меду, поэтому и теперь я , Роман Васильевич, даю ту землю Герасиму Давидовичу, обывателю чернооковскому, за которую и теперь он должен платить пуд меда войсковому хозяйству.

Роман Васильевич, февраля 6 дня, року 1657.

Писан в Топали, сотник топальский, войска его царского величества Запорозкого, рукою. Рукою, полковника стародубский, Иван Гуляницкий.

Тяжелая жизнь была у крепостных крестьян. Пять дней в неделю они должны были работать на господских полях, а оставшиеся два дня - на своих небольших участках. Отрабатывая барщину, трудились в поте лица. Да и после отмены крепостного права улучшения не наступило. Плодородные земли достались панам. Чтобы выкупить землю, нужны были большие деньги.

А где они у крестьянина? И опять на поклон к барину, опять полная зависимость от него. А тут еще налоги: подушная подать, поземельный, межевой, уездный, губернский. До трех четвертей дохода крестьянина уходило на уплату налогов.

В старинных книгах сохранилось описание внешнего вида Черноокова, Брахлова, других тогдашних сел и деревень. Перечисляется, сколько было хат, партикулярных (принадлежащих сельской знати) домов, количество покоев (комнат) в них, наличие церкви, часовни, мельницы, шинкового дома (харчевни, кабака), сотенного правления, пенечных (пеньковых) заводов, смолокурней и т.д. Но вот что примечательно: нигде не называются школы. Не было их тогда (в ХУI- ХУIII века) в нашей округе.

Если кто в селе из числа зажиточных крестьян и владел начальной грамотой, то научился он писать и читать либо самостоятельно, либо в городе или в монастыре. И только в Х1Х веке в Черноокове была открыта первая школа - земская начальная. Официальным временем ее создания считается 1885 год. Первым учителем школы был Митрофан Никитич Куст, уроженец деревни Шамовки, выпускник учительской семинарии. Он сочетал в своем лице и директора, и преподавателя, и завхоза. Только в 1906 году ему в помощь прислали учительницу. А всего Митрофан Никитич проработал в Чернооковской школе 44 года. Люди, знавшие его, отзываются о нем с глубоким уважением, как о прекрасном человеке и наставнике, настоящем подвижнике на ниве народного образования.

Начальная школа в 1931 году была преобразована в семилетку. Называлась она тогда Чернооковская школа колхозной молодежи. Обучались в ней дети из соседних селений Чернооковского, Истопского, Брахловского, Плавенского и Лобановского сельских советов.

Располагалась школа в недавно построенном здании на границе между Чернооковом и Полховом. Мне и сейчас, спустя более полувека, хорошо помнится довольно большой, по нашим тогдашним представлениям, дом, окруженный невысоким штакетником и курчавыми березками, светлые классы, заставленные старыми, изготовленными едва ли не во времена Митрофана Никитича партами, хранившими на себе следы вандализма постигавших грамоту лоботрясов, узкий коридор и расположенную в его конце учительскую, куда провинившиеся ходили, как на эшафот.

Преемницей нашей семилетки явилась созданная на ее базе в 1952 году Чернооковская средняя школа. Впоследствии было построено новое, современное здание, а старое помещение школы стало использоваться в качестве мастерских производственного обучения.

Шли годы. Обновлялся педагогический коллектив, менялся контингент учащихся. И уже сидевшие когда-то за партами в семилетке Н.Поповский и Л. Зарубко успели стать учителями и сами поработали какое-то время в родной школе, а дети А.Цыганка тоже давно уже закончили ту же школу, в которой начинал путь к знаниям их отец.

Безостановочно летит время. А память, благословенная память все чаще возвращает нас к истокам, в неизбывное прошлое тех мест, где ты родился, где прошло твое детство. Край родимый. Хорошо о нем сказал поэт Павел Быков:

Сосны в дымке синей,

В золоте поля-

На меже России

Брянская земля.

Здесь дорог холстины

Выстланы на Русь,

Справа Украина,

Слева Беларусь.

История родного края для людей неравнодушных, любознательных, если хотите, непреходящая головная боль. Бесчисленными вопросами, неразгаданными тайнами она постоянно на каждом шагу напоминает о себе. И от нее не избавишься, не отмахнешься, потому что мучительный процесс познания неизвестного идет непрерывно: сделаешь одно открытие - возникают новые ”почему”, “кто”, “откуда”.

Путь познания истории берет свое начало еще с тех времен, когда человек делает первые осмысленные шаги по жизни, с удивлением разглядывает окружающий мир, постигает азы науки. Надо ли говорить, что и мы, 12-15-летние ученики Чернооковской семилетки не были исключением. Нас живо интересовало, откуда род наш идет, почему мы так зовемся? Разговоры на эти темы, а то и жаркие споры нередко заканчивались безрезультатно - не хватало знаний, достоверных фактов.

Теплым июньским утром четверка брахловских школяров, собравшись вместе у сельсовета, взяли курс на запад, в районный центр Климово на олимпиаду учащихся. Солнце только взошло, и в его лучах придорожная трава играла, переливалась мириадом бусинок утренней росы. Она приятно холодила босые ноги, оставляла за ними темно-зеленый след.

Из прибрежной низины, в которой располагалось село, поднялись на неоглядное, ровное поле, протянувшееся до самого горизонта. Зашагали по запущенному, еле угадываемому на местности шляху, проложенному, как говорит одна из легенд, еще при Екатерине II, по ее повелению.

Вдали, справа и слева от дороги, на фоне синего, безоблачного неба темными пятнами виднелись невысокие, поросшие кустарником курганы. Таинством своего происхождения они и раньше будоражили наше воображение. Зашел о них разговор и сейчас. Начал Артем Кузоро:

- Подошел я один раз к такому кургану, а там свежая ямка. Копався хтось...

-Клад шукав? - засмеялся Руденок.

-Клад не клад, а вот узнать, что там в середке, хотелось бы.

-Дык возьми лапату, и узнавай.

-Это хто ж ему разрешить? - вступил в разговор Бегунов - Кали кажный начне раскопки делать, дык што тада получицца. Может эти курганы якую-небудь государственную тайну хавають.

-Да ну, што ты, якую еще там государственную тайну, - не унимался Кузоро. - Я гдесь читав, што игде-то тут, у сорока верстах от Стародуба, было сражение шведов с царскими войсками. Это когда Карл Двенадцатый на Полтаву шел. Много тогда шведов полегло.

- А может это хазары или половцы своих одноплеменников хоронили. Они тоже сюда с мечом и арканом приходили за добычей, - высказал я предположение.

Артем согласился:

-А что, может и они. Вот бы и узнать это. Интересно ведь?

-Интересно, интересно, проворчал Бегунов. - Мало ли что интересно. Вон, до какой глубины докапався, а ты ближей подивись. Скажи мне, почему твоя фамилия “Кузоро”?

-Наверно, так майго якого-нибудь прапрадеда дражнили. Прозвище у него такое было, потом оно фамилией стало.

-А дражнили так почему?

-Не знаю, - сдался Артем.

Слушал я спор товарищей, и вспомнил историю, которую мне когда-то рассказывал мой бывалый дед Нестор. Касалось она происхождения прозвища одного нашего односельчанина.

-Вы знаете, что на той половине Брахлова живет Чумак. Все его так зовут, хотя это не фамилия, а прозвище. И дети его Чумаки, и внуки тоже. А почему так зовутся? Чумаками в стародавние времена звали тех, кто на подводе ездил в Крым за солью. Этим когда-то и тот старый Чумак занимался.” Вот запрег он своих волов, - рассказывал дед Нестор, - наложил полный воз веников, и поехал”...

-Чего-чего, веников? - расхохотался Руденок - Сдурев ен, чи што?

-Ничего смешного. Там же на юге, лесов мало, а березок наших и совсем нет. Где же розги для веников взять? А чумак этот самый человек головастый был, чтоб с пустым возом не ехать, вот он и навязал веников. Только не повезло ему. Волы-то тихо ходят, а дорога до Крыма далека. Пока туда доплелись, веники-то все и осыпались. Шибко горевал той чумак.

А еще про чумака я вот еще что в одной книжке вычитал. Приехал это он на своих волах в Крым, к морю, где из морской воды соль вываривают. Да застрял со своей колымагой в топком болоте. Целый день в грязи этой толкся, телегу вытягивал. Из сил выбился, решил до утра подождать. Лег на воз и уснул. А надо сказать, что он ревматизмом мучился, ноги сильно болели. Поутру проснулся - боли в ногах, как рукой сняло. Обрадовался мужик. Быстро вытащил воз, домой вернулся без ревматизма. Про его чудотворное излечение далеко вокруг слух прошел. Теперь в те места отовсюду ездят грязью лечиться. Вот как!

В разговорах мы и не заметили, как отшагали 15 километров. Вот уже и деревушка Могилевцы, а там рукой подать - Климово

Глава 3. Сеяли доброе, вечное.

В 1985 году в Черноокове торжественно отмечали 100-летие школы. К этой знаменательной дате заботами энтузиастов-педагогов, прежде всего директора школы заслуженного учителя РСФСР Александра Петровича Приходько и других педагогов был оборудован школьный музей и выпущен 500-экземплярным тиражом буклет. На стендах музея и в буклете - поименно те, кто в разные годы вековой истории школы работал преподавателями, сеял доброе, вечное в души и сердца молодой поросли. Их помнят благодарные питомцы.

В списке 72 фамилии. Нахожу хорошо знакомые нам, учащимся первого выпуска Чернооковской семилетки. И сквозь дымку шестидесятилетней давности, через годы и расстояния проступают, как на фотопленке, образы тогда еще в сущности молодых, двадцатипяти-тридцатидвухлетних наставников, учивших нас уму-разуму. Благодарная память воскрешает их внешний облик, рисует картины далекого прошлого.

О первой встрече с директором, Виктором Васильевичем Репковым, я уже писал. Это был среднего роста, светловолосый молодой человек (ему тогда едва перевалило за тридцать). Пробор посреди головы делил пополам его льняные волосы, пряди которых то и дело спадали на лоб, и ему приходилось привычным взмахом руки отбрасывать их назад. Его серые глаза смотрели так, словно хотели сказать: “Может, вам что-то не нравится в моих действиях, но вы меня простите - так надо”. Для директорства ему явно не хватало солидности, начальственного голоса, а может, и необходимой строгости. Во всяком случае властной руки директора мы не чувствовали, да и не печалились по этому поводу, скорее- наоборот: были довольны его покладистостью. И если проявляли старание в изучении истории, обществоведения - предметов, которые вел Виктор Васильевич, то делали это не за страх, а за совесть.

Прямой противоположностью ему был завуч, Максим Яковлевич Самусев. Появился он у нас где-то на втором году обучения нашего класса и сразу “ застолбил” за собою репутацию строгого, не терпящего ни малейшего послабления учителя. Способствовал тому и его внешний вид: вытянутое худощавое лицо, длинный мясистый, заостренный книзу нос, тяжелый, проникающий взгляд темных, кажется, никогда не улыбающихся глаз. Кто-то дал ему прозвище “Максим, что ли”, да так оно к нему и прикипело. “Тебя сегодня “Максим что ли “ спрашивал”, “Ну, попадешься ты “Максиму что ли”...

Свои иксы, игреки, уравнения он знал досконально, того же требовал и от нас, школяров. В выражениях не стеснялся. Как-то, поставив Николаю Поповскому жирную двойку за нерешенную задачу, и, бросив на того удивленный взгляд, спросил:

- Ты чего смеешься, болван?

Поповский, между тем, и не думал смеяться- ему впору заплакать. А все дело в “конституции” его лица: губы плохо прикрывали выступавшие изо рта зубы, и создавалось впечатление, что он улыбается.

Вспоминает и Николай Шевцов, как на одном из уроков оценил “Максим что-ли” его чувство товарищества. Отвечал урок Волков, а Шевцов возьми, да и подскажи ему. Мало того, что проявил неуместную взаимовыручку, но еще и подсказал невпопад. Тут же по нему прошлась обжигающая плеть преподавателя:

- Услужливый дурак опаснее врага.

Большим уважением пользовался у нас преподаватель русского языка и литературы Иван Петрович Сквазников. Я и сейчас вижу его сидящим за маленьким столом перед партами и негромким голосом, читающим “ Мертвые души” Гоголя. Его тонкий нос с горбинкой постоянно хлюпал. Казалось, у него никогда не проходит насморк - ни в зимнюю стужу, ни в весеннюю теплынь. Приходилось то и дело доставать платок - и это досаждало ему.

Он любил свой предмет- литературу, знал его и нам прививал любовь к художественному слову.

Но об этом у меня будет возможность рассказать в дальнейшем. Здесь только скажу, как трагически закончилась его жизнь. Мобилизованный в армию, он, как свидетельствует “Книга памяти” Брянской области, погиб на фронте в самом начале войны, 27 июня 1941 года, будучи сержантом. К сожалению каких-то подробностей, о его последних днях жизни узнать не удалось.

В годы Великой Отечественной войны сложил голову в боях за Родину и другой наш наставник-учитель химии и биологии Иван Гаврилович Данилевич. Производил он впечатление этакого рубахи-парня, открытого для общения, доброжелательного, заряжающего и других неуемной энергией. За простоту, хорошее знание предмета, душевное отношение платили и ему ученики взаимной любовью.

Учителем пения был... председатель сельского совета Сырокваша. Личность примечательная. Мужчина лет сорока, среднего роста, плотного телосложения, с грубо вырубленными чертами лица и натруженными, мозолистыми руками, он походил на дирижера так же, как канцелярские счеты на электронный калькулятор. Когда однажды Репков пожаловался ему, главе местной власти, на трудности с поиском преподавателя пения, тот сразу обрадовал директора школы:

-А что тут трудного? Я буду у вас преподавать.

Сырокваша в гражданскую служил в кавалерии, был эскадронным запевалой, знал немало разных, особенно строевых, военных песен, и на этом основании считал, что вполне может обучать пению школяров. В таинства музыкальной грамоты он посвящен не был, о нотах имел лишь общее представление. Не было на уроках, конечно, и музыкального сопровождения. Единственным “инструментом “ был камертон, с которым учитель расхаживал по классу, временами позванивал им, то ли, чтобы показать звучание нот, то ли, чтобы призвать к тишине расшумевшихся учеников.

Обучение пению Сырокваша начал с проверки слуха учащихся. Дошла очередь до Цыганка.

-Ну, давай пропой: до-ре-ми-фа-а-а! - предложил учитель.

Цыганок набрал побольше воздуха и громко, что есть мочи, издал такую “руладу”, что сразу вспомнились слова басни Крылова “Ворона каркнула во все воронье горло”. Учитель заткнул уши, потом, словно подбитая птица крыльями, замахал руками:

-Постой, постой! Прекрати! - И подумав немного, сказал: - Ты вот что: на уроках пения садись на последнюю парту. Будешь только рот раскрывать, а голоса не подавай. А то ты нам всю обедню испортишь, Шаляпин.

Сырокваша был неутомимый энтузиаст. При всей своей председательской занятости, он не только находил время вести уроки в школе, но и взялся руководить хоровым кружком, регулярно проводить спевки. На одной такой репетиции, куда меня чуть ли не силой затащил мой приятель Иван Иванович Рублев, участвовал и я. Разучивали песни про Красную Армию, которая “от тайги до британских морей всех сильней”. Выстроившись полукругом перед дирижером, энергично размахивающим неизменным камертоном, мы нестройными голосами пели:

Мы кра-сные ка-ва-ле-рис-ты и про нас

Былинники речистые ведут рассказ:

О том, как в ночи ясные,

О том, как в дни ненастные

Мы смело, мы гордо в бой идем.

Веди ж, Буденный, нас смелее в бой!

Пусть гром гремит,

Пускай пожар кругом, пожар кругом.

Мы беззаветные герои все,

И вся-то наша жизнь:

Борьба, борьба!

Больше на занятия кружка я не пошел. Причина прозаическая. Я страшно стеснялся своего роста, и маячить в строю хористов для меня было нестерпимой мукой.

Но продолжим рассказ об учителях.

Уроки немецкого языка вела Ефросинья Евлампиевна Репкова, жена директора. Откровенно говоря, всерьез мы ее не воспринимали. Уж больно молодо она выглядела. Небольшого роста, болокурая, не вполне избавившаяся от детской застенчивости, она и по возрасту была лишь на каких-нибудь пять-шесть лет старше наших великорослых учеников. Утверждать, что благодаря ее стараниям мы далеко продвинулись в изучении “дойче шпрахе”, было бы большой натяжкой.

Судьба подарила мне счастливую возможность встретиться с Ефросиньей Евлампиевной по прошествии пяти десятков лет. На тенистой улице Климова нашел нужный дом. Одноэтажный, деревянный, обшитый почерневшими от времени досками. Дернул за щеколду калитки, и что-то знакомое тусклым светом вспыхнуло в воображении. Да, здесь я уже был, в далеком тридцать втором году. Узкая дорожка к дому, скрипучие ступеньки крыльца, заставленные домашней утварью сени... Все, как тогда. Только теперь меня в комнате встретил не Виктор Васильевич, а седовласая старушка. Она сидела на стуле и перебирала в корзине яблоки. Обернулась на стук, подняла глаза на вошедшего.

- Можно к вам? Здравствуйте.

- Здравствуйте, - настороженно ответила хозяйка.

- Если не ошибаюсь, Ефросинья Евлампиевна?

- А вы кто? - в свою очередь поинтересовалась она.

Я назвал свою фамилию.

- О, милый человек, -обрадовалась старушка. - То-то я смотрю - вроде бы знакомый. А вот фамилию вашу хорошо помню, хотя прошло так много лет.

- Да, целых полвека.

Не стал я гневить Бога и заявлять, что и мне лицо Ефросиньи Евлапиевны показалось “вроде бы знакомым”. Передо мной сидел совершенно другой человек. Согбенная фигура, пряди седых волос обрамляют изрезанное глубокими морщинами лицо, выцветшие глаза. А когда она, решив показать сохранившуюся у нее фотографию нашего первого выпуска, направилась к комоду, я и совсем был до крайности опечален - передвигалась она по комнате с помощью табуретки.

- Вот ноги совсем не слушаются,- смущенно говорила она, низко согнувшись, двигая впереди себя табуретку.

Всласть поиздевалась судьба над милой Ефросиньей Евлампиевной, полной мерой отвела на ее долю тяжких испытаний. Война застала чету Репковых в Черноокове. С объявлением мобилизации повестку получил и Виктор Васильевич. Трогательно распрощался с молодой женой, а через пять дней вернулся обратно. Немцы уже заняли Климово и команда новобранцев, куда входил и рядовой Репков, получила приказание двигаться в Стародуб, чтобы там влиться в состав воинской части. Но попали к немцам в окружение, до места назначения так и не дошли.

Как жили в черные два года фашистской оккупации, через какие испытания прошли - это долгая повесть.

-Через несколько дней после прихода Красной Армии, - рассказывала Ефросинья Евлампиевна, - Виктора Васильевича призвали на службу. Сразу же он попал в тяжелые бои где-то под Гомелем. И пропал без вести. Никаких сообщений о его гибели мы с дочерью не получили. До сих пор не можем пережить это тяжелое горе.

Вот такая встреча. Было это в1984 году. А спустя два года Ефросиньи Евлампиевны не стало.

Среди преподавателей, обучавших учащихся первого выпуска Чернооковской семилетки, был еще один - наставник от Бога, воспитатель в полном смысле этого слова - Василий Маркович Капацкий. Он слишком многое значил в моей жизни. И о нем особый разговор.

Глава 4. Москва слезам не верит.

В классе стоял невооброзимый гвалт. Все двадцать школяров словно с цепи сорвались: вскочили с мест, с горящими глазами, полными трепетных надежд и сокровенных желаний, тянутся руками в сторону стоящего впереди, у классной доски, преподавателя и орут, стараясь перекричать друг-друга.

- Дайте мне!

- Мне дайте, Василий Маркович!

- Мне! Мне!

- Нам на двоих дайте!

- А почему им? Я раньше попросил!

Василий Маркович, хмуря брови, взмахнул книгой.

- Тише! Тише, я говорю. Успокойтесь. Я же не Господь-бог. Это Иисус Христос пятью хлебами и двумя рыбами более пяти тысяч человек накормил. А мне как одну книгу разделить на всех вас?

Вы же знаете, учебники у нас - проблема. Единственный с горем пополам достал. Больше нет.

Класс постепенно утихомирился. И впрямь, чего уж там надрываться, нас ведь вон сколько.

- Но ничего, не горюйте, - успокоил преподаватель. - Я скоро поеду в Москву, привезу оттуда учебников, наглядных пособий.

“ Поеду в Москву” ... Слова эти засели в память. Словно озарение какое-то нашло. Ярким фантастическим светом вспыхнула картина: кремлевские башни, Красная площадь, мавзолей... Вот бы! ...

Радужная мечта побывать в столице гвоздем засела в сознании, и ничем ее оттуда не вытянешь.

Ходил, и об этом только и думал. Выбрав удобный момент, подошел к Василию Марковичу.

- Возьмите меня с собой.

- Ну что ж, - ни минуты не раздумывая, сказал учитель, - поедем.

Знал бы дорогой Василий Маркович, с каким настырным компаньоном связывается, поостерегся бы давать согласие. Ведь как там ни говори, а мое участие в поездке - не помощь, а очень даже хлопотная обуза. Но добро получено. Я был на седьмом небе. До предстоящего отъезда считал дни и часы. Когда же наступил назначенный день и я, положив в сумку сваренную матерью курицу, а в карман - немного денег на дорогу, пришел в Чернооково, моего спутника уже не было- ушел на станцию. Так что, отступать? Не на того напали! И я зашагал по прихваченной ноябрьским морозцем дороге направлением на Климово.

Добрался туда уже затемно. На дальней улице нашел дом Репковых и, открыв дверь, предстал пред удивленные очи Василия Марковича, ожидавшего там времени отправления поезда. Он развел руками и второй раз произнес те же слова:

- Ну что ж поедем.

Москва встретила нас серым, пасмурным небом, нависшим над громадьем домов, какофонией автомобильных гудков, не смолкавших ни днем, ни ночью, и ледяным равнодушием, полнейшим безучастием москвичей к приезжему человеку.

Василий Маркович устроил меня на ночлег где-то на окраине города, у своих знакомых. Просторная, богато обставленная квартира оглушала своим безмолвием. Нет, люди в ней жили, но голосов их я не слышал, во всяком случае - обращенных ко мне. Кто я? Как меня величают, из каких таких краев прибыл в первопрестольную, как там деревня-матушка поживает, надолго ли у мужиков терпения хватит за трудодни - пустышки город кормить - никого это не интересовало. Хозяева квартиры на меня смотрели и в упор не видели, словно я что-то аморфное, бесплотное, сквозь которое взгляд проходит, как свет лампы сквозь комнатный воздух. А я время от времени робкими шагами заходил в полутемный уголок кухни, где у меня стояла сумка с продуктами, отламывал кусок курицы, торопясь, съедал ее и снова уходил на улицу. Прохаживался возле дома, часами стоял у замызганного, местами выщербленного железобетонного парапета набережной, обрамлявшего дурно пахнущую от фабричных стоков речку Яузу.

Вечером, когда набережную окутали густые сумерки, где-то там на торчащий из скопления домов башне желтым огнем зажглись “X” и “V”. Видел я их на следующий день и в центре Москвы, куда мы с Василием Марковичем пришли, чтобы сделать покупки и поближе познакомиться с городом. Цифры - я это знал- напоминали о только что прошедшем празднике-пятнадцатой годовщине Октября.

Прошлись по книжным магазинам на Кузнецком мосту, а там рядом и Красная площадь.

Сколько я читал о ней! И вот она передо мною. Над зубчатой Кремлевской стеной высятся остроконечные башни. У стены - ступенчатое сооружение - Мавзолей Ленина. Брусчатка площади, покрытая легкой изморозью, тускло поблескивает в лучах скупого ноябрьского солнца. Поражали огромные размеры площади. И это, видно, потому она казалась такой большой, что была пустынной. Милиционеры останавливали прохожих:

- Туда нельзя.

Но люди не расходились, чего-то ждали.

И тут я увидел, как из Спасских ворот показалась открытая машина и неширокая змейка людей. Змейка росла, вытягиваясь в длину, круто изгибалась в сторону Исторического музея. Люди несли венки, много венков. В толпе тихо переговаривались.

- Алилуеву хоронят.

- А кто это?

- Жена Сталина.

Кто такой Сталин, я тогда уже знал. Не знал только, как, впрочем, и вся страна, обстоятельства смерти Надежды Сергеевны Аллилуевой, покончившей жизнь самоубийством. Тайна раскрылась через много-много лет.

Заветной целью моей поездки в Москву было посещение редакции “ Пионерской правды”. Едва ли не самый плодовитой деткор этой газеты, я буквально засыпал редакцию своими письмами, заметками, стихами. Не было, кажется, таких событий в жизни школы, да и во всей округе, о чем бы ни считал корреспондентским долгом проинформировать редакцию. А когда в газете одна за другой появились две мои крохотные заметки, у меня голова пошла кругом. От счастья. От свалившейся на меня всесоюзной известности. Теперь меня знают не только заштатном селе Брахлове, а и в столице белокаменной, в аулах Казахстана и даже на краю света - на Камчатке. А уж в редакции - личность, конечно, известная, мэтр журналистики! Вот только мало печатают. Шлешь-шлешь письма, а они, как в черную дыру проваливаются. До слез обидно.

С такими мыслями я, не без труда разыскал где-то на Новой площади пристанище” Пионерской правды”, переступил порог редакции. В небольшой комнате за письменным столом, заваленным бумагами, сидела русоголовая, подстриженная” под мальчика” девица в очках и, близоруко щурясь, что-то читала.

- Я к вам. Можно?

Девица мельком взглянула на меня и, снова уткнувшись в бумагу, спросила:

- Вы что хотели?

- Приехал вот в Москву. Из Западной области я. Да вы меня знаете, по письмам. Теперь хочу лично познакомиться...

- Звать-то вас как?

- Шура я. Это так друзья зовут и дома тоже... а вообще-то я Александр.

- Фамилия, я спрашиваю, ваша какая?

Я назвал.

- Что-то не припоминаю, - облила меня русоголовая ушатом холодной воды.

Дверь отворилась, быстрым шагом вошел молодой смуглолицый человек, отдал хозяйке кабинета какие-то бумаги и хотел было уходить. Она его остановила:

- Паша, вот деткор приехал из Западной области, поговори с ним.

- Пошли со мной, - пригласил чернявый.

Когда мы зашли к нему в комнату, он усадил меня на диван и тепло улыбаясь, предложил:

- Давай знакомиться. Павел Трояновский. А тебя как величать?

Фамилию мою, говорит, встречал, а вот заметок моих не помнит. Глядя на мое враз потухшее, обескураженное лицо, он успокоил:

- Да ты не расстраивайся. Знаешь, сколько нам пишут? Сотни тысяч.

- А наша школа во всей стране одна, - стоял я на своем. - У нас и директор, хоть и молодой - ну, как родной отец, он всех любит и его тоже. Участок у нас школьный образцовый. У других сорняками заросли, а у нас чистенький. Ухаживаем. Стенгазету нашу называют: настоящий боец за знание. А на районной олимпиаде сколько наших учеников призы получили - восемь!

- Это, конечно, хорошо, - не переставая улыбаться, говорил Трояновский. - Только ведь страна огромная и деткоров у “Пионерской правды” - целая армия. Представляешь, армия! Так что не плачь от того, что мало печатают.

Нет, не дошли мои переживания до редакторов “Пионерки”. Не верит Москва слезам, не верит.

Спустя 15 лет, в 1947 году, я вновь встретился с Трояновским. В Куйбышеве, в небольшом приволжском ресторанчике мы сидели с ним, потягивали янтарное жигулевское пиво и вели неторопливый разговор о делах тогдашних и событиях прошедших. Трояновский в годы только - что отгремевшей Великой Отечественной был довольно известным военным корреспондентом, его репортажи, очерки часто печатались в “Красной звезде”. После войны побывал на Нюрнбергском процессе, где судили фашистских главарей, объездил другие страны Европы. У меня тоже к тому времени за плечами был десятилетний стаж военного журналиста.

- А я ведь встречался с вами, - говорю, - 1932 году. В “Пионерской правде”. Плакался, что печатаете мало меня.

- Постой, постой, - вспыхнули искорки в глазах Павла. Он неотрывно смотрел на меня. - Да я ведь помню ту встречу. Угловатый такой деревенский парень. В сапогах, в картузе, в старом, матерчатом пальто. Ну да, конечно, Шура из Западной области.

- Точно, - рассмеялся я.

...Три дня мы с Василием Марковичем провели в Москве. Полный незабываемых впечатлений возвращался я домой. В Климово поезд пришел ночью. Не стали ждать утра. Сразу же, прихватив связки книг - Василий Маркович побольше, я поменьше - отправились в путь.

Ночь была лунная. Небольшой морозец пощипывал уши. Шаги гулко отдавались в ночной тиши. Над лесом, над уходящей вдаль дорогой висел выщербленный, источающий холодный серебристый свет пятиалтынный. Идти было легко и радостно.

Глава 5. В пургу

Ой, коротки зимние дни, обрубки какие-то. Не успеет блеклое, выстуженное морозом солнце подняться на высоту стоящего у старой школы вяза, как снова поспешно начинает по наклонной катиться вниз, к недалекому горизонту. Глядишь, дымчатая пелена начинает обволакивать все вокруг: дома, отдельно стоящие деревья сливаются в одну темную, зубчатую полоску, а затем и вовсе растворяются в тягучей серой мгле, как соль, опущенная в воду. А если к тому же разгуляется непогода, небо заволокут тяжелые, достающие едва ли не самой земли тучи, да ветер закуролесит снежной заметью, - тогда и совсем день прямиком переходит в ночь.

Темное окно канцелярии, где мы сидим с Цыганком вот уже не первый час, священнодействуя над выпуском очередного номера школьной стенгазеты, тихо позвякивало от порывов ветра, слышалась еле уловимая дробь бьющейся о стекло снежной крупы. Висевшие на стене ходики с роскошным, многоцветным петухом на циферблате натикали ”6”, когда я заторопился уходить.

- На дворе, кажись, пурга начинается, - сказал Саша. - Может, тут переночуешь?

- Да ты что, меня ж дома ждуть.

- Ну, гляди.

Вышел на улицу, поглубже нахлобучил овчинную с желтыми пролысинами шапку, и торопко зашагал домой. Пока шел селом, начинавшаяся пурга не очень давала себя знать: лишь изредка порывы ветра бросали в лицо пригоршни мелкой снежной крупы, да легонько поскрипывали стылые, обнаженные ветви деревьев возле выстроившихся вдоль улицы заснеженных хат. На выходе из села дорога раздвоилась. И хоть на развилке не было сказочного камня с предупреждением ”Пойдешь направо...” , “ Пойдешь налево...”, я и так превосходно знал, что та дорога, что сворачивает вправо проложенная еще пращурами под уложистым косогором и обсаженная ветлами, многие из которых от старости одряхлели, поизломались, вела в соседний Брахлов обходным путем, другая же, да, собственно, и не дорога , а тропа, шла к селу прямиком через болото, сейчас скованное льдом, занесенное снегом, а летом изрезанное ручьями, рытвинами да вздрагивающими под ногами трясинами. Мы, четверка брахловских школяров, предпочитали именно этот путь - он был чуть не в два раза корче. На него, не раздумывая, свернул и на этот раз.

Идти было все труднее. Ветер усиливался, и уже не мягкими толчками сбивал ритм движения, а какой-то невидимой силой пружинисто упирался в грудь, опоясывал всю фигуру, яростно трепал полы пальто, мокрым снегом слепил глаза.

Тропа все дальше и дальше уводила от дальних домов улицы. Некоторое время, оглядываясь, я еще видел, как оттуда мне моргают желто-блеклые огоньки окон, но потом и они исчезли, растаяли в серой мгле.

Дорожка еле просматривалась. Шел ощупью, ногами проверяя твердость, “нахоженность” снега, а скорее вела меня просто интуиция, как ведет она в полной темноте коня, каким-то своим лошадиным чувством определяющего верное направление к дому. Бессчетное число раз ходил я по этой тропе - в осеннюю хлябь и в такую вот вьюжную пору, летним утром по серебристой росе и в опустившиеся на землю тихие, ультрамариновые сумерки. Так что ничего удивительного - ноги сами знали куда двигаться.

С трудом отмеривая шаг за шагом, протирая слезившиеся от таявшего снега глаза, я все чаще с надеждой поглядывал вдаль: не покажутся ли там огоньки Брахлова? Огней не было. И вдруг сквозь прерывистый посвист вьюги до моего слуха донесся еле уловимый, протяжный не то вой, не то стон - будто ветер завывает в печной трубе:

- У-у-у-у-о-и-и!

На высокой, “жалобной” ноте звук обрывался.

Почудилось? Нет, звук повторился, потом с интервалом - еще и еще. Сразу же воображение нарисовало матерого, со страшным оскалом волка, вышедшего в столь подходящий для него час на охоту. Я остановился, перевел дыхание. Где-то там впереди, откуда неслись всполошившие меня звуки, в снежном мареве зеленой искоркой мелькнул огонек. Погас. Через минуту зажегся снова. К нему приблизилась другая, искрящаяся холодным светом точка. Замерли. Судорожно билась мысль: ”О, да там не один. Ждут”.

Дрожь забралась под рубашку, спустилась к ногам. Вот, оказывается, почему люди говорят: душа ушла в пятки. Меня охватил такой страх, какой я испытывал, кажется, второй раз в жизни. Впервые это случилось в раннем детстве, когда мне было лет 7-8.

В жаркий летний день разразилась небывалая гроза. Тяжелые тучи затмили свет, на землю хлынул настоящий водный поток. Беспрерывные ослепительные вспышки молний сопровождались мощными раскатами грома и таким оглушительным треском, будто на корню ломались вековые деревья. Деревья и впрямь гнулись так, что, казалось сатанинская исполинская сила вот-вот вырвет их с корнем и разнесет по окрестности вместе с крышей хаты, вместе с домашним скарбом, вместе со мною... Я бегал по комнате, не находя себе место, и ... вспоминал не очень хорошо выученную в свое время молитву, сбивчиво, невпопад повторял ее слова, обращая к Богу слезную просьбу спасти наш дом, уберечь от опасности.

Реальная опасность грозила мне и в этот раз: встреча с голодным волком не сулила ничего хорошего. Чтобы не искушать судьбу, свернул с тропы влево. Перехитрю изголодавшихся хищников: они там, на дороге, поджидают меня, а я их сторонкой обойду. Шел, проваливаясь в снег, спотыкаясь о кочки. Спина, чувствовал, покрылась испариной, в раструб сапог набрался снег, но я не сбавлял шага. Издалека все так же временами неслось размытое вьюгой:

- У-у-о-у-о-и-и!

И трудно было понять: то ли волки следуют за мной, то ли попутный ветер далеко окрест разносит звуки.

Остановился только, когда увидел перед собою заросли камыша. Присмотрелся: берег реки, а за нею темнеют бесформенные нагромождения. Не сразу сообразил, что это крайние дома Шамовки. Значит, надо поворачивать вправо.

Падал, поднимался и снова шел, шел, не останавливаясь. Снежные вихри все так же били в лицо, задували за шиворот, в рукава, мерзли ноги от набившегося в сапоги снега.

Неожиданно забрел в какие-то заросли кустарника. А это еще что? Куда я попал? Где дорога на Брахлов? Но кто мне ответит на эти вопросы. Снова свернул вправо и оказался один на один в леденящих объятьях беснующейся вьюги. Волчьих завываний уже не слышно, но страх меня не покидал. Как-то сами по себе вспомнились слова известной народной песни:

А во той степи

Замерзал ямщик...

Воображение рисовало картину, одна мрачней другой. Следуя внутренней логике, представил себе ужас почтового служащего, увидевшего в поле свою любимую, о чем рассказывалось в другой песне.

Под снегом-то, братцы, лежала она,

Закрылися карие очи...

Налейте, налейте скорее вина -

Рассказывать больше нет мочи.

Прокладывая путь в снежной целине я все шел и шел, теперь уже без всякого разбора, куда выведут ноги. Мелькнувшая в сознании мысль становилась все уверенней, наполняла меня невиданной силой, светилась огоньком надежды. “ Да что ж это я раскис? Выйду же куда-нибудь - не беспредельное это болото!”

Прошло еще не менее часа, пока я наконец-то добрался до околицы Брахлова. Правда, с другой стороны. Была уже ночь, когда я, донельзя уставший, но бесконечно радостный, переступил порог родной хаты. Обернувшись на стук, мать бросилась мне навстречу. По выражению ее глаз, дрогнувшему, умиротворенному голосу, было видно, какой неимоверной тяжести груз свалился с ее плеч.

- Да йдеж ты, быв?

- В школе, где же мне еще быть.

Я снял тяжелое, задубевшее от таявшего снега пальто, разулся и почувствовал, какая несказанная благодать обволакивает всего меня. Тепло отчего дома.

Глава 6. Бегунов

Мы с ним жили на одной улице, протянувшейся на добрый километр вдоль прибрежного луга и носившей довольно распространенное название Слобода. Была она односторонней, всеми своими тесовыми воротами, светлыми парадными окнами, обрамленными резными, расписными наличниками, она смотрела в сторону реки, фиолетовой лентой, поблескивавшей невдалеке.

Жил Василий в самом конце улицы, и по утрам, направляясь в школу, заходил к нам во двор, обращался ко мне, уже поджидавшему его в полном снаряжении, с неизменным “Ну, пошли”. А после занятий вместе же возвращались домой. И так каждый день. Если, конечно, накануне между нами не пробегала черная кошка. А такое иногда случалось.

Хотя, делить, собственно, нам было нечего. Один и тот же возраст, одинаковые семьи, (отец, мать и один брат), середняцкий достаток у него и меня. Как-то мы даже спали на одной кровати, правда, только две ночи. Было это в первую нашу шэкаэмовскую зиму. Морозы стояли лютые, а тут еще метели, пурга. Наши отцы, опасаясь, как бы нас с Васей не постигла судьба безвестного ямщика, замерзшего в той степи, обратились за содействием к местным властям, а те, в свою очередь – к чернооковским. И вышел в духе лучших времен военного коммунизма декрет сельского совета: определить на постой двух школяров в дом крестьянина Рубцова.

У хозяина дома, естественно, согласия не спросили. А был он довольно зловредный старикашка. На селе его звали “Шост” - это потому, что у него на руке было шесть пальцев. Был он, вероятно, осколком некогда знатного рода, дальним потомком тех самых Рубцов, что когда-то владели не только Чернооковом, но и многими другими селениями округи. У Шоста богатства предков, конечно, не было, кроме добротного, о четырех комнатах дома в центре Черноокова, но кровной обиды на нынешнюю власть хватало с избытком. Ее он и обратил на нас, непрошеных квартирантов. Поселил в какой-то закуток темный - ни окна, ни стола, ни табуретки, только колченогий топчан, покрытый грязным одеялом. В печке шипели, потрескивая, сырые дрова, мерцающими вспышками освещали наше убогое жилище. Разложив тетради на топчане и согнувшись в три погибели, мы делали уроки.

Первым не выдержал Бегунов. Разуверившись в возможности записать в полутьме решение заданной на дом задачи, он простонал:

- И што ён загнав нас сюды, кулак несчастный!

Видать, классовое самосознание Бегунова было развито, что и повлияло впоследствии на выбор им профессии.

Мне же, кроме неудобства делать уроки, нестерпимую боль доставляла и другая причина. Внучка Шоста, голубоглазая Шура, училась с нами в одном классе. Поглядывал тайком на ее тонкую, гибкую фигурку. А уж поговорить с нею для меня было сплошным несчастьем - краска заливала лицо, речь становилась косноязычной. И вдруг я оказался в ее доме, да еще нежеланным гостем. Тут впору сквозь землю провалиться*

/ * Кто бы мог подумать, что именно Шура Рубцова положит начало печальному списку учеников первого выпуска Чернооковской ШКМ, ушедших в мир иной. После окончания школы она поступила в Суражский педагогический техникум, и там с нею случилась трагедия- утонула в реке/.

Короче, сбежали мы с Васей от Шоста. Лучше в тридцатиградусные морозы совершать рейсы Брахлов - Чернооково, чем жить под двойным гнетом.

Продираясь сквозь заросли минувших десятилетий, нет-нет, да и выберешься на поляну, освещенную солнцем. Остановишься, оглянешься вокруг и память нарисует, казалось бы, давно забытую картину.

Весна в разгаре. Берег реки. Мы с Бегуновым сидим на влажной траве, опустив ноги в воду. Круги от ног расходятся по водной глади. Разговор идет о большом белостенном доме, что возвышался за нами, на крутом берегу, возле моста. Зашел спор: чей дом?

Сколько я себя помню, тут всегда был клуб. Здесь мы, мальчишки, были свидетелями великого чуда - впервые слышали, как из небольшого деревянного ящика со стеклышком доносились далекие голоса, музыка. Здесь мы в библиотеке брали первые “прочетные” книжки, а на сцене с ужасом наблюдали, как злой белогвардеец вилами расковыривает сено, ищет спрятавшегося большевика - и верили, что все это происходит на самом деле.

Сейчас в доме шел большой ремонт - переделывали его под больницу. А раньше, до революции, рассказывали старики, в этом доме жил местный помещик. Но какой? Тут мнения наши с Василием разошлись.

- Лашкевич его звали, - утверждал Бегунов.

Я возражал:

- Да нет- Янжул. Бачив на цвинтаре камень, обтесанный лежит, а на нем написано: “Янжул”. А еще я у Циклинских на чердаке найшов якиесь старые бумаги: прошения там разные, расписки. В них тоже говорицца, что хозяином дома был Янжул.

- Ну, ты як следователь, - заметил Вася.

Помолчав немного, спросил:

- Чего это мы узялись докапываться, кто тут раньше жив?

- А вдруг вернуцце? - пошутил я - Приде и скаже: я хозяин.

Бегунов взболтнул ногой, распугав стайку мелких рыбешек, плававших у самого берега, и метнув взгляд в мою сторону, сказал:

-Ну, ты ето брось такие разговоры. Вернице... Да хто этим помещикам позволиць вертацца?

На этом наш спор и закончился. Хотя, в сущности его, и не было.

Все глубже и глубже забираюсь в лесную чащобу. С трудом выбрался еще на одну поляну. Впрочем, никакая она не лесная прогалина, а фабричный двор, заваленный березовыми бревнами, большими фанерными ящиками, беспорядочно разбросанными сломанными машинами. Сюда, в Новозыбков, на спичечную фабрику “Волна революции” наш школьный класс приехал на экскурсию. Во время осмотра одного из цехов Бегунова угораздило попасть ногой в чан с расплавленной коричневой массой, из которой образуются головки спичек, и сейчас он сидел на земле, палочкой старательно очищая ботинок.

- Ты зачем это? - на полном серьезе спрашивает Николай Ребенок.

- А что? - оглядывается Бегунов.

- Ты же теперь ногой можешь свет зажигать. Подойдет к тебе кто-нибудь с цигаркой: “Дай прикурить”. Ты ногою чирк - и пожалуйста.

- Тоже мне умник нашелся, - проворчал Бегунов.

У нас на селе Василия все звали Вокуневым, а его отца - Вокунем.

Не знаю уж, ему ли самому, Семену Бегунову, местные острословы приклеили это прозвище или перешло к нему по наследству, только внешне на речного хищника он мало был похож - поджарый, узкое, заросшее жесткой щетиной лицо, неторопливая походка. Хотя, как сказать, может, я его просто плохо знал. Народная молва промашек не делает, если уж приварит кличку, то словно родимое пятно во чреве матери - не зря и навечно.

В первый приезд домой из Ленинграда на летние каникулы повстречал на улице Вокуня. Подошел, поздоровался, спросил:

- Дядя Семен, а ваш Василь где сейчас?

- Не знаю, - последовал торопливый ответ.

- Как это? - не понял я.

- Дык вот и я дивуюсь: поехав ен в город и як в прорву трапив.

И так это он спокойно, заученно говорил о “ пропаже” сына, что и дурак мог догадаться: “ Врешь ты, дядя, как сивый мерин, знаешь ты где сын, да хитришь, тень на плетень наводишь”.

Правду я узнал десять лет спустя. Завесу таинственного исчезновения Василия Бегунова приоткрыл он сам.

Уже отгремела война. Летом сорок седьмого я с молодой женой приехал погостить в Брахлов. Не успел расспросить родителей, что нового на селе, как на пороге дома предстала хорошо знакомая фигура широко улыбающегося Василия Бегунова. Внешне за эти годы он мало изменился - те же стесанные щеки, настороженный взгляд, по-юношески угловатые плечи. Только вот в коротко остриженных волосах кое-где начала пробиваться ранняя седина. Пришел он не один - с женой, представительной дамой, выглядевшей старше своего мужа.

У жен нашлись свои разговоры, а мы с Васей, устроившись в саду под старой яблоней, пустили по течению челны воспоминаний. Вот тогда и рассказал он о себе, о прожитых годах. Рассказывал, может, не все, но и то, о чем он поведал, давало представление, как сложилась его жизнь.

После окончания семилетки он поступил на рабфак Новозыбковского пединститута, а затем перешел в закрытое училище (какое и где оно находится не уточнял). После” выполнял специальное задание”, а когда началась война - попал на фронт. Тут он уже не скрывал - “работал в органах”. Дослужился до майора, начальника отдела. А в конце войны его неожиданно уволили. Карьеру ему поломал младший брат Федор. Во время оккупации тот служил в полиции. А какое может быть доверие особисту, если у него такой брат?

Распрощался с армией. Куда теперь податься? Домой, конечно. Так он снова оказался в родных краях.

При возвращении случилось с ним трагикомическое происшествие. Из Австрии, где он заканчивал службу, привез Бегунов несколько ящиков с трофеями. На станции в Климове погрузил их в полуторку и только хотел было отправиться в путь, как, словно из-под земли, вырос давний знакомый, работавший в Брахлове избачом еще перед войной. Был он крепко навеселе, бросился к Бегунову в объятья.

- Вот хорошо-то, - тараторил он. - Подвези меня. Мне в Лобановку. А? Подвезешь?

- Садись в кузов, чего уж так, - согласился Бегунов.

Когда машина выехала из Климова и, подпрыгивая на ухабах, покатила по лесной дороге, избач торопливо постучал по тенту кабины.

- Чего тебе? - выглянув из дверцы, спросил Бегунов.

- Останови... Надо...

Спрыгнул на землю, пошатываясь, встал перед машиной и, достав из кармана пистолет, направил его на растерявшегося Бегунова.

- Ах, ты, мародер! Награбил трофеев, домой везешь! Вот я тебя сейчас пристрелю!

- Что ты, что ты? - замахал руками Бегунов, и не мог узнать своего голоса.

Пригнувшись, он выскочил из машины и, петляя между деревьями, бросился в лес. Прибежал в Климово, в райотдел милиции. Там два милиционера, прихватив с собою пострадавшего, на мотоцикле бросились на место происшествия. Каково же было удивление, когда их взору предстала такая картина. Машина с багажом в целости и невредимости стояла средь дороги, а под кузовом в прохладной тиши мирно похрапывал виновник “торжества”, избач. В общем, напугал “мародера”.

Чтобы закончить эту главу, сообщу, что Василий Бегунов после войны несколько лет учительствовал в Брахлове, а потом вместе с женой- в Лобановской школе. Умер он далеко не в преклонном возрасте от тяжелой болезни.

Глава 7. Потомок Цицерона

Серые, со свинцовым отливом тучи затянули небосвод. Сумеречное утро неохотно уступало место дню. Хотя часы уже показывали девять, в классе было темновато. Школяры шумно рассаживались по своим партам, трясли сумками, извлекая из них тетради, учебники, карандаши и ручки. Вошел Виктор Васильевич, привычным жестом отвел за ухо опустившуюся прядь волос, объявил:

- Занятий сегодня не будет. Пойдем на демонстрацию.

Сказал и ушел.

- Куды, ен гаворить? _ заморгал глазами Федор Руденок.

- Не чув, што ли - на демонстрацию, - отозвался Саша Цыганок.

- А што это? - не унимался Федор.

- Во темнота, сам убачишь.

Во дворе построились неровными рядами. Директор вынес из канцелярии красный флаг, подозвал к себе рослого Николая Ребенка.

- Держи. Ты у нас самый представительный. Будешь знаменосцем.

Когда к нашей жидкой колонне присоединились учителя, директор вышел вперед, встал рядом с сияющим от радости знаменосцем и махнул рукой:

- Пошли.

В центре села возле векового размашистого дуба, посаженного, видно, еще при Рубцах, стояла небольшая, человек в 70, толпа. Перед нею - сколоченный из свежих досок невысокий помост, опоясанный зыбкими перилами. По его лицевой стороне протянуто красное полотнище с большими белыми цифрами “ХIV” и словом “Октябрь”

На помост поднялось начальство, и с ним наш одноклассник Николай Волков, небольшого роста, крепенький паренек, пользовавшийся в классе уважением за свой доброжелательный характер, дружескую общительность.

- Дивись ты, у вожди записався, - усмехнулся Бегунов.

Стоявшие рядом ребята засмеялись. Но когда после короткой вступительной речи председателя сельского совета слово было предоставлено Николаю, и он своим бойким детским голосом стал говорить про Октябрьский праздник, иронические усмешки на лицах одноклассников сменились удивлением, сосредоточенным вниманием. Слушали молча, по -доброму завидовали его смелости, невесть откуда взявшейся эрудиции, не по возрасту отменному ораторскому мастерству молодого Цицерона.

- В октябре 1917 года, - звенел голос Волкова, - рабочие и крестьяне взяли власть в свои руки, прогнали помещиков и фабрикантов, стали хозяевами заводов и фабрик, поездов и пароходов. Теперь уже не только богатым можно учиться. Хочешь на инженера учись, хочешь - на доктора или там на самого наркома. Вот и у нас открылась шэкаэм. Мы обещаем вам, что будем хорошо учиться. А когда научимся, будем трудиться, чтобы и в нашем Черноокове было электричество, машины землю пахали.

Потом были еще выступавшие, поздравляли с праздником, про Октябрьскую революцию говорили, но мы никого с таким удивлением не слушали, как Волкова. Кто бы мог подумать: такой же как и все, деревенский хлопец, и в учебе не очень выделяется, а вот гляди, какой боевой, да и говорит складно.

- Трибун, - вспомнил Артем Кузоро где-то в книжке вычитанное красивое слово.

Будь сейчас, спустя 60 лет, Артем Кузоро живой, как бы он был приятно удивлен: брошенное тогда в шутку определение личностной сущности одноклассника оказалось не таким уж далеким от истины. Но это целая история, и о ней следует рассказать.

Прошло 15 лет. И каких лет! Бедная студенческая жизнь, война, послевоенная разруха, ударные пятилетки... И не было нашему поколению роздыху - все вперед да вперед.

На заснеженном перроне железнодорожной станции Клинцы трижды звякнул колокол. Вдоль состава, от первого вагона к хвосту, прокатился лязг буферных тарелок. Со скрипом, словно отрывая примерзшие к рельсам колеса, поезд медленно начал движение.

Цыганок и Шевцов еще в Черноокове договорились ехать вместе: одному, председательствовавшему в родном колхозе, надлежало прибыть в областной Брянск на очередное совещание, а другой из отпуска возвращался к себе в воинскую часть, где нес офицерскую службу. Миновав Клинцы, они собрались было прилечь до Брянска, как в их тускло освещенное купе шумно ввалился плотный, небольшого роста человек в пыжиковой шапке. Бросил на свободную полку небольшой чемоданчик, снял дубленку, и только тогда взглянул на сидевших у столика попутчиков.

- О, да тут свои! - обрадовался он. - Вот так встреча! Какими судьбами?

- А мы смотрим: узнаешь ли? - сказал Цыганок, пожимая руку вошедшему.

- Ну, а чего ж не узнать. Давно ли за одной партой сидели.

- Так-то оно так, - вступил в разговор Шевцов, - только ведь, говорят, ты теперь большой начальник. Городничий! В Красной Горе, небось, каждая собака знает.

- А всякие там Добчинские-Бобчинские, - добавил Цыганок, - за полверсты шапки снимают. “Дорогой ты наш Николай Егорович, какой вы мудрый руководитель, как мы вас любим”. Так что ничего удивительного - можно и зазнаться.

- Ну, ладно, ладно вам, фантазеры. Вы черт-те что навыдумываете.

Когда разобрались с вопросами, куда и зачем едут, да здоровы ли близкие, Волков предложил:

- Надо бы за встречу. Сам бог велел. Как думаете?

Голосующих “против” не оказалось. Волков достал из чемодана “злодейку с наклейкой”, принес от проводника стаканы. Шевцов украсил стол деликатесом - запеченным в духовке гусем. Это мать, провожая, передала невестке и внучке подарок. Пришлось поделиться - ради такого случая не жалко.

За теплой беседой незаметно бежит время. Из репродуктора, встроенного в стенку где-то под самым потолком вагона, доносилась тихая музыка.

- Сделай погромче, - попросил Волков Шевцова.

Купе заполнил удивительно приятный, хрустальный детский голос. Словно звонкий ручеек разливался он в воздухе, выводя мелодию хорошо знакомой неаполитанской песни песни “О, мое солнце!” Волков сидел, не двигаясь, а когда последний аккорд песни растворился в тишине, заговорил раздумчиво:

- Робертино Лоретти. Такой божественный голос.

- А ведь мальчонка, - поддержал Цыганок. -Лет двенадцать.

- Посмотреть на него лет так через пятнадцать, - заметил Шевцов. - Получится ли из него новый Карузо?

Волков покачал головой:

- Это совсем не обязательно. Сколько мы читали про разных там талантливых детей. Один в пять лет симфонию сочинил, другой картины рисует- загляденье. Но вот проходят годы, и не слышно что-то, чтобы из тех вундеркиндов новые Чайковские да Репины получились.

- Ну, не скажи, - хитро усмехнулся Цыганок. - Я, например, знаю одного. Он в детстве всех ораторским искусством удивлял. Большие надежды подавал. И оправдал!

Волков намек понял, но не согласился:

- Зря ты, Саша, зря, до Марка Туллия Цицерона мне далеко, да и до Керенского - тоже, говорят, неплохой оратор был. Хотя, если откровенно, трибуна для меня- место знакомое, чувствую там себя уверенно.

У Николая Волкова жизнь складывалась, в общем-то, благоприятно. После окончания Чернооковской ШКМ поехал в Москву, закончил ремесленное училище, работал на строительстве метро. Незадолго до войны призвали в армию. Направили в пограничные войска. Там и прошли для него все военные годы. Активно участвовал в общественной работе. По этой стезе решил пойти и после демобилизации. Начал с инструктора райкома партии. Заочно закончил Новозыбковский пединститут, исторический факультет. Побывал в различных ипостасях партийного функционера, директорствовал в совхозе, но звездным часом в своей биографии считал работу председателем Красногорского горисполкома. Мэр по-современному, а по “гоголевскому”- городничий.

Само положение обязывало его бывать на бесчисленных собраниях, совещаниях, конференциях и еще Бог знает каких форумах, держать речи перед различными аудиториями, общаться с людьми через стол президиума, кого-то убеждать, кому-то доказывать, какие-то “установки партии проводить в массы”.

-Когда я работал в райкоме, - вспоминал Волков, - редко какой день не выступал в организациях. На мелькомбинате отчетно-выборное собрание - иди, Волков, обеспечь чтобы избрали рекомендованного секретаря, прошел пленум ЦК - выступи с докладом о его решениях, школьники в поход по местам боевой славы собираются - как же не напутствовать их.

- Знакомая картина. - Это Шевцов, отрезав кусок от заметно уменьшающегося в размерах гуся, подал голос. - Я где-то читал про одного краснобая. Большой был специалист выступать на похоронах и поминках, сделал это своей профессией. Переходит с одних похорон на другие, и, узнав кое-что о покойном, толкает речь...

Волков быстрым движением отодвинул в сторону стакан с недопитой водкой. Не скрывая обиды, прервал Шевцова:

- Не туда загребаешь, Николай. Это что ж, выходит, я на речах зарабатывал, принципы свои коту под хвост?

- Может, и не под хвост, а демагогии, двуличия у партийных пропагандистов хватает. Говорит одно, а думает другое.

- Побыл бы ты в их шкуре, узнал бы, какой это нелегкий хлеб.

- А у кого легкий, - горячился Шевцов, - у меня? У него вот, затюканного председателя колхоза?

- Давайте не будем об этом, - остановил их Цыганок. - Не место, да и не время. Мы от интересной темы ушли. Так оправдываются ли задатки, которые проявились в детстве?

Подогретые разгоревшимся, было, спором, Волков и Шевцов не сразу переключились на новую волну. А когда беседа вновь вошла в спокойное русло, тема развития детских задатков так и не получила достаточного освещения. Сошлись на том, что есть у человека природные способности, как-то они дают знать о себе в раннем возрасте, а вот в дальнейшем все зависит от его настойчивости, целеустремленности, большого труда и той атмосферы, в какой идет процесс формирования личности.

- Давайте же скажем спасибо нашей школе, - выразил общее согласие Волков. - Конечно, всякое бывало, но в одном мы, по-моему, едины: в школе царило уважительное отношение к ученикам. Наставники, ну, может, не все, а большинство, смотрели на нас не как на деревянные чурки, которые надо обтесывать да обтесывать, а как на живое существо со своими особенностями, черточками. И исподволь помогали укрепляться в наших душах хорошему.

- Согласен с тобой, - поддержал Цыганок.

- Что это мы в психологию ударились, - вновь заговорил Волков, и потянулся к выключателю радио.

- Давайте послушаем. Может, нашенские передавать будут...

- Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех? Да? - подал голос Шевцов.

- Вот именно. Хорошо поет Робертино, а Русланова лучше.

Но репродуктор молчал. Поездной радист, видно, спать улегся.

-Ну, ничего, - сказал Волков. - Мы сами... Давайте тихонько... любимую.

И Волков запел вполголоса:

Валенки, валенки,

не подшиты, стареньки.

...Завершая рассказ о потомке Цицерона - нашем друге Николае Волкове, скажу, что он еще многие годы работал на ответственных должностях. В возрасте шестидесяти лет скончался.

Глава 8. Начинающий

В коридоре малиновой трелью залился звонок. В классе враз стало шумно. Преподаватель литературы Иван Петрович Сквазников встал из-за стола, сложил свои бумаги и закрепил достоверность прозвучавшего сигнала об окончании урока коротким словом:

- Перемена.

Все потянулись к выходу. Отыскав взглядом меня, Иван Петрович сказал:

- А ты останься.

“Провинился, значит”, - подумалось. Но когда подошел к учителю и с опаской посмотрел на него, - успокоился. Карие глаза Ивана Петровича светились теплой улыбкой.

- Прочитал сегодня стенгазету, над которой вы с Цыганком трудились, - начал он. - Там стихи есть. Это твои?

Кровь ударила мне в лицо. Господи, стихи заметил. Признаваться?

- Да ты не стесняйся, говори. Впрочем, я и сам знаю, что твои. Скажу тебе: мне они понравились. Как это ты там пишешь?

Мы учиться будем много,

Чтоб науки изучить.

И тогда свои дороги

Сможем мы легко пройтить.

- По форме, по художественному мастерству, - ты уж не обижайся- они слабые, далеки от совершенства. Но что подкупает? Искренность и то, что в них просматривается мысль. Для тебя учеба - не самоцель, не постылая обязанность, а жизненная необходимость, без которой нельзя легко пройти свою дорогу, прожить жизнь с пользой.

-Когда писал, я об этом не думал, - простодушно признался я .- Так само получилось.

- А если подумал бы, потрудился больше - и стихи бы получились получше, удобоваримее. Что это у тебя там за словечко “ пройтить”? Небось, первое, что попалось под рифму, тиснул?

- Нет, долго подбирал, да все- никак. А потом ведь у нас в Брахлове так говорят «пройтить».

- Трудное это дело- поэзия, - продолжал Иван Петрович. - Знаешь, как об этом писал Владимир Маяковский?

Поэзия-

та же добыча радия.

В грамм добыча,

в годы труды.

Изводишь

единого слова ради

Тысячи тонн

словесной руды.

- Понимаешь: тысячи тонн надо перелопатить, чтобы отыскать нужное слово. Но зато, как оно заиграет, какую радость и тебе, и читателю доставляет! Вот еще послушай...

Отговорила роща золотая

Березовым веселым языком.

- Это Сергей Есенин. Всего две строчки, а какая картина открывается перед тобою, какие глубокие чувства они вызывают! Тут и страстная любовь к родной природе, и затаенная грусть по уходящему лету, и восхищение божественной красотой выряженных в золотое одеяние милых нашему сердцу русских березок... Вот это и есть настоящая поэзия! Чтобы так писать, нужен талант. Не каждому это дано. Но если тебя внутренняя сила влечет к литературному творчеству, если у тебя есть хоть искорка способностей - постарайся, чтобы она не потухла. Как этого можно добиться? Только трудом. Мне хочется верить в тебя...

Иван Петрович легонько дотронулся до моего плеча, внимательно посмотрел мне в глаза. И были в его взгляде надежда и неподдельное желание добра. Помолчав немного, заговорил снова:

- Я тебе вот что хочу предложить. Где-то, наверное, в мае или июне будет районная олимпиада. Хорошо, если и ты примешь в ней участие. Свои творения покажешь. Подготовься - время еще есть. Что напишешь - покажешь мне. Договорились?

По моему сияющему лицу и без слов было видно: конечно же, договорились!

Стихи я начал писать давно, кажется, с того дня, как совершенно случайно ко мне в руки попала потрепанная тетрадка, густо исписанная знакомым отцовым почерком. Начиналась она стихами (как я мог догадаться по укороченным рядкам строчек, окончание которых отдаленно напоминали рифму) и посвящались они памяти врача Кочетовой. Для нашего села ее смерть была большой трагедией. Это была еще совсем юная девушка, только что закончившая медицинский институт. Симпатичная, общительная, доброжелательная, она сразу же завоевала у сельчан искреннее уважение и любовь. От мала до велика шли к ней со своими хворобами, шли днем и ночью, и встречали сердечное внимание и помощь. Сколько людей были обязаны ей своим здоровьем, а ей никто не помог. Простудилась и умерла от воспаления легких.

Хоронили Кочетову всем селом, и не было сил удержать слезы. Потрясенный горем, выразил чувства и мой отец. Больше всего меня поразило то, что сделал он это... в стихах. Ведь отец и грамотой не богат (два класса сельской школы!), и за книгой его как-то не приходилось видеть, и вдруг - стихи. Были они, конечно, примитивные, весьма далекие от ритмически организованной речи. Но то, что он пытался художественным словом выразить волновавшие его чувства, - это произвело на меня неизгладимое впечатление. И я тоже начал писать стихи. По поводу и без повода, в радости и печали. Писал, не очень-то задумываясь над глубинным смыслом написанного. Просто хотелось по возможности «складно» выразить на бумаге то, что видел вокруг, о чем переживал, какие события вокруг наблюдал.

Памятный разговор с преподавателем литературы Иваном Петровичем послужил переломным моментом в моих литературных опытах. А его интересные, так нравившиеся мне уроки литературы, весь школьный учебный процесс, упоенное чтение книг, ставшее для меня неодолимой страстью, укрепляли мое мнение: литературное творчество- дело серьезное, и, если хочешь чего-то добиться, нужно многое знать, не жалея труда, работать над собой.

Тогда же я начал пробовать свои силы и в прозе. Дело в том, что я уже давно, еще до поступления в Чернооковскую ШКМ, начал писать в газеты. Сначала в свою районную, потом, осмелев, - в областную, “Рабочий путь” и даже в центральную, “Пионерскую правду”. Развил бурную корреспондентскую деятельность, не было, пожалуй, недели, чтобы не одаривал газету своим очередным опусом. Они там проваливались в бездонную яму, редко-редко появлялись на газетных страницах.

Но это заметки, корреспонденции, а если написать рассказ, да послать его в издательство? Печатают же других. Написанное показывал Ивану Петровичу. Тот поправлял мои наиболее одиозные выкрутасы.

Один рассказ отобрал для районной олимпиады. Я его прочитал там, и даже удостоился рублевой премии. Это придало мне нахальства и я, переписав все свои творения- поэму “Стройка”, рассказы “Бригада”, “Лыжный пробег”, “Чудные ночи”, “Двое”, тетрадь стихов (впору собрание сочинений издавать!) направил их в Смоленск, в литконсультацию.

Шла весна 1934 года. Село утопало в пушистой белизне цветущих садов. Напоенным ароматами воздухом дышалось легко и приятно. Мое настроение было приподнятым еще и оттого, что в кармане брюк лежало многократно прочитанное письмо из районки: “Вы утверждены делегатом областного слета рабселькоров... Прибыть в Смоленск 4 мая...”

Были сборы недолги... И вот я в областной столице, древнем Смоленске, главном городе восточнославянского племени кривичей. Это о нем говорится в “Повести временных лет”: “Кривичи же сидять на верх Волги, и на верх Двины, и на верх Днепра, их же град есть Смоленск”. Уже тогда, в незапамятные времена, город этот был велик и мног людьми”. Блистательные страницы вписал Смоленск в героическую летопись Отечества, не зря его называли щитом России. Борис Годунов, посетивший город, когда вокруг него воздвигалась мощная крепостная стена, так написал:

“Построим мы такую красоту неизглаголенную, что подобного ей не будет во всей поднебесной... Как на важной боярыне красиво лежит многоцветное ожерелье, прибавляя ей красоты и горделивости, так Смоленская стена станет теперь ожерельем всея Руси... На зависть врагам и на гордость Московского государства”.

Далекая история. А в тридцатых годах нашего столетия это был современный крупный промышленный и культурный центр северо-запада страны с населением более 150 тысяч человек.

Меня, жителя патриархальной деревни, щедро наделенного первозданной наивностью, Смоленск встретил толчеей многолюдных улиц, оглушающим лязгом трамваев и ...откровенной насмешкой над моим пещерным простодушием.

Идет регистрация прибывших на слет делегатов. В общую очередь пристраиваюсь и я. Сидящая за столом курчавая девушка записывает мою фамилию, район, откуда прибыл. Потом спрашивает:

- Сколько трудодней заработали?

Сколько же? Надо подсчитать. В феврале пять. В марте восемь... Да нет, кажется, девять. В апреле... Сколько же в апреле? В книжку-то не все записали. А вместе будет сколько?

Кучерявая вопросительно смотрит на меня, нервно вертит в руках карандаш. А я все считаю. Пока я, устремив глубокомысленный взгляд в потолок и шевеля губами, складывал цифры, очередь волновалась. Стоявшему за мной тертому мужичку надоела моя арифметика. Взглянув на регистраторшу, ответил за меня:

- Сорок.

Она записала, - и:

- Следующий.

О, наивность младенца! Как же ты смеешься над неискушенным человеком! Я это испытал и еще раз, да к тому же в самый торжественный момент слета.

Просторный зал заполнен до отказа. Я сижу где-то ряду в десятом или одиннадцатом. За столом президиум. В центре знакомые мне по газетным фотографиям областные вожди- секретарь обкома партии Румянцев и председатель облисполкома Ракитин. Докладчик что-то там говорит про новую пятилетку, энтузиазм масс, широкий размах рабселькоровского движения. И вдруг замечаю: на меня устремил взор Ракитин. Смотрит, смотрит, потом слегка протягивает вперед руку, пальцем показывает: “Иди сюда”. Господи, кому это он? Мне? Верчу головой, смотрю на рядом сидящих. Да, да, меня зовет. Зачем, зачем я ему понадобился? Что поделаешь, надо идти...

Поднимаюсь с места, ватными ногами делаю несколько шагов по красной ковровой дорожке в сторону президиума. Теперь уже настала очередь удивляться Ракитину. Он энергично замахал рукой, жестами давая понять” Да сиди ты, олух царя небесного, не тебя зову.”

Но не все на слете было так грустно. Во время перерыва подошел к книжному киоску. Взял свежий, только что вышедший из печати 4-й номер литературно-художественного журнала Союза советских писателей Западной области “Наступление”. Развернул, полистал и.… взгляд выхватил из текста фамилию “А. Лепшей”. Сказать, что я враз взлетел на седьмое небо, значит ничего не сказать. Я просто не мог поверить глазам своим. Но все было правильно. В журнале опубликована статья, посвященная критическому разбору моих творений. Называлась она “Углубленно работать над собой”. Но особенно ласкал глаз подзаголовок: “О начинающих писателях Западной области”. Значит, и я тоже писатель, хоть и начинающий! Как же тут не охмелеть от радости!

Тон статьи был благожелательный, хотя автор и признавал: начинающий литератор находится лишь в самом начале пути, ему предстоит долго и упорно работать. Были высказаны замечания и по идейному содержанию творений. В том числе и такое: “Образам рассказа “Бригада” не хватает классово -партийной четкости”. Это в связи с тем, что, рисуя образ руководителя отстающей бригады Горского, я показывал его заурядным разгильдяем, лодырем, неорганизованным чинушей, что и отвечало правде жизни, а надо было, по мнению журнала, копнуть поглубже, и тогда бы я увидел, что бригадир - ставленник кулачества.

В школе, куда на второй день после возвращения из Смоленска я принес журнал, публикация о начинающем писателе фурора не произвела. Ну, пропечатали одноклассника - и ладно, невелико событие. И только Иван Петрович, прочитав статью, пригласил меня в канцелярию и сказал:

-Неправильно ты понял совет “больше трудиться”: Жмешь на количество, а надо бы на качество. Так из начинающих не выбраться.

Глава 9. “ Правь на север!”

Еще по утрам на пути в школу мы торили на серебристой от росы траве босыми ногами темно-зеленые дорожки, еще “Максим что ли” пугал предстоящим выпускным экзаменом - “Он дурь каждого на свет божий выведет”, а мы уже жили будущим. Завершается учеба в семилетке. А дальше? Куда податься? У кого ни спроси, никто на ШКМ точку ставить не собирается. “Буду поступать” ... а куда - не важно. Главное - зацепиться за какое-то учебное заведение, а там, глядишь, стерпится-слюбится.

Несколько одноклассников нацелились на Суражский педтехникум, хотя далеко не для всех стезя учителя начальных классов была предметом их мечтаний. Бегунова и Кузоро тоже ожидала профессия педагога, поскольку надумали поступать на рабфак Новозыбковского пединститута. Люба Говорок остановила свой выбор на Хотылевском сельхозтехникуме, а лобановскому скромному пареньку Кнырику родственники из Одессы посоветовали поступить в тамошний сахарорафинадный техникум.

Мы с Цыганком твердо решили взять курс на Ленинград. Сыграло тут свою роль добровольное согласие нашего дорогого Василия Марковича взвалить на свои плечи хлопотные обязанности лоцмана рейса. Он заочно учился в северной столице в знаменитом герценовском педагогическом институте и, направляясь туда на очередную сессию, взялся захватить и нас собой.

- Правь на Север! - не скрывая радости, торжествовал я.

Это понравившееся мне выражение я не сам придумал. Так называлась пьеса о военных моряках, которую мы репетировали в школьном драмкружке. Тогда, правда, не удалось осуществить задуманное - пороху не хватило. На этот раз от поставленной цели решили не отступать.

Станция Жлобин встретила нас вавилонским столпотворением. И хотя собравшееся здесь скопище народа никакой башни, разумеется, не строило и изъяснялось на одном языке (правда, с изрядными добавками непечатных выражений), своей разобщенностью, неуправляемостью, бестолковой суетливостью напоминало тех древних людей из библейского сказания, что вознамерилась воздвигнуть “столп высотою до небес”. Только цель была другая, более прозаическая - любым путем уехать с этой проклятой станции.

Пассажирами были забиты тесные вокзальные помещения. Множество людей располагалось прямо на перроне и в пристанционном сквере - благо стоял погожий августовский день. Добрые молодцы с южным бронзовым загаром на лицах и нещадно дымящие самокрутками, иссеченные морщинами сезонники, неунывающие студенты в трикотажных футболках и тапочках на босую ногу и шумливая детвора, сопровождаемая мамашами, до глаз закутанными платками. Все это беспокойное, шумливое многолюдье здесь же ело, пило, куда-то перетаскивало свои увесистые баулы, спорило, ругалось. Живописнейшая картина неуправляемой толпы.

В этот водоворот попали и мы. Надо сказать, что наша тройка, возглавляемая Василием Марковичем, свой путь к балтийским берегам начала удачно. В Климове купили билеты. Местным поездом за час добрались до Новозыбкова. Потом Гомель. И вот труднейший этап - узловая станция Жлобин. Как отсюда выбраться? К кассам не подступиться, да и бесполезно - свободных мест в поездах, следующих в Ленинград, нет. Что же делать?

Есть такая притча. В бидон с молоком попали две мыши. Одна, немного потрепыхавшись, решила, что дело безнадежное, и пошла на дно. Другая продолжала барахтаться. Час, другой, третий... И вдруг чувствует: под нею образуется какая-то опора. Масло взбила! Мышь устроилась на плавающей тверди, отдышалась, пораскинула трезвым умом, как ей теперь выбраться из бидона - и выбралась! Выходит, надо “барахтаться”, искать выход из любого положения. Нашла его и наша тройка.

Свои немудрящие вещи сложили в одну корзину и отправили багажом, а сами с приходом очередного поезда взяли в руки кепки, положили в них по несколько яблок и, когда прозвучали дребезжащие удары станционного колокола, быстро вскочили на подножку вагона. Второпях проводник принял нас за своих пассажиров, чуть было не отставших от поезда. Да и попробуй тут узнай: свой, чужой? - если общий вагон забит под завязку людьми.

В вагоне Василий Маркович затолкал нас с Цыганком на верхнюю полку, а сам, когда, к нашей великой радости, поезд тронулся и колеса все быстрее стали отбивать свой ласкающий слух перестук, пошел куда-то в другой вагон, чтоб оформить билеты на трех находчивых “зайцев”.

К исходу второго дня наш поезд, чуть покачиваясь на стрелках, вплывал в искрящееся неоглядное море огней большого города. Витебский вокзал. От него совсем недалеко Сенная (ныне Семеновская) площадь и плохо освещенная, неприметная, образованная двух-трехэтажными красного кирпича домами улица Петра Алексеева, куда нас и привел в тот душный августовский вечер наш покровитель.

В бедно обставленной комнатушке коммунальной квартиры нас встретила небольшого росточка, вся какая-то сморщенная старушка. Прихода нашего она не ждала, но и одним словом не высказала своего неудовольствия. Охотно согласилась приютить у себя на пару дней двух будущих студентов.

Василий Маркович ушел, пообещав прийти утром. А мы стали укладываться спать. Другой мебели, кроме стоящей в углу узенькой железной кровати, колченогого стола да трех стульев в комнате не было, поэтому пришлось укладываться на полу.

Сухо щелкнул выключатель. Уставшие с дороги и свалившейся на нас горы впечатлений от встречи с громадным городом, мы стали уже засыпать. И вдруг почувствовали... О, ужас! По лицу, рукам, по всему телу что-то ползало, шевелилось, кусалось, жалило. Клопы! Сонмище клопов по всем правилам военного искусства пошло в атаку на двух вторгшихся в их владения непрошенных иноземцев.

Сейчас, по прошествии более полувека, я уже не могу припомнить, как мне удалось выстоять перед натиском превосходящих сил противника и продержаться до рассвета. Может, клоповье воинство, напившись нашей молодой кровушки, отступило на исходные позиции, а может, организмы наши смирились с напастью - все равно деваться некуда.

Утром явился наш улыбающийся избавитель, и мы отправились решать главный вопрос. Собственно, решал его Василий Маркович. Нам же оставалось соглашаться и благодарить бога - поступить хоть куда-нибудь.

Короче, отнесли мы свои документы на рабфак педагогического института имени А.И.Герцена. Там их приняли, предоставили место в общежитии для абитуриентов. А когда подошла пора сдавать вступительные экзамены, нас пригласили в канцелярию и “седая мышь” в старомодных очках, не глядя на нас, сказала, как отрезала:

-У нас здесь рабфак, рабочий факультет - понимаете? А вы - крестьяне. Возьмите, - и протянула нам документы.

Обескураженные, отправились искать по городу, где нам теперь найти прибежище. Жить продолжали в общежитии института, в огромной комнате, вероятно, спортивном зале, заполненном нескольким десятком кроватей. В одну из ночей, когда я уже давно спал, почувствовал, как кто-то не очень любезно трясет плечо. Открыл глаза. Передо мною стоял незнакомый мужик.

- Фамилия?

Я назвал.

- Собирайтесь. Вы не допущены к приемным испытаниям, и здесь жить не имеете права.

- Куда же я среди ночи? - пробую разжалобить коменданта. Но тот неумолим:

- Это меня не касается.

Мы с Цыганком в буквальном смысле оказались на улице. На пустынной, без единого пешехода улице славного города Питера. К тому времени я уже читал роман Г.П.Данилевского “Мирович” и мне вспомнилось, как несостоявшийся царь Иоан Антонович, просидевший чуть ли не с рождения в Шлиссельбургской крепости и в двадцатилетнем возрасте на короткое время оказавшийся на свободе, худой, нескладный, вот так же ранним утром шагал по безлюдным улицам тогда еще строившегося Санкт-Петербурга. Только он шел просить защиты у императора Петра Федоровича, а мы - покровительства нашей бедной бабушки. Больше нам деваться некуда было. Она, сердечная, и на этот раз не отказала нам в приюте.

Начались долгие и безуспешные поиски учебного заведения, которое готово было принять в свое лоно дух малолеток с Брянщины. А это оказалось совсем не простой задачей. Помимо того, что уже тогда спрос начинал превышать предложение, иначе говоря, желающих учиться в средних специальных учебных заведениях было значительно больше имеющихся в наличии мест, еще и время поджимало. Кончался август, и комплектование контингента студентов повсеместно заканчивалось.

Жили мы бедно, а если точнее, впроголодь. Подкармливала бабушка. Хотя, в сущности, какая она бабушка. Было ей в ту пору, может, пятьдесят с небольшим. А «старушкой» ее сделала жизнь, тяжкая, беспросветная. Работала где-то на текстильной фабрике, получала гроши. И вот при своей крайней бедности она находила возможным еще и нам помогать. Я вечно буду в долгу у этой тихой, согбенной женщины, и вечно буду упрекать себя за то, что не запомнил ее имени и фамилии. Она была истинной ленинградкой.

Искали мы с Цыганком и другие источники существования. Странно, однако, что нам не пришла в голову мысль подзаработать где-нибудь на стройке или овощной базе. Видно, опыта было мало. Зато удивительнейшим образом в огромном городе каким-то чудом находили безвестных земляков и даже родственников. Помню, Саша как-то принес от своих бывших односельчан несколько помидоров, а я, прошагав с десяток километров, где-то на Петроградской стороне, на самой окраине города нашел рабочее общежитие, а в нем двоюродных братьев Ивана и Алексея Атрощенко, и был безмерно благодарен им за краюшку черного, кашеобразного хлеба.

Иногда появлялся Василий Маркович. Давал он мне на пропитание небольшую сумму, и снова уходил. Собственно, то были мои деньги. Когда я уезжал из Брахлова, отец, не надеясь на меня, дал Василию Марковичу на сохранение 50 рублей. Вот тот и возвращал их малыми долями.

Однажды на углу Невского проспекта и канала Грибоедова, чуть в стороне от Казанского собора, мы увидели большой фанерный щит, а на нем - крупными буквами: “Ленинградский книжный техникум объявляет дополнительный набор студентов” ...

“Книжный” ... Это что-то близкое к тому, о чем мечталось. Сразу направились по указанному адресу: канал Грибоедова, 26. Это, оказалось, совсем рядом, как раз в том месте, где четыре чугунных льва, уцепившись зубами за металлические тросы-перила, поддерживают навесу узкий пешеходный мостик через канал, а напротив, за узорчатой решеткой - оградой возвышалось построенное в стиле барокко светло-желтое здание финансово-экономического института - бывшее при царе министерство финансов Российской империи.

Встретили нас там приветливо. Вот только не взяли документов у моего напарника - он был на год моложе меня, и по возрасту не подходил для поступления в техникум. Пришлось расстаться с товарищем, по несчастью. Цыганок уехал в соседний город Слуцк, и там поступил в зоотехнический техникум. Что касается меня, то вопрос с приемом решился довольно быстро.

Радоваться бы, да стипендии надо ждать две недели. А ждать невмоготу. Нет денег! Надо бы взять остаток суммы у Василия Марковича, но где он? Уже несколько дней не приходит.

Бабушка сказала, что он обитает где-то в Детском селе (нынешнее Пушкино), но точного адреса не знает. И я решил “найти иголку в стоге сена”. Из 50 копеек, которые ссудила мне бабушка, на 30 купил билет на пригородный поезд, а за остальные - большую репу. Там же возле Витебского вокзала очистил ее и с аппетитом съел.

В Детское село приехал уже затемно. Поиски решил начать с утра, а ночь провести на вокзале.

Сижу на скамейке в зале ожидания. Одолевает дремота. Слышу садится кто-то рядом. Скосив глаза, вижу здоровенного детину. Из поношенного пиджака, натянутого на крутые плечи, вылезает бычья шея. На круглой, с маленькими сверлящими глазками голове покоилась видавшая виды узбекская тюбетейка. Он, надо полагать, нисколько не сомневался в моей “побочной” профессии и сразу приступил к делу. Толкнув локтем, тихо сказал:

- Пойдем.

- Куда? - не своим голосом спросил я.

- Вон видишь, - указал взглядом на дремлющего возле двух своих мешков мужика. - Ты сядешь с одной стороны, я с другой...

Я все понял. Озноб пробежал по телу.

- Не... Я не занимаюсь этим.

- Чево-о? - рявкнул верзила, окидывая меня уничтожающим взглядом.

Я посчитал за благо побыстрее отделаться от опасного компаньона. Перешел в другой зал, и больше старался не попадаться ему на глаза.

Дождавшись утра, отправился на поиск. С вокзала вышел на первую попавшуюся улицу, образуемую двумя рядами одно и двухэтажных строений. Начал по порядку: первый дом, второй, третий...- “Скажите, у вас не живет такой-то?” “У вас не живет?” Через открытую калитку подхожу к четвертому дому, поднимаюсь на ступеньки, открываю дверь... Невероятно! За столом на кухне сидит Василий Маркович и ест кильку. От такого явления Христа народу и впрямь можно дар речи потерять. Вот тебе и иголка в стоге сена. В городе, насчитывавшем, надо полагать, не одну тысячу жителей, не имея ни малейших ориентиров, найти одного человека, да к тому же проживающего здесь временно- это же надо уметь! Сработал Его величество случай.

Василий Маркович по-братски разделил со мною свою скромную трапезу, взял зимнее пальто (чтобы заложить его в ломбард) и мы отправились на вокзал. В Ленинграде он вручил мне 5 рублей, и мы расстались. Расстались навсегда. Больше никогда его не видел, и все мои попытки что-либо узнать о его дальнейшей судьбе оказались безрезультатными. Но и по сей день храню в душе своей безграничную благодарность умному наставнику, сердечному человеку, при активном участии которого произошел коренной перелом в моей жизни.

Глава 10. Дорога длиной в 62 года.

Шумно перемешав разбросанные на столе костяшки домино, мы собрались было в очередной раз “забить козла”, как подошел Мишка Киприянов, небольшого роста вышневолоцкий паренек с вечно непросыхающим носом и, взглянув на меня, сказал:

- Тебя к телефону.

- Вы что, опять?!- взорвался я.

- Да нет, я - серьезно.

- Идите вы знаете куда..., - послал “их”, а сам принялся выстраивать на столе стенку из костяшек.

Полчаса тому назад меня уже звали к телефону. Подбежал к висевшему в коридоре общежития аппарату, схватил трубку, а оттуда ласковым ручейком зашелестел незнакомый девичий голосок:

- Здравствуйте, Саша. С вами говорит Лена Ковалевская. Что, не знаете меня? Ну, как же, как же, я у вас в техникуме на вечере отдыха была. Помните, в коротенькой шубке и шапочка беленькая из меха. Вы еще в гардеробе тогда мне очередь уступили.

- Что-то не помню, - дрогнувшим голосом пробормотал я.

- Ой, да что вы! Вы еще на меня так смотрели, так смотрели. И мне очень вы понравились. Такой, видать, парень серьезный, привлекательный.

Вконец растроганный нежданно привалившей радостью, я тяжело дышал в трубку, не зная, что сказать. А она продолжала щебетать без умолку.

- А почему вы молчите? Мне так приятно слышать ваш голос. Может, встретимся?

- Да я... А где?

- Ну, можно на мосту. На Фонтанке. Знаете, там около “Коней”.

- Хорошо, - согласился я.- Только ведь там “Коней” четверо. Возле какого?

- Возле того, что поднял заднюю ногу...

И трубка разразилась гомерическим хохотом. Разыграли, подлецы!

Так что сообщение Киприянова не случайно вызвало у меня такую реакцию. А тот все повторял:

- Говорю тебе, как человеку...Спрашивает какой-то Руденок.

- Да не знаю я никаких...! - снова закричал я. Потом спохватился:

- Постой, постой, как ты сказал? Руденок?

- Он еще и имя назвал. Кажись, Федя.

- Так бы ты и сказал!

Я бросился к телефону. Звонил действительно мой одноклассник, с которым мы три года мерили ногами расстояние между Брахловом и Чернооковом. Оказывается, он тоже здесь, в Ленинграде. Учится в дорожно-механическом техникуме. Договорились встретиться.

На следующий день он пришел ко мне, на 12-ую Красноормейскую. Такой же, как и раньше, неторопливый в движениях, флегматик. По его круглому одутловатому лицу никак нельзя было сказать, что тяжела она, полуголодная студенческая жизнь. А была она для него, лишенного материальной поддержки родителей, хуже злой мачехи. Но не сдавался Федя, со спокойствием мраморного сфинкса, мимо которого проходил по пути в техникум, переносил неизбежные тяготы.

Гостя принимал по первому разряду. Усадил возле своей кровати, достал из скрипучей плетеной корзины, заменявшей мне чемодан, брусок сала, мешочек сушеных яблок и пригоршню золотистых тыквенных семечек. Объяснил Руденку:

- Вчера из дому посылку получил.

За скромной трапезой вели оживленную беседу. О чем? Сейчас, по прошествии более полувека, разве вспомнишь? На выручку капризной сожительнице -памяти пришла запись из дневника. Его я вел в те далекие тридцатые годы. Два или три блокнота чудом сохранились. В одном из них мне попалась такая запись:

“Приходил Ф.Р. Вспоминали школьные годы и немного про будущее говорили. Федя сказал: “Мне бы только на твердую дорогу выйти, а там, что будет - то будет”. И стоит дата: “29 апреля 1935 года”.

С тех пор быстрокрылой птицей пронеслась целая жизнь - более шести десятилетий. После долгих поисков мне удалось наконец-то установить связь с одноклассником. Теперь он не какой-то там босоногий увалень Федя, а Федор Илларионович, и фамилию ему неведомые писаря по ошибке переделали на украинский лад, так что теперь зовется не Руденок, а Руденко, и стал он давно уже дедушкой, а живет в новом, автомобильном городе Тольятти, построенном по соседству со сторожитным волжским Ставрополем, на месте которого сейчас плещутся волны водохранилища, и на память свою не жалуется (”все помню”), вот только меня, с кем три года вместе бегал в школу, почему-то упорно называет “Лешей”, ”Алексеем”. Пришедшее от него большое, подробное письмо объясняет, как плутала дорога, по которой он шел, и куда она в конечном счете его вывела. Вот оно, это письмо, полностью.

“Здравствуйте, уважаемый земляк Алексей Петрович!

Получил от вас письмо с книжкой о Вашем брате Иване Лепшей. Спасибо, очень был рад. А теперь напишу о себе.

Родился я 10 мая 1917 года. У нас в семье было пять парней. Старший, Прохор,1906 года рождения, погиб в период оккупации Брянщины Гитлером. Перед войной он работал в Брахлове секретарем сельсовета. В войну партизанил. Его убили немцы. Похоронен рядом с шоссе между Климовым и Новозыбковым, с правой стороны.

Брат Иван Илларионович,1908 года рождения, работал секретарем комсомольской организации в Брахлове и завскладом колхозного добра. После призыва в армию был направлен в Ленинград в офицерское училище. Окончил его, потом служил на Дальнем Востоке. Во время войны был ранен. Лечился в госпитале в Казани. Демобилизовался и работал в городе Мензелинске председателем горисполкома. Скончался в 1976 году.

Следующий брат, Николай Илларионович, 1911 года рождения. В период ВОВ пропал без вести. Еще один брат, Егор Илларионович, рождения 1913 года, работал в колхозе бригадиром. В период войны был мобилизован. Вернулся инвалидом, без кисти правой руки. Скончался в 1994 году.

Последний в семье -это я. После окончания Чернооковской семилетки уехал в Ленинград, где сдал экзамены и был принят в Ленинградский сельскостроительный техникум на вечернее отделение. Днем работал разнорабочим на строительстве завода электромоторов, а вечером учился. Жил в общежитии, в казарме на 40 человек. Готовиться к экзаменам было невозможно, никаких условий.

После восьмичасового рабочего дня надо было идти на занятия, и уже слушать лекции не было сил, засыпал.

Я тогда взял документы и перешел в дорожно-механический техникум. На дневное отделение. Он находился на окраине города, с левой стороны Московского проспекта.

Перейдя на 3-й курс, я познакомился с девушкой, которая училась в одной группе, и мы зарегистрировались, стали мужем и женой. В общежитии техникум нам выделил маленькую комнатку.

В 1939 году мы защитили дипломы (я - на “отлично”), и нас отправили работать в распоряжение Приморского крайотдела, во Владивосток. Там получили назначение на машинно-дорожную станцию № 62, которая была размещена в Спасск-Дальнем. Эта организация занималась строительством дорог. Я там стал работать старшим механиком, управлял всеми дорожно-строительными механизмами, а жена устроилась техником по учету механизации. Начали мы строить дорогу в Ханковском районе, к границе с Китаем. Проживали на квартире в деревне Лаба, в частном доме.

Когда строительство расширилось, увеличилось и количество строительных отрядов. Мы переехали в Спасск-Дальний. Здесь я соорудил мастерскую для ремонта техники, и сам принимал активное участие. Техника работала прекрасно. В январе 1940 года родился у нас первенец, мальчик Гена.

Сразу, как только началась Великая Отечественная война, получил повестку. Директор машинно-дорожной станции бежит в военкомат, просит, чтоб меня оставили. Получил удовлетворение. Еще через неделю- опять повестка. И опять удовлетворили просьбу моего начальника. А уже в третий раз ничего не помогло, никакие ходатайства. Меня призвали в армию и направили строить аэродром в Чугуевском районе. Там разместился полк грузовых самолетов - бомбардировщиков. Для обслуживания этого полка сформировали специальный батальон. Надо было заправлять самолеты топливом, маслом, ухаживать за аэродромом.

Вот в такой армии прослужил я до 1954 года. Начал с командира автовзвода, потом -командир автороты, командир роты охраны, командир роты по подготовке водителей. Звание у меня было капитан. В 1953 году хотели было присвоить звание “майор”, да у меня не было военного образования. Написал рапорт на увольнение. Мою просьбу удовлетворили.

Вместе с семьей (а было у меня уже четыре сына) решили податься на Брянщину. По пути на родину сделал остановку на станции Шарья, это в Кастромской области. Там жили родители жены. Там и сами решили поселиться. Приобрел усадьбу в 12 соток, дом с печным отоплением. Во дворе вырыл колодец. Старшего сына устроил на работу, а младшие помогали по дому. Сам устроился начальником эксплуатации автотранспортной конторы, и проработал там до 1958 года.