Пещера Рыжего монаха

Глава XVIII, посвящённая монастырскому узнику и его испытаниям на пути в великомученики

В наступившей тишине Василид слышал только удары своего сердца; ум готов был помутиться от всего пережитого, и способность мыслить не скоро вернулась к нему.

Чуть придя в себя, Василид понял, что лежит лицом вниз на каменном полу, и почувствовал боль в разбитом локте. Он боялся двигаться и тем более встать на ноги. Что ждет его в этой тишине? Воображение сразу населило темноту чудовищами и призраками: казалось, стоит протянуть руку, и она натолкнется на что-то мохнатое или скользкое. Лишь через некоторое время Василид попробовал пошевелиться. Он сделал это, стараясь не шуметь, сдерживая дыхание. Мужества хватило только на то, чтобы лечь поудобнее: повернуться на бок, подтянуть колени, а голову положить на согнутый локоть.

Кто были люди, подкараулившие его, при каких обстоятельствах обнаружился его побег? Похитители не произнесли ни слова. Нет сомнения, что это кто-нибудь из сообщников Евлогия. Но кто? Об этом можно было только гадать.

Долгой, долгой ночи, казалось, не будет конца, а день не сулил ничего хорошего. И даже во сне, который пришел под утро, его не оставляло чувство нагрянувшей беды.

Василид проснулся с первыми признаками рассвета. В серых сумерках он разглядел место своего заточения. Судя по тому, как долго его тащили вниз, это был очень глубокий подвал. Когда-то здесь, по-видимому, размещался склад: на стенах еще виднелись остатки полок, по углам валялся хлам. Пахло плесенью и старым тряпьем. У стены стоял расшатанный табурет. Сиденьями могли служить еще полусгнившие ящики. Сквозь массивную решетку светлело окно; уже в метре за ним поднималась глухая каменная стена.

Сколько времени прошло, он не знал, когда откуда-то сверху донесся слабый звук, а затем послышались шаги. Василид метнулся в угол, вперив глаза в дверь.

Тяжело загремел засов, ржаво взвизгнули петли, и дверь открылась. Вошел брат Исайя.

У Василида немного отлегло от сердца.

— Спаси Христос! — сказал Исайя.

Это был пожилой монах, богомольный и богобоязненный. Впрочем, людей он боялся еще больше. Когда-то из милости принятый в обитель, он не мог этого забыть и жил, всеми помыкаемый, угодливый и робкий. Робость наложила отпечаток и на его внешность: всегда согбенный, взгляд тоскливый и беспокойный. Даже сейчас, перед несчастным узником монах держался заискивающе.

Василид кинулся к нему:

— Брат Исайя, скажи, ради бога, кто меня сюда упрятал?

— Не знаю, отрок… не велено мне разговаривать. Смирись и молись господу, — забормотал монах, пряча глаза.

Он поставил на подоконник принесенные им миску и кувшин.

Неожиданная мысль пришла Василиду в голову. Что ему брат Исайя: дверь не заперта, выбежать вон, а там будь что будет!

Он кинулся к двери, но вдруг остановился, попятился. На пороге вырос отец Михаил. Несколько секунд он стоял неподвижно, пригвоздив Василида взглядом к углу, затем сошел со ступенек и зыркнул глазами на Исайю. Тот неслышной тенью выскользнул из подвала.

Отец Михаил огляделся, придвинул к себе табурет и сел. Табурет под ним жалобно заскрипел и перекосился. Василид и прежде робел перед этим человеком: уж очень страшен был видом монах. Громадного роста, с глазами, глубоко ушедшими под лоб, с всклокоченной черной бородой, закрывавшей почти все лицо, он походил на разбойника; по скуле от носа до уха проходил шрам, и это тоже не очень его украшало.

Мысль о предстоящем допросе заставила Василида помертветь от страха. «Господи, дай силы!» — молил он про себя.

Монах угадал его состояние. Он вдруг заулыбался. Впрочем, улыбкой это трудно было назвать: все лицо его перекосилось, а глаза совсем спрятались под косматые брови.

— Ну что, доволен, пострел, что стариков обманул? Вроде тихий да смирный, а, поди ж ты, всех вокруг пальца обвел.

Он весело говорил что-то еще, добродушно посмеиваясь, но Василид знал цену этому добродушию и ждал, что будет дальше.

— И куда же ты, отрок, сбежал? — как бы сквозь смех спросил вдруг монах.

Василид давно готовился к этому вопросу, но придумать что-нибудь путное так и не смог.

Отец Михаил, щуря глаза, ждал ответа.

Василид судорожно глотнул слюну. Потом едва слышно ответил:

— Никуда я не сбегал…

— Ну, это не разговор, — весело произнес монах. — Так ответствуй: куда пошел из обители, кого повидал?

— Погулять вышел… надоело сидеть взаперти.

— Престранно, — холодно протянул монах. — Это среди ночи-то погулять? Ловок ты, брат, но врать не мастер.

Василид и сам понимал это и тупо молчал.

— Ты будешь правду говорить или нет?! — вдруг гаркнул Михаил, поднимаясь во весь свой богатырский рост.

Даже при желании Василид не смог бы сейчас выдавить из себя ни слова.

Кажется, монах понял, что творится в душе мальчика. Он замолчал и снова уселся на табурет.

— Ладно, не серчай. — Он помедлил с минуту, давая узнику прийти в себя. — Скажи, что за письмо дал тебе игумен?

«Надо быть начеку, — твердил себе Василид, — а про письмо все равно им известно, буду отвечать, как было».

— Дал письмо, снеси, говорит, в ревком…

— О чем в письме говорилось?

— Не знаю, запечатано было.

— Та-ак… А на словах ничего не велел передать?

— Нет, такого указа не было.

— А где письмо?

Василид недоумевающе взглянул на монаха. Тот с усмешкой наблюдал за его замешательством.

— Ну, что же ты, отвечай.

— Вам лучше знать… — с трудом выдавил из себя Василид.

— Да, не скрою, пришлось на грех пойти, чтобы козни против обители пресечь. А про письмо ты кому-нибудь говорил?

— Нет, никому.

Монах повысил голос:

— Ты мне зубы не заговаривай: что ни слово, то новый грех. К кому что ни день в город шастаешь?

Василид стоял втянув голову в плечи и сцепив пальцы рук.

«Господи! — молил он. — Дай силы устоять, не проговориться!» Что было, то было: отлучки из обители одно время были так часты, что трудно было их отрицать. И он молчал.

— Ну, нечестивец, отвечай! — свирепо крикнул монах. — Мало тебе казни на том свете, и здесь решил испытать?

У Василида хлынули слезы. Он плакал беззвучно и, боясь пошевелиться, не вытирал их. Монах наблюдал за ним, но было непонятно, испытывает ли он сострадание к послушнику.

— Ладно, уймись, — сказал он. — Когда снова приду, выложишь все как на духу; не посмотрю на малолетство, я ведь и черта заставлю перекреститься.

Он вышел, закрыв за собой дверь. Лязгнул засов.

Когда смолкли шаги, Василид опустился на ящик. Слезы обессилили его, но на душе стало легче.

Он подошел к подоконнику и попробовал было поесть, но едва смог проглотить маленький кусочек хлеба. Воду, что была в кувшине, он выпил всю. Затем, присев на табурет, Василид попытался собраться с мыслями и обдумать свое положение. Из разговора с отцом Михаилом, подтвердилось, что письмо игумена выкрали монахи из шайки Евлогия. Василида вдруг осенило: «Раз письмо предназначалось для ревкома, они и боятся, что я в ревком убегал доносить, — подумал он, — а про ребят они и не догадываются!»

Но что отвечать Михаилу на следующем допросе? Василид понимал, что его мужества ненадолго хватит.

В полдень на лестнице снова послышались шаги. Это был брат Исайя. Монах вошел и поставил на подоконник миску с обедом. Не задерживаясь, он поспешил вон и лишь на пороге, обернувшись, посоветовал:

— Молись, братец, всевышнему.

Но молиться Василиду не хотелось.

В миске он обнаружил селедку и хлеб. Перед трапезой все же пришлось наскоро прочесть обычную молитву, а после еды захотелось пить. Он взялся за кувшин, но вспомнил, что выпил всю воду. Вот досада!

Чтобы как-то скоротать время, Василид принялся сооружать себе постель: кто знает, сколько дней ему придется здесь провести. Из остатков ящиков и старых икон удалось соорудить ложе, а из ветоши какое-то подобие постели. Роясь в куче хлама, он наткнулся на полуистлевшие «Жития святых». Василид прилег и стал читать, все время настороженно прислушиваясь. Иногда до него слабо доносились удары колоколов, и, зная очередность монастырских служб, он мог судить о времени.

А время в одиночестве тянулось страшно медленно. Узник доел хлеб и селедку и теперь все чаще поглядывал на дверь в ожидании монаха с водой.

В подвале сгустился мрак, вместе с темнотой подступала тоска. Василид был бы рад даже обществу брата Исайи. Но монах так и не пришел.

Василид зажег принесенный им огарок свечи и при его свете прочёл еще несколько страниц. Но огарок был мал. Вот фитиль вспыхнул в последний раз, пламя затрещало и погасло. Тотчас в темноте завозились мыши. Тоска и жажда стали еще ужаснее. Он снова заплакал.

Под утро ему приснился сон. Будто он поднимается на Святую гору по знакомой монастырской дороге. Подъем тяжел — губы запеклись, и в горле пересохло. Взобравшись на гору, Василид кидается к святому колодцу; монах протягивает ему ковш студеной воды. Василид припадает к нему и пьет жадными глотками. Он пьет и пьет, но жажда не убывает…

Василид проснулся. Колокол сзывал к заутрене. Снова слабый свет озарял стены. Постель набухла от влаги; от сырости, проникшей сквозь одежду, его била мелкая дрожь. Жажда, мучившая во сне, наяву стала нестерпимой. Василид в тоске заметался по своему узилищу, снова заглянул в кувшин, хотя прекрасно знал, что он пуст. Наконец он услышал шаги на лестнице. Со словами «Благослови, господь!» вошел Исайя. В руке он держал миску, где, как и прежде, лежали хлеб и ненавистная селедка.

— А вода где? — вскричал Василид.

— Вода?.. А я думал, у тебя еще есть, — скороговоркой заговорил монах. — Ах ты, грех какой!

Словно не веря мальчику, он тряхнул кувшин и даже для достоверности перевернул его.

— Ладно, сейчас новый принесу. — Он взял кувшин и, не поднимая глаз, поспешно вышел из подвала.

Василид тоскливым взглядом проводил его: еще несколько минут ждать. Но несколько минут прошло; прошло и полчаса, и час. Напрасно Василид прислушивался: за дверью была тишина.

Стены подвала источали влагу, и Василид с вожделением поглядывал на капли воды, проступившие на штукатурке. Наконец он не выдержал и попробовал слизывать их языком. На вкус это была обычная вода, вернее, необычайно вкусная. Она приятно освежала рот, но в горло почти не попадала. Теперь Василид только тем и был занят, что вылизывал стены. Но за час этого унизительного занятия в его желудок попало едва ли больше наперстка. К тому же он поцарапал себе язык и понял, что скоро начнет глотать собственную кровь. А что ждет его дальше? Чтобы забыть о воде, он улегся на свое ложе и попытался уснуть, но перед глазами неотступно струилась вода из источника, что находился в углу его тайника.

Спустя несколько минут Василид не выдержал и, забыв о страхе, начал исступленно колотить в дверь. Но дверь из тяжелых дубовых плах, стянутых железными полосами, едва вздрагивала от ударов его маленьких кулаков. Тогда, повернувшись спиной, он начал бить в нее каблуками, но скоро понял, что его не услышат. Внезапная мысль пронзила его: так вот что они задумали: пытку жаждой! Сейчас она казалась ему ужаснейшей из всех. Да и значит ли, что она будет единственной? Описания пыток, вычитанные из «Житий», пришли ему на память. Были здесь и прижигание огнем, и ослепление, и выворачивание суставов, и медленное удушение, и подвешивание вниз головой… Ну, авось до этого не дойдет. Сколько он сможет продержаться? Выдержит ли он и сохранит тайну или сдастся и навсегда лишится права смотреть в глаза друзьям?

Но вместе с сознанием своей беспомощности в голове у него зрела мысль: ведь терпит он за правое дело — хочет отдать золото на прокормление гибнущим от голода людям, а шайка Евлогия задумала прикарманить его. И не антихрист ли в образе казначея руководит этой сворой? (Он с удовольствием представил себе Евлогия с рогами под клобуком и хвостом под рясой.) И перед такими людьми он должен отступить? Нет, нет, нет! Его лихорадило от возбуждения. Он принялся листать «Жития»: не было ли среди великомучеников отроков его возраста? Таковых он не нашел, но это не очень огорчило его. Что ж, если не было, то почему бы ему не стать первым? В глубине души у него теплилась надежда на чудесное избавление от мук. Василид был в каком-то дурманящем благоговейном чаду.

Но время шло, и жажда продолжала мучить.

«Ничего, — думал он, — всего сутки не пью. Не так много. Потерплю».

Преисполненный этими мыслями, одетый в броню правды, он сам теперь жаждал сразиться со своими тюремщиками.

Однако едва он заслышал на лестнице шаги, сердце его отчаянно забилось. Он встал и отошел в угол.

Хлопнув дверью, вошел отец Михаил. Он уселся на табурет и, расправляя на коленях рясу, приглядывался к послушнику. От него не укрылось возбуждение на лице мальчика.

— Ты здоров ли? — спросил он.

— Здоров, слава богу.

— А вид у тебя что-то неважный. Исповедуйся, сразу легче станет.

— Я хочу пить, — угрюмо перебил его Василид.

— Разве брат Исайя не дает тебе воды? — с хорошо разыгранным удивлением спросил монах.

— Нет.

— Ай-я-яй! Что же это он, негодник! Забыл, небось. Ну ладно, это дело поправимое. Надеюсь, ты поумнел малость. Несладко тебе здесь, а на том свете и вовсе худо придется, если старшим лгать будешь. Ну как, будешь отвечать?

Василид еще ниже склонил голову под его пронзительным взглядом. Монах понял это движение как знак согласия.

— Так куда же ты из монастыря в последние дни бегал?

— Я же говорю — гулять, скучно стало без отца Георгия.

— Ты при нем еще отлучки начал делать. Он ведал об этом?

— Нет, не ведал.

— Вот видишь: был бы он жив, тоже бы по головке не погладил.

— Он любил меня…

— Любовь любовью, а устав уставом. Избаловал тебя игумен, вот ты и перестал слушаться. Не тебя ли монастырь нищим подобрал, вскормил, вспоил, воспитал. А ты вон как на ласку отвечаешь.

«Как бы, не так, — подумал Василид. — Это отец Георгий пригрел меня, а до того одни тычки да подзатыльники видел».

— Всех нас разбаловал покойный, — продолжал монах, — прости, господи, грехи его: обитель разорил, народ православный от веры отталкивал, с властью антихристовой стал якшаться.

У Василида от обиды за отца Георгия выступили слезы. Забыв об осторожности, он выпалил:

— Неправда! Он добрый был, и все его любили. Это вы на сундуках с золотом, как кощеи, сидите, когда народ православный с голоду помирает, а он хотел помочь людям!

— Та-а-к, — протянул монах с довольной усмешкой. — Это, про какие такие сундуки ты говоришь?

Василид прикусил губу.

— Ну, что же ты замолчал? Может, и нет никаких сундуков. Откуда бы тебе про них знать? В письме игуменском вычитал?

— Нет, отец Георгий перед кончиной рассказывал.

— Игумен последние дни вовсе заговариваться стал. А ты и дальше пошел нелепицу разносить. Кому про это сказал?

— Никому.

Брат Михаил начал терять терпение. О том, что послушник знает о ценностях, он проболтался, осталось лишь узнать, до кого еще дошла эта тайна. Он повысил голос:

— Отвечай, кому еще про это говорил?

Василид набрал в грудь побольше воздуху и, словно кидаясь в омут, выдохнул:

— Не скажу!

Чернеца этот ответ даже рассмешил: это ему-то не признается? Он сказал как можно благодушнее:

— А чего бы не сказать? Если виноват — покаешься на исповеди. Мне скажешь да исповеднику, никто больше и знать не будет. Говорю это, радея о спасении твоей души.

Василид почти не слушал его. «Надо совершить подвиг», — твердил он себе. И как можно тверже он сказал:

— Нет, не скажу, я клятву дал.

— Клятву? — удивленно переспросил монах.

Василид, весь сжавшись, ждал, что будет.

— Это где же ты ее давал?

— В одном месте…

Отец Михаил встал и прошелся взад-вперед по подвалу, нахмурив брови и о чем-то усердно размышляя. Потом остановился против мальчика.

— Там еще три чинары стоят, а промеж них камень?..

Василид не ответил, но по тому, как он изумленно вскинул глаза, монах понял, что угадал.

— Вон куда тебя метнуло, — произнес он. — А знаешь ли, что ты продал душу дьяволу: языческий обряд совершил? Ведь этот камень — алтарь языческий, нехристи перед ним со своими духами якшаются.

Такой оборот озадачил Василида.

А монах продолжал, все повышая голос:

— Мы проповедуем слово божье, язычество искореняем, а среди нас, оказывается, свой Иуда завелся?

И, не спуская с мальчика пронзительного взгляда, он не спеша напомнил ему священные тексты, повествующие о непреложности адских мук, вечного проклятия, терзаний, пыток, казни огнем неугасимым.

Но Василид не очень прислушивался к словам монаха. «Я не знал, что этот камень означает, и клялся на доброе дело, — думал он. — И в господа нашего не переставал верить. Может, и нет тут никакого греха».

Он поднял голову и посмотрел на своего мучителя. На лице отца Михаила явственно светилось торжество, а шрам, поднимая угол рта, придавал его лицу что-то сатанинское. А может, в его образе и есть сам сатана?

— Отвечай без утайки: кому и в чем клялся? — крикнул он, надвигаясь на мальчика своей огромной фигурой.

«Вот оно, началось», — подумал Василид и, собрав все душевные силы, выкрикнул в лицо монаху:

— Умру, а не стану отвечать! И ты, и Евлогий — все вы слуги сатанинские, а я перед богом отвечу!

Монах на секунду опешил.

— Ах ты, поганец! — прошипел он, выкатывая глаза и замахиваясь огромной ручищей.

Но тут душевные силы покинули Василида, и, не дожидаясь удара, он упал без сознания.