Пещера Рыжего монаха

Глава II, посвящённая знакомству с Аджином и посетителями духана «Отдых под чинарой»

Аджин проснулся вместе с третьими, рассветными петухами. Неподалеку в зарослях шакалы еще допевали свою песню, и куры пока не решались покинуть нижние ветви орешины, служившие им насестом. Домочадцы спали.

В кухне, куда заглянул Аджин, на столе стояла чашка с кислым молоком, прикрытая кукурузной лепешкой. Он знал, это ему. Но к еде не притронулся. Попытается что-нибудь перехватить в духане. С тех пор как умер отец, нужда прочно поселилась у них в семье.

Пес Худыш, спавший во дворе под стеной кухни, вскочил, завидев Аджина, и теперь ходил за ним, потягиваясь и умильно виляя хвостом. Ходил просто так — завтрака ему не полагалось.

Мыло в доме расходовалось экономно. Аджин натер руки куском жирной голубоватой глины и стал умываться в ручье, пересекавшем двор.

Небо на востоке наливалось светом, море лежало без движения и было похоже на подкрашенное розовой краской молоко.

Аджин вышел за калитку; его босые ноги, ступающие по пыли, не нарушали сонной тишины улиц. Худыш трусил за ним.

Аджин стал работать с десяти лет, сразу же, как похоронили отца, и давно уже научился не придавать своим бедам большого значения. Вот и сейчас он беззаботно мурлыкал песенку, слова которой сочинял на ходу.

Худыш между тем все чаще задерживался на углах, пока не свернул в одну из боковых улочек.

А Аджин вышел на главную улицу, где находился духан его хозяина — толстого турка Юсуфа — «Отдых под чинарой». Он стоял на самом выгодном месте: здесь сходились три улицы и на одной из них была стоянка дилижансов. К тому же большую часть дня духан накрывал тенью столетний платан, по-здешнему — чинара, которой заведение и было обязано своим названием. Так что в посетителях недостатка не было.

Духан встретил мальчика застоявшимися с вечера запахами дыма и кислого вина. От ворвавшегося в дверь света мохнатые сороконожки разбежались по углам.

Браться за работу не хотелось, но Юсуф мог прийти с минуты на минуту, и надо было спешить.

Во дворике Аджин набрал кукурузных кочерыжек и затопил ими кухонный очаг. Огонь весело затрещал и наполнил живым светом мрачное помещение. Это немного подняло настроение, и Аджин стал двигаться проворнее. Он достал из кладовки сыр и повесил коптиться над очагом. На дне котла осталось немного вчерашней мамалыги. Аджин соскреб ее и съел. От сыра он тоже отрезал себе кусок, но так, чтобы было не очень заметно. Потом Аджин побрызгал водой и подмел полы, а затем выволок на берег паласы. Следовало выбить их палкой, но он ограничился тем, что не очень усердно потряс их. Его не смутило, что прилетевший с моря ветерок понес пыль обратно в духан: не в характере Аджина было в чем-либо себя упрекать. Но палку для выбивания пыли он поставил на видном месте.

Едва он успел застелить паласами лавки, расставленные вдоль стен, как появился Юсуф. Он еще не совсем отошел ото сна, зевал и громко сопел.

— Паласы выбивал?

— А как же! — Аджин кивнул на палку, прислоненную к стене.

Юсуф недоверчиво понюхал воздух и на всякий случай отпустил мальчику подзатыльник. Но тут пришел с ночным уловом рыбы в корзине грек Смарагдас. Они с духанщиком ушли во двор, и через минуту там разгорелся яростный торг.

Аджин тотчас же выскользнул за дверь: надо же посмотреть, что делается на белом свете.

Но Юсуф со Смарагдасом скоро вернулись. Увидев Аджина стоящим без дела, духанщик озлился:

— Ты, бездельник, опять здесь! А ну иди на кухню, ставь варить мамалыгу, жарь рыбу.

Духан постепенно наполнялся народом: завернувшие по пути в ревком крестьяне, кузнец Астан, несколько горожан, ожидавших дилижанса. Все это был свой народ, предпочитавший завтракать дома. Торговля наступала позднее, когда начинал разъезжаться с базара или после службы в монастырском соборе приезжий люд.

Юсуф был не прочь поболтать с посетителями и узнать новости, чтобы потом весь день пересказывать их другим.

Стало шумно. Засела за нарды[8] первая пара игроков, и стук костяшек дополнил общий гомон.

Сквозь голоса Аджин услышал, как кто-то произнес имя охотника Тагуа.

Тагуа знали все присутствующие. Его храбрость и удачливость в охоте походили на легенду, а щедрость и веселый нрав снискали всеобщую любовь. Не удивительно поэтому, что кто-то из сидевших у окна вдруг закричал:

— Клянусь Аллахом, если не он сам сюда идет!

При этих словах Аджин подпрыгнул от радости. Ведь он приходился охотнику аталыком[9]. После смерти отца Аджин вернулся в родную семью, чтобы помогать матери, но от этого его любовь к Тагуа ничуть не убавилась.

Охотника встретили радостными восклицаниями. Он ввалился в духан с тяжелой ношей на плечах. Это была косуля с короткими рогами-веточками. Тагуа свалил ее на пол.

— Привет всем! Да будут удачны ваши дела!

Вид его говорил о том, что он прямо с гор: на залатанной охотничьей черкеске, на шароварах и сапогах новые прорехи — следы колючек и острых камней. На запыленном лице щетина, волосы прилипли к потному лбу. Но черные глаза охотника блестели возбужденно.

— Эй, Юсуф! — крикнул он. — Если ты еще в состоянии двигаться, неси воды, да похолодней!

А духанщик уже показался в дверях кухни с тазом в руках. Он-то знал, что не останется в накладе: дальше духана косуля не уйдет — не из тех людей охотник, что торгуют мясом на базаре.

— Эге, — продолжал Тагуа, — убей меня гром, если к следующему моему приходу ты пролезешь в эту дверь!

— Ладно, болтай! — огрызнулся для вида Юсуф и поставил перед ним на скамью таз. — Наверно, охотник для того и возвращается с гор, чтобы поработать языком.

— Вот уж верно! — засмеялся Тагуа. — Поброди по горам да помолчи с неделю — не то запоешь…

Аджин поспешил к охотнику с кувшином для омовений. Тагуа обнял его, спросил, все ли в семье здоровы. Потом, когда умыл лицо и руки, подтолкнул мальчика к кухне:

— Иди, дадраа[10], приготовь мамалыги побольше, чтобы всем хватило. — Он отпил воды из кувшина, довольно пощелкал языком.

— Как же ты подстрелил ее? — спросил кузнец, кивнув на косулю.

— Как всегда: ружье выстрелило и убило.

— Хватит скромничать, расскажи, как дело было.

— Ну, ладно, расскажу, — согласился охотник, — подстрелил косулю, освежевал ее, вырезал кусок печенки на обед. Косуле, чтобы не убежала, ноги связал и на сук подвесил, а печенку на шомпол насадил и над углями пристроил. Пока жарится, дай, думаю, за медом схожу: была у меня на примете колода неподалеку. Подхожу к ней, а там уже хозяин косолапый завелся. Как выскочит да кинется на меня! А я ни ружья, ни кинжала с собой не взял…

— Постой, — перебил кузнец, — ты ведь сам говорил, что медведь на человека первым не бросается.

— Так то я говорил, а медведь об этом не знает…

Тагуа невозмутимо переждал, пока утихнет смех.

— Худо бы мне пришлось, если б не резвость моих ног. Так бежал, как никто до меня не бегал. Убежал, хоть и досталось мне от медвежьих когтей. Вернулся к костру, глядь — а косуля уже последний узел веревки развязывает. Не успел я ружье схватить, как завернулась в шкуру, печенку в зубы и ходу… Так и остался ни с чем — ни меда, ни печенки.

Теперь смеялись все.

— Что за черт! — воскликнул Юсуф. — Никогда у него не разберешь, где правда, а где небылицы.

— Какие небылицы? — Тагуа расстегнул на груди бешмет. От плеча к середине груди протянулся свежезапекшийся след медвежьих когтей. Лица у слушателей вытянулись.

— А-а… а почему шкура на косуле цела и печенка на месте? — серьезно спросил Смарагдас.

— Это уже другая косуля, — ответил Тагуа и подмигнул слушателям.

Снова посмеялись, теперь уже над Смарагдасом. Впрочем, среди этих простых людей, не обремененных знаниями и живших под властью суеверий, не один он был готов поверить в небылицы. Рассказ охотника немедленно повлек за собой новые истории, в которых немалое место занимали колдовство, зловещие предзнаменования, дурные приметы. Не был при этом забыт и Рыжий монах, о котором и прежде ходило множество всяких рассказов.

Аджин принес охотнику миску дымящейся мамалыги первому, затем, по его знаку, раздал мамалыгу всем присутствующим.

— Ну, для Тагуа зверья на всю жизнь хватит, — вдруг сказал, усмехаясь, Смарагдас. — Уж очень он удачлив: не иначе как дочери Аджвейпша снабжают его дичью[11]. Потому-то он до сих пор и не женится.

В новом приступе веселья никто не заметил, что охотник не ответил, как обычно, на шутку.

Застолье продолжалось. Наконец, видя, что голова охотника все чаще опускается на грудь, Астан, его ближайший друг, поднялся, подавая пример остальным.

— Спасибо, дорогой, за угощение. Идем, провожу тебя.

Но Тагуа еще нашел в себе силы вместе с Юсуфом освежевать косулю. Шкуру и рога он взял себе, а заднюю ногу вручил Аджину:

— Возьми, дадраа, отдай матери, да не знают ее руки беды.

Он расстался с Аджином, но взгляд мальчика следовал за охотником, пока тот не затерялся в уличной толпе.

Юсуф ушел во дворик и там улегся в тени, чтобы в дремоте скоротать время до прихода новых посетителей.

Аджин прибрал со столов, затем вышел на улицу с ведром воды, чтобы побрызгать землю перед духаном. Здесь, в тени навеса, сидел на скамье незнакомый русский мальчик. Было ему лет четырнадцать, белокур, сероглаз, а одет, на взгляд Аджина, с невероятной роскошью. На нем были почти новая, кирпичного цвета, косоворотка и серые брюки, заправленные в сапоги. Сапог Аджин отродясь не носил, и иметь их, по его представлению, было привилегией мальчиков из княжеских и дворянских фамилий.

Аджин побрызгал землю перед духаном и, когда незнакомец хотел подняться, приветливо бросил ему:

— Сиди, сиди, дорогой, не беспокойся.

Итак, первый шаг к знакомству был сделан. Аджин пошел за водой. Когда он вернулся, мальчик сидел на прежнем месте, а возле него крутился невесть откуда взявшийся Худыш.

Мальчик не спеша ел лепешку. Вот он отщипнул кусок и бросил собаке. Худыш подхватил его на лету — только зубы щелкнули.

Всем видом Худыш оправдывал свое имя. Какой-то смешанной породы, крупный, но до крайности тощий, с серой облезлой шерстью на боках, он вынужден был полагаться лишь на самого себя. Все время с утра до ночи уходило у него на жалкий промысел хлеба насущного. Понятно, что чувства свои к щедрому незнакомцу Худыш проявлял достаточно красноречиво. Глаза его умильно следили за каждым движением мальчика, а хвост работал как маятник.

Федя бросил псу еще кусок, и тот был проглочен так же молниеносно. Считая такое поведение собаки неприличным, Аджин окликнул ее. Но Худыш и ухом не повел. Эта непочтительность так задела Аджина, что он сердито крикнул по-абхазски: «Худыш, чтоб тебя волки съели! Иди сюда!».

Федя перестал кидать хлеб, но собака не отходила от него и в ответ на окрик хозяина едва повела мордой и облизнулась.

В гневе Аджин подскочил к собаке и пнул ее ногой. Слабо взвизгнув, Худыш отбежал в сторону, не уходя, впрочем, далеко: удар босой ногой не был в диковинку.

Аджин встал перед Федей в угрожающей позе:

— Ты зачем чужих собак сманиваешь?

— Я не сманиваю… я не знал, что это твоя собака.

Но оправдание показалось слабым по сравнению с обидой.

— Что, и покормить нельзя? — примирительно добавил Федя.

— Нельзя. Думаешь, у меня хлеба нет? Вот столько есть, если хочешь знать. — Аджин раскинул руки, показывая, сколько у него хлеба.

Федя невольно улыбнулся, чего никак не следовало делать.

— Что, не веришь? Давай драться.

Федя был озадачен. Драться, конечно, и прежде доводилось, но одно дело в родном Смоленске, другое — начинать с этого знакомство с чужим городом. Да и причина пустяковая… А прохожие уже начинали останавливаться возле них.

Аджин понял его замешательство по-своему:

— Трусишь? Тогда уходи, а то как дам!..

Федя обозлился и встал:

— А ну, попробуй…

— И попробую!

— Посмотрим.

Аджин широко размахнулся — слишком широко — и ударил. Федя мгновенно отстранился — удар пришелся по столбу. Аджин коротко взвыл и кинулся на обидчика. Но Федя уже понял, что перед ним неопытный боец: град его ударов сыпался мимо или приходился по рукам. Один раз, правда, попало по лицу. Тогда хорошо рассчитанным движением Федя нанес удар, от которого Аджин покачнулся и, потеряв равновесие, сел на землю.

Народу собралось уже порядочно, из духана выбежали игроки в нарды и, присоединившись к зрителям, стали подзадоривать дерущихся.

Аджин вскочил и снова бросился на обидчика. Сознавая нелепость этой драки и свое превосходство, Федя опять попытался остановить распалившегося противника, но, получив чувствительный удар в ухо, не сдержался и оборонительным приемом — склонив бычком голову, встретил наскочившего на него Аджина. У того сразу хлынула носом кровь. Сгоряча Аджин не заметил ее и вновь кинулся в бой, но в этот момент, раздвинув толпу, к ним подошел усатый человек в черкеске. При его появлении все вокруг почтительно смолкли.

— Хайт цараби[12]! Что тут происходит? Ты кто такой, мальчик, что-то я тебя не знаю? — строго обратился он к Феде.

— Я только сегодня приехал…

— Приехал и сразу драться?

Федя не ответил.

— А ты тоже хорош, — сказал подошедший Аджину. — Кулаками гостей встречаешь. Разве этому тебя отец учил? Так в наш город никто приезжать не будет!

— А чего он… чужих собак кормит!

Окружающие засмеялись. Но человек в черкеске оставался серьезным.

— Как твоя фамилия? — спросил он Федю.

— Вахрамеев… Я тут сидел, отца ждал…

— Вахрамеев? Это вы с отцом из Одиннадцатой дивизии приехали? Хорошая история получается: аталык красного партизана и сын красного командира устроили драку в центре города! Не стыдно? Ну-ка подайте друг другу руки!

Федя несмело протянул руку своему противнику, не очень веря, что он так легко пойдет на мировую. Но Аджин с неожиданной горячностью схватил ее и улыбнулся так добродушно, что у Феди сразу отлегло от сердца.

— Ну вот! Так-то, пожалуй, лучше, — подмигнул им человек в черкеске и пошел своим путем, провожаемый почтительными взглядами собравшихся.

— Кто это? — шепотом спросил Федя у Аджина, заправляя в брюки выбившуюся рубашку.

— Не знаешь, Лоуа! Председатель ревкома. Героический человек! — дружелюбно ответил Аджин, утирая нос рукавом.