Песнь серафимов

13 ПАРИЖ

К тому моменту, когда мы достигли Парижа, я был сыт по горло средневековым способом путешествовать, и впечатлений мне хватило бы на целых четыре жизни. Передо мной сменялись необычайные виды — от поразительных перенаселенных фахверковых домов Лондона до живописных нормандских замков на холмах, — снег падал не переставая, засыпал деревни и города, через которые мы проезжали, но все мысли были только об одном поскорее разыскать Годуина и изложить ему суть дела.

Я говорю «мы», потому что Малхия время от времени появлялся и даже проехал часть пути до столицы в повозке рядом со мной. Однако он не давал мне никаких советов, лишь напомнил, что жизни Меира и Флурии полностью зависят от моих действий.

Когда Малхия появлялся, на нем была ряса монаха-доминиканца. Каждый раз, когда я застревал в пути, он возникал и напоминал мне, что в карманах у меня много золота, что я достаточно силен и способен преодолеть все преграды, после чего обязательно появлялась телега или повозка и добродушный возница охотно усаживал нас среди тюков, или на дрова, или что там еще он вез. В каких только экипажах я не ночевал за время пути.

Самым мучительным отрезком пути стала переправа через Ла-Манш. Погода была отвратительная, и меня всю дорогу рвало на палубе маленького судна. Порой казалось, что мы вот-вот утонем, так бушевало зимнее море. Я не раз спрашивал Малхию, могу ли я погибнуть при исполнении его поручения, но не получал ответа.

Мне хотелось обсудить с ним все, что происходит, но он не позволял мне, напоминая, что остается невидимым для остальных. Люди сочтут меня ненормальным, который разговаривает сам с собой. Что касается мысленной беседы, он утверждал, что у меня получается слишком невнятно.

Я решил, что это отговорка. Мне было понятно: он хочет, чтобы я сам довел дело до конца.

Наконец мы беспрепятственно въехали в ворота Парижа. Малхия напомнил, что Годуина надо искать в университетском квартале, и покинул меня, сурово подчеркнув, что я явился сюда не ради того, чтобы праздно глазеть на громадный собор Парижской Богоматери или бродить по окрестностям Лувра, а лишь для того, чтобы незамедлительно найти Годуина.

В Париже стоял такой же пронизывающий холод, как и в Англии, но от скопления человеческих существ, населявших столицу, воздух разогревался. К тому же повсюду горели небольшие костры, вокруг которых грелись люди, обсуждавшие ужасную погоду и непривычный мороз.

Я знал из книг, что в Европе как раз начался период необычайного похолодания, продлившийся несколько веков, и еще раз порадовался тому, что доминиканцам разрешено носить шерстяные чулки и кожаные башмаки.

Что бы ни говорил Малхия, я сразу же направился в сторону Гревской площади и долго стоял перед недавно завершенным фасадом Парижской Богоматери. Я изумлялся при виде собора и раньше, в своем времени, и теперь снова был ошеломлен его размерами и великолепием. Я никак не мог осознать того, что в самом начале путешествия через эпохи передо мной явился этот собор, один из самых великих храмов.

Часть его была в лесах, где сновали рабочие, однако фасад был почти закончен.

Я вошел внутрь и увидел, что в сумрачной церкви полным-полно народу — одни стояли на коленях, другие переходили от раки к раке. Я опустился на голый камень рядом с одной из уходящих ввысь колонн и помолился о даровании мне храбрости и силы. Пока я молился, меня охватило странное ощущение, будто я действую за спиной Малхии.

Я напомнил себе, что это глупость, что мы оба действуем во имя Господа. И на моих губах сама собой возникла давняя молитва: «Милостивый Боже, прости меня за то, что я отдалился от Тебя».

Отбросив все посторонние мысли, я прислушался к указаниям Господа. Я стоял на коленях внутри величественного монумента веры, только что построенного, и это наполняло меня немой благодарностью. Я исполнил все, чего требовал от меня гигантский собор открылся для голоса Творца и склонил голову.

Ответы явились внезапно и сразу. Несмотря на то что я страшно боялся провалить возложенное на меня поручение и переживал за Флурию и Меира, за всех евреев Норвича, я почувствовал себя счастливым, как никогда в жизни. Я отчетливо сознавал, что эта миссия — бесценный дар, что я никогда не смогу отблагодарить Господа за то, что со мной случилось, само упало мне в руки.

Но никакой гордости во мне не было. Скорее изумление. И я понял, что разговариваю с Богом без слов.

Чем дольше я оставался в соборе, тем яснее понимал, что в своем времени я никогда не жил так, как сейчас. В своем времени я старательно отворачивался от жизни, ни одного человека не сумел узнать так, как узнал Флурию и Меира, ни к кому не почувствовал такой привязанности, как к Флурии. Глупость, искусственно созданное отчаяние, пустая обида, наполнявшие мою жизнь, в полной мере поразили меня.

Я смотрел сквозь пыльный сумрак на далекие хоры собора и умолял о прощении. Какой я жалкий инструмент. Однако, если моя безжалостность и хитрость пригодятся для моей миссии, если мои жестокие методы и таланты способны помочь, я могу лишь восхищаться величием Господа.

Где-то в глубине меня зрела идея, но я никак не мог ее до конца осознать. Она касалась переплетения добра и зла, способа, каким Господь извлекает славу из того, что человеческим существам кажется катастрофой. Эта идея была для меня чересчур сложной. Я понял, что мне и не положено постигать ее до конца — одному Господу ведомо, как смешиваются или разделяются тьма и свет, а я могу лишь возвышать свой голос в покаянии, молиться о храбрости и об успехе. Опасно углубляться в размышления на эту тему: почему Господь допускает зло и как Он обращает его себе на пользу. Я чувствовал, что Он один это понимает, а нам не предназначено осуждать зло или вершить его, исходя из неверно воспринятого утверждения, будто зло играет свою роль в каждой эпохе. Я радовался тому, что не знаю тайны устройства мира. И внезапно меня озарило удивительное понимание: никакое зло не повлияет на великую доброту Флурии и Меира, которую я заметил с самого начала.

Я произнес короткую молитву Деве Марии, прося о помощи, затем поднялся и медленно-медленно побрел, упиваясь сладостной тьмой, освещенной свечами, пока не вышел на холодный зимний свет.

Не стоит подробно описывать грязь парижских улиц, мерзкую жижу в канавах, беспорядочное скопление многочисленных трехэтажных и четырехэтажных домов, вонь мертвых тел с кладбища Невинных, где народ занимался всевозможными бытовыми делами прямо под падающим снегом, посреди могил. Бессмысленно пытаться передать впечатление от города, в котором люди — уроды, горбуны, карлики или же неуклюжие великаны, скачущие на костылях, несущие на согбенных плечах громадные тюки, спешащие куда-то с озабоченным видом, — двигались во все стороны разом, что-то продавали, что-то покупали, суетились. Богачи ехали в носилках или отважно шагали прямо по грязи в своих украшенных каменьями башмаках. Большинство горожан были одеты в простые короткие куртки и балахоны с капюшонами, замотаны до глаз в шерсть, бархат, меха для защиты от холода.

Снова и снова нищие умоляли меня о помощи, и я совал им монеты, кивая в ответ на их благодарности. Похоже, у меня в карманах помещались бесконечные запасы золота и серебра.

Тысячу раз меня подмывало поглазеть на какое-нибудь любопытное зрелище, но я не поддавался искушению. Я не пошел, как и велел Малхия, искать королевский дворец, не остановился посмотреть на отважных кукольников, разыгрывавших представление на узком перекрестке, не стал восхищаться тем, как жизнь продолжается за открытыми дверьми таверн, несмотря на суровую зиму, как она идет своим чередом в эту далекую, но все же знакомую эпоху.

У меня ушло меньше часа на то, чтобы пробиться сквозь толпу на извилистых улицах и добраться до студенческого квартала. Там я внезапно попал в окружение мужчин и юношей всех возрастов, одетых, как монахи, в балахоны и накидки.

Почти на всех были тяжелые плащи с капюшонами, защищающие от этой мерзкой погоды. Понять, кто богат, а кто беден, можно было по количеству меха, которым подбивали одеяния и оторачивали по краю башмаки.

Мужчины и юноши выходили из многочисленных церквушек и часовен или входили в них. Улицы здесь были мучительно узкие и извилистые, фонари пытались прогнать гнетущий сумрак.

Меня сейчас же направили в монастырь доминиканцев с маленькой церковью и распахнутыми воротами, где я без затруднений нашел Годуина. Студенты сразу указали мне на высокого монаха с проницательными голубыми глазами и светлой кожей, в рясе с капюшоном. Он стоял на скамье, прямо в открытом дворе монастыря, и читал лекцию внимательно слушавшей его огромной толпе.

Он говорил непринужденно и живо, на прекрасной беглой латыни — я с удовольствием слушал, как он легко говорит на древнем языке, — а студенты вставляли замечания и вопросы.

Снег почти прекратился. Во дворе горели костры, согревавшие студентов, однако холод был невыносимый. Из высказанных шепотом замечаний я понял, что сейчас, в отсутствие Фомы и Альберта, уехавших преподавать в Италию, Годуин чрезвычайно популярен, и все его студенты просто не помещаются внутри здания.

Годуин красноречиво жестикулировал, обращаясь к этому морю жадно внимавших людей; они сидели на скамьях, лихорадочно записывая его слова, на подушках из кожи или грязной шерсти, а то и прямо на каменных плитах двора.

Годуин оказался представительным мужчиной, и это меня не удивило, но я невольно пришел в восхищение при виде того, насколько он великолепен.

Его высокий рост поражал, но гораздо сильнее действовало то, что от него исходило настоящее свечение, как и описывала Флурия. Его щеки раскраснелись от мороза, а глаза горели истинной страстью к тем концепциям и идеям, которые он высказывал. Он был полностью поглощен тем, о чем говорил и чем занимался. Время от времени он вставлял в свою лекцию шутливые замечания и плавно поворачивался справа налево, заостряя внимание слушателей на своих словах.

Руки он обмотал какими-то тряпками до кончиков пальцев. Почти все студенты были в перчатках. Мои руки тоже мерзли, и у меня тоже были перчатки, я не расставался с ними от самого Норвича. Мне стало грустно, что у Годуина нет таких замечательных перчаток.

Студенты громогласно засмеялись над его остроумным замечанием как раз в тот миг, когда я отыскал для себя местечко под арками галереи у каменной колонны. Затем Годуин спросил слушателей, могут ли они припомнить главную цитату из Блаженного Августина. Многие с готовностью произнесли ее вслух, после чего Годуин хотел перейти к следующей теме, но тут наши глаза встретились, и он умолк посреди предложения.

Не знаю, понял ли кто-нибудь, почему он умолк. Но я понял. Между нами возникла некая бессловесная связь, и я осмелился кивнуть ему.

После чего Годуин произнес заключительные слова и отпустил аудиторию.

Наверное, вокруг него вечно толпились бы студенты с бесконечными вопросами, если бы он не разъяснил им, терпеливо и вежливо, что сейчас у него есть одно срочное дело, а кроме того, он замерз. После чего Годуин подошел ко мне, взял меня за руку и повлек за собой через всю длинную низкую галерею, мимо многочисленных арок, мимо множества дверей, пока мы не добрались до его кельи.

Комната, слава небесам, оказалась высокой и теплой. Она была не более роскошна, чем келья Хуниперо Серры в миссии в Кармеле в начале двадцать первого века, но при этом полна удивительных вещей.

Угли, щедро насыпанные в жаровню, давали восхитительное тепло. Годуин сейчас же зажег несколько свечей, расставил их на конторке и на пюпитре, придвинутых вплотную к его узкой постели, и жестом предложил мне сесть на одну из скамей, стоявших справа.

Я понял, что он читает лекции прямо здесь. Или читал раньше, до того, как число жаждущих его слова настолько увеличилось.

На стене висело распятие и, кажется, несколько картинок с обетами — они скрывались в тени, и я не смог разобрать, что на них изображено. Перед распятием лежала очень тонкая, жесткая подушечка, висело изображение Мадонны, и я понял, что здесь Годуин стоит на коленях во время молитвы.

— О, прошу меня простить, — произнес он в самой дружелюбной и обходительной манере. — Проходите, согрейтесь у огня. Вы побелели от холода, и волосы у вас мокрые.

Он проворно снял с меня промокший плащ с капюшоном, потом сбросил свой плащ. Повесил оба плаща на крючки в стене, чтобы тепло жаровни полностью высушило их.

После чего Годуин достал небольшое полотенце, вытер мне голову и лицо, потом вытерся сам.

Только тогда он размотал тряпки с рук и протянул пальцы к углям. Я впервые осознал, что его белый подрясник и наплечник совсем тонкие и все в заплатах. Он был худой, а простота его прически, когда волосы коротко острижены в кружок, придавала его лицу особенную живость и выразительность.

— Как вы меня узнали? — спросил я.

— Флурия написала мне, рассказала, что я узнаю вас, как только увижу. Ее письмо опередило вас всего на пару дней. Один из иудеев, он преподает здесь древнееврейский, привез мне письмо. С тех пор меня терзает беспокойство — не из-за того, о чем она написала, а из-за того, о чем она умолчала. Значит, есть какое-то дело, и она просит меня полностью вам довериться.

Годуин произносил эти слова с готовностью мне верить, и я снова почувствовал, как он деликатен и щедр. Он тем временем подтащил одну из коротких скамеек к жаровне и сел.

Его скупые жесты говорили о решительности и прямоте, как будто он больше не нуждался в церемониях для достижения своих целей.

Он сунул руку в один из многочисленных потайных карманов белого подрясника и вынул письмо — сложенный кусочек жесткого пергамента. Годуин отдал его мне.

Письмо было на иврите, но, как и обещал Малхия, я запросто его прочел:

Флурия подписалась первой буквой своего имени.

Я подумал о том, что никто не знает ее почерк лучше, чем Годуин.

— Я давно подозреваю, что что-то случилось, — сказал он, от огорчения сдвинув брови. — Вы знаете все. Я уверен, что знаете. Рассказывайте же, пока я не засыпал вас вопросами. Моя дочь Роза несколько дней была серьезно больна и уверяла меня, будто ее сестра Лия испытывает сильную боль. Это случилось в самые прекрасные дни Рождества, когда перед собором проходят самые веселые празднества и представления. Я подумал, что она могла просто переволноваться, поскольку христианские обряды для нее внове. Однако Роза настаивала, что ее болезнь вызвана состоянием здоровья Лии. Они, как вам известно, близнецы, поэтому Роза может ощущать, что происходит с Лией. И вот две недели назад она заявила, что Лии больше нет в этом мире. Я старался утешить ее, объяснить, что такого не может быть. Я заверял ее, что Флурия и Меир написали бы мне, если бы с Лией приключилось несчастье, однако Роза продолжала настаивать, что Лия мертва.

— Ваша дочь права, — произнес я печально. — В этом и состоит суть всей проблемы. Лия умерла от заворота кишок. Исцелить ее было невозможно. Вы знаете не хуже меня, что это болезнь живота и внутренностей, причиняющая сильнейшую боль. Люди часто умирают от нее, вот и Лия умерла на руках у матери.

Годуин закрыл лицо ладонями. На миг мне показалось, что он разразится слезами, и я ощутил укол страха. Но он повторял имя Флурии и молился на латыни, прося Господа утешить мать, потерявшую ребенка.

Наконец он выпрямился и взглянул на меня. Заговорил шепотом:

— Значит, та девочка, что осталась с ней, у нее отнята. А моя дочь со мной, здоровая и цветущая. О, какое горе, какое горе. — У него в глазах стояли слезы.

Я видел его страдание. Благодушные манеры полностью растворились в этом горе. На лице появилось совершенно детское выражение, когда он медленно качал головой.

— Мне так жаль, — прошептал я, когда он поднял на меня глаза.

Но он ничего не ответил.

Мы долго молчали, скорбя о Лии. Годуин смотрел застывшим отстраненным взором. Пару раз он потер руки, согреваясь, и уронил их на колени.

Затем я с благодарностью снова увидел в нем прежнюю теплоту и открытость.

Он произнес едва слышно:

— Вам, конечно, сказали, что девочка была моей дочерью, и я сам это подтверждаю.

— Сказали, — кивнул я. — Однако естественная смерть ребенка поставила Флурию и Меира в опасное положение.

— Как такое возможно? — удивился Годуин.

Он искренне недоумевал, задавая этот вопрос, как будто ученые занятия вернули его в невинное состояние. Или «кроткое», вот более точное слово.

Я невольно отметил, что он красив, и не только благодаря правильным чертам и почти светящемуся лицу, но и по причине этой самой кротости и скрывавшейся за ней сдержанной силы. Кроткий человек способен завоевать любое сердце, а Годуин совершенно избавился от обычной мужской гордыни, подавляющей эмоции и выразительность.

— Расскажите мне все, брат Тоби, — попросил он. — Что случилось с моей возлюбленной Флурией? — Его глаза подернулись влагой. — Но прежде чем вы начнете рассказ, позвольте мне кое в чем признаться. Я люблю Господа и я люблю Флурию. Именно так я характеризую в душе себя самого, и Господь меня понимает.

— Я тоже вас понимаю, — заверил я. — Я знаю о вашей давней привязанности.

— Она много раз становилась для меня путеводным маяком, — сказал он. — И хотя я оставил мир, став доминиканцем, я не прекратил своего общения с Флурией, поскольку она всегда означала для меня высшее добро.

Он на мгновение задумался и продолжил:

— Чистота и добросердечие, присущие Флурии, нечасто встречаются среди женщин чуждой нам веры, хотя я знаком лишь с немногими. Еврейским женщинам, подобным Флурии, свойственна особая серьезность. Она никогда не писала мне ничего такого, чем я не мог бы поделиться с другими — вплоть до последнего письма, пришедшего два дня назад.

Его слова оказали на меня странное воздействие. Ведь я сам увлекся Флурией, но впервые осознал, насколько она серьезна, а если говорить точнее, насколько она значительна.

В который раз она напомнила мне кого-то из знакомых, и опять я не понял, кого именно. С этим человеком были связаны печаль и страх. И снова у меня не осталось времени размышлять об этом. Мне казалось: грешно сейчас думать о моей «иной жизни».

Я окинул взглядом небольшую комнату. Взглянул на многочисленные книги на полках, на листы пергамента, разложенные на конторке. Потом посмотрел в лицо Годуину, застывшему в ожидании моих слов, и начал рассказ.

За полчаса я рассказал ему обо всем, что случилось: как доминиканцы Норвича заблуждались по поводу Лии, как Меир и Флурия не могли открыть никому, кроме собратьев по вере, ужасную правду о смерти обожаемого ребенка.

— Вообразите горе Флурии, — говорил я. — У нее даже не было времени горевать, потому что пришлось срочно выдумать подходящую ложь. — Я намеренно подчеркнул последнее слово. — Точно так же Иакову пришлось обмануть своего отца Исаака, а позже Лавана, чтобы умножить собственное стадо. Настало время обмана, ибо от него зависят судьбы многих людей.

Годуин улыбнулся и кивнул в ответ на мои доводы. Возражать он не стал.

Он поднялся с места и зашагал взад-вперед, насколько позволяло тесное пространство. Потом сел за конторку и, позабыв о моем присутствии, принялся писать письмо.

Я сидел рядом, глядя, как он пишет, промокает чернила, снова пишет. Наконец он поставил подпись, промокнул чернила в последний раз, затем сложил пергамент, запечатал воском и поднял на меня глаза.

— Это письмо сейчас же отправится к моему брату-доминиканцу в Норвиче — брату Антуану. Я знаю его лично. Я написал, что они сбились с правильного пути. Я ручаюсь за Флурию и Меира и признаюсь, что Эли, отец Флурии, когда-то учил меня в Оксфорде. Надеюсь, это возымеет действие, хотя и в недостаточной степени. Леди Маргарет из Норвича я написать не могу, а если бы и написал, она бы сожгла письмо.

— В вашем письме кроется опасность, — заметил я.

— Как так?

— Вы признаете, что знакомы с Флурией, о чем другие доминиканцы и сами могут быть осведомлены. Когда вы посещали Флурию в Оксфорде, когда уезжали оттуда вместе с вашей дочерью, не могли ли тамошние братья узнать об этом?

— О, помоги мне, Господь, — вздохнул он. — Мы с Найджелом сделали все возможное, чтобы сохранить тайну. Лишь мой духовник знает, что у меня есть дочь. Но вы правы. Доминиканцам из Оксфорда хорошо известен магистр Эли, преподающий в синагоге, они сами учились у него. И они знают, что у Флурии две дочери.

— Именно, — сказал я. — Если вы отправите письмо, вы привлечете всеобщее внимание к вашей связи. Тогда обман, призванный спасти Флурию с Меиром, станет невозможен.

Он бросил письмо в жаровню и смотрел, как оно горит.

— Я не знаю, что предпринять, — признался он. — Я никогда в жизни не сталкивался с таким страшным и горестным делом. Как мы можем пойти на этот обман? А если доминиканцы из Оксфорда сообщат братии из Норвича, что Роза — сестра-близнец Лии? Это огромный риск. Нет, моя дочь не поедет.

— Слишком многие знают слишком много. Но мы должны остановить это безумие. Сами вы осмелитесь поехать и защищать Флурию и Меира перед епископом и шерифом?

Я объяснил ему, что шериф уже догадался о смерти Лии.

— Что же нам делать?

— Пойти на обман, но придумать особенную, хитроумную ложь, — ответил я. — Другого выхода я не вижу.

— Объясните, — попросил он.

— Если Роза согласится сыграть роль сестры, мы сейчас же отвезем ее в Норвич. Она будет утверждать, что она Лия, что она гостила у своей сестры Розы в Париже, и выразит крайнее презрение тем, кто обвинил в преступлении ее любящих родителей. Она сразу же объявит о том, что хочет как можно скорее вернуться в Париж. Признав существование второй сестры, принявшей христианство, мы объясним причину ее внезапного отъезда в разгар зимы. Она хочет быть вместе с сестрой, с которой рассталась лишь ненадолго. Что касается отца, зачем о нем вообще упоминать?

— Знаете, что болтают сплетники? — неожиданно спросил Годуин. — Они считают Розу плодом любви моего брата Найджела. Потому что Найджел сопровождал меня тогда. Как я уже говорил, правду знает лишь мой духовник.

— Тем лучше. Напишите вашему брату, если это приемлемо. Расскажите ему обо всем, чтобы он тоже побыстрее отправлялся в Норвич. Флурия говорила, что брат очень вас любит.

— О, это правда. Он всегда меня любил, как ни старался отец нас поссорить.

— Что ж, в таком случае пусть он приедет и подтвердит, что близнецы были в Париже вместе, а мы как можно скорее отправимся в Норвич вместе с Розой. Она заявит о том, что она Лия, что она возмущена и горюет о несчастьях родителей, и выразит горячее желание вернуться обратно в Париж вместе со своим дядей Годуином.

— Да, я вижу, это хитрый ход, — сказал он. — Ведь такое признание означает позор для Флурии.

— Найджелу не обязательно говорить, что отец — это он. Пусть все так думают, но ему нет нужды произносить это вслух. У девочек имеется законный отец. Найджелу достаточно выразить заинтересованность в судьбе Лии, принявшей крещение, поскольку он уже является опекуном Розы, которая в Париже ожидает возвращения сестры.

Пока я говорил, он погрузился в размышления. Я понимал, что он обдумывает дело со всех сторон. Девочки, принявшие крещение, будут исключены из еврейской общины и потеряют состояние, Флурия говорила об этом. Но я представил себе, как пылкая Роза, притворяясь оскорбленной Лией, противостоит тем, кто угрожает евреям. Без сомнений, ни у кого в Норвиче не хватит духу потребовать, чтобы приехала и вторая сестра.

— Неужели вы не понимаете? — спросил я. — Эта легенда удовлетворит всех без исключения.

— Да, весьма изящно, — отозвался он, все еще размышляя.

— Это объясняет отъезд Лии. Под влиянием леди Маргарет она решила принять крещение. Поэтому она захотела быть рядом с сестрой-христианкой. Видит Бог, в Англии и Франции все поголовно желают окрестить евреев. Вот и причина, почему Меир и Флурия пытались сохранить отъезд дочери в тайне: ведь для них это двойной позор. А вы с братом покровительствуете двум новообращенным девушкам. Мне кажется, все логично.

— Мне тоже так кажется, — произнес он медленно.

— Как вы думаете, Роза сумеет выдать себя за сестру? — спросил я. — Как вы думаете, она справится? Протянет ли ваш брат руку помощи? И как по-вашему, захочет ли Роза участвовать в спектакле?

Он задумался на один долгий миг и просто сказал, что мы сейчас отправимся к Розе, хотя был уже вечер и на улице стемнело.

Я выглянул в маленькое окно кельи и не увидел ничего, кроме темноты. Возможно, потому, что снег пошел гуще.

Годуин снова сел и стал писать письмо. Он писал и зачитывал мне вслух:

— Великолепно, — сказал я. — Как вы думаете, ваш брат согласится?

— Мой брат сделает для меня что угодно, — ответил он. — Он добросердечный и любящий человек. Я рассказал бы ему все, если бы не опасение, что письмо может попасть в чужие руки.

Он снова подписался, промокнул чернила, сложил письмо и запечатал воском. Затем поднялся, попросил меня подождать и вышел из кельи.

Какое-то время он отсутствовал.

Я оглядывал маленькую келью, пропитанную запахами чернил, старой бумаги, кожаных книжных переплетов и горячих углей, и меня пронзила мысль:

«Я мог бы провести здесь целую жизнь и чувствовать себя счастливым». В тот момент моя жизнь настолько превосходила все когда-либо известное мне раньше, что я едва не заплакал.

Но у меня не было времени думать о себе.

Годуин вернулся, запыхавшийся и немного успокоенный.

— Письмо отправится утром и доберется до Англии гораздо быстрее, чем мы с вами, поскольку я отправил его на имя епископа, настоятеля церкви Святого Алдата при замке моего брата. Епископ сразу же отдаст письмо Найджелу.

Он взглянул на меня, и у него на глазах блеснули слезы.

— Один я бы не справился, — произнес он с благодарностью.

Затем снял с крючка наши плащи, и мы оделись, потому что за окном шел снег. Годуин снова принялся заматывать руки тряпками, но я прошептал молитву, сунул руки в карманы и вынул две пары перчаток.

«Спасибо, Малхия!»

Он взглянул на перчатки, кивнул, взял предложенную ему пару и надел. Я видел, что его смущает мягкая кожа и меховая оторочка, но он понимал, что так будет лучше для задуманного нами дела.

— Итак, мы отправляемся к Розе, — сказал Годуин. — Расскажем ей о том, что она и без того уже знает, и спросим, хочет ли она помочь. Если она откажется или не найдет в себе сил, мы сами отправимся в Норвич, чтобы дать свидетельские показания.

Он помолчал и повторил шепотом: «Показания». Я догадался: Годуин переживал о том, что нам предстоит сплести еще много лжи.

— Не думайте об этом, — посоветовал я. — Если мы отступим, начнется кровопролитие. И хорошие, невинные люди погибнут.

Он кивнул, и мы вышли на улицу.

Снаружи нас ждал мальчик с фонарем, похожий на ходячую гору шерстяных одежек, и Годуин сказал, что мы направляемся в монастырь, где живет Роза.

Скоро мы торопливо шагали по темным улицам, время от времени проходя мимо дверей шумных таверн, но в основном едва ли не ощупью находя дорогу вслед за мальчиком с фонарем, а снег падал крупными хлопьями.