В 7 часов утра я уже на работе, - домой приходил не раньше 9 часов вечера. Адская работа. Полное истощение нервов, и я слег в больницу. После выздоровления некоторое время поработал в автошколе, а в 1969 году переехал в Тольятти.
Здесь меня тоже хорошо приняли, работать стал мастером по качеству в управлении реализации отходов. В 1977 году оформил пенсию, но продолжал работать, на заводе. В настоящее время на пенсии. Живем в квартире вдвоем с женой. Дети уже выросли, разлетелись по всей стране.
Вот, пожалуй, и все, что я мог написать. До свидания. Будьте здоровы. По-товарищески, хоть и на дальнем расстоянии обнимаю.
Федор Илларионович.
Такое вот письмо. Я не стал его ни причесывать, ни комментировать. Да и нет в этом необходимости. Читателю судить: вышел ли Федя, как мечтал в тот светлый предмайский день 1935 года, на твердую дорогу, или выбор его был случайным, от него не зависящий, шагал ли он той дорогой, длинною в шестьдесят два года, достаточно уверенно, с чувством удовлетворенности, или о чем-то несбывшемся сожалеет? Сам он, если судить по письму, на свою судьбу не жалуется.
Глава 11. ...И на лентах якоря
Интересная штука все-таки эта жизнь! Иной раз такое выкинет коленце, такой крутой вираж заложит, что и при буйной фантазии не придумаешь. Скажи скромному, голубоглазому пятнадцатилетнему шамовскому пареньку, каким Ваня Макаренко в том памятном тридцать первом пришел в только чтооткрывшуюся Чернооковскую ШКМ, что ему будут бить в лицо брызги соленых волн Балтики, а потом сказочный ковер-самолет понесет его в неведомые края в экзотический древний Китай, - никогда не поверил бы. А вот поди ж ты, невероятное свершилось.
Выбирал Ваня профессию долго, привередливо. И не то, чтобы упорно, ломая все преграды, шел к единственной, выстраданной, множество раз проверенной цели, а скорее действовал по пословице:
“рыба ищет где глубже, а человек где...слаще”.
Кое-кто из одноклассников поехал поступать в Суражский педтехникум. Это недалеко от наших мест: дом близко -хорошо. Может, и мне туда податься?
“Да нет, какой из меня учитель, - рассудил Иван. - Не по мне это”.
Прослышал, что однокашник Цыганок в городе Слуцке, что под Ленинградом, поступил в зоотехнический техникум, направил и он туда свои стопы. В техникуме недобор, желающих принимали и после начала учебного года - так что проблем с поступлением у Макаренко не было. Но не приглянулась ему перспектива ставить коровам градусники, да и кормежка в техникумской столовой была такая, что впору бы ноги протянуть. Короче, распрощался он с затяжными прибалтийскими туманами и оказался в благодатной Одессе, у “самого синего” Черного моря. Тут-то и нашел он в прямом смысле сладкую жизнь - поступил на сахаро-рафинадный завод, предварительно пройдя обучение в специализированном техническом училище.
Радоваться бы ему привалившему счастью, подметать клешем брусчатку воспетой фольклором Дерибассовской, да как-то незаметно подкатил срок призыва на действительную. Куда направить новобранца, призывная комиссия долго голову не ломала. Рослый крепыш; грудь нараспашку, да и море уже повидал - конечно на флот. Только послали его не на “свой”, Черноморский, а на Балтийский.
Так Иван Макаренко стал краснофлотцем. Надел полосатую тельняшку, а на голову бескозырку, предмет особой гордости моряка. Вальяжно поправляет развевающиеся на ветру ленты с золотыми якорями, снисходительно поглядывает на провожающих тревожащим взглядом озорных девчат.
В одно из увольнений в Кронштадте, на знаменитой Якорной площади лицом к лицу столкнулся Иван с земляком-одноклассником Николаем Ребенком. Еще издали обратил внимание на идущего ему навстречу краснофлотца. Знакомая размашистая походка, крутые плечи плотно обтягивает черная матросская куртка, а голову венчает несоразмерно малая бескозырка. Все у него было как-то “не по росту”: и одежда, и даже фамилия. Такой мощный атлет, казалось, силушка так и играет. (Интересно, что и служил он, как свидетельствовала золотистая надпись на бескозырке, на миноносце “Статный”). И - вдруг: Ребенок! Сплошные парадоксы.
Узнали друг- друга сразу, бросились в объятья.
- И ты, оказывается, здесь, - торопливо говорил Макаренко, радостно улыбаясь.
- Как видишь. Рад встрече.
- Ну, давай посидим. Расскажи о себе.
С того дня, как в июне тридцать четвертого, после выпускного вечера, когда они на прощанье пожали друг другу руки, их пути-дороги разошлись. Страстное желание продолжать учебу забросило жителя села Истопки Николая Ребенка аж в далекую Кострому. Там поступил в индустриальный техникум. Едва закончил его, как призвали на военную службу.
Сидя на скамейке под развесистым дубом, друзья говорили о событиях последних трех лет и о незабываемых школьных годах. Вспоминали хорошее и плохое, грустное и смешное.
- а помнишь случай? - И у Ребенка искорки загорелись в глазах. - Водили наш класс на колхозное поле люпин выдергивать. Паскудная, надо сказать, работа: все руки искололи, спина - от боли не разогнешься. А вот не хныкали. Смех, шутки, розыгрыши. Веселое было время.
Быстро летят у служивой минуты увольнения. Надо возвращаться домой на корабль. Прощаясь, долго тискали друг другу руки, словно бы знали, что эта встреча будет последней.
Грянувшая вскоре война бросила их в клокочущую пучину огня и девятибальных штормов. Для одного из них - Николая Ребенко - она стала могилой. Сгинул без вести. Так не узнали ни его отец, тоже в прошлом военный моряк, ни друзья-товарищи, где сложил голову в боях за Родину простой, честный, добродушный русский парень с детской фамилией Ребенок: проглотили ли его холодные, ненасытные воды Балштики, или пал он на поле сражения на том самом залитом кровью “пятачке” под Ораниенбаумом, где насмерть стоял десант советских моряков. Вечная ему память.
Для другого военного моряка, бывшего учащегося Чернооковской семилетки, Ивана Макаренко судьба оказалась благосклонной. Война, хоть и оставила у него тяжелые отметины, тем ни менее не лишила его возможности вместе с боевыми друзьями, вместе со всеми людьми праздновать Победу. Встретил он ее в Ленинграде. Там же женился на жизнерадостной, разбитной девушке, приехавшей из Рязани по призыву комсомола работать на базу подводных лодок.
Как сложилась дальнейшая жизнь Макаренко? В 1949 году демобилизовался. Поступил работать в гражданскую авиацию. Вскоре его, отличного специалиста в области радиосвязи, по линии ГВФ послали работать в Китай. Командировка протянулась на долгих пять лет. И все это время не давало покоя горячее желание поскорее вернуться на Родину. В 1955 году срок контракта закончился. И - здравствуй родная Шамовка! Сначала работал в колхозе, но когда здоровье совсем стало сдавать, ушел на пенсию.
Летом 1996 года Александр Цыганок навестил его в Шамовке. Обрадовались долгожданной встрече. Гостеприимная хозяйка быстро накрыла на стол. Есть что вспомнить за дружеской чаркой. За плечами 62 года разлуки. Целая вечность! Да жаль короткой была их беседа. Обещал Иван Ильич в письме рассказать подробнее о тех десятках лет, что прошагал он по превратностям жизни. Да не написал. Наверное, помешало нездоровье.
Глава 12. Строка, оборванная на полуслове
Если жизненный путь родившихся в 1916-1919 годах - а именно это возраст учащихся первого выпуска Чернооковской ШКМ - представить книгой, то самые мрачные, самые трагические ее страницы будут, конечно же, написаны войной. Она ворвалась в нашу судьбу крушением личных планов, мобилизациями, бомбежками, штурмами безымянных высот, гибелью близких, медсамбатами, санитарными поездами, изнурительными маршами, походными кухнями, гнилыми окопами, всевластью комендатур, санпропускниками и еще Бог знает, чем, что свалилось на голову людей в лихую военную годину.
Война, как ни парадоксально это звучит, еще и рулетка. Одним по воле случая, а, может только ей известным причинам, она делает послабления, другим безжалостно отмеривает все мыслимые и немыслимые тяготы и несчастья, вплоть до самого крайнего. Строки, оборванные на полуслове, коих, увы, в той книге великое множество, и есть горестные пометы о людях, отдавших за Победу самое дорогое - жизнь.
Уже давно подсчитано, сколько дней и ночей продолжалась Великая Отечественная война, сколько было разрушено заводов, фабрик, населенных пунктов, какой урон в денежном выражении нанесла она народному хозяйству. Не пришли только историки-статистики к единому мнению по главному вопросу - о людских потерях нашей страны.10, 27, или все 40 миллионов? Страшные цифры.
Не можем и мы, к великому сожалению, со всей точностью сказать о фронтовых потерях нашего класса. Первые два года войны наша местность находилась под немецкой оккупацией, и некуда было слать штабам страшные похоронки, а именно к тому периоду отступлений, окружений относятся самые тяжелые потери наших войск, да и гражданского населения. Когда же в сентябре сорок третьего Брянщина была очищена от вражеской нечисти, получить достоверные сведения о судьбе многих попавших в 1941-42-е годы в самое горнило войны оказалось почти невозможным. Да и впоследствии это было совсем не простым делом.
Уже в 90-е годы было решено издать “Книгу Памяти” Брянской области, занести туда краткие биографические данные обо всех брянцах, погибших в годы Великой Отечественной войны на полях сражений, умерших от ран и болезней, полученных на фронте, замученных в тылу и гитлеровских застенках, пропавших без вести... Благороднейшая идея! Безмерна благодарность тем, кто, не жалея труда, исследовал архивы, фронтовые донесения, документацию военкоматов, исполкомов, вел кропотливую переписку, собирая сведения о земляках, не вернувшихся после войны в свои семьи, родные места! В результате Книга. хоть и не строго выверенная, была издана и стала бесценной хранительницей светлой памяти о наших земляках, жизнью своей заплативших за свободу и независимость Советской Отчизны.
С волнением перелистываю страницы Книги, взгляд выхватывает до боли знакомые, РОДНЫЕ фамилии...
“Лепшей Иван Петрович. Капитан. С.Брахлов. Русский. Призван Климовским РВК. 35 ГАП. Умер от ран 15.09.43. Похоронен в дер. Коробово, Брянской области.”
Это мой старший брат. Он получил тяжелое ранение в боях за город Карачев и спустя месяц скончался в полевом госпитале.
В скорбном списке Книги Памяти - 5 наших одноклассников. Вот краткие данные о них.
Захаренко Василий Яковлевич. Рядовой. 1916 г.р. ПП774. Погиб 26.11.41г. Похоронен в Смоленской области.
Кузоро Артем Иосифович. Ст. сержант. 367 сп. Погиб 1. 04. 45 г. Похоронен в м.Гноденфельд /Германия/.
Лопатко Дмитрий Кузмич. Мл. сержант. Погиб 14.12.42 г. Похоронен в Моздокском районе /Северный Кавказ/.
Рублев Иван Ермолаевич. Рядовой. 1918 г.р. Погиб 17.06.43 г.
Ребенок Николай Григорьевич. 1916 г.р. Пропал без вести в феврале 1943 года.
Они воевали на разных фронтах и в различных родах войск. Одни погибли в самом начале войны, другие испытали тяжкую горечь отступления и сложили головы в глубине России. Третьи прошли через всю войну и, когда до ее победного завершения оставались лишь месяцы, пали в ожесточенных сражениях уже в самом фашистском логове. Все они с честью выполнили свой долг, положили на алтарь Победы свою жизнь. Светлая память о них будет жить вечно.
Им было по 25-28 лет. Расцвет жизни. Строка, оборванная на полуслове. У каждого были свои рассветы и звездопады, свои планы и заветные мечты. Можно многое сказать и о немногословном, крепко сбитом шамовским парне Васе Захаренко, о голубоглазом интеллигентном аккуратисте Мите Лопатко, о на редкость доверчивом, простодушном Иване Ермолаевиче из Лобановки, носившем знаменитую фамилию русского художника Рублева...
Конечно же, все мы в классе, хорошо знали друг друга, привычки каждого, черты характера. Но когда ты изо дня в день вместе шагаешь 4 километра туда и 4 обратно и при это оживленно обсуждаешь школьные дела, житейские проблемы - и так продолжается целых три года - это делает уже тебя не только спутником, а близким человеком. Именно так я могу сказать об Артеме Кузоро.
Мы не были с ним друзьями - в чем-то наши убеждения, склонности расходились, но взоимоотношения всегда были ровными, товарищескими. Человек он был не очень общительный, скорее даже замкнутый. Вероятно, тому причиной была перенесенная в раннем детстве травма, последствия которой оставили приметный след на положении шеи. Но когда Артем попадал в доверительную обстановку товарищеского взаимопонимания, от его скованности ничего не оставалось.
В тот теплый майский день мы возвращались со школы вдвоем. Только что прошел небольшой дождь, и в воздухе пахло сыростью. Над недавно вспаханным полем демонстрировал свое незаурядное мастерство вертикального взлета и парения голосисый жаворонок. На какое-то время он зависал на небольшой высоте над пашней, усиленно работал крылышками, и оглашал воздух звонкой дребезжащей трелью:
- Дзинь-ди-и-чии-вик-зинь-зинь!
Нежаркое солнце, освободившись от уходящего в сторону пушистого светло-серого облака, похожего на огромную нахохлившуюся птицу, все ниже склонялось к косогору, по подножью которого проходила старая дорога Чернооково - Брахлов. Шагалось легко - еще один камень с плеч долой, еще один учебный день остался позади.
- И чего он, этот “Максим что ли”, к тебе сегодня прицепился? - вспомнил я, как на уроке математики Самусев чуть не полчаса держал Кузору у доски.
- А я на него не обижаюсь, - сказал Артем. - Свой предмет он как дважды два знает, того же и от нас добивается. Это хорошо. Вот только он это как-то напролом норовит. Нет, я бы на его месте...
- Хотел бы быть на его месте? Скажи честно.
- Нет, не на его. А вот учителем - хочу стать. Нравится, как ты ребятишкам глаза на мир открываешь, даешь им силу, знания.
- Учителем - это на всю жизнь, - поддержал его я.
- Как наша брахловская Людмила Николаевна. Это ж сколько лет она учительствует. И нас с тобою учила в первом классе, и наших батьков. Героическая женщина!
- А Грунта помнишь?
- Это какого? - спросил Артем.
- Ну этого, помнишь, Аркадия Яковлевича? Худой такой, длинный. Он как-то взбесился от скуки, хватил самогона, ходил по селу и распевал похабные частушки про то, что любит каждое дыхание.
- Про частушки не знаю, а вот как он хотел вытянуть из класса хулиганившего верзилу-переростка, да как грохнулся серед класса под хохот учеников - это помню.
- Вот-вот. Так я и хочу спросить: станешь ты учителем, приедешь в глухую деревню, сваляться на твою молодую голову такие вот конфузы - сдюжишь?
Артем ответил не сразу.
-Не знаю, загадывать не буду. Только думаю: если какое-то дело любишь, то разные там конфузы тебе не страшны.
Артем Кузоро остался верен своей мечте. После окончания семилетки поступил в Новозыбковский пединститут - сначала на рабфак, а затем прошел полный курс института. Довелось поработать ему и преподавателем, но немного. Началась война. По военным дорогам дошел танкист старший сержант Кузоро до самой Германии и до самого предпоследнего месяца кровавой четырехлетней войны.
В Книге Памяти указано место, где он похоронен - Гноденфельд (Германия). В транскрипции населенного пункта при переписывании из одного документа в другой, видимо, допущена ошибка- во всяком случае, даже на самой мелкомасштабной карте Восточной Германии я так и не смог найти такого названия.
Глава 13. “НУ, А ТЕМ, КОМУ ВЫПАЛО ЖИТЬ...”
Есть у артиллеристов такое выражение: стрельба по площадям. Образно говоря, минувшая война для моих одноклассников тоже была стрельбой по площадям, их полю боя. Были прямые попадания.
Были тяжелые осколочные ранения. И были сложные маневры защитников того поля боя, попавших под яростный обстрел, в том числе и такие, о которых потом лучше бы и не вспоминать. Но - что было, то было...
Служить Василия Деменка определили в пограничные войска. После школы окончил железнодорожное фабрично-заводское училище в Унечи, и навыки мастерового человека очень даже пригодились ему в армии. Дела по службе радовали. Не прошло и года, как прислал в родную Шамовку фото: на зеленых петлицах красовались два треугольника - младший сержант, значит.
Пограничный Перемышль (о, тот самый богом проклятый Перемышль, в болотах которого в империалистическую сложили головы тысячи русских солдат) и в начальные дни Великой Отечественной стал местом кровопролитного сражения. Насмерть стояла пограничная застава, мужественно сражались прикрывавшие границу войска, но силы были неравными. Немцы прорвали линию обороны. Части, защищавшие район, в том числе и пограничники, попали в окружение.
О том, как добрался Василий из далекого Перемышля в украинские Тимновичи, а затем и в Шамовку - история длинная, и рассказать о ней нет возможности. Точно также, как и о том, как жил он в эти два тяжелых года вражеской оккупации, чем занимался. Не зная всех обстоятельств дела, вправе ли мы давать однозначную оценку, выступать в роли судьи? Скажем только, что выпавшие на его долю испытания он усугубил собственными ошибками, и сам себя наказал. Несвободная работа на торфоразработках Шатуры, инвалидность, распад семьи... Такой участи не позавидуешь.
В чем-то схожа военная биография и у другого нашего одноклассника, Николая Романовича Поповского. Война. Окружение. Возвращение (при немцах) домой. Двухлетняя жизнь и работа на оккупированной территории.
Когда война закончилась, он переехал в село Демьянки, Стародубского района.
Все у него складывалось удачно. Заочно закончил педагогический институт. В местной восьмилетней школе, где работал преподавателем математики, был на хорошем счету. Назначили завучем. Росла семья: дочь, еще дочь, потом один за другим два сына. Есть свой дом, обзавелся добротным хозяйством, живностью. Жена работящая: на полставки трудится в школе, а главные заботы дома - тут дел невпроворот. Да и сам хозяин дома к работе привычный, без дела не прохлаждается.
Вот и в тот душный июльский вечер, намаявшись за день, сидел он у раскрытого окна и размышлял, как ему решить “сенную проблему”: на зиму для скота надо воза 2-3 сена, а где взять его? В Черноокове там было бы проще: луга неоглядные, да и родственники помогли бы.
Мысль о возвращении в родные места приходила к нему все чаще. А тут еще вчерашнее посещение Черноокова разбередило незаживающую рану. Прошелся мимо родной школы, посидел со знакомыми на скамеечке возле криницы, и так сердце защемило.
“Жил бы сейчас там, - размышлял он. - Пошел бы сейчас на речку, искупался бы после трудов праведных в нашей чудеснице Снови. Красота! А тут - ни реки, ни озера”.
В Черноокове ему сказали, что Александр Цыганок, вроде бы, собирается продать оказавшийся ему не нужным дом. Купить бы, и с жильем будет порядок.
Поповский вырвал из тетради два листа, придвинул табуретку к столу и, омакнув перо, начал писать:
“Здравствуйте, Александр Дмитриевич и Татьяна Семеновна, а также ваши дети! Шлем мы вам свой горячий привет”.
Далее сообщал, что живут они в Демьянках хорошо, школа их в районе считается опорной и, хотя в ней ничего особенного выдающегося нет, но в некоторых вопросах обогнала другие школы. Потом рассказал про свою семью, детей. Старшая дочь уехала в Ташкент, там окончила курсы по работе на печатных машинках. Вскорости думает и он съездить туда, может, устроит дочь еще куда-нибудь учиться, чтобы она смогла приобрести подходящую специальность. Вторую дочь тоже хотелось бы определить в какой-нибудь техникум, вот только без хорошего знакомства сейчас устроить трудно. О себе сообщил, что до пенсии за выслугу ему еще работать годик.
Не забыл написать и о том, какой сильный ураган пронесся в субботу 29 июня над Стародубом. Нет ни одной постройки, которую бы не раскрыл ветер, некоторые дома опрокинул совсем, а каланчу, колокольню с церкви отбросил на целый километр.
В заключение еще раз напомнил о своей просьбе написать о продаже дома, выразил уверенность, “что мы с вами сумеем договориться, а мне удастся осуществить свое желание - вернуться на родину.” Размашисто расписался и поставил дату: “7 июля 1963 года.”
Нет, не сбылась мечта Николая Поповского - по-прежнему он живет в соседнем районе. В 1994 году, когда я стал собирать материал для книги о первом выпуске Чернооковской ШКМ, написал ему, попросил рассказать, как прошли для него последние тридцать лет, ответа, жаль, не последовало.
Не смог списаться я и с еще одним товарищем по школе И.Г. Деменком. Не успел. В 1994 году мне сообщили: живет в Черноокове, заведует медицинским пунктом, в школьном музее висит его фотография, участника Великой Отечественной войны, орденоносца. А потом пришла скорбная весть: Ивана Григорьевича не стало.
При жизни ему немало выпало лиха. Чтобы проследить пройденный им жизненный путь, нам с Цыганком, тоже принимавшим деятельное участие в выяснении судьбы одноклассников, особого труда не составляло. Его пути-дорожки, петлявшие по необозримым просторам страны, удивительным образом пересекались с маршрутами Цыганка, сходились, расходились, снова сходились.
Когда осенью тридцать четвертого Цыганок, потерпев фиаско в Ленинграде, и, чтобы не возвращаться домой ни с чем “зацепился” за зоотехнический техникум в пригородном Слуцке, он написал об этом в Чернооков. Оттуда сразу же ему в поддержку в качестве абитуриентов направилось несколько наших собратьев по выпускному классу. Среди них был и Деменок. Но прижились там не все, а Деменок остался.
Три года жили они с Цыганком в одной общаге, по-братски делили краюшку и ту пополам, помогали друг другу перенести нескончаемое студенческое безденежье. А когда пришла пора распределения, обошлись с ними почти так же, как в популярной тогда песне: “Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону”. Цыганка в парусиновых босоножках направили в холодную Сибирь, в Иркутскую область, а Деменку предстояло охранять от болезней животноводческую отрасль в благодатном Краснодарском крае.
Но не долгой была разлука. Приближался день призыва в армию. Цыганок упредил военкомат - взял, да и поступил в Киевское военное училище связи. А вскоре туда, в древний град - Киев пожаловал и Деменок, и тоже поступил в военное училище, только в другое, военно-медицинское.
Редки и желанны короткие часы увольнения. Но когда они выпадали, друзьям доставляло великую радость прогуляться по Крещатику, полюбоваться Днепром с Владимирской горки.
Грянула война, оглушила грохотом бомбежек, разбила, разметала планы, мирные надежды. Цыганок успел к тому времени уже закончить училище и хоть немного покрасоваться в новенькой форме со скрипучими ремнями и двумя кубарями в петлицах, а Деменок все еще был курсантом. И оба попали в пекло боя на подступах к Киеву.
В ходе тех тяжелых боев оба попали в окружение. Но если для Цыганка пребывание на оккупированной территории исчислялось днями (о чем - рассказ впереди), то для Деменка - тяжким годом плена. Вел себя в лагере достойно, оказывал посильную медицинскую помощь товарищам, по несчастью.
А потом была радость освобождения. Военфельдшер Деменок занял свое место в боевом строю наступающей Красной Армии, участвовал во многих сражениях завершающего периода войны. За что удостоился награждения орденом Красной Звезды и медалями.
После демобилизации приехал в Чернооков, стал работать заведующим местным медпунктом. А вскоре, уволившись из армии, вернулся домой и майор запаса А.Цыганок. Друзья встретились вновь, на этот раз на родной земле, с которой начался их долгий, трудный путь по жизни.
Среди прошедших огненные версты одноклассников, кому всем чертям назло выпало счастье остаться живым в той кровавой бойне, мы видим и разбитного, голубоглазого паренька из Черноокова - Николая Шевцова. Но о нем - в следующей главе.
Глава 14. КРУТЫЕ ВИРАЖИ
Любит Николай Степанович в вечерний час, когда и дома, и за окном спадает накал дневных забот, посидеть за книгой. Накинет на плечи отороченную мехом домашнюю куртку, поудобнее устроится в кресле - и наступает благостное состояние умиротворенности. Мягкий свет настольной лампы под голубым абажуром золотистым кругом ложиться на плюшевую скатерть, на раскрытую книгу. Читает, и по воле автора переносится в мир бушующих людских страстей.
Вот и сейчас, раскрыв книгу на отмеченной закладкой странице, Николай Степанович углубился в чтение.
“...Поезд полз медленно, иногда его ход замирал. Проезжая дорога с отступающими войсками опять удалилась от полотна. Теперь из окон поезда были видны пригороды - избы, огороды, пастбища, обнесенные плетнем. Мелькнула какая-то дача - четыре опаленные белые стены без крыши, с пустыми глазницами окон. Какая-то деревня ярко пылала, и хлебное поле горело за нею - дымно, чадно...
Вагон содрогался уже все время. И сквозь стук колес был явственно слышен грохот близкой канонады...”
Страницу за страницей пробегает Никалай Степанович. Перед его мысленным взором встают все новые и новые картины.
“...Боец, раненный в ногу, перенес перевязку стойко, без стона, только шумно отдувался по временам “ффу”. Юлия Дмитриевна обожала таких пациентов. Она ненавидела крикунов. Она больше не слышала грохота, была поглощена своим делом. Ее беспокоила только жара. В вагоне было нестерпимо душно. Она сняла пинцетом марлевую повязку и вытерла пот с лица раненого...”
“...Еще был в вагоне Колька”. В истории болезни он назывался солидно: Николай Николаевич. Но весь вагон его звал Колькой и говорил “ты”.
- Колька, ты Колька, - говорил толстый капитан в гипсовом корсете, - к концу войны у тебя будет набор всех орденов.
Какие подвиги он совершил, он не мог рассказать толково. Бежал, стрелял. Полз, стрелял. Сидел, стрелял...
Колька был из Воронежской области. Три года назад закончил семилетку...”
Странно как-то все получается. Не доводилось Николаю Степановичу встречаться ни с комиссаров санитарного поезда, в высшей степени человечным Иваном Даниловым, ни с трусоватым ординатором по фамилии Супругов, ни с шумной, красной, как индеец, перевязочной сестрой Юлией Дмитриевной, как и с другими их спутниками, ярко, выпукло обрисованными Верой Пановой в ее знаменитой повести. И непритязательная, простодушная девушка со странным именем Васька не делала ему перевязки, и Колька, тот самый Колька, что не мог толково рассказать про свои подвиги, был, пожалуй, года на четыре моложе, поскольку семилетку закончил не семь лет, а лишь три года назад, на почему же так близка и знакома ему атмосфера того санитарного поезда, что курсировал между глубоким тылом и фронтом - туда порожняком, обратно с несколькими сотнями тяжело раненых?
Николай Степанович оторвался от книги, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. В сизой дымке стали проступать в памяти контуры далекой картины осени сорок третьего...
Будь Шевцов писателем, он неприметно продолжил бы рассказ о фронтовом санитарном поезде, дополнил бы его новыми подробностями. Только это был бы рассказ о другом поезде, не таком фешенебельном, сверкавшем белизной, никелем, накрахмаленными занавесочками на окнах и даже со своим “подсобным хозяйством” - курочками, поросятами /для улучшения рациона раненых/, о котором шла речь в повести “Спутники”. “Его” поезд - это пассажирский вагон, где размещались администрация и кухня, и семь вагонов- теплушек, или как их прозвали в народе, телятников. В каждом таком вагоне: печка-буржуйка, бак с водой, дежурят двое санитаров. Пол уставлен носилками, на них прямо в своем обмундировании - раненые. Санитары топили печку, подавали судна, “утки”, приносили пищу. Иногда наведывались врачи, медицинские сестры. Лечение в основном сводилось к обезболивающим уколам. Но все равно в вагоне стоял неумолчный стон, крики. На них не обращали внимание.
Вот в такой передвижной медсанбат и попал Николай Шевцов после тяжелого ранения под Киевом. Три дня и три ночи катил поезд по вздыбленной, оглушенной земле средней России, громыхал тарелками буферов на стрелках железнодорожных путей, часами простаивал перед горящим в темноте неумолимым красным огоньком семафора, и снова катил дальше, на восток. Только на четвертые сутки на станции Дзержинск, что под городом Горьким, его сняли с поезда и отправили в госпиталь.
Про госпиталь у него самые лучшие воспоминания. А что? Кормежка что надо, чистота кругом, уход отличный, баня - регулярно. Принесут тебя на носилках в моечную, разденут, клеенкой гипс обмотают и приступают девчата-санитарки мыть. Усердно моют. Гогот, смех на все баню разносятся. Истосковались солдатики по женской ласке.
Но не долго музыка играла... Через три месяца, в феврале 1944 года, его выписали из госпиталя с вердиктом комиссии: “ не годен в мирное время, ограниченно годен в военное”. Война, достигнув зенита, повернула в сторону заката. Ей, кровавой лиходейке, ненасытной прорве, Николай Шевцов свое отдал. Отдал сполна.
Для него война началась на дальних подступах к Ленинграду, в нещадно- палящие июльские дни сорок первого. После окончания Ленинградского пожарного техникума он был направлен на работу в Архангельск. Но в воздухе уже пахло надвигающейся грозой. Шевцова вызвали в военкомат, предложили поступить в военное училище. Он выбрал ленинградское артиллерийское. Там его и застало начало войны. Из курсантов-новобранцев сформировали роту и направили на Лужский оборонительный рубеж. Здесь он принял боевое крещение, под душераздирающий рев вражеских бомбардировщиков и лязг атакующих танков проходил курс молодого бойца, испытывал смешанное чувство страха и злости, неуверенности и решимости, тяжело переживал боль утраты боевых товарищей.
Враг остервенело рвался вперед. На всю жизнь запомнятся Шевцову те четыре месяца изнурительных боев, залитые осенними дождями окопы, изрытые снарядами, исполосованные танками знаменитые Пулковские высоты. Когда в декабре месяце поступил приказ отправить курсантов для продолжения учебы, в роте из 126 человек в строю осталось лишь 24.
Затем год учебы в военном училище в Ижевске и еще несколько месяцев переподготовки в Челябинске в учебном полку самоходных установок. В конце мая 1943 года механик-водитель лейтенант Шевцов в составе 318 гвардейского отдельного танкосамоходного полка прибыл на степной фронт. Дальше - Курская битва, сражение за Харьков, Киев...
В начале ноября 1943 года на подступах к Киеву развернулось ожесточенное сражение. Используя мощный оборонительный рубеж, сильно укрепленный берег Днепра, немцы надеялись остановить наступление наших войск. Шли тяжелые, кровопролитные бои.
Батарея САУ (самоходных артиллерийских установок), в составе которой воевал Шевцов, в районе великого Букрина поддерживала атаку танковой бригады. Вели огонь с коротких остановок. Сквозь грохот боя в шлемофоне механика-водителя слышались команды: “Вперед!”, “Короткая!”, “Огонь!” и снова “Вперед!”.
Командовал установкой капитан Новиков Василий Иванович, бывший политработник, а еще раньше, до войны - воронежский предколхоза. Пользовался он у членов экипажа всеобщим уважением и звали его между собой “Чапай”. Это потому, что был он не только тезкой знаменитому начдиву, носил усы, но и, хоть “академиев не кончал” и эрудицией особой не отличался, а дело свое знал превосходно, к подчиненным относился, как отец, - строгий, но справедливый.
И сейчас, на поле боя, голос его в шлемофоне звучал сурово, отрывисто:
- Вперед!
САУ только вновь двинулась с места, как ее потряс сильный удар о броню. Прямое попадание. Машину круто развернуло в сторону. Шевцов попытался выровнять ее - не получилось: перебита гусеница.
- Покинуть машину! - приказал Чапай.
По боевому расчету водитель должен выходить из машины последним. Все уже выбрались наружу, а Шевцов замешкался. Хотел заменить шлемофон на шапку. Но где она? Шарил в темноте - нет шапки, запропастилась. А черт с нею! Только вылез из люка, как рядом всплеск огня и оглушительный взрыв, слились воедино. Шевцова бросило наземь. На какое-то время потерял сознание. Очнулся: машина дымит, резкая боль в ноге. Снова потерял сознание
Только через час подобрали его санитары. Рана оказалась тяжелой: перебита большая берцовая кость. В полевом госпитале ему оказали первую помощь, наложили гипс. Когда пришел в себя, все допытывался у соседей, таких же, как и он, раненых, не знают ли они что-нибудь про их батарею, про Чапая, наводчика старшину Ендовицкого? Нет, не знали. Так и не удалось Шевцову выяснить судьбу боевых товарищей. Очень жалел он об этом.
Все это вспомнилось Николаю Степановичу в тот вечер, как повесть о санитарном поезде вернула его в мыслях к тем дням, что предшествовали его ранению, пребыванию в госпитале.
В запасном офицерском полку в Горьком, куда он прибыл после госпиталя, ему улыбнулась неожиданная удача. Командиром полка оказался земляк, из Семеновки, и тот благосклонно разрешил ему съездить домой, в краткосрочный отпуск.
В Чернооково Шевцов приехал в начале марта. Добираться пришлось с трудом: где пассажирским поездом, где товарняком или на попутной машине, а то и пешком. Совсем недавно Брянщина была ареной боевых действий, и раны войны еще кровоточили. Многие железнодорожные станции лежали в руинах, мосты взорваны. То и дело попадались сожженные деревни, торчащими в небо черными, обугленными трубами и кружившим над ними стаями воронья они напоминали жуткие картины заброшенных погостов.
Родное село против ожидания выглядело благополучным. Все дома были целы. Лишь возле реки пострадали от бомб, сброшенных неизвестно чьим самолетом, две-три хаты. В окружении подросших за последние девять лет березок высилось здание школы. Только вот стены заметно почернели, да разбитые кое-где окна пустыми глазницами глядели вдаль, навевая грустное настроение. А может так показалось Шевцову потому, что школе, как поведали односельчане, в мрачные годы оккупации выпала тяжкая участь: немцы превратили ее в свой полицейский участок. И там, где тогда, в счастливые школьные годы, стоял разноголосый гам, смех мальчишек и девчонок, в мрачные годы неволи слышались грохот кованых немецких сапог, гортанная речь фрицев, стоны истязаемых “пособников” партизан, плачь их детей, матерей, жен. В один из тех беспросветных дней гитлеровцы прямо перед школой расстреляли за связь с партизанами несколько местных жителей, в том числе преподавателя школы Алексея Марковича Лысенко.
В Черноокове Шевцова поджидали двое таких же, как он, избранных бедолаг-фронтовиков. Война всласть поиздевалась над ними, оставила страшные отметины. Старшего лейтенанта Владимира Потеева ранило в голову, у него плохо действовали рука и нога. Чудом остался жив и сержант Николай Попков - пуля попала ему в левый висок и вышла в правый. Почти полностью лишился зрения.
Вечером собрались в доме Попкова. Мать Николая, женщина небольшого роста, шумливая, хлопотала у стола. По обыкновению, сервировку начала с того, что достала из шкафа литровую бутылку самогона и к ней - граненые стаканы. Принесла миску квашеной капусты, соленых огурцов. Крупными кусками порезала буханку хлеба. Расставляя все это на столе, она не переставала радоваться встрече.
- Сыночки вы мои родненькие. Домой приехали. Хоть и пораненные, да живые. Скольки мы, ваши матеря, переплакали, передумали. Да Бог миловал. Мы такие радые. Кушайте на здоровье. Угостить бы вас сальцем, да нима. Забрали кабанчика...
- Кто забрал? - спросил Шевцов.
- Да эти, как их... партизаны, ти што.
- Партизаны? - насторожился Потеев. - Дак кто им дал право?
- У кого они спрашивать будут? Може за месяц до того, как от немцев нас освободили, вечером в хату пришли якиесь с винтовками и кажуть: “Давай, баба, поросенка”. Я в плачь: “Не отдам”. Они и слушать не стали - забрали и все. Теперь, мужики говорили, что этот самый их главный партизанский начальник в Климове председателем райисполкома.
- Ты гляди чего делается, - похрустывая огурцом, зло проговорил Потеев.
- Ничего, разберемся, - твердо пообещал Шевцов.
Наутро, взяв в колхозе лошадь, трое “борцов за справедливость” прибыли в Климово. Сразу в райисполком. В приемной у секретарши спросили:
- Председатель на месте?
- Он занят. У него люди.
- А мы что не люди? - возмутился Потеев. И оттолкнув попробовавшую было загородить дорогу секретаршу, гурьбой ворвались в кабинет.
- В чем дело? - встал из-за стола председатель. - Вы что себе позволяете?
- А вы что позволяете? - в свою очередь повысил голос Потеев. -Мы на фронте кровь проливали, а вы тут наших матерей грабите!
- Не очень-то бросайтесь словами, - пробовал утихомирить взбунтовавшихся фронтовиков предисполкома. Мы тоже воевали и тоже кровь проливали.
- Воевать-воевали, не спорю. За то спасибо. А вот почему мародерством занимаетесь? - наступал Шевцов.
- Не мародерство это...
- Да что с ним разговаривать?! - взорвался Попков. Взмахнув палочкой, он двинулся на председателя. На помощь бросилась секретарша.
- Пока вы не распорядитесь вернуть гражданке Попковой незаконно взятого поросенка, мы из кабинета никуда не пойдем,- заявил Шевцов.
Только с помощью срочно вызванных милиционеров удалось выдворить агрессивную троицу из кабинета. Но они и на улице продолжали шуметь, требовать справедливости. На подмогу начальству прибыло отделение солдат во главе с офицером. Тот спросил бунтарей:
- В чем дело?
Шевцов рассказал историю с незаконной реквизицией имущества гражданки Попковой. Офицер и солдаты тут же “перешли на сторону противника”- одобрили действия Потеева и его товарищей. Вышел на крыльцо и председатель райисполкома.
- Езжайте домой, все будет улажено по-хорошему, - пообещал он.
Поддержал фронтовиков и райвоенком. Больше того, даже продлил на неделю отпуск Шевцову. А на следующий день к дому Попковой подъехала подвода, а на ней годовалый кабанчик.
- Принимай, хозяйка, - сказал обрадовавшейся потерпевшей милиционер, сопровождавший подводу.
Так закончилась это кабанчикова история.
Тут уместно сказать об одном из его героев, по существу заводиле, Владимире Потееве. Необычна его судьба. Окончил 7 классов, пехотное училище. На фронте - командир взвода, командир штрафной роты. В 1943 году тяжело ранен в голову. Приехал после госпиталя в Москву, а там ни родственников, ни знакомых, ни жилья. А головные боли не давали покоя. Ему посоветовали обратиться в научно-исследовательский институт. Но там с ним даже разговаривать не стали. Он - в приемную Верховного Совета. В тот же день попал на прием к Михаилу Ивановичу Калинину. Всесоюзный староста расспросил: откуда родом, где воевал, какие просьбы?
- Хотел вот в институт, да не принимают.
- Идите, - сказал Калинин, - примут. А как с деньгами у вас?
Потеев промолчал. Какие там деньги у бездомного фронтовика?
В приемной офицера снабдили солидной суммой. Он, прихватив с собою друга-чернооковца, тоже всего израненного направился по знакомому адресу. На этот раз возражений против приема его на лечение не было. Но он потребовал, чтобы и друга его положили.
- У вас же направление на одного человека, - запротестовали медики.
- Ах, так! - возмутился Потеев и, взяв за руку товарища, бросил: - Пойдем опять до Калинина.
Дальше дверей их не пустили. Оставили в институте обоих. Так они вдвоем в течение полугода поправляли здоровье под руководством светил медицинской науки.
Но мы отвлеклись. Наш рассказ - о Николае Шевцове.
Шел 1944 год. Линия фронта хоть и выкатилась за пределы страны, тем ни менее накал боевых действий не спадал, требовал полной мобилизации людских и материальных ресурсов. Нашли дело и ограничено годному в военное время. Шевцов получил назначение на базу наркомата обороны - сопровождать в Действующую армию транспорты с оружием и боеприпасами. За девять месяцев объездил все фронты. А когда началась подготовка к военным действиям против Японии, был откомандирован на Дальний Восток. Воевал на сопках Маньчжурии в должности заместителя командира батареи самоходных установок.
После завершения боев его оставили на месте. Два года был инструктором в национально-освободительной армии Китая. В знак благодарности китайские друзья на прощание подарили ботинки и ту самую куртку на меху, что согревала его теперь на досуге.
В 1947 году судьба уготовила ему еще один крутой вираж - нежданно-негаданно попал в Воздушно-десантные войска. Медицина нашла, что он настолько оправился от ранения, что не имеет ограничений не только на земле, но и в воздухе. Пришлось на практике познакомиться с крылатой пехотой, где все, от повара до командира дивизии, с парашютом на ты”. 280 прыжков и на его счету.
В послевоенные годы воздушные десантники почитали своего главкома генерала армии А.Ф.Маргелова все равно, что верующие самого господа Бога. Они видели в нем кумира и защитника, образец мужества и выдержки, строгой требовательности и отеческой справедливости. В будничной, житейской обстановке он был простым, доступным, что называется компанейским человеком. В этом Николай Шевцов мог убедиться еще тогда, в начале пятидесятых, когда генерал Маргелов командовал 6-м гвардейским воздушно-десантным корпусом, а он служил в одной из починенных генералу частей заместителем командира батареи. Близко познакомились через жен, работавших в одном госпитале: жена генерала - врачом, а Шевцова - медицинской сестрой. Бывало не раз в свободное от службы время семьями собирались у генерала, чтобы расписать пульку, а то и выпить рюмку-другую по случаю праздника. И была у майора Шевцова счастливая возможность посмотреть генерала-Героя, любимца лихих крылатых пехотинцев вблизи, поучиться его высоким нравственным качествам.
Обстоятельства, однако, сложились так, что служба Шевцова подходила к концу. В 1961 году он написал рапорт об увольнении в запас. Просьбу удовлетворили.
Когда встал вопрос, куда податься после демобилизации, долго раздумывать не сал - в Гомель! Крупный город, а главное, недалеко от родных мест, всего каких-то сотня километров
Получил квартиру, выдал замуж дочь, и потекла неброская, тихая жизнь пенсионера. Нет-нет, да и вспомнит он, как в жгучий мороз прикручивал к валенкам самодельные коньки, как выяснял отношения со старшим братом из-за игрушечного пугача, купленного на “позаимствованный” у матери рубль, как по утрам спешил в школу, предвкушая радостную встречу с друзьями-товарищами...
Глава 15. ВСЕ ТЕЧЕТ, ВСЕ ИЗМЕНЯЕТСЯ
В тот день на уроке истории мы как раз “проходили” Северную войну 1700-1721 годов. Виктор Васильевич в своем неизменном, изрядно поношенном, с рукавами-гармошками костюме, при галстуке в узкую полоску, медленно расхаживал перед головным рядом парт и выяснял, как мы усвоили прошлый урок.
- Мы на том занятии, помните, говорили про войну со шведами в начале восемнадцатого века. Кто может рассказать, как она проходила, чем закончилась?
Репков оглядел притихший класс. Желающих не было. Только после некоторого молчания послышалось с третьего ряда:
- Можно, я?
- А, Цыганок. Ну, давай, расскажи.
Цыганок вчера, готовясь к урокам, раздобыл где-то однотомник Пушкина, прочитал “Полтаву” и вполне резонно считал, что достаточно обогатился знаниями истории.
- Война со шведами, - начал он, - была долгой, целых двадцать лет продолжалась. Шведскими войсками командовал Карл двенадцатый, а русскими - Петр первый. Шведы напали на нас и дошли аж до самой Украины. А там был гетман по фамилии Мазепа. Сначала он служил русскому царю, но замышлял измену. Когда Карл подошел к Украине, гетман перебежал к нему со своим войском. Под Полтавой произошло большое сражение. Шведы были разгромлены. С тех пор говорят: “Разбит, как швед под Полтавой”. Раненый Карл вместе с предателем Мазепой убежали в Турцию. А еще про Мазепу Пушкин в своей поэме “Полтава” вот что написал. Гетман был старый, а взял в жены свою крестницу, красавицу Марию. Ее отца, Кочубея, он казнил за то, что тот донес царю о готовившейся измене гетмана.
...Эта картинка давнего школьного урока пришла мне на память, когда где-то году в 1994-м я получил от Александра Цыганка из города Вышгорода, что под Киевом, очередное письмо, и обратил внимание на изменение в обратном адресе. Там же в письме сообщалось, что власти этого старославянского города, известного еще со времен князя Владимира, переименовали их Молодежный проспект в проспект Мазепы.
Ирония судьбы! Могло бы четырнадцатилетнему Цыганку привидеться такое, что пройдет 60 лет и он, теперь уже седовласый Александр Дмитриевич, будет жить на проспекте, названном в честь человека, являвшегося согласно существовавшей тогда официальной версии, изменником, предателем?
Да где уж там нам, школьникам, своим детским разумом было предвидеть развитие исторического процесса на 200 лет вперед. Великий Пушкин, и тот считал Мазепу эпизодической личностью, коему уготовано забытье. В поэме “Полтава” он писал:
И тщетно там пришелец унылый
Искал бы гетманской могилы:
Забыт Мазепа с давних пор...
Не забыт. Его имя - на уличных табличках, его портрет - на денежных банкнотах, его разносторонняя образованность, знание многих иностранных языков - предмет восхищения местной интеллигенции. Мазепа стал знаменем националистов, на дух не переносящий единения с “москальской” Россией. Все течет, все изменяется.
Но не о стародавнем гетмане сейчас разговор, а о нашем современнике, одном из заметных, неординарных учеников первого набора Чернооковской семилетки - Александре Цыганок.
Личность человека - понятие многомерное. Как в природе нет растения, свойства которого можно было бы обозначить одним-единственным качеством, так и среди людей не найти человека, чья личностная сущность характеризовалась бы одной особенностью. Чтобы нарисовать портрет Цыганка, потребовалось бы несколько характерных черт, в том числе и такие, как оптимист, мечтатель, фантазер, романтик, “маниловец” и даже авантюрист. Все вместе, в комплексе они дают объективную картину. Взятые же в единственном числе каждое из этих качеств создавало бы неполный, односторонний, а то и искаженный образ человека. Какой же Цыганок авантюрист? Он что, очертя голову, безрассудно кидается в омут рискованных предприятий, не задумывается о последствиях? Задумывается, прикидывает, предполагает. Но когда в годы послевоенной разрухи, работая председателем Чернооковского колхоза, он задумал построить локомобильную теплоэлектроцентраль и с ее помощью решить проблемы электрофикации села, механизации и теплофикации животноводческой отрасли и в конечном счете совершить крутой подъем экономики колхоза, преобразования села - в этом замысле было что-то от авантюры.
Или о маниловщине. Да, Цыганок мечтатель, нередко дает волю своей безудержной фантазии, рисует в воображении воздушные замки, составляет трудноисполнимые прожекты. Но разве же он, подобно гоголевскому герою, сладостными мечтаниями и ограничивался? Он предпринимает усилия, чтобы воплотить задуманное в реальность. И на этом пути подчас добивается успехов. В Черноокове и сейчас можно слышать о воздвигнутых здесь в пятидесятые годы новых, современных зданиях: «Цыганок построил”. Да и та же история с локомобильной ТЭЦ. Цыганок установил тесный контакт с Белорусским научно-исследовательским институтом и его директором академиком М.Е.Мацепурой, занимавшимся проблемами электрофикации и теплофикации села, привез в Чернооков членов ученого совета института (это в другую республику-то!). Здесь, на месте они провели заседание совета, оказали практическую помощь в подготовке проектной документации строительно-монтажных работ. Замысел был осуществлен. Правда, частично. На большее не хватило средств, внимания вышестоящих организаций, да, наверное, и собственной энергии, настойчивости.
Что же касается оптимизма, то это у Цыганка с детства. Так сложилась судьба, что без надежды на лучшее будущее, веры в себя он наверняка сломался бы, продираясь сквозь дремучие заросли бед и несчастий, свалившихся на его неокрепшие, ребячьи плечи уже в самом начале жизненного пути.
В раннем возрасте он стал сиротой при живом отце. Едва ему исполнилось 8 лет, как умерла мать. В последние годы из-за повреждения позвоночника она была калекой, ходила согнутой. За год до смерти матери отец ушел из семьи к другой женщине, оставил троих детей, из которых старшим был Александр, на попечение своей тещи. Как жили они, какие мытарства испытывали - разве об этом забудешь? Помнит Саша, как бабушка, доведенная до крайней бедности, взяла последние, фамильные ценности - золотое кольцо и серебряную ложку, пошла пешком в Новозыбков, где был магазин Торгсина, и принесла оттуда пару килограммов крупы и еще кое-каких продуктов. Никогда не забыть ему и тошнотворный, приторный вкус лепешек, исспеченных из люпина, аира и липовых почек, которыми пришлось питаться весенними месяцами голодного 1932 года.
Но как бы тяжело ни складывалась жизнь, он никогда не приходил в отчаяние, продолжал усердно учиться и верил, что наступит когда-нибудь и на его улице праздник.
Надеясь на лучшее, направлялся он в конце лета 1934 года в Ленинград для продолжения учебы. И неважно, что у него после уплаты за билет на поезд осталось ровно...33 копейки. “Как-нибудь перебьюсь, - решил он. -Не пропаду”.
Хоть и огорчил отказ в книжном техникуме принять его документы («возраста не хватило»), трагедии из этого делать не стал. Отъехал на несколько десятков километров от Ленинграда и поступил в Слуцкий зоотехнический техникум. Учился там превосходно, да еще перетащил в техникум семеро чернооковских ребят и девушек.
Не было у Цыганка переживаний и когда его распределили “во глубину сибирских руд” - в далекую Иркутскую область. Да в сущности он сам туда напросился. Романтика слово сказала. Сибирь - это далеко, но это и чертовски интересно: тайга дремучая, медведи, бесподобный Байкал, неоглядные степи, трескучий мороз... И Цыганок, натянув на ноги белые парусиновые ботинки, а на плечи накинув видавший виды Макинтош (другой одежонки на студенческие гроши нажить не смог), отправился в далекий путь, чтобы там “в диких степях Забайкалья” поднимать животноводческую отрасль.
Недолго, однако, пришлось поработать ему зоотехником райзо. Приближался день, когда ему вот-вот принесут из военкомата небольшой квиток, а в нем - строгое предписание: «Вам надлежит прибыть на призывной пункт...» Внутренне он был готов к такому повороту, и решил упредить события - взял, да и поступил в Киевское военное училище связи.
Два года напряженной учебы. Торжественное посвящение в офицеры. Приказ по училищу: «назначить командиром курсантского взвода». Первый отпуск в новом качестве и женитьба в родном Черноокове. Приезд молодой жены, Тани. Пребывание на седьмом небе и ... возвращение на грешную землю.
Вызвал начальник училища, спросил:
- Ну, что, женился?
- Так точно, товарищ генерал, - не скрывая радости, ответил новобрачный. -Жена у меня чудесная, старая любовь.
- Это хорошо. Поздравляю. А жить где собираетесь? Я помочь вам не смогу - квартир нет.
- Может, частную найду...
Поиски, однако, ни к чему не привели, хорошо хоть потом генерал смилостивился. Одну из аудиторий в учебном корпусе разделили легкой перегородкой: в одной половине жили три лейтенанта - холостяка, в другой проводили свой медовый месяц молодожены, причем лейтенанты ходили к себе через их обитель. Впрочем, на неудобства не жаловались: с милым, говорят, и в шалаше рай.
Оптимизм помог Цыганку выстоять и в суровое военное лихолетье. Но об этом расскажем подробнее.
...После вчерашнего посещения ресторана (с друзьями отмечал новое назначение) голова тяжелая, неприподъемная. Вставать нет сил. А тут грохот какой-то доносится с улицы. Зенитки стреляют, что ли? В воскресенье учения проводить задумали. “Ну, а мне-то что до этого? Мне в Белую Церковь надо. Билет в кармане”.
- Вставай! Война! - донеслось до него откуда-то из небытия.
Вскочил на ноги, быстро оделся - и в училище. Приказано: всем на казарменное положение. Только на следующий день смог уехать к новому месту службы. Но там своей части уже не застал, с трудом нашел ее в пяти десятках километров от Белой Церкви.
Потом были кровопролитные бои на дальних и ближних подступах к Киеву, неимоверно тяжкие, затянутые пороховой гарью и облаками ядовито-желтой пыли дни отступления. Под натиском противника 31 стрелковый корпус и в его составе 105 отдельный батальон связи отходил все дальше и дальше на восток. Машина со связистами, в которой старшим был лейтенант Цыганок, застряла в болотистой низине. Забарахлил мотор. Пока возились, батальон ушел далеко вперед. Догнали только в Пирятине. На окраине города встретился командир батальона капитан Мироненко. Цыганок бегом - к нему:
- Какие будут распоряжения?
- Поставь машину в сторону, и жди, - приказал комбат. И растворился в толпе военных, направлявшихся к переправе.
Улица, ведущая к реке, была запружена до предела. Грузовики с прицепленными к ним сорокопятками, крытые темно-зеленые штабные машины, походные кухни, подводы, груженые мешками, ящиками, чумазые от грязи легковушки... И люди, люди...Военные и гражданские, солдаты с неуклюже торчащими из-за спины винтовками и старики, женщины с узлами домашнего скарба на плечах. Черные от пота гимнастерки и такие же черные от пыли и усталости каменные лица людей. И все это шумело, грохотало, катилось, двигалось по всей площади улицы, направляясь к мосту, переброшенному через неглубокую реку по имени Удай.
Уже два раза над переправой на небольшой высоте с надрывным воем проносились немецкие самолеты, оставляя на реке взметнувшиеся вверх размашистые всплески воды, но несмотря на бомбежку, устремленный к реке поток людей и техники продолжал двигаться.
Прошел час, а командир батальона не возвращался. “Надо идти искать”, - решил Цыганок. В толчее возле моста к нему подбежал незнакомый майор. Фуражка сдвинута на затылок, ворот гимнастерки расстегнут, в усталых глазах злые искорки, движения резкие, решительные.
- Лейтенант, вы что здесь делаете?
- Мне комбат нужен.
- Какой еще комбат?! - закричал майор. - Ты видишь, что твориться? Сейчас же к переправе! Регулируй движение! Приказываю! - И для большей весомости слов провел рукой по кобуре пистолета.
Цыганок побежал к мосту. Он суетился, от кого-то требовал, кому-то грозил - пытался хоть как-то навести порядок на переправе, наладить очередность прохождения подразделений по мосту.
Уже проследовали машины его батальона связи, а он все продолжал выполнять свалившиеся на него обязанности регулировщика. Когда же последние солдаты из отходящих частей вступили на мост, и он хотел последовать за ними, как послышались крики:
- Немцы! Немцы!
Цыганок оглянулся. В конце той самой улицы, что спускалась к реке, показались танки с белыми крестами на бортах. И в тот же миг рядом раздался оглушительный взрыв. В воздух взлетели бревна, доски - все, что минуту назад было мостом. Не раздумывая, Цыганок бросился в воду.
Переплыв реку, он пошел в сторону леса. На опушке, увидел автомашину своего батальона. Только радость была напрасной - оказалось, что части только что форсировавшие реку, находятся в окружении.
Небольшой колонной всю ночь двигались на восток, а на рассвете попали под минометный обстрел противника. Движение застопорилось. Отошли к лесу. Сюда же подтянулись и другие отступающие. Старшим по званию оказался, небольшого роста полковник, как потом выяснилось, из разведотдела 5-й армии.
- Всем построиться! - приказал он. - Будем прорываться. Но сначала привести в порядок себя, оружие. Сформировать взвода, отделения во главе с командирами.
Под свое начало получил взвод и лейтенант Цыганок. Люди новые, из разных частей. Ну да знакомиться некогда. Быстро выдвинулись на опушку леса, заняли оборону на указанном участке. Надо бы окопаться, да нечем - шанцевого инструмента нет. А тут из-за косогора выползли два немецких танка, за ними несколько мотоциклистов. Попробовали было сунуться в лес, да встретили дружный ружейный и пулеметный огонь.
Ранним утром следующего дня до батальона немецких солдат при поддержке танков пошли в наступление. Завязался короткий бой. Оборонявшиеся красноармейцы не смогли сдержать натиск врага: многие были ранены, кончались боеприпасы. Цыганок вывел свою группу, насчитывавшую около тридцати солдат, через болото на другой берег небольшой реки. Здесь соединились с другим отрядом, которым командовал капитан-пограничник. Заняли круговую оборону. Гитлеровцы попробовали было сходу продвинуться вперед, но получили решительный отпор. Потери понесли и наши бойцы.
Вечером, когда на землю опустились тяжелые сентябрьские сумерки, отряд оставил свою позицию и двинулся на восток. Вышли к шоссе, залегли. По нему с небольшими перерывами двигались колонны немцев. Улучив подходящий момент, по приказу капитана-пограничника открыли огонь из пулемета, и, воспользовавшись паникой у немцев, красноармейцы перебежали дорогу.
Впереди еще был долгий путь по территории, занятой врагом. Были стычки с гитлеровцами, были потери, были утомительные переходы по бездорожью в ночное время. На последнем этапе выходили из окружения втроем - вместе с Цыганком был кинооператор Виктор Смородин и солдат-шофер, фамилия которого не запомнилась.
2 октября троица окруженцев переправилась через реку Псел возле города Ахтырка, в расположении войск нашей 21-й армии. Вышли в грязном, пропитанном потом и солью, но своем армейском обмундировании, со своими документами и оружием.
...Это лишь один эпизод из фронтовой жизни Александра Цыганка. Их было много и в тягостные, полынно-горькие дни отступления, и в приподнято-вдохновенные, но тоже суровые, кровопролитные дни наступления, когда рядом рвались снаряды, свистели пули, гибли боевые товарищи.
Жарким июньским днем сорок первого, расставаясь на Комсомольской площади в Киеве с молодой женой, Александр сказал ей:
- Ничего, не горюй. Месяца через два-три война закончится, и мы опять будем вместе. Ты придешь встречать меня не одна, а с нашим маленьким сыном. (Таня была в это время в положении)
Не оправдались радужные планы неисправимого оптимиста. Встретились они лишь через четыре с половиной года. Тогда же он впервые увидел и своего первенца, поднял на руки сынишку Колю.
А позади остались огненные версты войны. Не одну тысячу километров прошагал он со своим батальоном связи. Воевал на Украине, под Сталинградом, в Белоруссии. Встретил Победу на берегах Балтики, в Клайпеде. Тремя военными орденами и многими медалями отмечены его подвиги на войне.
В 1946 году майор запаса А.Д.Цыганок демобилизовался: сельскому хозяйству, разрушенному войной, нужны были специалисты. Приехал на родину. 17 лет работал председателем колхоза - сначала в Черноокове, затем в Новом Ропске. Выйдя на пенсию, приехал к сыну в Вышгород.
Все течет, все изменяется. Только внутренне не изменяется Александр Дмитриевич. Возраст, словно нежеланный гость, приближается к восьмидесяти, уже давно снежная заметь запорошила некогда смоляные волосы, а он все такой же быстрый в движениях, непоседливый, легкий на подъем, такой же романтик, мечтатель, любитель дальних странствий. Для него махнуть в Сибирь, где у него живут дочь, внуки, - не проблема. Трудится на огородном участке, чтобы вырастить прибавку к небогатому столу в это непростое время, любит пройтись с лукошком по грибным местам, посидеть с удочкой на реке, выпить чарку-другую по случаю праздника.
Как-то так получается, что планы его далеко не всегда сбываются. В детстве мечтал стать писателем, сочинял стихи, а ему при окончании школы написали в характеристике, что он лишь «склонен к чтению литературы» и вручили на выпускном вечере готовальню. У него находили склонность к точным наукам, предрекали будущее инженера, а он стал зоотехником, да и по этой специальности работал всего несколько месяцев. Были грандиозные планы преобразования колхоза в высоко механизированное хозяйство, слава о котором шла бы далеко окрест. Да, видно, не пришло время для этого. Ну, что ж, думал он, не получилось - и не беда. Он-то ведь старался, трудился честно. Да и не напрасно.
Не хнычет, не жалуется на судьбу, на свою скромную пенсию, на тесную квартиру, в которой живет с семьей сына. Только горюет о безвременно ушедшей из жизни жене, да все ждет, надеется, что когда-то подойдет и его очередь на получение жилья, что и ему наконец-то дадут квартиру, на которую он, бывший фронтовик, защищавший от врагов тот самый город, в котором сейчас живет, имеет полнейшее право. Уже и власть переменилась, кравчуки, порушив богданову клятву, разделили отчий дом на “самостийные” “незалежные” закутки, а он все ждет. Дождется ли?
Глава 16. ЧЕРНООКОВСКИЕ ДЖУЛЬЕТТЫ
Автор известного стихотворения, убежденный защитник права на раннюю любовь, в подтверждение своих доводов обращается к юному возлюбленному:
...А ты спроси у педсовета:
Во сколько лет свела с ума
Ромео юная Джульетта?
Наши одноклассницы в ту пору учебы в семилетке были примерно такого же возраста, что и героиня бессмертной трагедии Шекспира. Но вот парадокс: бурных страстей, романов, даже отдаленно напоминавших те, стародавние, что-то не замечалось.
Так я думал. Так считал до тех пор, пока начал собирать материал для книги об одноклассниках и поглубже заглянул в мир их страстей. Оказалось: мое первоначальное мнение о благостном спокойствии сердец юных Ромео и Джульетт было далеким от действительности. Страсти бушевали, да еще какие! Только были они сокрыты от посторонних глаз завесой интимной таинственности, детской стеснительности, деревенской непритязательности нравов.
Чувства, будоражившие сердца юных, выплеснулись наружу лишь ... на старости лет, когда было уже поздно: минувшие годы безвозвратно унесли и цветущую молодость с ее неоглядным простором жизненных планов, и нерастраченные силы, готовые к любым свершениям. Светлые чувства, однако, остались. Над искренней любовью не властно время.
Передо мною два письма, пересланные мне одноклассниками. Я не вправе называть ни авторов писем, ни их адресатов - не имею на то разрешения, но это не умоляет их искренности, достоверности.
Несколько вырванных из тетради листов в клеточку исписаны твердым устоявшимся почерком. По одинаковости завитушек букв, логической завершенности предложений, обилию сдержанно-сердечных слов можно догадаться, что письмо написано по трезвому размышлению человеком, для которого прошлое бесконечно дорого, но, к сожалению, неповторимо. Объяснение в любви с опозданием на шестьдесят с лишним лет. И какая несправедливость! Живут Он и Она, можно сказать, недалеко друг от друга, во всяком случае в одной республике, и не надо им пересекать недавно проложенную могильщиками Союза границу, а не свершишь вовремя несвершенное. Мешает граница Ушедшего Времени. Ее не перейдешь.
Вот строки из другого письма.
“Мой родной и любимый друг безвозвратной юности! Что ты сотворил со мною, что было спрятано в душе юной Джульетты!
Она не знала, как объясниться с юным Ромео, сказать ему, что она любит его искренне и нежно и будет любить вечно.
Родной мой, я так рада, что мы наконец нашлись и больше не будем разлучаться хотя бы в письмах, и будем любить друг друга хотя бы на расстоянии и не стареть душой.
Течет река времени. Уносит годы, мечты, силы. Но живет в сердце святое, чистое, как вода в кринице, чувство первой, увы несостоявшейся любви. Неспетая песня.
И еще одна история.
Закончились уроки. Скорее - домой. В вестибюле, где у нас была раздевалка, быстро накинул на себя потрепанное, кургузое пальто. Сунул руку в карман, нащупал что-то мягкое. Оказалось - носовой платок, новый, из белого батиста. По периметру обшит розовой вязью, а в уголке -четко, в виде вензеля две буквы: “С.Н.”
И все стало ясно. И как-то непривычно заколотилось сердце. Так вот почему эта смуглолицая, с гладко причесанными волосами при встрече смущенно опускает свои темные, с поволокой глаза, сбивчиво отвечает на вопросы. Я и не подозревал, что скромная, тихая девчонка из Лобановки
Соня Нырикова что-то нашла в моей ничем не примечательной особе. Сознание этого придало и мне гордости: как же, тоже не из последних!
Прошло много-много лет, а мысль узнать, как сложилась жизнь Сони, не покидала меня. Кое-что при встрече рассказал Николай Шевцов, ее дальний родственник. После войны она жила в Москве, и он тогда навещал ее. Но где-то в шестидесятых годах старый дом в Больничном переулке, где она жила, снесли, а куда жильцов переселили никто сказать не мог.
Я продолжал поиски, и удача улыбнулась. Нашел у родственников Сони (теперь уже не Ныриковой, а Рычковой) сохранившийся у них адрес, написал ей и - о, радость! - в руках ответное письмо, а в телефонной трубке - взволнованный голос:
- Ну, кто там еще может утверждать, что чудес на свете не бывает. Бывают, да еще какие! Живой голос из далекого детства!
Вот что рассказала Соня о себе. В 1936 году она вместе с матерью приехала в Ленинград, где ее старший брат Василий заканчивал политехнический институт. Днем работала, а по вечерам занималась в медицинском училище на отделении медсестер. В ноябре 1939 года началась финская война, ее откомандировали в эвакогоспиталь.
- Работали, - рассказывает она, - как одержимые, выхаживали раненых. Сколько было дней, не знающих ни минуты покоя, сколько ночей бессоных - не сосчитать.
Только летом 1940 года вернулась в Ленинград, но ненадолго. Вышла замуж, уехала в Эстонию, в город Ракевере, где служил в армии муж. А тут грянула Великая Отечественная, и снова - в поход, боевая медицинская сестра! Опять эвакогоспиталь, опять тот же район действий - Ленинградский фронт. С поля боя раненых отвозили в тыл.
Был пасмурный ноябрьский день. Вместе с партией раненых Соня прибыла в город Устюжаны, Вологодской области. Устроившись на новом месте, она направилась в столовую. При входе у раздаточного окна ее взгляд скользнул по фигуре женщины в оконном проеме. В грязном халате она склонилась над большим цинковым чаном и мыла тарелки. Что-то знакомое было в ее движениях, в склоненной позе, пряди седых волос, выбившихся из-под серого платка. Женщина приподняла голову, повернула лицо, и Соня вскрикнула:
- Мама!!
Они бросились друг к другу. Обливаясь слезами, долго стояли, обнявшись, окруженные посетителями. Люди радовались за мать и дочь, за их нежданную встречу.
Мать рассказала, что ей удалось эвакуироваться из блокадного Ленинграда. Приехала сюда, и надо же - нежданно-негаданно пути их перекрестились. Бывает же такое!
Когда закончилась война, Соня приехала в Москуву. Брат, работавший в центральном комитете партии, помог устроиться в поликлинику Лечебно-санитарного управления Кремля. Как медицинская сестра детского отделения, бывала на квартире дочери Сталина Светланы, делала уколы ее дочери Кате.
Сейчас Софья Григорьевна уже давно на пенсии, за плечами более чем 40-летний трудовой стаж, годы полные невзгод, радостей и печалей. Живет в Москве вместе с дочерью инженером и внучкой, учащейся педагогического колледжа. Приглашает одноклассников в гости, да вот незадача - нездоровье мешает принять сердечное приглашение.
Однако, вернемся в те, школьные годы.
Давно уже канули в Лету средневековые обычаи Монтекки и Капулетти, как и строгие законы нашего отечественного Домостроя. Перестало быть модным в среде либералов- интеллектуалов словечко “эмансипация”. Равноправие женщин стало узаконенной нормой жизни. Однако и в наше время слышны отголоски той поры, когда женщине в обществе и семье отводилось второстепенная роль, негоже было “высовываться”, демонстрировать свою независимость, значимость.
Взгляните на “выпускную” фотографию нашего класса. Не об этом ли говорит расположение запечатленных на ней лиц? Сильный пол вольготно разместился в первых, престижных рядах, тесным объятиями охватив наставников, а прекрасной половине великодушно предоставил задний ряд. И стоят они там, милые Наташи, Шуры, Лиды, Фроси, и считают, видно, что так и надо, так им и на роду написано быть за спиной мужчин. Да и тот факт, что из общего числа учащихся нашего класса лишь одну треть составляли девушки, бесспорно говорит о том, что и в начале тридцатых годов все еще бытовало мнение, будто для сельской женщины образование - роскошь, ей достаточно и начальной грамоты.
Большинство наших одноклассниц, закончив семилетку, решили избрать для себя профессию учителя, поступили в Суражский педтехникум. Жизнь потом разбросала их по тогдашним просторам Союза. Лидия Зарубко учительствовала где-то под Брянском, Рублева Наташа уехала в Москву, а Надежду Нашиванко судьба закинула аж на Сахалин.
А как же насчет присущих русской крестьянки храбрости, стойкости, выносливости, красоте в труде? Помните у Н.А. Некрасова:
Есть женщины в русских селеньях
С спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движениях,
С походкой, со взглядом цариц...
........................................................
В игре ее конный не словит,
В беде - не сробеет, - спасет:
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет!
Характерны эти качества для наших Джульетт? Безусловно. И наглядный тому пример - жизнь Любы Говорок.
Эта крепко сбитая, немногословная, со спокойным, сосредоточенным взглядом девушка отличалась в школе серьезностью суждений, волевым характером. Успешно закончив семилетку, она поступила в Хотылевский сельхозтехникум. Некоторое время потом работала агрономом в МТС, в послевоенные годы возглавила колхоз в соседней Лобановке. Трудности были невероятные: нет техники, развалены животноводческие фермы, не хватает квалифицированной рабочей силы, мужчин в селе - раз, два и обчелся. А из района требуют: давай, жми, выполняй план! Вот уж действительно, приходилось и коня на скаку останавливать, и в горящую избу входить.
Какой же силой духа надо было обладать молодой тридцатилетней женщине, чтобы согласиться взвалить на свои плечи неприподъемную тяжесть председательства! Она приняла на себя этот груз и несла его 20 лет!
Лобановский колхоз имени Кирова был одним из передовых в Климовском районе. Миллионер! Да что там в районе - слава о нем дал еко окрест разнеслась. За опытом и за элитными семенами, что здесь выращивали, приезжали не только из ближайших сел, а и с Одесской области, Прибалтики, Вологды. В хозяйстве техники - тракторов, комбайнов, автомашин - было побольше, чем когда-то в МТС, а высоким заработкам колхозников по-хорошему завидовали соседи. Преображался внешний облик села - соломенные крыши заменялись железными, строились новые жилые дома и здания общественно-бытового назначения, все больше жителей обзаводились собственным транспортом - автомобилями, мотоциклами. Во всех этих благотворных переменах была немалая заслуга и председателя колхоза, хорошего организатора, рачительного хозяина.
Когда говоришь о Любови Говорок, на память приходят знаменитые строки другого замечательного русского поэта, Сергея Есенина:
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянии.
Колхозники и тогда, когда Любовь Семеновна работала председателем, по-доброму относились к ней, видели ее постоянную заботу о людях, общественных интересах. Хотя, конечно, не обходилось и без обид: кого-то за прогул отругала, кому-то лошадь на базар съездить не дала. Да мало ли еще по каким житейским делам приходилось сталкиваться. Но только сейчас, с расстояния более десятка лет, да еще в сравнении с нынешним плачевным состоянием колхоза, люди в полной мере оценили все благородство и моральную красоту человека, величие его бескорыстного подвижнического труда. Удивительно точные слова нашел 7О-летний односельчанин Михаил Афанасьевич Рублев, вспоминая бывшего председателя:
- Она трудилась, как пчелка, для общего блага, а себе не нажила ни палат каменных, ни своей семьи не создала. С кем на селе ни поговоришь, у всех одно мнение: такими людьми жизнь красна.
А сейчас дела в колхозе идут под уклон. Вот что пишет житель села Лобановки (март 1997 года):
“Перестройка наделала горя столько. Законы издаются, но механизмов для их работы нет, беспорядок. Возьму, к примеру, наше село. Через три-четыре года оно совсем опустеет. Людей нет, умирают. Страшное дело: хата стоит, одна бабка живет. Техника вся изработана до предела - полный износ. Нового не покупаем, нет денег, в долгах, как в шелках. Зарплаты и пенсии по три месяца не получают. Все производство стоит, доходов нет. На сельское хозяйство внимание не обращает наше правительство. Пока чуть-чуть держимся, свой огород выручает. Но я уже и не верю, что придет лучшее время.”
Горько все это читать Любови Семеновне Говорок, отдавшей так много сил и здоровья колхозу, ставшему для нее родным. Уже 15 лет она на пенсии. Живет вместе с сестрой в Черноокове, в отчем доме. И напоминают ей о минувших трудах и заботах, пролетевшей жизни орден “Знак почета”, да добрая людская память.
Глава 17. А ГОДЫ ЛЕТЯТ, НАШИ ЛУЧШИЕ ГОДЫ.
Когда тебе под восемьдесят и надо хотя бы вкратце рассказать о пролетевшей жизни, не сразу и сообразишь, как это сделать, каким эпизодам отдать предпочтение. Вот, скажем, 1934-1937 годы. Учеба в Ленинградском книжном техникуме. Долго можно о них рассказывать. А, может, ограничиться одним - признанием в любви легендарному городу?
Ленинград - это мудрая, захватывающая книга, каждая страница которой - богатейшая сокровищница истории и культуры России, народа нашего. Его архитектурные ансамбли, дворцы, мосты - рукотворные памятники зодчества, музыка в камне. Ленинград - это магическое очарование белых ночей, чей образ своей романтической одухотворенностью делает его неповторимым. А если к этому добавить ленинградский характер, которым в предвоенные годы были щедро наделены жители города, их бескорыстие, доброту, уважительное отношение к человеку, - станет ясным, как же я должен благотворить судьбу за счастье прожить в этом чудо-городе три года.
Покидал Ленинград с грустью. По распределению мне выпала дорога в далекий Казахстан.
Поезд, отстучав две с половиной тысячи километров по землям средней России, на бреющем полете перемахнув раздольную Волгу, оставив за собою частокол нещадно дымящих труб Южного Приуралья, выкатился на широкий простор, где по обеим сторонам железной дороги степь да степь кругом. И остановился посреди степи.
- Это что за остановка: Бологое иль Поповка? - пошутил сосед по купе, такой же, как и я, видать, новичок в здешних местах. Другой, показав в окно, сказал:
- Не видишь, что ли? Приехали.
Прямо перед вагоном высилось кирпичное здание, а на нем - вывеска: “КУСТАНАЙ”. Народ потянулся к выходу. Сдернув с полки обшарпанный чемодан, направился вслед за пассажирами и я. На перроне спросил обвешанного сумками мужика:
- А город-то где?
Тот махнул в сторону еле угадываемой дороги, уходящей от станции. Асфальта почти не видно. Под ногами противно скрипит песок. Поднявшись на невысокую горку, увидел вдали скопище серых домов...
Такой была встреча с городом, в котором мне предстояло жить и работать. Поначалу назначили директором центрального книжного магазина. Но не получился из желторотого птенца руководитель торгового предприятия. Да и мечты мои были совсем о другом. Когда предложили перейти в редакцию областной газеты, я был на седьмом небе.
Потекли беспокойные будни газетчика. Частые поездки в глубинку чередовались с нудным сиденьем на всевозможных собраниях и совещаниях, изнуряющая, ограниченная жесткими сроками работа над материалами для газеты.
Кустанайская область в довоенные годы была отсталой в экономическом отношении. Это уже потом здесь были открыты богатейшие запасы ископаемых, построены Соколовско-Сарбайский горно-обогатительный комбинат, Тургайские бокситовые рудники и другие крупные предприятия, проложены сотни километров железнодорожных путей и автомобильных дорог. А тогда лишь одна железнодорожная ветка связывала областной центр с главными магистралями страны, да узкая шоссейка протянулась на какую-то сотню километров в южном направлении. Так что уделом корреспондента было преодолевать расстояния, и немалые, на попутных машинах, а то и пешком.
Особенно тяжелыми (и интересными!) были поездки в южные районы, в выжженные солнцем и забытые Богом Тургайские степи. 100 километров до Семиозерки по асфальту, а там пошла еле угадываемая грунтовая дорога, оставляющая за идущей машиной густой шлейф пыли. Вокруг насколько хватает глаз простираются буроземы, лишь местами покрытые бедной растительностью. Иногда в однообразный ландшафт вкрапливаются белые, искрящиеся в лучах солнца пятна.
- Высохшие соляные озера, - пояснил бывалый шофер.
На перегоне Амангельды-Тургай нас ждало тяжелое испытание. Стал резко усиливаться ветер, поднималась песчаная буря.
Знаете ли вы, что это такое? О, выражаясь языком Гоголя, вы не знаете, что такое пыльная буря. От себя добавлю: и дай Бог вам не знать ее.
Под сильными порывами ветра в воздух взмывает густое облако коричневой пыли, оно застилает солнце и средь бела дня становится сумрачно, жутко. Мириады песчинок с бешеной скоростью несутся над землей, слепят глаза, забиваются в рот, нос, уши. В Кустанае во время песчаных бурь, а они и там бывают, хотя и не часто, жители задраивают окна, двери, отсиживаются дома, чтобы потом, когда буря стихнет, браться за расчистку песчаных заносов. А представьте себе положение путника, которого застало это грозное ненастье в пути.
Нам повезло. Недалеко оказался какой-то аул, и мы поспешили туда, чтобы переждать бурю, а заодно и переночевать, поскольку дело шло к вечеру. Пожилой казах с тонкими висячими усами, в юрту которого мы зашли, встретил нас гостеприимно, угостил на редкость вкусным бишбармаком.
...Предчувствием приближающихся суровых испытаний жила и страна. С далекого монгольского Халхин-гола доходили тревожные вести о продолжающихся боях с японскими захватчиками. В кинотеатрах демонстрировался ура-патриотический фильм “Если завтра война”, наглядно показывавший, что в мире нет такой силы, чтобы пересилила нашу силу. Мы верили, что если враг сунет свое свиное рыло в наш советский огород, то будет уничтожен, причем на его же территории. Белокурые девицы распевали песенки, заверяя защитников Родины:
Если ранили друга,
Перевяжет подруга
Горячие раны его...
Пришла пора и мне выполнять священный воинский долг. Пасмурным днем начала октября, распростившись с друзьями на перроне вокзала, присоединился и я к команде новобранцев. И застучали по рельсам колеса...
Проходить срочную службу мне предстояло в знаменитой еще по гражданской войне Краснознаменной 51-й Перекопской дивизии. Ее части были разбросаны вдоль границы в Причерноморье на большой территории от Дубоссар на севере, до Одессы на юге. Штаб дивизии располагался в Тирасполе, на Днестре, за которым просматривалась территория Румынии.
Как имеющего опыт журналиста, меня определили служить в редакцию дивизионной газеты. Такой же, как все красноармеец, с теми же правами и обязанностями, только еще и поставщик заметок для многотиражки, их автор, литературный обработчик, корректор.
Между тем обстановка в мире накалялась. Особенно тревожной была осень 1939 года. Близилась зима. Вместе с леденящими, насквозь пронизывающими ветрами с севера шли настораживающие вести. На границе с Финляндией неспокойно, провокации (пойди разберись, с чьей стороны) идут одна за другой.
Уже в первые недели начавшейся советско-финской войны наша дивизия была переброшена на Карельский перешеек, прокаленный сорокоградусными морозами, испещренный озерами и болотами, ощетинившийся лесными завалами, звериным оскалом гранитных надолбов, кинжальным огнем дотов и дзотов. Ближайшая боевая задача: вместе с другими частями прорвать распроклятую линию Маннергейма. Ох, неимоверно трудным делом это оказалось! Более половины своего состава потеряла дивизия в тех кровопролитных боях.
В передовых частях надлежало находиться и нам, корреспондентам дивгазеты. И хотя мы не ходили с винтовкой наперевес в атаку, не ползали по снегу со взрывчаткой к вражеским дотам, нам тоже порою бывало “до смерти четыре шага”.
Вот страничка из фронтового дневника, который я тогда вел.
“На опушке леса мы с Мишей Третьяковым, таким же, как и я, солдатом-корреспондентом, побеседовали с только что вышедшими из боя красноармейцами и командирами, заполнили свои блокноты записями и уже хотели отправляться в обратный путь, в редакцию, как появился инструктор политотдела Балашов.
- А, писатели, - заулыбался он. - Сейчас начинается наступление. Приказано взять станцию Тали. Пойдем вместе. На, держи. - И он сунул Третьякову подобранную на поле боя винтовку.
Взобрались на броню подошедшего танка, выехали из леса, и сразу попали под сильный минометный и орудийный огонь. Нас, как ветром сдуло с танка. Кланяясь и падая, проваливаясь в снег и снова вставая, мы продвигались вперед, ежеминутно готовые к тому, что очередной нарастающий отвратительный вой приближающейся мины вот-вот замкнется на тебе. Справа и слева бежали красноармейцы, тоже падали. Поднимались, увы, не все, но те, что поднимались, уверенно приближались к маячившим впереди строениям станции. Между поклонами разрывам мин я успел заметить в первой цепи наступавших ладную фигуру Балашова.
Уже совсем стемнело, когда наступавшая рота достигла каменного сарая. Там по распоряжению старшего начальника решено было переждать до утра.
В сарай набилось человек сто. Темно. А где-то совсем рядом притаились финны. Нет-нет, да и прозвучит орудийный выстрел или пулеметная очередь.
Стоя у раскрытых ворот, я достал папиросу, чиркнул спичку, и тут же, через несколько секунд в десятке метров от сарая громыхнула мина. Все бросились вглубь сарая.
- Это кто в воротах сигнал финнам подавал? - послышался в темноте чей-то грозный голос. Его поддержали:
- Найти надо! Расстрелять!
Никто, правда, искать “диверсанта” не стал. А с рассветом снова пошли в наступление.
...13 марта 1940 года на советско-финском фронте замолчали пушки. Но ненадолго. Через год с небольшим здесь, на подступах к Ленинграду, как и на всем протяжении нашей границы, развернулись ожесточенные сражения.
Начало Великой Отечественной войны застало меня в Пензе, где я после действительной военной службы работал в молодежной газете заведующим военно-физкультурным отделом. Через несколько дней газету закрыли, а мне приказали надеть вновь военную форму, но уже офицерскую. На этот раз надолго - на 30 лет!
Шли месяцы, годы. На смену пузыристому галифе пришли брюки навыпуск, к незаменимой гимнастерке добавился китель, ушли в прошлое петлицы с “кубарями” и “шпалами”, на плечи легли погоны со звездочками, количество и размер которых тоже менялся, а я все также, изо дня в день, по утрам, облачался в армейскую форму и шел выполнять обязанности, предписанные уставами и распоряжениями начальства. Всевластие приказа диктовало все: и место службы, и постоянную готовность к выполнению любой задачи, и весь уклад твоей жизни. А нести службу поначалу мне надлежало в Пензенском артиллерийско-минометном училище, потом в Вольской высшей офицерской школе, и только в самом конце войны удалось перейти на свою “кровную” работу - в редакцию газеты Приволжского военного округа “Красноармеец”.
Последовали три десятилетия беспокойной военной журналистики. Сколько гарнизонов в Поволжье и Белоруссии объехал, сколько километров по пыльным, разбитым танками дорогам учебных полигонов прошагал, сколько раз по сигналу тревоги вскакивал с постели и, схватив приготовленный походный чемодан, убегал в ночь, в неизвестность! Этого и не упомнишь.
Но не только дела военные составляли круг обязанностей. Профессия журналиста посылала на нефтепромыслы Второго Баку, авиационные куйбышевские заводы, грандиозные площадки строившихся гигантских гидроэлектростанций на Волге, на колхозные просторы Полесья, в дубравы Беловежской пущи. Побывал в шести странах, причем, если в Финляндии, Польше, Чехословакии, Румынии мимоходом, а в Болгарии в течение месяца знакомился с жизнью гостеприимных “братушек”, то в Восточной Германии прожил почти десять лет, исходил и изъездил ее вдоль и поперек.
Редко там встретишь город, где бы не было воинских захоронений времени минувшей войны. Безмолвно стоят стелы, обелиски с высеченными на них нашими отечественными фамилиями. Их тысячи, сотни тысяч. Где-то там покоиться и прах моего одноклассника Артема Кузоро. Свой жизненный путь он закончил на земле Неметчины. Я не знал тогда об этом, иначе нашел бы, обязательно постарался бы найти могилу друга, поклонился бы его светлой памяти.
В 1970 году я вышел в отставку, но и еще в течение двадцати лет, работая в оборонном обществе, занимался военной тематикой. Так что можно сказать: вся активная, сознательная жизнь отдана армии.
Вскоре после войны в очередной приезд в Брахлов я забрался на чердак нашего дома. Среди старой домашней рухляди нашел самодельный блокнот, исписанный неровным, ломаным почерком. Некоторые страницы порваны, буквы расплылись от попавшей влаги. Сразу узнал: дневник 1934 года. Учащенно забилось сердце, мысли перенеслись в далекое детство. Развернул книжечку наугад. Вверху страницы - дата “14 июня”, и далее -текст:
“Сегодня последний день хождения в школу. Утром решили отпраздновать это событие. Купили в магазине две бутылки кремсоды, взяли с собой закуску, переплыли на лодке на другой берег реки и там в густой траве устроили большой пир. Потом все вчетвером, Бегунов, Кузоро, Руденок и я, пошли в Чернооков. Сначала сфотографировались, а потом собрались в старой школе. Директор поздравил с окончанием учебы, а Василий Маркович вручил подарки. Мне вручил авторучку и сказал:
- Надеюсь, тебе пригодится”.
Заключение
Вот и все те крупицы, что удалось найти при раскопках напластований Времени. Их не много, явно недостаточно, чтобы составить цельную, полностью видимую картину минувшего. Некоторые места картины размыты, еле просматриваются, а другие вообще зияют пустотой. Но ничего не поделаешь. Остается только надеяться, что в будущем кто-то продолжит раскопки.
Читатель несомненно заметит неравномерность в освещении героев повествования - одни только упоминаются, другим отводятся страницы. Непомерно много места автор уделил своей персоне, за что особо просит прощения читателя. Вместе с тем хотелось бы объяснить: причина неравномерного внимания действующим лицам повести не в разном отношении к ним автора и не в дефиците скромности у него, а в крайней ограниченности “ строительного материала”, которым он располагал и который послужил каркасом, фактической основой книге.
Автору хотелось бы также обратиться к читателям с просьбой не судить его строго и за литературные погрешности книги, несовершенство стилистики, отсутствие хронологической последовательности. Он не ставил своей целью писать художественное произведение с соблюдением всех необходимых канонов и требований. В повести нет домысла, вольного обращения с фактами, она строится на строго документальной основе. Не лучшим образом на литературных достоинствах, языке повести сказалась и торопливость при написании, вполне, вероятно, оправданная, если учесть, что возраст автора, когда он работал над книгой, приближался к восмидесяти.
И наконец последнее. Книгу я писал ПО ЗАКАЗУ. По заказу собственной совести. Я не жду чьей бы то ни было благодарности, книга не принесет мне ни славы, ни денежных вознаграждений. Да я в них и не нуждаюсь. Мне дороги люди, с которыми на заре юности довелось сидеть за одними школьными партами, с глубоким уважением отношусь к их свершениям, подвигам, их честному труду. И мне очень хотелось материализовать добрую память о них хотя бы небольшой, скромной книгой. Я знал, что имею такую возможность, и считал это своим моральным долгом. Долгом перед живыми и мертвыми, ныне здравствующими и ушедшими от нас в разные годы друзьями-товарищами, соучениками Чернооковской семилетки. Они достойны того, чтобы память о них не канула бесследно в Лету, сохранилась благодарными потомками.
Город Минск, апрель 1997 год.
ОГЛАВЛЕНИЕ
Вступление 5
Глава 1. Шаг в неизведанное 8
Глава 2. Немного истории 10
Глава 3. Сеяли доброе вечное 17
Глава 4. Москва слезам не верит 22
Глава 5. В пургу 26
Глава 6. Бегунов 29
Глава 7. Потомок Цицерона 34
Глава 8. Начинающий 38
Глава 9. Правь на Север! 44
Глава 10. Дорога длиною в шестьдесят два года 49
Глава 11. И на лентах якоря 54
Глава 12. Стока, оборванная на полуслове 56
Глава 13. Ну, а тем, кому выпало жить 60
Глава 14. Крутые виражи 64
Глава 15. Все течет все изменяется 72
Глава 16. Чернооковские Джульетты 80
Глава 17. А годы летят, наши лучшие годы 85
Заключение 91
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги