Песни южных славян

Ходила Стойна бездетной,

Детей она не рожала.

Встала в субботу рано,

Пошла она в новый терем,

В новые те покои,

Села к ткацкому стану

Ткать полотно из шелку.

Тут дрема ее одолела,

И над полотном уснула,

И дивный сон увидала.

От сна пробудилась Стойна

И говорит свекрови:

«Матушка, вот что было:

Когда ткала я у стана,

Дрема меня одолела.

Я на полотне уснула

И дивный сон увидала:

Что встала я рано утром,

Взяла белые ведра,

Пошла на Дунай за водою,

Вошла бы в Дунай по пояс,

Взяла бы мраморный камень,

В платок его запеленала,

За пазуху бы положила,

За пазуху слева, у сердца;

Как сердце мое задышит,

Камешек потеплеет,

И как придет ему время,

Станет он малым сыном».

Свекровь отвечала Стойне:

«Сноха ты моя, Стойна,

Все пробовала ты, Стойна,

Сделай теперь и это,

Авось и сон будет в руку».

Рано проснулась Стойна,

Спустилась она к Дунаю,

Налила студеной водицы,

Вступила в Дунай по пояс,

Выбрала мраморный камень,

В платок его запеленала,

За пазуху положила,

Слева поближе к сердцу.

Девять месяцев миновало,

И как пришло ему время,

Стойна вынула камень,

Его в пелены повила

С золоченым повоем,

В люльку клала золотую

И говорила мужу:

«Вставай, мой муж, поскорее,

Ступай на середку деревни,

Ступай в корчму на деревню

И там, супруг мой, побрейся,

А я замешу караваи,

У нас появился мальчик.

А ты позови кума,

Пускай идет, поспешает

И мальчика нам окрестит».

Пошел Стоян поскорее

На середину деревни,

Там он в корчме побрился

И домой воротился.

Стойна берет караваи,

Кладет их в новую торбу,

Взял Стоян караваи,[501]

Привел своего кума.

Явились Стоян с кумом,

Вдвоем за трапезу сели,

Кум говорит Стойне:

«Стойна, кума молодая,

Давай-ка сюда младенца,

Мы крестить его будем».

Куму молвила Стойна:

«Постой, погости немного,

Я только дитя искупала,

Потом его укачала,

Дождемся, пока проснется!»

Три дня они ели и пили,

Кум вновь говорит Стойне:

«Вставай-ка, Стойна, вставай-ка

И принеси младенца,

Теперь крестить его будем».

Стойна ответствует куму:

«Постой, погости немного,

Уже я дитя разбудила,

Теперь повить его надо».

Встала, пошла Стойна

В новые те покои

И над колыбелью склонилась.

Горько плакала Стойна,

Горячие слезы ронила,

Сама с собой говорила:

«Боже, господи боже,

Кума я обманула,[502]

Камень, как есть — все камень»,

Когда горевала Стойна,

Голос слышался в небе,

Сам господь удивился,

Кто это так сильно плачет.

Позвал он ангелов божьих:

«Ангелы, божьи чада,

Скорей на землю спускайтесь,

Увидите дивное диво:

Кто это громко плачет,

То ль это год голодный,

То ль это мор страшный?

И на Дунай пройдите,

Нету ли там потопа,

Не потопились ли лодки?»

Ангелы быстро спустились,

Землю они исходили,

Прошли они вдоль Дуная,

И Стойну они увидали,

Что родила она камень,

С Дуная мраморный камень.

Ни ног, ни рук нет у камня,

Ни рта, ни очей у камня,

Нету божьего лика.

Вернулись ангелы к богу,

И так они богу сказали:

«Боже, господь всевышний,

Это не год голодный,

Это не мор страшный,

И на Дунае все тихо,

Лодки плывут по Дунаю —

То родила Стойна,

Родила мраморный камень!»

Ангелам бог промолвил:

«Скорей на землю спуститесь,

И душу в камень вдохните».

Как ангелы удалились,

Покои просияли,

Пелены зашевелились,

Скрипнула люлька златая,

Заплакал малый ребенок.

Стойна взяла свое чадо

И отнесла его куму,

Вместе пошли они в церковь;

Покуда дитя крестили,

Рубашку обшила Стойна

Чистым бисером белым.

Как воротились из церкви,

Кум передал ей младенца.

От радости плакала Стойна,

Куму она поклонилась,

Рубашку ему подарила.[503]

Три дня они ели-пили,

И начал ходить младенец,

Стойна сказала куму:

«Постой, погости немного,

Ты нам пострижешь сына».[504]

Яств наготовила Стойна,

Соседей к себе созывала,

Три бочки вина подавала,

Четвертую — чистой ракии.

Яню матушка в шутку укоряла:

«Чадо Яня, не дери одежу,

Как дерут ее твои подружки».

Оттого обидно стало Яне,

Все ходила, господа молила:

«Сотвори меня, господи, березой,

Тело белое — стволом березы,

Белы ручки — ветками березы,

Черны очи — речными струями,

Косы русые — светлой левадой».

Что молила — то и намолила,

Сотворил ее господь березой,

Тело белое — стволом березы,

Белы ручки — ветками березы,

Черны очи — речными струями,

Косы русые — светлой левадой.

Говорила матушкина Яня:

«Солнце жаркое, приветствуй братьев,

Пусть не рубят белую березу —

Перерубят белое тело.

Солнце жаркое, приветствуй братьев,

Пусть не рубят березовые ветки —

Руки белые они отрубят,

Пусть не пьют студеную водицу —

Не то выпьют черные очи.

Солнце жаркое, приветствуй братьев,

Пусть не косят светлую леваду —

Не то скосят русые косы».

Мимо той березы шла дорожка,

Шел дорожкою пастух овечий,

И отсек он у березы ветку,

Из нее свирель себе он сделал,

Услыхала ее матушка Яни,

Услыхала и говорила:

«Что за чудная свирель, мой боже!

Словно это нашей Яни голос!»

Любилися, любилися

Двое юных, двое глупых,

И никто про то не ведал,

Только ведали, эх, знали

В зеленом лесу — листочки,

Во поле — густые травы,

На море — песок сыпучий.

Но откуда-то узнала

Девушкина мать про это,

Девушку она зарыла

Под горой, пониже церкви,

Посадила на могиле

Виноградную лозу.

И откуда-то проведал

Молодца отец про это,

Молодца зарыл он в землю

На горе, повыше церкви,

Посадил он на могиле

Плющ зеленый лебединый.

Вился плющ и подымался,

Доверху увил он церковь,

С молодой лозой обнялся.

Но откуда-то узнала

Девушкина мать про это,

И лозу она срубила.

И откуда-то проведал

Молодца отец про это,

И срубил он плющ зеленый.

Потекли тогда у церкви

Две реки, реки кровавых.

Собралися, собралися

Книжники, попы с округи,

Всё читали, всё гадали,

Что за диво приключилось,

Что за две реки кровавых,

Чья в тех реках кровь струится?

А была то кровь влюбленных.

Тот, кто им судил разлуку,

Эх, грехов он не замолит

Ни до гроба, ни в могиле.

Двое юных, двое глупых

От любви своей погибли,

Ведь любовь — плохое дело!

По соседству двое подрастали,

Годовалыми они сдружились,

Мальчик Омер, девочка Мейрима.

Было время Омеру жениться,

А Мейриме собираться замуж,

Но сказала сыну мать родная:

«Ах, мой Омер, матери кормилец!

Отыскала я тебе невесту,

Словно злато, Атлагича Фата».

Юный Омер матери ответил:

«Не хочу к ней свататься, родная,

Верность слову не хочу нарушить».

Отвечает мать ему на это:

«О мой Омер, матери кормилец,

О мой Омер, голубь белокрылый,

О мой Омер, есть тебе невеста —

Словно злато, Атлагича Фата.

Птицей в клетке выросла девица,

Знать не знает, как растет пшеница,

Знать не знает, где деревьев корни,

Знать не знает, в чем мужская сила».

Юный Омер матери ответил:

«Не хочу я, матушка, жениться!

Крепкой клятвой я Мейриме клялся,

Будет верность слову крепче камня».

И ушел он в горницу под крышу,

Чтоб прекрасным сном себя утешить.

Собрала мать всех нарядных сватов,

Собрала их тысячу, не меньше,

И пустилась с ними за невестой.

Лишь Атлагича достигли дома,

Тотчас же их Фата увидала

И навстречу им из дома вышла,

Жениховой матери сказала,

С уваженьем ей целуя руку:

«О, скажи мне, мудрая старушка,

Что за полдень, коль не видно солнца,

Что за полночь, коль не виден месяц,

Что за сваты, коль не прибыл с ними

Юный Омер, мой жених прекрасный?»

А старуха отвечает Фате:

«Золото Атлагича, послушай!

Ты слыхала ль о лесах зеленых,

О живущей в чащах горной виле,

Что стреляет молодых красавцев?

За родного сына я боялась,

И его я дома задержала».

От зари до самого полудня

Там на славу сваты пировали,

А потом отправились обратно,

Взяли Фату Атлагича, злато.

А подъехав к дому, у порога,

Спешились вернувшиеся сваты,

Лишь невеста на коне осталась.

Говорит ей ласково старуха:

«Слезь на землю, доченька родная».

Отвечает золото-невеста:

«Не сойду я, мать моя, ей-богу,

Если Омер сам меня не примет

И на землю черную не снимет».

К Омеру старуха побежала,

Будит сына своего родного:

«Милый Омер, вниз сойди скорее

И прими там на руки невесту».

Юный Омер матери ответил:

«Не хочу я, матушка, жениться!

Крепкой клятвой я Мейриме клялся,

Будет верность слову крепче камня».

Сокрушенно сыну мать сказала:

«Ах, мой Омер, матери кормилец,

Если слушать мать свою не хочешь,

Прокляну я молоко из груди!»

Жалко стало Омеру старуху,

На ноги он встал и вниз спустился,

Золото он взял с седла руками,

Нежно принял и поставил наземь.

Полный ужин сваты получили,

Повенчали жениха с невестой

И свели их в горницу пустую.

На подушках растянулась Фата,

Омер в угол на сундук уселся,

Сам снимает он с себя одежду,

Сам на стену вешает оружье.

Застонала Атлагича злато,

Проклинает сватовство старухи:

«Старая, пусть бог тебя накажет:

С нелюбимым милое сдружила,

Разлучила милое с любимым!»

Отвечает юный парень Омер:

«Ты послушай, золото-невеста!

До рассвета помолчи, не дольше,

Пусть напьются до упаду сваты,

Пусть сестрицы водят хороводы!

Дай чернила и кусок бумаги,

Напишу я белое посланье».

Написал он белое посланье,

И сказал он золоту-невесте:

«Завтра утром, чтоб остаться правой,

Ты старухе дай мое посланье».

Лишь наутро утро засияло,

Новобрачных мать будить явилась,

Постучала в дверь опочивальни.

Плачет, кличет золото-невеста,

Проклинает замыслы старухи,

Но старуха удивленно молвит:

«О мой Омер, матери кормилец,

Что ты сделал? Быть тебе безродным!»

Дверь открыла и остолбенела,

Недвижимым видит тело сына.

Люто воет в горести старуха,

Проклинает золото-невесту.

«Что ты с милым сыном натворила?

Как сгубила? Быть тебе безродной!»

Отвечает золото-невеста:

«Проклинаешь ты меня напрасно!

Он оставил белое посланье,

Чтоб ты знала правоту невесты!»

Мать читает белое посланье,

Горько слезы льет она, читая.

Ей посланье так проговорило:

«Облачите в тонкую рубаху,

Что Мейрима в знак любви дала мне!

Повяжите шелковый платочек,

Что Мейрима в знак любви связала!

Положите на меня бессмертник,

Украшала им меня Мейрима.

Соберите парней неженатых,

Соберите девок незамужних,

Чтобы парни гроб несли к могиле,

Чтобы девки громко причитали.

Через город пронесите тело,

Мимо дома белого Мейримы.

Пусть целует мертвого Мейрима,

Ведь любить ей не пришлось живого».

А как мимо тело проносили,

Вышивала девушка Мейрима,

У окна открытого сидела.

Вдруг две розы на нее упали,

А иголка выпала из пяльцев.

К ней меньшая подошла сестрица,

Говорит ей девушка Мейрима:

«Бог помилуй, милая сестрица!

Дал бы бог нам, чтоб не стало худо.

Мне на пяльцы две упали розы,

А иголка выпала из пяльцев».

Тихо отвечает ей сестрица:

«Дорогая, пусть господь поможет,

Чтобы вечно не было худого.

Нынче ночью твой жених женился;

Он другую любит, клятв не помнит».

Застонала девушка Мейрима

И хрустальную иглу сломала,

Золотые нити свились в узел.

Быстро встала на ноги Мейрима,

Побежала, бедная, к воротам,

Из ворот на улицу взглянула,

Омера несут там на носилках.

Мимо дома гроб несли неспешно,

Попросила девушка Мейрима:

«Ради бога, други молодые,

Плакальщицы, юные девицы,

Опустите мертвого на землю,

Обниму его и поцелую,

Ведь любить мне не пришлось живого!»

Согласились парни молодые,

Опустили мертвого на землю.

Только трижды крикнула Мейрима

И из тела душу отпустила.

А пока ему могилу рыли,

Гроб Мейриме тут же сколотили,

Их в одной могиле схоронили,

Руки им в земле соединили,

Яблоко им положили в руки.

Лишь немного времени минуло,

Поднялся высоким дубом Омер,

Тоненькою сосенкой — Мейрима.

Сосенка обвила дуб высокий,

Как бессмертник шелковая нитка.

Туман над землей сгустился,

Ни зги не видно в тумане,

Виден один только явор,

Под ним — молодой портняжка.

Божана своей дорогой

Идет, портняжку встречает

И кланяется любезно:

«Портной, соседушка милый,

Скрои мне, сшей безрукавку.

Но сшей ее без иголки,

Скрои без ножа и ножниц,

Примерь ее без примерки».

Портной говорит Божане:

«Сошью тебе безрукавку,

Глазами скрою, примерю,

Сукно прострочу глазами.

А ты приготовь мне хлебы,

Мучицу просей без сита,

Тесто поставь без водицы,

Спеки без огня и печи».

«Ну что ж, — говорит Божана, —

Я за твою безрукавку

Хлеб приготовлю свежий,

Через ресницы просею,

Муку замешу слезами

И на груди своей жаркой

Тебе испеку я хлебы».

Кричал Стоян своей матушке:

«Скорей невесту мне высватай!»

«Нельзя, сынок, нынче свататься,

Нынче худая година,

Мера пшеницы — за тыщу,

Ока ракии — за сотню,

Кувшин вина — за монету».

Больно стало Стояну,

Больно стало и горько,

И он у господа просит:

«Сделай ты меня, боже,

Оберни олененком серым,

Пойду я в лесную чащу,

Там я пастися стану».

Услышал господь молитву,

Сделал его оленем.

И убежал он в чащу,

И тут как раз собралися

Стоянова соседка

И матушка Стояна.

Они отправились в чащу

Сухой собирать хворост.

Навстречу им олененок,

Рогами ломает сушину,

Ртом собирает в кучи.

Как мать домой воротилась,

Соседям она закричала:

«Соседи мои, крестьяне,

Слушайте, что скажу вам,

Вот что я в лесу увидала:

В той тенистой чащобе,

Ходит там олененок,

Рогами сушняк наломает,

Ртом собирает в кучи».

Тогда собрались соседи,

Соседи Стояна, крестьяне,

Отправились в лес и в чащу,

И в этом лесу тенистом

Нашли они олененка.

Тонкое ружье прогремело,

Ударило олененка

Между очей черных,

Прямо в белое сердце.

И закричал олененок:

«Рубите меня, рубите

На четыре части,

Матери — белое сердце,

Пусть она ест, пусть наестся

Она Стояновым сердцем».

Как у матушки родимой

Дочь одним-одна Яница

Красоты была отменной.

Стал Яницу сватать Милен.

Девять городов проехал —

Высватал ее в десятом,

И ему согласье дали.

Мать плела Янице косы.

Вдруг Яница задремала,

Прилегла к ней на колени,

Да мгновенно пробудилась.

Матери она сказала:

«Разорви помолвку, мама!

Видела я сон зловещий:

Как хоромы ставил Милен,

На хоромах вывел башню.

Сел на башню серый сокол.

Стали рушиться хоромы,

Камни там о камни бились.

Глядь, на Миленовых ножнах

Мертвая лежит косуля».

Мать Янице говорила:

«Ничего не бойся, дочка!

Про себя ты сон видала.

Что обрушились палаты —

Это сваты наши, дочка!

А на башне серый сокол —

Молодой юнак твой, Милен».

Лишь успела слово молвить —

Сваты двор заполонили,

Спешились, вошли в покои,

Там за трапезу уселись,

Да не долго пили-ели.

Кум, отец-то посаженый,

Выводить велел невесту:

«Куму пусть целует руку,

Да и всем подряд в застолье,

И поскачем поскорее!

До дому нам — свет не ближний

Девять городов проедем,

Спешимся с коней в десятом».

И тогда, по слову кума,

В горницу вошла невеста.

Куму руку целовала

И подряд всему застолью.

Выходили молча сваты,

На коней они садились.

А как вывели Яницу,

Говорила мать невесты, —

Деверям наказ давала:

«Два деверя, два павлина,

Вы Яницу берегите!

На коне сидеть ей внове!»

Увезли невесту сваты.

Вот и поле миновали,

И в зеленый лес въезжают.

Тут случись олень рогатый.

И пустились без оглядки

Сваты за бегущим зверем.

И одна в лесу зеленом

Очутилась вдруг Яница.

Птица в чаще прошуршала.

Конь шарахнулся пугливый,

Стремя зацепил за ветку

Стройной и зеленой ели.

И кричит Яница в голос:

«Боже, милостивый боже!

Есть ли где душа живая,

Чтобы стремя отцепить мне

От зеленой, стройной ели?»

Услыхал Яницу Милен,

И подъехал он к невесте —

Стремя отцепить от ели.

Целовать он стал Яницу.

Нож его из ножен выпал.

Угодил ей прямо в сердце

И облился кровью черной.

Сметлива была Яница.

Из-за пазухи достала

Умница платок свой белый,

Рану им заткнула крепко.

Собрались на место сваты

И поехали гурьбою.

Им свекровь спешит навстречу,

Чтоб фату скорей откинуть,

Увидать в лицо невестку.

Говорит она Янице:

«Ой же ты, сноха Яница!

Больно мне тебя хвалили:

Белолица, мол, румяна…

Не бела ты, не румяна,

А бледна, желта и схожа

С недозрелою айвою!»

Не ответила Яница.

Отвели ее в покои.

Белый свой платок из раны

Вырвала Яница с силой,

Черной кровью облилася

И с душой навек рассталась.

А когда увидел Милен,

Что она с душой рассталась,

Выхватил свой нож из ножен

И себе всадил он в сердце.

Вылку учила матушка:

«Чадушко, Вылко, чадушко,

Не бери ты Раду Попову,

А бери ты Анку-красавицу,

Потому что она тебе ровня».

Вылко мать не послушал,

И взял он Раду Попову.

И Вылку матушка прокляла)

«Чадо Вылко, ты чадушко,

Будь ты клято и проклято».

Миновало немного времени,

Мать отыскала цыганку

И говорит цыганке:

«Будь мне, цыганка, сестрою,

Давай с тобой поколдуем,

Чтоб погубить Раду,

Тебе за то подарю я

С шеи мое монисто,

С рук витые браслеты,

С пальца злаченый перстень».

Цыганка сунула руку,

Сунула руку за пазуху,

Вынула вялые травы —

Фиалку да горечавку,

И мать-и-мачеху тоже.

И говорит свекрови:

«Возьми чародейные травы

И у себя дома

Найди решето простое,

Потом среди ночи, в полночь,

Костер разведи у дома,

Ставь новую сковородку,

Кидай на нее травы,

А решетом прикрой их.

Так и вари те травы,

Пока не закличет кочет,

Тогда ты возьми базилик

И замочи в отваре,

Обуй желтые туфли,

Накройся белою шалью,

В дом войди и зажмурься,

Смотреть никуда не пробуй,

Окропи только белую Раду».

Настало раннее утро,

Рада взяла кувшины,

К колодцу пошла Рада,

Чтоб принести водицы,

Свежей воды для свекрови.

Как шла она по дороге,

Видит — навстречу цыганка,

И та ее увидала,

И сердце ее заболело.

Когда сошлись они близко,

Сказала Раде цыганка:

«Рада ты, молодица,

Кто видит тебя, жалеет,

Кто видит тебя, милеет,

Свекровь тебе первый недруг,

Готовит тебе чары;

Когда домой воротишься,

Когда рядом с Вылко ляжешь,

То не ложися справа,

Ложися слева от мужа».

Рада назад повернула,

И возвратилась к дому,

И говорит Вылке:

«Муж мой, супруг мой, Вылко,

Нынче я лягу справа,

На правой твоей ручке».

А Вылко ей отвечает:

«Жена моя, милая Рада,

С тех пор как мы поженились,

Полсотни дней миновало,

А ты не ложилась ни разу

Рядом со мною справа».

Когда они улеглися,

Когда легли и уснули,

Свекровь прокралась в покои

Посреди ночи, в полночь,

Взяла зеленый базилик

И покропила отваром,

Не покропила Раду,

А покропила сына.

Настало раннее утро,

Рада Вылку будила,

На Вылку она поглядела,

До пояса был он Вылкой,

От пояса змеем зеленым.

Увидела мать змея,

И говорит она Раде:

«Бери-ка Вылку на плечи,

Неси его за селенье,

На край селенья в леваду,

Чтоб не пугал мне наседок».

Взяла его Рада на плечи,

Его отнесла за селенье,

За край селенья, в леваду.

Сидит близ него и плачет.

Пока красавица плачет,

К ней вновь подходит цыганка

И так говорит Раде:

«Рада, белая Рада,

Вот тебе этот камень,

Ударь этим камнем Вылку,

Когда пропоет кочет!»

Как только запел кочет,

Рада ударила Вылку,

Встал Вылка, сделался прежним.

И с Радой они убежали

За девять сел оттуда,

За девять чащ зеленых,

Чтоб мать его не увидала.

С вечера, как солнце заходило,

Иво мать за ужин засадила,

А жена лучиной им светила

И невольно уронила искру.

Пала искра Иво на рубашку,

На шелку та искра дырку выжгла.

Иво не сказал жене ни слова.

Мать Иванова заговорила:

«Видно, не к добру, сноха, пришла к нам,

Ты зажечь огнем нас всех готова».

Иво не сказал жене ни слова.

Снова Иво мать за стол садила,

А жена лучиной им светила

И невольно уронила искру.

Искра пала Иво на колено,

На штанах та искра дырку выжгла.

Иво не сказал жене ни слова,

Мать Иванова заговорила:

«Ой, невестка, хоть бы ты утопла,

Наш порог ты перешла к несчастью,

Ты зажечь огнем нас всех готова».

Иво не стерпел второго раза,

На ноги на легкие вскочил он

И жену молодую ударил.

Вроде бы несильно он ударил,

Только три ей белых зуба выбил,

Отворил ей три ручья кровавых.

Замертво жена на землю пала,

Чадо малое в ней закричало.

Кованый булатный нож взял Иво,

И легко вспорол ей тонкий пояс,

И достал невиданное чудо:

Вызолочен у дитяти волос,

Золотятся у дитяти руки,

Серебрятся до коленей ноги.

Иво взял младенца молодого,

Милой матери подал младенца:

«Яблоко зеленое возьми-ка,

Что в моем цветнике росло спокойно,

А в твоем дворе его сорвали,

Это ты дозреть ему мешала.

Рядом с домом яблоня сухая,

Галка черная сидит на ветке.

Даст та яблоня побег зеленый

И у галки побелеют перья —

Вот когда к тебе твой сын вернется».

Яблоня дала побег зеленый

И у галки побелели перья,

К матери же Иво не вернулся.

Два дубочка вырастали рядом,

Между ими тонковерхая елка.

Не два дуба рядом вырастали,

Жили вместе два брата родные:

Один Павел, а другой Радула,

А меж ими сестра их Елица.

Сестру братья любили всем сердцем,

Всякую ей оказывали милость;

Напоследок ей нож подарили

Золоченый в серебряной оправе.

Огорчилась молодая Павлиха

На золовку, стало ей завидно;

Говорит она Радуловой любе:

«Невестушка, по богу сестрица!

Не знаешь ли ты зелия такого,

Чтоб сестра омерзела братьям?»

Отвечает Радулова люба:

«По богу сестра моя, невестка,

Я не знаю зелия такого;

Хоть бы знала, тебе б не сказала;

И меня братья мои любили,

И мне всякую оказывали милость».

Вот пошла Павлиха к водопою

Да зарезала коня вороного

И сказала своему господину:

«Сам себе на зло сестру ты любишь,

На беду даришь ей подарки:

Извела она коня вороного».

Стал Елицу допытывать Павел:

«За что это? Скажи, бога ради».

Сестра брату с плачем отвечает:

«Не я, братец, клянусь тебе жизнью,

Клянусь жизнью твоей и моею!»

В ту пору брат сестре поверил.

Вот Павлиха пошла в сад зеленый,

Сивого сокола там заколола

И сказала своему господину:

«Сам себе на зло сестру ты любишь,

На беду даришь ты ей подарки:

Ведь она сокола заколола».

Стал Елицу допытывать Павел:

«За что это? Скажи, бога ради».

Сестра брату с плачем отвечает:

«Не я, братец, клянусь тебе жизнью,

Клянусь жизнью твоей и моею!»

И в ту пору брат сестре поверил.

Вот Павлиха по вечеру поздно

Нож украла у своей золовки,

И ребенка своего заколола

В колыбельке его золоченой.

Рано утром к мужу прибежала,

Громко воя и лицо терзая.

«Сам себе на зло сестру ты любишь,

На беду даришь ты ей подарки:

Заколола у нас она ребенка.

А когда еще ты мне не веришь,

Осмотри ты нож ее злаченый».

Вскочил Павел, как услышал это,

Побежал к Елице во светлицу:

На перине Елица почивала,

В головах нож висел злаченый.

Из ножен вынул его Павел, —

Нож злаченый весь был окровавлен.

Дернул он сестру за белу руку:

«Ой, сестра, убей тебя боже!

Извела ты коня вороного

И в саду сокола заколола,

Да за что ты зарезала ребенка?»

Сестра брату с плачем отвечает:

«Не я, братец, клянусь тебе жизнью,

Клянусь жизнью твоей и моею!

Коли ж ты не веришь моей клятве,

Выведи меня в чистое поле,

Привяжи к хвостам коней борзых,

Пусть они мое белое тело

Разорвут на четыре части».

В ту пору брат сестре не поверил;

Вывел он ее в чистое поле,

Привязал ко хвостам коней борзых

И погнал их по чистому полю.

Где попала капля ее крови,

Выросли там алые цветочки;

Где осталось ее белое тело,

Церковь там над ней соорудилась.

Прошло малое после того время,

Захворала молодая Павлиха.

Девять лет Павлиха всё хворает, —

Выросла трава сквозь ее кости,

В той траве лютый змей гнездится,

Пьет ей очи, сам уходит к ночи.

Люто страждет молода Павлиха;

Говорит она своему господину:

«Слышишь ли, господин ты мой, Павел,

Сведи меня к золовкиной церкви,

У той церкви авось исцелюся».

Он повел ее к сестриной церкви,

И как были они уже близко,

Вдруг из церкви услышали голос:

«Не входи, молодая Павлиха,

Здесь не будет тебе исцеленья».

Как услышала то молодая Павлиха,

Она молвила своему господину:

«Господин ты мой! Прошу тебя богом,

Не веди меня к белому дому,

А вяжи меня к хвостам твоих коней

И пусти их по чистому полю».

Своей любы послушался Павел.

Привязал ее к хвостам своих коней

И погнал их по чистому полю.

Где попала капля ее крови,

Выросло там тернье да крапива;

Где осталось ее белое тело,

На том месте озеро провалило.

Ворон конь по озеру выплывает,

За конем золоченая люлька,

На той люльке сидит сокол-птица.

Лежит в люльке маленький мальчик:

Рука матери у него под горлом,

В той руке теткин нож золоченый.

Стережет овец пастушка Мара,

Стережет овец в лесу зеленом,

Стережет овец и горько плачет.

Два удалых молодца проходят,

Спрашивают молодцы у Мары:

«Что, пастушка молодая, плачешь?»

Отвечает им на то пастушка:

«Молодцы удалые, поверьте,

Если плачу, значит, горе хочет.

Были у меня и муж и братец,

Оба на войну пошли когда-то,

С той поры семь лет уже минуло,

И не знаю, живы ли, мертвы ли».

Два удалых молодца сказали:

«Верь же нам, пастушка молодая,

Оба, волею судьбы, погибли.

А кого ты более жалеешь,

Мужа ты жалеешь или брата?»

Отвечает им пастушка Мара:

«Молодцы удалые, поверьте,

Мужа бы три года я жалела,

Брата — пока буду жить на свете,

Раз уже погибли они оба.

Если с братом по лесу пойду я,

Я сыщу себе другого мужа:

С мужем хоть всю землю обойду я,

А другого брата не найду я!»

Как услышал Иван, юнак добрый,

Тотчас потянул с бедра он саблю,

Голову срубить жене он хочет.

За руку брат его хватает:

«Шурин милый, этого не делай —

Так сестра б моя не поступила».

Растила мама, растила,

Растила сына Стояна,

Вырастила, воспитала,

Стал восемнадцатилетним,

Все думает мать, гадает.

Куда бы послать Стояна,

Где бы сына пристроить к месту:

Послать в Валахию можно —

Туда уезжало немало,

Но кто оттуда вернулся?

В Стамбул отправить Стояна?

В Стамбуле чума лютует.

Мать отправляла Стояна

С юнаками удалыми.

Он первый год был гайдуком,

Стал во второй знаменосцем,

На третий стал воеводой.

Собрал он себе дружину,

Набрал молодых юнаков,

Пошел он с ними в дорогу,

С юнаками молодыми.

Поле они миновали,

Встретили шумную свадьбу.

Дали юнакам подарки,

Стояну лишь не хватило.

Вина поднесли юнакам,

Стояну лишь не досталось.

Свадьба поехала дальше,

Отправились в путь юнаки,

Стали в пути смеяться:

«Стоян, воевода грозный,

Да что же это такое?

Нам всем дарили подарки,

Тебе одному не дали,

Нам всем вино подносили,

Тебе вина не досталось».

Обида взяла Стояна,

Вдогон он пошел за свадьбой,

Настиг он шумную свадьбу,

Выхватил саблю-френгию[516]

И порубил он всех сватов,

И погубил он всех дружек,

Лишь молодых он оставил —

И жениха и невесту,

Схватил жениха с невестой,

Веревкой вязал к двум букам,

Чтоб друг на друга глядели,

Но не могли дотянуться.

Пошел он своей дорогой,

Догнал он свою дружину,

И девять лет по дорогам

Бродили они, бродили,

Но не было им добычи,

Грошей девяти не достали.

Стоян говорил юнакам:

«Верная моя дружина,

Мы девять лет неразлучно

Блуждаем в лесах зеленых,

Но не было нам добычи,

Грошей девяти не достали,

Быть может, на нас заклятье,

Быть может, нам нет удачи?

Расстанемся ж без обиды

И по домам разойдемся».

Дружина с ним согласилась,

Пошли по домам юнаки,

И он пошел восвояси,

В знакомое место прибыл,

Где погубил он когда-то

И жениха и невесту.

Там две лозы виноградных

Побегами переплетались,

Выросли черные грозди.

Хотел утолить он жажду,

Рукой к лозе потянулся,

Но вверх поднялись побеги,

И не достать их рукою.

Он выхватил мигом саблю,

Под корень срубил он лозы.

Когда он подсек их саблей,

Черная кровь заструилась,

Трясет лихорадка Стояна,

И голова разболелась.

Едва домой дотащился,

Он слег и не мог подняться,

И девять лет пролежал он.

Мать вопрошала Стояна:

«Стоян мой, милый сыночек,

Ну что же это такое?

Уже девять лет хвораешь,

Лежишь, не можешь подняться,

Лежишь — не живой, не мертвый.

Какой же грех совершил ты,

Когда ты бродил с дружиной?»

В ответ ей Стоян промолвил:

«Ах, матушка дорогая,

Пошли мы как-то в дорогу,

Прошли широкое поле,

Встретили шумную свадьбу;

Дружине дали подарки,

Мне одному не хватило,

Вина поднесли юнакам,

Мне одному не досталось.

Свадьба поехала дальше,

И мы пошли в путь-дорогу,

Дружина стала смеяться:

«Стоян, воевода грозный,

Да что же это такое?

Нам всем дарили подарки,

Тебе одному не дали,

Нам всем вино подносили,

Тебе вина не досталось».

Взяла тут меня обида,

Вдогон я пошел за свадьбой,

Настиг я шумную свадьбу,

Выхватил саблю-френгию,

И порубил я всех сватов,

И порубил я всех дружек,

Лишь молодых я оставил —

И жениха и невесту,

Схватил жениха с невестой,

Веревкой вязал к двум букам,

Чтоб друг на друга глядели,

Но не могли дотянуться.

Пошел я своей дорогой,

Догнал я свою дружину,

И девять лет по дорогам

Бродили мы, всё бродили,

Но не было нам добычи,

Грошей девяти не достали.

И я говорил юнакам:

«Верная моя дружина,

Мы девять лет неразлучно

Блуждаем в лесах зеленых,

Но не было нам добычи,

Грошей девяти не достали,

Быть может, на нас заклятье,

Быть может, нам нет удачи?

Расстанемся ж без обиды

И по домам разойдемся».

Дружина вся согласилась,

Пошли по домам юнаки,

И я пошел восвояси,

В знакомое место прибыл,

Где погубил я когда-то

И жениха и невесту.

Там две лозы виноградных

Побегами переплетались,

Выросли черные грозди.

Хотел утолить я жажду,

Рукой к лозе потянулся,

Но вверх поднялись побеги,

И не достать их рукою.

Я выхватил мигом саблю,

Под корень срубил я лозы,

Когда я подсек их саблей,

Черная кровь заструилась,

Меня затрясло ознобом,

И голова разболелась».

Заплакала мать Стояна,

Заплакала и сказала:

«Стоян мой, милый сыночек,

Уже девять лет болеешь,

Еще девять лет будь хворым!

Сестру свою загубил ты,

Сестру загубил и зятя:

Вот и не дали подарка,[517]

Вот и вина не досталось».

Стоян услышал такое

И разом с душой расстался.

Где видано-слыхано было,

Чтоб женщина трижды рожала,

Трижды в раз по три сына?

Стало их девять братьев,

Девять братьев-тройняшек,

А дочка одна — Петкана.

Всех их мать поженила,

Поженила и отделила,

Осталась одна Петкана.

Ходят к матери сваты,

Высватывают Петкану

За девять сел оттуда,

Мать не дает Петкану,

Дескать, слишком далеко,

Мать в гости не соберется,

Не выберется Петкана.

А старший из братьев Лазар

Так он матери молвил:

«Отдай ее, мама, замуж,

Нас девятеро братьев,

По разу тебя проводим

К Петкане-дочери в гости,

Так девять раз наберется!»

Послушала матушка сына

И отдала Петкану

За девять сел оттуда.

Когда приехали сваты

Забрать с собой молодую,

Плакала сильно Петкана,

Ехать она не хотела

За девять сел отсюда.

Когда увезли Петкану,

Весь дом заболел чумою,

Морила чума, уморила

Всех близнецов-братьев

И девять снох-молодок,

Оставила девять внуков.

Когда настала суббота,

Мать воду лила на могилы.[519]

Воду лила, поминала,

А Лазара не поминала,

Не лила на могилу воду,

А сына мать проклинала:

«Чтоб ты провалился, Лазар,

Меня ты лишил Петканы,

До нее дойти не сумею,

И она ко мне не приходит».

Лазар в могиле просит:

«Слышишь ли, господи боже,

Как мать меня проклинает,

Дай же мне, господи боже,

Из почвы легкое тело,

Из гроба коня лихого,

С креста — легкую флягу.[520]

Поеду я, господи боже,

И приглашу Петкану,

Пусть к матери в гости едет,

Тяжко мне от проклятий».

Бог его просьбу услышал,

Сделал господь ему, сделал

Из почвы легкое тело,

Из гроба — коня лихого,

С креста — желтую фляжку.

И Лазар встал и поехал.

Когда у ворот постучался,

Петкана ему отворила,

Его увидала Петкана,

Взяла она за руку брата

И руку поцеловала.

Рука землицею пахнет,

Плесенью, черной землею.

Молвит Петкана брату:

«Братец старший мой, Лазар,

Ты словно плесенью пахнешь…»

А Лазар хитрит с сестрою:

«Сестра, Петкана-Петкана,

Когда ты ушла из дому,

Матушка нас разделила,

Мы девять домов воздвигали,

Землю мы поднимали,

Вот я и плесенью пахну.

Скорей собирайся, Петкана,

Ведь матушка помирает,

Застанем в живых — не знаю».

И собралась Петкана,

В путь отправилась с братом.

Долго ли, коротко ль едут,

Лазару молвит Петкана:

«Братец, братец мой, Лазар,

Что ж ты плесенью пахнешь,

Плесенью, черной землею?

Уж твой кафтан не прогнил ли?»

Лазар в ответ Петкане:

«Сестра, Петкана-Петкана,

Когда я в путь отправлялся,

Упали летние росы

И мне кафтан намочили,

И он не успел просушиться,

Вот и прогнил кафтан мой».

Долго ль, коротко ль едут,

Заехали в лес зеленый,

И там одна птица запела:

«Боже, господи боже,

Где видано-слыхано было,

Чтоб мертвый с живым ехал?»

Петкана Лазару молвит:

«Старший братец мой, Лазар,

Про что это птица пела?

Где видано-слыхано было,

Чтоб мертвый с живым ехал?»

Лазар в ответ Петкане:

«Едем, сестрица Петкана,

Здесь зеленая чаща,

Водится всякая птица,

Всякий язык понимает!»

Долго ли, коротко ль едут,

Нивы кругом сжаты,

А нивы братьев не сжаты.

Лазару молвит Петкана:

«Братец мой, братец Лазар,

Что это — нивы сжаты,

А ваши нивы не сжаты?»

«Едем, сестрица, едем.

Строились мы, сестрица,

Нивы сжать не успели».

Как к селу подъезжали,

Лазар сказал Петкане:

«Иди-ка в наш дом, сестрица.

Когда тебя матушка спросит:

«Кто привез тебя, дочка?» —

Ты отвечай ей прямо:

«Старший братец мой, Лазар».

Если она не поверит,

Вот, сестра, тебе перстень,

Вот серебряный перстень,

Ты покажи ей перстень, —

Сама его мать купила,

Когда я с женой обручался, —

Тогда тебе мать поверит.

А я поеду, сестрица,

К тому большому кургану,

Где у нас нива большая —

Жали ее, недожали,

Вот я ее и объеду».

Петкана в дом постучалась.

Плакали девять внуков,

Матушка их утешала.

Петкана кричит снаружи:

«Матушка, дверь отвори мне!»

Мать ей кричит из дома:

«Чума, моровая язва,

Неужто тебе все мало?

Ведь ты, чума, уморила

Всех девять сынов-тройняшек,

И девять снох уморила.

Неужто опять пришла ты,

Чтобы отнять девять внуков?»

Петкана матери молвит:

«Вставай, отвори мне, мама,

Не чума я, не язва,

А дочка твоя, Петкана».

Мать тогда ей отворила

И дочери говорила:

«Кто же привез тебя, дочка?

Девять лет миновало,

Как ты в гостях не бывала».

Петкана ей отвечает:

«Привез меня братец Лазар».

Мать говорит Петкане:

«Обманывай кого хочешь,

А мать свою не обманешь.

Братец твой старший, Лазар,

Вот уже год девятый,

Как от чумы скончался».

Ей отвечает Петкана:

«Если ты мне не веришь,

Вот тебе, мама, колечко,

Кольцо — серебряный перстень!»

Едва увидала старуха,

Едва увидела перстень,

Тотчас поверила дочке.

Плакали мать и Петкана,

Пока не умерли обе.

Майдаленка букет вязала,

На букет наговор шептала:

«Слушай, Анзел, мой наговор ты,

Приходи живой или мертвый,

Приходи живой или мертвый!»

Майдаленка в постель ложится,

Только-только она задремала,

Закричал под окошком Анзел:

«Ты вставай, вставай, Майдаленка,

Собирайся скорее в дорогу!»

Майдаленка молчит, не дышит,

Будто зова она не слышит,

Будто зова она не слышит.

Второй раз позвал ее Анзел:

«Ты вставай, вставай, Майдаленка,

Собирайся скорее в дорогу!»

Майдаленка молчит, не дышит,

Будто зова она не слышит,

Будто зова она не слышит.

Третий раз позвал ее Анзел:

«Ты вставай, вставай, Майдаленка,

А не встанешь — найду другую!»

Майдаленка тут испугалась,

Она скоро с постели вскочила,

Она скоро с постели вскочила,

Дверь одною рукой отпирала,

Обнимала Анзела другою.

Взял он ее за белую руку,

Посадил на коня за собою,

Посадил на коня за собою,

А как только они поскакали,

Говорит Майдаленке Анзел:

«То ли звезды, то ль это месяц

Хорошо нам и ясно светит,

А ведь мертвые ездят быстро.

Не боишься ли ты, Майдаленка,

Не боишься ли ты, Майдаленка?»

«Упокой, боже, души усопших,

Ты ж оставь, Анзел, мертвых в покое,

Ты ж оставь, Анзел, мертвых в покое!»

И опять они дальше скачут,

И опять говорит ей Анзел:

«То ли звезды, то ль это месяц

Хорошо нам и ясно светит,

А ведь мертвые ездят быстро.

Не боишься ли ты, Майдаленка,

Не боишься ли ты, Майдаленка?»

«Упокой, боже, души усопших,

Ты ж оставь, Анзел, мертвых в покое,

Ты ж оставь, Анзел, мертвых в покое!»

И опять они дальше скачут

И на всем скаку подлетают

Прямо к каменной белой церкви,

Ко широким дверям церковным,

Ко широким дверям церковным.

Тут с коня долой спрыгнул Анзел

Посредине немого кладбища,

Посредине немого кладбища.

Закричал тогда громко Анзел:

«Вы вставайте-ка, мои братья,

Вы встречайте мою невесту,

Вы встречайте мою невесту!»

Майдаленка тут испугалась,

И с коня она наземь упала

У широких дверей церковных.

Вдруг часы стали бить двенадцать,

Петухи стали петь в округе,

Петухи стали петь в округе.

«Это счастье твое, Майдаленка,

Что часы стали бить двенадцать,

Петухи запели в округе,

Петухи запели в округе.

Коль часы не ударили б в полночь,

Петухи не запели б в округе,

Петухи не запели б в округе,

Так тебя б мертвецы растерзали,

Как зерно жернова терзают.

Кто пришел бы с утра на кладбище,

Увидал лишь твои одежды,

По куску на каждой могиле!»

Строят город три родные брата,

Три родных Мрлявчевича[523]-брата:

Вукашин-король — из братьев старший,

Воевода Углеша — брат средний,

Третий, младший — Мрлявчевич Гойко.[524]

Строят город Скадар на Бояне.

Строят город вот уже три года,

Мастеров им триста помогают,

Основанье возвести не могут,

А уж целый город и подавно:

Что им за день мастера построят,

Все им вила за ночь раскидает.

Как настал четвертый год работе,

Слышно, кличет им с планины вила:

«Ты не мучься, Вукашин, напрасно,

Сам не мучься, не теряй богатства!

Основанье возвести не сможешь,

А уж целый город и подавно,

До тех пор, пока имен не сыщешь

Двух похожих — Стою и Стояна;

Да чтоб были братец и сестрица.

Ты их в стену башни замуруешь,

Будет крепко основанье башни,

Вот тогда и город ты построишь».

Как услышал Вукашин вещанье,

То слугу зовет он Десимира:

«Десимир мой, чадо дорогое!

До сегодня был ты мне слугою,

Впредь же будешь чадо дорогое!

Запрягай, сынок, коней в повозки,

Шесть мешков грузи на них с деньгами.

Поезжай, сынок, по белу свету,

Поищи два имени похожих,

Разыщи нам Стою и Стояна,

Да чтоб были братец и сестрица,

Укради ты их или купи их,

Привези их в Скадар на Бонне.

Мы их в стену башни замуруем,

Чтобы крепко было основанье,

Вот тогда и город мы построим».

Как услышал Десимир ту просьбу,

Вывел он коней, запряг повозки,

Нагрузил и шесть мешков с деньгами,

И поехал он по белу свету

Поискать два имени похожих.

Ищет, ищет Стою и Стояна,

Ищет их без малого три года, —

Не сыскал два имени похожих,

Не сыскал он Стои и Стояна.

И вернулся в Скадар на Бояне.

Возвращает он коней, повозки,

Возвращает шесть мешков с деньгами:

«Получай, король, коней, повозки,

Получай и шесть мешков с деньгами —

Не сыскал я двух имен похожих,

Не сыскал я Стои и Стояна!»

Как услышал Вукашин известье,

Закричал на зодчего он Раду,

Тот на триста мастеров прикрикнул,

Строят дальше Скадар на Бояне.

Что король построит — вила рушит,

Не дает построить основанье,

А уж целый город и подавно!

Вновь кричит с горы высокой вила:

«Эй, король! Ты слышал иль не слышал?

Сам не мучься, не теряй богатства:

Основанье возвести не сможешь,

А уж целый город и подавно!

Слушай лучше: вас тут трое братьев,

Каждый любу верную имеет.

Чья придет к Бояне завтра люба

И обед для мастеров доставит,

Ту вы в стену башни замуруйте,

Будет крепко основанье башни,

Вот тогда построите и город».

Как услышал Вукашин вещанье,

Призывает он родных двух братьев

«Вы слыхали, братья дорогие,

Что кричала нам с планины вила?

Понапрасну мучаемся с вами,

Не дает построить основанье,

Ну а целый город и подавно!

А еще кричит с планины вила,

Говорит, что здесь нас трое братьев,

Каждый любу верную имеет.

Чья придет к Бояне завтра люба

И обед для мастеров доставит,

Мы ее и замуруем в башню:

Будет крепко основанье башни,

Вот тогда и город мы построим!

Поклянемся же сейчас друг другу,

Что никто про то не скажет любе;

Предоставим счастью и удаче,

Кто из них придет к Бояне завтра!»

Тут друг другу братья поклялися,

Что никто про то не скажет любе,

И на том их ночка и застала.

Возвратились в белые хоромы,

Там поужинали, ели-пили,

Каждый почивать пошел с женою.

Тут и быть неслыханному чуду!

Вукашин-король нарушил клятву,

И сказал он первый своей любе:

«Моя люба верная, послушай!

Не ходи ты завтра на Бояну,

Не носи ты мастерам обеда:

Зло с тобою может приключиться,

Замуруем мы тебя там в башне».

Не сдержал и Углеша той клятвы,

Он про все поведал верной любе:

«Берегись, не ошибись ты, люба!

Не ходи ты завтра на Бояну,

Не носи ты мастерам обеда,

Потому что молодой погибнешь —

Замуруем мы тебя там в башне».

Только Гойко клятвы не нарушил,

Не сказал ни слова своей любе.

А как только утро наступило,

Встали три Мрлявчевича-брата,

Поспешили на реку Бояну.

Час пришел нести обедать людям,

А черед нести был королеве, —

Королева с просьбою к золовке,

К золовушке, Углешиной любе:

«Ох, золовушка милая, слушай!

Голова у меня разболелась…

Худо мне! Не поправлюсь я, видно,

К мастерам ты пойди уж с обедом!»

Отвечает Углешина люба:

«Ох, золовушка, свет-королева!

Что-то правую рученьку ломит…

Худо мне! не поправлюсь я, видно,

Попроси молодую золовку».

Королева к золовушке младшей:

«Ох, золовушка, Гойкина люба!

Голова у меня разболелась…

Худо мне! не поправлюсь я, видно,

К мастерам ты пойди уж с обедом!»

Отвечает Гойковица тихо:

«Не взыщи с меня, свет-королева!

Я б тебя послушала без слова,

Да сыночек мой еще не купан,

Белый холст не выстиран остался».

Говорит на это королева:

«Ты иди, золовушка, не бойся:

И снеси уж мастерам обед-то!

Полотно-холсты я постираю,

А сынка золовка искупает».

Что тут было Гойковице делать?

Понесла обед она на реку.

А когда пришла она к Бояне —

Там стоит и ждет Мрлявчевич Гойко!

Разыгралось сердце у юнака,

Жаль ему свою родную любу,

Жаль ему и чадо в колыбели —

От роду младенцу только месяц…

Покатились горячие слезы,

Видит Гойко: жена молодая

Тихо ходит, медленно подходит,

Тихо ходит, разговор заводит:

«Что с тобою, господин мой добрый,

Что ты слезы горько проливаешь?»

Ей промолвил Мрлявчевич Гойко:

«Зло стряслось большое, моя люба!

Золотое яблоко имел я,

Уронил его сегодня в реку,

Жаль его мне, позабыть не в силах».

Люба стройная тут без раздумья

Отвечает мужу-господину:

«Ты проси у господа здоровья,

Отольешь второе, еще лучше».

Стал еще печальней юнак Гойко,

Отвернулся, голову понурил

И смотреть не хочет он на любу.

Тут подходят деверя к ней оба,

Два других Мрлявчевича-брата,

Берут любу за белые руки

И ведут замуровывать в башню,

Закричали на зодчего Раду,

Рада-зодчий мастерам прикрикнул,

Но смеется молодая люба:

Ей сдается — с нею просто шутят.

Стали город городить над нею:

Рубят триста мастеров поставы,

Рубят срубы, камнем засыпают,

До колен уж бедную закрыли, —

Все смеется молодая люба:

Ей сдается — с нею просто шутят.

Рубят триста мастеров поставы,

Рубят срубы, камнем засыпают,

Уж по пояс бедную закрыли…

А как камни тело придавили,

Поняла тут страшную судьбину,

Как змея озлилась, зашипела,

Умоляет деверей любезных:

«Не давайте, коль боитесь бога,

Чтоб меня замуровали в башне!»

Просит, молит — нет, не помогает,

Братья даже на нее не смотрят.

Как ни стыдно и как ни зазорно,

А взмолилась к мужу-господину,

«Господин мой! Не давай меня ты,

Чтоб меня замуровали в башне!

Шли меня ты к матери-старухе,

Есть у ней достаток и богатство,

Пусть раба или рабыню купит,

Чтобы в башне их замуровать!»

Просит, молит — нет, не помогает…

Увидала молодая люба,

Что ничто уже не помогает,

Она к Раде-зодчему с мольбою:

«Брат по вере христианской, Рада!

Ты оставь окно для белой груди,

Чтобы я, как принесут мне Йову,

Покормить могла своею грудью!»

Поступил по-братски зодчий Рада,

Он окно оставил ей для груди

И сосцы извлек ее наружу,

Чтоб она, как принесут ей Йову,

Покормить могла своею грудью.

И опять зовет и просит люба:

«Брат по вере христианской, Рада!

Ты оставь мне для очей окошко,

Чтоб глядеть на белые хоромы,

Чтоб глядеть, как Йову мне приносят

И в хоромы от меня уносят!»

Поступил по-братски зодчий Рада:

Для очей оставил ей окошко,

Чтоб глядеть на белые хоромы,

Чтоб глядеть, как Йову к ней приносят

И в хоромы от нее уносят.

Так ее замуровали в стену.

Вот кормить приносят к ней ребенка,

Кормит чадо первую неделю,

На вторую потеряла голос,

Но ребенка молоком и дальше

Целый год кормила и — вскормила!

Что случилось — не переменилось:

Камень точит молоко доныне,[525]

Ради чуда точит[526] понемногу

Безмолочным матерям в подмогу.

Кончена мечеть Дервиш-пашою,

За семь лет паша ее построил

И высокий минарет поставил.

Тридцать мастеров ему служили.

И когда был минарет закончен,

Прочь пошли все мастера оттуда.

Дунул ветер среди ночи темной,

Наземь минарет паши обрушил.

И когда с рассветом встало солнце,

То паша Дервиш-паша[528] увидел,

Что высокий минарет повален.

Очень тяжко тогда ему стало,

Тридцать мастеров он созывает,

Говорит он мастерам такое:

«Тридцать мастеров, дери вас дьявол,

Где, скажите, старый старший мастер?

Пусть он даст ответ и мне и богу,

Отчего так минарет построил,

Что от ветра тот свалиться может».

Тридцать мастеров в ответ сказали:

«Господин паша, о милый боже,

Старый старший мастер будет тотчас.

Спрашивай его, о чем захочешь,

Но послушай, что тебе мы скажем.

В этом старший мастер не виновен,

Нет вины на старике нисколько,

Грех паша Дервиш-паша содеял».

Мастер нам вчера сказал такое:

«Минарет паши разбить не смогут

Пушки, даже самые большие.

Богу захотелось — и обрушил.

Мастеров нельзя винить нисколько».

Отвечает им паша на это:

«Стройте минарет точно таким же».

Подошел тут старый старший мастер,

Минарет обрушенный увидел,

И перекрестился мастер[529] трижды,

И сказал Дервиш-паше такое:

«О паша Дервиш-паша, ей-богу,

Вилы минарет свалили ночью,

То ли вилы, то ли, может, дивы.

Господин паша, могу поклясться,

С той поры, как начал я их строить,

Крепче этого не мог построить».

И паша опять уговорился

С мастерами минарет построить.

Мастера закончили постройку,

И опять ее обрушил ветер.

Так семь раз заканчивали башню,

И семь раз валил постройку ветер,

Но паше все это надоело.

Он решает сотворить молитву,

Попросить великого Аллаха,

Чтоб во сне открыл ему причину

Многих обрушений минарета.

Только совершил паша молитву,

Лег на свой молитвенный коврик,

И как лег паша, уснул немедля.

Добрый дух в двери во сне заходит,

Окликает его Дервиш-пашою:

«Ты, Дервиш-паша, хотел дознаться,

Отчего твой минарет обрушен?

Ты заклать не хотел барана,

Минарет сей начиная строить,

Паша Дервиш-паша, слушай вот что!

У тебя, Дервиш-паша, три сына.

Одного из них заклать придется.

Если снова минарет построишь,

Больше не обрушится он наземь».

Услыхал Дервиш-паша все это,

Словно раненый, во сне он крикнул

И по той причине пробудился.

И пошел в комнату другую,

Чтобы рассказать жене все это.

И жена паше сказала тихо:

«Господин паша, прошу пощады.

Прекрати постройку минарета.

Сын для нас дороже минарета!»

Паша Дервиш-паша ей ответил:

«Верная моя жена, послушай,

Всех троих готов принесть я в жертву,

Лишь бы только минарет не рухнул».

В комнату свою паша вернулся,

Бедная жена осталась плакать,

Плакать, на детей бросая взоры.

Белый день едва рассвел наутро,

В комнату к жене паша приходит,

Тихо говорит жене такое:

«Верная жена, тебе придется

Выбрать одного из трех для жертвы!»

Очень тихо жена отвечает:

«Заклинаю обоими мирами,

Я их мать, всех троих рожала,

Все они равны в моем сердце.

Я клянусь великому богу,

Пережить не смогу ни одного я».

Разгневался паша Дервиш-паша,

И схватил он младшего сына,

И унес из парадных комнат.

Как увидела жена молодая,

Закричала так, что дом весь дрогнул,

С горя начала она бегать

По комнате из угла в угол,

Запнулась о молитвенный коврик

И в парадной комнате упала,

Как упала, дух тотчас испустила.

А паша пришел к своей мечети,

Тридцать мастеров призвал он тотчас,

И сказал он мастерам такое:

«Еще раз минарет мне постройте.

Если он обрушится наземь,

Больше строить его не буду.

Оболью его стены маслом

И жестокий пожар устрою.

Все, что было, на него истратил

И дитя заколю дорогое,

Ибо сон такой увидел ночью».

И заклал на фундаменте сына,

А строители начали строить.

А когда они кончили строить,

Разошлись они все оттуда.

Минарет паши был воздвигнут.

До сих пор он стоит, как прежде.

Закопал паша под минаретом

Верную жену молодую,

Вместе с нею — младшего сына.

Что белеет средь зеленой чащи?

Снег ли это, лебедей ли стая?

Был бы снег, он давно бы стаял,

Лебеди бы в небо улетели;

Нет, не снег там, не лебяжья стая:

Хасан-ага там лежит в палатке.

Там страдает он от ран жестоких;

Навещают мать его с сестрою,

А любимой стыдно показалось.

Затянулись раны и закрылись,

И тогда он передал любимой:

«В белом доме ждать меня не нужно,

Ты в семье моей не оставайся».

Услыхала люба речь такую,

Горьких мыслей отогнать пе может.

Топот конский слышен возле дома;

Побежала женщина на башню,

И прильнула там она к окошку;

Вслед за нею бросились две дочки!

«Что ты, наша матушка родная,

Не отец наш на коне приехал,

А приехал дядя Пинторович».

Воротилась женщина на землю,

Крепко брата обняла и плачет:

«Ой, мой братец, срамота какая!

Прогоняют от пяти малюток!»

Бег спокоен, не сказал ни слова,

Лишь в кармане шелковом пошарил

И дает ей запись о разводе,

Чтобы все свое взяла с собою,

Чтоб немедля к матери вернулась,

Прочитала женщина посланье,

Двух сыночков в лоб поцеловала,

А двух дочек в розовые щеки,

Но с меньшим сынком, что в колыбельке,

Слишком трудно было расставаться.

За руки ее взял брат суровый,

И едва лишь оттащил от сына,

Посадил он на коня сестрицу

И поехал в белое подворье.

Долго дома жить не удалось ей,

Лишь неделю побыла спокойно.

Род хороший, женщина красива,

А такую сразу едут сватать.

Всех упорней был имотский кадий.

Просит брата женщина, тоскует:

«Милый братец, пожалей сестрицу,

Новой свадьбы мне совсем не надо,

Чтобы сердце с горя не разбилось

От разлуки с детками моими».

Бег спокоен, ничему не внемлет,

Принимает кадиевых сватов.

Просит брата женщина вторично,

Чтоб послал он белое посланье,

Написал бы просьбу от невесты:

«Поздравленье шлет тебе невеста,

Только просьбу выполни такую:

Как поедешь к ней ты на подворье

С господами, сватами своими,

Привези ей длинную накидку,

Чтоб она свои закрыла очи,

Не видала бедных сиротинок».

Кадий принял белое посланье,

Собирает он нарядных сватов,

Едет с ними за своей невестой.

Сваты ладно встретили невесту

И счастливо возвращались с нею,

Проезжали мимо башни аги,

Увидали девочек в оконце,

А два сына вышли им навстречу

И сказали матери с поклоном:

«Дорогая матушка, зайди к нам,

Вместе с нами нынче пообедай».

Услыхала Хасанагиница,

Обратилась к старшему из сватов:

«Старший сват, прошу я, ради бога,

Возле дома сделай остановку,

Чтоб смогла я одарить сироток».

Кони встали у подворья аги,

Матушка одаривает деток:

Двум сыночкам — с золотом кинжалы,

Милым дочкам — дорогие сукна,

А дитяти малому послала

Одеяльце — колыбель закутать.[531]

Это видит храбрый Хасан-ага,

И зовет он сыновей обратно:

«Возвратитесь, милые сиротки!

Злая мать не сжалится над вами,

Сердце у нее подобно камню».

Услыхала Хасанагиница,

Белой грудью на землю упала

И рассталась со своей душою

От печали по своим сиротам.

Как решил жениться влашич Радул,[533]

Высватал красавицу невесту,

Дал ей перстень и назначил свадьбу:

«Будет свадьба через две недели,

А пока на белый двор свой съезжу,

Соберу там благородных сватов».

Вот приехал он во двор свой белый,

И собрал он там немало сватов,

И собрал он сватов там три сотни,

И собрал, а сам не едет с ними,

Посылает он коня невесте,

Посылает он родных двух братьев,

А двух братьев, деверей двух милых.

Выехали сваты за невестой,

Хорошо их встретили, на славу,

Дали каждому платок расшитый.

Дали жениху коня гнедого,

Сокола и красную девицу.

Дружка кличет, музыка играет:

«Подымайтесь, нарядные сваты!

Подымайтесь, сваты и невеста!

Время отправляться нам в дорогу!»

Поднялись нарядные тут сваты,

В тот же день отправились в дорогу.

Только сваты в темный лес въезжают,

А в лесу стоит Банянин Диняр,[534]

На копье оперся боевое.

Пропустил всех сватов по порядку,

А когда подъехала невеста,

За узду ее коня схватил он,

Девери, как только увидали,

Так за сабли острые схватились,

Диняру снять голову хотели.

Но сказала девушка-невеста:

«Ради бога, девери-юнаки!

Вы его, юнаки, не губите,

Вы его ответа подождите,

Голову рубить не торопитесь».

Поклонился Банянин невесте,

Землю черную поцеловал он:

«Девица-краса, сестра по богу!

Будешь Радуловой ты женою,

Знай, томятся там моих два брата,

Держит их в темнице влашич Радул,

Может быть, хоть ты освободишь нх!»

Он пошарил в шелковом кармане,

Вынимает дюжину дукатов,

Дарит их сестре своей по богу,

А она ему рубашку дарит.

Как приехали на двор свой белый,

Сразу с седел сваты соскочили,

Только девушка слезать не хочет.

Вышла к ней мать Радула навстречу.

Вынесла ей столик золоченый,

По краям змеею оплетенный,

Та змея из серебра и злата,

Вместо жала — драгоценный камень.

Говорит мать Радула невесте:

«Слезь с коня ты, милая невеста!

Погляди на столик золоченый,

По краям змеею оплетенный,

Та змея из серебра и злата,

Вместо жала — драгоценный камепь.

Можно с ним, сноха, вязать и в полночь,

В полночь с ним светло, как в ясный полдень»,

Ей сноха смиренно поклонилась,

Но с коня сойти не согласилась.

Выходили Радуловы сестры,

Выносили золотые перстни:

«Слезь с коня ты, милая невеста!

Погляди на перстни золотые,

Ты носи их, будь невесткой нашей».

Им она смиренно поклонилась,

Но с коня сойти не согласилась.

В дом они сердитые вернулись,

Зло взглянули, зло проговорили:

«Брат ты наш, любимый Радул-влашич!

Не желает слезть с коня невеста,

Хочет видеть, за кого выходит».

Рассердился Радул не на шутку,

Вышел хмурый, с обнаженной саблей:

«Слезь с коня, не девушка ты, сука!

Слезь с коня иль с головой простишься!

Ты коня не привела из дому,

Моего коня ты заморила».

Отвечала Радулу невеста:

«Ой ты, господин мой Радул-влашич!

Не сердись ты, не на что сердиться,

С твоего коня не слезу, Радул,

Коль не дашь ключей мне от темницы».

Рассмеялся Радул во все горло,

Дал ключи ей от своей темницы,

И тогда с коня сошла невеста,

Деверей двух милых подозвала:

«Вы идите, девери, со мною,

Покажите двери мне темницы».

И пошли с ней девери к темнице,

Отворили мрачную темницу,

Говорит красавица невеста:

«Кто тут братья Диняр Банянина?

Выходите оба из темницы!»

Вышли тут два ослабевших брата,

Вышли из сырого подземелья,

Волосы у них — хоть покрывайся,

Ногти — хоть копай ты ими землю.

Тут все тридцать узников вскричали:

«Ой, красавица, сестра по богу,

Выпусти и нас ты из темницы!»

Говорит красавица невеста:

«Выходите, узники, на волю!»

Вышли тут все узники на волю,

Говорит красавица невеста:

«Разбегайтесь, узники, скорее!»

И взяла она двух побратимов,

Повела на белый двор обоих,

Позвала двух ловких брадобреев,

Мылят, бреют, даже лбы потеют,

Грязные им ногти обрезают,

Два платка дала им полотняных

И дала им чистую одежду,

А когда домой их отправляла,

Яблоко дала им золотое:

«Моего поздравьте побратима,

Диняра поздравьте Банянина,

Золотое яблоко отдайте».

Радул молодой в поход собрался,

Во дворе с женой своей прощался,

Радулу жена тут говорила:

«Ой, мой Радул, ясное ты солнце,

Я пойду в поход с тобою, Радул,

Или к матушке вернусь родимой».

Говорил жене на это Радул:

«Жен с собою не берут в походы,

Во дворах их белых оставляют.

Береги ты белый двор мой, Ела,

Честь мою и честь свою храни ты».

Спрашивала у Радула Ела:

«Ты когда вернешься из похода?»

Говорил на это Еле Радул:

«Только черный ворон побелеет,

Расцветет на мраморе куст розы,

И к тебе вернусь я из похода».

Речи мужа выслушала Ела,

Яблоко дала ему златое

И платок, служанкою расшитый.

И тогда свой двор оставил Радул.

Только заперли за ним ворота,

Ела черна ворона поймала,

Розу алую она достала,

На холодный мрамор посадила.

Не белеют вороновы перья,

Не цветет на мраморе куст розы.

Уж ее и мылом моет Ела,

Молоком из грудей поливает,

Поливает вечером, и утром,

И во время зноя в жаркий полдень.

Вот уж целых девять лет минуло,

Говорит своей служанке Ела:

«Ты, моя служанка молодая,

Вот уж целых девять лет минуло,

Как в поход мы Радо проводили,

Но ни Радо нет, ни доброй вести!

Мы не видим ни луны, ни солнца,

Ни зари, ни Радула-юнака!

Пусть меня не осуждает Радо,

Поплясать хочу я в хороводе,

Может, вести добрые услышу

Я о муже о моем любимом».

«Госпожа, сходи сегодня в коло,

Вот уж целых девять лет минуло,

А о Радо ничего не слышно».

И послушалась служанки Ела,

Нарядилась пышно и богато:

Вся по пояс золотом и шелком,

А к подолу — золотом червонным,

Поясок серебряный надела,

Золотой кушак надела сверху,

А за кушаком тысячецветник,

Чтоб от солнца жаркого закрыться,

Васильков букет взяла с собою,

У цветов серебряные стебли,

А листочки золотом прошиты.

Нарядилась и пошла из дома

Прямо в чисто поле к хороводу.

Как пришла на поле к хороводу,

Тут же всем здоровья пожелала,

Ей еще радушней отвечали,

До сырой земли ей поклонились:

«Здравствуй, млада Радулова Ела!

Попляши с юнаком в хороводе,

Выбери сама, кого желаешь».

Но она их поблагодарила:

«Вам спасибо, плясуны лихие,

Не плясать пришла я в хороводе,

А весть добрую пришла услышать,

Весть о Радуле моем любимом».

Не прошло тут времени и часа,

Как юнак к ним на коне подъехал,

Пожелал всем доброго здоровья,

Услыхал ответ еще радушней:

«Здравствуй, добрый молодец проезжий!

Оставайся в нашем хороводе,

Попляши ты с девушкой любою,

Только не с красавицею Елой,

Не плясать пришла сюда к нам Ела,

А весть добрую пришла услышать,

Весть о Радуле своем любимом».

Как услышал это незнакомец,

Подошел он к Радуловой Еле:

«Ты, душа моя, голубка Ела,

Попляши со мною в хороводе,

Я весть добрую тебе открою,

Весть о Радуле твоем любимом;

Красное вино вчера мы пили,

И сказал мне господин твой Радул,

Что приедет через год, не раньше».

Выслушала Ела незнакомца

И пошла плясать с ним в хороводе.

Только встала Ела с гостем в пару,

Обнимает он ее за пояс,

Жмет ей руку в перстнях и браслетах,

Рассыпает жемчуг с белой шеи,

Наступает ей ногой на туфли.

Говорила Ела незнакомцу:

«Не держи, юнак, меня за пояс,

Не твоя ведь мать меня вскормила,

Жемчуг мой не рассыпай на плечи,

Не твоя ведь мать его низала,

А моя пускай почиет в мире,

И не жми ты руки мои в перстнях,

Ведь не ты дарил мне эти перстни,

А мой муж, дай бог ему здоровья!»

И на этом кончился их танец,

Незнакомец обратился к Еле:

«Подожди ты тут меня немного,

Я пойду с тобой во двор твой белый,

Я весть добрую тебе открою,

Весть о Радуле твоем любимом».

А она и слушать не желает,

Подобрала рукава и полы,

Ласточкою быстрой полетела,

Так, что не догнали б даже вилы,

А куда уж конному юнаку.

Как она к воротам подбежала,

Кликнула служанку молодую:

«Ты открой мне двор, моя служанка!

Вот уж целых девять лет минуло,

Как живем здесь во дворе мы белом,

Как в плену мы не были ни разу,

Но, клянусь, сегодня будем обе!»

Быстро ей служанка отворила

И еще быстрей за ней закрыла.

Тут юнак подъехал незнакомый,

И зовет он Радулову Елу:

«Ты открой мне, Радулова Ела,

Добрые тебе принес я вести

О супруге, Радуле-юнаке».

Молодая будто и не слышит,

Но ему тихонько отвечает:

«Как возьму я Радула оружье,

Не уйдешь и ног не унесешь ты!»

Понял Елу всадник незнакомый,

Только он ничуть не испугался,

Яблоко ей бросил золотое,

Что дала ему когда-то Ела,

Как его в дорогу провожала,

И платок, служанкою расшитый.

Тут ворота отворила Ела,

Господина Радула узнала.

И сказал он: «Верь мне, моя люба,

Верь мне, верная моя супруга,

Если б ты мне раньше отворила,

Чем я бросил яблоко златое,

Тут же снял бы голову тебе я,

А служанке выколол бы очи!»

Оженился Янко, взял свою он любу,

Взял свою он любу за правую ручку,

Привел свою любу к матери-старухе.

«Поглядите, мамо, это ваша дочка.

Дорогая люба, должен я уехать

К королю на службу.

Коль меня не будет

Один, два, три года, будешь ты свободна

С другим сговориться, за другого выйти».

Ночью темной Янку вещий сон приснился

«Ой ты, госпожа ты, моя королева!

Мне сегодня ночью вещий сон приснился:

Моя мила люба с другим сговорена,

С другим сговорена, за другого вышла».

«Ой ты, храбрый Янко, садись на коня ты,

Что в моей конюшне изо всех резвейший!»

Приезжает Янко к матери-старухе:

«Бог вам в помощь будет, моя стара мати!»

«И тебе бог в помощь, незнакомый путник!»

«Прошу у вас, мамо, путнику ночлега,

Путнику ночлега, у огня согреться».

«Нет, нельзя, не можем, незнакомый путник,

Полон дом сегодня, собралися гости».

«Одно слово молвить вы позвольте, мамо,

Моя стара мамо, молодой невесте,

Вы ее пошлите, пускай сюда выйдет,

Я скажу: «бог в помощь, молода невеста!»»

«И тебе бог в помощь, незнакомый путник!

Войди, войди в избу, незнакомый путник.

Дайте человеку почетную чару!»

«Благодать почиет пусть на этом доме.

Можно ль незнакомцу выпить эту чару?»

«Можно, пей во здравье, незнакомый путник!»

«Будь благословенным, дом ты мой родимый,

Дом ты мой родимый, мать моя родная,

Моя верна люба с другим сговорена,

С другим сговорена, за другого вышла».

Взяла люба чару, чару пригубила,

Чару пригубила, от стола вскочила,

От стола вскочила, Янко усадила.

«Ой ты, милый Янко, суженый мой первый,

Суженый мой первый, сердечно любимый!»

Гости тут вскочили и все разбежались.

Сон недобрый девушке приснился,

Никому его не рассказала

До рассвета, до восхода солнца.

На рассвете, на восходе солнца

Суженому девушка сказала:

«Ах, мой милый, ах, мой светлый месяц,

Нынче ночью страшный сон мне снился:

Речка Вербас берег затопила,

Твой скакун был приведен на площадь,

«Твоя сабля пополам сломалась,

Твоя шапка покатилась к речке,

Мостовую мой усыпал бисер».

Милая умолкла, молвил милый:

«Солнце жаркое, моя подруга,

Хочешь, сон твой мигом разгадаю?

Речка Вербас берег затопила,

Моя сабля — на две половины,

Покатилась шапка прямо к речке,

Это значит — скоро будет битва,

Это значит — я в поход поеду,

Это значит — голову сложу я.

Покатился по дороге бисер,

Значит — будем лить с тобою слезы».

Миновало только две недели,

И юнаков на войну призвали,

Как явились в цесарское войско,

Полетела каурская пуля,

Угодила в Челебича Меху,

Сразу Меху с конем разлучила,

И лежит Мехмед в траве зеленой,

Говорит своей дружине верной:

«Моего коня вы изловите,

У седельца — доломан зеленый,

В доломане — яблоко и перстень,

Отнесите их моей невесте.

Коль невеста высокого рода,

Будет плакать ровно год по милом,

Коли роду невеста простого,

Погорюет двадцать дней, не больше».

Весть услышала краса-девица,

Девять лет проплакала по Мехе,

А когда же год пошел десятый,

Отправлялась в верхние покои,

Наряжалась в праздничное платье,

Наряжалась, как перед Мехмедом.

Зеркало брала невеста в руки,

Поглядела и проговорила:

«Боже милый, я лицом красива,

Но Мехмед мой был еще красивей!»

Подходила к светлому оружью,

Выбирала кинжал поострее,

И вонзила его прямо в сердце,

И упала мертвая на землю.

Ворона два черных пролетали,

Оба черные, кровь на обоих,

Пролетали близ Брника-града,

Их над городом никто не видел,

Видела одна жена Янкулы,

Так она их хорошо спросила:

«Вы летели близ Брника-града,

Цело ли под Брником войско,

Вьются ли шелковые знамена,

Пляшут ли там девушки и парни

И гремят ли бубны и свирели?»

Вороны ей оба отвечали:

«Ты поверь-ка нам, жена Янкулы,

Нет под Брником-городом войска,

Там врага оно не одолело,

Как вчера на землю ночь упала —

Янко твой с душою распростился,

Если нам, молодка, ты не веришь,

Вот тебе шелковая рубашка,

Вот тебе — гляди — рука юнака,

Вот на ней два перстня золотые,

Каждый в десять городов ценою,

Если ты нам все еще не веришь,

Вот тебе и голова юнака».

Как увидела жена Янкулы,

Закричала, залилась слезами,

Увидала ее мать Янкулы,

Спрашивает у жены старуха:

«Ты чего кричишь, жена Стояна?

Молви, что кричать тебя неволит?»

Отвечает ей жена Янкулы:

«Как мне, бедной, не кричать — не плакать,

Матушка, вот голова Янкулы,

Мертвая она, будь ей неладно!»

Тут увидела и мать Янкулы,

Голову в уста она целует,

И в уста и в мертвые очи.

Слезы потекли из глаз от горя,

А сердечко ее разорвалось,

Пала рядом с мертвой головою.

Что белеет у синего моря?

Иль морская там белеет пена?

Или белы лебеди белеют?

Или овцы бродят по долине?

Не морская там белеет пена,

И не белы лебеди белеют,

И не овцы бродят по долине.

На траве лежит раненый витязь,

Молодой юнак в рубашке белой.

Дождь ее стирает, солнце сушит.

В головах торчит копья обломок,

Добрый конь к тому копью привязан

Ржет конек, хозяина он будит:

«Поднимайся, дорогой хозяин.

Я уже траву до корня выел,

Я и землю выбил по колени,

Воду выпил до самого камня».

А из ближней рощи кличет вила:

«Конь, ищи хозяина другого!»

Плачет конь, заслышав голос вилы.

Вила на коня глядит и плачет.

Что белеет там, на синем море?

Или то весенние сугробы?

Или пена белая морская?

Или голубь, что отстал от стаи?

Или белых овец отара?

Если б это был снег весенний,

Он давно бы на солнце растаял,

Если б пена синего моря —

Раскидало б ее море,

Если б голубь отстал от стаи —

Он давно бы нагнал свою стаю,

Если б белых овец отара —

Их давно б чабаны угнали.

А было это Пере Ковачевич

Середь дола, середь Садиковца,

От удара Юриши Буторца.

И пришла к нему белая вила,

Собирала в лесу она травы,

Чтоб ему залечить раны,

Но ей молвил Пере Ковачевич:

«Не сбирай, не трать напрасно время,

Позови мне лучше побратима,

Побратима Юру Рукавину,

Пусть он на листке письмо напишет,

Пусть пошлет его матери и супруге,

Матери, чтобы меня не ждала,

А жене — чтоб замуж выходила,

Ибо Пере-юнак поженился

Под Велетом, под белым градом,

На земле на черной, на траве зеленой.»

Что белеет, кипенеет

На вершине Белашицы?[542]

Или нагорные снеги,

Или же лебедей стая?

Нет, не нагорные снеги,

Не белых лебедей стая,

Белый шатер там раскинут

Для молодого Стояна.

Стояна болезнь мучит,

Он говорит сестрице:

«Сестрица, белая Яна,

Пойди принеси мне, Яна,

С Дуная студеной водицы».

Яна ему отвечает:

«Стоян, молодой мой братец,

Я ведь дороги не знаю,

Чтобы пойти к Дунаю,

Чтобы пойти и вернуться».

Стоян говорит ей снова:

«Сестрица, скорбная Яна,

Разрежь себе меньший палец,

Разрежь ты его до крови.

Когда ты пойдешь по лесу,

Меть деревья и камни,

А как подойдешь к Дунаю,

Нальешь студеной водицы,

Чтобы назад воротиться,

По меткам свой путь отыщешь».

Яна послушала брата,

Разрезала меньший палец,

Пошла по темному лесу,

Отмечала деревья и камни,

Спустилась она к Дунаю,

Там набрала водицы

И заспешила обратно.

Но Яна, бедная Яна,

Заморосил мелкий дождик,

И смыл он все ее знаки,

Смыл кровь с деревьев и камней.

И Яна, скорбная Яна,

Скоро в лесу заплуталась

И стала блуждать по чаще.

Три дня ходила-бродила,

На след она не напала,

Чтобы дойти до брата,

До брата, больного Стояна.

И Яна, скорбная Яна,

Жалостно к богу взмолилась;

«Ой боже, господи боже,

Обрати ты меня в птицу,

Буду летать по букам,

Буду искать брата,

Брата, больного Стояна».

Послушал господь Яну

И сделал синею птицей,

Синей птицей — кукушкой,

Она до сих пор кукует.

Что же в той стороне белеет?

Белый туман, или белая туча,

Или овчар с тонкорунным стадом?

Не было там ни тумана, ни тучи,

Не было там овчара со стадом.

Был там только хворый Стоян.

Сокол принес ему три подарка:

В клюве принес студеную воду,

Яблоко — под крылом своим правым,

А под левым — виноград сушеный.

Хворый Стоян пытает птицу:

«Ай же ты, птица, птица соколик,

Что за добро ты помнишь за мною?»

«Ай же ты, хворый Стоян, я помню,

Помню добро, что ты мне сделал.

По лесу шло могучее войско,

Сильный пожар бушевал в чащобе;

Кто ни пройдет — все меня минуют,

Ты мне помог в тяжелое время.

Ехал тогда ты по дикому лесу,

Крылья мои уже обгорели,

Выдернул ты из стремени ногу,

Вытащил ты меня из пожара.

Это добро за тобою я помню».

Прослышались, появились

Татары,[545] девять их тысяч,

Людей секут, села палят.

Прослышали это в селах,

Прослышали — побежали.

Большое село Прахово

Не слышало, не бежало,

Там только ночью узнали,

Как поняли, так побежали.

Лайчица одна, сиротка,

Нигде никого не имела,

Шила без родителей Лайка,

Никто ей вести не подал,

Не слышала, не побежала.

Встала она в воскресенье,

И заплакала Лайка:

«Олиле, боже, олиле,

Бежать — мне не домчаться,

Кричать — не докричаться.

Сидеть — не досидеться».

До бога голос донесся,

Святая Неделя сказала:

«Лайчица ты, сиротина,

Тому ли тебя наставить,

Того ли еще не знаешь?

Сожги ржаную солому,

Белое лицо запачкай,

Расплети русую косу,

Возьми жесткую торбу

С белой ореховой палкой,

Навстречу татарам выйди.

Татары тебя спросят:

«Эй, босая цыганка,

Ты ведь ходишь по селам,

Ходила ли ты в Прахово,

Слыхало ль оно, бежало ль?»

А ты им ответь, Лайчица:

«Я не босая цыганка,

Зовусь я черною чумою,[546]

Девять лет я гуляю,

Вас отыскать стараюсь.

Теперь помог мне всевышний:

Искала я вас — отыскала»».

И поднялась Лайчица,

Солому сожгла ржаную,

Лицо свое зачернила,

Расплела русую косу,

Взяла жесткую торбу

С белой ореховой палкой,

Навстречу татарам вышла.

Татары молвят цыганке:

«Эй, босая цыганка,

Ходила ли ты в Прахово,

Слыхало ль оно, побежало ль?»

Лайчица в ответ татарам:

«Я не босая цыганка,

Зовусь я черной чумою,

Девять лет я бродила,

Вас девять лет искала.

Теперь мне помог всевышний:

Искала я вас — отыскала!»

Татары чуме молвят:

«Чума, моровая язва!

Пощади ты нас, не губи нас!

Тебе мы, чума, подарим

Наших коней с добычей!»

Лайчица им отвечает:

«Татары вы, девять тысяч,

Я человек не торговый,

Чтоб торговать конями,

Зовусь я черной чумою,

Девять лет я бродила,

Девять лет вас искала!»

Попятилися татары,

Попятились и побежали,

Своих коней побросали,

Коней с богатой добычей.

А люди в село вернулись,

И диву давались люди,

Как это сделала Лайка,

Чтоб испугались татары.

«Отдашь, отдашь ли, горец Йово,

Красотку Яну в турецкую веру?»

«Эй, воевода, голову дам вам,

Яну не дам в турецкую веру!»

Руки по локоть ему отрубили,

Снова о том же спрашивать стали:

«Отдашь, отдашь ли, горец Йово,

Красотку Яну в турецкую веру?»

«Эй, воевода, голову дам вам,

Яну не дам в турецкую веру!»

Обе ноги ему отрубили,

Снова о том же спрашивать стали:

«Отдашь, отдашь ли, горец Йово,

Красотку Яну в турецкую веру?»

«Эй, воевода, голову дам вам,

Яну не дам вам в турецкую веру!»

Тогда Йово выдрали очи,

Спрашивать больше его не стали.

Схватили турки красотку Яну

И посадили на вороного,

Угнать решили полем-низиной,

Полем-низиной в село к татарам.

Яна Йовану тихо сказала:

«Прощай, Йован мой, брат мой родимый!»

«Будь же здорова, сестрица Яна!

Нет глаз у Йово, чтобы взглянул он,

Нет рук у Йово, чтоб мог обнять он,

Нет ног у Йово, чтоб проводил он!»

Пастух беседовал с лесом:

«Лес ты мой, лес ты зеленый!

Вчера ты, лес, был зеленый,

А нынче ты, лес, весь высох.

Пожары ль тебя спалили?

Морозы ли остудили?»

И лес пастуху ответил:

«Пастух, молодой пастух мой!

Пожары меня не палили,

Морозы не застудили,

Но тут вчера проходили

Невольников вереницы.

Как в первой-то веренице

Всё молодые девчата.

Только девчата заплачут —

Лес наклоняет верхушки,

Широкий путь подметает.

Девчата плачут и стонут:

«Боже мой, господи боже!

Где наши холсты льняные?

Ткали мы их — не доткали,

Белили — не добелили.

Кто наши холсты доткет нам?

Кто их доткет и добелит?

Кто их узорами вышьет?

Кто обошьет бахромою?»

Как во второй веренице

Всё молодые молодки.

Только молодки заплачут —

В лесу опадают листья.

Молодки плачут и стонут:

«Боже мой, господи боже!

Где ж наши малые детки?..

Встанут, а матери нету.

Заплачут они да спросят:

«Где мама? Доит корову?»

Доила б мама корову,

Телята бы не мычали.

«Где мама? По воду ходит?»

Ходила б по воду мама,

Тогда бы ведра бренчали.»

Как в третьей-то веренице

Всё молодые юнаки.

Только юнаки заплачут —

Ветки в лесу засыхают.

Юнаки плачут и стонут:

«Боже мой, господи боже!

Где ж они, буйволы наши?

Впряжены — нераспряжены.

Кто же теперь распряжет их?

Где наши черные пашни?

Пахали — не допахали.

Кто же теперь их допашет?

Где ж она, наша пшеница?

Сеяли — не успели.

Кто же пшеницу досеет?»»

Гнал по дороге рабыню турок,

Гнал ее лютый в лютую стужу,

Бил по лицу и кричал ей злобно:

«Брось ты мальчишку, брось на дороге!»

Пленница турку так отвечала:

«Турок ты, турок, злодей поганый,

Как же мне бросить дитя родное?

Я, молодая, сноха попова,

Сноха попова, жена дьякова.

Я не рожала девять годочков,

А как десята весна настала,

Знахари вышли кричать по селам:

«Травки недужным! Травки бездетным!»

Все им давали свои мониста,

Все покупали травки от хвори,

Я ж отдала им свои запястья,

Купила травку — хотела сына.

И родила я себе сыночка».

Уселся турок — поесть надумал;

Рабыня ж встала, взяла младенца,

Пошла с ним в горы, в горы родные,

Сплела там люльку из трав высоких

Да привязала к двум стройным елям.

Как уложила в нее младенца,

Стала качать его да баюкать,

Песню запела и зарыдала:

«Баюшки-баю, милый сыночек,

Вот твоя мама — Стара-Планина,

А эти елки — милые сестры.

Пусть ветер горный тебя качает,

Пусть дождик теплый тебя купает!»

И вдруг с вершины голос раздался:

«Иди, младая пленница, с богом!

О сыне малом ты не тревожься —

Матерью буду малому сыну,

А те две ели — сестрами станут,

И будет дождик купать младенца,

И будет ветер его баюкать,

И будет серна кормить и холить!»

Увел младую пленницу турок…

Стара-Планина! Старая матерь!

Турок рабыню по лесу гонит,

Турок рабыне молвит негромко:

«Эй, полонянка, ты, голодранка,

Ноги босые, брюхо пустое,

Брось, говорю я, малого сына,

Брось, говорю я, пока не поздно!»

Рабыня турку молвит негромко:

«Как же я брошу милое чадо!

Долгие годы была бездетна,

Долгие годы хотела сына,

Минуло десять — родился мальчик,

Родился мальчик, сын мой Иванчо!

Я под ракитой вешала зыбку,

Там оставляла сына Иванчо,

Там оставляла и наставляла:

«Люлюшки-люли, сынок Иванчо,

Дождик прольется — тебя умоет,

Придет волчица — тебя накормит,

Повеет ветер — навеет дрему!

Расти скорее, Иванчо милый,

Чтоб из неволи вызволить царство,

Освободить нас от лютых турок!»»

Турок чернеет от злобы лютой,

Надвое рубит мать и младенца.

Ой ты, Стойна Енинёвка!

Слух прошел о янычарах,

И явились янычары.

Склаф[552] во двор поповский въехал,

В прочие дворы — дружина.

Склаф повел такие речи:

«Слушай, поп, ученый книжник,

Грамотей, святой подвижник,

Отвечай мне без уверток:

Есть у вас в селенье дети,

Надобные для набора,

Для набора в янычары?»[553]

Говорил священник Склафу:

«Ты послушай, Склаф могучий,

Я на твой вопрос отвечу,

И отвечу без обмана:

Есть в любом селенье дети,

Есть в любом лесу тропинки,

Есть в любой реке пороги,

И у нас детей немало.

Вот у нашей тонкой Стойны,

Стройной Стойны Енинёвки

Три сыночка подрастают,

Все пригодны для набора, —

Для набора в янычары».

Склаф священнику ответил:

«Слушай, поп, ученый книжник,

Ты пошли за тонкой Стойной,

Стройной Стойной Енинёвкой.

Трех сынов пускай приводит,

Погляжу, на что пригодны,

Хороши ли для набора,

Для набора в янычары».

Поп немедля кликнул Стойну,

Кликнул — и она явилась.

Склаф промолвил тонкой Стойне:

«Ой ты, Стойна Енинёвка,

У тебя в дому три сына,

Слышал я: они пригодны

Для набора в янычары».

Стойна громко зарыдала:

«В первый раз пришли к нам турки

Брата моего забрали,

Во второй они явились —

У меня забрали мужа,[554]

В третий раз сюда явились

Сыновей меня лишают!»

Склаф ответил тонкой Стойне:

«Слушай, Стойна Енинёвка,

А узнала бы ты брата,

Опознала бы ты мужа?»

Говорила Склафу Стойна:

«Ой же, Склаф, ты Склаф могучий!

Нет, я брата не узнаю,

С малых лет мы не видались,

Но зато узнаю мужа,

Был он прежде дровосеком,

Дровосеком, дроворубом,

И пошел он как-то в рощу,

И рубил он в роще явор,

Был он ранен острой щепкой:

В голову ему попала

И оставила зарубку,

Шрам оставила приметный».

И промолвил Склаф могучий:

«Слушай, поп, ученый книжник,

Всех мужчин зови на сходку,

Со всего зови селенья!»

Поп мужчин созвал на сходку,

Со всего созвал селенья.

Говорил им Склаф могучий:

«Ну-ка живо скиньте шапки!

Пусть на вас посмотрит Стойна,

Может быть, узнает мужа!»

Склафу люди покорились,

Покорились, шапки сняли.

Не узнала Стойна мужа,

Не заметила отметки.

И сказала Стойна Склафу:

«Ты послушай, Склаф могучий,

Мне и стыдно, Склаф, и страшно,

Грех боюсь принять на душу,

Но и ты сними-ка шапку!»

Склаф могучий шапку скинул,

На него взглянула Стойна,

И узнала Стойна мужа,

По примете опознала,

По отметине знакомой

На челе его высоком.

Разбежалася земля Валашская,

Валашская и Богданская тоже,

Богданская да и вся Добруджа.

Кто в горах таится, кто в долинах

От турецких да от лютых катов.

Старых турки рубят, малых в плен уводят,

Красных девушек в неволю угоняют,

Молодых парней забирают,

В лютых янычар их обращают.

Где проходят, села сжигают,

Старых рубят, дома сжигают.

По Дунаю белому проплыли,

Стали табором под Этрополе,

Синие шатры укрыли землю,

В ровном поле делится добыча,

Делят турки девушек болгарских.

По две, по три каждому досталось,

Молодому ж янычару дали

Лишь одну рабыню — русую Драгану.

В белый он шатер ее уводит.

А когда спустилась ночь на землю,

Вышел янычар во чисто поле,

Вниз он глянул, посмотрел на небо —

Синь огонь из-под земли струится,

С синя неба дождь кровавый льется.

Страшно молодому янычару,

И зовет он русую Драгану,

И Драгане говорит с печалью:

«Ах, Драгана, ты моя рабыня,

Что спрошу тебя, ответь по правде:

Есть ли братец у тебя с сестрою,

Да отец, да матушка родная?»

И ему Драгана отвечала:

«Есть отец и матушка родная,

Есть и брат, и милая сестрица».

«Где ж твой брат, в плену ли он томится?»

И Драгана говорит с печалью:

«Как пришли проклятые к нам турки,

Молодых болгар они разбили,

Был мой брат тогда в болгарском войске.

Тридцать лет уж нынче миновало,

Как я братца вовсе не видала».

«Ах, Драгана, ты моя рабыня,

Коль увидишь, так узнаешь брата?»

«Коль увижу, я его узнаю,

Я узнаю по груди могучей

Да по клятой голове узнаю».

Янычар спросил тогда Драгану:

«Ну, а что ж на голове у брата?»

«Шрам от острой сабли был у брата,

С ним вернулся он из лютой сечи».

Янычар спросил тогда Драгану:

«Ну, а что же на груди у брата?»

«Шрам у брата на груди могучей,

Враг пронзил ее стрелой каленой».

Янычар открыл перед Драганой

Белу грудь да голову ту кляту,

И Драгане он сказал с печалью:

«Ты вставай, сестра, домой поедем,

Мы домой поедем, матушку увидим!»

Что-то там белеет,

Белеет-мелькает.

За белым Дунаем?

Лебеди там сели,

Снеги ли упали,

Снеги пуховые,

Дожди ледяные?

Лебеди давно бы

В небо улетели.

А снега-сугробы

Стаяли давно бы,

Дожди ледяные

Высохли б на солнце,

За два, за три утра,

За две-три недели.

Не лебеди сели,

Не снега упали,

Не льды голубые,

Капли дождевые —

Там остановился

Царь с великим войском,

Нет в том войске счету

Белым янычарам.

Сто шатров разбили

Белых и червонных,

Синих и зеленых,

Сидят, отдыхают,

Едят, выпивают,

На дудках играют,

Свою силу мерят,

Свою силу мерят,

Белый камень мечут.

Один янычарик,

Молодой, зеленый,

Не пьет, не играет,

Молодцов не борет,

Каменья не мечет,

Песни не играет,

Просит господаря:

«Царь мой, господарь мой!

Дай ты мне бумагу,

Чтоб ушел до дому,

К матери родимой

Да к отцу родному.

Мать моя, бедняжка,

Вот уж год десятый

Черный платок носит,

Носит, не снимает.

Платок не стирает,

Уж он истлевает,

Все по мне живому

Плачет и рыдает.

А мои-то сестры

Вот уж год десятый

Белый цветок сеют,

Но его не носят,

Все по мне живому

Плачут и рыдают,

А мои-то братья

Вот уж год десятый

Делают кавалы,

Делают кавалы,

Только не играют,

Все по мне живому

Плачут и рыдают».

Получили в Дубице бумагу:

Чтоб собрались парни дубичане,

Чтобы шли они к султану в войско.

Провожают мать с отцом сыночка,

Брат с сестрою провожают брата,

Йована ж никто не провожает,

Лишь одна сестра его родная.

Проводили все до полдороги,

С полдороги стали возвращаться.

Не вернулась Йована сестрица,

А до синя моря проводила.

Как на берег на морской ступила,

Замутила море все слезами,

Плачем лодки все остановила.

Турки в час тот милостивы были,

Меж собою тихо говорили:

«Боже правый, мы отпустим брата,

Брата милого вернем сестрице,

Может, море снова отстоится,

Снова лодки двинутся по морю».

Брата милого к сестре пустили,

Сразу же все море посветлело,

Сразу лодки легкие поплыли.

Скрылись лодки, в море уплывая,

Скрылся Йован, песню распевая.

Как взошла та звезда-денница,

Как взошла она над Цареградом,

Ее Груицы жена увидала,

Увидала и возговорила:

«Ой, моя пресветлая денница,

Где была ты три коротких ночи?»

Ей в ответ пресветлая денница:

«Ой же ты, Груицына супруга,

Пребывала я над Цареградом».

Снова молвит ей жена Груицы:

«Ты ответь, пресветлая денница,

Когда ты была над Цареградом,

Не видала ль моего супруга?»

Ей в ответ пресветлая денница:

«Он с царем намедни вел беседу,

Ко двору ко своему просился,

Царь ему ответствовал на это:

«Ко двору тебя не отпущу я,

Пока Шарца, коня, не увижу

И на нем твою верную супругу».

Говорит ему на то Груица:

«Да жена давно пошла уж замуж,

Продала давно уже Шарца».»

Как услышала жена Груицы,

Добрым молодцем переоделась,

Опоясалася острой саблей,

Оседлала коня Шарца

И поехала к граду Цареграду.

Как приехала к Цареграду,

К цареградскому широку полю,

Поле обскакала молодая,

И тогда все поле осветилось,

Словно солнце его осветило.

Увидали это царевы юнаки,

Говорят царю-господину:

«Ой ты, милостивый царь-владыка,

С той поры, как стоит наше поле,

Молодца на нем такого не бывало,

Какой скачет по нему сегодня».

А и говорит им царь-владыка:

«А пойдите на широко поле,

Молодца живым ко мне доставьте».

И его послушалися слуги,

Поскакали на широко поле,

Но она им в руки не далася.

Если до нее юнак доскачет,

Тут же на землицу упадает.

Говорит им супруга Груицы:

«Право слово, царевы юнаки,

Ведь живым я вам не достанусь,

Сам приду я пред царские очи,

Есть к царю у меня дело».

Подъезжает она к царскому дому

И при этом царю молвит:

«Слышал я, государь-владыка,

Что упрятал ты Грую в темницу,

Он мне долг девять лет должен,

Не могу получить я долга.

Так прошу я, царь мой, владыка,

Отпусти ты его из темницы

И увидишь из зеленого окошка,

Как я саблей его располосую».

Царь не стал отказывать юнаку,

Выпустил он Грую из темницы,

Но берет незнаемый витязь,

Берет Грую за белую руку

И ведет его по Цареграду,

На коня перед собою мечет

И везет его по Цареграду.

Так они проехали немного,

Говорит жена Груицы мужу:

«Ей-же-богу, молодой Груица,

Не узнал ли ты коника Шарца,

Не узнал ли верную любу?»

Ей в ответ молодой Груица:

«Ты меня не спрашивай, витязь,

Девять лет я просидел в темнице,

И давно уж люба замуж вышла,

Продала она коника Шарца».

А ему говорит молодая:

«Ох, и глуп ты, молодой Груица,

Отчего ж не узнал ты Шарца,

Не узнал свою верную любу?»

Как томился в темнице-то Комьен Ягнилович,

И никто его, Комьена, да не проведывал,

Лишь проведывала Гречанка, девушка молодая.

Рано-рано, на зорьке, сбирается девушка

Да рубашку берет, тонким золотом шитую,

Да платочек берет, порасшитый узорами.

Повстречала дорогою доброго молодца,

Подошла «утро доброе» путнику сказывати,

Да и стала она у прохожего спрашивати:

«Ой ты, путник, мой свет, добрый молодец,

Покажи, где темница-то Комьен Ягниловича».

Отвечал этой девушке путник такие слова:

«Ты пойди, красна девица, во правую сторону,

Там найдешь, красна девица, темницу железную,

В той темнице томится твой Комьен Ягнилович».

Как пошла она, девушка, в ту правую сторону,

Увидала там девушка темницу железную,

За решеткою Комьена видит Ягниловича,

Стала «доброе утро» она ему сказывати,

Подавать сквозь решетку рубашку расшитую:

«Ты возьми-ка, жених мой, рубашку расшитую,

Раскрасавцем в ней выйдешь сегодня под виселицу».

После стражникам страшным промолвила девушка:

«Ай же вы, ай же, стражники, свет вы мой,

Вы впустите меня во темницу-то Комьена,

Дайте с Комьеном милым навек попрощатися».

И впустили ее во темницу-то Комьена,

Быстро желтые косы ему заплела она девичьи

Да в одежды свои нарядила да в тонкие девичьи,

Страшной страже такое промолвила девушка:

«Ай же вы, ай же, стражники, свет вы мой,

Дайте выйду же я из темницы от Комьена».

И над девушкой страшные стражники смиловались.

Отворили ей, девушке, темницу железную.

Так в темнице осталась Гречанка, девушка молодая,

А на волюшку вольную вышел-то Комьен Ягнилович.

И пошел по зеленой планине Ягнилович

Ко двору той Гречанки, девушки молодой.

А в темницу за Комьеном турки явилися,

Из темницы Гречанку ведут, вместо Комьена,

Да к царевым красивым воротам ведут они девушку.

Лютым туркам такие слова молвит девушка:

«Ой вы, лютые турки, ой, свет вы мой,

Дайте словушко молвлю царю я, Гречанка-девушка».

Турки лютые сжалились сердцем над девушкою,

Пропустили ко царю ее, ко милостивому,

Как предстала пред царем она пред милостивым,

Говорит «салам алем» Гречанка-девушка,

И такое говорит Гречанка-девушка:

«Ай да ты, да господин, свет ты мой, царь, светлая корона,

Как стоит земля прекрасная Боснийская, царь, светлая корона,

Видано ль, чтоб девушку повесили, царь, светлая корона,

Коль словам моим ты, светлый царь, не веруешь, царь, светлая корона,

Покажу тебе я материны признаки, царь, светлая корона».

Показала белы груди царю Гречанка-девушка,

Светлый царь рассмеялся, на девушку глядючи,

Светлый царь промолвил так Гречанке-девушке:

«С богом, девушка, ступай на бел свой двор, Гречанка-девушка,

Подарю тебе я Комьена Ягниловича, Гречанка-девушка,

Только богу помолись ты за меня, Гречанка-девушка!»

Пишет царь-господин посланье:

«У кого есть сын или племянник,

Пусть пришлет его царю в солдаты!»

Всяк имеет сына иль племянника,

Старый Видулин их не имеет.

Восемь дочерей старик имеет

И девятую, молодую Султанию.

Султания отцу говорила:

«Мой отец, дорогой и любимый,

Приготовь мне мужскую одежду,

Оседлай мне коня по-юнацки,

Я пойду за тебя в солдаты».

«Султания, дитя дорогое,

Как ты косу желтую спрячешь,

Двух своих голубей куда денешь?»

«Косу под одежду мужскую,

Двух моих голубей — за пазуху».

Оседлал он коня по-юнацки,

Приготовил одежду мужскую.

На коня вороного вскочила,

Удалым молодцом поскакала,

Поскакала к царю в солдаты.

Как приехала ко двору цареву,

Двор немедля ей поклонился,

Сам же царь — до землицы черной,

А она поклониться не хочет.

Царь спросил у матери совета:

«Старица, милая матушка,

Ко мне еще не приезжало

Таких удальцов, как в воскресенье.

Удалой молодец по посадке,

А по виду — с девушкой схожий.

Как бы, мать, узнать мне правду,

Это женщина или мужчина?»

«Это, сын мой, очень нетрудно.

Поведи ее в светлые покои,

Пряслице серебряное дай ей,

Вытащи светлое оружие.

Если молодец она удалый,

Выберет светлое оружие,

Если она юная девица —

Пряслице захочет золотое».

Как пришла она в светлые покои,

Вытащил ей пряслице серебряное,

Вытащил ей светлое оружие.

Видеть пряслице она не хочет,

Тотчас ухватилась за оружие:

«Ай же царь, господин, мой милый,

Ты подаришь мне это оружие?»

Царь пожаловался своей матери:

«Старица, милая матушка,

Пряслице она не хочет видеть,

Тотчас за оружие схватилась

И спросила меня, моя матушка,

Подарю ли ей это оружие?

Как бы, мать, распознать ее получше?»

«Это, сын мой, очень нетрудно.

Ночь переночуй рядом с нею.

Если молодец она удалый —

Будет прижиматься к тебе крепко,

Если она юная девица —

Будет от тебя отодвигаться».

Говорит царь-господин девице:

«Ай же ты, удалец мой милый,

Вместе ночку переночуем».

Как пошла ночевать она ночку,

Положила под голову саблю,

И сказала Султания молодая:

«Ай же царь, господин мой милый,

Кто кого из нас первый коснется,

Сразу с плеч ему голову срубят».

Ни туда, ни сюда царь не смеет,

Хоть придвинулась Султания.

А едва рассвело наутро,

Царь пожаловался своей матери:

«Милая, милая матушка,

Это не красивая девушка,

Это удалец незнакомый».

Мать царю на это сказала:

«Переплыть Дунай если сможет —

Это удалец незнакомый,

Если переплыть не сумеет —

Это красивая девушка».

Стали переплывать они реку,

И она плывет куда хочет,

Царь не может и до середины.

Переплыла Дунай девица,

Вытащила желтую косу,

Голубей из-за пазухи достала:

«Чтоб ты, царь, ослеп, если не видишь,

Женщина я или мужчина».

Только царь ее речи понял,

К белому двору пошел он быстро

И собрал свое сильное войско.

Но пока Дунай переплывал он,

Полпути прошла Султания.

А пока он полпути проделал,

Султания домой возвратилась.

Издали отец ее увидел,

Еще дальше встретил на дороге.

«Султания, дитя дорогое,

Принесла ты честь свою обратно?»

«Принесла с собой, что уносила.

Как пришла я ко двору цареву,

Двор немедленно мне поклонился,

Сам же царь — до землицы черной.

Только царь-господин меня увидел,

Он повел меня в светлые покои,

Вытащил мне светлое оружие,

Вытащил серебряное пряслице.

Я на пряслице не посмотрела,

Бросилась ко светлому оружию.

Ночь вдвоем с царем мы ночевали,

Он меня тронуть не решился.

Мы Дунай вдвоем переплывали,

Я плыла, отец, куда хотела,

Царь же не доплыл до середины.

Царь собрал вдогонку мне войско,

Но покуда собирал он войско,

Полпути пройти успела я,

А пока прошел царь полпути,

Я уже к себе во двор вернулась».

Царь Мурад говорил Маре:

«Ой Мара, белая болгарка,

Откажись быть болгаркой,

Давай-ка ты соглашайся,

Соглашайся и потурчися.

Ты будешь белой турчанкой,

Женою царя Мурада!

Ой, Мара, тебе пожалую

Добру половину Царьграда,

Ёдрене со всем базаром,

С мечетью султана Селима.[562]

И еще тебе пожалую:

Будешь ты Валахией править,

Царские собирать налоги!»

А Мара царю сказала:

«Ой, царь ты, царь багородный,

У меня есть брат епископ,

Брат другой стал патриархом.

Я пойду и спрошу у братьев,

Как скажут они, так и будет!»

И встала девушка Мара,

Приходит к старшему брату,

Своему брату сказала:

«Не знаешь, братец, не знаешь,

Как трудно ходить мне за водою.

Когда выхожу я за водою,

Царь Мурад из окна кличет:

«Ой, Мара, белая болгарка,

Откажись быть болгаркой,

Давай-ка ты соглашайся,

Соглашайся и потурчися.

Ты будешь белой турчанкой,

Женою царя Мурада.

Ой, Мара, тебе пожалую

Добру половину Царьграда,

Ёдрене со всем базаром,

С мечетью султана Селима.

И еще тебе пожалую,

Будешь ты Валахией править,

Царские собирать налоги!»

Тут Банко ответил Маре:

«Ой, Мара, мила сестрица,

Коль тебя царь улещает,

Ты ему так ответствуй:

«Легко мне, царь, согласиться,

Потурчиться еще того легче,

Только ты мне тогда пожалуй

Добру половину Царьграда,

С церковью потурченной,

С церковью Святой Софией,[563]

Только ты мне тогда пожалуй

В твоей турецкой столице

Царство свое и визирство,

Да еще ты мне, царь, пожалуй

Перстень царский с печатью!»"»

И встала девушка Мара,

Взяла корчаги на плечи

Да пошла себе за водою.

Царь Мурад из окна кличет:

«Ой, Мара, белая болгарка,

Откажись быть болгаркой,

Давай-ка ты соглашайся,

Соглашайся и потурчися!»

А Мара царю сказала:

«Легко мне, царь, согласиться,

Потурчиться еще того легче,

Только ты мне тогда пожалуй

Царство свое и визирство,

Перстень царский с печатью,

Добру половину Царьграда

С церковью потурченной!»

Царь Мурад ответил Маре:

«Пусть язык у того отсохнет,

Кто тебя научил, Мара,

Требовать у меня царство,

Царство мое и визирство!

Царство-то у меня отцово,

А визирство досталось от деда.

Я отдам свою голову лучше,

Нежели Святую Софию!»

Ой ты, Неда, бела Неда,

Бела роза, что не раскрылась,

Не раскрылась, не распустилась!

Прошла слава про белу Неду,

По всей земле, по округам

Вардарской-то Вардарии.

Девушку спящей украли

У матушки, у батюшки,

У девяти милых братьев,

У девяти жен братьев,

У двенадцати милых внуков,

Выкрал ее воевода,

Воевода, сам тот ага,

Отвез деву за Дунай белый,

В зелены луга, во левады.

Поставили три шатра там:

Как один-то шатер белый,

А другой-то — был зеленый,

А как третий был багряный.

Под белым-то — бела Неда,

Бела Неда с воеводой,

Под зеленым — ждут сеймены,

Под багряным — сивы кони.

Три дня Неда пролежала,

Пробудилась на четвертый.

Она молвит, она просит:

«Ой ты, мама, мила мати,

Подай, мати, кувшин пестрый,

Кувшин пестрый мне водицы,

Мне водицы, мне студеной,

Чтоб напиться, освежиться!»

Тогда молвил воевода:

«Ой ты, Неда, бела Неда,

Ты теперь уж не у мамы,

Ты теперь, Неда, в леваде,

Под шатром ты с воеводой».

Услыхала бела Неда,

Она молвит, она просит:

«Ой ты русый воевода,

Умоляю, бью поклоны, —

Дай же мне ты острый ножик,

Чтоб разрезать айву желту,

Освежить сухое горло!»

Обманулся воевода,

Подал ей он острый ножик.

Не коснулась айвы желтой,

Только Неда угодила

Ножом в клято свое сердце

И тотчас с душой рассталась.

Полотно стирала девушка Загорка,

Полотно на речке студеной,

Из-за пазухи вынула груди,

Подвернула повыше сорочку,

Под самый шелковый пояс.

Проезжал там могучий Туре,[566]

Он далеко ехал, в город белый,

И спросил он девушку Загорку:

«Что ж ты так сорочку подвернула,

Под самый под шелковый пояс?

Что из пазухи вынула груди?»

«Отчего не подвернуть сорочку,

Из-за пазухи груди не вынуть,

Если я не боюсь юнаков?»

Повернул коня могучий Туре

И коня погнал за девицей.

Впереди коня бежит Загорка,

Полотно на куски она режет,

На зеленую траву бросает, —

Может, так задержится Туре.

Ну а Туре на то и не смотрит,

Приближается могучий Туре.

Снова кус полотна она режет

И бросает в зеленую траву,

Не задержится ли сильный Туре.

И на это Туре не смотрит,

Уж совсем приблизился Туре.

Третий кус полотна она режет

И бросает в зеленую траву,

Не задержится ли сильный Туре.

Ну а Туре на то и не смотрит.

Когда ближе приблизился Туре,

Сорвала она монисто с шеи,

На монисте том триста дукатов,

И в зеленую траву бросает.

И на это Туре не смотрит,

Как догнал девицу Загорку,

Ухватил за белые руки,

На коня на бурого кинул

И поехал вброд через речку.

Сапоги промочились у Туре,

И сказал он девушке Загорке:

«Подержи-ка коня, девица,

Подержи болгарскую шапку,

Подержи и добрую саблю,

Подержи и ружье с насечкой».

Тут немного замешкался Туре:

Из сапог выливал он воду.

Когда Туре назад обернулся,

Прочь помчалась девица Загорка.

Как вскочил он на резвые ноги,

Закричал девице Загорке:

«Погоди же, девушка Загорка,

Вороти мне коня немедля!»

«Нет, тебе коня не ворочу я,

Подарю его отцу родному,

Пусть он ездит на нем, пусть поездит».

Но кричит ей могучий Туре:

«Погоди ты, девушка Загорка,

Вороти мне добрую саблю,

Что хранит коня и юнака!»

«Не отдам тебе добрую саблю,

Что хранит коня и юнака,

Я отдам ее младшему брату,

Пусть поносит, пусть погордится:

Мол, сестра мне ее подарила».

Но кричит ей могучий Туре:

«Погоди ты, девушка Загорка,

Ты отдай мне ружье с насечкой,

Что хранит коня и юнака!»

«Не отдам тебе ружье с насечкой,

Что хранит коня и юнака,

Я отдам его старшему брату,

Пусть поносит, пусть погордится:

Мне сестра его раздобыла,

Полотно стираючи на речке».

Но кричит ей могучий Туре:

«Погоди ты, девушка Загорка,

Мне отдай хоть болгарскую шапку!»

«Не отдам болгарскую шапку,

Я ее подарю милому,

Пусть поносит, пусть погордится:

Ее милая мне раздобыла,

Полотно стираючи на речке».

Пошел Туре домой, горюет,

А девица домой, ликует,

Напевает, конем играет.

Идет Туре по ровному полю,

И, как серый волк, Туре воет.

Кто получше, тому поле уродило,[567]

Кто повыше, пусть пером напишет,

Уродилась белая пшеница,

Возле дома ясени и клены,

А в дому веселье и здоровье.