Песни Невинности и Опыта

The daughters of Mne Seraphim led round their sunny flocks.

All but the youngest; she in paleness sought the secret air.

To fade away like morning beauty from her mortal day:

Down by the river of Adona her soft voice is heard:

And thus her gentle lamentation falls like morning dew.

O life of this our spring! why fades the lotus of the water?

Why fade these children of the spring? born but to smile & fall.

Ah! Thel is like a watry bow, and like a parting cloud,

Like a reflection in a glass, like shadows in the water,

Like dreams of infants, like a smile upon an infants face,

Like the doves voice, like transient day, like music in the air;

Ah! gentle may I lay me down, and gentle rest my head.

And gentle sleep the sleep of death, and gentle hear the voice

Of him that walketh in the garden in the evening time.

The Lilly of the valley breathing in the humble grass

Answer'd the lovely maid and said: I am a watry weed,

And I am very small, and love to dwell in lowly vales;

So weak, the gilded butterfly scarce perches on my head.

Yet I am visited from heaven and he that smiles on all,

Walks in the valley and each morn over me spreads his hand,

Saying, rejoice thou humble grass, thou new-born lilly flower,

Thou gentle maid of silent valleys, and of modest brooks;

For thou shalt be clothed in light, and fed with morning manna:

Till summers heat melts thee beside the fountains and the springs

To flourish in eternal vales: then why should Thel complain,

Why should the mistress of the vales of Har, utter a sigh.

She ceasd & smild in tears, then sat down in her silver shrine.

Thel answerd. O thou little virgin of the peaceful valley,

Giving to those that cannot crave, the voiceless, the o'ertired.

Thy breath doth nourish the innocent lamb, he smells thy milky garments,

He crops thy flowers, while thou sittest smiling in his face,

Wiping his mild and meekin mouth from all contagious taints.

Thy wine doth purify the golden honey, thy perfume,

Which thou dost scatter on every little blade of grass,

Revives the milked cow, & tames the fire-breathing steed.

But Thel is like a faint cloud kindled at the rising sun:

I vanish from my pearly throne, and who shall find my

Queen of the vales the Lilly answerd, ask the tender cloud,

And it shall tell thee why it glitters in the morning sky,

And why it scatters its bright beauty thro' the humid air.

Descend O little cloud & hover before the eyes of Thel.

The Cloud descended, and the Lilly bowd her modest head:

And went to mind her numerous charge among the verdant grass.

O little Cloud the virgin said, I charge thee tell to me,

Why thou complainest not when in one hour thou fade away:

Then we shall seek thee but not find; ah Thel is like to thee.

I pass away, yet I complain, and no one hears my voice.

The Cloud then shew'd his golden head & his bright form emerg'd,

Hovering and glittering on the air before the face of Thel.

O virgin know'st thou not, our steeds drink of the golden springs

Where Luvah doth renew his horses: look'st thou on my youth,

And fearest thou because I vanish and am seen no more.

Nothing remains; O maid I tell thee, when I pass away,

It is to tenfold life, to love, to peace, and raptures holy:

Unseen descending, weigh my light wings upon balmy flowers;

And court the fair eyed dew, to take me to her shining tent;

The weeping virgin, trembling kneels before the risen sun,

Till we arise link'd in a golden band, and never part;

But walk united, bearing food to all our tender flowers.

Dost thou O little Cloud? I fear that I am not like thee;

For I walk through the vales of Har and smell the sweetest flowers;

But I feed not the little flowers: I hear the warbling birds,

But I feed not the warbling birds, they fly and seek their food;

But Thel delights in these no more because I fade away,

And all shall say, without a use this shining woman liv'd,

Or did she only live, to be at death the food of worms.

The Cloud reclind upon his airy throne and answer'd thus.

Then if thou art the food of worms. O virgin of the skies,

How great thy use, how great thy blessing; every thing that lives,

Lives not alone, nor for itself: fear not and I will call

The weak worm from its lowly bed, and thou shalt hear its voice.

Come forth worm of the silent valley, to thy pensive queen.

The helpless worm arose, and sat upon the Lillys leaf,

And the bright Cloud saild on, to find his partner in the vale.

Then Thel astonish'd view'd the Worm upon its dewy bed.

Art thou a Worm? image of weakness, art thou but a Worm?

I see thee like an infant wrapped in the Lillys leaf:

Ah weep not little voice, thou can'st not speak, but thou can'st weep;

Is this a Worm? I see thee lay helpless & naked: weeping,

And none to answer, none to cherish thee with mothers smiles.

The Clod of Clay heard the Worms voice, & raisd her pitying head;

She bowd over the weeping infant, and her life exhal'd

In milky fondness, then on Thel she fix'd her humble eyes.

O beauty of the vales of Har, we live not for ourselves,

Thou seest me the meanest thing, and so I am indeed;

My bosom of itself is cold, and of itself is dark,

But he that loves the lowly, pours his oil upon my head,

And kisses me, and binds his nuptial bands around my breast.

And says; Thou mother of my children, I have loved thee.

And I have given thee a crown that none can take away.

But how this is sweet maid, I know not, and I cannot know,

I ponder, and I cannot ponder; yet I live and love.

The daughter of beauty wip'd her pitying tears with her white veil,

And said. Alas! I knew not this, and therefore did I weep:

That God would love a Worm I knew, and punish the evil foot

That wilful, bruis'd its helpless form: but that he cherish'd it

With milk and oil, I never knew; and therefore did I weep,

And I complaind in the mild air, because I fade away,

And lay me down in thy cold bed, and leave my shining lot.

Queen of the vales, the matron Clay answerd; I heard thy sighs.

And all thy moans flew o'er my roof, but I have call'd them down:

Wilt thou O Queen enter my house, 'tis given thee to enter,

And to return; fear nothing, enter with thy virgin feet.

The eternal gates terrific porter lifted the northern bar:

Thel enter'd in & saw the secrets of the land unknown;

She saw the couches of the dead, & where the fibrous roots

Of every heart on earth infixes deep its restless twists:

A land of sorrows & of tears where never smile was seen.

She wanderd in the land of clouds thro' valleys dark, listning

Dolours & lamentations: waiting oft beside a dewy grave

She stood in silence, listning to the voices of the ground,

Till to her own grave plot she came, & there she sat down.

And heard this voice of sorrow breathed from the hollow pit.

Why cannot the Ear be closed to its own destruction?

Or the glistning Eye to the poison of a smile!

Why are Eyelids stord with arrows ready drawn,

Where a thousand fighting men in ambush lie?

Or an Eye of gifts & graces, show'ring fruits & coined gold!

Why a Tongue impress'd with honey from every wind?

Why an Ear, a whirlpool fierce to draw creations in?

Why a Nostril wide inhaling terror trembling & affright.

Why a tender curb upon the youthful burning boy!

Why a little curtain of flesh on the bed of our desire?

The Virgin started from her seat, & with a shriek.

Fled back unhinderd till she came into the vales of Har.

Свои стада по кругу гнали дщери Серафима.

Все, кроме младшей, — та, бледная, потише уголок

Искала, чтоб бесследно растаять, словно прелесть утра.

Вниз по Адоне стенанья тихие несутся

И, выпадая утренней росой, нисходят долу.

«О животворная вода! Зачем кувшинки вянут?

Иль чадам сим удел — раскрыться и опасть?

Ах! Тэль как блеск воды, как тающее облачко,

Как отраженье, как тени на зеркальной глади,

Как сон младенца, как улыбка на личике его,

Как воркованье голубя, как скоротечный день.

Ах! Мне б тихо лечь и тихо преклонить главу,

И тихо вкусить сон смерти, и голосу внимать

Того, кто предвечернею порой по саду шествует».

И Лилия Долины, благоухающая в разнотравье,

Ответила прекрасной деве: «Я жалкое растенье,

Дрожащий стебелек — я этот дольний луг облюбовала:

Я так тонка, что бабочка, присев, меня пригнет.

Все ж небом не забыта. Улыбкой всех Дарящий

Приходит в дол и надо мной десницу простирает:

„Возрадуйся, о Лилия Долины, травинка тонкая,

О дева тихая лугов и ручейков!

Тебе даны одежды света и манна утра,

Покуда у воды под летним солнцем не увянешь,

Чтоб вновь расцвесть в долинах горних.“ Что ж Тэль печалит?

О чем вздыхает возлюбленная Тэль в долинах Гара?»

Сказала так она и улыбнулась ей сквозь слезы.

Тэль отвечала: «О Дева мирно дышащей долины!

Себя ты отдаешь тому, кто робок, слаб или безгласен;

Невинного питаешь агнца — он тычется в молочные одежды

И щиплет лепестки твои, а ты с улыбкой смотришь

И с нежной мордочки его сметаешь плевелы.

Прозрачность меду твой сок дает, твой аромат

В травинке каждой луга отдается,

Родит в корове молоко и жеребца горячего смиряет.

А Тэль — как облачко, рожденное зарей,

Покину я свой трон жемчужный — и кто меня найдет?»

«Владычица долин! У Облачка спроси ты —

Оно расскажет, зачем оно блистает в свете утра,

Зачем красу свою во влажный воздух точит.

Спустись же, Облачко, перед очами Тэль предстань!»

Спустилось Облачко, а Лилия головку наклонила,

Вернувшись к своим делам бессчетным и заботам.

Главу златую Облачко открыло и заблистало,

Спустившись с поднебесья прямо к Тэль.

«О Дева, разве ты не знаешь, что наши табуны

Пьют из потока влагу там, где Лува коней своих сменяет?

И ты скорбишь о том, что вскоре я исчезну

Бесследно? Знай же, к жизни новой, десятикратной,

Я перейду — к любви, к покою и к восторгу.

Крылами я касаюсь, невидимкой, цветов благоуханных

И к деве ясноокой, росе, в шатер вступаю дивный.

Рыдающая дева на коленях трепещет до зари,

Покуда не восстанем мы вдвоем, чтоб не расстаться боле

И вместе цветы долины вволю напоить».

«Вот оно что! Ах, Облачко, ведь я совсем другая!

Брожу я по долинам Гара, вдыхаю аромат цветов,

Но не пою их! Я щебету внимаю птичек вольных,

Но не кормлю их! Они летают и находят корм.

Но все вокруг не радует меня — ведь я исчезну!

И скажут: „Без пользы прожила она свой век!

Иль разве после смерти она еще червям послужит в пищу?“»

И Облачко на невесомом троне откинулось и так сказало:

«О Дева поднебесья! Стать пищей для червей! —

Благословен твой жребий! Всяка тварь живая

Не для себя живет. Не бойся! Я позову сюда

Червя из сумрачной могилы. Его послушай.

Приди, о Червь! Явись владычице раздумчивой своей!»

И Червь бессильный выполз и лег на листик Лилии,

А Облачко уплыло искать свою наперсницу в долине.

В изумленьи смотрела Тэль на бледное созданье.

«Ты Червь? Ты символ слабости? Возможно ль?

На листике лежишьты, как дитя спеленутое.

Не плачь же, маленький! Ты даже говорить

не можешь — плачешь.

И это Червь! Наг и беспомощен, рыдает —

Никто его не слышит, и мать его улыбкой не согреет».

И тут малютку услыхала Глина, над ним склонилась

И млечным питием младенца напоила.

Затем на Тэль взглянула, потупив очи.

«Краса долин! Не для себя живем мы!

Ты видишь: я ничтожней всех ничтожеств —

Темно в груди моей и холодно.

Но Любящий нижайших главу мою елеем умащает,

Меня целует, в одежды брачные рядит

И говорит: „Люблю тебя, о мать моих детей!

Я дал тебе венец, которого сорвать никто не может!“

Но за что? Не знаю я, и знать мне не дано —

Понять пытаюсь, но тщетно; живу я и люблю».

Краем одежды Дочь Красоты утерла слезы

И так сказала: «Увы мне! Не знала я об этом ничего

Я знала, что любит Господь Червя, что наказует

Стопу злодейскую, посмевшую ему содеять вред;

Но о том, что молоком и благостным елеем

Червя он холит — не знала я и плакала о том,

Что я исчезну, что лягу на ложе хладной глины».

«Владычица долин! Твои стенанья, — сказала деве Глина, —

Я слышала — и призвала их долу.

Не войдешь ли, Владычица, в мой дом? Дано тебе войти

И выйти — не страшись! Ступай вперед невинною стопою».

Решетку вечных врат приподнял Привратник страшный,

И Тэль вошла и увидала неведомую землю.

Ей ложа мертвецов открылись, открылись корни

Сердец живущих, тревожащие шевеленьем глубь —

Юдоль скорбей и слез, не знавшая вовек улыбки.

Брела она в юдоли туч и тьмы, внимая

Стенаниям, и подле свежевырытых могил

Прислушивалась к голосам земли в молчаньи,

Покуда к собственной могиле не пришла. Присела там,

И скорбный стон из пустоты провала к ней донесся:

«Зачем не в силах Ухо не внимать себе погибель?

Зачем распахнутое Око емлет яд улыбки?

Зачем у Век полно в колчане стрел, готовых к делу,

Как воинов бесчисленная рать, сидящая в засаде?

Зачем ласкающее Око сулит дары и злато?

Зачем язык вкушает мед горячего дыханья?

Зачем все звуки в улитку тянет Ухо?

Зачем раздувшиеся Ноздри, трепеща, вдыхают страх?

Зачем нежнейшею уздой придержан пылкий отрок?

Зачем легчайший полог плоти над ложем нашей страсти?»

И Дева содрогнулась, и с воплями бежала мест сих,

Пока не возвратилась без препон в долины Гара.