Песни китов

1

Новая жизнь началась со спирта. Его количество было устрашающим, что называется, море разливанное. И пусть «море» имело скромное обличье двух пластиковых канистр емкостью двадцать литров каждая, убойная сила содержащейся жидкости не подлежала сомнению. Начальник отдела Хромченко сомневался в другом: хватит ли «горючего» на ходовые, да плюс к тому государственные испытания? Лоб начальника прорезали складки, говорящие о мучительной работе мысли, рука же замерла над бланком с надписью «Расходные материалы». То был последний бланк, дающий возможность выписать специальную амуницию, приборы, ну и, понятно, C₂H₅OH.

— Эх, гори все огнем!

Быстрый росчерк пера, и к имеющемуся количеству добавилось два десятка литров.

— Куда столько? — пожал плечами Рогов. Во взгляде начальника отразилось даже не удивление, Хромченко будто ужалили.

— Думаешь, что говоришь?! Это ж живая вода! Это валюта! Знаешь, сколько на «Дельфин» было выписано?! А на «Косатку»?!

— Понятия не имею.

— Вот именно! А это не «Косатка» какая-нибудь, это «Кашалот»! Если б не занятость, сам бы отправился… — Хромченко замахал руками: — Короче, беги на склад, пока не передумал!

О новом заказе с придыханием говорили на всех уровнях, вплоть до Министерства. Мощь турбин, вооружений, сумасшедшая скорость летающего корабля поражали воображение, заставляя скептиков недоверчиво крутить головой, а разработчиков с пеной у рта доказывать, мол, приведенные цифры не блеф, а чистейшая, как очищенный спирт, правда! Рогов и сам порой делался скептиком, хотя лично участвовал в разработке важнейших узлов. Он влился в проект поздно, когда «Кашалот» обрел виртуальные очертания, обзавелся нарисованными ракетами-торпедами-артустановками, да и системы управления были проработаны. Внесенные Роговым предложения оценили, внедрили, но сути это не меняло — корабль, как идея, уже существовал. И надо сказать, идея была смелая. Кто ее породил, теперь уже не выяснишь, говорили, маршал Устинов, приглашенный на маневры с участием «Косаток». Десантные корабли на воздушной подушке очаровали маршала: тот не верил своим глазам, глядя на то, как морские громадины с легкостью выползают на берег. А эффектная высадка из чрева кораблей БМП с морской пехотой на броне потрясла министра до глубины души.

— А тяжелые танки эти корабли могут доставлять? — поинтересовался Устинов. — На потенциальный плацдарм?

— Эти — не могут, — отрапортовал генеральный конструктор. — Но если разработать новый проект…

— Разрабатывайте. Эскадра таких кораблей Швецию за два дня завоюет! А Японию — за три!

Сказано — сделано, причем с перебором (на всякий пожарный). Подумаешь, тяжелые танки! В недрах «Кашалота» еще и парочка вертолетов помещалась, правда, со сложенными лопастями; и ракетно-бомбометные установки имелись, и суперскоростные торпеды, на которые можно было монтировать ядерные боеголовки. Там вообще имелось столько всего, что Рогов, впервые попав на стенд, буквально обалдел (почти как маршал Устинов). На стенде «Кашалот» был всего лишь контуром, изображенным на стене, но мощь корабля и сложность его конструкции ощущались даже в масштабе один к двадцати. Многочисленным пультам было тесно в стендовом зале, а под ногами змеились сотни (если не тысячи) кабелей, за которые то и дело цеплялись сдатчики систем.

«Кабелевоз» — иронически именовали подобные корабли, но в отношении «Кашалота» ирония не срабатывала, тут речь шла, скорее, о скрытом благоговении. И Рогов благоговел в числе других, поскольку столкнулся с чем-то, превышающим возможности его разума. Не то чтобы он вообще не представлял нюансов функционирования корабля — в общих чертах представлял. Однако тут имелось множество белых пятен, темных мест, сливавшихся в область тайны, а тайна, как известно, и привлекает, и пугает.

«Чудо, тайна, авторитет…» — всплыло в голове Рогова нечто чуждое и в то же время знакомое. Вроде об этом говорил Мятлин во время их последней встречи. А может, раньше говорил; или вообще говорил не он. Какая, в сущности, разница? Это всего лишь слова; а тут — нечто невиданное, порождение рук и мозгов человеческих, плод коллективного усилия (и какого усилия!). Слова меркли на таком фоне, теряли вес и ценность; и Мятлин мерк, а их встреча полгода назад представлялась чем-то нелепым и случайным. Рогову вдруг остро захотелось увидеть «Кашалота», что называется, во плоти. Так хотят видеть явленную мечту, воплощенное божество, которое представлял долгие годы, грезил встречей с ним, и вот, протяни лишь руку…

Сокращая расстояние до мечты, Рогов метался по этажам НИИ, подписывал бумаги, прощался со знакомыми и в глазах большинства прочитывал затаенную (а когда и явную) зависть. Прощайте, сидельцы душных комнат, рабы кульманов и пленники планерок! Вы остаетесь скучать с девяти до шести, перекидываться в шахматишки, бегать в обед в пивную, я же отправляюсь в морские дали на таком плавсредстве, о каком вы и не мечтали! Он был еще незнаком со сдаточной командой, но уже чувствовал свою принадлежность к тайному ордену — к тем, кто шагнул за пределы унылых диссертаций, воплотив дерзкую теорию в невиданную практику.

Получая на складе спирт, он еще раз ощутил принадлежность к ордену.

— Ты это… Правда «Кашалота» будешь сдавать?

Вопрос задал Выхин, м.н.с., переведенный завскладом. То ли захотел быть поближе к спирту (его нос, во всяком случае, по цвету приближался к недозрелой сливе), то ли его умственные способности не соответствовали родной оборонке.

— Правда.

Выхин крутанул головой.

— Везет тебе! Охрененный, говорят, корабль; и бабок заплатят немерено…

— Вроде обещают, — ответил Рогов.

— На таких заказах не экономят. В срок уложитесь — озолотят. Может, медаль на грудь повесят…

Рогов оглядел свою грудь, вроде как подыскивая место для медали. В сущности, неважно, получит он награду или нет; главное, сама командировка. Жаль, отец не дожил, он бы оценил его достижение. «Государственные испытания» — эти слова не раз звучали в их доме, и тогда все менялось: отца не трогали, не обращали внимания на его круглосуточное отсутствие, случалось, мать даже обеды-ужины носила на завод (если отец, конечно, был на заводе, а не в какой-нибудь глуши). Тому тоже обещали орден за какой-то проект, но так и не удосужились дать обещанную награду. Впрочем, награда моментально улеглась бы пылиться в сервант, отца интересовало другое. Рогов не смог бы сформулировать, что им двигало, какой мотор, на каком горючем тащил его по жизни, но сейчас чувствовал эту энергию, бившуюся в груди торжественным метрономом…

Микроавтобус свернул с Тучкова моста, вырулил на Смоленку, чтобы вскоре еще раз свернуть и остановиться перед массивными железными воротами с табличкой: НПО «Алмаз». Грузный краснолицый охранник долго проверял документы, осматривал спрессованную в плотные кипы амуницию, а особенно канистры. Ноздри жадно втягивали сочившийся из-под пластиковых пробок запах, рот же кривила ухмылка.

— Спиртяга? — подмигнул охранник. Рогов кивнул. — Что ж, тогда будем дружить.

— В каком смысле? — вежливо осведомился Рогов.

— В любом. Мало ли чего захочется: выйти раньше времени, к примеру. Гаечку вынести для дома, для семьи…

— У меня нет семьи, — сухо ответил Рогов, решив (пока, во всяком случае) не налаживать шатких мостков. Первый отдел не дремлет, а вылететь с «Кашалота», не успев его даже увидеть, было бы непростительной глупостью.

Когда зашли на проходную, в застекленной будке раздался телефонный звонок. Трубку поднял второй охранник.

— Чего?! — донеслось сквозь полуоткрытую «амбразуру». — Ах, «скорую»… Пропустим, хорошо!

Охранник высунул голову.

— Михалыч, ЧП на «Кашалоте»!

— Опять?!

— Не опять, а снова. Жмурик на этот раз…

— А «скорая» тогда зачем? Лучше сразу труповозку вызвать.

— Положено так…

Поставленные рядом, слова «Кашалот» и «труповозка» неприятно резанули. Находясь в соседстве, они не лезли ни в какие ворота: корабль все-таки был возвышенной грезой, а тут «жмурики» какие-то!

— Как проехать к стапелю «Кашалота»? — спросил Рогов, запрыгивая в машину.

— Прямо до Невки, потом направо. Только ваша бытовка в другом месте, налево…

Носовая часть корабля вылезала из ангара на четверть корпуса. Сходня была откинута, отчего «Кашалот» напоминал огромное существо, что высунулось наружу из убежища, раззявив пасть. Зацепившись взглядом за корабль, Рогов лишь потом обнаружил у ангара людей — на фоне могучего серого корпуса они смотрелись несерьезно, если не сказать жалко. Рогов попросил водителя подвезти ближе, вылез и направился к группе.

Обтянутые робами спины мешали обзору, он разглядел лишь край светлой ткани, покрытой бурыми пятнами.

— … да хватит уже! — донеслось. — Унести его надо!

— Но «скорая»…

— Приедут — разберутся! Короче, подхватили!

Мужчины в рабочей одежде подняли тело, ткань отвалилась, под ней мелькнула окровавленная плоть. Но Рогов, сглотнув комок, почему-то устремился со всеми к дверям ангара. Ловя обрывки реплик, он уяснил: рабочего накрыло куском обшивки, соскользнувшим с корабля. На палубе проводились сварочные работы, бедолага стоял внизу, и тут сверху огромный кусище дюралюминия!

— Родным-то сообщили? — спросил кто-то вполголоса.

— Сообщат, куда денутся…

Бездыханное тело потащили в каптерку, Рогов же приотстал, чтобы еще раз взглянуть на корабль, теперь уже вблизи. Корпус серел буквально в двух шагах, убегая влево и вправо ладным округлым массивом. Вблизи «Кашалот» казался невероятно огромным, натуральный «Титаник» военного назначения! И хотя полагалось переживать (все же человек погиб), Рогов не мог не восхититься совершенными обводами серой громадины. «Кашалоту» было тесно в этом загоне, его турбинные мышцы желали сокращаться, а просыпающийся мозг (часть которого создал Рогов) хотел полноценно мыслить, чтобы управлять сотнями механизмов и устройств, распиханных в его чреве. Впрочем, когда метафора почти оформилась, Рогов опустил взгляд на цементный пол, где обнаружил свеженькое бурое пятно. И, ощутив рвотный позыв, заспешил прочь.

Возле микроавтобуса топтался некто в тельняшке, длинный и небритый.

— Ты, что ли, из ЭРЫ? — мрачно спросили Рогова (в лице «матроса» проглядывала похмельная тоска).

— Допустим.

— Хрен ли тогда не показываешься? У нас трубы горят, ясно? Он бесцеремонно забрался на место рядом с водителем. — Поехали!

Человек в тельняшке указывал дорогу, подгонял водителя, приказав остановиться возле спаренных вагончиков.

— Пришли на базу… — он обернулся. — У тебя три емкости? Тогда две тебе, одна мне!

Рогов ввалился в вагончик, пыхтя под тяжестью двух двадцатилитровых канистр. Бытовка была пустой, только на подоконнике, забравшись туда с ногами, дымил худой чернявый сотрудник.

— А мы уже все глаза проглядели… — проговорил он насмешливо. — Где там, думаем, наше шило застряло?

— Какое шило? — настороженно спросил Рогов.

— Так на флоте спирт называют. Что ж, теперь затарились, это хорошо…

Когда чернявый спрыгнул с подоконника, то оказался на полголовы ниже Рогова.

— Жарский, — он протянул узкую ладонь. — Ответственный сдатчик систем движения. Это Гусев, он по монтажу главный. С остальными познакомишься, когда твой нектар будем пробовать. Выпьем на брудершафт, задружимся…

А Гусев уже сливал содержимое канистры в трехлитровую банку. Заполнил на две трети, сыпанул туда что-то из крошечного пузырька, и жидкость тут же сделалась багрово-лиловой.

— Первая стадия очистки, — пояснил Жарский. — Нектар, увы, содержит технические примеси, поэтому марганцовочка, активированный уголек… О-о, ты и униформу привез?!

Он достал из кипы форменную куртку.

— Вы посмотрите на эту кичливую надпись! ЭРА! Мы-то знаем смысл, но что подумают окружающие?! Эра чего? Светлых годов? Так их не было и не будет. Эра Водолея? Фигня полная, астрологическая обманка. Может, эра технических монстров? Вроде нашего «Кашалота»? Видел, кстати, монстра?

— Видел, — кашлянув, сказал Рогов.

— И впечатление, надо полагать, незабываемое?

— Еще бы! — отозвался Гусев. — Сегодня первый трупешник — работягу прихлопнуло!

— Ну, первый — не последний… — пробормотал Жарский. Он внимательно вгляделся в лицо Рогова.

— Что, зацепило? Ну-у, так не пойдет! Если на каждого жмурика реагировать, даже ходовые испытания не пройдешь, не говоря о государственных. Привыкай, родной. На каждом таком заказе — несколько трупов, такова статистика.

Он обернулся к Гусеву.

— Сколько на «Косатке» гикнулось?

— Пятеро, кажется…

— Ага! На «Дельфине» было три, то есть тенденция налицо.

— Какая тенденция?! — ошарашенно спросил Рогов.

— Увеличения смертности. Если угодно, это можно расценить, как определенное количество жертв, которое требует каждый морской монстр. Одному достаточно трех, другому и пяти мало. Количество определяется водоизмещением и мощью вооружений…

— Не гони, а? — проговорил Гусев. — А то молодой сбежит, не взойдя на борт… Ну вот, кажется, оседает.

Когда багровая муть улеглась на дно, Гусев вставил в другую банку воронку, насыпал в горловину черных таблеток (уголь?), после чего взялся осторожно, тонкой струйкой переливать жидкость.

— В общем, все узнаешь по ходу… Как, к вечеру справишься?

Вопрос был обращен к «алхимику» в тельняшке.

— Обижаешь. Напиток будет — высший класс!

Вечером на стол был торжественно водружен трехлитровый «пузырь», в котором плескалась янтарная жидкость и плавали какие-то растения. Цвет, пояснил Гусев, обеспечил корень чаги, а плавающая флора гарантировала вкусовые качества. Народу набилась куча, рука Рогова даже устала от рукопожатий, жаль, имена тут же выскакивали из головы. Вон тот, в сером свитере, вроде бы сдаточный капитан Булыгин. Как объяснили Рогову, на время испытаний главный тут не военный командир, а гражданский, потому, наверное, и физиономия у того мрачная (первый трупешник, за него надо отвечать!). А вон тот военный, судя по звездам россыпью, каплей, военпред по фамилии…

— Деркач, — напомнил Жарский, сидевший слева. — Зверь, защищает интересы оборонного ведомства, как цепной пес! Но имеет слабое место: любит бухнуть. Заметил, он первый сегодня прибежал? У Деркача нюх на шило, как только оно объявляется у подрядчиков — буквально несется на запах. Поэтому используй эту зависимость.

Справа толкал локтем Гусев, исполнявший роль разливальщика, а за Жарским высился громила Зыков, тоже из ЭРЫ, ответственный за навигацию. Он единственный напялил на себя униформу, и новенькая куртка, похоже, готова была разойтись по швам. Когда он наваливался на соседа, Жарский вскрикивал:

— Эй, нечего меня плющить! Даже молодой норовит придавить ответственного сдатчика! А у меня только тело маленькое, а душа — очень даже большая!

Рогов не обижался на «молодого»: это и возрасту соответствовало, и опыту. Он в очередной раз повернулся влево.

— А точно на каждом проекте… Короче, про жертвы — это правда?

Жарский усмехнулся.

— Испугался?

— Просто много нового, с толку сбивает. Я думал, что ЭРА означает: НИИ «Электро-Радио-Автоматика». Что спирт — это спирт, а шилом дырки прокалывают. Что…

Рогова похлопали по плечу.

— Есть многое на свете, друг Горацио, чего не понимает наше рацио. Ты еще белого мичмана не видел, а это, брат, покруче шила будет!

— Хватит, а? — встрял в разговор Гусев. — Язык у тебя, как помело. Может, и не увидит он никакого мичмана. То есть обычных мичманов тут — завались, а белый раз в год по обещанию появляется.

Жарский уже тянул руку за банкой.

— Что-то я действительно базарю много… Ты давай, пей да закусывай. Знаешь флотский афоризм? Если б шило было твердым, я бы его грыз!

Под занавес, когда за окном основательно стемнело, в дверях возникла женщина.

— О-о, какие люди! — оживилось застолье. — Алка, садись со мной! Нет, со мной! Да ты что — Гусев же убьет!

Рогов почувствовал, как сосед справа напрягается, устремив глаза на позднюю гостью. Вроде в той не было ничего особенного — невысокая, круглолицая, разве что вырез платья нагловат, полгруди наружу. Особенность заключалась, скорее, в уверенной манере, когда женщина может кого-то погладить по голове, кого-то потрепать по щеке или легко отбить шаловливую руку, обхватившую талию. Она двигалась по кругу, быстро производя все эти действия, и Рогов вскоре почувствовал ее ладонь на своем плече.

— В нашем полку прибыло? — склонилась она к уху, обдав запахом терпких духов.

— Да, сегодня только… — смутился Рогов.

— Вижу, вижу, вчера тебя не было. Что ж, вливайся в коллектив. Только знай: шило — не самое главное в жизни.

— Что же главное, Аллочка? — игриво спросил Жарский.

— Сами знаете что.

Гусеву досталась главная ласка — поцелуй в губы, но присела Алка не рядом, а напротив Гусева, чтобы упереть в него взгляд блестящих, чуть навыкате глаз. Всколыхнувшееся застолье входило в прежнее русло, только справа по-прежнему чувствовался напряг. Эта парочка ни слова не говорила, диалог был молчаливый, но за этим молчанием чувствовалось столько!

Неожиданно Рогов почуял, как по ноге что-то скользит, вроде как чья-то ступня. Настал его черед напрягаться, однако ногу быстро оставили в покое, возможно, перепутали. Скосив глаза, Рогов увидел, как в промежность Гусева уперлась светло-коричневая, обтянутая капроном ступня. Она шевелилась, живя между гусевских ног своей жизнью и порождая на лице главного по монтажу непередаваемую мимическую игру. Рогов отвернулся, чувствуя, как багровеет (хотя с чего бы?). Застольная болтовня, казавшаяся крайне интересной (и даже познавательной), утратила смысл. Рогова опять захватывала в плен стихия, разрушавшая выстроенную картину мира, повергавшая в непонятную тоску — на него накатывало то, чего он всегда боялся, и к чему все равно стремился…

Он не поехал домой, остался ночевать в плавучей гостинице, как и большинство сдаточной команды. В доме на воде имелись пусть крошечные, зато отдельные номера, в один из которых втиснулись Гусев с Алкой. Рогова хотели разместить в соседнем номере, но он предпочел удалиться подальше от парочки — ближе к корме.

Несмотря на изрядное количество употребленного шила долго не спалось. В борт плавучки била легкая невская волна, немного покачивало, и под этот водяной ритм наплывали воспоминания о жизни, которая вроде бы исчезла. Он появился в этом северном городе семь лет назад, можно сказать, юношей, и вот уже заведует частью мозга новейшего и секретнейшего корабля, выпивает с коллегами, готовится к испытаниям… Или Рогов всего лишь хотел, чтобы та жизнь исчезла, а на самом деле ничто никуда не исчезает и догоняет тебя при любой попытке утратить контроль над ситуацией?

2

Перемещение из Пряжска в Питер оказалось на удивление быстрым: суток не прошло, а поезд уже подползал к перрону Московского вокзала. Еще полчаса, и вот уже беседа в приемной комиссии, направление в общагу, подготовительные курсы, лихорадочная зубрежка, экзамены и ступеньки института, на которых сидит Рогов, прикуривая одну сигарету от другой и не веря, что поступил. Только что пыхтел над дополнительной задачкой на расчет электромагнетизма, но с получением финальных пяти баллов судьба сделала крутой зигзаг. Рогов еще не знал, что преподаватель, отметивший блестящее решение, порекомендует его в СНО[1]; и первыми успехами на выставках студенческих изобретений он тоже будет обязан этому странному существу с сизым носом и всклокоченной шевелюрой. Доцент Рудольф Карлович Зуппе внешне более походил на бомжа, а не на автора трех монографий и сотен научных статей, являясь воплощенным противоречием между внешностью и сущностью. Хотя важнее было другое — он почуял в Рогове нечто родственное и одновременно другое. Карлович блистал на научных симпозиумах, прозревая новые горизонты электроники еще тогда, когда в ходу были «Фортран» и «Кобол». Рогов же буквально видел приборы насквозь, чуял их нутро и распознавал принцип работы на ощупь. На первых порах, правда, он предпочитал проверять интуицию практикой и на лабораторных нередко влезал внутрь какого-нибудь устройства.

— Рогов! — хватался за торчащие вихры Зуппе. — Ты опять сломал прибор! Вон из лаборатории!

— Да я же сам и починю, Рудольф Карлович…

— Завтра починишь! А сегодня — вон!

От доцента постоянно пахло водочкой, на что начальство закрывало глаза — голова-то оставалась светлой даже подшофе. Одно время он и Рогова пытался приохотить к застольям в ресторане «Приморский» (который Зуппе называл «Чванов»), только юнец оказался неважным собутыльником: употреблял горькую без пафоса.

— Специалист подобен флюсу… — вздохнул как-то Зуппе после очередной рюмашки. — Но тебе, Рогов, можно быть похожим на флюс. В каком-то смысле ты — гений.

— Это вы гений, Рудольф Карлович. В институте все так говорят.

— Я теоретик. Можно сказать, пишу письмена на песке, и когда они станут скрижалями — одному богу известно. А ты можешь двинуть нашу область вперед в практическом смысле. Не поверишь, но иногда так хочется пощупать руками то, что мы представляем лишь в воображении…

Все это, впрочем, произойдет позже. А тогда Рогов отправился на Университетскую набережную, где тоже висели списки поступивших, только на филологию. Возле списков, как и положено, толпились возбужденные абитуриенты, издавая то радостные визги, то горестные вздохи. Когда Рогов пробился к стене с прикнопленными листами, сердце судорожно застучало. Не найдя поначалу нужной фамилии, он с облегчением перевел дух, но, как выяснилось, рано. Внизу стояло несколько фамилий под шапкой «Прошли вне конкурса», и «Мятлин Евгений» тоже был среди этих счастливчиков. Рогов напрочь забыл о какой-то работе, посланной Женькой еще в десятом классе и отмеченной приемной комиссией (таких «вундеркиндов» принимали по двум экзаменам). Вообще было трудно представить, чтобы Женька не поступил — кому тогда учиться на этом идиотском филфаке?! И все же охватило разочарование: он-то рассчитывал, что начинается новая жизнь, без прежнего постоянного соперничества, а тут опять «заклятый друг»! Да, это был другой вуз, с иным кругом общения, но сам факт, что Мятлин будет топтать те же гранитные набережные, шататься по тем же улицам, раздражал. Самое же главное, что он будет пребывать вблизи той, которая и вытащила их обоих в этот бесприютный Питер.

Географически Пряжск отстоял от северной и южной столиц на равном расстоянии. Но Москва, конечно, была приоритетом, именно туда направляли стопы самые башковитые уроженцы провинции, и Рогов с Мятлиным тоже собирались в главный город страны.

— Тебе нужно в Бауманку! — наставлял Рогова физик Гром. — Можно, конечно, в МФТИ, но они книжные черви, это не твое. А в Бауманке ты выдающимся конструктором станешь!

Мятлину прочили легкое поступление в МГУ, и он поначалу был однозначно настроен на Воробьевы горы. Планы изменились, когда стало известно, что Лариса переезжает в Питер. Не просто едет поступать куда-то, а переезжает на ПМЖ, вслед за матерью, которую перевели на работу в медицинский комитет при Смольном. Мать, понятно, была довольна, переезд уничтожал шлейф нехорошей славы, тянувшийся за семейством, а Лорке вроде как было все равно. Она не рвалась ни в какой вуз, планировала вначале поработать, возможно, в ветеринарной клинике, но самое главное — она уезжала в Ленинград. И хотя оба соперника могли бы на этом успокоиться, пребывая на равноудаленном расстоянии от объекта желания, они не успокоились. Первым поменял решение Мятлин, проговорившись во время выпускного насчет работы, посланной в питерский университет. И Рогов, проведя бессонную ночь, наутро объявил, мол, еду поступать в ЛЭТИ. Там есть классный факультет корабельной радиотехники и автоматики, образован всего несколько лет назад, и все самое передовое и современное — именно там! В семье возражать не стали, и спустя месяц Рогов с чемоданом учебников и справочников оказался на перроне Московского вокзала.

Дальнейшая жизнь не развела троицу, хотя могла бы. И Рогов, и Мятлин в своих вузах были на хорошем счету, их выдвигали и продвигали, ну и, естественно, на перспективных кадров (а перспективы им сулили блестящие) обращали внимание сокурсницы. Когда Рогова однажды зазвала в гости Фаина Глазкова, блондинка с румяными щечками, он даже не сразу сообразил, откуда ветер дует. Обычно блондинка просила списать лекции — забирала на день-другой, после чего возвращала. А тут — приглашение домой, шикарный стол с выпивкой, хлопотливая улыбчивая мама, папа-полковник, разговоры о работе в Генштабе на Дворцовой… Сидевшая рядом Фаина прижималась бедром, обдавая жаром, проникавшим через его джинсы и ее кримплен. А Рогов, слегка отодвигаясь, обдумывал пути отступления. Он хлопал коньячок рюмка за рюмкой, кивал в такт басовитой папиной речи, пока не вспомнил о заседании СНО, дескать, через час собираемся под знамена доцента Зуппе, пора откланиваться!

В этот же вечер он оказался под окнами старого дома на улице Чайковского, подойдя к нему со стороны Таврического сада. И еще издали увидел, как от Летнего сада движется знакомая фигура Мятлина. Их вроде как специально сталкивала судьба, одновременно приводя туда, где на третьем этаже, в квартире с изящным балконом жила та, из-за кого они оказались в мрачном северном городе. В окнах не было света, что означало — и Лариса, и ее мать отсутствуют. Они разыграли неожиданную встречу старых знакомых, отправились в бар «Медведь», где под пиво и раков беззастенчиво хвастались своими достижениями. У метро «Чернышевская» они расстались, и каждый наверняка отправился искать телефон-автомат, чтобы сделать звонок в квартиру, где, возможно, уже зажегся свет. Вряд ли их обоих пригласили бы на чай (только по одному!), однако метку в отношениях оставить хотелось. Изредка появляясь в гостях у Ларисы, Рогов всегда судорожно шарил глазами по квартире, ища «метки» соперника, который тоже здесь бывал. И, не находя очевидных следов присутствия, мучился от неведения и неопределенности.

Иногда встречались в присутствии матери. В Питере Светлана Никитична расправила крылья, зачастила в театры и рестораны и даже (судя по репликам Ларисы) завела роман. Домой она приходила поздно, распространяя вокруг аромат дорогих духов и элитного алкоголя и, по своему обыкновению, насмешничая.

— О-о, у нас гости! — восклицала, появляясь в комнате. Тут же дым коромыслом («БТ», правда, сменили на «Мальборо»), а дальше мелкие, но болезненные уколы, причем не жалели ни гостя, ни родную дочь. — У тебя та же свита! — пыхала сигаретой Светлана Никитична. — Неизменные два кавалера, такое ощущение, что никуда не уезжали!

— Мама, не лезь в мою жизнь!

— Я и не лезу. Просто пора выбрать, хотя… Лучше вообще с этим не торопиться.

— Почему же не торопиться? — напрягался Рогов.

— Потому что ничем хорошим это не кончается. Я поторопилась в свое время, и что? Считай, воспитывала дочь одна! Только сейчас жизнь почувствовала, свободу…

Заканчивалось это, как правило, побегом из дому. Они гуляли то в Летнем саду, то в Таврическом, болтали о студенческой жизни, однако посеянные Светланой Никитичной зерна не гибли, напротив, прорастали в душе ядовитыми ростками, не давая покоя. Казалось, она специально устраивала некие качели, качавшиеся то в одну сторону, то в другую. Если в твою — сразу виделся шанс, ты выпячивал грудь колесом, для упрочения успеха устроив какую-нибудь эффектную авантюру. Допустим, истратив последние деньги, чтобы достать билеты в Кировский театр.

— У Колпаковой премьера… — вздыхала она, глядя на афишу «Баядерки» и давая понять, мол, видит око, да зуб… А вот и нет! Институтские фарцовщики, не блиставшие в учебе, нередко обращались к Рогову за помощью, в обмен поставляя любой дефицит, включая театральные билеты. Он выкладывал козырь на стол, уже видя, как срывает банк, только куда там! Спустя месяц он мог узнать (спасибо ехидной мамочке), что она умотала с Женькой в какие-нибудь Пушкинские горы, значит, банк сорвать предстояло сопернику.

И тут начинался скрежет зубовный вперемешку с безумствами. Мотоцикл он продал еще в Пряжске, но однажды ночью завел чужой «Ковровец» и помчал по Приморскому шоссе куда-то в сторону Финляндии. За ним гнались гаишники, на одном из виражей он едва не улетел в кювет, однако вышел сухим из воды. Оставив мотоцикл возле станции Зеленогорск, вернулся на электричке, чтобы спустя месяц-другой совершить что-то не менее абсурдное.

Он устраивал разборки, как без этого? Даже изменял ей, хотя другие девчонки были как портвейн после элитного коньяка: ты из принципа совершаешь дежурные телодвижения, распалив себя алкоголем и не получив в итоге никакой отдачи. Партнерши были машинами для секса, средствами удовлетворения мстительного чувства, которое требовалось чем-то заглушить. Представляя, что совокупляется с Ларисой, он, бывало, проявлял грубость, мучил и истязал ни в чем не повинную партнершу, отчего у той глаза лезли на лоб.

— Садист какой-то… — бормотала неповинная, лихорадочно натягивая белье. — Мы любовью пришли заниматься, а это что?! Пыточная камера?!

С Ларисой такое было невозможно. Все вдруг исчезало, когда она обвивала руки вокруг шеи: упреки забывались, месть испарялась, и казалось: это только для тебя, причем навсегда. И умения твои побоку, она их разрушала, меняя позы, впиваясь губами в живот ли, в пах или оставляя красные полоски вдоль спины. Мозг (его гордость!) беспомощно останавливался в эти моменты, и мысли замирали, будто многочисленные беспомощные бандерлоги под взглядом грозного и безжалостного Каа. Его обволакивало что-то пахучее, скользкое, источающее жар — то, что существовало задолго до Рогова, некий первобульон, откуда все мы появились в незапамятные времена. А самое странное, что из этого бульона не очень-то хотелось выбираться. Слабые попытки упорядочить их неистовство заканчивались ничем, он погружался обратно в царство бездумья, словно в материнское лоно, где не пропадешь.

Не имея языка для описания этого, он довольствовался «пиджин-инглишем», на котором студиозусы разговаривали о телках. Посиделки за пивом не обходились без перченых историй, когда на арену выходил очередной Казанова, бахвалясь количеством «палок». Цифры назывались разные, порой вполне фантастические, но Рогова это не сильно интересовало. Он и рад был бы сосчитать, только никогда этого не делал, не до того было. Гораздо больше он интересовался поведением женщин в постели, о чем тоже не умалчивали. Оказалось, одна кончала, другая имитировала оргазм, а третья вовсе была фригидной, вроде как отбывала дежурство. Иногда он задавал уточняющие вопросы, в конце концов уяснив: Лариса — особенная. Об имитации тут речи не было, о фригидности тем более, а кончала она, можно сказать, непрерывно. Это был проснувшийся вулкан, который содрогался без остановки, заливая кровать так, что простыни потом хоть выжимай. Он и сам превращался во что-то похожее, а тогда можно было лишь усмехаться подростковому бахвальству.

— А Севыч чего помалкивает? — вопрошали иногда. — Так нечестно, тоже расскажи!

Но он пожимал плечами, делая вид, что смущается. Ему вполне хватало славы «светлой головы», в гиганты секса он не стремился. Когда же мучения возобновлялись, он выпадал в прострацию, а тогда держись, лабораторная аппаратура!

— Юноша, что с вами?! — лезли на лоб глаза Зуппе. — Вы, извините, в своем уме?!

— Простите, Рудольф Карлович, я все поправлю…

— Такое бывает в двух случаях: либо человек с бодуна, либо…

— Либо что?

— Либо, как нынче выражаются, втюрился.

— Ничего не втюрился… — бормотал Рогов, презирая себя за то, что попал в унизительную зависимость. Вроде бы самостоятельный, уважаемый, кем-то даже превозносимый, он оказывался «козлом на поводке», и оскорбленное достоинство бурлило, будто брага в бочке, так что крышку порой срывало.

Порой его заносило в такие дебри, что самому делалось страшно. Рациональный и практичный Рогов, случалось, вспоминал главную страшилку детства и жаждал заключить некий союз, а может, просто попросить помощи. Блажь, казалось бы, а поди ж ты — на полном серьезе призывал иногда черного охранника, чью поддержку когда-то ощутил. Покажи, где моя ошибка! Разруби узел, я не справляюсь! Но черный не отзывался, наверное, был бессилен в этих делах…

Этот мучительный абсурд выворачивал кишки, поэтому не раз хотелось плюнуть и начать как-то устраивать жизнь. После очередного их разбега Рогов едва не женился, благо подвернулась очередная «Фаина». Она была светловолосой, с мощными бедрами, которые с готовностью раздвигались и сжимали Рогова так, что косточки похрустывали. Она умела варить борщи и готовить котлеты, сама шила себе наряды, причем такие, что толстоватые ноги умело скрывались тряпичными складками, короче, готовая супруга, которую судьба преподносит на блюдечке с каемочкой. Рогов даже кольца купил и начал изучать объявления о сдаче комнат внаем. Но что-то остановило. Очутившись в одной из таких комнат, он встал у окна, выходившего на брандмауэр. Глухая стена из красного кирпича закрывала солнце, небо, двор, людей, и вдруг показалось: женись он, вся жизнь останется там, за стеной, а он будет до пенсии торчать у этого облезлого подоконника и пялиться на выщербленную кладку… Или вспомнилась Лариса? Связавшая их с детства пуповина тянулась непонятно для чего, но ведь тянулась!

У Мятлина, как выяснилось позже, была похожая история. В него втрескалась дочь профессора, и дело покатилось к свадьбе. Профессор в будущем зяте души не чаял, тому светил диссер вне очереди, а дальше, не исключено, и заведование кафедрой.

— Только я сбежал, как Подколесин.

— Как кто?

Мятлин усмехнулся.

— Ты, Всеволод, не меняешься. И что она в тебе… Впрочем, неважно. Мы зашли подать заявление в ЗАГС, только там, как и везде, очередь. Полчаса сидим, час, уже потребовалось выйти на минутку. Я вышел, но возвращаться не стал — к метро побежал, бегом!

Рассказанный эпизод пробудил ревность, вроде как Женька вырос вровень с Роговым, хотя должен был, по идее, облажаться. Рогов с неимоверным облегчением воспринял бы известие о счастливо сложившейся семейной жизни соперника, еще и согнулся бы в поклоне: совет, дескать, да любовь! Не в тот ли раз прозвучал пассаж про «чудо, тайну, авторитет»? Им обоим требовалось какое-то объяснение, и Мятлин, кривовато ухмыляясь, взялся говорить о Достоевском, мол, без этой триады человеку не живется спокойно, а Лариса и чудо, и тайна, и — в каком-то смысле — авторитет! А если учесть, что еще красота присутствует, каковая мир спасет, то все ясно как божий день!

— Чего тебе ясно? — спросил Рогов, отхлебывая из кружки.

— А все!

— Не трынди, как говорят в Пряжске. Ничего тебе не ясно, как и мне.

К тому времени оба уже закончили вузы: Рогов осваивал ЭРУ, Женька проходил стажировку в «Пушкинском доме». Многие сочли бы их просто везунчиками и баловнями судьбы, они же чувствовали себя шагающими по тонкому льду. И, хочешь — не хочешь, вынуждены были постоянно возвращаться в жизнь, что, казалось бы, давно исчезла.

В тот раз Женька тоже вспомнил Пряжск.

— Давно был на родине? — спросил с язвительной улыбочкой.

— Два года назад.

— Слышал, что Зема погиб?

— Да, дошел слух.

— А как погиб, знаешь? Не знаешь… А я вот знаю. И всегда знал.

— Откуда же ты знал? — поинтересовался Рогов. Пауза была длинной, причем в это время Мятлин смотрел на него, как на младенца.

— Оттуда. Я бы, может, и объяснил, только вряд ли ты поймешь. Потому что ты — Самоделкин! Был им и останешься, понял?!

Похоже, он нарывался, а может, выпил лишнего — в любом случае Рогов не собирался плескать пивом в физиономию. Они бы сто раз могли набить друг другу морду, еще в детстве, только на мордобой было наложено табу. Нельзя им было так выяснять отношения, оба это прекрасно понимали.

Возможно, отношения вообще не требовалось выяснять, ведь была и другая возможность прикоснуться к чуду. Рогов лежал на верхней полке в плавгостинице, намертво пришвартованной к берегу, а казалось: он отправляется в дальнее плавание, туда, где масса интересных (а главное, более простых!) вещей. Неплохая альтернатива жизненным заморочкам, всем этим человеческим взаимоотношениям, запутанным и опостылевшим. Его домом будет «Кашалот». Корабль примет Рогова, а значит, ему не суждено стать жертвой, наоборот, он сделается повелителем суперсложного механизма…

3

Обследование будущего дома началось на следующий день. Это было что-то вроде экскурсии, которую проводил Жарский до начала рабочего дня, пока дюралюминиевое чрево не наполнилось рабочим людом.

— Когда народ набьется, ничего не увидишь, — пояснил. — Да и вообще на пустом «Кашалоте» особая атмосфера.

— Прямо-таки особая?

— Сам почувствуешь, если не тупой.

Рогов проявлял скепсис из боязни, что морской монстр отринет одного из его создателей. Не самого последнего из создателей, между прочим — автоматика общекорабельных систем была основой живучести, без нее, что называется, ни тпру ни ну. Залить топливо в баки? Извольте включить разработанный Роговым блок. Поднять на палубу ракетно-бомбометные установки? Те же действия, только в части управления гидравликой. А уж когда пожар или затопление, то здесь без роговских алгоритмов ни одна помпа не заработает, а значит, кирдык могучему «Кашалоту». Если сравнить с живым организмом (а сравнить ой как хотелось!), то его автоматика была тем участком мозга, что ведает сокращением сердечной мышцы, работой легких, да еще и иммунной системой командует. Удали этот участок, и монстр окажется парализованным, минуты не проживет, даже пасть не сможет раскрыть, чтобы издать предсмертный стон.

— Носовой сходней твоя система управляет?

— Моя, — ответил Рогов.

— Тогда вон там пульт, дублирующий центральный. С него можно в ручном режиме управлять этой махиной.

Они находились в танковом трюме, где по левому и правому борту тянулись ряды серых закругленных дверей; на одну из них и указал Жарский.

— Можно попробовать?

— Не терпится? — хохотнул «экскурсовод». — Понимаю, понимаю… Пробуй, конечно, хозяин — барин.

Забравшись через дверной проем в крошечную пультовую, Рогов не сразу нажал кнопку. Когда же решился, нажатие получилось робким, как у пианиста, что опробует клавиатуру незнакомого рояля. Многотонная сходня вздрогнула, опустившись на несколько сантиметров, и в образовавшуюся щель пробился утренний свет. Рогов долго разглядывал светящуюся полоску, так что Жарский не выдержал:

— Чего застыл? Жми смелее!

Со второго нажатия сходня пошла вниз, открывая взгляду территорию завода. Когда в поле зрения показались их вагончики-бытовки, Рогов отпустил кнопку. Странное было ощущение: вроде как он находился в чреве огромного животного, глядя на мир из его пасти. Животное было, без сомнения, хищником, только Рогова его плотские аппетиты почему-то не пугали. Он пребывал в симбиозе с монстром, являлся частью его микрофлоры, неким необходимым организмом, а значит, животное кровно заинтересовано в его существовании.

Рогова провели к задней сходне, более скромной по размерам, после чего начали показ других помещений. Они поднимались по трапам, спускались, протискивались в проходах, оказываясь то в машинном отделении, то в ракетном отсеке, то вообще непонятно где.

— Почему здесь пусто? Потому что в этой конуре боезапас хранится. А его, сам понимаешь, еще не завезли. Вот начнем стрельбы во время испытаний, тогда коробушку и заполнят торпедами.

Двигаясь вслед за проводником, Рогов постепенно утратил ориентацию — так бывает, если тебя водят по незнакомому городу, и ты отдаешься на волю более осведомленного провожатого. Корабль казался лабиринтом, заполненным бесчисленными пультами, механизмами, локаторами, системами вооружений, и не было всему этому конца и края. Когда провожатый внезапно исчез, Рогов остановился. Постоял минуту-другую, покрутил головой, после чего двинулся в один из проходов. Он не должен был заблудиться, «Кашалот» хоть и огромный, но не авианосец же, всего лишь летающий десантный корабль.

Трап увел вниз, где обнаружилось просторное помещение, сплошь увешанное желтыми ящиками с аппаратурой. Обнаружив свой системный блок, Рогов повеселел и прибавил шагу — рассчитывал в скором времени оказаться в трюме. Но перед глазами мелькали все те же пульты, турбины, ракетные установки, и уже представлялось, что он забирается глубже и глубже, в то место, откуда нет возврата.

По ходу движения Рогов крутил головой направо-налево, что-то вспоминая, и вдруг озарило — сон! Был такой сон в детстве, когда человек в черной шинели впустил его внутрь машины, оказавшейся на удивление огромной, и там в середине просторного зала на постаменте стоял изобретенный отцом «перпетуум мобиле». Сейчас происходило нечто похожее. Он погружался в корабельное чрево, как во что-то родное, всплывшее из глубин памяти, и опять не хотелось отсюда выбираться…

Выбрался он неожиданно, после очередного трапа оказавшись в рубке. Там торчал Жарский, копался внутри РЛС[2].

— А-а, нашел дорогу… Молодец, нюх есть. Тут, знаешь, без нити Ариадны можно месяц блуждать.

— Без какой нити?

Жарский вскинул на него удивленные глаза.

— Что у нас было по гуманитарным дисциплинам?

— Не было у меня таких дисциплин, я ЛЭТИ заканчивал.

— Ну, есть же семья и школа… Ладно, неважно. Иногда кажется: конструкторы устроили здесь какую-то каверзу с пространством. Не самый большой корабль, согласись, а ощущение, что это целый город. И что где-то внутри сидит Минотавр, ну, чудище такое с головой быка, и ждет того, кто забредет в его отсек… Собственно, это я и имел в виду, когда говорил про атмосферу. Почувствовал ее?

Рогов задумчиво кивнул.

— Почувствовал… Только меня минотавры не пугают, если честно. Я бы тут жить мог, если бы разрешили.

— Увы: жить тут будет личный состав дважды краснознаменного Балтийского флота. А мы так, временные приживальщики.

Он не стал спрашивать про загадочного «белого мичмана», как и про статистику смертности. Хотелось сохранить частичку атмосферы, исчезавшей на глазах — «Кашалот» наполнялся людьми, начинали стрекотать шлифовальные машинки, а где-то уже посверкивала сварка. Окончательно развеял ауру военпред Деркач, чья красноватая физиономия возникла перед носом.

— Рогов? — ткнул он пальцем в грудь. — Давно тебя дожидаюсь! Готовься к проверке систем пожаротушения, без этого акт не подпишу!

Вперед выступил Жарский.

— Вы бы, товарищ капитан-лейтенант, дали осмотреться новичку. Пусть в курс дела войдет, освоится…

— Некогда осваиваться! Сроки сдачи сокращают, слышал об этом? Послезавтра — спуск на воду, а через неделю уходим в Кронштадт.

— Своим ходом, что ли?!

— На буксире. Так что, новичок, в 16–00 жду на этом же месте с бумагами.

По пути в бытовку Жарский бурчал насчет идиотской штурмовщины, мол, сложнейший заказ норовят сдать к очередной годовщине Октября! А ведь пора от такого отказываться, жизнь-то в стране меняется! Воодушевившись, Жарский заговорил о переменах, хвалил академика Сахарова, которому наконец-то дали возможность выступать публично, только Рогов слушал вполуха. Страна действительно отвалила от причальной стенки, у которой томилась семь десятилетий, и куда-то поплыла. Ее ожидали бури и шторма, возможно, даже оверкиль со всеми вытекающими, но Рогова перипетии этого «плавания» мало интересовали. Был, допустим, маршал Устинов, которому очень нравились «Дельфины» и «Косатки»; в итоге — появился «Кашалот». И где теперь маршал? Оборонное ведомство возглавляет кто-то другой, потом его сменит следующий, Роговы же будут нужны всегда.

— Але, гараж! Я тебя, кажется, спрашиваю!

— О чем? — остановился Рогов.

— О последнем съезде. В воздухе чем-то пахнет, чуешь?

— Может и пахнет… — пробормотал он рассеянно. — Извини, но я бумаги должен подготовить. Сам же говорил: Деркач — зверь.

Жарский крутанул головой.

— Не переусердствуйте, молодой человек. «Кашалот» — не самое главное в жизни.

— А что главное?

— Что? — он засмеялся. — Об этом Аллочку спроси!

Выйдя на порог вагончика, Алка распечатывала пачку «Родопи». Жарский тут же скрылся за дверью, оставив их наедине, а Рогову сделалось неуютно. У них были нормальные отношения с чертежницей; как и другие, он обращался к ней, когда требовалось внести изменения в схемы, только Алка не работой единой жила.

— Покурим? — спросила, оглядев «молодого». Взгляд был нагловатый, его вроде как оценивали, дескать, годишься ли на что-то, салага? И Рогов, безуспешно бросавший курить, протянул руку за сигаретой.

— На свои не заработал?

Она спрятала пачку за спину.

— Я бросить хочу… — смущенно пробормотал Рогов.

— Что ж, хороший способ! Ладно, кури…

Это была вроде как игра, где правила изобретала Алка и она же в любой момент могла их нарушить. С момента, когда заметил ступню, упертую в пах Гусева, он что-то понял про женщину, распространявшую вокруг эротические волны подобно камню, брошенному в водоем. Алка не оставляла равнодушным никого из сдаточной команды, так что Гусев постоянно пребывал на «боевом дежурстве». Не был равнодушен и Рогов, слегка пугавшийся непредсказуемой Алки-пулеметчицы (так ее называл зубоскал Жарский).

— Скучно с вами, мужиками, — говорила она, пыхая дымом. — Не с кем поговорить по душам, одна выпивка на уме.

— Ну почему же… — пожимал плечами Рогов. — Иногда и что-то другое на уме…

— О-о, и что же? Скажи, скажи, не стесняйся!

Стоя буквально в шаге, она игриво толкала его плечом, вроде как подвигая к откровенности, только Рогов знал: поведись, и насмешкам не будет конца.

— Ладно, скоро Ритка приедет, будет мне собеседница. Не успеваю одна вносить ваши исправления; а пахать, как папа Карло, не хочу. У меня ведь тоже на уме такое…

Внезапно захотелось прикоснуться к ее груди. Если смотреть сверху (а Рогов так и смотрел), то Алкины полусферы открывались почти полностью — она вроде как специально надевала просторную кофточку, а лифчик не носила. Будь его воля, он сдернул бы эту вязаную нелепость; и джинсовую юбку, плотно облегавшую крепенькие бедра, сдернул бы, ну а дальше понятно что.

— Кстати, насчет Ритки. Девушка одинокая, общительная, так что…

— А я тут при чем?

— Ты-то? Тоже неженатый, насколько знаю. Значит, надо вас познакомить.

Глупость, подумал он, не до того сейчас. Да и Алкино кокетство — всего лишь игра, на самом деле та присохла к Гусеву, и остальным, по большому счету, не светило. Чем ближе был спуск «Кашалота» на воду, тем чаще они задерживались после работы — якобы вносили изменения в документацию. И, надо полагать, зажигали так, что могли запросто спалить любовным пламенем бытовку…

Перед свиданием с Деркачом Гусев сунул в карман роговской униформы шкалик со спиртом.

— Всякое может быть, — сказал. — Вдруг система не сработает? Тогда гаси конфликт вот этой жидкостью. С другой стороны, и баловать нельзя, поэтому емкость не поллитровая.

Военпред был мрачен, немногословен, и если к такому состоянию приплюсовать отказ системы, шкалика бы явно не хватило. Автоматика, однако, работала безукоризненно. Рогов с Деркачом методично обходили отсеки, закорачивали датчики, имитируя сигнал пожара, после чего подавали питание. Трах-бах-пшш!! — и только потоки воды по переборкам, когда, переждав минуту, опять навещали отсек. Не хотел бы Рогов оказаться в такой момент внутри — крошечные форсунки выбрасывали воду под давлением в несколько атмосфер, запросто с ног собьет! Но живучесть корабля важнее всего. На подлодках инструкция вообще требует наглухо задраивать отсек, если пожар; а есть там живые или нет — дело третье…

Настроение Деркача менялось в обратной пропорции к успехам: он становился все мрачнее, под конец сделавшись просто угрюмым. Рогов же раз от разу веселел, разливаясь соловьем, мол, сбой вообще исключен, в систему заложено столько «ноу хау», что она дает стопроцентную гарантию срабатывания!

— Что заложено? — кривил лицо каплей.

— Оригинальные технические решения. Два из них мои, я на них авторские свидетельства получил!

— Понятно… А что у тебя из кармана торчит?

По идее, поить военпреда было не за что, Рогов выиграл встречу всухую. Но настроение было отменное, и он с удовольствием им поделился.

— Сработаемся… — пробормотал Деркач, пряча шкалик в недра бушлата.

Спуск на воду производился спустя два дня. Проходила церемония не совсем обычно: летающий корабль нельзя было спускать принятым способом, когда корпус скользит по специальным рельсам и с шумом плюхается в воду. Требовалось выкатить «Кашалота» из цеха, приподнять, а затем нежно опустить в Большую Невку, для чего к «Алмазу» пригнали три мощных плавучих крана. Буксиры подтащили их ночью, и когда утром могучие механизмы обнаружили у причальной стенки, восхищению заводских не было предела.

Носившие имена «Витязь», «Богатырь» и «Титан», тройка кранов напоминала известную картину Васнецова. Когда многометровые ажурные стрелы зависли над корпусом корабля, Рогова охватила смутная тревога. Перед глазами встало раздавленное тело стропальщика, ставшего первой жертвой «Кашалота»; и хотя пасть монстра была закрыта, вряд ли его аппетит удовлетворен. Вдруг один из толстенных тросов оборвется?!

Тросы с крюками цепляла за специальные петли целая бригада стропалей. По команде загудели моторы, стальные струны натянулись, и Рогов физически ощутил напряжение механизмов — в момент отрыва корабля один из кранов, показалось, даже накренился. Когда моторы вдруг замолчали, «Кашалот» и «три богатыря» несколько секунд боролись друг с другом в полной тишине.

Вопреки закону тяготения в воздухе парила многотонная громада, на фоне чего рассыпанные вокруг люди выглядели крошечными мурашами (одним больше, меньше — неважно). Краны между тем отходили от стенки, громаду несло к воде, а следом, не желая пропустить ни секунды зрелища, двигалась толпа.

— Гулливер и лилипуты… — пробормотали сзади.

— Что?! — обернулся Рогов. Стоявший за спиной Жарский прикуривал сигарету.

— Эффектная картинка, говорю. Запоминай, может, никогда больше такого не увидишь.

— Да, такого я не видел…

Опять гул моторов, «Кашалот» погружается в родную стихию, и народ, облегченно вздохнув, начинает поздравлять друг дружку. Жертва не состоялась, думал Рогов, или отложена. Хотя, скорее всего, это всего лишь красивые слова. На самом деле все проще: грамотный проект, точное исполнение работ плюс правила техники безопасности — и никаких жертв!

Потом, как водится, хлопали «Шампанским» о борт, директор завода и сдаточный капитан толкали речи, Рогов же с коллегами, отойдя в сторонку от митингующих, прикладывались к шилу.

За добавкой послали Рогова, который безропотно исполнил роль посыльного. Стоит ли права качать? В любом случае праздник, еще неделя — и в море! Вначале Финский залив, но со временем вырвутся на простор, для такого корабля Маркизова лужа — несерьезно!

В бытовке кто-то был, поскольку из чертежной, отделенной от большой комнаты тонкой переборкой, доносились непонятные звуки. Было ощущение, что за хлипкой стеночкой возится некое существо, издающее хрипы и стоны то ли в экстазе, то ли в агонии. Переборка подрагивала, будто существо желало вырваться на свободу; и тут же пришло понимание: вот куда исчез Гусев!

По идее, полагалось открыть по-тихому тумбочку, взять приготовленную бутылку и, пятясь, покинуть бытовку. Но убегать не хотелось. В двух шагах билась и пульсировала стихия, противоположная той, где стальные «Титаны» вздымают в небо дюралюминиевых «Кашалотов»; и Рогов подчинился стихии, поплыл по ее волнам…

На время затихнув, существо вновь распалилось, завозилось, запыхтело, покрикивая:

— Еще… Еще… А-а! А-а-а!

В переборку что-то с силой ударило, зависла пауза, затем послышался плач.

— Уйдете теперь… — прорывалось сквозь всхлипы. — Надолго уйдете, я знаю! — Мужской голос возражал, а ему в ответ: надолго! Помню эту дурацкую «Косатку», полгода тебя не видела! Смотри: в следующий раз вернешься с испытаний, а тебя лялька ждет!

Вынимая бутылку, Рогов хлопнул дверцей тумбочки, и голоса за переборкой затихли.

— Погоди со своими ляльками… Эй, кто там?!

Рогов на цыпочках пробрался к двери и, выскользнув наружу, быстрым шагом направился к стапелю. Он даже испугался острого желания сделаться частью такого же существа, стонать, всхлипывать, хрипеть, хотя это однозначно было слабостью, чем-то не мужским…

На следующий день происходило «великое переселение» из вагончика на корабль. Уже обжитое пространство, где столько было выпито, съедено, переговорено, оголялось, становилось неуютным и чужим. Но если мужчины паковали документацию и приборы со смешками-шуточками, то Алка откровенно страдала, едва сдерживаясь, чтобы не зареветь. И ведь не сдержалась, заревела, размазывая тушь по лицу, Гусеву даже пришлось ее успокаивать.

— Заплачет рыбачка, упав ничком… — промурлыкал Жарский. — Классика жанра. На первом моем заказе, помню, два семейных союза образовалось, но здесь, увы, не получится.

— Почему? — спросил Рогов. — У них вроде…

— Гусев — отец семейства. Изменщик коварный, иначе говоря. Но как устоишь против таких глаз? Алочка — это же оружие массового поражения, просто наш обер-монтажник узурпировал девушку.

— Ты это… — обернулся обер-монтажник. — Базарь поменьше, ладно?

— Пардон! — Жарский сделал шутовской поклон. — Владейте, никто не посягает на вашу избранницу! Тем более, что завтра мы все, так сказать, уйдем в предрассветный туман…

Первый переход планировали в Кронштадт, а после окончания ходовых испытаний был намечен бросок в Балтийск, что на другом краю холодного северного моря.

4

От заводского причала «Кашалот» отваливал под бравурно-щемящее «Прощание славянки». На лицах работяг и итээров читалась грусть, кто-то даже слезу пустил — из их жизни уходило нечто уникальное, во что вложен многомесячный труд рук и мозгов, то есть корабль уносил частичку их тел и даже душ. У Рогова же настроение было приподнятое. Его мозги и тело оставались на корабле, и впереди ожидала масса интересного. Вот сейчас, положим, они тащатся на буксире, выдавая узла четыре. Темп морской черепахи, но это пока не включили наддув и не врубили маршевые двигатели. Тогда не четыре, а все сорок четыре узла можно выжать! Семьдесят четыре! Черепаха, таким образом, превращалась в торпеду, летящую над водой с немыслимой скоростью…

Дождавшись, когда причал скроется из виду, Рогов направился в ракетный отсек. Кубрики оккупировала матросня, жилые каюты заняли офицеры, а сдаточную команду разместили там, где чернела пустыми трубами РБУ[3]. В отсеке находился один Гусев, тоскливый и со стаканом в руках.

— Отвалили? — спросил сумрачно.

— Ага!

— Ясненько… А ты там не видел…

— Кого?

— Неважно кого. Шило будешь?

— Не хочется что-то…

Настроение и впрямь было такое, что поднимать его не требовалось. Рогов глазел в иллюминатор на скользящие мимо заводские корпуса, яхт-клуб, новостройки Васильевского, что вскоре сменились водной гладью залива. Добив бутылку, Гусев сунул пустую тару в одну из труб.

— Начинаем отсчет, — усмехнулся. — К финалу все эти дырки будут заполнены, поверь моему опыту.

— А как стрелять?

— Боезапас позже завезут. Тогда в этом отсеке не только бутылок — и нас не будет.

Он помолчал, затем с ожесточением проговорил:

— Вот кто сказал, что баба на корабле — к несчастью?

— Это древнее поверье, — отозвался Рогов. — Но автор высказывания неизвестен.

— Мудак был этот автор. Наоборот, баба могла бы что-то человеческое сюда внести, уют создать… Разве это место для жизни?! — он пнул дюралевую переборку. — Металлический сарай! Ты бритву с собой взял? Ах, взяал… Напрасно. Через неделю-другую здесь кончится вода. И электричество будет не всегда подаваться, так что лучше отпускай бороду.

— Да? — Рогов озадаченно потер подбородок. — Я подумаю…

Буксир не торопился, делая близкий Кронштадт отдаленным островом. В таком режиме половина механизмов не работала, электроника спала, а те, кто наполнял «Кашалот», были праздными пассажирами. Праздность же подвигает понятно к чему.

Вначале Рогов, Жарский и Гусев выпивали втроем, затем отсек начал наполняться гостями. Быстро устав от гвалта и дыма, Рогов вспомнил, что обязан проставить Палычу, бригадиру алмазовских монтажников. За прошедшую неделю тот дважды перевешивал по просьбе Рогова пульты и блоки, что требовало отдельной благодарности.

В поисках Палыча он поднялся в рубку, спустился в машинное отделение, однако бригадира нигде не было. Наконец, знающие люди послали Рогова под второе дно.

— Палыч всегда там логово устраивает. Где именно? Вон за той дверцей лючок — в него и ныряй!

Пространство между первым и вторым дном для обитания не предназначалось, только Палыч, как всегда, клал на это с прибором. Этот седовласый угрюмый работяга чем-то напоминал отца: и характеры были схожие, и руки могли мастерить такое, что другим не снилось. Главное же, Палыч проникся к Рогову и безропотно исполнял его просьбы, что окружающих несколько удивляло.

— Приглянулся ты старику! — качал головой Жарский. — Когда «Косатку» сдавали, я неделями его упрашивал что-то сделать, а тебе, смотрю, сразу навстречу пошли!

Нырнув в лючок, Рогов скрючился в три погибели — низ от верха отделяло расстояние в метр, не больше. Вдалеке, если смотреть по левому борту, горел одинокий фонарь, мелькала чья-то тень, и Рогов, придерживая бутылку за пазухой, пополз в ту сторону.

— Притащил свою отраву? — пробурчал бригадир. — Ладно, сгодится на черный день…

Забрав бутылку со спиртом, он сунул его в облезлый рундук. Рядом валялись два бушлата и стоял ящик с инструментами — Палыч, похоже, занимался обустройством «логова». Он усадил гостя на один из бушлатов, после чего достал «Столичную».

— Мы, считай, еще на берегу. Вот когда нормальная выпивка кончится, можно и шило потреблять…

Когда бутылку ополовинили, Рогов начал привыкать к скрюченному положению и свету фонаря. Было что-то мудрое в решении опытного работяги сгинуть с глаз долой. Там, наверху, мельтешили итээры, нес службу экипаж, отдавало распоряжения начальство, а тут — тишь да гладь, только слышно, как дюралевый корпус обтекает вода. Если же учесть, что Палыч еще и нахваливал гостя…

— Насмотрелся я на вашего брата, — говорил бригадир, закусывая воблой. — И кандидатов, и докторов видал, только для меня ваши звания — тьфу! Я за милю чую, на что человек способен. В тебе вот хватка есть, я сразу понял. Ты сквозь железо видеть можешь, значит, наш человек.

Пунцовый от похвал, Рогов плескал в кружки, они выпивали, и накатывали мысли о том, чтобы плюнуть на ЭРУ (поду-умаешь!) и перейти руководить такими, как Палыч. Диссертация, считай, была у Рогова в кармане, только кандидатская степень меркла в сравнении с трудами рук человеческих. «Теория суха, — не раз повторял доцент Зуппе, — а древо жизни шелестит ветвями, и плевать ей на наши умозаключения».

— Скажите, Палыч… — Рогов запнулся. — А вы про белого мичмана слышали?

— Чего?!

У бригадира даже кусок воблы изо рта выпал, настолько он был встревожен.

— Нет, ничего… — забормотал Рогов. — Просто говорят про него, я думал: пугают…

Пристально на него посмотрев, Палыч отвел взгляд.

— Пугают… — проворчал. — Не буди лихо, пока оно тихо. Если уж он появится, то…

— То что?

— Жмурика жди. Или аварии. На этой посудине вроде не появлялся пока, но ходовые только начались. Да и Сашку Митина уже прихлопнуло, стропаля нашего. Слышал об этом?

— Видел — когда начинал работу…

— Значит, где-то поблизости чертов мичман. Говорят, его самого в свое время за борт смыло — во время таких же испытаний. И теперь он предупреждает, мол, что-то случится! А может, к себе забирает — хрен их разберешь, мертвяков…

Зависла долгая пауза.

— Сами-то верите в эту байку? — выдавил Рогов. — Ну, видеть его приходилось?

— Мне другое приходилось видеть.

Запустив руку в рундук, Палыч извлек оттуда еще одну «Столичную».

— Например, корабельных крыс размером с две таких поллитры. На крейсере «Непобедимом» водились, подлюги, оплетки кабелей жрали. Представляешь?! Им еда вообще не нужна! И вот сидишь ты, значит, ночью в пультовой, паяешь, и вдруг эта зараза серая вползает. Встанет на задние лапы, как суслик, и смотрит на тебя! А у тебя по спине мурашки бегут, потому что кажется: это вообще не живое существо, а что-то другое…

— Мутант?

— Да хрен его разберет. В общем, ничему я уже не удивляюсь: если такие крысы появляются, почему белому мичману не появиться?

Рогов с тревогой оглядел поддонную темноту.

— Здесь-то крыс нет?

— Пока нет. Тут кабели в металлических каналах проложены, возможно, крыс вообще не будет. Ладно, пошли-ка в рубку!

Когда вышли на корму, вокруг царила ночь, только мерцали вдалеке огни покинутого города. Пошатываясь, они поднялись в рубку, где на высоком стуле сидел сдаточный капитан и таращился в темноту. На его лице читалась тоска, даже вытащенная бригадиром бутылка ее не рассеяла.

— Здорово, Палыч… — пробормотал капитан, протягивая могучую ладонь. — Не могу, знаешь, привыкнуть к такой скорости. Предлагал пойти своим ходом, а они: сто двадцать децибел от движков, жилые кварталы проснутся! Не успели бы проснуться! А мы бы не тащились, как беременная корюшка, давно в Кронштадте были бы!

Он в досаде махнул рукой, едва не опрокинув расставленные стаканы. Палыч разлил водку.

— Погоди, будет тебе скорость. Только бы на Балтику выбраться… Ну, за «Кашалота»? Задницей чувствую: будут нам приключения!

Вылив водку в рот, Булыгин не стал закусывать.

— Типун тебе на язык. Эти испытания нормально пройдут, набрались уже опыта…

Они заговорили о чем-то своем. А Рогов уже перестал что-то понимать, он просто смотрел вперед, где все ярче делались огни Кронштадта. Это были огни новой жизни, манившей своей неизвестностью, что-то обещавшей, ради чего можно было отпускать бороду, воевать с крысами, встречаться с белыми мичманами…

Он не помнил, как добрался до ракетного отсека, чтобы тут же отключиться. Во сне он продолжал кружить по кораблю, двигаясь среди причудливых агрегатов, оружейных установок, и ничуть при этом не боялся. Неожиданно впереди мелькнул и скрылся за дверью белый китель. «Ага!» — сказал себе Рогов, устремляясь вслед. Китель мелькнул еще раз, потом еще, но догнать его обладателя не получалось. Еще бы, этот призрак любой корабль как свои пять пальцев знает, поди догони! И все же Рогов продолжал преследование. Они опускались все ниже, под второе дно, за которым, как ни странно, оказалось следующее дно, и так несколько раз. Наконец, Рогов выбрался в просторный, будто танковый трюм, отсек; здесь-то и можно было прищучить мичмана. Но вместо него Рогов увидел восседающее в центре существо с туловищем Палыча и с головой быка. Минотавр?!

— Он самый! — заколыхалось от утробного смеха существо и протянуло бутылку «Столичной». — Пей! Но дело — разумей!

— Не хочу пить… — бормотал Рогов, отступая. — Так совсем сопьешься, а мне еще систему сдавать…

— Нормально пройдет сдача системы. И вообще это не главное.

— А что же главное?

— Что? А это ты у нее спроси!

— У Аллочки?

— У какой Аллочки?! Глаза-то разуй!

Только теперь Рогов заметил женскую фигуру в углу. Стройная, в легком летнем платье, женщина отделилась от переборки и вдруг закружилась в танце. Платье раскрылось, будто зонтик, волосы разметались, из-за чего лица не было видно, только Рогову этого не требовалось.

— Узнал? — подмигнул Минотавр. Он еще раз протянул Рогову бутылку, пожал плечами и присосался к ней сам.

— Ты, наверное, и танцевать не любишь… — проговорил, добив спиртное. — А я так не откажусь!

Молодецки вскочив, он принялся выделывать «па» вокруг танцующей Ларисы. Лишь она умела так грациозно и одновременно стремительно двигаться; да и стрижка была ее…

Накатило ревнивое чувство, но Рогов, как в свое время на танцплощадке, не мог сдвинуться с места. Внезапно осенило: это Мятлин! Переоделся, хитрец, еще и бригадирское тело сымитировал! Только не выйдет! Приблизившись к танцующим, он схватил Минотавра-Мятлина за край одежды и с силой рванул. Они начали бороться, упали на металлический пол, и Рогов внезапно почувствовал пальцы на лице.

— Да отвали ты! Лариса, Лариса… Нет тут никакой Ларисы!

Перед ним маячила недовольная физиономия Жарского. Из полутьмы выплыли черные дырки РБУ, тельняшка Гусева, серое пятно неба в иллюминаторе…

— Мало того, что притащился под утро, так еще меня лапает! Бром надо пить, понял?!

— Бром?! — тупо спросил Рогов. — При чем тут бром?!

— При том! Прекрасный пол остался на берегу! А мы, считай, выполняем боевую задачу! Далеко ли, кстати, до цели путешествия?

Поднявшись, Жарский взглянул в иллюминатор.

— О, Кронштадт! Подъем, коллеги! Сходим на берег!

Оказалось, воспоминания о Ларисе лежат в памяти ближе, чем хотелось. Корабль, новая должность, маячившие блестящие перспективы — все это было попыткой самоутвердиться в глазах той, кто остался за горизонтом. Конечно, если бы состоялась встреча, он бы много рассказал, даже на подписку о неразглашении плюнул бы. Но когда состоится встреча?

Их последний телефонный разговор получился скомканным. В трубке слышался смех, гомон гостей (Светлана Никитична отмечала именины), но даже когда Лариса перешла к другому аппарату, общение оставалось натянутым.

— Переводят в Кронштадт? Поздравляю.

— С чем?! Это закрытый остров, оттуда, наверное, не вырвешься…

— А ты хочешь?

— Чего?

— Вырываться?

Рогов помолчал.

— Ну да, наверное… То есть хочу, конечно! Но режим есть режим.

— Тогда подчиняйся режиму, — сказала она и повесила трубку.

Еще одно воспоминание догнало, когда приближались к причалу судоремонтного завода — это была их новая база. В доке стояли два летающих корабля, выделявшиеся большими винтами вроде самолетных. Корабль побольше имел три винта; тот, что меньше — два. И хотя на бортах не было ничего, кроме номеров, опытный глаз сразу опознал бы в них «Косатку» и «Дельфина».

— Грехи молодости… — пробормотал Жарский, глядя на проползающие мимо серые корпуса. — О, нас приветствуют!

Стоящий ближе «Дельфин» издал свистящий гудок, вслед за ним загудела (чуть ниже) «Косатка». Рогов прислушивался, гадая: отзовется ли старший в семействе? Или продефилирует мимо в высокомерном молчании? Когда «Кашалот» басовито прогудел младшим собратьям, Жарский засмеялся:

— Натуральная туба! «Косатка» — это саксофон, а «Дельфин» — так, жалкий кларнет!

А Рогову вдруг вспомнились песни китов, в свое время увлекавшие Ларису. Она даже раздобыла где-то записи «песен», коими потчевала Рогова, воспроизводя их на магнитофоне. Странные были звуки, тоскливые и абсолютно непонятные. Они были записаны в глубинах океана учеными, что-то понимавшими, возможно, в этих загадочных протяжных стонах, Рогов же внимал им тупо. Лучше битлов поставила бы, думал, или советскую эстраду. Ну, что это?! Уханье и завывание какое-то, совсем неинтересно…

Наутро в Кронштадт заявился Хромченко, которого пришлось вести обратно на корабль и показывать, что и как. Начальник отдела напоминал кота, которому перед носом поставили банку со сметаной, а крышку снять забыли. Он плотоядно оглядывал железные внутренности, поглаживал блоки автоматики, а кнопки на пульте нажимал так, будто прикасался к соскам девственницы. Эх, бормотал с тоской, ничего-то ты не понимаешь! Знаешь, с каким бы удовольствием я бросил баб, сидящих за кульманами?! С какой радостью ушел бы в море вместе с вами?! Увы, руководство требует присутствия на месте, хотя место конструктора — там, где испытываются его разработки… Рогов понимал Хромченко, даже проникался к нему сочувствием, благо тот относился к молодому специалисту покровительственно и всегда защищал от завистливых сплетниц, коих так хотел покинуть.

— В общем, заказ серьезный, — подвел итог начальник. — А если так, то и спрашивать с тебя будем всерьез. Жизнь меняется, шум какой-то вокруг, но оборона — она и в Африке оборона.

— Я понимаю.

— Молодец, если понимаешь…

Хромченко выдержал паузу.

— Еще пойми: несмотря на перемены, первый отдел работает. Так что ждите засланного казачка.

— Кого-кого? — не понял Рогов.

— Стеклянный глаз за вами будет следить, так всегда делается. Фамилию назвать не могу, сами его вычислите.

Перспектива была мерзковатой, хотя особо не пугала. Диссидентов в команде не водилось, так, трепали языком на скользкие темы, а на самом деле были заняты другим.

Несколько дней пролетело в подготовке к выходу на морские просторы. Особое внимание уделялось системе навигации, так что Зыкову только успевали отливать шило. А Деркач в эти дни ходил по кораблю, пошатываясь и светя сизым от пьянства шнобелем.

В эти дни каплей потерялся среди других черных бушлатов. Если раньше его форма выделялась на фоне спецовок и комбинезонов, то сейчас люди во флотской амуниции сновали там и тут, пытаясь совать повсюду нос. Сдатчики же щелкали по носу, мол, хозяевами станете по завершении испытаний, а пока, любезные вояки, изучайте матчасть! Тем не менее, с появлением флотских стало ясно, что «Кашалот» — могучая военная машина, рассчитанная на скорейшее уничтожение какой-нибудь Швеции, коей вряд ли что светит, если к ее берегам двинется армада таких монстров. Гангут покажется детским лепетом, Полтава — игрой в солдатики, ведь одна РБУ-3 выжигает до пепла полста квадратных километров вражеской территории…

Рогов только теперь почувствовал, что прикоснулся к войне, мимо которой всегда проскакивал. Служба в армии была? Не было, после военной кафедры он получил «бумажные» лейтенантские погоны, даже на флотские сборы не попал. Были разве что драки в Пряжске и уголовная публика, которая подкатывала с предложениями, за которыми виднелось небо в клеточку. Помнилось, как однажды зимой его зазвали в подвал, где сидели Зема и незнакомый стриженый кент. Кажется, тот жил в соседнем дворе и не так давно откинулся с зоны.

— Не настучит?

Кент сверлил Севку глазами, придерживая что-то под пальто.

— Свой пацан… Верно же, Кулибин?

Юный Рогов кивнул, дескать, свой в доску.

— Смотри, Зема, если что…

С этими словами стриженый вытащил из-под полы нечто, сверкнувшее вороненой сталью. «Обрез!» — вспыхнуло в мозгу, когда ствол лег на карточный столик.

— Починить надо… — хрипло проговорили. — Он осечку дает через раз, а у нас тут кое-что назревает…

— Серьезные дела назревают, — поддакнул Зема. — А ты, я знаю, сможешь починить.

Перед тем, как унести ствол домой, Севка клятвенно пообещал никому его не показывать, не трепать языком, а работать только когда родня отсутствует. Так он и сделал. Рогов-старший даже не подозревал, что младший давно научился включать станки; и на «склад запчастей» заглядывал, делая это так, чтоб все оставалось шито-крыто. Но если б узнали, что ремонтируется в домашней мастерской… У Севки даже начинались фантомные боли ниже спины — наверняка били бы пряжкой, для науки. Последствия могли быть и хуже, на них намекнул кент, сказав на прощанье: «Трепанешь языком — статью на себя повесишь. Я отмажусь, моя хата с краю, а ты на малолетку загремишь!»

Ремонтируя обрез, он, помнится, буквально чувствовал темную энергию, что исходила от простенького механизма, состоящего из десятка деталей. Эта крошечная машинка (не машина даже) могла плеваться огнем, выбрасывая свинцовые капсулы с гигантской скоростью, и те рассекали со свистом воздух, чтобы вонзиться в чье-то тело, неся смерть. Конечно, Севка не желал никому смерти. Но обуревал спортивный интерес, мол, неужели я, Рогов-младший, не налажу такую мелочь? Да и понимал он, что есть предложения, от которых невозможно отказаться.

В тот раз он вернул оружие в абсолютно исправном состоянии, даже хотел идти на городской каток, где замышлялась очередная махаловка. Но почему-то передумал. Потом дошли слухи: была стрельба из обрезов, пару человек увезли с ледяного поля в морг, отчего на душе стало мерзко и тоскливо. Он успокоился лишь мыслью: стреляли другие машинки, не та, которую чинил.

Сейчас его состояние напоминало пережитое в детстве. Рогову было интересно доводить до ума систему; если же «Кашалот» начнет сеять смерть, всегда можно сказать: спрос с тех, кто выше. Государство представлялось неким гигантским Земой, от чьих предложений при всем желании не откажешься…

5

Последним приветом береговой жизни был визит Алки с подругой: выправив пропуска на закрытый остров, те прикатили с кучей гостинцев домашнего приготовления. Пирожки, квашеная капуста, печеночный паштет — все это было выставлено на стол в кают-компании плавучей гостиницы.

Застолье получилось душевным, наверное, благодаря женщинам, что сновали по кают-компании, как заправские хозяйки. Теперь, когда Алка присаживалась кому-то на колени, Гусев не бросал ревнивых взглядов, вникал в ситуацию. Рогова хитрая Алка усадила рядом с подругой. Волосы Риты отливали рыжим золотом, кожа была белой, почти без пигментации, а лицо покрывала еле заметная россыпь веснушек. Но ее это не портило, а «нордическая» внешность явно не отвечала сущности — и темперамент, и жестикуляция выдавали, скорее, южанку.

— Ничего, что я руками машу? — вопрошала она. — Я дома половину посуды перебила из-за этой привычки!

— Здесь тарелки алюминиевые, им это не грозит…

— Но стаканы-то стеклянные!

Рита кокетничала: ее руки умело сновали между тарелок, стаканов и банок с «чагой» гусевского разлива, не забывая подложить соседу то пирожок с яйцом и капустой, то домашнюю котлетку. Что поначалу раздражало, как всегда, если навязывали что-то или кого-то. Рогов не давал согласия ублажать разведенную даму, что елозила рядом, прижимаясь и давая понять: я готова! Ему и так была навязана (кем, интересно?) страсть, которая представлялась веревкой, что вдевают в кольцо у буйвола в носу. Буйвол здоров, крепок, но покорно идет вслед за тем, кто даже слегка потянет за веревку. Получается, и здесь он обречен делать то, чего в душе не хочет?! Он какое-то время с неприязнью поглядывал на Алку, даже колкость отпустил, а затем вдруг успокоился.

Он уловил взгляд Риты — не наглый, не исполненный банальной похоти, скорее, робкий, просящий. Ну да, говорил этот взгляд, я баба, и мне нужно то, что нужно всем бабам, только я не буду тащить тебя в постель, я хочу, чтобы ты сам меня пригласил. Не лежит душа? А ты выпей, родное сердце, расслабься и отпусти себя на свободу, глядишь, и желание проснется!

Плавгостиница в Кронштадте обладала никудышней звукоизоляцией. Прислушавшись к ахам и вскрикам, что доносились из каюты Гусева, Рита покачала головой: ну, Алка… Отличницей ведь была — и в школе, и в институте. Образцовой девушкой, активисткой; и замуж вышла правильно — за комсомольского секретаря факультета. И тут, когда устроилась в ЭРУ, Гусев повстречался! Прямо с катушек съехала, хотя у самой ребенок, у Гусева — двое, ну, и прочие отягчающие обстоятельства…

Она не спешила раздеваться, хотя явно хотела. Вокруг того, что должно было произойти (причем неизбежно), она напускала туман, создавала облако смыслов, а может, облако бессмыслицы — чего-то, делавшего незряшным и оправданным слияние двух тел. А Рогов вдруг понял, что не хочет погружаться в это облако, он не сможет там дышать или вовсе отравится. Он уловил сигнал, даже подыграл, прослушав новеллу о жизни двух подруг. Разных подруг; и жизнь у них разная, но обеим чего-то не хватает. Рогов выключил свет, а Рита продолжала говорить о том, чего не хватает, опять какими-то намеками, хотя на самом деле не хватало лишь того самого слияния. Для простоты он вообразил что-то вроде двух половинок урановой сферы: они слипаются, образуется критическая масса, далее стремительный разогрев, взрыв, — и все. Ах, не все?! Требуется еще что-то?! Не преувеличивайте, не так сложен хомо сапиенс: его конструкция расчислена, желания объяснены, и не надо напускать тень на плетень.

Чтобы не напускать тень, Рогов занялся пуговицами на блузке, молнией на юбке, успокаиваясь и одновременно возбуждаясь от механических действий. Последний барьер — застежка на лифчике, но с этим Рогов научился справляться (как-то даже чинил такую застежку). И вот уже белое, буквально светящееся в темноте тело укладывается на нижнюю полку, и Рогов, конечно же, ложится рядом, ведь без него критической массы не образуется.

Взрывов было два, один сильнее другого. Рогову хватило бы одного, но его не отпустили: Рита приникла к его паху, разметав по животу рыжую шевелюру; когда же накрыла вторая волна возбуждения, устроилась сверху. Над ним ритмично покачивалось что-то белое, фарфоровое на вид, горячее на ощупь, а главное, издававшее стоны. В сравнении с Алкой — негромкие, только Рогов все равно думал: зачем она это делает? От подлинной страсти или нарочно, чтобы завести партнера? Он вообще по ходу думал, что о чем-то говорило. Мысли кончились лишь в пиковый момент, когда белое тело выгнулось дугой, и, издав самый громкий стон, опрокинулось навзничь.

Потом Рогов курил, пуская дым в иллюминатор, Рита же натягивала и застегивала то, что было недавно расстегнуто и стянуто. Она не торопилась, что тоже о чем-то говорило. Выйдем на воздух? Вообще-то, пора спать, завтра с утра на заказ…

— Мы ненадолго, просто подышим.

— Разве что ненадолго…

Они вышли на ту сторону, что была обращена к Ленинграду, видневшемуся вдалеке обширной россыпью огней. Палубу продувал ветерок, в борт била легкая волна, и Рогов спросил: не холодно ли ей? Спросил дежурно — горячка прошла, но оставался ритуал, коего воспитанные люди должны придерживаться.

— Ничего, нормально.

Пауза, затем нервный смешок.

— О другой, наверное, думаешь?

Рогов вздрогнул.

— С чего ты… Ни о ком я не думаю!

— Да не переживай — ты хороший, ну, как мужчина. Только и я ведь думаю о другом.

Он как чувствовал, что не следует покидать каюту. Останься — не слушал бы про капитана третьего ранга, служившего на «Комсомольце», что ухнул в морскую пучину. Слышал ли Рогов об аварии этой субмарины? А то! Новостные каналы о ней молчали, но он-то работает в конторе, где такие происшествия обсуждают в курилках. Другой вопрос: хотелось ли ему слышать о человеке, который любил ее до беспамятства и, как только возвращался из автономки, сразу бежал на телеграф. Почему не на переговорный? Потому что в аспирантской общаге, где жила Рита, не звали к телефону, зато телеграммы доставляли сразу. Что любопытно: через месяц после аварии она получила однокомнатную квартиру; и телефон сразу провели, вот только звонить было некому…

В общем, опять удушливое облако слов, пусть искренних, исповедальных, но все равно заслоняющих ясную картину жизни. В чем, собственно, вопрос? Разрабатывайте подводные ракетоносцы тщательнее, повышайте живучесть, и не будет дрожания в голосе женщины, что едва не плачет. Или она делает это специально? Про квартиру доложила (Рогов-то жил в общаге!), про одиночество, осталось лишь уткнуться в его плечо и обмочить бабскими слезами!

— Извини, я пойду.

— Я тебя…

— Не надо провожать, спасибо.

Похожая бессмыслица сквозила в разговорах с Ларисой. Не разговоры, а «песни китов», не имеющие смысла. Внятность-то где? Где четкость, разумность, где давно напрашивающийся выбор? Наверное, права ее мать, все дело в генетике. Как-то они остались со Светланой Никитичной тет-а-тет, и та раздраженно высказалась, мол, папина дочка!

— Даже если вскользь вспомнишь этого, извините за выражение, кобеля, тут же на дыбы: оставь отца в покое! А это, дорогой Сева, всего лишь гены, от них никуда не денешься. Вы знакомы с генетикой?

— Это примерно как язык ЭВМ? Ну, программа такая человеческая, верно?

— Можно сказать и так. Так вот у них с этим человеком… Короче, у них похожая программа. Нравится им это, ну, вы понимаете, о чем я. А что другие при этом страдают, их не волнует! Вы вот страдаете, и Женя по-своему страдает, а ей хоть бы что!

Если вычесть Мятлина, страдающего «по-своему», остальное было понятно. Программа, алгоритм, все объяснимо — кроме того, пожалуй, что Лариса все-таки переживала, оголенный нерв, а не молодая красивая женщина. Слезы внезапные, реплики типа: «Ты меня не понимаешь! И вообще ничего не понимаешь!» Тут и не захочешь, а взалкаешь простоты, даже примитивности, чтоб все было как у людей. Пряжская формула немудрящего обывательского счастья, прежде отвергаемая Роговым, вдруг обрела притягательность, сделалась сермяжной, так сказать, правдой. А если другой правды не предлагают, не следует ли отчалить от такого берега?

Оставшись в одиночестве, Рогов долго стоял на палубе, бросая в темную маслянистую воду окурки и наблюдая, как вдали мерцает огнями Ленинград, отпустивший свое создание, над которым корпели тысячи людей в разных закрытых организациях. Этот город, собственно, и предназначался для того, чтобы ковать военно-морской щит, а заодно и меч; Петр лишь для блезиру разбивал Летние сады и вычерчивал Невскую «першпективу». То есть творенье Петра было не столько городом Эрмитажа, сколько конгломератом секретных контор, за стенами которых без устали работают трудяги-гномы, создавая технические шедевры вроде «Кашалота». Что ждет создание дальше? Все будет нормально, они не повторят судьбу «Комсомольца», и пусть Жарский не каркает! Никакой смерти, они вернутся триумфаторами и сделают что-то еще более грандиозное…

«Засланец» первого отдела возник на заказе незадолго до выхода в море. Как и положено бойцам невидимого фронта, он имел безликую физиономию, типовую фамилию Сидоров и, по легенде своих кураторов, был обязан вносить изменения в схемы. Поскольку ранее этим занималась Алка, Гусев принял новичка в штыки.

— Где поселились? — с презрением вопрошал он. — В ракетном отсеке? Там, родной, о-очень неуютно!

— Ничего, — пожимал плечами Сидоров, — я к трудностям привычный.

— А мы, извини, нет! Полна коробушка, ищи другое спальное место!

— Но мне сказали…

— Да наплевать на то, что тебе сказали! Иди к начальству, пусть тебя поселяет.

Сидорова отправили таким путем, чтобы тот, не знающий о каверзах пространства, блуждал подольше. В конце концов, он определился в одну из офицерских кают, что для выполнения задания было минусом, зато в отношении комфорта — безусловным плюсом.

Над «засланцем» подшучивали, давая понять, что его задание ни для кого не секрет. Но Сидоров переносил насмешки на удивление спокойно, даже посмеивался вместе со всеми, мол, надо же, как остроумно! Возможно, реплики сдатчиков потом фиксировались, только делалось это в глубокой тайне, в обыденном общении Сидоров оказался покладистым.

— Светлая у тебя голова! — похвалил он Рогова, упростившего алгоритм управления сходней. — В жизни бы до такого не додумался!

Когда же Рогов реанимировал систему, работая под током, восхищению Сидорова не было предела. В тот раз «молодой» вообще удивил коллег, проявив качества, коими человеческое существо не должно обладать по определению.

Необходимость реанимации возникла в связи с предстоящим выходом в море. Аккурат перед выходом на пульте ЭРЫ летит блок! Важный блок, без него «Кашалот» — как человек без мозжечка или гипофиза, инвалид (если не труп). А самое главное, для ремонта пульт уже не отключишь, потому что обесточишь корабль. Тут-то Рогов и вызвался разобраться, что поначалу привело сдатчиков в недоумение.

— Да ты понимаешь, куда лезешь?! — кипятился Гусев. — Там же напряжение 380, и работать нужно пальчиками, не в резиновых перчатках!

— Знаю, — отвечал Рогов, — и что с того?

— То! От тебя головешка останется, а мне потом отвечай?!

Монтаж и ремонт вообще не входили в обязанности Рогова, это была зона ответственности Гусева. Но раз пошла такая пьянка…

— Что ж, ждите Деркача, он вас за это так по головке погладит…

Тень военпреда перевесила чашу в пользу Рогова, и он, забравшись в недра пульта, завис головой вниз, будто йог. Не самое удобное положение, хотя главную опасность таили маячившие перед носом латунные контакты. Хочешь не хочешь, а надо браться за них голыми руками…

Он не сразу решился: давно не проверял своих способностей. Может, они утрачены? С осторожностью коснувшись холодного металла, он почувствовал легкое покалывание в кончике пальца, и тут же успокоился. «Кашалот» принял его, позволив копошиться в своих внутренностях и давая возможность хотя бы на полчаса почувствовать себя единым целым с кораблем. Паяльник дать? Отвертку? Вопросы задавали негромко, едва ли не шепотом, Рогов же молча работал, отрешившись от уязвимых живых. Живые мешали, они были несовершенны; ремонтируй их или нет — толку не будет. А вот это устройство, где слева и справа — смерть, поможет вернуть «Кашалот» к первоначальному проектному идеалу. По ходу ремонта вдруг вспомнился черный, что прикрывал во время сумасшедших гонок на мотоцикле. Рогов вроде как призвал того в помощь, и он появился, сказав: не дрейфь, миссия выполнима! Представь: ты не имеешь внутри человеческих органов, они исчезли. А тогда пусть подключают хоть шесть тысяч вольт — тебе по фигу!

Из-за прилившей к голове крови Рогов едва не потерял сознание, когда его вытащили обратно. Если бы пультовая дала возможность подбрасывать героя в воздух, коллеги непременно бы это проделали. Но пространство позволяло лишь хлопки по плечу: ну, брат, даешь! Жарский даже ладони Рогова исследовал: остались ли ожоги? Когда же убедился в их отсутствии, развел руками: есть многое на свете, друг Горацио…

Итоги вмешательства в систему должна была отразить документация, только Сидоров никак не мог врубиться, что и где исправлять.

— Ты по жизни тупой? — раздраженно интересовался Гусев. — Мама роняла в детстве с четвертого этажа?

— Наверное… — натянуто улыбался Сидоров.

— Не наверное, а точно! Вот что, Рогов — разбирайся с ним сам, а то я за себя не отвечаю!

Во время «разборок» на него и вылили ведро елея, мол, ты здесь самый-самый, остальные погулять вышли!

— Не стоит преувеличивать… — скромничал Рогов, Сидоров же махал руками: брось, ты еще в ЛЭТИ выделялся! А ты тоже там учился?! Ну да, разве не помнишь?! Но Рогов не помнил безликую физиономию того, кто наверняка был «полупроходником», не добрав балл-другой при поступлении. Потом к неудачнику подходили люди в штатском и сочувственно улыбались: не повезло, брат? Печальное дело, но… Поправимое. Неужели?! Далее кабинет с портретом Феликса Эдмундовича, доверительная беседа с просьбой оказывать незначительные услуги, и вот уже птичка в силке. Увлеченный другими делами, Рогов мало внимания уделял серости, коей везде хватало, но кое-что знал от того же Зуппе, предупреждавшего: смотри, Всеволод, умный всегда под колпаком!

Деркач узнал о случившемся поздно. Когда он примчался в пультовую, следы ЧП уже замели, Сидоров же помалкивал, все-таки работал не на Министерство обороны, на другое ведомство.

— Да мы из-за вас в море не выйдем! — бушевал военпред. — А вы знаете, чем грозит срыв сроков?!

— Знаем, товарищ капитан-лейтенант. Только мы-то тут при чем?!

— Да у вас же что-то сгорело!

— Бог с вами, у нас все работает, как часы!

Когда Рогов продемонстрировал безукоризненную работу системы, Деркач потух: понял, что содрать канистру шила (а плата была бы именно такой) не удалось. Но гром таки грянул, и здесь уж точно не обошлось без Сидорова. Чем еще было объяснять внезапный визит гендиректора Войтецкого? В первый отдел доложил «засланец», те сигнализировали начальству, и оно, разъяренное, вскоре расхаживало в пультовой, изрыгая отборную матерщину.

— Работнички, вашу мать… Нахрен такую сдаточную команду! Накроется заказ медным тазом, и что тогда?! В тюрьму Войтецкого?! Не-ет, мудозвоны, это вы в тюрьме окажетесь!

Задев за кронштейн, Войтецкий едва не порвал пиджак и в очередной раз матюгнулся.

— Тут присесть-то можно?! — спросил с досадой (это была, кажется, единственная цензурная фраза). Сидоров притащил из рубки стул, что было кстати: толстый, с багрово-красным лицом, генеральный был похож на человека в шаге от инфаркта. Утерев взмокший лоб, он произнес:

— Короче, работнички. Обо всех неполадках я должен знать первым. Всю информацию о сбоях аппаратуры — мне на стол! И никакого, бля, геройства! Кто тут героизм проявлял? Ты? — Войтецкий ткнул пальцем в Рогова. — А ну, подойди… — Он смерил его взглядом. — С одной стороны, честь организации спас… С другой — мудак отменный! Вот если б тебя током ухайдакало, кто бы отвечал?! Войтецкий бы отвечал, а оно ему надо?!

Рогов не счел нужным разъяснять, что ему ток не страшен. Не поверили бы, да и генеральный, вопреки статусу, вдруг показался пигмеем, кричащим от бессилия и непонимания. Никто не будет отвечать за Рогова, он сам за себя ответит! А начальство сегодня орет, а завтра его и след простыл…

Еще смехотворнее начальник выглядел, когда застрял в люке. Решив сократить путь в соседний отсек, тучный Войтецкий не учел собственных габаритов, и вот уже ни взад, ни вперед! Лишь тогда стало ясно, что предыдущие лексические конструкции — детсад в сравнении с тем, на что способен гендиректор ведущего оборонного НИИ. Был шокирован даже Рогов, с младых ногтей слышавший блатную «феню».

— Это у них понт такой… — усмехаясь, пояснил Жарский. — Говорят, на планерках в Министерстве такой мат стоит — хоть святых выноси!

Вызволял начальника Палыч, в итоге генеральный даже пуговиц не лишился. Лишился авторитета, так что пришлось быстренько свернуть инспекционную поездку и укатить в Ленинград. Для Рогова же происшествие означало одно: «Кашалот» не принял того, кто руководил проектом с самого верха. Корабль не задушил начальника, лишь слегка придавил челюстями, но сигнал был понятен: ты не наш, уходи.

А через пару дней дошло известие: Войтецкий скончался после вызова в Министерство! Кто настучал в Москву, было неизвестно (мало ли бойцов невидимых фронтов!), только генеральный, выйдя в коридор после разноса за «Кашалот», пошатнулся — и носом в ковровую дорожку!

— Вот и второй трупешник… — пробормотал Гусев, когда выслушали гонца из ЭРЫ. Рогов напрягся, не желая думать про жертву — тот же был сердечник, к бабке не ходи! Но по спине все равно поползли мурашки. «Кашалот» неумолимо набирал свою чудовищную статистику, и кто будет следующий — известно только морскому монстру…

Нового генерального назначили без промедления — им оказался какой-то «варяг» из Москвы. Сдаточной команде пришла телеграмма от руководства с пожеланием удачи на ходовых и государственных испытаниях, а спустя день корабль уже вставал на воздушную подушку.

Сдаточная команда ЭРЫ пребывала в ракетном отсеке, когда включились двигатели наддува. Вначале раздался гул, перешедший в рев, потом в ужасающе громкий свист. Наблюдая за выражением лица Рогова, Жарский протянул ему наушники вроде тех, в каких слушают стереомузыку.

Надев наушники, он приник к иллюминатору, но желающих в него взглянуть хватало, и Рогов выскочил вон. Проскочив танковый трюм, что буквально вибрировал, Рогов быстро взобрался по трапу наверх и вскоре вышел на воздух.

Снаружи звук был не столь громким, как в закрытом объеме, можно было даже снять наушники. Рогов взглянул вниз и увидел, что поверхность воды, вроде близкая, начинает отдаляться и одновременно — бурлить. Было такое ощущение, что они поднимаются на воздушном шаре, и вскоре весь Котлин окажется внизу!

Движение остановилось, когда поднялись над водой метров на пять. Темную воду вокруг корабля покрывала мелкая рябь, из-под резиновой «юбки» вырывалась пена; и тут «Кашалот» двинулся вперед. Вначале тихо, чтобы не задеть другие корабли, стоявшие в доках, потом все быстрее. Когда проходили мимо «Косатки» и «Дельфина», опять начались «песни китов». Младшие собратья будто вопрошали: куда направился? Мы тебе завидуем, могучий и летучий, ты вскоре окажешься далеко, но все-таки не забывай, что без нас ты не появился бы на свет! «Кашалот» же басовито отзывался: отвянь, мелочь пузатая, отправляюсь в дальний поход!

В дамбе, которую начали строить не так давно, имелся прогал — в него и направился набиравший ход корабль. Две длинные полоски земли, что тянулись к Кронштадту, навеки приковывали остров военных моряков к берегам. Но корабли не прикуешь, они уплывут или, если хотите, улетят…

6

Выход в море воодушевил военных, убежденных, что именно они подлинные хозяева корабля. Беда была в том, что военморы слабо представляли устройство «Кашалота», напоминая человека, купившего автомобиль, а водить не научившегося. Человек включает стартер, жмет педали, с умным видом лезет под капот, однако машина не заводится. А тогда будем тормошить инструктора, дескать, учи, дяденька, скорей, очень уж прокатиться хочется!

— Так на что жать-то? На это?

Мичман Тимощук указывал на кнопку управления носовой сходней, что вызывало гомерический смех Жарского.

— Ага, жми! Чтобы на полном ходу воды нахлебаться и сразу под воду! А что? «Кашалот» — он же нырять должен, а не летать аки птица небесная!

— Извините, перепутал… — багровел моряк.

— Рогов, почему плохо обучаешь личный состав?! Хорошо, защита от дурака предусмотрена, но не ровен час…

Приставленный мичман, по идее, обязанный давно освоить систему, до сих пор в ней путался. Да и остальные путались: уровень техники был такой, что мозги выпускников военных училищ буквально вскипали в процессе ее освоения.

Между тем «Кашалот» резвился и поигрывал мускулами, не обращая внимания на человеческий фактор. Сдаточный капитан словно брал реванш за тихоходную буксировку в Кронштадт, гоняя корабль на таких скоростях, что и не снились обычным плавсредствам.

— Ты как пацан… — усмехался Палыч, глядя на Булыгина, хотя было видно: бригадир доволен. Недоволен был капитан первого ранга Востриков, который номинально командовал кораблем, но за штурвалом сидел редко. Небольшого росточка, верткий и нервный, Востриков расхаживал по рубке, то и дело прикладывая к глазам бинокль или бессмысленно пялясь в экран локатора.

— Не понимаю, — бормотал он, — почему в рубке посторонние?!

Бригадирские брови тут же ползли вверх.

— Это кто посторонний?! Мы?! Да ты, сынок, еще под стол пешком ходил, когда я такие корабли клепать начал! И они, — Палыч указывал на итээров, что толпились в святая святых, — не посторонние, потому что своими ручками здесь все сделали! Короче, командовать будешь, когда госиспытания пройдем!

Униженный каперанг покидал рубку, что полностью развязывало руки штатским, получившим такую классную игрушку, как летающий суперскоростной корабль. Любимым развлечением были гонки вдоль береговой линии — там, где к заливу выходило Приморское шоссе с мчащимися по нему «Жигулями» и «Волгами». Булыгин приноравливался к режиму самой быстрой машины, шел с ней вровень, когда же замечал, что водила прибавляет (азарт!), тоже прибавлял. Скорость автомобиля во время гонок могла дойти до 140–150 километров в час, и все равно корабль, наигравшись, как кошка с мышкой, с легкостью вырывался вперед, чтобы скрыться в облаке мелких водяных брызг…

«Кашалот» пересекал Финский залив, затрачивая на это не часы, как другие корабли, а минуты: тесноватая была акватория. Вырваться на простор Балтики, однако, мешал приказ не покидать территориальные воды. Как покинешь, когда не пройдены испытания с полной загрузкой техники?

Теперь корабль базировался на полигоне: нарезвившись, перед закатом он выползал на пустынный песчаный пляж возле Приморска, где и проводил ночь. Из расположенной неподалеку воинской части должны были прибыть тяжелые танки для загрузки внутрь, но техника по каким-то причинам задерживалась, и сдатчики коротали время в меру изобретательности. Гусев зачастил в лес, откуда приносил грибы и незабываемые впечатления.

— Здесь же запретная зона, — говорил, развешивая сушиться боровики, — Грибников нет, поэтому дары леса хоть косой коси! А еще тут остатки укреплений финских, ну, линия Маннергейма. Если хотите, могу показать.

А Жарский полюбил удить рыбу с камней. Раздобыв где-то снасти, он прыгал с валуна на валун, чтобы оказаться подальше от берега, закидывал удочку и стоял, как статуя, до темноты. Его трофеи были скромнее, нежели гусевские, но тут важен был сам процесс. Рогов же увлекся фотографированием, причем подпольным. Он давно мечтал сделать несколько эффектных кадров «Кашалота», и вот, наконец, представилась возможность, каковой не было ни на стапеле, ни в Кронштадте. Секретный, как ни крути, объект, а значит, фото нужно делать в таком же секретном режиме.

Рогов прогуливался вдоль берега, швыряя камушки в воду, всем своим видом изображая безмятежную праздность. Когда же убеждался, что за ним не наблюдают, доставал «ФЭД» из-под куртки и, направив объектив на корабль, нажимал кнопку спуска. Он фотографировал от живота, не прикладывая аппарат к глазам (что было бы наглостью), но надеялся на хорошее качество снимков. Хотелось оставить память о своем первом корабле, красавце «Кашалоте», который особенно выигрышно смотрелся именно на берегу. Серая громада, выползшая из моря, выглядела сюрреалистически. Это действительно был морской зверь, улегшийся брюхом на песок, чтобы передохнуть, а завтра опять подняться над землей, вздымая тучи песка, и уйти бороздить родную стихию…

В обеденное время, когда корабль пустел, удалось сделать несколько снимков прямо на борту (жаль, света было маловато). А вскоре ему посчастливилось снять единственную в своем роде сцену.

Пляж, на котором ночевал «Кашалот», с одной стороны ограничивался водой, с другой — плотной стеной хвойного леса. И когда однажды утром из-за елок на желтый песок выехали танки, очевидцам стало не по себе. Вроде технику ждали, даже ругали танкистов, мол, кота за хвост тянут, однако шеренга боевых машин, ощерившихся пушками, пугала: казалось, на морского зверя решила напасть стая зверей сухопутных, и на чьей стороне окажется перевес, было непонятно.

По счастью, фотоаппарат был заряжен: Рогов сфоткал технику на исходной позиции, на пути к кораблю, а «флагманский» танк удалось снять на сходне, когда тот заползал в танковый трюм. Эти звери, по замыслу создателей, должны были жить в симбиозе. Есть рыбы, что вынашивают мальков во рту; вот и здесь наблюдалось что-то похожее: базируясь в чреве корабля, танки могли выползать на берег, но в случае чего имели возможность нырнуть обратно в корабельную пасть.

Когда Рогов взошел на борт, машины крепили тросами к специальным скобам, а экипаж уже знакомился с танкистами. Черные и цвета хаки военные общались с шутками-прибаутками, как и положено представителям разных родов войск.

— Не утонем вместе с вами?

Танкисты озирали темный объем огромного трюма.

— Нет, — отвечали военморы, — не утонете. Разобьетесь — мы же летающий корабль!

За шутками прятались реальные происшествия: на «Косатках», говорили, БМП во время шторма запросто рвали крепления, круша все на своем пути; и людей давили, и обшивку пробивали. А одна на всех беда (пусть пока гипотетическая) сближает, как ничто другое.

Штатские тоже внесли свою лепту в процесс сближения, выкатив спирт, по достоинству оцененный командиром танкового подразделения Корягиным. Коренастый майор с обветренным красноватым лицом крякнул, когда поднесли, и пробормотал:

— Сила…

— Шило, — поправил Гусев. — Еще порцию?

— Ребят моих угостите, они из машин несколько часов не вылезали…

Следующий выход в залив был самым серьезным — «Кашалот» испытывался при полной загрузке техникой. И прошло испытание блестяще. Тяжеленные машины лишь слегка подрагивали, натягивая стропы крепления, ни одна даже с места не сдвинулась. А сам корабль, казалось, и не заметил, что проглотил сотни тонн брони, по-прежнему порхая над волнами и обгоняя несущиеся на полной скорости автомобили.

Этот аттракцион особенно поразил Корягина.

— Сила… — бормотал он, оглядываясь на безнадежно отставшие «Жигули». А Булыгин победно усмехался:

— Это тебе не на гусеницах ездить! Воздушная подушка — не хухры-мухры!

Если в море соблюдали сухой закон, то береговая жизнь сопровождалась возлияниями. Бывало, и двое суток отсиживались на полигоне, и трое, ожидая радиограммы, а чем тогда заниматься? Закуски в окрестных лесах и в заливе водилось немерено, а насчет выпивки просвещали танкисты, благо их часть располагалась неподалеку, и все окрестные деревни были под контролем.

— В Лужках отличный магазин! — утверждал Корягин, маханув очередную порцию спирта. — Водка есть, вино крепленое, даже пиво свежее завозят!

Военные и штатские вроде не страдали от недостатка спиртного, но майору, который был вроде как на подхвате, требовалось вылезти на авансцену.

— Не верите? Щас смотаемся, тут близко!

Во время простоев танки, бывало, выползали на берег, имитируя высадку десанта, да там зачастую и оставались. Нетвердым шагом приблизившись к одной из машин, майор посовещался с водителем, махнул рукой: за мной! — и полез на броню.

— Не хочешь прокатиться? — толкнул плечом Жарский.

— А ты?

— Я накатался в свое время, а тебе в новинку…

— Я хочу! — поднялся громила Зыков. — Внутрь не заберусь, а на броне — можно!

Рогов был нетрезв, да в том-то и задор — по трезвости и майор сидел бы на заднице ровно. А тут прямо комдив Чапаев: высунулся по пояс из башенного люка и машет танкистским шлемом, будто папахой!

Спустя минуту боевая машина была облеплена желающими ехать в Лужки. Майор хлопнул по крышке люка.

— Вперед!

Езда была веселой. Пассажиры перешучивались, когда подпрыгивали и ударялись задами, а Зыков, светя красной физиономией, напевал что-то типа: «Пое-едем, красо-отка, ката-аться…» Рогова внезапно унесло в прошлое, где он догонял плавающую машину и влезал на броню, чтобы распластаться на разогретом металле и вместе с железным чудищем плавать по карьеру. В глубине успокаивающе гудел могучий мотор, а издали за ним наблюдала самая лучшая в мире девчонка. Хорошо бы, чтоб и сейчас наблюдали, конечно же, с восхищением. Только откуда взяться женщине? Здесь воцарилась мужская стихия, в воздухе пахло соляркой, разогретым железом, спиртом, смертью — чем угодно, только не женщиной…

«Т-90» тормознул у одноэтажного дома с вывеской «Продукты». Броня оголилась, башня вздрогнула, начала вращаться влево, чтобы устремить ствол в магазинные окна.

— Заряжай! — прокричал Корягин. — По складу горячительных напитков… Бронебойным… Пли!

Дверь приоткрылась, в проеме мелькнуло испуганное женское лицо и тут же скрылось. Когда ввалились в магазин, там было пусто. На полках теснился немудрящий продуктовый набор: хлеб, каши, килька в томате, маргарин, само собой — водка и портвейн, только людей не было видно.

— Где продавцы, мать вашу?! — стучал майор по прилавку. — Советская армия за провиантом приехала!

— Чтоб эта армия провалилась! — отвечал из магазинных недр визгливый голос. — Не выйду, пока пушку вашу не уберете!

Военные гоготали (шутка удалась!), снимали с полок выпивку-закуску, а Корягин, взяв счеты от кассы, подсчитывал нанесенный торговой точке ущерб. Мы, говорил, не какие-нибудь партизаны, мы регулярное подразделение! А значит, все должно быть по-честному, копеечка в копеечку! Высыпав на прилавок груду мятых купюр и мелочи, майор крикнул:

— Хозяйка, мы в расчете! Не веришь — иди считай!

— Да чтоб вам пусто было с вашими деньгами! Уматывайте отсюда, дармоеды!

Зыков укладывал запасы в сумку.

— Вы не правы, уважаемая! — басил он. — Мы не дармоеды, мы — кузнецы оборонного щита!

— А мы, — вторил Корягин, — хозяева оборонного меча! Щит и меч! Иначе говоря: с чего-о начинается ро-одина?! С картинки в твоем букваре-е-е…

— С хороших и верных това-арищей, — подхватили незваные гости, — живущих в соседнем дворе-е…

На танк взбирались под аккомпанемент задушевной советской песни. По ходу пели «Броня крепка, и танки наши быстры», «Три танкиста, три веселых друга», а еще детскую песенку «Голубой вагон», где слова переиначили на милитаристский лад. Помнилось, Рогов прихлебывал портвейн из горлышка, и тянул козлетоном припев: «Ска-атертью, скатертью хлорциан стелется, и забирается под противогаз. Каждому-каждому в лучшее верится, падает-падает ядерный фугас…»

В тот момент женщина исчезла, растворилась в атмосфере веселого беспредела. Они были чем-то вроде пряжской кодлы, осознавшей свою силу и безнаказанность: вроде взрослые люди, со звездами на погонах, дипломами и степенями, а копни глубже, найдешь того же приблатненного подростка с поджигой или обрезом, готового стрельнуть просто так, забавы ради. А может, потому, что у мужчин так было принято испокон веку…

Остального Рогов не помнил, очнулся уже утром. Он не сразу понял, почему в его вещах роется Востриков и какой-то лейтенант.

— Нашел?

— Три кассеты, товарищ капитан первого ранга… И в фотоаппарате еще одна.

— Изъять! — скомандовал каперанг. — А вы потрудитесь встать и пройти с нами!

Принюхавшись, Востриков приложил к носу платок.

— Ну и запашок у вас… А это что?!

Только теперь командир заметил бутылки, торчавшие из тыльной части РБУ.

— Безобразие полное… Ладно, одевайтесь, ждем вас за дверью.

А с Рогова даже хмель вчерашний слетел, в мозгу пульсировало одно: попал! Не заметил опасности, фотограф хренов, теперь поди докажи, что не имел никакого умысла, для памяти снимал…

«Тройка» собралась в кают-компании: кроме Вострикова, за столом присутствовали Булыгин и Жарский, представлявший ЭРУ. Двое против одного, если разобраться, зато у этого одного такие аргументы за пазухой — мама не горюй! Сидевший в сторонке Рогов поглядывал на капитана первого ранга, и видел, что ничего хорошего ему не светит. «Ужо я вам!» — было написано на лице начальника, который даже ладони потирал в предвкушении экзекуции. Похоже, за унижения Вострикова, так и не ощутившего себя командиром, расплатиться должен был утративший бдительность Рогов…

Обсуждение превратилось, по сути, в торг. Востриков делал вид, что крайне озабочен утечкой секретов, и давил на то, чтобы передать информацию о проступке (проступке ли?) в соответствующие органы. Сдаточный капитан морщился и крякал: да парень сдуру это нащелкал! Засветите вы эти пленки, и дело с концом! Жарский же давил на то, что цена вопроса — сроки вхождения в ряды ВМФ новейшего ударного корабля. Почему? Потому что незаменимые люди есть, и один из них сидит перед вами. Не обращайте внимания на испуганный вид, на его дрожащие конечности, на самом деле они сделаны из драгметалла высшей пробы! И если мы выведем этого неопытного юношу из состава сдаточной команды, я снимаю с себя всякую ответственность. А тогда, товарищ Востриков, вряд ли вам светит командование новейшим ударным кораблем, срыв сроков вам не простят!

— Но надо что-то делать! — нервничал каперанг. — Что-то же делать надо?!

— А вы проявите пленки, убедитесь, что это любительская съемка, и оставьте человека в покое. А? Вы же изъяли кассеты с вашим штатным фотографом, пусть он этим и займется…

Тот офицер действительно фотографировал «Кашалота», делая это, понятно, легальным образом. Ему и передали кассеты, чтобы спустя несколько часов напрочь забыть о проступке.

Почти на всех снимках, предоставленных военным фотографом, просматривался характерный белый силуэт, вроде как человек в парадной морской форме, стоящий рядом с кораблем на берегу. Или в трюме; или на трапе, ведущем из трюма наверх. Подробностей (черт лица, обмундирования и т. п.) разглядеть было нельзя, так что при желании силуэт можно было счесть бликом или следствием брака при обработке. Но очень уж абрис был четкий, и практически на всех фотографиях — одинаковый по размеру.

— И что это значит? — говорил Востриков, раскладывая снимки на столе. — Откуда это пятно?

— То и значит… — проворчал Булыгин. — К неприятностям надо готовиться.

— К каким еще неприятностям?!

— К серьезным. Белый мичман просто так не появляется…

— Ничего не понимаю… Где вы видите мичмана?! Да еще белого?!

Жарский указал на силуэты.

— Вот он. И здесь тоже он. И здесь… Неужели не слышали о том, что он появляется на летающих кораблях?

— Чушь какая-то… Брагин, что это такое?

Вопрос адресовался фотографу, что держал в руках пачки со снимками.

— Может, проявитель плохой? — пробормотал тот. — Но ведь остальные части снимков — четкие!

Востриков обвел всех понимающим взглядом.

— Сговорились, значит? Решили отмазать этого сопляка? Ну, Брагин, от кого-кого, а от тебя…

— Да я ничего, товарищ капитан первого ранга… Честное слово, проявитель! Или закрепитель; вот только непонятно, почему пятно везде одинаковое…

Сошлись на том, что пятно появилось во время сушки снимков на глянцевателе. Это, мол, след от дефекта на зеркальной поверхности, потому и форма схожая. А Рогов с тоской чувствовал: объяснение явно дежурное. Дефект предполагал нахождение пятна в одном и том же месте, силуэт же мог располагаться и посередине, и с левого края, и с правого…

— Ну ладно, — примирительно сказал Жарский. — Главное, вы убедились, что фотографии любительские, да еще бракованные. Уничтожьте их, и дело с концом!

— Я подумаю, — поколебавшись, проговорил Востриков. — Пока не будем давать делу ход, но если обнаружится что-то подобное…

Когда вышли из кают-компании, Жарский потрепал Рогова по плечу.

— Поздравляю. С другой стороны — с чем поздравлять?

— Вот именно… — озабоченно проворчал Булыгин.

К вечеру корабль гудел слухами о дурном предзнаменовании. Прошедшие сдачу «Косатки» и «Дельфина» качали головами: или взрыва жди, или утопленника, или еще чего. Помнишь, как было? Тогда турбина наддува сорвалась с креплений и такого наделала!

Палыч специально пришел взглянуть на Рогова, сделавшегося героем дня.

— Разбудил лихо? — спросил бригадир.

— Я-то при чем? — смутился «молодой».

— Ладно, шучу. Ты, главное, осторожней будь. Беда — она дурака ловит, умный краем отходит…

Теперь «Кашалот» представлялся загадочным и пугающим, он что-то в себе таил, и кого следующего он выставит дураком, было неясно. Испытания на заливе продолжались, было несколько ночных выходов с полной загрузкой, но никаких ЧП не случалось, и «знак свыше» постепенно забылся…

7

Это было возвращением в юность, когда Севка Рогов гонял по улицам Пряжска, поплевывая на гаишников. Только мотоцикл был другой, намного мощнее, да еще вооруженный пушкой. Песок, грязь, болото — мотоциклу по фигу, он наверняка достигнет заветной цели, к которой стремится. Далеко ли до цели? Рогов притормозил возле указателя с надписью «Лужки 3 км» и опять дал по газам. Рукой подать! Денег, правда, не было, но зачем деньги, когда есть пушка?

Подъехав к домику с вывеской «Продукты», Рогов развернул ствол в окна.

— Эй, есть кто-нибудь?!

Никто не отзывался. Пришлось слезть с мотоцикла и, приложив ладони к стеклу, заглянуть в окно. Различив силуэт за прилавком, Рогов отпрянул — черт, он-то откуда?! Здесь должна быть продавщица, а белому мичману в магазине делать нечего!

Оглядываясь, Рогов быстрым шагом направился обратно, залез на сиденье и резко надавил педаль стартера. Не заводится! Раз за разом он давил педаль, боясь взглянуть на дверь, из которой в любой момент могла показаться беда. Мотор, наконец, затарахтел, и Рогов рванул с места так, что грязь фонтаном брызнула из-под колес.

Он мчал по лесной дороге с сумасшедшей скоростью, на поворотах почти касаясь земли. Что там в зеркале заднего обзора? Надо же: «Кашалот»! Откуда он взялся в лесной глуши?!

Рогов прибавил газу, только амфибия не отставала: не умещаясь на узкой грунтовке, она ломала по обочине сосны, будто спички, и, похоже, приближалась. А тогда и пушка не выручит, перед корабельным вооружением она как «поджига» перед пушкой! Он выкручивал ручку до максимума, но когда оглядывался, видел корабль все четче, уже различая в рубке человека в белом кителе. Догоняет, сукин сын!

Вскоре впереди мелькнул просвет. Рогов ожидал, что выскочит на песчаный пляж, а оказался на огромной свалке, по которой бродил — кто бы вы думали? Жарский!

— Эй, ты чего тут делаешь?! — прокричал Рогов, соскакивая с мотоцикла.

— Я? Сторожу этот ад. Мы же договорились: создания наших рук после утилизации попадают в технический ад.

Рогов повернулся к лесу.

— Не до этого сейчас! Там белый мичман!

— Так он тоже здесь сторожем. Вроде как сменщик мой.

Жарский взглянул на часы.

— Кстати, сменщик что-то задерживается…

— Ну да, задерживается! Знаешь, как он меня сейчас по лесу гнал?! Он же корабль захватил!

— Не перегибай палку, Рогов. Он просто ведет «Кашалот» на кладбище, потому что пора.

— Как, и «Кашалоту» пора?! А я думал…

Пробуждение было мгновенным, причем спал он явно не в отсеке. Где? Понимание пришло, когда пытаясь встать, звезданулся головой. Похоже, залез под второе дно. Что не удивляло: накануне крепко поддали гусевской настойки, от которой крышу сносило на раз. Придумал, ботаник хренов, ягоду какую-то в спирт добавлять! А что это за ягода, не сказал, может, волчья, после нее в башке такое творится!

Кажется, о техническом аде, куда попадают после гибели плоды рук человеческих, вчера говорил Жарский. Мол, когда-нибудь и «Кашалот», и танки, наполнявшие трюм, попадут на свалку или пойдут под автоген, а в том мире окажутся в своем аду! А майор Корягин полез в бутылку: не трожь наши «Т-90», лучшие танки в мире! И бабы наши — лучшие в мире! О бабах речь зашла потому, что к военным в гости зачастили молодые женщины из соседней деревни, кажется, тоже принимавшие участие в пьянке. Или женщины были позавчера? Треклятая ягода вытворяла с воображением такое, что выдумка или сон делались ярче и убедительней реальности. Вот с чего вспомнились гигантские крысы, о которых говорил Палыч? Их на «Кашалоте» не видели, а кажется, в дальнем углу, за шпангоутом поблескивают светящиеся глазки. Ну да, стоит, зараза серая, чего-то ждет, и страх холодком по спине, будто за ворот плеснули холодной воды…

Когда глаза привыкли к темноте, он различил абрис люка и поспешил вылезти. Спустя минуту он утолял жажду, приникнув к кранику котла на камбузе. А еще минут через пять сбежал по сходне на берег.

Они все больше отдалялись от жизни, привычной для большинства, погружаясь в свою особенную жизнь. Проверка аппаратуры, рев турбин, выход в море, эксплуатация на предельных нагрузках, вибрация корпуса, дрожание натянутых тросов, которыми крепились танки; и опять рев, вибрация и курс на берег, на который морское чудище выползало, ничуть не устав. Чудище могло летать над волнами денно и нощно, только керосин в емкости вливай; и люди, будто стесняясь своей усталости, немощи, бренности, устремлялись вдогонку, подхлестывая себя спиртом (да еще и дурь в него добавляли). Они не должны были отставать, по сути, превратившись в ходячие придатки механизма, который сами же создали.

Следующий выход в залив омрачился неожиданным происшествием. Рейс был ночным, хотя разгонялись не меньше, чем в дневное время. Залогом безопасности были: а) точнейшее навигационное оборудование, б) предупреждение об опасности, которое рассылалось другим плавсредствам. Гражданским судам вообще нельзя было заходить в тот район, но ведь нашим людям писаные законы — не указ.

Удара не почувствовали, просто мелькнуло что-то в луче носового прожектора, вроде как лодка. На всякий пожарный сделали разворот, вернулись обратно на малом ходу, а на воде — ошметки от «Казанки» (как выяснится позже), и какой-то придурок с окровавленной башкой среди них плавает! Тут же спустили мотобот, придурка подняли на борт, радуясь, что уцелел; да только рано радовались: двое других, удившие с ним рыбку, отправились ее кормить.

Скандал, понятно, переговоры по рации с берегом, вызов водолазов, ментовский катер, на который пересадили незадачливого (удачливого?) рыбачка, а еще ругань между Востриковым и Булыгиным, едва не перешедшая в драку. Капитан первого ранга по-прежнему был отлучен от штурвала, но в навигацию влезал, предлагая тот или иной курс. Роковой ночной маршрут тоже разработал Востриков, из-за чего сдаточный капитан обложил его матюгами.

— Этот квадрат запрещен для гражданских судов, — нудил Востриков, утирая трясущейся рукой пот. — Они сами виноваты! А на вас я напишу рапорт за оскорбления!

— Пиши, что хочешь, только не лезь, куда не просят! Здесь всегда судака ловят, причем на таких корытах, какие ни в один локатор не углядишь!

Рогов же, слушая перепалку начальников, все больше уверялся: корабль просто-напросто сожрал еще парочку жизней. Это были посторонние жизни, только «Кашалоту» все равно, кого хавать, на то и хищный кит.

Когда под утро выползли на берег, спать никому не хотелось. Гусев вытащил из рундука настойку.

— Будете? Созрела вроде…

— Давай… — отозвался Жарский. Когда темно-красная жидкость была разлита, он поднял стакан:

— В общем, рекорд «Дельфина» побит.

— В каком смысле? — не понял Рогов.

— Там было три покойника, у нас четыре. Да, не зря на твоих снимках этот белый мелькал…

— Хочешь сказать, я накаркал?

— Ничего я не хочу сказать. Просто валить надо на морские просторы, а то еще кого-нибудь в этой луже утопим…

Лесная ягода плюс бессонница со стрессом превращали опьянение в сюрреалистический аттракцион. Количество стволов РБУ, из которых там и сям торчали бутылочные днища, удвоилось, потом утроилось, да и Жарских тоже стало трое. А главное, эти Жарские говорили по-разному! Один утверждал: кораблю пора на Балтику! Другой возражал, мол, программа еще не завершена! Какая еще программа?! — горячился третий. Программа по «жмурикам», отвечал первый. Надо ведь не только «Дельфина», еще и «Косатку» опередить! А потом грянуть песню китов на три голоса, когда тубе подпевают саксофон с кларнетом!

Не обращая внимания на Рогова, троица продолжила спор, он же незаметно покинул отсек. Он бродил по кораблю и не мог понять: страшно ему, или, напротив, он восхищен этой безжалостностью? Легче было пасть ниц, сказав: воля твоя, могучий «Кашалот», бери свои жертвы, если без них нельзя, только меня, сирого да убогого, не трожь. Но где гарантия, что молитва зачтется?!

Наружу выгнал победивший страх. Вскоре Рогов стоял у просеки, что клубилась утренним туманом, из-за чего лес казался таинственным и опасным. На прошлой неделе, встретив вышедшего из леса Гусева, Рогов поинтересовался:

— С трофеями?

— Есть маленько… — ответил тот. Кошелку наполняли ягодки, от которых мир вставал с ног на голову. А может, наполнялся подлинным смыслом, на сей счет Рогов пребывал в сомнении.

— Где, ты говорил, линия Маннергейма? Доты, траншеи, весь этот укрепрайон…

— Прямо иди, вдоль просеки. Через полкилометра вправо сверни, вглубь леса, там и увидишь.

Зачем было смотреть бетонные развалины, Рогов не понимал, но все равно двинулся в лес, как сомнамбула.

Он ступил на тропку неуверенно, чтобы вскоре остановиться. Надстройка и винты с насадками маячили над зарослями кустарника и будто взывали: ты куда, Дедал? Научил летать Икара-Кашалота, а теперь сбегаешь?! Решительно двинувшись вперед, он прошагал примерно полкилометра, после чего свернул в чащу. И сразу движение замедлилось: тропка исчезла, под ногами захлюпало, а по лицу стали хлестать колючие ветки. Он отводил руками еловые лапы, выбираясь туда, где посуше, только и там — кочки да валежник, не разгонишься.

Лес поредел, когда путь пошел в гору. Это был холм, на вершине которого серело что-то бесформенное, но если приглядеться — явно сотворенное человеком. Могучие бетонные перекрытия покрывал зеленый мох, поверху рос мелкий кустарник, но сомнений не оставалось: это были развалины дота, установленного в правильном месте — на высоте. Не дураки были финны, да и Маннергейм, надо думать, не филонил занятия в царской военной академии. Рогов обходил сооружение по периметру, понимая: тут с какой стороны ни зайди — везде смерть найдешь.

Внезапно он почувствовал чье-то присутствие: вроде силуэт впереди мелькнул, чтобы тут же скрыться за развалинами. Облизнув пересохшие губы, Рогов двинулся следом, и опять показалось, что увидел кусок камуфляжа. Еще не выветрившийся дурной хмель притуплял страх, и Рогов кружил вокруг развалин, стремясь догнать того, кого, возможно, вовсе не было. Надо взобраться наверх! Рогов залез на первую плиту, послужившую гигантской ступенью, на вторую, и вскоре уже озирал окрестности с вершины бывшей огневой точки. Справа никого, слева тоже, но стоило повернуться, как увидел, кого хотел.

— Эй!

В лесной тишине крик прозвучал громко, однако человека в брезентовой штормовке, медленно уходившего в глушь, не остановил.

— Я к вам обращаюсь! Стойте!

Силуэт исчезал, сливаясь с деревьями, хвоей, листвой, так что пришлось спешно спрыгивать с плит. По ходу Рогов долбанулся коленом, только некогда разглядывать ушиб: прихрамывая, он устремился за беглецом.

— Стойте, вам говорят!

Он почти догнал того, кто шагал впереди. Догнал, а вот перегнать не мог, так и плелся сзади, видя перед собой лишь накинутый на голову капюшон штормовки.

— Вы что здесь делаете?! Отвечайте!

— А ты что здесь делаешь? — прозвучал ответный вопрос. Голос был на удивление спокойный, в то время как Рогов нервничал.

— Я сдаю корабль!

— Кому сдаешь?

— Кому, кому… Кому надо! У меня пропуск есть в запретную зону! А у вас есть?

— Мне не нужно пропусков.

— Как это — не нужно?! Здесь всем нужно, даже жители Лужков — и те с отметкой в паспорте!

Незнакомец продолжал двигаться ровным шагом, не останавливаясь и не оглядываясь. Кто он — грибник? Охотник? Егерь? Рогов несколько раз делал попытку вырваться вперед и встать на пути, только битая коленка, увы, мешала. Утомившись, он остановился, чтобы выкрикнуть в спину:

— Вам не положено здесь находиться!

Идущий впереди тоже встал.

— Мне не положено?! Это тебе, родной, не положено здесь находиться. Ты здесь чужой. Посмотри вокруг: это все не твое. Жизнь — не твое, тебе хорошо только на твоем корабле. Поэтому тебе лучше вернуться, иначе пропадешь.

— Да кто вы такой, чтобы давать мне советы?! Я сам знаю, что для меня лучше! И вообще повернитесь, когда с вами разговаривают!

Но загадочный грибник не оборачивался, он уверенно двигался своей дорогой, уходя дальше и дальше. Напрягшись изо всех сил, Рогов ринулся вперед, прямо по валежнику, даже ветви, хлеставшие по лицу, не отводил. Догнать лесного человека, встряхнуть за грудки и отвести к Вострикову, пусть выслуживается за счет таких нарушителей режима! Внутри же зрела отчаянная мысль: это не нарушитель, кто-то другой, говорящий на ином языке, из-за чего диалог не просто труден — невозможен!

— Постойте! — беспомощно прокричал он в спину, уже еле заметную среди стволов. — У меня есть вопрос… Он часто будет являться?

— Кто? — донеслось из чащи.

— Сами знаете кто.

Последовала пауза.

— Часто. И не только тебе. Но ты не поймешь, почему будет являться, пока…

Последние слова были съедены ветром, налетевшим внезапно и начавшим раскачивать кроны деревьев. Рогов вслушивался в ожидании заветных слов, но ответом был только шум волнующегося леса. И силуэт пропал; и уже накатывали сомнения: а не глючит ли его после адовой настойки?

На обратном пути внезапно накатил страх, какого не было даже во время погони. Вокруг действительно шумела и шелестела чуждая стихия, каковую он давно забыл, а может, и не знал никогда, с детства предпочитая пугающему Пряжскому лесу — горелую свалку. Запахи теплого железа и жженой резины были роднее, чем ароматы прелой листвы, хвои, смолы на сосне, и сейчас тоже хотелось на корабль, с которого вроде недавно сбежал. Прибавив шагу, Рогов двигался наугад, не разбирая дороги, оглядывался, будто за ним гналась стая волков, в себя же пришел только на просеке.

«Жизнь — это не твое…» — всплыло в мозгу. Рогов вытер со лба пот вместе с налипшей паутиной. Да, не мое! Гори она огнем, жизнь, если от нее только кровь на коленке да дрожащие исцарапанные руки!

Еще больше он уверился в отвращении к этой стихии, когда почти добрался до берега. В негустой лесополосе, что тянулась вдоль пляжа, он заметил группу матросов-срочников, что стояли, плотной стеной обступив что-то или кого-то. Все были увлечены настолько, что подошедшего никто не заметил, так что первым желанием было пройти мимо. Рогову уже приходилось наблюдать за разборками старослужащих с молодняком, один раз он даже вмешался, и здесь, похоже, было то же самое.

Его остановил стон, вроде бы женский. Он нарушил тишину леса, заставив приблизиться к стене из черных бушлатов, за которой что-то происходило. Неожиданно стена раздвинулась, и оттуда вышел, пошатываясь, матросик: рассупоненный, он натягивал полуспущенные штаны, затем взялся запихивать в них тельняшку. В просвете мелькнуло белое тело, распяленное на земле, точнее, на таком же бушлате. Спустя несколько секунд на белое улеглось черное, и это совмещенное существо начало ритмично двигаться, постанывая и провоцируя выкрики окружающих. Еще один протяжный стон, и опять смена черного на белом, в то время как остальные приплясывали в нетерпении, подстегивая возбуждение скабрезными репликами.

Наверняка это была одна из деревенских, таскавшихся к военным за понятными утехами. В окрестных деревнях нормальных мужиков не осталось, либо алкаши, либо в город свалили на заработки, а женщина есть женщина, у нее зудит в одном месте, а значит, можно отдаться сразу взводу или, если по-корабельному, целой БЧ[4].

Об этом, впрочем, Рогов подумает позже, а в тот момент он вдруг почувствовал неодолимое отвращение к жизни, что пыхтела, хрипела, выпрыскивала сперму, в общем, всячески стремилась себя продолжить и приумножить. Это была грязь, несовершенство, какое-то бурление биомассы, а не жизнь, по большому счету. Молодые парни (оказалось, и танкисты тоже) по очереди укладывались на неутолимую давалку, Рогов же ощущал рвотные позывы, как когда-то в подвале, где ему предложили поиметь Нинку. Такое же отвратное быдло подмахивало сейчас одуревшим от похоти военным, и брезгливость мешалась с возмущением, и хотелось одного — поскорее сбежать…

Он с трудом сдержался, чтобы не доложить обо всем Тимощуку, что по-прежнему путался в кнопках. Не можешь — не мучай, занимайся своими прямыми обязанностями: воспитывай личный состав! Бром наливай в компот, гоняй их по плацу до смертельной усталости (хотя где на полигоне — плац?), в общем, работай, мичман!

— Вы что-то сказали? — поднял голову Тимощук — он записывал химическим карандашом полученную минуту назад информацию (так мичман лучше запоминал).

— Я сказал?! Ничего я не сказал…

— А почему в закрытой зоне по лесу ходят посторонние? Тут же секретные объекты!

— Понятия не имею, — пожал плечами Тимощук. — Мне по лесу ходить некогда, дай бог с этим железом разобраться…

Спасением, как всегда, послужили перемены. Программа испытаний на Приморском полигоне была выполнена, и вскоре они уже прощались с танкистами, с неохотой покидавшими «Кашалота». «Т-90» медленно скатывались по сходне, опустив пушки — вроде как носы повесили от уныния. А Корягин, что командовал выгрузкой машин, прощался с экипажем.

— Пока, братки… Если понадобимся, вы только свистните…

— Свистнем, а как же! — отвечали военморы. — Как без вас Швецию завоюешь?

— Вот именно! — майор хлопал каждого по плечу. — Хотя для начала надо финнов к ногтю. Они с нами еще за зимнюю войну не расплатились!

Веселья добавила милицейская машина, выехавшая на пляж и застрявшая в песке. Двое милиционеров, что вылезли оттуда, поначалу замерли в изумлении. Гигантский корабль, полтора десятка бронированных машин — и жалкий «уазик», смотревшийся посиневшим цыпленком рядом с соколами и орлами!

Но вскоре милиция уже трясла бумагами перед носом начальства.

— Какой магазин?! — отмахивался Востриков. — Какая продавщица?! У меня выход в море через полчаса! Майор, разберитесь с претензиями!

— Разберемся… — отвечал Корягин.

Когда «Кашалот» вставал на «подушку», разборки на берегу на время прекратились. Рогов видел из рубки, как придерживали фуражки милиционеры, махали пилотками танкисты, и по пляжу неслись песчаные вихри.

— Ну что, скоро будем в Балтийске? — спросил он Палыча, по случаю отплытия тоже поднявшегося наверх. Бригадир хмыкнул.

— Скоро только кошки родятся! Не знаю, когда придем в этот Балтийск. И придем ли вообще?

8

И в то же время на берегу оставался Мятлин. А он дремать не будет, наверняка опять зазовет куда-нибудь Ларису, чтобы изображать из себя крутого. Раньше тот примерял ореол гонимого (диплом не давали защищать), теперь же, почуяв запах перемен, воспарил, и на лбу читалось: падай ниц перед звездой андерграунда!

— Давай-ка в одно место сходим, — сказал он во время последней встречи.

— В какое место?

— В хорошее. Тут недалеко, не бойся.

Он притащил Рогова в подвал на улице Салтыкова-Щедрина, где сидели бородатые и волосатые люди. Здороваясь с Мятлиным, они приглядывались к спутнику: что за фрукт? А Женька с усмешкой пояснял: «друг детства», косясь на Рогова, мол, не возражаешь против друга? Подвальная публика, если верить Мятлину, обладала невероятными талантами, являясь солью земли, а заодно честью, умом и совестью эпохи.

— Этот кто? Художник. Очень интересный! На Западе его работы очень ценят, а вот в совке не дают выставляться… А это один из самых известных поэтов. Не слышал?! Да ты что, он же звезда самиздата!

— Я не читаю самиздат.

— Ах, да, я же забыл… Ладно, могу подкинуть, если с возвратом.

— Спасибо, как-нибудь в другой раз.

В подтексте сквозило: и я не пальцем деланный, тоже соль, ум, честь, а также путь и истина. А на сборище тем временем шли сумбурные выступления: бородачи камлали насчет новых возможностей, каких-то выставок, коллективных сборников… Энергия в подвале бурлила, напоминая брожение браги в банке, на которую надета резиновая перчатка. Вначале та вялая, обмякшая, потом начинает надуваться, а в стадии созревания уже вовсю сигналит: напиток готов! Глаза людей горели, они спорили и даже ругались насчет доверия нововведениям. То есть одни призывали оседлать новые тенденции и воспользоваться послаблениями, другие высказывались скептически, мол, очередная замануха власти, каковая на самом деле ничего хорошего дать не может. Женьку тоже просили высказаться, но тот махал руками: потом! Он то и дело поглядывал на часы, затем вдруг попросил две копейки, чтобы позвонить из автомата.

Все объяснилось, когда в подвале возникла Лариса. Она сразу привлекла внимание: женщин было мало; да и будь их много — все равно привлекла бы. С каждым годом в Ларисе все больше проявлялась женщина, она делалась ярче, притягивая взгляд, будто магнит, а самцы — они ж на внешность клюют. Помахав рукой, Мятлин вскочил, помог раздеться, даже исхитрился место на вешалке найти. После чего усадил ее слева от себя (Рогов сидел справа), так что стало ясно, для кого берегли место.

Женька тут же стал тянуть руку, просясь на подиум. Выступил он, надо признать, с огоньком, придав затихавшей уже дискуссии новый толчок. С развевающимися кудрями, в богемном красном шарфике, небрежно обмотанном вокруг шеи, Женька неплохо смотрелся, да и авторитетом, похоже, пользовался. Он говорил о том, что появился шанс раскрыть настоящие возможности слова: художественного, философского и т. д. Ранее они лишь подступались к возможностям, а вот теперь на подходе эпоха словократии!

Выражение сорвало аплодисменты, лишь один черноволосый толстячок вскочил и начал возражать. Говорил что-то о слове, которое было в начале, что не нами первыми оно произнесено и т. п.

— Марк, не горячись! — поднял руку Мятлин. — Ты прекрасно понимаешь, о чем речь! То слово было в начале, а наше будет — в конце! И прозвучит оно не менее звучно!

Рогов же следил за реакцией той, что сидела от него через пустующий стул. На время выступления он мог бы запросто подсесть: как, мол, дела? Какие новости? Но он сидел, зажатый, потому что, как говорится, чужой монастырь, ситуация двусмысленная, Лариса тоже это чувствовала.

Потом перешли в соседнее помещение, где располагалось что-то вроде кафе, и можно было выпить. Рогов купил пива, Женька выставил «Алазанскую долину», только алкоголь не снял напряжения.

— Как прошло? — интересовался Мятлин, что следовало понимать: как я выглядел?

— Бойко говорил, — отвечал Рогов. — Только непонятно: что означает «словократия»?

Снисходительно усмехаясь, Женька пояснял: это означает «власть слова». Слова были обесценены, девальвированы, а вот сейчас они обретают подлинную значимость, силу, а значит, и власть над умами. Надо лишь выйти из тени на дневной свет, чтобы тебя увидели все, а не один лишь круг избранных.

— Избранные — это они?

Рогов кивнул на присутствующих.

— Если угодно, да. Но если сидишь в подвале, никакая избранность не выручит. Надо всплыть, как подводная лодка… Ты же лодками занимаешься, верно?

— Я занимаюсь кораблями на воздушной подушке.

— Неважно. Так вот если лодка под водой, никто не понимает, насколько она сильна и красива…

— А вы сильны и красивы?

— Именно так. В общем, только когда лодка всплывет, она может предстать Urbi et Orbi во всей красе!

— Ошибаешься. Лодка может и из подводного положения такой залп дать, что мало не покажется! Но это, как я понимаю, не ваш случай.

Они долго пикировались, вроде как призывая Ларису выступить в роли рефери. А потом и вовсе забыли о ней, поглощенные конкуренцией, что переехала вместе с ними в северный город и вылезала по любому поводу.

— Я не мешаю? — справилась Лариса, когда спор набрал обороты. — Вообще-то я ненадолго из лаборатории отлучилась, а сижу с вами…

На минуту разойдясь по углам ринга, на улице сцепились опять. Пошел дождь, который мог бы, по идее, примирить — зонт-то был только у Ларисы! Но никто не захотел залезать под него. Женькины кудри обвисли, Рогову тоже текло за шиворот, но они упорно шагали под дождем, да еще что-то вякали.

— Надоели вы мне. — сказала Лариса перед тем, как скрыться в метро. — Оба.

Слово «оба» усмирило, поставив их на одну доску: хуже, когда кто-то счастливчик, а кто-то неудачник. Чтобы оказаться в статусе счастливчика, каждый был готов делать даже то, к чему душа не лежала. Рогов, например, подумывал о том, чтобы преподнести ей какие-нибудь «песни» обитателей подводного мира. Почему нет? Технические-то возможности имеются, Рогов выяснил это, когда в нейтральных водах начали проверять акустическое оборудование.

— Это что за звук? — поинтересовался он.

— Субмарина.

— Чужая?

— Нашенская.

— А что еще можете слышать?

— Шум надводных кораблей, приближающуюся торпеду…

— А-а… пение китов можете?

Акустик с удивлением на него воззрился.

— Откуда на Балтике киты?!

— Ну, если б водились, смогли бы услышать?

— Если б водились — конечно!

— И записать смогли бы?

— Два пальца об асфальт. А зачем это тебе?

— Просто так спросил.

Позволь ему, он бы сделал такую запись и подарил бы ей на день рождения. Все придут на праздник с цветами, тортами и прочей мурой, он же принесет в подарок скромную магнитофонную кассету.

— Это записи из серии «Звуки дикой природы»? — спросит Лариса. — С пластинки?

— Нет, — скажет Рогов, — Записи сделаны в море. Записал лично для тебя. Поставь гостям, пусть послушают…

Когда началась цепочка аварий, мечтать стало некогда. Вначале полетел маршевый двигатель, его чинили прямо в море, затем вышел из строя вспомогательный дизель-генератор. Только наладили — в прорезиненной «юбке» дыра засквозила, значит, ставь заплату. А когда вознамерились дать залп из РБУ, она лишь наполовину вылезла на палубу, а дальше — стоп. Начиненные ракетами-бомбами трубы частью находились в отсеке, частью торчали снаружи, и ни туда — ни сюда. А в таком положении установку уже не разрядишь! А ракеты с боеголовками! Понятно, что ремонт вели ювелирно, будто операцию на сердце; только поломка оказалась не последней.

Вертолетная площадка в эти дни не отдыхала: винтокрылая машина то взлетала, чтобы скрыться в низкой облачности, то возвращалась спустя несколько часов, привозя очередного начальника. Из чрева вертолета выпрыгивали адмиралы, директора оборонных заводов, ну и, понятно, призванные реанимировать монстра специалисты. Неработающий маршевый двигатель — это ж, считай, омертвевший плавник, вышедший из строя «вспомогач» — посаженная печень. Корабль качало на волне, пока длилась реанимация, после чего вертолет опять разгонял лопасти, чтобы умчать варягов на материк.

Слово «материк» стало привычным, символизируя иной мир, более обустроенный и надежный. Их же мир представлялся зыбким, неустойчивым, а местонахождение было непонятным. Миль двести от родных берегов, прикидывал Зыков, имевший отношение к навигации. Далее было триста миль, пятьсот, когда несколько дней паслись в нейтральных водах Ботнического залива. Погода в эти дни не радовала, с серого неба то и дело проливался мелкий дождь, а видимость была нулевая. Когда разгоняло тучи, где-то на горизонте показывались абрисы танкеров и сухогрузов, но вблизи «Кашалота» даже корабли «супостата» пока не появлялись.

— НАТО совсем мышей не ловит! — иронизировал Гусев. Жарский махал руками:

— И пусть! А то прицепится какой-нибудь наблюдатель, хрен отвяжешься!

— Оторвемся, если потребуется…

— Это когда на ходу! А когда болтаемся, как говно в проруби?

При такой аварийности очередной трупешник мог появиться в любую минуту. А если бы рванул боезапас на застопоренной РБУ? Вообще была бы гекатомба, только мясо собирай!

Такие перспективы пугали Сидорова, стращать которого стало одним из развлечений. Истории о погибших на «Косатке» и «Дельфине» пересказывались в красках, и не раз; другие истории выдумывали по ходу, так что у Сидорова, хоть тот и крепился, начинал подрагивать голос.

— Хватит, а? — просил он распоясавшихся коллег. — Это не смешно, в конце концов!

— А мы и не смеемся! — наезжал Гусев. — Ходовые испытания, брат, опасны, а государственные тем более. Тебя, конечно, наградят — посмертно. Но захоронят в море.

— Сейчас в море не хоронят… — резиново усмехался Сидоров, а ему: как это? Если ты гикнешься, ради тебя вертолет за полтысячи миль гнать? Да он столько топлива сожрет, сколько десять твоих жизней не стоят!

Зубоскальством маскировали тревогу. Когда корабль был без хода, Палыч обследовал винты, что-то замерял, после чего обеспокоенно бурчал, мол, насадки смещаются. А что тут удивительного? В открытом море постоянно дует, парусность у насадок будьте-нате, вот они и сместились чуть-чуть. Опасность заключалась в том, что внутри этих кругов вращались винты со скоростью шесть тысяч оборотов в минуту, и если смещение продолжится…

Короче, оснований для тревог было предостаточно, и оставалось лишь гадать, кого именно скинет с доски случай.

Радиосвязь оставалась единственной ниточкой, связывающей насельников «Кашалота» с материком. Но и эта связь истончалась, делалась иллюзорной, потому что сухопутных людей волновало иное: страна бурлила политическими страстями, а «Кашалоты» были всем до лампочки. Если даже «Буран» их не волнует, какой может быть летающий корабль?!

О том, что космическая программа остановлена, сообщил Жарский.

— Ну и что? — пожал плечами Гусев. — Одно дело «Буран», другое — наш корабль. На этот космос знаешь сколько денег требуется?!

— А я думаю, это тенденция.

— Какая еще тенденция?

— Экономить на сложном, чтобы получить элементарное. Слышал, о чем радио говорит? В стране не хватает банальной жратвы! Ты вот тут сухпайки с тушенкой-сгущенкой потребляешь, а народ лапу сосет!

— Да тьфу на твои сухпайки! Нашел, чем попрекать!

— Я не попрекаю. Просто задницей чувствую, что и на нас это отразится…

Именно тогда Рогов впервые услышал о базе на северном флоте. Мол, есть (вроде бы) база технического обслуживания кораблей последнего поколения, несколько лет назад выстроенная то ли под Североморском, то ли под Северодвинском. Классная база, оборудованная по последнему слову: с современными лабораториями, напичканными новейшей аппаратурой; с испытательными стендами, даже с отделом фундаментальных исследований. И «Кашалот», если на то пошло, должны были доводить до ума именно на этой базе, а не гонять по Балтике.

— Ты там был? — скептически вопрошал Жарский. — Видел эту аппаратуру своими глазами?

Зыков, который и завел разговор, запальчиво отвечал:

— Сам не видел, но ребята из седьмого отдела там работали! Это, говорили, вообще сказка! Все там есть, понимаешь? Все последние достижения вбиты в эту технику, во как!

— Ну, если все достижения… Только как до этой базы доберешься-то?

— Через проливы, вокруг Скандинавии. Был бы приказ — добрались бы!

Жарский закатывал глаза в потолок.

— Зунд, Скагеррак и Каттегат, потом на Север, огибаем Нордкап… Кстати: она на Баренцевом море? Или на Белом?

— Да хрен его знает… — отзывался Зыков. — Там секретность полная, ребята подписку давали, так что… Но база есть, это точно.

Этот разговор возникал еще не раз, постепенно обрастая подробностями, то ли почерпнутыми откуда-то, то ли придуманными. На базе имелись замечательные условия для работы, но при этом практически не было начальства. Им же что нужно? Столичные условия, комфорт, доступность благ цивилизации, а тут холодное море, тундра и северные олени. Быт, конечно, устроен по высшему разряду (никаких общаг, у каждого отдельное жилье!), и все равно начальники оттуда бегут. А вот спецы благоденствуют, имея возможность заниматься любимым делом без понуканий и ограничений. Там люди сами остаются сверхурочно, не требуя премий и надбавок, они просто кайфуют от работы!

— Но деньги-то платят? В принципе? — спрашивал кто-нибудь недоверчивый.

— Да платят, платят! И полярную надбавку, и за секретность, в общем, на круг набегает не слабо, на большой земле можно запросто дом купить. Только на фиг эта большая земля? Там же таких условий для работы никогда не предоставят!

Рогов представлял базу как некий городок на побережье. Вокруг тьма, холод и мрак, а внутри — расчищенные от снега дороги, море электрических огней, и везде корпуса лабораторий из стекла и бетона. Он ни разу не был в каком-нибудь Арзамасе-16, где тоже ковали оборонный щит, но по рассказам опытных товарищей примерно так представлял себе закрытые города. Здесь добавлялись разве что причальные стенки и доки, где располагались бы морские громадины, пришедшие на профилактику или встающие на плановый ремонт. Подводные ракетоносцы, авианесущие крейсеры, «Косатки» с «Кашалотами» — все должны найти приют, получить новое сердце или прочищенные мозги, чтобы опять уйти в мировой океан на боевое дежурство. Хотел бы Рогов трудиться в таком месте? Конечно, жаль только, что добраться туда пока нет возможности…

Кроме геликоптеров, запах материка доносили танкеры, несколько раз заправлявшие «Кашалот» в открытом море. Они вливали кровь в плавучий организм, способный после этого пройти (пролететь?) сотни миль без дозаправки.

Во время очередного марш-броска заполыхала насадка. В ту ночь дуло так, что сносило с палубы. Плюс разгон по максимуму, в итоге лопасти коснулись насадки, а шесть тысяч оборотов — не шутка.

Первым заметил огненное кольцо Тимощук. Ворвавшись в рубку, он поначалу только жестикулировал, изображая руками нечто округлое и ужасное, лишь потом выдохнул: «Горим!» Все ринулись на мостик, чтобы увидеть пылающий круг, отчетливо выделявшийся на фоне темного, сплошь затянутого тучами неба. Зрелище было пугающее, а главное, сидевший за штурвалом Булыгин даже обороты не сбросил! Лишь спустя время двигатель отключили, корабль опустился на воду и на корму потащили пожарные шланги.

Сделанная из легкого пластика насадка загасла не сразу. А еще ветер, раздувавший пламя и бросавший во тьму снопы искр — эффектная картинка, даже пресловутый белый отдыхал (хотя Рогов все равно ожидал его, боязливо вглядываясь в темноту). Волны, огонь, ветер — стихии дружно объединились против людей и создания их рук, а значит, жатва могла быть изрядной, тут одним жмуриком не отделаешься…

То, что обошлось без жертв, он расценил как счастливый случай. Урон, впрочем, был серьезный — лишились маршевого двигателя, что сулило возвращение на берег. Начальство планировало вернуться в Кронштадт, но вскоре пришла радиограмма с приказом взять курс на Таллин. И «Кашалот» на малом ходу, без подъема на воздушную подушку, отправился в пункт назначения.

На полпути привязался натовский наблюдатель, безликий маломерный кораблик, набитый под завязку народом с камерами и фотоаппаратами. Пользуясь небольшой скоростью «Кашалота», кораблик заходил с левого борта, с правого, с носа и кормы — со всех удобных ракурсов.

— Совсем обнаглели… — бурчал Деркач. — Врезать бы им ниже ватерлинии — сразу бы отстали!

— Нельзя, скандал будет, — отзывались гражданские. — Да не переживайте так, товарищ капитан-лейтенант. Вы же знаете, у нас главное не снаружи, а внутри!

— Да знаю, просто за державу обидно…

Операторам из вражеского блока кто-то махал рукой, кто-то показывал неприличные жесты, в общем, развлекались. Лишь когда наблюдатель совсем уж притерся к борту, решено было пугануть наглеца. Включили турбины наддува, в стороны пошла волна, и маломерку будто ветром отнесло на пару кабельтовых.

— Ссут, когда страшно! — заключил Палыч. Прибывший тральщик сопровождения отогнал кораблик, а там и нейтральные воды кончились, значит, здравствуй, Родина…

9

Родина имела обличье города, не считавшегося советским: Таллин воплощал средневековье, имитировал Европу, но совком там почти не пахло. Зато пахло веселой жизнью, и когда на горизонте проявились шпили Олевисте и Нигулисте, сердце радостно затрепыхалось в груди.

Чистенький эстонский буксир втащил «Кашалот» в док. Когда военные и гражданские сошли на берег, показалось, что монстр утратил невидимую власть над людьми. Экипажу предстояло пережидать ремонт во флотских казармах, специалистов поселяли в настоящих (не плавучих!) гостиницах, что еще больше отдаляло от корабля, сиротливо застывшего внутри огромного серого дока. Рогов оглядывался, пока шагали к проходной, и с каждым шагом чувствовал, как опадают цепи, которыми был окован; да и другие сдатчики переживали что-то похожее.

Когда в гостинице Гусев по привычке вытащил разбавленное шило, Жарский скривился, мол, какое плебейство! Если волею судеб оказались в эстонской столице, забудьте эту огненную воду, пейте «Вана Таллин» и вкусное пиво! Чем тут же и занялись, опустошив прилавок ближайшего магазина Liviko[5].

Во время пьянки и созрело решение. Рогов прихлебывал тягучий сладкий ликер, горячими струями стекавший по пищеводу, и нарисованная в воображении картина становилась все более красочной. Он пригласит Ларису сюда, благо имеет возможность снять отдельный двухместный номер, причем в любой гостинице. А тогда бегом на переговорный, чтобы через полчаса томительного ожидания услышать ее голос.

Она не сразу согласилась, сказала, что должна сдать важную работу. Но Рогов наседал, понимая уникальность ситуации. Западный город, свобода, деньги в кармане — все сошлось для того, чтобы классно провести время и, чем черт не шутит, расставить наконец точки над i.

Он буквально вырвал обещание приехать на ближайших выходных. Или она вспомнила что-то неотложное? Судя по голосу, Лариса размышляла в ходе разговора, вроде как прикидывая «за» и «против», а потом внезапно согласилась.

— Жди в субботу утром.

— А в воскресенье — назад?

— Ты хочешь, чтобы я задержалась?

— Конечно, хочу!

Лариса помолчала.

— Ладно, я возьму отгулы.

В ожидании ее приезда Рогов восстанавливал утерянные связи. В Таллине обитал старый знакомый Серега Машинский, распределившийся после ЛЭТИ в военно-морской центр подготовки иностранных моряков. Ни адреса, ни телефона не было, так что искать Серегу в полумиллионном городе было еще той задачкой. Но поскольку контора была единственной в своем роде, кто-то из здешних военных мог помочь найти приятеля, который надел погоны, чтобы преподавать представителям дружественных флотов азы электроники.

Вскоре выяснилось: центр находится в Копли. Это слово было единственным, что запомнилось; остальные улицы Рогов попросил записать на бумажке (эстонский язык всегда представлялся ему абракадаброй). Спустя сутки, проехавшись на четвертом трамвае до кинотеатра «Раху», он двинулся по записанному маршруту, разыскал неприметное двухэтажное зданьице, разумеется, без вывески, и вошел на КПП.

Постовой моряк согласился вызвать Машинского только после предъявления паспорта. Потом были объятия, гогот, хлопанье по плечу, словом, встреча оказалась бурной. Взглянув на часы, Серега попросил подождать часок, после чего щелкнул по горлу, мол, вмажем, как в лучшие времена!

Вмазывали вплоть до конца недели: вначале на холостяцкой квартире Машинского, потом в офицерской гостинице, сплошь заполненной желтыми и черными людьми. Цветной контингент представлял страны, считавшиеся стратегическими партнерами советской империи: Алжир, Вьетнам, Эфиопию, Индию и т. п. Были и представители белой расы, те же поляки или югославы, но главное — никто не брезговал выпивкой. Эти дни слились в одну нескончаемую пьянку, менялись только партнеры. Ты кто? Тадеуш? Выпьем, Тадеуш, за дружбу советского и польского флотов! Если что, Швецию будем брать вместе, вы с юга, мы с севера! А ты кто? Рамакришна?! Смуглый мужик в кителе и синей чалме кивал: мол, так точно. Мы тоже морская держава, а на чалму не обращай внимания, у каждого своя военная форма.

Машинский поглядывал на них сверху вниз, потому что преподаватель, а они всего лишь ученики. Склоняясь к уху Рогова, он характеризовал каждого; а порой, пользуясь языковым барьером, давал характеристики вслух. Из его слов выходило, что эфиопы туповатые, индусы — трудолюбивые, поляки склонны к раздолбайству. А самые перспективные — вьетнамцы, они всех за пояс заткнут.

— Не веришь?! Заткнут узкопленочные, они хитрые! Видишь, как улыбается этот хренов Кыонг?

Серега указывал на крошечного вьетнамца, который пил раздобытую где-то рисовую водку и растягивал рот в лукавой улыбке. Оказалось, Кыонг копался в электронных недрах захваченных американских кораблей, можно сказать, разбирал их на части, но об увиденном помалкивает. Почему? Потому что они хотят лучшее от всех взять! От нас лучшее, от америкосов, а в итоге всех нас сделают!

Это был единственный вариант общения с иностранцами, который мог себе позволить Рогов. Подписка о неразглашении выводила его за пределы тех, кому позволялось видеть большой мир, но тут особая статья, можно расслабиться, заодно расширив кругозор.

— Слушай, Кыонг… — пристроился он к улыбчивому вьетнамцу. — Ты, говорят, на кораблях супостата бывал?

— На каких кораблях? — не понял тот.

— На американских. Что в качестве трофеев на войне захватили.

— Бывал, бывал… — закивал Кыонг.

— И что там видел? Передатчики видел?

— Видел, видел… И приемники видел.

— А системы управления вооружением?

— Тоже видел. Этими руками все разобрал.

Он протянул тонкие ручки с тоненькими пальчиками, которые могли запросто копаться в чужих секретах.

— Разобрал, значит… И что скажешь?

— Хорошая техника.

— А наша разве плохая?!

— Ваша хуже… — лучился улыбкой Кыонг, вроде как извиняясь за то, что произносил.

— Ну да, хуже! Знаешь, что такое «Кашалот»?!

— Рыба такая есть. То есть кит такой.

— Кит! Это корабль, причем самый современный! Рассказать о нем не могу, это военная тайна. Но если ты расскажешь про американские корабли…

Кыонг улыбался еще шире.

— Американская техника — хорошая. Но можно сделать лучше.

Серега ухмылялся: мол, выкусил? Вот такие юго-восточные братья, которые когда-нибудь пошлют нас далеко и надолго!

Нагрузившись, Рогов вполуха внимал Кыонгу, бубнившему что-то о погибших друзьях.

— Их американцы убили? Твоих друзей?

Вьетнамец замахал тоненькими ручками:

— Нет, не американцы! Они ушли, мы их прогнали! Техника убила, корабли убивали…

Он произносил «товарисей», «товарися», что вроде было смешно. Но Рогову вдруг расхотелось смеяться, да и Кыонг был серьезен, даже испуган. Знакомая тягостная атмосфера внезапно сгустилась в гостиничном номере, будто «Кашалот» опять схватил своей пастью, чтобы проглотить.

— А белого мичмана не видел? — усмехнулся Рогов. — Или твой мичман — желтый? Ну да, вы сами желтолицые, значит, и вестник должен быть в масть!

— Вестник? — не въезжал вьетнамец. — Я не понимаю, плохо знаю язык…

— Все ты понимаешь! Желтый мичман на американском фрегате — это класс!

Кыонг с Машинским переглянулись.

— Кажется, допился… — проговорил приятель, — «Вана Таллин» коварный: сладенький, а в голову шибает!

На следующий день купили три сухого и отправились в коплинский ДК на концерт группы «Рок-отель». После второй бутылки приспичило в туалет, и Рогов посреди выступления отправился его искать, заплутав в глубинах старого ДК. Он не мог отойти от вчерашнего разговора: думал про чуждую технику, что точно так же требует жертв, а уж кто подает о них весть — дело третье…

Когда в глубине подвального коридора он заметил желтую фигуру, захотелось протереть глаза. Только вчера он язвил, заглушая страх, и на тебе — желтый мичман во плоти! Заставив себя приблизиться, он перевел дух: это оказался уборщик в униформе, молодой парень в очках и с ледяными серыми глазами.

— Показалось, ты — вестник… — скривился в улыбке Рогов.

— Я — кто? — холодно спросил желтый с эстонским акцентом.

— Есть такие на военных кораблях. Когда они появляется, хорошего не жди…

Уборщик достал из каптерки влажную швабру и взялся тереть кафельный пол.

— Русский, да? — спросил после паузы.

— Русский. А что?

— Сразу видно, что русский. Вот что я скажу тебе, русский. Уходите отсюда. И военные корабли уводите с собой. Вам тоже не надо ждать здесь хорошего. Не будет хорошего, понимаешь?

Все это время он приближался, тер буквально под ногами, причем так яростно, будто хотел протереть кафель. Рогов отступал, потом остановился.

— Ну, это мы еще посмотрим, уходить или нет. Тебя не спросим. Скажи-ка лучше, где гальюн?

— Что такое гальюн?! — раздраженно отозвался желтый.

— Это означает: туалет. Можешь не отвечать, но тогда придется еще и лужу в коридоре подтирать. Ну? Я жду.

Метнув в пришлеца ненавидящий взгляд, националист указал вглубь коридора. А Рогову тут же расхотелось слушать концерт. В перерыве они ушли, взяли еще по бутылке и, прихлебывая из горлышка, двинулись к центру.

— Чему удивляешься, старик?! — говорил Серега. — Я тут такого наслушался: мама не горюй! На них же флотская форма действует, как красная тряпка на быка! Поэтому в город, как видишь, в цивильном, а то грохнут чем-нибудь по голове, кураты…

Дойдя до «Линна-халле», они поднялись на крышу: архитектура комплекса, утопленного в земле, такое позволяла. Перед ними простиралась серая морская гладь, на ней маячили силуэты кораблей на рейде.

— Что-то меняется, Сева… — проговорил Машинский, прихлебывая вино. — Здесь это особенно чувствуешь, все-таки советский Запад. Главное теперь: вскочить на подножку, когда начнутся перемены. Куда наши мозги пристроить? Они ведь заточены специфически, под военную продукцию. Хотя твои — заточены под любую продукцию…

— Ну, скажешь!

— Не спорь, это так. И думай, Рогов, оно полезно!

Отсюда просматривалась часть ремонтных доков, в одном из которых прятался «Кашалот». Сейчас он представлялся лишь одной из ступенек, коих впереди — не меряно. Насколько прочными будут следующие ступеньки, Рогов не знал, только чувствовал: шагать придется.

Незадолго до приезда Ларисы удалось попасть на территорию учебного центра. Рогова водили по аудиториям, что-то показывали, но даже невооруженным глазом было заметно: везде старье, ни одной новой разработки.

— На этом и учите союзников? — усмехался Рогов. — Слабовато…

— А ты хотел, чтобы мы новейшую технику показывали? Обойдутся! Это они сегодня друзья, а завтра, глядишь, в НАТО вступят!

Тогда-то и зашел разговор о загадочной базе на Северном флоте. Когда Рогов ее упомянул, Машинский даже замолк на время, пораженный.

— Чего смотришь? Знаешь что-то про нее?

Серега прокашлялся.

— Я-то знаю. А вот ты откуда знаешь?

— От верблюда. А вот откуда — ты?

— Говорили, наш центр туда переведут. Или то, что от него останется. Кураты, если что, сразу нас ликвидируют и все передадут известно кому. А даже это старье, как ты выражаешься, жалко, на него деньги тратились, мозги…

Потом он водил пальцем по карте, что висела в одной из аудиторий, пытаясь показать месторасположение загадочной базы. Такие объекты даже на картах «для служебного пользования» не всегда указывают, только шила в мешке не утаишь, база существует и находится примерно здесь.

— Значит, на берегу Баренцева? — уточнил Рогов.

— Ага. Хотя какая разница? Там, говорят, системы жизнеобеспечения — по высшему разряду, про условия работы вообще не говорю. Туда попасть — счастье!

Не придававший значения деньгам, Рогов обрадовался тому, что перевели зарплату за два месяца, да еще премию подкинули. Таллин город недешевый, теперь же он мог и подарок купить, и номер снять в «Олимпии», и столик в «Норде» заказать.

С «Олимпией», правда, получилось не сразу — он мог вообще пролететь, если бы не Рамакришна. Поначалу Рогова вообще не пустил швейцар, мол, свободных номеров нет! Когда, преодолев заслон, он дорвался до администратора, его ожидала не менее холодная отповедь. И тут из ресторана спускаются индийские военморы! В чалмах, в синей униформе с золотыми позументами, они смотрелись экзотически, и в то же время явно чувствовали себя как дома.

— Хочешь в отель? — воззрился на него Рамакришна.

— Очень хочу! Девушка приезжает, понимаешь?

— Жена?

— Да… Считай, жена.

— Так жена или нет? С женой у тебя будет один номер. А с девушкой нельзя, ваши правила запрещают.

— А-а… Договориться можно?

Индус загадочно усмехнулся.

— Попробую…

Диалог у стойки продолжался минут пять, после чего Рогова поманили пальцем.

— Все в порядке, будет номер.

Склонившись к уху, Рамакришна вполголоса проговорил:

— Но ты должен заплатить Райво десять рублей.

— Да я и двадцать могу! Спасибо!

Как оказалось, индусы не раз устраивали сюда прилетавших гостить родственников. «Олимпия» считалась самой фешенебельной здешней гостиницей, а иностранцев у нас любят даже эстонские снобы, и вмиг становятся покладистыми при виде человека из-за бугра.

— Ну, выручил… — тряс смуглую ладонь Рогов. — Встретимся в Индийском океане — будет салют из всех калибров!

Рамакришна усмехнулся еще раз.

— Не надо салют. Просто помаши мне рукой.

Сдаточная команда, и так потерявшая Рогова из виду, восприняла известие о переселении спокойно. Разве что Гусев разволновался, помчался звонить Алке, однако в Таллин ее не отпустили. Критически оглядев Рогова, Жарский поправил ворот его рубашки.

— Вид помятый, но командировочному простительно. Предъявишь пассию коллегам?

— Там видно будет… — пробормотал Рогов, запихивая вещи в сумку.

10

На следующий день он стоял на перроне Балтийского вокзала с букетом тюльпанов, приобретенных на грандиозной выставке цветов, что открылась на днях. Это было что-то малознакомое, опять же, не советское, пришедшее из Европы и наверняка интересное Ларисе — вот почему выставка значилась одним из первых пунктов программы.

Только программа полетела к черту с самого начала. Лариса почему-то нервничала, оглядывалась, будто высматривала кого, а по приходе в гостиницу тут же улеглась в койку, свернувшись калачиком. Не выспалась? Да, ответила, ужасный был поезд. То есть, хороший, но соседи попались ужасные: двое пили всю ночь, третий храпел. Рогов сам подрезал тюльпаны, взяв ножницы у горничной, ставил их в вазу, а в душе пухла обида на то, что не оценили ни букет, ни отель, ни номер с удобствами.

Для начала он планировал попасть в Нигулисте, послушать орган. К музыке он был равнодушен, а орган представлял, скорее, в виде трубчатой конструкции, через которую продувают насосами воздух. Зато Лариса замирала при звуках этих труб, значит, ей можно было сделать приятное. Но она ушла из собора за десять минут до концерта. На Вышгород идти отказалась, мол, устала, давай завтра, и потащила его на Ратушную площадь. Где (ну и ну!) купила пачку сигарет «Таллин» и, встав возле Ратуши, взялась нервно курить, продолжая рыскать глазами по открытому пространству.

— Ты куришь? — удивился Рогов.

— Редко. Тебе неприятно?

Он пожал плечами.

— Мне все равно.

Его слушали невнимательно, и он, поначалу без устали моловший языком, вскоре замолк. В «Норд» они явились раньше времени, долго топтались в фойе в ожидании, пока освободят заказанный столик, и опять она курила, а он копил раздражение.

Обычно равнодушная к спиртному, Лариса несколько раз подвигала бокал: хочу еще вина. Рогов охотно наливал (себе тоже), а в итоге только шум в голове и досада в душе.

— Мы, — сказал после очередного бокала, — как твои киты. Которые поют. Но при этом почему-то не слышат друг друга.

— Тебя это удивляет? — усмехнулась Лариса.

— Удивляет. Если бы мы находились далеко друг от друга — не вопрос, звук в воде затихает. Киты на большом расстоянии тоже ничего не слышат…

— Слышат. Даже на большом расстоянии. А вот люди не всегда — даже вблизи.

Не найдясь с ответом, он привязался к официанту — показалось, тот подал неразогретое мясо. Тут же стало стыдно, в порядке компенсации он оставил большие чаевые, о чем через полчаса уже жалел.

В гостиницу возвращались в молчании. Внутри разгоралась обида на то, что стараний не оценили. Проклятые киты в очередной раз вставали на пути, будто они были — всё, а Рогов, человек разумный — ничто! Поэтому разумным быть не хотелось — хотелось отдаться тупому природному чувству и, как положено, покрыть самку.

Он рассчитывал на хорошо знакомую механику, когда система отработанных действий ведет к однозначному результату. Главное — не сбиваться с ритма, не реагировать на женские уловки, уводящие с торной дороги в дебри, созданные для того, чтобы запутать, завлечь вглубь, где топи и болота. А если попал в топь, тебе кранты. Тебе протянут, пожалуй, хворостину, но вытаскивать не станут, и ты всю жизнь проведешь, погруженный в трясину, пока, пустив пузыри, окончательно не уйдешь на дно…

Это была не трясина, скорее, водоворот. Не успели включить свет, как рот оказался залеплен, и его повлекли на двуспальную кровать, по пути расстегивая рубашку. Он стаскивал с себя одежду, не прекращая целоваться, даже не понял, что остался в носках. Успел разве что удивиться горячему (ну очень горячему!) телу, чтобы тут же свиться с этим телом в клубок, раствориться в нем и опять сделаться бандерлогом, который смотрит в глаза гигантскому питону. Сверху, снизу, упав на палас — он плохо соображал, когда и что происходило, все это мелькало, как в калейдоскопе. А на пике он и вовсе утратил чувство реальности, только искорки мелькали перед глазами, будто он на несколько секунд ослеп.

Она всегда отдавалась, как в последний раз, но тут был выход за обычные пределы, что слегка пугало. И Рогов, утишая дыхание, отодвигался от пышущего жаром тела, подсознательно боясь то ли сгореть, то ли получить ожог. Что это было? «То и было…» — ответил он себе, втягивая ноздрями витавший в воздухе запах. Ему не хотелось вдыхать этот аромат, возбуждавший до неистовства, и он накрыл лицо одеялом, а потом и вовсе встал, прошлепав в ванную.

Только там он обнаружил, что на нем носки. Снял их, повесил на радиатор и, взглянув в зеркало, увидел там нечто взъерошенное, с потной физиономией, вроде как в душевую после смены зашел шахтер. А тогда и надо быть шахтером — грубоватым, даже циничным, иначе не устоять.

— А помнишь, — сказал, закуривая перед балконной дверью, — как ездили сюда лет пять назад? И я презервативы купил? Думал: прибалтийские, качественные — не то что наши. А они рвались один за другим…

Он скабрезно хихикнул. Свет не включали, и оставалось лишь гадать о реакции: лицо могло быть недовольным, даже с гримасой брезгливости, но его бы это устроило — нарочно играл на понижение.

— Не помню… — прозвучало после паузы. — Помню, как мы в подвал спускались, в детстве. Ты тогда за усики брался, показывал, что тока не боишься. А я прижалась к тебе, потому что испугалась. Ты был какой-то… Не совсем человек, что ли.

Рогов еще раз хихикнул, теперь нервно.

— Кем же я был?

— Не знаю. И никто не знает, я интересовалась этими вещами. Но что-то с такими людьми происходит, в них что-то меняется. А мне очень не хотелось, чтобы мой друг Севка менялся…

Темнота вдруг сделалась пугающей, и Рогов, выбросив окурок, включил свет. Лариса лежала на животе: лицо спрятано в подушку, волосы раскинуты по цветастой простыне, вполне можно было вообразить, что в номере находится какая-то незнакомая женщина. Лишь родинка на пояснице была знакомой, она успокаивала, примиряла с жизнью и в очередной раз заводила, сигнализируя: сейчас начнется вторая серия. Будет и третья, скорее всего, потом они вообще собьются со счета — и черт с ним!

На второй день ноги сами привели в Вышгород, где долго молчали, расположившись на смотровой площадке. Лариса рассеянно скользила взглядом по рыжим черепичным крышам, а Рогов исподволь любовался ее профилем. Он вдруг подумал, что мало говорил о ее красоте, которая стала жгуче нестерпимой, даже пугающей. Причем сама она, похоже, не обращала на это внимания, думая о чем-то постороннем. Намекнуть? Но как? «Ты очень красивая!» — прозвучит банально, а других слов почему-то не подбиралось…

— Видишь церквушку? — неожиданно спросила она.

— Какую?

— Вон ту, слева.

— Ну, вижу…

— В ней когда-то венчался Ганнибал, прадед Пушкина.

— Который негр?

— Ага.

— Понятно…

На самом деле было непонятно. Может, она намекала на то, что отношения следует узаконить? Так ведь сама не хотела! Когда же вспомнился Мятлин, будто яд, потекла мысль: конечно, Лариса была здесь с Женькой, он-то ее и просветил. Кто еще?! И хотя все могло быть совершенно не так, ядовитая мысль пухла и крепла, превращаясь в стойкое убеждение.

— Пойдем отсюда, здесь холодно… — пробормотал Рогов и, не дожидаясь ее, пошагал по дорожке вниз.

Теперь и он начал озираться, с подозрением окидывая взглядом рослых черноволосых особей мужского пола. Вон тот, что идет впереди в кожаной куртке — не Женька ли? А тот, что свернул в переулок? В этих таллинских улочках-закоулочках скрыться легче легкого, и следить за ними в Старом городе тоже нетрудно.

На цветочной выставке морок продолжился, среди лилий и хризантем то и дело блазнилась характерная Женькина усмешка. Яркое праздничное многоцветье скрывало нечто угрожающее, здесь пахло опасностью, и Рогов не переставал крутить головой.

— Знаешь, что это такое? — дернула за рукав Лариса и указала на розовое соцветие необычной формы. — Это орхидея. Орхидея-фаленопсис, ее цветки чем-то напоминают бабочек.

— Действительно, похоже… — пробормотал он, озираясь.

— Это странный цветок. Летом его нужно защищать от избытка солнечного света, иначе зимой, когда света недостает, орхидея погибнет. А еще она может скинуть бутоны, если рядом поставить засохший букет. Удивительно, правда?

— Да уж… — выдавил из себя Рогов. Погруженный в шпионские страсти, он не обращал внимания на то, что ее голос подрагивает, и вообще она не в себе.

— Пестики-тычинки… — бормотала она. — Помнишь школьную биологию? Все очень просто: пестик, тычинка, пыльца, цветоложе… На самом деле нет ничего сложнее этого. — Встав по другую сторону цветочного лотка, Лариса скрылась за гигантским букетом желтых роз.

— Верно же? — донесся ее голос.

— Верно, верно…

Он бросил взгляд влево, потом вправо. И, убедившись, что ничего подозрительного нет, направился вслед за ней.

Но за букетом Ларисы не оказалось. И в проходе ее не было видно, она исчезла, заставив его растерянно озираться. Когда вдалеке мелькнул ее плащ, Рогов быстрым шагом направился туда, обнаружил другую женщину, после чего стал бессмысленно носиться вдоль лотков. Он толкал людей, задевал букеты, однако цветочное царство не отдавало Ларису, поглотило ее, превратив в один из тюльпанов, а может, в ту самую орхидею с незапоминающимся названием.

Выскочив к выходу, он понял, что потерял спутницу. И ринулся наружу, чтобы утюжить улочки-переулочки, заглядывая в витрины магазинов и в окна кафе. Теперь он был убежден, что не зря опасался, Ларису умыкнули, причем из-под носа! И если он сейчас увидит Мятлина, разговор будет короткий. Рогов скрежетал зубами, сжимал кулаки, и со стороны, наверное, выглядел сумасшедшим, иначе бы от него не шарахались прохожие.

Остановился он только на Ратушной площади, инстинктивно встав на то место, где Лариса недавно курила. Казалось, она тоже должна подойти к отправной точке их прогулки, чтобы начать сначала. Он не будет закатывать сцен, просто попросит выложить карты на стол, мол, проболталась, да? Рассказала о поездке, а Женька, конечно, не мог усидеть на месте, потащился следом, чтобы испортить встречу, точнее, подло увести Ларису…

Лариса так и не объявилась, зато встретился Зыков, выходящий с пакетом из магазина Liviko.

— Чем озабочен? — поинтересовался.

— Да так… — уклончиво отозвался Рогов. — А вы опять по алкоголю ударяете?

— А что еще делать? — отозвался Зыков. — Надоело в этом городишке, если честно, в море хочется… Ты со мной или как?

И хотя Рогову очень хотелось оказаться в привычной компании, он не поддался соблазну. Лучше отправиться к Машинскому, тот уже должен был закончить службу.

Узнав о происшествии, Серега потащил в пивбар, где заказал полдюжины пива.

— Исчезла, значит… А я ведь помню, как она тебя в институте мучила. Ты из-за нее на третьем курсе чуть сессию не завалил, на грани отчисления был! Нонсенс: чтобы Рогов завалил сессию! И из-за кого?! Из-за бабы!

— Она не баба! — морщился Рогов. — То есть в каком-то смысле баба, конечно, но не это главное.

— А что главное? Нет, ты скажи: что в ней такого особенного?! Две руки, две ноги, одна эта самая…

— Серега, допрыгаешься!

Приятель ухмыльнулся.

— Я имел в виду: душа. Но у тебя ведь тоже душа! И у меня душа, а не хрен собачий!

Заглотнув полкружки пива, Рогов задумчиво воззрился на стену с кованым панно. Бронзовая чеканка изображала панораму старого Таллина с характерными доминантами: Длинный Герман, Олевисте и т. п.

— Думаешь, у меня есть душа?

— А то!

— А мне вот иногда кажется, что я похож на эту картинку. Вроде город, дома, а на самом деле: железо. Холодное железо, изображающее жизнь.

— Ну, так мы далеко зайдем! Да и железо нынче важнее, чем эта человеческая лабуда. Сам это прекрасно знаешь! Ну? Давай-ка споем нашу: «Важнее душевный поко-ой, а бабы — последнее де-ело!»

Когда заказали еще полдюжины, сомнения покинули хмельную голову. Пьянку продолжили в офицерской гостинице: вокруг мелькали поляки с югославами, с которыми Рогов спорил до хрипоты, а о чем — не помнил. Помнилось только, как возвращался из Копли по трамвайным путям и, когда грохочущий сзади вагон светил фарами в спину, не спешил уступать дорогу. Казалось, он вполне мог бы потягаться с трамваем, коль скоро тоже из железа. Поду-умаешь, трамвай! Он может потягаться с самим «Кашалотом»!

Надежда на то, что Лариса в гостинице, растаяла, когда вошел в номер. Не раздеваясь, он рухнул на диван, чтобы в беспокойном сне бежать по Таллину, грохоча ботинками, потому что мостовые из металла, и стены домов из металла — город был железный. По нему ходили железные люди, так что было даже неловко спрашивать про ту, которую потерял, все равно не ответят. И он кружил от Толстой Маргариты до Вышгорода, пока не осенило: надо взобраться наверх!

Добравшись до смотровой площадки, он тяжело дышал, но перерыва себе не позволил. Где она скрывается? Какая из этих рыжих черепичных крыш ее спрятала? Он жадно шарил глазами, пытаясь разглядеть тех, что двигались по звенящим мостовым, пока не зацепился взглядом за церквушку. Здесь венчался Ганнибал?! Тогда и они там скрываются, потому что тоже хотят повенчаться!

Он несся вниз с дикой скоростью, боясь опоздать на церемонию. Плохо представляя обряд венчания, он понимал одно: если опоздает, эти двое соединятся навсегда, а тогда Лариса будет потеряна!

Однако вместо церкви он почему-то попал на военный корабль, похоже, американский, поскольку на флагштоке развевался звездно-полосатый флаг. Вот только американцев на борту не было, сплошь вьетнамцы с индусами. Когда на одной из палуб повстречался Рамакришна, Рогов сделал попытку скрыться за надстройкой, но человек в чалме успел его заметить и, загадочно усмехаясь, поманил пальцем.

— Что же ты? — спросил с упреком. — Я тебе номер сделал, а ты девушку потерял!

— Она сама… — забормотал Рогов. — Сама потерялась! Она хотела потеряться!

— А может, этого хотел ты? А? Признайся!

— Нет, Рамакришна, ты что! Я не хотел! Хотя… Может, ты и прав. С ней трудно, потому что она…

— Не железная, верно? В смысле — живая?

— В смысле да.

— С живыми всегда трудно. Поэтому иди, займись любимым делом — тебя ждут.

В дверях маячил Кыонг, он улыбался и махал рукой, мол, добро пожаловать! Поколебавшись, Рогов вошел внутрь и тут же обалдел. Корабль был буквально напичкан техникой непонятного назначения, а внутренние его объемы просто поражали. Вьетнамец вел по бесконечным коридорам, заполненным пультами, блоками, приборами, мигающими лампочками; они спускались по трапам вниз, поднимались вверх, а корабль и не думал заканчиваться. Каверзы пространства? Да нет, никаких каверз, просто этот авианосец огромен, настоящий плавучий город!

— Вот, — проговорил Кыонг. — Пришли.

— Куда?

Рогов озирался, видя ту же технику, только раскуроченную.

— Здесь мы разбираем вот этими руками приемники с передатчиками. Хочешь попробовать?

— Не знаю даже… — замялся Рогов.

— Попробуй, у тебя получится.

Не без робости он залез внутрь одного из приборов, но быстро успокоился. Он понял принцип работы раньше, чем устройство было включено, значит, мастерство не пропил. Он отвинчивал крышки, всматривался в хитросплетения проводов, и в мозгу словно отпечатывались схемы — очень сложные и одновременно понятные.

— Ты наш человек, — радостно закивал вьетнамец. — Ты можешь видеть сквозь железо! А тогда ты должен отправиться на базу в Баренцевом море. И поведут тебя — они!

В помещение по очереди вошли два мичмана, судя по звездам на погонах. Только выглядели они по-разному: один белый, будто посыпанный сахарной пудрой, другой желтый, вроде как выкрашенный под канарейку.

— С ними пойдешь, они знают дорогу.

Рогов попятился, упершись в холодную переборку.

— С ними?! Но я не хочу с ними! Они будут убивать!

Кыонг развел руками.

— Что делать — надо! Но тебя убивать не будут, поверь.

Из странного сна его вырвал телефонный звонок. Что? Ты в баре?! В каком баре?! Наконец, дошло: Лариса в баре гостиницы, просит спуститься. Положив трубку, он долго пялился в потолок, вспоминая сон, когда же взглянул в зеркало, понял, что спустится не скоро.

Ледяной душ, бритье, обильное орошение туалетной водой заняли полчаса, так что в голове успела созреть суровая, но справедливая отповедь. Он был обижен, унижен, опозорен, значит, должен высказать правду в лицо. А потом швырнуть на стол ключи, мол, номер снят для тебя, пользуйся и води кого хочешь! Я даже знаю, кого ты приведешь, но не хочу произносить это имя!

Обличительному пафосу помешал выплеснуться стоявший на столе букет. Он был знаком, вот только похмельный мозг не мог осознать: откуда?

— Орхидея-фаленопсис… — проговорила Лариса, уловив его взгляд.

— Успела купить? — желчно усмехнулся он. — А я думал: сразу убежала…

— Мне подарили. Но она вянет на глазах, так что зря деньги потратили.

Розовые лепестки и впрямь кукожились, загибаясь и темнея по краям, так что жить этим цветочкам оставалось недолго.

— И я сюда приехала зря. Я тоже вяну, как этот букет. Ты не заметил?

В этот момент Рогов обнаружил за цветочной вазой бутылку «Вана Таллина», похоже, заказанную Ларисой. На столе стояли два фужера, он быстро наполнил оба и, не тратя время на слова, выпил. Налил еще, опять выпил, и тут прорвало. Нет, говорил он, не заметил! Наоборот, заметил, что ты цветешь и пахнешь! Весело провела ночку? Вижу, что не грустно, на лице написано! Если бы он внимательнее вгляделся в лицо, вряд ли обнаружил бы веселье, только вглядываться не было ни времени, ни желания: он обличал и оскорблял, дерзил и хамил, потому что имел право. Она вроде пыталась вставить слово, да куда там, пальба шла из всех калибров — так, что звенело в ушах, а одинокий бармен за стойкой (бар был пуст) замер с выгнутыми дугой бровями.

— Вы слышите только себя… — пробормотала она и поднялась из-за стола.

— Ты куда?! — схватил он за руку. — Не-ет, я еще не все сказал!

— Отпусти, мне надо собрать вещи.

— Тогда будем это делать вдвоем!

Взяв со стола бутылку, он обернулся к бармену.

— Это оплачено?

— Что?!

Вздрогнув, тот принялся бодро протирать фужер.

— За ликер, спрашиваю, расплатились?

— Да, да, можете забрать!

В другое время он вряд ли одолел бы такое количество приторного пойла, а тут глотал его прямо из горлышка, без закуски. Когда ввалились в лифт, он сделал очередной глоток, не обращая внимания на пожилую пару, вошедшую следом.

— А что значит: вы? С каких пор мы стали обращаться другу к другу официально? Или имеется в виду кто-то еще? А-а, понял! Имеется! Я даже знаю, как его зовут! А может, еще и третий имеется? И даже четвертый?

— Прекрати, здесь люди!

Она попыталась встать спиной, но он резко ее развернул.

— Ничего, пусть слушают! Так я спрашиваю: сколько их у тебя в списке? Вряд ли ты остановилась на двоих. Ты же… Как бы это сказать… Потрясающая давалка! Гениальная, точнее!

Влепленная после лифта пощечина не охладила пыл, скорее, раззадорила. В номере он вспомнил всех, кто хоть когда-то приближался к Ларисе, упомянув даже старого балеруна Германа Валерьевича. Он добивал бутылку, когда Лариса, лихорадочно пихавшая вещи в сумку, внезапно села на кровать.

— Герман… Он умер буквально на днях.

— Печальное известие!

— Мне позвонила из Пряжска его дочь, просила приехать на похороны. А я поехала сюда.

— Зачем такие жертвы?! Надо было навестить преданного воздыхателя!

— Потому что… Потому что я тоже скоро, наверное… Мне так кажется, во всяком случае.

— Когда кажется, крестятся!

— Я серьезно… Ты же должен знать про крыс, бегущих с кораблей, которые утонут. Или про кошек, что выбегают из дому перед землетрясением. Они предчувствуют события, понимаешь?

— Да при чем тут кошки! — с досадой отмахнулся Рогов, решив: бьет на жалость (женщина!). Он опять что-то нес, пьянея все больше, все-таки бутылку в одно жало засосал, а она не могла застегнуть сумку, и хотя полагалось помочь, он не делал этого, злорадно наблюдая, как она мучается с неподатливой молнией…

Дальнейшее память выдавала порциями, как будто он сидел в темном кинозале, где на экране время от времени появляется картинка. Кажется, он все-таки решил проявить благородство, поймал для нее такси и зачем-то влез в него сам. А потом тащил сумку по перрону, еще раз показывая, насколько он велик душой, и насколько ничтожна она, нанесшая своему благодетелю смертельную обиду. Она же говорила о беременности, точнее, о прерванной беременности, а он в очередной раз обрушивал на нее град упреков, мол, ты же не советуешься! Ты же бежишь в абортарий, будто ужаленная, при малейшей задержке месячных! И вообще: почему ты мне об этом говоришь?! Может, автор исторгнутого плода — кто-то другой?

Самая отчетливая картинка представляла собой темный прямоугольник тамбура, и в нем — ее изломанная фигура. Она говорила… Что же она говорила? Ага:

— Я сама не знала, от кого ребенок. И это, скажу тебе, не первый случай.

— Ах, не пе-ервый… — протянул он удовлетворенно.

— Я это делала, потому что… Потому что от вас не может быть жизни. Вы живете чем-то другим, не совсем человеческим.

— Что-о? Мы еще и виноваты?!

Он сам не понял, как проговорилось «мы», ведь минуту назад был готов уничтожить любого соперника. С одной стороны были «мы», объегоренные коварной преемницей Евы, с другой находился тамбур с самой преемницей.

— Виновата я, больше всех. Но от вас, повторяю, не может быть жизни. От вас пахнет смертью.

Имелась масса доводов, чтобы ее оспорить, да только расписание поездов это не учитывало. Поэтому спорил мысленно, глотая пиво в вокзальном буфете, а потом валяясь в гостиничном номере. Всех срочно вызвали на «Кашалот», ему же дали возможность отлежаться («Ну и рожа у тебя, Шарапов!»), и он мог вдоволь наговориться за двоих.

Тоскливое чувство накатило позже, когда припомнились подробности. Можно было с самого начала взять другую ноту, да захлестнула обида, будто удавка, вот он и дал петуха. Теперь, увы, не сделаешь оверштаг, не ляжешь на обратный курс, а что впереди — неизвестно…

Успокоило, как ни странно, возвращение на корабль. Израненный железный кит задышал, задвигал плавниками и вскоре, как утверждали ремонтники, был готов вырваться на морской простор. Рогов проверял систему, тестировал приборы, с удовлетворением отмечая их безукоризненную работу. В эти минуты жизнь с ее бессмысленным копошением, вонью, хаосом — отдалялась, опадала, будто короста, и он приникал к чему-то иному, более чистому и осмысленному. Жизнь, по сути, омерзительна. Вспоминая эпизод из детства, когда пробрались на завод, и он обнаружил подружку, наблюдающую за муравьями на трупике животного, Рогов всегда испытывал тошнотворное чувство. Это жизнь идет рука об руку со смертью, если на то пошло, а он, Всеволод Рогов, создает нечто, дающее шанс на бессмертие!

В эти дни много говорили о базе на Северном флоте, где лучше всего было бы доводить до ума заказ. Там возможности, спокойная обстановка, в Таллине же стало вдруг тревожно: город забурлил, в скверах и на площадях заголосили ораторы, призывая отделяться от империи, военным даже порекомендовали не показываться на улицах. Но и гражданские слуги «Кашалота» чувствовали свою неуместность. Город-игрушка выжимал незваных гостей, мол, отваливайте в моря, на базы — куда угодно, лишь бы с глаз долой!

Сидоров добился списания на берег, сделав липовую медицинскую справку, и вскоре уже паковал баул. Прощаться с ним никто не захотел, но к Рогову он подошел сам — помнил нормальное отношение.

— Ну, пока… — сказал.

— Счастливо, — отозвался Рогов.

— Остаешься на этом плавучем гробу?

— Остаюсь. Но это не гроб, тебе с перепугу показалось.

— Может, и с перепугу…

Оглядевшись, Сидоров склонился к уху и сбивчиво заговорил:

— Но я бы на твоем месте линял! Видишь, что вокруг творится?! Открой глаза, другая жизнь наступает! И возможности другие! Да если бы мне твои голову и руки… Ни дня бы в этой конторе не задержался! Перед тобой весь мир открывается, беги отсюда!

После разговора взыграло ретивое, но перспективы, что открывала новая эпоха, пока скрывал туман. Когда же началась штурмовщина и бесконечные проверки систем под надзором начальства, беседа вовсе забылась, как и многое другое.

Они покинули Таллин с наступлением первых холодов. Провожали их ремонтники, да еще Машинский, получивший по просьбе Рогова пропуск на завод. Проникнув на корабль, он залезал в каждую дыру, цокал языком, выражая восхищение, а в финале резюмировал:

— Классный корабль, и если б разрешили… С вами бы отправился! Все равно нас выпрут отсюда, это ты понимаешь?

— Нас скоро отовсюду выпрут… — пробормотал Рогов.

— Вот именно! А тогда нужно на базу курс держать. Это место не тронут, оно обязательно останется! Может, там и встретимся?

— Может, и встретимся.

Когда Серега сбежал по трапу, сорвал с головы «мицу» и замахал ею, слева вдруг защемило. И Рогов поспешил скрыться в недрах «Кашалота». С человеческими отношениями был явный перебор, хотелось от них отделаться, и он долго ходил по кораблю, проверял аппаратуру, в общем, приходил в себя. Отойдя подальше от берега, «Кашалот» загудел могучими турбинами, встал «на крыло» и вскоре скрылся за линией горизонта.

11

За последующие недели самым привычным пейзажем сделалась морская гладь. Корабль пожирал милю за милей, курсируя в нейтральных водах, где ему не было конкурентов. Суда, шедшие встречным курсом или в том же направлении, представлялись «беременной корюшкой»: «Кашалот» молнией пролетал мимо любого флага, за считанные минуты пропадая из виду, так что любопытствующие из НАТО могли утереться.

Аварий стало меньше. Механизмы прирабатывались, аппаратура входила в оптимальный режим — пройдя стадию детских болезней, «Кашалот» возмужал. Иногда казалось, что он лечит сам себя, как бы фантастически такое ни звучало. Сбои в работе устройств исправлялись без вмешательства людей, что вскоре даже удивлять перестало. И тревога насчет будущих жертв куда-то пропала, вроде как восприятие притупилось. Когда один из матросов сломал позвоночник, свалившись с трапа, и с материка прилетел санитарный вертолет, Рогов курил на палубе. И вдруг поймал себя на мысли: не подходишь ты сюда, парень. Не по Сеньке шапка, иначе говоря, и моли бога, что жив остался.

Полученная радиограмма донесла: парень умер в госпитале. Но Рогов особой печали не испытал. Во время коротких заходов в порты неподходящие то и дело сбегали по трапу с чемоданами, будто те самые крысы. Двое списались на берег в Вентспилсе, трое — в Лиепае, а в Балтийске (до которого все же добрались) сразу полдесятка штатских и военных под благовидными предлогами покинули «Кашалот».

Оставались самые стойкие, а может, те, кому нечего было терять. Из НИИ «ЭРА» доходили слухи о сокращении сотрудников, об урезании окладов: империя потуже затягивала пояс, экономя на святая святых — на обороне. Но до «Кашалота» экономия пока не дошла: заправляли его исправно, и денежное довольствие вместе с пайками поступало в полном объеме. Подкармливали морского монстра, хотя порой казалось: он может жить на внутренней энергии, не нуждаясь ни в горючке, ни в обслуге. И люди служили ему по своей воле, их никто не держал. А чтобы заглушить чувство обреченности (оно таки накатывало), люди ежедневно употребляли, пребывая все время то подшофе, то с бодуна.

В море выходили даже на плохом прогнозе. Это обычные корабли боятся штормов, мы же перелетим и пятибалльную волну! А тогда вперед и с песней, чтобы дрожал корпус, и турбины радостно выли, и электронные глаза буравили ночь, видя на десятки миль вперед. Куда летишь, «Кашалот»? Дай ответ! Только не дает ответа, летит себе и летит, куда — неизвестно…

Скорость возрастала с каждым днем, будто внутри корабля были заложены ресурсы, не предусмотренные конструкторами. Полста узлов, семьдесят, девяносто, и вот она, долгожданная сотка! Когда Булыгин выжал эту немыслимую скорость, каперанг Востриков хлопнул с размаху фуражку об пол, взмолившись:

— Ну, дай же мне, наконец! Не могу больше!

И он получил в руки штурвал; и опять корабль дрожал от скорости; и неважно было, попадется ли кто на пути. Может, и попадались, только им, очумевшим от азарта и невиданных возможностей, было пофиг. Спаянная (еще как!) команда уже томилась на тесной Балтике. Что Балтика? Пруд для монстра, ему бы трансатлантические маршруты осваивать, а не курсировать от Финляндии до Польши и от Швеции до Литвы! Такие разговоры все чаще вспыхивали на борту, однако ожидаемого приказа пока не приходило.

То один, то другой сдатчик переставал бриться, зарастал щетиной, потом и вовсе отпускал полноценную бороду. Вода действительно исчезала из гальюнов, да и будь она — перед кем красоту наводить? И в выбритых ли щеках красота? Растительность колосилась даже на лицах военных, что вроде запрещал устав; но здесь жили по особому уставу, «кашалотскому».

Рогов тоже забурел, так что однажды, взглянув утром в зеркало, не сразу себя узнал. Светлые заросли на физиономии, нечесаная голова, и глаза, сосредоточенные на чем-то крайне важном. Спроси его: на чем именно — не ответил бы, однако важность поставленной задачи обсуждению не подлежала.

— Ну, я ж тебе говорил, чтоб выбросил бритву? — напомнил Гусев давний разговор. В его взгляде тоже читалась озабоченность, он даже Алку не вспоминал, не говоря о законной жене. Жены с подружками остались за горизонтом, суровое мужское царство служило иному богу, и он был явно не Гименеем.

Царство сближалось, сплачивалось, уже не нуждаясь в словах для общения. Они понимали друг друга без слов, как на дне рождения Тимощука. Из-за работающих на пределе турбин в мичманской каюте шум стоял адский, и поздравлять приходилось жестами. Но понимание было полным, словно команда «Кашалота» освоила еще одну сигнальную систему. А главное, они переставали чувствовать холод. По ночам на корабле был такой дубак, что бутылка «Тархуна», купленного в Балтийске, замерзла и лопнула. На том празднике они чокались шилом, ставшим их горючим, а закусывали зеленой сосулькой в форме бутылки.

Выйдя однажды проверять приборы, Рогов обнаружил, что он в легкой рубашке. За бортом был изрядный минус (накатывал декабрь), в трюме тоже не пахло Африкой, он же спокойно занимался своим делом, совершенно не чувствуя холода. Огляделся — а неподалеку Палыч ковыряется, вообще в майке на голое тело! И Деркач разгуливал в расстегнутом кителе, так что складывалось впечатление, будто внутри у каждого работает некий реактор, не позволяющий мерзнуть. И электрический ток был нипочем, в этом Рогов убедился, когда подстраивали систему навигации. Корабль и не думали останавливать, подстройку вели на ходу, и Зыков своими толстыми пальцами смело лез в приборы с подключенным питанием! Помогавший ему Гусев тоже запускал руки туда, где можно было сгореть заживо, а поймав удивленный взгляд Рогова, подмигнул:

— Щиплет чуть-чуть, но в общем — даже приятно…

Наверное, они утратили бдительность, войдя в кураж, в итоге — один из матросов выпал за борт и, пока его вылавливали, превратился в ледышку. Его так и оставили в окоченевшем виде, поместив в неотапливаемый отсек. На берег пока решили не сообщать, и Рогов, опять же, лишь вяло удивился тому, что очередная жертва не пробудила в душе ни ужаса, ни даже сочувствия. Зайдя как-то в отсек, он озирал вытянутое на столе замерзшее тело и вспоминал, как хоронили отца. Тот был ссохшийся, с тонкими костлявыми руками, с исхудавшими ногами, было видно, что похоронный костюм ему велик. А ведь при жизни был крепышом, гирю даже тягал, тут же — плоть исчезла, будто перетекла туда, где клепали тяжелые армейские машины. Совсем ничтожен человек, получается, он просто деталь большого механизма, и если деталь сточилась — изволь в утиль, на свалку или, как минимум, на переработку…

Чтобы заправиться и передать окоченевшее тело в морг флотского госпиталя, зашли в Калининград. Поколебавшись, Рогов отправился на переговорный пункт (когда еще удастся!) и во время разговора тоже окоченел. Трубка, которую держал, будто прилипла к уху, хотя он имел огромное желание швырнуть ее на рычаг и сбежать, заткнув уши. Но он слушал ровный бесцветный голос Светланы Никитичны, сообщавшей о нелепой катастрофе, когда два поезда сошлись в низине возле Уфы, и скопившийся газ вспыхнул смертоносным протуберанцем…

— Не пойму, почему именно она? — прошелестел в трубке голос.

Он не нашел, что ответить. Тут же вспомнились ее предчувствия, и показалось: он не сможет выбраться из тесной кабинки, где на стекле была нарисована перевернутая слева направо цифра «7».

Сквозь стекло было видно, как юная пигалица в беличьей шубке пишет на бланке телеграмму, макая ручкой в чернильницу. Текст не получался, она комкала бумагу, чтобы вновь макать и выводить слова. Когда к ней приблизился парень в мохнатой шапке, та отмахнулась, мол, не мешай! Парень, улучив момент, отодвинул чернильницу, пигалица промахнулась ручкой и, вскочив, взялась гонять парня вокруг стола, причем оба закатывались от смеха.

Рогов наблюдал сцену с недоумением, затем с тоскливой злостью. Как они смеют веселиться, когда случилось такое?! Трубка говорила: на похоронах был Женя, он рыдал, но ревности не было — фигура Мятлина, закрывавшая полнебосвода, внезапно скукожилась, превратившись в ничто. Да и сам он превратился в пустое место, в оболочку, внутри которой вакуум. Шел по улице, под ноги падал снег, а под курткой, казалось, ничего нет, ни тела, ни того, что называют душой. Он долго стоял у проходной судоремонтного завода, приютившего «Кашалот», пробегал глазами надпись над бетонным козырьком: «Завод „Янтарь“», но буквы не складывались в слова, смысл ускользал. Он знал только, что не сможет сейчас прийти к своим, больше того — что своих у него вообще не осталось…

Потом был шалман, где он хлопал рюмку за рюмкой, скандал на проходной, и запоздалые слезы в закутке на корме. То была последняя вспышка человеческого. Отчаяние вскоре обернулось скорбным бесчувствием — терять было нечего. И цепляться за береговую жизнь не имело смысла, его маршрут туда, куда полетит «Кашалот» со своей командой.

В команде настроения были похожие, что доказала случайно услышанная беседа двух капитанов — Вострикова и Булыгина.

— Больше в порты не заходим, — говорил Булыгин. — Заправляемся под завязку, и полный вперед! А если опять жмур будет, в море похороним.

— Не по Уставу, конечно, — отзывался Востриков, — но какие тут уставы? Разваливается все на глазах, так что не возражаю.

Именно в те дни, когда готовились уходить из Калининграда, Рогов взялся вести некое подобие дневника. То, что его переполняло, требовалось кому-то или чему-то доверить, и он выбрал тетрадь, на которой было написано: «Отчет о ходовых испытаниях». Тетрадка оказалась чистой (заполненную отослали в ЭРУ), и он принялся туда записывать то, что удержала память. Рогов с трудом справлялся с письменной речью, спотыкался на каждой фразе, но все-таки двигался вперед, фиксируя события последних месяцев. Оглядываясь назад, он удивлялся: сколько же всего произошло! И, мусоля химический карандаш, заносил на страницы пережитое.

Писать мешали лошадиные дозы спирта, каковой уже не разбавляли и не ароматизировали — просто заливали внутрь, будто керосин в корабельные емкости. Почерк уползал, хотя тетрадь была линованная, буквы делались то больше, то меньше, а еще вибрация корпуса! Они привыкли к тому, что «Кашалот» на ходу дрожит, да только рука не привыкла, из-за чего в записях появлялись некие иероглифы, лишь отдаленно напоминающие кириллицу.

Когда приближался кто-то из коллег, Рогов заслонял каракули, чтобы не быть пойманным на сантиментах.

— Пишешь письма на тот свет?! — удивились бы коллеги. — В то время как мы достигли поистине невиданных возможностей?! Да это позор! Очнись, Рогов, влейся обратно в мужское братство! Неужели ты не знаешь, что мы получили приказ уходить на базу?! Там будет счастье, там будет все, о чем ты мечтаешь!

Приказ действительно был вскоре получен. А может, его выдумали два капитана — неважно; главное: корабль устремился к Зунду. Причем на такой скорости, что вибрация делала невозможным не то что писание — ложку ко рту было не поднести. Но никто не жаловался, напротив, лица сдатчиков и военморов были озарены неким горним светом, в их жизни вновь возникал смысл, и пусть страна, оставшаяся за сотни миль от них, летит в тартарары, рушится и тонет в мелких и крупных проблемах — они не пропадут! Подумаешь, ложка! Не надо ее подносить, они и на сухпайках проживут, лишь бы шило не переводилось!

Вибрация размывала контуры людей, они делались нечеткими, будто привидения, да в каком-то смысле и были привидениями. Кого колышет, если исчезнет такой фантом? Их и не колыхало, хотя кто-то падал за борт, загибался от холода — все это были неподходящие. Зато остальные должны были пройти проливы, обогнуть Нордкап и прийти в технический рай, где могли остаться до скончания века.

За бортом бушевала ледяная вьюга. Тщетно пытаясь записать хоть пару мыслей, Рогов оставил вскоре это занятие и взялся глазеть в иллюминатор, за которым кружили белые вихри. Неожиданно один из вихрей уплотнился, образовав нечеткий человеческий силуэт. «Мица» на голове, форменный китель — ну, конечно, он! А главное, манит, мол, выходи наружу, дружище, поговорим! Рогов зачем-то огляделся, хотя пультовая была пуста. Бросил еще один взгляд в иллюминатор, затем отложил тетрадь и, как сомнамбула, двинулся к ведущей на палубу двери.

Корабль летел над темным морем, рассекая тьму носовым прожектором. Ветер едва не сбивал с ног, пронизывал до костей, только Рогов не чувствовал холода: схватившись за обледеневший леер, он пялился во тьму, где виднелся белый силуэт. Сквозь свист ветра пробилось: — «… ойди!» — что он расценил как «Подойди!» Но как тут подойдешь, если навстречу дует, будто во время урагана? Перебирая руками леер и отворачивая лицо от бьющей в лицо снежной крупы, он преодолел несколько метров, чтобы вскоре четче различить того, кто его позвал. Он стоял спиной, глядя вперед, как и полагалось настоящему командиру корабля.

— Ты меня звал?! — прокричал Рогов.

— Нет, ты сам пришел.

— А мне показалось…

— Неважно, что тебе показалось. Главное, вы двигаетесь нужным курсом.

— А что… — Рогов опять отвернул лицо. — Что нас ждет?!

— Если дойдете — увидишь сам.

— А мы дойдем?! Мы же не такие… Ну, не такие, как ты. Мы всего лишь люди!

— Не совсем люди. Посмотри на себя!

Рогов оглядывал свои руки, ноги, туловище, но видел лишь налипший снег со льдом, из-за чего он тоже сделался белым. И корабль становился белым, потому что в воздух взметывались мириады холодных брызг, оседавших на палубе и моментально превращавшихся в лед. «Кашалот» покрывался ледяным панцирем, так что силуэт, сливавшийся с этим фоном, спустя время было уже не разглядеть.

Он с немалым трудом вернулся обратно. Внутри корабля тоже все промерзло насквозь и покрылось белым инеем. Самое же странное ожидало в рубке, куда поднялся Рогов. Там царил полумрак, мигали сигнальные табло, и все смотрели туда, где в луче света вихрилась снежная взвесь. Вот застыли Гусев с Жарским, белые с ног до головы; вот такой же Зыков, а вот Деркач, чья извечно красная физиономия внезапно побелела. И сдаточный капитан Булыгин напоминал снежное изваяние, и каперанг Востриков вроде как сменил повседневную черную форму на ослепительно белую парадную. То же самое проделал Тимощук, другие члены экипажа, даже Палыч, не снимавший черной телогрейки, сделался подобием Деда Мороза.

Никто не шевелился, все глядели вперед. «Кашалот» пожирал пространство, оглашая пустынное море ревом турбин и унося людей в неизвестность…