Песни китов

1

Ожидание затягивалось. Казалось, огромные серые двери никогда не разъедутся, а значит, зря лезли через забор, скрывались от мухобоев, падали в заводскую пыль, пробирались на карьер… Севке-то не жалко треников и старую футболку, а у Лорки на новом платье — грязные разводы, отчего ему делалось стыдно. Все могла бы искупить машина, если бы показалась из дверей цеха, только створки оставались неподвижными. «Ну, выезжай, я тебя прошу!» — взмолился Севка, видя: терпение подружки не бесконечно.

— Сколько можно ждать?!

Когда Лорка намерилась сбежать, Севка придержал ее за руку.

— Еще подождем, а? У них по пятницам испытания, я помню! И папаша так говорил, он в этот день всегда на работе задерживается…

Неожиданно створки дрогнули, и между ними образовалось черное зияние. Сердце замерло, а зияние увеличивалось, открывая темное нутро цеха, и вот, наконец, раздался рык могучего зверя, который вскоре покажется наружу и поначалу замрет на открытом пространстве. Он будет принюхиваться, вертя локатором и поворачивая башенку со спаренным пулеметом; потом рык усилится, и зверь, переваливаясь по белым барханам, двинется в сторону карьера.

— Я же говорил?! — торжествующе воскликнул Севка. И, вскочив, взялся быстро стягивать одежду.

В одних плавках он бежал по белому песку, слегка проваливаясь и, как всегда, удивляясь: откуда такой цвет? На реке песок был желтым, на стройках вообще коричневые кучи лежали, а рукотворное озерцо на окраине завода окружал ослепительно белый, не иначе, завезенный откуда-то мелкий песок. Хотя больше волновал устремленный в спину взгляд. Он буквально чувствовал легкое жжение между лопаток, оно подталкивало, ускоряло его движение наперерез ползущей через барханы машине. Иногда Севка пригибался, чтобы остаться незамеченным, или вообще падал животом на горячий песок. Он знал, что перехитрит бронированного зверя (не впервой), но дразнить его — себе дороже. Зверь может остановиться, из его нутра вылезут обозленные мужики, позовут охрану…

Добравшись до карьера, Севка выждал, пока железное чудище заползет в воду, вприпрыжку преодолел прибрежную полосу и тоже бултыхнулся в озерцо. Он долго плыл под водой, раскрыв глаза и пялясь в мутноватую воду. Когда же вынырнул и с шумом всосал воздух, до защитного цвета брони было рукой подать.

Севка подгреб сзади, уцепился за скобу и лишь потом оглянулся, отыскав глазами ложбину между травянистыми холмами — там находился схрон. Лоркина голова не просматривалась среди травы, но Севка-то был оттуда виден, он это знал. И их совместное с машиной движение по кругу было видно, а значит, не зря падали в пыль. Какое платье, когда он приручил стального зверя, тяжелого, бронированного и при этом плавающего, как моторная лодка! Зверь тихо урчал, где-то под водой месил воду зарешеченный винт, и Севка отдавался мерному движению, подчиняясь воле стального существа…

Вскоре проснулось недовольство: что тут особенного — таскаться за машиной? Так и дурак сумеет, ему же надо выдать нечто особенное, иначе вряд ли оценят лихость. Он никогда не взбирался на броню — наверняка обнаружили бы испытатели, а тогда пиши пропало. Мухобои здесь — натуральные фашисты, если отдадут им на растерзание, мало не покажется!

И все-таки Севка начал перебирать руками, цепляясь за скобы, чтобы вскоре выползти наверх. Он распластался на броне, чувствуя под собой горячий металл — еще горячее песка, по которому бежал недавно. После прохладной воды тепло было приятным, а еще убаюкивающий звук мотора… Машина утюжила озерцо, поворачивала влево, вправо, а прилипший Севка был безбилетным пассажиром, которому выпало невероятное счастье. Подумаешь, «Москвич», «Жигули» или даже мотоцикл «Ява»! На них любой может прокатиться, а вот на машине, которая и по суше, и по воде, катается только Севка! А главное, за ним сейчас наблюдают, возможно, даже сравнивают с Женькой Мятлиным. И думают: а вот Женьке такое слабо!

Изменившийся звук мотора пробудил беспокойство. Обычный человек ничего бы не уловил, но Севка нутром почуял сбой, едва намечавшийся, проявленный в рваном ритме движка. Под броней билось сердце, и с этим сердцем явно что-то происходило; а если так, и легкие перестанут работать, и печень с селезенкой. То было знакомое чувство, позволявшее без труда ремонтировать мопеды, мотоциклы и прочую немудрящую технику, разъезжавшую по двору или тикающую на запястье. Часы тоже были живыми существами, и когда существо умирало, хозяин вместо мастерской тащил его к Севке, который запросто реанимировал «покойника», получая за это полкило халвы или сетку груш. Позволь ему, он бы и движок отремонтировал; да кто позволит? По шеям надают за его геройство или в детскую комнату милиции отведут!

Когда звук под броней затих, сердце рухнуло. Не от страха — от сочувствия к тому, что только что жило, билось в ровном ритме, и вдруг умерло, пусть даже на время. Он пропустил момент, когда откинулся люк, оттуда высунулась лысая потная голова, и в Севку уперлись близко посаженные колючие глазки.

— Опять ты здесь?! Ну, погоди…

Пока из люка вылезало толстое неуклюжее тело, Севка успел проплыть полпути до берега. Теперь его гнал вперед страх, он даже не сразу заметил, что на берегу поджидает парочка охранников.

— Лови его! — донеслось от машины, на которой маячил выбравшийся наружу лысый испытатель. Севка повернул, изо всей силы заработал руками, краем глаза видя, как охранники трусцой направились туда, где он собрался вылезти. И на другом берегу паслись мухобои, а значит… Он еще раз оглянулся на ложбину между холмами. Лорки не было видно, возможно, она вообще струсила и сбежала. «Ну и ладно…» — подумал Севка и перевернулся на спину.

Он уже не видел, как к берегу притащили лебедку, завели трос и начали подтаскивать заглохшую машину к берегу. В это время он сидел в каптерке охраны и односложно отвечал на вопросы. Где одежда? Не было одежды, так пришел. Зачем пришел? На машине покататься. Знает ли он, что это закрытый объект, и сюда запрещено проникать посторонним? Да вы что, первый раз слышу! Севка врал, он не раз слышал от папаши: «закрытый объект», «секретная зона» и т. п. Он утверждал, что и слово «бронетранспортер» не знает, и вообще, дядя, чего ко мне привязались?!

— А ну, цыц! Дядю нашел… Не первый раз тебя на карьере вижу! Надо тебя в милицию сдать, там быстро все расскажешь!

Допрашивал пожилой охранник с загорелым морщинистым лицом, затем присоединился более молодой.

— С ним еще девка перелезла. Михалыч говорил: двое через забор перемахнули, одна в платье.

— Михалыч говорил! — раздраженно отозвался пожилой. — Если видел, почему не задержал? Почему эта шпана вообще через забор шастает?!

— Колючку по верху пустим, не будут шастать…

Повернувшись к Севке, молодой ухмыльнулся.

— Где напарница? На территории? Колись, пацан: имя, фамилию говори, адрес проживания…

— Не было никакой напарницы… — опустив голову, забубнил Севка. — Один я был…

Он понимал: даже если будут резать на части или, положим, стрелять в него из пистолета, он все равно не выдаст Лорку. Внезапно он ощутил, как по спине сползает холодная струйка — так явственно вдруг увиделся черный зрачок ствола, направленный в лоб. Проследив его взгляд, молодой опять растянул рот в ухмылке и похлопал по кобуре.

— Боишься? Правильно боишься! Мы таких к стенке ставим! Пиф-паф, и в дамки!

— Хватит языком молоть! — оборвал пожилой. — А ты давай, называй фамилии — свою и этой хулиганки! Учти: все равно дознаемся!

— Не знаю никаких фамилий… — упрямо нудил Севка. Спустя минуту дверь каптерки распахнулась, и на пороге появился еще один обладатель фуражки с зеленым околышем.

— Слышь, мужики, испытатели пособить просят. БТР на мель сел, а мотор не заводится…

Севка шмыгнул носом и тихо произнес:

— Там топливный насос не в порядке. Он солярку медленно подкачивает, потому и глохнет движок.

— Ах, насо-ос… — протянул пожилой. — Помолчал бы, сопля! Это из-за таких, как ты, машины ломаются!

— Не виноватый я, это насос…

Вновь пришедший взял Севку за подбородок.

— Погодите, это ж Ваньки Рогова сынишка! В нашем дворе живет!

Севка похолодел, будто еще раз нырнул в карьер. Он ни за что не назвался бы, мычал бы и хныкал, но вот обитатель соседнего подъезда (кажется, дядя Саша) его признал, и теперь наверняка доложат отцу!

— Вот и выяснили твою личность! — заржал молодой. — В общем, хватит из себя корчить, выкладывай все!

— Зря накидываетесь на пацана, — проговорил дядя Саша. — Его во дворе Кулибиным зовут, он у нас все чинит. Недавно даже старый «Запорожец» починил, хотя хозяин его уже в металлолом хотел сдавать.

— Ага, — отозвался молодой, — из-за таких Кулибиных машину год до ума довести не могут! Они ж запчасти тырят! Короче, пацан, пока сиди тут, потом в милицию поедем!

Когда обитая жестью дверь захлопнулась, Севка понял, что попал. К беспокойству за себя добавилась тревога за Лорку, которая вряд ли найдет обратную дорогу. В схроне ее не обнаружат, только не будет же она там до конца смены сидеть…

Он подергал дверь — глухо. Обойдя каптерку, покрутил ручки радиоприемника, хлебнул воды из чайника, стоявшего на выключенной электроплитке. А затем обратил взор к окну, выходящему в глухую стену.

Свободой запахло, когда просунул голову между прутьями оконной решетки. Решетка расходилась веером: совсем узкая в левом нижнем углу, в правом верхнем она ощутимо расширялась, образуя прогал аккурат напротив форточки. Старое правило — если пролезает голова, пролезет и остальное туловище — сработало. В форточке Севка застрял на минуту-другую, но, подергавшись, все-таки вывалился во внутренний двор. Ворота наружу оказались незапертыми, и вскоре он уже мчался к схрону.

Одежда лежала на месте, а вот Лорки нигде не было. Севка быстро натянул треники на успевшие высохнуть плавки, надел футболку и стал вертеть головой во все стороны. Лорка обнаружилась возле муравейника, с другой стороны травянистого холма. Она сидела на корточках, в одном купальнике, и внимательно за чем-то наблюдала.

Неслышно приблизившись сзади, он застыл в смущении. Спина Лорки была пунцовой, наверное, она загорала, пока Севка совершал свои «подвиги». Трусики чуть опустились, открыв белизну ниже талии, а на границе розового и белого, где виднелся едва заметный след от резинки, отчетливо выделялась овальная коричневая родинка…

— Чего зыришь? — кашлянув, проговорил он.

— А-а, это ты… Накатался на своей машине?

— А ты разве не…

— Я смотрела, а когда стало неинтересно, сюда ушла.

Он замолк, удрученный. Его геройство, пусть и с оттенком поражения, оказалось напрасным — муравейник интереснее! Наверное, ему следовало обидеться. Следовало оставить ее здесь, чтоб попробовала в одиночку выбраться за территорию и оценила незаменимость друга Севки. Но, поразмыслив, он решил не обижаться. Лорка, можно сказать, своя в доску, и еще будет возможность доказать, что он — классный пацан.

Присев рядом, он тоже взялся наблюдать за мурашами, облепившими трупик мелкого животного, возможно, мыши. Трупик валялся в стороне, но насекомые взяли его в оборот основательно: от кучи протянулись две живые цепочки — одна текла к мыши, другая к муравейнику. А плотность муравьиного племени на трупике была такая, что шерсть не просматривалась.

— Как ты можешь на это смотреть?! — скривился Севка. — Тошнит же!

— Ничего не тошнит, — отозвалась Лорка. — Просто странно как-то…

— Что мышь сдохла? Ничего тут странного, они у нас дома в мышеловках все время дохнут. Но я к ним даже к мертвым не подхожу, их папаша в ведро выкидывает.

Лорка помолчала.

— Странно, что она умерла, а муравьям — радость. Видишь, как они оживились? Жизнь все время побеждает, я так думаю.

Чувствуя рвотный позыв, Севка отвел глаза. Фига на эту мышь пялиться?! То ли дело машина с ее теплой броней и могучим железным сердцем! Красота, само совершенство, можно сказать!

Неожиданно Лорка выпрямилась. Теперь Севка наблюдал снизу крепкий, чуть округлый живот и две небольшие выпуклости на груди, спрятанные под верхней частью синего купальника. Они давно не купались вместе, и эта верхняя часть была чем-то новым, пробуждающим неясное беспокойство…

Севка отвернулся, затем тоже встал и огляделся. Вокруг никого не было. На карьере, не видном из-за холма, слышались крики, там вытаскивали машину, и Севкино исчезновение, похоже, оставалось пока незамеченным.

— Опять через забор полезем? — спросила Лорка.

— Нет, там заловят. Я знаю потайную дырку в заборе, идем к ней.

2

Толпа в центре двора смотрелась странно. Мужчины, женщины, старики со старухами, дети — все стояли с мусорными ведрами, стыдливо прикрытыми бумажками, и глядели в сторону улицы. На лицах читалось раздражение либо усталость, а под бумажками виднелись отходы, предназначенные на выброс.

Все это Женька мог разглядеть с балкона благодаря биноклю. Припекало солнце, отчего на лысине пенсионера (даже такое было видно!) выступили капельки пота. Переведя бинокль на проезжую часть, он увидел цистерну «Молоко», рейсовый автобус № 10, желто-синий милицейский «уазик», только мусоровоза видно не было. Он теперь, видите ли, раз в день приезжает, и к этому часу изволь выходить с накопленными отходами!

Женьку тоже обязали вынести мусор, — а он не мог отлипнуть от окуляров. Теперь исследовал чужие балконы. У Ходакова, как всегда, поблескивает на солнце батарея пустых бутылок (в основном с этикеткой «Водка „Московская“»). А на остекленном балконе прапорщика Клыпы, конечно же, высятся ящики с чем-то съедобным. Женька не раз наблюдал, как к подъезду толстомордого прапорщика подкатывает крытый брезентом «Урал», и солдаты-срочники таскают на третий этаж ящики со сгущенкой и тушенкой, яйца, окорока с копченой колбасой и т. п. Ага, на балкон выскользнул Клыпа, роется в одном из ящиков и, достав шоколадку, тут же ее сжирает. Потому, наверное, младший Колька такой же мордастый, как старший; да и остальные Клыпы худобой не отличались…

Презрительно усмехнувшись, Женька перенаправил бинокль на балкон четвертого этажа, где виднелись ящики с цветами. Желто-фиолетовые цветы (незабудки? анютины глазки?) день ото дня делались пышнее и красивее. Этот балкон был гораздо любопытнее пенсионерского или Клыпиного, и Женька пялился туда, ожидая, когда мелькнет сиреневое платье. Еще имеется розовое платье, брючный костюм синего цвета, школьная форма, всякие танцевальные штуки вроде балетной пачки, но сиреневое — это обновка, сама сказала, когда в последний раз провожал из школы. Жаль, учебный год кончился, считай, а других поводов для встреч не имелось. То есть он придумал бы, но везде на пути вставал Севка Рогов, который таскает ее в такие места, что и представить трудно. Вот зачем ей лазить на завод? Таскаться в гаражи? Конечно, нелепые «ухаживания» можно было высмеять, да вот незадача — она не позволяла. Провожать из школы позволяла, а только обзовешь Рогова Самоделкиным — обрывает, мол, не смей так говорить про моего друга!

Следующим объектом наблюдения стал балкон соперника, где топорщила железные усы огромная антенна. Соорудивший ее Севка утверждал, что может ловить радиостанции со всего мира, что наверняка было враньем. Тоже мне, Кулибин! Вечно измазанный, пахнущий машинным маслом и канифолью, ковыряющийся в заводских отходах…

Вскоре Севка вышел из подъезда с матерчатой сумкой, похоже, направлялся на свалку. Когда он проходил мимо картежного стола, его подозвал уголовник Земелин по прозвищу Зема. Поздоровался за руку, подвинулся, приглашая сесть, отчего в душе шевельнулась зависть. Над ним Зема насмехался, мог запросто подзатыльник отвесить; а Самоделкина, видишь ли, приблизил!

Раздосадованный, он ушел с балкона. Сунул бинокль в чехол, плюхнулся на тахту и взял с полки «20 тысяч лье под водой». Плевать ему на двор, потому что он — капитан Немо, властитель подводного царства, навсегда покинувший несправедливый и презренный сухопутный мир. В его распоряжении несметные богатства, неслыханные возможности, а здесь чего ловить? Промышленная окраина, загазованный кусок пространства, где среди мрачных заводских корпусов дымят черные трубы, а вокруг выстроены похожие друга на друга, будто близнецы, панельные пятиэтажки. Убогий пейзаж, примитивная архитектура, потому, наверное, район и назвали — Новый Городок. Не город в полном смысле слова, а именно городок вроде строительного, из вагончиков.

Городок пыжился, желая сделаться городом: обзавелся кинотеатром «Металлург», а еще парком культуры и отдыха, где вдоль аллей наставили бронзовых литейщиков и оборудовали танцплощадку, именуемую «клеткой». Однако телодвижения пьяных людей под лязг самопальных электрогитар трудно было назвать танцами, это больше напоминало ритуальные пляски первобытных у костра. И пусть Женька не видел первобытных, зато он читал Рони-старшего, «Борьбу за огонь», и представлял ритуал в таких красках, что и кино не надо. Он и себя в роли капитана Немо представил настолько живо, что комната буквально превратилась в отсек подводного корабля: окна из прямоугольных сделались круглыми иллюминаторами, и за ними вместо банальных акаций и берез плавно закачались водоросли. Куда нам плыть? А-а, куда угодно — в Новую Гвинею, в Патагонию, на острова Зеленого Мыса, лишь бы подальше от пряжской пыли и скуки, от тех, кто не может по достоинству оценить Женьку Мятлина. Его оценят, когда он вернется во всем блеске и красоте, чтобы за все отомстить. Это будет уже не капитан Немо, а граф Монте-Кристо, и вот тогда они узнают!

Мечты прервала мать, вошедшая в комнату.

— Все лежишь?

Выложив на стол стопку тетрадок, она ушла в кухню. Шлепок двери холодильника, скрип дверцы под раковиной и второе появление, с ведром в руках.

— Почему мусор не выносишь? Я же просила… Иди, там уже машину дожидаются.

Женька с неохотой отложил книжку. Но с дивана вставать не спешил.

— А машина не приедет! — неожиданно выпалил он.

— Почему это?! Нет уж, поднимайся!

— Да я тебе говорю: не приедет!

— А я говорю: бери ведро и марш на улицу!

Собираясь на улицу, он представлял, как мусоровоз, выруливая на их улицу Советскую, попадает колесом в люк. Он сочинил эту историю полчаса назад, вроде как записал ее в виде рассказа, и теперь расцвечивал деталями воображаемую аварию, чтоб была убедительней. Наполовину прикрытую крышку оставили те, кто ремонтировал канализацию. А водитель был пьян: как будешь трезвым, если каждый день возишь вонючие отходы?! В итоге крышка перевернулась, колесо ухнуло в дырку, где и застряло. Мусоровоз мог бы вытащить трактор, да приехавший инспектор ГАИ унюхал, что от водителя пахнет водкой. А тогда — в отделение! А машину до завтра оставить, пока трезвый сменщик не придет!

Спускаясь по лестнице, он продолжал усиленно дописывать в воображении историю, которая могла бы освободить от постылых домашних обязанностей. Мать почему-то считала его бездельником, обязанным выносить мусор, выбивать коврики и бегать за молоком и хлебом. Вот наверняка же заходила после школы в гастроном; но молока с хлебом — никогда не купит, Женьку пошлет!

У детского грибка толпились раздраженные люди. Машины по-прежнему не было, слышался глухой ропот, но Женька, не желая вливаться в общий хор, встал в сторонке. Трудно был представить графа Монте-Кристо или капитана Немо с мусорным ведром, чье содержимое прикрыто газетой «Труд». Другое дело, если бы вышла Лорка — им нашлось бы о чем поговорить. Прочитала ли ты книжку Фраермана «Дикая собака Динго»? По-моему, очень интересная история. Да, отношения там описываются деликатные, но такое в жизни тоже бывает. Что именно бывает? Ну, как тебе сказать… Наверное, это называется…

— Тьфу ты, черт! — послышался голос пенсионера Ходакова. Рядом с ним стоял человек в робе, которого обступила взволнованная толпа.

— Расходитесь! Завтра будет машина!

— А что случилось-то?! — нервничали хозяева ведер. — Почему не сегодня?!

— Авария! На Советской люк был открыт, вот мы туда колесом и… Ремонт, короче, требуется.

Когда все разошлись, Женька остался у грибка. Требовалось переварить услышанное, он ведь сам не очень верил в свою фантазию, а что вышло?! То, что ярко представил, воплотилось в реальное событие, и как прикажете такое понимать?! Ошарашенный, он даже не смог испытать в полной мере торжество, мол, я же говорил?! Мать устало махнула рукой: обычное разгильдяйство! А Женька, пройдя в комнату, взялся вспоминать похожие случаи. Он всякий раз поражался тому, что воображение может поворачивать события. Помнилось, не хотелось писать контрольную по физике, и на тебе — учитель заболевает! А как оказался в Москве прошлым летом? Билетов не было на месяц вперед, но Женька буквально бредил Красной площадью и Третьяковкой, в итоге — неожиданно два билета из брони!

Расскажи он об этом кому-то, его бы засмеяли, мол, обычное совпадение. Да и некто ехидный внутри возражал: почему тогда Лорка с Севкой бегает? А Зема почему тебе леща дает? Ему, однако, удобнее было чувствовать себя хозяином положения, всесильным режиссером, меняющим ход жизни по своему усмотрению. Еще посмотрим, что дальше будет! Любые способности развиваются, и если очень захотеть, можно даже научиться летать, как Ариэль из книжки Беляева, или жить под водой, как Человек-амфибия…

— Снова за всеми подглядывал?

Мать стояла на пороге комнаты, держа в руках бинокль.

— Не подглядывал я, — забормотал Женька, — просто смотрел…

— На тебя уже соседи жалуются. Ты что — вуайерист?

— Кто-кто?! — не понял Женька.

— Есть такие люди — не очень приличные, скажу тебе. Уроки готовы?

— Готовы…

— Тогда заканчиваю с тетрадями, и едем на дачу.

Следующие полчаса его воображение работало, будто мартеновская печь на сталелитейном заводе. Женька напрягался так, что лицо делалось пунцовым, однако мать, похоже, не попадала под его влияние. Наверное, решил он, эта сила не действует на родственников, значит, придется тащиться на дурацкую дачу…

3

Заводы в Пряжске тянулись вдоль реки на много километров, вздымая в небо черные трубы и огромные серые корпуса цехов. Промежутков не было — заводские территории разделяли общие каменные заборы, поверх которых вилась колючая проволока. Выглядели заводы по-разному. Грязноватый сталелитейный дымил вагранками и жутко шумел, когда включали обрубочные машины. Автомобильный был чище, шумел меньше, а охранялся тщательнее (сталепрокат домой не потащишь, и с автомобильного было что слямзить). Еще пуще охраняли электромеханический, потому что: а) было что слямзить, б) там производили что-то очень секретное. На автомобильный при желании можно было проникнуть, на электромеханический — шиш, везде колючка, да еще под током. За высоченным выбеленным забором высились чистенькие корпуса, изобилующие стеклом и бетоном, но продукцию, что производилась, покрывала завеса тайны.

Завеса приподнималась на свалке, располагавшейся за территорией между забором и лесом. Выходящие к свалке ворота охраняли не меньше, чем парадные, где на серебряном фоне красовались большие синие буквы ПЭМЗ. На задних воротах ничего не красовалось, зато оттуда время от времени выезжали крытые брезентом грузовики. Проехав до ближайшего свободного пятачка, грузовики останавливались, после чего из кузовов сбрасывали на землю аппаратуру. То ли брак уничтожали, то ли устаревшую электронику — было неясно, к свалке в этот момент было не подобраться. А подобраться ой как хотелось! Стальные корпуса лязгали друг о друга, корежились, но все равно уцелевала масса радиодеталей, из которых можно было сделать приемник, усилитель, цветомузыку — много чего. Только охранники этого не понимали: облив аппаратуру бензином, чиркали спичкой, и груда сокровищ (да-да!) спустя минуту превращалась в обугленный холм. Десятки черных терриконов покрывали выжженное пространство до самого леса, откуда с бессильным сожалением на варварские костры смотрело множество глаз.

Выждав, пока корпуса охватит пламя, охранники запрыгивали в кузова, и грузовики направлялись обратно. Когда же двери закрывались, к догорающим кострам устремлялись пацаны с кусачками и пассатижами. Проволочными крюками они выдергивали приглянувшийся аппарат, после чего тушили его песком, водой или просто струей мочи. Внутри сохранялись жалкие остатки былой роскоши, но и они являли собой ценнейшее приобретение: таких транзисторов или диодов хрен найдешь в магазине, у них даже наверху специальная метка в виде звездочки имелась, мол, деталь оборонной отрасли.

Чаще других везло Севке. Вот и сегодня интуиция подсказывала, что в ближнем к лесу терриконе содержится нечто ценное. Груда источала жар, воняла горелой резиной, а Севка уже орудовал крюком, выдергивая один за другим почерневшие корпуса. Второй, третий, пятый, и вот, наконец, лишь наполовину обгоревший прибор. Севка плеснул на корпус водой из банки и, отклонившись от струи пара, переждал несколько секунд. После чего достал пассатижи и сорвал верхнюю крышку.

Требовались полупроводниковые триоды, подходящие для «Спидолы». В магазине их не сыщешь, на радиотолкучке покупать дорого, а ремонтировать придется — Зема попросил. Точнее, просто сказал, мол, приемник накрылся, а я «Голос Америки» люблю слушать. И поставил «Спидолу» перед носом у Севки. Тот быстро смекнул, в чем заковыка, только где найдешь подходящие детали?

В приборе, вопреки ожиданию, ничего ценного не оказалось. Он выкусил пару конденсаторов, после чего взялся исследовать другие кучи. Увлекшись, он не замечал времени, благо конкурентов сегодня не было. Одна куча, другая, и вот она, долгожданная находка! Транзисторы были почти не обгорелые, просто сажей испачканные. Севка обтер их, сунул в сумку, но остановиться не мог. Что-то гнало его от кучи к куче, заставляя раскидывать черные вонючие останки аппаратуры, чтобы найти… Севка сам не знал, что хочет найти, но чувствовал: здесь таятся настоящие ценности. Выудив из очередного террикона металлический корпус, он заглянул внутрь и обалдел: все целехонькое! Огонь будто обошел стороной прибор, лизнул пару раз, а внутри оставил все невредимым.

Внезапно охватило странное чувство, как всегда, если оказывался тут в одиночестве. Вокруг простиралось кладбище, где хоронили отработавшие срок технические устройства. Кто-то мог сказать: да это всего лишь железки! — но Севка бы отмахнулся от дурака. Железки! На самом деле это живые существа, которые рождаются, живут, а потом завершают свой путь на кладбищах-свалках. В чреве существ что-то крутилось, вертелось, там текло электричество, будто кровь по венам; бывало, и инфаркты случались в виде коротких замыканий, в общем, все, как у людей. И жалко их было так же, как умерших людей, во всяком случае, Севка всегда переживал, если телевизор внезапно гас, а приемник погружался в молчание. Если можно было реанимировать «покойника», он в лепешку разбивался ради этого, так что Зема мог не пугать, Севке самому было интересно оживить «Спидолу».

Он не стал работать кусачками — достал отвертку и начал аккуратно отвинчивать платы. Это не какие-то детальки, целые блоки, может, даже от передатчика. Сделать своими руками передатчик было давней мечтой, хотя Севка знал: за такое по головке не гладят. Приемники почему-то не запрещалось делать, а вот выходить в эфир считалось преступлением, за это и посадить могли.

Промахнувшись отверткой раз-другой, Севка обнаружил, что уже основательно стемнело; а еще тучи набежали, и свалка быстро погрузилась в темноту. Обугленные терриконы сразу выросли в размере, подул холодный ветер, значит, пора было возвращаться.

Когда вскинул сумку на плечо, вдалеке что-то звякнуло. Он тут же замер, прислушиваясь. Раздался еще один звяк, будто кто-то шел, задевая по пути металлические корпуса. Душа ушла в пятки. Черный мухобой?! Севка пригнулся, спрятавшись за дымящуюся груду и чувствуя, как бегут мурашки по спине. Тут же вспомнились страшилки, какими пугали друг друга «искатели сокровищ», мол, по свалке ночами бродит охранник, с виду обычный, в шинели и фуражке, а на самом деле — мертвец. Он вроде как выходит из заводских ворот, только сами ворота при этом не открываются. И если кого-то застанет на свалке, тому капец!

— Этот черный как посмотрит на тебя, — округлял глаза рассказчик, — сразу ноги к земле прирастают! Не сдвинешься с места, даже если захочешь! Он уводит пацана в каптерку, запирает его и ждет, пока пацан ослабеет. Потом приходит с большим пистолетом и стреляет прямо в лоб!

— А потом чего?

— А потом съедает, ясное дело! Говорят, он на этой свалке погиб, сгорел вместе с приборами. Может, пьяный был или не успел от кучи отойти, а теперь, значит, мстит за это…

Скорее всего, это была выдумка для отпугивания конкурентов; но одно дело — слушать байки на скамейке во дворе, другое — оказаться после заката на свалке. Слева высилась пятиметровая заводская стена, справа темнел лес, а единственный путь домой пролегал как раз там, где звякало. Севка вжался в землю, забыв, что наверняка изгваздает одежду сажей. И, когда услышал еще один звяк, пулей рванул в лес.

Севка помнил: черный мухобой имеет силу только на свалке, в лесу его чары не действовали. И все равно он несся по лесной тропинке, не чуя под собой ног. В полутьме, которая вскоре сгустилась до полной темноты, тропинка белела спасительной ниточкой; вот только тянулась ниточка очень долго. Севка, наконец, перешел на шаг и, несколько раз оглянувшись, стал успокаиваться. Зря он, наверное, углубился в лес, не самая близкая дорога домой. Когда же деревья расступились, и он вышел на открытое пространство, стало ясно: очень не близкая.

С перепугу его занесло на аэродром ДОСААФ, что располагался уже за городом; теперь предстояло пересечь огромное поле, на котором виднелись нечеткие в сумраке силуэты «кукурузников» и «яков-восемнадцатых», и сесть в электричку. Севка запустил руку в сумку — вроде ничего по дороге не потерял. И, нахлобучив кепку на лоб, двинул в сторону станционных огней.

В электричке он смотрел на заводские заборы и корпуса, что ползли за окном. Забор электромеханического давно кончился, зато сиял огнями автомобильный, работавший в две смены. Где-то там, в одном из корпусов, пропадал папаша (так говорила мать: ты пропадаешь на работе). Намечалась сдача очередного опытного образца, Рогов-старший отсутствовал дома сутками, что тоже можно было расценить как удачу. После происшествия на карьере Севка находился в ожидании: его заложат? Или дядя Саша окажется нормальным мужиком и смолчит? Пока, во всяком случае, Севку драть не собирались, и он мог спокойно отдаваться любимым развлечениям.

Когда электричка остановилась на станции «Литейная», Севка выпрыгнул на платформу и зашагал к дому.

К вечеру следующего дня он вынес во двор «Спидолу». Дворовой вожак с другими блатными сидел за столиком под акацией, раскидывал картишки и, когда перед ним поставили приемник, с удивлением воззрился на Севку.

— Так быстро?!

— А чего тут ремонтировать-то? — с деланной беспечностью отозвался Севка. — Всех дел: триоды заменить.

— Ну-ну, Кулибин… — скривился блатной по кличке Мурлатый. — Ты, Зема, сам проверь!

С недоверчивым видом включив приемник, Зема стал искать станции. Вначале послышалось шипение, но одно лишь движение — и двор огласил рок-н-ролл.

— Шизгара… — растекся в улыбке Зема. Сияя фиксой, он взял «Спидолу» в руки, вроде как не верил, что молчащий желто-черный ящик вновь ожил, и теперь можно слушать хоть «Голос Америки», хоть радиостанцию «Маяк».

— Выручил! — Вожак торжественно пожал Севкину ладонь. — Чего хочешь? На «Яве» хочешь прокатиться? Могу прокатить, если есть желание!

Севка поднял взгляд на Лоркины окна, увы, завешанные шторами. А было бы неплохо, если бы она видела, как Севке пожимает руку тот, перед кем двор бегал на цырлах! Но шторы висели неподвижно, наглухо отделяя подружку от триумфа, переживаемого Севкой.

— На «Яве» хочу, только…

— Только что?

Севка сглотнул комок.

— Сам хочу. Чтобы я вел мотоцикл.

— А ху-ху не хо-хо?! — влез Мурлатый. — Этому шкету халяву предлагают, а он делового корчит!

— Заткни хайло! — оборвал Зема и повернулся к Севке.

— Сам, говоришь… Ладно, приходи в гаражи, покатаешься. — Вожак обвел взглядом картежников. — В общем, если этого пацана кто пальцем тронет… Яйца оторву, ясно?!

В субботу он болтался на пустыре с Лоркой — та выгуливала овчарку Грету. Когда собака ткнулась в ногу, Севка инстинктивно пнул ее, и овчарка оскалила зубы.

— Эй, чего пинаешься?! Что она тебе сделала?!

Лорка встала между Севкой и Гретой, хотя крепкая черно-коричневая «немка» могла сама за себя постоять (и еще как!).

— А чего она лезет?!

— Она играть хочет! А ты, дубина, не понимаешь!

Севка не выносил, когда ругают даже за дело, но этой длинноногой позволялось все.

— Играть… — скривился он. — Куснуть она хочет, я ж вижу. Только у меня такая штучка есть, что ни одна собака не укусит!

— Будешь пинать — укусит! Без штанов домой пойдешь!

— А вот и не пойду!

И Севка, захлебываясь, начал рассказ об устройстве из конденсаторов, соединенных в блок. Конденсаторы заряжались от сети, а два провода от них выводились на палку из эбонита. Тут человек к тебе пристает или пес — неважно, главное, палкой к нему прикоснуться: сразу искры из глаз! Конечно, надо столько конденсаторов подбирать, чтобы не укокошило, а просто вышибало мозги, давая время спокойно уйти.

Севка даже забыл, что еще не собрал устройство, только схему набросал. Потребуй Лорка демонстрации в натуре, он бы опростоволосился, но та повернула разговор иначе.

— Тебя самого когда-нибудь током дернет!

— А вот и не дернет!

— Дернет, дернет! Ожог получишь — будешь знать!

— Ничего я не получу! Меня вообще электричество не берет!

— Ой-ой-ой, не берет! Схватишься за провод — затрясет как миленького!

— Меня затрясет?!

Севка внезапно вспотел: вот он, звездный час! Он никогда не говорил Лорке о своей способности не чувствовать тока. Иначе говоря, он мог запросто браться за оголенный проводник; вот только как это доказать?

— А пойдем в подвал? Там лампочка битая есть, так я за усики руками возьмусь — и ничего не будет!

Лорка устремила на него зеленые глазищи.

— За усики, значит… — ответила после паузы. — Ладно, пойдем!

Пока Лорка отводила Грету домой, Севка сбегал за фонариком. Дожидаясь подружку, он едва не приплясывал в предвкушении победы. Неделю назад сам разбил эту лампочку, после чего долго разглядывал поблескивающие в свете фонаря тонкие стальные усики. Безобидные с виду, они несли в себе страшную энергию, которая обычного человека могла ударить или вовсе убить. Папаша как-то рассказывал про убитого током на заводе, говорил: мужик прямо почернел, схватившись за провод в триста восемьдесят вольт! Тут было всего (всего?!) двести двадцать, и Севка таки рискнул. Взялся за усики, ожидая трясучки, — а почувствовал лишь легкое пощипывание: так щипало язык, когда пробовал лепестки батарейки. Ощущение было даже приятным, поэтому Севка не сразу отпустил электроды, словно хотел зарядиться от сети. Конечно, узнай про эти «эксперименты» Рогов-старший, Севке надрали бы задницу. Другой вопрос: кто доложит? Севка не станет во вред себе языком чесать, а Лорка будет помалкивать.

Самая симпатичная во дворе, да и в школе, Лорка мало общалась с другими девчонками. То в школьном живом уголке сидит, то на балете своем скачет, то с Севкой приключений ищет, как нормальный пацан. Когда-то она и воспринималась пацаном, который даже в платье полезет с тобой через забор. Но в последнее время Севка все больше начинал чувствовать разницу. У пацанов не было бугорков, требующих сокрытия; и того, о чем нередко вспоминали взрослые в базарах за картами, тоже не было. Название этого потаенного места звенело, отдаваясь в мозгу ударом железной палки по рельсе. Иногда в это место кого-то посылали (и сам Севка, случалось, посылал), но почему требовалось туда посылать — оставалось загадкой.

Лорка выскочила во двор в спортивных штанах, еще больше похожая на пацана. Короткое «пошли!» подхлестнуло будущего триумфатора, и тот быстро пошагал вперед. Вход в подвал располагался в угловом подъезде пятиэтажной хрущевской панельки. Взрослые думали, что дверь закрыта на висячий замок, но подростки знали: тот болтается на одной петле, а ключ давно потерян.

В первом отсеке подземелья стоял картежный стол — за ним сиживали зимой или в осеннюю непогоду, играли в «буру» и в «секу». Тут всегда горела лампочка, разбил же Севка другую, висевшую в тупичке, куда и затащил Лорку. Он высветил свисающий с бетонного потолка шнур с черным патроном.

— Видишь, блестят?

Из патрона торчала стекляшка с двумя тоненькими стальными проволочками.

— Сейчас я за них возьмусь, и…

Сделав шаг, он остановился. А вдруг способности пропали, и он почернеет, как мужик на заводе? Севка утер выступивший на лбу пот, оглянулся на Лорку.

— Фонарик подержи, что ли…

Он протянул руки вперед, чувствуя, как дрожат пальцы. Осторожно взялся за холодный металл, чтобы через секунду убедиться: все нормально. Электричество струилось через его тело, приятно покалывая внутренности. Он победно оглянулся, но темнота скрывала Лоркино лицо, на котором, по идее, должно было отразиться восхищение. Смотри, Лорка, что я могу! Твоего очкарика с книжками давно убило бы, в лучшем случае сопли бы размазывал, дуя на обгорелую ладонь. Я же повелеваю электричеством, оно для меня родное, как для остальных — кровь, струящаяся по жилам! Он так явственно представил Женьку Мятлина, сидящего в углу и скулящего после удара током, что не расслышал Лоркину реплику.

— Что ты сказала?

— Я говорю: твоя лампочка, может, и не включена!

Ошарашенный, Севка отпустил усики.

— Не включена?! Да я сейчас…

Он отобрал фонарик, направил луч в угол. Ага, железка! Схватив что-то похожее на ржавый велосипедный руль, он шваркнул им по электродам, осветив подвальный тупичок снопом искр.

— Убедилась?!

Железка улетела обратно, а Севка еще раз схватился за проволочки. Он представил себя большим конденсатором, который напитывается электричеством. Заряд становится все мощнее, и если так пойдет, ему, пожалуй, и не понадобится палка с проводами — он сам будет шибать током и наглых собак, и оборзевших людей. Ка-ак шарахнет — сразу глаза на лоб!

Внезапно он почувствовал, как в спину уперлись два бугорка, а возле щеки послышалось ее дыхание. Почему-то она прижалась к нему всем телом, даже руками обхватила. Стало зябко? Или захотелось танцевать парой? Мысль была дурацкой — как танцевать, если стоишь спиной?! Он застыл, боясь пошевелиться и чувствуя, как щеки заливает жар. Бугорки жгли спину, гибкое теплое тело прилипло к нему, и вновь обретенное свойство медленно, но верно начало улетучиваться. Никакой он не конденсатор, так, перегоревшая лампа от приемника…

— Отодвинься… — хрипло проговорил он. — Ток передается: если одного трясет, то другого тоже.

Это был выход: он вроде как проявлял заботу и вместе с тем избавлялся от мучительной неловкости. Когда чужое (и одновременно — очень близкое!) тело отлипло, Севка отпустил электроды и перевел дыхание.

— Ладно, идем отсюда…

Он так и не понял: произвел ли впечатление? Когда вылезли, Лорка заговорила о какой-то чумке, которую подозревают у Греты, о ветеринарной клинике, а про Севкин подвиг — молчок. Да и его, если честно, другое волновало. Может, стоило повернуться? Обнять Лорку, как на танцах, поцеловать? Он не умел целоваться, вообще не понимал, зачем люди слюнявят друг друга, но так, наверное, положено, если ты с девчонкой, и она к тебе прижимается.

Даже катание на «Яве» после этого прошло без удовольствия, как-то дежурно. Он сразу догадался: один из цилиндров забит копотью, нужно менять кольца, но не стал зарабатывать этим авторитет. Мотоциклы, спидолы, часы были для Севки открытой и прочитанной книгой, а вот хозяйка гибкого тела и обладательница зеленых глазищ оставалась загадкой. Эта книга не просто была закрыта, она еще оказалась написана незнакомым языком, который хотелось выучить, и одновременно — было боязно заниматься его изучением…

4

По приезде на дачу мать, как обычно, полила цветы, выдернула траву на грядках и улеглась в гамак, натянутый между яблонями. Женьке предложили позагорать на газоне, но он удалился в домик. Забыв недочитанную книжку, он маялся от скуки и, когда увидел через окно задремавшую мать, выскользнул из дома.

Бесцельно гуляя вдоль участков, где почти не было народу (будний день), он вскоре оказался возле кирпичного домика с закрытыми ставнями. Ноги сами привели сюда, хотя делать здесь было нечего: дача пустовала второй сезон, с тех пор, как Лоркины родители собрались разводиться. Женька лишь однажды видел раскрытые ставни, вынесенный на улицу стол с бутылками и пылающий мангал; но Лорки тогда не было, был только ее отец с какой-то женщиной.

Нерешительно постояв у калитки, он вошел внутрь. Присел на скамейку под вишней, закинул нога за ногу, и в голове привычно зазвучали воображаемые диалоги.

— Ну как, прочитала Фраермана? — мысленно спросил Женька.

— Да, — ответили, — за одну ночь!

— И как тебе?

— Очень интересная книжка! Особенно понравилась сцена, где мальчик на своей груди имя Таня написал. То есть не написал, а оставил в виде белой кожи на фоне загара. Значит, любил ее!

— В общем, да, — снисходительно отозвался бы он. — Хотя настоящая, взрослая любовь — это что-то другое.

— Что же это?! — округлила бы она глаза.

— Трудно объяснить. Есть книжки, в которых все это описано — Мопассан, к примеру… Слышала про Мопассана?

— Нет, не слышала.

— Я дам почитать — в следующий раз. Правда, с одним условием.

— Какое условие?! Я все готова выполнить!

— Прекрати вязаться с этим Самоделкиным. Что ты в нем нашла?! Ростом маленький, все время грязный, особенно руки…

Женька знал: его внешность выигрышней. Он на полголовы выше, и волосы у него черные и вьющиеся, а не какие-то блондинистые вихры. Его портили очки, прописанные еще в третьем классе, но Женька надевал «линзы» только на уроках, после чего моментально срывал с носа.

— Придется с ним расстаться… — грустно сказала бы Лорка. — Но ты ведь не дашь мне скучать?

— Со мной, Лариса, не соскучишься!

И — открылись шлюзы, Женька едва не захлебнулся в бурном словесном потоке, хлынувшем на воображаемую собеседницу. О-о, сколько он мог бы рассказать! Его голова была переполнена знаниями и образами, впитанными из книг, вот только делиться было не с кем. Взять, к примеру, последнюю прочитанную книгу под названием «Могила Таме-Тунга», где писалось о тайнах одного древнего племени и пришельцах, которые, возможно, снабдили это племя тайными знаниями. Никто не читал такой книжки, Женька справлялся у школьных знакомых, а вот он — читал! Даже в Мопассана кто-то из ровесников уже заглядывал; и «Декамерон» кое-кем был изучен, а «Могила Таме-Тунга» словно была издана в одном экземпляре. Возможно, он бы поведал о том, как воображаемая история превращается в жизнь (разумеется, под большим секретом). И в итоге Лорка…

Когда он вернулся, мать по-прежнему спала. Надо лбом барражировала одинокая пчела, Женька отогнал ее, после чего поднял выпавшую из рук роман-газету. На обложке было написано: Юлиан Семенов, «ТАСС уполномочен заявить». «А меня Толстым мучает, — усмехнулся он, — хочет, чтоб „Войну и мир“ начал читать. А я буду — „Войну миров“!» Женька аккуратно подложил детектив в гамак и отправился загорать.

Возвращались под вечер, когда на Советской зажгли фонари. По освещенной части широкого тротуара, как всегда, неспешно фланировала публика, из-за чего за улицей закрепилось название: Бродвей. Здесь демонстрировали «фирмовые» наряды, включали на полную катушку «Спидолы», знакомились и т. п. Женька про себя смеялся: тоже мне, Бродвей! Напялил джинсы, врубил приемник, и вот — уже в Америке! Но, когда мать решила идти по освещенной части, утащил ее на темную. Здесь почти не было людей, значит, никто не увидит его с дурацкой кошелкой в руках, да еще под опекой матери. «Учительский сынок» и «очкарик» были самыми мягкими из прозвищ, которыми его награждали, и заработать еще одно не было никакого желания.

Дома он дождался, когда мать удалится в кухню, чтобы тут же ринуться к книжным полкам. На уровне его роста стройными рядами теснились одинаковые корешки с золотым тиснением: «Большая советская энциклопедия». Это были залежи разнообразной информации, живительный кастальский ключ, к каковому Женька приникал, если в жизни возникало белое пятно.

Он раскрыл «БСЭ» на букве «В». Судя по приведенной статье, ничего хорошего слово «вуайерист» не заключало; хотя мать, конечно, не права. Ему нужна лишь пища для воображения, а сама по себе дворовая жизнь неинтересна. А жизнь матери? Тоже неинтересна, хотя она и пыталась что-то читать, куда-то ходить, и сына к этому приучала. Но это ведь Пряжск, он и человека со столичным образованием раскатает в блин, как прокатный стан — стальную болванку. Их класс водили на экскурсию на сталелитейный завод, где Женька видел эти чудовищные машины, с легкостью формующие раскаленные заготовки. Вот и здесь тебя подминает и плющит жизнь, заставляя возиться с дебилами, потом либо в колонию попадут, либо в ПТУ. Бессмысленно таким разжевывать образ Онегина, не в коня, как говорится, корм…

Он хотел было еще раз выйти на балкон, чтобы посмотреть сквозь окуляры на вечерние окна, потом раздумал. Мать вряд ли такое одобрит, да и волновало сегодня другое. Может, Лорку в кино пригласить? На классный какой-нибудь фильм, чтобы «детям до шестнадцати»? Но как быть, если купишь билет (об этом всегда можно взрослых попросить), а на контроле тебя не пустят? Размышляя на эту тему, Женька ждал, когда мать отправится спать. А когда дождался, взял стоявшую в углу стремянку и, стараясь не шуметь, приставил к книжным стеллажам.

На самой верхней полке, почти под потолком стоял ряд книг, которые Женьке было рано читать. То есть так считала мать, он же регулярно туда лазил, подтверждая известное высказывание о запретном плоде. Сейчас, впрочем, он забрался на верхотуру с иной целью. Лорка просто обязана была прочесть затрепанную книжку с простым названием «Жизнь». Нельзя сказать, что вся она была интересной, но от отдельных сцен буквально бросало в жар…

Женька засунул книжку за пояс, быстро спустился вниз и, вернув стремянку на место, отправился к себе в комнату.

5

На выходных папаша не вылезал из мастерской: что-то сверлил, шлифовал, стучал молотком, даже на обед не выходил.

Гул станка прекратился в воскресенье вечером. Старший Рогов вышел из комнаты с поднятыми на лоб очками, задумался, после чего отправился мыть руки. Мать позвала ужинать, но тот молча оделся и куда-то ушел. А спустя час вернулся с Борисом Сергеичем, одноногим школьным трудовиком.

Преподаватель по труду был старым папашиным другом: когда-то они вместе учились в технологическом, вместе устроились на автозавод, вообще были не разлей вода. Судьбы разошлись, когда Сергеич (так называл дружка папаша) угодил под гильотину, рубящую металлические детали. Полез ее ремонтировать, все наладил, а какой-то мудак возьми и включи раньше времени! Ногу выше колена отхватило, будто бритвой, а значит, прощай, родная проходная, хорошо еще, в школу работать взяли. Что Севке, вообще-то, было выгодно. Обтачивать гайки или выстругивать деревянный автомат Калашникова было скукой смертной, а тут — знакомый учитель, водочку пьет на Севкиной кухне, да и вообще души в нем не чает. «Учитесь, остолопы! — показывал он, бывало, Севкину продукцию. — Золотые руки у парня, а у вас?! Руки-крюки, какую пользу вы можете людям принести?!»

Больше часа отец с приятелем торчали в комнате, страстно о чем-то споря. Севка не мог всего расслышать, но слова «перпетуум мобиле» расслышал, как и слово «патент». Первое, насколько он знал, означало «вечный двигатель», какового, по утверждению ученых, не может быть, второе было документом, удостоверяющим право на изобретение. У Рогова-старшего имелось несколько свидетельств, удостоверявших его рацпредложения, только Севка запросто заткнул бы его за пояс (если б дали развернуться, конечно).

— …Короче, он не может работать!

Весь красный, Борис Сергеич вывалился из комнаты и похромал в кухню.

— Но он же работает?! — не отставал папаша. — Ведь работает?!

— Значит, есть какая-то хитрость!

Спор продолжили за бутылкой, купленной по дороге. А Севке тут же захотелось ознакомиться с плодами родительских трудов. Убедившись, что выпивать сели надолго, он приблизился к дверям мастерской. Рогов-старший вообще-то не приветствовал визиты сына в святая святых, но дверь все-таки не запирал.

Мастерская оказалась завалена инструментами, промасленной ветошью, только верстачок с маленькими тисками был чистым. На верстачке стояло некое металлическое устройство, вроде как система противовесов, собранная из металлических шаров на небольших штырях. Один из штырей служил маятником и — качался. Без всякого привода, качался сам собой! Не поверив поначалу глазам, Севка внимательно обследовал «мобиле». Устройство не имело мотора; и батарейки не было; и провод к сети не тянулся, а шар между тем ритмично двигался влево-вправо! Значит, не прав физик Гром? Это же он говорил, что вечного двигателя быть не может, но вот, работает прямо на глазах!

Его позвали на кухню, когда бутылка была опорожнена. Вытянув в сторону протез и сияя пьяным румянцем, Сергеич потрепал Севку за плечо:

— Этому ставлю только пятерки с плюсом! Разрешали бы ставить шестерки — ставил бы без размышления! Твое, Ванька, семя! Этот себе всегда кусок хлеба заработает, на паперти не окажется!

— Главное, чтоб в не столь отдаленных местах не оказался… — усмехнулся папаша.

— Это еще почему?! — округлил глаза трудовик.

— Шляется, где не положено. А? Чего молчишь? Я ведь правду говорю.

Севка опустил глаза.

— Не шляюсь я нигде…

— Шляешься, шляешься! И девчонку соседскую с собой таскаешь! Хорошо, Сашка охране сказал, что обознался, и никакой ты не Рогов…

Достав из буфета вторую бутылку, папаша разлил водку по рюмкам.

— Давай, прекращай партизанщину, а то задницу надеру.

Трудовик провел рукой по Севкиному загривку.

— Не трогай парня, он умница… Вырастет — гордиться будешь! Твои маятники для него будут — семечки!

— Ну, ты-то, положим, секрет не разгадал!

— Я не разгадал, а он — разгадает!

— Что из тебя вырастет? — вопрошал папаша. — А? Ты какой-то другой. Знаешь, Сергеич, что с ним в младенчестве было? Он шпильку материну в розетку сунул. Короткое замыкание, искры, а этому хоть бы хны! Даже пальцы не обжег, держался до последнего, хотя тут и взрослых убивает на раз! Его к электричеству тянет, как муху на говно!

Скажи Севка, что та шпилька была не единственной, да еще прибавь про лампочку в подвале, гореть бы заднице огнем. Да только он не дурак — себя раскрывать.

Оба собутыльника с интересом рассматривали юного феномена. Тот, в свою очередь, оглядывал протез Бориса Сергеича и представлял, что остальное тело тоже неживое, то есть состоит из протезов. А что? Есть ведь роботы, о них даже в технических журналах пишут. Искусственные ноги, руки, голова, а управляет этим электроника, помещенная хоть в голову, хоть в задницу (полупроводники много места не занимают). Он понимал: человек — не мотоцикл и не приемник, он гораздо сложнее, но при желании и его можно разобрать на составляющие. А потом опять собрать, только в более совершенном варианте. Где-то подточить, подправить, вставить новую пружину, усилить моторчик, глядишь — как новенький будет! Что такое, если разобраться, любой человек? Он ведь тоже в каком-то смысле робот, очень сложная машина; а человечество, выходит — сборище машин, которые перемещаются с места на место и что-то делают.

Размышляя об этом позже, Севка решил, что понял о жизни что-то важное. А потом и вовсе дух захватило, когда задумался о бессмертии. Не то, чтобы он боялся смерти — редко об этом думал, голова была занята другим. Но во дворе время от времени играла траурная музыка, из какого-нибудь подъезда выносили обитый красным гроб, и процессия погруженных в печаль людей отправлялась на кладбище по пути, усыпанному еловыми лапами. Из-за этого Севка терпеть не мог еловый запах; даже украшенная новогодней мишурой и фонариками, елка автоматически пробуждала мысли о похоронах. Но если человечество снабдить искусственными частями тела, похорон вообще не будет! Ведь если есть вечный двигатель, то и вечное тело может существовать!

Ради подтверждения мысли Севка иногда заходил в мастерскую, где наблюдал одну и ту же картину: маятник качался с той же амплитудой, хотя с момента запуска прошла уже неделя. Потом еще неделя прошла, а амплитуда не уменьшилась даже на миллиметр. Что означало: бессмертие не за горами!

Мысль утратила четкость, когда в очередной раз отправился к ДК автозавода. У дома культуры с колоннами и гербом на фронтоне имелась остекленная пристройка — сюда Севка нередко пробирался тайком и глазел через стекла на происходящее внутри. Первый ряд стекол был матовым, поэтому приходилось взбираться на цоколь, да еще приподниматься на цыпочках, чтобы увидеть зал с зеркалами и деревянными поручнями, где полтора десятка одетых в черное трико девчонок махали ногами, плавно двигали руками или приседали, раздвигая коленки. Это называлось «хореографический кружок», в котором занималась Лорка. Севка считал, что она тут — лучшая, ее движения были настолько точными, будто руки с ногами управлялись сверхсложной электроникой. Носки врозь, рука вверх, нога в сторону — и все так здорово, согласованно, как у совершенной машины! Вот только самые красивые в школе (а может, и в городе) ноги почему-то не хотелось менять на протезы, пусть даже ради ее бессмертия. Без сомнения, Лорка его заслуживала, но как тогда дотронуться до бугорков на груди, если они будут протезными?! А если к тебе прижмется собранное из искусственных частей существо, как недавно в подвале — замрешь ли от предвкушения чего-то запретного и сладостного? В итоге Севкин мозг оказывался в тупике, и выстраданная доктрина, можно сказать, трещала по швам.

На этот раз он наблюдал прыжки, когда девчонки по очереди проходили диагональ, выпрыгивая и растягиваясь в воздухе в шпагат. Лорка классно прошла диагональ первый раз, во второй, а вот на третий — упала! Она сидела на паркете, схватившись за ступню, рядом суетилась руководительница кружка, Севка же пребывал в недоумении. Ее было жалко, конечно, а с другой стороны: совершенная машина не должна ломаться! Она призвана работать вечно, как «перпетуум мобиле»!

— Опять подглядывал? — спросила Лорка, когда встретились на ступенях ДК.

— Почему подглядывал? Просто смотрел, как вы там… — Он указал на ее ногу.

— Болит?

— Терпеть можно. А ты лучше бы на спектакль приходил. Чего интересного в репетициях?

По дороге домой он представлял, как из сумерек выходят двое, нет, лучше трое блатных. И, конечно же, просят закурить. Севка лениво лезет в карман, будто за пачкой, на самом же деле достает эбонитовую палку с двумя проводами. Бац! — и первого трясет! Бац! — у второго искры из глаз! Третий сам обращается в бегство, а Севка незаметно прячет палку в карман.

— Как ты это сделал?! — округлила бы глаза Лорка.

— Очень просто, — ответил бы он, не раскрывая секрета. Он так явственно представил героическую сцену, что прослушал какую-то важную реплику.

— Не понял… Какой еще кислород?!

Лорка остановилась.

— Уши мыть надо. Я говорю: в аквариум кислород перестал подаваться, без него рыбы погибнут!

— А-а… Так это… Надо компрессор починить.

— А сможешь?

— Спрашиваешь!

Забыв про ее ушибленную ногу, Севка даже шагу прибавил, предвкушая очередную победу. Пусть блатных нет (да и «электрошок» по-прежнему только в проекте), зато он сможет обеспечить живительным воздухом всех этих гуппи и вуалехвостов, от которых Лорка без ума. Настоящий зоопарк развела: овчарка Грета, две кошки, черепаха между окон шебуршит, да еще целый аквариум разноцветных рыб, за которыми глаз да глаз! Севка привык, что на усыпанном камушками дне что-то булькает; но теперь, кажется, нужны его руки, чтобы забулькало опять.

Разобрав крошечный компрессор, Севка выискивал причину поломки. Он старался дышать ртом, хотя запах псины и кошатины в квартире едва чувствовался. Ну, не любил он животную вонь. То ли дело запах канифоли или металлической стружки — не надышишься, как говорится, а здесь что?! Он с удовольствием зажал бы нос, да руки были заняты.

Подойдя к аквариуму, Лорка бросила туда корм.

— Ты скоро? — спросила с тревогой. — А то мой барбус уже еле плавниками шевелит…

— Сделаю, не беспокойся…

Поначалу он был уверен, что сделает. Но прошло десять минут, полчаса, а причина поломки оставалась неясной. Севка попросил найти машинное масло, Лорка принесла, только спасительных пузырьков по-прежнему не появлялось.

— Давай, дыши, дыши…

Она стучала по стеклу, пытаясь расшевелить крупную полосатую рыбку, приникшую снизу к зеркалу воды. Рыбка медленно шевелила жабрами, затем стала поворачиваться набок.

— Что же ты?! — обернулась Лорка с отчаянным выражением лица.

— Сейчас, сейчас… — бормотал он. Неожиданно из руки выскользнул крошечный винтик, закатился под диван, так что пришлось ползать и искать его на ощупь. Когда Севка поднялся, барбус уже завис кверху брюхом.

— Вот, винтик… — вытянул он ладонь. Лорка ничего не ответила — по ее щекам текли слезы. По счастью, в этот момент хлопнула входная дверь. Это была тетя Света, Лоркина мать, она работала медицинской начальницей и приходила домой поздно. Тетя Света много и часто курила, вот и сейчас, войдя в комнату и кивнув Севке, сунула в рот сигарету.

— Мам, я же просила… — хлюпнула носом Лорка.

— Что? Ну да, забываю…

Не став прикуривать, мать бросила взгляд на аквариум.

— У нас, вижу, трагедия… Может, отдашь их в хорошие руки?

Лорка отвернулась к окну.

— У меня самой хорошие руки!

— А вот аквариум никудышный. Отдай Говоровым, у них и аквариум больше, и воздух исправно подается…

Севка выступил вперед.

— Это я во всем… В общем, не смог починить, потому она и сдохла…

— Умерла! — еще раз хлюпнула Лорка.

— Еще скажи: погибла смертью храбрых! — насмешливо проговорила мать. Приоткрыв дверь на балкон, она встала у образовавшейся щели и щелкнула зажигалкой.

— А ты, значит, не справился? Странно, о тебе рассказывают такое… Прямо технический гений!

— Кто рассказывает-то? — пробормотал Севка.

— Да вот она.

— Никакой я не гений… Просто не успел, мне время надо, чтобы разобраться.

— Так разбирайся, — пыхнула дымом тетя Света. — Сам видишь: рыбок она не отдаст; а если воздуха не будет, остальные тоже героически погибнут.

— Мама! — дернула головой Лорка.

— Молчу, молчу…

Как когда-то он молился о том, чтобы из цеха появилась машина, так и сейчас, перебирая детальки, просил своего бога о скорейшем исправлении механизма. За время работы кверху брюхом всплыли сом с вуалехвостом, что вызвало новый прилив Лоркиных слез, — и тут пузырьки пошли! Опущенный в воду компрессор бодро забулькал, причем Севка сам не понял: почему? Вроде он ничего особенного не делал, механизм включился сам по себе, вроде как его молитва была услышана…

— Ты заработал чай, — сказала тетя Света. — С наполеоном и вареньем.

Севка и сам был готов праздновать победу. Он ожидал слов благодарности, но подружка лишь беззвучно рыдала, вылавливая сачком погибших рыбешек.

— Чего ревешь-то? — скривился он. — Вон у тебя их сколько осталось!

— Ты что — совсем тупой?! Они же были живые! А теперь мертвые! Это твой дурацкий компрессор можно остановить, включить, а с ними так нельзя!

Поразмыслив, Севка решил не обижаться. В нем даже шевельнулась жалость к Лорке, которая переживает за каких-то сдохших рыб. Видела бы она, как пацаны на Пряже динамитом рыбу глушат — там полреки кверху брюхом всплывает! Причем не барбусы какие-нибудь, а лещи по килограмму, судаки да щуки! Что-то ему подсказывало: здесь кроется слабость острой на язычок подружки; а чего спорить со слабыми? Их жалеть нужно…

Только жалеть пришлось себя — чуть позже, когда хрустел наполеоном, пребывая на верху блаженства. Речь зашла о какой-то собаке, что не удивляло. И пусть собака была дикой, и звали ее не Грета, а Динго — какая разница? Но когда выяснилось, что говорят о книжке Женьки Мятлина, пирожное застряло в горле.

— Ты дочитала или нет? Он интересуется. Встретил меня на улице и говорит: если дочитала, я кое-что новое принесу.

— Скоро дочитаю, — отвечала Лорка.

— Давай, давай, образовывайся, а то одни танцы на уме…

Он поглощал сладкое, не чувствуя вкуса. Казалось: напротив уселся этот чернявый хлыщ и, заложив ногу за ногу, затрындел о своих книжках.

— А кто это жует наполеон?! — вскинул бы он бровь, сделав вид, что не сразу заметил Севку. — Самоделкин?! Да гоните его отсюда в шею!

У Севки даже скулы свело, когда представил такое. Он твердо решил: еще раз услышит прозвище — даст в зубы. Еще в прошлый раз дал бы, да Лорка их развела, мол, нечего тут петушиться!

Он так и сидел с одеревеневшей спиной, хотя тему давно сменили. Тетя Света вдруг сделалась серьезной, заговорила о каком-то обмене; а Лорка опустила голову, замолчав. Воспользовавшись этим, он выскочил из-за стола, мол, дома ждут, и прошмыгнул в прихожую. Последнее, что уловил, было:

— …может, нам придется уехать.

— Почему?! Я не хочу!

— Поведение твоего отца невыносимо, ты это понимаешь?!

Он вышел на лестницу и тихо прикрыл за собой дверь. Уфф… Вот так всегда: сделаешь ей что-то хорошее, а потом не знаешь, как ноги унести!

По пути домой он размышлял о странных отношениях ее родителей, которые находились в разводе, но пока не разъехались. Лоркин отец иногда жил в их квартире, иногда не жил; бывало, вообще надолго исчезал, чтобы вдруг появиться во дворе с какой-нибудь красивой и нарядно одетой женщиной. Он вел очередную фифу под руку, заводил в подъезд, и если тетя Света была дома, за дверью квартиры начинался скандал. Иногда ссора выплескивалась на балкон, но чаще либо отец с фифой покидали дом, либо взвинченную тетю Свету увозила куда-то вызванная служебная машина. А Лорка в такие дни даже лицом чернела, потому что любила и мать, и отца. Только рассказывать об их отношениях не хотела; да и слушать чужие сплетни — тоже. Если бы хотела, Севка давно бы рассказал историю, свидетелем которой стал на эти майские праздники.

Получилось все случайно, во время возвращения со свалки через лес. Этот лес славился тем, что сюда нередко наведывались парочки: прихватив бутылку вина или водки, мужчины и женщины вроде как отправлялись на прогулку, чтобы исчезнуть в густом березняке. Когда спустя час-другой они выходили обратно, женщины поправляли платья, подкрашивались на ходу, делая вид, что ничего не произошло. Только пряжские пацаны были отлично осведомлены о том, чем они занимаются. Парочки выслеживали, ныряя за ними в глубь леса; подчас и глуби не требовалось — газеты или прихваченные покрывальца расстилали едва ли не на опушке. Дальше нужно было лишь занять удобную позицию для наблюдения. Если же не смог — слушай рассказы очевидцев, собиравших благодарных слушателей, что хихикали, ощупывая вздутия в штанинах. «А он ее… А она у него…» Севка всегда был слушателем скабрезных историй, свидетелем же сделался совершенно неожиданно.

Он сразу узнал высокого черноволосого мужчину, которого дворовые бабки именовали: кобель. Закинув за плечо пиджак, тот вел незнакомую женщину в цветастом платье, целуясь с ней на ходу. Иногда они останавливались, приникали друг к другу, и следовал такой засос, будто каждый хотел выпить другого. Севка, понятно, тут же спрятался за куст. И хотя мог бы спокойно слинять (парочка ничего вокруг не видела), почему-то остался. Пиджак вскоре полетел на траву, женщина повернулась спиной, чтобы расстегнули платье; потом сама его стащила, оказавшись без лифчика, и начала расстегивать ремень на брюках мужчины. Странно было видеть, как двое взрослых раздеваются догола, судорожно пытаясь гладить один другого, дотрагиваться губами до разных мест, будто оба сбрендили.

Жаль, не хватило духу досмотреть до конца — стараясь не хрустеть сучьями, Севка удалился в лесную чащу. А потом полночи не спал, вспоминая увиденное и размышляя: доложить обо всем Лорке? Или не стоит?

Он решил не рисковать, но сейчас вдруг подумал: если будет с Женькой вязаться, он ей все выложит. Еще и тете Свете расскажет, чтобы ей тоже было обидно до смерти, вот тогда-то Лорка пожалеет о своем выборе!

Но мысли о мести вскоре вытеснило смутное телесное желание. Севка даже рубашку специальную надел, навыпуск, чтобы не докапывались насчет заметного бугорка на месте ширинки. В их доме это вообще не обсуждалось. Наверное, родители тоже занимались этим (иначе откуда бы Севка взялся?), но как-то незаметно, втайне от него.

Он слонялся по квартире, не зная, чем себя занять. Протравленная печатная плата сиротливо лежала на столе без единой впаянной детали, а он маялся от тяжести в паху, что была готова выплеснуться неконтролируемым фонтаном. Когда забрел в кухню, стоявшая у плиты мать озабоченно взглянула на ходики.

— Полвосьмого, а его нет! Ему что — медом на этом заводе намазано?!

— У них конец месяца, — снисходительно пояснил Севка. — В это время всегда напряженка…

— А у тебя конец учебного года! Ты уроки сделал?!

— Да сделал я все…

— Смотри мне!

Пользуясь отсутствием отца, Севка пробрался в мастерскую. Маятник по-прежнему ритмично ходил туда-сюда, доказывая, что небывалое — бывает, только «перпетуум мобиле» почему-то мало волновал. А вот вздыбленная плоть — волновала. Севкой тоже завладела непонятная сила, как теми сумасшедшими в лесу, подталкивая воображение и заставляя представлять сладостные картины. По сути, она подчиняла, командовала Севкиным телом, отчего было неприятно и одновременно — приятно…

Ночью он двигался по лесу с девчонкой, одетой в балетную пачку. Она была не похожа на Лорку, но Севка почему-то был убежден: это именно она. Он крепко держал Лорку за талию, пытаясь целовать на ходу, точнее, тычась губами в ее сомкнутые губы. А глаза шарили по сторонам, выискивали местечко, где можно заняться тем самым делом.

Найдя укромную ложбинку, Севка взялся стаскивать с подружки пачку, — да не тут-то было! Дурацкая балетная одежда будто прилипла к телу, не оторвешь, а значит, и до заветного места не доберешься.

— Не спеши… — проговорила Лорка. — Там кто-то идет.

Севка вполуха прислушался.

— Брось! — отмахнулся он. — Лучше сними эту ерунду — сама!

— Нет, — покачала головой Лорка. — Сюда идет черный мухобой!

— Да перестань ты! — злился Севка, приплясывая в нетерпении. — Снимай сейчас же!

Лишь когда совсем близко раздался хруст, он обернулся. Среди деревьев виднелся черный силуэт того, кто пожирает пацанов и вряд ли побрезгует девчонкой. А тогда ноги в руки — и вглубь леса, подальше от этого урода, жаль, что Лорка (или кто-то похожий на нее) так медленно перебирает ногами. Давай быстрее, ты не на балете! Он тянул ее за руку, петлял между деревьями, чтобы вскоре оказаться на огромном летном поле.

— Убежали… — проговорил, отдышавшись. Не сразу дошло, что на аэродроме укромного места не найдешь, так что его планы накрылись. А тут еще самолет в небо поднялся, и девчонка в пачке задрала голову:

— Я знаю, кто там летит!

— Кто же? — скривился Севка, заранее зная ответ.

— Женя! А вон бегут дикие собаки Динго!

Обернувшись, Севка заметил, как от самолетных ангаров отделилось несколько черных точек и, подпрыгивая, понеслось к ним. Не в силах терпеть, он изо всей силы прижался к Лорке (не похожей на Лорку), и вдруг почувствовал сладостное облегчение…

6

Лето вступило в свои права незаметно, по сути, границы между маем и июнем не было. Вот только школа не кончилась, потому что после седьмого класса полагалась практика, то есть еще десять дней ходи в те же классы и крась подоконники.

— Тебе, Мятлин, спортзал доверяю, — говорил одноногий трудовик, вручая ведро с краской и кисть. — Оправдаешь доверие?

— Доверие… — с тоской отзывался Женька. — Зал же большой очень!

— Так и практика не завтра заканчивается. Иди, короче, работай. Только нормально — не так, как автомат делал…

Борис Сергеич намекал на Женькин «шедевр» — деревянный автомат Калашникова, который он делал вместе со всеми в первом полугодии. Худо-бедно ему удалось выстругать цевье, ствол и закругленный магазин; вот только соединяться вместе отдельные части отказывались. Точнее, соединялись, но целое напоминало, скорее, оружие для стрельбы из-за угла (ствол основательно уводило влево). Когда трудовик поднял Женькино изделие над головой, класс грохнул от хохота. Потом, говорили, испорченную заготовку отдали Рогову, тот в два счета довел автомат до ума, только от этого было не легче. Вот уж кто ухохотался, наверное; еще и Лорке потом наверняка рассказал, этого Севка не упустит…

Радовало одно: он работал в одиночку, значит, мог сколько угодно воображать и сочинять, разделывая недоброжелателей под орех. Трудовика он представил одноногим пиратом Джоном Сильвером; тому разве что попугая не хватало, только вместо слова «пиастры» он бы орал: «Работай! Работай!» Себя же он воображал Томом Сойером, хитроумным и находчивым, между прочим, сумевшим с легкостью увильнуть от обязанности красить забор. Вот если сейчас кто-то войдет в зал, он сделает так, что тот будет красить вместо него. Размазывая вонючую краску, Женька поглядывал на вход, но никто в дверях не показывался.

Оставив подоконник недокрашенным, он вышел в коридор, чтобы вскоре оказаться у двери, на которой висело мультяшное изображение зайца с волком и табличка: «Живой уголок». Из-под двери тянуло животным запахом, и Женька затормозил, размышляя: зайти? Или ну его? Среди четвероногих (а также летающих и плавающих) друзей проходила практику Лорка, но пахнет в этом уголке… «Ладно, перехожу Рубикон!» — подхлестнул он себя крылатыми словами.

Ни Лорки, ни еще кого-то за дверью не оказалось. Жевали клевер кролики, щелкали крючковатыми клювами клесты, а вот люди отсутствовали.

Лорка появилась внезапно, с прикрытой материей клеткой в руках.

— Привет. Тебя уже отпустили?

— Ушел на перерыв. А ты скоро заканчиваешь?

— Не скоро, — ответила озабоченно. — У нас хамелеон заболел.

— Хамелеон?!

Когда она сдернула материю, взгляду открылась травяная подстилка, на которой лежала странного вида серая ящерица. Она сохраняла неподвижность, огромные в сравнении с тщедушным тельцем глазницы были прикрыты, из-за чего складывалось ощущение, что рептилия приказала долго жить.

— Он живой вообще-то?

— Живой, но болеет. Я его на солнце сейчас греться носила: это же южная ящерица, ей тепло нужно…

Поставив клетку на подоконник, Лорка постучала по ней пальцем, но хамелеон не среагировал. А Женьке почему-то вспомнился рассказа Чехова. В принципе, можно было блеснуть — Лорка-то «Хамелеона» только в будущем году будет проходить, он же осваивал школьную программу с упреждением. Только форс был вроде не к месту, ее явно другое заботило…

— А чего он серый? — спросил Женька. — Хамелеон должен цвет менять.

— Это здоровый хамелеон цвет меняет. А больному не до того.

Эврика! Он расскажет о своей способности представлять разные цвета, когда видел буквы или цифры! Например, буква «Л» была желтой, а цифра «2» вызывала стойкую ассоциацию с лиловым цветом. Когда математичка или физик Гром влепляли Женьке двойку, перед глазами плыло лиловое марево, даже стены в классе обретали сиреневый оттенок. Если верить «БСЭ», такая способность именовалась: «синестезия». И было очень жаль, что учителям она до лампочки, им главное учеников мучить, уж это Женька знал, как никто…

— Надо же… — качнула головой Лорка. — А буква «Ж» какого цвета?

— «Ж» — зеленого. Точнее, темно-зеленого.

— А буква «С»?

— А-а… При чем тут «С»?

— Просто спросила.

— Нет, при чем тут «С»?! — загорячился он.

— Притом. Хвастаться вы любите — что ты, что Сева… Он недавно про черного охранника со свалки рассказывал, ну, вроде тот мертвец, но все равно ловит ребят. Так вот Севка хвастал, что нисколько его не боится. А чего тут бояться? Это ведь выдумки, не может мертвый живых ловить. Живое — это живое, а мертвое — это мертвое.

Она взглянула на клетку с хамелеоном.

— Гляди, глаз открыл! Видишь? Он еще поправится!

— Куда он денется… — пробормотал Женька.

Полудохлая ящерица мало интересовала, а вот черный мухобой… О нем трепали языком те, кто любил ковыряться в заводских отходах. Мол, ближе к ночи тот выходит через заводские ворота (запертые на замок!) и бродит по свалке, выискивая припозднившихся искателей сокровищ. И если солнце зашло, хватает ротозея и утаскивает с собой. Сказка? Это с какой стороны посмотреть. Выдуманная кем-то история постоянно обрастала подробностями, тех, кто видел черного охранника, становилось все больше; был даже случай, когда исчез отправившийся на свалку подросток. Получалось, что выдумка оживала, история превращалась в реальность, и оставалось только сожалеть, что выдумал это не Женька.

Договорить не дал трудовик, заглянувший в живой уголок.

— Вот он где! — воскликнул. — Смотрю: ведро стоит, а маляра след простыл! Давай-ка, отправляйся работать!

После окончания выпускных экзаменов матери потребовалось съездить в Каменск-Уральский, Женьку же отправляли в лагерь.

— Не хочу в лагерь! — заныл Женька, только мать была непреклонна. Иногда она уезжала в этот самый Каменск-Уральский, к какой-то родне, сына с собой не брала, и тому приходилось отбывать смену в пионерском лагере.

Всучивание запретной книжки произошло незадолго до автобуса. Книга была изъята с верхней полки несколько дней назад, и, поскольку изъятия не заметили, можно было смело отдавать Мопассана на прочтение. Понятно, Женька подстраховался: впихнул книгу в кожаную суперобложку, надежно скрывавшую имя автора и название.

— Что за книжка? — поинтересовалась Лорка, когда встретились возле грибка.

— Да так… Если хочешь, могу дать почитать.

Женька замер: вдруг откажется? Но Лорка молча взяла книгу и сунула в сумку (она шла из магазина).

— Значит, через месяц вернешься?

— Через месяц… — вздохнул Женька.

Она могла сказать: а давай я к тебе приеду! Ты сбежишь после обеда, мы пойдем на пруд, будем купаться до самого вечера и говорить, говорить…

Но Лорка этого не сказала.

Спустя два часа он уже стоял в строю на стадионе лагеря «Костер». Шло распределение по отрядам, и Женьку по какому-то недоразумению отправили в третий, где все были на год (а то и на два) младше. Отойдя с чемоданом вместе с отобранной группой, Женька озирал строй, флагшток, суетящихся вожатых, представлял дурацкие выкрики на линейке: «Наш отряд… Наш девиз…» и все больше погружался в тоску. Отчасти успокаивало то, что в лагере имелась неплохая библиотека. Он уже прикидывал: можно сымитировать болезнь, попасть в изолятор и, обложившись книжками, провести там полсмены. Тогда линейки, пение у костра и прочая пионерская фигня будут побоку.

В первый же день их заставили убирать территорию. Лагерь был выстроен в сосновом лесу, сверху постоянно сыпались шишки, значит, очищай территорию, пионер! Женька лениво наклонялся и бросал шишки в корзину, прибавляя темп, лишь когда появлялся вожатый Вазген Микаэлович, чернявый и шустрый.

— Как дела, Еугений? — хлопал тот по плечу. — Нормално? Смотри, ты тут старший!

После этого вожатый исчезал, а Женька, хочешь не хочешь, должен был играть роль «старшего». Оттащив две собранных корзины шишек к помойке, он посчитал роль исполненной. Библиотека еще не работала, и он, прихватив бинокль, уединился на лесной проходной. Главная проходная была открыта, там постоянно торчали дежурные, лесной же пост был на замке, и будка без стекол пустовала, представляя собой идеальный наблюдательный пункт.

На стадионе гоняли мяч ребята постарше, похоже, из первого отряда. Среди играющих выделялся один — длинный, с блондинистыми волосами, он умело обводил соперников и то и дело посылал мяч в ворота. Посмотрев игру, Женька перевел бинокль на изолятор, куда так желал попасть. Желтое строение с красным крестом на стене стояло на отшибе, с задернутыми занавесками и запертой дверью. «Ничего, — думал Женька, — еще не вечер. Будут и отравившиеся, и простудные, и повредившие суставы на футболе, так что отопрете двери, как миленькие…» Третьим объектом наблюдения оказалась столовая, благо, дело двигалось к ужину, и под ложечкой уже сосало. Отсюда просматривалась ее тыльная часть: там стояли тележки, фляги для молока и большие алюминиевые котлы.

Неожиданно возле черного дверного проема возникла фигура вожатого. Скрывшись в проеме, Вазген Микаэлович вскоре появился со стаканом компота и с рыжей раздатчицей (в обед именно она расставляла по столам кастрюли с гороховым супом). Попивая компот, вожатый что-то ей говорил, она же хихикала, прикрывая рот ладонью. А Женька почему-то подумал, что с таким начальником отряда хорошей жизни не жди…

Вечером он играл с Вазгеном Микаэловичем в пинг-понг.

— Опа! Опа! — азартно кричал тот, нанося удары. — Почему такой медленный, Еугений?! Как вареный, честное слово, прямо смотреть на тебя не могу!

— Я шишки собирал! — отбояривался Женька. — Устал очень!

— Пионер не должен уставать! Он это… Всем пример! Опа!

Дважды выиграв, вожатый в очередной раз похлопал его по плечу.

— Можешь называть меня просто Вазген. Вижу, ты парень умный, так что будешь мне помогать. Скоро отбой, значит, в десять все должны лежать в кровати. Проследишь, хорошо? А я тебе разрешу не спать на тихом часу!

После этого он опять исчез, чтобы появиться уже после отбоя, в компании с рыжей раздатчицей. Они сидели под окнами, тихо смеялись, потом надолго ушли гулять. А Женьке пришлось успокаивать почуявший волю отряд. Окрики не действовали, и он решил утихомирить разбушевавшуюся шантрапу байками.

— Кто-нибудь читал «Квентина Дорварда»? — задал он вопрос в темноту, полную гвалта и хихиканья. В ответ раздалось нестройное «не-ет».

— Тогда всем по койкам, и слушать меня!

Этот рыцарский роман Вальтера Скотта был прочитан еще год назад, но почему-то застрял в памяти. Шантрапа, навострив уши, тут же успокоилась, а Женька, когда закончил болтать, в очередной раз отметил для себя великую силу историй. Это как масло на воду лить, или, допустим, дудеть в дудочку Крысолова, который сумел получить власть над целым городом.

Следующим вечером история была продолжена. По ходу Женька умудрился плавно перескочить на Марка Твена, вспомнив «Янки при дворе короля Артура», причем подмены почти не заметили. Кто-то из темноты спросил: это тот же роман? И Женька без труда уверил, мол, тот же самый, только речь уже о других рыцарях, увиденных глазами человека будущего.

Вазген Микаэлович действительно разрешил не спать на тихом часу, даже уходить за территорию позволял. Это были минуты свободы: Женька тут же срывал постылую «селедку», то бишь, галстук, и превращался в обычного подростка. Бывало, он прятался от местных пацанов в кустах, даже драпал однажды от многочисленной кодлы, но выходить за ограду все равно продолжал.

Во время тихого часа не спал не он один, первому отряду тоже делалось послабление. Однажды возле станции он наткнулся на старших ребят, тащивших к магазину большую сумку. Один, в синей футболке с номером 99, остановился и подозвал Женьку.

— Привет… Гуляешь?

— Ага, мне вожатый разрешил.

— Вазген, что ли? Ничего мужик… А ты, говорят, травишь классно?

— Кто говорит?

— Твои маломерки. Зайди-ка к нам завтра, Белый с тобой познакомиться хочет. Спросишь Потапа — это я.

Женька хотел было дернуть плечом, мол, знать не желаю вашего Белого (равно как и Потапа), но передумал. Белым называли того самого белобрысого футболиста — за цвет волос. Он был переростком, попавшим в пионерлагерь то ли по недосмотру, то ли по блату, и ставшим тут королем. В сумке, судя по стеклянному перезвону, находились пустые бутылки, собранные в окрестностях лагеря; их должны были сдать, чтобы купить в станционном магазине всяких вкусностей и сигарет. Белый, как замечал Женька, курил почти открыто, общался в основном с вожатыми и физруком, короче, был абсолютно вольным человеком.

На следующий день Женька оказался в палатке первого отряда. Шел тихий час, но все были одетые — кто раскидывал карты, кто просто базарил, Белый же в паре с Потапом склонился над настольным футболом.

— А вот тебе! Еще! Получи! Го-ол!

Девяносто девятый держал оборону, однако опыт и напористость побеждали. При появлении Женьки Потап оставил игру.

— Явился, значит?! Ну, иди сюда… Белый, это он. Который травить умеет.

— Вижу, не слепой…

Белый смотрел на Женьку с прищуром, вроде как оценивал.

— Курить хочешь?

— Не курю, — ответил Женька.

— И не пьешь?

— Нет, не пью…

— Тогда, наверное, дрочишь. Дрочишь ведь, а?

Насельники палаточного жилья дружно захохотали, а Женька почувствовал, как щеки заливает краска.

— Ладно, садись… И расскажи нам чего-нибудь.

— Чего рассказывать-то? — выдавил Женька, сожалея о своем визите.

— Да чего хочешь. Ты же всякие байки знаешь, так поделись с пацанами…

Белый улегся на койку, остальные тоже устроились поудобнее. Можно было уйти, вряд ли его удерживали бы. Но если он сумеет завладеть вниманием…

Вряд ли этих обалдуев увлек бы Вальтер Скотт, а «Графа Монте-Кристо» они могли видеть в кино. Он остановился на истории, которую стопроцентно не знали: «Могила Таме-Тунга». Гости с других планет, таинственное племя, необъяснимые способности… Одна из способностей, к слову сказать, как раз и заключалась в возможности выстраивать жизнь по своему хотению. Для этого члены племени высекали на камне письмена на языке, которому обучили пришельцы; затем камень летел в бурную реку, исчезая в волнах, а жизнь выстраивалась так, как было начертано на каменных скрижалях. Любая война, даже с превосходящими силами противника, выигрывалась племенем без особых усилий, лишь благодаря освоенной магии. И повествуя в красках о всесильных обитателях джунглей и могиле их вождя Таме-Тунга, Женька ощущал себя одним из них. Молотил языком так, будто высекал письмена на камне, даже вспотел от усилий, так что в финале почувствовал, как по спине сбегает теплая струйка.

— Складно базлаешь! — крутанул головой Потап. Он взглянул на Белого, вроде как ища поддержки.

— Годится… — осклабился тот, после чего замершие обитатели палатки задвигались, тоже выражая одобрение. На завтра его пригласили опять, попросив страшное. Он пересказал «Падение дома Эшеров» Эдгара По, да только палатка старших, похоже, жила другими интересами.

По окончании на физиономии Белого вдруг заиграла сальная ухмылка:

— Видели, как медсестра Лидка за физруком бегает? Вчера на танцах прямо висла на нем, сучка!

— Не светит ей, — скептически отозвался Потап. — Физрук на старшую вожатую глаз положил.

— А я бы засадил этой Лидке! Только не даст же, дура!

Женька одеревенел. Вроде пройдя теоретический курс «науки страсти нежной», на практике он был неопытным юнцом, и ему совсем не хотелось слушать о том, как армяшка Вазген таскается в березняк со столовской раздатчицей. Чем они там занимаются?! Да уж не соловьев, бля, слушают! Бараются они, на весь лес крики слышны!

В тот раз он сбежал, чтобы не поддерживать тему, но спустя пару дней гром таки грянул.

— А про е…лю слабо? — ехидно ухмыльнулся Белый. — Читал, небось, такие книжки? Вижу: читал! А тогда — базлай! — Он заполз под одеяло. — Давай, давай! Хоть вздрочнем, если уж Лидка не дает…

Женькин язык буквально замерз. Да, в запасе был и Боккаччо, и Мопассан, только «сказитель» просто не владел речью, к которой привыкли насельники палатки. Да и Белый, шаривший руками в паху, был так омерзителен…

— Не знаю я ничего такого!

Он вскочил с табуретки и пулей вылетел на воздух, успев услышать взрыв хохота за спиной.

Пришлось отсиживаться в будке лесного поста. Попав во власть игры воображения, он пытался подзывать дятлов, дробно стучавших по стволам, говорить с лисицей, на которую наткнулся однажды, да вот беда — лесная живность шарахалась от него и тут же убегала или улетала. Похоже, лес жил своей жизнью, о которой Женька имел слабое представление. Представление имела Лорка, и если бы та была рядом… Они вообще могли бы навеки поселиться в лесной глуши, в стороне от гнусных людишек. Лорка научила бы его общаться с братьями меньшими, собирать дары леса, и они бы сделались лесными властителями.

Однажды на полянке в березняке он едва не налетел на Вазгена: тот лежал на клетчатом одеяле, какое выдавали пионерам третьего отряда, и обнимал рыжую раздатчицу. Женька тут же шмыгнул за куст. На карачках отполз подальше, потом встал в полный рост, пошагал прочь, — и вдруг остановился. Происходящее за спиной притягивало, настойчиво требуя: вернись и досмотри! Поколебавшись, он решил взобраться на дерево, благо с собой был бинокль. Выше, еще выше, и вот, наконец, удобная развилка, где можно устроиться.

Приложив к глазам бинокль, он разглядел сквозь ветви клетчатое одеяло, полуголого Вазгена и раздатчицу, что возилась с молнией на юбке. Откидывая ее, рыжая тряхнула полной ногой, но тут подул ветер, ветви заколыхались, и картина исчезла. Усмирив дрожь в руках (еще бы!), Женька прильнул к окулярам, чтобы вскоре увидеть волосатую спину, ходившую ходуном. Рыжие локоны были разметаны по одеяльным клеткам, треугольником торчал запрокинутый белый подбородок, а спина двигалась все чаще.

И тут снизу прозвучало:

— Как там, клево бараются?

— Что?! — очнулся Женька.

— Во что! Я спрашиваю: вставил ей армяшка? Расскажи, тебе ж оттуда виднее…

Внизу под деревом торчали Потап и еще парочка ребят из первого отряда. Троица ухмылялась, запрокинув головы, и как-то сразу стало ясно — Женька пропал. Его несостоявшийся рассказ был мельчайшей мелочью в сравнении с этим позором, уж лучше было умереть…

— Как, большой у Вазгена? — похохатывал Потап. — Наверное, с полметра ялда!

— Ты уж приди, расскажи обо всем! — подпевали приятели. — Сам-то подсекать любишь, а рассказывать — не хочешь!

— А потом мы тебе «пять на пять» устроим! Да, пацаны?

— Такому подсекальщику — обязательно!

А Женька выискивал площадку для приземления. Не хотел сползать по стволу, лучше было сигануть подальше, чтобы перелететь через головы и скрыться в лесной чаще.

Он так и сделал. Но отсиживаться в лесу не стал: возвращаться-то придется, а тогда первоотрядники наверняка устроят публичную порку.

Вернувшись в отряд, Женька вытащил из-под койки чемодан, быстро покидал туда содержимое тумбочки. После чего рванул к ограде. Перекинуть чемодан, перелезть самому, и — бегом к автостанции.

7

В начале июня, когда школа закончилась, а впереди, переливаясь всеми цветами радуги, маячили три длиннющих месяца, его заловил во дворе Мурлатый.

— Слышь, шкет… Дело к тебе есть.

— Какое дело?

— Такое… На сто рублей.

Оценивающе оглядев Севку, Мурлатый цвиркнул слюной.

— Хотя не знаю, потянешь или нет?

— Почему не потяну?

— Ты же ссыкун!

— Я ссыкун?!

— Конечно! Почему на махаловки не подписываешься?

— Мне Зема говорит, чтоб драться не ходил…

— Зема говорит! Короче, подходи завтра за столик, базар будет.

Севка действительно не ходил махаться с кладбищенскими, с которыми враждовали испокон веку. Жили заклятые враги за кладбищем, отделявшим Новый Городок от обширного квартала разномастных частных домов, где прогуливаться было смертельно опасно. Из-за любого штакетника могла высыпать кодла с пиками и кастетами и, опознав чужака, избить или подрезать (бывало, и до смерти забивали). Городок отвечал по принципу «око за око», с его улиц кладбищенские тоже попадали когда в больницу, а когда и на то самое кладбище. Если же градус вражды подскакивал до кипения, районы схлестывались стенка на стенку, и тут уж в ход шли цепи, заряженные гвоздями «поджиги», даже обрезы. Севка сделал, наверное, десятка полтора «поджиг», используя прочные металлические трубки, что слямзил со сталелитейного. Хотя дело было не столько в трубках, сколько в том, как сделана самодельная стрелялка. Севка знал особую пропорцию расплава свинца и олова, которым заливалась сплющенная с одного конца трубка; и отверстие для запала он делал особым образом. Поэтому его самопалы были безотказны, стреляли кучно, а вот другие «поджиги», случалось, разрывались прямо в руках, увеча незадачливых стрелков.

С самого утра Севка пребывал в тревоге. За столиком, как он видел из окна, в карты не играли, там страстно о чем-то базлали. Когда Севка вышел во двор и приблизился к компании, взрослые подвинулись, освобождая место.

— Ну что, выручишь? — спросил Зема.

— А чего делать-то?

— Сейчас покажем. Ну-ка, достань!

Оглядевшись, Мурлатый вытащил из стоявшей в ногах сумки ржавый предмет обтекаемой формы и выложил его на стол.

— Вот эту х…вину надо распотрошить. Сможешь?

Севка быстро опознал мину-крылатку, в местном лесу они попадались часто. В оставшихся еще с войны минах находился тол, который можно было при желании оттуда достать. По идее, тол без взрывателя — не опаснее кирпича, его можно было даже в костер кидать, все равно не взорвется. Но порой ни с того, ни с сего он детонировал, и тогда…

Взяв в руки тяжелую крылатку, Севка вдруг почувствовал, как пересохли губы. Внутри мины было что-то тревожащее, какое-то нарушение имелось под этой ржавой сталью, но какое именно — Севка не понимал. Может, взрывчатка сместилась, или еще что, главное — в нее нельзя было лезть. То есть можно, только опасно очень, все ж таки минометный заряд, рванет — мало не покажется!

Севка осторожно положил мину на стол.

— Нельзя ее развинчивать. И пилить нельзя, лучше обратно в лес отнести или отдать этим… Саперам!

— Еще скажи: ментам подарить… — усмехнулся Мурлатый. — Не можешь, так и скажи! Без тебя достанем, понял?

Когда крылатка исчезла в сумке, Зема закурил.

— Хотелось бы, конечно, взрывпакетов парочку. Но если пацан говорит, что не стоит…

— Что ты его слушаешь, Зема?! Шкет маломерный, что он понимает?! Я сам достану тол. Если все сделаем, кладбищенским хана!

Идея сводить Лорку на танцы возникла внезапно. В клетку, огораживающую округлый дощатый помост, пускали только взрослых; публика «до шестнадцати» глазела на танцующих сквозь решетку. Но Севка был знаком с гитаристом Жорой Красиным, игравшим на танцах, что давало шанс на попадание внутрь.

— Нас же не пустят, — сказала Лорка, выслушав предложение. — А стоять и прутья обнимать — не хочу!

— Мы внутрь пройдем, — кашлянув, проговорил он.

— Как?!

— Это неважно. Ты, главное, к семи во двор выйди.

Севкин гардероб был не предназначен для «выхода в люди». Какие-то неказистые ковбойки, серые неклешеные брюки, хотя кое-кто из ровесников уже разгуливал в Levis и Super Rifle. Однажды он тоже заикнулся насчет джинсов, но глаза Рогова-старшего, когда озвучили сумму, полезли на лоб. Зарплату за штаны?! И думать забудь! Только Севка не отказался от мечты. Ему уже предлагали за починку техники деньги, и он теперь не станет отказываться. Зачем быть олухом? К примеру, Клыпа давно фарцовкой занимается, морда толстая; а Севка этой семейке чинил стереомагнитофон «Астра» бесплатно!

Все эти мысли будоражили голову, на которой никак не хотели укладываться светлые непослушные вихры. Севка сделал челку налево, потом подумал: как у Гитлера из кино, и перечесал направо. Наряд получился компромиссным: брюки серые, зато футболка ярко-желтая, с черными «битлами» на груди. «Битлов» он напечатал сам, нитролаком через трафарет. Итогом был очередной скандал с родичами (новую футболку изгваздал!), но Севка эту обновку ценил более всего.

В парк отправились по Бродвею, залитом светом фонарей. В светлом летнем сарафане, с распущенными волосами и в босоножках на каблуках, Лорка выглядела взрослой, на нее даже оглядывались парни. Что, с одной стороны, было лестно, с другой — заставляло мучиться: а он-то как выглядит? Достоин ли он такой девчонки? Ко всему прочему из-за каблуков Лорка стала выше него, так что приходилось вытягиваться вверх, чтобы не позориться. Лишь когда оказались в парке, Севка вздохнул с облегчением. Темнота сделала всех одинаковыми, тут что брюки (даже без клеша), что джинсы — один фиг. Главное, он сможет провести Лорку на танцы!

В клетке бурлила людская масса: играли быстрый рок, и наполнявшая помост молодежь ритмично колыхалась, как единый организм. Севка провел подружку туда, где прутья кончались, и начиналась деревянная стена. За стеной находилась эстрада, поэтому музыка слышалась здесь особенно громко.

— Джордж импровиз выдает! — прокричал он в ухо Лорке, когда начала солировать Жоркина гитара.

— Кто-кто?!

— Жора Красин! Он мой друг! Он нас проведет, когда перерыв будет!

Пришлось ждать две песни, пока объявили перерыв, и музыканты вышли перекурить. Среди патлатых, одетых в джинсы и одинаковые кожаные куртки парней Красин выделялся высоким ростом.

— Привет! — подкатил к нему Севка.

— Привет… — Гитарист всмотрелся в его лицо. — А-а, это ты! Электроник, мальчик из чемоданчика?

— Никакой я не Электроник, — пробурчал Севка, забыв, что вполне спокойно отнесся к прозвищу, которым наградили музыканты. Он был один, когда ремонтировал им фузз, а сейчас — с Лоркой, и такое обращение…

— А Леннон у тебя — прямо как живой! — указал Жора на черный силуэт на футболке. — Фирма?

— Не, по трафарету делал. А мне это… Пройти надо.

— Надо так надо. Ты, я вижу, с девушкой?

— Ага, мы вдвоем.

— Что ж, пошли!

Севка повеселел. Они миновали черный ход, эстраду, спустились по ступеням и растворились в толпе. Чтобы не потеряться, Севка держал Лорку за руку, но та вскоре освободилась. Пройдя к решетчатой ограде, она с любопытством озирала публику, курившую в ожидании музыки. Севка вдруг подумал: было бы здорово, если бы Лорка станцевала то, чему научилась в своем хореографическом кружке. Все рты поразевали бы, потому что сами умеют только на месте топтаться, как придурки. А это разве танец?!

Когда на эстраде опять показалась группа, танцплощадку огласили звуки блюза. Севка застыл, косясь на Лорку. Пока он играл роль лидера, проводившего в запретную зону, все было нормально; а тут что делать? По идее, надо пригласить на танец, но Севка, никогда не танцевавший, пребывал в ступоре.

— Можно вас?

Напротив возник долговязый хлыщ в джинсе. Почему-то Севка был уверен, что Лорка откажет, однако та протянула руку, даже не взглянув на своего «кавалера». Встав неподалеку, пара сблизилась и начала медленно, в такт аккордам раскачиваться. Танец отличался от того, что Севка видел поверх матовых стекол, как небо от земли. Тут, собственно, и танца-то не было: люди просто прижимались друг к другу и для виду наклонялись влево-вправо.

«Почему она на нем виснет?! — с досадой думал Севка. — Козел ведь, за километр видно!» Только приказать подружке он не мог; да и права, похоже, не имел.

— Чего толкаешься, корова?!

Задевшая его полная рыжая девица резко обернулась.

— Это кто корова?!

— Сама знаешь, кто…

Севка отреагировал грубо, очень уж хотелось выместить на ком-нибудь обиду. Но извиняться было западло, этому в пряжских компаниях не учили.

— Вы посмотрите на этого шибздика! Ты как сюда попал?! Кто тебя пустил, сопляка?! Сейчас контролерам скажу, тебя вообще отсюда вышвырнут!

— Да пошла ты!

Махнув рукой, Севка перебрался в другое место, чтобы продолжить наблюдение за слипшейся парочкой. Он вдруг почувствовал, что Лорка отдаляется, уходит туда, куда он не может (пока, во всяком случае) попасть. Вот этот хлыщ может, а Севка не дорос, и «по блату» сюда раньше времени не пропустят…

Он дождался конца и помахал рукой, мол, я здесь! Лорка приблизилась, румяная, с блестящими глазами, и тут же обернулась на толпу. Ее взгляд, похоже, выискивал очередного партнера, в теле чувствовалась жажда движения, а может, какая-то другая жажда — в общем, мучения только начинались. Севка уже жалел о необдуманном приглашении, только как теперь уйдешь?

Внезапно рядом возник Зема и полдесятка блатных. Физиономии были суровыми, парни отрывисто переговаривались, и к этой группе подходили новые и новые люди.

— Что-то случилось? — обернулась Лорка.

— Сейчас узнаю. Не уходи никуда, ладно?

Как выяснилось, блатную публику возбудило известие о гибели Мурлатого. Он таки взялся пилить мину ножовкой, распил поливал водой, как положено, но тол непредсказуем, в итоге половину черепа, говорили, снесло. Все это Севка узнал, внедрившись в возбужденную толпу, внутри которой бродила темная, пока что безадресная энергия.

— Он же это… Ну, за нас… — проговорил кто-то неуверенно.

— Точняк, за всех пострадал! — отозвался другой. — Он же кладбищенским мочилово готовил!

— А они тут? — резко спросил Зема.

— А то! Каждую субботу приходят, суки…

Кладбищенским позволялось ходить на танцы в Новый Городок, по негласной договоренности их не трогали, но пришедшим в этот вечер не повезло. Парни уже выискивали глазами врагов, из карманов вытаскивали кастеты и ножи, а на входные ворота отряжались собственные «контролеры».

— Чтоб ни одна падла не выскользнула, ясно? — приказал вожак. — Из клетки не разбегутся!

Дело пахло керосином. Музыка на эстраде замолкла, осведомленная публика потянулась к выходу, подальше от кровавых разборок, а Севка заспешил назад. Схватил Лорку за руку и потащил к эстраде, чтобы убраться тем же путем.

— Мы уходим?! — спрашивала та. — Но почему?!

— Так надо!

Выскочив за пределы «клетки», Севка тут же приник к прутьям. Он опять стал лидером, значит, Лорка должна была подчиняться, разделять его чувства и выслушивать то, что он сбивчиво проговаривает.

— Знаешь, из-за чего это?!

— Понятия не имею.

— Отомстить хотят за одного нашего! Ну, который погиб!

— Его убили?

— Да нет, сам подорвался, по дурости!

— И за это хотят других побить?!

— Ну да! Может, даже насмерть кого забьют…

Было что-то притягательное в этом кружении парней со сведенными скулами и мстительным огнем в глазах. Они передавали друг другу бутылки с портвейном, прихлебывали из горлышка, поигрывая оружием, выточенным или отлитым на пряжских заводах. Севка знал, что кастеты выплавляли из дюралюминия, а заточки изготавливались из закаленной стали. У одного мелькнула в руках «поджига» (не Севкой ли изготовленная?), еще кто-то вытащил из кармана и спрятал под куртку винтовочный обрез.

Чуя расклад, противник начал кучковаться. Внезапно одного, не успевшего влиться в кодлу, сбивают подсечкой и пинают ногами. Потом окружают второго, стоявшего с девушкой, которую тут же выкидывают из круга (женский пол в драках не при делах). Девушка визжит, а парня долбят со всех сторон, и явно не одними руками. Ну, а теперь стенка на стенку. Кладбищенские отошли к решетке, поскольку их стенка малочисленная, зато Новый Городок представляла, можно сказать, вооруженная толпа.

— Глянь, чего придумали! — воскликнул Севка. — Ногами отбиваться будут!

И верно: опытные участники драк, осознав перевес со стороны противника, просунули руки сквозь прутья, крепко схватились за стальную ограду, а ноги, обутые в подкованные ботинки, оставили в качестве оружия. Бах! — одному в морду. Другому — трах по яйцам! Толпа зачинщиков внезапно остановилась, наткнувшись на эффективную оборону. И что делать? Продержись кладбищенские минут пять-семь, приедут ментовские «уазики» (они всегда запаздывали), и придется драпать и тем, и другим. Но тут один из врагов заорал и отвалился от прутьев; потом второй сделал то же самое…

— Пойдем домой! — дернули за рукав Севку.

— Да подожди ты! Видишь, наши их ножами пыряют? С другой стороны клетки?!

— Не вижу и видеть этой гадости не хочу!

Она повернулась на каблуках. Севка бросил прощальный взгляд туда, где началось нещадное избиение врагов, и поплелся вслед за подружкой.

Столик под акацией, за которым обычно сидела урла, сегодня пустовал. В этом темном местечке можно было бы присесть, Севка закинул бы руку ей на плечо, как это делали взрослые, не исключено, что и поцеловал бы (он уже не столь неприязненно относился к поцелуям). Но как присядешь, если такой облом?

Лорка остановилась возле подъезда.

— Ну, до завтра?

Севка молча сопел, тянул паузу.

— Странные вы. И ты, и Женя…

— Чем же странные? — скривился он.

— Он мне книжку оставил странную… То есть интересную, только не знаю — зачем? Все ведь без книжек понятно.

— Ладно, пока… — повернулся он на деревянных ногах и пошагал к подъезду.

В ту ночь он долго не засыпал: ворочался, вставал пить воду, даже на балкон выходил и таращился на звезды. Хотелось выстроить космический корабль с фотонным двигателем и улететь куда-нибудь на Альфу Центавра. Нет, лучше к Туманности Андромеды отправиться, это все-таки два миллиона световых лет, не хухры-мухры. Вот тогда кто-то горько пожалеет об отсутствующем, да поздно будет. Другого такого корабля нет, только Севка смог бы изобрести двигатель, способный разгонять корабль до скорости света; а значит, ему одному предстоит пересекать бездонный космос, оставляя за кормой мегапарсеки и безутешную Лорку, которая будет стоять на своем балконе и со слезами озирать звездное небо…

Во сне он в очередной раз цеплялся за плавающую машину. Двигатель работал из рук вон плохо, пришлось взобраться на броню и постучать в люк: эй, козлы! Вы же сейчас заглохнете посреди озера! Когда крышка отвалилась, Севка оторопел: черный мухобой! Он вылез из люка, громадный, с бесформенным обожженным лицом, и навис над Севкой, сжавшимся в комок.

— Узнал? — прогремел над головой хрипловатый голос.

— Конечно, узнал… — заскулил Севка. — Только нет же тебя! Это пацаны тебя придумали, чтоб детали воровать легче было!

— Ха-ха-ха, придумали! Да я живее всех вас! И знаю столько тайн, сколько вам и не снилось! Хочешь, покажу тебе машину?

— Не знаю даже, хочу ли.

— Не дрейфь, полезай внутрь! Ты давно этого хотел, я помню!

Подчинившись, Севка скользнул в люк и услышал, как крышка захлопнулась. Ну и фиг с ним, подумалось, зато здесь столько интересного! Севка озирался, удивляясь, что в бронетранспортер влезло такое количество приборов: приемников, передатчиков, усилителей, даже цветомузыка была (причем работающая)! Пройдя дальше, он увидел мотоцикл «Ява», десяток мопедов, и опять поразили размеры машины. Это был скорее корабль, в трюме которого запросто разместился бы небольшой автопарк.

Вскоре он оказался в просторном помещении: там высился постамент, на нем стоял механизм из шарниров и противовесов, а в его центре раскачивался маятник. «Перпетуум мобиле!» — вспыхнуло в мозгу, вот только отца не было видно. «Ну и ладно…» — подумал Севка, отправляясь дальше в недра машины.

Самое странное заключалось в том, что вылезать из трюма не хотелось, и одиночество совсем не пугало. Севка вроде как обрел рай, в который неосознанно стремился, а тогда зачем его покидать? Жалко, Лорки здесь нет; но можно, в принципе, и без нее обойтись. Движок машины работал ровно, без малейшего сбоя, они куда-то двигались, и Севка чувствовал себя счастливым…

8

После побега из лагеря он несколько дней не выходил из дому. Мать еще не вернулась, поэтому приходилось самому жарить яичницу, варить пельмени, хотя чаще ограничивался бутербродом или консервами. Чтобы не чахнуть от одиночества, Женька зарывался в книги, только библиотека, увы, не была уже спасательным плотом, державшим на плаву. Жизнь шарахнула об острые камни так, что плот перевернуло, раскидало на бревна, и теперь Женька напоминал персонажа с картины «Девятый вал» (эта репродукция висела на стене в большой комнате). Время от времени он приближался к картине, пялился на нее и чувствовал себя потерпевшим такую же катастрофу. Он проиграл по всем статьям — и кому?! Австралопитекам, которых и людьми-то назвать нельзя. Разве Белый — это человек? А Потап? Недочеловеки должны были получить какой-то ответ, и они его получили.

Он придумал историю, где враги корчатся от боли, заболев неизвестной болезнью. То ли оспой, то ли чумой, как бывало в средние века, и лекарства от болезни — нет. Точнее, есть, но находится у одного Женьки, который излечивает страждущих, как доктор Айболит. Измученные враги подползают к доктору, тянут руки, мол, исцели нас! — но тот с презрением отворачивается.

Он по-прежнему наблюдал тайком за Лоркиным балконом, даже пару раз ее там видел. Однако зазывать к себе было неудобно. Не овсянкой же ее угощать; а на кафе-мороженое Женькиных авуаров явно не хватало.

Когда не спалось ночью, он выходил на балкон в трусах и майке и задирал голову. Звездная россыпь мерцала и переливалась; будто специально придуманная для украшения черного неба, она казалась близкой и родной. Над головой раскинули лапы обе Медведицы, чуть в стороне загадочно мерцали Волосы Вероники и, будто яркий глаз Вселенной, светил Сириус в созвездии Большого Пса. Древние греки, думал он, молодцы, они населили темное небо живыми существами, иногда — фантастическими, но все равно это хорошо! Вон сияет Персей, а вон — Андромеда. Если ты не дурак, сразу вспомнишь миф, где герой вырывает красавицу из лап чудовища, после чего побеждает Медузу Горгону. Если же дурак — вспомнишь чушь, что несет физик Гром, говоривший про какие-то мегапарсеки, газовые туманности и пояса астероидов.

Блатная компания в эти дни кучковалась у картежного стола. Жарким летом двор обычно пустел, а тут вдруг оживился: сползаясь со всей округи, молодежь потребляла портвейн, нагло огрызалась на замечания жильцов и вела некое толковище. Когда набиралась внушительная кодла, все вдруг снимались, куда-то уходили, чтобы вернуться уже в темноте и под музыку из транзисторов допоздна орать. Однажды ночью во дворе случилась драка, прозвучал выстрел, но никого вроде не убили. А может, и убили, Женька в точности не знал, отстраненный от войны, что разгоралась в районе.

Мать вернулась неожиданно, осунувшаяся, с озабоченным лицом, даже за побег из лагеря не стала ругать.

— Худой какой стал… Вас что там — не кормили?

Женька горестно махнул рукой.

— Кормили, но такой едой…

Результатом жалоб были домашние котлеты, приготовленные в духовке пирожки с капустой и вафельный торт, который купили по случаю «воссоединения семьи». Это мать так выразилась: устраиваем чаепитие в честь воссоединения семьи, и почему-то скривила лицо.

В последующие дни Женька не раз наблюдал эту странную гримасу, будто в душе у нее живет что-то болезненное, чего нельзя высказывать. Иногда мать задумывалась, глядя в одну точку, но хуже всего было, когда она устремляла взгляд на сына, ничего не говоря.

— Чего так смотришь? — нервничал Женька. — У меня все в порядке…

— Вижу. И хочу, чтобы дальше было в порядке.

— Я сам хочу.

— Тогда из дому — ни ногой! Там черт знает что творится! Кого-то, говорят, подстрелили, в реанимации лежит… Кошмар!

Хотя на самом деле волновало ее что-то другое. Ночами она нередко перебирала фотографии, вытащенные из секретера, сидела над ними, иногда — плакала, после чего опять прятала под замок. Женька не раз пытался подобрать ключ к этому ящику, увы, безуспешно.

Однажды мать усадила его на стул, что подразумевало серьезный разговор.

— Значит, так: я хочу тебя попросить…

— О чем?

— Точнее, ты должен пообещать…

— Что пообещать?

— Что ты отсюда уедешь, когда получишь аттестат. Я уже не могу стронуться с места, возраст. А ты должен уехать в Москву.

Женька даже со стула вскочил.

— Да я… Сразу же! Как только школу закончу! Сразу же!

Он так разволновался, что матери опять пришлось его усаживать.

— Вот и договорились… — говорила она, успокоенная. — Вот и договорились…

В эти дни часто вспоминался отец. Точнее, его образ — некто в штормовке и с шелковистой русой бородой. Совсем еще маленький Женька бесцеремонно дергает за бороду, но ее обладатель не раздражается, наоборот, смеется. Еще воспоминание: лодка на озере, на корме — Женька, а перед ним тот же человек с бородой, умело работающий веслами. Лодка мощными рывками движется вперед, и вдруг — стоп! Человек говорит: «Сиди смирно!», сам же наклоняется так, что кончик бороды погружается в темную маслянистую воду. Он рвет кувшинки — одну, другую, пятую, после чего бросает их на дно лодки. Они выглядят, как зеленые змеи с ярко-желтыми головами. Лодку разворачивают, и они возвращаются к берегу, где их ждет черноволосая женщина в красном сарафане — молодая Женькина мать…

Человек с бородой исчез из жизни в том возрасте, когда только начинаешь себя осознавать, поэтому Женька не поручился бы, что явленные памятью картинки — что-то всамделишное. Со временем он столько нафантазировал, что перестал отделять выдумку от реальности. Да и где она, реальность? Мать всегда говорила об отце скупо, мол, уехал в экспедицию, изучать фольклор. Далеко уехал, за Урал, где произошел несчастный случай: плот перевернулся на реке Белой. Он что, плавать не умел? — спросил однажды Женька, но мать промолчала. На единственной черно-белой фотографии была штормовка, борода, остальное пришлось досочинить.

Согласно Женькиной версии, отец долго и упорно пробирался по крутым отрогам Уральского хребта, чем-то напоминая мужественных и бесстрашных героев Джека Лондона. Стрелял диких коз и оленей, отбивался от медведей и браконьеров, ночевал у охотничьего костра. И тут — водная преграда, то есть бурная река, через которую ни одного моста. Пришлось делать плот, но на середине реки он налетел на камень. Бревна — в россыпь, а вода ледяная, тут даже умеющий плавать обречен.

Именно отец собрал их библиотеку. Мать как-то сказала: это его заслуга, он ведь часто ездил, а в республиках издается много хорошего. Женька понятия не имел, почему в республиках, но места изданий раритетных книжек говорили сами за себя: Алма-Ата, Минск, Вильнюс… Жаль было одного: что отец не мог его защитить (а защитник ой как требовался!).

С другой стороны, Лорке еще хуже. Его отец пребывал вроде как в братской могиле, о нем никто не судачил, ее же папаша был притчей во языцех. Женькина мать называла его «постаревшим Дон Жуаном», дворовые старухи — бл…ном, и отсвет сомнительной славы, естественно, падал на Лорку. Та старалась не реагировать, хотя на самом деле переживала…

Он увидел ее на Пряже, куда отправился в субботу. Лорка была в компании с каким-то загорелым парнем: их подстилки располагались рядом, и они оживленно болтали. Женька с недовольством оглядел свою бледную кожу — увы, заточение на пользу не пошло. Когда же те направились к реке, и вовсе приуныл — парень был натуральный Аполлон, видно, спортом занимался. Быстро разогнавшись, он оттолкнулся от песка и, перелетев мель, изящно вошел в воду. После чего, вынырнув метрах в десяти от берега, повернулся и помахал рукой, мол, давай сюда! Лорка вошла в воду осторожно, нырять не стала (хотя умела) и поплыла к своему знакомцу.

Пока они купались, Женька неотрывно следил за двумя головами над водой. Это был не Самоделкин, однако в груди все равно билось ревнивое чувство, а воображение вмиг нарисовало картину: загорелый крепыш вдруг начинает тонуть, а Лорка пугается и кричит: «Спасите его!» Только героев нет, на Пряже ведь и омуты, и водовороты, а жизнь каждому дорога. И тут к воде направляется Женька. Лениво так, без суеты; войдя в реку, он плывет неторопливо и, когда Аполлон уже начинает пускать пузыри, хватает его за волосы. Подгребает к берегу, вытаскивает полуобморочного крепыша на песок и говорит Лорке: «Ну вот, делай ему искусственное дыхание — если хочешь!» Но Лорка не хочет, она приникает к Женькиной груди и обливает ее слезами благодарности…

Когда парочка вышла на берег, Женька вдруг осознал: а Лорка-то стала другая! В таком виде он ее с прошлого лета не наблюдал, а тут понял, что подружка повзрослела, начала оформляться в девушку, а тогда стоит ли к ней вообще подходить?

Женька решился на это, лишь когда спутник помахал полотенцем и скрылся за палаткой с мороженым. На всякий случай он купил две порции пломбира и не спеша, зажав под мышкой подстилку с книжкой, направился к Лорке.

— С кем это ты отдыхала? — спросил, когда мороженое было вручено, а подстилка расстелена. Спросил ровным голосом и тут же улегся, отвернувшись к реке (голос не дрогнул, но глаза могли выдать). Спутником оказался некий Коля Барский, который занимался в хореографической студии центрального Дворца культуры. Лоркин кружок на лето закрыли, и она, чтобы не проводить время впустую, ездила туда.

— Там не только девчонки занимаются, — пояснила она, — ребята тоже.

— Балетом? — усмехнулся Женька.

— Хореографией. И танцами — народными, бальными…

— Понятно… — проговорил он. — А я из лагеря уехал.

— Почему?

— А надоело!

Он тут же сочинил историю о смертной пионерской скуке, когда с утра до вечера заставляют ходить строем под горн и барабан и собирать шишки, объявляя соревнование: кто больше наберет. Рассказывая, он косился на Лоркино плечо: гладкое, покрытое ровным загаром, оно касалось иногда его бледного тела, отчего накатывало непонятное возбуждение. Вдруг вспомнилось: лес, клетчатое одеяло, рыжая раздатчица и лежащий на ней Вазген. Никакой связи вроде, но стоило скосить взгляд и вдохнуть аромат ее волос, собранных в пучок, как мерзкая (и магнетическая!) сцена вставала перед глазами. Внизу тоже что-то вставало, и хорошо, что он лежал на животе.

— Пойдешь купаться? — спросила она, поднимаясь.

— Купаться?! Нет, я позже… — пробормотал он и отвернулся.

Про книжку Мопассана Лорка вспомнила, когда стояли у подъезда.

— Вернуть хочешь?

— Ага.

Сердце вдруг учащенно забилось.

— Только ты здесь подожди, у меня дома такое…

Когда ее сарафан скрылся за дверью, Женька прошелся взад-вперед. От ее оценки зависело многое (если не все), однако томик сунули в руки без комментариев.

— Ничего книжка? — спросил Женька. Лорка подняла глаза на свой балкон.

— Давай об этом в следующий раз? У нас опять папа живет, мне сейчас не до этого…

То лето запомнилось пышными похоронами молодых ребят. Гибель Мурлатого была началом, за ней последовала целая череда смертей, понятно, не от старческой дряхлости. Процессия двигалась обычно по Советской, превращавшейся в этот момент из Бродвея в скорбную Via dolorosa, на которой слышался плач и стенания родственников. За родней шла молодежь, прятавшая под просторными рубашками и куртками то или иное оружие. Бывало, прямо у свежей могилы формировалась кодла, совершавшая стремительный рейд по тылам противника и оставлявшая за собой когда увечных, а когда и убитых кладбищенских.

— Это какой-то ужас… — говорила мать, глядя из-за шторы на очередную процессию. — Не смей соваться на улицу, слышишь?! Дома сиди!

Женька выбрался из дому лишь в начале августа, когда дело запахло миром. Авторитетный народ с двух сторон решил: баста, пора устраивать перемирие. Заключение мирного договора обставили солидно: выбрали для сборища лесную опушку неподалеку от ПЭМЗа, привезли туда несколько ведер разливного вина, даже милицию поставили в известность. Милицейские начальники, с одной стороны, возмущались такой наглостью, с другой — приняли к сведению и дали обещание никого не забирать. А что делать? Показатели молодежной преступности в районе зашкалили за все мыслимые пределы, на что угодно согласишься…

Собравшийся в библиотеку Женька был замечен одним из дворовой урлы.

— Эй! — крикнули. — Куда намылился? В сортир? Вон сколько подтирки прихватил!

Сжав под мышкой стопку книжек, он ускорил шаг, но отвязаться не удалось.

— Иди-ка сюда, салабон… — поманил пальцем Зема. Когда Женька приблизился, его смерили взглядом.

— Ну что? Отсиделся за мамкиной спиной? Пацаны махались, пики в бок получали, а ты книжки читал? Нехорошо… Может, на перемирие сходишь? Махаться не любишь, но портвешка-то тяпнешь за мир и дружбу?

— Слабо ему тяпнуть… — зазвучали реплики. — Забздит пойти — даже на перемирие…

Во взглядах читались насмешка и презрение. Один из парней зашел за спину, и Женька понял: либо он получит унизительный пендель, либо стоящий сзади опустится на четвереньки, а спереди его толкнут. В любом случае позора не избежать; а ведь за ним, возможно, с балкона наблюдает Лорка…

— Почему же слабо? — пожал он плечами. — Спокойно могу сходить. А на махаловках ваших я не был, потому что в лагерь отправили.

— Ах, вот что… Причина уважительная. Ладно, тогда идем с нами!

Зема подмигнул кому-то из урлы и, указав на Женьку, щелкнул себя по горлу. Ответом была понимающая ухмылка, но Женька, уже жалевший о своем согласии, этого не заметил.

Опушку заполняла молодежь из враждующих районов, причем особое бурление наблюдалось возле ведер с разливухой. К ведрам на цепочках были прифигачены эмалированные кружки, из них и пили дешевый портвейн. Напротив друг друга вставали попарно представитель Нового Городка и парень с кладбища: они опрокидывали по кружке, братски обнимались и уступали место следующим. Кто-то, приложившись раз-другой-третий, уже пошатывался, но менты, что прохаживались по периметру опушки, бездействовали.

— Гля, а эти че тут делают?! — зубоскалили пришедшие. — Охраняют нас, что ли?

— Договорились с ментами… — снисходительно пояснял Зема. — Мы не бузим, они нас не трогают. Ладно, я к старикам, а вы давайте, бухните за мировую.

С этими словами он направился к кустам, где, доставая из ящика марочное вино, разговлялись блатные авторитеты. А Женьку уже тянул к ведру некто белобрысый, с наколкой «СЛОН» на предплечье.

— Давай, давай сюда… Эй, расступись! Основняк идет, за мир и дружбу пить будет!

Парень был из чужого двора, по всему видно — наглый, только ослушаться незнакомца не представлялось возможным. Сколько Женька выпил в своей жизни? Пару раз от силы, и то шампанского; а тут портвейн, да еще огромными кружками…

— Стань тут. Кто с кладбища? Ты? Подходи!

Белобрысый командовал, подгонял, и Женька, давясь, влил в себя вонючее пойло. Он хотел было обняться с парнем из другого лагеря, как другие, но ему зачерпнули вторую кружку.

— Потом целоваться будешь, а пока — пей! Как не хочешь?! Ты основняк или нет?! Тогда давай пей — вот с этим! Братан, бухни с ним, он у нас в авторитете, ага, видишь, сколько книжек прочитал?

Из стопки, что Женька по-прежнему держал под мышкой, одна книжка вдруг выскользнула, за ней посыпались остальные.

— Да ладно, потом соберешь! Ну, опрокинул! Во-от, молодца… Теперь рукавом занюхай и пошли отдыхать.

Женька наклонился за книжками трезвый, а выпрямился уже пьяный. Ведра, силуэты парней, кусты — двигались по кругу, вроде как устраивая хоровод. Наконец перед глазами мелькнуло знакомое «СЛОН», и Женька двинулся вслед за обладателем наколки. Когда присели на траву, он ткнул в синие буквы.

— Это аббревиатура?

— Чего?! — вытянул физиономию белобрысый.

— Я спрашиваю: что это означает? Как рашиф… рашсив… расшифровывается?!

— А-а, вот ты о чем… Это означает: с малых лет одни несчастья.

— Да? А где буква «эм»?

— Какая еще «эм»?

— Не хватает «эм» — чтоб было правильно!

Белобрысый крутанул головой.

— А ты, вижу, грамотей… Пойдем еще бухнем, грамотей! Я ж пока не пил, ты разве не заметил?! Так что должен еще со мной, ага, а то обижусь!

Опрокинув еще кружку, он получил от кого-то вареное яйцо на закусь и, пошатываясь, двинул, куда глаза глядят. Кажется, он с кем-то целовался. Потом помочился возле кустов и, забыв застегнуть ширинку, отправился дальше, чтобы вскоре налететь на чей-то мотоцикл. Кто тут ковыряется в моторе? Ба, Самоделкин!

— Работаешь? — тупо спросил Женька.

— Работаю, — ответил Севка, не поднимая головы.

— А я мириться пришел. С этими… Ну, ты знаешь.

Очистив яйцо, он сунул его в рот.

— Иня Жема озвал! А ты пши… — он сглотнул. — Паши! Работай, негр, солнце еще высоко!

Высказывание показалось остроумным, он захохотал, после чего отправился дальше. Он падал, поднимался, шел непонятно куда, и все это время перед глазами мелькали разноцветные пятна, которые складывались в буквы. Вот ослепительно-желтая «Л», сияет, будто солнце. Вот зеленая «Ж», похожая на узор из ярких листьев. Только буква «С» серая, унылая, никакая! Неожиданно буквы завертелись, закружились, и перед глазами образовалось слово ТАМЕ-ТУНГ. А где слово, там и тело: вождь загадочного племени соткался из воздуха, встав на пути нетрезвого Женьки.

— Что, напился? — прищурился вождь.

— Это они меня напоили… — забормотал Женька. — Зема и его хулиганье…

— А наколку на руке тоже они тебе сделали?

Взглянув на левую руку, Женька оторопел: там синела большая надпись СЛОН!

— Хочешь сказать, что у тебя — с малых лет одни несчастья? Ну, во-первых, аббревиатура неправильная, не хватает одной буквы. А во-вторых… Какие несчастья могут быть у тебя? У человека, обладающего тайным знанием?

Женька поник головой.

— Какие-какие… Постоянно ведь издеваются! То очкастым назовут, то другую гадость сделают… Может, я и обладаю знанием, только не работает оно!

Таме-Тунг усмехнулся.

— Ты плохо его используешь. Воли не хватает, настоящей злости. Силу словам на камне придает сильное чувство, разве ты не понял?

— А если слова на бумаге?

— Разницы нет. Ты должен всего себя вложить в эти слова, и тогда они перевернут мир!

Женьку мутило, силуэт Таме-Тунга раздваивался (как и положено), так что было неизвестно: к левому вождю обращаться? Или к правому?

— А может, мне прославить Зему? — нерешительно проговорил он. — Сочинить про него такую историю, чтоб через годы вспоминали, как героев Куликовской битвы?

Он обращался к правому, однако ответил левый:

— Тоже вариант. Но тогда ты будешь в подчинении. А тебе ведь хочется самому подчинять других, верно?

Икнув, Женька махнул рукой.

— Да куда там! Даже девчонку одну не могу подчинить, она то с Барским вяжется, то с Самоделкиным… А его давно нужно послать нах!..

— Ты почему ругаешься?! — произнесли оба Таме-Тунга голосом Лорки.

— Хочу ругаться! — капризно занудил Женька. — Они все ругаются, как сапожники, а я что — рыжий?!

— Ты не рыжий. — произнес тот же голос. — Ты хамелеон!

Кажется, его куда-то вели, но кто вел и куда — он не отражал.

— Ха! — пьяно восклицал он. — Вы бы почитали его изложения! Он же слово «корабль» с двумя «а» пишет! А в слове «металл» вторую «л» забывает! Я своими глазами видел — мать не прячет ваши тетрадки, можно полистать и выяснить, кто какой «грамотей»!

— Ты и в мои тетрадки заглядывал?! — спросили с удивлением.

— А ты кто?! Лорка, что ли?!

— Лорка, Лорка… Так заглядывал или нет?

— Ну, было один раз… Или два.

Раздался вздох.

— Ты точно хамелеон. Ну, ладно, лежи пока, отдыхай.

Когда осознал, что находится у Лорки, ужас происходящего (произошедшего?) обрушился на него, словно тот самый «девятый вал». Он почти ничего не помнил. Как говорили во дворе, он нажрался и теперь валялся на чужом диване, чувствуя собственное смрадное дыхание и мучаясь от головной боли. Внизу стоял тазик с блевотиной; и на полу она виднелась, и на диване…

В комнате, по счастью, никого не было. На минуту вошла Грета, понюхала воздух и удалилась. А Женька в бессилии уставился в потолок. Лучше бы его зарезали на той опушке или застрелили из какой-нибудь «поджиги». Главное, не оторвать голову от дивана и не сбежать по-тихому. Когда щелкнула входная дверь, он натянул до подбородка плед, вскоре увидев Лорку.

— Я марганцовку купила, — сообщила та, показывая маленький пузырек.

— Зачем? — хрипло спросил Женька.

— Желудок промывать. Ты отравился, это ж видно…

Он следил за выражением ее лица, пытаясь обнаружить гримасу брезгливости, но видел лишь озабоченность. Лорка прошла в кухню, вернувшись с банкой, наполненной бордовой жидкостью.

— Пей. Надо всю банку выпить, чтобы потом стошнило.

— Не хочу, чтобы тошнило!

Он снова начал натягивать на себя плед, желая одного: поскорее сбежать отсюда.

— Пей, тебе говорят!

В конце концов, он выпил, и опять из него лезла немыслимая гадость, которая отвратительно воняла. Лорка же, как ни в чем не бывало, унесла блевотину в туалет, откуда вскоре послышался шум воды. Вернувшись с вымытым тазиком, она поставила его перед диваном.

— Если захочешь еще — не стесняйся. Неприятно, конечно, зато все яды из желудка выйдут.

Это было ужасно. Его тошнило, он бредил, и черт знает, что могло по ходу высказаться! Вот зачем она его подобрала?! Если бы он мог раздвоиться, то вряд ли подошел бы к себе, лежащему на земле, как алкаш; и уж точно не подставил бы себе тазик. Она же делала это спокойно, словно Женька был больным стариком, за которым требуется уход. Но он не старик, он граф Монте-Кристо (капитан Немо и т. д.), необычный и загадочный персонаж, им должно восхищаться, а жалеть его — нельзя!

— Твоих-то нет? — спросил, поднимаясь.

— Мать уехала в санаторий на неделю. А папа здесь живет. Ну, они так всегда делают, если ему захочется тут пожить.

— А сейчас он…

— На работе. Может, он вовсе не появится, так что отдыхай спокойно.

— Нет, надо идти…

Они помолчали. Лорка была какая-то грустная, точнее, взрослая, он же выглядел мальчишкой, которому первый раз в жизни дали попробовать водки.

— Надо идти, — повторил он и поплелся в прихожую.

Он быстро понял: теперь на нем клеймо. Тупоголовые уроды будут над ним ржать, бросать реплики в спину, будто камни из рогатки, только тут — не лагерь, отсюда не сбежишь, собрав барахлишко в чемодан. Он скрипел зубами, чтобы не завыть от стыда, и внутри копилась мстительная злоба, каковая обязана была найти выход.

Одной лишь игры воображения было мало — следовало записать выдумку, ведь написанное пером, как известно, не вырубишь топором. Перо, бумага, стол, круг света от настольной лампы, и вот уже чужая смерть (и какая смерть!) воплощается в строчках, которые представляются вовсе не выдумкой, а чем-то весомым и зримым. Он представлял себя членом загадочного племени, что по завету вождя Таме-Тунга склонился над каменной скрижалью, чтобы высечь нужные слова. «Ваши копья — ничто! — завещал вождь. — Ваши стрелы — детская забава! Но вам дали могучее слово, которым вы убьете любого врага! Пользуйтесь этим словом, оно сокрушит горы!» Женька даже вспотел, будто и впрямь орудовал молотком и примитивным зубилом, вгрызаясь в каменную плоть.

Поставив точку, он встал, прошелся по комнате. Так и оставить? Но ведь в книге выбитые на камне слова скидывали в реку, вроде как включая их в общее течение жизни. Он приблизился к столу, пробежал глазами аккуратные (на удивление) строки, и тут озарило — сжечь листок! Что он и проделал над кухонной раковиной. Кажется, он что-то приговаривал во время ритуала, а дальше на него сошел покой. Обидчиков стерло из памяти, будто ластиком, и Женька, добравшись до подушки, тут же провалился в сон.

9

Вечный двигатель продолжал мерное раскачивание, не останавливаясь ни днем, ни ночью. Поначалу техническое чудо могли видеть лишь члены семьи, затем в комнату-мастерскую повалили заводские. В их квартире постоянно возникали малознакомые (или вовсе незнакомые) люди, они прищелкивали языком, крутили головой, после чего, как правило, выставляли водку. Мать молча накрывала на стол, а после хваталась за голову, утверждая, что Рогов-старший сопьется, и что у них дома не склад продуктов. Каждого отец выспрашивал о возможностях застолбить изобретение, и гости посылали кто в Академию наук, кто в Центральное патентное бюро.

Собрав, наконец, бумаги и взяв отгул, он надел лучший (из двух имеющихся) костюм, прихватил командировочный чемоданчик и отправился в столицу. Возвратился воодушевленный, тут же уйдя с головой в работу. Автозавод получил заказ на какой-то мощнейший тягач, предназначенный, по слухам, для перевозки баллистических ракет, а это означало, что старший технолог будет занят по уши.

Ответ из Москвы вмиг уничтожил воодушевление. Одновременно пришло сообщение руководству завода, последовал вызов на ковер, где отцу устроили проработку. Да как он смел?! Он же опозорил целое оборонное предприятие, гордость отрасли! Такому кадру мало выговора, нужен строгач, а может, вообще стоит подумать об увольнении!

— Так и заявили?! — вопрошал трудовик, которому плакался на кухне Рогов-старший.

— Ну да! Меня, который заводу двадцать лет жизни отдал, уволить?! Суки, Боря! И там — суки!

Севка видел в щелку, как отец тыкал пальцем в потолок, указывая, где именно угнездились суки, мешающие техническому гению.

— Я тоже физику учил, знаю закон сохранения энергии. Но вы хоть присмотритесь, что предлагают! Может, там есть что-то полезное! Что стране поможет, людям… Эх, разломаю все к чертовой матери!

Мужчины пили, ругались, а Севка вдруг заплакал. Он привык к тому, что в мастерской что-то постоянно движется, теперь же это чудо умрет и окажется на кладбище-свалке! Он поспешил в последний раз взглянуть на обреченный «перпетуум мобиле», что раскачивался как ни в чем не бывало, даже не предполагая о своей горькой участи. Или предполагая? Каждое устройство, думал юный технарь, обладало разумением и, по идее, должно было чувствовать скорую гибель. Некоторые механизмы даже кончали с собой, иначе говоря — ломались по неизвестной причине без шанса на восстановление. Но вечный двигатель, похоже, рассчитывал на вечную жизнь — он беззаботно раскачивал свои шары, и пофиг ему был какой-то Севка, хлюпающий носом…

Исчезновение вечного двигателя прошло незаметно, если кто и страдал по поводу этой смерти, то один лишь Севка. В эти дни он зачастил на свалку, озабоченный созданием передатчика — для этого не хватало лишь нескольких деталей. И хотя он упорно раскурочивал внутренности горелых аппаратов, детали пока не давались в руки. А воплотить давнюю мечту ой как хотелось! Передатчик — это ж не «Спидола» какая-нибудь, ты сам можешь выйти в эфир, а не просто слушать дурацкий «Маяк».

В один из вечеров работа над передатчиком, наконец, была закончена. Завинтив заднюю крышку, Севка вытер руки, после чего осторожно щелкнул тумблером. Вроде ничего не произошло, да и не должно было произойти: это приемник тут же начинает шипеть и базлать дикторскими голосами, а передатчик помалкивает. Зато дает такие возможности! Вот Севка возьмет сейчас в руки микрофон, выйдет на волну радиолюбителей и скажет: «Всем, всем, всем! В эфире радиостанция Севки Рогова…» Нет, выдавать себя нельзя, если засекут — кранты! Он лучше скажет: «В эфире радиостанция СЛ-2!» И пусть попробуют догадаться, что это означает: Севка, Лорка, а в сумме их получается двое. Ни в жизнь не допрут!

Первый выход в эфир вроде прошел нормально, если не считать какого-то въедливого радиолюбителя из Новосибирска, требовавшего официальный позывной. А кто его даст Севке? Он даже паспорта не имеет! И передатчики собирать не должен, да только охота пуще неволи.

Назавтра он опять вышел в эфир, наткнулся на такого же радиохулигана и протрепался с ним не меньше часа. И на следующий день трепался, в общем, вошел во вкус.

Спустя неделю сгорела радиолампа, и передатчик онемел. Значит, опять тащись на свалку, где в последнее время зверствовала охрана. В один из дней, когда Севка лениво ворошил старые кучи, он увидел, как распахнулись ворота, и скрылся в лесу. Выехало сразу семь машин, что было удачей — конкуренты отсутствовали, значит, ему доставались сливки.

Новые кучи подожгли, как обычно, бензина не жалели, и пламя взметнулось вверх, раздуваемое ветром. Когда повалил густой черный дым, грузовики вернулись на территорию, а Севка рванул к ближайшей куче.

Та полыхала, нещадно чадя, и захлестывала обида: испепеляются дефицитнейшие детали! Закрыв рубашкой рот и глаза, он запрыгивал в дымные облака, не глядя, хватал что-то крюком и выдергивал из куч. Несколько раз он вдохнул горячий дым, отчего глаза полезли на лоб, потом закашлялся и упал на землю…

…Он летел над свалкой, будто ястреб, высматривающий добычу. Как и положено ястребу, он видел мельчайшие подробности пейзажа, без труда различая с высоты, где транзистор, а где — диод. Ему была нужна радиолампа, та самая, со звездочкой, уж она-то не подведет. Ястреб Севка делал круги, приземлялся на кучи, рылся в них, только тщетно. Он вообще не мог схватить ни одной ценной детали: лапами нельзя, потом не сможешь приземлиться, а клювом не получается, из него все выскальзывает.

Требовался помощник. Ястреб крутил головой, однако свалка была безвидна и пуста. Или не совсем пуста? Ну, конечно, здесь черный мухобой! Почему-то не было никакого страха, Севка взмахнул крыльями и полетел туда, где маячила черная фигура. Подлетев, он уселся на рукав шинели, будто ручная охотничья птица, и начал просительно заглядывать в глаза. А глаз не видно! Одно черное пятно вместо лица, уголь, чистейший антрацит! Севка хотел было опять взмыть вверх, да лапы будто прилипли к шинели, не взлетишь!

— Вы меня съедите? — удивленно заклекотал (точнее, прочирикал) ястреб Севка. В ответ раздался утробный хохот.

— Зачем ты мне нужен?! Тебя съест другое!

— Что другое?!

— То, что в тебе живет. И заставляет бегать на это кладбище, где отдают концы твои любимые железки!

— Тогда отпустите меня!

— А тебя никто не держит. Ты сам не хочешь отсюда улетать!

Ястреб Севка задумался.

— Верно, не хочу…

— Лампа, значит, нужна? — спросил мухобой.

— Очень нужна! — зачирикал Севка. — Позарез!

— Держи две, одна про запас.

Сунув руку в карман, черный извлек оттуда две лампы, которые тщетно искал Севка.

— Спасибо… Только как я их возьму?

— Как всегда. В карман положи, а то потеряешь.

Осмотрев себя, Севка поразился — он опять был пацаном! С сумкой, кусачками, в общем, такой, как раньше. А черный мухобой повернулся и двинулся к воротам. Севка смотрел вслед, ждал (все-таки ждал), что откроются створки; но черный то ли в щелку протиснулся, то ли проскочил сквозь стену.

Он очнулся, когда уже смеркалось. И тут же зашелся в кашле: в горле дико першило, будто внутри прошлись железной щеткой для очистки слесарных верстаков. Наверное, он наглотался ядовитого дыма, там же оплетки проводов горят, резина, краска…

— Кха! Кха-кха-кха! — выкашливал он смесь, от которой дико болела голова. Выбросить все к чертям собачьим, и вон отсюда! Севка шарил по карманам, освобождаясь от набранного из жадности хлама, когда вдруг наткнулся на что-то гладкое. Раскрыв ладонь, он увидел две радиолампы. Нужной модификации, новенькие и такие чистенькие, что даже маркировка просматривалась…

Он долго стоял, тупо перекатывая в ладони вожделенные детали. Откуда они взялись? Было такое чувство, что их только что сняли с магазинной полки и выдали покупателю. Только здесь не магазин, и если сцапает охрана, потом доказывай, что не своровал лампы на заводе!

Отдаленный звук шагов заставил вздрогнуть. Опять человек без лица?! Или мужики в шинелях?! Севка спрятался за черный террикон, но не выдержал — пулей помчал по свалке, виляя между кучами. Судя по тяжелому буханью ног, за ним явно бежали. Впереди чернел лес, но буханье приближалось, и когда до спасения оставались считанные метры, его крепко схватили за плечо.

— Хорошо бегаешь, паршивец… — произнес знакомый хриплый голос.

— Не трогайте, дяденька! — заныл Севка, опускаясь на землю. — Я нашел это, на свалке!

— Чего нашел? — спросил тот же голос.

— Детали нашел…

— Для аппарата запрещенного?

Подняв глаза, он опешил — отец! Тот стащил с головы берет, тяжело дыша и озирая усеянное железками пространство.

— Как вы ноги-то не переломаете?! А воняет тут… Ладно, показывай трофеи!

Он мельком взглянул на лампы, забрал их и, размахнувшись, зашвырнул в лесную чащу.

— Теперь домой.

— А-а…

— По дороге все объясню.

Как выяснилось, отца вызывали в милицию, интересовались «творчеством» сына. Говорили, мол, радиохулигана какого-то засекли, вроде в нашем дворе, а кто там главный изобретатель? Севка Рогов! Обыска, правда, пока не было, но могли явиться в любой момент, а тогда…

Отец говорил это на удивление ровным голосом, но Севка знал, что кроется за подчеркнуто спокойной интонацией. Когда пришли домой, отец сразу направился в его комнату и полез под кровать.

— Спрятал твой аппарат от греха подальше…

Он вытащил передатчик.

— Эту штуку ищут?

Севка кивнул.

— Тогда клади в сумку и пошли на улицу.

Помойку во дворе полгода назад убрали, мусоровозка сама к ним приезжала, так что пришлось тащиться на пустырь за котельной. Отец прихватил лопату с коротким черенком, и, когда добрались до цели, коротко приказал: копай! Вонзив лопату в песчаный грунт, Севка косил глазом на передатчик, вытащенный из сумки. Отец достал молоток, но сразу бить не стал — все-таки ценил сделанное руками.

Когда он нанес первый удар (не очень уверенно), Севка вздрогнул, прекратив копать. И тут же — второй удар! Раз от раза они делались ожесточеннее, вот и корпус разбит, и от деталей только брызги; казалось, отец лупил по головам врагов, на самом деле попадая в сына, который всхлипывал, размазывая слезы…

Отец успокоился, лишь когда «могилка» была засыпана. Утрамбовав образовавшийся холмик, он прижал Севкину голову к груди.

— Ладно, сын, не тужи. Мне тоже не сладко. Воздуху не хватает, воздуху! А на твоей улице еще будет праздник. Про мою — не знаю, а на твоей будет, точно тебе говорю!

Лето, такое длинное и разное, катилось к финалу. Еще было жарко, в Пряже продолжали купаться, но впереди уже маячили ненавистные уроки, которые ведут скучные училки. Радовало лишь то, что в сентябре откроется станция юных техников, куда Севка наконец-то мог записаться — раньше не подходил по возрасту. Говорили, там не просто кружки технические, ребята серьезную аппаратуру собирают, и право на выход в эфир имеют. В общем, как всегда: одиночка пропадает, побеждает — кодла; но в эту «кодлу» Севка с удовольствием бы влился…

Однажды он увидел Лорку из окна: та бежала от Бродвея, в платье, почему-то заляпанным красным. Двор был пуст, летний выходной, все или на речке, или на дачах; только пенсионер Ходаков, набрав в авоську пустых бутылок, двигался в сторону пункта приема стеклотары. К нему Лорка и кинулась. Ходаков, покачиваясь (с утра был подшофе), внимал ей, а та бурно жестикулировала, указывая в сторону улицы. Когда пенсионер развел руками, мол, не могу помочь, Лорка побежала обратно. А спустя пару минут появилась с Гретой на руках. Она едва ее тащила, все ж таки овчарка, но главное — собака была в крови! Вся задняя часть была красноватого цвета, и лапы висели безвольно, вроде как парализованные…

Первым желанием было: броситься вниз, чтобы помочь. Собственно, он и бросился, даже дверь в квартиру забыл закрыть. По дороге вспомнил, вернулся и запер на два оборота ключа. После чего уже не побежал вниз, а медленно пошел, чтобы на выходе из подъезда остановиться. Не иначе, собака угодила под машину. Или под мотоцикл, но в любом случае дело швах, наверняка лапы размолотило в труху. А тогда зачем ее таскать? И еще эта ужасная кровища, переломанные кости… Когда он представил белые кости, торчащие из рваных ран, ему сделалось дурно, даже рвотный позыв почувствовал.

Он вышел во двор, но Лорки уже не было. Вроде как прогуливаясь, Севка бросил взгляд на ее окна, подумал — и направился к станции юных техников.

Они встретились во дворе через пару дней. Как выяснилось, Лорка притащила Грету домой, перевязала, потом сама понесла в ветеринарку. Но о том, что был свидетелем, Севка не сказал. Он лучше сделает ей чего-нибудь, может, протез какой-нибудь собачий. А что? Трудовик Сергеич ходит с протезом, причем много лет, почему собаке не ходить с искусственной лапой?

— Ладно, мне в лечебницу надо, — сказала Лорка.

— А как там… Ну, дела?

— Сегодня вторую операцию делают.

— Понятно…

Он мог бы сходить вместе с ней, но не решился. А спустя пару дней узнал, что собака не проснулась после очередного наркоза. Ее похоронили на даче, и Севку, по счастью, на собачьи похороны не пригласили. Он вообще пугался всего, что связано со смертью. Помнится, когда умирала бабушка, он, второклассник, убегал из дому и шатался на улице до позднего вечера, лишь бы не видеть пергаментной кожи, открытого рта, из которого вырывается частое (и несвежее) дыхание, не чувствовать запахов тела, которое заживо разлагалось…

А Лорка, интересно, смогла бы такое вытерпеть? Судя по всему — смогла бы. Но тогда получалось, что Лорка какая-то другая, она может то, чего не может Севка, и от осознания этого на душе делалось неуютно. За лето она вообще стала другой. Разница в росте (не в Севкину пользу) сделалась очевидной; и округлости стали видны невооруженным глазом, так что не верилось, что всего лишь в мае с этой девицей они лазили через забор на завод. Заканчивалось последнее лето детства, чтобы спустя месяц окончательно кануть в прошлое…

10

Перед окончанием школы Женька отпустил волосы — пусть не до плеч, как хотелось, но все равно получилось классно. Темные и вьющиеся, они придавали ему романтический облик; а еще замшевая куртка, привезенная матерью из Польши, джинсовая рубашка на кнопках, стильный шейный платок… Он знал, что нравится многим одноклассницам, и умело подогревал интерес записками с ироничными стишками. Распознав в себе умение рифмовать, Женька вовсю им пользовался, высмеивая и преподавателей, и тупоголовых учеников. На этой почве он даже обрел небольшую славу, поскольку стишки потом ходили по рукам и кем-то даже переписывались.

Но в практическом смысле «наука страсти нежной» продвигалась ни шатко ни валко: пара попыток добраться до пышной груди Танюши Завадской, несколько поцелуев в темном подъезде, и все. Оставалась привычная игра воображения, когда, вглядываясь в зеркало, ты видишь не себя, а некоего героя-соблазнителя. Кого именно? Эрастом быть не хотелось (скучно), Онегиным — банально, как и Печориным. Порочный Анатоль Курагин мелковат, уж лучше быть порочным Дон Жуаном. А еще лучше — порочным Казановой, о котором мало кто знал, а вот Женька знал и бравировал своим знанием, смущая ту же Завадскую. Пока та отбивала шаловливую руку, стремившуюся проскользнуть под лифчик, но крепость при умелой осаде вполне могла пасть…

Другой вопрос: хотел ли Женька падения этих ничтожных крепостей? Его энергия, в сущности, адресовалась второй парте у окна, где обычно сидела та, ради которой и рвался в десятый «Б». Когда формировали два выпускных класса, его записали в «А», как и Рогова, но Женька использовал домашний ресурс (что делал крайне редко), упросив мать пойти к завучу Раисе Степановне. В итоге они с Ларисой оказались если не за одной партой, то хотя бы в одном классе, а тогда обратить на себя внимание проще. Дерзким поведением, экстравагантным видом, да хоть флиртом с Завадской. Знала бы эта дура круглолицая, что служит лишь ширмой или, если угодно, раздражителем для той, что склоняет над тетрадью голову с балетной кичкой…

После школы Лариса направилась к автобусной остановке, чтобы ехать в балетную студию. Женька решил ее проводить, а заодно похвастать плодами последних вдохновений.

— Как это у тебя получается? — спросила она, когда тот выдал стишок, сочиненный вчера вечером.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Само собой как-то.

— Здорово! В балете не так: столько усилий нужно ради того, чтобы легкость появилась…

Женька приврал: он рифмовал с мучениями, обычно дома, а в школе делал вид, что едва ли не импровизирует. Только стишки, увы, не пробивали этих крепостных стен. Лариса его выделяла, бесспорно, так ведь и Самоделкина выделяла! То на его драндулет усядется, чтобы носиться по Бродвею, то позовет магнитофон ремонтировать… Интересно, дотрагивался ли тот до ее груди? Хотя округлости под водолазкой были в два раза меньше Танюшиных, притягивали они гораздо сильнее; беда в том, что Лариса — не Завадская, за здорово живешь не подступишься…

Когда подошел троллейбус, Лариса вдруг сказала, что ее мать переводят работать в Ленинград.

— Да? — озадачился Женька. — И ты с ней уедешь?

— Конечно. А ты в Москву?

— Не знаю, не решил пока…

В последнее время мать настойчиво интересовалась: ты готовишься к поступлению в вуз?

— Я выбираю! — отмахивался Женька.

— Чего тут выбирать?! Филфак МГУ — самый лучший выбор! Я уже своей однокурснице написала, у нее там связи!

— Мам, я же просил!

— Помолчи, пожалуйста. Да, у тебя хорошая подготовка, но без поддержки нельзя, пойми. Были люди, пытавшиеся в одиночку…

— Какие люди?! — раздражался Женька.

— Неважно, какие. Хорошие! Так вот, они пытались, и ничего у них не получилось!

Он не мог признаться, что ничего не выбирает, а находится в ситуации мучительного выбора. И что московское направление, скорее всего, сменится другим.

На следующий день на уроке военного дела Завадская обернулась к Женьке.

— Слушай, может, про военрука напишешь? Ужас, как надоел!

Про майора Жуклевича заготовок не имелось, и Женька неопределенно пожал плечами. С другой стороны, военрук постоянно придирался к его внешности, видя в ней вопиющее нарушение устава, а значит, майора требовалось проучить.

— Ученик Мятлин! — военрук постучал указкой по столу. — Опять лясы точишь?! А противогаз кто будет изучать?!

На доске были развешаны плакаты с устрашающими изображениями химической атаки. Люди в масках с вмонтированными шлангами успешно противостояли нападению, те же, кто не успел напялить противогаз, валялись мертвыми трупами.

— И вообще, Мятлин, как ты выглядишь?! Ты же призывник! А потом кто? Боец! А какой ты боец, если носишь это все! Ну-ка встань!

Подошедший вплотную майор Жуклевич тыкал пальцем в шейный платок.

— Что это, призывник Мятлин?! А волосы почему как у девчонки?! Может, ты вообще такой… Ну, такой…

— Какой?

— Который не такой. Не мужик, в общем. А?

Военрук подмигивал то ли Женьке, то ли классу, приглашая поржать над окопным юморком.

— Я в бойцы не собираюсь, — усмехнулся Женька. — И в военное училище тоже. Какой смысл быть интендантом? На передовую не пошлют, значит, героем не станешь. Можно разве что военное дело преподавать, но это меня не привлекает…

Класс прыснул — все знали, что закончивший интендантское училище военрук на службе заведовал складом, а в пенсионном возрасте пристроился преподавать. Покрывшись краской, майор поправил китель.

— Ну, и хорошо, что не собираешься, — сказал. — Без такого бойца нашей армии только лучше!

Довольный своей отповедью, Жуклевич вернулся к доске, а Женька понял: просижу ночь, а стих про этого идиота напишу! Он был на волне, чуял это по одобрительному гулу, поэтому взялся за дело прямо на уроке истории.

Историчку Раису Степановну отличали две вещи: повышенная идейность и умение входить в мужские туалеты. Идейность была врожденным качеством: судя по всему, Раиса Степановна с детского сада шагала строго вдоль линии партии, в туалеты же толкала должность завуча. На переменах в мужских «толчках» топор можно было вешать, дым выходил даже в коридор. И тогда навстречу дыму шагала завуч, чтобы визгливым голосом посылать заядлых курильщиков за родителями. На уроках она не визжала, конечно, но время от времени пафос прорывался, как и сегодня, поскольку речь шла о Конституции.

Пока историчка распиналась о том, что последняя принятая Конституция — шаг вперед и символ настоящей свободы (в отличие от фиктивной свободы Запада), Женька сосредоточенно портил листы бумаги.

Он смял очередной лист, вырвал из тетрадки другой, когда над ухом прозвучало:

— А что делает Мятлин? Конспектирует мою речь? Так Конституцию конспектировать не надо — этот основной документ выпущен огромным тиражом!

С этими словами Раиса торжественно потрясла книжицей бледно-розового цвета.

— А скажи-ка нам, Евгений, что говорится в Конституции про учеников средней школы? — Женька встал, взбешенный. — Ну? Что им полагается?

Он сделал вид, что задумался.

— Насколько я помню, им полагается молоко за вредность. И в первую очередь на уроках истории.

— Как это?!

— Как на сталелитейном дают. Тем, кто по горячей сетке.

— По горячей сетке…

Мозг Раисы не сразу осознал степень наглости, до коей дошел не самый последний (точнее, один из первых) ее учеников. Да и Женька не тотчас понял, что над его кудрями занесена секира — слишком хотелось выпендриться, прямо зудело в одном месте. Лишь когда раздался визг, какого и в туалетах не слышали, до него дошло: попал!

— …немедленно вон! И без матери чтобы не приходил! Не ко мне — к директору!!

Покидая класс под одобрительный гул, он поймал заинтересованный взгляд Ларисы. Ура, игра стоила свеч! Ему наверняка придется несладко; и на мать шишки посыплются, но пока Женька чувствовал себя победителем.

Он отсиживался дома, примеряя ореол гонимого. Несколько раз забегали одноклассники, рассказывали, мол, Раиса просто визжит, когда слышит фамилию Мятлин. Активисты из школьного комитета комсомола стенгазету повесили, где нарисовали карикатуру на Женьку, но ее быстренько сорвали, а второй раз вешать не решились. Лариса тоже зашла, правда, ореола не оценила — говорила о другом. По ее словам, уже был подписан приказ о переводе матери в Ленинград, они уедут сразу после выпускных экзаменов. Что означало: Женьке придется осваивать питерский филфак.

Они помолчали.

— Севе я тоже сказала.

— Да?

— А ты считаешь, не надо было?

Хотелось закричать: не надо! Пусть Самоделкин едет в Москву, поступит в самый лучший технический вуз, станет великим изобретателем или даже академиком. Но рядом его быть не должно!

Понятно, что он ничего такого не произнес. А с ее уходом и чувство победы куда-то исчезло; да и была ли победа? Мать в эти дни несколько раз ходила к директору школы, писала объяснительные, а дома глотала корвалол вперемешку со слезами и умоляла вначале обрести свой круг общения, а уж потом высказывать спорные мысли.

— Почему сейчас нельзя? — хорохорился Женька.

— Потому! Уже пытались прыгать выше головы, только ничего не получилось!

— Кто пытался?

— Неважно кто! Хороший человек! А теперь от этого человека что осталось?! Тень, пародия! И ты можешь стать тенью, если получишь волчий билет. Знаешь, что это значит? Что дороги перекрыты, а значит, бери лопату — и в дворники!

Ей с трудом удалось отстоять сына. Наблюдая за ней, Женька видел подрагивающие руки, что перелистывают тетрадки, и думал: когда он уедет, матери будет плохо. Те же тетрадки, та же дача, и надо все самой, даже в магазин никого не пошлешь. Она, конечно, будет писать письма, и точно так же станет просиживать часами на переговорном пункте, но единственная опора все-таки исчезнет. Жалел ли он мать? Жалел, но отдаваться слезливому чувству себе не позволял. Жалость подрезала крылья, стреноживала, навсегда привязывая к ненавистному пространству с его заводскими трубами, убогим парком и Советской улицей, по недоразумению именуемой «Бродвеем».

Новый круг общения он обрел в среде букинистов. Время от времени Женька ездил в центр, где возле магазина старой книги толпились любители словесности, обмениваясь раритетными изданиями. А поскольку в его библиотеке имелись «дубли», он тоже активно ввязался в книгообмен, обретя в короткий срок и «Моби Дика» Мелвилла, и «Мастера и Маргариту» Булгакова.

В расположенном по соседству сквере Олеко Дундича тоже обменивались книгами, но, как выяснил Женька, совсем другими. На укромных скамейках из рук в руки передавались запрещенныеиздания. Передавались, понятно, проверенным людям, в числе которых Женьке очень хотелось оказаться.

К посвященным его приобщил библиофил по фамилии Стоцкий, всучив затрепанную роман-газету с публикацией «Одного дня Ивана Денисовича». Роман-газета была завернута, в свою очередь, в газету «Правда», но везти ее в открытую Женька не решился — спрятал за пазуху. Стоцкий наказал: никому не показывать, в чужие руки не давать; только Женька и сам был не дурак. Увидь такое мать, пришлось бы вызывать неотложку, поэтому роман-газета была надежно запрятана в недра раздвижного дивана.

От осознания того, что затрепанное издание, из которого вываливались листы, было запрещенным, пересыхало во рту. Всего-то буквы на бумаге, а какая сила! Автора запрещают? Значит, боятся; а тогда тот, кто умеет сочинять — велик и могуч, он почти бог, жрец и маг!

Само чтение, однако, разочаровало. Лагерь, его вонь и тлетворный дух вызывали отторжение — Пряжск и без того был заполнен блатарями, как старая мебель клопами. Осталось разве что убежденность, что слова обладают скрытым могуществом, главное — уметь ими пользоваться.

Потом опять был сквер, Стоцкий и быстрые взгляды по сторонам, дескать, не пасут ли нас? Эта игра взрослых людей завораживала, поднимала Женьку в собственных глазах и увеличивала весомость изданий, по каким-то причинам опасных для власть предержащих. Получив завернутую в очередную «Правду» (то была тонкая игра символов) книгу Анатолия Кузнецова с комментарием: «Это перебежчик», Женька тут же ее спрятал. Он вроде как получил на время бомбу с часовым механизмом, которая может рвануть в любое время. А значит, получил могущество, пусть и неочевидное для других.

Пока же он поинтересовался книжкой «Могила Таме-Тунга», точнее, ее продолжением. Библиофил взглянул на него с удивлением.

— Что вы так смотрите? — смутился Женька. — Я понимаю: книжка детская, я так просто спросил…

— Да не такая уж детская… — проговорил Стоцкий. — Просто я не знал, что вы интересуетесь оккультизмом.

— Оккультизмом?! Но это же обычная беллетристика!

— Не обычная. То есть на первый взгляд все нормально, а копнешь глубже — такое найдешь… Поэтому ее тоже из продажи изъяли. И первый том, и продолжение, о котором вы спрашиваете.

Сбитый с толку, Женька задумался. Он чувствовал, что в книге таится что-то необычное, дающее то самое могущество, силу, но в глубине души в это не верил. Оказывается — так и есть!

— Так нужен второй том или нет? Если честно, я думал: вы — представитель инакомыслящей молодежи. Но если так…

Женька сглотнул комок.

— Нужен, — проговорил глухо. — Очень хочу почитать.

Втиснутая в безликий коричневый «супер», книга не привлекала внимания. Ее не требовалось заворачивать в газету «Правда» и при желании можно было читать даже в троллейбусе, когда возвращался в Новый Городок. Но в троллейбусе он читать не стал — раскрыл книгу дома. И просидел до позднего вечера, вычитывая между строк то, что хотел сказать хитроумный автор, запрятавший в беллетристический кокон иное содержание. Во втором томе разъяснялось, что мир, согласно учению Таме-Тунга — это большая книга, и писать ее волен любой человек. Петроглифы на камнях, сброс их в бурную реку, символизирующую бесконечный поток жизни — и есть род такого писания. Высеченный текст входил в мировой кругооборот, и в итоге все, что было написано — сбывалось. А если не сбывалось, значит, писавший не вложил душу в то, что высекал на кусках известняка.

Прочитав об этом, Женька задумался. А он в свое время — всю душу вложил? Или то было обычное мстительное чувство подростка, которого обидели? Он не забыл, как его опозорили, хорошо помнил бумагу с текстом и огонь, уничтожавший написанное над раковиной. Вошли, интересно, те писания в мировой кругооборот? Месяц за месяцем он наблюдал в бинокль омерзительного Зему и с удовлетворением отмечал, как спивается вожак и лишается в бесконечных драках зубов. Скоро, думалось, наступит час расплаты, недолго ждать!

Хотелось еще одного могущества, только здесь Таме-Тунг, увы, был не помощник. Женька проштудировал книжку от корки до корки, но ничего, что касалось бы умений завладевать женщинами, не обнаружил. А таких умений ой как не хватало! Если честно, про Ларису он тоже кое-что писал и тоже с ритуальным сожжением над раковиной. Однако последствий пока не было. Та была очень близкой, казалось, еще чуть-чуть — и Сезам откроется; и в то же время оставалась далекой, непознанной и таинственной…

Такую книгу, понятно, возвращать не хотелось, и он обдумывал варианты обмена. Однако предлагать оказалось некому: возле магазина старой книги было пусто, в сквере он тоже не увидел Стоцкого. Спустя полчаса, правда, появился его приятель — старичок по фамилии Филимонов.

— Извините, а вы не знаете, где Борис Семенович?

Опершись на палку, Филимонов с подозрением вгляделся в лицо вопрошателя. Затем повернулся и, пробормотав: «Идите за мной, только в отдалении», направился к лестнице, что спускалась к реке.

Когда дорога нырнула в густые заросли кустарника, старичок остановился.

— Бориса Семеновича, значит, ищете… Не надо его искать.

— Почему?

— Потому что он сейчас вон там!

С этими словами Филимонов указал на утыканное большущими антеннами здание из красного кирпича, что торчало в отдалении на взгорке.

— Знаете это богоугодное заведение? Туда его взяли, и других наших тоже. Так что не надо сюда приходить, юный друг, можете подпортить себе биографию.

Женька вернул книгу старику. Вернул торопливо, так что Филимонов, наверное, подумал, что «юный друг» испугался и хочет поскорее избавиться от «вещдока». В чем была доля правды: это не в школе выпендриваться, в здании с антеннами наверняка выдают «волчьи билеты», а может, и по этапу отправляют.

Спустя час он уже жалел: дурак, надо было себе оставить! — но было поздно. Вообще стало как-то тоскливо и противно. Все вокруг внезапно изменилось, и это была перемена к худшему, темному, страшному, будто он навел любимый бинокль на жизнь, и проявились подробности, каких вовсе не хотелось видеть…

11

В выпускном классе Севке было не до школы. Физик Гром постоянно нудил: мол, надо готовиться к экзаменам, загнал на факультатив, только Севка, сходив раз-другой, больше туда не показывался. Он пропадал (как папаша на заводе) на станции юных техников, давно сделавшись местной «звездой». С ним советовался сам начальник радиоклуба, а члены многочисленных технических кружков с уважением говорили: «Рог — это сила!»

Счастью мешали лишь сердечные страдания, возникавшие по разным поводам. Почему-то для всех он оставался Севкой, ну, еще именовали: «Рог», что для Пряжска было в порядке вещей. Она же стала Ларисой, даже Ларисой Степановной — так ее называл руководитель балетной студии центрального ДК, куда она недавно перешла. И хотя в обращении престарелого балеруна Германа Валерьевича было что-то манерное, возможно, даже шуточное, несправедливость отзывалась неприятным эхом в душе.

— Уж вы, Севочка, довезите драгоценную Ларису Степановну до дому, хорошо? — напутствовал балерун. — Мотоцикл — опасное средство передвижения!

— Не опаснее трамвая… — бурчал Севка, не терпевший уменьшительно-ласкательных (Севочка, бля!). Он регулярно подкатывал к ДК на «Яве», сверкающей хромированными частями. Вряд ли бы кто догадался, что мотоцикл собран из разнокалиберных деталей; да и сам он в шлеме и черных перчатках смотрелся круто. Только внимание все равно уделялось ей. То Герман выйдет провожать, то некто Барский с ней шушукается, то подружки зовут в кафе-мороженое…

Обиднее всего было, когда она исчезала. Где Лариса? Не знаю, пожимала плечами вахтерша, попрощалась с улыбочкой — и в парк поскакала. Вскочив на железного коня, Севка мчался к парку, кружил вокруг, бывало, и внутрь закатывал (что было запрещено), и если ее не видел, не находил себе места. Однажды он увидел, как та вылезала из вишневой «копейки», вернувшись с занятий. За рулем был какой-то деятель в пиджаке и очках, как выяснилось позже — директор собаководческого клуба. В руках она держала белый пушистый комочек — щенка болонки, которого ей подарили. Почему подарили? А за выступление! Этот дядечка (так его назвала Лариса) пришел в ДК на нашу «Феерию ночи», ему понравилось; когда же он узнал, что я люблю собак, решил подарить породистого щенка. После гибели Греты она долго не заводила собак, болонка Марфа была первой. Севке же казалось: она крутит с директором клуба. А может, с Мятлиным крутит…

Про телефон Севка вспомнил, болтаясь по школе в ожидании, когда «Б» закончит биологию. Хорошо, думал он, что их дома до сих пор не телефонизировали. Недавно Севка высказал идею: давай подключу вас к ближайшему телефону-автомату! Что тут же заинтересовало Светлану Никитичну, очень страдавшую без телефона.

— А это, — спросила она, — не противозаконно?

— А никто не заметит, — сказал Севка. — Я так подключусь, что автомат не будет работать, когда вы разговариваете. А когда не разговариваете — будет работать, как обычно.

— Ну да, ну да… С другой стороны, почему они кабель в другие кварталы уводят?! Я семь лет в очереди стою, это же безобразие!

До звонка оставалось пять минут, когда в коридоре показалась Горюхина, активистка и комсомольская секретарша. Поравнявшись с Севкой, та обратила к нему веснушчатое лицо.

— Здравствуй, Рогов. Когда в комсомол собираешься вступать? До окончания школы два месяца, а ты даже заявление не подал!

— Заявление? Да, не подал…

— А на субботнике почему не был?

— Так если я не вступил, то субботник…

— Все должны участвовать! Даже этот ужасный Мятлин пришел, хотя лучше бы не приходил!

Активистка намекала на недавний скандал, когда Женька сказанул на уроке такое, что историчку валерьянкой отпаивали. Чем он напугал завуча, которая сама кого хочешь напугает, было непонятно, но Мятлин вроде как сделался знаменитостью, что опять пробудило ревность.

— Никакой он не ужасный, твой Мятлин… — пожал плечами Севка. — Он… Обычный.

— Во-первых, он не «мой», — с достоинством ответила Горюхина. — А во-вторых… Знаешь, что он на субботнике выдал? — Горюхина оглянулась, потом приблизила лицо настолько, что стала видна каждая веснушка. — Он Солженицына защищал! — проговорила свистящим шепотом.

— Кого-кого?

— Ну, этого… Который сидит за границей и гадости про нас рассказывает! Мятлин сказал, что этот Солженицын — серьезный писатель! А какой он писатель?! Он враг советской власти, так во всех газетах пишут! Я вот думаю: может, директору школы об этом сказать? Этот Мятлин, по-моему, совсем распоясался, пора его из школы выгонять!

Исключение соперника из школы было, по идее, на руку: Женька в этом случае зависал в Пряжске минимум на год, Севка же и Лариса уезжали на учебу (разумеется, вместе). Но конопатая толстуха с жабьим ртом была настолько омерзительна, что Севка из брезгливости даже отступил назад.

— Так что думаешь, Рогов? Сказать? Он об этом Лариске Беловой говорил, по секрету, но я все равно расслышала!

Говорил Ларисе?! Что ж, тогда вопрос решался однозначно.

— У тебя хороший слух… — проговорил он, усмехнувшись.

— У меня все хорошее — и слух, и зрение!

— Но доносчицей быть все равно плохо. И если ты настучишь…

— Выбирай выражения, Рогов!

— … я подобью твой класс на бойкот. Хочешь, чтобы с тобой разговаривать перестали?

— Ой, ой, ой, страшно как! — покачала головой Горюхина, однако в глазах мелькнула тревога.

— И вообще я сам за тобой слежку буду вести. У меня есть один приборчик — мы его на станции юных техников сделали, — который может наблюдать за человеком. Где угодно может следить, даже в туалете!

— Свистишь, Рогов… — облизнула губы активистка.

— Выбирай выражения, Горюхина!

— Ты просто за Лариской бегаешь, поэтому и заступаешься! Ты ведь ее ждешь, правда?

— Не твое собачье дело. Но я тебя предупредил. Бойкот и слежка — вот чего ты добьешься.

Лицо Горюхиной сделалось пунцовым.

— Ладно, Рогов, еще подашь заявление, никуда не денешься… Ни за что не пропущу на комитете!

Повернувшись, она затопала по коридору, а Севка перевел дух. Не настучит, подумалось, все-таки напугалась…

После звонка в классе послышался глухой гул, но никто не выходил. Наконец, дверь со стеклом распахнулась, и в коридор выкатились Генка с Вадиком, два закадычных дружка-курильщика, которых то и дело вылавливали в школьном туалете. Заметив Севку, Вадик метнулся к нему.

— Здорово! Закурить будет?

— Я не курю, ты ж знаешь…

— А тут такое было… Шапито, бля!

Следом подскочил Генка, и они, закатываясь от смеха, наперебой принялись рассказывать, как на уроке сцепились новая биологичка и Белова. Они давно конфликтовали из-за живого уголка, ликвидированного в начале года. Кролики подхватили какую-то инфекцию, но вместо того, чтобы отвезти их на ветстанцию (Лариса сама вызвалась это сделать), директор решил закрыть уголок, а биологичка поддержала, мол, я на чучелах могу все объяснить! Но сегодня случилось что-то из ряда вон, что ржущая парочка никак не могла растолковать.

— Да не трындите на пару! — с досадой проговорил Севка. — Что было-то?

— Белову раком хотели поставить! — в очередной раз заржал Генка.

— Чего-о?! — вытянул лицо Севка.

— Да не в том смысле! — захлебывался Вадик. — Юбка не понравилась училке, ну, знаешь ведь, как Лариска ходит…

Вскоре ситуация прояснилась. Ларису вызвали к доске, поставили перед ней чучело совы и предложили рассказать об этой птице. А та возьми и вспомни про сову, что в живом уголке жила! Мол, жила, никому не мешала, а тут явились живодеры и всех животных усыпили!

— Так и сказала: живодеры? — спросил Севка.

— Ага! — отозвался Вадик. — Биологичка: ты кого имеешь в виду?! А Лариска: вас и имею! Училка аж посинела от злости, а потом говорит: ты, Белова, лучше бы на внешний облик внимание обратила! Посмотри на свою ужасную юбку! Вот попробуй повернуться спиной к классу и наклониться — у тебя же все исподнее будет видно!

— А Лариса?

— Ну, она ж не дура спиной поворачиваться! Она ногу на стул — раз! Юбку вверх, и ногу по самое не балуйся заголяет!

— Ножка будьте-нате! — крутанул головой Генка.

— А потом говорит: вы это хотели увидеть? Так смотрите! Биологичка даже отвернулась, ну, сама-то страшная, как атомная война, и ноги кривые… Короче, еле урок закончила, я думал, ее кондрашка хватит!

Все это время Севка косил взглядом на дверь, откуда, хихикая и перешептываясь, выходили учащиеся десятого «Б». Уже и биологичка выползла с каменным лицом, засеменив к учительской (что там будет!), а Ларисы все не было.

Она вышла последней в сопровождении Мятлина. Они о чем-то разговаривали, поначалу не заметив Севку.

— …советского образования, — донеслась реплика Женьки. Когда они встретились глазами, тот усмехнулся и придержал Ларису за руку.

— Твой эскорт наготове… Ладно, не буду мешать, договорим в другой раз.

То, что Мятлин легко отвалил, радовало и обижало одновременно. Вдруг показалось, что между ними сложились столь доверительные отношения, что личное присутствие роли не играло. Вообще получалось, что они оба — смелые, не боящиеся дерзить учителям, а Севка прячет голову в свою электронику, как страус — в песок. Знала бы она, как он только что спасал этого придурка, который точно допрыгается со своим Солженицыным…

О случившемся Лариса почему-то не распространялась, заговорив на обратном пути про гастроли. Мол, балетная студия едет на неделю в Севастополь, на фестиваль хореографических коллективов.

— И что?

— Ничего. Экзамены на носу, надо учиться, учиться и еще раз учиться…

— Как завещал великий Ленин? — усмехнулся Севка. — По идее, надо…

— Нам с Женей будет трудно на экзаменах.

— А кому легко?

Усмешка сделалась скептической, если не сказать — желчной. Точно, с Мятлиным крутит, а значит…

— Но я все равно поеду, Герман Валерьевич чуть ли на коленях не стоит. Как думаешь, пропустить неделю — это ничего?

— Тебе же справку в ДК выпишут… — пробормотал он, отворачиваясь. Мелькнула дикая мысль: может, ее хахаль — старый балерун? Кто угодно, в общем-то, мог с ней крутить, потому что она — такая. Он вдруг ощутил полную беспомощность перед этой ногастой, с выпирающей из-под жакета грудью, чьи губы приоткрыты, а зеленые глаза смотрят требовательно, ожидая ответа. Севке нужно водить мотоцикл, делать телефоны, Женьке приходится стишки строчить, а ей ничего не нужно, чтобы привлечь и покорить, потому что — такая.

— Поднимешься? — спросила, получив портфель. — Ты вроде собрался что-то для телефона вымерять…

Он вяло пожал плечами, но подчинился.

Рулетки не нашлось, поэтому вымерял неудобным портняжным метром. От балкона до столика в прихожей с учетом всех поворотов и изгибов нужно было восемь метров провода. От балкона до земли — еще семь, плюс тридцать (он вчера проверил) до автомата на углу дома. Итого сорок пять метров провода, который нужно отмотать от бухты на станции юных техников. Севка знал: за такое даже Рог может получить в «рог», но ради длинноногой на что только не пойдешь…

— Порядок, в общем. Придется, правда, стену насквозь прошить, чтоб на балкон проводку сделать.

Реплика осталась без ответа. Оглянувшись, он заметил приоткрытую дверь в Ларисину комнату. Осторожно приблизился, заглянул в щелку и, увидев Ларису перед зеркалом, замер.

Закинув руку за спину, она расстегнула молнию на платье. Медленно стащила его через голову, оставшись в трусиках и лифчике, но халат сразу не надела. Поправила сбившуюся набок кичку, быстрым движением сняла лифчик, затем слегка повернулась влево-вправо, вроде как оценивая фигуру. Или оценивая бледноватый загар, что к апрелю почти сошел? Самым смелым предположением было: она ждет Севку, который ковыряется с проводами, как идиот, вместо того, чтобы распахнуть дверь в комнату и, подойдя сзади, взять в руки ее грудь. Как рассказывали парни постарше, надо сжимать соски, чтоб баба возбудилась, дальше можно и на койку валить. Он знал, что дома никого нет, им никто не помешает, однако тупо стоял у двери, боясь пошевелиться и глядя на пятнышко, что темнело чуть выше голубых трусиков. «Родинка…» — прошелестело в мозгу.

То, что он ходит с Ларисой (или, если угодно, бегает за ней), не было секретом, но похвастаться ему пока было нечем. Он мог бы замутить со взрослой, дешевок хватало, да вот беда — не хотелось начинать с грязи, как в подвале, когда прошлой осенью налетел на Зему с его подружкой.

Его занесло в подвал случайно, искал знакомого, обещавшего отдать на детали старый магнитофон. Но за картежным столом сидел только пьяный Зема в одних трусах.

— Кого это несет? А-а, это ты…

Свет был тусклый, глаза привыкли не сразу, но вскоре Севка разглядел, что за спиной блатаря на панцирной сетке раскинулась женщина.

— Чего маячишь? Садись…

Зема протянул руку за бутылкой.

— Портвешка хочешь? Давай, выпей с нами…

Стакан портвейна Севке был не страшен, тем более Зема набулькал лишь две трети. Неловко стало из-за другого — женщина была голой! А главное, она прямо в таком виде уселась рядом с Земой и, как ни в чем не бывало, подвинула стакан!

— И тебе, курва, плеснуть? — осклабился блатарь. — Плесну, не жалко…

Движения Севки моментально сделались скованными, вроде как шарниры-суставы утратили смазку. Он машинально протянул руку за стаканом, упершись взглядом в щербатый стол, однако две обвислые груди с розовыми пятнами сосков сами лезли в глаза, как и рыжая кудрявость внизу живота. Почему она в таком виде?! Что-то рушилось, привычный мир уничтожался, потому что так быть не должно!

— Чего застремался? — спросил Зема. — П…ды живой не видел? Нин, не видел, точно!

Когда голая парочка заржала, у Нины обнаружилась дырка между зубами. Она вообще была противная — складки на животе, отечное лицо, размазанная помада…

Севка залпом выпил, не почувствовав вкуса. На газете лежала нарезанная колбаса, но закусывать он не стал, обуреваемый одним желанием — сбежать.

Неожиданно блатарь перегнулся через стол.

— Бараться хочешь?

— Я?! Да я как-то…

— Хочешь, по глазам вижу! Что ж, Нинка даст. Дашь ему?

Щербатая расплылась в ухмылке.

— Если хорошо попросит…

Когда она, раздвинув ноги, взялась оглаживать вислую грудь, подкатила тошнота. Вот овца! В то же время он не мог уйти, получилось бы, что он позорно сбежал, как пацан неопытный…

— Че зыришь? Давай, снимай штаны и на сетку… Вон, Нинка уже пошла!

Щербатая и впрямь поднялась и, пошатываясь, вернулась на ложе. Улегшись на спину, она раскинула колени, после чего помахала рукой, мол, приглашаю!

— Да не ссы, я подглядывать не буду!

Зема захохотал так, будто высказал что-то невероятно остроумное. Севка с силой сжал скулы. На столе валялся нож с наборной рукояткой, им, наверное, и резали колбасу. Но таким ножом не только закуску настругивают, им можно и под ребро сунуть! Как бы между дел Зема взял со стола финку и начал ею поигрывать. А Севка придвинул к себе пустую бутылку.

— Давай, пацан, сделай бабе хорошо…

Взяв бутылку за горлышко, Севка постукивал донышком о край стола. Одно движение — и в его руке «розочка», она против ножа вполне годится. Может, еще и круче будет, ею можно так морду расписать, что мало не покажется!

— Делай ей сам хорошо, — сказал жестко, не поверив собственной интонации.

— Чего-о?

— Чего слышал. Барайся с ней сам.

— Да я тебя, шкета…

Зема привстал, чтобы тут же шмякнуться обратно. А Севка вдруг успокоился. Несмотря на кичливые наколки, тело блатаря было костлявым и бледным, Севка же был плечистым крепышом (к тому же трезвым), он наверняка бы вышел победителем.

Зема это понял. Рука с финкой внезапно обвисла, он сгорбился, вроде как сделавшись меньше в размере, а на лице заиграла кривая ухмылка.

— Не хочешь пачкаться, Кулибин… Понимаю. Ты вообще свалишь отсюда, я знаю. Потому что голова есть, руки… Уезжай, все правильно. Иначе капец, Пряжск — место гиблое!

В тот раз Севка почувствовал не просто уверенность — превосходство, он был выше, сильнее, имел перспективы! Здесь же, у Ларисы, никакой уверенности и в помине не было. И превосходством не пахло, и перспективы если и просматривались, то с трудом…

Когда родинку закрыл красный шелковый халат, Севка задом отошел от двери и уселся на диван. Он уже переставал понимать — чего ждет? Была одна неуклюжая попытка сближения, и Лариса, он чувствовал, ответила на поцелуй (неумелый, надо признать). Но потом вдруг отстранилась.

— Сегодня нельзя, — сказала.

— Почему?! — удивился он.

— Потому что у женщин бывает так, что нельзя.

И что тут скажешь? Если не считать убогих инструкций, что преподносили старшие, он мало чего знал в этой области. Электронику видел насквозь (почти в буквальном смысле), а вот здесь шарил в потемках, как только что родившийся котенок.

— Ну как, сделал? — спросила она, выйдя из комнаты.

— Да, все нормально… — ответил он хрипло.

Обстановку разрядила показавшаяся из кухни Марфа. Она замерла, разглядывая гостя из-под нависающей на глаза шерсти, — и тут Севка потряс портняжным метром. Болонка включилась в игру, и Севка, выждав паузу, проговорил:

— Только провод нужно выше пустить, у тебя ведь животное.

— Животные не грызут провода.

— Мало ли что… Глупые они по жизни.

Лариса внимательно на него посмотрела.

— Не глупее нас. Знаешь, как киты переговариваются друг с другом? Вот тут об этом написано!

С этими словами она бросила на диван номер «Вокруг света» с раскрытой статьей.

— «Песни китов»… — прочел заголовок Севка. — Прямо песни?

— Самые настоящие. Ученые говорят, они на сотни километров под водой разносятся.

— Сама-то их слышала?

— Слышала в записях, они называются: «Звуки дикой природы». Грустные песни, если честно. Только о чем грустят киты? Непонятно…

12

Появление у Ларисы телефона Женька воспринял двояко. Аппарат подключил Самоделкин, что означало: тот опять на полшага впереди. С другой стороны, теперь Ларисе можно было звонить, не ища повода для встреч. Звонить-то можно в любое время, да и вообще по телефону легче на что-то намекать, делать многозначительные паузы и т. д. Не было зеленых глаз, что устремлялись на тебя, Лариса помещалась в трубке; он же был только голосом, произносящим слова.

Особое действие производили слова, соединенные ритмом и рифмой. Вполне себе лирические, рассчитанные на душевный диалог, не на ржачку одноклассников, его стихи изобиловали общими местами и штампами (что сам осознавал), но — действовали! После этого и в глаза было легче смотреть, теперь не они подчиняли, а он подчинял.

Все это напоминало таинственные ритуалы, описанные в «Могиле Таме-Тунга». Женька не высекал петроглифы, не топил камни в реке, но сходство ощущал, как и перекличку с книгами, за которые упрятывали в «богоугодные заведения». Слово представлялось силой, чем-то вроде ветерка, казалось бы, малозаметного и несерьезного, а потом вдруг обретающего энергию урагана…

Когда Лариса обмолвилась, что одна отправляется на дачу, Женька сделал вид, что пропустил реплику мимо ушей (азбука: не проявляй навязчивого интереса к объекту желания!). Лишь через полчаса, будто вспомнив, он спросил:

— Кажется, ты говорила про дачу?

— Да, я туда в субботу поеду, вещи отвезти.

Он возвел очи горе.

— Меня тоже на дачу гонят — проверить, как там после зимы. Может, вместе? Заодно помогу с вещами…

Все складывалось как нельзя лучше. Мать удивилась: помнила, что сын и дача — вещи несовместные; но таки набила баул хозяйственными мелочами, благо дачный сезон был на носу.

— Гамак еще возьми, — вспомнила перед выходом. — И не задерживайся, пожалуйста.

— Да я только туда и обратно!

Погода выдалась классная: солнце, безветрие; и народу в электричке немного — не то что в пик сезона. В электричке он прочитал кое-что свежее, и получив похвалу, пообещал продолжить, когда приедут.

По дороге от платформы «Дачи» Женька тащил ее и свои вещи, отмахиваясь от попыток помочь. Он играл роль мужчины — сильного, независимого, берущего тяготы жизни на свои плечи. И пусть спина взмокла, а руки отваливались, он шагал сзади, отметая, опять же, предложения отдохнуть.

— Смотри, прилетели!

На высоком столбе, увенчанном шапкой гнезда, стоял аист. Вскоре из гнезда поднялась еще одна аистиная голова, повернулась в их сторону и тут же скрылась. А стоящая на страже птица взялась шарить длинным клювом в своих перьях.

— Вижу… — выдохнул Женька.

— Может, передохнешь?

— Да я не устал вовсе! Идем!

Вначале зашли на ее дачу, та располагалась ближе. Калитка, мощеная дорожка, усыпанная истлевшей листвой, а вот и дом, в котором Женька был лишь однажды, еще в детском возрасте. Эта дача была из кирпича, с просторной верандой — не то, что «скворечник», выстроенный Женькиной матерью.

Затхлость, правда, чувствовалась, поэтому Женька предложил разжечь печку. Желая чем-то себя занять, он тут же побежал колоть дрова, чтобы спустя несколько минут ввалиться в дом с охапкой поленьев. Накидав в чрево буржуйки влажноватой бумаги, он с трудом ее подпалил и стал запихивать туда дрова.

Печка, однако, не желала разгораться.

— Ты не так делаешь. — Сбросив плащик, Лариса присела рядом. — Нужно щепу наколоть. Не топором — ножом. Потом положить на бумагу щепочки, дождаться, пока разгорятся, а после поленья укладывать.

— Конечно, сейчас наколю…

Он суетился, спешил, откидывая кудри с мокрого лба, а глаза косили на Ларису. Он пребывал в растерянности: как себя вести? Читать стихи — глупо, бравировать начитанностью еще глупее. Он потерял дорогу, точнее, никогда ее не знал, разве что воображал, но игра воображения — одно, а если вот так, рядом, когда соприкасаются бедра…

— Вот, уже лучше… — донесся ее голос. Женька закашлялся будто бы от дыма, сочившегося из-под дверцы.

— Разгорится, никуда не денется…

Он не заметил, как первенство перешло к ней. Мужчина — сильное плечо остался где-то у столба с аистами, а здесь пребывал лунатик, подчиняющийся всему, что предложат. Открыть нижнюю дверцу буфета? Хорошо. Достать консервацию? Сей момент. Пока он возился с крышкой, под которой находилось что-то замаринованное (помидоры, кажется), Лариса поставила на стол пузатый графин с бордовой жидкостью.

— Это наливка, с прошлого года осталась. Выпьем?

— Почему нет? — пожал он плечами. Внезапная мысль, мол, то же самое могли предлагать Рогову, на время отрезвила. «Выпьем, Севочка?» «С удовольствием, Ларочка!» «А потом что будем делать?» «Неужели непонятно, друг мой?!» Отрезвление, однако, было минутным, он попал в поток, который нес непонятно куда, и не было сил выбраться на берег (да и не хотелось выбираться).

— Что ты сказала?!

Шум потока, кажется, сделал его глухим.

— Я говорю: куртку сними, тепло уже…

И верно: тепло от печки наполняло дом и заползало внутрь, превращаясь в томительный жар. Женька сбросил куртку с джемпером, оставшись в одной футболке, но жар не проходил. Потом в граненые рюмки, которые она достала из-за буфетного стекла, лилась бордовая наливка, и зубы сводило от ее сладости, а по пищеводу будто спускался огненный комочек. Странным образом комочек снизу поднимался вверх, распухал и проникал в мозг, начинавший гореть. А что взять с горящего мозга? Он же неуправляем, спрашивает такое, чего по трезвости никогда не спросишь…

— А как… — Женька сглотнул комок. — Как твои любимые аисты размножаются?

Лариса вскинула глаза.

— Почему любимые?

Он тряхнул кудрями.

— Ладно, пусть нелюбимые. Так как же?

— Как и другие птицы: яйца откладывают. Потом высиживают по очереди…

— А перед этим что делают?

— Перед этим самки воюют за самца.

— Самки?!

— Ага. А он гуляет себе в сторонке и в ус не дует…

Женька качнулся, пытаясь осмыслить необычность аистиной брачной игры. Когда воюют самцы — все ясно, так положено, но конкуренция женского пола?! Он представил, как ради него выходят на поединок Завадская и Лариса, встают перед школьной доской и начинают фехтовать на указках. Но картина тут же померкла: Завадская, возможно, и фехтовала бы, но эта, что сидит напротив и улыбается, как Джоконда, не станет биться. За нее будут копья ломать, чем Женька, собственно, и занимался.

Улыбка (усмешка?) Джоконды не сходила с ее лица, она будто говорила: пойми этот намек, Женечка, своими горящими мозгами. А если не понимаешь, дурачок, я сниму свитер и буду сидеть за столом в маечке-безрукавочке. Если же и этого не поймешь, расстелю белье на двуспальном диване.

— Матрас вроде не сырой, можно застилать… Помоги, а?

Поднявшись на деревянных ногах, Женька взял в руки два конца простыни. Зайдя с двух сторон дивана, они взмахивали куском белой материи, и маечка всползала вверх, оголяя темную выемку пупка; и руки взмывали, открывая белые бритые подмышки, и в паху уже было горячее, чем в мозгах.

Когда простыня улеглась на место, и подушка тоже обрела одеяние, Лариса уселась на край дивана и провела ладонью по белью.

— Совсем не сыро…

Он же продолжал стоять столбом.

— Может, еще наливки? — спросила, отвернувшись.

— Давай… Кха-кха… Извини, дыма наглотался…

Он откашлялся, сел на стул.

— Давай еще. Наливки.

Как-то неправильно все развивалось, не по его сценарию, он плясал под чужую дудку. А тогда можно налить и раз, и другой, чтобы совместить себя, неуверенного, с кем-то уверенным и сильным, вроде ландскнехта, ворвавшегося в побежденный город. Да, он — ландскнехт, которому достались плоды победы: скарб, золото, женщины. А как себя ведут наемные вояки с женщинами? Грубо ведут, не церемонятся и не сюсюкают, а просто срывают одежду, чтобы вонзить в слабую самку могучую возбужденную плоть…

Кажется, он пошатнулся, когда вставал из-за стола, да так, что едва не упал. Но это уже было неважно: оседлав волну воображения, он лапал чужое тело, стараясь быстрее его оголить, а тело сопротивлялось, отбивалось, и почему-то слышалось: «Перестань, я сама!» Как это — сама?! Кто тут воин-победитель, чей законный трофей — чужое лоно?! Он упорно вжимал свой рот — в ее рот, чувствуя, как течет слюна, блестевшая перед ним и делавшая матовую кожу Ларисы — глянцевой. Внизу тоже было влажно, и он тыкался членом в эту влагу, не умея попасть, куда надо. Наконец, сопротивление было сломлено, он таки вонзил плоть, совершив несколько конвульсивных движений, после чего тут же обмяк.

Он не предполагал, что исторжение семени обернется маленькой смертью, когда не в силах не то что встать — оторвать голову от дивана. Или то действовала наливка? Он лежал, словно придавленный к простыне прессом, и был не в силах осознать случившееся. Он даже не сразу понял, что лежит в одних трусах, приспущенных до колена. Быстро натянув трусы, Женька накрылся одеялом, и вдруг захотелось исчезнуть, как представители загадочного племени, возглавляемого Таме-Тунгом. Они обладали этим умением — исчезать, когда требуется, буквально растворялись в воздухе, а он? Тоже мне — ландскнехт…

Все было не так, спектакль, который долгое время репетировал, оказался сорван по его же вине! В идеале он видел себя свободным, раскованным, остроумным, умеющим удержаться на тонкой грани между пошлостью и пуританством, когда словесная игра плавно перетекает в любовные ласки. А в жизни? Он столкнулся с неуправляемой стихией, с хаосом, когда пряные животные запахи, слюни, вздохи и стоны смешиваются во что-то головокружительное и одновременно пугающее, от чего хочется тут же сбежать.

Нет, ему слова упрека не сказали, даже по голове гладили, когда он натягивал на себя одеяло, желая исчезнуть. Только лучше бы не гладили. Он сочинил бездарную историю, а может, не проникся ей, как проникся идеей мщения (здесь-то «пепел Клааса» стучал в сердце со страшной силой!). История должна захватывать, сделаться идеей-фикс, лишь тогда из эфемерной сферы воображения она способна перенестись в жизнь…

Внезапно захотелось в туалет, но он лежал, как идиот, дожидаясь, пока Лариса уйдет. А когда дождался, почему-то взялся исследовать ложе скоропалительной любви, где ничего, кроме пары влажных пятен, не обнаружил. И тут же вспышка: я не первый?! Он знал, что первое совокупление сопровождается следами, а тут — девственно белая простыня!

На обратном пути он с трудом сдерживался, чтобы не высказать колкость (простыня!), Лариса же смотрела в окно электрички. Что она там видела? Точнее, кого? Наверняка Севку, мужлана, который совокупляется грубо и без эмоций, лишь бы удовлетворить похоть. Что ж, если такое лучше — попутного ветра! А он еще найдет ту, кто оценит богатство его воображения, умение выстроить любовный ритуал и т. п.

Похоже, она угадала его состояние, иначе не заговорила бы о породе бабочек, что спариваются странным образом. Самец после брачных игр вроде как запечатывает самочку специальной вязкой жидкостью.

— Зачем запечатывает? — недоуменно спросил Женька.

— Как зачем?! Чтобы другой не смог сделать то же самое. Полюбить то есть.

Он остановился, уловив издевку.

— А-а… К чему это ты?

— Тебе же интересно, как размножаются животные, вот я и вспомнила.

Это был удар под дых. Да, хотелось, чтобы там было запечатано, но роль мелкого собственника?! Унизительно… Они в молчании дошли до дому, а расстались почти сухо.

В те дни возникло еще одно несоответствие между мечтой и жизнью. Это несоответствие имело обличье человечка в круглых нелепых очках, с растрепанной седой бородой и слезящимися глазами. И пусть глаза слезились от счастья, и вообще человечек был исполнен любви, Женька с самого начала его не принял. Если честно, он даже не поверил поначалу, что это его отец. Слово «отец» пробуждало совсем другой ряд ассоциаций, а тут — полная противоположность образу, который сделался почти реальным воспоминанием.

— Ну, чего смотришь?! Не узнаешь?! Валь, не узнает! Может, зря я из Каменска-то сорвался? Может, не надо было?

— Надо! — отвечала мать дрожащим голосом. — Он школу заканчивает, можно сказать, в жизнь выходит! Поэтому должен знать, что у него есть отец!

— Ну да, ну да… Может, за стол сядем? Выпьем по рюмочке, я с собой привез…

Умом Женька понимал: этот человек (человечек?) действительно имеет отношение к его появлению на свет, с чего им врать? И волнение матери, и праздничные закуски на столе — все говорило о том, что готовилось «воссоединение семьи». А душа вставала на дыбы, мол, вынь да положь голубоглазого бородача, что пробирался по крутым отрогам, как Смок Белью, и стрелял диких коз и оленей. Разве этот, чья рука дрожит, предательски расплескивая водку, попал бы в оленя?! Отбился бы от медведя?! Про водопад и речи нет, этот на спокойной воде утонул бы, пуская пузыри. И хотя Женька старался не отдергивать плечо, когда по нему похлопывали, резиновая улыбка выдавала, заставляя родителей в растерянности переглядываться. А отца — чаще наливать, так что спустя минут сорок он уже основательно нагрузился.

— Надо много тебе рассказать… — говорил он, устремляя на сына слезящийся взгляд. — Тогда ты поймешь, а значит, простишь…

— Чего прощать-то? — кривился Женька. — Не понимаю, о чем вы говорите…

— Обращайся ко мне на «ты». Да, я виноват. Наверное… Давай в этом разберемся?

С каждой следующей рюмкой, однако, шансов разобраться становилось меньше. И рассказывать, в итоге, пришлось матери, уральский гость в это время храпел на Женькином диване. Отец не всегда был таким, говорила она, он действительно ездил в экспедиции, занимался фольклором, вот только пробиться не получалось. Диссертацию защитить не дали, а потом и вовсе закрыли Пряжский филиал института, в котором тот работал. Уехал в Каменск-Уральский, где филиал оставили, но там тоже не сложилось; с той поры и начал опускаться. Он мог бы вернуться, только мать ставила условие — брось пить. А бросить не получалось, отсюда и вся эта партизанщина с поездками якобы к родственнице…

По идее, следовало полюбить храпящего на диване. А он испытывал лишь неловкость. Тот, кто называл себя отцом, воплощал неудачный жизненный сценарий, и Женька не хотел быть тут второстепенным персонажем. Они с матерью не пропали, он встал на крыло и готов к вылету из гнезда, чтобы писать свою, более звездную биографию.

Отец прогостил три дня, несколько раз пытался говорить с сыном, но без особого успеха. Когда простились на вокзале, Женька испытал облегчение. А мать, глядя вслед поезду «Пряжск — Свердловск», тихо проговорила:

— Не получилось воссоединения…

После чего внимательно посмотрела на сына.

— А ты жестокий, Евгений.

— Почему это? — пробормотал он.

— Не понимаешь? Тогда объяснять не буду.

Вскоре тот эпизод стерся из памяти. Жизненный небосклон освещала заря новой жизни, и на этом фоне неудачливый научный работник из заштатного городишка выглядел тенью, каковую можно не брать в расчет.

К Ларисе тянуло по-прежнему, что Женька обнаружил с некоторой тревогой. Тяга была не порывом, не сиюминутным желанием, а чем-то глубинным и горячим, как торфяной пожар. В окрестностях Пряжска находилось немало торфяников, они частенько загорались, и военрук на занятиях по гражданской обороне подробно говорил о том, что глубоко под землей тлеют многометровые горючие пласты, и как их трудно тушить. Вот и внутри Женьки что-то такое тлело — мощно и необоримо, с чем и десяток пожарных расчетов вряд ли справились бы. Или это Лариса напоминала горящий торфяник? Перебирая в памяти подробности той поездки, он припоминал теплоту, в которую погрузился, будто под ним была печка. Жаль, быстро отскочил, боясь обжечься. Но теперь что-то подсказывало: это тепло могло греть и греть, он и на процент не взял (и не дал, опять же) того, что можно было взять.

В эти дни у него состоялся странный разговор с Германом Валерьевичем, возглавлявшим балетную студию в центральном Дворце культуры. Прознав, что туда мотается на своем драндулете Рогов, Женька в приступе ревности явился однажды к концу занятий, но никого, кроме руководителя студии, не застал.

— Ларисы не было на занятии. Почему? Возможно, заболела. Или… — Герман Валерьевич, хитро на него взглянув, рассмеялся. — Или амурные дела не позволили!

— Какие еще амурные?! — растерялся Женька.

— Самые обыкновенные. Вы ведь Евгений?

— Евгений…

— Она про вас говорила. Хорошо говорила, не бойтесь. Но это не значит, что вы ее понимаете. Лариса — это, знаете ли…

Он закатил глаза в потолок, покрытый лепниной.

— У нее совершенное тело. И развитое не по возрасту, поверьте, я в этом понимаю.

— И что? — напрягся Женька.

— У тела свой язык. И своя логика, мы ее тут, собственно, и пытаемся разгадать. Но иногда этот язык становится совсем непонятен, и тогда… Понимаете, о чем я?

— Не очень, если честно…

— Ничего, с возрастом поймете, — он опять рассмеялся. — Эх, где мои юные годы!

Женька тоже пытался разгадать эту логику, да получалось не очень. Просто язык — понятен, им Женька владел в совершенстве. А что такое — язык тела? Если с ним и пытались говорить на этом языке, то он ни черта не понял, тут требовался переводчик. Или нужно было кропотливо его учить, как язык древних египтян или майя.

Он сдавал экзамены без особого рвения — знал, что «уд.» по поведению (завуч настояла) все равно испортит аттестат. Он больше переживал за Ларису, чья выходка на биологии сделала ее первейшим врагом преподавателя. Наверное, дура-биологичка тоже не понимала язык тела. Или вообще никогда им не владела, уродина, потому и завидовала той, на кого даже учителя мужского пола заглядываются.

Сдав биологию раньше, Женька вышел на улицу, где увидел «Яву», припаркованную у школьных ступеней. Надо же, выпендрился! А доволен-то как, что его окружила мелюзга и уговаривает покатать. Вскоре показалась Лариса, взглянула на Женьку, но направилась почему-то к мотоциклу. Они поговорили с Севкой, после чего та уселась на заднее сиденье, и «Ява» с треском выкатилась со двора.

И как такой язык расценивать? С какого боку подступаться к его освоению? Ясное дело, захлестнула обида, а еще мысли разные полезли… Женька ведь не самец бабочки, «запечатать» ничего не может, а значит, сопернику ничего не мешает проделать то же самое, может, даже с большим успехом.

Оставалось уповать на свои необычные способности, которые еще оценят в будущем. В эти дни Женька внимательно присматривался к блатному вожаку, что таскался по двору в сопровождении очередной «шмары».

— Че зенки пялишь, очкастый? — сказал Зема, заметив эти взгляды. — Нинка понравилась? Нин, на тебя вылупился, точно!

К тому времени Женька уже не стеснялся «линз», даже щеголял ими, достав по знакомству стильную металлическую оправу а ля Джон Леннон. Ржущего вожака он тоже разглядывал без стеснения, скорее, с интересом антрополога, наблюдающего угасание неандертальского человека. Ты обречен, неандерталец, тебя вытеснит человек разумный, обладающий другими возможностями. Несовершенное существо, ты подохнешь, и смерть твоя будет ужасна. Какая смерть? Никто не знает, знаю только я, Женька Мятлин, прописавший ее черным по белому…

Само будущее, наконец-то, определилось. Пришлось выдержать слезы матери, которая уже договорилась с московской приятельницей, а затем взять билет на ленинградский поезд. Светлана Никитична уже отправляла контейнеры в Ленинград и однажды попросила Женьку забрать часть книг и журналов, что не влезли.

— Да куда нам?! — вяло возражал он. — У нас с матерью и так полквартиры книгами забито…

— Бери, бери! — нагружали его. — Глянь, какие журналы интересные!

Она совала в руки журналы «Вокруг света», один упал, раскрывшись на какой-то статье.

— Песни китов… — прочел он заглавие, подняв журнал. — Ну и зачем мне эти песни?

— Тебе — незачем! — неожиданно проговорила Лариса. Она забрала у него журнал и запихнула в свою сумочку. — Это мне нужно, ясно?

Еще не отпустив, здешняя жизнь уже отдалялась, становилась не всамделишной, как в мультике. Люди, двор, школа — превращались во что-то ненастоящее; подлинная жизнь, как думалось, начнется за линией горизонта. И уйдут они за эту линию, конечно же, вместе…

13

Ее отъезд на гастроли не прибавил спокойствия, наоборот, Севка будто сошел с ума и гонял так, что автоинспекторы не успевали засечь номер. «Ява» был отдушиной, настоящим железным другом, позволявшим не чувствовать себя дерьмом на палочке. Как здорово, когда выжимаешь сто сорок! Севка сам форсировал движок, поэтому его мотоцикл летел стрелой, обгоняя «Волги» с «Жигулями» и давая возможность выйти за привычные пределы бытия. Утратив всякий страх, в эти дни он залезал в приборы, не дожидаясь отключения от сети, будто нарочно хватался за оголенные провода. Он был богом техники, королем электронных устройств, и фиг ли ему песни каких-то китов? Эти плавучие монстры были всего лишь кусками мяса, обреченными на смерть и разложение, техника же сулила то самое бессмертие, о котором нередко думал.

В один из вечеров он гнал по Бродвею, как обычно, вставая на заднее колесо. Накануне он снял глушитель, поэтому прохожие шарахались, заслышав вдали треск мотора: когда же видели вздыбленный мотоцикл, вообще отбегали с обочины на тротуар.

Он пропустил момент, когда переднее колесо задралось выше допустимого угла — дальше двухколесная машина заваливалась на седока, калеча или унося жизнь. И хотя шансов удержаться в седле не осталось, и «Ява» по всем расчетам должна была накрыть мотоциклиста, этого не случилось. Позже Севка вспоминал, что увидел сбоку черный силуэт, вроде как человек в шинели. Он, похоже, и помог мотоциклу опуститься на переднее колесо, как положено, а потом закрутил волчком, когда ударил по тормозам…

— Эй, придурок, ты цел?! — послышался голос сквозь треск мотора.

— Да цел он, цел, — ответили. — Дуги спасли…

Очнувшись, Севка обнаружил, что лежит на боку, с прижатой к земле ногой. Если бы не хромированные дуги, приваренные неделю назад, левую ногу расплющило бы или оторвало при ударе о землю, а тут — повезло!

— Дуй отсюда, идиот! — сказал тот же голос, и Севка, увидав вдали мигающий синий огонек, быстро вскочил. Поднял машину, включил передачу и, пригнувшись, помчал в ту сторону, где кончались фонари Бродвея.

Ночью его буквально трясло, видимо, что-то нервное приключилось. Он должен был разбиться в лепешку, а остался без единой царапины! И от ментов ускользнул! Наверное, и впрямь его поддерживала невидимая сила, прикрывая, будто зонтиком от дождя. Что за сила? Можно было гадать сколько угодно, только она была, к бабке не ходи…

Лариса вернулась из Крыма, полная впечатлений (посетила дельфинарий!). А Севка поглядывал на загорелые лодыжки, торчавшие из-под платья, и представлял ее на пляже. А там как? «Здрасьте, девушка, хотите мороженого?» Слово за слово, и вот уже кафешка, теплое шампанское и предложение свалить «на хату». Она рассказывала про умных морских львов, дельфинов, он же думал о том, что опять все пойдет по кругу. На этом фоне его геройство — ребячья шалость, яйца выеденного не стоит. Вот появилась она — и что? Опять он мучается, переживает, и никакой темный не в силах ему помочь.

Телефон уже работал, Севка даже пробовал звонить Ларисе из автоматов, но раскованной болтовни не получалось. Когда находились лицом к лицу, слова выскакивали без особых усилий; а вот когда вместо Ларисы говорила пластмассовая трубка, язык деревенел. «Как дела? Хорошо. Готовишься к экзаменам? Готовлюсь, хотя и не хочется…» Почему-то он был уверен, что Мятлин тоже ей названивает — наверняка ему сказали номер, присвоенный, между прочим, Севкой. Ни в одном телефонном справочнике Пряжска номер не значился, но работал, обеспечивая бесперебойную связь и давая возможность трепачу Женьке ездить Ларисе по ушам!

Проверить не составляло труда — нужно было всего лишь подсоединить клеммы к проводу, ползущему вдоль стены. Севка понимал, что за такое по рылу дают в нормальных компаниях, но ревность била в мозг, как местная самогонка крепостью пятьдесят градусов…

Подсоединение произошло, когда соперник направился к телефонной будке (Севка специально его пас).

— Моя маман тоже мечтает о телефоне, — похрипывала трубка голосом Мятлина, в мыслях не державшего, что его слышит повелевающий техникой человек-невидимка. — А зачем он? Ее же в школу, чуть что, выдергивать начнут!

— Все равно с телефоном удобнее… — отзывалась Лариса. — У нас в Ленинграде квартира, между прочим, уже с телефоном будет, даже в очереди не надо стоять.

— Да? А номер ты не знаешь?

— Пока нет. Я и адреса не знаю, сказали только — в центре где-то.

— Да уж, скорей бы закончить эту бурсу идиотскую и уехать отсюда.

Вроде ничего особенного не говорилось, никаких тебе «сю-сю-сю», а внутри все переворачивалось. Иногда просто подмывало сделать «щелк» кусачками, чтобы заткнуть этого пряжского соловья. Номер телефона его интересует! Неизвестно еще, кто чаще будет звонить по этому номеру!

Майский воздух ударил в легкие, словно веселящий газ: деревья покрылись клейкой листвой, и в лесной массив опять потянулись парочки. В эти дни Севка не раз проносился по лесной грунтовке — этот путь до аэродрома ДОСААФ, где устраивали гонки мотоциклисты, был самым коротким. Заслышав стрекот мотора, из травы поднималась голова (или две головы), и всадника на железном коне провожали недовольным взглядом, матерясь вдогонку. А всаднику вовсе не хотелось гонок. Будь его воля, он соскочил бы с мотоцикла, нырнул в заросли и тоже слился бы с чьим-нибудь телом. С кем зря, правда, не хотелось, а с кем хотелось — пока не получалось.

И тут удача — авиационный праздник на аэродроме, куда направился весь Новый Городок. Пригородные электрички были забиты народом, Ларисе же было предложено заднее сиденье.

— Там с парашютами будут прыгать, высший пилотаж показывать… Поехали?

Она на секунду задумалась.

— Хорошо, только переодеться надо.

Для поездки были выбраны обтягивающие синие брюки и легкий свитер в полоску. Мини-юбку оставили дома, хотя Севке было без разницы — обнажены самые стройные ноги Городка или скрыты материей. Главное не выказать возбуждения, что рвалось из него, заставляя непотребно суетиться: он долго застегивал шлем, не попадая на кнопку, а потом (тоже мне, гонщик!) дважды промазал мимо педали стартера.

В себя он пришел, когда разогнался. Квартал, еще квартал, а там и до леса рукой подать. Минута езды, поворот, и вот уже зелень мелькает с обеих сторон, причем так быстро, что не успеваешь разглядеть отдельные деревья. За рулем он был король, знал: они поедут туда, куда повернет колесо его мотоцикла. И на знакомой развилке свернул направо, хотя табличка со стрелкой и надписью «Аэродром ДОСААФ» указывала в другую сторону.

Вряд ли Лариса это заметила. А может, и заметила, да не подала виду: как и прежде, она прижималась к его кожанке, буквально прилипла к нему, так что жгло лопатки. Он же никак не мог остановиться, выискивая подходящее местечко. Тут слишком открыто, там — бурелом…

Он затормозил возле небольшой поляны. Когда звук мотора заглох, в уши ударила тишина.

— Куда мы приехали? — прозвучал вопрос.

— На кудыкину гору… — пробормотал Севка. Сняв шлем, он огляделся.

— Похоже, заблудились.

— Вот как? Тогда надо выбираться!

— Да ладно, передохни…

Когда Лариса соскользнула с сиденья, он откинул подножку, не без сожаления оставив стального друга. Кто он без него? Тихоход, который отсюда будет полдня до города тащиться…

Лариса тем временем спокойно шла по поляне, поросшей травой и цветами. Наблюдая за ней, Севка перевел взгляд на «Яву», и вдруг мысль: вскочить в седло, и по газам! Как она выберется из леса? Как-нибудь, не маленькая; зато поймет, как с другими крутить!

Тут же устыдившись, Севка сглотнул комок. Нет, не для того заехал в лесную глушь, чтобы позорно сбежать! Он двинулся по полянке вслед за Ларисой, ощупывая в кармане кожанки бумажный пакетик с резиновым кругляком внутри. Необходимая вещь, как утверждали опытные товарищи, без нее баба может залететь, чего нормальному мужику на фиг не надо. И пусть слова «баба» и «мужик» абсолютно не подходили к ситуации, пакетик грел ладонь, будучи чем-то предметным, частью отработанного процесса, каковой должен пройти по инструкции. Слово «инструкция» тоже не подходило, зато было понятно, поэтому Севка надорвал по ходу пакетик (необходимую вещь нужно натягивать в одну секунду, говорили опытные!).

Остановившись за два шага до Ларисы, он зачем-то сунул руку в другой карман, нащупав прямоугольный предмет с округлыми ручками. Это был портативный приемник, сделанный год назад; его Севка и достал.

— Вот что у меня есть… — проговорил, сглотнув комок. — Если хочешь, включу.

— Включи, — пожала она плечами, и Севка щелкнул тумблером. Раздался эфирный шум, и тут же голос диктора с новостями. В лесу все это звучало дико, чужеродно, разрушая звенящую тишину, но почему-то успокаивало.

Они двинулись ближе к деревьям. Лариса глядела под ноги, Севка же искоса поглядывал на округлости под полосатым свитером, каковые (согласно инструкции) требовалось теребить, мять и лишь затем приступить к главному. Но для этого нужно, во-первых, стащить свитерок, во-вторых, расцепить застежку на лифчике. Есть ли у нее лифчик? Наверняка; а застежки, по словам опытных, бывают очень заморочные. Главное же, это надо будет проделать под взглядом зеленых глаз, что смотрят на него с непонятным прищуром…

Когда приблизились к березовому пню, что торчал в центре полянки, Лариса в очередной раз посмотрела под ноги.

— Мать-и-мачеха… — пробормотала задумчиво.

— Что?! — отозвался он хрипло.

— Я говорю: интересное название у растения.

Наклонившись, она сорвала желтый цветок вместе с листьями.

— Знаешь, почему его так называют?

— Понятия не имею.

— Потому что лист снизу теплый и пушистый. А сверху — жесткий и холодный. Потрогай!

Севка проделал это без всякого удовольствия. На миг показалось: она издевается, чуя нерешительность, а тогда…

Он правильно сделал, что не смотрел в глаза. Резко развернул ее спиной и, схватив за грудь, принялся тискать. Раз, другой, затем руки вниз, к пуговице, расстегнуть ее, стянуть брючки до колен и дать понять, что нужно упереть руки в пень (кстати подвернулся!). Теперь свитер вверх, шелковые трусики вниз; да и себя не забыть: ремень, джинсы, на которых всегда заедала молния, а тут расстегнулась на раз!

Запомнилась родинка на пояснице: она двигалась, как живая, пока Севка совершал ритмичные движения, и перед глазами всплывало что-то далекое, кажется, они лазили на завод, где и увидел впервые этот коричневый овал…

Все было сделано по инструкции. Или почти по инструкции: с молнией-то он справился, а вот достать резинку забыл! И приемник не выключил, поэтому в наступившей тишине слышалось лишь учащенное дыхание и голос диктора: «Вы слушаете радиостанцию „Маяк“. На нашей волне прозвучит передача…»

Отвернувшись, он быстро натянул брюки и удалился к мотоциклу. Когда бросил взгляд назад, Лариса тоже была одета: сидя на пеньке, она прятала лицо в ладонях, так что волосы свешивались почти до желтых цветков мать-и-мачехи. «Вот незадача…» — подумалось. Может, она плакала, может, стыдилась того, что произошло — в любом случае инструкций тут не было; или Севка их не знал.

Он быстрыми шагами вернулся к ней и встал, как вкопанный. Слов не находилось; и тут (о, счастье!) где-то вверху застрекотал мотор. В синем проеме неба, что виднелось между кронами деревьев, показался самолет «Кукурузник»: от него отделилась черная точка, и тут же раскрылся белый купол. Еще точка, еще купол, что означало — праздник начался.

— На аэродроме гуляют… — пробормотал он. — Поедем туда?

Лариса долго молчала.

— Нет, поедем домой.

Двигающаяся туда-сюда родинка еще долго стояла перед глазами. Удовлетворение (достиг цели!) быстро ушло, заноза же в душе осталась, потому что понял: Ларисе не нужны были инструкции. Она давно всему обучилась, иначе бы сопротивлялась и не подавалась умело навстречу, будто опытная женщина. Перебирая в памяти подробности, Севка осознавал: управляла, скорее, она, ему лишь позволялось делать то-то и то-то. А дальше, понятно, ревнивое бурление в груди и нелепые поступки.

На заседании школьного комитета комсомола (пришлось таки вступать!) он запутался в принципе демократического централизма, чем воспользовалась подлая Горюхина. Вспылив, Севка послал ее вместе со всем комитетом, так что физику Грому и трудовику Сергеичу пришлось лично ходить к директору, чтобы обеспечить юному скандалисту столь необходимую корочку. Отец по старой памяти начал было грозить ремнем, но Севка просто укатил на мотоцикле на станцию юных техников, где и заночевал в каптерке охранника. Когда же вернулся, Рогов-старший махнул рукой: живи как знаешь!

Когда в один из дней закончили сборку приемника с какой-то немыслимой чувствительностью, руководитель сказал, что такой аппарат мог бы, по идее, принимать сигналы с Марса — если бы там жили разумные существа. Но, поскольку на Марсе никого нет (как и на Луне), придется ограничиться приемом отдаленных станций планеты Земля. С этими словами он ушел, спеша по своим делам, а подопечным было разрешено остаться до позднего вечера.

Центровым был Севка, чей вклад оказался самым весомым — он и крутил ручку, выискивая в эфире то, чего никогда не ловили.

— Это обычная морзянка… — переговаривались ребята. — Это позывные кораблей… А это что?!

Из динамика донесся набор сигналов разной длительности, явно искусственных, но не совпадавших со знакомой азбукой Морзе. Рука Севки замерла на черном пластике, пальцы лишь слегка подкручивали ручку влево-вправо, обеспечивая лучший прием. Сигналы вроде несли некий смысл, только какой?

— Рог, что за фигня?!

— Подождите, подождите…

На миг показалось, что он дешифровал загадочные сигналы. Адресовались они ему, Севке Рогову, которому когда-то будет суждено оказаться на другой стороне планеты в некой долине, где будет очень кайфово. Он вслушивался в сигналы, которые складывались в его мозгу в буквы и слова, но пока не понимал: с чего он будет кайфовать на другой стороне?

— Так ты понял чего?!

— Я?! — Севка вздрогнул. — Да… То есть, нет. Наверное, это военные чего-то передают. Или просто глушилка такая, чтоб вражьи голоса забивать.

Сигнал исчез также внезапно, как и появился. Они несколько раз попытались его выловить, но из динамика раздавался лишь эфирный шум…

В том году вода в Пряже долго была холодной, и Севка, перекупавшись, заболел. Ночью в очередной смеси кошмаров и яви возник огромный, в человеческий рост приемник. Антенна тоже была, напоминая ту, что Севка установил на балконе, только раз в десять больше. Когда Севка включил питание, панель вспыхнула разноцветными огоньками, из динамиков послышалось шипение, затем голос диктора произнес с легким акцентом:

— Вы слушаете «Голос Америки». Сегодня у нашего микрофона мистер Рогофф. Хай, Всеволод!

— Хай!

— Расскажите слушателям о ваших успехах!

— С удовольствием! Для начала скажу, что всеми своими успехами я обязан черному мухобою…

— Черному мухобою?! Ху из?!

— Это долго объяснять. Он живет на свалке. Или не живет? Это неважно, главное, он помогает таким, как я.

— Таких, мистер Рогофф, больше нет!

— Ну, может быть… Зато есть другие, которые для меня непонятны.

— О, мы знаем, кого вы имеете в виду! Они вам предлагают слушать песни китов, верно?

— Да, вы правы…

— Но это же смешно! Киты не поют песен!

— Вот и я так говорю. Но меня не хотят слушать!

Севка с удивлением внимал самому себе, вроде узнавая свой голос и одновременно чувствуя, что из приемника вещает чужой человек, каковым Севка никогда не был. Когда он переключил приемник в другой диапазон, из динамика раздался голос — робкий, дрожащий: «Сынок, ты не заболел? Севочка, слышишь меня?»

Ему клали влажное полотенце на лоб, а Севка почему-то плакал…

Еще раз тесно пообщаться с Ларисой удалось, когда в пойме Пряжи отмечали последний звонок. В тот вечер на влажном песке у воды расположились оба выпускных класса и, раскупорив шампанское, принялись танцевать под музыку из переносного магнитофона. Тот постоянно жевал пленку, Севке приходилось его налаживать, хотя более всего он хотел сойтись с Ларисой в медленном танце, обнять ее, поговорить… Он мог бы рассказать о странных сигналах из приемника, например. Или о том темном, что его охранял и выручал. Причем все это будет правдой, не вычитанными байками, как у трепача Женьки, то и дело приглашавшего Ларису.

И тут Танька Завадская объявляет «белый танец». Включается Демис Руссос, Завадская сразу вешается на Мятлина, чем Севка и воспользовался.

Но стоило прикоснуться к Ларисе, как опять бросило в жар, как ночью, когда болел. Все задуманные истории моментально вылетели из башки, Севка топтался на песке, и спина у него была деревянной, а язык примерз к нёбу — ну, полный дебил.

Молчание нарушила Лариса, сказавшая, что на заводской свалке обнаружили труп странного человека. В черной шинели, в фуражке, вроде как охранник, этот человек не был в полном смысле человеком. То есть, внутри не было человеческих органов, существо обладало лишь пустой оболочкой.

— Как это — не было органов?! — опешил Севка. — Не может быть!

— Я тебе слухи пересказываю. Неужели еще не слышал?

— Не слышал, занят был… Другим.

— Странно. Ты же сам когда-то рассказывал про какого-то охранника, что эту свалку стережет.

На ее лице играла усмешка, и было непонятно: его подначивают? Или впрямь нашелся загадочный черный мухобой?

— Но без органов, сама понимаешь…

— Можно жить. То есть нельзя, но кое-кто прекрасно обходится без некоторых органов.

Потом пили шампанское, кто-то выкатил большую бутыль домашнего вина, и в вихре веселья странное известие утонуло, как монетки, что бросали в Пряжу уезжавшие поступать в другие города.

Слухи о странном существе, найденном на свалке ПЭМЗа, одно время действительно циркулировали по Городку. Но проверить их истинность было трудно, благо началась спешная ликвидация свалки — за городом открыли новый полигон для захоронения вредных отходов. Сошлись на том, что был найден бомж, живший в лесу и вышедший к людям. Понятно, что пил он всякую гадость, вплоть до антифриза, оттого печенки с селезенками и отвалились.

Как ни странно, Севку происшествие не сильно задело. Он сам — особенный! Незадолго до отъезда, оказавшись в одиночестве в мастерской СЮТ, он вдруг схватился за проводники, подключенные к сети 380 вольт. Поначалу пальцы зажгло, по телу побежали жгучие мурашки, будто его усадили на сковородку и тут же сунули в холодильник. Но вскоре он пообвыкся, даже стал получать удовольствие. Эта сеть питала станки, крутившие шпиндели со скоростью тысячи оборотов в минуту, а оказалось, она может питать и Севку, добавляя энергию, растраченную на людей. Был черный мухобой на самом деле, не был; помер он или остался жив — не очень волновало. Севка запросто мог бы встать на его место, он чувствовал силу, что-то нечеловеческое, зато надежное, почти родное…