Юнацкие песни
Дитя Дукадинче и Коруна-Делия[97]
Породила древняя старушка
Девять сыновей себе на радость.
Сыновьям иглой обновы шила,
С ног сбивалась — только б накормить их.
Девять милых сыновей вскормила,
Девять милых сыновей взрастила.
А ушли на заработки, в люди —
Выслужили девять башен злата
И к старухе-матери вернулись.
Оженила древняя старушка
Девять сыновей своих любимых.
Всех юнаков созвала на свадьбу.
Обошла лишь Коруну-делию.
Бог его убей — как разъярился!
Девять милых сыновей сгубил он,
Он конем топтал старуху-матерь
И в полон угнал ее невесток.
Он в полон угнал их, в Будим-город.
Отобрал и девять башен злата,
Девять башен золотых червонцев.
И тогда на ель старушка взлезла,
Взгромоздилась древняя высоко.
Девять лет оттоле не спускалась.
Девять лет очей не промывала,
Девять лет волос не убирала.
Как пошел десятый год — старушка
Породила малого мальчонку.
Породила — и вскочил на ножки,
К матери-старухе обратился:
«Ой ты, мати, ой, старая мати!
Братнина коня мне из конюшни
Выведи, родимая, скорее.
Вынеси мне братнино оружье.
Я искать поеду старших братьев».
Братнина коня она выводит
И выносит братнино оружье.
Палицу она ему выносит,
В той палице девяносто ока.
«Оставайся! — молвит мать-старуха. —
Ты еще, сыночек, не крещенный,
Не творили над тобой молитву».
«Некогда, родимая, мне мешкать!»
Как на доброго коня вскочил он
Да поехал прямо в Будим-город,
В Будим-город, на реку Ситницу.
Там он увидал невесток девять.
Девять снох в реке руно стирают:
Черное руно добела моют.
«Эй, невесток девять, бог на помощь!
Черное руно зачем стирать вам,
И кому вы вяжете носочки?»
Девять снох ему сказали тихо:
«Ты поверь нам, дитя Дукадинче,
Нынче мы прослышали, прознали,
Что у нас есть малолеток-деверь.
Надобно связать ему носочки».
И тогда дитя спросило тихо:
«Девять снох, скажите без утайки,
Где жилище Коруны-делии?»
А невестки отвечали тихо:
«Право слово, дитя Дукадинче,
Коруна — юнак такой могучий,
Что и сабли обнажить неможно,
А не то чтобы с Коруной биться!»
И сказало дитя Дукадинче:
«Вы мне двор Коруны укажите!»
А невестки отвечали тихо:
«Двор Коруны ты узнаешь сразу:
У двора железные ворота,
Алой кровью выкрашены стены,
Девичьими руками подперты,
Выстроены из голов юнацких.[98]
Сам Коруна — юнак из юнаков.
У него есть мраморная глыба.
Он ее по пояс поднимает».
Взяло дитя мраморную глыбу,
Зашвырнуло прямо в Дунай белый!
А невестки диву дивовались,
Набрались и великого страху.
Ко двору Коруны прискакало
Дитятко и выкликает биться:
«Эй, не прячься, Коруна-делия!
Бог тебя убей, Коруна, выйди!»
А Коруны дома не случилось.
Оставалась только мать-старуха.
Сапогом дитя ворота пнуло,
Аж во двор влетели обе створки.
Двор Коруны разорил младенец,
Взял оттуда девять башен злата.
Растоптал конем он мать Коруны,
Саблей зарубил его сынишку.
И сказало дитя Дукадинче:
«Ой вы, кметы, будимские кметы!
Время искупать меня родимой.
Я в леса зеленые поеду.
Отыщу два родника студеных.
Искупаюсь малость в их водице.
Если я понадоблюсь Коруне,
Пусть в леса зеленые приедет».
Поскакало дитя Дукадинче
Во леса зеленые, густые,
Искупалось в роднике студеном,
Искупалось и грудь пососало.
Прилегло вздремнуть в лесу зеленом.
Тут как тут и Коруна-делия!
Издали дитя он выкликает:
«Вставай, вставай, дитя Дукадинче!
Поднимайся, — чтоб ты не поднялся!
Двор мой разорил дотла, проклятый».
Но дитя речей его не слышит.
Встрепенулся добрый конь дитяти:
«Вставай, вставай, дитя Дукадинче.
Поднимайся, — чтоб ты не поднялся!
Сам погибнешь и коня загубишь».
Но дитя речей его не слышит.
Конь склонился головою долу,
Ухватил дитя он за пеленки.
Пробудилось дитя Дукадинче
И на доброго коня вскочило.
И сказало дитя Дукадинче:
«Палицу швырни, швырну я тоже!»
Палицу свою оно метнуло
И пришибло Коруну-делию,
На девять аршин вогнало в землю.
Тут малыш поехал в Будим-город,
Взял оттуда девять башен злата,
Вызволил он девять снох любимых.
И повез он девять башен злата,
Проводил он девять снох любимых.
Отдали они ему носочки,
На прощанье руку целовали,
Целовали край его одежды.
И сказало дитя Дукадинче:
«Вы, невестки милые, ступайте,
Вы к отцу и матери ступайте,
Про меня поведайте правдиво».
Девять милых снох домой вернулись,
К матери, к отцу они вернулись,
Рассказали, как руно стирали,
Как вязали деверю носочки,
Как их навсегда избавил деверь
От злодея Коруны-делии.
Породила древняя старушка
Девять сыновей себе на радость.
Сыновьям иглой обновы шила,
С ног сбивалась — только б накормить их.
Девять милых сыновей вскормила,
Девять милых сыновей взрастила.
А ушли на заработки, в люди —
Выслужили девять башен злата
И к старухе-матери вернулись.
Оженила древняя старушка
Девять сыновей своих любимых.
Всех юнаков созвала на свадьбу.
Обошла лишь Коруну-делию.
Бог его убей — как разъярился!
Девять милых сыновей сгубил он,
Он конем топтал старуху-матерь
И в полон угнал ее невесток.
Он в полон угнал их, в Будим-город.
Отобрал и девять башен злата,
Девять башен золотых червонцев.
И тогда на ель старушка взлезла,
Взгромоздилась древняя высоко.
Девять лет оттоле не спускалась.
Девять лет очей не промывала,
Девять лет волос не убирала.
Как пошел десятый год — старушка
Породила малого мальчонку.
Породила — и вскочил на ножки,
К матери-старухе обратился:
«Ой ты, мати, ой, старая мати!
Братнина коня мне из конюшни
Выведи, родимая, скорее.
Вынеси мне братнино оружье.
Я искать поеду старших братьев».
Братнина коня она выводит
И выносит братнино оружье.
Палицу она ему выносит,
В той палице девяносто ока.
«Оставайся! — молвит мать-старуха. —
Ты еще, сыночек, не крещенный,
Не творили над тобой молитву».
«Некогда, родимая, мне мешкать!»
Как на доброго коня вскочил он
Да поехал прямо в Будим-город,
В Будим-город, на реку Ситницу.
Там он увидал невесток девять.
Девять снох в реке руно стирают:
Черное руно добела моют.
«Эй, невесток девять, бог на помощь!
Черное руно зачем стирать вам,
И кому вы вяжете носочки?»
Девять снох ему сказали тихо:
«Ты поверь нам, дитя Дукадинче,
Нынче мы прослышали, прознали,
Что у нас есть малолеток-деверь.
Надобно связать ему носочки».
И тогда дитя спросило тихо:
«Девять снох, скажите без утайки,
Где жилище Коруны-делии?»
А невестки отвечали тихо:
«Право слово, дитя Дукадинче,
Коруна — юнак такой могучий,
Что и сабли обнажить неможно,
А не то чтобы с Коруной биться!»
И сказало дитя Дукадинче:
«Вы мне двор Коруны укажите!»
А невестки отвечали тихо:
«Двор Коруны ты узнаешь сразу:
У двора железные ворота,
Алой кровью выкрашены стены,
Девичьими руками подперты,
Выстроены из голов юнацких.[98]
Сам Коруна — юнак из юнаков.
У него есть мраморная глыба.
Он ее по пояс поднимает».
Взяло дитя мраморную глыбу,
Зашвырнуло прямо в Дунай белый!
А невестки диву дивовались,
Набрались и великого страху.
Ко двору Коруны прискакало
Дитятко и выкликает биться:
«Эй, не прячься, Коруна-делия!
Бог тебя убей, Коруна, выйди!»
А Коруны дома не случилось.
Оставалась только мать-старуха.
Сапогом дитя ворота пнуло,
Аж во двор влетели обе створки.
Двор Коруны разорил младенец,
Взял оттуда девять башен злата.
Растоптал конем он мать Коруны,
Саблей зарубил его сынишку.
И сказало дитя Дукадинче:
«Ой вы, кметы, будимские кметы!
Время искупать меня родимой.
Я в леса зеленые поеду.
Отыщу два родника студеных.
Искупаюсь малость в их водице.
Если я понадоблюсь Коруне,
Пусть в леса зеленые приедет».
Поскакало дитя Дукадинче
Во леса зеленые, густые,
Искупалось в роднике студеном,
Искупалось и грудь пососало.
Прилегло вздремнуть в лесу зеленом.
Тут как тут и Коруна-делия!
Издали дитя он выкликает:
«Вставай, вставай, дитя Дукадинче!
Поднимайся, — чтоб ты не поднялся!
Двор мой разорил дотла, проклятый».
Но дитя речей его не слышит.
Встрепенулся добрый конь дитяти:
«Вставай, вставай, дитя Дукадинче.
Поднимайся, — чтоб ты не поднялся!
Сам погибнешь и коня загубишь».
Но дитя речей его не слышит.
Конь склонился головою долу,
Ухватил дитя он за пеленки.
Пробудилось дитя Дукадинче
И на доброго коня вскочило.
И сказало дитя Дукадинче:
«Палицу швырни, швырну я тоже!»
Палицу свою оно метнуло
И пришибло Коруну-делию,
На девять аршин вогнало в землю.
Тут малыш поехал в Будим-город,
Взял оттуда девять башен злата,
Вызволил он девять снох любимых.
И повез он девять башен злата,
Проводил он девять снох любимых.
Отдали они ему носочки,
На прощанье руку целовали,
Целовали край его одежды.
И сказало дитя Дукадинче:
«Вы, невестки милые, ступайте,
Вы к отцу и матери ступайте,
Про меня поведайте правдиво».
Девять милых снох домой вернулись,
К матери, к отцу они вернулись,
Рассказали, как руно стирали,
Как вязали деверю носочки,
Как их навсегда избавил деверь
От злодея Коруны-делии.
Больной Дойчин и Черный Арап[99]
Разгулялся, ой, да разгулялся
Черный Арап, турок-басурманин,
Разгулялся он да по Солунской,
По земле Солунской, по ее равнинам.
Голова-то у него котел котлом,[100]
Уши у него, как две лопаты,
Прямо б хлеб совать с них в печку,
И, как две бадьи, его глазища,
А уж губы — как большая лодка.
Белые шатры он пораскинул
И попов к себе созвал и старцев.
Что ни день, все требует он хлеба,[101]
Что ни день, по целой печке хлеба.
Что ни день, вина давай две бочки,
В день ракии требует по кадке.
На день трех коров давай яловых
И одну красавицу молодку,
На ночь дай красивую девицу.
Очередь стояла в городе Солуне,
Очередь за домом шла от дома,
Подошла и к молодой Грозданке,
К молодой Грозданке, младшенькой в семействе.
Ходит по двору она и горько плачет
И слезами двор свой поливает:
«Убиваюсь, ой, я погибаю,
Погибаю я, зеленая, младая!
Не отдайте Черному Арапу,
Черному Арапу, турку-басурману».
Увидал ее тревогу Дойчин,
Больной Дойчин со своей постели,
Где лежал больной три года целых.
И больной ей молвил Дойчин:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица![102]
Что так жалобно, сестрица, плачешь
И весь двор слезами поливаешь?
Может быть, тебе уж надоело,
Что три года целых я болею,
Что три года я лежу в постели,
Не встаю с нее, не умираю?
Может быть, тебе уж надоело
Перевязывать мне злые раны,
Подавать студеную мне воду?»
Отвечала юная Грозданка,
Юная Грозданка, младшая в семействе:
«Ой ты, братец! Братец ты мой милый!
Мне никак не надоело, братец,
Что лежишь ты, братец мой, три года,
Ой, три года на своей постели,
Не встаешь с нее, не умираешь.
Мне никак не надоело, братец,
Перевязывать, брат, злые раны,
Подавать студеную, брат, воду!
Но терпеть нет больше силы,
Как Арап тот Черный разгулялся,
Черный Арап, турок-басурманин
На земле Солуйской, по ее равнинам.
Голова-то у него котел котлом,
Уши у него, как две лопаты,
Прямо б хлеб совать с них в печку.
И, как две бадьи, его глазища,
А уж губы — как большая лодка.
Белые шатры он пораскинул
И попов созвал к себе и старцев,
Что ни день, все требует он хлеба,
Что ни день, по целой печке хлеба,
Что ни день, вина давай две бочки,
В день ракии требует по кадке,
На день трех коров давай яловых
И одну красавицу молодку.
Очередь идет по всему Солуну,
Очередь идет от дома к дому,
Очередь ко мне подходит, братец,
И должна идти я к Черному Арапу».
Брат возлюбленный ей отвечает:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица!
Драгоценную достань мне саблю,
Иноземной дорогой работы.
Неотточенной лежит три года,
Неотточенной, сестрица, неотбитой.
Отнеси ее к точильщику Юсману,
Пусть наточит поострее саблю!
Коль поправлюсь, заплачу я щедро,
Коль умру, пускай простит убыток».
Побежала юная Грозданка,
Драгоценную достала саблю,
Что была три года неотбитой,
Неотбитой, неотточенной лежала,
Отнесла ее к точильщику Юсману:
«Ой, Юсман-точилыцик, здравствуй!
Я к тебе от Дойчина больного.
Наточи ему острее саблю.
Коль поправится, заплатит щедро,
Коль умрет, прости ему убыток».
И ответил ей Юсман-точилыцик:
«Ой, Грозданочка ты молодая!
Если белое лицо свое подаришь,
Отточу я поострее саблю».
Зарыдала юная Грозданка,
Зарыдала и пошла обратно.
«Ой ты, мой любимый братец, Дойчин!
Он не хочет, брат, Юсман-точилыцик,
Дорогую он точить не хочет саблю.
Белое мое лицо себе он просит.
Подарю — и саблю он наточит».
И больной ей отвечает Дойчин:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица!
Ты оставь мне саблю на постели
Да пойди в прохладные подвалы,
Выведи коня мне дорияна,[103]
Что стоял три года не подкован,
Отведи его ты к Кольо в кузню,
Чтобы подковал он дорияна.
Коль поправлюсь, заплачу я щедро,
Коль умру, пускай простит убыток».
Положила саблю юная Грозданка,
На постель к больному положила
И пошла в прохладные подвалы.
Вывела оттуда дорияна,
Что стоял три года не подкован,
К Кольо-кузнецу пошла с ним в кузню!
«Ой, кузнец ты Кольо, здравствуй!
Я к тебе от Дойчина больного.
Подковать коня он дорияна просит.
Коль поправится, заплатит щедро,
Коль умрет, прости ему убыток».
И кузнец ей Кольо отвечает:
«Ой, Грозданочка ты молодая!
Подари свои мне брови завитые,
Как шнурочки, завитые брови.
Подкую коня я дорияна».
Зарыдала юная Грозданка,
С белого лица скатились слезы,
И по вышитой рубашке заструились,
И на вышитый подол упали.
И пошла Грозданка молодая
И больному Дойчину сказала:
«Ой ты, братец мой любимый, Дойчин!
Подковать коня кузнец не хочет,
Подковать не хочет дорияна,
Просит завитые мои брови,
Брови завитые, как шнурочки».
И ответил ей больной, ответил Дойчин:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица!
Моего коня оставь ты дорияна.
А пойди к Юмеру-брадобрею,
Пусть придет он да меня побреет.
Коль поправлюсь, заплачу я щедро,
Коль умру, пускай простит убыток.
Поскорей иди, Грозданочка, сестрица!
Поскорей иди, ведь времени-то мало!»
И пошла Грозданка молодая,
Подошла к Юмеру-брадобрею:
«Здравствуй, брадобрей Юмер! — сказала.
Я к тебе от Дойчина больного,
Приходи, побрей его скорее!
Коль поправится, заплатит щедро,
Коль умрет, прости ему убыток»
Брадобрей Юмер ей отвечает:
«Ой, Грозданочка ты молодая!
Если черные подаришь очи,
Очи черные, угля чернее,
Вот тогда пойду я и побрею,
Я побрею Дойчина больного».
Осерчала юная Грозданка
И пошла обратно к Дойчину больному:
«Ой ты, братец, дорогой мой Дойчин!
Брадобрей Юмер идти не хочет,
Он прийти побрить тебя не хочет.
Хочет, чтоб ему я подарила
Очи черные свои, как уголь».
И больной ей отвечает Дойчин:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица,
Потерпи ты, потерпи немного.
Сам пойду, спрошу я побратимов.
Сундуки мадьярские открой мне
И локтей достань мне девяносто,
Девяносто мне локтей холста льняного,
Девять ран, сестра, перевяжи мне,
Девять ран от сабли иноземной».
Девять страшных ран перевязали,
Опоясался он саблей иноземной,
Палицу тяжелую он поднял,
На коня взобрался дорияна
И поехал прямо на Солунско поле.
Ах, и крикнул же больной там Дойчин,
Изо всей своей он силы крикнул:
«Эй, Арап ты Черный, басурманин!
Выходи-ка на юнацкое ты поле!
Посмотреть хочу, какой юнак ты!»
Вышел в поле, Черный Арап вышел:
«Погоди, юнак желтее воска!
Размахнусь и душу твою выну!»
И за тяжкий боздуган схватился,
Чтоб больного Дойчина ударить,
Прямо в голову ему наметил.
Размахнулся тяжким боздуганом.
Тотчас дориян пригнулся верный,
Тотчас лег на черную он землю —
Тяжкий боздуган промчался мимо.
Быстро выпрямился Дойчин.
«Погоди-ка ты, Арапин Черный,
И с моим спознайся боздуганом,
Девятьсот в нем ок — он палицей зовется!»
И больной тут целиться стал Дойчин,
Он ни вверх, ни вниз не брал прицела,
Прямо в голову коню наметил.
Палицу тяжелую забросил.
Тотчас конь Арапина пригнулся,
Тотчас лег на черную он землю,
Но ничто не помогло Арапу!
Палица ударила Арапа,
Прямо между глаз ему попала.
Голова Арапа оторвалась,
Выскочили сразу оба глаза.
Припустил коня больной наш Дойчин,
Голову Арапа в руке держит.
Все живое вышло, чтоб увидеть,
Чтоб увидеть чудо, удивляться:
«Как сухое дерево, юнак по виду,
А великий подвиг совершил он!
Вот юнак смелее всех юнаков!
Вот юнак, рожденный от юнака!
Слава богу, что явил нам чудо!»
А больной наш Дойчин гонит дорияпа,
Он к точильщику Юсману мчится:
«Выходи-ка ты, Юсман-точилыцик!
Саблю наточить мою не хочешь?
Белое лицо сестры ты хочешь?»
Как завертит саблей иноземной, —
Напрочь голову отсек Юсману.
Прямо к Кольо-кузнецу помчался:
«Ой ты, Кольо, ой, кузнец! — воскликнул. —
Или глаз своих тебе не жалко,
Что посмел обидеть ты так сильно
Милую мою сестру Грозданку?»
Так сказал и размахнулся саблей,
Напрочь голову отсек он Кольо.
И летит к Юмеру-брадобрею:
«Ой, Юмер ты, брадобрей, — кричит он, —
Очи черные сестры просил ты,
Очи черные, чернее угля,
Мол, тогда я Дойчина побрею?
Вижу, ждешь ты от меня награды!
Я пришел, чтоб расплатиться щедро».
Так сказал и размахнулся саблей,
Напрочь голову отсек Юмеру.
Подстегнул коня, домой помчался.
Вот к отцовскому двору приехал
И с коня воскликнул, закричал он:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица!
Постели постель мне в комнате красивой.
Все, чего ждала ты, я исполнил,
А теперь, сестра, мне смерть подходит.
Ты не плачь, сестрица дорогая,
А к юнаку позови юнаков,
Пусть трубят рожки, бьют барабаны,
Из поминок сотвори мне праздник».
Полетела юная Грозданка,
Кованые распахнув ворота,
Испугалась головы Арапа,
Испугалась вся и задрожала.
А больной с коня сошел наш Дойчин,
И на мягкую постель прилег он.
Хуже худшего ему тут стало,
И с душою распрощался Дойчин.
И когда юнака хоронили,
Все исполнила его сестрица,
Созвала к юнаку всех юнаков,
И попов, и старцев заповедных,
Пировали целую неделю.
Господи, прости юнаку,
Прости, боже, Дойчину больному!
Разгулялся, ой, да разгулялся
Черный Арап, турок-басурманин,
Разгулялся он да по Солунской,
По земле Солунской, по ее равнинам.
Голова-то у него котел котлом,[100]
Уши у него, как две лопаты,
Прямо б хлеб совать с них в печку,
И, как две бадьи, его глазища,
А уж губы — как большая лодка.
Белые шатры он пораскинул
И попов к себе созвал и старцев.
Что ни день, все требует он хлеба,[101]
Что ни день, по целой печке хлеба.
Что ни день, вина давай две бочки,
В день ракии требует по кадке.
На день трех коров давай яловых
И одну красавицу молодку,
На ночь дай красивую девицу.
Очередь стояла в городе Солуне,
Очередь за домом шла от дома,
Подошла и к молодой Грозданке,
К молодой Грозданке, младшенькой в семействе.
Ходит по двору она и горько плачет
И слезами двор свой поливает:
«Убиваюсь, ой, я погибаю,
Погибаю я, зеленая, младая!
Не отдайте Черному Арапу,
Черному Арапу, турку-басурману».
Увидал ее тревогу Дойчин,
Больной Дойчин со своей постели,
Где лежал больной три года целых.
И больной ей молвил Дойчин:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица![102]
Что так жалобно, сестрица, плачешь
И весь двор слезами поливаешь?
Может быть, тебе уж надоело,
Что три года целых я болею,
Что три года я лежу в постели,
Не встаю с нее, не умираю?
Может быть, тебе уж надоело
Перевязывать мне злые раны,
Подавать студеную мне воду?»
Отвечала юная Грозданка,
Юная Грозданка, младшая в семействе:
«Ой ты, братец! Братец ты мой милый!
Мне никак не надоело, братец,
Что лежишь ты, братец мой, три года,
Ой, три года на своей постели,
Не встаешь с нее, не умираешь.
Мне никак не надоело, братец,
Перевязывать, брат, злые раны,
Подавать студеную, брат, воду!
Но терпеть нет больше силы,
Как Арап тот Черный разгулялся,
Черный Арап, турок-басурманин
На земле Солуйской, по ее равнинам.
Голова-то у него котел котлом,
Уши у него, как две лопаты,
Прямо б хлеб совать с них в печку.
И, как две бадьи, его глазища,
А уж губы — как большая лодка.
Белые шатры он пораскинул
И попов созвал к себе и старцев,
Что ни день, все требует он хлеба,
Что ни день, по целой печке хлеба,
Что ни день, вина давай две бочки,
В день ракии требует по кадке,
На день трех коров давай яловых
И одну красавицу молодку.
Очередь идет по всему Солуну,
Очередь идет от дома к дому,
Очередь ко мне подходит, братец,
И должна идти я к Черному Арапу».
Брат возлюбленный ей отвечает:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица!
Драгоценную достань мне саблю,
Иноземной дорогой работы.
Неотточенной лежит три года,
Неотточенной, сестрица, неотбитой.
Отнеси ее к точильщику Юсману,
Пусть наточит поострее саблю!
Коль поправлюсь, заплачу я щедро,
Коль умру, пускай простит убыток».
Побежала юная Грозданка,
Драгоценную достала саблю,
Что была три года неотбитой,
Неотбитой, неотточенной лежала,
Отнесла ее к точильщику Юсману:
«Ой, Юсман-точилыцик, здравствуй!
Я к тебе от Дойчина больного.
Наточи ему острее саблю.
Коль поправится, заплатит щедро,
Коль умрет, прости ему убыток».
И ответил ей Юсман-точилыцик:
«Ой, Грозданочка ты молодая!
Если белое лицо свое подаришь,
Отточу я поострее саблю».
Зарыдала юная Грозданка,
Зарыдала и пошла обратно.
«Ой ты, мой любимый братец, Дойчин!
Он не хочет, брат, Юсман-точилыцик,
Дорогую он точить не хочет саблю.
Белое мое лицо себе он просит.
Подарю — и саблю он наточит».
И больной ей отвечает Дойчин:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица!
Ты оставь мне саблю на постели
Да пойди в прохладные подвалы,
Выведи коня мне дорияна,[103]
Что стоял три года не подкован,
Отведи его ты к Кольо в кузню,
Чтобы подковал он дорияна.
Коль поправлюсь, заплачу я щедро,
Коль умру, пускай простит убыток».
Положила саблю юная Грозданка,
На постель к больному положила
И пошла в прохладные подвалы.
Вывела оттуда дорияна,
Что стоял три года не подкован,
К Кольо-кузнецу пошла с ним в кузню!
«Ой, кузнец ты Кольо, здравствуй!
Я к тебе от Дойчина больного.
Подковать коня он дорияна просит.
Коль поправится, заплатит щедро,
Коль умрет, прости ему убыток».
И кузнец ей Кольо отвечает:
«Ой, Грозданочка ты молодая!
Подари свои мне брови завитые,
Как шнурочки, завитые брови.
Подкую коня я дорияна».
Зарыдала юная Грозданка,
С белого лица скатились слезы,
И по вышитой рубашке заструились,
И на вышитый подол упали.
И пошла Грозданка молодая
И больному Дойчину сказала:
«Ой ты, братец мой любимый, Дойчин!
Подковать коня кузнец не хочет,
Подковать не хочет дорияна,
Просит завитые мои брови,
Брови завитые, как шнурочки».
И ответил ей больной, ответил Дойчин:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица!
Моего коня оставь ты дорияна.
А пойди к Юмеру-брадобрею,
Пусть придет он да меня побреет.
Коль поправлюсь, заплачу я щедро,
Коль умру, пускай простит убыток.
Поскорей иди, Грозданочка, сестрица!
Поскорей иди, ведь времени-то мало!»
И пошла Грозданка молодая,
Подошла к Юмеру-брадобрею:
«Здравствуй, брадобрей Юмер! — сказала.
Я к тебе от Дойчина больного,
Приходи, побрей его скорее!
Коль поправится, заплатит щедро,
Коль умрет, прости ему убыток»
Брадобрей Юмер ей отвечает:
«Ой, Грозданочка ты молодая!
Если черные подаришь очи,
Очи черные, угля чернее,
Вот тогда пойду я и побрею,
Я побрею Дойчина больного».
Осерчала юная Грозданка
И пошла обратно к Дойчину больному:
«Ой ты, братец, дорогой мой Дойчин!
Брадобрей Юмер идти не хочет,
Он прийти побрить тебя не хочет.
Хочет, чтоб ему я подарила
Очи черные свои, как уголь».
И больной ей отвечает Дойчин:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица,
Потерпи ты, потерпи немного.
Сам пойду, спрошу я побратимов.
Сундуки мадьярские открой мне
И локтей достань мне девяносто,
Девяносто мне локтей холста льняного,
Девять ран, сестра, перевяжи мне,
Девять ран от сабли иноземной».
Девять страшных ран перевязали,
Опоясался он саблей иноземной,
Палицу тяжелую он поднял,
На коня взобрался дорияна
И поехал прямо на Солунско поле.
Ах, и крикнул же больной там Дойчин,
Изо всей своей он силы крикнул:
«Эй, Арап ты Черный, басурманин!
Выходи-ка на юнацкое ты поле!
Посмотреть хочу, какой юнак ты!»
Вышел в поле, Черный Арап вышел:
«Погоди, юнак желтее воска!
Размахнусь и душу твою выну!»
И за тяжкий боздуган схватился,
Чтоб больного Дойчина ударить,
Прямо в голову ему наметил.
Размахнулся тяжким боздуганом.
Тотчас дориян пригнулся верный,
Тотчас лег на черную он землю —
Тяжкий боздуган промчался мимо.
Быстро выпрямился Дойчин.
«Погоди-ка ты, Арапин Черный,
И с моим спознайся боздуганом,
Девятьсот в нем ок — он палицей зовется!»
И больной тут целиться стал Дойчин,
Он ни вверх, ни вниз не брал прицела,
Прямо в голову коню наметил.
Палицу тяжелую забросил.
Тотчас конь Арапина пригнулся,
Тотчас лег на черную он землю,
Но ничто не помогло Арапу!
Палица ударила Арапа,
Прямо между глаз ему попала.
Голова Арапа оторвалась,
Выскочили сразу оба глаза.
Припустил коня больной наш Дойчин,
Голову Арапа в руке держит.
Все живое вышло, чтоб увидеть,
Чтоб увидеть чудо, удивляться:
«Как сухое дерево, юнак по виду,
А великий подвиг совершил он!
Вот юнак смелее всех юнаков!
Вот юнак, рожденный от юнака!
Слава богу, что явил нам чудо!»
А больной наш Дойчин гонит дорияпа,
Он к точильщику Юсману мчится:
«Выходи-ка ты, Юсман-точилыцик!
Саблю наточить мою не хочешь?
Белое лицо сестры ты хочешь?»
Как завертит саблей иноземной, —
Напрочь голову отсек Юсману.
Прямо к Кольо-кузнецу помчался:
«Ой ты, Кольо, ой, кузнец! — воскликнул. —
Или глаз своих тебе не жалко,
Что посмел обидеть ты так сильно
Милую мою сестру Грозданку?»
Так сказал и размахнулся саблей,
Напрочь голову отсек он Кольо.
И летит к Юмеру-брадобрею:
«Ой, Юмер ты, брадобрей, — кричит он, —
Очи черные сестры просил ты,
Очи черные, чернее угля,
Мол, тогда я Дойчина побрею?
Вижу, ждешь ты от меня награды!
Я пришел, чтоб расплатиться щедро».
Так сказал и размахнулся саблей,
Напрочь голову отсек Юмеру.
Подстегнул коня, домой помчался.
Вот к отцовскому двору приехал
И с коня воскликнул, закричал он:
«Ой, Грозданочка, моя сестрица!
Постели постель мне в комнате красивой.
Все, чего ждала ты, я исполнил,
А теперь, сестра, мне смерть подходит.
Ты не плачь, сестрица дорогая,
А к юнаку позови юнаков,
Пусть трубят рожки, бьют барабаны,
Из поминок сотвори мне праздник».
Полетела юная Грозданка,
Кованые распахнув ворота,
Испугалась головы Арапа,
Испугалась вся и задрожала.
А больной с коня сошел наш Дойчин,
И на мягкую постель прилег он.
Хуже худшего ему тут стало,
И с душою распрощался Дойчин.
И когда юнака хоронили,
Все исполнила его сестрица,
Созвала к юнаку всех юнаков,
И попов, и старцев заповедных,
Пировали целую неделю.
Господи, прости юнаку,
Прости, боже, Дойчину больному!
Змей. Деталь фрески 'Страшный суд' (1321 г.). Монастырь в Грачанице (Косово-Метохия).
Больной Дойчин[104]
Расхворался Дойчин-воевода
В белокаменном Солуне-граде,
Девять лет болеет воевода,
И в Солуне про него забыли.
Думают, что нет его на свете.
Злые вести не стоят на месте —
Долетели до страны арапской.
Услыхал про то Арапин Усо,[105]
Услыхал, седлает вороного,
Едет прямо к городу Солуну.
Приезжает под Солун Арапин,
Под Солуном во широком поле
Он шатер узорчатый раскинул,
Из Солуна требует юнака,
Чтобы вышел с ним на поединок,
Чтобы вышел с ним на бой юнацкий.
Нет юнака в городе Солуне,
Чтобы вышел с ним на поединок.
Дойчин был, а ныне расхворался,
А у Дуки[106] разломило руки,
А Илия младше, чем другие,
Несмышленыш, боя он не видел,
А не то чтоб самому сражаться.
Он и вышел бы на бой юнацкий,
Только мать-старуха не пускает:
«Ты, Илия, младше, чем другие,
Ведь Арапин тот тебя обманет,
Дурня малого, убьет, поранит,
Одинокою меня оставит».
Как увидел тот Арапин Черный,
Что в Солуне больше нет юнака,
Чтобы вышел с ним на поединок,
Обложил солунцев тяжкой данью,
С каждого двора берет по ярке
Да по печи подового хлеба,
Красного вина берет по вьюку,
И ракии жженой по кувшину,
Да по двадцать золотых дукатов,
Да к тому еще по красной девке,
По девице или молодице,
Что приведена совсем недавно,
Что приведена, но не поята.
Весь Солун исправно дань приносит,
Вот и Дойчину платить настало.
Никого нет в Дойчиновом доме,
Кроме верной любы — молодицы,
Кроме Елицы[107] — родной сестрицы.
Хоть они всю дань давно собрали,
Некому нести ее Арапу,
Дань Арапин принимать не хочет,
Без сестры, без Блицы-девицы.
Извелися вовсе горемыки,
Плачет Ела в изголовье брата,
Белое лицо слезами мочит,
Братнино лицо кропит слезами.
Как почуял Дойчин эти слезы,
Начал сетовать болящий Дойчин:
«Чтоб мои дворы огнем сгорели!
Не могу я умереть спокойно,
Дождь сочится сквозь гнилую крышу!»
Отвечает Елица больному:
«О мой милый брат, болящий Дойчин!
Нет, дворы твои не протекают,
Это плачет Елица-сестрица!»
Говорит тогда болящий Дойчин:
«Что случилось, ты скажи по правде!
Иль у вас уже не стало хлеба?
Или хлеба, иль вина в бочонках?
Или злата, иль холстины белой?
Или нечем вышивать на пяльцах?
Нечего расшить и шить вам нечем?»
Отвечает Елица-сестрица:
«О мой милый брат, болящий Дойчин!
Хлеба белого у нас довольно,
Красного вина у нас в избытке,
Хватит злата и холстины белой,
Есть у нас чем вышивать на пяльцах,
Что расшить и чем узоры вышить.
Нет, другое нас постигло горе:
Объявился к нам Арапин Усо,
Под Солуном во широком поле,
Из Солуна требует юнака,
Чтобы вышел с ним на поединок, —
Но в Солуне нет сейчас юнака,
Чтобы вышел с ним на поединок.
Как узнал про то Арапин Черный,
Обложил солунцев тяжкой данью:
С кажого двора берет по ярке
Да по печи подового хлеба,
Красного вина берет по вьюку,
И ракии жженой по кувшину,
Да по двадцать золотых дукатов,
Да к тому еще по красной девке,
По девице или молодице;
Весь Солун ему исправно платит,
И твоим дворам платить настало;
Нету у тебя родного брата,
Чтобы дань собрал он для Арапа,
Сами мы собрали, горемыки,
Только как нести ее, не знаем,
Дань Арапин принимать не хочет,
Без сестры, без Елицы-девицы;
Слышишь ли меня, болящий Дойчин,
Как могу я полюбить Арапа!
Слышишь ли, коль ты еще не помер?»
Говорит тогда болящий Дойчин:
«Чтоб, Солун, тебя огнем спалило!
Или нету у тебя юнака,
Чтоб с Арапом вышел потягаться,
Нет, нельзя мне умереть спокойно!»
И зовет он любу Анджелию:[108]
«Анджелия, верная супруга!
Жив ли мой гнедой еще на свете?»
Отвечает люба Анджелия:
«Господин ты мой, болящий Дойчин!
Твой гнедой покуда в добром здравье,
Хорошо я за гнедым ходила».
Говорит тогда болящий Дойчин:
«Анджелия, верная супруга!
Ты возьми-ка моего гнедого,
Отведи гнедого к побратиму,
К побратиму Перу[109] в его кузню,
Пусть он в долг мне подкует гнедого;
Сам хочу идти на бой с Арапом.
Сам хочу идти, да встать не в силах».
И его послушалась супруга,
Вывела могучего гнедого,
К Перу-кузнецу с конем явилась,
А когда кузнец ее увидел,
С ней повел такие разговоры:
«Стройная невестка Анджелия,
Неужели побратим скончался,
Что ведешь ты продавать гнедого?»
Говорит красавица невестка:
«Что ты, Перо, мой любезный деверь!
Побратим твой вовсе не скончался,
Но тебе велел он поклониться,
Чтобы в долг ты подковал гнедого,
Он идти на бой с Арапом хочет,
А вернется — и с тобой сочтется».
Отвечает ей на это Перо:
«Анджелия, милая невестка!
Не с руки мне в долг ковать гнедого,
Дай в заклад мне черные ты очи,
Я лобзать и миловать их буду
До поры, когда мне долг заплатят».
Люто прокляла его невестка.
Загорелась, как живое пламя,
Увела некованным гнедого,
К Дойчину болящему вернулась.
Обратился к ней болящий Дойчин;
«Анджелия, верная супруга,
Подковал ли побратим гнедого?»
Застонала люба Анджелия:
«Господин ты мой, болящий Дойчин!
Пусть господь накажет побратима!
Он не хочет в долг ковать гнедого,
Эти очи миловать он хочет
До тех пор, покуда не заплатишь;
Но пристало ль мне любить другого
При тебе-то, при живом супруге?»
Как услышал то болящий Дойчин,
Говорил своей он верной любе:
«Анджелия, верная супруга!
Оседлай могучего гнедого,
Принеси копье мне боевое!»
А потом сестру он призывает:
«Елица, любимая сестрица!
Принеси мне крепкую холстину,
Спеленай меня, сестра, от бедер,
Спеленай от бедер и до ребер,
Чтобы кость не вышла из сустава,
Чтобы с костью кость не разошлася».
Женщины послушались больного:
Доброго коня жена седлает
И копье приносит боевое;
А сестрица достает холстину,
Пеленает Дойчина больного,
Пеленает от бедра до ребер,
Надевает саблю-алеманку,[110]
Доброго коня ему подводит,
Дойчина сажает на гнедого
И копье вручает боевое.
Добрый конь хозяина почуял
И взыграл под ним, возвеселился,
И поехал Дойчин через площадь.
Так гнедой под ним играет-пляшет,
Что из-под копыт летят каменья.
Говорят солунские торговцы:
«Слава господу! Вовеки слава!
С той поры, как умер храбрый Дойчин,
Не видали лучшего юнака
В белокаменном Солуне-граде
И коня не видывали лучше».
Едет Дойчин во широко поле,
Где Арапин свой шатер раскинул.
Увидал его Арапин Черный,
Вскакивает на ноги со страху,
Говорит ему Арапин Черный:
«Бог убей тебя, проклятый Дойчин,
Неужели ты еще не помер?
Заходи, вина испей со мною,
Бросим наши ссоры, наши споры,
Все тебе отдам, что взял в Солуне».
Говорит ему болящий Дойчин:
«Выходи, Арап, ублюдок черный!
Выходи со мной на бой юнацкий,
Чтоб в бою юнацком потягаться.
Красного вина ты попил вдосталь,
Девушками всласть себя потешил!»
Говорит ему Арапин Черный:
«Брат по богу, воевода Дойчин!
Бросим наши ссоры, наши споры,
Ты сойди с коня, и выпьем вместе,
Все тебе отдам, что взял в Солуне,
Возвращу тебе невест солунских!
Правым господом готов поклясться,
Сам я навсегда уйду отсюда».
Тут увидел воевода Дойчин,
Что Арап сразиться с ним не смеет,
Разогнал он доброго гнедого,
Прямо на шатер его направил,
Он копьем поднял шатер Арапа,
Глянь-ка под шатром какое чудо!
Под палаткой тридцать полонянок,
Сам Арапин Черный между ними.
Как увидел Арапин Черный
Что его не пожалеет Дойчин,
Вскакивает он на вороного
И копье хватает боевое.
Встретились они в широком поле,
Боевых коней разгорячили.
Говорит тогда болящий Дойчин:
«Первым бей, Арап, ублюдок черный,
Первым бей, не пожалей удара!»
И метнул копье Арапин Черный,
Чтоб ударить Дойчина больного,
Но гнедой для боя был обучен,
Конь гнедой припал к траве зеленой,
А копье над ними просвистело
И вонзилось в черную землицу,
Полкопья ушло глубоко в землю,
Полкопья над землей обломилось.
Как увидел то Арапин Черный,
Смазал пятки, мчится без оглядки,
Мчится прямо к белому Солуну,
А за ним болящий Дойчин скачет.
Подскакал Арап к вратам солунским,
Тут его настиг болящий Дойчин,
И метнул копье он боевое,
Вбил его в солунские ворота,
После вынул саблю-алеманку
И отсек он голову Арапу;
Голову его на саблю вскинул,
Из глазниц глаза Арапа вынул
И в платок запрятал тонкотканый.
Бросил голову на луг зеленый
И потом отправился на площадь.
Подъезжает Дойчин к побратиму:
«Друг сердечный, умелец кузнечный,
Выходи, получишь за подковы,
За подковы для коня гнедого,
Я перед тобою задолжался».
А кузнец на это отвечает:
«Ой ты, побратим, болящий Дойчин!
Я тебе не подковал гнедого,
Просто подшутить хотел без злобы,
А гадюка злая Анджелия
Загорелась, как живое пламя,
Без покова увела гнедого».
Говорит ему болящий Дойчин:
«Выходи, сполна получишь плату!»
Показался побратим из кузни,
Саблею взмахнул болящий Дойчин,
Голову отсек он побратиму,
Голову его на саблю вскинул,
Из глазниц его глаза он вынул,
Кинул голову на мостовую,
К белому двору поехал прямо,
У двора он спешился с гнедого,
Сел на мягко стеленное ложе,
Вынул очи Черного Арапа,
Бросил их сестрице милой в ноги.
«Вот, сестрица, Араповы очи,
Знай, сестра, пока я жив на свете,
Эти очи целовать не будешь».
После вынул очи побратима,
Подает супруге Анджелии:
«На-ка, Анджа, очи Кузнецовы,
Знай, жена, пока я жив на свете,
Эти очи целовать не будешь!»
Попрощался и с душой расстался.
Расхворался Дойчин-воевода
В белокаменном Солуне-граде,
Девять лет болеет воевода,
И в Солуне про него забыли.
Думают, что нет его на свете.
Злые вести не стоят на месте —
Долетели до страны арапской.
Услыхал про то Арапин Усо,[105]
Услыхал, седлает вороного,
Едет прямо к городу Солуну.
Приезжает под Солун Арапин,
Под Солуном во широком поле
Он шатер узорчатый раскинул,
Из Солуна требует юнака,
Чтобы вышел с ним на поединок,
Чтобы вышел с ним на бой юнацкий.
Нет юнака в городе Солуне,
Чтобы вышел с ним на поединок.
Дойчин был, а ныне расхворался,
А у Дуки[106] разломило руки,
А Илия младше, чем другие,
Несмышленыш, боя он не видел,
А не то чтоб самому сражаться.
Он и вышел бы на бой юнацкий,
Только мать-старуха не пускает:
«Ты, Илия, младше, чем другие,
Ведь Арапин тот тебя обманет,
Дурня малого, убьет, поранит,
Одинокою меня оставит».
Как увидел тот Арапин Черный,
Что в Солуне больше нет юнака,
Чтобы вышел с ним на поединок,
Обложил солунцев тяжкой данью,
С каждого двора берет по ярке
Да по печи подового хлеба,
Красного вина берет по вьюку,
И ракии жженой по кувшину,
Да по двадцать золотых дукатов,
Да к тому еще по красной девке,
По девице или молодице,
Что приведена совсем недавно,
Что приведена, но не поята.
Весь Солун исправно дань приносит,
Вот и Дойчину платить настало.
Никого нет в Дойчиновом доме,
Кроме верной любы — молодицы,
Кроме Елицы[107] — родной сестрицы.
Хоть они всю дань давно собрали,
Некому нести ее Арапу,
Дань Арапин принимать не хочет,
Без сестры, без Блицы-девицы.
Извелися вовсе горемыки,
Плачет Ела в изголовье брата,
Белое лицо слезами мочит,
Братнино лицо кропит слезами.
Как почуял Дойчин эти слезы,
Начал сетовать болящий Дойчин:
«Чтоб мои дворы огнем сгорели!
Не могу я умереть спокойно,
Дождь сочится сквозь гнилую крышу!»
Отвечает Елица больному:
«О мой милый брат, болящий Дойчин!
Нет, дворы твои не протекают,
Это плачет Елица-сестрица!»
Говорит тогда болящий Дойчин:
«Что случилось, ты скажи по правде!
Иль у вас уже не стало хлеба?
Или хлеба, иль вина в бочонках?
Или злата, иль холстины белой?
Или нечем вышивать на пяльцах?
Нечего расшить и шить вам нечем?»
Отвечает Елица-сестрица:
«О мой милый брат, болящий Дойчин!
Хлеба белого у нас довольно,
Красного вина у нас в избытке,
Хватит злата и холстины белой,
Есть у нас чем вышивать на пяльцах,
Что расшить и чем узоры вышить.
Нет, другое нас постигло горе:
Объявился к нам Арапин Усо,
Под Солуном во широком поле,
Из Солуна требует юнака,
Чтобы вышел с ним на поединок, —
Но в Солуне нет сейчас юнака,
Чтобы вышел с ним на поединок.
Как узнал про то Арапин Черный,
Обложил солунцев тяжкой данью:
С кажого двора берет по ярке
Да по печи подового хлеба,
Красного вина берет по вьюку,
И ракии жженой по кувшину,
Да по двадцать золотых дукатов,
Да к тому еще по красной девке,
По девице или молодице;
Весь Солун ему исправно платит,
И твоим дворам платить настало;
Нету у тебя родного брата,
Чтобы дань собрал он для Арапа,
Сами мы собрали, горемыки,
Только как нести ее, не знаем,
Дань Арапин принимать не хочет,
Без сестры, без Елицы-девицы;
Слышишь ли меня, болящий Дойчин,
Как могу я полюбить Арапа!
Слышишь ли, коль ты еще не помер?»
Говорит тогда болящий Дойчин:
«Чтоб, Солун, тебя огнем спалило!
Или нету у тебя юнака,
Чтоб с Арапом вышел потягаться,
Нет, нельзя мне умереть спокойно!»
И зовет он любу Анджелию:[108]
«Анджелия, верная супруга!
Жив ли мой гнедой еще на свете?»
Отвечает люба Анджелия:
«Господин ты мой, болящий Дойчин!
Твой гнедой покуда в добром здравье,
Хорошо я за гнедым ходила».
Говорит тогда болящий Дойчин:
«Анджелия, верная супруга!
Ты возьми-ка моего гнедого,
Отведи гнедого к побратиму,
К побратиму Перу[109] в его кузню,
Пусть он в долг мне подкует гнедого;
Сам хочу идти на бой с Арапом.
Сам хочу идти, да встать не в силах».
И его послушалась супруга,
Вывела могучего гнедого,
К Перу-кузнецу с конем явилась,
А когда кузнец ее увидел,
С ней повел такие разговоры:
«Стройная невестка Анджелия,
Неужели побратим скончался,
Что ведешь ты продавать гнедого?»
Говорит красавица невестка:
«Что ты, Перо, мой любезный деверь!
Побратим твой вовсе не скончался,
Но тебе велел он поклониться,
Чтобы в долг ты подковал гнедого,
Он идти на бой с Арапом хочет,
А вернется — и с тобой сочтется».
Отвечает ей на это Перо:
«Анджелия, милая невестка!
Не с руки мне в долг ковать гнедого,
Дай в заклад мне черные ты очи,
Я лобзать и миловать их буду
До поры, когда мне долг заплатят».
Люто прокляла его невестка.
Загорелась, как живое пламя,
Увела некованным гнедого,
К Дойчину болящему вернулась.
Обратился к ней болящий Дойчин;
«Анджелия, верная супруга,
Подковал ли побратим гнедого?»
Застонала люба Анджелия:
«Господин ты мой, болящий Дойчин!
Пусть господь накажет побратима!
Он не хочет в долг ковать гнедого,
Эти очи миловать он хочет
До тех пор, покуда не заплатишь;
Но пристало ль мне любить другого
При тебе-то, при живом супруге?»
Как услышал то болящий Дойчин,
Говорил своей он верной любе:
«Анджелия, верная супруга!
Оседлай могучего гнедого,
Принеси копье мне боевое!»
А потом сестру он призывает:
«Елица, любимая сестрица!
Принеси мне крепкую холстину,
Спеленай меня, сестра, от бедер,
Спеленай от бедер и до ребер,
Чтобы кость не вышла из сустава,
Чтобы с костью кость не разошлася».
Женщины послушались больного:
Доброго коня жена седлает
И копье приносит боевое;
А сестрица достает холстину,
Пеленает Дойчина больного,
Пеленает от бедра до ребер,
Надевает саблю-алеманку,[110]
Доброго коня ему подводит,
Дойчина сажает на гнедого
И копье вручает боевое.
Добрый конь хозяина почуял
И взыграл под ним, возвеселился,
И поехал Дойчин через площадь.
Так гнедой под ним играет-пляшет,
Что из-под копыт летят каменья.
Говорят солунские торговцы:
«Слава господу! Вовеки слава!
С той поры, как умер храбрый Дойчин,
Не видали лучшего юнака
В белокаменном Солуне-граде
И коня не видывали лучше».
Едет Дойчин во широко поле,
Где Арапин свой шатер раскинул.
Увидал его Арапин Черный,
Вскакивает на ноги со страху,
Говорит ему Арапин Черный:
«Бог убей тебя, проклятый Дойчин,
Неужели ты еще не помер?
Заходи, вина испей со мною,
Бросим наши ссоры, наши споры,
Все тебе отдам, что взял в Солуне».
Говорит ему болящий Дойчин:
«Выходи, Арап, ублюдок черный!
Выходи со мной на бой юнацкий,
Чтоб в бою юнацком потягаться.
Красного вина ты попил вдосталь,
Девушками всласть себя потешил!»
Говорит ему Арапин Черный:
«Брат по богу, воевода Дойчин!
Бросим наши ссоры, наши споры,
Ты сойди с коня, и выпьем вместе,
Все тебе отдам, что взял в Солуне,
Возвращу тебе невест солунских!
Правым господом готов поклясться,
Сам я навсегда уйду отсюда».
Тут увидел воевода Дойчин,
Что Арап сразиться с ним не смеет,
Разогнал он доброго гнедого,
Прямо на шатер его направил,
Он копьем поднял шатер Арапа,
Глянь-ка под шатром какое чудо!
Под палаткой тридцать полонянок,
Сам Арапин Черный между ними.
Как увидел Арапин Черный
Что его не пожалеет Дойчин,
Вскакивает он на вороного
И копье хватает боевое.
Встретились они в широком поле,
Боевых коней разгорячили.
Говорит тогда болящий Дойчин:
«Первым бей, Арап, ублюдок черный,
Первым бей, не пожалей удара!»
И метнул копье Арапин Черный,
Чтоб ударить Дойчина больного,
Но гнедой для боя был обучен,
Конь гнедой припал к траве зеленой,
А копье над ними просвистело
И вонзилось в черную землицу,
Полкопья ушло глубоко в землю,
Полкопья над землей обломилось.
Как увидел то Арапин Черный,
Смазал пятки, мчится без оглядки,
Мчится прямо к белому Солуну,
А за ним болящий Дойчин скачет.
Подскакал Арап к вратам солунским,
Тут его настиг болящий Дойчин,
И метнул копье он боевое,
Вбил его в солунские ворота,
После вынул саблю-алеманку
И отсек он голову Арапу;
Голову его на саблю вскинул,
Из глазниц глаза Арапа вынул
И в платок запрятал тонкотканый.
Бросил голову на луг зеленый
И потом отправился на площадь.
Подъезжает Дойчин к побратиму:
«Друг сердечный, умелец кузнечный,
Выходи, получишь за подковы,
За подковы для коня гнедого,
Я перед тобою задолжался».
А кузнец на это отвечает:
«Ой ты, побратим, болящий Дойчин!
Я тебе не подковал гнедого,
Просто подшутить хотел без злобы,
А гадюка злая Анджелия
Загорелась, как живое пламя,
Без покова увела гнедого».
Говорит ему болящий Дойчин:
«Выходи, сполна получишь плату!»
Показался побратим из кузни,
Саблею взмахнул болящий Дойчин,
Голову отсек он побратиму,
Голову его на саблю вскинул,
Из глазниц его глаза он вынул,
Кинул голову на мостовую,
К белому двору поехал прямо,
У двора он спешился с гнедого,
Сел на мягко стеленное ложе,
Вынул очи Черного Арапа,
Бросил их сестрице милой в ноги.
«Вот, сестрица, Араповы очи,
Знай, сестра, пока я жив на свете,
Эти очи целовать не будешь».
После вынул очи побратима,
Подает супруге Анджелии:
«На-ка, Анджа, очи Кузнецовы,
Знай, жена, пока я жив на свете,
Эти очи целовать не будешь!»
Попрощался и с душой расстался.
Дитя малое и Черный Арапин[111]
Как осталось дитя с малолетства,
Маленькое дитя сиротинкой,
Без отца, без матери родимой.
Не досталось от отца дитяти
Ни скотины, ни добра, ни злата.
Только златогривый жеребенок,
Стригунок со щетками златыми.
Да долги отцовские достались.
Малое дитя в недоуменье:
Как ему с долгами расплатиться?
Думает-гадает несмышленыш,
Думает-гадает — и надумал:
«Возьму жеребенка-стригуночка,
На новый базар сведу сегодня.
Продам жеребенка-стригуночка,
Расплачусь с отцовскими долгами».
Малое дитя не стало мешкать
И на жеребенке-стригуночке
Поскакало по дорогам белым,
К новому базару поскакало —
Продать жеребенка-стригуночка.
На дорогах белых конь играет,
То взметнется влево он, то вправо.
И сказало дитя-несмышленыш:
«Наиграйся, жеребенок, вволю.
На новый базар тебя веду я.
Там тебя продам, чтоб расплатиться
Как-нибудь с отцовскими долгами».
Где родник обложен пестрым камнем,
Спешилося дитя-несмышленыш
Поить жеребенка-стригуночка.
Видит он пригожую девицу,
Что сидит у этой чешмы[112] пестрой.
Говорит пригожая девица:
«У тебя, у малого дитяти,
Златогривый конь на удивленье,
Стригунок со щетками златыми.
Верно, ты и сам юнак на диво?
Слышал ли ты, нет ли, только нынче
Замуж отдают цареву дочку.
Кричал бирюч на базаре новом:
Кто у нас юнак среди юнаков,
Кто конем владеет богатырским,
Приезжайте к новому базару.
Там великая начнется скачка.
Шесть часов пути она продлится:
Два часа поскачут по болотам,
Два — песками, вдоль Черного моря,
Два часа по тропам каменистым.
За того юнака из юнаков,
Что прискачет первым к чешме пестрой,
Мне как раз идти придется замуж:
Я сама и есть царева дочка!
Раньше всех собрался-снарядился,
Бог его убей, Арапин Черный,
Ой, дитя, скакун под ним арабский,
Злато-бурая под ним кобыла.
И никто не смеет с ним тягаться,
Состязаться в этой скачке трудной.
У тебя, дитя, конек отменный.
Попытай-ка в этом деле счастья!
Не робей! Авось господь поможет, —
Черного Арапина обгонишь!»
Отвечало дитя-несмышленыш:
«Ай же ты, пригожая девица!
Я еще младенец, несмышленыш.
Жеребенок мой глуп-необъезжен,
Необъезженный да не подкован,
Неподкованный да не оседлан,
Неоседланный да не обуздан.
Жеребенка подковать — нет денег!
Я остался, дитя-малолеток,
Без отца, без матушки родимой,
Да еще с отцовыми долгами.
Вот и вздумал на новом базаре
Продать жеребенка-стригуночка,
Чтобы вылезть из долгов отцовых».
Достает пригожая девица,
Достает из правого кармана
Две пригоршни золотых червонцев.
Говорит пригожая девица:
«Ой ты, малолеток, несмышленыш!
У меня возьми две горсти злата.
Подкуй жеребенка-стригуночка.
Ты ему купи узду златую,
Кованное золотом седельце,
А себе купи, дитя, оружье,
Оружье и светлую одежду,
Выкажи отвагу в трудной скачке.
О долгах твоих я позабочусь».
Несмышленыш взял две горсти злата.
Прямиком погнал он жеребенка
По дорогам, к новому базару.
Он коню серебряны подковы
Прибил ухналями золотыми
И купил ему узду златую,
Кованное золотом седельце.
А себе — надежную кольчугу,
Палицу тяжелую купил он,
Золоченое копье купил он,
И дамасскую купил он саблю.
Всем он обзавелся, снарядился,
Сел на жеребенка-стригуночка
И поехал по дорогам ровным,
Из каменьев искры высекая.
Отовсюду съехались юнаки.
Только несмышленыш неискусный
Выскакал вперед и мчался первым.
Как увидел тут Арапин Черный,
Что дитя юнаков обскакало,
Бог его убей, — кричит вдогонку:
«Ой, дитя малое, несмышленыш,
Жеребенок твой да необъезжен,
Сам ты опрометчив, неискусен,
Лопнула ведь задняя подпруга!
Сбросит конь тебя в Черное море!»
Обманулся малый несмышленыш.
Осадил он с ходу жеребенка,
Спешился, чтоб осмотреть подпругу.
А пока слезал да вновь садился,
Обогнал его Арапин Черный.
И в сердцах промолвил жеребенок:
«Ой, дитя малое, несмышленыш!
Очи завяжи платком шелковым.
Полечу я по дорогам белым,
Черного Арапина объеду».
Отвечало дитя-несмышленыш:
«Мчись, мой жеребенок, что есть силы!
Черного Арапина обскачешь.
А очей завязывать не стану!»
Конь помчался по дорогам белым.
От него отстал Арапин Черный.
Два часа пути легло меж ними.
Тут как заорет Арапин Черный:
«Разрази тебя господь, младенец!
Или жеребенка не жалеешь?
Белы легкие коню ты выбил!»
Тот было хотел остановиться,
Да конек с досады огрызнулся:
«Ой, дитя малое, несмышленыш!
Вновь тебя Арапин одурачил?
Ты с меня соскакивать не вздумай!
Знай сиди, не то на землю сброшу,
Да и разорву тебя на части!»
Прискакали прямо к пестрой чешме.
Подошла пригожая девица,
Чтоб коня накрыть попоной красной.
Тут Арап дитяти вслед примчался
И ему такое слово молвил:
«Ой, дитя малое, несмышленыш,
Мудрено ль конями состязаться?
Лучше мы померяемся силой!
Кто из нас юнак среди юнаков —
Тот бери пригожую девицу!»
Принялись два удалых юнака
Тяжелыми палицами биться.
Палицы тяжелые сломались.
Стали биться острыми клинками —
Острые клинки у них сломались.
А когда схватились в рукопашной —
По пояс друг дружку в землю вбили.[113]
И тогда смекнул Арапин Черный:
Хоть мало дитя, да в богатырстве
С ним тягаться недостанет силы.
Тут проговорил Арапин Черный:
«Ай же ты, пригожая девица!
Подними с земли обломок сабли,
И тому, кого в мужья желаешь,
Ты вложи его в правую руку.
Пусть юнак один из нас погибнет».
Сжалилась пригожая девица
Над малым дитятей, неразумным.
Подала ему обломок сабли.
Размахнулось дитя-малолеток,
Размахнулось правою рукою,
Голову Арапину срубило.
Распрямился малый несмышленыш.
Он берет пригожую девицу,
На коня позадь себя сажает
И на царский двор ее отвозит.
Хоть мало дитя и неразумно,
Неразумно дитя, несмышлено,
Да зато юнак среди юнаков!
Царь созвал царей, князей соседних,
Род и племя он созвал на свадьбу,
Свадьбу справил всем гостям на диво,
Оженил он дитя-малолетка,
Маленькое дитя, сиротинку.
Как осталось дитя с малолетства,
Маленькое дитя сиротинкой,
Без отца, без матери родимой.
Не досталось от отца дитяти
Ни скотины, ни добра, ни злата.
Только златогривый жеребенок,
Стригунок со щетками златыми.
Да долги отцовские достались.
Малое дитя в недоуменье:
Как ему с долгами расплатиться?
Думает-гадает несмышленыш,
Думает-гадает — и надумал:
«Возьму жеребенка-стригуночка,
На новый базар сведу сегодня.
Продам жеребенка-стригуночка,
Расплачусь с отцовскими долгами».
Малое дитя не стало мешкать
И на жеребенке-стригуночке
Поскакало по дорогам белым,
К новому базару поскакало —
Продать жеребенка-стригуночка.
На дорогах белых конь играет,
То взметнется влево он, то вправо.
И сказало дитя-несмышленыш:
«Наиграйся, жеребенок, вволю.
На новый базар тебя веду я.
Там тебя продам, чтоб расплатиться
Как-нибудь с отцовскими долгами».
Где родник обложен пестрым камнем,
Спешилося дитя-несмышленыш
Поить жеребенка-стригуночка.
Видит он пригожую девицу,
Что сидит у этой чешмы[112] пестрой.
Говорит пригожая девица:
«У тебя, у малого дитяти,
Златогривый конь на удивленье,
Стригунок со щетками златыми.
Верно, ты и сам юнак на диво?
Слышал ли ты, нет ли, только нынче
Замуж отдают цареву дочку.
Кричал бирюч на базаре новом:
Кто у нас юнак среди юнаков,
Кто конем владеет богатырским,
Приезжайте к новому базару.
Там великая начнется скачка.
Шесть часов пути она продлится:
Два часа поскачут по болотам,
Два — песками, вдоль Черного моря,
Два часа по тропам каменистым.
За того юнака из юнаков,
Что прискачет первым к чешме пестрой,
Мне как раз идти придется замуж:
Я сама и есть царева дочка!
Раньше всех собрался-снарядился,
Бог его убей, Арапин Черный,
Ой, дитя, скакун под ним арабский,
Злато-бурая под ним кобыла.
И никто не смеет с ним тягаться,
Состязаться в этой скачке трудной.
У тебя, дитя, конек отменный.
Попытай-ка в этом деле счастья!
Не робей! Авось господь поможет, —
Черного Арапина обгонишь!»
Отвечало дитя-несмышленыш:
«Ай же ты, пригожая девица!
Я еще младенец, несмышленыш.
Жеребенок мой глуп-необъезжен,
Необъезженный да не подкован,
Неподкованный да не оседлан,
Неоседланный да не обуздан.
Жеребенка подковать — нет денег!
Я остался, дитя-малолеток,
Без отца, без матушки родимой,
Да еще с отцовыми долгами.
Вот и вздумал на новом базаре
Продать жеребенка-стригуночка,
Чтобы вылезть из долгов отцовых».
Достает пригожая девица,
Достает из правого кармана
Две пригоршни золотых червонцев.
Говорит пригожая девица:
«Ой ты, малолеток, несмышленыш!
У меня возьми две горсти злата.
Подкуй жеребенка-стригуночка.
Ты ему купи узду златую,
Кованное золотом седельце,
А себе купи, дитя, оружье,
Оружье и светлую одежду,
Выкажи отвагу в трудной скачке.
О долгах твоих я позабочусь».
Несмышленыш взял две горсти злата.
Прямиком погнал он жеребенка
По дорогам, к новому базару.
Он коню серебряны подковы
Прибил ухналями золотыми
И купил ему узду златую,
Кованное золотом седельце.
А себе — надежную кольчугу,
Палицу тяжелую купил он,
Золоченое копье купил он,
И дамасскую купил он саблю.
Всем он обзавелся, снарядился,
Сел на жеребенка-стригуночка
И поехал по дорогам ровным,
Из каменьев искры высекая.
Отовсюду съехались юнаки.
Только несмышленыш неискусный
Выскакал вперед и мчался первым.
Как увидел тут Арапин Черный,
Что дитя юнаков обскакало,
Бог его убей, — кричит вдогонку:
«Ой, дитя малое, несмышленыш,
Жеребенок твой да необъезжен,
Сам ты опрометчив, неискусен,
Лопнула ведь задняя подпруга!
Сбросит конь тебя в Черное море!»
Обманулся малый несмышленыш.
Осадил он с ходу жеребенка,
Спешился, чтоб осмотреть подпругу.
А пока слезал да вновь садился,
Обогнал его Арапин Черный.
И в сердцах промолвил жеребенок:
«Ой, дитя малое, несмышленыш!
Очи завяжи платком шелковым.
Полечу я по дорогам белым,
Черного Арапина объеду».
Отвечало дитя-несмышленыш:
«Мчись, мой жеребенок, что есть силы!
Черного Арапина обскачешь.
А очей завязывать не стану!»
Конь помчался по дорогам белым.
От него отстал Арапин Черный.
Два часа пути легло меж ними.
Тут как заорет Арапин Черный:
«Разрази тебя господь, младенец!
Или жеребенка не жалеешь?
Белы легкие коню ты выбил!»
Тот было хотел остановиться,
Да конек с досады огрызнулся:
«Ой, дитя малое, несмышленыш!
Вновь тебя Арапин одурачил?
Ты с меня соскакивать не вздумай!
Знай сиди, не то на землю сброшу,
Да и разорву тебя на части!»
Прискакали прямо к пестрой чешме.
Подошла пригожая девица,
Чтоб коня накрыть попоной красной.
Тут Арап дитяти вслед примчался
И ему такое слово молвил:
«Ой, дитя малое, несмышленыш,
Мудрено ль конями состязаться?
Лучше мы померяемся силой!
Кто из нас юнак среди юнаков —
Тот бери пригожую девицу!»
Принялись два удалых юнака
Тяжелыми палицами биться.
Палицы тяжелые сломались.
Стали биться острыми клинками —
Острые клинки у них сломались.
А когда схватились в рукопашной —
По пояс друг дружку в землю вбили.[113]
И тогда смекнул Арапин Черный:
Хоть мало дитя, да в богатырстве
С ним тягаться недостанет силы.
Тут проговорил Арапин Черный:
«Ай же ты, пригожая девица!
Подними с земли обломок сабли,
И тому, кого в мужья желаешь,
Ты вложи его в правую руку.
Пусть юнак один из нас погибнет».
Сжалилась пригожая девица
Над малым дитятей, неразумным.
Подала ему обломок сабли.
Размахнулось дитя-малолеток,
Размахнулось правою рукою,
Голову Арапину срубило.
Распрямился малый несмышленыш.
Он берет пригожую девицу,
На коня позадь себя сажает
И на царский двор ее отвозит.
Хоть мало дитя и неразумно,
Неразумно дитя, несмышлено,
Да зато юнак среди юнаков!
Царь созвал царей, князей соседних,
Род и племя он созвал на свадьбу,
Свадьбу справил всем гостям на диво,
Оженил он дитя-малолетка,
Маленькое дитя, сиротинку.
Дитя Голомеше[114]
Ездит, ездит Тимишарин[115] Гюро,
Всюду ездит, суженую ищет,
На коне он всюду проезжает,
В пальцах повод, на запястье сокол.
Всю-то землю от конца до края
Он с востока проехал на запад,
Не находит по себе невесты,
Все лицом юнаку не подходят,
Не находит матушке подмогу,
Не находит батюшке невестки.
Вот приехал он в город Солнчамен,[116]
Там нашел он по сердцу подругу,
Там нашел он матушке подмогу,
Там нашел он батюшке невестку
И просватал красную девицу.
В сваты взял он удалого Марка,
Дружкою — Янкулу-воеводу.
Не хватает лишь младшего дружки.
Едет Гюро к матушке родимой:
«Здравствуй, здравствуй, матушка родная,
На чужбине я нашел невесту,
На чужбине, в Солнчамене-граде.
Взял я сватом удалого Марка,
Дружкою — Янкулу-воеводу,
Не хватает мне младшего дружки».
Отвечала матушка родная:
«Здравствуй, сын мой, Тимишарин Гюро!
Мне ли, старой, учить тебя надо?
Замеси-ка белую лепешку,
Нацеди-ка молодой ракии,
Собери-ка шелковую сумку,
Отбери-ка ты коня в конюшне,
Заседлай-ка, сын мой, удалого,
Поезжай-ка ты прямой дорогой,
Кого встретишь, с тем и побратайся,
Младшим дружкой для тебя он будет.
Кто нагонит тебя по дороге,
С тем ты можешь тоже побрататься».
Внял советам Тимишарин Гюро,
Замесил он белую лепешку,
Нацедил он молодой ракии,
Выбирал он скакуна в конюшне,
Зануздал он коня удалого
И поехал по прямой дороге.
Никого он в дороге не встретил,
Не нагнал его никто в дороге.
Вот приехал он к Белому морю,[117]
Вот ступил он на песок прибрежный,
Где лежало Дитя Голомеше,
Где лежало на песке, на белом,
Голенькое на песке лежало.
И промолвил Тимишарин Гюро:
«Бог на помощь, братец малолетний!»
Отвечает Дитя Голомеше:
«Дай бог счастья, юнак незнакомый!»
И промолвил Тимишарин Гюро:
«Ты послушай, братец малолетний,
Подымайся с песчаного ложа,
Подымайся, будь мне побратимом,
Я венчаюсь — стань мне младшим дружкой».
Отвечает Дитя Голомеше:
«Чтоб ты сгинул, юнак незнакомый!
Ты со мною, видно, шутки шутишь?
Уходи подобру-поздорову!
А не то схвачу тот малый камень
Да по русой голове ударю,
Камнем выбью тебе черны очи».
И промолвил Тимишарин Гюро:
«Бог с тобою, братец малолетний!
Не намерен шутить я с тобою,
Говорю я с тобою по чести.
Коль не примешь слов моих на веру,
Поклянусь я собственною жизнью!
Коль не примешь слов моих на веру,
Поклянусь я и Постом Великим,
Тем, когда мы семь недель постимся
Перед Пасхой — Светлым Воскресеньем,
Поклянусь я и всеми постами!»
Вняло клятве Дитя Голомеше,
Встало резво с песчаного ложа,
Встало разом на резвые ноги.
С плеч широких Тимишарин Гюро
Мигом скинул просторную гуню,
Облачил он Дитя Голомеше,
С ним приехал на свое подворье
И в покои повел побратима.
В тех покоях лари расписные,
В тех ларях парчовые одежды.
Поднял крышку Тимишарин Гюро,
Распахнул он лари расписные,
Разложил золотые одежды.
И промолвил Тимишарин Гюро:
«С богом, милый братец малолетний,
Выбирай-ка, что душа желает».
Выбирало Дитя Голомеше,
Выбирало яркие одежды,
Надевало яркие одежды,
Поднималось в верхние покои,
Там висели в ряд стальные сабли.
И промолвил Тимишарин Гюро:
«С богом, милый братец малолетний,
Выбирай-ка сабельку по вкусу!»
Выбрал саблю братец малолетний,
Выбрал он длиной в шестнадцать пядей
И в четыре пяди шириною.
Зазвенела дамасская сабля.
И промолвил Тимишарин Гюро:
«С богом, милый братец малолетний,
На широкий двор ступай за мною,
Выберешь там палицу по силе».
Выбрал братец палицу по силе,
Весом ровно в сто шестьдесят ока,
Стал ее он подбрасывать ловко,
Словно весит меньше, чем пушинка.
Молвил братцу Тимишарин Гюро:
«С богом, милый братец малолетний,
Вслед за мною ты ступай в конюшню,
Можешь выбрать скакуна по нраву!»
Отправлялось Дитя Голомеше,
Отправлялось к лошадям в конюшню
Испытало всех поочередно:
Скакуна за хвост хватает братец
И бросает мигом за ворота.
Был последним конь любимый Гюро,
Мигом братец за хвост ухватился,
Как потянет — конь стоит, ни с места,
Не качнется и не шевельнется.
По колено Дитя ушло в землю —
Не качнется конь, не шевельнется.
Так был выбран конь любимый Гюро.
Усмирило Дитя Голомеше,
Зануздало коня, оседлало.
Был упрямым конь любимый Гюро,
Был смышленым этот конь и резвым,
Он три раза побывал в сраженье,
Он три раза мчался на арапов.
Не скакал он — колесом крутился.
Прокатилось Дитя Голомеше,
Прокатилось на коне ретивом,
Тут собрались нарядные сваты.
Выезжало Дитя Голомеше
В окружении нарядных сватов,
Среди прочих оно выделялось,
Как вожак в большом овечьем стаде.
Миновали широкое поле,
Показалась узкая теснина
Среди гор, среди лесов зеленых.
Повстречали сваты в той теснине
Черное чудовище, Арапа,
У Арапа рот, как те ворота,[118]
Словно окна, очи у Арапа,
Ноги, словно две солунских балки.
Повстречал Арап нарядных сватов,
Повстречал он сватов и промолвил:
«Бог вам в помощь, нарядные сваты,
В этот раз проедете безбедно,
Вам худого ничего не будет,
Но когда вы повернете к дому
И невесту и дары возьмете,
Вот тогда я заберу невесту,
И невесту и дары в придачу».
Испугались сваты, онемели,
И сказало Дитя Голомеше:
«Чтоб ты сгинул, Арап черноликий,
Черное чудовище, страшило!
Все боятся тебя, все робеют,
Мне ж нисколько ты, Арап, не страшен,
Говоришь ты, а я и не слышу.
Нас однажды матери рожали,
Нам однажды суждена погибель,
Уж кому-то господь бог поможет!»
Проезжали нарядные сваты,
Подъезжали ко двору невесты,
Им навстречу мать невесты вышла,
Подносила юнакам подарки,
Свату Марку — копье костяное,
А Янкуле — шитую рубаху,
Малолетке не дала подарков.
Говорила матушка невесты:
«Будь прославлен трижды, младший дружка,
Ничего я тебе не вручила,
Я невесту тебе поручаю,
Будь в дороге девушке защитой».
Уезжали нарядные сваты,
Проезжали по дорогам ровным,
Увозили девицу-невесту.
Миновали широкое поле,
Показалась узкая теснина
Среди гор, среди лесов зеленых.
Бог сразил бы Черного Арапа!
Нагрузил Арап пятнадцать мулов,
Нагрузил их золотой казною
И расселся под шатром зеленым.
Заезжали нарядные сваты,
Заезжали в узкую теснину.
Бог сразил бы Черного Арапа!
Оседлал он скакуна лихого
И помчался встречь нарядным сватам,
Преградил он узкую теснину.
Молвил сватам Арап черноликий:
«Погодите, нарядные сваты,
Отдавайте все свои подарки!
Стоит дунуть мне — снесет вас ветром,
Стоит плюнуть — унесет потоком,
Вас глотать мне — на глоток не хватит.
Отдавайте все свои подарки,
А иначе — всех вас порешу я».
Мигом сваты подарки отдали,
Отдал Марко копье костяное,
А Янкула — шитую рубаху,
Побежали нарядные сваты,
Все бежали, никто не остался,
Там остался только младший дружка
Да осталась девица-невеста.
И промолвил Арап черноликий:
«Бог тебе на помощь, младший дружка!
Отдавай-ка ты мне свой подарок!»
Отвечал Арапу младший дружка:
«Бог сразил бы Черного Арапа!
Говоришь ты, а я и не слышу.
Никаких мне даров не вручали,
Поручили девушку-невесту,
Чтоб ее я охранял в дороге.
Хоть убей, а девушку не выдам!»
И промолвил Арап черноликий:
«Бог тебе на помощь, младший дружка!
Отдавай мне девушку-невесту!
Стоит дунуть мне — умчишься с ветром,
Стоит плюнуть — унесет потоком,
Проглочу я тебя — не замечу!»
Отвечало Дитя Голомеше:
«Бог сразил бы Черного Арапа!
Нас однажды матери рожали,
Нам однажды суждена погибель,
Уж кому-то господь бог поможет.
Говоришь ты, а я и не слышу.
Ну-ка стань ты на черте юнацкой,[119]
Палицу я брошу боевую,
Испытаю юнацкую силу!»
Устрашился Арап черноликий,
Устрашился Арап, испугался.
Стали спорить меж собой юнаки,
Кто ударит палицею первый.
И промолвил Арап черноликий:
«Бог тебе на помощь, младший дружка,
Палицу я должен бросить первым!»
Согласилось Дитя Голомеше,
И подходит воин малолетний,
Подъезжает он к черте юнацкой.
Цель наметил Арап черноликий,
Он прикинул, как верней ударить,
В грудь коню не стал он примеряться,
Промеж глаз он целит аргамаку
И с размаху палицу бросает.
В то мгновенье конь любимый Гюро
Лег на землю, рухнул на колени,
Пролетела палица чуть выше.
И промолвил Арап черноликий:
«Бог тебе на помощь, младший дружка!
В первый раз ты взял меня обманом,
Дай мне бросить палицу вторично!»
Отвечало Дитя Голомеше:
«Бог сразил бы Черного Арапа!
Нас однажды матери рожали,
Нам однажды суждено погибнуть,
Уж кому-то господь бог поможет».
И подъехал Арап черноликий,
И подъехал он к черте юнацкой,
Цель наметил воин малолетний,
Он прикинул, как верней ударить,
Как ударить палицей Арапа,
Промеж глаз не стал он примеряться,
Прямо в грудь он целит аргамаку:
Если конь упадет на колени,
В голову врагу удар придется.
И метнул в Арапа младший дружка,
И метнул он палицу с размаху,
Конь Арапа рухнул на колени,
Рухнул на колени, лег на землю,
И припал он к мураве зеленой,
Угодила палица в Арапа,
Угодила, в голову попала,
Сбросила с седла того Арапа.
Выхватил тут саблю младший дружка,
Вмиг раскрыл он лезвие складное,
Обнажил отточенную саблю,
И взмахнул он этой острой сталью,
Чтобы голову отсечь Арапу,
Размахнулся он острою саблей,
Десять буков разом повалилось.
Погубил он Черного Арапа,
Зарубил Арапа острой саблей,
Отрубил он голову злодею
И, отрубленную, в торбу бросил.
Сам направился в шатер зеленый
И добычей взял пятнадцать мулов,
Нагруженных золотой казною.
И поехал он вдвоем с невестой,
И поехал по ровным дорогам,
И приехал он к подворью Гюро.
Как подъехал он к подворью Гюро,
Там в застолье сваты толковали:
«Счастье наше, нарядные сваты,
Мы поели и выпили вволю,
Надо выпить нам еще, юнаки,
Надо выпить за душу Дитяти.
Взял невесту Арап черноликий,
Погубил он Дитя Голомеше,
Младший дружка уже не вернется».
Лишь промолвили такое слово,
Младший дружка постучал в ворота,
Крикнул, чтоб ворота отворили,
В нетерпенье пнул ногою створы,
Пнул ногою — рухнули ворота,
Посреди двора они упали,
А калитка отлетела к дому.
На подворье въехал младший дружка,
Он привез красавицу невесту.
И собрал он всех нарядных сватов,
Всех нарядных сватов на пирушку,
И уселись все в честном застолье.
Младший дружка, словно ненароком,
Замахнулся палицей своею
Да как хватит удалого Марка,
Как ударит доброго юнака,
Лупит свата, говорит при этом:
«Бог тебя срази, отважный Марко!
Как ты смеешь в сваты набиваться,
Коли дело не можешь исполнить,
Коль не в силах уберечь невесту?»
Как он хватит Янку-воеводу,
Как ударит палицею крепкой,
Лупит дружку, говорит при этом:
«Бог тебя срази, Янкула храбрый!
Как ты смеешь в дружки набиваться,
Коль не в силах уберечь невесту?»
А потом как хватит молодого,
Как ударит жениха дубиной,
Крепко лупит, говорит при этом:
«Бог тебя срази, жених пригожий!
На чужбине свататься задумал,
А невесту уберечь не можешь!»
И колотит братец молодого.
Тут сказала девушка-невеста:
«Милый братец, бей его покрепче,
Да гляди-ка, были б кости целы!»
Отпустил тут братец молодого,
И собрал он всех нарядных сватов,
Он вручил им золота пять вьюков,
Чтобы справили свадьбу, как надо,
Он пять вьюков подарил невесте,
Пять — невесте, пять себе оставил.
И собрался он сразу в дорогу
И отправился к Белому морю,
К побережью, на песок на белый.
Ездит, ездит Тимишарин[115] Гюро,
Всюду ездит, суженую ищет,
На коне он всюду проезжает,
В пальцах повод, на запястье сокол.
Всю-то землю от конца до края
Он с востока проехал на запад,
Не находит по себе невесты,
Все лицом юнаку не подходят,
Не находит матушке подмогу,
Не находит батюшке невестки.
Вот приехал он в город Солнчамен,[116]
Там нашел он по сердцу подругу,
Там нашел он матушке подмогу,
Там нашел он батюшке невестку
И просватал красную девицу.
В сваты взял он удалого Марка,
Дружкою — Янкулу-воеводу.
Не хватает лишь младшего дружки.
Едет Гюро к матушке родимой:
«Здравствуй, здравствуй, матушка родная,
На чужбине я нашел невесту,
На чужбине, в Солнчамене-граде.
Взял я сватом удалого Марка,
Дружкою — Янкулу-воеводу,
Не хватает мне младшего дружки».
Отвечала матушка родная:
«Здравствуй, сын мой, Тимишарин Гюро!
Мне ли, старой, учить тебя надо?
Замеси-ка белую лепешку,
Нацеди-ка молодой ракии,
Собери-ка шелковую сумку,
Отбери-ка ты коня в конюшне,
Заседлай-ка, сын мой, удалого,
Поезжай-ка ты прямой дорогой,
Кого встретишь, с тем и побратайся,
Младшим дружкой для тебя он будет.
Кто нагонит тебя по дороге,
С тем ты можешь тоже побрататься».
Внял советам Тимишарин Гюро,
Замесил он белую лепешку,
Нацедил он молодой ракии,
Выбирал он скакуна в конюшне,
Зануздал он коня удалого
И поехал по прямой дороге.
Никого он в дороге не встретил,
Не нагнал его никто в дороге.
Вот приехал он к Белому морю,[117]
Вот ступил он на песок прибрежный,
Где лежало Дитя Голомеше,
Где лежало на песке, на белом,
Голенькое на песке лежало.
И промолвил Тимишарин Гюро:
«Бог на помощь, братец малолетний!»
Отвечает Дитя Голомеше:
«Дай бог счастья, юнак незнакомый!»
И промолвил Тимишарин Гюро:
«Ты послушай, братец малолетний,
Подымайся с песчаного ложа,
Подымайся, будь мне побратимом,
Я венчаюсь — стань мне младшим дружкой».
Отвечает Дитя Голомеше:
«Чтоб ты сгинул, юнак незнакомый!
Ты со мною, видно, шутки шутишь?
Уходи подобру-поздорову!
А не то схвачу тот малый камень
Да по русой голове ударю,
Камнем выбью тебе черны очи».
И промолвил Тимишарин Гюро:
«Бог с тобою, братец малолетний!
Не намерен шутить я с тобою,
Говорю я с тобою по чести.
Коль не примешь слов моих на веру,
Поклянусь я собственною жизнью!
Коль не примешь слов моих на веру,
Поклянусь я и Постом Великим,
Тем, когда мы семь недель постимся
Перед Пасхой — Светлым Воскресеньем,
Поклянусь я и всеми постами!»
Вняло клятве Дитя Голомеше,
Встало резво с песчаного ложа,
Встало разом на резвые ноги.
С плеч широких Тимишарин Гюро
Мигом скинул просторную гуню,
Облачил он Дитя Голомеше,
С ним приехал на свое подворье
И в покои повел побратима.
В тех покоях лари расписные,
В тех ларях парчовые одежды.
Поднял крышку Тимишарин Гюро,
Распахнул он лари расписные,
Разложил золотые одежды.
И промолвил Тимишарин Гюро:
«С богом, милый братец малолетний,
Выбирай-ка, что душа желает».
Выбирало Дитя Голомеше,
Выбирало яркие одежды,
Надевало яркие одежды,
Поднималось в верхние покои,
Там висели в ряд стальные сабли.
И промолвил Тимишарин Гюро:
«С богом, милый братец малолетний,
Выбирай-ка сабельку по вкусу!»
Выбрал саблю братец малолетний,
Выбрал он длиной в шестнадцать пядей
И в четыре пяди шириною.
Зазвенела дамасская сабля.
И промолвил Тимишарин Гюро:
«С богом, милый братец малолетний,
На широкий двор ступай за мною,
Выберешь там палицу по силе».
Выбрал братец палицу по силе,
Весом ровно в сто шестьдесят ока,
Стал ее он подбрасывать ловко,
Словно весит меньше, чем пушинка.
Молвил братцу Тимишарин Гюро:
«С богом, милый братец малолетний,
Вслед за мною ты ступай в конюшню,
Можешь выбрать скакуна по нраву!»
Отправлялось Дитя Голомеше,
Отправлялось к лошадям в конюшню
Испытало всех поочередно:
Скакуна за хвост хватает братец
И бросает мигом за ворота.
Был последним конь любимый Гюро,
Мигом братец за хвост ухватился,
Как потянет — конь стоит, ни с места,
Не качнется и не шевельнется.
По колено Дитя ушло в землю —
Не качнется конь, не шевельнется.
Так был выбран конь любимый Гюро.
Усмирило Дитя Голомеше,
Зануздало коня, оседлало.
Был упрямым конь любимый Гюро,
Был смышленым этот конь и резвым,
Он три раза побывал в сраженье,
Он три раза мчался на арапов.
Не скакал он — колесом крутился.
Прокатилось Дитя Голомеше,
Прокатилось на коне ретивом,
Тут собрались нарядные сваты.
Выезжало Дитя Голомеше
В окружении нарядных сватов,
Среди прочих оно выделялось,
Как вожак в большом овечьем стаде.
Миновали широкое поле,
Показалась узкая теснина
Среди гор, среди лесов зеленых.
Повстречали сваты в той теснине
Черное чудовище, Арапа,
У Арапа рот, как те ворота,[118]
Словно окна, очи у Арапа,
Ноги, словно две солунских балки.
Повстречал Арап нарядных сватов,
Повстречал он сватов и промолвил:
«Бог вам в помощь, нарядные сваты,
В этот раз проедете безбедно,
Вам худого ничего не будет,
Но когда вы повернете к дому
И невесту и дары возьмете,
Вот тогда я заберу невесту,
И невесту и дары в придачу».
Испугались сваты, онемели,
И сказало Дитя Голомеше:
«Чтоб ты сгинул, Арап черноликий,
Черное чудовище, страшило!
Все боятся тебя, все робеют,
Мне ж нисколько ты, Арап, не страшен,
Говоришь ты, а я и не слышу.
Нас однажды матери рожали,
Нам однажды суждена погибель,
Уж кому-то господь бог поможет!»
Проезжали нарядные сваты,
Подъезжали ко двору невесты,
Им навстречу мать невесты вышла,
Подносила юнакам подарки,
Свату Марку — копье костяное,
А Янкуле — шитую рубаху,
Малолетке не дала подарков.
Говорила матушка невесты:
«Будь прославлен трижды, младший дружка,
Ничего я тебе не вручила,
Я невесту тебе поручаю,
Будь в дороге девушке защитой».
Уезжали нарядные сваты,
Проезжали по дорогам ровным,
Увозили девицу-невесту.
Миновали широкое поле,
Показалась узкая теснина
Среди гор, среди лесов зеленых.
Бог сразил бы Черного Арапа!
Нагрузил Арап пятнадцать мулов,
Нагрузил их золотой казною
И расселся под шатром зеленым.
Заезжали нарядные сваты,
Заезжали в узкую теснину.
Бог сразил бы Черного Арапа!
Оседлал он скакуна лихого
И помчался встречь нарядным сватам,
Преградил он узкую теснину.
Молвил сватам Арап черноликий:
«Погодите, нарядные сваты,
Отдавайте все свои подарки!
Стоит дунуть мне — снесет вас ветром,
Стоит плюнуть — унесет потоком,
Вас глотать мне — на глоток не хватит.
Отдавайте все свои подарки,
А иначе — всех вас порешу я».
Мигом сваты подарки отдали,
Отдал Марко копье костяное,
А Янкула — шитую рубаху,
Побежали нарядные сваты,
Все бежали, никто не остался,
Там остался только младший дружка
Да осталась девица-невеста.
И промолвил Арап черноликий:
«Бог тебе на помощь, младший дружка!
Отдавай-ка ты мне свой подарок!»
Отвечал Арапу младший дружка:
«Бог сразил бы Черного Арапа!
Говоришь ты, а я и не слышу.
Никаких мне даров не вручали,
Поручили девушку-невесту,
Чтоб ее я охранял в дороге.
Хоть убей, а девушку не выдам!»
И промолвил Арап черноликий:
«Бог тебе на помощь, младший дружка!
Отдавай мне девушку-невесту!
Стоит дунуть мне — умчишься с ветром,
Стоит плюнуть — унесет потоком,
Проглочу я тебя — не замечу!»
Отвечало Дитя Голомеше:
«Бог сразил бы Черного Арапа!
Нас однажды матери рожали,
Нам однажды суждена погибель,
Уж кому-то господь бог поможет.
Говоришь ты, а я и не слышу.
Ну-ка стань ты на черте юнацкой,[119]
Палицу я брошу боевую,
Испытаю юнацкую силу!»
Устрашился Арап черноликий,
Устрашился Арап, испугался.
Стали спорить меж собой юнаки,
Кто ударит палицею первый.
И промолвил Арап черноликий:
«Бог тебе на помощь, младший дружка,
Палицу я должен бросить первым!»
Согласилось Дитя Голомеше,
И подходит воин малолетний,
Подъезжает он к черте юнацкой.
Цель наметил Арап черноликий,
Он прикинул, как верней ударить,
В грудь коню не стал он примеряться,
Промеж глаз он целит аргамаку
И с размаху палицу бросает.
В то мгновенье конь любимый Гюро
Лег на землю, рухнул на колени,
Пролетела палица чуть выше.
И промолвил Арап черноликий:
«Бог тебе на помощь, младший дружка!
В первый раз ты взял меня обманом,
Дай мне бросить палицу вторично!»
Отвечало Дитя Голомеше:
«Бог сразил бы Черного Арапа!
Нас однажды матери рожали,
Нам однажды суждено погибнуть,
Уж кому-то господь бог поможет».
И подъехал Арап черноликий,
И подъехал он к черте юнацкой,
Цель наметил воин малолетний,
Он прикинул, как верней ударить,
Как ударить палицей Арапа,
Промеж глаз не стал он примеряться,
Прямо в грудь он целит аргамаку:
Если конь упадет на колени,
В голову врагу удар придется.
И метнул в Арапа младший дружка,
И метнул он палицу с размаху,
Конь Арапа рухнул на колени,
Рухнул на колени, лег на землю,
И припал он к мураве зеленой,
Угодила палица в Арапа,
Угодила, в голову попала,
Сбросила с седла того Арапа.
Выхватил тут саблю младший дружка,
Вмиг раскрыл он лезвие складное,
Обнажил отточенную саблю,
И взмахнул он этой острой сталью,
Чтобы голову отсечь Арапу,
Размахнулся он острою саблей,
Десять буков разом повалилось.
Погубил он Черного Арапа,
Зарубил Арапа острой саблей,
Отрубил он голову злодею
И, отрубленную, в торбу бросил.
Сам направился в шатер зеленый
И добычей взял пятнадцать мулов,
Нагруженных золотой казною.
И поехал он вдвоем с невестой,
И поехал по ровным дорогам,
И приехал он к подворью Гюро.
Как подъехал он к подворью Гюро,
Там в застолье сваты толковали:
«Счастье наше, нарядные сваты,
Мы поели и выпили вволю,
Надо выпить нам еще, юнаки,
Надо выпить за душу Дитяти.
Взял невесту Арап черноликий,
Погубил он Дитя Голомеше,
Младший дружка уже не вернется».
Лишь промолвили такое слово,
Младший дружка постучал в ворота,
Крикнул, чтоб ворота отворили,
В нетерпенье пнул ногою створы,
Пнул ногою — рухнули ворота,
Посреди двора они упали,
А калитка отлетела к дому.
На подворье въехал младший дружка,
Он привез красавицу невесту.
И собрал он всех нарядных сватов,
Всех нарядных сватов на пирушку,
И уселись все в честном застолье.
Младший дружка, словно ненароком,
Замахнулся палицей своею
Да как хватит удалого Марка,
Как ударит доброго юнака,
Лупит свата, говорит при этом:
«Бог тебя срази, отважный Марко!
Как ты смеешь в сваты набиваться,
Коли дело не можешь исполнить,
Коль не в силах уберечь невесту?»
Как он хватит Янку-воеводу,
Как ударит палицею крепкой,
Лупит дружку, говорит при этом:
«Бог тебя срази, Янкула храбрый!
Как ты смеешь в дружки набиваться,
Коль не в силах уберечь невесту?»
А потом как хватит молодого,
Как ударит жениха дубиной,
Крепко лупит, говорит при этом:
«Бог тебя срази, жених пригожий!
На чужбине свататься задумал,
А невесту уберечь не можешь!»
И колотит братец молодого.
Тут сказала девушка-невеста:
«Милый братец, бей его покрепче,
Да гляди-ка, были б кости целы!»
Отпустил тут братец молодого,
И собрал он всех нарядных сватов,
Он вручил им золота пять вьюков,
Чтобы справили свадьбу, как надо,
Он пять вьюков подарил невесте,
Пять — невесте, пять себе оставил.
И собрался он сразу в дорогу
И отправился к Белому морю,
К побережью, на песок на белый.
Женитьба царя Степана[120]
Когда сербский царь Степан[121] женился,
Он далече высватал невесту —
Из Леджана, латинского града.
Отдал Михаил,[122] король латинский,
Дочь ему по имени Роксанда.[123]
Сватал царь и получил согласье.
Он по письмам девушку сосватал
Да покликал Тодора-визиря:[124]
«Поезжай-ка ты, слуга мой, Тодор,
Побывай-ка ты в Леджане белом
У короля Михаила, тестя.
Ты столкуйся с королем о свадьбе:
Сколько привезти с собою сватов
И когда нам ехать по невесту?
Повидай и девушку Роксанду.
Ей под стать ли быть царю — царицей,
Нашей сербской стороны хозяйкой?
Да надень ей перстень обручальный!»
И Тодор-визирь царю ответил:
«Еду, царь, мой повелитель! Еду!»
Снарядился и махнул к латинам.
А когда в Леджан приехал белый,
Ласково король визиря встретил
И вином поил его неделю.
И такое слово молвил Тодор:
«Слушай, Михаил-король, дружище!
Разве царь Степан меня отправил
Пить вино у вас, в Леджане белом?
Царь велел о свадьбе столковаться,
Разузнать, в какое время года
Надобно приехать по невесту,
Много ль привезти с собою сватов.
Наказал он повидать Роксанду
И вручить ей перстень обручальный».
Михаил-король сказал визирю:
«Передай царю, дружище Тодор,
Пусть приедет он в любую пору,
Сватов привезет число любое.
Об одном прошу царя Степана —
Сестричей своих оставить дома, —
Воиновичей двоих беспутных, —
Вукашина с Петрашином-братом.[125]
Воиновичи в пиру — пропойцы,
В сваре — сорвиголовы, буяны.
Как натянутся они хмельного,
Так затеют непременно драку.
Ведь у нас, Тодор, в Леджане белом,
Ссору замирить куда как трудно!
А Роксанду тотчас ты увидишь
И вручишь ей перстень, честь по чести».
Как сошла на землю тьма ночная,
Восковых свечей не жгли в трапезной,
А во мраке вывели невесту.
Увидал Роксанду визирь Тодор,
Тут же золотой достал он перстень
С жемчугом, с каменьем самоцветным.
От него покои засияли!
Показалась Тодору невеста
Краше, нежели белая вила.
Дал он перстень девушке Роксанде,
Подарил ей тысячу дукатов.
С тем и увели невесту братья.
Ранним-рано зорька заалела.
Визирь Тодор собрался в дорогу
И поехал прямо в белый Призрен.
А когда приехал в белый Призрен,
Спрашивает сербский царь визиря:
«Ой же ты, слуга мой, визирь Тодор!
Повидал ли девушку Роксанду,
Отдал ли ей перстень, честь по чести?
Что мне Михаил-король ответил?»
И поведал Тодор по порядку:
«Видел, царь, и отдал ей твой перстень.
Спросишь — какова собой Роксанда?
В Сербии у нас ей равных нету!
Ладно говорил король Михайло:
«Приезжай, когда тебе угодно,
Сколь угодно собирай ты сватов.»
Об одном король латинский просит:
Сестричей двоих не брать с собою, —
Вукашина с Петрашином, братом.
Воиновичи в пиру — пропойцы,
В сваре — сорвиголовы, буяны.
Как напьются, так затеют ссору.
А в Леджане, городе латинском,
Ссору замирить куда как трудно!»
Сербский царь Степан про то услышал,
И себя он хлопнул по колену:
«Вот злосчастье, милосердный боже!
Знать, про Воиновичей бесчинства
И туда уж докатились вести!
Верь мне, Тодор, слово мое твердо:
Дай лишь срок, сыграем эту свадьбу —
И обоих сестричей повешу
На воротах града Вучитырна,[126]
Чтоб меня по свету не срамили!»
Начал царь Степан готовить сватов.
А когда собрал двенадцать тысяч,
Поехал по ровному Косову.
Добрались они до Вучитырна.
Там два Воиновича младые
Тихо меж собой вели беседу:
«Отчего, мол, рассердился дядя?
Нас не хочет сватами поставить!
Кто перед царем оклеветал нас,
Чтоб с того живое мясо слезло!
Царь Степан поехал в край латинский,
Не имея при себе юнака,
Чтоб ему роднею доводился,
Из беды бы выручил, не выдал,
Коли что худое приключится.
Ведь латины плуты, прощелыги,
Дядю ни за грош они загубят.
Мы ж идти незваными не смеем!»
Сыновьям сказала мать-старуха:
«Воиновичи, мои вы дети!
Есть у вас в горах родимый братец,
Милош[127] молодой, пастух овечий.
Всех моложе он да всех отважней.
Царь Степан о нем и знать не знает!
Вы пошлите лист бумаги белой, —
Пусть, мол, в город Вучитырн приедет.
Что и как — всей правды не пишите.
Отпишите — мать, мол, помирает
И зовет принять благословенье,
Чтобы ты с проклятьем не остался.
К белому двору ступай скорее,
Может быть, в живых ее застанешь!»
Матери послушались два брата.
Грамоту строчат они проворно
И на Шар-планину[128] посылают,
Где пасет овечье стадо Милош:
«Ой же ты, родимый братец Милош!
В град Вучитырн поспешай скорее.
Там старая матерь помирает
И зовет принять благословенье,
Чтобы ты с проклятьем не остался».
Грамоту, написанную мелко,
Он читает, слезы проливает.
Тридцать пастухов его спросили:
«Ой же ты, наш предводитель, Милош!
Сколько раз тебе писали письма —
Никогда, читаючи, не плакал!
От кого письмо, скажи скорее!»
И вскочил на резвы ноги Милош,
И поведал овчарам всю правду:
«Ой, чабаны, братья дорогие!
Весть пришла мне из родного дома.
Там старая матерь помирает
И зовет принять благословенье,
Чтоб на мне проклятья не осталось.
Стадо пуще глаза берегите!
Я схожу и ворочусь обратно».
В город Вучитырн явился Милош.
Вот он к белому двору подходит,
А навстречу двое милых братьев.
Позади идет старая матерь.
Говорит пастух овечий Милош:
«Коли в бога веруете, братья, —
Без беды грешно беду накликать!»
Отвечают оба милых брата:
«Заходи! Беда у нас найдется!»
Все расцеловались в белы лица.
В белу руку мать целует Милош.
Рассказали братья по порядку:
«Сербский царь поехал по невесту
Далеко, в латинскую столицу.
Сестричей своих не взял с собою.
Коли хочешь, брат родимый, Милош,
Поезжай за ним незваным сватом.
Будешь всюду следовать за дядей.
Приключись беда с ним ненароком,
Ты ему избыть беду поможешь.
Коли ничего не приключится,
Возвращайся, не открывшись дяде!»
А Милош того и дожидался:
«Я согласен, братья дорогие!
И кому помочь мне, как не дяде?»
Стали собирать его в дорогу.
Петрашин буланого седлает,
Вукашин Милоша снаряжает:
Тонкую рубашку надевает,
До пояса — из чистого злата,
От пояса — из белого шелка,
На нее — три безрукавки тонких,
Пуговиц-то на кафтане тридцать,
Златокованы на нем пластины,
В каждых трех, клади, по пуду злата.
А еще надел в дорогу Милош
Наколенники, штаны в обтяжку.
Он болгарскую накинул бурку.
Нахлобучил болгарскую шапку,
Ну ни дать ни взять — болгарин черный!
Братья смотрят и узнать не могут!
Дали брату копье боевое
Да зеленый меч[129] отцовский дали.
Буланого Петрашин выводит.
Добрый конь обшит медвежьей шкурой,
Чтрбы не узнал его царь сербский.
Милоша два брата научали:
«Как догонишь царских сватов, Милош,
Кто ты, спросят, и откуда едешь,
Отвечай: «Из Валахии Черной.[130]
Там служил у бега Радул-бега,[131]
Ни гроша не получил за службу,
И пустился я по белу свету
Поискать хозяина получше.
Тут я услыхал про царских сватов
Да — незваный — к ним в пути прибился
Хлеба белого ломоть мне нужен,
Красного вина нужна мне чара!»
Да узду натягивай покрепче:
Если дать буланому поблажку —
Побежит с конем царевым рядом!»
Милош па буланого садится,
Едет за царем — прибиться к сватам,
И в Загорье сватов догоняет.
Спрашивают нарядные сваты:
«Ты откуда, молодой болгарин?»
Слово в слово отвечает Милош,
Как ему наказывали братья.
Подобру его встречают сваты:
«Едем с нами, молодой болгарин,
Пусть одним в дружине больше будет!»
Когда Милош пас овечье стадо,
Приобрел он вредную привычку
Подремать в полуденную пору:
В этот час на Шар-планине жарко!
И в дороге Милош сном забылся,
У буланого узду ослабил.
А буланый голову закинул,
Растолкал коней, юнаков, сватов.
Он с конем царевым поравнялся
И пошел спокойно с ним бок о бок.
Бить хотят болгарина вельможи,
Только сербский царь не дозволяет:
«Юного болгарина не бейте!
В полдень спать, небось, он приучился,
Когда пас в горах овечье стадо.
Зря его не бейте, — разбудите!»
Кинулись вельможи, воеводы:
«Просыпайся, молодой болгарин!
Не казни, господь, старуху-матерь,
Что тебя, такого, породила
Да в царевы сваты снарядила!»
Встрепенулся Милош Воинович,
Видит черные царевы очи,
Царского коня — с буланым рядом.
Он рванул буланого за повод,
Гонит сквозь двенадцать тысяч сватов.
Выгнал — и ударил острой шпорой.
Конь на три копья в сторону скачет,
На четыре — взвивается к небу,
А вперед летит — и меры нету!
Из хайла — живой огонь сыпучий,
Из ноздрей синий пламень текучий.
Сваты поднялись — двенадцать тысяч:
Ну и конь под болгарином пляшет!
Все коню болгарина дивятся:
«Что за чудо, милостивый боже!
Добрый конь, а молодец нескладный.
Мы коней подобных не видали.
Царский зять имел коня такого,
Как теперь имеет болгарин».
Тут случились три корыстолюбца.
Первый звался Джаковица Вуче,[132]
Был другой — из Нестополья Янко,[133]
Третий молодец — из Приеполья.[134]
Живо меж собой они стакнулись.
«Доброго коня достал болгарин!
Нет такого ни у царских сватов,
Ни у самого царя Степана.
Ну-ка, приотстанемте маленько!
Может быть, юнака одурачим».
Подъезжая к самому ущелью,
Приотстали три корыстолюбца.
Пастуху овечьему сказали:
«Эй, послушай, молодой болгарин!
Коли ты сменять коня согласен,
Лучшего коня взамен получишь
И возьмешь в придачу сто дукатов
Да орало и волов упряжку,
Чтобы век пахать, кормиться хлебом».
Отвечает Милош Воинович:
«Убирайтесь, три корыстолюбца!
Лучшего коня и не ищу я,
Даже с этим совладать мне трудно!
И на что сдались мне сто дукатов?
На весах я не смогу их взвесить,
Даже сосчитать их не сумею.
Да на что орало мне с волами?
И отец мой не пахал — не сеял,
А меня вскормил, однако, хлебом!»
И сказали три корыстолюбца:
«Ты послушай, молодой болгарин!
Ежели коня сменять не хочешь —
У тебя его отымем силой!»
Отвечает Милош Воинович:
«Сила города берет и земли.
Моего коня легко отнять ей.
Я уж, так и быть, его сменяю:
Не ходить же мне пешком по свету!»
Осадил буланого проворно,
Сунул руку под медвежью шкуру.
Думали, он шпору отцепляет.
Нет! Свой шестопер златой он вынул.
Как ударил Вука Джаковицу —
Кувырнулся Вуче троекратно, —
Ягодицей кверху кувырнулся.
И промолвил Милош Воинович:
«Чтоб такие гроздья винограда
Наливались в твоей Джаковице!»
Удирает нестополец Янко.
Милош на буланом догоняет.
Между плеч ударил шестопером —
Тот четыре раза кувырнулся.
«Не сдавайся, нестополец Янко!
Чтоб такие яблоки созрели
У тебя в родимом Нестополье!»
Мчится приеполец-горемыка.
Милош на буланом догоняет.
Зацепил беднягу шестопером.
Семикратно тот перевернулся.
«Не сдавайся, парень-приеполец!
А когда вернешься в Приеполье,
Будешь красным девушкам хвалиться:
У болгарина коня я отнял!»
Сватам вслед коня направил Милош.
Подъезжая к белому Леджану,
Белые шатры разбили в поле.
Глядь, у царского коня нет корма!
Все приел и конь буланый тоже.
Осмотрелся Милош Воинович.
Торбу он берет в левую руку,
С ней обходит он другие торбы
На ноги вскочил латинин белый.
На ретивого гнедого вспрыгнул.
Разогнался по ровному полю.
На черте застыл недвижно Милош.
Тут в него копье латин бросает,
Метит прямо в юнацкие груди.
Шестопер златой сжимает Милош.
Он копье встречает шестопером,
Переламывает на три части.
Закричал тогда латинин белый:
«Ты повремени, болгарин черный!
Копьецо худое мне всучили,
За другим копьем придется съездить».
И помчался по ровному полю.
Отозвался Милош Воинович:
«Малость погоди, латинин белый!
Ты охотней от меня сбежал бы».
Вскачь погнал он по полю латина.
Доскакали до ворот леджанских —
Заперты леджанские ворота!
Как пустил копье в латина Милош,
Пригвоздил он белого латина,
Пригвоздил его к вратам Леджана.
Русую головушку он рубит
И бросает буланому в торбу.
В поле Милош изловил гнедого
И привел его царю Степану:
«Голову заступника принес я!»
Не считая, царь отсыпал злата:
«Ты вина, сынок, напейся вдоволь!
Будешь у меня премного счастлив».
Только Милош за вино уселся,
Как бирюч латинский выкликает:
«Сербский царь, под городом Леджапом,
На лугу — три коня богатырских.
Каждый — под седлом и в полной сбруе.
На конях — мечи огнисты[135] блещут,
Острия у них подъяты к небу.[136]
Через трех коней ты перепрыгни,
Либо не уедешь ты отсюда
И своей не вывезешь невесты».
И опять стал выкликать глашатай:
«Разве мать юнака не родила,
В сваты царские не снарядила,
Чтоб через коней трех богатырских,
Да с тремя огнистыми мечами,
Он сумел с разгона перепрыгнуть?»
И один лишь молодой болгарин
Подошел к шатру царя Степана:
«Ты дозволишь, сербский царь-надёжа,
Через трех коней мне перепрыгнуть?»
«Можно, только, дитятко родное,
Не в болгарской долгополой бурке!
Боже, разрази того портнягу,
Что сварганил длинную такую!»
Отвечает Милош Воинович:
«Не заботься, царь, о бурке черной!
Красное вино ты пей, как прежде.
Будь лишь смелость у юнака в сердце!
Бурка удалому — не помеха.
Коли шерсть своя овце мешает,
Грош цена и шерсти и овечке!»
Поскакал юнак Леджанским полем,
Поравнялся с добрыми конями.
Он за них буланого отводит:
«Жди меня в седло, мой конь буланый!»
Как зашел с другого боку Милош,
Разогнался по ровному полю,
Через трех коней он перепрыгнул,
Через острия мечей огнистых,
Да в седло к буланому метнулся.
Трех коней берет он богатырских
И ведет к шатру царя Степана.
Долго ли, коротко ли, латинин
Снова с городской стены взывает:
«Ты ступай-ка, сербский царь, под башню,
Самую высокую в Леджане.
Долгое копье в ту башню вбито.
Яблоко на нем блестит златое.
Нужно прострелить его сквозь перстень».
Ждать не хочет Милош Воинович.
Вопрошает он царя Степана:
«Ты дозволишь, сербский царь-надёжа,
Выстрелить мне в яблоко сквозь перстень?»
«Дозволяю, мой сынок родимый!»
И подходит к белой башне Милош,
И стрелу на тетиву златую
Он кладет и, выстрелив сквозь перстень,
Пробивает яблоко златое.
Яблоко берет он в белы руки,
Отдает его царю Степану,
Получает щедрую награду.
Со стены опять латинин кличет:
«Видишь, сербский царь, под белу башню
Двое королевичей выходят,
Трех пригожих девушек выводят,
Трех пригожих, меж собою схожих.
Все у них едино — стать и платье.
Распознай, которая — Роксанда.
Коли ошибешься ненароком —
Не уедешь, головы не сносишь,
А не то чтоб увезти невесту!»
Царь Степан услышал эти речи
И покликал Тодора-визиря:
«Опознай, слуга, мою невесту!»
И царю сказал по правде Тодор:
«Царь-надёжа, я ее не видел!
Затемно невесту выводили.
Я во мраке отдал ей твой перстень».
Царь себя ударил по колену:
«Вот злосчастье, боже милосердный!
Нас перехитрили, одолели,
Нас на глум девица выставляет!»
Как услышал Милош Воинович,
Сразу подошел к царю Степану:
«Сербский царь, мой господин, дозволь мне
Опознать Роксанду-королевну!»
«Дозволяю, дитятко родное,
Только на тебя плоха надежда;
Как мою невесту опознаешь,
Коли ты ее не видел сроду?»
Отвечает Милош Воинович:
«Не пекись об этом, царь-надёжа!
Стадо я стерег на Шар-планине,
Было там овец двенадцать тысяч.
По три сотни в ночь ягнят рождалось.
По овце я мог узнать любого.
А Роксанду отличу по братьям!»
Сербский царь Степан ему ответил:
«Коли бог тебе, дитя, поможет
Опознать Роксанду-королевну,
Дам тебе я землю Скендерию,[137]
Целый век ты будешь ею править».
Ехал Милош по ровному полю,
А когда он к девушкам подъехал,
С плеч болгарскую он сбросил бурку,
И болгарскую он шапку скинул.
Заблистали златоткань да бархат,
Заблистали пластины златые,
Заблистали поножи златые.
Заблистал в зеленом поле Милош,
Точно солнце красно из-за леса!
Стелет бурку на траве зеленой,
Рассыпает по ней кольца, перстни,
Жемчуг мелкий, самоцветны камни.
Меч зеленый достает из ножен,
Девушкам пригожим слово молвит:
«Подоткнет подол пускай Роксанда,
Закатает рукава шелковы,
Соберет златые кольца, перстни,
Жемчуг мелкий, самоцветны камни.
А попробуй сунуться другая —
И, святою верою клянуся,
Белы руки отрублю по локти!»
И тотчас из трех девиц пригожих
Крайние на среднюю взглянули,
А Роксанда — на траву зелену.
Вот подол Роксанда подоткнула,
Закатала рукава шелковы,
Кольца собрала она и перстни,
Жемчуг мелкий, самоцветны камни.
Две подружки наутек пустились.
За руки схватил обеих Милош,
Всех троих привел к царю Степану:
Дал он сербскому царю Роксанду,
Ей в наперсницы он дал другую,
Да себе оставил третью Милош.
Царь промежду глаз его целует,
Хоть не знает, кто он и откуда.
Закричали нарядные дружки:
«Снаряжайтесь, разодеты сваты!
Ехать нам домой приспело время».
Собирались нарядные сваты,
Увозили девушку Роксанду.
Только удалились от Леджана,
Как промолвил Милош Воинович:
«Сербский царь Степан, мой повелитель!
Есть в латинском городе Леджане
Этакий Балачко[138]-воевода.
С тем Балачкой мы друг дружку знаем.
Семь годов король его содержит,
Чтобы разгонять нарядных сватов,
Силой отымать у них Роксанду.
Нам король пошлет его вдогонку.
У него Балачко — трехголовый:
Из одной главы бьет пламень синий,
Из другой — студеный ветер дует.[139]
Как наружу выйдут пламень с ветром,
Можно без труда сгубить Балачка.
Поезжайте с девушкой Роксандой.
Я дождусь Балачка-воеводы,
Чтоб его попридержать маленько».
Ускакали нарядные сваты,
Увезли пригожую невесту.
Ждет-пождет в лесу зеленом Милош.
Вместе с ним — товарищей три сотни.
Ускакали сваты из Леджана,
А король к себе призвал Балачка:
«Ой ты, верный мой слуга Балачко!
Ты разгонишь ли царевых сватов,
Отобьешь ли девушку Роксанду?»
Вопросил Балачко-воевода:
«Повелитель мой, король Леджана!
И какой-такой юнак удалый
Затесался меж царевых сватов?»
Говорит Балачке-воеводе
Королева белого Леджана:
«Наш слуга, Балачко-воевода!
Никакого нет у них юнака!
Есть молокосос, болгарин черный,
Молодой болгарин, безбородый».
Говорит Балачко-воевода:
«Не болгарин черный — царский сестрич,
Милош Воинович едет с ними.
Царь Степан его и знать не знает.
Мне он, между тем, знаком давненько!»
Молвила Леджана королева:
«Наш слуга, Балачко-воевода!
Поезжай, отбей у сербов дочку,
Я отдам тебе Роксанду в жены».
Оседлал арабскую кобылу,
Поскакал за сватами Балачко.
С ним — шесть сотен всадников латинских.
Вот они в зеленый лес въезжают.
Встал буланый на пути широком,
Позади встал Милош Воинович.
Закричал Балачко-воевода:
«Не меня ли, Милош, поджидаешь?»
Синеярым пламенем дохнул он,
На буланом сжег медвежью шкуру.
Увидал такую незадачу —
И дохнул студеным лютым ветром.
Конь буланый трижды кувырнулся,
Цел и невредим остался Милош.
Крикнул Воинович белым горлом:
«Принимай нечаянный подарок!»
Шестопер свой золотой метнул он,
Зацепил Балачка-воеводу,
Из седельца боевого вышиб.
Смертоносное копье направил,
Приколол его к траве зеленой,
Отрубил три головы Балачке,
Да буланому их бросил в торбу.
Напустились удальцов три сотни
С Милошем на всадников Балачки
И голов срубили ровно триста.
Царским сватам вслед поехал Милош,
А когда нагнал царя Степана,
Бросил наземь головы Балачки,
Взял в подарок тысячу дукатов.
Поскакали сваты в Призрен белый.
Выехали на Косово поле,
И собрался Милош в град Вучитырн.
Он царю сказал такое слово:
«С богом оставайся, дядя милый,
Сербский царь Степан, родной мой дядя!»
Сербский царь внезапно догадался:
Это Милош, младший Воинович!
Сестрича он ласково приветил:
«Неужели, дитятко, ты — Милош?
Ты ли это, сестрич мой любимый?
Счастлива твоя родная матерь!
Счастлив тот, кого зовешь ты дядей!
Что ж ты мне доселе не открылся?
И тебя в пути я мучил жаждой,
Скудной пищей и ночлегом трудным!
Своему без своего не сладко!»
Когда сербский царь Степан[121] женился,
Он далече высватал невесту —
Из Леджана, латинского града.
Отдал Михаил,[122] король латинский,
Дочь ему по имени Роксанда.[123]
Сватал царь и получил согласье.
Он по письмам девушку сосватал
Да покликал Тодора-визиря:[124]
«Поезжай-ка ты, слуга мой, Тодор,
Побывай-ка ты в Леджане белом
У короля Михаила, тестя.
Ты столкуйся с королем о свадьбе:
Сколько привезти с собою сватов
И когда нам ехать по невесту?
Повидай и девушку Роксанду.
Ей под стать ли быть царю — царицей,
Нашей сербской стороны хозяйкой?
Да надень ей перстень обручальный!»
И Тодор-визирь царю ответил:
«Еду, царь, мой повелитель! Еду!»
Снарядился и махнул к латинам.
А когда в Леджан приехал белый,
Ласково король визиря встретил
И вином поил его неделю.
И такое слово молвил Тодор:
«Слушай, Михаил-король, дружище!
Разве царь Степан меня отправил
Пить вино у вас, в Леджане белом?
Царь велел о свадьбе столковаться,
Разузнать, в какое время года
Надобно приехать по невесту,
Много ль привезти с собою сватов.
Наказал он повидать Роксанду
И вручить ей перстень обручальный».
Михаил-король сказал визирю:
«Передай царю, дружище Тодор,
Пусть приедет он в любую пору,
Сватов привезет число любое.
Об одном прошу царя Степана —
Сестричей своих оставить дома, —
Воиновичей двоих беспутных, —
Вукашина с Петрашином-братом.[125]
Воиновичи в пиру — пропойцы,
В сваре — сорвиголовы, буяны.
Как натянутся они хмельного,
Так затеют непременно драку.
Ведь у нас, Тодор, в Леджане белом,
Ссору замирить куда как трудно!
А Роксанду тотчас ты увидишь
И вручишь ей перстень, честь по чести».
Как сошла на землю тьма ночная,
Восковых свечей не жгли в трапезной,
А во мраке вывели невесту.
Увидал Роксанду визирь Тодор,
Тут же золотой достал он перстень
С жемчугом, с каменьем самоцветным.
От него покои засияли!
Показалась Тодору невеста
Краше, нежели белая вила.
Дал он перстень девушке Роксанде,
Подарил ей тысячу дукатов.
С тем и увели невесту братья.
Ранним-рано зорька заалела.
Визирь Тодор собрался в дорогу
И поехал прямо в белый Призрен.
А когда приехал в белый Призрен,
Спрашивает сербский царь визиря:
«Ой же ты, слуга мой, визирь Тодор!
Повидал ли девушку Роксанду,
Отдал ли ей перстень, честь по чести?
Что мне Михаил-король ответил?»
И поведал Тодор по порядку:
«Видел, царь, и отдал ей твой перстень.
Спросишь — какова собой Роксанда?
В Сербии у нас ей равных нету!
Ладно говорил король Михайло:
«Приезжай, когда тебе угодно,
Сколь угодно собирай ты сватов.»
Об одном король латинский просит:
Сестричей двоих не брать с собою, —
Вукашина с Петрашином, братом.
Воиновичи в пиру — пропойцы,
В сваре — сорвиголовы, буяны.
Как напьются, так затеют ссору.
А в Леджане, городе латинском,
Ссору замирить куда как трудно!»
Сербский царь Степан про то услышал,
И себя он хлопнул по колену:
«Вот злосчастье, милосердный боже!
Знать, про Воиновичей бесчинства
И туда уж докатились вести!
Верь мне, Тодор, слово мое твердо:
Дай лишь срок, сыграем эту свадьбу —
И обоих сестричей повешу
На воротах града Вучитырна,[126]
Чтоб меня по свету не срамили!»
Начал царь Степан готовить сватов.
А когда собрал двенадцать тысяч,
Поехал по ровному Косову.
Добрались они до Вучитырна.
Там два Воиновича младые
Тихо меж собой вели беседу:
«Отчего, мол, рассердился дядя?
Нас не хочет сватами поставить!
Кто перед царем оклеветал нас,
Чтоб с того живое мясо слезло!
Царь Степан поехал в край латинский,
Не имея при себе юнака,
Чтоб ему роднею доводился,
Из беды бы выручил, не выдал,
Коли что худое приключится.
Ведь латины плуты, прощелыги,
Дядю ни за грош они загубят.
Мы ж идти незваными не смеем!»
Сыновьям сказала мать-старуха:
«Воиновичи, мои вы дети!
Есть у вас в горах родимый братец,
Милош[127] молодой, пастух овечий.
Всех моложе он да всех отважней.
Царь Степан о нем и знать не знает!
Вы пошлите лист бумаги белой, —
Пусть, мол, в город Вучитырн приедет.
Что и как — всей правды не пишите.
Отпишите — мать, мол, помирает
И зовет принять благословенье,
Чтобы ты с проклятьем не остался.
К белому двору ступай скорее,
Может быть, в живых ее застанешь!»
Матери послушались два брата.
Грамоту строчат они проворно
И на Шар-планину[128] посылают,
Где пасет овечье стадо Милош:
«Ой же ты, родимый братец Милош!
В град Вучитырн поспешай скорее.
Там старая матерь помирает
И зовет принять благословенье,
Чтобы ты с проклятьем не остался».
Грамоту, написанную мелко,
Он читает, слезы проливает.
Тридцать пастухов его спросили:
«Ой же ты, наш предводитель, Милош!
Сколько раз тебе писали письма —
Никогда, читаючи, не плакал!
От кого письмо, скажи скорее!»
И вскочил на резвы ноги Милош,
И поведал овчарам всю правду:
«Ой, чабаны, братья дорогие!
Весть пришла мне из родного дома.
Там старая матерь помирает
И зовет принять благословенье,
Чтоб на мне проклятья не осталось.
Стадо пуще глаза берегите!
Я схожу и ворочусь обратно».
В город Вучитырн явился Милош.
Вот он к белому двору подходит,
А навстречу двое милых братьев.
Позади идет старая матерь.
Говорит пастух овечий Милош:
«Коли в бога веруете, братья, —
Без беды грешно беду накликать!»
Отвечают оба милых брата:
«Заходи! Беда у нас найдется!»
Все расцеловались в белы лица.
В белу руку мать целует Милош.
Рассказали братья по порядку:
«Сербский царь поехал по невесту
Далеко, в латинскую столицу.
Сестричей своих не взял с собою.
Коли хочешь, брат родимый, Милош,
Поезжай за ним незваным сватом.
Будешь всюду следовать за дядей.
Приключись беда с ним ненароком,
Ты ему избыть беду поможешь.
Коли ничего не приключится,
Возвращайся, не открывшись дяде!»
А Милош того и дожидался:
«Я согласен, братья дорогие!
И кому помочь мне, как не дяде?»
Стали собирать его в дорогу.
Петрашин буланого седлает,
Вукашин Милоша снаряжает:
Тонкую рубашку надевает,
До пояса — из чистого злата,
От пояса — из белого шелка,
На нее — три безрукавки тонких,
Пуговиц-то на кафтане тридцать,
Златокованы на нем пластины,
В каждых трех, клади, по пуду злата.
А еще надел в дорогу Милош
Наколенники, штаны в обтяжку.
Он болгарскую накинул бурку.
Нахлобучил болгарскую шапку,
Ну ни дать ни взять — болгарин черный!
Братья смотрят и узнать не могут!
Дали брату копье боевое
Да зеленый меч[129] отцовский дали.
Буланого Петрашин выводит.
Добрый конь обшит медвежьей шкурой,
Чтрбы не узнал его царь сербский.
Милоша два брата научали:
«Как догонишь царских сватов, Милош,
Кто ты, спросят, и откуда едешь,
Отвечай: «Из Валахии Черной.[130]
Там служил у бега Радул-бега,[131]
Ни гроша не получил за службу,
И пустился я по белу свету
Поискать хозяина получше.
Тут я услыхал про царских сватов
Да — незваный — к ним в пути прибился
Хлеба белого ломоть мне нужен,
Красного вина нужна мне чара!»
Да узду натягивай покрепче:
Если дать буланому поблажку —
Побежит с конем царевым рядом!»
Милош па буланого садится,
Едет за царем — прибиться к сватам,
И в Загорье сватов догоняет.
Спрашивают нарядные сваты:
«Ты откуда, молодой болгарин?»
Слово в слово отвечает Милош,
Как ему наказывали братья.
Подобру его встречают сваты:
«Едем с нами, молодой болгарин,
Пусть одним в дружине больше будет!»
Когда Милош пас овечье стадо,
Приобрел он вредную привычку
Подремать в полуденную пору:
В этот час на Шар-планине жарко!
И в дороге Милош сном забылся,
У буланого узду ослабил.
А буланый голову закинул,
Растолкал коней, юнаков, сватов.
Он с конем царевым поравнялся
И пошел спокойно с ним бок о бок.
Бить хотят болгарина вельможи,
Только сербский царь не дозволяет:
«Юного болгарина не бейте!
В полдень спать, небось, он приучился,
Когда пас в горах овечье стадо.
Зря его не бейте, — разбудите!»
Кинулись вельможи, воеводы:
«Просыпайся, молодой болгарин!
Не казни, господь, старуху-матерь,
Что тебя, такого, породила
Да в царевы сваты снарядила!»
Встрепенулся Милош Воинович,
Видит черные царевы очи,
Царского коня — с буланым рядом.
Он рванул буланого за повод,
Гонит сквозь двенадцать тысяч сватов.
Выгнал — и ударил острой шпорой.
Конь на три копья в сторону скачет,
На четыре — взвивается к небу,
А вперед летит — и меры нету!
Из хайла — живой огонь сыпучий,
Из ноздрей синий пламень текучий.
Сваты поднялись — двенадцать тысяч:
Ну и конь под болгарином пляшет!
Все коню болгарина дивятся:
«Что за чудо, милостивый боже!
Добрый конь, а молодец нескладный.
Мы коней подобных не видали.
Царский зять имел коня такого,
Как теперь имеет болгарин».
Тут случились три корыстолюбца.
Первый звался Джаковица Вуче,[132]
Был другой — из Нестополья Янко,[133]
Третий молодец — из Приеполья.[134]
Живо меж собой они стакнулись.
«Доброго коня достал болгарин!
Нет такого ни у царских сватов,
Ни у самого царя Степана.
Ну-ка, приотстанемте маленько!
Может быть, юнака одурачим».
Подъезжая к самому ущелью,
Приотстали три корыстолюбца.
Пастуху овечьему сказали:
«Эй, послушай, молодой болгарин!
Коли ты сменять коня согласен,
Лучшего коня взамен получишь
И возьмешь в придачу сто дукатов
Да орало и волов упряжку,
Чтобы век пахать, кормиться хлебом».
Отвечает Милош Воинович:
«Убирайтесь, три корыстолюбца!
Лучшего коня и не ищу я,
Даже с этим совладать мне трудно!
И на что сдались мне сто дукатов?
На весах я не смогу их взвесить,
Даже сосчитать их не сумею.
Да на что орало мне с волами?
И отец мой не пахал — не сеял,
А меня вскормил, однако, хлебом!»
И сказали три корыстолюбца:
«Ты послушай, молодой болгарин!
Ежели коня сменять не хочешь —
У тебя его отымем силой!»
Отвечает Милош Воинович:
«Сила города берет и земли.
Моего коня легко отнять ей.
Я уж, так и быть, его сменяю:
Не ходить же мне пешком по свету!»
Осадил буланого проворно,
Сунул руку под медвежью шкуру.
Думали, он шпору отцепляет.
Нет! Свой шестопер златой он вынул.
Как ударил Вука Джаковицу —
Кувырнулся Вуче троекратно, —
Ягодицей кверху кувырнулся.
И промолвил Милош Воинович:
«Чтоб такие гроздья винограда
Наливались в твоей Джаковице!»
Удирает нестополец Янко.
Милош на буланом догоняет.
Между плеч ударил шестопером —
Тот четыре раза кувырнулся.
«Не сдавайся, нестополец Янко!
Чтоб такие яблоки созрели
У тебя в родимом Нестополье!»
Мчится приеполец-горемыка.
Милош на буланом догоняет.
Зацепил беднягу шестопером.
Семикратно тот перевернулся.
«Не сдавайся, парень-приеполец!
А когда вернешься в Приеполье,
Будешь красным девушкам хвалиться:
У болгарина коня я отнял!»
Сватам вслед коня направил Милош.
Подъезжая к белому Леджану,
Белые шатры разбили в поле.
Глядь, у царского коня нет корма!
Все приел и конь буланый тоже.
Осмотрелся Милош Воинович.
Торбу он берет в левую руку,
С ней обходит он другие торбы
На ноги вскочил латинин белый.
На ретивого гнедого вспрыгнул.
Разогнался по ровному полю.
На черте застыл недвижно Милош.
Тут в него копье латин бросает,
Метит прямо в юнацкие груди.
Шестопер златой сжимает Милош.
Он копье встречает шестопером,
Переламывает на три части.
Закричал тогда латинин белый:
«Ты повремени, болгарин черный!
Копьецо худое мне всучили,
За другим копьем придется съездить».
И помчался по ровному полю.
Отозвался Милош Воинович:
«Малость погоди, латинин белый!
Ты охотней от меня сбежал бы».
Вскачь погнал он по полю латина.
Доскакали до ворот леджанских —
Заперты леджанские ворота!
Как пустил копье в латина Милош,
Пригвоздил он белого латина,
Пригвоздил его к вратам Леджана.
Русую головушку он рубит
И бросает буланому в торбу.
В поле Милош изловил гнедого
И привел его царю Степану:
«Голову заступника принес я!»
Не считая, царь отсыпал злата:
«Ты вина, сынок, напейся вдоволь!
Будешь у меня премного счастлив».
Только Милош за вино уселся,
Как бирюч латинский выкликает:
«Сербский царь, под городом Леджапом,
На лугу — три коня богатырских.
Каждый — под седлом и в полной сбруе.
На конях — мечи огнисты[135] блещут,
Острия у них подъяты к небу.[136]
Через трех коней ты перепрыгни,
Либо не уедешь ты отсюда
И своей не вывезешь невесты».
И опять стал выкликать глашатай:
«Разве мать юнака не родила,
В сваты царские не снарядила,
Чтоб через коней трех богатырских,
Да с тремя огнистыми мечами,
Он сумел с разгона перепрыгнуть?»
И один лишь молодой болгарин
Подошел к шатру царя Степана:
«Ты дозволишь, сербский царь-надёжа,
Через трех коней мне перепрыгнуть?»
«Можно, только, дитятко родное,
Не в болгарской долгополой бурке!
Боже, разрази того портнягу,
Что сварганил длинную такую!»
Отвечает Милош Воинович:
«Не заботься, царь, о бурке черной!
Красное вино ты пей, как прежде.
Будь лишь смелость у юнака в сердце!
Бурка удалому — не помеха.
Коли шерсть своя овце мешает,
Грош цена и шерсти и овечке!»
Поскакал юнак Леджанским полем,
Поравнялся с добрыми конями.
Он за них буланого отводит:
«Жди меня в седло, мой конь буланый!»
Как зашел с другого боку Милош,
Разогнался по ровному полю,
Через трех коней он перепрыгнул,
Через острия мечей огнистых,
Да в седло к буланому метнулся.
Трех коней берет он богатырских
И ведет к шатру царя Степана.
Долго ли, коротко ли, латинин
Снова с городской стены взывает:
«Ты ступай-ка, сербский царь, под башню,
Самую высокую в Леджане.
Долгое копье в ту башню вбито.
Яблоко на нем блестит златое.
Нужно прострелить его сквозь перстень».
Ждать не хочет Милош Воинович.
Вопрошает он царя Степана:
«Ты дозволишь, сербский царь-надёжа,
Выстрелить мне в яблоко сквозь перстень?»
«Дозволяю, мой сынок родимый!»
И подходит к белой башне Милош,
И стрелу на тетиву златую
Он кладет и, выстрелив сквозь перстень,
Пробивает яблоко златое.
Яблоко берет он в белы руки,
Отдает его царю Степану,
Получает щедрую награду.
Со стены опять латинин кличет:
«Видишь, сербский царь, под белу башню
Двое королевичей выходят,
Трех пригожих девушек выводят,
Трех пригожих, меж собою схожих.
Все у них едино — стать и платье.
Распознай, которая — Роксанда.
Коли ошибешься ненароком —
Не уедешь, головы не сносишь,
А не то чтоб увезти невесту!»
Царь Степан услышал эти речи
И покликал Тодора-визиря:
«Опознай, слуга, мою невесту!»
И царю сказал по правде Тодор:
«Царь-надёжа, я ее не видел!
Затемно невесту выводили.
Я во мраке отдал ей твой перстень».
Царь себя ударил по колену:
«Вот злосчастье, боже милосердный!
Нас перехитрили, одолели,
Нас на глум девица выставляет!»
Как услышал Милош Воинович,
Сразу подошел к царю Степану:
«Сербский царь, мой господин, дозволь мне
Опознать Роксанду-королевну!»
«Дозволяю, дитятко родное,
Только на тебя плоха надежда;
Как мою невесту опознаешь,
Коли ты ее не видел сроду?»
Отвечает Милош Воинович:
«Не пекись об этом, царь-надёжа!
Стадо я стерег на Шар-планине,
Было там овец двенадцать тысяч.
По три сотни в ночь ягнят рождалось.
По овце я мог узнать любого.
А Роксанду отличу по братьям!»
Сербский царь Степан ему ответил:
«Коли бог тебе, дитя, поможет
Опознать Роксанду-королевну,
Дам тебе я землю Скендерию,[137]
Целый век ты будешь ею править».
Ехал Милош по ровному полю,
А когда он к девушкам подъехал,
С плеч болгарскую он сбросил бурку,
И болгарскую он шапку скинул.
Заблистали златоткань да бархат,
Заблистали пластины златые,
Заблистали поножи златые.
Заблистал в зеленом поле Милош,
Точно солнце красно из-за леса!
Стелет бурку на траве зеленой,
Рассыпает по ней кольца, перстни,
Жемчуг мелкий, самоцветны камни.
Меч зеленый достает из ножен,
Девушкам пригожим слово молвит:
«Подоткнет подол пускай Роксанда,
Закатает рукава шелковы,
Соберет златые кольца, перстни,
Жемчуг мелкий, самоцветны камни.
А попробуй сунуться другая —
И, святою верою клянуся,
Белы руки отрублю по локти!»
И тотчас из трех девиц пригожих
Крайние на среднюю взглянули,
А Роксанда — на траву зелену.
Вот подол Роксанда подоткнула,
Закатала рукава шелковы,
Кольца собрала она и перстни,
Жемчуг мелкий, самоцветны камни.
Две подружки наутек пустились.
За руки схватил обеих Милош,
Всех троих привел к царю Степану:
Дал он сербскому царю Роксанду,
Ей в наперсницы он дал другую,
Да себе оставил третью Милош.
Царь промежду глаз его целует,
Хоть не знает, кто он и откуда.
Закричали нарядные дружки:
«Снаряжайтесь, разодеты сваты!
Ехать нам домой приспело время».
Собирались нарядные сваты,
Увозили девушку Роксанду.
Только удалились от Леджана,
Как промолвил Милош Воинович:
«Сербский царь Степан, мой повелитель!
Есть в латинском городе Леджане
Этакий Балачко[138]-воевода.
С тем Балачкой мы друг дружку знаем.
Семь годов король его содержит,
Чтобы разгонять нарядных сватов,
Силой отымать у них Роксанду.
Нам король пошлет его вдогонку.
У него Балачко — трехголовый:
Из одной главы бьет пламень синий,
Из другой — студеный ветер дует.[139]
Как наружу выйдут пламень с ветром,
Можно без труда сгубить Балачка.
Поезжайте с девушкой Роксандой.
Я дождусь Балачка-воеводы,
Чтоб его попридержать маленько».
Ускакали нарядные сваты,
Увезли пригожую невесту.
Ждет-пождет в лесу зеленом Милош.
Вместе с ним — товарищей три сотни.
Ускакали сваты из Леджана,
А король к себе призвал Балачка:
«Ой ты, верный мой слуга Балачко!
Ты разгонишь ли царевых сватов,
Отобьешь ли девушку Роксанду?»
Вопросил Балачко-воевода:
«Повелитель мой, король Леджана!
И какой-такой юнак удалый
Затесался меж царевых сватов?»
Говорит Балачке-воеводе
Королева белого Леджана:
«Наш слуга, Балачко-воевода!
Никакого нет у них юнака!
Есть молокосос, болгарин черный,
Молодой болгарин, безбородый».
Говорит Балачко-воевода:
«Не болгарин черный — царский сестрич,
Милош Воинович едет с ними.
Царь Степан его и знать не знает.
Мне он, между тем, знаком давненько!»
Молвила Леджана королева:
«Наш слуга, Балачко-воевода!
Поезжай, отбей у сербов дочку,
Я отдам тебе Роксанду в жены».
Оседлал арабскую кобылу,
Поскакал за сватами Балачко.
С ним — шесть сотен всадников латинских.
Вот они в зеленый лес въезжают.
Встал буланый на пути широком,
Позади встал Милош Воинович.
Закричал Балачко-воевода:
«Не меня ли, Милош, поджидаешь?»
Синеярым пламенем дохнул он,
На буланом сжег медвежью шкуру.
Увидал такую незадачу —
И дохнул студеным лютым ветром.
Конь буланый трижды кувырнулся,
Цел и невредим остался Милош.
Крикнул Воинович белым горлом:
«Принимай нечаянный подарок!»
Шестопер свой золотой метнул он,
Зацепил Балачка-воеводу,
Из седельца боевого вышиб.
Смертоносное копье направил,
Приколол его к траве зеленой,
Отрубил три головы Балачке,
Да буланому их бросил в торбу.
Напустились удальцов три сотни
С Милошем на всадников Балачки
И голов срубили ровно триста.
Царским сватам вслед поехал Милош,
А когда нагнал царя Степана,
Бросил наземь головы Балачки,
Взял в подарок тысячу дукатов.
Поскакали сваты в Призрен белый.
Выехали на Косово поле,
И собрался Милош в град Вучитырн.
Он царю сказал такое слово:
«С богом оставайся, дядя милый,
Сербский царь Степан, родной мой дядя!»
Сербский царь внезапно догадался:
Это Милош, младший Воинович!
Сестрича он ласково приветил:
«Неужели, дитятко, ты — Милош?
Ты ли это, сестрич мой любимый?
Счастлива твоя родная матерь!
Счастлив тот, кого зовешь ты дядей!
Что ж ты мне доселе не открылся?
И тебя в пути я мучил жаждой,
Скудной пищей и ночлегом трудным!
Своему без своего не сладко!»
Георгий-змееборец. Икона из Кремиковского монастыря (1667 г.). Болгария.
Женитьба короля Вукашина[140]
Письма пишет Вукашин[141] тщедушный
В белом Скадре на реке Бояне,[142]
Посылает их в Герцеговину,
В белый град Пирлитор[143] неприступный,
Что стоит у вершин Дурмитора.[144]
Тайно пишет, тайно отправляет
Видосаве,[145] супруге Момчилы.
Так в письме он молвит Видосаве!
«О жена Момчилы, Видосава,
Как живешь ты среди льда и снега?
Если глянешь вверх с высокой башни,
Там ничто не обрадует взгляда —
Пред тобою Дурмитор бесплодный,
Льдом и снегом студеным покрытый
И холодной зимою и летом.
Если глянешь вниз со стен отвесных,
Мутной Тары[146] воды протекают;
Катит камни и стволы уносит.
Через Тару нет брода для конных,
Через Тару нет моста для пеших;
Только бор вокруг да камень черный.
Отрави воеводу Момчилу,
Отрави иль выдай с головою.
Приезжай ко мне в мое Приморье,
В город Скадар на реке Бояне,
Там ты станешь моею женою,
Госпожой пресветлой королевой.
Дам тебе веретено златое,
Будешь шелк прясти, сидеть на шелке,
В бархате ходить, в парче заморской,
В жемчуге и золоте червонном.
А каков-то Скадар на Бояне!
Если взглянешь вверх с высокой башни —
На горах смоковницы, маслины,
Виноградников богатых гроздья.
Поглядишь ли вниз со стен отвесных —
Наливает пшеница колосья,
Искрится зеленая Бонна,
Через луг зеленый протекает.
Много разных рыб в реке Бояне:
Лишь захочешь, свежую получишь».
Прочитала письмо Видосава.
Мелкие нанизывает буквы.
Пишет так королю Вукашину:
«Господин, король и повелитель.
Как мне выдать Момчилу — не знаю.
Выдать трудно, отравить опасно.
У Момчилы сестра Ефросима[147] —
Кушанья господские готовит,
Пробует их до него сестрица.
У Момчилы девять милых братьев
И двенадцать двоюродных братьев —
Подают ему вино с поклоном,
До него из чаши пьют хмельное.
У Момчилы чудный конь крылатый,
Ябучилой[148] конь его зовется.
Может конь перелететь все горы;
И с очами сабля[149] у Момчилы.
Он боится лишь вышнего бога.
Но послушай, король, что скажу я:
Поведи с собой большое войско
И в лесу у Озер[150] сядь в засаду.
А таков у Момчилы обычай:
Отправляется он на охоту
В воскресенье утром в край озерный.
Девять братьев ведет за собою
И двенадцать двоюродных братьев,
С ними сорок конников из града.
Вечером, пред самым воскресеньем
Я спалю у Ябучилы крылья,
Саблю я залью соленой кровью,
Чтоб ее не вытянул из ножен.
Так ты сможешь погубить Момчилу».
Получил король ее посланье
И увидел, что письмо вещает.
Вукашин обрадовался вести.
Собирает он большое войско.
Воинов ведет в Герцеговину,
Прямо в горы, к далеким озерам,
И в зеленом лесу сел в засаду.
Вечером пред самым воскресеньем
В свою спальню идет воевода.
На перины мягкие ложится.
В скором времени жена приходит,
Но в постелю лечь она не хочет.
Над его склонилась изголовьем
И роняет слезы на подушки.
Спрашивает жену воевода:
«Видосава, верная подруга,
Приключилось ли какое горе —
На подушки ты роняешь слезы?»
Молодая жена отвечает:
«Господин, воевода Момчило,
Ничего со мною не случилось.
О чудесном я слышала чуде,
Слышала, глазами не видала,
Что владеешь конем Ябучилой,
Ябучилой, жеребцом крылатым.
У коня я не видела крыльев.
Не могу я этому поверить
И боюсь, что ты погибнешь в битве».
Был умен воевода Момчило
Был умен, а поддался обману.
Так своей жене он отвечает:
«Видосава, верная подруга,
Я легко смогу тебя утешить:
Ты увидишь крылья Ябучилы.
Лишь петух запоет пред зарею,
В новые скорей пойди конюшни.
Серый конь свои выпустит крылья,
В этот час его крылья увидишь».
Спит Момчило, а жене не спится.
Ждет она петушиного пенья.
Только первый петух объявился,
Мягкие покинула перины.
Вот свечу в фонаре зажигает
И берет с собой смолу и сало.
В новые идет она конюшни.
Истину сказал ей воевода.
Ябучило крылья распускает,
До копыт он крылья расширяет.
Салом и кипучею смолою
Видосава намазала крылья,
Подожгла их яркою свечою
И спалила крылья Ябучиле.
А остаток, то, что не сгорело,
Жесткою подпругою стянула.
В оружейную она прокралась
И схватила Момчилову саблю,
Залила ее соленой кровью
И вернулась на мягкое ложе.
Только утром заря заалела,
Рано встал воевода Момчило.
Говорит он жене Видосаве:
«Видосава, верная подруга,
Чудный сон мне сегодня приснился.
Из урочищ Васоев проклятых[151]
Появилась полоса тумана
И обвилась вокруг Дурмитора.
Сквозь туман я начал пробиваться,
Пробиваться с братьями родными,
А за мной двоюродные братья,
А за ними конники из замка.
Мы во мгле друг друга потеряли,
Потеряли, не нашли друг друга.
Видит бог, беда нас не минует».
Отвечает жена Видосава:
«Ты не бойся, господин мой милый,
Добрый витязь видел сон хороший,
Сон ведь ложь, а истина у бога».
На охоту собрался Момчило.
С белой башни он сходит к воротам.
Ждут Момчилу девять милых братьев
И двенадцать двоюродных братьев,
С ними сорок конников из замка.
Серого коня жена выводит.
На коней они добрых вскочили,
На охоту поскакали к Озерам:
А когда приблизились к Озерам,
Окружило их большое войско.
Это войско Момчило заметил
И схватился за острую саблю:
Вытянуть проклятую не может;
Приросла она, кажется, к ножнам.
Воевода Момчило промолвил:
«Слушайте, мои родные братья,
Предала нас сука Видосава,
Дайте саблю скорей, да получше».
Воеводы послушались братья,
Дали лучшую саблю Момчиле.
Братьям так говорит воевода:
«Нападайте вы с боков на войско.
Я ударю по самой середке».
Боже правый, чудо-то какое!
Если б кто-нибудь был там и видел,
Как Момчило рубится жестоко,
Как он путь прокладывает в чаще!
Ябучило врагов поражает.
Больше конь передавил копытом,
Чем Момчило перебил оружьем.
Только не было ему удачи.
Выехал он к граду Пирлитору.
Девять вороных коней навстречу —
На конях ни единого брата.
Сжалось сердце храброе Момчилы;
Он жалеет девять милых братьев.
Ослабели юнацкие руки,
И не может он биться с врагами.
Ударяет коня Ябучилу
Сапогом и шпорою стальною,
Чтобы конь полетел к Пирлитору,
Но лететь Ябучило не может.
Стал ругать тут коня воевода:
«Волчья сыть, Ябучило проклятый,
Раньше мы шутя с тобой летали,
Без нужды, из удали, для шутки,
А сегодня полететь не хочешь!»
Отвечает ржаньем Ябучило:
«Господин воевода Момчило,
Ты меня не поноси напрасно.
Я сегодня полететь не в силах —
Видосава крылья мне спалила.
Разрази ее гром, Видосаву!
А остаток от сожженных крыльев
Притянула крепкою подпругой.
Сам спасайся теперь как сумеешь!»
Эти речи слушает Момчило;
По лицу его слезы струятся.
Спрыгивает он с коня проворно.
В три прыжка был у ворот он замка.
Только замка заперты ворота,
Заперты засовами, замками!
Тут в беде призывает Момчило,
Призывает сестру Ефросиму:
«Ефросима, милая сестрица,
Полотно со стен спусти на землю,
Чтобы мог я подняться на стены».
Отвечает сквозь слезы сестрица:
«Милый брат, Момчило-воевода,
Не спустить мне полотна на землю:
Видосава-изменница крепко
Волосы за столб мне привязала,
Привязала сноха, не пускает».
Но сестры-то жалостливо сердце,
Как не пожалеть родного брата.
Лютою змеею зашипела
И вперед рванулась со всей силой;
Волосы оставила на балке.
Полотно схватила Ефросима,
Опускает с белой башни наземь.
Воевода полотно хватает,
Подымается быстро по стенам.
Вот, казалось, он вскочит на башню.
Но изменница тут подоспела,
А в руках ее острая сабля.
Полотно разрезала злодейка.
Со стены Момчило покатился.
Приняли королевские слуги
Воеводу на мечи и копья,
На палицы и на алебарды.
Тут король Вукашин подбегает.
Боевым копьем его ударил,
Прямо в сердце ударил Момчилу.
Перед смертью так сказал Момчило:
«Я тебе, Вукашин, завещаю:
Не женись на моей Видосаве,
С нею головы лишишься вскоре.
Для тебя изменила сегодня,
Для другого предаст тебя завтра.
Обвенчайся с сестрой моей милой,
С милой сестрою Ефросимой,
Будет верною тебе женою
И родит тебе, король, юнака,
Что во всем мне будет подобен,
Равен мне богатырскою силой».
Так сказал воевода Момчило,
Так юнак промолвил и скончался.
Отворились города ворота,
Появилась сука Видосава.
Вукашина-короля встречает,
За руку ведет его на башню.
За столы золотые сажает,
Угощает вином, и ракией,[152]
И закуской сладкою господской.
В оружейную затем спустилась,
Воеводы приносит одежды
И оружье светлое Момчилы.
Глянь-ка, братец, чудо-то какое!
Что Момчиле было до колена,
По полу король едва волочит!
Шапка, что была Момчиле впору,
Вукашину на плечи упала!
И в один большой сапог Момчилы
Две ноги Вукашиновы входят.
Чтобы перстень надеть воеводы,
Вукашин три пальца подставляет.
Поясную сабельку Момчилы
За собою на аршин волочит,
А в тяжелом панцире Момчилы
На ноги не в силах он подняться!
Тут король Вукашин молвил слово:
«Горе мне, клянусь я вышним богом!
Видосава, ну и потаскуха!
Коль такого предала юнака, —
Нет на свете равного Момчиле, —
То меня предаст, наверно, завтра!»
Верных слуг Вукашин призывает.
Схватывают суку Видосаву,
Вяжут крепко к хвостам лошадиным.
Гонят слуги коней по нагорьям.
Растерзали кони Видосаву.
Захватил Вукашин все богатства,
И увез он сестру воеводы,
Красную девицу Ефросиму.
В белом Скадре на реке Бояне
С ней король Вукашин обвенчался.
Сыновья у них вскоре родились.
Их назвали Марком и Андреем.[153]
Старший, Марко, на дядю походит,
На дядю, воеводу Момчилу.
Письма пишет Вукашин[141] тщедушный
В белом Скадре на реке Бояне,[142]
Посылает их в Герцеговину,
В белый град Пирлитор[143] неприступный,
Что стоит у вершин Дурмитора.[144]
Тайно пишет, тайно отправляет
Видосаве,[145] супруге Момчилы.
Так в письме он молвит Видосаве!
«О жена Момчилы, Видосава,
Как живешь ты среди льда и снега?
Если глянешь вверх с высокой башни,
Там ничто не обрадует взгляда —
Пред тобою Дурмитор бесплодный,
Льдом и снегом студеным покрытый
И холодной зимою и летом.
Если глянешь вниз со стен отвесных,
Мутной Тары[146] воды протекают;
Катит камни и стволы уносит.
Через Тару нет брода для конных,
Через Тару нет моста для пеших;
Только бор вокруг да камень черный.
Отрави воеводу Момчилу,
Отрави иль выдай с головою.
Приезжай ко мне в мое Приморье,
В город Скадар на реке Бояне,
Там ты станешь моею женою,
Госпожой пресветлой королевой.
Дам тебе веретено златое,
Будешь шелк прясти, сидеть на шелке,
В бархате ходить, в парче заморской,
В жемчуге и золоте червонном.
А каков-то Скадар на Бояне!
Если взглянешь вверх с высокой башни —
На горах смоковницы, маслины,
Виноградников богатых гроздья.
Поглядишь ли вниз со стен отвесных —
Наливает пшеница колосья,
Искрится зеленая Бонна,
Через луг зеленый протекает.
Много разных рыб в реке Бояне:
Лишь захочешь, свежую получишь».
Прочитала письмо Видосава.
Мелкие нанизывает буквы.
Пишет так королю Вукашину:
«Господин, король и повелитель.
Как мне выдать Момчилу — не знаю.
Выдать трудно, отравить опасно.
У Момчилы сестра Ефросима[147] —
Кушанья господские готовит,
Пробует их до него сестрица.
У Момчилы девять милых братьев
И двенадцать двоюродных братьев —
Подают ему вино с поклоном,
До него из чаши пьют хмельное.
У Момчилы чудный конь крылатый,
Ябучилой[148] конь его зовется.
Может конь перелететь все горы;
И с очами сабля[149] у Момчилы.
Он боится лишь вышнего бога.
Но послушай, король, что скажу я:
Поведи с собой большое войско
И в лесу у Озер[150] сядь в засаду.
А таков у Момчилы обычай:
Отправляется он на охоту
В воскресенье утром в край озерный.
Девять братьев ведет за собою
И двенадцать двоюродных братьев,
С ними сорок конников из града.
Вечером, пред самым воскресеньем
Я спалю у Ябучилы крылья,
Саблю я залью соленой кровью,
Чтоб ее не вытянул из ножен.
Так ты сможешь погубить Момчилу».
Получил король ее посланье
И увидел, что письмо вещает.
Вукашин обрадовался вести.
Собирает он большое войско.
Воинов ведет в Герцеговину,
Прямо в горы, к далеким озерам,
И в зеленом лесу сел в засаду.
Вечером пред самым воскресеньем
В свою спальню идет воевода.
На перины мягкие ложится.
В скором времени жена приходит,
Но в постелю лечь она не хочет.
Над его склонилась изголовьем
И роняет слезы на подушки.
Спрашивает жену воевода:
«Видосава, верная подруга,
Приключилось ли какое горе —
На подушки ты роняешь слезы?»
Молодая жена отвечает:
«Господин, воевода Момчило,
Ничего со мною не случилось.
О чудесном я слышала чуде,
Слышала, глазами не видала,
Что владеешь конем Ябучилой,
Ябучилой, жеребцом крылатым.
У коня я не видела крыльев.
Не могу я этому поверить
И боюсь, что ты погибнешь в битве».
Был умен воевода Момчило
Был умен, а поддался обману.
Так своей жене он отвечает:
«Видосава, верная подруга,
Я легко смогу тебя утешить:
Ты увидишь крылья Ябучилы.
Лишь петух запоет пред зарею,
В новые скорей пойди конюшни.
Серый конь свои выпустит крылья,
В этот час его крылья увидишь».
Спит Момчило, а жене не спится.
Ждет она петушиного пенья.
Только первый петух объявился,
Мягкие покинула перины.
Вот свечу в фонаре зажигает
И берет с собой смолу и сало.
В новые идет она конюшни.
Истину сказал ей воевода.
Ябучило крылья распускает,
До копыт он крылья расширяет.
Салом и кипучею смолою
Видосава намазала крылья,
Подожгла их яркою свечою
И спалила крылья Ябучиле.
А остаток, то, что не сгорело,
Жесткою подпругою стянула.
В оружейную она прокралась
И схватила Момчилову саблю,
Залила ее соленой кровью
И вернулась на мягкое ложе.
Только утром заря заалела,
Рано встал воевода Момчило.
Говорит он жене Видосаве:
«Видосава, верная подруга,
Чудный сон мне сегодня приснился.
Из урочищ Васоев проклятых[151]
Появилась полоса тумана
И обвилась вокруг Дурмитора.
Сквозь туман я начал пробиваться,
Пробиваться с братьями родными,
А за мной двоюродные братья,
А за ними конники из замка.
Мы во мгле друг друга потеряли,
Потеряли, не нашли друг друга.
Видит бог, беда нас не минует».
Отвечает жена Видосава:
«Ты не бойся, господин мой милый,
Добрый витязь видел сон хороший,
Сон ведь ложь, а истина у бога».
На охоту собрался Момчило.
С белой башни он сходит к воротам.
Ждут Момчилу девять милых братьев
И двенадцать двоюродных братьев,
С ними сорок конников из замка.
Серого коня жена выводит.
На коней они добрых вскочили,
На охоту поскакали к Озерам:
А когда приблизились к Озерам,
Окружило их большое войско.
Это войско Момчило заметил
И схватился за острую саблю:
Вытянуть проклятую не может;
Приросла она, кажется, к ножнам.
Воевода Момчило промолвил:
«Слушайте, мои родные братья,
Предала нас сука Видосава,
Дайте саблю скорей, да получше».
Воеводы послушались братья,
Дали лучшую саблю Момчиле.
Братьям так говорит воевода:
«Нападайте вы с боков на войско.
Я ударю по самой середке».
Боже правый, чудо-то какое!
Если б кто-нибудь был там и видел,
Как Момчило рубится жестоко,
Как он путь прокладывает в чаще!
Ябучило врагов поражает.
Больше конь передавил копытом,
Чем Момчило перебил оружьем.
Только не было ему удачи.
Выехал он к граду Пирлитору.
Девять вороных коней навстречу —
На конях ни единого брата.
Сжалось сердце храброе Момчилы;
Он жалеет девять милых братьев.
Ослабели юнацкие руки,
И не может он биться с врагами.
Ударяет коня Ябучилу
Сапогом и шпорою стальною,
Чтобы конь полетел к Пирлитору,
Но лететь Ябучило не может.
Стал ругать тут коня воевода:
«Волчья сыть, Ябучило проклятый,
Раньше мы шутя с тобой летали,
Без нужды, из удали, для шутки,
А сегодня полететь не хочешь!»
Отвечает ржаньем Ябучило:
«Господин воевода Момчило,
Ты меня не поноси напрасно.
Я сегодня полететь не в силах —
Видосава крылья мне спалила.
Разрази ее гром, Видосаву!
А остаток от сожженных крыльев
Притянула крепкою подпругой.
Сам спасайся теперь как сумеешь!»
Эти речи слушает Момчило;
По лицу его слезы струятся.
Спрыгивает он с коня проворно.
В три прыжка был у ворот он замка.
Только замка заперты ворота,
Заперты засовами, замками!
Тут в беде призывает Момчило,
Призывает сестру Ефросиму:
«Ефросима, милая сестрица,
Полотно со стен спусти на землю,
Чтобы мог я подняться на стены».
Отвечает сквозь слезы сестрица:
«Милый брат, Момчило-воевода,
Не спустить мне полотна на землю:
Видосава-изменница крепко
Волосы за столб мне привязала,
Привязала сноха, не пускает».
Но сестры-то жалостливо сердце,
Как не пожалеть родного брата.
Лютою змеею зашипела
И вперед рванулась со всей силой;
Волосы оставила на балке.
Полотно схватила Ефросима,
Опускает с белой башни наземь.
Воевода полотно хватает,
Подымается быстро по стенам.
Вот, казалось, он вскочит на башню.
Но изменница тут подоспела,
А в руках ее острая сабля.
Полотно разрезала злодейка.
Со стены Момчило покатился.
Приняли королевские слуги
Воеводу на мечи и копья,
На палицы и на алебарды.
Тут король Вукашин подбегает.
Боевым копьем его ударил,
Прямо в сердце ударил Момчилу.
Перед смертью так сказал Момчило:
«Я тебе, Вукашин, завещаю:
Не женись на моей Видосаве,
С нею головы лишишься вскоре.
Для тебя изменила сегодня,
Для другого предаст тебя завтра.
Обвенчайся с сестрой моей милой,
С милой сестрою Ефросимой,
Будет верною тебе женою
И родит тебе, король, юнака,
Что во всем мне будет подобен,
Равен мне богатырскою силой».
Так сказал воевода Момчило,
Так юнак промолвил и скончался.
Отворились города ворота,
Появилась сука Видосава.
Вукашина-короля встречает,
За руку ведет его на башню.
За столы золотые сажает,
Угощает вином, и ракией,[152]
И закуской сладкою господской.
В оружейную затем спустилась,
Воеводы приносит одежды
И оружье светлое Момчилы.
Глянь-ка, братец, чудо-то какое!
Что Момчиле было до колена,
По полу король едва волочит!
Шапка, что была Момчиле впору,
Вукашину на плечи упала!
И в один большой сапог Момчилы
Две ноги Вукашиновы входят.
Чтобы перстень надеть воеводы,
Вукашин три пальца подставляет.
Поясную сабельку Момчилы
За собою на аршин волочит,
А в тяжелом панцире Момчилы
На ноги не в силах он подняться!
Тут король Вукашин молвил слово:
«Горе мне, клянусь я вышним богом!
Видосава, ну и потаскуха!
Коль такого предала юнака, —
Нет на свете равного Момчиле, —
То меня предаст, наверно, завтра!»
Верных слуг Вукашин призывает.
Схватывают суку Видосаву,
Вяжут крепко к хвостам лошадиным.
Гонят слуги коней по нагорьям.
Растерзали кони Видосаву.
Захватил Вукашин все богатства,
И увез он сестру воеводы,
Красную девицу Ефросиму.
В белом Скадре на реке Бояне
С ней король Вукашин обвенчался.
Сыновья у них вскоре родились.
Их назвали Марком и Андреем.[153]
Старший, Марко, на дядю походит,
На дядю, воеводу Момчилу.
Краль Вылкашин губит Момчилову любу[154]
Накажи, бог, Момчила-юнака!
Ходит все по Новому Пазару![155]
Сам ходи, — зачем же вместе с любой?
Вот и люба по делам хозяйским
Ходит все по Новому Пазару.
Встретила там краля Вылкашина,[156]
И сказал ей прямо краль Вылкашин:
«С добрым утром, Момчилова люба!»
Отвечает Момчилова люба:
«С добрым утром, краль Вылкашин».
И опять сказал ей краль Вылкашин:
«Рад я встрече, Момчилова люба!
Ты у Момчила в шелках гуляешь.
У меня бы ты в парче ходила».
Отвечает Момчилова люба:
«Если Момчила сгубить ты можешь,
Можешь стать моим любимым».
И в ответ ей краль Вылкашин:
«Рад я встрече, Момчилова люба!
Если можешь Момчила нам выдать,
Выдавай, и мы его погубим».
Отвечала Момчилова люба:
«Почему бы Момчила не выдать?»[157]
И в ответ сказал ей краль Вылкашин:
«Рад я встрече, Момчилова люба!
Завтра утром мы, как только встанем,
Мы чуть свет поедем на охоту,
Наловить хотим мы диких уток,
Диких уток — уток златокрылых.
Предложи ему со мною ехать
На охоту за болотной дичью,
На охоте мы его погубим».
Время к вечеру привечерилось, —
Накажи, бог, Момчилову любу! —
Пробралась она в его конюшню
И дурное дело совершила:
Доброму коню спалила крылья
И под ними раны растравила,
Да и дегтем их еще натерла,
Саблю с ножнами оловом спаяла.
Чуть зарею небо озарилось,
Разбудила Момчила его подруга:
«Поднимайся, Момчил, поднимайся!
Встань, вставай, юнак мой, поскорее!
Все юнаки на охоту едут,
Ты ж на мягких тюфяках заспался!»
С мягких тюфяков поднялся Момчил,
И коня он вывел из конюшни,
Оседлал крылатого коня он,
Загремел он саблею дамасской,
На крылатого коня вскочил он
И помчался за дружиной дружной,
Вслед помчался, чтоб ее настигнуть.
Он настигнул краля Вылкашина,
Он настигнул, Момчил, добрый юнак.
А дружине краль Вылкашин молвил!
«Мой привет вам, дружная дружина.
Не ловите, други, дикой дичи,
Изловите Момчила-юнака,
Изловите, чтоб его сгубить нам».
Собралась вся дружная дружина
На поимку Момчила-юнака.
Все услышал Момчил, добрый юнак.
Поскакал обратно по дороге,
Вот он скачет по дороге ровной,
И коню тихонько молвит Момчил:
«Мчись быстрее, — если не помчишься,
Я, юнак, и ты, мой конь, погибнем».
Конь тихонько говорит юнаку:
«Не робей, юнак, наш храбрый Момчил!
Нам бы лишь до крепости добраться!
Но ведь крепость для тебя закрыта.
Накажи, бог, Момчилову любу!
Любу, первую твою подругу!
Ведь она пробралась к нам в конюшню
И дурное дело совершила:
Опалила легкие мне крылья
И под ними раны растравила,
Да и дегтем их еще натерла,
Саблю с ножнами оловом спаяла!»
Все же добрый конь примчался в крепость.
Чуть к воротам крепости примчался,
Громко крикнул Момчил, добрый юнак:
«Добрый день, сестрица Ангелина!
Поднимись, сестра, открой ворота!»
Отвечает милая сестрица:
«Ой, юнак, мой брат любимый!
Накажи, бог, Момчилову любу,
Любу, первую твою подругу!
Оплела она меня обманом
И к столбу за косы привязала.
Встать, мой брат любимый, не могу я!»
И сестре ответил добрый юнак Момчил:
«Напрягись, сестра, и косы вырви!
Косы снова вырастут, сестрица,
Сгинет брат — другого не увидишь».
Напряглась любимая сестрица,
Напряглась и косы оборвала.
И пошла она в глубокие подвалы
И локтей взяла там девяносто
Полотна льняного, что белее снега,
И полотнище закинула за стену.
За полотнище схватился Момчил,
За него держась, полез на стену
И готов был стену перепрыгнуть.
Накажи, бог, Момчилову любу!
Прибежала Момчилова люба,
Полотно льняное надрезала,
И сорвался Момчил, не во двор упал он.
Тут к нему примчался краль Вылкашин.
Встал, поднялся юнак добрый Момчил,
За дамасскую схватился саблю,
Тянет саблю, а она не лезет!
Тут промолвил юнак, добрый Момчил:
«Здравствуй, здравствуй, краль Вылкашин!
Если Момчила сейчас погубишь,
Погуби и Момчилову любу,
Любу, первую мою подругу,
На сестре моей женись любимой!»
И убил Вылкашин Момчила-юнака,
На широкий двор пошел Вылкашин,
И поднялся он в высокий терем,
И сказал он Момчиловой любе:
«Будь здорова, Момчилова люба!
Принеси мне Момчила сапожки,
Дай попробую я их примерить!»
Принесла сапожки Момчилова люба,
Стал примеривать их краль Вылкашин.
Он в сапожки Момчила обулся —
Две ноги в один сапог засунул,
Но его двумя ногами не заполнил.
И промолвил снова краль Вылкашин:
«Будь здорова, Момчилова люба!
Принеси мне Момчилову шубу,
Я попробую ее примерить».
Вот надел он Момчилову шубу,
Два аршина на земле остались.
И промолвил снова краль Вылкашин:
«Будь здорова, Момчилова люба!
Принеси мне Момчилову шапку,
Я попробую ее примерить».
Вот надел он Момчилову шапку,
До плечей она его накрыла.
Наконец промолвил краль Вылкашин:
«Накажи тебя бог, злая люба!
Предала ты славного юнака!
Был сильнее всех юнаков Момчил,
Так же и меня сгубить ты можешь».
И сгубил он Момчилову любу,
Полюбил он Момчила сестрицу.
Накажи, бог, Момчила-юнака!
Ходит все по Новому Пазару![155]
Сам ходи, — зачем же вместе с любой?
Вот и люба по делам хозяйским
Ходит все по Новому Пазару.
Встретила там краля Вылкашина,[156]
И сказал ей прямо краль Вылкашин:
«С добрым утром, Момчилова люба!»
Отвечает Момчилова люба:
«С добрым утром, краль Вылкашин».
И опять сказал ей краль Вылкашин:
«Рад я встрече, Момчилова люба!
Ты у Момчила в шелках гуляешь.
У меня бы ты в парче ходила».
Отвечает Момчилова люба:
«Если Момчила сгубить ты можешь,
Можешь стать моим любимым».
И в ответ ей краль Вылкашин:
«Рад я встрече, Момчилова люба!
Если можешь Момчила нам выдать,
Выдавай, и мы его погубим».
Отвечала Момчилова люба:
«Почему бы Момчила не выдать?»[157]
И в ответ сказал ей краль Вылкашин:
«Рад я встрече, Момчилова люба!
Завтра утром мы, как только встанем,
Мы чуть свет поедем на охоту,
Наловить хотим мы диких уток,
Диких уток — уток златокрылых.
Предложи ему со мною ехать
На охоту за болотной дичью,
На охоте мы его погубим».
Время к вечеру привечерилось, —
Накажи, бог, Момчилову любу! —
Пробралась она в его конюшню
И дурное дело совершила:
Доброму коню спалила крылья
И под ними раны растравила,
Да и дегтем их еще натерла,
Саблю с ножнами оловом спаяла.
Чуть зарею небо озарилось,
Разбудила Момчила его подруга:
«Поднимайся, Момчил, поднимайся!
Встань, вставай, юнак мой, поскорее!
Все юнаки на охоту едут,
Ты ж на мягких тюфяках заспался!»
С мягких тюфяков поднялся Момчил,
И коня он вывел из конюшни,
Оседлал крылатого коня он,
Загремел он саблею дамасской,
На крылатого коня вскочил он
И помчался за дружиной дружной,
Вслед помчался, чтоб ее настигнуть.
Он настигнул краля Вылкашина,
Он настигнул, Момчил, добрый юнак.
А дружине краль Вылкашин молвил!
«Мой привет вам, дружная дружина.
Не ловите, други, дикой дичи,
Изловите Момчила-юнака,
Изловите, чтоб его сгубить нам».
Собралась вся дружная дружина
На поимку Момчила-юнака.
Все услышал Момчил, добрый юнак.
Поскакал обратно по дороге,
Вот он скачет по дороге ровной,
И коню тихонько молвит Момчил:
«Мчись быстрее, — если не помчишься,
Я, юнак, и ты, мой конь, погибнем».
Конь тихонько говорит юнаку:
«Не робей, юнак, наш храбрый Момчил!
Нам бы лишь до крепости добраться!
Но ведь крепость для тебя закрыта.
Накажи, бог, Момчилову любу!
Любу, первую твою подругу!
Ведь она пробралась к нам в конюшню
И дурное дело совершила:
Опалила легкие мне крылья
И под ними раны растравила,
Да и дегтем их еще натерла,
Саблю с ножнами оловом спаяла!»
Все же добрый конь примчался в крепость.
Чуть к воротам крепости примчался,
Громко крикнул Момчил, добрый юнак:
«Добрый день, сестрица Ангелина!
Поднимись, сестра, открой ворота!»
Отвечает милая сестрица:
«Ой, юнак, мой брат любимый!
Накажи, бог, Момчилову любу,
Любу, первую твою подругу!
Оплела она меня обманом
И к столбу за косы привязала.
Встать, мой брат любимый, не могу я!»
И сестре ответил добрый юнак Момчил:
«Напрягись, сестра, и косы вырви!
Косы снова вырастут, сестрица,
Сгинет брат — другого не увидишь».
Напряглась любимая сестрица,
Напряглась и косы оборвала.
И пошла она в глубокие подвалы
И локтей взяла там девяносто
Полотна льняного, что белее снега,
И полотнище закинула за стену.
За полотнище схватился Момчил,
За него держась, полез на стену
И готов был стену перепрыгнуть.
Накажи, бог, Момчилову любу!
Прибежала Момчилова люба,
Полотно льняное надрезала,
И сорвался Момчил, не во двор упал он.
Тут к нему примчался краль Вылкашин.
Встал, поднялся юнак добрый Момчил,
За дамасскую схватился саблю,
Тянет саблю, а она не лезет!
Тут промолвил юнак, добрый Момчил:
«Здравствуй, здравствуй, краль Вылкашин!
Если Момчила сейчас погубишь,
Погуби и Момчилову любу,
Любу, первую мою подругу,
На сестре моей женись любимой!»
И убил Вылкашин Момчила-юнака,
На широкий двор пошел Вылкашин,
И поднялся он в высокий терем,
И сказал он Момчиловой любе:
«Будь здорова, Момчилова люба!
Принеси мне Момчила сапожки,
Дай попробую я их примерить!»
Принесла сапожки Момчилова люба,
Стал примеривать их краль Вылкашин.
Он в сапожки Момчила обулся —
Две ноги в один сапог засунул,
Но его двумя ногами не заполнил.
И промолвил снова краль Вылкашин:
«Будь здорова, Момчилова люба!
Принеси мне Момчилову шубу,
Я попробую ее примерить».
Вот надел он Момчилову шубу,
Два аршина на земле остались.
И промолвил снова краль Вылкашин:
«Будь здорова, Момчилова люба!
Принеси мне Момчилову шапку,
Я попробую ее примерить».
Вот надел он Момчилову шапку,
До плечей она его накрыла.
Наконец промолвил краль Вылкашин:
«Накажи тебя бог, злая люба!
Предала ты славного юнака!
Был сильнее всех юнаков Момчил,
Так же и меня сгубить ты можешь».
И сгубил он Момчилову любу,
Полюбил он Момчила сестрицу.
Сторожил ущелье Груица-воевода[158]
Сторожил ущелье воевода,
Груя-воевода, девять вёсен,
Наступил когда же год десятый,
Одолела Груицу дремота,
А ущелье некому доверить,
Чтоб вздремнуть, чтоб отоспаться вволю.
Порази, господь, жену Груицы,
Порази пребелую Петкану!
Тихо говорит она Груице:
«В добрый час, Груица-воевода;
Дай ты мне юнацкую одежду,
Оседлай ты мне коня лихого,
Дай в придачу твой свисток гайдуцкий,
За тебя постерегу ущелье,
Сам ложись да выспись, воевода».
Невдомек Груице-воеводе:
Дал жене юнацкую одежду,
Оседлал жене коня лихого,
Дал в придачу ей свисток гайдуцкий,
С тем уснул Груица-воевода.
Порази, господь, пребелую Петкану!
Как взяла юнацкую одежду,
Как на конскую вскочила спину,
Как свисток гайдуцкий привязала,
Ласточку-коня она хлестнула,
Да хлестнула шелковою плетью,
Полетел юнацкий конь, как птица,
Полетел он ровною дорогой,
По зеленым проскакал левадам,
В лес густой с Петканою приехал.
Порази, господь, пребелую Петкану!
Как в свисток гайдуцкий засвистала,
Произнес свисток такие речи:
«Слышите ли, одринские турки,[159]
Собирайтесь, одринские турки,
Схватите Груицу-воеводу,
Первый сон сейчас Груица видит!»
Услыхали одринские турки,
На коней повскакивали турки,
Погоняют на свистковый голос.
Как приехали в лесную чащу,
Видят пред собой жену Груицы.
Говорит пребелая Петкана:
«Слышите ли, одринские турки,
Поезжайте-ка за мною, турки,
Схватите Груицу-воеводу.
Первый сон сейчас Груица видит.
А потом к Стамбулу мы поедем,
Премладою стану я пашицей».
Поскакали одринские турки,
Едут, скачут ко двору Груицы.
Как приехали на двор Груицы,
Говорит пребелая Петкана:
«Слышите ли, одринские турки,
Путь открыт в прохладные покои,
Воеводу вы живым вяжите!»
Отворили одринские турки,
Отворили летние покои:
Груя дышит — ветром их сдувает,[160]
Не войти в покои воеводы,
Где уж тут вязать его живого!
Испугались одринские турки
И — бежать от Груи что есть духу!
Глянула пребелая Петкана,
Как бегут от воеводы турки,
Говорит им, бог ее убей:
«Гей, постойте, одринские турки!»
И вошла пребелая Петкана,
Наклонилась к воеводе близко
И взяла шелковые гайтаны,
Крепко руки Группе связала.
Вышла к туркам одринским Петкана
И слова такие им сказала:
«Не пугайтесь, одринские турки,
Но послушайте меня, Петкану:
Подымитесь в верхние покои
И схватите дитятко Михалчо,
Ведь оно ж юнацкого колена,
Как бы нам беды не учинило!»
Поднялися одринские турки
Да схватили дитятко Михалчо.
Входят и в прохладные покои,
Бьют ногами, будят Грую криком:
«Ты вставай, Груица-воевода,
Да ступай в Стамбул за нами следом,
Будешь вечным ты рабом в Стамбуле».
Пробудился Груя-воевода,
Что за диво видит воевода:
Турки в воеводиных покоях
Да на ровном на дворе Груицы,
Между ними дитятко Михалчо.
Разорили турки двор Груицы,
Двух юнаков в плен ведут с собою,
Гонят их в далекую дорогу.
Как вступили в лес они зеленый,
Притомился дитятко Михалчо:
«Слышишь ли, отец мой, воевода,
Я, отец мой милый, притомился,
Не смогу дойти я до Стамбула,
Тут упал бы я и тут бы умер».
Говорит Груица-воевода:
«К милой матушке ступай, Михалчо,
Ведь она же мать твоя родная,
Смилуется мать над милым сыном,
На коня она тебя посадит,
И поедешь во Стамбул во город,
Там мы будем вечными рабами».
И послушал дитятко Михалчо,
Со слезами матушку молил он
Посадить его коню на спину,
Чтоб верхом тяжелый путь продолжить.
Но в ответ пребелая Петкана:
«Сгинь, отстань, Груицыно отродье,
Не могу живым тебя и видеть,
А не то что пособлять ублюдку!»
Отошел Михалчо от Петканы,
Рассказал отцу и повторил он,
Что не вынести ему дороги,
Тут упал бы, тут бы лучше умер.
Говорит Груица-воевода:
«Ты послушай, дитятко Михалчо,
Полезай-ка на отцовы плечи,
Понесу тебя, пока есть силы,
Если ж упаду, умрем мы вместе».
Миновали лес они зеленый,
Росною пошли они левадой,
Там чешма на зелени пестрела.
Устали не ведает Груица.
А у турок кони притомились.
Говорит тогда паша стамбульский:
«Слышите ли, одринские турки,
Сделаем привал, коней отпустим,
Напоим коней своих усталых».
У чешмы они остановились,
Прилегли да тут же захрапели.
И Петкана прилегла с пашою,
Прилегла под деревом высоким,
Поиграли малость и заснули.
И сказал Груица-воевода:
«Ты послушай, дитятко Михалчо,
Подойди-ка к матушке потише,
Сунь за пазуху ей слева руку,
Нож там спрятан с черной рукояткой.
Если б ты освободил мне руки,
Увидал бы дивное ты диво!»
Тихо подошел тогда Михалчо,
Тихо к милой матушке подкрался,
Отыскал, где нож у ней припрятан,
К милому отцу с ножом вернулся.
И сказал Груица-воевода:
«Ах, сыночек, милый мой сыночек,
Перережь-ка шелковы гайтаны,
Правую освободи мне руку».
Начинает дитятко Михалчо
Разрезать шелковые гайтаны:
«Ох, впилися глубоко гайтаны,
Не могу гайтаны перерезать!»
Говорит Груица-воевода:
«Слышишь ли ты, дитятко Михалчо,
Режь по мясу, только жил не трогай,
Вот тогда освободишь мне руку».
Режет с мясом дитятко Михалчо,
Лопнули шелковые гайтаны.
Как увидел Груя-воевода,
Как увидел, что свободны руки,
Молвил так Груица-воевода:
«Слышишь ли ты, дитятко Михалчо,
Выбирай коня себе по нраву».
И пошел Груица-воевода,
Ласточку-коня себе приводит,
У паши увел коня Михалчо.
Груя в руки взял складную саблю,
С посвистом размахивает ею,
Громким голосом кричит Груица:
«Эй, вставайте, одринские турки,
Эй, гоните Грую-воеводу,
До Стамбула вашего гоните,
Чтоб до гроба был рабом турецким!»
Пробудились одринские турки,
Да от страха с разумом не сладят.
Стал рубить их Груя-воевода
Вместе с сыном, дитяткой Михалчо,
Вот когда умылись кровью турки!
Два юнака две скрестили сабли,[161]
И сломались их складные сабли,
Лишь осколки полетели наземь,
Лишь тогда друг друга разглядели.
Закричал Груица-воевода:
«Выходи, пребелая Петкана,
Выходи, домой с тобой поедем».
И связал ей Груя белы руки
И погнал пешком перед конями,
Чтобы кони ноги ей топтали.
Миновали росную долину,
Выбрались на ровную дорогу,
Вот ступили и на двор Груицы,
Видят разоренное подворье.
Кликнул тут Груица-воевода,
Кликнул всех, и молодых и старых,
Чтоб к нему явились на подворье,
Чтоб вина испить, испить ракии,
Вымазал пребелую Петкану[162]
Черною смолой, намазал воском,
Запалил Петкану при народе,
Чтобы пир заздравный освещала.
Сторожил ущелье воевода,
Груя-воевода, девять вёсен,
Наступил когда же год десятый,
Одолела Груицу дремота,
А ущелье некому доверить,
Чтоб вздремнуть, чтоб отоспаться вволю.
Порази, господь, жену Груицы,
Порази пребелую Петкану!
Тихо говорит она Груице:
«В добрый час, Груица-воевода;
Дай ты мне юнацкую одежду,
Оседлай ты мне коня лихого,
Дай в придачу твой свисток гайдуцкий,
За тебя постерегу ущелье,
Сам ложись да выспись, воевода».
Невдомек Груице-воеводе:
Дал жене юнацкую одежду,
Оседлал жене коня лихого,
Дал в придачу ей свисток гайдуцкий,
С тем уснул Груица-воевода.
Порази, господь, пребелую Петкану!
Как взяла юнацкую одежду,
Как на конскую вскочила спину,
Как свисток гайдуцкий привязала,
Ласточку-коня она хлестнула,
Да хлестнула шелковою плетью,
Полетел юнацкий конь, как птица,
Полетел он ровною дорогой,
По зеленым проскакал левадам,
В лес густой с Петканою приехал.
Порази, господь, пребелую Петкану!
Как в свисток гайдуцкий засвистала,
Произнес свисток такие речи:
«Слышите ли, одринские турки,[159]
Собирайтесь, одринские турки,
Схватите Груицу-воеводу,
Первый сон сейчас Груица видит!»
Услыхали одринские турки,
На коней повскакивали турки,
Погоняют на свистковый голос.
Как приехали в лесную чащу,
Видят пред собой жену Груицы.
Говорит пребелая Петкана:
«Слышите ли, одринские турки,
Поезжайте-ка за мною, турки,
Схватите Груицу-воеводу.
Первый сон сейчас Груица видит.
А потом к Стамбулу мы поедем,
Премладою стану я пашицей».
Поскакали одринские турки,
Едут, скачут ко двору Груицы.
Как приехали на двор Груицы,
Говорит пребелая Петкана:
«Слышите ли, одринские турки,
Путь открыт в прохладные покои,
Воеводу вы живым вяжите!»
Отворили одринские турки,
Отворили летние покои:
Груя дышит — ветром их сдувает,[160]
Не войти в покои воеводы,
Где уж тут вязать его живого!
Испугались одринские турки
И — бежать от Груи что есть духу!
Глянула пребелая Петкана,
Как бегут от воеводы турки,
Говорит им, бог ее убей:
«Гей, постойте, одринские турки!»
И вошла пребелая Петкана,
Наклонилась к воеводе близко
И взяла шелковые гайтаны,
Крепко руки Группе связала.
Вышла к туркам одринским Петкана
И слова такие им сказала:
«Не пугайтесь, одринские турки,
Но послушайте меня, Петкану:
Подымитесь в верхние покои
И схватите дитятко Михалчо,
Ведь оно ж юнацкого колена,
Как бы нам беды не учинило!»
Поднялися одринские турки
Да схватили дитятко Михалчо.
Входят и в прохладные покои,
Бьют ногами, будят Грую криком:
«Ты вставай, Груица-воевода,
Да ступай в Стамбул за нами следом,
Будешь вечным ты рабом в Стамбуле».
Пробудился Груя-воевода,
Что за диво видит воевода:
Турки в воеводиных покоях
Да на ровном на дворе Груицы,
Между ними дитятко Михалчо.
Разорили турки двор Груицы,
Двух юнаков в плен ведут с собою,
Гонят их в далекую дорогу.
Как вступили в лес они зеленый,
Притомился дитятко Михалчо:
«Слышишь ли, отец мой, воевода,
Я, отец мой милый, притомился,
Не смогу дойти я до Стамбула,
Тут упал бы я и тут бы умер».
Говорит Груица-воевода:
«К милой матушке ступай, Михалчо,
Ведь она же мать твоя родная,
Смилуется мать над милым сыном,
На коня она тебя посадит,
И поедешь во Стамбул во город,
Там мы будем вечными рабами».
И послушал дитятко Михалчо,
Со слезами матушку молил он
Посадить его коню на спину,
Чтоб верхом тяжелый путь продолжить.
Но в ответ пребелая Петкана:
«Сгинь, отстань, Груицыно отродье,
Не могу живым тебя и видеть,
А не то что пособлять ублюдку!»
Отошел Михалчо от Петканы,
Рассказал отцу и повторил он,
Что не вынести ему дороги,
Тут упал бы, тут бы лучше умер.
Говорит Груица-воевода:
«Ты послушай, дитятко Михалчо,
Полезай-ка на отцовы плечи,
Понесу тебя, пока есть силы,
Если ж упаду, умрем мы вместе».
Миновали лес они зеленый,
Росною пошли они левадой,
Там чешма на зелени пестрела.
Устали не ведает Груица.
А у турок кони притомились.
Говорит тогда паша стамбульский:
«Слышите ли, одринские турки,
Сделаем привал, коней отпустим,
Напоим коней своих усталых».
У чешмы они остановились,
Прилегли да тут же захрапели.
И Петкана прилегла с пашою,
Прилегла под деревом высоким,
Поиграли малость и заснули.
И сказал Груица-воевода:
«Ты послушай, дитятко Михалчо,
Подойди-ка к матушке потише,
Сунь за пазуху ей слева руку,
Нож там спрятан с черной рукояткой.
Если б ты освободил мне руки,
Увидал бы дивное ты диво!»
Тихо подошел тогда Михалчо,
Тихо к милой матушке подкрался,
Отыскал, где нож у ней припрятан,
К милому отцу с ножом вернулся.
И сказал Груица-воевода:
«Ах, сыночек, милый мой сыночек,
Перережь-ка шелковы гайтаны,
Правую освободи мне руку».
Начинает дитятко Михалчо
Разрезать шелковые гайтаны:
«Ох, впилися глубоко гайтаны,
Не могу гайтаны перерезать!»
Говорит Груица-воевода:
«Слышишь ли ты, дитятко Михалчо,
Режь по мясу, только жил не трогай,
Вот тогда освободишь мне руку».
Режет с мясом дитятко Михалчо,
Лопнули шелковые гайтаны.
Как увидел Груя-воевода,
Как увидел, что свободны руки,
Молвил так Груица-воевода:
«Слышишь ли ты, дитятко Михалчо,
Выбирай коня себе по нраву».
И пошел Груица-воевода,
Ласточку-коня себе приводит,
У паши увел коня Михалчо.
Груя в руки взял складную саблю,
С посвистом размахивает ею,
Громким голосом кричит Груица:
«Эй, вставайте, одринские турки,
Эй, гоните Грую-воеводу,
До Стамбула вашего гоните,
Чтоб до гроба был рабом турецким!»
Пробудились одринские турки,
Да от страха с разумом не сладят.
Стал рубить их Груя-воевода
Вместе с сыном, дитяткой Михалчо,
Вот когда умылись кровью турки!
Два юнака две скрестили сабли,[161]
И сломались их складные сабли,
Лишь осколки полетели наземь,
Лишь тогда друг друга разглядели.
Закричал Груица-воевода:
«Выходи, пребелая Петкана,
Выходи, домой с тобой поедем».
И связал ей Груя белы руки
И погнал пешком перед конями,
Чтобы кони ноги ей топтали.
Миновали росную долину,
Выбрались на ровную дорогу,
Вот ступили и на двор Груицы,
Видят разоренное подворье.
Кликнул тут Груица-воевода,
Кликнул всех, и молодых и старых,
Чтоб к нему явились на подворье,
Чтоб вина испить, испить ракии,
Вымазал пребелую Петкану[162]
Черною смолой, намазал воском,
Запалил Петкану при народе,
Чтобы пир заздравный освещала.
Королевич Марко узнает отцовскую саблю[163]
Рано встала[164] девушка-турчанка,[165]
До зари проснулась, до рассвета,
На Марице холст она белила.
До зари чиста была Марица,
На заре Марица помутилась,
Вся в крови, она побагровела,
Понесла коней она и шапки,
А к полудню — раненых юнаков.
Вот плывет юнак перед турчанкой,
Увлекает храбреца теченье,
По теченью тянет вниз Марицы.
Увидал он девушку-турчанку
И взмолился, богом заклиная:
«Пожалей, сестра моя турчанка,[166]
Дай мне взяться за конец холстины,
Помоги мне выбраться на берег,
Отплачу я щедрою наградой!»
Пожалела девушка юнака,
Бросила ему конец холстины,
Вытащила храбреца на берег.
На юнаке раны, их семнадцать,
На юнаке пышные одежды,
Кованая у колена сабля,
Три златых сияют рукояти,
Каждая сверкает самоцветом,
За три царских города не купишь.
Спрашивает раненый турчанку:
«Девушка, сестра моя турчанка!
С кем живешь ты в этом белом доме?»
Отвечает девушка-турчанка:
«Я живу там с матушкой-старушкой,
С милым братцем, Мустафой-агою».[167]
Говорит юнак ей незнакомый:
«Девушка, сестра моя турчанка!
Сделай милость, поклонись ты брату,
Чтобы взял меня на излеченье.
Есть со мной три пояса червонцев,
В каждом триста золотых дукатов.
Я один дарю тебе, сестрица,
Мустафе-аге другой дарю я,
Третий же себе я оставляю,
Чтоб лечить мне раны и увечья.
Если бог пошлет мне исцеленье,
Отплачу я щедрою наградой
И тебе, и брату дорогому».
Вот пошла домой к себе турчанка,
Мустафе-аге она сказала:
«Мустафа-ага, мой милый братец!
Я спасла юнака на Марице,
Из воды спасла его студеной,
У него три пояса червонцев,
В каждом триста золотых дукатов,
Дать он обещал мне первый пояс,
А другой тебе за избавленье,
Третий же себе он оставляет,
Чтоб лечить увечия и раны.
Сделай милость, братец мой любимый,
Не губи несчастного юнака,
Приведи домой его с Марицы!»
Вышел турок на реку Марицу,
И едва он храбреца увидел,
Выхватил он кованую саблю,
И отсек он голову юнаку.
Снял потом он с мертвого одежду
И домой с добычею вернулся.
Подошла сестра к нему турчанка,
Увидала саблю и одежду
И сказала брату со слезами:
«Милый брат, зачем ты это сделал!
Погубил зачем ты побратима!
И на что позарился ты, бедный,
На одну лишь кованую саблю!
Дай бог, чтоб тебя убили ею!»
Так сказала — в башню убежала.[168]
Пролетело времени немного,
От султана вышло повеленье
Мустафе-аге идти на службу.
Как поехал Мустафа на службу,
Взял с собой он кованую саблю.
При дворе турецкого султана
Все на саблю острую дивятся,
Пробуют и малый и великий,
Да никто не вытащит из ножен.
Долго сабля по рукам ходила,
Взял ее и Королевич Марко,
Глядь — она сама из ножен рвется.
Посмотрел на саблю Королевич,
А на ней три слова христианских:
Первое: «Новак, кузнечный мастер»,
Следующее: «Король Вукашин»,
Третье слово: «Королевич Марко».
Тут предстал юнак пред Мустафою:
«Отвечай мне, молодец турецкий,
Где ты взял, скажи мне, эту саблю?
Может, ты купил ее за деньги?
Иль в бою тебе она досталась?
Иль отец оставил по наследству?
Иль в подарок принял от невесты?»
Мустафа-ага ему ответил:
«Эх, неверный Королевич Марко!
Если хочешь — все тебе открою».
И открыл всю правду без утайки.
Молвил турку Королевич Марко:
«Что ж ты, турок, не лечил юнака?
Выпросил бы я тебе именье
У царя, пресветлого султана».
Мустафа-ага смеется дерзко.
«Ты, гяур, с ума, как видно, спятил!
Если б мог ты получить именья,
Для себя их выпросил бы, верно!
Отдавай-ка саблю мне обратно!»
Тут взмахнул отцовской саблей Марко,
И отсек он голову убийце.
Лишь дошло все это до султана,
Верных слуг послал он за юнаком.
Прибежали слуги за юнаком.
А юнак на турок и не смотрит,
Пьет вино из чаши — и ни с места.
Надоели Марку эти слуги,
Свой кафтан он на плечи накинул,
Взял с собою шестопер тяжелый
И пошел к турецкому султану.
В лютом гневе Королевич Марко,
В сапогах он на ковер уселся,[169]
Злобно смотрит Марко на султана,
Плачет он кровавыми слезами.
Заприметил царь его турецкий,
Шестопер увидел пред собою,
Царь отпрянул, Марко следом прянул,
И прижал султана он к простенку.
Тут султан пошарил по карманам,
Сто дукатов вытащил для Марка:
«Вот тебе, мой Марко, на пирушку!
Кто тебя разгневал понапрасну?»
«Царь-султан, мой названый родитель!
Попусту не спрашивай юнака:
Саблю я отцовскую увидел!
Будь она в твоей, султан, деснице,
И с тобой бы я не посчитался!»
И пошел юнак в свою палатку.
Рано встала[164] девушка-турчанка,[165]
До зари проснулась, до рассвета,
На Марице холст она белила.
До зари чиста была Марица,
На заре Марица помутилась,
Вся в крови, она побагровела,
Понесла коней она и шапки,
А к полудню — раненых юнаков.
Вот плывет юнак перед турчанкой,
Увлекает храбреца теченье,
По теченью тянет вниз Марицы.
Увидал он девушку-турчанку
И взмолился, богом заклиная:
«Пожалей, сестра моя турчанка,[166]
Дай мне взяться за конец холстины,
Помоги мне выбраться на берег,
Отплачу я щедрою наградой!»
Пожалела девушка юнака,
Бросила ему конец холстины,
Вытащила храбреца на берег.
На юнаке раны, их семнадцать,
На юнаке пышные одежды,
Кованая у колена сабля,
Три златых сияют рукояти,
Каждая сверкает самоцветом,
За три царских города не купишь.
Спрашивает раненый турчанку:
«Девушка, сестра моя турчанка!
С кем живешь ты в этом белом доме?»
Отвечает девушка-турчанка:
«Я живу там с матушкой-старушкой,
С милым братцем, Мустафой-агою».[167]
Говорит юнак ей незнакомый:
«Девушка, сестра моя турчанка!
Сделай милость, поклонись ты брату,
Чтобы взял меня на излеченье.
Есть со мной три пояса червонцев,
В каждом триста золотых дукатов.
Я один дарю тебе, сестрица,
Мустафе-аге другой дарю я,
Третий же себе я оставляю,
Чтоб лечить мне раны и увечья.
Если бог пошлет мне исцеленье,
Отплачу я щедрою наградой
И тебе, и брату дорогому».
Вот пошла домой к себе турчанка,
Мустафе-аге она сказала:
«Мустафа-ага, мой милый братец!
Я спасла юнака на Марице,
Из воды спасла его студеной,
У него три пояса червонцев,
В каждом триста золотых дукатов,
Дать он обещал мне первый пояс,
А другой тебе за избавленье,
Третий же себе он оставляет,
Чтоб лечить увечия и раны.
Сделай милость, братец мой любимый,
Не губи несчастного юнака,
Приведи домой его с Марицы!»
Вышел турок на реку Марицу,
И едва он храбреца увидел,
Выхватил он кованую саблю,
И отсек он голову юнаку.
Снял потом он с мертвого одежду
И домой с добычею вернулся.
Подошла сестра к нему турчанка,
Увидала саблю и одежду
И сказала брату со слезами:
«Милый брат, зачем ты это сделал!
Погубил зачем ты побратима!
И на что позарился ты, бедный,
На одну лишь кованую саблю!
Дай бог, чтоб тебя убили ею!»
Так сказала — в башню убежала.[168]
Пролетело времени немного,
От султана вышло повеленье
Мустафе-аге идти на службу.
Как поехал Мустафа на службу,
Взял с собой он кованую саблю.
При дворе турецкого султана
Все на саблю острую дивятся,
Пробуют и малый и великий,
Да никто не вытащит из ножен.
Долго сабля по рукам ходила,
Взял ее и Королевич Марко,
Глядь — она сама из ножен рвется.
Посмотрел на саблю Королевич,
А на ней три слова христианских:
Первое: «Новак, кузнечный мастер»,
Следующее: «Король Вукашин»,
Третье слово: «Королевич Марко».
Тут предстал юнак пред Мустафою:
«Отвечай мне, молодец турецкий,
Где ты взял, скажи мне, эту саблю?
Может, ты купил ее за деньги?
Иль в бою тебе она досталась?
Иль отец оставил по наследству?
Иль в подарок принял от невесты?»
Мустафа-ага ему ответил:
«Эх, неверный Королевич Марко!
Если хочешь — все тебе открою».
И открыл всю правду без утайки.
Молвил турку Королевич Марко:
«Что ж ты, турок, не лечил юнака?
Выпросил бы я тебе именье
У царя, пресветлого султана».
Мустафа-ага смеется дерзко.
«Ты, гяур, с ума, как видно, спятил!
Если б мог ты получить именья,
Для себя их выпросил бы, верно!
Отдавай-ка саблю мне обратно!»
Тут взмахнул отцовской саблей Марко,
И отсек он голову убийце.
Лишь дошло все это до султана,
Верных слуг послал он за юнаком.
Прибежали слуги за юнаком.
А юнак на турок и не смотрит,
Пьет вино из чаши — и ни с места.
Надоели Марку эти слуги,
Свой кафтан он на плечи накинул,
Взял с собою шестопер тяжелый
И пошел к турецкому султану.
В лютом гневе Королевич Марко,
В сапогах он на ковер уселся,[169]
Злобно смотрит Марко на султана,
Плачет он кровавыми слезами.
Заприметил царь его турецкий,
Шестопер увидел пред собою,
Царь отпрянул, Марко следом прянул,
И прижал султана он к простенку.
Тут султан пошарил по карманам,
Сто дукатов вытащил для Марка:
«Вот тебе, мой Марко, на пирушку!
Кто тебя разгневал понапрасну?»
«Царь-султан, мой названый родитель!
Попусту не спрашивай юнака:
Саблю я отцовскую увидел!
Будь она в твоей, султан, деснице,
И с тобой бы я не посчитался!»
И пошел юнак в свою палатку.
Марко отменяет свадебную пошлину[170]
Рано утром в путь собрался Марко,
Рано утром к Косову поехал.
Лишь подъехал он к реке Серване,[171]
Повстречал он Косовку-девицу.
Пожелал ей счастья Королевич:
«Бог на помощь, Косовка-девица!»
До земли девица поклонилась:
«Будь здоров, юнак мой незнакомый!»
Стал юнак беседовать с девицей:
«Дорогая Косовка-девица!
Молода ты с виду, и пригожа,
И стройна, и личиком румяна,
Лишь коса одна тебя не красит,
Оттого, что рано поседела.
Расскажи мне, Косовка-девица,
Ты сама ли счастье потеряла,
Ты сама иль старый твой родитель,
Твой отец иль матушка родная?»
Зарыдала Косовка-девица
И в ответ промолвила юнаку:
«Брат мой милый, витязь незнакомый!
Не сама я счастье потеряла,
Не сама, не старый мой родитель,
Не отец, не матушка родная.
Но недаром счастья я лишилась:
Девять лет,[172] как мы в беде великой,
Злой Арап пришел к нам из-за моря,
Откупил он Косово у турок,
Наложил на жителей поборы,
Чтоб его кормили да поили.
А еще берет Арап на свадьбах
За невест по тридцати дукатов,
С женихов — по тридцать и четыре.
Коль юнак богатого семейства,
Значит, может тот юнак жениться,
А невеста может выйти замуж.
У меня же братья небогаты,
Откупиться нечем от Арапа,
Оттого и в девках я осталась,
Оттого и счастья я лишилась.
Может, я не очень бы тужила,
Что нельзя девице выйти замуж,
А юнаку бедному жениться,
Но придумал худшее злодейство:
Повелел проклятый тот насильник
Приводить девиц к нему на ложе:
Незамужних сам Арап целует,
А замужних слуги обнимают.
Наложил на Косово он подать,
Чтоб девиц давали по порядку,
Нынче вышла очередь за мною
Отправляться вечером к Арапу,
Миловаться с Черным до рассвета.
Вот теперь и думаю я, братец:
«Боже милый! Что теперь мне делать!
Или в воду броситься, несчастной,
Или мне повеситься от горя?
Лучше, брат, покончить мне с собою,
Чем ласкать душителя отчизны!»»
Говорит ей Королевич Марко:
«Дорогая Косовка-девица!
Не шути ты, в воду не бросайся,
Не губи себя своей рукою,
Не бери, сестра, греха на душу!
Ты скажи мне, где дворы Арапа,
Где его Арапово подворье?
Надо мне с Арапом столковаться».
Отвечает девушка юнаку:
«Милый брат мой, витязь незнакомый!
Что тебе в Араповом подворье?
Пропади он пропадом, проклятый!
Может, ты нашел себе невесту
И несешь за девушку дукаты?
Может быть, у матушки один ты?
Берегись! Арап тебя загубит!
Как тогда прокормится старушка?»
Вынул Марко тридцать ей дукатов,
Показал их Косовке-девице:
«Вот тебе, сестра моя, дукаты,
Уходи домой к себе скорее;
Жди, покуда счастье не вернется.
Но скажи мне, Косовка-девица,
Где дворы проклятого Арапа,
Я снесу ему твои дукаты.
Тот Арап губить меня не будет,
У меня достаточно богатства,
Заплатить за Косово мне хватит.
За тебя ж тем более достанет».
Говорила Косовка-девица:
«Не дворы у нашего Арапа,
Но шатры поставлены простые.
Посмотри на Косово отсюда,
Видишь, вьется шелковое знамя?
Там палатка Черного Арапа,
А вокруг шатра и тын зеленый
Головами мертвыми украшен.
За неделю тот Арап проклятый
Семьдесят и семь[173] убил юнаков.
У Арапа сорок слуг на страже,
Сторожат Арапово подворье».
Лишь услышал Марко эти речи,
Поскакал по Косову он низом,
Распалил юнак лихого Шарца:
Из-под ног живой огонь сверкает,
Синий пламень из ноздрей струится.
Марко злится, по Косову мчится,
Льются слезы по лицу юнака:
«Косово, ой, ровное ты поле!
До чего мы дожили с тобою!
Уж теперь не князь наш благородный[174]
Злой Арап тобою управляет!
Не снесу я этого позора,
Не стерплю великой той печали,
Чтоб чинил Арап свои обиды,
Целовал и девушек и женщин.
Я отмщу за вас сегодня, братья,
Отмщу за вас или погибну!»
Стал юнак к арапам приближаться,
Увидали стражи незнакомца,
Побежали к Черному Арапу.
«Господин Арап ты наш заморский!
Дивный витязь скачет по Косову,
Распалил коня он удалого,
Из-под ног живой огонь сверкает,
Синий пламень из ноздрей струится,
Знать, юнак на нас ударить хочет».
Молвил стражам Черный тот Арапин:
«Что вы, дети, сорок верных стражей!
Не посмеет он на нас ударить,
Он, как видно, думает жениться
И везет нам свадебную подать.
Жаль юнаку своего богатства,
Оттого и злится он, наверно.
Выходите вы во двор зеленый,
И юнака встретьте, как пристало.
Поклонитесь вы ему смиренно,
Доброго коня его примите,
И коня примите, и оружье,
И в шатер пустите незнакомца,
Не богатство — голову возьму я
И коня добуду у юнака».
Побежали слуги от Арапа,
Чтоб принять коня у незнакомца,
Но когда подъехал Королевич,
Не посмели слуги подступиться,
Кинулись в шатер они обратно,
Прячутся за Черного Арапа,
Под полой утаивают сабли,
Чтобы Марко сабель не увидел.
На подворье въехал Королевич,
Соскочил он с Шарца боевого,
Доброму наказывает Шарцу:
«Ты гуляй, мой Шарац, по подворью,
Жди, пока я буду у Арапа,
От шатра не отходи далеко,
Помоги, коль туго мне придется».
Тут вошел к Арапу Королевич —
Пьет вино холодное Арапин,
Служит за столом ему девица,
Подает вино ему молодка.
Поклонился Королевич Марко:
«Бог на помощь, господин Арапин!»
Хорошо Арап ему ответил:
«Будь здоров, юнак мой незнакомый!
Подойди, вина со мною выпей,
Расскажи, зачем ко мне явился».
Отвечает Королевич Марко:
«Недосуг мне бражничать с тобою!
С добрым делом я к тебе явился,
С добрым делом, лучше быть не надо.
Я посватал красную девицу,
Да оставил сватов на дороге,
Сам явился с пошлиной за свадьбу,
Чтобы с той девицей обвенчаться,
Чтобы в том мне не было помехи.
Сколько денег ты берешь за свадьбу?»
Хорошо Арап ответил Марку:
«Сколько денег — это всем известно:
За невест по тридцати дукатов,
С женихов по тридцать и четыре.
Ты, как видно, молодец не промах,
Потому с тебя не меньше сотни».
Тут пошарил Марко по карманам,
Три дуката бросил он Арапу:
«Верь, Арап, что нету больше денег,
Подожди, пока вернусь с девицей,
Славный дар мне родичи готовят,
Все тебе отдам, не пожалею,
Дар — тебе, а мне — моя невеста».
Лютым змеем взвизгнул тот Арапин:
«Что ж я, курва, в долг тебе поверю?
Сам не платишь, да еще смеешься!»
Тут взмахнул он тяжким шестопером
И ударил доброго юнака,
И не раз, а три-четыре раза.
Засмеялся Королевич Марко:
«Ой, юнак! Ой, Черный ты Арапин!
Шутишь ты иль бьешь меня без шуток?»
Лютым змеем взизгнул тот Арапин:
«Не шучу я, бью тебя без шуток!»
И тогда промолвил Королевич:
«Я-то думал, ты, несчастный, шутишь,
Ну, а если вправду ты дерешься,
То и я владею шестопером,
Чтобы стукнуть три-четыре раза.
Сколько раз ты здесь меня ударил,
Столько раз и я тебя ударю,
А потом пойдем с тобою в поле,
Снова выйдем там на поединок».
Тут взмахнул он тяжким шестопером
И ударил Черного Арапа.
Полегоньку он его ударил,
Только выбил голову из шеи.
Засмеялся Королевич Марко:
«Боже милый, честь тебе и слава!
Как башка-то скоро отскочила,
Будто на плечах и не сидела!»
Вынул Марко кованую саблю,
Начал сечь Араповых он стражей,
Порубил он сорок лиходеев,
С четырьмя решил не расправляться,
Чтоб они рассказывали людям,
Что случилось с Марком у Арапа.
Тут собрал он головы юнаков
И честному предал погребенью,
Чтоб орлы их больше не клевали,
И украсил тын опустошенный
Головами черных тех арапов,
И казну забрал их без остатка.
Четырех же стражей неубитых
Он на Косово отправил поле,
Чтоб они по Косову ходили
И всему народу объявляли:
«У кого есть девушка-невеста,
Пусть выходит замуж, молодая!
Если хочет где юнак жениться,
Пусть без страха выбирает любу!
Больше нету пошлины на свадьбу,
Расплатился Королевич Марко!»
Тут и старый закричал и малый:
«Дай бог здравья славному юнаку!
Он наш край от бедствия избавил,
Истребил насильника Арапа,
Пусть господь душе его и телу
Ниспошлет свое благословенье!»
Рано утром в путь собрался Марко,
Рано утром к Косову поехал.
Лишь подъехал он к реке Серване,[171]
Повстречал он Косовку-девицу.
Пожелал ей счастья Королевич:
«Бог на помощь, Косовка-девица!»
До земли девица поклонилась:
«Будь здоров, юнак мой незнакомый!»
Стал юнак беседовать с девицей:
«Дорогая Косовка-девица!
Молода ты с виду, и пригожа,
И стройна, и личиком румяна,
Лишь коса одна тебя не красит,
Оттого, что рано поседела.
Расскажи мне, Косовка-девица,
Ты сама ли счастье потеряла,
Ты сама иль старый твой родитель,
Твой отец иль матушка родная?»
Зарыдала Косовка-девица
И в ответ промолвила юнаку:
«Брат мой милый, витязь незнакомый!
Не сама я счастье потеряла,
Не сама, не старый мой родитель,
Не отец, не матушка родная.
Но недаром счастья я лишилась:
Девять лет,[172] как мы в беде великой,
Злой Арап пришел к нам из-за моря,
Откупил он Косово у турок,
Наложил на жителей поборы,
Чтоб его кормили да поили.
А еще берет Арап на свадьбах
За невест по тридцати дукатов,
С женихов — по тридцать и четыре.
Коль юнак богатого семейства,
Значит, может тот юнак жениться,
А невеста может выйти замуж.
У меня же братья небогаты,
Откупиться нечем от Арапа,
Оттого и в девках я осталась,
Оттого и счастья я лишилась.
Может, я не очень бы тужила,
Что нельзя девице выйти замуж,
А юнаку бедному жениться,
Но придумал худшее злодейство:
Повелел проклятый тот насильник
Приводить девиц к нему на ложе:
Незамужних сам Арап целует,
А замужних слуги обнимают.
Наложил на Косово он подать,
Чтоб девиц давали по порядку,
Нынче вышла очередь за мною
Отправляться вечером к Арапу,
Миловаться с Черным до рассвета.
Вот теперь и думаю я, братец:
«Боже милый! Что теперь мне делать!
Или в воду броситься, несчастной,
Или мне повеситься от горя?
Лучше, брат, покончить мне с собою,
Чем ласкать душителя отчизны!»»
Говорит ей Королевич Марко:
«Дорогая Косовка-девица!
Не шути ты, в воду не бросайся,
Не губи себя своей рукою,
Не бери, сестра, греха на душу!
Ты скажи мне, где дворы Арапа,
Где его Арапово подворье?
Надо мне с Арапом столковаться».
Отвечает девушка юнаку:
«Милый брат мой, витязь незнакомый!
Что тебе в Араповом подворье?
Пропади он пропадом, проклятый!
Может, ты нашел себе невесту
И несешь за девушку дукаты?
Может быть, у матушки один ты?
Берегись! Арап тебя загубит!
Как тогда прокормится старушка?»
Вынул Марко тридцать ей дукатов,
Показал их Косовке-девице:
«Вот тебе, сестра моя, дукаты,
Уходи домой к себе скорее;
Жди, покуда счастье не вернется.
Но скажи мне, Косовка-девица,
Где дворы проклятого Арапа,
Я снесу ему твои дукаты.
Тот Арап губить меня не будет,
У меня достаточно богатства,
Заплатить за Косово мне хватит.
За тебя ж тем более достанет».
Говорила Косовка-девица:
«Не дворы у нашего Арапа,
Но шатры поставлены простые.
Посмотри на Косово отсюда,
Видишь, вьется шелковое знамя?
Там палатка Черного Арапа,
А вокруг шатра и тын зеленый
Головами мертвыми украшен.
За неделю тот Арап проклятый
Семьдесят и семь[173] убил юнаков.
У Арапа сорок слуг на страже,
Сторожат Арапово подворье».
Лишь услышал Марко эти речи,
Поскакал по Косову он низом,
Распалил юнак лихого Шарца:
Из-под ног живой огонь сверкает,
Синий пламень из ноздрей струится.
Марко злится, по Косову мчится,
Льются слезы по лицу юнака:
«Косово, ой, ровное ты поле!
До чего мы дожили с тобою!
Уж теперь не князь наш благородный[174]
Злой Арап тобою управляет!
Не снесу я этого позора,
Не стерплю великой той печали,
Чтоб чинил Арап свои обиды,
Целовал и девушек и женщин.
Я отмщу за вас сегодня, братья,
Отмщу за вас или погибну!»
Стал юнак к арапам приближаться,
Увидали стражи незнакомца,
Побежали к Черному Арапу.
«Господин Арап ты наш заморский!
Дивный витязь скачет по Косову,
Распалил коня он удалого,
Из-под ног живой огонь сверкает,
Синий пламень из ноздрей струится,
Знать, юнак на нас ударить хочет».
Молвил стражам Черный тот Арапин:
«Что вы, дети, сорок верных стражей!
Не посмеет он на нас ударить,
Он, как видно, думает жениться
И везет нам свадебную подать.
Жаль юнаку своего богатства,
Оттого и злится он, наверно.
Выходите вы во двор зеленый,
И юнака встретьте, как пристало.
Поклонитесь вы ему смиренно,
Доброго коня его примите,
И коня примите, и оружье,
И в шатер пустите незнакомца,
Не богатство — голову возьму я
И коня добуду у юнака».
Побежали слуги от Арапа,
Чтоб принять коня у незнакомца,
Но когда подъехал Королевич,
Не посмели слуги подступиться,
Кинулись в шатер они обратно,
Прячутся за Черного Арапа,
Под полой утаивают сабли,
Чтобы Марко сабель не увидел.
На подворье въехал Королевич,
Соскочил он с Шарца боевого,
Доброму наказывает Шарцу:
«Ты гуляй, мой Шарац, по подворью,
Жди, пока я буду у Арапа,
От шатра не отходи далеко,
Помоги, коль туго мне придется».
Тут вошел к Арапу Королевич —
Пьет вино холодное Арапин,
Служит за столом ему девица,
Подает вино ему молодка.
Поклонился Королевич Марко:
«Бог на помощь, господин Арапин!»
Хорошо Арап ему ответил:
«Будь здоров, юнак мой незнакомый!
Подойди, вина со мною выпей,
Расскажи, зачем ко мне явился».
Отвечает Королевич Марко:
«Недосуг мне бражничать с тобою!
С добрым делом я к тебе явился,
С добрым делом, лучше быть не надо.
Я посватал красную девицу,
Да оставил сватов на дороге,
Сам явился с пошлиной за свадьбу,
Чтобы с той девицей обвенчаться,
Чтобы в том мне не было помехи.
Сколько денег ты берешь за свадьбу?»
Хорошо Арап ответил Марку:
«Сколько денег — это всем известно:
За невест по тридцати дукатов,
С женихов по тридцать и четыре.
Ты, как видно, молодец не промах,
Потому с тебя не меньше сотни».
Тут пошарил Марко по карманам,
Три дуката бросил он Арапу:
«Верь, Арап, что нету больше денег,
Подожди, пока вернусь с девицей,
Славный дар мне родичи готовят,
Все тебе отдам, не пожалею,
Дар — тебе, а мне — моя невеста».
Лютым змеем взвизгнул тот Арапин:
«Что ж я, курва, в долг тебе поверю?
Сам не платишь, да еще смеешься!»
Тут взмахнул он тяжким шестопером
И ударил доброго юнака,
И не раз, а три-четыре раза.
Засмеялся Королевич Марко:
«Ой, юнак! Ой, Черный ты Арапин!
Шутишь ты иль бьешь меня без шуток?»
Лютым змеем взизгнул тот Арапин:
«Не шучу я, бью тебя без шуток!»
И тогда промолвил Королевич:
«Я-то думал, ты, несчастный, шутишь,
Ну, а если вправду ты дерешься,
То и я владею шестопером,
Чтобы стукнуть три-четыре раза.
Сколько раз ты здесь меня ударил,
Столько раз и я тебя ударю,
А потом пойдем с тобою в поле,
Снова выйдем там на поединок».
Тут взмахнул он тяжким шестопером
И ударил Черного Арапа.
Полегоньку он его ударил,
Только выбил голову из шеи.
Засмеялся Королевич Марко:
«Боже милый, честь тебе и слава!
Как башка-то скоро отскочила,
Будто на плечах и не сидела!»
Вынул Марко кованую саблю,
Начал сечь Араповых он стражей,
Порубил он сорок лиходеев,
С четырьмя решил не расправляться,
Чтоб они рассказывали людям,
Что случилось с Марком у Арапа.
Тут собрал он головы юнаков
И честному предал погребенью,
Чтоб орлы их больше не клевали,
И украсил тын опустошенный
Головами черных тех арапов,
И казну забрал их без остатка.
Четырех же стражей неубитых
Он на Косово отправил поле,
Чтоб они по Косову ходили
И всему народу объявляли:
«У кого есть девушка-невеста,
Пусть выходит замуж, молодая!
Если хочет где юнак жениться,
Пусть без страха выбирает любу!
Больше нету пошлины на свадьбу,
Расплатился Королевич Марко!»
Тут и старый закричал и малый:
«Дай бог здравья славному юнаку!
Он наш край от бедствия избавил,
Истребил насильника Арапа,
Пусть господь душе его и телу
Ниспошлет свое благословенье!»
Марко пьет в рамазан вино[175]
Был указ султана Сулеймана[176]
В рамазан[177] не бражничать народу,[178]
Не носить зеленые кафтаны,[179]
Не носить и кованые сабли,
Не кружиться с девушками в коло.[180]
Марко водит с турчанками коло,
Марко носит кованую саблю,
Что ни день — в зеленом он кафтане,
В рамазан винище распивает,
Да еще муллам велит и ходжам,
Чтоб и турки с Марком пировали.
Бьют челом неверные султану:
«Сулейман, отец наш и владыка!
Разве ты не отдал повеленье
В рамазан не бражничать народу,
Не носить зеленые кафтаны,
Не носить и кованые сабли,
Не кружиться с девушками в коло?
Марко водит с турчанками коло,
Марко носит кованую саблю,
Что ни день — в зеленом он кафтане,
В рамазан винище распивает.
Мало что грешит он в одиночку,
Он еще муллам велит и ходжам,
Чтоб мы, турки, с Марком пировали»
Только царь услышал это слово,
Кликнул он двоих чаушей верных:
«Отправляйтесь к Марку, вы, чауши,
Возвестите царское веленье,
Чтобы Марко на диван явился».
Побежали к Марку те чауши
И в шатер к юнаку прибежали.
Марко пьет вино и веселится,
Да не чашей пьет он, а корчагой.
Объявили царские чауши:
«Ты послушай, Королевич Марко!
Царь-султан велит тебе, юнаку,
На совет немедленно явиться».
Рассердился Королевич Марко,
Размахнулся он своей корчагой
И ударил по лбу он чауша,
Треснул лоб, корчага раскололась,
И вино и кровь перемешались.
Вот к царю явился Королевич,
Сел он возле царского колена,
Соболь-шапку на лоб нахлобучил,
Под рукою шестопер приладил,
Приготовил саблю на колене.
Начал царь вести такие речи:
«Сын названый, Королевич Марко!
Мой указ, наверное, ты знаешь,
В рамазан не бражничать народу,
Не носить зеленые кафтаны,
Не носить и кованые сабли,
Не кружиться с девушками в коло.
Мне же люди добрые сказали,
Горемыку Марка обвинили,
Что ты водишь с турчанками коло,
Что ты носишь кованую саблю,
Что всегда в зеленом ты кафтане,
В рамазан винище распиваешь,
Да еще велишь ходжам почтенным,
Чтоб они с тобою пировали!
Что ты шапку на лоб нахлобучил,
Под рукою шестопер приладил,
Приготовил саблю на колене?»
Отвечает Королевич Марко:
«Царь-султан, родитель мой названый!
Коль я пью во время рамазана,
Значит, вера пить мне разрешает.
Коль ходжей почтенных угощаю,
Значит, царь, я вынести не в силах,
Чтоб я пил, а турки лишь глазели,
Пусть в корчму ко мне они не ходят.
Если я ношу кафтан зеленый,
Значит, мне к лицу кафтан, юнаку.
Если подпоясал эту саблю,
Значит, я купил ее за деньги.
Коль вожу я с турчанками коло,
Значит, молод я и неженатый,
Как и ты женат когда-то не был.
Коль я шапку на лоб нахлобучил,
Значит, речь твоя мне не по сердцу.
Коль я шестопер к себе придвинул
И держу я саблю на колене,
Значит, нынче ожидаю ссоры.
Ну, а коль начнется ссора,
Тот, кто ближе всех к Марку, первым сгинет!»
Оглянулся царь-султан турецкий,
Кто стоит тут ближе всех от Марка,
Ан пред Марком никого и нету,
Только он один, султан турецкий.
Царь отпрянул, Марко следом прянул,
И прижал султана он к простенку.
Тут султан пошарил по карманам,
Подает юнаку сто дукатов:
«Вот тебе, мой Королевич Марко!
Ты поди и пей вино хмельное».
Был указ султана Сулеймана[176]
В рамазан[177] не бражничать народу,[178]
Не носить зеленые кафтаны,[179]
Не носить и кованые сабли,
Не кружиться с девушками в коло.[180]
Марко водит с турчанками коло,
Марко носит кованую саблю,
Что ни день — в зеленом он кафтане,
В рамазан винище распивает,
Да еще муллам велит и ходжам,
Чтоб и турки с Марком пировали.
Бьют челом неверные султану:
«Сулейман, отец наш и владыка!
Разве ты не отдал повеленье
В рамазан не бражничать народу,
Не носить зеленые кафтаны,
Не носить и кованые сабли,
Не кружиться с девушками в коло?
Марко водит с турчанками коло,
Марко носит кованую саблю,
Что ни день — в зеленом он кафтане,
В рамазан винище распивает.
Мало что грешит он в одиночку,
Он еще муллам велит и ходжам,
Чтоб мы, турки, с Марком пировали»
Только царь услышал это слово,
Кликнул он двоих чаушей верных:
«Отправляйтесь к Марку, вы, чауши,
Возвестите царское веленье,
Чтобы Марко на диван явился».
Побежали к Марку те чауши
И в шатер к юнаку прибежали.
Марко пьет вино и веселится,
Да не чашей пьет он, а корчагой.
Объявили царские чауши:
«Ты послушай, Королевич Марко!
Царь-султан велит тебе, юнаку,
На совет немедленно явиться».
Рассердился Королевич Марко,
Размахнулся он своей корчагой
И ударил по лбу он чауша,
Треснул лоб, корчага раскололась,
И вино и кровь перемешались.
Вот к царю явился Королевич,
Сел он возле царского колена,
Соболь-шапку на лоб нахлобучил,
Под рукою шестопер приладил,
Приготовил саблю на колене.
Начал царь вести такие речи:
«Сын названый, Королевич Марко!
Мой указ, наверное, ты знаешь,
В рамазан не бражничать народу,
Не носить зеленые кафтаны,
Не носить и кованые сабли,
Не кружиться с девушками в коло.
Мне же люди добрые сказали,
Горемыку Марка обвинили,
Что ты водишь с турчанками коло,
Что ты носишь кованую саблю,
Что всегда в зеленом ты кафтане,
В рамазан винище распиваешь,
Да еще велишь ходжам почтенным,
Чтоб они с тобою пировали!
Что ты шапку на лоб нахлобучил,
Под рукою шестопер приладил,
Приготовил саблю на колене?»
Отвечает Королевич Марко:
«Царь-султан, родитель мой названый!
Коль я пью во время рамазана,
Значит, вера пить мне разрешает.
Коль ходжей почтенных угощаю,
Значит, царь, я вынести не в силах,
Чтоб я пил, а турки лишь глазели,
Пусть в корчму ко мне они не ходят.
Если я ношу кафтан зеленый,
Значит, мне к лицу кафтан, юнаку.
Если подпоясал эту саблю,
Значит, я купил ее за деньги.
Коль вожу я с турчанками коло,
Значит, молод я и неженатый,
Как и ты женат когда-то не был.
Коль я шапку на лоб нахлобучил,
Значит, речь твоя мне не по сердцу.
Коль я шестопер к себе придвинул
И держу я саблю на колене,
Значит, нынче ожидаю ссоры.
Ну, а коль начнется ссора,
Тот, кто ближе всех к Марку, первым сгинет!»
Оглянулся царь-султан турецкий,
Кто стоит тут ближе всех от Марка,
Ан пред Марком никого и нету,
Только он один, султан турецкий.
Царь отпрянул, Марко следом прянул,
И прижал султана он к простенку.
Тут султан пошарил по карманам,
Подает юнаку сто дукатов:
«Вот тебе, мой Королевич Марко!
Ты поди и пей вино хмельное».
Дмитрий Солунский и Черный Арап. Икона (XVII в.). Велико-Тырново (Болгария).
Охота Марка с турками[181]
Раз охотился визирь турецкий,
Он охотился в лесу зеленом,
С ним двенадцать было делибашей,[182]
А тринадцатый средь них был Марко.
Трое суток были на охоте,
Никакой им дичи не попалось,
Порешили к озеру поехать,
К озеру, в зеленой чаще леса,
Плавали там утки-златоперки.[183]
Сокола визирь с руки подбросил,
Чтоб схватил он утку-златоперку.
Только утка не попалась в когти,
В небо к облакам она взлетела,
Без добычи сел на елку сокол.
Тут промолвил Королевич Марко:
«Разрешишь ли мне, визирь великий,
Сокола и моего подбросить,
Чтоб поймал он утку-златоперку?»
И Мурат-визирь[184] ему ответил:
«Почему бы не позволить, Марко?»
Марко сокола с руки подбросил,
Взвился Марков сокол прямо к небу,
И схватил он утку-златоперку,
Сел с добычей под зеленой елью.
Как увидел то Муратов сокол,
Обозлился, люто разъярился.
Он приучен был к дурной повадке
У другого отнимать добычу.
Подлетел он к соколу под елью,
Отнимать стал утку-златоперку,
А у Марка сокол бы упрямый,
Норовом был, как его хозяин:
Не отдал он утку-златоперку,
Ухватил он сокола чужого,
Сизый пух его пустил по ветру.
Как Мурат-визирь увидел это,
Стало турку горько и досадно.
Сокола о елку он ударил,
Правое крыло расшиб ударом.
Поскакал Мурат в густую чащу,
А за ним двенадцать делибашей.
Сокол Марка запищал свирепо,
Словно лютая змея под камнем.
Сокола взял Королевич Марко,
Обвязал ему крыло больное,
Голосом сердитым он промолвил:
«Нам обоим тяжко, милый сокол,
С турками охотиться без сербов:
Их обычай — отнимать добычу!»
Марко повязал крыло соколье
И вскочил на Шарца боевого
Да помчался через лес дремучий.
Шарац мчится, как лесная вила,
Быстро мчится, вот уж он далеко.
Миновал он скоро лес дремучий,
Средь равнины он настиг Мурата
И Муратовых делий двенадцать.
Обернулся тут Мурат тревожно
И увидел за собою Марка,
Говорит своим он делибашам:
«Делибаши, дети, поглядите,
Видите ль вы сзади облак пыли,
Облак пыли близ черного леса?
Это скачет Королевич Марко.
Поглядите, как он гонит Шарца!
Будет худо, не спасет нас чудо!»
Тут настиг их Королевич Марко,
Выхватил он кованую саблю,
Поскакал наперерез Мурату,
Врассыпную поскакали турки —
Кобчик в тернах воробьев так гонит.
Марко в поле настигает турок.
Голову отсек Мурату Марко,
Надвое рассек двенадцать турок,
Так что стало двадцать и четыре.
Стал тут думать Королевич Марко:
Нужно ль ехать ко двору султана
Или в белый двор свой возвратиться?
Все обдумал Марко и промолвил:
«Лучше ехать мне в Едрен,[185] к султану,
Рассказать о том, что я наделал,
Прежде чем пожалуются турки».
В Едрен прибыл Королевич Марко
И явился на совет к султану.
Очи Марка злобно загорелись,
Так голодный волк глазами блещет:
Марко глянет — молния сверкает.
Спрашивает Марка царь турецкий:
«Сын приемный, Королевич Марко,
Что тебя так сильно разъярило?
Или денег у тебя не стало?»
Тут султану Марко все поведал,
Рассказал, что было на охоте.
Царь турецкий выслушал юнака,
Громким смехом султан рассмеялся,
Милостиво Марку он ответил:
«Молодец, мой сын приемный Марко!
Если б ты не натворил такого,
Сыном бы моим не назывался.
Всякий турок может стать визирем,
А юнаков нет таких, как Марко!»
Руку сунул царь в карман шелковый,
Достает он тысячу дукатов,
Отдает их поскорее Марко:
«Вот возьми, мой сын приемный Марко,
Успокойся и вина напейся».
Королевич Марко взял дукаты,
И покинул он диван турецкий.
Эти деньги дал султан юнаку
Не затем, чтоб он вина напился,
А чтоб с глаз он поскорей убрался:
Больно люто Марко разъярился!
Раз охотился визирь турецкий,
Он охотился в лесу зеленом,
С ним двенадцать было делибашей,[182]
А тринадцатый средь них был Марко.
Трое суток были на охоте,
Никакой им дичи не попалось,
Порешили к озеру поехать,
К озеру, в зеленой чаще леса,
Плавали там утки-златоперки.[183]
Сокола визирь с руки подбросил,
Чтоб схватил он утку-златоперку.
Только утка не попалась в когти,
В небо к облакам она взлетела,
Без добычи сел на елку сокол.
Тут промолвил Королевич Марко:
«Разрешишь ли мне, визирь великий,
Сокола и моего подбросить,
Чтоб поймал он утку-златоперку?»
И Мурат-визирь[184] ему ответил:
«Почему бы не позволить, Марко?»
Марко сокола с руки подбросил,
Взвился Марков сокол прямо к небу,
И схватил он утку-златоперку,
Сел с добычей под зеленой елью.
Как увидел то Муратов сокол,
Обозлился, люто разъярился.
Он приучен был к дурной повадке
У другого отнимать добычу.
Подлетел он к соколу под елью,
Отнимать стал утку-златоперку,
А у Марка сокол бы упрямый,
Норовом был, как его хозяин:
Не отдал он утку-златоперку,
Ухватил он сокола чужого,
Сизый пух его пустил по ветру.
Как Мурат-визирь увидел это,
Стало турку горько и досадно.
Сокола о елку он ударил,
Правое крыло расшиб ударом.
Поскакал Мурат в густую чащу,
А за ним двенадцать делибашей.
Сокол Марка запищал свирепо,
Словно лютая змея под камнем.
Сокола взял Королевич Марко,
Обвязал ему крыло больное,
Голосом сердитым он промолвил:
«Нам обоим тяжко, милый сокол,
С турками охотиться без сербов:
Их обычай — отнимать добычу!»
Марко повязал крыло соколье
И вскочил на Шарца боевого
Да помчался через лес дремучий.
Шарац мчится, как лесная вила,
Быстро мчится, вот уж он далеко.
Миновал он скоро лес дремучий,
Средь равнины он настиг Мурата
И Муратовых делий двенадцать.
Обернулся тут Мурат тревожно
И увидел за собою Марка,
Говорит своим он делибашам:
«Делибаши, дети, поглядите,
Видите ль вы сзади облак пыли,
Облак пыли близ черного леса?
Это скачет Королевич Марко.
Поглядите, как он гонит Шарца!
Будет худо, не спасет нас чудо!»
Тут настиг их Королевич Марко,
Выхватил он кованую саблю,
Поскакал наперерез Мурату,
Врассыпную поскакали турки —
Кобчик в тернах воробьев так гонит.
Марко в поле настигает турок.
Голову отсек Мурату Марко,
Надвое рассек двенадцать турок,
Так что стало двадцать и четыре.
Стал тут думать Королевич Марко:
Нужно ль ехать ко двору султана
Или в белый двор свой возвратиться?
Все обдумал Марко и промолвил:
«Лучше ехать мне в Едрен,[185] к султану,
Рассказать о том, что я наделал,
Прежде чем пожалуются турки».
В Едрен прибыл Королевич Марко
И явился на совет к султану.
Очи Марка злобно загорелись,
Так голодный волк глазами блещет:
Марко глянет — молния сверкает.
Спрашивает Марка царь турецкий:
«Сын приемный, Королевич Марко,
Что тебя так сильно разъярило?
Или денег у тебя не стало?»
Тут султану Марко все поведал,
Рассказал, что было на охоте.
Царь турецкий выслушал юнака,
Громким смехом султан рассмеялся,
Милостиво Марку он ответил:
«Молодец, мой сын приемный Марко!
Если б ты не натворил такого,
Сыном бы моим не назывался.
Всякий турок может стать визирем,
А юнаков нет таких, как Марко!»
Руку сунул царь в карман шелковый,
Достает он тысячу дукатов,
Отдает их поскорее Марко:
«Вот возьми, мой сын приемный Марко,
Успокойся и вина напейся».
Королевич Марко взял дукаты,
И покинул он диван турецкий.
Эти деньги дал султан юнаку
Не затем, чтоб он вина напился,
А чтоб с глаз он поскорей убрался:
Больно люто Марко разъярился!
Королевич Марко и Алил-ага[186]
Проезжали двое побратимов,
Проезжали белым Цареградом,[187]
Это ехал Королевич Марко
С побратимом Костадином-бегом.[188]
Молвил слово Королевич Марко:
«Мой Костадин, верный брат названый!
Вот я еду стольным Цареградом,
Да боюсь с бедою повстречаться,
Как бы кто на бой меня не вызвал.
Притворюсь-ка, будто я недужен
Злым недугом, нутряною хворью».
Притворился хворым Королевич,
Да не с горя — с хитрости великой:
Навалился телом он на Шарца,
Всем нутром к седлу его прижался,
Так и ехал вдоль по Цареграду.
Славная ему случилась встреча —
Повстречался он с Алил-агою,[189]
А за тем Алил-агою царским
Едут тридцать грозных янычаров.
Закричал Алил-ага юнаку:
«Эй, юнак мой, Королевич Марко!
Выходи стрелять со мной из лука!
Если бог в бою тебе поможет,
Если ты меня перестреляешь,
Отдаю тебе мое подворье
И с подворьем все мое богатство,
А с богатством — верную супругу.
Если ж я тебя перестреляю,
Не нужны мне дом твой и супруга,
Самого лишь я тебя повешу
Да возьму коня лихого Шарца».
Отвечает Королевич Марко:
«Отвяжись ты, турок распроклятый!
Мне сейчас не до стрельбы с тобою,
Хворь меня сегодня одолела,
Злой недуг, хвороба нутряная.
На коне не в силах я держаться,
А не то что тешиться стрельбою».
Но не хочет турок отвязаться,
За доламу справа он хватает.
Вынул ножик Королевич Марко,
И полу он правую отрезал:
«Уходи и будь ты, турок, проклят!»
Но не хочет турок отвязаться,
За доламу слева он хватает.
Вынул ножик Королевич Марко,
И полу он левую отрезал:
«Уходи, пусть бог тебя накажет!»
Но не хочет турок отвязаться,
Ухватил он Шарца за поводья,
Рвет поводья правою рукою,
Левой Марка тянет за собою.
Вспыхнул Марко, словно лютый пламень,
На лихом он выпрямился Шарце,
Потянул рукою за поводья,
Разъярился Шарац, как безумный,
Перепрыгнул коней и юнаков.
Кличет Марко Костадина-бега:
«Мой Костадин, верный брат названый!
Поезжай ты на мое подворье,
Привези стрелу мне татаранку,[190]
А у той стрелы у татаранки
Девять белых перьев соколиных.
Я пойду к судье с Алил-агою,
Чтоб скрепить наш договор печатью
И потом не спорить понапрасну».
Бег помчался к Маркову подворью,
Турок с Марком в суд поторопились.
Лишь пришел Алил-ага к эфенди,[191]
Туфли снял, с судьей уселся рядом,
Отсчитал он двенадцать дукатов,
Бросил их эфенди под колено.
«О эфенди, вот тебе дукаты,
Не скрепляй наш договор печатью!»
Понял турка Королевич Марко,[192]
Но при нем дукатов не случилось,
Шестопер он вынул золоченый
И сказал судье такое слово:
«Вот мой сказ, эфенди правосудный![193]
Утверди наш договор печатью,
А не то ударю шестопером,
Тут тебе и пластырь не поможет,
Позабудешь ты свое судейство
И дукатов больше не увидишь».
На судью напала лихорадка,
Шестопер судье не приглянулся,
Он печать пытается поставить,
А рука от ужаса трясется.
На стрельбу отправились юнаки,
За агою — тридцать янычаров,
А за Марком нет ни человека,
Лишь зеваки греки да болгары.
Как пришли на ту стрельбу юнаки,
Говорит Алил-ага турецкий:
«Ты, юнак, стреляй сегодня первым,
Это ты собою похвалялся
Пред самим султаном на диване,
Что убьешь орла ты крестового,[194]
Что приводит за собою тучи».[195]
Отвечает Королевич Марко:
«Верно, турок, я стрелок отменный,
Только саном ты меня постарше,
Потому что ваша власть над нами.
И в стрельбе ты старше надо мною,
На стрельбу меня ты первый вызвал,
Потому стрелять ты должен первым».
Вышел турок с первою стрелою,
Выстрелил и меряет аршином,
Выстрелил на сто аршин и двадцать.
Вышел Марко с первою стрелою —
Та стрела две сотни пролетела.
Вышел турок со второй стрелою —
Та стрела три сотни пролетела.
Вышел Марко со второй стрелою —
Та стрела пять сотен пролетела.
Вышел турок с третьего стрелою —
Та стрела шесть сотен пролетела.
Тут к юнаку побратим приходит
И стрелу приносит татаранку,
А у той стрелы у татаранки
Девять белых перьев соколиных.
Как пустил тот Марко татаранку —
В пыль и мглу умчалась татаранка,
До нее и глазом не достанешь,
А не то что смеряешь аршином!
Залился Алил-ага слезами,
Величает Марка побратимом:
«Брат по богу, Королевич Марко,
Брат по богу и его предтече,[196]
Ты мне брат по славной вашей вере!
Отдаю тебе мое подворье,
Отдаю тебе любу-турчанку,
Лишь меня, несчастного, не вешай!»
Отвечает Королевич Марко:
«Знать, ты, турок, бога не боишься!
Окрестил меня ты побратимом,
А даешь жену свою в супруги.[197]
Мне, ага, жены твоей не нужно,
Мы живем не так, как ваши турки,
Мы сноху сестрой своей считаем.
Елица[198]-жена меня ждет дома,
Благородная моя супруга.
Отпустил бы я тебя на волю,
Да испортил ты мою доламу,
Подавай мне три мешка червонцев,
Чтобы полы новые поставить!»
Тут ага вскочил, развеселился,
Обнимает брата и целует,
На господский двор его приводит,
Трое суток дома угощает.
Дал ему он три мешка червонцев,
Да сноха рубашку подарила
И платок с серебряным узором,
Да потом три сотни провожатых
Провожали Марка на подворье.
С той поры они в согласье жили,
Светлому царю хранили землю:
Если шло сраженье на окрайне,
Там Алил сражался вместе с Марком,
Если брали города и села,
Был с агой там Королевич Марко.
Проезжали двое побратимов,
Проезжали белым Цареградом,[187]
Это ехал Королевич Марко
С побратимом Костадином-бегом.[188]
Молвил слово Королевич Марко:
«Мой Костадин, верный брат названый!
Вот я еду стольным Цареградом,
Да боюсь с бедою повстречаться,
Как бы кто на бой меня не вызвал.
Притворюсь-ка, будто я недужен
Злым недугом, нутряною хворью».
Притворился хворым Королевич,
Да не с горя — с хитрости великой:
Навалился телом он на Шарца,
Всем нутром к седлу его прижался,
Так и ехал вдоль по Цареграду.
Славная ему случилась встреча —
Повстречался он с Алил-агою,[189]
А за тем Алил-агою царским
Едут тридцать грозных янычаров.
Закричал Алил-ага юнаку:
«Эй, юнак мой, Королевич Марко!
Выходи стрелять со мной из лука!
Если бог в бою тебе поможет,
Если ты меня перестреляешь,
Отдаю тебе мое подворье
И с подворьем все мое богатство,
А с богатством — верную супругу.
Если ж я тебя перестреляю,
Не нужны мне дом твой и супруга,
Самого лишь я тебя повешу
Да возьму коня лихого Шарца».
Отвечает Королевич Марко:
«Отвяжись ты, турок распроклятый!
Мне сейчас не до стрельбы с тобою,
Хворь меня сегодня одолела,
Злой недуг, хвороба нутряная.
На коне не в силах я держаться,
А не то что тешиться стрельбою».
Но не хочет турок отвязаться,
За доламу справа он хватает.
Вынул ножик Королевич Марко,
И полу он правую отрезал:
«Уходи и будь ты, турок, проклят!»
Но не хочет турок отвязаться,
За доламу слева он хватает.
Вынул ножик Королевич Марко,
И полу он левую отрезал:
«Уходи, пусть бог тебя накажет!»
Но не хочет турок отвязаться,
Ухватил он Шарца за поводья,
Рвет поводья правою рукою,
Левой Марка тянет за собою.
Вспыхнул Марко, словно лютый пламень,
На лихом он выпрямился Шарце,
Потянул рукою за поводья,
Разъярился Шарац, как безумный,
Перепрыгнул коней и юнаков.
Кличет Марко Костадина-бега:
«Мой Костадин, верный брат названый!
Поезжай ты на мое подворье,
Привези стрелу мне татаранку,[190]
А у той стрелы у татаранки
Девять белых перьев соколиных.
Я пойду к судье с Алил-агою,
Чтоб скрепить наш договор печатью
И потом не спорить понапрасну».
Бег помчался к Маркову подворью,
Турок с Марком в суд поторопились.
Лишь пришел Алил-ага к эфенди,[191]
Туфли снял, с судьей уселся рядом,
Отсчитал он двенадцать дукатов,
Бросил их эфенди под колено.
«О эфенди, вот тебе дукаты,
Не скрепляй наш договор печатью!»
Понял турка Королевич Марко,[192]
Но при нем дукатов не случилось,
Шестопер он вынул золоченый
И сказал судье такое слово:
«Вот мой сказ, эфенди правосудный![193]
Утверди наш договор печатью,
А не то ударю шестопером,
Тут тебе и пластырь не поможет,
Позабудешь ты свое судейство
И дукатов больше не увидишь».
На судью напала лихорадка,
Шестопер судье не приглянулся,
Он печать пытается поставить,
А рука от ужаса трясется.
На стрельбу отправились юнаки,
За агою — тридцать янычаров,
А за Марком нет ни человека,
Лишь зеваки греки да болгары.
Как пришли на ту стрельбу юнаки,
Говорит Алил-ага турецкий:
«Ты, юнак, стреляй сегодня первым,
Это ты собою похвалялся
Пред самим султаном на диване,
Что убьешь орла ты крестового,[194]
Что приводит за собою тучи».[195]
Отвечает Королевич Марко:
«Верно, турок, я стрелок отменный,
Только саном ты меня постарше,
Потому что ваша власть над нами.
И в стрельбе ты старше надо мною,
На стрельбу меня ты первый вызвал,
Потому стрелять ты должен первым».
Вышел турок с первою стрелою,
Выстрелил и меряет аршином,
Выстрелил на сто аршин и двадцать.
Вышел Марко с первою стрелою —
Та стрела две сотни пролетела.
Вышел турок со второй стрелою —
Та стрела три сотни пролетела.
Вышел Марко со второй стрелою —
Та стрела пять сотен пролетела.
Вышел турок с третьего стрелою —
Та стрела шесть сотен пролетела.
Тут к юнаку побратим приходит
И стрелу приносит татаранку,
А у той стрелы у татаранки
Девять белых перьев соколиных.
Как пустил тот Марко татаранку —
В пыль и мглу умчалась татаранка,
До нее и глазом не достанешь,
А не то что смеряешь аршином!
Залился Алил-ага слезами,
Величает Марка побратимом:
«Брат по богу, Королевич Марко,
Брат по богу и его предтече,[196]
Ты мне брат по славной вашей вере!
Отдаю тебе мое подворье,
Отдаю тебе любу-турчанку,
Лишь меня, несчастного, не вешай!»
Отвечает Королевич Марко:
«Знать, ты, турок, бога не боишься!
Окрестил меня ты побратимом,
А даешь жену свою в супруги.[197]
Мне, ага, жены твоей не нужно,
Мы живем не так, как ваши турки,
Мы сноху сестрой своей считаем.
Елица[198]-жена меня ждет дома,
Благородная моя супруга.
Отпустил бы я тебя на волю,
Да испортил ты мою доламу,
Подавай мне три мешка червонцев,
Чтобы полы новые поставить!»
Тут ага вскочил, развеселился,
Обнимает брата и целует,
На господский двор его приводит,
Трое суток дома угощает.
Дал ему он три мешка червонцев,
Да сноха рубашку подарила
И платок с серебряным узором,
Да потом три сотни провожатых
Провожали Марка на подворье.
С той поры они в согласье жили,
Светлому царю хранили землю:
Если шло сраженье на окрайне,
Там Алил сражался вместе с Марком,
Если брали города и села,
Был с агой там Королевич Марко.
Марко Королевич и Муса-разбойник[199]
Пьет вино албанец лютый Муса,[200]
Пьет в корчме турецкого Стамбула,
А когда он досыта напился,
Во хмелю да в сердцах так промолвил!
«Девять лет с тех пор уж миновало,
Как служу я султану в Стамбуле.
Не выслужил коня, ни оружья
И не жалован новым кафтаном.
Даже мне не бросили обносков!
Но клянусь моею крепкой верой,
Убегу я в ровное Приморье,[201]
Запрещу перевозы морские,
Перекрою дороги к Приморью:
Выстрою на побережье башню,
Перед нею тын вобью с крюками,
Буду вешать ходжей, и имамов,
И других прислужников султана».
Все, чем Муса хмельной похвалялся,
Отрезвев, он сделал и взаправду.
Убежал он в ровное Приморье,
Запретил перевозы морские,
И пути преградил он к Приморью.
Нет дороги царским караванам:
Триста в год там вьюков[202] проходило.
Караваны ограбил разбойник.
Выстроил он башню у прибрежья,
Перед нею тын набил с крюками;
Ходжей вешает и пилигримов.[203]
Жалобы наскучили султану.
Чуприлича он послал, визиря,
А с визирем войско в триста тысяч.
Как спустилось войско в Приморье,
Разгромил его разбойник Муса.
В плен забрал Чуприлича[204]-визиря.
За спиною связал ему руки,
А под брюхом коня — его ноги,
Так послал он султану визиря.
Стал султан бойца искать повсюду.
Обещал он наградить по-царски
За лихую голову албанца.
Только тех, кто в Приморье спускался,
Больше и не видели в Стамбуле.
Опечалился царь, осердился.
Говорит ему ходжа Чуприлич:
«Господин мой, владыка Стамбула,
Если б был здесь Королевич Марко,
Он убил бы разбойника Мусу».
Мрачно царь посмотрел на визиря,
Говорит султан, роняя слезы:
«Отвяжись и не мели пустое!
Понапрасну вспомнил ты о Марке!
Даже кости Марковы истлели.
Вот прошло уже целых три года,
Как я бросил в темницу юнака,[205]
А с тех пор ее не открывали».
Отвечает Чуприлич султану:
«Милостивым будь, о повелитель,
Что ты дашь, скажи, тому юнаку,
Кто живого Марка вновь отыщет?»
Отвечает так султан турецкий:
«Дам ему боснийское визирство,
Девять лет будет Боснией править,
А с него ни гроша не возьму я».
Поспешает Чуприлич проворный,
Открывает ворота темницы,
Королевича Марка выводит
Перед очи ясные султана.
До земли его волосы пали —
Половиной себя покрывает,
Половина стелется по полу;
Мог бы землю пахать он ногтями.
Полумертв от сырости подвальной,
Почернел он, словно камень сизый.
Царь турецкий узника встречает:
«Жив ли ты еще хоть малость, Марко?»
«Жив я, царь, да живется мне плохо!»
Рассказал ему султан турецкий
Все, что Муса учинил в Приморье.
Королевича царь вопрошает:
«Сможешь ли поехать, сын мой Марко,
В ровное, далекое Приморье
И убить там разбойника Мусу?
Ты получишь казны, сколько хочешь».
Отвечает Королевич Марко:
«Ох, мой царь-государь, бог свидетель,
Сыростью темницы я изъеден,
И глаза мои на свет не смотрят.
Как могу я с албанцем сразиться?
Ты в кабак помести меня пьяный
Ты поставь мне вина и ракии,
Дай бараньего жирного мяса,
Караваев пшеничного хлеба.
Пусть пройдет три дня или четыре,
И скажу, готов ли к поединку».
Три цирюльника тут подскочили;
Один моет, другой бреет Марка,
Третий волосы стрижет и ногти.
В новом кабаке пирует Марко.
Слуги носят вино, и ракию,
И баранье жирное мясо,
Караваи пшеничного хлеба.
Так проводит три месяца Марко.
Подкрепился, ожил он немного.
Спрашивает царь его турецкий:
«Чай, теперь к тебе сила вернулась?
Бедняки мне жалуются горько
На насилья проклятого Мусы».
Марко так султану отвечает:
«С чердака пусть кизил принесут[206] мне,
Дерево, что девять лет сушилось,
Чтоб испробовать мог свою силу».
Принесли ему дерево слуги.
Сжал кизил Королевич десницей —
На три части дерево распалось,
Но вода не потекла на землю.
«Царь, еще не наступило время».
В кабаке проводит Марко месяц.
Через месяц поокреп он малость.
Видит Марко — может он сражаться.
Снова просит кизила сухого.
С чердака ему слуги приносят.
Он сжимает дерево десницей —
Разлетелось дерево на части
И две капли воды источило.
Говорит султану Королевич:
«Царь, для битвы наступило время».
Вот идет он к кузнецу Новаку:
«Скуй мне саблю, кузнец, постарайся,
Лучше всех, что сковал ты доселе».
Тридцать золотых дает Новаку.
В новом кабаке опять сидит он.
Пьет вино дня три или четыре.
В кузницу затем идет к Новаку.
«Эй, кузнец Новак, сковал ли саблю?»
Тут кузнец ему выносит саблю.
Спрашивает Королевич Марко:
«Хороша ли, Новак, эта сабля?»
Отвечает кузнец ему тихо:
«Вот и сабля — вот и наковальня.
Королевич Марко, сам попробуй!»
Взмахивает саблей Королевич,
Ударяет он по наковальне
И ее рассек до половины.
Спрашивает кузнеца Новака:
«Ты скажи мне, Новак, да по правде,
Ты сковал ли лучшую, чем эта?»
Марку так Новак отвечает:
«Я скажу, Королевич, по правде,
Раз случилось лучшую сковать мне,
Лучшую, для лучшего юнака.
Я сковал эту саблю для Мусы,
Перед тем, как бежал он в Приморье.
Он ударил саблею стальною —
Наковальню рассек и колоду».
Рассердился Королевич Марко.
Говорит он кузнецу Новаку:
«Протяни-ка мне правую руку,
Заплачу, кузнец, тебе за саблю».
Обманулся кузнец, да жестоко.
Протянул он десницу поспешно.
Саблею взмахнул его заказчик —
До плеча отсек Новаку руку.
«Вот тебе, Новак, кузнец умелый,
Чтоб ни лучшей не ковал, ни худшей.
Сто дукатов я даю в придачу,
Чтобы ты, покуда жив, кормился»
И бросает сто дукатов на пол.
Боевого Шарца оседлал он.
Поскакал он к ровному Приморью.
Мусу ищет, по дорогам рыщет.
Как-то рано утром ехал Марко
По теснине Качаника[207] горной,
А навстречу Муса, злой разбойник
На седле скрестил разбойник ноги.
Палицу под облака бросает
И хватает белою рукою.[208]
Съехались два храбрые юнака.
Тут промолвил Королевич Марко:
«Делибаш, сверни с моей дороги,
Свороти с пути иль поклонись мне».[209]
Так албанец Марку отвечает:
«Проезжай себе с богом, не ссорясь,
Иль поскачем вместе пить хмельное.
Не сверну пред тобою с дороги.
Хоть тебя родила королева
Во дворце и на мягких перинах,
В чистый шелк тебя пеленала,
Золотою тесьмою вязала
И кормила сахаром да медом.
Я рожден был лютою албанкой
Средь отары на камне студеном;
В черный плат меня мать пеленала
И вязала прутом ежевики
И кормила кашею овсяной,
Да к тому же меня заклинала
Никому не уступать дороги».
То услышав, Марко из Прилепа
За копье берется боевое,
Меж ушами направляет Шарца,
Прямо в грудь коварного албанца.
Палицей копье встречает Муса,
Перебрасывает над собою.
Тут свое копье берет разбойник,
Чтоб убить Королевича Марка.
Палицей копье встречает Марко,
Разбивает копье на три части.
Вот хватают кованые сабли,
Мчатся, разъяряся, друг на друга.
Взмахивает саблей Королевич —
Подставляет палицу албанец,
Разбивает саблю на три части.
Взмахивает саблею разбойник,
Чтоб сразить Королевича Марка —
Отражает удар Королевич;
Выбил он клинок из рукояти.
Шестоперами сражаться стали.
И на них обломали все перья.
Бросили на землю шестоперы.
Вот с коней удалых соскочили —
Кость на кость сошлись в борьбе юнацкой.
На траве зеленой, средь лужайки
Встретился юнак с другим юнаком —
Королевич Марко с храбрым Мусой.
Марко повалить не может Мусу.
Муса повалить не может Марка.
Так боролись они до полудня.
Белой пеною исходит Муса,
Белой и кровавой Королевич.
Тут проговорил разбойник Муса:
«Размахнись-ка, Королевич Марко,
Размахнись, иль оземь я ударю!»
Размахнулся Королевич Марко,
Только побороть врага не в силах.
Размахнулся тут Муса-разбойник,
Бросил Марка на траву густую,
Сел на грудь Королевича Марка.
Застонал тут Марко Королевич:
«Где ты скрылась, посестрима-вила,
Чтоб тебе, сестрица, было пусто!
Значит, поклялася ты мне ложно,
Что всегда в несчастье мне поможешь».
Закричала из облака вила:
«Что ты сделал, Марко Королевич,
Разве я тебе не говорила,
Не бранись, не дерись в воскресенье!
Стыдно нам двоим с одним сражаться.
Где твоя змея таится, Марко?»[210]
Посмотрел на облако албанец
И на горы, где скрывалась вила.
Марко вынул острый нож украдкой.
Распорол он разбойника Мусу
От пояса до белого горла.
Мертвый придавил албанец Марка,
И едва из-под пего он вылез;
А когда поворачивал тело,
Видит три в груди у Мусы сердца,
В три ряда богатырские ребра.
Притомилося первое сердце,
А второе яростно трепещет,
В третьем сердце змея притаилась.
Пробудилась лютая гадюка:
Мертвый Муса по лужайке скачет.
Марку так змея проговорила:
«Богу должен быть ты благодарен,
Что спала, покуда вы сражались.
Если бы в живом я пробудилась,
Тяжкая тебя ждала бы участь».
Это слышит Королевич Марко.
По лицу его катятся слезы:
«Горе мне, клянуся вышним богом,
Лучшего, чем я, убил юнака».
Отрубил он голову албанцу,
Бросил в торбу, и вскочил на Шарца,
И поехал к белому Стамбулу.
Выкатил он голову султану.
Подскочил султан, ее увидя.
И тогда промолвил Королевич:
«Ты не бойся, царь и повелитель, —
Как бы ты живого встретил Мусу,
Коль пред мертвой пляшешь головою!»
Получил он три вьюка сокровищ.
Едет Марко к белому Прилепу.
Мертвый Муса лежит обезглавлен
На вершине Качаника снежной.
Пьет вино албанец лютый Муса,[200]
Пьет в корчме турецкого Стамбула,
А когда он досыта напился,
Во хмелю да в сердцах так промолвил!
«Девять лет с тех пор уж миновало,
Как служу я султану в Стамбуле.
Не выслужил коня, ни оружья
И не жалован новым кафтаном.
Даже мне не бросили обносков!
Но клянусь моею крепкой верой,
Убегу я в ровное Приморье,[201]
Запрещу перевозы морские,
Перекрою дороги к Приморью:
Выстрою на побережье башню,
Перед нею тын вобью с крюками,
Буду вешать ходжей, и имамов,
И других прислужников султана».
Все, чем Муса хмельной похвалялся,
Отрезвев, он сделал и взаправду.
Убежал он в ровное Приморье,
Запретил перевозы морские,
И пути преградил он к Приморью.
Нет дороги царским караванам:
Триста в год там вьюков[202] проходило.
Караваны ограбил разбойник.
Выстроил он башню у прибрежья,
Перед нею тын набил с крюками;
Ходжей вешает и пилигримов.[203]
Жалобы наскучили султану.
Чуприлича он послал, визиря,
А с визирем войско в триста тысяч.
Как спустилось войско в Приморье,
Разгромил его разбойник Муса.
В плен забрал Чуприлича[204]-визиря.
За спиною связал ему руки,
А под брюхом коня — его ноги,
Так послал он султану визиря.
Стал султан бойца искать повсюду.
Обещал он наградить по-царски
За лихую голову албанца.
Только тех, кто в Приморье спускался,
Больше и не видели в Стамбуле.
Опечалился царь, осердился.
Говорит ему ходжа Чуприлич:
«Господин мой, владыка Стамбула,
Если б был здесь Королевич Марко,
Он убил бы разбойника Мусу».
Мрачно царь посмотрел на визиря,
Говорит султан, роняя слезы:
«Отвяжись и не мели пустое!
Понапрасну вспомнил ты о Марке!
Даже кости Марковы истлели.
Вот прошло уже целых три года,
Как я бросил в темницу юнака,[205]
А с тех пор ее не открывали».
Отвечает Чуприлич султану:
«Милостивым будь, о повелитель,
Что ты дашь, скажи, тому юнаку,
Кто живого Марка вновь отыщет?»
Отвечает так султан турецкий:
«Дам ему боснийское визирство,
Девять лет будет Боснией править,
А с него ни гроша не возьму я».
Поспешает Чуприлич проворный,
Открывает ворота темницы,
Королевича Марка выводит
Перед очи ясные султана.
До земли его волосы пали —
Половиной себя покрывает,
Половина стелется по полу;
Мог бы землю пахать он ногтями.
Полумертв от сырости подвальной,
Почернел он, словно камень сизый.
Царь турецкий узника встречает:
«Жив ли ты еще хоть малость, Марко?»
«Жив я, царь, да живется мне плохо!»
Рассказал ему султан турецкий
Все, что Муса учинил в Приморье.
Королевича царь вопрошает:
«Сможешь ли поехать, сын мой Марко,
В ровное, далекое Приморье
И убить там разбойника Мусу?
Ты получишь казны, сколько хочешь».
Отвечает Королевич Марко:
«Ох, мой царь-государь, бог свидетель,
Сыростью темницы я изъеден,
И глаза мои на свет не смотрят.
Как могу я с албанцем сразиться?
Ты в кабак помести меня пьяный
Ты поставь мне вина и ракии,
Дай бараньего жирного мяса,
Караваев пшеничного хлеба.
Пусть пройдет три дня или четыре,
И скажу, готов ли к поединку».
Три цирюльника тут подскочили;
Один моет, другой бреет Марка,
Третий волосы стрижет и ногти.
В новом кабаке пирует Марко.
Слуги носят вино, и ракию,
И баранье жирное мясо,
Караваи пшеничного хлеба.
Так проводит три месяца Марко.
Подкрепился, ожил он немного.
Спрашивает царь его турецкий:
«Чай, теперь к тебе сила вернулась?
Бедняки мне жалуются горько
На насилья проклятого Мусы».
Марко так султану отвечает:
«С чердака пусть кизил принесут[206] мне,
Дерево, что девять лет сушилось,
Чтоб испробовать мог свою силу».
Принесли ему дерево слуги.
Сжал кизил Королевич десницей —
На три части дерево распалось,
Но вода не потекла на землю.
«Царь, еще не наступило время».
В кабаке проводит Марко месяц.
Через месяц поокреп он малость.
Видит Марко — может он сражаться.
Снова просит кизила сухого.
С чердака ему слуги приносят.
Он сжимает дерево десницей —
Разлетелось дерево на части
И две капли воды источило.
Говорит султану Королевич:
«Царь, для битвы наступило время».
Вот идет он к кузнецу Новаку:
«Скуй мне саблю, кузнец, постарайся,
Лучше всех, что сковал ты доселе».
Тридцать золотых дает Новаку.
В новом кабаке опять сидит он.
Пьет вино дня три или четыре.
В кузницу затем идет к Новаку.
«Эй, кузнец Новак, сковал ли саблю?»
Тут кузнец ему выносит саблю.
Спрашивает Королевич Марко:
«Хороша ли, Новак, эта сабля?»
Отвечает кузнец ему тихо:
«Вот и сабля — вот и наковальня.
Королевич Марко, сам попробуй!»
Взмахивает саблей Королевич,
Ударяет он по наковальне
И ее рассек до половины.
Спрашивает кузнеца Новака:
«Ты скажи мне, Новак, да по правде,
Ты сковал ли лучшую, чем эта?»
Марку так Новак отвечает:
«Я скажу, Королевич, по правде,
Раз случилось лучшую сковать мне,
Лучшую, для лучшего юнака.
Я сковал эту саблю для Мусы,
Перед тем, как бежал он в Приморье.
Он ударил саблею стальною —
Наковальню рассек и колоду».
Рассердился Королевич Марко.
Говорит он кузнецу Новаку:
«Протяни-ка мне правую руку,
Заплачу, кузнец, тебе за саблю».
Обманулся кузнец, да жестоко.
Протянул он десницу поспешно.
Саблею взмахнул его заказчик —
До плеча отсек Новаку руку.
«Вот тебе, Новак, кузнец умелый,
Чтоб ни лучшей не ковал, ни худшей.
Сто дукатов я даю в придачу,
Чтобы ты, покуда жив, кормился»
И бросает сто дукатов на пол.
Боевого Шарца оседлал он.
Поскакал он к ровному Приморью.
Мусу ищет, по дорогам рыщет.
Как-то рано утром ехал Марко
По теснине Качаника[207] горной,
А навстречу Муса, злой разбойник
На седле скрестил разбойник ноги.
Палицу под облака бросает
И хватает белою рукою.[208]
Съехались два храбрые юнака.
Тут промолвил Королевич Марко:
«Делибаш, сверни с моей дороги,
Свороти с пути иль поклонись мне».[209]
Так албанец Марку отвечает:
«Проезжай себе с богом, не ссорясь,
Иль поскачем вместе пить хмельное.
Не сверну пред тобою с дороги.
Хоть тебя родила королева
Во дворце и на мягких перинах,
В чистый шелк тебя пеленала,
Золотою тесьмою вязала
И кормила сахаром да медом.
Я рожден был лютою албанкой
Средь отары на камне студеном;
В черный плат меня мать пеленала
И вязала прутом ежевики
И кормила кашею овсяной,
Да к тому же меня заклинала
Никому не уступать дороги».
То услышав, Марко из Прилепа
За копье берется боевое,
Меж ушами направляет Шарца,
Прямо в грудь коварного албанца.
Палицей копье встречает Муса,
Перебрасывает над собою.
Тут свое копье берет разбойник,
Чтоб убить Королевича Марка.
Палицей копье встречает Марко,
Разбивает копье на три части.
Вот хватают кованые сабли,
Мчатся, разъяряся, друг на друга.
Взмахивает саблей Королевич —
Подставляет палицу албанец,
Разбивает саблю на три части.
Взмахивает саблею разбойник,
Чтоб сразить Королевича Марка —
Отражает удар Королевич;
Выбил он клинок из рукояти.
Шестоперами сражаться стали.
И на них обломали все перья.
Бросили на землю шестоперы.
Вот с коней удалых соскочили —
Кость на кость сошлись в борьбе юнацкой.
На траве зеленой, средь лужайки
Встретился юнак с другим юнаком —
Королевич Марко с храбрым Мусой.
Марко повалить не может Мусу.
Муса повалить не может Марка.
Так боролись они до полудня.
Белой пеною исходит Муса,
Белой и кровавой Королевич.
Тут проговорил разбойник Муса:
«Размахнись-ка, Королевич Марко,
Размахнись, иль оземь я ударю!»
Размахнулся Королевич Марко,
Только побороть врага не в силах.
Размахнулся тут Муса-разбойник,
Бросил Марка на траву густую,
Сел на грудь Королевича Марка.
Застонал тут Марко Королевич:
«Где ты скрылась, посестрима-вила,
Чтоб тебе, сестрица, было пусто!
Значит, поклялася ты мне ложно,
Что всегда в несчастье мне поможешь».
Закричала из облака вила:
«Что ты сделал, Марко Королевич,
Разве я тебе не говорила,
Не бранись, не дерись в воскресенье!
Стыдно нам двоим с одним сражаться.
Где твоя змея таится, Марко?»[210]
Посмотрел на облако албанец
И на горы, где скрывалась вила.
Марко вынул острый нож украдкой.
Распорол он разбойника Мусу
От пояса до белого горла.
Мертвый придавил албанец Марка,
И едва из-под пего он вылез;
А когда поворачивал тело,
Видит три в груди у Мусы сердца,
В три ряда богатырские ребра.
Притомилося первое сердце,
А второе яростно трепещет,
В третьем сердце змея притаилась.
Пробудилась лютая гадюка:
Мертвый Муса по лужайке скачет.
Марку так змея проговорила:
«Богу должен быть ты благодарен,
Что спала, покуда вы сражались.
Если бы в живом я пробудилась,
Тяжкая тебя ждала бы участь».
Это слышит Королевич Марко.
По лицу его катятся слезы:
«Горе мне, клянуся вышним богом,
Лучшего, чем я, убил юнака».
Отрубил он голову албанцу,
Бросил в торбу, и вскочил на Шарца,
И поехал к белому Стамбулу.
Выкатил он голову султану.
Подскочил султан, ее увидя.
И тогда промолвил Королевич:
«Ты не бойся, царь и повелитель, —
Как бы ты живого встретил Мусу,
Коль пред мертвой пляшешь головою!»
Получил он три вьюка сокровищ.
Едет Марко к белому Прилепу.
Мертвый Муса лежит обезглавлен
На вершине Качаника снежной.
Королевич Марко, царь Шишман и Муса Кеседжия[211]
И пропели разом птица-сокол,
Птица-сокол и птица-кукушка.
В Софии[212] есть новая харчевня,
В той харчевне Королевич Марко,
Он в харчевне вино попивает,
Наливает ему Ангелина,
Ангелина, дева-богатырка,
Наливает в маленькую чашу,
В чаше той пять пудов с половиной.
Выпил Марко, молвил Ангелине:
«Ангелина, милая сестрица,
Напои мне коня Шаркулия,
Напои-ка его вином красным,
Накорми-ка белою пшеницей,
Я поеду с Мусой потягаться.
Если Мусу в битве одолею,
За пятьсот куплю тебе монисто
Да за тыщу золотых колечко».
Ангелина послушалась Марка,
Опускалась в темные подвалы,
Наполняла мех вином трехлетним
И пшеницей торбу наполняла,
Накормила коня Шаркулия,
Накормила белою пшеницей
И полынным вином напоила,
Зануздала уздой золоченой,
Девять крепких подпруг подтянула.
На ноги встал Королевич Марко,
Подвязал он саблю в девять пядей,
Кожушок он маленький накинул,
Скроенный из тридцати медведей,
Нахлобучил маленькую шапку
Из двенадцати волков убитых,
Снарядился, на коня взобрался.
В дом входила дева Ангелина,
Выносила палицу юнаку,
Подала ему вина баклагу,
Говорила Ангелина Марку:
«Ты возьми вина с собою, братец,
Ты в карман свой положи баклагу,
Если встретишь сватов и невесту,
Дай им выпить за твое здоровье».
Принял Марко шестопер тяжелый,
Он баклагу взял у Ангелины
И в карман свой положил баклагу.
И промолвил Ангелине Марко:
«Поцелуй мне руку на прощанье[213]
И прощальный дар прими, сестрица».
Ангелина руку целовала,
Высыпал ей Марко шапку денег,
Полну шапку золотых мадьярских.
И погнал он копя Шаркулия.
Выезжал он из Софии-града,
Миновал он широкое поле
И поехал лесом, темным лесом.
Встретил Марка латинянин юный,
Говорил ему слова такие:
«Ох ты, Марко, Марко Королевич,
Пьешь и пьешь ты во Софии-граде,
Знать не знаешь, что царь тебя кличет,
Чтоб сгубил ты Мусу Кеседжию».
Тут в карман свой сунул Марко руку,
Вынул Марко вино из кармана,
Он латинянину дал баклагу,
Говорил ему слова такие:
«Если хочешь, стань мне побратимом,
Поезжай со мной к царю на свадьбу,
С дочкой царской хочу обвенчаться,
Молодою будет королевой.
Взять хочу я в град Прилеп[214] царевну,
Матери моей была бы помощь».
Согласился молодой латинец
И поехал тут же вслед за Марком,
Повстречался им в пути колодец,
У колодца сидел юнак добрый,
Молодой Михалчо-воевода.
Тихо молвил воевода Марку:
«Ой ты, Марко, Марко Королевич,
Ты не слышал, что царь тебя кличет?
Бражничаешь ты в харчевне новой,
Все целуешь ты белых корчмарок,
Обнимаешь девушек софийских.
Хочет царь, чтоб одолел ты Мусу».
Тут в карман свой Марко сунул руку,
Вынул Марко вино из кармана,
Воеводе протянул баклагу
И сказал ему слова такие:
«Если хочешь, стань мне побратимом,
Поезжай со мной к царю на свадьбу,
С дочкой царской хочу обвенчаться,
Молодою сделать королевой,
Взять хочу я в град Прилеп царевну,
Матери моей была бы помощь».
Согласился удалой Мпхалчо
И поехал тут же вслед за Марком,
Повстречали озеро юнаки,
Арапчонок в озере купался.
Поглядел на арапчонка Марко,
Засмеялся он в усы густые,
Арапчонку говорил негромко:
«Арапчонок, черный дьяволенок,
Твою кожу вода не отмоет,
Не отмоет вода, не промочит,
К молодому ступай живодеру,
Чтоб содрал твою черную кожу».
Арапчонок Марку отвечает:
«Ой ты, Марко, Марко Королевич,
Знать не знаешь, что царь тебя кличет,
Бражничаешь ты в харчевне новой,
Все целуешь ты белых корчмарок,
Обнимаешь девушек софийских
И софийских щупаешь молодок.
Кто повадился в эту харчевню,
Беспробудным пьяницей зовется;
Кто целует девок да молодок,
Смолоду слывет прелюбодеем;
Кто на царский зов идти не хочет,
Тот, видать, страшится поединка».
Тут в карман свой сунул руку Марко,
Вынул Марко вино из кармана,
Протянул баклагу арапчонку
И сказал ему слова такие:
«Если хочешь, стань мне побратимом,
Поезжай со мной к царю на свадьбу,
С дочкой царской хочу обвенчаться,
Молодою сделать королевой,
Взять хочу я в град Прилеп царевну,
Матери моей была бы помощь».
Согласился черный арапчонок
И поехал тут же вслед за Марком.
Луг зеленый вскоре показался,
Вбито в землю боевое знамя,
Конь юнацкий к знамени привязан,
На траве лежит юнак могучий,
Подает вино ему девица,
Угощает жареным барашком.
И воскликнул Королевич Марко:
«Эй, послушай, Муса Кеседжия,
Три юнака прибыли со мною:[215]
Черный — сват, а эти двое — дружки.
В жены взять хочу твою сестрицу,
В град Прилеп хочу ее забрать я,
Молодою сделать королевой,
Матери моей была бы помощь».
Поднимался Муса Кеседжия,
На коня вороного садился,
Закричал он, криком закричал он:
«Ой ты, Марко, Марко Королевич,
Выходи-ка ты на поединок,
Кто осилит, тот возьмет девицу!»
Устремился вперед Королевич,
Налетел на Мусу Кеседжию,
Бились, бились три дня и три ночи,
Изломали и ножи и сабли,
Изломали и стальные копья.
И промолвил Муса Кеседжия:
«Надо, Марко, сделать передышку,
Надо взять нам новое оружье,
Сабли взять у твоих побратимов —
Белых дружек и черного свата».
Обернулся Королевич Марко,
Но сбежали все три побратима,
Оба дружки вместе с черным сватом.
И промолвил Марко Королевич:
«Ой ты, Муса, Муса Кеседжия,
Спешимся и схватимся без сабель,
Кто осилит, тот возьмет девицу».
Спешились юнаки и схватились,
Бились, бились три дня и три ночи,
Королевич Мусу не осилит,
Не осилит Кеседжия Марка.
Схватит Марко рукой супостата —
Там, где схватит, мясо вырывает,
Схватит Марка Муса Кеседжия —
Всякий раз отламывает кости.
На ногах не удержался Марко,
На траву зеленую свалился.
Крикнул Марко, крикнул Королевич,
Закричал он, закричал он криком:
«Эй, сестрица, вила-самодива,
Появись ты, погляди на брата,
Враг ногами его попирает».
И взлетела вила-самодива,
Черно-белой тучей налетела,
Опустилась на лугу зеленом
И проговорила тихо Марку:
«Братец Марко, продержись немного,
Удержи врага рукою левой,
Протяни ко мне свою десницу
И возьми в десницу нож мой острый,
Поражает он людей и змеев».
Королевич протянул десницу,
Острый ножик взял у самодивы,
Распорол он Мусе белы груди.
И промолвил Муса Кеседжия:
«Ой ты, Марко, Марко Королевич,
Погляди-ка, что во мне ты видишь?»
И увидел Королевич Марко:
У противника в груди три сердца,
Первое совсем уже устало,
Пеною покрылося второе,
Третье сердце и не шелохнется.
Встал проворно Королевич Марко,
На коня он посадил девицу
И отправился в Софию-город.
Он дорогой нагнал побратимов,
Тех двух дружек и черного свата,
На скаку он отрубил им руки,
На скаку он выколол им очи.
И промолвил Королевич Марко:
«Эй вы, трое, трое побратимов,
Передайте вы царю Шишману:
Я царевну вызволил из плена,
В град Прилеп забрать хочу девицу,
Молодою сделать королевой».
И поехал он в Софию-город
И нашел там деву Ангелину,
Говорил он ей слова такие:
«Подымайся, к царю отправляйся,
Передай ему мои поклоны
И посватай за меня царевну».
Отправлялась дева Ангелина,
Приходила к царю, говорила:
«Шлет поклоны Марко Королевич,
Просит в жены дочь твою, царевну».
Царь Шишман ей говорил негромко:
«В плен попала дочь моя, царевна,
Похититель — Муса Кеседжия.
Этот Муса вот уж три недели
Пребывает на лугу зеленом,
Подает вино ему царевна.
Я просил Королевича Марка,
Чтобы дочь он вызволил из плена,
Королевич Мусы устрашился,
Этот Муса — юнак из юнаков».
Отвечала дева Ангелина:
«Ой ты, царь, скажу тебе по чести,
Спас царевну Королевич Марко,
Одолел он Мусу Кеседжию».
Царь вскочил и бросился в конюшню,
Сел верхом на коня Вихрегона,
Повстречал Королевича Марка,
Целовал его в черные очи,
Выдал замуж за него Величку.
И пропели разом птица-сокол,
Птица-сокол и птица-кукушка.
В Софии[212] есть новая харчевня,
В той харчевне Королевич Марко,
Он в харчевне вино попивает,
Наливает ему Ангелина,
Ангелина, дева-богатырка,
Наливает в маленькую чашу,
В чаше той пять пудов с половиной.
Выпил Марко, молвил Ангелине:
«Ангелина, милая сестрица,
Напои мне коня Шаркулия,
Напои-ка его вином красным,
Накорми-ка белою пшеницей,
Я поеду с Мусой потягаться.
Если Мусу в битве одолею,
За пятьсот куплю тебе монисто
Да за тыщу золотых колечко».
Ангелина послушалась Марка,
Опускалась в темные подвалы,
Наполняла мех вином трехлетним
И пшеницей торбу наполняла,
Накормила коня Шаркулия,
Накормила белою пшеницей
И полынным вином напоила,
Зануздала уздой золоченой,
Девять крепких подпруг подтянула.
На ноги встал Королевич Марко,
Подвязал он саблю в девять пядей,
Кожушок он маленький накинул,
Скроенный из тридцати медведей,
Нахлобучил маленькую шапку
Из двенадцати волков убитых,
Снарядился, на коня взобрался.
В дом входила дева Ангелина,
Выносила палицу юнаку,
Подала ему вина баклагу,
Говорила Ангелина Марку:
«Ты возьми вина с собою, братец,
Ты в карман свой положи баклагу,
Если встретишь сватов и невесту,
Дай им выпить за твое здоровье».
Принял Марко шестопер тяжелый,
Он баклагу взял у Ангелины
И в карман свой положил баклагу.
И промолвил Ангелине Марко:
«Поцелуй мне руку на прощанье[213]
И прощальный дар прими, сестрица».
Ангелина руку целовала,
Высыпал ей Марко шапку денег,
Полну шапку золотых мадьярских.
И погнал он копя Шаркулия.
Выезжал он из Софии-града,
Миновал он широкое поле
И поехал лесом, темным лесом.
Встретил Марка латинянин юный,
Говорил ему слова такие:
«Ох ты, Марко, Марко Королевич,
Пьешь и пьешь ты во Софии-граде,
Знать не знаешь, что царь тебя кличет,
Чтоб сгубил ты Мусу Кеседжию».
Тут в карман свой сунул Марко руку,
Вынул Марко вино из кармана,
Он латинянину дал баклагу,
Говорил ему слова такие:
«Если хочешь, стань мне побратимом,
Поезжай со мной к царю на свадьбу,
С дочкой царской хочу обвенчаться,
Молодою будет королевой.
Взять хочу я в град Прилеп[214] царевну,
Матери моей была бы помощь».
Согласился молодой латинец
И поехал тут же вслед за Марком,
Повстречался им в пути колодец,
У колодца сидел юнак добрый,
Молодой Михалчо-воевода.
Тихо молвил воевода Марку:
«Ой ты, Марко, Марко Королевич,
Ты не слышал, что царь тебя кличет?
Бражничаешь ты в харчевне новой,
Все целуешь ты белых корчмарок,
Обнимаешь девушек софийских.
Хочет царь, чтоб одолел ты Мусу».
Тут в карман свой Марко сунул руку,
Вынул Марко вино из кармана,
Воеводе протянул баклагу
И сказал ему слова такие:
«Если хочешь, стань мне побратимом,
Поезжай со мной к царю на свадьбу,
С дочкой царской хочу обвенчаться,
Молодою сделать королевой,
Взять хочу я в град Прилеп царевну,
Матери моей была бы помощь».
Согласился удалой Мпхалчо
И поехал тут же вслед за Марком,
Повстречали озеро юнаки,
Арапчонок в озере купался.
Поглядел на арапчонка Марко,
Засмеялся он в усы густые,
Арапчонку говорил негромко:
«Арапчонок, черный дьяволенок,
Твою кожу вода не отмоет,
Не отмоет вода, не промочит,
К молодому ступай живодеру,
Чтоб содрал твою черную кожу».
Арапчонок Марку отвечает:
«Ой ты, Марко, Марко Королевич,
Знать не знаешь, что царь тебя кличет,
Бражничаешь ты в харчевне новой,
Все целуешь ты белых корчмарок,
Обнимаешь девушек софийских
И софийских щупаешь молодок.
Кто повадился в эту харчевню,
Беспробудным пьяницей зовется;
Кто целует девок да молодок,
Смолоду слывет прелюбодеем;
Кто на царский зов идти не хочет,
Тот, видать, страшится поединка».
Тут в карман свой сунул руку Марко,
Вынул Марко вино из кармана,
Протянул баклагу арапчонку
И сказал ему слова такие:
«Если хочешь, стань мне побратимом,
Поезжай со мной к царю на свадьбу,
С дочкой царской хочу обвенчаться,
Молодою сделать королевой,
Взять хочу я в град Прилеп царевну,
Матери моей была бы помощь».
Согласился черный арапчонок
И поехал тут же вслед за Марком.
Луг зеленый вскоре показался,
Вбито в землю боевое знамя,
Конь юнацкий к знамени привязан,
На траве лежит юнак могучий,
Подает вино ему девица,
Угощает жареным барашком.
И воскликнул Королевич Марко:
«Эй, послушай, Муса Кеседжия,
Три юнака прибыли со мною:[215]
Черный — сват, а эти двое — дружки.
В жены взять хочу твою сестрицу,
В град Прилеп хочу ее забрать я,
Молодою сделать королевой,
Матери моей была бы помощь».
Поднимался Муса Кеседжия,
На коня вороного садился,
Закричал он, криком закричал он:
«Ой ты, Марко, Марко Королевич,
Выходи-ка ты на поединок,
Кто осилит, тот возьмет девицу!»
Устремился вперед Королевич,
Налетел на Мусу Кеседжию,
Бились, бились три дня и три ночи,
Изломали и ножи и сабли,
Изломали и стальные копья.
И промолвил Муса Кеседжия:
«Надо, Марко, сделать передышку,
Надо взять нам новое оружье,
Сабли взять у твоих побратимов —
Белых дружек и черного свата».
Обернулся Королевич Марко,
Но сбежали все три побратима,
Оба дружки вместе с черным сватом.
И промолвил Марко Королевич:
«Ой ты, Муса, Муса Кеседжия,
Спешимся и схватимся без сабель,
Кто осилит, тот возьмет девицу».
Спешились юнаки и схватились,
Бились, бились три дня и три ночи,
Королевич Мусу не осилит,
Не осилит Кеседжия Марка.
Схватит Марко рукой супостата —
Там, где схватит, мясо вырывает,
Схватит Марка Муса Кеседжия —
Всякий раз отламывает кости.
На ногах не удержался Марко,
На траву зеленую свалился.
Крикнул Марко, крикнул Королевич,
Закричал он, закричал он криком:
«Эй, сестрица, вила-самодива,
Появись ты, погляди на брата,
Враг ногами его попирает».
И взлетела вила-самодива,
Черно-белой тучей налетела,
Опустилась на лугу зеленом
И проговорила тихо Марку:
«Братец Марко, продержись немного,
Удержи врага рукою левой,
Протяни ко мне свою десницу
И возьми в десницу нож мой острый,
Поражает он людей и змеев».
Королевич протянул десницу,
Острый ножик взял у самодивы,
Распорол он Мусе белы груди.
И промолвил Муса Кеседжия:
«Ой ты, Марко, Марко Королевич,
Погляди-ка, что во мне ты видишь?»
И увидел Королевич Марко:
У противника в груди три сердца,
Первое совсем уже устало,
Пеною покрылося второе,
Третье сердце и не шелохнется.
Встал проворно Королевич Марко,
На коня он посадил девицу
И отправился в Софию-город.
Он дорогой нагнал побратимов,
Тех двух дружек и черного свата,
На скаку он отрубил им руки,
На скаку он выколол им очи.
И промолвил Королевич Марко:
«Эй вы, трое, трое побратимов,
Передайте вы царю Шишману:
Я царевну вызволил из плена,
В град Прилеп забрать хочу девицу,
Молодою сделать королевой».
И поехал он в Софию-город
И нашел там деву Ангелину,
Говорил он ей слова такие:
«Подымайся, к царю отправляйся,
Передай ему мои поклоны
И посватай за меня царевну».
Отправлялась дева Ангелина,
Приходила к царю, говорила:
«Шлет поклоны Марко Королевич,
Просит в жены дочь твою, царевну».
Царь Шишман ей говорил негромко:
«В плен попала дочь моя, царевна,
Похититель — Муса Кеседжия.
Этот Муса вот уж три недели
Пребывает на лугу зеленом,
Подает вино ему царевна.
Я просил Королевича Марка,
Чтобы дочь он вызволил из плена,
Королевич Мусы устрашился,
Этот Муса — юнак из юнаков».
Отвечала дева Ангелина:
«Ой ты, царь, скажу тебе по чести,
Спас царевну Королевич Марко,
Одолел он Мусу Кеседжию».
Царь вскочил и бросился в конюшню,
Сел верхом на коня Вихрегона,
Повстречал Королевича Марка,
Целовал его в черные очи,
Выдал замуж за него Величку.
Женитьба Королевича Марка[216]
Сели Марко с матерью вечерять,
Стала мать беседовать с юнаком:
«Сын мой милый, Королевич Марко!
Поседела я и постарела,
Нету сил собрать тебе вечерю,
Нету сил вином наполнить чашу,
Посветить зажженною лучиной.
Ты б женился, мой сынок любимый,
Чтоб при жизни мне была замена!»
Молвит Марко матери-старухе:
«Ты послушай, мать моя старуха!
В девяти бывал я королевствах
Да в десятом был турецком царстве:
Где и есть мне по сердцу невеста,
Та тебе придется не по нраву,
А тебе которая по нраву,
Та в невесты Марку не годится.
Лишь одна есть девушка-невеста
Во дворе у короля Шишмана.[217]
Я ее в земле нашел болгарской,
Увидал девицу у колодца.
Как увидел эту я девицу,
Так трава пошла от счастья кругом:
Это, мать, и для меня невеста,
И тебе помощница по нраву.
Испеки мне, матушка, калачик,[218]
Я поеду свататься к девице».
Лишь о том услышала старуха,
Ждать она не стала до рассвета,
Начала месить калачик сладкий.
Лишь назавтра утро засияло,
Оседлал юнак лихого Шарца,
Мех с вином к седлу повесил сбоку,
А с другого — шестопер повесил.
Сел потом на Шарца он лихого,
Поскакал в далекий край болгарский,
К королю помчался он Шишману.
Издали король его увидел,
Со двора пошел к нему навстречу.
Обнялись они, поцеловались,
О юнацком справились здоровье.
Взяли коней верные их слуги,
Отвели их в нижние конюшни,
К белой башне Марка проводили,
Усадили Марка за трапезу,
Стали пить вино король и Марко.
Лишь вина отведал Королевич,
Привскочил на легкие он ноги,
Шапку снял, Шишману поклонился,
Попросил в невесты королевну,
Отдал дочь король ему без слова.
Вынул Марко яблоко и перстень,[219]
Подал их болгарскому владыке.
Дал наряд невесте подвенечный,
Одарил своячениц и тещу,
Роздал им он три куля дукатов.
Через месяц свадьбу он назначил,
Чтобы съездить в Прилеп, город белый,
Да собрать на пир нарядных сватов.
Говорила матушка невесты:
«Зять мой милый, из Прилепа Марко!
Ты не звал бы сватов чужестранных,
Пригласил бы братцев ты родимых
Иль привел двоюродных с собою,
Больно уж красна у нас невеста,
Как бы грех какой не приключился!»
Кончил дело Королевич Марко,
Ночь провел он в королевской башне,
Рано утром оседлал он Шарца
И помчался в Прилеп, город белый,
Доскакал до Прилепа он града,
Увидала мать его старуха,
Увидала и навстречу вышла,
Обняла, в лицо его целует,
Он ее целует в белу руку.
Спрашивает матушка у Марка:
«Сын мой милый, Королевич Марко!
Хорошо ли ездил ты по свету?
Отыскал ли мне сноху-невестку,
Мне невестку, а себе супругу?»
Говорит ей Королевич Марко:
«Хорошо поездил я по свету,
Удалось мне девушку посватать,
Поистратить три мешка дукатов.
А когда собрался я обратно,
Мне сказала матушка невесты:
«Зять мой милый, Королевич Марко!
Ты не звал бы сватов чужестранных,
Пригласил бы братцев ты родимых
Иль привел двоюродных с собою,
Больно уж красна у нас невеста,
Как бы грех какой не приключился!»
У меня же братца нет родного,
Ни родного нет и ни иного».
Отвечала мать ему старуха:
«Сын мой милый, из Прилепа Марко!
Не тужи о том, не беспокойся,
Напиши ты мелкое посланье[220]
С приглашеньем дожу из Млетака,[221]
Пусть тебе на свадьбе будет кумом
И возьмет пятьсот с собою сватов.
А другое ты пошли посланье
Побратиму Земличу Степану,[222]
Пусть он будет деверем невесты
И возьмет пятьсот с собою сватов.
С ними ты греха, сынок, не бойся!»
Услыхал то слово Королевич
И послушал матушку-старуху,
Стал писать он письма на колене,[223]
Первое в Млетак послал он дожу,
А второе Земличу Степану.
Проходило времени немного,
Глядь — и дож явился из Млетака
И привел пятьсот с собою сватов.
Дож идет на верх высокой башни,
Дорогие сваты — в чисто поле.
Вслед за дожем и Степан явился
И привел пятьсот с собою сватов,
Кумовья на башне повстречались,
Напились вина они досыта.
Снарядились сваты за невестой,
Поспешили в дальний край болгарский,
Ко двору поехали Шишмана.
Тесть-король приветливо их встретил,
Взяли коней в нижние конюшни,
Добрых сватов в башню пригласили,
Трое суток в башне угощали.
Отдохнули кони и юнаки.
На четвертый день перед рассветом
Закричали свадебные дружки:
«Собирайтесь, кумовья и сваты,
Дней немного, а длинна дорога,[224]
Уж давно нас дома ожидают!»
Тут король принес для них подарки.
Тем по плату, этим по халату,[225]
Дал он куму блюдо золотое,
Золотую деверю рубашку.
Дал коня он, вывел дочь-невесту,
И сказал он деверю, прощаясь:
«Вот тебе и конь мой, и девица,
Поезжай ты к Марку в белый Прилеп,
Жениху отдай его невесту,
А себе коня оставь за службу».
Снарядились в путь-дорогу сваты
И поехали болгарским полем.
Там, где счастье, тут же и несчастье!
Дунул ветер по широку полю,
На невесте поднял покрывало,
Приоткрыл лицо ее девичье.
Лишь увидел дож лицо девичье,
Голова от муки закружилась,
Еле ночи он в пути дождался.
Только на ночлег расположились,
Дож приходит к Земличу Степану
И в шатре такое молвит слово:
«Дай мне, деверь, эту деву на ночь,
Пусть женой мне будет до рассвета,
Подарю сапог[226] тебе дукатов.
Мой Степан, дукатами осыплю!»
Говорит Степан, увещевает:
«Дож, опомнись! Брось ты эти шутки!
Или вздумал с жизнью распроститься?»
Дож ни с чем вернулся восвояси,
Промолчал до следующей ночи,
Там опять приходит он к Степану,
Говорит в шатре такие речи:
«Дай, Степан, мне эту деву на ночь,
Пусть женой мне будет до рассвета,
Дам тебе два сапога дукатов,
Доверху дукатами насыплю».
Говорит Степан ему сердито:
«Уходи! Простишься с головою!
Кум с кумой не могут миловаться!»[227]
Снова дож вернулся от Степана,
Промолчал до третьего ночлега,
Там опять в шатер к нему приходит,
Говорит в шатре такие речи:
«Дай мне, деверь, эту деву на ночь,
Пусть женой мне будет до рассвета,
Дам тебе я три сапога дукатов!»
И Степан позарился на деньги,
Отдал дожу милую невестку,
Взял за то три сапога дукатов,
За червонцы продал молодую.
Дож невестку взял за белу руку
И отвел под свой шатер походный:
«Сядь, не бойся, кумушка-голубка,
Обниматься будем, миловаться!»
Отвечает девушка-болгарка:
«Кум несчастный, разве это дело!
Ведь земля провалится под нами,
Небеса обрушатся на землю,
Разве можно с кумом миловаться!»
Говорит ей дож такие речи:
«Вздор все это, кумушка-голубка!
С девятью я кумушками ладил,
Что со мною были на крещенье,
А из тех, кто были на венчанье,
Обольстил я двадцать и четыре,
И земля тогда не провалилась,
Небеса не рушились на землю.
Сядь же рядом, будем миловаться!»
Но невеста куму отвечала:
«Нет, мой кум, не дело нам любиться!
Заклинала мать меня старуха
Удальцов страшиться бородатых.
Мне любезен только безбородый,
Как жених мой Королевич Марко!»
Как услышал дож такие речи,
Кликнул он проворных брадобреев,
Первый мылит, а другой уж бреет.
Поклонилась девушка-болгарка,
Собрала всю бороду в платочек.
Дож побрился, выгнал брадобреев
И куме опять промолвил слово:
«Сядь со мною, кумушка-голубка!»
Но болгарка дожу отвечает:
«Коль узнает Королевич Марко,
Не сносить нам головы обоим!»
Молвил дож красавице девице:
«Да садись же, брось пустые речи!
Вон твой Марко спит давно у сватов,
Бел шатер над сонными раскинут,
Золоченым яблоком украшен,
А на нем два камня дорогие.
Сядь же рядом, будем миловаться!»
Говорит красавица девица:
«Подожди немного, кум любезный,
Из шатра я выйду в чисто поле,
Погляжу, какое нынче небо,
Ожидать нам вёдра иль ненастья».
Вышла в поле девушка-невеста,
Увидала тот шатер высокий,
Между сватами промчалась плясом,
К жениху оленем проскочила.
Марко спал в шатре своем высоком,
Прислонилась дева к изголовью,
Белый лик слезами омывает.
Пробудился Королевич Марко,
И сказал он девушке-болгарке:
«Хороша ж ты, подлая болгарка,
Коль меня не стала дожидаться,
Чтоб со мною ехать на подворье,
Сотворить обряд по-христиански!»
И схватил он кованую саблю.
Поклонилась девушка-болгарка
И сказала Марку со слезами:
«Господин мой, Королевич Марко!
Родом я не подлая мужичка,
Как и ты, господского я рода!
Это ты привел с собою подлых,
Вероломных деверя и кума!
Ты доверил Земличу Степану
Охранять невесту по дороге,
Меня продал он дожу из Млетака,
Продал за три сапога дукатов.
Если ты мне на слово не веришь,
Посмотри на бороду злодея!»
Развернула девушка платочек
И на землю бороду стряхнула.
Как увидел это Королевич,
Говорит он девушке-болгарке:
«Сядь со мной, красавица девица,
Будет утро — будет и расплата».
И заснул на ложе он спокойно.
Только утром солнце засияло,
Привскочил на легкие он ноги,
Свой кафтан накинул наизнанку,
Прихватил и шестопер с собою.
К деверю и куму он приходит,
С добрым утром сватов поздравляет:
«С добрым утром, куманек и деверь!
Ой ты, деверь, где твоя невестка?
Милый кум, куда кума девалась?»
Отшатнулся деверь — и ни слова,
Дож один оправдываться начал:
«Милый кум мой, Королевич Марко!
На смекалку люди туговаты,
Невдомек им, если кто и шутит».
«Злая шутка, — молвил Королевич, —
Борода же бритая — не шутка!
Ты скажи, куда она девалась?»
Снова дож оправдываться начал,
Но взмахнул тут саблей Королевич,
И отсек он голову злодею.
Страх нашел на Землича Степана,
Побежал он в поле от юнака,
Но настигла сабля и Степана,
И упал он, надвое разрублен.
К белому шатру вернулся Марко,
Снарядился с Шарцем в путь-дорогу,
Вслед за ним и сваты дорогие
Поскакали в Прилеп, город белый.
Сели Марко с матерью вечерять,
Стала мать беседовать с юнаком:
«Сын мой милый, Королевич Марко!
Поседела я и постарела,
Нету сил собрать тебе вечерю,
Нету сил вином наполнить чашу,
Посветить зажженною лучиной.
Ты б женился, мой сынок любимый,
Чтоб при жизни мне была замена!»
Молвит Марко матери-старухе:
«Ты послушай, мать моя старуха!
В девяти бывал я королевствах
Да в десятом был турецком царстве:
Где и есть мне по сердцу невеста,
Та тебе придется не по нраву,
А тебе которая по нраву,
Та в невесты Марку не годится.
Лишь одна есть девушка-невеста
Во дворе у короля Шишмана.[217]
Я ее в земле нашел болгарской,
Увидал девицу у колодца.
Как увидел эту я девицу,
Так трава пошла от счастья кругом:
Это, мать, и для меня невеста,
И тебе помощница по нраву.
Испеки мне, матушка, калачик,[218]
Я поеду свататься к девице».
Лишь о том услышала старуха,
Ждать она не стала до рассвета,
Начала месить калачик сладкий.
Лишь назавтра утро засияло,
Оседлал юнак лихого Шарца,
Мех с вином к седлу повесил сбоку,
А с другого — шестопер повесил.
Сел потом на Шарца он лихого,
Поскакал в далекий край болгарский,
К королю помчался он Шишману.
Издали король его увидел,
Со двора пошел к нему навстречу.
Обнялись они, поцеловались,
О юнацком справились здоровье.
Взяли коней верные их слуги,
Отвели их в нижние конюшни,
К белой башне Марка проводили,
Усадили Марка за трапезу,
Стали пить вино король и Марко.
Лишь вина отведал Королевич,
Привскочил на легкие он ноги,
Шапку снял, Шишману поклонился,
Попросил в невесты королевну,
Отдал дочь король ему без слова.
Вынул Марко яблоко и перстень,[219]
Подал их болгарскому владыке.
Дал наряд невесте подвенечный,
Одарил своячениц и тещу,
Роздал им он три куля дукатов.
Через месяц свадьбу он назначил,
Чтобы съездить в Прилеп, город белый,
Да собрать на пир нарядных сватов.
Говорила матушка невесты:
«Зять мой милый, из Прилепа Марко!
Ты не звал бы сватов чужестранных,
Пригласил бы братцев ты родимых
Иль привел двоюродных с собою,
Больно уж красна у нас невеста,
Как бы грех какой не приключился!»
Кончил дело Королевич Марко,
Ночь провел он в королевской башне,
Рано утром оседлал он Шарца
И помчался в Прилеп, город белый,
Доскакал до Прилепа он града,
Увидала мать его старуха,
Увидала и навстречу вышла,
Обняла, в лицо его целует,
Он ее целует в белу руку.
Спрашивает матушка у Марка:
«Сын мой милый, Королевич Марко!
Хорошо ли ездил ты по свету?
Отыскал ли мне сноху-невестку,
Мне невестку, а себе супругу?»
Говорит ей Королевич Марко:
«Хорошо поездил я по свету,
Удалось мне девушку посватать,
Поистратить три мешка дукатов.
А когда собрался я обратно,
Мне сказала матушка невесты:
«Зять мой милый, Королевич Марко!
Ты не звал бы сватов чужестранных,
Пригласил бы братцев ты родимых
Иль привел двоюродных с собою,
Больно уж красна у нас невеста,
Как бы грех какой не приключился!»
У меня же братца нет родного,
Ни родного нет и ни иного».
Отвечала мать ему старуха:
«Сын мой милый, из Прилепа Марко!
Не тужи о том, не беспокойся,
Напиши ты мелкое посланье[220]
С приглашеньем дожу из Млетака,[221]
Пусть тебе на свадьбе будет кумом
И возьмет пятьсот с собою сватов.
А другое ты пошли посланье
Побратиму Земличу Степану,[222]
Пусть он будет деверем невесты
И возьмет пятьсот с собою сватов.
С ними ты греха, сынок, не бойся!»
Услыхал то слово Королевич
И послушал матушку-старуху,
Стал писать он письма на колене,[223]
Первое в Млетак послал он дожу,
А второе Земличу Степану.
Проходило времени немного,
Глядь — и дож явился из Млетака
И привел пятьсот с собою сватов.
Дож идет на верх высокой башни,
Дорогие сваты — в чисто поле.
Вслед за дожем и Степан явился
И привел пятьсот с собою сватов,
Кумовья на башне повстречались,
Напились вина они досыта.
Снарядились сваты за невестой,
Поспешили в дальний край болгарский,
Ко двору поехали Шишмана.
Тесть-король приветливо их встретил,
Взяли коней в нижние конюшни,
Добрых сватов в башню пригласили,
Трое суток в башне угощали.
Отдохнули кони и юнаки.
На четвертый день перед рассветом
Закричали свадебные дружки:
«Собирайтесь, кумовья и сваты,
Дней немного, а длинна дорога,[224]
Уж давно нас дома ожидают!»
Тут король принес для них подарки.
Тем по плату, этим по халату,[225]
Дал он куму блюдо золотое,
Золотую деверю рубашку.
Дал коня он, вывел дочь-невесту,
И сказал он деверю, прощаясь:
«Вот тебе и конь мой, и девица,
Поезжай ты к Марку в белый Прилеп,
Жениху отдай его невесту,
А себе коня оставь за службу».
Снарядились в путь-дорогу сваты
И поехали болгарским полем.
Там, где счастье, тут же и несчастье!
Дунул ветер по широку полю,
На невесте поднял покрывало,
Приоткрыл лицо ее девичье.
Лишь увидел дож лицо девичье,
Голова от муки закружилась,
Еле ночи он в пути дождался.
Только на ночлег расположились,
Дож приходит к Земличу Степану
И в шатре такое молвит слово:
«Дай мне, деверь, эту деву на ночь,
Пусть женой мне будет до рассвета,
Подарю сапог[226] тебе дукатов.
Мой Степан, дукатами осыплю!»
Говорит Степан, увещевает:
«Дож, опомнись! Брось ты эти шутки!
Или вздумал с жизнью распроститься?»
Дож ни с чем вернулся восвояси,
Промолчал до следующей ночи,
Там опять приходит он к Степану,
Говорит в шатре такие речи:
«Дай, Степан, мне эту деву на ночь,
Пусть женой мне будет до рассвета,
Дам тебе два сапога дукатов,
Доверху дукатами насыплю».
Говорит Степан ему сердито:
«Уходи! Простишься с головою!
Кум с кумой не могут миловаться!»[227]
Снова дож вернулся от Степана,
Промолчал до третьего ночлега,
Там опять в шатер к нему приходит,
Говорит в шатре такие речи:
«Дай мне, деверь, эту деву на ночь,
Пусть женой мне будет до рассвета,
Дам тебе я три сапога дукатов!»
И Степан позарился на деньги,
Отдал дожу милую невестку,
Взял за то три сапога дукатов,
За червонцы продал молодую.
Дож невестку взял за белу руку
И отвел под свой шатер походный:
«Сядь, не бойся, кумушка-голубка,
Обниматься будем, миловаться!»
Отвечает девушка-болгарка:
«Кум несчастный, разве это дело!
Ведь земля провалится под нами,
Небеса обрушатся на землю,
Разве можно с кумом миловаться!»
Говорит ей дож такие речи:
«Вздор все это, кумушка-голубка!
С девятью я кумушками ладил,
Что со мною были на крещенье,
А из тех, кто были на венчанье,
Обольстил я двадцать и четыре,
И земля тогда не провалилась,
Небеса не рушились на землю.
Сядь же рядом, будем миловаться!»
Но невеста куму отвечала:
«Нет, мой кум, не дело нам любиться!
Заклинала мать меня старуха
Удальцов страшиться бородатых.
Мне любезен только безбородый,
Как жених мой Королевич Марко!»
Как услышал дож такие речи,
Кликнул он проворных брадобреев,
Первый мылит, а другой уж бреет.
Поклонилась девушка-болгарка,
Собрала всю бороду в платочек.
Дож побрился, выгнал брадобреев
И куме опять промолвил слово:
«Сядь со мною, кумушка-голубка!»
Но болгарка дожу отвечает:
«Коль узнает Королевич Марко,
Не сносить нам головы обоим!»
Молвил дож красавице девице:
«Да садись же, брось пустые речи!
Вон твой Марко спит давно у сватов,
Бел шатер над сонными раскинут,
Золоченым яблоком украшен,
А на нем два камня дорогие.
Сядь же рядом, будем миловаться!»
Говорит красавица девица:
«Подожди немного, кум любезный,
Из шатра я выйду в чисто поле,
Погляжу, какое нынче небо,
Ожидать нам вёдра иль ненастья».
Вышла в поле девушка-невеста,
Увидала тот шатер высокий,
Между сватами промчалась плясом,
К жениху оленем проскочила.
Марко спал в шатре своем высоком,
Прислонилась дева к изголовью,
Белый лик слезами омывает.
Пробудился Королевич Марко,
И сказал он девушке-болгарке:
«Хороша ж ты, подлая болгарка,
Коль меня не стала дожидаться,
Чтоб со мною ехать на подворье,
Сотворить обряд по-христиански!»
И схватил он кованую саблю.
Поклонилась девушка-болгарка
И сказала Марку со слезами:
«Господин мой, Королевич Марко!
Родом я не подлая мужичка,
Как и ты, господского я рода!
Это ты привел с собою подлых,
Вероломных деверя и кума!
Ты доверил Земличу Степану
Охранять невесту по дороге,
Меня продал он дожу из Млетака,
Продал за три сапога дукатов.
Если ты мне на слово не веришь,
Посмотри на бороду злодея!»
Развернула девушка платочек
И на землю бороду стряхнула.
Как увидел это Королевич,
Говорит он девушке-болгарке:
«Сядь со мной, красавица девица,
Будет утро — будет и расплата».
И заснул на ложе он спокойно.
Только утром солнце засияло,
Привскочил на легкие он ноги,
Свой кафтан накинул наизнанку,
Прихватил и шестопер с собою.
К деверю и куму он приходит,
С добрым утром сватов поздравляет:
«С добрым утром, куманек и деверь!
Ой ты, деверь, где твоя невестка?
Милый кум, куда кума девалась?»
Отшатнулся деверь — и ни слова,
Дож один оправдываться начал:
«Милый кум мой, Королевич Марко!
На смекалку люди туговаты,
Невдомек им, если кто и шутит».
«Злая шутка, — молвил Королевич, —
Борода же бритая — не шутка!
Ты скажи, куда она девалась?»
Снова дож оправдываться начал,
Но взмахнул тут саблей Королевич,
И отсек он голову злодею.
Страх нашел на Землича Степана,
Побежал он в поле от юнака,
Но настигла сабля и Степана,
И упал он, надвое разрублен.
К белому шатру вернулся Марко,
Снарядился с Шарцем в путь-дорогу,
Вслед за ним и сваты дорогие
Поскакали в Прилеп, город белый.
Королевич Марко пашет[228]
Сел вино пить Королевич Марко
С Евросимой — матерью своею,
И когда они напились вдоволь,
Евросима молвила юнаку:
«О сынок мой, Королевич Марко!
Ты набеги прекрати лихие,
Зло добра вовеки не приносит,
И твои кровавые рубашки
Мне стирать, старухе, надоело.
Лучше б, Марко, ты ходил за плугом
Да пахал бы горы и долины,
Сеял бы кормилицу-пшеницу,
Вот и были б мы с тобою сыты!»
Марко мать послушался родную,
Взял волов и выехал на пашню,
Но ни гор он, ни долин не пашет,
Пашет он султанские дороги.
Едут мимо турки-янычары
И везут на трех возах богатство.
Закричали янычары Марку:
«Эй ты, Марко, не паши дорогу!»
«Эй вы, турки, не топчите пашню!»
«Эй ты, Марко, не паши дорогу!»
«Эй вы, турки, не топчите пашню!»
Надоело это Марку слушать,
Плуг с волами поднял Королевич,
Перебил турецких янычаров,
Три воза отнял у них с богатством
И отнес их матери-старухе:
«Для тебя я выпахал сегодня».
Сел вино пить Королевич Марко
С Евросимой — матерью своею,
И когда они напились вдоволь,
Евросима молвила юнаку:
«О сынок мой, Королевич Марко!
Ты набеги прекрати лихие,
Зло добра вовеки не приносит,
И твои кровавые рубашки
Мне стирать, старухе, надоело.
Лучше б, Марко, ты ходил за плугом
Да пахал бы горы и долины,
Сеял бы кормилицу-пшеницу,
Вот и были б мы с тобою сыты!»
Марко мать послушался родную,
Взял волов и выехал на пашню,
Но ни гор он, ни долин не пашет,
Пашет он султанские дороги.
Едут мимо турки-янычары
И везут на трех возах богатство.
Закричали янычары Марку:
«Эй ты, Марко, не паши дорогу!»
«Эй вы, турки, не топчите пашню!»
«Эй ты, Марко, не паши дорогу!»
«Эй вы, турки, не топчите пашню!»
Надоело это Марку слушать,
Плуг с волами поднял Королевич,
Перебил турецких янычаров,
Три воза отнял у них с богатством
И отнес их матери-старухе:
«Для тебя я выпахал сегодня».
Марко Королевич освобождает три вереницы пленников[229]
Марко с матушкою вечеряет,
Грудь она пред сыном обнажила,
Стала заклинать она юнака:[230]
«Ой, сынок мой, Королевич Марко!
Заклинаю этим белым млеком,
Заклинаю этой белой грудью,
Что дитятью ты сосал три года:
Твой отец, когда ходил он в церковь,
Не носил юнацкого оружья,
Кровь не проливал он в воскресенье».
Встал на зорьке Марко Королевич,
Рано-рано, на самом рассвете,
Рано встал и закричал супруге:
«Встань, жена, молодая Еленка,
Встань, жена, и принеси водицы,
Встань, жена, и принеси одежду,
Чисто я лицо свое омою,
Чистую надену я одежду
И отправлюсь к заутрене в церковь,
В храм к заутрене и литургии,
Там приму пречистое причастье».
Поднялась его жена Еленка,
Поднялась, юнака вопрошает:
«Ой, супруг мой, Королевич Марко,
Как добра коня я справлю Шарца?
Приторочить ли к нему оружье?»
«Нет, жена, оружья мне не надо.
Когда с матушкой мы вечеряли,
Заклинала она меня грудью,
Как поеду к заутрене в церковь,
Чтоб туда я ехал без оружья!»
И Еленка воду приносила,
Выносила белую одежду.
Приоделся Королевич Марко.
А сама Еленка молодая
Ему Шарца-коня заседлала
И складную саблю положила,
Ее сложишь — и можно упрятать
В небольшую шелковую сумку.
Положила коню под попону,
Под попону в шелковую сумку,
Дважды, трижды в стойло возвращалась
И коню наказывала Шарцу:
«Ай ты, добрый конь юнака Шарец!
Как беду какую-то почуешь,
Марку ты скажи про эту саблю.
Если никакой беды не будет,
Ты и промолчи про эту саблю,
Чтоб не рассерчал он, как вернетесь».
Вышел Марко, Марко Королевич,
Вывела ему жена Еленка
Шарпа, доброго коня юнака.
Подвела его к большому камню;
Сунул ногу он в правое стремя,
А пока совал другую ногу в стремя,
Конь уж миновал широко поле
И поехал через лес зеленый.
Поглядел Королевич Марко,
А в лесу том вся листва повяла.[231]
И тогда промолвил Марко лесу:
«Лес мой, лес, зачем листва повяла,
Иль тебя пожег морозный иней,
Иль тебя посекла секира,
Иль тебя пожар опожарил?»
Лес на это отвечает Марку:
«Ой же ты, Королевич Марко,
Ведь меня не иней заморозил,
Ведь меня не посекла секира,
И меня пожар не опожарил, —
Пленников прошло три вереницы,
Гнали их три черных арапа,
Цепь одна — всё молодые парни,
Что помолвились, а не венчались,
Цепь другая — юные девицы,
Что помолвились, а не венчались,
Третья цепь — всё красные молодки,
А с молодками — малые чада.
Я от жалости большой повянул».
И погнал тут Королевич Марко,
Погнал Шарца в темное ущелье,
И догнал он пленников в ущелье,
И догнал он их, и обогнал их.
Закричала пленная молодка:
«Ой же братец,[232] Королевич Марко,
Или не узнал меня ты, братец?
Я молилась и денно и нощно,
Чтоб ты встретился нам на дороге,
Чтоб догнал нас и мимо проехал!»
Тут остановился Королевич,
Подождал три вереницы пленных,
И спросил он пленную молодку:
«Ты откуда, пленная молодка,
Знаешь, что я Марко Королевич?»
Отвечает пленная молодка:
«Как же это, Марко Королевич,
Как же ты узнать меня не можешь,
Как же это мимо проезжаешь,
Знаешь ли меня или не знаешь?
Помнишь ли, когда мятеж был первый,
То пошли воевать болгары,
И пошел на войну ты, Марко,
Получил там семьдесят ранений,
Семьдесят пулевых ранений,
Восемьдесят ран от острых сабель,
А твой конь был весь исполосован.
Моя матушка была знахаркой,
И тебе она лечила раны,
Перевязывала трижды на день
И развязывала на день трижды.
Я еще тогда была девчонка,
И тебе повязки я стирала».
И промолвил Марко Королевич:
«Ты ли это, Янинка-молодка?»
«Это я, Королевич Марко,
Это я, мой названый братец».
Закричал тут Королевич Марко:
«Слышите ли, три арапа черных,
Я вам дам по две сотни алтынов,
Отпустите пленную молодку».
Отвечают три арапа черных:
«Прочь ступай, свихнувшийся болгарин,
И тебе одно звено найдется,
И тебя средь пленников поставим,
С ними ты в полон пошагаешь,
Как баран-вожак пред стадом ярок».
И сказал им Королевич Марко:
«Слышите ли, три арапа черных,
Я вам дам по три сотни алтынов —
Отпустите пленную молодку».
А ему сказали три арапа:
«Проезжай, свихнувшийся болгарин,
Иль не избежать тебе полону!»
Рассердился Королевич Марко,
Разгорелось юнацкое сердце,
И сперва приотстал он немного,
Начал он с коня нагибаться,
Начал камни собирать и скалы
И метать их в черных трех арапов.
И тогда ему промолвил Шарец:
«Ой, хозяин, Королевич Марко,
Ведь твоя любимая супруга
Положила саблю нам складную,
Положила саблю под попону,
Под попону в шелковую сумку.
Ты возьми-ка саблю, Королевич,
И себя и меня не мучай,
А ударь на трех арапов черных».
И полез он в шелковую сумку,
И достал он складную саблю,
И разбил он три большие цепи,
Дал он пленникам по три алтына,
Дал им деньги с таким наказом:
«Вы ступайте-ка на новый рынок,
Да купите вы себе обувки,
Чтобы всем вам не ходить босыми,
И купите вы себе одежду,
И купите хлебца покушать:
Велик день у нас завтра, праздник».
И поехал Королевич Марко,
И поехал к заутрене Марко,
И в Дечан-монастырь[233] он приехал.
А стоял там старый игумен,
Он смотрел в открытое оконце:
Неужели король не приедет?
Тот и едет к окончанью службы.
Увидал его старый игумен,
Видит — Марко по двору ходит,
Ходит Марко, и коня он водит,
Только в церковь Марко не заходит.
Выходил тут старый игумен,
Спрашивал у Марка, у юнака:
«Ай же ты, пречестный Королевич,
Отчего на нас ты рассердился,
Что во храм святой войти не хочешь?»
И ответил Королевич Марко:
«Не серчаю я, старый игумен,
Вовсе я на вас не рассердился,
Только кровь я пролил в воскресенье,
Порубил я трех арапов черных,
Пленников освободил сегодня.
Дал я каждому по три алтына,
Чтоб они купили, что им надо,
Оттого и не вошел я в церковь,
Не могу я принять причастья.
Я не пролил бы сегодня крови,
Да моя любимая супруга
Положила саблю мне складную,
Ей пришлось мне зарубить арапов,
В храм войти я не имею права».
И сказал ему старый игумен:
«Ой ты, Марко, Королевич Марко,
Ты получишь целых три причастья,[234]
Первое тебе, а матушке второе,
Третье же твоей супруге, Марко,
Что складную саблю положила».
Вот тогда и причастился Марко.
Марко с матушкою вечеряет,
Грудь она пред сыном обнажила,
Стала заклинать она юнака:[230]
«Ой, сынок мой, Королевич Марко!
Заклинаю этим белым млеком,
Заклинаю этой белой грудью,
Что дитятью ты сосал три года:
Твой отец, когда ходил он в церковь,
Не носил юнацкого оружья,
Кровь не проливал он в воскресенье».
Встал на зорьке Марко Королевич,
Рано-рано, на самом рассвете,
Рано встал и закричал супруге:
«Встань, жена, молодая Еленка,
Встань, жена, и принеси водицы,
Встань, жена, и принеси одежду,
Чисто я лицо свое омою,
Чистую надену я одежду
И отправлюсь к заутрене в церковь,
В храм к заутрене и литургии,
Там приму пречистое причастье».
Поднялась его жена Еленка,
Поднялась, юнака вопрошает:
«Ой, супруг мой, Королевич Марко,
Как добра коня я справлю Шарца?
Приторочить ли к нему оружье?»
«Нет, жена, оружья мне не надо.
Когда с матушкой мы вечеряли,
Заклинала она меня грудью,
Как поеду к заутрене в церковь,
Чтоб туда я ехал без оружья!»
И Еленка воду приносила,
Выносила белую одежду.
Приоделся Королевич Марко.
А сама Еленка молодая
Ему Шарца-коня заседлала
И складную саблю положила,
Ее сложишь — и можно упрятать
В небольшую шелковую сумку.
Положила коню под попону,
Под попону в шелковую сумку,
Дважды, трижды в стойло возвращалась
И коню наказывала Шарцу:
«Ай ты, добрый конь юнака Шарец!
Как беду какую-то почуешь,
Марку ты скажи про эту саблю.
Если никакой беды не будет,
Ты и промолчи про эту саблю,
Чтоб не рассерчал он, как вернетесь».
Вышел Марко, Марко Королевич,
Вывела ему жена Еленка
Шарпа, доброго коня юнака.
Подвела его к большому камню;
Сунул ногу он в правое стремя,
А пока совал другую ногу в стремя,
Конь уж миновал широко поле
И поехал через лес зеленый.
Поглядел Королевич Марко,
А в лесу том вся листва повяла.[231]
И тогда промолвил Марко лесу:
«Лес мой, лес, зачем листва повяла,
Иль тебя пожег морозный иней,
Иль тебя посекла секира,
Иль тебя пожар опожарил?»
Лес на это отвечает Марку:
«Ой же ты, Королевич Марко,
Ведь меня не иней заморозил,
Ведь меня не посекла секира,
И меня пожар не опожарил, —
Пленников прошло три вереницы,
Гнали их три черных арапа,
Цепь одна — всё молодые парни,
Что помолвились, а не венчались,
Цепь другая — юные девицы,
Что помолвились, а не венчались,
Третья цепь — всё красные молодки,
А с молодками — малые чада.
Я от жалости большой повянул».
И погнал тут Королевич Марко,
Погнал Шарца в темное ущелье,
И догнал он пленников в ущелье,
И догнал он их, и обогнал их.
Закричала пленная молодка:
«Ой же братец,[232] Королевич Марко,
Или не узнал меня ты, братец?
Я молилась и денно и нощно,
Чтоб ты встретился нам на дороге,
Чтоб догнал нас и мимо проехал!»
Тут остановился Королевич,
Подождал три вереницы пленных,
И спросил он пленную молодку:
«Ты откуда, пленная молодка,
Знаешь, что я Марко Королевич?»
Отвечает пленная молодка:
«Как же это, Марко Королевич,
Как же ты узнать меня не можешь,
Как же это мимо проезжаешь,
Знаешь ли меня или не знаешь?
Помнишь ли, когда мятеж был первый,
То пошли воевать болгары,
И пошел на войну ты, Марко,
Получил там семьдесят ранений,
Семьдесят пулевых ранений,
Восемьдесят ран от острых сабель,
А твой конь был весь исполосован.
Моя матушка была знахаркой,
И тебе она лечила раны,
Перевязывала трижды на день
И развязывала на день трижды.
Я еще тогда была девчонка,
И тебе повязки я стирала».
И промолвил Марко Королевич:
«Ты ли это, Янинка-молодка?»
«Это я, Королевич Марко,
Это я, мой названый братец».
Закричал тут Королевич Марко:
«Слышите ли, три арапа черных,
Я вам дам по две сотни алтынов,
Отпустите пленную молодку».
Отвечают три арапа черных:
«Прочь ступай, свихнувшийся болгарин,
И тебе одно звено найдется,
И тебя средь пленников поставим,
С ними ты в полон пошагаешь,
Как баран-вожак пред стадом ярок».
И сказал им Королевич Марко:
«Слышите ли, три арапа черных,
Я вам дам по три сотни алтынов —
Отпустите пленную молодку».
А ему сказали три арапа:
«Проезжай, свихнувшийся болгарин,
Иль не избежать тебе полону!»
Рассердился Королевич Марко,
Разгорелось юнацкое сердце,
И сперва приотстал он немного,
Начал он с коня нагибаться,
Начал камни собирать и скалы
И метать их в черных трех арапов.
И тогда ему промолвил Шарец:
«Ой, хозяин, Королевич Марко,
Ведь твоя любимая супруга
Положила саблю нам складную,
Положила саблю под попону,
Под попону в шелковую сумку.
Ты возьми-ка саблю, Королевич,
И себя и меня не мучай,
А ударь на трех арапов черных».
И полез он в шелковую сумку,
И достал он складную саблю,
И разбил он три большие цепи,
Дал он пленникам по три алтына,
Дал им деньги с таким наказом:
«Вы ступайте-ка на новый рынок,
Да купите вы себе обувки,
Чтобы всем вам не ходить босыми,
И купите вы себе одежду,
И купите хлебца покушать:
Велик день у нас завтра, праздник».
И поехал Королевич Марко,
И поехал к заутрене Марко,
И в Дечан-монастырь[233] он приехал.
А стоял там старый игумен,
Он смотрел в открытое оконце:
Неужели король не приедет?
Тот и едет к окончанью службы.
Увидал его старый игумен,
Видит — Марко по двору ходит,
Ходит Марко, и коня он водит,
Только в церковь Марко не заходит.
Выходил тут старый игумен,
Спрашивал у Марка, у юнака:
«Ай же ты, пречестный Королевич,
Отчего на нас ты рассердился,
Что во храм святой войти не хочешь?»
И ответил Королевич Марко:
«Не серчаю я, старый игумен,
Вовсе я на вас не рассердился,
Только кровь я пролил в воскресенье,
Порубил я трех арапов черных,
Пленников освободил сегодня.
Дал я каждому по три алтына,
Чтоб они купили, что им надо,
Оттого и не вошел я в церковь,
Не могу я принять причастья.
Я не пролил бы сегодня крови,
Да моя любимая супруга
Положила саблю мне складную,
Ей пришлось мне зарубить арапов,
В храм войти я не имею права».
И сказал ему старый игумен:
«Ой ты, Марко, Королевич Марко,
Ты получишь целых три причастья,[234]
Первое тебе, а матушке второе,
Третье же твоей супруге, Марко,
Что складную саблю положила».
Вот тогда и причастился Марко.
Горожане. Миниатюра из рукописи 'Закон о рудниках деспота Лазаревича' (XVI в.). Сербия.
Королевич Марко, Груя и Филипп Мадьярин[235]
Как затеял пир Филипп Мадьярин,
Чтоб просватать деву Соколину,
Семь десятков королей позвал он,
Восемьдесят пригласил он банов,[236]
Пригласил на трапезу по чести,
Не был зван лишь Королевич Марко:
Коль приедет Королевич Марко,
Он приедет с Груей, малым сыном.
Марко пьет вино неутомимо,
Ну, а Груя много пьет ракии,
От ракии он заводит ссоры,
Как придут они на двор к Филиппу,
Как приедут, вмиг затеют ссору,
Королевский пир они расстроят.
Есть у Марка милая сестрица,
Молодая Лева-самодива,
Прилетела Лева в дом Филиппа,
Услыхала: восемьдесят банов,
Семь десятков королей с Филиппом
Пьют, едят и только молят бога,
Чтоб про то не ведал буйный Марко.
Записала Лева-самодива
Сладкие слова гостей в застолье,
Отослала Марку эти речи.
Белое письмо слетело к Марку
Да легло на правое колено,
Ужинает Марко и читает.
Увидал то Груя, подивился,
Мягко Марку говорит дитятя:
«Что же ты, мил батюшка, читаешь
Белое письмо, а стынет ужин?
Что же в нем написано такое?»
Марко тихо Груе отвечает:
«Ой же, Груя, милое дитятя,
Коль спросил, скажу тебе по правде:
Ведь устроил пир Филипп Мадьярин,
Чтоб просватать деву Соколину,
Семь десятков королей позвал он,
Восемьдесят пригласил он банов,
Не позвал лишь нас с тобою, сыне,
Оттого что мы с тобой охальны,
Только явимся на пир веселый,
Вмиг расстроим царское застолье,
Посрамим Мадьярина Филиппа.
Как о том прослышала сестрица,
Написала белое письмо мне».
Груя тихо батюшке промолвил:
«Что ж, давай незваными поедем!»
И седлать коней они вскочили.
Шарка верного седлает Марко,
Груя же выводит Газибара.
Сели в седла добрых два юнака,
И промолвил Королевич Марко:
«Ой же, Груя, малое дитятя,
Что ж не взял фонарь ты золоченый?
Мы б его на трапезу Филиппу
Привезли, чтоб днем сиял и ночью!»
Повернул коня тут малый Груя,
Чтобы взять светильник золоченый,
Но опять ему промолвил Марко:
«Груя, лучше ты не возвращайся,
Коль вернешься, нам пути не будет».
Ровными дорогами помчались
И подъехали к двору Филиппа,
А самшит-ворота на запоре.
Тут пришпорил Груя Газибара,
Птицей взмыл с конем по-над стеною,
Отворил Филипповы ворота,
Чтобы въехал Королевич Марко.
Гости, видя это, подивились,
Но никто из них не потеснился,
Не пошевельнулся дать им место.
Марка с Груей встретил сам Мадьярин:
«Марко-побратим, будь добрым гостем!»
И хотел вести коней в конюшню,
Но промолвил Королевич мягко:
«Ой же, побратим Филипп Мадьярин,
Ты не тронь коней моих горячих,
Эти кони сами разомнутся,
А скажи, где у тебя светильник,
Чтоб горел на трапезе веселой,
Чтобы тешил семь десятков славных
Королей да восемьдесят банов?»
Не смутился тем Филипп Мадьярин,
И пошел он в новые покои,
Нарядил он деву Соколину,
Разубрал ее во чисто злато.
На ее девичьи белы пальцы
Перстни он надел перевитые,
А в перстнях горели самоцветы,
Дал ей чашу серебра литого
И к гостям во двор невесту вывел,
Чтоб служила королям и банам,
Подносила им вино по чину.
Марко за столом уселся с краю,
Обнял Грую, малого дитятю,
Посадил на правое колено.
Принял Марко чашу Соколины,
Красное вино до донца выпил,
Чашу девушке вернул обратно.
Тут черед и Груе был бы выпить,
Поднесла и Груе Соколина,
Поднесла наполненную чашу,
Но не принял Груя этой чаши,
А схватил он девушку за ручку,
Стиснул белые девичьи пальцы,
Разломал на белых пальцах перстни,
Наземь покатились самоцветы.
Груя их — хватать, в карманы прятать
И увидел то Филипп Мадьярин:
«Ой вы, гости, восемьдесят банов,
Видите ль, с чего ведется ссора?»
Посмотрели восемьдесят банов,
Семь десятков королей взглянули,
Отвечают восемьдесят банов:
«Ой же, славный Королевич Марко,
Разве тот юнак, кто деву мучит,
Кто за правую хватает руку
Да ломает на белых пальцах перстни?
Ну-ка, Груя, коли впрямь юнак ты,
Коль юнак да из юнаков первый,
Три реки переплыви великих,
Одолей и Саву и Мораву,
Одолей Дунай наш тихий, белый,
Поезжай-ка в Кара-Влашску землю,
В царский сад валашский поезжай-ка,
Там увидишь древо кефарично,[237]
Древо светит, словно месяц ясный,
Листья светят, словно ясны звезды,
Золотых три яблока — повыше,
Светят яблоки, что солнце в небе.
Ты сорви три яблока с вершины,
Привези в Филиппово застолье,
Для закуски яблоки разрежем,
Будем есть и запивать ракией,
Ты ж получишь деву Соколину».
Как услышал Груя эти речи,
Отпустил он деву Соколину,
Отпустил и на ноги вскочил он,
Стал седлать поспешно Газибара.
Увидал то Королевич Марко,
Тихо сыну милому промолвил:
«Ой же, Груя, малое дитятя,
Ты бы здесь оставил Газибара,
Больно норовист он, необъезжен,
Да и ты лишь кой-чему обучен, —
Как вам с ним осилить можно реки?
А возьми-ка ты отцова Шарка,
Он-то знает, где на реках броды,
Лишь вчера он прискакал оттуда».
Груя милого отца послушал,
Газибара на дворе оставил,
Шарка оседлал себе в дорогу.
Мигом на коня вскочил дитятя
И по ровным поскакал дорогам,
Три реки великих переплыл он
Да поехал в землю Кара-Влашску,
В царские сады на Шарке въехал.
Там увидел древо кефарично.
Жалко Груе яблоки срывати,
Он поближе к дереву подъехал,
Ухватил его за середину,
Раскачал и вырвал вместе с корнем,
Вскинул на плечо, как будто палку.
А ведь было древо самодивским,
Выскочили из корней древесных,
Выскочили аж три лами-сучки,
Первая из них сказала Груе:
«Ой же, Груя, малое дитятя,
Ты оставь нам древо кефарично,
Дам казну несчетную за древо».
Тихо Груя чудищу промолвил:
«Я и сам такой казной владею,
Древо кефарично — подороже».
А вторая ламя так сказала:
«Ты оставь нам древо кефарично,
Дам тебе бесценных я каменьев».
Тихо Груя чудищу промолвил:
«Ой же ты, вторая ламя-сучка,
У меня каменьев тех — без счету,
Древо кефарично — подороже».
Третья ламя так тогда сказала:
«Ты помедли, малое дитятя,
Дам тебе я деву Соколину».
Был же малый Груя неразумен,
Больно девой завладеть спешил он,
Доброго коня остановил он,
Догнала его тут ламя-сучка,
Проглотила Шарка ламя-сучка.
Конь промолвил Груе по-албански:[238]
«Ой же, Груя, Груя неразумный,
Что глядишь, зачем дивишься чуду?
Посрамили мы с тобою Марка!
Сунь-ка руку в седельную сумку,
Отыщи зубчатые в ней шпоры,
На юнацкие надень их ноги
Да разрежь меня по частым ребрам,
Кожу накромсай мою на лапти,
Чтоб пронять меня до белых легких,
Чтоб заныло ретивое сердце,
Чтоб я вспомнил годы молодые,
Выскочил из пасти лами-сучки.
С доброго коня ты спрыгни, Груя,
Размахнися палицей тяжелой
Да прибей всех трех проклятых чудищ,
К конскому хвосту их привяжи ты!»
Груя верного коня послушал,
Сунул руку в седельную сумку,
Отыскал зубчатые в ней шпоры,
Привязал к ногам своим юнацким,
Резал он коня по частым ребрам,
Накромсал полосочек на лапти,
Больно стало ретивому сердцу,
Вспомнил Шарко годы молодые,
Выскочил-таки из ламьей пасти!
Ухнул Груя палицей тяжелой
Да прибил всех трех проклятых чудищ,
К конскому хвосту их привязал он,
Древо вскинул на крутые плечи,
Переплыл он три реки великих,
А как въехал в ровную долину,
Только пыль взметнулась на дорогах!
Семь десятков королей пируют,
Пьют, едят и восемьдесят банов,
Пьют, над Марком, как один, смеются:
«Разве веришь, Королевич Марко,
Разве веришь, что приедет Груя,
Золотых три яблока положит,
Чтобы взять вам деву Соколину?
Самодивское ведь это древо,
Там в корнях сидят три лами-сучки,
Съели сучки малого дитятю».
Марко Королевич так ответил:
«Ешьте, пейте, короли и баны,
Пейте, ешьте, короли и баны,
Груя, точно, малое дитятя,
Но оно — от Маркового корня,
Груя обязательно вернется,
Золотых три яблока вам бросит,
Увезем мы деву Соколину».
Не успел ту речь закончить Марко,
Груя малый ко двору подъехал.
Говорит тогда Филипп Мадьярин:
«Ты скажи-ка малому дитяти,
Пусть во двор не тащит клятых сучек;
На сносях сидят тут королевы,
Как бы им не выкинуть детишек».[239]
Марко сделал, как сказал Мадьярин,
Встретил Грую, малого дитятю,
И промолвил Королевич Марко:
«Ой же, Груя, малое дитятя,
Ты оставь-ка этих ламей-сучек,
Привяжи снаружи их к воротам,
Да внеси-ка древо кефарично,
Посреди двора его посадишь».
Семь десятков королей взглянули,
Поглядели восемьдесят банов,
Удивились, на ноги схватились,
Добрые слова возговорили:
«Знали мы про древо кефарично,
Ведали, да только не видали,
Дожили — и увидали древо,
Достается дева Соколина,
Достается малому дитяти,
Пусть ее он любит на здоровье!»
Тихо Груя тут промолвил слово:
«Ой же ты, Филипп Мадьярин славный,
Пусть взрастает древо кефарично,
Пусть растет до будущего года.
Если бог пошлет, родит мне дева,
Спородит мне дева Соколина,
Спородит мне доброго сыночка.
Мы тогда приедем к деду в гости,
К древу дивному привяжем люльку,
Покачаем нашего сыночка,
Сядем мы в тени под этим древом,
Сядем мы с Мадьярином Филиппом,
И подаст нам дева Соколина,
И подаст вина нам и ракии».
Как затеял пир Филипп Мадьярин,
Чтоб просватать деву Соколину,
Семь десятков королей позвал он,
Восемьдесят пригласил он банов,[236]
Пригласил на трапезу по чести,
Не был зван лишь Королевич Марко:
Коль приедет Королевич Марко,
Он приедет с Груей, малым сыном.
Марко пьет вино неутомимо,
Ну, а Груя много пьет ракии,
От ракии он заводит ссоры,
Как придут они на двор к Филиппу,
Как приедут, вмиг затеют ссору,
Королевский пир они расстроят.
Есть у Марка милая сестрица,
Молодая Лева-самодива,
Прилетела Лева в дом Филиппа,
Услыхала: восемьдесят банов,
Семь десятков королей с Филиппом
Пьют, едят и только молят бога,
Чтоб про то не ведал буйный Марко.
Записала Лева-самодива
Сладкие слова гостей в застолье,
Отослала Марку эти речи.
Белое письмо слетело к Марку
Да легло на правое колено,
Ужинает Марко и читает.
Увидал то Груя, подивился,
Мягко Марку говорит дитятя:
«Что же ты, мил батюшка, читаешь
Белое письмо, а стынет ужин?
Что же в нем написано такое?»
Марко тихо Груе отвечает:
«Ой же, Груя, милое дитятя,
Коль спросил, скажу тебе по правде:
Ведь устроил пир Филипп Мадьярин,
Чтоб просватать деву Соколину,
Семь десятков королей позвал он,
Восемьдесят пригласил он банов,
Не позвал лишь нас с тобою, сыне,
Оттого что мы с тобой охальны,
Только явимся на пир веселый,
Вмиг расстроим царское застолье,
Посрамим Мадьярина Филиппа.
Как о том прослышала сестрица,
Написала белое письмо мне».
Груя тихо батюшке промолвил:
«Что ж, давай незваными поедем!»
И седлать коней они вскочили.
Шарка верного седлает Марко,
Груя же выводит Газибара.
Сели в седла добрых два юнака,
И промолвил Королевич Марко:
«Ой же, Груя, малое дитятя,
Что ж не взял фонарь ты золоченый?
Мы б его на трапезу Филиппу
Привезли, чтоб днем сиял и ночью!»
Повернул коня тут малый Груя,
Чтобы взять светильник золоченый,
Но опять ему промолвил Марко:
«Груя, лучше ты не возвращайся,
Коль вернешься, нам пути не будет».
Ровными дорогами помчались
И подъехали к двору Филиппа,
А самшит-ворота на запоре.
Тут пришпорил Груя Газибара,
Птицей взмыл с конем по-над стеною,
Отворил Филипповы ворота,
Чтобы въехал Королевич Марко.
Гости, видя это, подивились,
Но никто из них не потеснился,
Не пошевельнулся дать им место.
Марка с Груей встретил сам Мадьярин:
«Марко-побратим, будь добрым гостем!»
И хотел вести коней в конюшню,
Но промолвил Королевич мягко:
«Ой же, побратим Филипп Мадьярин,
Ты не тронь коней моих горячих,
Эти кони сами разомнутся,
А скажи, где у тебя светильник,
Чтоб горел на трапезе веселой,
Чтобы тешил семь десятков славных
Королей да восемьдесят банов?»
Не смутился тем Филипп Мадьярин,
И пошел он в новые покои,
Нарядил он деву Соколину,
Разубрал ее во чисто злато.
На ее девичьи белы пальцы
Перстни он надел перевитые,
А в перстнях горели самоцветы,
Дал ей чашу серебра литого
И к гостям во двор невесту вывел,
Чтоб служила королям и банам,
Подносила им вино по чину.
Марко за столом уселся с краю,
Обнял Грую, малого дитятю,
Посадил на правое колено.
Принял Марко чашу Соколины,
Красное вино до донца выпил,
Чашу девушке вернул обратно.
Тут черед и Груе был бы выпить,
Поднесла и Груе Соколина,
Поднесла наполненную чашу,
Но не принял Груя этой чаши,
А схватил он девушку за ручку,
Стиснул белые девичьи пальцы,
Разломал на белых пальцах перстни,
Наземь покатились самоцветы.
Груя их — хватать, в карманы прятать
И увидел то Филипп Мадьярин:
«Ой вы, гости, восемьдесят банов,
Видите ль, с чего ведется ссора?»
Посмотрели восемьдесят банов,
Семь десятков королей взглянули,
Отвечают восемьдесят банов:
«Ой же, славный Королевич Марко,
Разве тот юнак, кто деву мучит,
Кто за правую хватает руку
Да ломает на белых пальцах перстни?
Ну-ка, Груя, коли впрямь юнак ты,
Коль юнак да из юнаков первый,
Три реки переплыви великих,
Одолей и Саву и Мораву,
Одолей Дунай наш тихий, белый,
Поезжай-ка в Кара-Влашску землю,
В царский сад валашский поезжай-ка,
Там увидишь древо кефарично,[237]
Древо светит, словно месяц ясный,
Листья светят, словно ясны звезды,
Золотых три яблока — повыше,
Светят яблоки, что солнце в небе.
Ты сорви три яблока с вершины,
Привези в Филиппово застолье,
Для закуски яблоки разрежем,
Будем есть и запивать ракией,
Ты ж получишь деву Соколину».
Как услышал Груя эти речи,
Отпустил он деву Соколину,
Отпустил и на ноги вскочил он,
Стал седлать поспешно Газибара.
Увидал то Королевич Марко,
Тихо сыну милому промолвил:
«Ой же, Груя, малое дитятя,
Ты бы здесь оставил Газибара,
Больно норовист он, необъезжен,
Да и ты лишь кой-чему обучен, —
Как вам с ним осилить можно реки?
А возьми-ка ты отцова Шарка,
Он-то знает, где на реках броды,
Лишь вчера он прискакал оттуда».
Груя милого отца послушал,
Газибара на дворе оставил,
Шарка оседлал себе в дорогу.
Мигом на коня вскочил дитятя
И по ровным поскакал дорогам,
Три реки великих переплыл он
Да поехал в землю Кара-Влашску,
В царские сады на Шарке въехал.
Там увидел древо кефарично.
Жалко Груе яблоки срывати,
Он поближе к дереву подъехал,
Ухватил его за середину,
Раскачал и вырвал вместе с корнем,
Вскинул на плечо, как будто палку.
А ведь было древо самодивским,
Выскочили из корней древесных,
Выскочили аж три лами-сучки,
Первая из них сказала Груе:
«Ой же, Груя, малое дитятя,
Ты оставь нам древо кефарично,
Дам казну несчетную за древо».
Тихо Груя чудищу промолвил:
«Я и сам такой казной владею,
Древо кефарично — подороже».
А вторая ламя так сказала:
«Ты оставь нам древо кефарично,
Дам тебе бесценных я каменьев».
Тихо Груя чудищу промолвил:
«Ой же ты, вторая ламя-сучка,
У меня каменьев тех — без счету,
Древо кефарично — подороже».
Третья ламя так тогда сказала:
«Ты помедли, малое дитятя,
Дам тебе я деву Соколину».
Был же малый Груя неразумен,
Больно девой завладеть спешил он,
Доброго коня остановил он,
Догнала его тут ламя-сучка,
Проглотила Шарка ламя-сучка.
Конь промолвил Груе по-албански:[238]
«Ой же, Груя, Груя неразумный,
Что глядишь, зачем дивишься чуду?
Посрамили мы с тобою Марка!
Сунь-ка руку в седельную сумку,
Отыщи зубчатые в ней шпоры,
На юнацкие надень их ноги
Да разрежь меня по частым ребрам,
Кожу накромсай мою на лапти,
Чтоб пронять меня до белых легких,
Чтоб заныло ретивое сердце,
Чтоб я вспомнил годы молодые,
Выскочил из пасти лами-сучки.
С доброго коня ты спрыгни, Груя,
Размахнися палицей тяжелой
Да прибей всех трех проклятых чудищ,
К конскому хвосту их привяжи ты!»
Груя верного коня послушал,
Сунул руку в седельную сумку,
Отыскал зубчатые в ней шпоры,
Привязал к ногам своим юнацким,
Резал он коня по частым ребрам,
Накромсал полосочек на лапти,
Больно стало ретивому сердцу,
Вспомнил Шарко годы молодые,
Выскочил-таки из ламьей пасти!
Ухнул Груя палицей тяжелой
Да прибил всех трех проклятых чудищ,
К конскому хвосту их привязал он,
Древо вскинул на крутые плечи,
Переплыл он три реки великих,
А как въехал в ровную долину,
Только пыль взметнулась на дорогах!
Семь десятков королей пируют,
Пьют, едят и восемьдесят банов,
Пьют, над Марком, как один, смеются:
«Разве веришь, Королевич Марко,
Разве веришь, что приедет Груя,
Золотых три яблока положит,
Чтобы взять вам деву Соколину?
Самодивское ведь это древо,
Там в корнях сидят три лами-сучки,
Съели сучки малого дитятю».
Марко Королевич так ответил:
«Ешьте, пейте, короли и баны,
Пейте, ешьте, короли и баны,
Груя, точно, малое дитятя,
Но оно — от Маркового корня,
Груя обязательно вернется,
Золотых три яблока вам бросит,
Увезем мы деву Соколину».
Не успел ту речь закончить Марко,
Груя малый ко двору подъехал.
Говорит тогда Филипп Мадьярин:
«Ты скажи-ка малому дитяти,
Пусть во двор не тащит клятых сучек;
На сносях сидят тут королевы,
Как бы им не выкинуть детишек».[239]
Марко сделал, как сказал Мадьярин,
Встретил Грую, малого дитятю,
И промолвил Королевич Марко:
«Ой же, Груя, малое дитятя,
Ты оставь-ка этих ламей-сучек,
Привяжи снаружи их к воротам,
Да внеси-ка древо кефарично,
Посреди двора его посадишь».
Семь десятков королей взглянули,
Поглядели восемьдесят банов,
Удивились, на ноги схватились,
Добрые слова возговорили:
«Знали мы про древо кефарично,
Ведали, да только не видали,
Дожили — и увидали древо,
Достается дева Соколина,
Достается малому дитяти,
Пусть ее он любит на здоровье!»
Тихо Груя тут промолвил слово:
«Ой же ты, Филипп Мадьярин славный,
Пусть взрастает древо кефарично,
Пусть растет до будущего года.
Если бог пошлет, родит мне дева,
Спородит мне дева Соколина,
Спородит мне доброго сыночка.
Мы тогда приедем к деду в гости,
К древу дивному привяжем люльку,
Покачаем нашего сыночка,
Сядем мы в тени под этим древом,
Сядем мы с Мадьярином Филиппом,
И подаст нам дева Соколина,
И подаст вина нам и ракии».
Королевич Марко и Филипп Мадьярин[240]
Пир пируют тридцать капитанов[241]
В Карловце,[242] высоком белом граде.
Между ними был Филипп Мадьярин,
Был и Вук Змей-деспот[243] между ними,
Напились вина они досыта,
От вина они повеселели,
Похваляться стали капитаны,
Сколько взяли пленников в неволю,
Сколько им голов поотрубали.
И сказал тогда Филипп Мадьярин:
«Ой вы, братья, тридцать капитанов!
Видите ли Карловац вы белый,
Тридцать три его высоких башни?
Каждую из этих белых башен
Я украсил вражьей головою,[244]
Лишь одну из башен не украсил —
Городскую башню мостовую.
Встретится мне Королевич Марко,
Оборву башку его для башни!»
Похвалялся тот Филипп Мадьярин,
Думал, что никто его не слышит
Из друзей и побратимов Марка.
Ан услышал деспот Вук Филиппа,
Был он Марка верным побратимом.
И вскочил на легкие он ноги,
Раздобыл чернила и бумагу,
Написал он белое посланье
В Прилеп-град прославленному Марку,
Написал тот деспот Вук юнаку:
«Побратим мой, Королевич Марко!
Объявился недруг твой заклятый,
А зовут его Филипп Мадьярин.
Он намедни в Карловце поклялся,
Что тебе он голову отрубит,
Ею башню в городе украсит.
Берегись же, побратим, Филиппа,
Опасайся от него обмана».
Получил посланье Королевич,
Прочитал, о чем Вук-деспот пишет,
Привскочил на легкие он ноги,
В белой башне к бою снарядился:
Препоясал кованую саблю,
Волчью шубу на плечи накинул.
Вслед за тем спустился он в конюшни
Оседлать коня лихого Шарца.
Он покрыл коня медвежьей шкурой,
Зануздал уздой его стальною,
Шестопер к седлу повесил сбоку,
А с другого — кованую саблю.
Сел на Шарца Королевич Марко,
На плечо копье свое закинул
И по полю Косову поехал.[245]
От Пазара каменистым Влахом[246]
Он спустился в Валевскую область,
Через Мачву ровную промчался
И приехал к Дмитровице-граду.
Тут он вброд проехал через Саву,
Миновал и Сремскую равнину,
А когда до Карловца добрался,
Поскакал на площадь городскую,
Ко двору Мадьярина Филиппа.
Разогнал он Шарца по каменьям,
Осадил его перед подворьем.
Но Филиппа дома не случилось,
Он уехал в горы на охоту,
А стоит пред Марком Анджелия,
Статная Мадьярина супруга,
Рядом с нею четверо служанок
Рукава ей держат и подолы.
Лишь подъехал Королевич Марко,
Пожелал ей доброго здоровья:
«Будь здорова, милая невестка!
Побратим мой дома ли, Мадьярин?»
Говорит ему жена Филиппа:
«Вон отсюда, голый оборванец!
Не тебе с Мадьярином брататься!»
Как услышал Марко эти речи,
Закатил ей тотчас оплеуху,
Золотым кольцом своим ударил,
Оцарапал белый лик до крови,
Разом вышиб три здоровых зуба.
А потом сорвал он с Анджелии
Ожерелье из тройных дукатов,[247]
Сунул их в шелковые карманы
И сказал Филипповой супруге:
«Кланяйся хозяину от Марка,
Лишь домой вернется он с охоты!
Пусть в корчму он новую заедет,
Пусть вина он красного пригубит,[248]
Мы на том пиру не обеднеем,
Мы твоим заплатим ожерельем!»
Повернул тут Шарца Королевич,
И в корчму он новую поехал,
Привязал коня перед корчмою,
Начал пить вино и угощаться.
Рано ль, поздно ль, а настало время,
Возвратился тот Филипп с охоты.
Анджелия встретила Филиппа,
Белый лик слезами омывает,
А в руках платок кровавый держит.
Стал пытать ее Филипп Мадьярин:
«Что с тобою, верная супруга?
Отчего ты слезы проливаешь,
А в руках платок кровавый держишь?»
Тут ему ответила супруга:
«Господин мой, муж Филипп Мадьярин!
Только ты уехал на охоту,
Я стояла перед белой башней,
Вдруг принес нечистый оборванца
В волчьей шубе, с кованою саблей,
Конь его каурой пестрой масти,
На плече копье висит стальное.
Подогнал коня он к белой башне,
Пожелал мне доброго здоровья:
«Будь здорова, милая невестка!
Побратим мой дома ли, Мадьярин?»
Тут я с ним здороваться не стала.
Молвила ему такое слово:
«Вон отсюда, голый оборванец!
Не тебе с Мадьярином брататься!»
Только он слова мои услышал,
Закатил мне тотчас оплеуху,
Золотым кольцом меня ударил,
Оцарапал белый лик до крови,
Разом вышиб три здоровых зуба.
Снял с меня тройное ожерелье,
И в корчму он новую поехал,
А тебе велел он поклониться,
Чтоб и ты вина его отведал,
Говорил, что он не обеднеет,
За вино заплатит ожерельем».
Как услышал те слова Мадьярин,
Молвил он супруге Анджелии:
«Успокойся, верная супруга!
Не уйти злодею от Филиппа,
Привезу на белое подворье,
Пусть он нянчит сына в колыбели!»
Повернул он серую кобылу,
Поскакал на площадь городскую,
Возле той корчмы остановился,
Видит — Шарац у ворот привязан.
Разогнал он серую кобылу,
Чтоб в корчму на белый двор ворваться,[249]
Только Шарац не дает дороги,
Бьет кобылу серую по ребрам.
Рассердился тут Филипп Мадьярин
И взмахнул тяжелым шестопером,
Начал Шарца бить перед корчмою,
И вскричал перед корчмою Шарац:
«Боже милый! Горе мне, несчастье!
Погибаю я перед корчмою
От того ль Мадьярина Филиппа,
На глазах у Марка-господина!»
Из корчмы коню ответил Марко:
«Верный Шарац, дай ему дорогу!»
И послушал Шарац господина,
Пропустил Филиппа на подворье.[250]
Лишь Мадьярин въехал на подворье,
Не спросил он Марка о здоровье,
Размахнулся тяжким шестопером
И ударил Марка меж лопаток.
Пьет юнак, не хочет оглянуться,
Говорит Мадьярину Филиппу:
«Мир тебе, мадьярское отродье!
Не буди ты блох в юнацкой шубе!
Слезь с коня, вина со мной отведай,
Нам с тобой еще не время драться!»
Но Мадьярин Марка не послушал
И его ударил по деснице,
И расшиб он чашу золотую,
Расплескал вино его из чаши.
Как увидел это Королевич,
Привскочил на легкие он ноги,
Выхватил он саблю у Филиппа[251]
И в седле рассек его с размаха.
Разрубила сабля та злодея,
По ступени мраморной черкнула,
Надвое тот камень расколола.
Посмотрел на саблю Королевич,
И такое вымолвил он слово:
«Боже милый, великое чудо![252]
Дрянь юнак, а сабля — загляденье!»
Тут отсек он голову Филиппу,
Бросил в торбу конскую для сена,
Поскакал к Филиппову подворью,
Разметал с казною кладовую.
Взял юнак Филиппово богатство
И поехал с песней от Филиппа,
Пусть ногами землю он копает,
А жена над мертвым причитает!
Пир пируют тридцать капитанов[241]
В Карловце,[242] высоком белом граде.
Между ними был Филипп Мадьярин,
Был и Вук Змей-деспот[243] между ними,
Напились вина они досыта,
От вина они повеселели,
Похваляться стали капитаны,
Сколько взяли пленников в неволю,
Сколько им голов поотрубали.
И сказал тогда Филипп Мадьярин:
«Ой вы, братья, тридцать капитанов!
Видите ли Карловац вы белый,
Тридцать три его высоких башни?
Каждую из этих белых башен
Я украсил вражьей головою,[244]
Лишь одну из башен не украсил —
Городскую башню мостовую.
Встретится мне Королевич Марко,
Оборву башку его для башни!»
Похвалялся тот Филипп Мадьярин,
Думал, что никто его не слышит
Из друзей и побратимов Марка.
Ан услышал деспот Вук Филиппа,
Был он Марка верным побратимом.
И вскочил на легкие он ноги,
Раздобыл чернила и бумагу,
Написал он белое посланье
В Прилеп-град прославленному Марку,
Написал тот деспот Вук юнаку:
«Побратим мой, Королевич Марко!
Объявился недруг твой заклятый,
А зовут его Филипп Мадьярин.
Он намедни в Карловце поклялся,
Что тебе он голову отрубит,
Ею башню в городе украсит.
Берегись же, побратим, Филиппа,
Опасайся от него обмана».
Получил посланье Королевич,
Прочитал, о чем Вук-деспот пишет,
Привскочил на легкие он ноги,
В белой башне к бою снарядился:
Препоясал кованую саблю,
Волчью шубу на плечи накинул.
Вслед за тем спустился он в конюшни
Оседлать коня лихого Шарца.
Он покрыл коня медвежьей шкурой,
Зануздал уздой его стальною,
Шестопер к седлу повесил сбоку,
А с другого — кованую саблю.
Сел на Шарца Королевич Марко,
На плечо копье свое закинул
И по полю Косову поехал.[245]
От Пазара каменистым Влахом[246]
Он спустился в Валевскую область,
Через Мачву ровную промчался
И приехал к Дмитровице-граду.
Тут он вброд проехал через Саву,
Миновал и Сремскую равнину,
А когда до Карловца добрался,
Поскакал на площадь городскую,
Ко двору Мадьярина Филиппа.
Разогнал он Шарца по каменьям,
Осадил его перед подворьем.
Но Филиппа дома не случилось,
Он уехал в горы на охоту,
А стоит пред Марком Анджелия,
Статная Мадьярина супруга,
Рядом с нею четверо служанок
Рукава ей держат и подолы.
Лишь подъехал Королевич Марко,
Пожелал ей доброго здоровья:
«Будь здорова, милая невестка!
Побратим мой дома ли, Мадьярин?»
Говорит ему жена Филиппа:
«Вон отсюда, голый оборванец!
Не тебе с Мадьярином брататься!»
Как услышал Марко эти речи,
Закатил ей тотчас оплеуху,
Золотым кольцом своим ударил,
Оцарапал белый лик до крови,
Разом вышиб три здоровых зуба.
А потом сорвал он с Анджелии
Ожерелье из тройных дукатов,[247]
Сунул их в шелковые карманы
И сказал Филипповой супруге:
«Кланяйся хозяину от Марка,
Лишь домой вернется он с охоты!
Пусть в корчму он новую заедет,
Пусть вина он красного пригубит,[248]
Мы на том пиру не обеднеем,
Мы твоим заплатим ожерельем!»
Повернул тут Шарца Королевич,
И в корчму он новую поехал,
Привязал коня перед корчмою,
Начал пить вино и угощаться.
Рано ль, поздно ль, а настало время,
Возвратился тот Филипп с охоты.
Анджелия встретила Филиппа,
Белый лик слезами омывает,
А в руках платок кровавый держит.
Стал пытать ее Филипп Мадьярин:
«Что с тобою, верная супруга?
Отчего ты слезы проливаешь,
А в руках платок кровавый держишь?»
Тут ему ответила супруга:
«Господин мой, муж Филипп Мадьярин!
Только ты уехал на охоту,
Я стояла перед белой башней,
Вдруг принес нечистый оборванца
В волчьей шубе, с кованою саблей,
Конь его каурой пестрой масти,
На плече копье висит стальное.
Подогнал коня он к белой башне,
Пожелал мне доброго здоровья:
«Будь здорова, милая невестка!
Побратим мой дома ли, Мадьярин?»
Тут я с ним здороваться не стала.
Молвила ему такое слово:
«Вон отсюда, голый оборванец!
Не тебе с Мадьярином брататься!»
Только он слова мои услышал,
Закатил мне тотчас оплеуху,
Золотым кольцом меня ударил,
Оцарапал белый лик до крови,
Разом вышиб три здоровых зуба.
Снял с меня тройное ожерелье,
И в корчму он новую поехал,
А тебе велел он поклониться,
Чтоб и ты вина его отведал,
Говорил, что он не обеднеет,
За вино заплатит ожерельем».
Как услышал те слова Мадьярин,
Молвил он супруге Анджелии:
«Успокойся, верная супруга!
Не уйти злодею от Филиппа,
Привезу на белое подворье,
Пусть он нянчит сына в колыбели!»
Повернул он серую кобылу,
Поскакал на площадь городскую,
Возле той корчмы остановился,
Видит — Шарац у ворот привязан.
Разогнал он серую кобылу,
Чтоб в корчму на белый двор ворваться,[249]
Только Шарац не дает дороги,
Бьет кобылу серую по ребрам.
Рассердился тут Филипп Мадьярин
И взмахнул тяжелым шестопером,
Начал Шарца бить перед корчмою,
И вскричал перед корчмою Шарац:
«Боже милый! Горе мне, несчастье!
Погибаю я перед корчмою
От того ль Мадьярина Филиппа,
На глазах у Марка-господина!»
Из корчмы коню ответил Марко:
«Верный Шарац, дай ему дорогу!»
И послушал Шарац господина,
Пропустил Филиппа на подворье.[250]
Лишь Мадьярин въехал на подворье,
Не спросил он Марка о здоровье,
Размахнулся тяжким шестопером
И ударил Марка меж лопаток.
Пьет юнак, не хочет оглянуться,
Говорит Мадьярину Филиппу:
«Мир тебе, мадьярское отродье!
Не буди ты блох в юнацкой шубе!
Слезь с коня, вина со мной отведай,
Нам с тобой еще не время драться!»
Но Мадьярин Марка не послушал
И его ударил по деснице,
И расшиб он чашу золотую,
Расплескал вино его из чаши.
Как увидел это Королевич,
Привскочил на легкие он ноги,
Выхватил он саблю у Филиппа[251]
И в седле рассек его с размаха.
Разрубила сабля та злодея,
По ступени мраморной черкнула,
Надвое тот камень расколола.
Посмотрел на саблю Королевич,
И такое вымолвил он слово:
«Боже милый, великое чудо![252]
Дрянь юнак, а сабля — загляденье!»
Тут отсек он голову Филиппу,
Бросил в торбу конскую для сена,
Поскакал к Филиппову подворью,
Разметал с казною кладовую.
Взял юнак Филиппово богатство
И поехал с песней от Филиппа,
Пусть ногами землю он копает,
А жена над мертвым причитает!
Королевич Марко теряет свою силу[253]
Ой ты, господи, пресветлый боже!
Ты творишь нам знаменья и чуда,
Чтобы удивлялись все христьяне,
Славили твое святое имя,
Чтоб внимали присно и вовеки!
Исполать тебе, господь, за чудо,
Это чудо мы теперь увидим.
Ездил-ездил Марко Прилепчанец,
Ездил по земли местам украйным.
Ездил на своем коне на пегом,
На коне на пегом, на дебелом,
На дебелом коне Ломилесе.
На себя надел соболью шапку,
А на шапке целых три зерцала,
Над зерцалами — павлиньи перья.
Подкрутил он черные усища,
Каждый ус величиной в три руна.
Хмурил он соколиные очи,
А над ними пиявицы-брови,
Черные, как ласточкины крылья.
Опоясался складною саблей,
Что двенадцать раз могла сложиться,
А везется она в конской гриве,
Рубит сабля деревья и камни.
А к седлу — боже мой! — приторочил,
Палицу пребольшую приторочил,
Весом палица в шесть сотен ока.
Грозное копье в руке он держит,
Тоньше и стройнее, чем осинка,
На плечах его пастушья бурка,
Что, как туча черная, чернеет.
Где ни ступит Шарец, конь юнака,
Будь то скалы или плоский камень,
Погружается конь по колени.
Такова же сила у юнака,
Такова, что матери-землице
На груди носить юнака тяжко,
Аж гудит несчастная землица,
И колеблется она от гуда.
Видит чудо звезда Вечерница,
Зрит она невиданное чудо,
Как тут скачет Марко Королевич.
Аж вспотел он от избытка силы,
А не ведает, что с нею делать,
Ибо нет против него юнака,
Ни юнака нету, ни напасти,
Ни ламии, ни лютого змея,
Нету вилы, нету самовилы,
Юда злобная не попадется.
Ездит Марко по украйным землям,
А вокруг печальная пустыня,
Не с кем в той пустыне повстречаться,
Не с кем там перемолвиться словом.
Поглядел он вверх, в ночное небо
И звезду увидел Вечерницу,
Как сияет и ясно смеется.
Говорит ей Марко Королевич:
«Ой, звезда ты, ой ты, Вечерница,
Я спрошу, а ты ответствуй прямо.
Езжу я по всем украйным землям,
И объездил я все королевства,
Нет нигде против меня юнака,
Ни юнака, ни какой напасти,
Ни ламии нет, ни злобной юды,
Нет ни змея, нет ни самовилы.
Светишь ты, на высоте сияешь,
Все подряд далеко озираешь,
Не видала ли ты где юнака?»
Отвечает звезда Вечерница:
«Ой же Марко, Королевич Марко,
Спрашиваешь — я тебе отвечу.
Я свечу, на высоте сияю,
Землю я далёко озираю,
Нет юнака, что тебе подобен,
Не было такого и не будет».
Накажи бог Марка Прилепчанца,
Опрометчиво он молвил слово,
Совершил большое сумасбродство,
Погубил он свое богатырство.
Снова молвит Марко Королевич:
«Ой, звезда ты, ой ты, Вечерница,
Ты меня как следует не знаешь,
Ты меня послушай, Вечерница.
Если бы господь спустился с неба,
Я бы с ним на поединок вышел!
Если б я за край земли схватился,
Я б ее одной рукой приподнял!»[254]
Слушает юнака Вечерница,
Ничего звезда не отвечает,
Лишь лицо ее потемнело,
Затуманилось оно на небе;
Поскорей за тучу забежала,
И от этого ей горько стало,
Проронила слезы из-за тучи,
И упали эти слезы с неба,
Как роса студеная, на землю.
Едет Марко, немного проехал,
Почему-то Марку тяжко стало,
Конь его от езды утомился,
Ибо шел по камню и по кремню,
Марко понукал его уздою,
Палицей своею бил он Шарца.
Разъярился конь, разыгрался,
Черная земля затрепетала,
Загудела бедная землица,
Буйные ветра над ней подули,
Взволновались реки и озера,
Раскачалося Черное море,
С ним и дивное Белое море,
Море синее заклокотало,
Буйные планины затрещали.
Испугались люди в городищах,
Испугалися звери в пещерах,
Испугались все малые птахи,
Запищали, заверещали.
Так кричали, что господь услышал,
Исполать ему, что их услышал.
Поглядел тогда он вниз на землю,
Он всю землю бедную увидел,
Как она гудит и как трясется.
Стало жалко господу всю землю,
Ибо видит, что земле нет мочи
На себе носить такую силу.
И тогда господь спустился с неба,
Обернулся он убогим старцем,
Взял с собой он маленькую торбу
И землею торбу ту наполнил.
Торбу он благословил два раза,
И сравнялась по тяжести торба
С матерью — со черною землею.
Сел тогда господь на перекрестке,
Там, где должен был проехать Марко.
Вот он едет, Марко Королевич,
Он с планины скачет на планину,
Перед ним и мгла и пыль клубятся,
Позади него — градом каменья,
Что разбрасывает конь копытом.
Когда дышит конь богатырский —
Из ноздрей его выходит пламя,
На устах его белеет пена,
Перемешанная с алой кровью.
Пригляделся Марко Королевич,
Видит: поле, белые дороги,
А по ним старик какой-то ходит,
На спине своей несет он торбу.
И доходит дед до перекрестка
И садится отдохнуть немного.
Догоняет деда Королевич Марко,
И кричит он деду издалёка:
«Добрый вечер, дедко, старый дедко,
Что тебе за надобность такая
Ковылять не вовремя, не в пору
По пустынным украйным землям
С эдакою маленькою торбой?»
Старый дед на это отвечает:
«Дай господь добра тебе, змеюка,
Спрашиваешь — я тебе отвечу:
Я брожу по всем украйным землям
С этой малой да нелегкой торбой,
Для меня тяжела она весом,
Приподнять ее не стало силы.
Я тебя прошу, юнак незнамый,
Ты приподними мне эту торбу,
Помоги взвалить ее на спину».
Засмеялся Марко Королевич,
Как увидел маленькую торбу,
Ту, что старый дед поднять не может.
Протянул он копье боевое,
Чтобы сдвинуть маленькую торбу,
Подцепил, а торба та ни с места,
Взял копье обеими руками,
И, когда поднять его старался,
Боевое копье разломилось,
Разломилось на две половины.
Видит чудо Марко Королевич,
Видит и очам своим не верит.
Подгоняет он поближе Шарца,
Приближается он к малой торбе,
Протянул он к ней правую руку,
Прихватил он маленькую торбу,
Прихватил ее одним мизинцем,
Как рванул он ее вверх, как дернул,
Шарец, конь юнацкий, задохнулся,
Из последних сил он молвит Марку,
«Ой, хозяин Марко Королевич,
Ты сломал мне все конские кости,
Ты порвал мне все крепкие жилы,
Погубил ты всю мою силу».
Тут и видит Марко Королевич,
Видит он невиданное чудо:
В землю конь ушел по колени,
Ну а торба не пошевелилась.
Рассердился Марко Королевич,
Соскочил скорей с коня на землю,
Пнул ногою маленькую торбу,
Со всей силой правою ногою,
Аж нога у Марка заболела,
Торба даже не пошевелилась.
Еще больше распалился Марко,
Торбу взял обеими руками,
Со всей силой тянет ее кверху.
Тонут его ноги в крепких кремнях.
Пот кровавый с лица струится,
От натуги выкатились очи,
Вот-вот вылетят они из впадин.
Зубы стиснул Марко от усилья,
И уста наполнилися кровью.
Торба же чуть-чуть пошевелилась.
И еще сильней напрягся Марко,
И поднял он торбу на две пяди,
От земли всего лишь на две пяди.
Затрещали все кости юнака,
Что-то в сердце вдруг оборвалося,
Весь затрясся Марко Королевич,
Выпустил он торбу, та упала.
На себя глядит — ушел он в камин,
Провалился в камни по колено.
Старый дед тогда юнаку молвит:
«Ой же Марко, Марко Королевич,
Знаешь ли ты, что это за тяжесть?»
Отвечает Марко Королевич:
«Ой же дедко, ой же старый дедко,
Объясни, что значит это чудо,
Что за тяжесть в этой малой торбе?»
И ему старый дед отвечает:
«Ой же Марко, Марко Королевич,
Ты приподнял всю черную землю,
Хватит ли теперь юнацкой силы,
Чтоб тебе со мною побороться,
Побороться с господом всевышним?»
Отвечает Марко Королевич:
«Исполать, господь, тебе за чудо,
Ибо был я глупец неразумный.
Коль не смог поднять я эту торбу,
Как могу на поединок выйти
И тягаться с господом всевышним?!»
Старый дед ему на это молвит:
«Ой же Марко, Марко Королевич,
Как копьем приподнимал ты торбу,
Потерял ты половину силы.
А когда перстом поддел ты торбу —
Потерял вторую половину.
А когда руками землю поднял,
Потерял и эту половину,
А когда слегка ты торбу поднял —
Потерял ты всю прежнюю силу.
Я даю тебе благословенье,
Снова будешь первым из юнаков,
Но коль есть юнак тебя сильнее,
Ты одним юначеством не сможешь
Побеждать незнаемых юнаков.
А отныне побеждать их будешь
Только хитростями и обманом!»[255]
Так промолвил дед и потерялся.
Удивился Марко Прилепчанец
И поехал по белым дорогам,
И уже не полетел он змеем,
А поехал кротко и потиху,
Слезы он горючие роняет,
Руки он усталые ломает,
Жалко ему очень прежней силы,
Жалко, что юначество утратил.
Воротился Марко в Прилеп-город.
Там он еще смолоду женился,
Стал держать он свое королевство
И беречь своей земли границы.
С той поры Королевич Марко
Только с хитростью вступал в сраженья.
Так все было. Время миновало,
И осталась песня, чтобы пели
И друг другу чтоб передавали,
Чтобы славилося божье имя,
Чтобы слушали все христиане.
Если б не было — тогда б не пелось,
Пусть кто слушает — возвеселится.
Ой ты, господи, пресветлый боже!
Ты творишь нам знаменья и чуда,
Чтобы удивлялись все христьяне,
Славили твое святое имя,
Чтоб внимали присно и вовеки!
Исполать тебе, господь, за чудо,
Это чудо мы теперь увидим.
Ездил-ездил Марко Прилепчанец,
Ездил по земли местам украйным.
Ездил на своем коне на пегом,
На коне на пегом, на дебелом,
На дебелом коне Ломилесе.
На себя надел соболью шапку,
А на шапке целых три зерцала,
Над зерцалами — павлиньи перья.
Подкрутил он черные усища,
Каждый ус величиной в три руна.
Хмурил он соколиные очи,
А над ними пиявицы-брови,
Черные, как ласточкины крылья.
Опоясался складною саблей,
Что двенадцать раз могла сложиться,
А везется она в конской гриве,
Рубит сабля деревья и камни.
А к седлу — боже мой! — приторочил,
Палицу пребольшую приторочил,
Весом палица в шесть сотен ока.
Грозное копье в руке он держит,
Тоньше и стройнее, чем осинка,
На плечах его пастушья бурка,
Что, как туча черная, чернеет.
Где ни ступит Шарец, конь юнака,
Будь то скалы или плоский камень,
Погружается конь по колени.
Такова же сила у юнака,
Такова, что матери-землице
На груди носить юнака тяжко,
Аж гудит несчастная землица,
И колеблется она от гуда.
Видит чудо звезда Вечерница,
Зрит она невиданное чудо,
Как тут скачет Марко Королевич.
Аж вспотел он от избытка силы,
А не ведает, что с нею делать,
Ибо нет против него юнака,
Ни юнака нету, ни напасти,
Ни ламии, ни лютого змея,
Нету вилы, нету самовилы,
Юда злобная не попадется.
Ездит Марко по украйным землям,
А вокруг печальная пустыня,
Не с кем в той пустыне повстречаться,
Не с кем там перемолвиться словом.
Поглядел он вверх, в ночное небо
И звезду увидел Вечерницу,
Как сияет и ясно смеется.
Говорит ей Марко Королевич:
«Ой, звезда ты, ой ты, Вечерница,
Я спрошу, а ты ответствуй прямо.
Езжу я по всем украйным землям,
И объездил я все королевства,
Нет нигде против меня юнака,
Ни юнака, ни какой напасти,
Ни ламии нет, ни злобной юды,
Нет ни змея, нет ни самовилы.
Светишь ты, на высоте сияешь,
Все подряд далеко озираешь,
Не видала ли ты где юнака?»
Отвечает звезда Вечерница:
«Ой же Марко, Королевич Марко,
Спрашиваешь — я тебе отвечу.
Я свечу, на высоте сияю,
Землю я далёко озираю,
Нет юнака, что тебе подобен,
Не было такого и не будет».
Накажи бог Марка Прилепчанца,
Опрометчиво он молвил слово,
Совершил большое сумасбродство,
Погубил он свое богатырство.
Снова молвит Марко Королевич:
«Ой, звезда ты, ой ты, Вечерница,
Ты меня как следует не знаешь,
Ты меня послушай, Вечерница.
Если бы господь спустился с неба,
Я бы с ним на поединок вышел!
Если б я за край земли схватился,
Я б ее одной рукой приподнял!»[254]
Слушает юнака Вечерница,
Ничего звезда не отвечает,
Лишь лицо ее потемнело,
Затуманилось оно на небе;
Поскорей за тучу забежала,
И от этого ей горько стало,
Проронила слезы из-за тучи,
И упали эти слезы с неба,
Как роса студеная, на землю.
Едет Марко, немного проехал,
Почему-то Марку тяжко стало,
Конь его от езды утомился,
Ибо шел по камню и по кремню,
Марко понукал его уздою,
Палицей своею бил он Шарца.
Разъярился конь, разыгрался,
Черная земля затрепетала,
Загудела бедная землица,
Буйные ветра над ней подули,
Взволновались реки и озера,
Раскачалося Черное море,
С ним и дивное Белое море,
Море синее заклокотало,
Буйные планины затрещали.
Испугались люди в городищах,
Испугалися звери в пещерах,
Испугались все малые птахи,
Запищали, заверещали.
Так кричали, что господь услышал,
Исполать ему, что их услышал.
Поглядел тогда он вниз на землю,
Он всю землю бедную увидел,
Как она гудит и как трясется.
Стало жалко господу всю землю,
Ибо видит, что земле нет мочи
На себе носить такую силу.
И тогда господь спустился с неба,
Обернулся он убогим старцем,
Взял с собой он маленькую торбу
И землею торбу ту наполнил.
Торбу он благословил два раза,
И сравнялась по тяжести торба
С матерью — со черною землею.
Сел тогда господь на перекрестке,
Там, где должен был проехать Марко.
Вот он едет, Марко Королевич,
Он с планины скачет на планину,
Перед ним и мгла и пыль клубятся,
Позади него — градом каменья,
Что разбрасывает конь копытом.
Когда дышит конь богатырский —
Из ноздрей его выходит пламя,
На устах его белеет пена,
Перемешанная с алой кровью.
Пригляделся Марко Королевич,
Видит: поле, белые дороги,
А по ним старик какой-то ходит,
На спине своей несет он торбу.
И доходит дед до перекрестка
И садится отдохнуть немного.
Догоняет деда Королевич Марко,
И кричит он деду издалёка:
«Добрый вечер, дедко, старый дедко,
Что тебе за надобность такая
Ковылять не вовремя, не в пору
По пустынным украйным землям
С эдакою маленькою торбой?»
Старый дед на это отвечает:
«Дай господь добра тебе, змеюка,
Спрашиваешь — я тебе отвечу:
Я брожу по всем украйным землям
С этой малой да нелегкой торбой,
Для меня тяжела она весом,
Приподнять ее не стало силы.
Я тебя прошу, юнак незнамый,
Ты приподними мне эту торбу,
Помоги взвалить ее на спину».
Засмеялся Марко Королевич,
Как увидел маленькую торбу,
Ту, что старый дед поднять не может.
Протянул он копье боевое,
Чтобы сдвинуть маленькую торбу,
Подцепил, а торба та ни с места,
Взял копье обеими руками,
И, когда поднять его старался,
Боевое копье разломилось,
Разломилось на две половины.
Видит чудо Марко Королевич,
Видит и очам своим не верит.
Подгоняет он поближе Шарца,
Приближается он к малой торбе,
Протянул он к ней правую руку,
Прихватил он маленькую торбу,
Прихватил ее одним мизинцем,
Как рванул он ее вверх, как дернул,
Шарец, конь юнацкий, задохнулся,
Из последних сил он молвит Марку,
«Ой, хозяин Марко Королевич,
Ты сломал мне все конские кости,
Ты порвал мне все крепкие жилы,
Погубил ты всю мою силу».
Тут и видит Марко Королевич,
Видит он невиданное чудо:
В землю конь ушел по колени,
Ну а торба не пошевелилась.
Рассердился Марко Королевич,
Соскочил скорей с коня на землю,
Пнул ногою маленькую торбу,
Со всей силой правою ногою,
Аж нога у Марка заболела,
Торба даже не пошевелилась.
Еще больше распалился Марко,
Торбу взял обеими руками,
Со всей силой тянет ее кверху.
Тонут его ноги в крепких кремнях.
Пот кровавый с лица струится,
От натуги выкатились очи,
Вот-вот вылетят они из впадин.
Зубы стиснул Марко от усилья,
И уста наполнилися кровью.
Торба же чуть-чуть пошевелилась.
И еще сильней напрягся Марко,
И поднял он торбу на две пяди,
От земли всего лишь на две пяди.
Затрещали все кости юнака,
Что-то в сердце вдруг оборвалося,
Весь затрясся Марко Королевич,
Выпустил он торбу, та упала.
На себя глядит — ушел он в камин,
Провалился в камни по колено.
Старый дед тогда юнаку молвит:
«Ой же Марко, Марко Королевич,
Знаешь ли ты, что это за тяжесть?»
Отвечает Марко Королевич:
«Ой же дедко, ой же старый дедко,
Объясни, что значит это чудо,
Что за тяжесть в этой малой торбе?»
И ему старый дед отвечает:
«Ой же Марко, Марко Королевич,
Ты приподнял всю черную землю,
Хватит ли теперь юнацкой силы,
Чтоб тебе со мною побороться,
Побороться с господом всевышним?»
Отвечает Марко Королевич:
«Исполать, господь, тебе за чудо,
Ибо был я глупец неразумный.
Коль не смог поднять я эту торбу,
Как могу на поединок выйти
И тягаться с господом всевышним?!»
Старый дед ему на это молвит:
«Ой же Марко, Марко Королевич,
Как копьем приподнимал ты торбу,
Потерял ты половину силы.
А когда перстом поддел ты торбу —
Потерял вторую половину.
А когда руками землю поднял,
Потерял и эту половину,
А когда слегка ты торбу поднял —
Потерял ты всю прежнюю силу.
Я даю тебе благословенье,
Снова будешь первым из юнаков,
Но коль есть юнак тебя сильнее,
Ты одним юначеством не сможешь
Побеждать незнаемых юнаков.
А отныне побеждать их будешь
Только хитростями и обманом!»[255]
Так промолвил дед и потерялся.
Удивился Марко Прилепчанец
И поехал по белым дорогам,
И уже не полетел он змеем,
А поехал кротко и потиху,
Слезы он горючие роняет,
Руки он усталые ломает,
Жалко ему очень прежней силы,
Жалко, что юначество утратил.
Воротился Марко в Прилеп-город.
Там он еще смолоду женился,
Стал держать он свое королевство
И беречь своей земли границы.
С той поры Королевич Марко
Только с хитростью вступал в сраженья.
Так все было. Время миновало,
И осталась песня, чтобы пели
И друг другу чтоб передавали,
Чтобы славилося божье имя,
Чтобы слушали все христиане.
Если б не было — тогда б не пелось,
Пусть кто слушает — возвеселится.
Смерть Марка и гибель Болгарского царства[256]
Ездил Марко по делам геройским,
Ездил Марко в Анадол[257] проклятый
Против турок-янычар сражаться,
Где сражался — побеждал повсюду.
Вот болгарин Марко воротился
К Морю Белому на побережье;
Марко лег и сон худой увидел:
Будто свод небесный раскололся
И на землю все упали звезды.
Очень сильно всполошился Марко,
Сел на Шарка, скакуна лихого,
Да помчался прямо в Прилеп-город,
Да воскликнул на дворе отцовском:
«Выйди мать ко мне моя родная,
Ведь худой мне нынче сон приснился;
Что сулит он — горе иль удачу?
Снилось мне, что небо раскололось
И на землю все упали звезды».
Вышла к Марку мать его родная,
До очей платок свой опускала,
До сырой земли роняла слезы
И печально отвечала Марку:
«Ой ты, Марко, мой сынок любимый!
Вот ты ездишь по делам геройским,
А про наши беды знать не знаешь.
Объявились турки-янычары
И землей Болгарской завладели.
Все юнаки им ключи вручили
И Болгарскую им сдали землю,
И тебя повсюду турки ищут,
Чтоб ты сдал ключи и Прилеп-город».
Как заслышал Марко мать родную,
До очей он шапку нахлобучил,
Шарка повернул, коня лихого,
И помчался на Косово поле
Против турок-янычар сражаться;
И на берегу реки Ситницы
Догоняла Марка мать родная,
Издали кричала мать родная:
«Ой ты, Марко, мой сынок любимый!
Дай при жизни мы с тобой простимся,
Знает бог — вернешься ли ты снова!»
Марко же назад не обернулся,
Поскакал вдоль берега Ситницы,
Поднялся в ущелье Качаника,
Тут ему три турка повстречались,
Встретились три турка-янычара.
И сказал им по-турецки Марко:
«Ой же вы, три турка, — молвил Марко,
Ой же вы, три турка-янычара!
По присловью: вы куда спешите?»
И три турка отвечают Марку:
«Ай же ты, удалый незнакомец!
Завладели мы землей Болгарской.
Все юнаки нам ключи вручили
И Болгарскую нам сдали землю;
Нет лишь только прилепского Марка,
Нет его, дабы ключи нам отдал,
Сдал бы нам ключи и Прилеп-город.
И теперь мы едем в Прилеп-город,
Чтоб болгарин Марко отыскался,
Сдал бы нам ключи и Прилеп-город.
Если сдать ключи не согласится,
С плеч мы голову у Марка снимем,
Молодую Марковицу схватим,
В Анадол турецкий наш отправим
И содеем белою турчанкой».
Вот помедлил Марко, вот подумал,
И негромко Марко им ответил.
«Ой же вы, три турка, — молвил Марко,
Ой же вы, три турка-янычара!
Я из Прилепа, тот самый Марко,
Но вручить ключи вам не согласен
И не передам вам Прилеп-город.
Ежели падет болгарин Марко
И падет скакун ретивый Шарко,
Лишь тогда ключи вручу я туркам,
Сдам тогда ключи и Прилеп-город».
Отвернули от него три турка,
Отошли три турка-янычара,
Тяжкие три сабли обнажили,
Чтобы Марка зарубить на месте.
Тут разгневался болгарин Марко,
Шарка разъярил, коня лихого,
Саблю выхватил дамасской стали;
Саблю ту сковал кузнец Димитрий,
Лютою змеей та сабля гнется,
Рубит сабля дерево и камень.
Марко саблей погубил трех турок,
Он трех турок-янычар покончил,
Поднялся в ущелье Качаника,
Глянул сверху на Косово поле
И увидел турок-анадольцев.
Не дивился Марко, что их много,
Но дивился — как земля их держит.
Смотрит Марко: может, он увидит,
Может, узрит строй болгарских стягов,[258]
Строй болгарских, строй зеленых стягов.
Но не видит он болгарских стягов, —
Нет болгарских, нет зеленых стягов,
Множество лишь белых и червленых.
Тут прогневался болгарин Марко,
Шарка уязвил, коня лихого,
Шпорами зубчатыми ударил.
Шарко, конь лихой, разлютовался,
Кинулся в толпу могучих турок.
Марко выхватил клинок дамасский,
Стал рубить он турок-анадольцев,
Их рубил три дня, рубил три ночи;
Погрузился Шарко по колени,
В черной потонул крови турецкой.
Сам святой Илия тут явился,
С ним три ангела в одеждах белых,
И святой Илия тихо молвил:
«Ой же ты, юнак, болгарин Марко,
Приостанови коня и саблю,
Был болгарским край, а стал турецким,
Турок будет в Прилепе владычить!»
Вздрогнул Марко, ото сна очнулся,
Не уверовал болгарин Марко,
Не уверовал, что это правда,
Турок-анадольцев рубит снова,
Он взмахнет рукой — рука трясется,
Не тверда рука, не рубит турок.
И смекнул тогда болгарин Марко,
Понял он, что это божье дело,
Шарка повернул, коня лихого,
И помчался Марко в Прилеп-город,
Молодую Марковицу встретил,
Задавал ей хитрые вопросы:
«Ты, жена, от сабли смерти хочешь
Или хочешь стать рабой турецкой,
Хочешь в Анадол попасть проклятый,
Стать в неволе бедою турчанкой?»
Молвит Марковица молодая:
«Ой же, первая любовь, мой Марко!
Лучше смерть приму от сабли острой,
Лишь бы не попасть в полон турецкий
И не стать в проклятом Анадоле
Полонянкой, белою турчанкой!»
Тут взмахнул дамасской саблей Марко,
Голову срубил ей горевую
И схватил свое дитя Богдана,
Голову срубил он горевую,
Погубил и мать свою старуху.
Он опять взмахнул дамасской саблей,
Шарка зарубил, коня лихого, —
Не служил бы туркам в их вторженье, —
И невесть куда сокрылся Марко.[259]
Ездил Марко по делам геройским,
Ездил Марко в Анадол[257] проклятый
Против турок-янычар сражаться,
Где сражался — побеждал повсюду.
Вот болгарин Марко воротился
К Морю Белому на побережье;
Марко лег и сон худой увидел:
Будто свод небесный раскололся
И на землю все упали звезды.
Очень сильно всполошился Марко,
Сел на Шарка, скакуна лихого,
Да помчался прямо в Прилеп-город,
Да воскликнул на дворе отцовском:
«Выйди мать ко мне моя родная,
Ведь худой мне нынче сон приснился;
Что сулит он — горе иль удачу?
Снилось мне, что небо раскололось
И на землю все упали звезды».
Вышла к Марку мать его родная,
До очей платок свой опускала,
До сырой земли роняла слезы
И печально отвечала Марку:
«Ой ты, Марко, мой сынок любимый!
Вот ты ездишь по делам геройским,
А про наши беды знать не знаешь.
Объявились турки-янычары
И землей Болгарской завладели.
Все юнаки им ключи вручили
И Болгарскую им сдали землю,
И тебя повсюду турки ищут,
Чтоб ты сдал ключи и Прилеп-город».
Как заслышал Марко мать родную,
До очей он шапку нахлобучил,
Шарка повернул, коня лихого,
И помчался на Косово поле
Против турок-янычар сражаться;
И на берегу реки Ситницы
Догоняла Марка мать родная,
Издали кричала мать родная:
«Ой ты, Марко, мой сынок любимый!
Дай при жизни мы с тобой простимся,
Знает бог — вернешься ли ты снова!»
Марко же назад не обернулся,
Поскакал вдоль берега Ситницы,
Поднялся в ущелье Качаника,
Тут ему три турка повстречались,
Встретились три турка-янычара.
И сказал им по-турецки Марко:
«Ой же вы, три турка, — молвил Марко,
Ой же вы, три турка-янычара!
По присловью: вы куда спешите?»
И три турка отвечают Марку:
«Ай же ты, удалый незнакомец!
Завладели мы землей Болгарской.
Все юнаки нам ключи вручили
И Болгарскую нам сдали землю;
Нет лишь только прилепского Марка,
Нет его, дабы ключи нам отдал,
Сдал бы нам ключи и Прилеп-город.
И теперь мы едем в Прилеп-город,
Чтоб болгарин Марко отыскался,
Сдал бы нам ключи и Прилеп-город.
Если сдать ключи не согласится,
С плеч мы голову у Марка снимем,
Молодую Марковицу схватим,
В Анадол турецкий наш отправим
И содеем белою турчанкой».
Вот помедлил Марко, вот подумал,
И негромко Марко им ответил.
«Ой же вы, три турка, — молвил Марко,
Ой же вы, три турка-янычара!
Я из Прилепа, тот самый Марко,
Но вручить ключи вам не согласен
И не передам вам Прилеп-город.
Ежели падет болгарин Марко
И падет скакун ретивый Шарко,
Лишь тогда ключи вручу я туркам,
Сдам тогда ключи и Прилеп-город».
Отвернули от него три турка,
Отошли три турка-янычара,
Тяжкие три сабли обнажили,
Чтобы Марка зарубить на месте.
Тут разгневался болгарин Марко,
Шарка разъярил, коня лихого,
Саблю выхватил дамасской стали;
Саблю ту сковал кузнец Димитрий,
Лютою змеей та сабля гнется,
Рубит сабля дерево и камень.
Марко саблей погубил трех турок,
Он трех турок-янычар покончил,
Поднялся в ущелье Качаника,
Глянул сверху на Косово поле
И увидел турок-анадольцев.
Не дивился Марко, что их много,
Но дивился — как земля их держит.
Смотрит Марко: может, он увидит,
Может, узрит строй болгарских стягов,[258]
Строй болгарских, строй зеленых стягов.
Но не видит он болгарских стягов, —
Нет болгарских, нет зеленых стягов,
Множество лишь белых и червленых.
Тут прогневался болгарин Марко,
Шарка уязвил, коня лихого,
Шпорами зубчатыми ударил.
Шарко, конь лихой, разлютовался,
Кинулся в толпу могучих турок.
Марко выхватил клинок дамасский,
Стал рубить он турок-анадольцев,
Их рубил три дня, рубил три ночи;
Погрузился Шарко по колени,
В черной потонул крови турецкой.
Сам святой Илия тут явился,
С ним три ангела в одеждах белых,
И святой Илия тихо молвил:
«Ой же ты, юнак, болгарин Марко,
Приостанови коня и саблю,
Был болгарским край, а стал турецким,
Турок будет в Прилепе владычить!»
Вздрогнул Марко, ото сна очнулся,
Не уверовал болгарин Марко,
Не уверовал, что это правда,
Турок-анадольцев рубит снова,
Он взмахнет рукой — рука трясется,
Не тверда рука, не рубит турок.
И смекнул тогда болгарин Марко,
Понял он, что это божье дело,
Шарка повернул, коня лихого,
И помчался Марко в Прилеп-город,
Молодую Марковицу встретил,
Задавал ей хитрые вопросы:
«Ты, жена, от сабли смерти хочешь
Или хочешь стать рабой турецкой,
Хочешь в Анадол попасть проклятый,
Стать в неволе бедою турчанкой?»
Молвит Марковица молодая:
«Ой же, первая любовь, мой Марко!
Лучше смерть приму от сабли острой,
Лишь бы не попасть в полон турецкий
И не стать в проклятом Анадоле
Полонянкой, белою турчанкой!»
Тут взмахнул дамасской саблей Марко,
Голову срубил ей горевую
И схватил свое дитя Богдана,
Голову срубил он горевую,
Погубил и мать свою старуху.
Он опять взмахнул дамасской саблей,
Шарка зарубил, коня лихого, —
Не служил бы туркам в их вторженье, —
И невесть куда сокрылся Марко.[259]
Смерть Королевича Марка[260]
В воскресенье Королевич Марко
Рано утром ехал возле моря,
Путь держал он на гору Урвину.[261]
Только он взобрался на Урвину,
Начал конь под Марком спотыкаться,
Обливаться горькими слезами.
Огорчился Королевич Марко,
И промолвил Шарцу он с упреком:
«Что ж ты, Шарац, верный мой товарищ!
Сотню лет служил ты мне исправно,[262]
Шестьдесят еще ты был мне верен,
И ни разу ты не спотыкался,
Лишь сегодня начал спотыкаться,
Обливаться горькими слезами.
Что случится — то известно богу,
Только, знать, хорошего не будет;
Может, я, а может, ты сегодня
Навсегда простимся с головою».
Лишь промолвил Марко это слово,
Кличет вила горная с Урвины,
Призывает доброго юнака:
«Побратим мой, Королевич Марко!
Знаешь ли, о чем твой Шарац тужит?
Он тебя, хозяина, жалеет,
Потому что скоро вам разлука!»
Отвечает виле Королевич:
«Чтоб ты, вила белая, пропала!
Как могу я с Шарцем разлучиться,
Если мы объехали всю землю,
Целый мир с восхода до заката!
Лучше Шарца нет коня на свете,
Лучше Марка нет юнака в мире.
До тех пор я с Шарцем не расстанусь,
Головы пока не потеряю!»
Кличет вила белая юнака:
«Побратим мой, Королевич Марко!
Шарац твой врагу не попадется,
Да и сам погибнуть ты не можешь
От юнака или острой сабли,
От копья иль палицы тяжелой:
На земле никто тебе не страшен.
Поразит тебя, несчастный Марко,
Старый мститель бог, и час твой близок.
Если ты словам моим не веришь,
Подымись на горную вершину,
Посмотри направо и налево
И увидишь две зеленых ели.
Поднялись те ели по-над лесом,
И его ветвями осенили,
А внизу под елями — источник.
У источника ты спешись, Марко,
Привяжи коня к зеленой ели,
Наклонись над светлою водою,
Чтоб в воде лицо свое увидеть;
И увидишь, как ты жизнь покончишь».
И послушал вилу Королевич,
Въехал он на горную вершину,
Посмотрел направо и налево
И увидел две зеленых ели.
Поднялись те ели по-над лесом
И его ветвями осенили,
А внизу под елями — источник.
Спешился там Марко Королевич,
Привязал коня к зеленой ели,
Над водою светлой наклонился
И в воде лицо свое увидел.[263]
Только он лицо свое увидел,
Там увидел, как примет кончину.
И сказал он, слезы проливая:
«Мир обманный, цвет благоуханный!
Был ты сладок, только жил я мало,
Жил я мало, триста лет, не боле,
Срок пришел, пора мне в жизнь иную»
Выхватил тут саблю Королевич,
Выхватил он острую из ножен,
Подошел он к Шарцу со слезами,
И отсек он голову бедняге,[264]
Чтобы Шарац туркам не достался,
Чтобы враг над Шарцем не глумился,
Не возил ни сор на нем, ни воду.
Распростился с Шарцем Королевич,
Схоронил старательней, чем брата,
Удалого юнака Андрея.[265]
И сломал тут острую он саблю
И четыре раскидал обломка,
Чтобы сабля туркам не досталась,
Чтобы турки саблей не хвалились,
Что достали саблю у юнака,
Чтоб не кляли Марка христиане.
И копье сломал он боевое
И обломки кинул в ельник частый,
Взял он шестопер рукою правой
И метнул его с горы Урвины,
В море синее его забросил,
И промолвил Марко шестоперу:
«Лишь когда ты выплывешь на сушу,
Новый Марко на земле родится».
Только он с оружием покончил,
Вынул он чернильницу с бумагой,
Написал такое завещанье:
«Кто поедет по горе Урвине
Мимо этих елей, где источник,
И увидит Марка на дороге,
Пусть он знает, что скончался Марко,
Что на нем три пояса дукатов,
Первый пояс Марко завещает
Тем, кто Марку выроет могилу,
А другой — на украшенье храмов,
Третий пояс — нищим и незрячим,
Пусть слепые по свету блуждают,
Пусть поют и вспоминают Марка».
Кончил завещанье Королевич,
Прикрепил его на ель высоко,
Чтоб с дороги можно было видеть,
И швырнул чернильницу в источник.
Скинул Марко свой кафтан зеленый,
Разостлал под елью, где источник,
Осенил крестом себя широким,
И прикрыл глаза собольей шапкой,
И затих, и больше не поднялся.
Так лежал юнак усопший Марко
День за днем, пока прошла неделя.
Кто проедет мимо по дороге
И заметит Марка над водою,
Всякий мыслит: Марко отдыхает, —
И объедет Марка стороною,
Чтобы сон юнака не тревожить.
Там, где счастье, тут же и несчастье,
Где несчастье, тут и счастье рядом.
Занесло то счастье на Урвину
Святогорца[266] проигумна Васу,
Он из белой церкви Вилиндара
Проезжал тут с дьяконом Исайей.
Лишь увидел Марка проигумен,
Стал махать на дьякона руками.
«Тише, сын мой, не буди юнака,
Он со сна бывает очень грозен,
Он нас может погубить обоих!»
Тут письмо заметил он на елке,
Прочитал, что умер славный Марко,
Слез с коня, рукой его потрогал,
А юнак давно уже скончался.
Пролил слезы проигумен Васо,
Стало жаль святителю юнака.
Снял с него три пояса дукатов,
С Марка снял, себе их препоясал,
Начал думать проигумен Васо,
Где предать юнака погребенью.
Долго думал, наконец придумал,
Положил он мертвого на лошадь
И повез его на берег моря.
Мертвого взял Марка на галеру
И доставил на Святую гору
Ко святому храму Вилиндару,
Внес игумен Марка в храм господний,
Совершил над мертвым отпеванье,
Схоронил юнака святогорец
Посредине церкви Вилиндара.[267]
Не поставил надпись над могилой,
Чтоб враги не знали о могиле,
Чтоб не мстили мертвому злодеи,
В воскресенье Королевич Марко
Рано утром ехал возле моря,
Путь держал он на гору Урвину.[261]
Только он взобрался на Урвину,
Начал конь под Марком спотыкаться,
Обливаться горькими слезами.
Огорчился Королевич Марко,
И промолвил Шарцу он с упреком:
«Что ж ты, Шарац, верный мой товарищ!
Сотню лет служил ты мне исправно,[262]
Шестьдесят еще ты был мне верен,
И ни разу ты не спотыкался,
Лишь сегодня начал спотыкаться,
Обливаться горькими слезами.
Что случится — то известно богу,
Только, знать, хорошего не будет;
Может, я, а может, ты сегодня
Навсегда простимся с головою».
Лишь промолвил Марко это слово,
Кличет вила горная с Урвины,
Призывает доброго юнака:
«Побратим мой, Королевич Марко!
Знаешь ли, о чем твой Шарац тужит?
Он тебя, хозяина, жалеет,
Потому что скоро вам разлука!»
Отвечает виле Королевич:
«Чтоб ты, вила белая, пропала!
Как могу я с Шарцем разлучиться,
Если мы объехали всю землю,
Целый мир с восхода до заката!
Лучше Шарца нет коня на свете,
Лучше Марка нет юнака в мире.
До тех пор я с Шарцем не расстанусь,
Головы пока не потеряю!»
Кличет вила белая юнака:
«Побратим мой, Королевич Марко!
Шарац твой врагу не попадется,
Да и сам погибнуть ты не можешь
От юнака или острой сабли,
От копья иль палицы тяжелой:
На земле никто тебе не страшен.
Поразит тебя, несчастный Марко,
Старый мститель бог, и час твой близок.
Если ты словам моим не веришь,
Подымись на горную вершину,
Посмотри направо и налево
И увидишь две зеленых ели.
Поднялись те ели по-над лесом,
И его ветвями осенили,
А внизу под елями — источник.
У источника ты спешись, Марко,
Привяжи коня к зеленой ели,
Наклонись над светлою водою,
Чтоб в воде лицо свое увидеть;
И увидишь, как ты жизнь покончишь».
И послушал вилу Королевич,
Въехал он на горную вершину,
Посмотрел направо и налево
И увидел две зеленых ели.
Поднялись те ели по-над лесом
И его ветвями осенили,
А внизу под елями — источник.
Спешился там Марко Королевич,
Привязал коня к зеленой ели,
Над водою светлой наклонился
И в воде лицо свое увидел.[263]
Только он лицо свое увидел,
Там увидел, как примет кончину.
И сказал он, слезы проливая:
«Мир обманный, цвет благоуханный!
Был ты сладок, только жил я мало,
Жил я мало, триста лет, не боле,
Срок пришел, пора мне в жизнь иную»
Выхватил тут саблю Королевич,
Выхватил он острую из ножен,
Подошел он к Шарцу со слезами,
И отсек он голову бедняге,[264]
Чтобы Шарац туркам не достался,
Чтобы враг над Шарцем не глумился,
Не возил ни сор на нем, ни воду.
Распростился с Шарцем Королевич,
Схоронил старательней, чем брата,
Удалого юнака Андрея.[265]
И сломал тут острую он саблю
И четыре раскидал обломка,
Чтобы сабля туркам не досталась,
Чтобы турки саблей не хвалились,
Что достали саблю у юнака,
Чтоб не кляли Марка христиане.
И копье сломал он боевое
И обломки кинул в ельник частый,
Взял он шестопер рукою правой
И метнул его с горы Урвины,
В море синее его забросил,
И промолвил Марко шестоперу:
«Лишь когда ты выплывешь на сушу,
Новый Марко на земле родится».
Только он с оружием покончил,
Вынул он чернильницу с бумагой,
Написал такое завещанье:
«Кто поедет по горе Урвине
Мимо этих елей, где источник,
И увидит Марка на дороге,
Пусть он знает, что скончался Марко,
Что на нем три пояса дукатов,
Первый пояс Марко завещает
Тем, кто Марку выроет могилу,
А другой — на украшенье храмов,
Третий пояс — нищим и незрячим,
Пусть слепые по свету блуждают,
Пусть поют и вспоминают Марка».
Кончил завещанье Королевич,
Прикрепил его на ель высоко,
Чтоб с дороги можно было видеть,
И швырнул чернильницу в источник.
Скинул Марко свой кафтан зеленый,
Разостлал под елью, где источник,
Осенил крестом себя широким,
И прикрыл глаза собольей шапкой,
И затих, и больше не поднялся.
Так лежал юнак усопший Марко
День за днем, пока прошла неделя.
Кто проедет мимо по дороге
И заметит Марка над водою,
Всякий мыслит: Марко отдыхает, —
И объедет Марка стороною,
Чтобы сон юнака не тревожить.
Там, где счастье, тут же и несчастье,
Где несчастье, тут и счастье рядом.
Занесло то счастье на Урвину
Святогорца[266] проигумна Васу,
Он из белой церкви Вилиндара
Проезжал тут с дьяконом Исайей.
Лишь увидел Марка проигумен,
Стал махать на дьякона руками.
«Тише, сын мой, не буди юнака,
Он со сна бывает очень грозен,
Он нас может погубить обоих!»
Тут письмо заметил он на елке,
Прочитал, что умер славный Марко,
Слез с коня, рукой его потрогал,
А юнак давно уже скончался.
Пролил слезы проигумен Васо,
Стало жаль святителю юнака.
Снял с него три пояса дукатов,
С Марка снял, себе их препоясал,
Начал думать проигумен Васо,
Где предать юнака погребенью.
Долго думал, наконец придумал,
Положил он мертвого на лошадь
И повез его на берег моря.
Мертвого взял Марка на галеру
И доставил на Святую гору
Ко святому храму Вилиндару,
Внес игумен Марка в храм господний,
Совершил над мертвым отпеванье,
Схоронил юнака святогорец
Посредине церкви Вилиндара.[267]
Не поставил надпись над могилой,
Чтоб враги не знали о могиле,
Чтоб не мстили мертвому злодеи,
Царица Милица[268]
Тихо спала Милица-царица.
Тихо спала, и сон ей приснился.
Сон приснился, что твердь раскололась,
Звезды мелкие с неба упали
И луна закатилась во Влашко.
Только одна звезда-вечерница
Не померкла, а стала кровавой.
Пробудилась Милица-царица,
Испугалась, к царю побежала:
«О, хвала тебе, царь мой великий.
Я спала, и сон мне приснился,
Сон приснился, что твердь раскололась,
Звезды мелкие с неба упали
И луна закатилась во Влашко.
Только одна звезда-вечерница
Не померкла, а стала кровавой».
Говорит ей царь омраченный:
«Будь славна, Милица-царица.
Мне твой странный сон непонятен.
Отправляйся к монахам черным,
Чернецы твой сон растолкуют».
И пошла Милица-царица,
В божьи храмы пошла к монахам.
Зажигала желтые свечи
Перед каждой святой иконой.
Говорила Милица-царица:
«О игумены, божьи люди,
Вы мой странный сон растолкуйте!»
И она свой сон рассказала.
Отвечают игумены тихо:
«Честь и слава тебе, царица.
Вещий сон ты увидела ныне.
Что небесная твердь раскололась,
Означает — расколется царство.
То, что звезды упали на землю, —
Значит, войско наше погибнет.
Что луна закатилась во Влашко —
Предрекает: царь наш болгарский
Убежит во влашскую землю.
Что на небе звезда-вечерница
Не померкла, а стала кровавой —
Это значит, вашего сына
Порешат проклятые турки».
Поспешила назад царица.
Но едва до дворца добежала,
Как примчался гонец с посланьем
Костенецкого воеводы:
«Бьем челом тебе, царь болгарский,
Собирай великое войско,
Приходи в Костенец на подмогу,
Потому что проклятые турки
Город наш кольцом обложили.
Сил Шишману-царю не хватает».
Царь болгарский прочел посланье,
Снарядил великое войско
И пришел к стенам костенецким.
Он увидел: Искыр багровый
Вдаль несет кровавые воды.
И плывут по теченью шапки,
И рука отсеченная чья-то —
На руке отсеченной перстень
И царя Шишмана печатка.
Крикнул войску царь христианский:
«Горе нам, мое храброе войско.
Нет Шишмана — турки убили,
Пропадает болгарское царство!»
Тихо спала Милица-царица.
Тихо спала, и сон ей приснился.
Сон приснился, что твердь раскололась,
Звезды мелкие с неба упали
И луна закатилась во Влашко.
Только одна звезда-вечерница
Не померкла, а стала кровавой.
Пробудилась Милица-царица,
Испугалась, к царю побежала:
«О, хвала тебе, царь мой великий.
Я спала, и сон мне приснился,
Сон приснился, что твердь раскололась,
Звезды мелкие с неба упали
И луна закатилась во Влашко.
Только одна звезда-вечерница
Не померкла, а стала кровавой».
Говорит ей царь омраченный:
«Будь славна, Милица-царица.
Мне твой странный сон непонятен.
Отправляйся к монахам черным,
Чернецы твой сон растолкуют».
И пошла Милица-царица,
В божьи храмы пошла к монахам.
Зажигала желтые свечи
Перед каждой святой иконой.
Говорила Милица-царица:
«О игумены, божьи люди,
Вы мой странный сон растолкуйте!»
И она свой сон рассказала.
Отвечают игумены тихо:
«Честь и слава тебе, царица.
Вещий сон ты увидела ныне.
Что небесная твердь раскололась,
Означает — расколется царство.
То, что звезды упали на землю, —
Значит, войско наше погибнет.
Что луна закатилась во Влашко —
Предрекает: царь наш болгарский
Убежит во влашскую землю.
Что на небе звезда-вечерница
Не померкла, а стала кровавой —
Это значит, вашего сына
Порешат проклятые турки».
Поспешила назад царица.
Но едва до дворца добежала,
Как примчался гонец с посланьем
Костенецкого воеводы:
«Бьем челом тебе, царь болгарский,
Собирай великое войско,
Приходи в Костенец на подмогу,
Потому что проклятые турки
Город наш кольцом обложили.
Сил Шишману-царю не хватает».
Царь болгарский прочел посланье,
Снарядил великое войско
И пришел к стенам костенецким.
Он увидел: Искыр багровый
Вдаль несет кровавые воды.
И плывут по теченью шапки,
И рука отсеченная чья-то —
На руке отсеченной перстень
И царя Шишмана печатка.
Крикнул войску царь христианский:
«Горе нам, мое храброе войско.
Нет Шишмана — турки убили,
Пропадает болгарское царство!»
Мурат на Косове[269]
Царь Мурат[271] на Косово[272] собрался.
Вот пришел и князю сербов пишет,
В Крушевац[273] посланье посылает
Прямо в руки Лазарю-владыке:[274]
«Лазарь, сербский князь и повелитель,
Не бывало, да и быть не может,[275]
Что в одной стране — два господина,
Чтобы двум налог[276] платила райя.[277]
Править мы с тобой вдвоем не можем.
Присылай ключи, плати мне подать:
Городов твоих ключи златые,
За семь лет подушную с народа.
Если же послать мне не захочешь,
Выходи на Косово с войсками.
Эту землю мы мечом поделим».
Лазарь-князь прочел письмо султана,
На посланье он роняет слезы.
Царь Мурат[271] на Косово[272] собрался.
Вот пришел и князю сербов пишет,
В Крушевац[273] посланье посылает
Прямо в руки Лазарю-владыке:[274]
«Лазарь, сербский князь и повелитель,
Не бывало, да и быть не может,[275]
Что в одной стране — два господина,
Чтобы двум налог[276] платила райя.[277]
Править мы с тобой вдвоем не можем.
Присылай ключи, плати мне подать:
Городов твоих ключи златые,
За семь лет подушную с народа.
Если же послать мне не захочешь,
Выходи на Косово с войсками.
Эту землю мы мечом поделим».
Лазарь-князь прочел письмо султана,
На посланье он роняет слезы.
Заклятье князя Лазаря
Вот послушайте, старый да малый,
Лазарь-князь так заклинал пред боем:
«Ничего от рук тех не родится,
Кто на бой на Косово не выйдет, —
Ни на поле белая пшеница,
Ни на склонах лозы винограда».
Вот послушайте, старый да малый,
Лазарь-князь так заклинал пред боем:
«Ничего от рук тех не родится,
Кто на бой на Косово не выйдет, —
Ни на поле белая пшеница,
Ни на склонах лозы винограда».
Разговор Милоша Обилича с Иваном Косанчичем[278]
«Ты скажи мне, брат Иван Косанчич,[279]
Хорошо ль разведал силу вражью?
Много ль войска собралось у турок?
Можем ли с погаными сразиться?
Можно ль турок одолеть проклятых?»
Говорит ему Иван Косанчич:
«Милош Обилич,[280] мой брат любимый,
Я разведал войско нечестивых,
Полчища врагов неисчислимы.
Если б стало наше войско солью,
Плов турецкий был бы недосолен.
Вот уже пятнадцать дней бесстрашно
Я брожу по вражескому стану,
Не нашел я ни конца, ни края:
От Мрамора[281] до песков Явора,[282]
От Явора, брат мой, до Сазлии,
От Сазлии до Чемер-Чуприи,
От Чуприи до Звечана-града,
От Звечана, брат мой, до Чечана,
От Чечана до вершины горной —
Все покрылось войском басурманским,
Конь к коню[283] и воины рядами,
Черный лес — их копья боевые,
Стяги их летучи, словно тучи,
А шатры снегов белее горных.
Если дождь густой польется с неба,
То нигде не упадет на землю,
На юнаков и коней прольется.
Стал султан Мурат на Мазгит-поле,[284]
Захватил и Лаб и Ситницу».
Милош Обилич спросил Ивана:
«Ой, Иван, мой побратим любимый,
Где шатер могучего Мурата?
Обещал я властелину-князю
Заколоть турецкого султана,
Придавить ему ногою горло».
Но в ответ сказал Иван Косанчич:
«Не теряй рассудка, брат любимый!
Где шатер могучего Мурата?
В середине вражеского войска.
Если бы умел летать, как сокол,
И на турка пал бы с поднебесья,
Ты не мог бы улететь обратно».
Начал Милош заклинать Ивана:
«Ой, Иван, мой побратим любимый,
Ты не брат мне, но родного ближе.
Обещай, что так не скажешь князю,
Он тревогой может омрачиться,
И от страха наше войско дрогнет.
Лучше ты скажи другое князю:
Велика врагов проклятых сила,
Но не трудно с ними нам сразиться;
В жаркой сече одолеем турок,
Нет у них воителей искусных,
Много старцев и ходжей почтенных,[285]
Есть ремесленники и торговцы,
Никогда не видевшие битвы,
Воевать пошли наживы ради.
Есть и воины в турецком стане,
Но они внезапно все свалились
От тяжелой нутряной болезни.
Вместе с ними заболели кони,
Заболели сапом лошадиным».
«Ты скажи мне, брат Иван Косанчич,[279]
Хорошо ль разведал силу вражью?
Много ль войска собралось у турок?
Можем ли с погаными сразиться?
Можно ль турок одолеть проклятых?»
Говорит ему Иван Косанчич:
«Милош Обилич,[280] мой брат любимый,
Я разведал войско нечестивых,
Полчища врагов неисчислимы.
Если б стало наше войско солью,
Плов турецкий был бы недосолен.
Вот уже пятнадцать дней бесстрашно
Я брожу по вражескому стану,
Не нашел я ни конца, ни края:
От Мрамора[281] до песков Явора,[282]
От Явора, брат мой, до Сазлии,
От Сазлии до Чемер-Чуприи,
От Чуприи до Звечана-града,
От Звечана, брат мой, до Чечана,
От Чечана до вершины горной —
Все покрылось войском басурманским,
Конь к коню[283] и воины рядами,
Черный лес — их копья боевые,
Стяги их летучи, словно тучи,
А шатры снегов белее горных.
Если дождь густой польется с неба,
То нигде не упадет на землю,
На юнаков и коней прольется.
Стал султан Мурат на Мазгит-поле,[284]
Захватил и Лаб и Ситницу».
Милош Обилич спросил Ивана:
«Ой, Иван, мой побратим любимый,
Где шатер могучего Мурата?
Обещал я властелину-князю
Заколоть турецкого султана,
Придавить ему ногою горло».
Но в ответ сказал Иван Косанчич:
«Не теряй рассудка, брат любимый!
Где шатер могучего Мурата?
В середине вражеского войска.
Если бы умел летать, как сокол,
И на турка пал бы с поднебесья,
Ты не мог бы улететь обратно».
Начал Милош заклинать Ивана:
«Ой, Иван, мой побратим любимый,
Ты не брат мне, но родного ближе.
Обещай, что так не скажешь князю,
Он тревогой может омрачиться,
И от страха наше войско дрогнет.
Лучше ты скажи другое князю:
Велика врагов проклятых сила,
Но не трудно с ними нам сразиться;
В жаркой сече одолеем турок,
Нет у них воителей искусных,
Много старцев и ходжей почтенных,[285]
Есть ремесленники и торговцы,
Никогда не видевшие битвы,
Воевать пошли наживы ради.
Есть и воины в турецком стане,
Но они внезапно все свалились
От тяжелой нутряной болезни.
Вместе с ними заболели кони,
Заболели сапом лошадиным».
Царь Лазарь и царица Милица[286]
Вечером за стол садится Лазарь,
Ужинает царь[287] с царицей сербов.
Говорит Милица[288] государю:
«Царь наш милый, повелитель сербов,
Золотая сербская корона!
Ты уходишь на Косово завтра,
За тобой — воеводы и слуги.
Никого со мной не остается.
Нет мужчин во дворе моем белом,
Кто бы мог мое письмо доставить,
С Косова ко мне назад вернуться.
Ты с собой моих уводишь братьев,
Девять братьев — Юговичей милых.[289]
Брата хоть единого оставь мне,
Чтоб могла его именем клясться».
Лазарь так царице отвечает:
«Госпожа и царица Милица,
Ты кого хотела бы из братьев
На подворье на моем оставить?»
«Ты оставь мне Юговича Бошка».
Сербский князь Милице отвечает:
«Госпожа и царица Милица!
Над землей лишь белый день настанет,
Только в небе солнце засияет,
И как только ворота откроют, —
Выходи ты к городским воротам.
Проходить там будет наше войско
На конях и с копьями стальными.
Впереди их милый брат твой Бошко,
А в его руках хоругвь с крестами;
Пусть он даст, кому захочет, знамя,
Ты скажи ему, что я позволил.
Пусть с тобой во дворце остается».
А как утро в небе засияло,
Вышла рано к воротам Милица.
У ворот она остановилась.
Вот и войско выступает строем,
На конях и с копьями стальными.
Перед ними брат царицы Бошко.
На коне гнедом он выезжает.
Золотом украшены доспехи.
Осеняет Юговича знамя[290] —
До седла концы его спадают;
Яблоко на знамени златое,
Крест златой над яблоком сияет.
От креста висят златые кисти,
По плечам раскинулися Бошка.
Бросилась к его коню царица
И схватила узду золотую.
Обняла она брата за шею,
Говорить начала ему тихо:
«Бошко Югович, мой брат любимый,
Царь тебя мне подарил, оставил.
Не иди ты на Косово поле.
Лазарь-царь тебе, мой брат, позволил —
Передай, кому захочешь, знамя.
В Крушевце со мною оставайся,
Чтобы брат хоть один мне остался,
Чтоб могла его именем клясться».
Но Милице Бошко отвечает:
«Уходи, сестра, в свой белый терем,
Я назад с тобой не ворочуся
И хоругвь не передам другому,
Если б царь мне дал за то Крушевац.
Не хочу, чтоб дружина сказала —
Бошко Югович трус и предатель!
Не поехал на Косово поле,
Чтобы кровь пролить достойно в битве,
Умереть за веру и за правду».
И погнал он в ворота гнедого.
Следом едет Юг-Богдан могучий,
А за ним семь Юговичей храбрых.
На Милицу никто и не смотрит.
Воин Югович тут появился.
Запасных коней царя ведет он.
Чепраки их золотом расшиты.
К Юговичу бросилась Милица,
За узду буланого схватила,
Обняла рукою и сказала:
«Воин Югович, мой брат родимый,
Царь тебя мне подарил, оставил.
Можешь ты отдать коней любому
И остаться в Крушевце со мною,
Чтобы брат хоть один мне остался,
Чтобы мне его именем клясться».
Так Милице Воин отвечает:
«Воротись, сестра, в свой белый терем,
Я назад с тобой не ворочуся
И коней не передам другому,
Если б даже знал я, что погибну.
Я иду на Косово, Милица,
Кровь свою пролить за нашу веру,
С братьями за крест честной сражаться»[291]
И погнал буланого в ворота.
Это слыша, упала Милица
На студеный камень без сознанья.
Вот к воротам Лазарь подъезжает.
Он увидел госпожу царицу,
Залился горючими слезами.
Посмотрел он направо, налево.
Подозвал он слугу Голубана:
«Слушай, Голубан, слуга мой верный!
Ты с коня сойди, возьми царицу,
Отнеси ее в высокий терем.
Бог тебе простит, и я прощаю, —
Не поедешь на Косово биться,
Во дворе останешься с царицей».
Эти речи Голубан услышал,
Облился горючими слезами
И отнес ее в высокий терем.
Но он сердце одолеть не может —
Рвется сердце на Косово поле.
Он бежит во двор, коня седлает;
Быстро скачет на Косово поле.
Рано утром при восходе солнца
Прилетели два ворона черных[292]
И спустились на белую башню.
Каркает один, другой же молвит:
«Эта ль башня сербского владыки,
Князя Лазаря терем высокий?
Что же в нем души живой не видно?»
Воронов никто не слышал в доме,
Лишь одна царица услыхала,
Появилась пред белою башней,
Обратилася к воронам черным:
«Мне скажите, два ворона-врана,
Ради бога вышнего, скажите,
Вы сюда откуда прилетели?
Не летите ль вы с Косова поля?
Не видали ль там две сильных рати?
Между ними было ли сраженье?
И какое войско победило?»
Отвечают два ворона черных:
«О Милица, сербская царица,
Прилетели мы с Косова поля.
Там два войска мы видели сильных,
А вчера они утром сразились,
И погибли оба государя.
Там не много турок уцелело.
А в живых оставшиеся сербы
Тяжко ранены, кровью исходят».
Не успели речь окончить птицы,
Подоспел к двору слуга Милутин:
В левой держит он правую руку,
А на нем семнадцать ран зияют;
Весь в крови его конь богатырский.
Говорит Милутину царица:
«Что случилось с тобою, несчастный?
Иль на Косове царя ты предал?»
Отвечает ей слуга Милутин:
«Помоги мне слезть с коня на землю,
Освежи меня водой студеной
И залей вином на теле раны:
Я от тяжких ран изнемогаю».
Слезть царица помогла юнаку,
Милутина омыла водою,
Залила вином на теле раны.
А когда в себя пришел Милутин,
Начала расспрашивать Милица:
«Что случилось на Косовом поле,
Где царь Лазарь погиб, мне поведай,
Где погиб Юг-Богдан престарелый?
Девять Юговичей где погибли?
Где погиб наш воевода Милош,[293]
Где погиб Бук Бранкович,[294] скажи мне,
Где погиб наш Банович Страхиня?»[295]
Отвечает ей слуга Милутин:
«Все они на Косове погибли.
Там, где Лазарь-князь погиб в сраженье,[296]
Много копий сломано турецких
И немало сербских длинных копий,
Все же больше сербских, чем турецких.
Защищали сербы государя,
Госпожа моя, дрались до смерти.
Старый Юг убит в начале битвы.
И погибли Юговичи вместе.
Брат не выдал брата в тяжкой битве.
До последнего они рубились.
Храбрый Бошко был убит последним.
Он с хоругвью по полю носился,
Разгонял турецкие отряды, —
Голубей так сокол разгоняет.
Где стояло крови по колено,
Там убит был Банович Страхиня,
А погиб наш воевода Милош
У Ситницы, у реки студеной.
Там немало перебил он турок:
Милош поразил царя Мурата
И еще двенадцать тысяч турок.[297]
Бог его родителей помилуй!
Будут сербы вспоминать юнака,
Будут сказывать о нем сказанья,
Сербы Милоша не позабудут,
Сербы Косова не позабудут.
А зачем о Вуке ты спросила?
На родителях его проклятье,
Будь он проклят и все его племя!
Изменил он на Косове князю[298]
И увел с собой двенадцать тысяч
Лютых латников с поля сраженья».
Вечером за стол садится Лазарь,
Ужинает царь[287] с царицей сербов.
Говорит Милица[288] государю:
«Царь наш милый, повелитель сербов,
Золотая сербская корона!
Ты уходишь на Косово завтра,
За тобой — воеводы и слуги.
Никого со мной не остается.
Нет мужчин во дворе моем белом,
Кто бы мог мое письмо доставить,
С Косова ко мне назад вернуться.
Ты с собой моих уводишь братьев,
Девять братьев — Юговичей милых.[289]
Брата хоть единого оставь мне,
Чтоб могла его именем клясться».
Лазарь так царице отвечает:
«Госпожа и царица Милица,
Ты кого хотела бы из братьев
На подворье на моем оставить?»
«Ты оставь мне Юговича Бошка».
Сербский князь Милице отвечает:
«Госпожа и царица Милица!
Над землей лишь белый день настанет,
Только в небе солнце засияет,
И как только ворота откроют, —
Выходи ты к городским воротам.
Проходить там будет наше войско
На конях и с копьями стальными.
Впереди их милый брат твой Бошко,
А в его руках хоругвь с крестами;
Пусть он даст, кому захочет, знамя,
Ты скажи ему, что я позволил.
Пусть с тобой во дворце остается».
А как утро в небе засияло,
Вышла рано к воротам Милица.
У ворот она остановилась.
Вот и войско выступает строем,
На конях и с копьями стальными.
Перед ними брат царицы Бошко.
На коне гнедом он выезжает.
Золотом украшены доспехи.
Осеняет Юговича знамя[290] —
До седла концы его спадают;
Яблоко на знамени златое,
Крест златой над яблоком сияет.
От креста висят златые кисти,
По плечам раскинулися Бошка.
Бросилась к его коню царица
И схватила узду золотую.
Обняла она брата за шею,
Говорить начала ему тихо:
«Бошко Югович, мой брат любимый,
Царь тебя мне подарил, оставил.
Не иди ты на Косово поле.
Лазарь-царь тебе, мой брат, позволил —
Передай, кому захочешь, знамя.
В Крушевце со мною оставайся,
Чтобы брат хоть один мне остался,
Чтоб могла его именем клясться».
Но Милице Бошко отвечает:
«Уходи, сестра, в свой белый терем,
Я назад с тобой не ворочуся
И хоругвь не передам другому,
Если б царь мне дал за то Крушевац.
Не хочу, чтоб дружина сказала —
Бошко Югович трус и предатель!
Не поехал на Косово поле,
Чтобы кровь пролить достойно в битве,
Умереть за веру и за правду».
И погнал он в ворота гнедого.
Следом едет Юг-Богдан могучий,
А за ним семь Юговичей храбрых.
На Милицу никто и не смотрит.
Воин Югович тут появился.
Запасных коней царя ведет он.
Чепраки их золотом расшиты.
К Юговичу бросилась Милица,
За узду буланого схватила,
Обняла рукою и сказала:
«Воин Югович, мой брат родимый,
Царь тебя мне подарил, оставил.
Можешь ты отдать коней любому
И остаться в Крушевце со мною,
Чтобы брат хоть один мне остался,
Чтобы мне его именем клясться».
Так Милице Воин отвечает:
«Воротись, сестра, в свой белый терем,
Я назад с тобой не ворочуся
И коней не передам другому,
Если б даже знал я, что погибну.
Я иду на Косово, Милица,
Кровь свою пролить за нашу веру,
С братьями за крест честной сражаться»[291]
И погнал буланого в ворота.
Это слыша, упала Милица
На студеный камень без сознанья.
Вот к воротам Лазарь подъезжает.
Он увидел госпожу царицу,
Залился горючими слезами.
Посмотрел он направо, налево.
Подозвал он слугу Голубана:
«Слушай, Голубан, слуга мой верный!
Ты с коня сойди, возьми царицу,
Отнеси ее в высокий терем.
Бог тебе простит, и я прощаю, —
Не поедешь на Косово биться,
Во дворе останешься с царицей».
Эти речи Голубан услышал,
Облился горючими слезами
И отнес ее в высокий терем.
Но он сердце одолеть не может —
Рвется сердце на Косово поле.
Он бежит во двор, коня седлает;
Быстро скачет на Косово поле.
Рано утром при восходе солнца
Прилетели два ворона черных[292]
И спустились на белую башню.
Каркает один, другой же молвит:
«Эта ль башня сербского владыки,
Князя Лазаря терем высокий?
Что же в нем души живой не видно?»
Воронов никто не слышал в доме,
Лишь одна царица услыхала,
Появилась пред белою башней,
Обратилася к воронам черным:
«Мне скажите, два ворона-врана,
Ради бога вышнего, скажите,
Вы сюда откуда прилетели?
Не летите ль вы с Косова поля?
Не видали ль там две сильных рати?
Между ними было ли сраженье?
И какое войско победило?»
Отвечают два ворона черных:
«О Милица, сербская царица,
Прилетели мы с Косова поля.
Там два войска мы видели сильных,
А вчера они утром сразились,
И погибли оба государя.
Там не много турок уцелело.
А в живых оставшиеся сербы
Тяжко ранены, кровью исходят».
Не успели речь окончить птицы,
Подоспел к двору слуга Милутин:
В левой держит он правую руку,
А на нем семнадцать ран зияют;
Весь в крови его конь богатырский.
Говорит Милутину царица:
«Что случилось с тобою, несчастный?
Иль на Косове царя ты предал?»
Отвечает ей слуга Милутин:
«Помоги мне слезть с коня на землю,
Освежи меня водой студеной
И залей вином на теле раны:
Я от тяжких ран изнемогаю».
Слезть царица помогла юнаку,
Милутина омыла водою,
Залила вином на теле раны.
А когда в себя пришел Милутин,
Начала расспрашивать Милица:
«Что случилось на Косовом поле,
Где царь Лазарь погиб, мне поведай,
Где погиб Юг-Богдан престарелый?
Девять Юговичей где погибли?
Где погиб наш воевода Милош,[293]
Где погиб Бук Бранкович,[294] скажи мне,
Где погиб наш Банович Страхиня?»[295]
Отвечает ей слуга Милутин:
«Все они на Косове погибли.
Там, где Лазарь-князь погиб в сраженье,[296]
Много копий сломано турецких
И немало сербских длинных копий,
Все же больше сербских, чем турецких.
Защищали сербы государя,
Госпожа моя, дрались до смерти.
Старый Юг убит в начале битвы.
И погибли Юговичи вместе.
Брат не выдал брата в тяжкой битве.
До последнего они рубились.
Храбрый Бошко был убит последним.
Он с хоругвью по полю носился,
Разгонял турецкие отряды, —
Голубей так сокол разгоняет.
Где стояло крови по колено,
Там убит был Банович Страхиня,
А погиб наш воевода Милош
У Ситницы, у реки студеной.
Там немало перебил он турок:
Милош поразил царя Мурата
И еще двенадцать тысяч турок.[297]
Бог его родителей помилуй!
Будут сербы вспоминать юнака,
Будут сказывать о нем сказанья,
Сербы Милоша не позабудут,
Сербы Косова не позабудут.
А зачем о Вуке ты спросила?
На родителях его проклятье,
Будь он проклят и все его племя!
Изменил он на Косове князю[298]
И увел с собой двенадцать тысяч
Лютых латников с поля сраженья».
Византийское войско. Болгарский князь Крум и византийский император Никифор. Миниатюра из болгарского списка 'Хроники Манассии' (середина XVI в.).
Смерть матери Юговичей[299]
Правый боже, чудо совершилось!
Как на Косово сходилось войско,
Было в войске Юговичей девять
И отец их, Юг-Богдан, десятый.
Юговичей мать взывает к богу,
Просит дать орлиные зеницы
И широкие лебяжьи крылья,[300]
Чтоб взлететь над Косовым ей полем
И увидеть Юговичей девять
И десятого Богдана Юга.
То, о чем молила, получила:
Дал ей бог орлиные зеницы
И широкие лебяжьи крылья.
Вот летит она над полем ровным,
Видит девять Юговичей мертвых
И десятого Богдана Юга.
В головах у мертвых девять копий,
Девять соколов сидят на копьях,[301]
Тут же девять скакунов ретивых,
Рядом с ними девять псов свирепых.
Громко кони добрые заржали,
Огласилось поле лютым лаем,
Встал над полем клекот соколиный.
Сердце матери железным стало,
Не вопила мать и не рыдала.
Увела она коней ретивых,
Рядом с ними девять псов свирепых,
Девять соколов взяла с собою
И вернулась в дом свой белостенный.
Снохи издали ее узнали
И с поклоном старую встречали.
К небу вдовьи понеслись рыданья,
Огласили воздух причитанья.
Вслед за ними застонали кони,
Девять псов свирепых зарычали,
И раздался клекот соколиный.
Сердце матери железным стало,
Не вопила мать и не рыдала.
Наступила ночь, и ровно в полночь
Застонал гривастый конь Дамяна.
Мать жену Дамянову спросила:
«Ты скажи, сноха, жена Дамяна,
Что там стонет конь Дамяна верный,
Может быть, он захотел пшеницы
Иль воды студеной от Звечана?»
И жена Дамяна отвечает:
«Нет, свекровь моя и мать Дамяна,
Конь не хочет ни пшеницы белой,
Ни воды студеной от Звечана,[302]
Был Дамяном этот конь приучен
До полуночи овсом кормиться,
Ровно в полночь в дальний путь пускаться.
Конь скорбит о смерти господина,
Без которого домой вернулся».
Сердце матери железным стало,
Не вопила мать и не рыдала.
Лишь лучами утро озарилось,[303]
Прилетели два зловещих врана.
Кровью лоснятся вороньи крылья,
Клювы пеной белою покрыты,
В клювах воронов — рука юнака,
На руке колечко золотое.
Вот рука у матери в объятьях,[304]
Юговичей мать схватила руку,
Повертела, зорко осмотрела
И жене Дамяновой сказала:
«Отвечай, сноха, жена Дамяна,
Не видала ль ты такую руку?»
Отвечает ей жена Дамяна:
«Мать Дамяна и свекровь, ты видишь
Руку сына своего, Дамяна.
Я узнала перстень обручальный,
То кольцо, что при венчанье было».
Мать Дамянова схватила руку,
Осмотрела зорко, повертела
И, к руке приникнув, прошепталаз
«Молодая яблонька родная,
Где росла ты, где тебя сорвали?
Ты росла в объятьях материнских,[305]
Сорвана на Косове равнинном».
Мать печально головой поникла,
И от горя разорвалось сердце,
От печали по сынам родимым
И по старому Богдану Югу.
Правый боже, чудо совершилось!
Как на Косово сходилось войско,
Было в войске Юговичей девять
И отец их, Юг-Богдан, десятый.
Юговичей мать взывает к богу,
Просит дать орлиные зеницы
И широкие лебяжьи крылья,[300]
Чтоб взлететь над Косовым ей полем
И увидеть Юговичей девять
И десятого Богдана Юга.
То, о чем молила, получила:
Дал ей бог орлиные зеницы
И широкие лебяжьи крылья.
Вот летит она над полем ровным,
Видит девять Юговичей мертвых
И десятого Богдана Юга.
В головах у мертвых девять копий,
Девять соколов сидят на копьях,[301]
Тут же девять скакунов ретивых,
Рядом с ними девять псов свирепых.
Громко кони добрые заржали,
Огласилось поле лютым лаем,
Встал над полем клекот соколиный.
Сердце матери железным стало,
Не вопила мать и не рыдала.
Увела она коней ретивых,
Рядом с ними девять псов свирепых,
Девять соколов взяла с собою
И вернулась в дом свой белостенный.
Снохи издали ее узнали
И с поклоном старую встречали.
К небу вдовьи понеслись рыданья,
Огласили воздух причитанья.
Вслед за ними застонали кони,
Девять псов свирепых зарычали,
И раздался клекот соколиный.
Сердце матери железным стало,
Не вопила мать и не рыдала.
Наступила ночь, и ровно в полночь
Застонал гривастый конь Дамяна.
Мать жену Дамянову спросила:
«Ты скажи, сноха, жена Дамяна,
Что там стонет конь Дамяна верный,
Может быть, он захотел пшеницы
Иль воды студеной от Звечана?»
И жена Дамяна отвечает:
«Нет, свекровь моя и мать Дамяна,
Конь не хочет ни пшеницы белой,
Ни воды студеной от Звечана,[302]
Был Дамяном этот конь приучен
До полуночи овсом кормиться,
Ровно в полночь в дальний путь пускаться.
Конь скорбит о смерти господина,
Без которого домой вернулся».
Сердце матери железным стало,
Не вопила мать и не рыдала.
Лишь лучами утро озарилось,[303]
Прилетели два зловещих врана.
Кровью лоснятся вороньи крылья,
Клювы пеной белою покрыты,
В клювах воронов — рука юнака,
На руке колечко золотое.
Вот рука у матери в объятьях,[304]
Юговичей мать схватила руку,
Повертела, зорко осмотрела
И жене Дамяновой сказала:
«Отвечай, сноха, жена Дамяна,
Не видала ль ты такую руку?»
Отвечает ей жена Дамяна:
«Мать Дамяна и свекровь, ты видишь
Руку сына своего, Дамяна.
Я узнала перстень обручальный,
То кольцо, что при венчанье было».
Мать Дамянова схватила руку,
Осмотрела зорко, повертела
И, к руке приникнув, прошепталаз
«Молодая яблонька родная,
Где росла ты, где тебя сорвали?
Ты росла в объятьях материнских,[305]
Сорвана на Косове равнинном».
Мать печально головой поникла,
И от горя разорвалось сердце,
От печали по сынам родимым
И по старому Богдану Югу.
Девушка с Косова поля[306]
Рано встала девица-сестрица
Из Косова, из широка поля,
В воскресенье,[307] до восхода солнца.
Засучила рукава рубахи,
До локтей до белых засучила;
Носит хлеб пшеничный за плечами,
А в руках кувшины золотые.
Алое вино в одном играет,
А в другом — холодная водица.
Так проходит по Косову полю,
Молодая, по бранному полю,
Там, где Лазарь, князь честной, сражался,
Трогает бойцов окровавленных.
А кого в живых она застанет,
Умывает студеной водою,
Причащает вином его алым,
Белым хлебом раненого кормит.
Набрела девица на юнака,
Орловича Павла[308] молодого,
Знаменосца государя сербов.
Жив был Павел, да едва дышал он,
Отсекли ему правую руку,
Отсекли ему левую ногу,
Отсекли до самого колена.
Переломаны ребра витые,
Легкие сквозь раны проступают.
Умывает девушка юнака,
Умывает студеной водицей,
Причащает вином его алым
И дает ему белого хлеба.
Оживилось юнацкое сердце,
И сказал ей княжий знаменосец:
«Косовская девушка, сестрица,
Расскажи мне о своем несчастье,
Ты кого на бранном поле ищешь?
Брата, или родственников близких,
Или по греху отца родного?»
Отвечает девушка юнаку:
«Брат мой милый, витязь неизвестный,
Никого из рода не ищу я,
Брата в битве я не потеряла,
Ни отца, чья плоть меня зачала,
Может быть, тебе, юнак, известно:
Князь велел, чтоб триста черноризцев
У прекрасной церкви Самодрежи
Три недели войско причащали.
Причастилось все сербское войско,
А последними — три воеводы:
Славный Милош, храбрый воевода,
И Косанчич Иван — воевода,
Топлица Милан[309] был вместе с ними.
Я стояла у ворот церковных,
Тут выходит Милош-воевода,
Он красавец всем людям на диво.
Волочится, гремит его сабля,[310]
А на шапке кованые перья,
На юнаке пестрый плащ богатый,
Длинный и с узором поперечным.
Плат шелковый повязан вкруг шеи.[311]
Оглянулся — и меня увидел.
Он снимает плащ свой полосатый,
С плеч снимает, мне дает в подарок.
«На, девица, пестрый плащ с узором,
Глядя на него, меня ты вспомнишь.
Я на смерть иду, душа-девица,
В государево славное войско.
За мою ты душу помолися,
Чтоб из битвы живым я вернулся,
А вернусь, я тебя осчастливлю:
Выдам замуж тебя за Милана.
Перед богом я с ним побратался,
Перед богом и святым Иваном.
Буду я твоим, девица, сватом».
Вот Иван Косанчич появился,
Он красавец всем людям на диво.
Волочится, гремит его сабля,
А на шапке кованые перья.
На юнаке пестрый плащ богатый;
Длинный и с узором поперечным.
Плат шелковый повязан вкруг шеи,
А на пальце кольцо золотое.
Оглянулся — и меня увидел.
Он снимает кольцо золотое,
Снял кольцо и его подарил мне:
«На, девица, кольцо золотое,
Глядя на него, меня ты вспомнишь.
Я на смерть иду, душа-девица,
В государево славное войско.
За мою ты душу помолися,
Чтоб из битвы живым я вернулся.
А вернусь, тебя я осчастливлю:
Выдам замуж тебя за Милана.
Перед богом я с ним побратался,
Перед богом и святым Иваном.
Дружкою твоим, девица, буду».
Топлица Милан за ним выходит,
Он красавец всем людям на диво,
Волочится, гремит его сабля,
А на шапке кованые перья.
На юнаке пестрый плащ богатый,
Плат шелковый на шее юнака,
Вкруг руки его платок повязан.
Он снимает платок златотканый
И дает мне с такими словами:
«На, девица, платок златотканый,
Глядя на него, меня ты вспомнишь.
Я на смерть иду, душа-девица,
В государево славное войско.
За меня ты богу помолися,
Чтоб из битвы я живым вернулся.
А вернуся, будем жить счастливо,
Ты мне станешь верною женою».
И уехали три воеводы.
Их ищу я на поле кровавом».
Отвечает ей Орлович Павел:
«Косовская девушка, сестрица,
Видишь ли ты копья боевые,
Что всех выше, что смешались густо.
Там пролилась кровь юнаков храбрых.
До стремян она коням доходит,
До шелковых поясов юнакам.
Там в бою все три они погибли.
В белый дом твой скорей возвращайся,
Не кровавь рукавов твоих белых,
Подола в крови не волочи ты».
Так сказал он девушке несчастной.
Белое лицо слезой омыла,
В белый дом свой идет без оглядки.
Причитает и рыдает горько:
«Бедная, мне нет на свете счастья.
Если ухвачусь за ветку ели,
Тотчас же зеленая засохнет».
Рано встала девица-сестрица
Из Косова, из широка поля,
В воскресенье,[307] до восхода солнца.
Засучила рукава рубахи,
До локтей до белых засучила;
Носит хлеб пшеничный за плечами,
А в руках кувшины золотые.
Алое вино в одном играет,
А в другом — холодная водица.
Так проходит по Косову полю,
Молодая, по бранному полю,
Там, где Лазарь, князь честной, сражался,
Трогает бойцов окровавленных.
А кого в живых она застанет,
Умывает студеной водою,
Причащает вином его алым,
Белым хлебом раненого кормит.
Набрела девица на юнака,
Орловича Павла[308] молодого,
Знаменосца государя сербов.
Жив был Павел, да едва дышал он,
Отсекли ему правую руку,
Отсекли ему левую ногу,
Отсекли до самого колена.
Переломаны ребра витые,
Легкие сквозь раны проступают.
Умывает девушка юнака,
Умывает студеной водицей,
Причащает вином его алым
И дает ему белого хлеба.
Оживилось юнацкое сердце,
И сказал ей княжий знаменосец:
«Косовская девушка, сестрица,
Расскажи мне о своем несчастье,
Ты кого на бранном поле ищешь?
Брата, или родственников близких,
Или по греху отца родного?»
Отвечает девушка юнаку:
«Брат мой милый, витязь неизвестный,
Никого из рода не ищу я,
Брата в битве я не потеряла,
Ни отца, чья плоть меня зачала,
Может быть, тебе, юнак, известно:
Князь велел, чтоб триста черноризцев
У прекрасной церкви Самодрежи
Три недели войско причащали.
Причастилось все сербское войско,
А последними — три воеводы:
Славный Милош, храбрый воевода,
И Косанчич Иван — воевода,
Топлица Милан[309] был вместе с ними.
Я стояла у ворот церковных,
Тут выходит Милош-воевода,
Он красавец всем людям на диво.
Волочится, гремит его сабля,[310]
А на шапке кованые перья,
На юнаке пестрый плащ богатый,
Длинный и с узором поперечным.
Плат шелковый повязан вкруг шеи.[311]
Оглянулся — и меня увидел.
Он снимает плащ свой полосатый,
С плеч снимает, мне дает в подарок.
«На, девица, пестрый плащ с узором,
Глядя на него, меня ты вспомнишь.
Я на смерть иду, душа-девица,
В государево славное войско.
За мою ты душу помолися,
Чтоб из битвы живым я вернулся,
А вернусь, я тебя осчастливлю:
Выдам замуж тебя за Милана.
Перед богом я с ним побратался,
Перед богом и святым Иваном.
Буду я твоим, девица, сватом».
Вот Иван Косанчич появился,
Он красавец всем людям на диво.
Волочится, гремит его сабля,
А на шапке кованые перья.
На юнаке пестрый плащ богатый;
Длинный и с узором поперечным.
Плат шелковый повязан вкруг шеи,
А на пальце кольцо золотое.
Оглянулся — и меня увидел.
Он снимает кольцо золотое,
Снял кольцо и его подарил мне:
«На, девица, кольцо золотое,
Глядя на него, меня ты вспомнишь.
Я на смерть иду, душа-девица,
В государево славное войско.
За мою ты душу помолися,
Чтоб из битвы живым я вернулся.
А вернусь, тебя я осчастливлю:
Выдам замуж тебя за Милана.
Перед богом я с ним побратался,
Перед богом и святым Иваном.
Дружкою твоим, девица, буду».
Топлица Милан за ним выходит,
Он красавец всем людям на диво,
Волочится, гремит его сабля,
А на шапке кованые перья.
На юнаке пестрый плащ богатый,
Плат шелковый на шее юнака,
Вкруг руки его платок повязан.
Он снимает платок златотканый
И дает мне с такими словами:
«На, девица, платок златотканый,
Глядя на него, меня ты вспомнишь.
Я на смерть иду, душа-девица,
В государево славное войско.
За меня ты богу помолися,
Чтоб из битвы я живым вернулся.
А вернуся, будем жить счастливо,
Ты мне станешь верною женою».
И уехали три воеводы.
Их ищу я на поле кровавом».
Отвечает ей Орлович Павел:
«Косовская девушка, сестрица,
Видишь ли ты копья боевые,
Что всех выше, что смешались густо.
Там пролилась кровь юнаков храбрых.
До стремян она коням доходит,
До шелковых поясов юнакам.
Там в бою все три они погибли.
В белый дом твой скорей возвращайся,
Не кровавь рукавов твоих белых,
Подола в крови не волочи ты».
Так сказал он девушке несчастной.
Белое лицо слезой омыла,
В белый дом свой идет без оглядки.
Причитает и рыдает горько:
«Бедная, мне нет на свете счастья.
Если ухвачусь за ветку ели,
Тотчас же зеленая засохнет».
Юришич Янко[312]
Кто там стонет в городе Стамбуле:
Не змея ли, белая ли вила?
Не змея, не белая то вила,
Это Янко Юришич[313] там стонет.
Стонет Янко от неволи тяжкой:
Вот уже три года миновало,
Как томится он во тьме темницы
У жестокого царя-тирана,
У султана злого Сулеймана.
Невтерпеж сидеть в темнице стало,
Целый день с утра все стонет Янко,
Надоел он и камням холодным,
А не то что царю Сулейману.
Захотел султан его увидеть,
Подошел он к воротам темницы,
Окликает Юришича Янко:
«Эй, ублюдок Янко, что с тобою,
Иль беда какая приключилась,
Что ты стонешь у меня в темнице?
Голоден ли ты, иль пить ты жаждешь?
Или ты так сильно стосковался,
Стосковался по гяурке юной?»
Молвит Янко Юришич султану:
«Волен, царь, ты говорить, что хочешь.
Я не голоден и пить не жажду,
Я по воле только стосковался,
Как попал к тебе в полон в темницу,
Невтерпеж сидеть в темнице стало,
Царь-султан, коль ты боишься бога,
То в награду все бери, что хочешь,
Только кости выпусти на волю!»
Сулейман-султан ему ответил:
«Эй ты, курвин сын, ублюдок Янко,
Не возьму ни пара,[314] ни динара.
Я хочу, чтоб ты сказал мне правду,
Как зовут трех воевод отважных,
Что мое все войско погубили,
Через поле Косово погнали?»
Янко Юришич ему ответил:
«Волен, царь, ты спрашивать, что хочешь.
Коль спросил, скажу тебе по правде:
Первый самый славный воевода,
Что на Косове погнал всех турок
И загнал их в Лаб и Ситницу,
Это был сам Королевич Марко.[315]
А второй за ним был воевода,
Порубил он саблей много турок,
Это был ребенок малый Огнян,
По сестре племянник милый Марка.[316]
А еще был третий воевода,
Что сломал свою стальную саблю,
На копье насаживал он турок,
В Лаб он гнал перед собою турок,
Загонял их в Лаб и Ситницу.
Янко Юришич — тот воевода,
Вот, султан, он у тебя в темнице,
Можешь с ним ты сделать, что захочешь!»
Сулейман-султан ему ответил:
«Эй ты, курвин сын, ублюдок Янко!
Выбирай себе ты казнь любую,
Этой казнью тебе душу выну.
Если хочешь, плавать в море будешь,[317]
Если хочешь, то гореть ты станешь,
Если хочешь, то к хвостам привяжем
И конями разорвем на части?»
Молвит Янко Юришич султану:
«Волен, царь, ты говорить, что хочешь:
Только мне не милы эти казни,
Эти казни все не для юнака.
Я не рыба, чтобы в море плавать,
Не полено, чтоб в огне сжигали,
И не курва, чтоб к хвостам вязали
И конями разрывали в поле,
Но юнак я первый из юнаков.
Дай ты мне, султан, коня плохого,
Что был тридцать лет никем не езжен,
Был не езжен и отвык от боя;
Дай ты мне еще тупую саблю,
Ту, что тридцать лет не наводили,
Не точили, в бой с собой не брали,
Что от ржавчины негодной стала,
Трудно ее вытащить из ножен.
Дай на волю выехать мне в поле,
Выпусти вслед двести янычаров,
Саблями меня пускай изрубят,
Пусть в бою я как юнак погибну».
Сулейман-султан его послушал,
Дал ему султан коня плохого,
Что был тридцать лет никем не езжен,
Был не езжен и отвык от боя;
Дал ему султан тупую саблю,
Ту, что тридцать лет не наводили,
Не точили, в бой с собой не брали,
Что от ржавчины негодной стала,
Трудно вытащить ее из ножен.
Янко в поле выпустил на волю
И пустил вслед двести янычаров.
На коня вскочил проворно Янко,
Сильно разогнал коня плохого,
Побежал что было сил коняга,
По широкому понесся полю.
Поскакали двести янычаров.
Вырвался вперед один из турок,
Голову хотел отсечь у Янко,
Получить награду от султана,
И догнал он Юришича Янко.
Янко увидал беду большую,
Помянул он истинного бога,
Выхватил свою тупую саблю,
Будто новую со сталью острой,
Он дождался молодого турка,
Вскинул руку правую и саблю,
Турка в пояс шелковый ударил,
Рухнул турок, надвое разрублен.
Турок грянул, Янко тут нагрянул,
Конь усталый для него — помеха,
На коне турецком он поехал.
Не тупую — острую взял саблю
И с турецкой саблей встретил турок,
Половину порубил он саблей,
Половину их погнал к султану,
И на воле он поехал в поле
К дому своему, здоров и весел.
Кто там стонет в городе Стамбуле:
Не змея ли, белая ли вила?
Не змея, не белая то вила,
Это Янко Юришич[313] там стонет.
Стонет Янко от неволи тяжкой:
Вот уже три года миновало,
Как томится он во тьме темницы
У жестокого царя-тирана,
У султана злого Сулеймана.
Невтерпеж сидеть в темнице стало,
Целый день с утра все стонет Янко,
Надоел он и камням холодным,
А не то что царю Сулейману.
Захотел султан его увидеть,
Подошел он к воротам темницы,
Окликает Юришича Янко:
«Эй, ублюдок Янко, что с тобою,
Иль беда какая приключилась,
Что ты стонешь у меня в темнице?
Голоден ли ты, иль пить ты жаждешь?
Или ты так сильно стосковался,
Стосковался по гяурке юной?»
Молвит Янко Юришич султану:
«Волен, царь, ты говорить, что хочешь.
Я не голоден и пить не жажду,
Я по воле только стосковался,
Как попал к тебе в полон в темницу,
Невтерпеж сидеть в темнице стало,
Царь-султан, коль ты боишься бога,
То в награду все бери, что хочешь,
Только кости выпусти на волю!»
Сулейман-султан ему ответил:
«Эй ты, курвин сын, ублюдок Янко,
Не возьму ни пара,[314] ни динара.
Я хочу, чтоб ты сказал мне правду,
Как зовут трех воевод отважных,
Что мое все войско погубили,
Через поле Косово погнали?»
Янко Юришич ему ответил:
«Волен, царь, ты спрашивать, что хочешь.
Коль спросил, скажу тебе по правде:
Первый самый славный воевода,
Что на Косове погнал всех турок
И загнал их в Лаб и Ситницу,
Это был сам Королевич Марко.[315]
А второй за ним был воевода,
Порубил он саблей много турок,
Это был ребенок малый Огнян,
По сестре племянник милый Марка.[316]
А еще был третий воевода,
Что сломал свою стальную саблю,
На копье насаживал он турок,
В Лаб он гнал перед собою турок,
Загонял их в Лаб и Ситницу.
Янко Юришич — тот воевода,
Вот, султан, он у тебя в темнице,
Можешь с ним ты сделать, что захочешь!»
Сулейман-султан ему ответил:
«Эй ты, курвин сын, ублюдок Янко!
Выбирай себе ты казнь любую,
Этой казнью тебе душу выну.
Если хочешь, плавать в море будешь,[317]
Если хочешь, то гореть ты станешь,
Если хочешь, то к хвостам привяжем
И конями разорвем на части?»
Молвит Янко Юришич султану:
«Волен, царь, ты говорить, что хочешь:
Только мне не милы эти казни,
Эти казни все не для юнака.
Я не рыба, чтобы в море плавать,
Не полено, чтоб в огне сжигали,
И не курва, чтоб к хвостам вязали
И конями разрывали в поле,
Но юнак я первый из юнаков.
Дай ты мне, султан, коня плохого,
Что был тридцать лет никем не езжен,
Был не езжен и отвык от боя;
Дай ты мне еще тупую саблю,
Ту, что тридцать лет не наводили,
Не точили, в бой с собой не брали,
Что от ржавчины негодной стала,
Трудно ее вытащить из ножен.
Дай на волю выехать мне в поле,
Выпусти вслед двести янычаров,
Саблями меня пускай изрубят,
Пусть в бою я как юнак погибну».
Сулейман-султан его послушал,
Дал ему султан коня плохого,
Что был тридцать лет никем не езжен,
Был не езжен и отвык от боя;
Дал ему султан тупую саблю,
Ту, что тридцать лет не наводили,
Не точили, в бой с собой не брали,
Что от ржавчины негодной стала,
Трудно вытащить ее из ножен.
Янко в поле выпустил на волю
И пустил вслед двести янычаров.
На коня вскочил проворно Янко,
Сильно разогнал коня плохого,
Побежал что было сил коняга,
По широкому понесся полю.
Поскакали двести янычаров.
Вырвался вперед один из турок,
Голову хотел отсечь у Янко,
Получить награду от султана,
И догнал он Юришича Янко.
Янко увидал беду большую,
Помянул он истинного бога,
Выхватил свою тупую саблю,
Будто новую со сталью острой,
Он дождался молодого турка,
Вскинул руку правую и саблю,
Турка в пояс шелковый ударил,
Рухнул турок, надвое разрублен.
Турок грянул, Янко тут нагрянул,
Конь усталый для него — помеха,
На коне турецком он поехал.
Не тупую — острую взял саблю
И с турецкой саблей встретил турок,
Половину порубил он саблей,
Половину их погнал к султану,
И на воле он поехал в поле
К дому своему, здоров и весел.
Смерть воеводы Приезды[318]
За одним письмом летит другое.
Кто их пишет, кто их получает?
Пишет письма царь Мехмед[319] турецкий,
Получает — в Сталаче[320] Приезда.[321]
«О Приезда, града воевода,
Ты пошли мне три бесценных дара:
Ты пошли мне дамасскую саблю,
Что сечет и дерево и камень,
Крепкий камень, хладное железо;
Ты пошли мне коня сивой масти:
Две стены твой Серко перескочит
И две башни высокого замка;
И пошли мне верную супругу».
Мрачно смотрит на письмо Приезда,
Мрачно смотрит, а другое пишет:
«Ополчайся, царь Мехмед турецкий,
Сколько хочешь собери ты войска
У Сталача, когда пожелаешь.
Не получишь от меня подарков.
Эту саблю для себя сковал я,
Для себя вскормил коня-журавку,[322]
А невесту для себя привез я.
Ничего от меня не получишь».
Собирает войско царь турецкий,
Собирает и ведет к Сталачу.
Под Сталачем стоит он три года:
Не отбил ни дерева, ни камня,
Крепкий город покорить не может
И не может домой возвратиться.
Рано утром случилось в субботу:
Поднялася супруга Приезды
На высокие стены Сталача,
Долго смотрит на воды Моравы.
Замутилась у града Морава.
И сказала супруга Приезды:
«О Приезда, господин любимый,
Я боюсь, мой господин любимый,
Что подкопы пророют к нам турки».
Отвечает супруге Приезда:
«Замолчи, не говори пустое,
Под Моравой подкоп им не вырыть».
Воскресенье святое настало,
Молится Приезда в белой церкви.
Отстоял он всю службу с женою.
Помоляся, выходит из церкви.
Говорит воевода Приезда:
«О юнаки, храброй рати крылья!
Полечу на турок вместе с вами.
Мы кровавой битвою упьемся,
Мы откроем города ворота
И ударим всей силой на турок.
Бог поможет, счастье не изменит».
Обратился Приезда к супруге:
«Принеси из погребов глубоких
Для юнаков вина и ракии».
Взяла Ела кувшины златые
И спустилась в погреба под башней.
Лишь спустилась она, обомлела —
Полон погреб злобных янычаров.
Наполняют сапоги ракией,
Пьют за здравье госпожи Блицы,
Пьют за упокой души Приезды.
Кувшины Елица уронила,
Зазвенели кувшины на камне.
Побежала во двор, восклицая:
«Не к добру и вино и ракия!
В погребах пируют янычары,
Сапогами пьют вино хмельное.
За мое здоровье пьют, смеются,
А тебя живого погребают».
Вскакивает храбрый воевода,
Отворяет градские ворота.
Обнажает он саблю стальную,
Бьется-рубится с турками люто.
Шестьдесят воевод пало в битве.
Больше тысячи турок погибло.
Воротился в город воевода,
За собою запер он ворота.
Вынимает саблю воевода.
Голову коню-журавке рубит[323] —
«Конь мой серый, конь мой самый лучший,
На тебя турецкий царь не вскочит!»
Разбивает дамасскую саблю:
«Ты была мне правою рукою.
Царь турецкий тебя не наденет!»
Вот в хоромы входит воевода.
За руку берет жену и молвит:
«О, скажи, разумная Елица,
Хочешь ли со мною ты погибнуть
Или быть наложницей турецкой?»
По лицу ее слезы струятся,
Отвечает госпожа Елица:
«Лучше честно погибнуть с тобою,
Чем срамиться в турецком гареме.
Не продам я отцовскую веру,
Попирать я крест честной не буду».
И взялися за белые руки,
Поднялися на стены Сталача.
Так сказала госпожа Елица:
«О Приезда, господин любимый,
Нас вскормила быстрая Морава,
Пусть Моравы воды нас поглотят».
И в речные бросилися волны.
Так Сталач был взят царем Мехмедом,
Но добычей он не поживился.
Проклинает город царь турецкий:
«Бог единый пусть Сталач накажет.
Подступил я с трехтысячным войском,
А пять сотен осталось со мною!»
За одним письмом летит другое.
Кто их пишет, кто их получает?
Пишет письма царь Мехмед[319] турецкий,
Получает — в Сталаче[320] Приезда.[321]
«О Приезда, града воевода,
Ты пошли мне три бесценных дара:
Ты пошли мне дамасскую саблю,
Что сечет и дерево и камень,
Крепкий камень, хладное железо;
Ты пошли мне коня сивой масти:
Две стены твой Серко перескочит
И две башни высокого замка;
И пошли мне верную супругу».
Мрачно смотрит на письмо Приезда,
Мрачно смотрит, а другое пишет:
«Ополчайся, царь Мехмед турецкий,
Сколько хочешь собери ты войска
У Сталача, когда пожелаешь.
Не получишь от меня подарков.
Эту саблю для себя сковал я,
Для себя вскормил коня-журавку,[322]
А невесту для себя привез я.
Ничего от меня не получишь».
Собирает войско царь турецкий,
Собирает и ведет к Сталачу.
Под Сталачем стоит он три года:
Не отбил ни дерева, ни камня,
Крепкий город покорить не может
И не может домой возвратиться.
Рано утром случилось в субботу:
Поднялася супруга Приезды
На высокие стены Сталача,
Долго смотрит на воды Моравы.
Замутилась у града Морава.
И сказала супруга Приезды:
«О Приезда, господин любимый,
Я боюсь, мой господин любимый,
Что подкопы пророют к нам турки».
Отвечает супруге Приезда:
«Замолчи, не говори пустое,
Под Моравой подкоп им не вырыть».
Воскресенье святое настало,
Молится Приезда в белой церкви.
Отстоял он всю службу с женою.
Помоляся, выходит из церкви.
Говорит воевода Приезда:
«О юнаки, храброй рати крылья!
Полечу на турок вместе с вами.
Мы кровавой битвою упьемся,
Мы откроем города ворота
И ударим всей силой на турок.
Бог поможет, счастье не изменит».
Обратился Приезда к супруге:
«Принеси из погребов глубоких
Для юнаков вина и ракии».
Взяла Ела кувшины златые
И спустилась в погреба под башней.
Лишь спустилась она, обомлела —
Полон погреб злобных янычаров.
Наполняют сапоги ракией,
Пьют за здравье госпожи Блицы,
Пьют за упокой души Приезды.
Кувшины Елица уронила,
Зазвенели кувшины на камне.
Побежала во двор, восклицая:
«Не к добру и вино и ракия!
В погребах пируют янычары,
Сапогами пьют вино хмельное.
За мое здоровье пьют, смеются,
А тебя живого погребают».
Вскакивает храбрый воевода,
Отворяет градские ворота.
Обнажает он саблю стальную,
Бьется-рубится с турками люто.
Шестьдесят воевод пало в битве.
Больше тысячи турок погибло.
Воротился в город воевода,
За собою запер он ворота.
Вынимает саблю воевода.
Голову коню-журавке рубит[323] —
«Конь мой серый, конь мой самый лучший,
На тебя турецкий царь не вскочит!»
Разбивает дамасскую саблю:
«Ты была мне правою рукою.
Царь турецкий тебя не наденет!»
Вот в хоромы входит воевода.
За руку берет жену и молвит:
«О, скажи, разумная Елица,
Хочешь ли со мною ты погибнуть
Или быть наложницей турецкой?»
По лицу ее слезы струятся,
Отвечает госпожа Елица:
«Лучше честно погибнуть с тобою,
Чем срамиться в турецком гареме.
Не продам я отцовскую веру,
Попирать я крест честной не буду».
И взялися за белые руки,
Поднялися на стены Сталача.
Так сказала госпожа Елица:
«О Приезда, господин любимый,
Нас вскормила быстрая Морава,
Пусть Моравы воды нас поглотят».
И в речные бросилися волны.
Так Сталач был взят царем Мехмедом,
Но добычей он не поживился.
Проклинает город царь турецкий:
«Бог единый пусть Сталач накажет.
Подступил я с трехтысячным войском,
А пять сотен осталось со мною!»
Фазли-булюкбаша[324]
Сон приснился банице[325] влахине[326]
Во столице[327] влашской, во Белграде,
Сон такой приснился ей в постели:
Опоясала змея весь город,
На ворота голову положила;
Вылетает сокол из Стамбула,
С золоченными до плеч крылами,[328]
С вызолоченными до колен ногами,
С клювом, золоченным до подглазья.
Девять соколов за ним летели,
Девять лебедей за ним летели,
Птицы стаями за ним летели,
Разные за ним летели птицы,
Пролетели урусскую землю,[329]
И вся сила собралась на Челмене,
На Челмене над Вучитрном;
Снится, будто небо раскололось,[330]
Пал на землю кровавый месяц,
Звезды по углам поразбежались
И осталась кровавая денница
Со своими детками двоими.
На ноги со сна она вскочила,
Забежала в белые покои,
Где в ту пору бан ее разлегся,
И не будит, чтобы не старел он,
А ногами попросту толкает:
«Чтоб ты дома своего не видел!
Сон-то мне какой приснился ночью!»
Все по правде бану рассказала.
Бан белградский говорит на это:
«Бог убей такое сновиденье!
Я его немедля разгадаю.
Что Белград опоясан змеею —
Это турки по нам ударят.
Что стамбульский сокол летает —
Это царский хранитель печати.
Девять соколов летят вдогонку —
Это царские паши с визирями.
Девять лебедей летят за ними —
Это царь с его знаменами.
Птицы летают, летят за ними,
Разные летают стаи птичьи —
Это царские большие орды.
Раскололося чистое небо —
Это значит — нам войну навяжут.
Звезды по углам поразбежались —
Это побегут мои солдаты.
Месяц пал на землю кровавый —
Это голова моя скатилась.
Остается кровавая денница
И две звездочки вместе с ними —
Это ты — вдова молодая,
Ты с двумя сиротками своими».
Времени с тех пор прошло немного,
Закричала нагорная вила,
Позвала белградского бана:
«Чтоб ты дома своего не видел!
Убегай, идут походом турки,
На тебя идет Ходжа Чуприлич
И Турчин Махмудбегович,
И Осман Татарханович,
Их войскам конца и края нету».
Бан белградский отвечает виде:
«Прочь поди, нагорная вила!
Не боюсь я ни Ходжи Чуприлича,
Ни Турчина Махмудбеговича,
Ни Османа Татархановича,
Ни их сил, ни их орд не боюсь я.
У меня есть на Косове лагерь,
В этом лагере сто тысяч войска
Во главе с Хайвазом-генералом,
У меня близ моря есть Семендра,
А в Семендре семеро отрядов,
Во главе их семь капитанов».
Отвечает нагорная вила:
«Горе лагерю, что на Косове,
И беда твоей Семендре белой!
На Косово ударили турки,
Разгромили они твое войско,
Захватили Хайваза-генерала
И его посадили на кол.
На Семендру ударили турки,
Каждый камень перевернули,
Утопили в Дунае войско,
Захватили семь капитанов,
Посадили их всех турки на кол.
Если, бан, ты мне верить не хочешь,
Поднимись на надвратную башню
Со своей подзорной трубою,
Погляди на поле Врачари
И увидишь то, что не видел,
И тогда ты мне, бан, поверишь».
На ноги вскочил бан белградский,
Взял трубу подзорную в руки,
И взошел на надвратную башню,
И глядит на поле Врачари.
А едва он глянул на поле,
Как немедля обоз увидел,
Что шатры полотняные возит.
Те шатры начинают ставить
На зеленом поле Врачари.
Со стены их бан окликает:
«Прочь отсюда, шатры не ставьте!
А не то я выстрелю из пушки,
Разорву все ваши веревки,
Раздеру я шатры полотняные!»
«Чтоб ты дома своего не увидел!
Погнала нас такая сила,
Вся орда Ходжи Чуприлича.
Вот теперь, как придет сюда Ходжа,
Можешь, бан, с ним сам рассчитаться!»
После этого очень скоро
Вдруг нахлынули царские орды,
И корзин понаделали турки,
Их набили черною землею,
На корзины поставили пушки,
Начали стрелять по Белграду.
Снизу доверху город шатался,
Так по нем били пушки сильно,
Но не могут отбить ни камня
И ни белой известки от камня.
Целую неделю стреляли.
Рассвело девятое утро,
И стали совещаться турки.
И сказал Ходжа Чуприлич:
«Что ж теперь, дорогие братья,
Как Белград брать мы с вами будем?»
«Если бог даст, все обойдется,
Пусть четыре глашатая, Ходжа,
Денег целый вьюк обещают.
Может быть, такой юнак найдется,
Чтоб Дунай переплыл и Саву
И добрался до стен Белграда,
Захватил языка у влахов,
Чтобы тот рассказал про ворота».
И послал глашатаев Ходжа,
Чтобы крикнули царскому войску,
И три белых дня они кричали.
«Нету, брат, никакого юнака».
Рассвело четвертое утро,
Помогли им поиск и счастье —
Видят, парень сидит на камне
С изукрашенной тамбурицей,[331]
Еще тише поет, чем играет:
«Тамбурица, времени трата,
Сколько дней потерял я с тобою,
Всех портняжек игрою замучил!»
Он ударил тамбурой о землю
И вскричал глашатаям громко:
«Чтоб вы дома своего не видали!
Очень вы меня разозлили.
И Дунай переплыву и Саву!»
Вот в шатер его белый приводят,
В шатер Ходжи Чуприлича.
Он селям турецкий Ходже крикнул,
Ходжа на селям его ответил.
Громко он спросил у Ходжи:
«Правду ли глашатаи молвят?
Ходжа, я себя не поя; алею
И Дунай переплыву и Саву
Ради бога и иного мира
И во имя нашего султана
И чтоб денег целый вьюк мне дали».
Ходжа Чуприлич ему ответил:
«Граничар,[332] откуда ты взялся?
Кто сидит у твоего огнища?
Если смертный час твой настанет,
Как читать по тебе мне хатму?»[333]
Граничар ему отвечает:
«Ходжа, я из Герцеговины,
Не слыхал ли ты в Герцеговине
Город Влагай на реке Буне?
А зовусь я Фазли-булюкбаша.
Я, Ходжа, огнищем владею
И жену законную имею,
Двух сынов-близнецов имею,
Что покуда летами не вышли,
Двух сестер молодых имею,
Молодых, еще незамужних».
И сказал ему Ходжа Чуприлич:
«Если смертный час твой настанет
И в реке Дунае ты утонешь,
Сыновей твоих отвезу я
В Стамбул, к своей матери-старухе,
Твою мать призрю, словно родную,
А сестер молодых твоих выдам
За моих полководцев — визирей,
А жена твоя замуж не выйдет,
Пока двух сыновей не поднимет.
А как вырастут дети, положу им
Каждый месяц по сотне дукатов».
Граничар от Ходжи уходит,
Начинает искать побратима,
Побратима Беговца Халила,
Халила с поля Невесина.[334]
Как нашел своего побратима,
Так сказал ему очень тихо:
«Мог бы ты пожертвовать собою
Ради бога и иного мира
И во имя нашего султана
И за денег целый вьюк в придачу?
Можешь ты воспомянуть былое,
Когда жил ты во Благае белом?
Мы б разделись у кипящей Буны,
Кинулись бы тотчас в Буиу оба,
Плыли бы по студеной Буне
До слияния Буны и Неретвы, —
Не страшней того Дунай и Сава!»
Не успели сумерки спуститься,
Как сошли на берег побратимы.
Ходжи им молитву прочитали
И верблюда в жертву закололи.[335]
В воду побратимы прыгнули.
Бог помог им, выручило счастье.
В непогоду, в день Святого Савы,[336]
Когда дерево к камню примерзает,
А рубашка к юнацкому телу,
Переплыть Дунай смогли и Саву.
Только перед самою зарею
Беговец Халил был так измучен,
Что сказал своему побратиму:
«Погибаю, Фазли-булюкбаша!
Лучше изломаем наши ружья
И костер разложим из прикладов!»
Фазли-булюкбаша отвечает:
«Потерпи, брат Беговец Халил,
Скоро солнце выйдет из-за лесу,
Мы согреемся на жарком солнце».
Вышла в небо утренняя зорька,
А за нею показалось солнце,
И согрелись побратимы солнцем,
И укрылись в камышах приречных.
Мимо проезжали двое влахов,
И один из влахов был безногий.
Взяли в сторону они с дороги,
Спешились, попивали пиво,
Завели между собой беседу,
Что кто более всего желает.
И сказал здоровый очень тихо:
«Мне бы более всего хотелось
Превратиться в крылатую виду.
Я бы пролетел Дунай и Саву,
Прилетел бы на поле Врачарье
И в шатре Ходжи Чуприлича
Голову отсек бы Ходже напрочь
И отвез бы белградскому бану.
То-то наградил бы бан за это!»
А безногий тихо отвечает:
«Помолчи, свинья ты перерубленная,
Мне бы более всего хотелось
Превратиться в крылатую виду.
Я бы пролетел Дунай и Саву
В войско из Герцеговины,
Я нашел бы аг из Мостара,
Поболтал бы о здоровье с ними».
На ноги вскочили побратимы,
Прыгнули всадникам на плечи,
Здорового сразу зарубили,
С безногим кинулись в воду.
Со стены заметили их влахи,
Начали стрелять по ним из пушок,
Но с Врачарья прикрывают турки.
Бог им дал, и выручило счастье,
Переплыли и Дунай и Саву,
Притащили языка Велемира,
Привели к Ходже Чуприличу,
И спросил его Чуприлич тихо:
«Ну, безногий, ты откуда взялся?»
А безногий тихо ответил:
«Ходжа, я из Герцеговины,
Из самого города Мостара,
Пекарем работал я в Мостаре.
Но аги затеяли забаву,
Устроили конские скачки[337]
И скакали от Благая белого,
От Благая до Софы ходжийской,
Я же пеший был, а не конный,
Обогнал их, выиграл скачку.
Раз у бега затеяли скачку,
Поскакали от Благая белого,
Я же пеший был, а не конный.
Еще кони на Марковце были,
Я же, Ходжа, на Софе ходжийской
Раздобылся сукном веницейским
И пошел на базар, на рынок.
Только вышел на гору большую —
Завистливы аги в Мостаре —
Задымилась в городе ломбарда,
Отбило мне ногу по колено.
Убежал я тогда оттуда
В Белград, в наш город стольный».
Ходжа Чуприлич ему крикнул:
«Укажи нам в Белграде ворота!»
«Подари мне жизнь, Чуприлич,
Укажу в Белграде ворота.
Посмотри на рассвете стену —
Что сначала осветит солнце,
Там и будут ворота Белграда.
Над воротами высокая башня,
В этой башне пороховой погреб.
Заряди бомбой главную пушку
И прицелься в небо, повыше.
Эта бомба в башню ударит,
И взорвется в погребе порох!»
Утром, лишь засияло солнце,
Приметили высокую башню,
Зарядили главную пушку,
Нацелили в небо, повыше.
Бомба стену перелетела
И попала в высокую башню.
Загорелся в погребе порох —
Милый боже, славься за это!
Кто ходил, не смог ходить больше,
Кто стоял, не смог стоять больше,
Все в траву повалились навзничь.
Сразу бан запросил пощады:
«Пощади меня, Ходжа Чуприлич,
Воткни саблю в городские ворота,
Чтобы дети прошли под саблей!»
Сон приснился банице[325] влахине[326]
Во столице[327] влашской, во Белграде,
Сон такой приснился ей в постели:
Опоясала змея весь город,
На ворота голову положила;
Вылетает сокол из Стамбула,
С золоченными до плеч крылами,[328]
С вызолоченными до колен ногами,
С клювом, золоченным до подглазья.
Девять соколов за ним летели,
Девять лебедей за ним летели,
Птицы стаями за ним летели,
Разные за ним летели птицы,
Пролетели урусскую землю,[329]
И вся сила собралась на Челмене,
На Челмене над Вучитрном;
Снится, будто небо раскололось,[330]
Пал на землю кровавый месяц,
Звезды по углам поразбежались
И осталась кровавая денница
Со своими детками двоими.
На ноги со сна она вскочила,
Забежала в белые покои,
Где в ту пору бан ее разлегся,
И не будит, чтобы не старел он,
А ногами попросту толкает:
«Чтоб ты дома своего не видел!
Сон-то мне какой приснился ночью!»
Все по правде бану рассказала.
Бан белградский говорит на это:
«Бог убей такое сновиденье!
Я его немедля разгадаю.
Что Белград опоясан змеею —
Это турки по нам ударят.
Что стамбульский сокол летает —
Это царский хранитель печати.
Девять соколов летят вдогонку —
Это царские паши с визирями.
Девять лебедей летят за ними —
Это царь с его знаменами.
Птицы летают, летят за ними,
Разные летают стаи птичьи —
Это царские большие орды.
Раскололося чистое небо —
Это значит — нам войну навяжут.
Звезды по углам поразбежались —
Это побегут мои солдаты.
Месяц пал на землю кровавый —
Это голова моя скатилась.
Остается кровавая денница
И две звездочки вместе с ними —
Это ты — вдова молодая,
Ты с двумя сиротками своими».
Времени с тех пор прошло немного,
Закричала нагорная вила,
Позвала белградского бана:
«Чтоб ты дома своего не видел!
Убегай, идут походом турки,
На тебя идет Ходжа Чуприлич
И Турчин Махмудбегович,
И Осман Татарханович,
Их войскам конца и края нету».
Бан белградский отвечает виде:
«Прочь поди, нагорная вила!
Не боюсь я ни Ходжи Чуприлича,
Ни Турчина Махмудбеговича,
Ни Османа Татархановича,
Ни их сил, ни их орд не боюсь я.
У меня есть на Косове лагерь,
В этом лагере сто тысяч войска
Во главе с Хайвазом-генералом,
У меня близ моря есть Семендра,
А в Семендре семеро отрядов,
Во главе их семь капитанов».
Отвечает нагорная вила:
«Горе лагерю, что на Косове,
И беда твоей Семендре белой!
На Косово ударили турки,
Разгромили они твое войско,
Захватили Хайваза-генерала
И его посадили на кол.
На Семендру ударили турки,
Каждый камень перевернули,
Утопили в Дунае войско,
Захватили семь капитанов,
Посадили их всех турки на кол.
Если, бан, ты мне верить не хочешь,
Поднимись на надвратную башню
Со своей подзорной трубою,
Погляди на поле Врачари
И увидишь то, что не видел,
И тогда ты мне, бан, поверишь».
На ноги вскочил бан белградский,
Взял трубу подзорную в руки,
И взошел на надвратную башню,
И глядит на поле Врачари.
А едва он глянул на поле,
Как немедля обоз увидел,
Что шатры полотняные возит.
Те шатры начинают ставить
На зеленом поле Врачари.
Со стены их бан окликает:
«Прочь отсюда, шатры не ставьте!
А не то я выстрелю из пушки,
Разорву все ваши веревки,
Раздеру я шатры полотняные!»
«Чтоб ты дома своего не увидел!
Погнала нас такая сила,
Вся орда Ходжи Чуприлича.
Вот теперь, как придет сюда Ходжа,
Можешь, бан, с ним сам рассчитаться!»
После этого очень скоро
Вдруг нахлынули царские орды,
И корзин понаделали турки,
Их набили черною землею,
На корзины поставили пушки,
Начали стрелять по Белграду.
Снизу доверху город шатался,
Так по нем били пушки сильно,
Но не могут отбить ни камня
И ни белой известки от камня.
Целую неделю стреляли.
Рассвело девятое утро,
И стали совещаться турки.
И сказал Ходжа Чуприлич:
«Что ж теперь, дорогие братья,
Как Белград брать мы с вами будем?»
«Если бог даст, все обойдется,
Пусть четыре глашатая, Ходжа,
Денег целый вьюк обещают.
Может быть, такой юнак найдется,
Чтоб Дунай переплыл и Саву
И добрался до стен Белграда,
Захватил языка у влахов,
Чтобы тот рассказал про ворота».
И послал глашатаев Ходжа,
Чтобы крикнули царскому войску,
И три белых дня они кричали.
«Нету, брат, никакого юнака».
Рассвело четвертое утро,
Помогли им поиск и счастье —
Видят, парень сидит на камне
С изукрашенной тамбурицей,[331]
Еще тише поет, чем играет:
«Тамбурица, времени трата,
Сколько дней потерял я с тобою,
Всех портняжек игрою замучил!»
Он ударил тамбурой о землю
И вскричал глашатаям громко:
«Чтоб вы дома своего не видали!
Очень вы меня разозлили.
И Дунай переплыву и Саву!»
Вот в шатер его белый приводят,
В шатер Ходжи Чуприлича.
Он селям турецкий Ходже крикнул,
Ходжа на селям его ответил.
Громко он спросил у Ходжи:
«Правду ли глашатаи молвят?
Ходжа, я себя не поя; алею
И Дунай переплыву и Саву
Ради бога и иного мира
И во имя нашего султана
И чтоб денег целый вьюк мне дали».
Ходжа Чуприлич ему ответил:
«Граничар,[332] откуда ты взялся?
Кто сидит у твоего огнища?
Если смертный час твой настанет,
Как читать по тебе мне хатму?»[333]
Граничар ему отвечает:
«Ходжа, я из Герцеговины,
Не слыхал ли ты в Герцеговине
Город Влагай на реке Буне?
А зовусь я Фазли-булюкбаша.
Я, Ходжа, огнищем владею
И жену законную имею,
Двух сынов-близнецов имею,
Что покуда летами не вышли,
Двух сестер молодых имею,
Молодых, еще незамужних».
И сказал ему Ходжа Чуприлич:
«Если смертный час твой настанет
И в реке Дунае ты утонешь,
Сыновей твоих отвезу я
В Стамбул, к своей матери-старухе,
Твою мать призрю, словно родную,
А сестер молодых твоих выдам
За моих полководцев — визирей,
А жена твоя замуж не выйдет,
Пока двух сыновей не поднимет.
А как вырастут дети, положу им
Каждый месяц по сотне дукатов».
Граничар от Ходжи уходит,
Начинает искать побратима,
Побратима Беговца Халила,
Халила с поля Невесина.[334]
Как нашел своего побратима,
Так сказал ему очень тихо:
«Мог бы ты пожертвовать собою
Ради бога и иного мира
И во имя нашего султана
И за денег целый вьюк в придачу?
Можешь ты воспомянуть былое,
Когда жил ты во Благае белом?
Мы б разделись у кипящей Буны,
Кинулись бы тотчас в Буиу оба,
Плыли бы по студеной Буне
До слияния Буны и Неретвы, —
Не страшней того Дунай и Сава!»
Не успели сумерки спуститься,
Как сошли на берег побратимы.
Ходжи им молитву прочитали
И верблюда в жертву закололи.[335]
В воду побратимы прыгнули.
Бог помог им, выручило счастье.
В непогоду, в день Святого Савы,[336]
Когда дерево к камню примерзает,
А рубашка к юнацкому телу,
Переплыть Дунай смогли и Саву.
Только перед самою зарею
Беговец Халил был так измучен,
Что сказал своему побратиму:
«Погибаю, Фазли-булюкбаша!
Лучше изломаем наши ружья
И костер разложим из прикладов!»
Фазли-булюкбаша отвечает:
«Потерпи, брат Беговец Халил,
Скоро солнце выйдет из-за лесу,
Мы согреемся на жарком солнце».
Вышла в небо утренняя зорька,
А за нею показалось солнце,
И согрелись побратимы солнцем,
И укрылись в камышах приречных.
Мимо проезжали двое влахов,
И один из влахов был безногий.
Взяли в сторону они с дороги,
Спешились, попивали пиво,
Завели между собой беседу,
Что кто более всего желает.
И сказал здоровый очень тихо:
«Мне бы более всего хотелось
Превратиться в крылатую виду.
Я бы пролетел Дунай и Саву,
Прилетел бы на поле Врачарье
И в шатре Ходжи Чуприлича
Голову отсек бы Ходже напрочь
И отвез бы белградскому бану.
То-то наградил бы бан за это!»
А безногий тихо отвечает:
«Помолчи, свинья ты перерубленная,
Мне бы более всего хотелось
Превратиться в крылатую виду.
Я бы пролетел Дунай и Саву
В войско из Герцеговины,
Я нашел бы аг из Мостара,
Поболтал бы о здоровье с ними».
На ноги вскочили побратимы,
Прыгнули всадникам на плечи,
Здорового сразу зарубили,
С безногим кинулись в воду.
Со стены заметили их влахи,
Начали стрелять по ним из пушок,
Но с Врачарья прикрывают турки.
Бог им дал, и выручило счастье,
Переплыли и Дунай и Саву,
Притащили языка Велемира,
Привели к Ходже Чуприличу,
И спросил его Чуприлич тихо:
«Ну, безногий, ты откуда взялся?»
А безногий тихо ответил:
«Ходжа, я из Герцеговины,
Из самого города Мостара,
Пекарем работал я в Мостаре.
Но аги затеяли забаву,
Устроили конские скачки[337]
И скакали от Благая белого,
От Благая до Софы ходжийской,
Я же пеший был, а не конный,
Обогнал их, выиграл скачку.
Раз у бега затеяли скачку,
Поскакали от Благая белого,
Я же пеший был, а не конный.
Еще кони на Марковце были,
Я же, Ходжа, на Софе ходжийской
Раздобылся сукном веницейским
И пошел на базар, на рынок.
Только вышел на гору большую —
Завистливы аги в Мостаре —
Задымилась в городе ломбарда,
Отбило мне ногу по колено.
Убежал я тогда оттуда
В Белград, в наш город стольный».
Ходжа Чуприлич ему крикнул:
«Укажи нам в Белграде ворота!»
«Подари мне жизнь, Чуприлич,
Укажу в Белграде ворота.
Посмотри на рассвете стену —
Что сначала осветит солнце,
Там и будут ворота Белграда.
Над воротами высокая башня,
В этой башне пороховой погреб.
Заряди бомбой главную пушку
И прицелься в небо, повыше.
Эта бомба в башню ударит,
И взорвется в погребе порох!»
Утром, лишь засияло солнце,
Приметили высокую башню,
Зарядили главную пушку,
Нацелили в небо, повыше.
Бомба стену перелетела
И попала в высокую башню.
Загорелся в погребе порох —
Милый боже, славься за это!
Кто ходил, не смог ходить больше,
Кто стоял, не смог стоять больше,
Все в траву повалились навзничь.
Сразу бан запросил пощады:
«Пощади меня, Ходжа Чуприлич,
Воткни саблю в городские ворота,
Чтобы дети прошли под саблей!»
Московские подарки и турецкие отдарки
Вот несутся бисерные письма
Через всю турецкую краину.
И в диван пришли турецкий письма
Муезиту, грозному султану,
Это письма из Москвы обширной,
А с посланьем дары дорогие.
Для султана — золотое блюдо,
А на блюде — мечеть золотая,
Обвилась змея вокруг мечети;
На ее голове алый яхонт.
Самоцвет и темной ночью светит.
Можно с ним и в полночь в путь-дорогу,
Словно в полдень при солнечном свете.
Для царского сына Ибрагима
Посылают две острые сабли,
Перевязи из чистого злата,
А на них два драгоценных камня.
Получила старшая султанша
Колыбель из золота литого;
Крылья распростер над нею сокол.
Полюбились султану подарки.
Только мысли его беспокоят —
Как ему достойно отдариться.
Думает, придумать он не может.
Перед всеми своими гостями
Похваляется султан дарами
Из Московии, от государя!
Сам рассчитывает, может статься,
Кто-нибудь его и надоумит,
Что послать в Москву, чем отдариться.
Тут паша Соколович приходит.
Похвалился царь ему дарами.
За пашою ходжа и кадия
Поклонилися царю смиренно,
Целовали руку и колено.
Вновь султан дарами похвалялся
И такие им слова промолвил:
«Мои слуги, ходжа и кадия,
Вы скажите вашему султану,
Что послать мне в Московскую землю.
За подарки чем мне отдариться?»
Отвечают смиренные слуги:
«Добрый царь, государь наш любимый,
Мудростью с тобой нам не сравниться,
И тебя мы поучать не можем.
Позови ты старца патриарха.
Старый, верно, тебя надоумит,
Что послать в Москву, какой подарок
Великому царю-государю».
Эти речи слуг своих услыша,
Царь-султан гаваза[338] посылает,
И зовет он старца патриарха.
Пред султаном старец появился,
И ему султан подарки хвалит.
А затем говорит патриарху:
«Мой слуга, патриарх престарелый,
Может быть, слуга, меня научишь,
Что послать в Московскую мне землю».
Отвечает патриарх смиренно:
«Царь-султан, солнце ясное в небе,
Мудростью с тобой мне не сравниться.
Богом ты научен. И твое ведь
Изобильно и богато царство.
Можешь ты достойно отдариться.
Дай не нужное тебе нисколько,
То, что им наверно будет мило:
Старый посох Неманича Саввы,[339]
И корону царя Константина,[340]
И одежды Ивана Предтечи,[341]
Князя Лазаря знамя с крестами.
Это всё, султан, тебе не нужно,
А в Москве твои дары оценят».
Внял султан советам патриарха,
Приготовил царские подарки,
Дал приезжим московским юнакам.
Патриарх их спешно провожает
И дает такое наставленье:
«С богом в путь, московские юнаки!
Не идите вы царской дорогой,
Царскою дорогой прямоезжей,
Но скачите окольной дорогой,
По лесу да по горам скалистым.
Ждите вслед за собою погоню,
Чтоб отнять христианские святыни.
Не сносить мне головы, я знаю,
Это грешное тело погибнет,
Но душа не погибнет, о боже!»
Так сказал он и с ними расстался.
Царь-султан турецкий доволен,
Что Москву отдарил он как должно.
Вот паша Соколович приходит.
Говорит султан слова такие:
«Знаешь ли, паша, слуга мой верный,
Что послал в Московскую я землю?
Старый посох Неманича Саввы
И царя Константина корону,
Князя Лазаря знамя с крестами
И одежды Ивана Предтечи.
Мне все это, слуга мой, не нужно,
А Москва обрадуется дару».
Тут спросил Соколович султана:
«Царь-султан, солнце ясное в небе,
Кто тебя научил это сделать?»
Царь ответил по правде, как было:
«Научил патриарх меня старый».
Отвечает Соколович тихо:
«Царь-султан, солнце ясное в небе,
Коль отдал ты святыни Царьграда,
Почему не послал с ними вместе
Золотые ключи от Стамбула?
Их с позором у тебя отнимут!
Ведь на этих святынях стояло
И держалось турецкое царство».
Понял царь, что Соколович молвил,
Говорит паше султан турецкий:
«Поспеши, паша, слуга мой верный,
Собери янычар поскорее,
Догони московское посольство,
Отними христианские святыни
И московских перебей юнаков!»
Исполняет паша приказанье.
Он скликает янычар турецких.
Мчатся по дороге прямоезжей,
Чтоб настичь московское посольство.
Но юнаков они не догнали.
И ни с чем возвратилась погоня.
И поклялся паша султану,
Что не видел юнаков московских.
И сказал на то султан турецкий:
«Поспеши, паша, слуга мой верный,
И прикончи старца патриарха».
Исполняет паша приказанье,
Он немедля схватил патриарха.
Соколовичу старик промолвил:
«Ты помилуй, паша, и помедли,
Не губи меня на твердой суше,
Коль убьешь, землица вся иссохнет
И три года не даст урожая».
Тут паша послушал патриарха
И повел его к синему морю.
Снова старец его умоляет:
«Ты помилуй, паша, и помедли,
Не губи меня у синя моря,
Коль убьешь, погода изменится,
Подымутся моря и озера
И поглотят ладьи и галеры.
С четырех сторон нагрянут волны
И зальют и потопят всю землю».
Обмануть хотел пашу владыка,[342]
Но паша не поддался обману.
Он взмахнул своей острою саблей
И убил старика патриарха.
Дай, господь, ему в раю блаженство,
Нам же, братья, здоровья и счастья.
Вот несутся бисерные письма
Через всю турецкую краину.
И в диван пришли турецкий письма
Муезиту, грозному султану,
Это письма из Москвы обширной,
А с посланьем дары дорогие.
Для султана — золотое блюдо,
А на блюде — мечеть золотая,
Обвилась змея вокруг мечети;
На ее голове алый яхонт.
Самоцвет и темной ночью светит.
Можно с ним и в полночь в путь-дорогу,
Словно в полдень при солнечном свете.
Для царского сына Ибрагима
Посылают две острые сабли,
Перевязи из чистого злата,
А на них два драгоценных камня.
Получила старшая султанша
Колыбель из золота литого;
Крылья распростер над нею сокол.
Полюбились султану подарки.
Только мысли его беспокоят —
Как ему достойно отдариться.
Думает, придумать он не может.
Перед всеми своими гостями
Похваляется султан дарами
Из Московии, от государя!
Сам рассчитывает, может статься,
Кто-нибудь его и надоумит,
Что послать в Москву, чем отдариться.
Тут паша Соколович приходит.
Похвалился царь ему дарами.
За пашою ходжа и кадия
Поклонилися царю смиренно,
Целовали руку и колено.
Вновь султан дарами похвалялся
И такие им слова промолвил:
«Мои слуги, ходжа и кадия,
Вы скажите вашему султану,
Что послать мне в Московскую землю.
За подарки чем мне отдариться?»
Отвечают смиренные слуги:
«Добрый царь, государь наш любимый,
Мудростью с тобой нам не сравниться,
И тебя мы поучать не можем.
Позови ты старца патриарха.
Старый, верно, тебя надоумит,
Что послать в Москву, какой подарок
Великому царю-государю».
Эти речи слуг своих услыша,
Царь-султан гаваза[338] посылает,
И зовет он старца патриарха.
Пред султаном старец появился,
И ему султан подарки хвалит.
А затем говорит патриарху:
«Мой слуга, патриарх престарелый,
Может быть, слуга, меня научишь,
Что послать в Московскую мне землю».
Отвечает патриарх смиренно:
«Царь-султан, солнце ясное в небе,
Мудростью с тобой мне не сравниться.
Богом ты научен. И твое ведь
Изобильно и богато царство.
Можешь ты достойно отдариться.
Дай не нужное тебе нисколько,
То, что им наверно будет мило:
Старый посох Неманича Саввы,[339]
И корону царя Константина,[340]
И одежды Ивана Предтечи,[341]
Князя Лазаря знамя с крестами.
Это всё, султан, тебе не нужно,
А в Москве твои дары оценят».
Внял султан советам патриарха,
Приготовил царские подарки,
Дал приезжим московским юнакам.
Патриарх их спешно провожает
И дает такое наставленье:
«С богом в путь, московские юнаки!
Не идите вы царской дорогой,
Царскою дорогой прямоезжей,
Но скачите окольной дорогой,
По лесу да по горам скалистым.
Ждите вслед за собою погоню,
Чтоб отнять христианские святыни.
Не сносить мне головы, я знаю,
Это грешное тело погибнет,
Но душа не погибнет, о боже!»
Так сказал он и с ними расстался.
Царь-султан турецкий доволен,
Что Москву отдарил он как должно.
Вот паша Соколович приходит.
Говорит султан слова такие:
«Знаешь ли, паша, слуга мой верный,
Что послал в Московскую я землю?
Старый посох Неманича Саввы
И царя Константина корону,
Князя Лазаря знамя с крестами
И одежды Ивана Предтечи.
Мне все это, слуга мой, не нужно,
А Москва обрадуется дару».
Тут спросил Соколович султана:
«Царь-султан, солнце ясное в небе,
Кто тебя научил это сделать?»
Царь ответил по правде, как было:
«Научил патриарх меня старый».
Отвечает Соколович тихо:
«Царь-султан, солнце ясное в небе,
Коль отдал ты святыни Царьграда,
Почему не послал с ними вместе
Золотые ключи от Стамбула?
Их с позором у тебя отнимут!
Ведь на этих святынях стояло
И держалось турецкое царство».
Понял царь, что Соколович молвил,
Говорит паше султан турецкий:
«Поспеши, паша, слуга мой верный,
Собери янычар поскорее,
Догони московское посольство,
Отними христианские святыни
И московских перебей юнаков!»
Исполняет паша приказанье.
Он скликает янычар турецких.
Мчатся по дороге прямоезжей,
Чтоб настичь московское посольство.
Но юнаков они не догнали.
И ни с чем возвратилась погоня.
И поклялся паша султану,
Что не видел юнаков московских.
И сказал на то султан турецкий:
«Поспеши, паша, слуга мой верный,
И прикончи старца патриарха».
Исполняет паша приказанье,
Он немедля схватил патриарха.
Соколовичу старик промолвил:
«Ты помилуй, паша, и помедли,
Не губи меня на твердой суше,
Коль убьешь, землица вся иссохнет
И три года не даст урожая».
Тут паша послушал патриарха
И повел его к синему морю.
Снова старец его умоляет:
«Ты помилуй, паша, и помедли,
Не губи меня у синя моря,
Коль убьешь, погода изменится,
Подымутся моря и озера
И поглотят ладьи и галеры.
С четырех сторон нагрянут волны
И зальют и потопят всю землю».
Обмануть хотел пашу владыка,[342]
Но паша не поддался обману.
Он взмахнул своей острою саблей
И убил старика патриарха.
Дай, господь, ему в раю блаженство,
Нам же, братья, здоровья и счастья.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги