Песнь серафимов

4 МАЛХИЯ ПОКАЗЫВАЕТ МНЕ МОЮ ЖИЗНЬ

Когда ангелы выбирают себе помощника, они не всегда начинают с самого начала. Просматривая жизнь человеческого существа, они могут начать с недавнего настоящего, затем пропустить добрую треть и отправиться к истоку или же вернуться в текущий момент, чтобы отобрать факты, объясняющие их эмоциональную приязнь, и укрепиться в своем мнении. И не верьте никому, кто скажет вам, будто мы не испытываем эмоциональной приязни.

Наши эмоции отличаются от человеческих, однако они у нас есть. Мы никогда не взираем с равнодушием на жизнь и смерть. Не надо полагаться на нашу кажущуюся безмятежность. Ведь мы живем в мире идеальной веры в Создателя и с сочувствием смотрим на людей, которые в нем не живут, отчего мы испытываем к ним искреннюю жалость.

Не могу не отметить, что в ту пору, когда я только начал присматриваться к Тоби О'Дару, еще мальчику, вечно пребывавшему в тревоге под грузом бесконечных забот, он больше всего на свете любил смотреть самые грубые и жестокие ночные детективные сериалы. Это помогало ему отвлечься от чудовищной реальности его собственного разрушавшегося мира, и свист пуль приводил его к катарсису, на что и надеялись продюсеры тех передач. Он рано научился читать и, покончив с домашним заданием в классе для самостоятельных занятий, для собственного удовольствия читал книжки, тоже написанные по мотивам реальных преступлений, легко проникаясь прекрасным языком Томаса Томпсона в «Крови и деньгах» или «Серпентине».

Книги о реальных преступлениях, о маньяках-убийцах, о жутких извращениях — все это он выбирал на полках книжной лавки на Мэгэзин-стрит в Новом Орлеане, его родном городе, хотя в те дни не задумывался ни на мгновение, что однажды сам станет героем подобного рода истории.

Возненавидев гламурное зло «Молчания ягнят», он вышвырнул книгу в мусорный бак. Книги, основанные на реальных событиях, писались после поимки убийц, и Тоби нуждался в однозначной развязке.

Когда перед самым рассветом он не мог заснуть, то смотрел на копов и убийц на маленьком экране, забывая о том, что эти шоу вызывает к жизни преступление, а вовсе не показной гнев, не действия нарочито героического лейтенанта полиции или гениального сыщика.

Однако же ранний интерес к криминальным сюжетам, выдуманным или документальным, это не самая важная черта Тоби О'Дара. Позвольте мне вернуться к истории, которая вдохновила меня, как только я сосредоточил на нем свой неизменно внимательный взгляд.

Тоби рос, не испытывая желания стать копом или убийцей. Тоби мечтал стать музыкантом и этим спасти свое небольшое семейство.

Мое внимание привлек вовсе не пламенеющий внутри его гнев, пожиравший его заживо и ныне, и в прошлом. Нет, в такую тьму мне трудно смотреть, как человеку трудно идти под ледяными порывами зимнего ветра, который хлещет по глазам, по лицу и студит пальцы.

Меня привлекла к Тоби его светлая, сияющая доброта, которую ничто не могло выжечь до конца, и великолепное, ясное понимание добра и зла, не подвластное никакой лжи, куда бы ни забрасывала его жизнь.

Но позвольте мне уточнить: если я избираю смертного для исполнения своих целей, это не означает, что смертный обязательно согласится со мной пойти. Отыскать такого, как Тоби, нелегко, а убедить его пойти со мной — еще труднее. Вам кажется, будто сопротивляться невозможно, но это не так. Люди с поразительным упорством уклоняются от Спасения.

Однако в Тоби О'Даре было слишком много граней, чтобы я отступил и оставил его на попечение младших ангелов.

Тоби родился в Новом Орлеане. Его предки были ирландцами и немцами. Еще в нем текла итальянская кровь, хотя сам он об этом не знал, а его прабабка по отцовской линии была еврейкой — этого он тоже не знал, потому что принадлежал к семье простых тружеников, не интересовавшихся своим происхождением. Имелась и капля испанской крови со стороны отца, восходящая к тем временам, когда Великая армада погибла у берегов Ирландии. Об этом порой упоминали, поскольку у родственников Тоби нередко были угольно-черные волосы и голубые глаза, но сам он ни о чем подобном не задумывался. В семье никогда не говорили о предках. Они говорили о выживании.

Генеалогия в человеческой истории — удел богачей. Бедняки появляются и исчезают, не оставив следа.

Только теперь, в эпоху исследований ДНК, простые люди стали интересоваться своей генетикой, хотя и не знают точно, что делать с полученной информацией. Однако это своего рода революция — то, что люди пытаются понять кровь, текущую в их жилах.

Тоби стал наемным убийцей с подпольной славой, и чем дальше, тем меньше его занимало, кем он был раньше и кто жил до него. Когда он заработал столько, что ему хватило бы на исследование собственного прошлого, он уже сильно отдалился от вереницы своих предков. Он сам уничтожил «прошлое», насколько смог его проследить. Так с чего бы ему переживать из-за того, что происходило задолго до его рождения с другими людьми, преодолевавшими те же трудности и несчастья?

Тоби рос в квартире на окраине города, в одном квартале от престижных улиц, и на стенах его дома не было портретов предков.

Он обожал своих бабушек — несгибаемых женщин, родивших по восемь детей каждая, любящих, ласковых, с мозолистыми руками. Но бабушки умерли, когда он был совсем маленьким — его родители были самыми младшими детьми.

Обе эти женщины устали от прожитой жизни и умерли быстро, без каких-либо драматических эффектов, в больнице.

Зато им устроили пышные похороны со множеством родственников и цветов. Люди плакали, потому что это поколение, поколение больших семейств, покидало Америку.

Тоби никогда не забывал своих родных. Многие из них добились в жизни успеха, не совершая убийств и грехов, но к девятнадцати годам он был уже полностью от них отрезан.

Тем не менее наемный убийца время от времени тайно наводил справки об удачных замужествах или применял свои компьютерные навыки, чтобы проследить за впечатляющей карьерой адвокатов, судей и священников, происходивших из его семьи. Он помнил, как в раннем детстве играл со своими кузенами, и не мог забыть бабушек, собиравших внуков вместе.

Бабушки качали его в большом деревянном кресле-качалке, которое продали старьевщику через много лет после их смерти. Пока они были живы, Тоби слушал их старинные песни. Время от времени он напевал отрывки из этих песен. «Эй, ребята, нашу галку переехал паровоз» или мучительно-нежный напев: «Скажите тете Роди, скажите тете Ро-о-оди, что старая гусыня померла. Старая гусыня, серая гусыня пойдет на одеяло Толстяку».

Были еще напевы чернокожих, которые вечно присваивают белые.

«Детка, ступай поиграй во дворе, не слушай белых детей. Видит Господь, душа в твоем теле белого снега белей».

Эти песни были вестями из духовного сада, звучавшими для него, пока обе бабушки были живы. К восемнадцати годам Тоби повернулся спиной ко всему, что касалось его прошлого, за исключением музыки.

Десять лет назад, когда ему исполнилось восемнадцать, он ушел из того мира навсегда.

Он просто исчез. Никто из прежних знакомых, мальчиков и девочек, тетушек и дядюшек, не винил его за это, но они были удивлены и смущены его поступком.

Они опасались, и не без причины, что он скитается неизвестно где, как неприкаянная душа. Они даже боялись, что он мог сойти с ума, стать лепечущим уличным попрошайкой. То, что он забрал с собой чемодан одежды и свою драгоценную лютню, обнадеживало, но родственники больше никогда не видели его и не слышали о нем.

Дважды в год они давали объявление о том, что ищут Тоби О'Дара, юношу со свидетельством об окончании иезуитской средней школы, профессионально играющего на лютне. Однако ни разу не получили призрачной надежды его отыскать.

Один из его двоюродных братьев часто слушал запись, которую сделал сам, когда Тоби играл на углу улицы. Но Тоби об этом не знал, он просто не мог об этом знать. Потенциальное тепло такого отношения не коснулось его.

Как-то раз его бывшая учительница из иезуитской школы разослала запрос о Тоби О'Даре во все консерватории Соединенных Штатов. Но Тоби О'Дар не числился в списках учебных учреждений.

Можно сказать, что кое-кто из семейства горестно скорбел о потере необычайной нежной музыки Тоби О'Дара, об исчезновении мальчика. Тоби обожал свой инструмент эпохи Возрождения и был готов объяснять всем и каждому, что это такое, почему он предпочитает лютню и эти мелодии на улице, а не гитару и рок.

Думаю, вы поняли меня: его семья была доброй породы, все эти О'Дары, О'Брайаны, Макнамарисы, Макгоуэны и те, кто с ними породнился.

Однако в любом семействе встречаются дурные люди, слабые люди, люди, не способные или не желающие противостоять испытаниям жизни и показательно проваливающиеся. Их ангелы-хранители рыдают; демоны, направляющие их, пляшут от радости.

Но только Создатель решает, что ждет их в самом конце.

Именно так обстояло дело с отцом и матерью Тоби.

Однако по обеим линиям Тоби получил значительные преимущества музыкальный талант и еще более ценный дар — способность любить. Кроме того, Тоби унаследовал живой ум и необычайное, непотопляемое чувство юмора. Он был наделен богатым воображением, помогавшим ему строить планы и мечтать. Порой его тянуло к мистическому. Страстное желание стать доминиканским священником, осознанное в двенадцатилетнем возрасте, не прошло, как бывает у подростков, когда у него появились амбиции по завоеванию мира.

Тоби никогда не переставал посещать церковь, даже в самые сложные школьные годы. Иногда у него появлялся соблазн пропустить воскресную мессу, но на его попечении оставались брат и сестра, и он чувствовал себя обязанным подавать им хороший пример.

Возможно, если бы он мог перенестись на пять поколений назад и увидеть собственных предков, денно и нощно изучающих Тору в синагогах Центральной Европы, он не стал бы убийцей. А если бы он перенесся еще дальше во времени и увидел своих предков, пишущих картины в итальянской Сиене, он бы с большей отвагой стремился к воплощению самых сокровенных надежд.

Но он понятия не имел о существовании этих людей. Не знал он и о том, что с материнской стороны в его роду были английские священники, пострадавшие за веру при Генрихе VIII, а его прадед по отцовской линии тоже хотел стать священником, но не сумел закончить школу, отчего его мечта не осуществилась.

Почти никто из смертных не способен проследить свое происхождение дальше так называемых «темных веков» раннего Средневековья. Лишь избранные семьи могут проникнуть в слои времени и найти там вдохновляющие примеры.

Слово «вдохновляющий» в случае Тоби не пустое, потому что он всегда был вдохновенным убийцей. Точно так же, как до того был вдохновенным музыкантом.

Своим успехом на поприще убийств он в немалой степени был обязан тому, что внешне не принадлежал ни к какому определенному типу, хотя был высоким, грациозным и красивым.

С двенадцати лет его черты несли на себе отпечаток интеллекта, а когда он волновался, в выражении его лица проявлялся некий холод, неизменная тень сомнения. Но эта тень сразу же проходила, словно он не хотел выдать своих чувств, но и не хотел держать их в себе. Как правило, Тоби вел себя очень спокойно, и люди находили его весьма примечательным и привлекательным.

Уже в школе его рост составлял шесть футов и четыре дюйма. Светлые волосы с годами приобрели пепельный оттенок, а в спокойных серых глазах светились сосредоточенность и мягкое любопытство, а также желание никого не обидеть.

Тоби редко хмурился. Случайному прохожему во время одинокой прогулки он показался бы немного напряженным, как человек, который ожидает приземления самолета точно по расписанию или волнуется перед важной встречей.

Если его заставали врасплох, на его лице могли отразиться сдержанность и недоверие, однако они в тот же миг исчезали. Тоби не хотел быть несчастным и горестным, и, хотя на протяжении многих лет для этого имелись причины, он изо всех сил противился.

Он не пил спиртного, ни разу в жизни. Он ненавидел это.

С детства Тоби красиво одевался, главным образом потому, что так одевались дети в его школе, а он хотел быть таким же, как они. Он не гнушался донашивать дорогие вещи после своих кузенов — темно-синие блейзеры, штаны цвета хаки и рубашки поло пастельных тонов. Считалось, что мальчик из хорошего квартала Нового Орлеана должен одеваться именно так. Тоби открыл для себя это правило и ревностно ему следовал. Он старался говорить так же, как богатые мальчики, и постепенно вытеснил из своей речи характерный акцент бедности и тягот, который всегда слышался в колких насмешках отца, в его унизительных жалобах и грубых угрозах. Что касается матери, ее речь была приятна и лишена какого-либо акцента. Тоби говорил как она, а не как остальные члены семьи.

Он читал «Официальный справочник старшеклассника», и не ради смеха, а ради помещенных там полезных советов. И он знал, как найти приличную кожаную сумку для учебников в магазине подержанных вещей.

Тоби ходил по чудесным зеленым улочкам от трамвайной линии Сент-Чарлз до своей иезуитской школы Святого Имени Иисуса. Глядя на новенькие, красиво покрашенные дома, он преисполнялся смутных и несбыточных мечтаний.

Окраинная Палмер-авеню была его любимой улицей, и ему казалось, что когда-нибудь он будет жить в белом двухэтажном доме на этой улице. Что когда-нибудь он узнает настоящее счастье.

Он рано познакомился с музыкой в консерватории при Университете Лойолы. Звуки лютни на концерте музыки эпохи Возрождения отвлекли его от жгучего желания сделаться священником.

Из мальчика, прислуживавшего в алтаре, Тоби превратился в старательного ученика, как только познакомился с доброй учительницей, согласившейся обучать его бесплатно. Он извлекал из инструмента такие чистые звуки, что она поражалась. Его пальцы двигались быстро, и впечатление от игры было очень сильным. Учительницу зачаровывали прекрасные мелодии, подобранные им на слух, и те песни, о которых я упоминал раньше, которые Тоби никогда не забывал. Ему казалось, что бабушки подпевают ему, когда он играет. Он мысленно посвящал им свою игру. Он очень ловко играл на лютне популярные песни, придавая им совершенно новое звучание и создавая иллюзию, будто они и должны звучать именно так.

Как-то один из учителей принес ему записи популярного певца Роя Орбисона, и Тоби стал исполнять самые медленные композиции, придавая им с помощью лютни ту проникновенность, какой певец добивался своим голосом. Вскоре он знал все баллады, когда-либо записанные Орбисоном.

Переигрывая популярную музыку в своей особой манере, он изучал классическую композицию на примере каждой эстрадной песни. Он научился запросто переходить от стиля к стилю, выражая то заразительную и неукротимую красоту Вивальди, то скорбные и нежные страдания Орбисона.

Тоби был постоянно занят — тут и уроки музыки, и необходимость выполнять требования школьной программы иезуитов. Поэтому ему не составляло труда держаться на расстоянии от знакомых мальчиков и девочек из богатых семей. Многие из них ему нравились, но он никогда не приглашал их в свою запущенную квартиру с вечно пьяными родителями, каждый из которых мог безнадежно унизить его.

Он был утонченным ребенком, а потом стал утонченным убийцей. Но на самом деле он рос в страхе и хранил множество тайн. Этому ребенку постоянно угрожало подлое насилие.

Позже, став настоящим убийцей, он упивался опасностью и с изумлением вспоминал сериалы, которые когда-то так сильно любил. Он думал, что теперь его жизнь озарена дурной славой куда сильнее, чем все то, что когда-либо показывали на экране. Он не признавался в этом самому себе, но гордился своей особенной приверженностью ко злу. Скорей всего, в нем звучала песня отчаяния, однако под отчаянием скрывалось тщательно отполированное тщеславие.

Помимо страстной тяги к выслеживанию он обладал одним очень ценным свойством, отделявшей его от убийц низшего ранга. Оно заключалось в следующем: ему было безразлично, выживет он или умрет. Тоби не верил в ад, потому что не верил в небеса. Он не верил в дьявола, потому что не верил в бога. Он помнил пламенную и гипнотическую веру своей юности, он уважал ее гораздо больше, чем можно было предположить, но она не согревала его душу.

Повторюсь, с раннего детства он хотел стать священником, и никакие жизненные трудности не могли отвратить его от этой мечты. Даже играя на лютне, он молился, чтобы извлечь из нее прекрасную музыку, и подбирал новые мелодии для любимых молитв.

Теперь уже неважно, что когда-то у него было желание стать святым. В детстве Тоби хотел изучать историю церкви, и в особенности его зачаровывало все, что касалось жизни Фомы Аквинского. Учителя постоянно упоминали это имя, а однажды священник-иезуит из ближайшего университета выступил перед выпускным классом и рассказал о святом Фоме так, что его слова навечно запечатлелись в памяти Тоби.

Великому теологу Фоме в последние годы жизни было видение, вынудившее его восстать против своего раннего труда — великой «Summa Theologica».

«Это все солома», — отвечал святой тем, кто тщетно умолял его продолжить труд.

Об этой истории Тоби размышлял едва ли не каждый день, когда оказался под моим неусыпным оком. Но он не знал, правда это или красивая выдумка. Многое из того, что рассказывали о святом, не соответствовало истине. Но это никогда не имело значения.

В последующие годы, уже став безжалостным профессионалом, Тоби порой уставал от игры на лютне и записывал свои мысли обо всем, что сохранилось в его памяти, что было важным для него. Он подумывал о книге, способной потрясти мир: «Дневник убийцы». Разумеется, он понимал, что подобные мемуары писали многие, но эти многие не были Тоби О'Даром, который читал книжки по теологии между убийствами банкиров из Женевы и Цюриха и, не расставаясь с четками, заезжал в Москву и Лондон, чтобы совершить четыре стратегически важных убийства за шестьдесят два часа. Они не были Тоби О'Даром, который когда-то мечтал о том, чтобы служить мессу перед огромной толпой молящихся.

Я сказал, что ему было безразлично, умрет он или выживет. Но позвольте мне объяснить: он не брался за самоубийственные миссии. Ему слишком нравилось жить, чтобы согласиться на такое, хотя он сам никогда бы в этом не признался. Его работодатели тоже не хотели, чтобы его тело обнаружили рядом с теми, кого он пытался убить.

Однако ему было безразлично, по-настоящему безразлично, умрет он сегодня или завтра. И он был убежден, что этот мир, пусть он и ничтожное царство материи, станет без него гораздо лучше. По временам Тоби действительно хотел умереть. Однако эти периоды длились недолго, и музыка всегда возвращала его обратно к жизни.

Он лежал в своей дорогой квартире и слушал старые медленные баллады Роя Орбисона, многочисленные записи оперных певцов или музыку эпохи Возрождения, когда лютня была таким популярным инструментом.

Как же он сумел превратиться в эту темную личность, получающую деньги за то, от чего самому Тоби нет никакой пользы? Он убивает людей, чьих имен не знает сам, он проникает в самые неприступные крепости, возведенные его жертвами, и приносит им смерть в образе официанта, доктора в белом халате, водителя такси или уличного попрошайки, с пьяным упорством пристающего к человеку, прежде чем пронзить его смертоносной иглой.

Заключенное в Тоби зло до сих пор заставляет меня содрогаться, насколько может содрогаться ангел. Но добро, сияющее за ним, бесконечно меня привлекает.

Давайте обратимся к далеким годам, когда он был Тоби О'Даром и у него были младшие брат и сестра, Джейкоб и Эмили. Когда он напрягал все силы, чтобы получать стипендию и закончить школу с самыми строгими требованиями в Новом Орлеане. Когда он работал по шестьдесят часов в неделю, играя на улице, чтобы брат, сестра и мать были сыты, одеты и обуты, чтобы можно было заплатить за квартиру, где никогда не бывало гостей.

Тоби оплачивал счета. Он набивал продуктами холодильник. Он разговаривал с хозяином, если крики матери будили соседа. Он вычищал блевотину, он тушил огонь, когда жир со сковороды выплескивался на газовую конфорку и мать, визжащая, охваченная пламенем, отшатывалась назад.

Мать могла бы быть нежной и любящей, если бы не муж. Но ее муж отправился в тюрьму, когда она носила последнего ребенка, и она не оправилась от этого удара. Он служил в полиции и отлавливал проституток на улицах Французского квартала, а потом его зарезали в Анголе, тюрьме строгого режима.

Тоби было всего десять, когда это случилось.

Годами мать запивала свое горе и, лежа на голых досках, бормотала имя мужа: «Дэн, Дэн, Дэн». Тоби никак не мог ее утешить. Он покупал ей красивые платья, приносил корзины с фруктами и сладостями, но она неизменно напивалась каждый вечер. Он даже мыл ее и младших детей, чтобы в воскресенье повести всех на мессу.

По воскресеньям Тоби вместе с ней смотрел телевизор. Они вместе сидели на ее кровати, и ей тоже нравилось, когда полицейские в сериале выламывали двери и хватали омерзительных убийц.

Однако как только малышня подросла и перестала путаться под ногами, мать стала напиваться днем и отсыпаться ночью, а Тоби стал главой семьи. Каждое утро он старательно одевал Джейкоба и Эмили и пораньше отводил их в школу, чтобы самому успеть на занятия к иезуитам. Он ездил в школу на автобусе, и у него оставалось несколько минут, чтобы повторить домашнее задание.

К пятнадцати годам он уже два года, изо дня в день, занимался лютней и композицией. Теперь Джейкоб с Эмили делали домашнее задание в школьном классе для самостоятельных занятий, а учителя Тоби по-прежнему ничего не брали с него за уроки.

— У тебя великий дар, — говорила учительница, побуждая его играть и на других инструментах, что помогло бы ему зарабатывать на жизнь.

Однако Тоби понимал, что на это у него нет времени. Он объяснял Эмили и Джейкобу, как присматривать за пьяной мамашей, и отправлялся на все выходные во Французский квартал. Там он играл, поставив рядом с собой открытый футляр, лишь бы прибавить хоть что-то к жалкой пенсии отца.

На самом деле никакой пенсии не было, хотя Тоби никому не рассказывал об этом. Было лишь пособие для семьи и регулярные подношения от других полицейских, ничуть не хуже и не лучше отца Тоби.

И Тоби приходилось зарабатывать деньги на что-нибудь сверх необходимого или «на удовольствия». Например, на школьную форму для брата и сестры, на игрушки, какие были в их жалкой квартирке, столь презираемой Тоби. Он каждую минуту беспокоился о состоянии оставшейся дома матери и о том, сможет ли Джейкоб успокоить ее, если она вдруг впадет в ярость. Тем не менее Тоби очень гордился своим умением играть и отношением прохожих — они непременно останавливались и кидали ему купюры.

Тоби казалось, что его обучение музыке идет слишком медленно, однако он мечтал поступить в консерваторию по достижении соответствующего возраста и найти работу в ресторане, где можно играть постоянно и иметь стабильный доход. Это были вполне реальные планы, и Тоби жил ради будущего, отчаянно сражаясь с настоящим. Когда он играл на лютне и так легко зарабатывал деньги, необходимые на оплату жилья и покупку еды, он познавал радостное ощущение триумфа, прекрасное и почти осязаемое.

Он никогда не оставлял попыток подбодрить и утешить мать, заверить ее, что все еще образуется, что ее боль утихнет, что они когда-нибудь будут жить в собственном доме в пригороде, где у Эмили и Джейкоба будет собственный двор для игр, а перед домом — лужайка, и вообще будет все, что должно быть в нормальной жизни.

Где-то в глубине души у Тоби мелькала мысль, что однажды, когда Джейкоб с Эмили станут взрослыми и заведут свои семьи, а мать получит лучший медицинский уход, какой только можно устроить за деньги, он снова задумается о семинарии. Он не мог забыть, что значила для него когда-то церковная служба. Он не мог забыть то, что испытываешь, когда держишь в руках гостию и произносишь: «Это тело Мое», претворяя хлеб в плоть Иисуса Христа. И много раз, играя субботним вечером на улице, он исполнял литургическую музыку, которая зачаровывала вечно движущуюся толпу так же сильно, как и любимые публикой мелодии Джонни Кэша и Фрэнка Синатры. Тоби являл собой поразительную картину в образе уличного музыканта: без шляпы, короткостриженый, в синем шерстяном пиджаке и черных шерстяных брюках — даже эти детали давали ему преимущество перед остальными.

Чем искуснее он играл, с легкостью исполняя то, что ему заказывали, используя весь диапазон инструмента, тем больше туристов и местных жителей становились его поклонниками. Скоро он уже узнавал своих постоянных слушателей, всегда оставлявших ему самые крупные купюры.

Он играл один современный гимн: «Я хлеб жизни, тот, кто придет ко Мне, не будет голодным…». Это был воодушевляющий гимн, один из тех, что требовали полной отдачи, совершенной способности забыть обо всем, кроме музыки, и слушатели, собиравшиеся вокруг, всегда награждали музыканта за это. Тоби, словно в забытьи, смотрел под ноги и видел деньги, которые позволят купить спокойствие на неделю и даже больше. И ему хотелось заплакать.

Он играл и пел песни собственного сочинения, вариации на темы произведений, принесенных ему учительницей. Он соединял вместе мелодии Баха и Моцарта, Бетховена и других композиторов, чьих имен не мог вспомнить.

В какой-то момент он начал заносить на бумагу свои сочинения. Учительница помогала ему затем правильно переписывать их. Музыка для лютни записывается не так, как остальная музыка: здесь используются табулятуры, и это особенно нравилось Тоби. Однако настоящая теория и практика композиции давались ему с трудом. Если бы он смог выучиться, чтобы когда-нибудь начать преподавать, думал, он, хотя бы маленьким детям, это была бы самая лучшая работа.

Вскоре Джейкоб и Эмили научились одеваться самостоятельно. У них были те же серьезные лица маленьких взрослых, что и у Тоби в те времена, когда он ездил в школу на трамвае линии Сент-Чарлз. Они тоже никого не приглашали в гости, потому что брат им это запретил. Они научились стирать, гладить рубашки и блузки для школы, прятать от матери деньги, отвлекать ее внимание, когда она впадала в безумие и начинала громить дом.

— Если нужно будет лить выпивку ей прямо в глотку, лейте, — говорил им Тоби, потому что бывали моменты, когда только алкоголь мог усмирить буйство матери.

Я наблюдал это.

Я перелистывал страницы его жизни и зажигал свет, чтобы прочитать написанное мелким шрифтом.

Я любил его.

Я видел у него на столе книгу «Молитвы на каждый день», а рядом с ней — еще одну. Он читал ее, испытывая чистый восторг, а иногда вслух зачитывал выдержки из нее брату и сестре.

Эта книга была «Ангелы» брата Паскаля Паренте. Тоби нашел ее в той лавке на Мэгэзин-стрит, где покупал свои книги о преступлениях и кровавых убийствах. Там же он купил житие святого Фомы Аквинского, написанное Честертоном, и пытался его читать, хотя это было нелегко.

Можно заключить, что в его жизни прочитанное было так же важно, как игра на лютне, а вместе они были не менее важны, чем мать и Джейкоб с Эмили.

Ангела-хранителя Тоби, направлявшего его на путь истинный в самые тяжелые времена, сбивало с толку такое сочетание привязанностей. Но я не смотрел на ангела — я только видел Тоби, а его ангел упорно трудился, чтобы в сердце Тоби не угасала вера в то, что в один прекрасный день он всех спасет.

Как-то раз летним днем Тоби читал в постели. Он перевернулся на живот, щелкнул ручкой и подчеркнул следующие строки:

Тоби полюбилось это утверждение. Ему нравилась атмосфера тайны, обволакивавшая его, когда он погружался в чтение этой книги.

Но ему вовсе не хотелось верить, будто ангелы лишены сердца. Он видел старинное изображение распятия, где ангелы над крестом плакали, и ему нравилось думать, что ангел-хранитель его матери тоже рыдает, видя, как она напивается и предается отчаянию. Если бы у ангелов не было сердца или они бы не разбирались в тайнах сердца, он предпочел бы об этом не знать. Однако сама мысль тревожила его, и ангелы тревожили его, и он часто разговаривал со своим ангелом-хранителем.

Он учил Эмили и Джейкоба каждый вечер опускаться на колени и произносить старинную молитву:

Он даже купил им картинку с ангелом-хранителем. То была заурядная репродукция, которую он сам впервые увидел в школьном кабинете. Но он вставил картинку в рамку, купив в хозяйственном магазине необходимые материалы, и повесил ее на стену комнаты, где они спали втроем: Тоби и Джейкоб на двухъярусной кровати, а Эмили у дальней стены на отдельной раскладной койке.

Он выбрал для картинки узорчатую золоченую рамку. Ему понравились бусинки на ней, листочки в углах и широкое паспарту — оно отделяло мир на картинке от выцветших обоев маленькой комнатки.

Ангел-хранитель был высокий и женственный, с длинными золотистыми волосами и громадными белоснежными крыльями, отливавшими на концах голубым, в плаще поверх развевающейся белой туники. Он возвышался над мальчиком и девочкой, идущими по опасному мосту с зиявшими в нем дырами.

Сколько миллионов детей видели эту картинку?

— Смотрите, — сказал Тоби Эмили и Джейкобу, когда они опустились на колени для вечерней молитвы. — Вы всегда можете поговорить со своим ангелом-хранителем.

Он рассказал, как разговаривал со своим ангелом, в особенности в те вечера, когда денег в футляре для лютни собиралось совсем мало.

— Я просил: «Приведи ко мне побольше людей», и он, совершенно точно, приводил, — уверял Тоби, хотя Джейкоб и Эмили смеялись.

Эмили спросила, можно ли им молиться заодно и ангелу-хранителю мамы, чтобы она не напивалась так сильно.

Вопрос потряс Тоби, потому что сам он никогда не произносил слова «напивается». Он никогда не говорил, что мать «напивается», никому, даже своему исповеднику. И он изумился тому, что Эмили, которой на тот момент было всего семь лет, все знает. От ее слов Тоби пробрала темная дрожь, и он сказал брату и сестре, что жизнь не всегда будет такой, как сейчас. И он сделает все, чтобы она становилась лучше и лучше.

Он был твердо намерен сдержать слово.

В иезуитской школе Тоби скоро стал лучшим учеником в классе. Он играл по пятнадцать часов в субботу и воскресенье, чтобы зарабатывать достаточно и не ходить играть после школы, в то же время продолжая музыкальное образование.

Ему было шестнадцать, когда один ресторан нанял его играть по выходным. Там Тоби зарабатывал меньше, зато это был постоянный доход.

Когда возникала необходимость, он обслуживал столики в качестве официанта и получал неплохие чаевые. Но хотели от него именно вдохновенной и необычной музыки, и он был этому рад.

Заработанные деньги на протяжении многих лет он прятал в разных тайниках по всей квартире — в перчатках в своем комоде, под расшатанной половицей, под матрасом на постели Эмили, под днищем кухонной плиты, даже под обшивкой холодильника.

В удачные выходные он зарабатывал по несколько сотен, и в семнадцать лет ему предложили стипендию в консерватории, чтобы он мог учиться музыке всерьез. Он достиг своей цели.

То был самый радостный день в его жизни, и он пришел домой, сияя от счастья.

— Мам, у меня получилось, получилось, — сказал он. — Теперь все будет хорошо, точно тебе говорю.

Когда он не дал матери денег на выпивку, она выхватила у него лютню и разбила о край кухонного стола.

Он задохнулся. Ему показалось, что он умирает. Он подумал: можно ли умереть, если просто перестать дышать? Ему стало плохо, он сел на стул, опустив голову и свесив руки между коленями, и слушал, как мать мечется по квартире, рыдая, бормоча и проклиная самыми последними словами всех тех, кого она обвиняла в случившемся с ней. Она то вступала в спор со своей покойной матерью, то бубнила: «Дэн, Дэн, Дэн», снова и снова.

— Знаешь, чем наградил меня твой отец? — визжала она. — Ты знаешь, что он мне принес от тех баб с центральных улиц? Знаешь, с чем он меня оставил?

Эти слова привели Тоби в ужас.

Квартира провоняла спиртным. Тоби хотелось умереть. Однако Эмили и Джейкоб в любой момент могли выйти из трамвая на остановке линии Сент-Чарлз, находившейся в квартале от их дома. Тоби сбегал в магазин на углу, купил бутылку бурбона, хотя еще не достиг совершеннолетия, принес ее домой и силой вливал матери в рот, глоток за глотком, пока она не свалилась замертво на матрас.

После этого случая ее проклятое состояние стало развиваться в худшую сторону. Пока дети собирались в школу, она осыпала их немыслимыми ругательствами. В нее словно бес вселился, но это был не бес. Алкоголь съедал ее разум, Тоби это понимал.

Его тогдашняя учительница подарила ему новую лютню, особенную, гораздо дороже той, которую разбила мать.

— Как я люблю вас, — сказал Тоби и поцеловал учительницу в напудренную щеку, а она повторила, что в один прекрасный день он прославится с помощью этого инструмента и своей музыки.

— Прости меня, Господи, — молился он, стоя на коленях в церкви Святого Имени, глядя из вытянутого сумеречного нефа вверх, на алтарь. — Я желаю смерти своей матери. Хотя не имею на это права.

В выходные трое детей вымыли и вычистили до блеска дом, как делали это всегда. А она, их мать, лежала в пьяном забытьи, словно заколдованная принцесса. Рот у нее был приоткрыт, лицо гладкое и совсем юное, пьяное дыхание сладкое, как вишневка.

И Джейкоб прошептал себе под нос:

— Бедная пьяная мамочка.

Его слова потрясли Тоби так же сильно, как слова Эмили в прошлый раз.

В выпускном классе Тоби влюбился в девушку-еврейку из школы Ньюмана — частной средней школы с совместным обучением, считавшейся в Новом Орлеане такой же хорошей, как и школа иезуитов. Ее звали Лиона, и она приходила в иезуитскую школу для мальчиков, чтобы петь заглавную роль в мюзикле. Тоби сумел выкроить время для участия в том спектакле, и когда он пригласил Лиону на школьную танцевальную вечеринку, девушка ответила согласием. Он был ошеломлен. Она же настоящая красавица, темноволосая, с чарующим сопрано — и она ничего не имеет против него.

Еще несколько часов после танцев они сидели на заднем дворе ее прекрасного дома на Нэшвилл-авеню. В чудесном, наполненном ароматами саду Тоби не выдержал и рассказал Лионе о матери. Она выразила сочувствие и понимание. Под утро они проскользнули в гостевой дом их семейства, где и познали друг друга. Тоби не хотел открывать Лионе, что у него это первый раз, но когда она призналась, что и у нее это впервые, он сказал правду.

Он сказал, что любит ее. Она заплакала и ответила, что никогда не встречала людей, похожих на него.

Эта девушка с длинными темными волосами и темными глазами, с мелодичным голосом и готовностью к пониманию, была воплощением всего, о чем он мог мечтать. Ее отличала сила, приводившая его в восхищение, и проницательный ум. Он чувствовал леденящий страх при мысли о том, что может ее потерять.

Лиона приходила, чтобы быть рядом с Тоби жаркими весенними вечерами, когда он играл на Бурбон-стрит. Она приносила ему холодную кока-колу из магазина и стояла поодаль, в нескольких шагах от него, слушая музыку. Только учеба отвлекала ее от него. Лиона была умной и обладала прекрасным чувством юмора. Ей нравилась лютня, она понимала, почему Тоби так ценит свой инструмент за необычный тон и изящную форму. Ему нравился ее голос (гораздо лучше, чем у него самого), и вскоре они начали исполнять дуэты. Она предпочитала песни из бродвейских мюзиклов. Так в репертуаре Тоби появился новый раздел, и когда позволяло время, они играли и пели вдвоем.

Однажды днем — мать уже какое-то время чувствовала себя более-менее сносно — он привел Лиону к себе домой. Как она ни старалась, ей не удалось скрыть потрясения при виде маленькой тесной квартирки и неряшливой, как бывает с алкоголиками, матери Тоби, курившей и раскладывавшей пасьянс на кухонном столе. Он заметил, что Эмили и Джейкобу было стыдно. Джейкоб потом спросил его:

— Тоби, зачем ты привел ее к нам, когда мама такая? Как ты мог?

Брат и сестра смотрели на него так, словно он предал их.

В тот вечер, когда Тоби закончил играть на Роял-стрит, Лиона пришла к нему, и они снова проговорили несколько часов подряд, а потом прокрались в темный гостевой дом ее родителей.

Но Тоби ощущал нарастающий стыд за то, что выдал свою сокровенную тайну. В глубине души он чувствовал, что не заслуживает Лионы. Ее нежность и теплота смущали его. Еще он считал, что это грех — заниматься с ней любовью, когда нет ни единого шанса, что они когда-нибудь поженятся. У него столько забот, что нормальные любовные отношения во время обучения в колледже совершенно исключены. И он ужасно боялся, что Лиона жалеет его.

Когда наступила пора выпускных экзаменов, ни у него, ни у нее не было времени, чтобы встречаться.

В тот день, на который был назначен выпускной вечер, мать Тоби начала пить в четыре часа, и в итоге он велел ей оставаться дома. Ему была невыносима мысль, что она придет в приличное место с комбинацией, выглядывающей из-под платья, с размазанной помадой, слишком ярко накрашенными щеками и нечесаными волосами. Он несколько раз пытался ее причесать, но она тотчас же принималась бить его по щекам. Стиснув зубы, он схватил ее за запястья и закричал:

— Прекрати, мама!

И разразился рыданиями, как маленький. Эмили и Джейкоб были в ужасе.

Мать рыдала, уронив голову на сложенные на кухонном столе руки, пока Тоби доставал из шкафа свою лучшую одежду. Он все равно не пойдет на выпускной. Иезуиты могут прислать ему аттестат по почте.

Но он страшно разгневался. Такой злости он не испытывал ни разу за всю свою жизнь и впервые обозвал мать алкоголичкой и неряхой. Он дрожал и плакал.

Эмили и Джейкоб ревели в соседней комнате.

Мать заголосила. Она заявила, что хочет себя убить. Они боролись за кухонный нож.

— Прекрати, прекрати, — повторял Тоби сквозь стиснутые зубы. — Ладно, я дам тебе проклятой выпивки.

Он вышел, чтобы купить пива, бутылку вина и бурбон. Теперь у матери был огромный, почти бесконечный запас алкоголя, чего она и желала.

Выпив пива, она принялась уговаривать Тоби прилечь рядом с ней на постель. Она большими глотками пила вино. Она плакала и просила сына вместе с ней повторять «розарий» — молитвы по четкам.

— Это у нас в крови, — сказала она.

Тоби ничего не ответил. Он много раз водил ее на собрания «Анонимных алкоголиков». Она ни разу не высидела там больше пятнадцати минут.

И он опустился на колени рядом с ней. И они вместе прочитали молитвы. Негромким голосом, без драматизма и жалости к себе, мать рассказала ему, что ее отец, которого Тоби никогда не видел, умер от пьянства, а до него точно так же умер его отец. Она рассказала обо всех дядьях, успевших умереть до того, как безнадежное пьянство сведет их в могилу.

— Это у нас в крови, — повторила она снова. — Прямо в крови. Ты должен остаться со мной, Тоби. И еще раз прочитать со мной «розарий». Господи, помоги мне, помоги, помоги.

— Слушай, мам, — ответил он. — Я буду зарабатывать музыкой все больше и больше. На это лето у меня есть постоянная работа в ресторане. Все лето я буду зарабатывать деньги, каждый вечер, семь дней в неделю. Ты же понимаешь, что это значит? Я буду зарабатывать больше, чем когда-либо.

Он продолжал говорить по мере того, как ее глаза стекленели, выпитое вино вводило ее в ступор.

— Мам, я получу консерваторский диплом. И смогу преподавать музыку. Может, у меня даже будут собственные записи, понимаешь? Главное, что у меня будет диплом музыканта, мам. Я смогу учить других. Ты должна держаться. Ты должна верить в меня.

Она смотрела на него, и ее зрачки походили на мраморные шарики.

— Послушай, вот кончится эта неделя, и у меня хватит денег, чтобы нанять помощницу в дом. Она будет заниматься стиркой и всем прочим, будет помогать Эмили и Джейкобу по хозяйству. Я буду работать. Я буду играть на улице до открытия ресторана. — Он положил руки на плечи матери, и ее рот с усилием растянулся в кривую улыбку. — Я взрослый, мама. У меня все получится!

Она постепенно провалилась в сон. Было начало десятого.

Неужели ангелы действительно не знают, на что способно человеческое сердце? Я рыдал, слушая его, глядя на него.

Мать дремала, а Тоби все говорил и говорил о том, как они переедут из этой убогой маленькой квартирки. Эмили и Джейкоб будут и дальше ходить в школу Святого Имени Иисуса, Тоби купит машину и будет подвозить их. Он уже подумывал об этом.

— Мам, я хочу, чтобы ты пришла на мое первое выступление в консерватории. Хочу, чтобы ты, Эмили и Джейкоб сидели на балконе. Это уже не за горами. Моя учительница мне помогает. Я достану билеты для вас троих. Мам, я хочу, чтобы у нас все было хорошо, ты меня понимаешь? Мам, я найду доктора для тебя, хорошего доктора.

В пьяном забытьи она бормотала:

— Да, дорогой, да, дорогой, да, дорогой.

Около одиннадцати он дал ей еще одно пиво, и она заснула мертвым сном. Он оставил рядом с ней бутылку вина. Он проследил, чтобы Эмили и Джейкоб надели пижамы и улеглись, после чего облачился в прекрасный черный смокинг и ослепительно-белую рубашку, купленные для выпускного вечера. Это был его лучший наряд. Он купил его, не раздумывая, потому что мог надевать его на работу для пущего эффекта. Такая одежда подошла бы и для самых лучших ресторанов.

Он отправился в центр города, чтобы зарабатывать деньги.

В тот вечер в городе шли празднества по случаю выпуска у иезуитов. Но они были не для Тоби.

Он выбрал, место рядом с самыми популярными барами на Бурбон-стрит, раскрыл свой футляр и начал играть. Всем сердцем и душой он отдавался самым печальным песням Роя Орбисона. И двадцатидолларовые бумажки летели к нему.

Какое зрелище он являл собой! Такой высокий, так красиво одетый — рядом с оборванными уличными музыкантами, нищими попрошайками и потрепанными, хотя и блистательными маленькими чечеточниками.

В тот вечер он раз шесть сыграл «Дэнни-бой» для одной пары, и они дали ему сотенную банкноту. Тоби убрал ее в бумажник. Он играл самые популярные мелодии из своего репертуара. Слушатели хлопали, требуя «кантри», и он играл, деревенский музыкант с лютней, а люди отплясывали вокруг него. Он выбросил из головы все, кроме музыки.

Когда наступило утро, он зашел в собор Святого Луиса. Он молился и читал любимый псалом из бабушкиной католической Библии:

В конце он прошептал:

— Милостивый Боже, прекрати же эту боль!

Он заработал более шестисот долларов, чтобы заплатить по счетам. У него было будущее. Но какое это имеет значение, если он не может ее спасти?

— Господи, — молился он. — Я не хочу, чтобы она умерла. Мне жаль, что я умолял о ее смерти. Господи, спаси ее!

Когда он выходил из собора, к нему подошла нищенка. Она была одета в лохмотья и бормотала о том, как ей нужны лекарства для умирающего ребенка. Тоби знал, что она лжет. Он много раз видел эту женщину, и она всегда повторяла одну и ту же байку. Он долго смотрел на нее, затем знаком призвал ее замолчать, улыбнулся и отдал двадцать долларов.

Он ужасно устал, но прошел через Французский квартал пешком, чтобы не тратить денег на такси, и поехал домой на трамвае линии Сент-Чарлз, невидящим взглядом уставившись в окно.

Тоби отчаянно хотел увидеть Лиону. Он знал, что вчера вечером она приходила на его выпускной, даже вместе с родителями, и он хотел объяснить, почему его там не было.

После официальной части они что-то планировали, но сейчас все это казалось таким далеким, а Тоби слишком устал и не мог придумать, что сказать ей при встрече. Он вспоминал ее большие, полные любви глаза, ее интеллект, ее живое остроумие, ее звонкий смех. Он вспоминал все чудесные черты Лионы и знал, что после окончания колледжа он ее потеряет. Она тоже получила стипендию в консерватории, но вряд ли Тоби сможет состязаться с теми молодыми людьми, которые, без сомнения, будут виться вокруг нее.

У нее великолепный голос. В школьном спектакле она была настоящей звездой, не боялась сцены, изящно и уверенно принимала аплодисменты, комплименты и цветы.

Тоби не понимал, почему Лиона обратила на него внимание. И чувствовал, что должен отступить, отпустить ее, хотя готов был заплакать при одной мысли об этом.

Пока скрипучий, громыхающий городской трамвай тащился по окраине, он обнимал, свою лютню и на миг даже заснул над ней. Однако проснулся, как от толчка, на своей остановке, вышел и поплелся по тротуару.

Едва Тоби вошел в квартиру, он понял: что-то случилось.

Джейкоба и Эмили он нашел в ванне — они захлебнулись. Мать с вспоротыми запястьями лежала мертвая на кровати, ее кровь пропитала покрывало и половину подушки.

Он долго стоял, глядя на тела брата и сестры. Вода из ванны вытекла, но их пижамы были в мокрых складках. Тоби видел, что Джейкоб весь в синяках. Какой он принял бой! Но лицо Эмили, лежавшей с другого края ванны, было совершенно спокойным и гладким, глаза закрыты. Наверное, она не успела проснуться, когда мать утопила ее. В лужицах воды была кровь, и на кране тоже — судя по всему, Джейкоб разбил об него голову, когда мать заталкивала его в ванну.

Рядом с матерью лежал кухонный нож. Она почти отсекла себе левую кисть, нанеся очень глубокую рану, но вскрыла оба запястья.

Все закончилось много часов назад, Тоби понимал это.

Кровь успела высохнуть или загустела.

Но он все равно вынул брата из ванны и попытался вдохнуть в него жизнь. Тело было ледяным, так показалось Тоби. И мокрым.

Он не смог заставить себя прикоснуться к матери или к сестре.

Мать лежала с полузакрытыми глазами и раскрытым ртом. Она уже казалась высохшей, словно стручок. Стручок, подумал Тоби, именно так. Он поглядел на окровавленные четки. Кровь была размазана по всему крашеному деревянному полу.

Запах алкоголя витал над этой горестной картиной. Запах пивного солода. За окном проезжали машины. Через квартал прогрохотал трамвай.

Тоби прошел в комнату и долго сидел там, держа лютню на коленях.

Почему он не догадался, что это может случиться? Зачем оставил с ней Джейкоба и Эмили? Господи боже, неужели он не видел, к чему все идет? Джейкобу было всего десять. Как же, ради всего святого, Тоби допустил такое?

Он виноват во всем Тоби не сомневался. Мать могла убить себя — да, об этом он думал, да простит его Господь. Может быть, именно об этом он молился в соборе. Но чтобы умерли его брат и сестра? Он снова задохнулся. На миг ему показалось, что он никогда не сможет дышать. Он поднялся и только тогда сумел сделать вдох, превратившийся в сухое беззвучное рыдание.

Тоби обвел равнодушным взглядом мерзкую квартиру с безобразной разнородной мебелью, старый дубовый стол и дешевые стулья, расписанные цветами. Весь мир показался ему грязным и серым, он ощутил тревогу, а затем — нарастающий ужас.

Сердце тяжело колотилось. Тоби посмотрел на репродукции в уродливых рамках (он сам купил эту ерунду в аптеке), висевшие на оклеенных обоями стенах. Он посмотрел на тонкие занавески, которые тоже купил сам, на дешевенькие белые жалюзи за ними.

Ему не хотелось входить в спальню, где висела картинка с ангелом-хранителем. Он чувствовал, что разорвет ее в клочки, если увидит. Никогда больше, никогда-никогда он не станет смотреть на такое.

Вслед за болью пришло уныние. Уныние приходит, когда боль нельзя заглушить. Оно окутало все, куда бы он ни кинул взгляд, и такие абстракции, как душевная теплота и любовь, казались теперь нереальными, навсегда исчезнувшими, пока он сидел среди этих руин и уродства.

Тоби просидел там три часа, и время от времени он слышал, как включается телефонный автоответчик. Ему звонила Лиона. Он понимал, что не сможет с ней поговорить. Он понимал, что никогда не сможет посмотреть на нее, поговорить с ней, рассказать ей о том, что случилось.

Он не молился. Он не думал о молитве. Ему не пришло в голову поговорить с ангелом, стоявшим у него за плечом, или с Господом, которому он молился несколько часов назад. Он больше не увидит живыми своих брата и сестру, мать, отца и всех остальных, кого он знал. Вот о чем он думал. Они мертвы, навсегда мертвы. Он ни во что не верил. Если бы в тот миг перед ним кто-нибудь появился, как хотелось сделать его ангелу-хранителю, и сказал: «Ты обязательно снова увидишь их», Тоби в ярости плюнул бы ему в лицо.

Весь день он провел в квартире с мертвецами, лежавшими рядом. Он не закрывал дверь в ванную и в комнаты, потому что ему не хотелось, чтобы тела оставались одни. Это казалось ему знаком чудовищного неуважения.

Лиона позвонила еще два раза. На втором звонке Тоби задремал и не понял, наяву или во сне слышал его.

Потом он провалился в глубокий сон, лежа на диване, а проснувшись, на миг забыл, что случилось. Он думал, что все живы и все идет по-прежнему. Но правда сейчас же обрушилась на него с силой парового молота.

Он переоделся в блейзер и защитного цвета штаны, собрал свою лучшую одежду. Запихнул вещи в чемодан, который мать брала с собой в больницу, когда ей приходило время рожать. Выгреб из тайников наличные.

Поцеловал младшего брата. Закатав рукав, опустил руку в оскверненную ванну и вместо поцелуя коснулся пальцами щеки сестры. Затем поцеловал в плечо мать. На глаза ему попались четки. Она не читала молитвы, умирая. Четки просто валялись, брошенные на скомканном покрывале, забытые.

Тоби поднял четки, отнес в ванную и подержал под проточной водой, пока они не отмылись. Затем высушил их полотенцем и положил в карман.

Теперь все выглядело совершенно мертвым, совершенно пустым. Запаха тлена не было, но они точно были мертвы. Окаменевшее лицо матери притягивало Тоби. Тело Джейкоба на полу казалось высохшим и сморщенным.

Тоби развернулся, чтобы уйти, но вернулся к своему письменному столу. Ему захотелось взять с собой две книги — молитвенник и книгу брата Паскаля Паренте «Ангелы».

Я наблюдал за ним. Я смотрел на это с искренним интересом.

Тоби затолкнул свои драгоценные книги в распухший чемодан. Он подумал и о других любимых книгах о религии, например о «Житиях святых», однако для них уже не было места.

Он поехал в центр на трамвае и у первой же гостиницы взял такси до аэропорта.

Всего раз он подумал о том, чтобы позвонить в полицию и сообщить о случившемся. Но он ощутил такой приступ гнева, что сразу выбросил эту мысль из головы.

Тоби отправился в Нью-Йорк. Никто не найдет его в Нью-Йорке, решил он.

В самолете он цеплялся за лютню, как будто с ней могло что-нибудь случиться. Он неотрывно смотрел в иллюминатор и был так глубоко несчастен, что казалось, в жизни уже никогда не будет ни единого проблеска радости.

Он напевал себе под нос мелодии самых любимых песен, но они больше не имели никакого смысла. Он слышал какофонию, как будто бесы из преисподней устроили жуткий концерт, чтобы свести его с ума. Он шепотом разговаривал сам с собой, стараясь заглушить этот адский шум. Он опускал руку в карман, нащупывал четки и произносил слова молитвы, но не задумывался над их смыслом.

— Радуйся, благодатная Мария, — шептал он, — ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Это просто слова, думал он. Он не мог представить себе вечность.

Когда стюардесса спросила, не хочет ли он прохладительных напитков, Тоби ответил: «Кто-нибудь их похоронит». Стюардесса налила ему кока-колу со льдом. Он не спал. До Нью-Йорка было всего два с половиной часа лета, однако самолет кружил гораздо дольше, прежде чем они приземлились.

Тоби думал о матери. Что он мог сделать? Куда он мог ее поместить? Мысленно он лихорадочно выискивал подходящие места, врачей, какой-то способ, любой способ, чтобы выиграть время и спасти всех. Может быть, он действовал недостаточно быстро, недостаточно разумно. Может быть, ему надо было рассказать обо всем учителям в школе.

Теперь это неважно, напомнил он себе.

Был вечер. Темные громады зданий Ист-Сайда выглядели какими-то потусторонними. Один только шум города ошеломил Тоби. Он окружал его в раздолбанном такси, ударял в уши на светофорах. Водитель за толстой пластиковой перегородкой казался призраком.

Он постучал по пластику и сказал шоферу, что ему нужна недорогая гостиница. Он опасался, что таксист посмотрит на него, как на ребенка, и отвезет в полицию. Тоби не сознавал, что при росте в шесть футов и четыре дюйма и с мрачным выражением лица он совсем не похож на ребенка. Гостиница оказалась не так плоха, как он ожидал.

Он помнил об опасностях большого города, вышагивая по улицам в поисках работы. Лютню он нес с собой.

Он вспоминал дни, когда был совсем маленьким, когда возвращался домой и заставал обоих родителей пьяными. Его отец был плохим полицейским, все это знали. Родственникам матери не удалось обуздать ее мужа. Только его собственная мать умоляла сына лучше относиться к жене и детям.

Уже в детстве Тоби знал; отец ловит уличных проституток во Французском квартале и вынуждает их оказывать ему знаки внимания, чтобы он «простил» их. Он слышал, как отец бахвалится перед другими копами, заходившими к ним на пиво и покер. Они и сами рассказывали похожие истории. Когда посторонние люди говорили, что отец должен гордиться таким сыном, как Тоби, отец отвечал: «Кем? Вот этой милашкой? Этой девчонкой?»

Когда отец напивался, он издевался над Тоби, подзуживал его и призывал доказать, что у него есть кое-что между ног. Иногда Тоби сам доставал ему из морозилки банку-другую пива, чтобы приблизить тот момент, когда отец свалится и уснет за столом, уронив голову на руки.

Тоби радовался, когда отца отправили в тюрьму. Отец был грубым и холодным, с обрюзгшим красным лицом. По натуре злобный и уродливый, он и выглядел злобным и уродливым. Красивый молодой человек, запечатленный на старых фотографиях, превратился в грузного краснорожего пьянчугу с двойным подбородком и грубым голосом. Тоби был рад, когда отца зарезали. Никаких похорон он не помнил.

Мать всегда была миловидной, а в те времена еще и ласковой. Она называла сына «мой милый мальчик».

Тоби походил на нее лицом и манерами. Он никогда не переставал этим гордиться, что бы ни случилось. Он гордился своим ростом и своим вкусом, позволявшим ему хорошо одеваться, чтобы вытряхивать денежки из туристов.

И вот теперь, шагая по улицам Нью-Йорка, стараясь не обращать внимания на оглушительный уличный шум, лавируя между прохожими, избегая столкновений с людьми, он снова и снова думал: «Я всегда делал для нее слишком мало, всегда. Что бы я ни делал, этого было мало».

Что бы он ни делал, этого было слишком мало для всех. За исключением разве что его учительницы музыки. Тоби вспомнил о ней, и ему захотелось позвонить и сказать, как сильно он ее любит. Но он знал, что делать этого не стоит.

Долгий безрадостный день в Нью-Йорке неожиданно эффектно сменился вечером. Повсюду загорелись яркие огни. Навесы над витринами магазинов засверкали лампочками. Парочки устремлялись в кино и в театры. Было несложно догадаться, что он оказался в Театральном квартале. Тоби с интересом рассматривал витрины ресторанов. Но голоден он не был. Мысль о еде вызывала в нем отвращение.

Когда театры распахнули двери, выпуская публику, Тоби взял лютню, раскрыл перед собой футляр, обитый изнутри зеленым бархатом, и начал играть. Он закрыл глаза. Он приоткрыл рот. Он играл самую мрачную и завораживающую музыку Баха, и сквозь завесу тумана перед глазами видел, как время от времени в футляр падают банкноты, и слышал аплодисменты тех, кто останавливался его послушать.

Теперь у него было еще больше денег.

Он вернулся в свою гостиницу и решил, что номер ему нравится. Ему было наплевать, что окно выходит на крыши и грязный мокрый переулок. Ему понравилась настоящая кровать и маленький стол, а еще большой телевизор — неизмеримо лучше того, который он смотрел все эти годы дома. В ванной комнате висели чистые белые полотенца.

Следующим вечером по совету таксиста он отправился в Маленькую Италию. Он играл там, устроившись между двумя популярными ресторанами. На этот раз он играл все темы из опер, какие знал. Он пронзительно исполнял арии мадам Баттерфляй и других героинь Пуччини. Он преодолел трудные рифы, соединив несколько тем из Верди.

Из ресторана вышел официант и велел ему убираться. Но кто-то прогнал самого официанта. Это был округлый, крепко сложенный пожилой мужчина в белом фартуке.

— Сыграй еще разок, — сказал этот человек.

У него были густые черные волосы, чуть тронутые сединой на висках. Он покачивался из стороны в сторону, пока Тоби исполнял мотивы из «Богемы», после чего снова перешел на душераздирающие арии.

А потом вдруг стал играть зажигательные и бесшабашные мелодии из «Кармен». Мужчина похлопал ему, вытер руки о фартук и снова похлопал.

Тоби сыграл все нежные мелодии, какие только знал.

Толпа собиралась, платила деньги и снова рассасывалась. Пожилой толстяк стоял и слушал.

Снова и снова толстяк подсказывал Тоби, что пора вынуть из футляра деньги и спрятать их. Купюры продолжали падать.

Когда Тоби совсем устал, он начал собираться, но пожилой человек сказал:

— Погоди минутку, сынок.

Он попросил сыграть неаполитанские песни. Тоби никогда их не исполнял, но знал на слух, поэтому выполнить просьбу оказалось нетрудно.

— Что ты здесь делаешь, сынок? — спросил его толстяк.

— Ищу работу, — ответил Тоби, — любую работу. Посудомойкой, официантом, что угодно. Мне все равно. Нужна просто работа, надежная работа.

Он посмотрел на своего собеседника. На толстяке были приличные брюки и белая парадная рубашка, расстегнутая на груди, с закатанными до локтя рукавами. Мягкое пухлое лицо светилось добродушием.

— Я дам тебе работу, — сказал толстяк. — Пошли внутрь. Я приготовлю тебе поесть. Ты же весь вечер провел на улице.

К концу первой недели Тоби снял небольшую квартирку на втором этаже гостиницы в центре города и получил фальшивые документы, из которых следовало, что ему двадцать один год (достаточно взрослый, чтобы подавать спиртное), а зовут его Винченцо Валенти. Это имя предложил благодушный пожилой итальянец, нанявший Тоби на работу. К имени прилагалось подлинное свидетельство о рождении.

Итальянца звали Алонсо. Его ресторан был великолепен. На улицу выходили большие прозрачные витрины, горели яркие фонари, официанты и официантки, все студенты, скользили между столиками и пели арии из опер. Тоби с лютней расположился у фортепьяно.

Все это было хорошо — хорошо для Тоби, не желавшего помнить о том, что прежде он был Тоби.

До сих пор он нигде не слышал таких великолепных голосов, как здесь.

По вечерам ресторан был полон оживленных людей, по воздуху разливались звуки опер, и Тоби прекрасно играл. Тогда ему становилось почти хорошо и не хотелось, чтобы двери закрывались, не хотелось выходить на мокрые тротуары.

Алонсо был добросердечным и улыбчивым. Он очень полюбил Тоби, ставшего для него Винченцо.

— Я бы отдал все, — говорил он Тоби, — лишь бы увидеть внуков.

Алонсо подарил Тоби маленький пистолет с инкрустированной жемчужинами рукоятью и показал, как из него стрелять. У пистолета был легкий спуск. Он предназначался исключительно для самообороны. Алонсо показал Тоби ружья, которые держал в кухне. Тоби очаровал сам вид этих ружей, и когда Алонсо позвал его в переулок за рестораном и позволил пострелять, ему понравилось ощущение и оглушительный грохот, эхом отдававшийся от высоких глухих стен.

Алонсо предоставлял Тоби возможность играть на свадьбах и помолвках, хорошо платил ему, покупал для работы красивые итальянские костюмы и иногда отправлял обслуживать частные вечеринки в доме, расположенном в нескольких кварталах от ресторана. Слушатели неизменно находили лютню элегантной.

Тот дом, куда он ходил играть, был приятным местом, но он вселял в Тоби смущение. Большинство здешних дам были пожилыми и добродушными, но было и несколько молодых женщин, к которым в гости приходили мужчины. Хозяйку заведения звали Виолеттой. Она отличалась высоким пронзительным голосом, густо красилась и обращалась с остальными женщинами так, словно те приходились ей сестрами или дочерьми. Алонсо любил подолгу сидеть здесь, беседуя с Виолеттой. Они говорили по-итальянски, но по временам переходили на английский. Складывалось впечатление, что когда-то они были любовниками.

Здесь играли в карты, иногда устраивали небольшие вечеринки по случаю дня рождения кого-нибудь из пожилых дам или мужчин, и молодые женщины улыбались Тоби любовно и многообещающе.

Один раз, скрытый расписной ширмой, он играл на лютне для мужчины, который занимался любовью с женщиной. Мужчина обидел ее. Женщина ударила его, а он дал ей пощечину.

Алонсо отмахнулся от вопроса Тоби.

— Она все время так делает, — пояснил он, как будто поведение мужчины в этом случае ничего не значило.

Алонсо назвал эту девушку Эльсбет.

— Что это за имя? — спросил Тоби.

Алонсо пожал плечами.

— Может, русское? Боснийское? Откуда мне знать. — Он улыбнулся. — У них светлые волосы. Мужчинам такие нравятся. И я знаю наверняка, что она сбежала от какого-то русского. Я буду счастлив, если этот негодяй не явится за ней.

Тоби почувствовал симпатию к Эльсбет. Она говорила с акцентом, может быть и русским, и однажды призналась, что сама придумала себе имя. Поскольку Тоби теперь называл себя Винченцо, он ощутил к ней почти сочувствие. Эльсбет была очень молода. Тоби сомневался, что ей исполнилось шестнадцать. Косметика делала ее старше, лишая свежести, но утром в воскресенье, с одной помадой на губах, она была прелестна. Она курила черные сигареты у пожарной лестницы и болтала с Тоби.

Алонсо время от времени приглашал Тоби к себе домой на тарелку спагетти в обществе его матери. Они жили в Бруклине. В ресторане Алонсо подавал блюда Северной Италии, поскольку эта кухня была в моде, но сам предпочитал тефтельки и темные соусы. Его сыновья жили в Калифорнии. Дочь погибла от наркотиков в четырнадцать лет. Как-то раз он показал ее последнюю фотографию.

А при упоминании о сыновьях он начинал сопеть и махать руками.

Мать Алонсо не говорила по-английски и никогда не садилась с ними за стол. Она наливала вино, убирала тарелки со стола, стояла у плиты, скрестив руки на груди и глядя на мужчин, пока те ели. Она напоминала Тоби его собственных бабушек: они тоже были из тех женщин, которые стоят рядом, пока едят мужчины. Смутное детское воспоминание.

Несколько раз Алонсо водил его в Метрополитен-оперу, и для Тоби это стало откровением — слушать одну из великолепнейших трупп мира, сидя в мягком кресле рядом с человеком, прекрасно знающим историю и музыку. Он не рассказал об этом. Тоби понимал, что такие часы — совершенное подобие счастья.

Тоби слушал оперы и в Новом Орлеане, вместе со своей учительницей из консерватории. Он бывал на оперных постановках студентов университета Лойолы, и его трогало происходившее на сцене. Однако Метрополитен-опера произвела на него неизмеримо более сильное впечатление.

Еще они ходили в Карнеги-холл и слушали симфонии.

Переживаемое счастье было тончайшим, как газовая ткань, наброшенная на все его воспоминания. Ему хотелось ощущать радость, когда он окидывал взглядом эти великолепные зрительные залы и слушал головокружительную музыку, но он не осмеливался отдаться чувству.

Однажды он сказал Алонсо, что ему нужно найти красивое ожерелье в подарок одной женщине.

Алонсо засмеялся и покачал головой.

— Нет, это для моей учительницы музыки, — пояснил Тоби. — Она занималась со мной бесплатно. Я скопил две тысячи долларов.

Алонсо сказал:

— Предоставь это мне.

Колье оказалось ошеломительным, экстра-класса. Алонсо заплатил за него сам и не взял с Тоби ни гроша.

Тоби отправил посылку для учительницы на адрес консерватории, потому что не знал никакого другого ее адреса. Обратного адреса на пакете не значилось.

Однажды днем он зашел в собор Святого Патрика и просидел целый час, глядя на главный алтарь. Он ни во что не верил. Он ничего не чувствовал. Он не мог вспомнить слова псалмов, которые так любил.

Уходя, он замешкался у дверей собора и оглянулся назад, словно навсегда покидал этот мир. В этот миг какой-то грубый полицейский заставил уйти из церкви парочку туристов, потому что они обнимались. Тоби уставился на полицейского, и тот махнул ему, чтобы он тоже уходил. Но Тоби лишь вынул из кармана четки, полицейский кивнул и отошел от него.

Мысленно Тоби сознавал, что проиграл. Этот его мир в Нью-Йорке не был настоящим. Он потерял брата, сестру, мать, он разочаровал отца. «Милашка».

Иногда в Тоби закипал гнев, не направленный ни на кого в частности. Такой гнев особенно трудно понять ангелам, потому что слова, которые Тоби много лет назад подчеркнул в книжке Паскаля Паренте, это чистая правда.

Нам, ангелам, чужда кардиогностика. Однако умом я понимал, что чувствует Тоби. Я видел это по его лицу, по рукам, даже по тому, как он играл на лютне: слишком мрачно или чрезмерно весело. Его лютня с глубоким шероховатым звуком обрела меланхолическое звучание. И скорбь, и радость теперь принадлежали ей. Тоби не мог вложить в музыку собственную боль.

Однажды вечером его хозяин Алонсо пришел в дом, где жил Тоби. За плечом у него висел большой кожаный рюкзак.

Это жилье на самой окраине Маленькой Италии Тоби снимал у самого Алонсо. Место ему нравилось, хотя окна выходили на голые стены. Зато мебель была красивая, даже изысканная.

Однако Тоби удивился, когда открыл дверь и увидел Алонсо собственной персоной. Алонсо никогда не приходил сюда. Алонсо мог подвезти Тоби из оперы до гостиницы на такси, но никогда не поднимался с ним в квартиру.

Алонсо сел и попросил вина.

Тоби пришлось выйти, чтобы купить вина. У него в доме никогда не было спиртного.

Алонсо принялся пить. Он вынул из пиджака большой пистолет и положил на кухонный стол.

Алонсо сказал Тоби, что столкнулся с силой, никогда раньше ему не угрожавшей: русские мафиози пожелали забрать его ресторан и уже забрали его «дом».

— Они захотели бы и эту гостиницу, — сказал он, — только не знают, что она принадлежит мне.

Небольшая банда ворвалась в тот дом, где Тоби играл во время карточных партий и для увеселения дам. Они перестреляли всех мужчин, убили четырех женщин, а остальных выгнали и привели на их место своих девочек.

— Я никогда не видел такого злодейства, — рассказывал Алонсо. — Мои друзья не защитят меня. Да и какие у меня друзья? Думаю, они заодно с русскими. Думаю, они и продали меня. Иначе как бы они допустили, чтобы со мной случилось такое? Я не знаю, что мне делать. Друзья говорят, я сам виноват во всем.

Тоби смотрел на пистолет. Алонсо снял его с предохранителя, затем поставил защелку на место.

— Знаешь, что это такое? В нем столько зарядов, что и не сосчитать.

— Эльсбет тоже убили? — спросил Тоби.

— Застрелили прямо в голову, — ответил Алонсо. — Прямо в голову!

Алонсо громко заплакал. Из-за Эльсбет и пришли русские. Друзья Алонсо говорили ему, как это глупо, что они с Виолеттой приютили девушку.

— И Виолетту застрелили? — спросил Тоби.

Алонсо зарыдал.

— Да, они убили Виолетту! — Он рыдал, не в силах остановиться. — Первой они застрелили Виолетту, пожилую даму! Зачем они это сделали?

Тоби сел и задумался. Он вспоминал все криминальные истории, которые видел по телевизору или читал в книгах, основанных на реальных событиях. Он размышлял о том, кто правит в этом мире. О том, кто силен и могуществен, а кто слаб.

Он видел, что Алонсо пьянеет. Он ненавидел это.

Тоби долго думал и наконец произнес:

— Ты должен сделать с ними то, что они пытаются сделать с тобой.

Алонсо уставился на него, а потом разразился смехом.

— Я уже старик, — сказал он. — А они собираются меня убить. Я не могу пойти против них! Я никогда в жизни не стрелял из такого оружия.

Он говорил и говорил, прихлебывая вино, становился все пьянее и злее. Он объяснял, что всегда занимался «солидными вещами»: хороший ресторан, пара домов, где мужчины могут расслабиться, сыграть в карты, провести время небольшой дружеской компанией.

— Недвижимость, — вздохнул Алонсо. — Если хочешь знать. Это их интересует. Мне надо было убраться с Манхэттена ко всем чертям. Но теперь слишком поздно. Со мной покончено.

Тоби слушал рассказ Алонсо.

Эти русские бандиты разгромили дом, а потом пришли к нему с документами на право безвозмездной передачи этого дома в их собственность. Ресторан они тоже хотели получить. Алонсо они застали в разгар рабочего дня, когда в ресторане полно народу. Он был в безопасности среди официантов и отказался что-либо подписывать.

Бандиты похвалялись, что их адвокаты легко провернут эту сделку и в банке у них тоже есть свои люди. Они обещали, если Алонсо подпишет бумаги и отступится, дать ему часть недвижимости и не преследовать.

— Дать мне часть моего собственного дома! — голосил Алонсо. — Им и этого мало, мало моего дома. Они хотят ресторан, который открыл мой дед. Вот чего они хотят на самом деле. Они явятся и сюда, как только узнают об этой гостинице. Они сказали, что если я не подпишу бумаги, об этом позаботятся их адвокаты, и никто никогда не найдет моего тела. Они пообещали устроить в ресторане то же самое, что было в доме. Для копов они обставят все так, будто это ограбление. Они мне сказали: «Ты убьешь собственных людей, если не подпишешь». Эти русские — настоящие исчадия ада!

Тоби задумался, каково это будет, если бандиты ворвутся в ресторан вечером, выстрелами разнесут большие витрины и убьют всех работников. Его пробрал озноб, когда он осознал, что смерть подобралась к нему вплотную.

Он сейчас же увидел тела Джейкоба и Эмили. Эмили с открытыми под водой глазами.

Алонсо выпил еще стакан вина. Слава богу, подумал Тоби, что он купил две бутылки самого лучшего «Каберне».

— А после того, как я погибну, — продолжал Алонсо, — они доберутся до моей мамы!

Он в тоске умолк.

Я видел рядом с Алонсо его ангела-хранителя, тоже впавшего в апатию, но все-таки предпринимающего слабые движения, чтобы как-то утешить подопечного. Я видел в комнате и других ангелов. Я видел и тех, кто не источает света.

Алонсо погрузился в мрачные мысли, как и Тоби.

— Стоит мне подписать документы на передачу недвижимости, — сказал Алонсо, — стоит им получить ресторан на законных основаниях, и они убьют меня. — Он потянулся к своему пиджаку и вынул еще один большой пистолет. Сообщил, что этот автоматический пистолет выпускает еще больше зарядов, чем первый. — Клянусь, я прихвачу их с собой на тот свет!

Тоби не стал спрашивать, почему Алонсо не хочет обратиться в полицию. Он знал ответ на этот вопрос. В Новом Орлеане тоже никто никогда не доверял полиции в таких делах. Отец самого Тоби был вечно пьяным копом-взяточником. Надеяться на полицию не стоило, Тоби понимал.

— Девушки, которых они привели, — сказал Алонсо. — Они еще дети, эти рабыни, совсем дети… Никто мне не поможет. Моя мать останется одна. Никто не в силах мне помочь.

Он проверил заряды во втором пистолете и сказал, что убьет всех, если сможет. Но он сомневался, что сможет. Он был уже здорово пьян.

— Нет, у меня не получится. Надо найти выход, но выхода нет. Им нужны документы, законные документы. У них свои люди и в банке, и в отделе лицензий.

Он вытащил из рюкзака документы и разложил их на столе. Достал две визитные карточки, которые оставили ему бандиты. Эти бумаги Алонсо и должен был подписать. Его смертный приговор.

Алонсо поднялся, доковылял до спальни — второй комнаты в маленькой квартирке — и отключился. Он начал похрапывать.

Тоби изучил документы. Он прекрасно знал тот дом, черный ход, пожарные выходы. Адрес адвокатов, чьи фамилии значились на визитных карточках, он тоже знал, точнее, он нашел бы это здание. Он знал, где расположен банк, хотя фамилии этих людей не говорили ему ничего.

Яркое видение посетило Тоби — или Винченцо. Или мне лучше называть его Счастливчиком? У него всегда было удивительное воображение и невероятная способность выстраивать мысленные картины. И он сейчас же увидел перед собой план, представил себе гигантский скачок из жизни, которую он вел. Правда, это был скачок в кромешную темноту.

Он зашел в спальню. Потряс толстяка за плечо.

— Они убили Эльсбет?

— Да, они ее убили, — со вздохом ответил старик. — Остальные девушки прятались под кроватями. Двоим удалось убежать. Они видели, как застрелили Эльсбет. — Он пальцами изобразил пистолет, а губами — звук выстрела. — Я покойник.

— Ты уверен?

— Я это знаю. Я хочу, чтобы ты позаботился о моей матери. Если объявятся мои сыновья, ничего им не рассказывай. У матери все деньги, какие я скопил. Ничего им не говори.

— Я все сделаю, — сказал Тоби.

Это не был ответ на наставления Алонсо. Это был ответ на его собственные мысли.

Тоби вышел обратно в кухню, взял оба пистолета и отправился на задний двор гостиницы. Проулок за ней был узкий, по обеим сторонам поднимались пятиэтажные стены. Окна, насколько сумел увидеть Тоби, были закрыты. Он внимательно рассмотрел пистолеты. Он опробовал их. Пули вылетали с такой скоростью, что он был потрясен и шокирован.

Кто-то открыл окно и крикнул, чтобы он сейчас же заткнулся.

Тоби вернулся в квартиру и убрал пистолеты в рюкзак.

Старик уже готовил завтрак. Он поставил перед Тоби тарелку с яичницей, сел сам и принялся макать в желток свой тост.

— Я могу это сделать, — сказал Тоби. — Я могу их убить.

Его хозяин поднял голову. Взгляд его стал мертвым, как бывало у матери Тоби. Старик выпил полстакана вина и ушел обратно в спальню.

Тоби вошел следом и посмотрел на него. Запах алкоголя снова заставил его подумать о родителях. Помертвевшие, остекленевшие глаза хозяина, устремленные на Тоби, напоминали о матери.

— Здесь я в безопасности, — сказал толстяк. — Этого адреса не знает никто. В ресторане он нигде не записан.

— Отлично, — кивнул Тоби.

Он почувствовал облегчение, услышав это. Сам он боялся спросить.

В уборной, под тиканье новеньких часов на буфете маленькой кухни, Тоби изучил все бумаги на право передачи собственности и визитные карточки, после чего убрал карточки в карман.

Он снова разбудил Алонсо и потребовал, чтобы тот описал приходивших к нему людей, Алонсо попытался это сделать, но Тоби понял, что толстяк слишком пьян.

Алонсо выпил еще вина. Съел черствую корку от французского батона. Он потребовал еще хлеба с маслом и вина, и Тоби принес все, чего он хотел.

— Оставайся здесь и ни о чем не думай, пока я не вернусь, — велел Тоби.

— Ты же еще мальчишка, — возразил Алонсо. — Ты ничего не сумеешь сделать. Передай весточку моей маме. Это все, о чем я прошу. Скажи ей, чтобы не звонила моим сыновьям. Скажи ей, черт с ними.

— Оставайся здесь и делай, как я говорю, — повторил Тоби.

Он ощущал радостное воодушевление. Он строил планы. В его голове родились весьма необычные мечты. Он ощущал свое превосходство над теми силами, что собрались против него и Алонсо.

И еще Тоби разгневался. Он разгневался, потому что кто-то в мире решил, будто он мальчишка, неспособный разобраться с этим делом. Он подумал об Эльсбет, о Виолетте с сигаретой в зубах, сдававшей карты за зеленым столом. Вспомнил о девушках, шепотом переговаривавшихся на диване. Он снова и снова вспоминал Эльсбет.

Алонсо внимательно смотрел на него.

— Я слишком стар, чтобы потерпеть такое поражение, — проговорил он.

— Я тоже, — заявил Тоби.

— Тебе всего восемнадцать, — сказал Алонсо.

— Нет. — Тоби покачал головой. — Это не так.

Ангел-хранитель стоял рядом с Алонсо и глядел на него с горестным выражением лица. Этот ангел исчерпал все свои возможности. Ангел Тоби был ошеломлен.

Ни один из ангелов ничего не мог сделать. Однако они не оставляли попыток. Они предлагали Тоби и Алонсо спастись бегством, забрать из Бруклина мать, сесть на самолет до Майами. Отдать негодяям то, чего они добиваются.

— Ты совершенно прав, они тебя убьют, — сказал Тоби, — как только ты подпишешь им бумаги.

— Мне некуда бежать. Что я расскажу матери? — спросил старик. — Наверное, мне следует застрелить мать, чтобы она не страдала. Я должен застрелить ее, потом застрелюсь сам, и все будет кончено.

— Нет! — воскликнул Тоби. — Сиди здесь, как я тебе сказал.

Тоби поставил запись «Тоски», Алонсо начал подпевать ариям и вскоре захрапел.

Тоби прошел несколько кварталов, прежде чем зайти в аптеку, где он купил черную краску для волос и совершенно некрасивые, зато модные солнечные очки в черной оправе. Потом с лотка уличного продавца на Западной Пятьдесят четвертой улице приобрел дорогой с виду портфель, а у другого продавца — фальшивые часы «Ролекс».

Зашел в следующую аптеку, где купил еще несколько мелочей, не привлекающих к себе внимания, вроде пластмассовых штуковин, которые люди суют между зубами, чтобы не храпеть во сне, и множество мягких резиновых прокладок, которыми набивают обувь, чтобы сохранить ее форму. Он купил ножницы, флакончик бесцветного лака для ногтей и пилку для ногтей. На Пятой авеню он снова остановился у лотка уличного продавца и выбрал несколько пар легких кожаных перчаток. Красивых перчаток. Также он обзавелся желтым кашемировым шарфом. Было прохладно, и шарф на шее был весьма кстати.

Шагая по улице, он ощущал себя всемогущим и неукротимым.

Вернувшись домой, он обнаружил, что Алонсо ждет его, сгорая от волнения, а Каллас поет арии из «Кармен».

— Знаешь, — сообщил Алонсо, — я боюсь выходить.

— Ничего удивительного, — отозвался Тоби.

Он принялся полировать и красить бесцветным лаком ногти.

— Какого черта ты делаешь? — спросил его Алонсо.

— Я пока не уверен, — ответил Тоби, — однако знаю, что когда в ресторан приходят мужчины с маникюром, люди обычно обращают на них внимание. В особенности женщины.

Алонсо пожал плечами.

Тоби вышел, чтобы купить еды и несколько бутылок самого лучшего вина, которое позволит им продержаться еще день.

— Может, они прямо сейчас расстреливают людей в ресторане, — сказал Алонсо. — Мне надо было предупредить всех и отправить их по домам. — Он вздохнул и уронил тяжелую голову на руки. — Я не закрыл ресторан. Вдруг они придут туда и всех перестреляют?

Тоби лишь кивнул в ответ.

Затем он вышел из дома, прошел пару кварталов и позвонил в ресторан. Никто не ответил. Это был зловещий знак. Сейчас время обеда, и обычно кто-нибудь снимает трубку, принимая заказы на вечер.

Тоби подумал; как мудро, что он сохранил в тайне свое местожительство, не водил дружбы ни с кем, кроме Алонсо, и не доверял никому. Он не доверял никому с самого детства.

Наступило раннее утро.

Тоби принял душ и выкрасил волосы черной краской.

Хозяин спал в одежде на его постели.

Тоби надел прекрасный итальянский костюм, купленный для него Алонсо, и добавил различные детали, сделавшие его совершенно не похожим на самого себя.

Пластмассовая пластинка изменила форму губ. Тяжелая оправа солнечных очков придала лицу совершенно не свойственное ему выражение. Тоби надел новые перчатки. Они были сизого оттенка, очень красивые. Намотал на шею желтый кашемировый шарф. Надел свое лучшее и единственное шерстяное пальто.

Подложил в туфли резину, чтобы казаться выше, чем был на самом деле, но не чрезмерно. Поместил в портфель оба автоматических пистолета, маленький пистолет сунул в карман.

Поглядел на рюкзак хозяина. Он был из черной кожи, довольно тонкой. Тоби закинул рюкзак за плечо.

Он подошел к дому раньше, чем взошло солнце. Дверь открыла незнакомая женщина. Она улыбнулась и предложила войти. Больше никого не было видно.

Он вынул из портфеля автоматический пистолет и застрелил женщину, потом застрелил мужчину, который сбежал с лестницы и кинулся к нему через прихожую. Он застрелил тех, кто стрелял с лестницы. Он стрелял в людей, а те как будто сами наскакивали на пули, словно не могли поверить, что все происходит на самом деле.

Он услышал крики наверху и поднялся туда, перешагивая через тела. Он стрелял через двери, пробивая в них огромные дыры, пока все в доме не замолкло.

Тоби постоял в прихожей, прислушиваясь. Из-за угла опасливо высунулся еще один человек: сначала показалось его оружие, затем плечо. Тоби тотчас же застрелил его.

Прошло двадцать минут. Может быть, больше. В доме стояла тишина. Тоби медленно прошелся по комнатам. Все мертвы.

Он собрал все сотовые телефоны, какие сумел найти, и сложил их в кожаный рюкзак. Ему на глаза попался портативный компьютер, он захлопнул его и тоже забрал, хотя тот оказался тяжелее, чем хотелось бы. Он перерезал провода за компьютерным столом и телефонный провод.

Уходя, Тоби услышал, как кто-то плачет и что-то говорит взволнованным шепотом. Он пинком распахнул дверь и обнаружил за ней совсем юную девушку, блондинку с ярко накрашенными губами. Она стояла на коленях, прижимая к уху трубку сотового телефона. Увидев Тоби, она в ужасе уронила телефон. Она замотала головой, она принялась умолять его на каком-то незнакомом языке.

Он убил ее. Она умерла мгновенно и лежала на полу так же, как лежала на окровавленном матрасе мать. Мертвая.

Тоби поднял ее телефон. Чей-то грубый голос требовательно спросил. — Что происходит?

— Ничего, — ответил он шепотом. — Она просто свихнулась.

Он захлопнул телефон. Кровь жарким потоком струилась по венам. Он ощущал в себе силу.

Он еще раз прошелся по комнатам, на этот раз быстрым шагом. Обнаружил раненого стонущего мужчину и пристрелил его. Нашел истекающую кровью женщину, добил и ее тоже. Собрал еще несколько телефонов. Рюкзак раздулся.

Потом он вышел, прошел пешком несколько кварталов и взял такси.

Такси отвезло его в центр города, к конторе адвоката, составившего документы на право безвозмездной передачи собственности. Слегка прихрамывая, Тоби двинулся к двери. Вздыхая, словно портфель был непомерно тяжелым, а рюкзак пригибал к земле, он вошел в контору.

Секретарша только что отперла дверь. Она с улыбкой объяснила, что босс еще не пришел, но будет с минуты на минуту. Она сказала, что у Тоби очень красивый шарф.

Он тяжело упал в кожаное кресло и, осторожно стянув одну перчатку, вытер лоб, словно у него ужасно болела голова. Секретарша с сочувствием поглядела на него.

— Какие у вас красивые руки, — заметила она, — как у музыканта.

Тоби мысленно рассмеялся. Ответил шепотом:

— Все, о чем я мечтаю, — вернуться обратно в Швейцарию.

Он был возбужден. Он знал, что пришепетывает из-за пластмассовой пластины во рту. Это его рассмешило, но смеялся он только про себя. Ни разу в жизни Тоби не чувствовал такого волнения. У него мелькнула мысль, что он понял смысл старинного выражения: «очарование порока».

Секретарша предложила ему кофе. Он снова натянул перчатку. Сказал:

— Нет, тогда я не засну в самолете. А я хочу проспать весь перелет над Атлантикой.

— Не могу понять, что у вас за акцент?

— Швейцарский, — шепотом отозвался он, пришепетывая без малейших усилий благодаря пластине. — Я так хочу обратно домой. Ненавижу этот город.

Внезапно раздавшийся грохот заставил его вздрогнуть. Это копер на соседней стройке приступил к ежедневной работе. Удары повторялись, яростно сотрясая контору.

Тоби поморщился, словно от боли, и секретарша высказала сожаление, что он вынужден терпеть этот шум.

Пришел адвокат.

Тоби поднялся во весь свой внушительный рост и произнес тем же шепелявым шепотом:

— У меня важное дело.

Адвокат сейчас же перепугался и повел Тоби в свой кабинет.

— Послушайте, я ускоряю дело, как могу, — сказал он, — но этот старый итальянец просто дурак. И еще он упрямец. Ваш шеф ждет от меня чуда. — Он зашелестел бумагами на столе. — Я раскопал вот что. Он отсиживается в нескольких кварталах от ресторана. Это место стоит миллионы.

И снова Тоби захотелось засмеяться, но он сдержался. Он взял у адвоката бумаги, бросил взгляд на адрес — адрес своей гостиницы — и сунул бумаги в портфель.

Адвокат застыл.

С улицы доносилось лязганье, пульсирующие удары, словно на мостовую вывалился какой-то тяжелый груз. Выглянув из окна, Тоби увидел высокий белый строительный кран.

— Позвоните в ваш банк, — прошептал Тоби, преодолевая шепелявость. — И вы поймете, о чем идет речь.

Он снова чуть не засмеялся. Адвокат принял его гримасу за улыбку и сейчас же нажал кнопку на своем сотовом.

Он проворчал:

— Вы, парни, думаете, я какой-то Эйнштейн.

Выражение его лица изменилось. Человек в банке ответил.

Тоби взял телефон из руки адвоката. И сказал в трубку:

— Я хочу встретиться с вами. Я хочу встретиться с вами перед банком. Ждите меня на улице.

Человек на том конце линии сейчас же согласился. Номер на маленьком экране телефона был тот же самый, что и номер на одной из визитных карточек в кармане Тоби. Тоби отключил телефон и положил его в свой портфель.

— Что вы делаете? — изумился адвокат.

Тоби чувствовал свою безграничную власть над этим человеком. Он чувствовал свою неуязвимость. В приступе случайно накатившего романтизма он произнес:

— Вы лжец и вор!

Вынул из кармана маленький пистолет и застрелил адвоката. Звук выстрела потерялся в грохоте и лязганье с улицы.

Тоби взглянул на портативный компьютер на столе. Он не мог оставить его здесь и с трудом затолкнул компьютер в рюкзак к остальным трофеям.

Груз получился весомый, но Тоби был очень сильным и широкоплечим.

Он осознал, что опять хихикает себе под нос, глядя на покойника. Он чувствовал себя великолепно. Он чувствовал себя чудесно. Он чувствовал себя так же, когда представлял, что играет на лютне на какой-нибудь прославленной сцене. Но сейчас было еще лучше.

Голова восхитительно кружилась. Она так же закружилась, когда он впервые задумался и собрал воедино все обрывки и осколки криминальных сериалов и романов. Он подавил смех и заставил себя двигаться быстрее.

Он выгреб из бумажника адвоката все деньги, примерно полторы тысячи долларов.

В приемной Тоби обворожительно улыбнулся молодой женщине.

— Послушайте, что я вам скажу, — произнес он, наклонившись над столом. — Он хочет, чтобы вы сейчас ушли. Он ожидает, гм, особенных клиентов.

— Ах да, я понимаю, — ответила она, стараясь выглядеть очень умной, очень исполнительной и совершенно невозмутимой. — Как долго я должна отсутствовать?

— Весь день. Возьмите выходной, — сказал Тоби. — Поверьте, он рад вам его предоставить. — Он отдал ей часть двадцатидолларовых купюр. — Возьмите такси. Проведите день в свое удовольствие. А утром позвоните, хорошо? Не приходите без предварительного звонка.

Тоби очаровал ее.

Секретарша дошла с ним до лифта. Ей было приятно общество этого высокого молодого человека, такого загадочного и приятного. Тоби понял это, и секретарша еще раз сказала, что его желтый шарф просто восхитителен. Она видела, что он прихрамывает, но притворилась, будто не замечает.

Прежде чем дверцы лифта захлопнулись, он посмотрел на нее сверху вниз сквозь темные очки, улыбнулся так же ослепительно, как улыбалась она, и сказал:

— Считайте меня лордом Байроном.

Он пешком прошел несколько кварталов до банка и остановился в нескольких метрах от входа. Плотная толпа едва не сшибла его с ног. Он отодвинулся к стене, достал телефон адвоката и набрал номер банкира.

— Выходите, — произнес он уже привычным шепелявым шепотом, взглядом обшаривая толпу перед входом в банк.

— Я уже снаружи, — грубо и сердито отозвался банкир. — А вас где черти носят?

Тоби тотчас увидел этого человека — он убирал телефон в карман.

Тоби стоял, с изумлением озираясь по сторонам, а поток людей вокруг него быстро двигался в обоих направлениях. Рев транспорта оглушал. Велосипедные звонки прорывались сквозь ленивый гул грузовиков и такси. Звук поднимался, ударяясь о стены, словно хотел вознестись к небесам. Клаксоны гудели, воздух был полон серого дыма.

Тоби поднял глаза к полоске голубого неба, ничуть не освещавшего этот каньон большого города, и подумал, что никогда еще не ощущал себя таким живым. Даже в объятиях Лионы он не испытывал подобного жара.

Он снова набрал номер, на этот раз прислушиваясь, где раздастся звонок. Он наблюдал за человеком, почти затерявшимся среди толпы.

Вот он, этот человек: седые волосы, грузный, красное от гнева лицо. Жертва Тоби подошла к краю тротуара.

— Долго еще мне здесь торчать? — рявкнул банкир в трубку.

Он развернулся и пошел обратно к гранитной стене банка. Остановился слева от вращающейся двери, холодными глазами глядя вокруг.

Он всматривался в каждого, кто проходил мимо, за исключением худощавого и сгорбленного молодого человека, который прихрамывал, пригибаясь под весом рюкзака за плечами и портфеля.

Этого молодого человека он просто не заметил.

Поравнявшись с банкиром, Тоби выстрелил ему в голову. Быстро убрал пистолет в карман, поддержал тело правой рукой, позволив ему соскользнуть по стене на тротуар вперед ногами. Тоби заботливо опустился рядом с ним на колени.

Он вынул из кармана банкира носовой платок и вытер ему лицо. Банкир был мертв. Затем, на виду у ничего не видящей толпы, Тоби забрал у него телефон, бумажник и маленькую записную книжку, лежавшую в нагрудном кармане.

Ни один человек из проходивших мимо не остановился, даже те, кому приходилось перешагивать через вытянутые ноги банкира.

Тоби удивило промелькнувшее в голове воспоминание. Он увидел брата и сестру, мокрых и мертвых, лежащих в ванне.

Он отогнал это воспоминание. Он сказал себе, что оно лишено всякого смысла. Как можно аккуратнее он одной рукой сложил носовой платок и опустил на мокрый лоб банкира.

Тоби прошел три квартала, поймал такси и вышел из машины, не доезжая трех кварталов до квартиры.

Тоби поднялся на свой этаж. Его пальцы дрожали, сжимая маленький пистолет в кармане. Он постучал в дверь и услышал голос Алонсо:

— Винченцо?

— Ты там один? — спросил он.

Алонсо открыл дверь и втащил его внутрь.

— Где ты был? Что с тобой случилось? — Он смотрел на черные волосы, на темные очки.

Тоби оглядел квартиру.

Затем повернулся к Алонсо и сказал:

— Они все мертвы, люди, которые причинили тебе беспокойство. Однако дело еще не кончено. Не было времени заглянуть в ресторан, поэтому я не знаю, что там произошло.

— Я знаю, — ответил Алонсо. — Они расстреляли моих работников и закрыли заведение. О чем, черт возьми, ты толкуешь?

— Ага, ладно, — произнес Тоби. — Это не так уж плохо.

— Что ты, ради всего святого, хочешь сказать? Что значит «они все мертвы»? — спросил Алонсо.

Тоби рассказал ему обо всем, что случилось. Затем прибавил:

— Ты должен познакомить меня с теми, кто знает, как довести дело до конца. Ты должен отвести меня к своим друзьям, которые не захотели тебе помочь. Теперь они помогут. Их заинтересуют эти компьютеры. И эти телефоны. Им очень захочется получить эту маленькую записную книжку. Здесь информация. Тонны информации об этих преступниках, о том, чего они хотят и чем занимаются.

Алонсо долго смотрел на него, не говоря ни слова, потом упал в единственное кресло и провел пальцами по волосам.

Тоби запер за собой дверь ванной. Пистолет он взял с собой. Он прислонил к двери тяжелую фарфоровую крышку от бачка унитаза, принял душ, не задергивая занавески, намыливался раз за разом, пока вся черная краска не сошла с волос. Разбил очки. Завернул перчатки с разбитыми очками в шарф, обернул их полотенцем.

Когда он вышел, Алонсо разговаривал по телефону. Он был полностью поглощен беседой. Он говорил по-итальянски или на сицилийском диалекте, этого Тоби не мог определить. Он выучил в ресторане лишь несколько слов, и такой поток речи был для него слишком быстрым.

Повесив трубку, Алонсо произнес:

— Ты их действительно сделал. Ты всех прикончил.

— Об этом я и говорил, — отозвался Тоби. — Но за ними придут другие. Это только начало чего-то большого. Информация из компьютера адвоката бесценна.

Алонсо смотрел на него в бесконечном изумлении. Его ангел-хранитель стоял, скрестив руки на груди, и с печалью взирал на эту сцену — примерно так я могу описать его состояние с точки зрения человеческих ощущений. Ангел Тоби горько рыдал.

— Ты знаешь людей, которые помогут мне использовать эти компьютеры? — спросил Тоби. — В доме и в конторе были еще стационарные, но я не умею снимать жесткий диск. К следующему разу я должен научиться этому. Все компьютеры напичканы информацией. В них телефонные номера. Там их, наверное, целые сотни.

Алонсо кивнул. Он был потрясен.

— Через пятнадцать минут, — сказал он.

— Что через пятнадцать минут? — спросил Тоби.

— Они будут здесь. Они будут счастливы познакомиться с тобой и счастливы научить тебя всему, что знают сами.

— Ты уверен? — спросил Тоби. — Раньше они отказались тебе помочь, и почему бы сейчас им просто не убить нас обоих?

— Винченцо, — сказал Алонсо. — Ты тот, кого им не хватало. Именно тот, кто им нужен. — Слезы навернулись на его глаза. — Сынок, неужели ты думаешь, что я тебя предам? Я же твой вечный должник. Где-то наверняка есть копии тех документов, но ты убил людей, имевших к ним доступ.

Они спустились на улицу. Внизу их дожидался длинный черный лимузин.

Прежде чем сесть в машину, Тоби выбросил полотенце с очками, шарфом и серыми перчатками в мусорный бак, засунув сверток поглубже в хрустящую массу бумажных стаканчиков и пластиковых пакетов. На левой руке остался отвратительный запах. Он взял с собой чемодан, лютню, портфель и кожаный рюкзак с компьютерами и сотовыми телефонами.

Тоби не понравился вид машины, он не хотел садиться в нее, хотя и много раз видел, как подобные автомобили катят вечерами по Пятой авеню, притормаживая у дверей Карнеги-холла или Метрополитен-оперы.

Наконец вслед за Алонсо он скользнул внутрь и сел напротив двоих молодых людей на черное кожаное сиденье.

Оба эти человека возбудили в нем жгучее любопытство. Они были светлокожие, со светлыми волосами, почти наверняка русские.

Тоби затаил дыхание, как в тот раз, когда мать разбила его лютню. Он сжимал в кармане пистолет. Больше никто из сидящих в машине не держал рук в карманах. Все руки были на виду, кроме руки Тоби.

Он обернулся к Алонсо и посмотрел на него. «Ты меня предал».

— Нет, нет, — произнес старший из двоих блондинов.

Алонсо улыбался, словно слушая восхитительную арию. Молодой человек говорил по-английски как американец, а вовсе не как русский.

— Как тебе удалось? — спросил блондин помоложе. Он тоже оказался американцем. Он взглянул на часы. — Еще нет и одиннадцати.

— Я хочу есть, — сказал Тоби. Он крепко держал пистолет в кармане. — Мне всегда хотелось побывать в «Русской чайной».

Суждено ему погибнуть или нет, но Тоби решил, что это очень умный ответ. Кроме того, это правда. Если ему предстоит последняя трапеза, ему действительно хотелось бы позавтракать в «Русской чайной».

Блондин постарше засмеялся.

— Хорошо, только не стреляй в нас, сынок. — Он указал на карман Тоби. — Это глупо, потому что мы собираемся платить тебе за работу столько, сколько ты не видел за всю свою жизнь. — Он засмеялся. — Мы будем платить тебе столько, сколько мы сами не видели за всю нашу жизнь. И разумеется, мы заедем в «Русскую чайную».

Они остановили машину. Алонсо вышел.

— Почему ты уходишь? — спросил Тоби.

На него снова напал душащий страх, его рука стиснула маленький пистолет, едва не оторвав карман.

Алонсо склонился над Тоби и поцеловал его. Он обхватил ладонями его голову и поцеловал в глаза и губы, затем отпустил.

— Я им не нужен, — сказал он. — Им нужен ты. Я продал тебя им ради твоего же блага Понимаешь? Я не могу делать то, что делаешь ты. Мы с тобой не можем идти дальше вместе. Я продал тебя, чтобы защитить. Ты мой сын. Ты навсегда останешься моим сыном. А сейчас ступай с ними. Им нужен ты, а не я. Иди вперед. А я повезу мать в Майами.

— Но ты не должен все бросать сейчас! — возразил Тоби. — Ты можешь получить обратно свой дом. Ты можешь получить обратно ресторан. Я обо всем позаботился.

Алонсо покачал головой, и Тоби почувствовал себя глупцом.

— Сынок, после той суммы, какую они мне заплатили, я рад отступиться, — сказал Алонсо. — Моя мама увидит Майами и будет счастлива. — Он снова обеими руками обхватил голову Тоби и поцеловал его. — Ты принес мне удачу. Когда будешь играть старые неаполитанские песни, вспоминай обо мне.

Машина поехала дальше.

Они позавтракали в «Русской чайной», и пока Тоби с аппетитом поглощал котлету по-киевски, старший из двоих заговорил.

— Видишь тех людей? Они из полиции Нью-Йорка. А человек, что сидит с ними, из ФБР.

Тоби не стал смотреть. Он глядел на своего собеседника и по-прежнему держал пистолет наготове, хотя ему была отвратительна тяжесть оружия.

Он знал, что при желании сможет застрелить обоих своих спутников и, может быть, успеет убить кого-нибудь из тех, кто попытается его схватить. Но пока он не собирался этого делать. Будет еще подходящий случай.

— Они работают на нас, — продолжал старший. — Они сопровождали нас с того момента, как мы забрали вас у гостиницы. И будут следовать за нами, пока мы не выедем за город. Так что расслабься. Мы неплохо защищены, уверяю тебя.

Так Тоби и стал наемным убийцей. Так Тоби и стал Лисом-Счастливчиком. Надо сказать еще несколько слов о том, как произошло его окончательное превращение.

В ту ночь он лежал в постели, в большом доме за несколько миль от города, и вспоминал ту девушку, которая стояла на коленях и протягивала к нему руки. Она молила его на незнакомом языке, не нуждавшемся в переводе. Ее лицо было в потеках слез. Тоби вспоминал, как она сгибалась пополам и мотала головой, закрываясь от него обеими руками.

Он вспоминал, как она лежала на полу, когда он ее застрелил. Застывшая, как его брат и сестра в ванне.

Он поднялся, оделся, надел пальто, оставив пистолет в кармане, и спустился по лестнице большого дома. Прошел мимо двоих мужчин, игравших в карты в гостиной. Комната походила на огромную пещеру.

Повсюду стояла золоченая мебель с темной кожаной обивкой. Обстановка напоминала какой-нибудь элегантный частный клуб из черно-белого кино. В таком месте ожидаешь увидеть джентльменов, взирающих на тебя, сидя в глубоких креслах с подголовниками. Но здесь было только два картежника под лампой, хотя в камине горел огонь, веселыми бликами разгонявший темноту.

Один из игроков поднялся с места.

— Тебе что-нибудь нужно? Может, хочешь выпить?

— Мне нужно прогуляться, — ответил Тоби.

Никто его не задерживал.

Тоби вышел и побрел вокруг дома.

Он обратил внимание на то, как выглядят листья на деревьях в свете фонарей. Заметил, как сверкают ледяной коркой голые ветви. Рассмотрел высокую крутую шиферную крышу долга. Понаблюдал, как отблески света играют на стеклах окон. Северный дом, выстроенный на случай обильных снегопадов, дом для долгой зимы. Тоби видел такие дома только на картинках, если вообще обращал на них внимание.

Он послушал, как хрустит под ногами замерзшая трава, и подошел к включенному, несмотря на мороз, фонтану. Вода вырывалась из трубок, описывала легкую белую дугу и падала в чашу, бурля и как будто закипая в неярком свете.

Свет падал от фонарей на стоянке у крыльца, где поблескивал черный лимузин. Свет падал от ламп, висевших по сторонам многочисленных входных дверей. Свет падал от фонариков вдоль садовых дорожек, посыпанных мелким гравием. В воздухе стоял запах сосновой хвои и горящих дров. Вокруг была свежесть и чистота, какой на найти в городе. Вокруг была хорошо продуманная красота.

Увиденное заставило Тоби вспомнить одно лето, когда он ездил на каникулах в дом на берегу озера Пончартрейн с двумя богатыми мальчиками из иезуитской школы. Это были славные парни, близнецы, и Тоби им нравился. Они любили играть в шахматы, они любили классическую музыку. Они очень хорошо играли в школьном театре — так хорошо, что весь город собирался на них посмотреть. Тоби мог бы подружиться с этими мальчиками, однако ему приходилось скрывать свою домашнюю жизнь. Он так и не стал их другом. К старшим классам они едва здоровались.

Однако Тоби никогда не забывал тот чудесный дом неподалеку от Мандевилла, помнил, какая там красивая мебель, помнил прекрасную речь матери близнецов. У их отца имелось несколько записей великих лютнистов, и он позволил Тоби прослушивать их в комнате, которую называли кабинетом, — и в самом деле, она была от пола до потолка заставлена книгами.

Этот загородный дом был похож на дом под Мандевиллом.

Я наблюдал за Тоби. Я видел его лицо и глаза, видел образы его воспоминаний, его души.

Ангелы не понимают человеческого сердца, нет, не понимают. Это правда. Мы рыдаем при виде греха, при виде страданий. Но человеческого сердца мы не понимаем. Однако теологи, которые пишут об этом, не принимают в расчет того, что мы способны к умозаключениям. Мы можем связать воедино бесконечную череду жестов, выражений, изменений ритма дыхания, движений и вывести из этого множество верных заключений. Мы в силах понять скорбь.

Я пришел к пониманию Тоби именно таким образом. Я слышал музыку, которую он слышал давным-давно, в доме под Мандевиллом старые записи еврейского лютниста, исполнявшего темы из Паганини. И я видел, как Тоби стоял под соснами, пока не окоченел от холода.

Он медленно побрел обратно к дому. Спать он не мог. Ночь ничего не значила для него.

Когда он почти дошел до увитых плющом каменных стен, произошло одно странное событие, ставшее полной неожиданностью. Он услышал тихие звуки струн. Наверное, где-то было открыто окно, и оттуда лилась такая нежная, такая хрупкая красота. Играл фагот или кларнет, определить точно Тоби не мог. Однако он заметил над головой приоткрытое окно, высокое, из свинцового стекла. Оттуда и звучала музыка: одна долгая колеблющаяся нота, а вслед за ней — тихая мелодия.

Тоби подошел ближе.

Казалось, что-то пробуждается, но затем к одинокому духовому инструменту присоединились другие, да так грубо, что все вместе стало походить на шум настраивающегося оркестра, но подчиненный каким-то строгим правилам. Затем мелодия снова вернулась к духовым, но ее снова стали погонять, оркестр разрастался, духовые воспаряли, становясь все более пронзительными.

Тоби стоял под окном.

Музыка внезапно обезумела. Скрипки визжали, барабаны били так, словно это грохотал локомотив, несущийся сквозь ночь. Тоби едва не зажал уши руками, настолько неистовы были звуки. Инструменты взвизгивали. Они завывали. Они словно обезумели: рыдающие трубы, головокружительные водопады скрипок, удары литавр.

Он уже не понимал, что слышит. Наконец буря утихла. Нежная мелодия прорезалась, тихо спустилась — музыкальное выражение одиночества и пробуждения.

Тоби стоял у самого подоконника, опустив голову, прижимая пальцы к вискам, готовый оттолкнуть любого, кто пожелает встать между ним и этой музыкой.

Нежные одинокие мелодии начали соединяться, но за ними билась некая темная сила. И снова музыка разрослась. Медь оглушительно гремела. Ее звуки несли в себе угрозу.

Неожиданно музыкальная композиция преисполнилась злобы: прелюдия и отражение той жизни, какую вел Тоби. Нельзя верить неожиданным переходам к нежности и спокойствию, потому что ярость сметет все на своем пути рокочущим барабанным боем и взвизгиванием скрипок.

Так оно и шло дальше, то сжимаясь до мелодии, почти стихая, то вздымаясь на волне индустриальной злобы, пронзительной и темной, почти парализующей.

Затем произошла странная трансформация. Музыка перестала нападать. Она превратилась в осознанную оркестровку жизни Тоби, его страданий, его чувства вины и страха.

Как будто кто-то набросил бесконечную сеть на то, чем он стал, уничтожив все, что раньше казалось ему священным.

Тоби прижался лбом к ледяному стеклу приоткрытого окна.

Направляемая кем-то какофония стала невыносимой, и когда он понял, что больше не в силах терпеть, когда он готов был зажать уши, все разом закончилось.

Тоби открыл глаза. В просторной, темной, освещенной пламенем комнате в большом кожаном кресле сидел человек и смотрел на него. Отблески огня играли на стеклах его квадратных очков в серебряной оправе, на коротко стриженных седых волосах, на улыбающихся губах.

Он неспешно махнул правой рукой, предлагая Тоби идти к парадной двери, а левой сделал жест «иди ко мне».

Человек, стоявший у входной двери, сказал Тоби:

— Босс хочет видеть тебя, парень.

Тоби прошел через анфиладу комнат — сплошное золото, бархат и тяжелые портьеры. Портьеры были подхвачены золотистыми шнурами с кисточками. В двух каминах горел огонь — в просторной комнате, похожей на библиотеку, и в комнате за ней, с закрашенным белой краской окном. Там оказался маленький бассейн с синей водой оттенка льда, исходящий паром.

В библиотеке — это могла быть только библиотека, судя по поднимавшимся к потолку стеллажам с книгами, — «босс» сидел там же, где увидел его через окно Тоби: в высоком кресле, обтянутом воловьей кожей.

Все предметы в комнате были прекрасны. Там стоял письменный стол из черного дерева, покрытый богатой резьбой, а слева от хозяина — какой-то особенный книжный шкаф с деревянными фигурками по обеим сторонам от дверец. Эти фигурки заинтриговали Тоби.

Обстановка была выдержана в немецком духе, как будто мебель явилась из Германии эпохи Возрождения.

Ковер был соткан специально для этой комнаты: бескрайнее поле темных цветков, золотая кайма по контуру стен, точно под высокими полированными плинтусами. Тоби никогда еще не видел ковра, сделанного специально под комнату, огибающего полуколонны по бокам от двустворчатых дверей, отступающего и обходящего острые углы диванов у окон.

— Сядь и поговори со мной, сынок, — предложил хозяин.

Тоби сел в кожаное кресло напротив «босса». Однако не сказал ничего. Не произнес ни звука. У него в ушах до сих пор звучала та музыка.

— Я хочу объяснить, что именно мне от тебя нужно, — сказал хозяин и начал рассказывать.

Дело было непростое, это верно, но вполне осуществимое. К тому же был большой соблазн принять вызов.

— «Пушки»? Это грубо, — сказал хозяин. — Это проще всего, если у тебя нет выбора. — Он вздохнул. — Ты вонзаешь иглу в шею сзади или в руку и идешь себе мимо. Ты же знаешь, как это сделать — прошел мимо, глядя перед собой, и словно вовсе не дотрагивался до того парня. Эти люди будут есть и пить без всякой охраны. Они думают, что их телохранители снаружи высматривают вооруженных врагов. Ты сомневаешься? Что ж, если упустишь свой шанс и тебя поймают с иглой…

— Не поймают, — ответил Тоби. — Я не вызываю подозрений.

— Верно! — воскликнул хозяин. Он развел руками, словно изумляясь. — Ты симпатичный парень. Никак не могу определить, что у тебя за акцент. Я думал, бостонский — нет. Нью-йоркский? Тоже нет. Откуда ты родом?

Это не удивило Тоби. Потомки ирландцев и немцев из Нового Орлеана нередко говорили с особым акцентом, который никто не узнавал. А Тоби еще и сознательно учился имитировать речь богачей, и его манера говорить, должно быть, сбивала с толку.

— Тебя могут принять за англичанина, немца, швейцарца, американца, — продолжал собеседник. — Ты высокий. Ты молодой, и у тебя самый холодный взгляд, какой я когда-либо видел.

— Вы хотите сказать, что я похож на вас, — произнес Тоби.

Хозяин снова изумился, а потом улыбнулся.

— Наверное, так и есть. Только мне шестьдесят семь, а тебе нет и двадцати одного.

Тоби кивнул.

— Почему бы тебе не перестать цепляться за пистолет и не поговорить со мной?

— Я могу сделать все, о чем вы просите, — сказал Тоби. — С готовностью это сделаю.

— Ты понимаешь, что у тебя будет всего одна попытка.

Тоби кивнул.

— Сделаешь все правильно, и тебя никто не заметит. Он умрет минут через двадцать. К тому моменту ты уже успеешь выйти из ресторана, не торопясь. Просто пойдешь себе, а мы тебя подхватим.

Тоби снова страшно разволновался. Но он не позволил волнению взять над ним верх. Музыка у него в голове не стихала. Он услышал первый переход в мажор струнных и литавр.

Наблюдая за ним, я понимал, как сильно он взволнован. Я видел это по его дыханию, по огоньку в глазах, которого не заметил даже его собеседник. Он на миг стал прежним Тоби, невинным, вынашивающим планы.

— Чего ты хочешь за это? Кроме, разумеется, денег, — спросил его хозяин.

Теперь Тоби изумленно вздрогнул. В его лице произошла драматическая перемена. Собеседник заметил ее: румянец на щеках, горящий взгляд.

— Много работы, — сказал Тоби. — Как можно больше. И самую лучшую лютню, какую можно достать.

Хозяин внимательно смотрел на него.

— Как ты этого достиг? — спросил он Тоби и снова развел руками. Пожал плечами. — Как тебе удалось совершить то, что ты совершил?

Я знал ответ. Я знал все ответы. Я знал, как Тоби взволнован, как он не доверяет этому человеку и как ему нравится брошенный вызов — совершить то, чего хочет хозяин, и остаться в живых. В конце концов, почему бы этим людям не убить его после того, как он сделает дело?

Тревожная мысль овладела Тоби. Он не в первый раз ловил себя на том, что хочет умереть. Тогда какая разница, убьет ли его этот человек? Он не станет проявлять жестокость. Все пройдет быстро и безболезненно, а потом Тоби О'Дар перестанет существовать. Так подумал Тоби. Он пытался представить, как делает неисчислимое множество смертных, что это значит — перестать существовать. Его охватило отчаяние. Оно было подобно самому проникновенному аккорду, какой он когда-либо извлекал из своей лютни, и отголоски этого аккорда все звучали и звучали.

Противовесом отчаянию служило только сильное волнение по поводу предстоящей работы, и аккорд, непрестанно гудящий в ушах, придавал Тоби храбрости.

Хозяин внушал ему доверие. На самом деле Тоби не верил никому, но попытаться стоило. Этот человек был образованным, уверенным в себе, элегантным. Он был по-своему привлекательным. Тоби привлекало его спокойствие. Алонсо никогда не бывал спокойным. Сам Тоби только притворялся, будто спокоен. Он не знал, что такое покой.

— Если вы не предадите меня, — сказал Тоби, — я сделаю для вас все, что угодно. Абсолютно все. То, чего не сумеют сделать другие. — Он подумал о той девушке. Вспомнил, как она рыдала, умоляя, как протягивала к нему руки. Вспомнил ее ладони, которыми она пыталась оттолкнуть его. — Я имею в виду, что сделаю абсолютно все. Но неизбежно придет время, когда вы захотите, чтобы меня больше не было рядом.

— Вряд ли, — ответил хозяин. — Ты меня переживешь. Настоятельно необходимо, чтобы ты доверял мне. Ты понимаешь, что значит «настоятельно необходимо»?

Тоби кивнул.

— Целиком и полностью, — сказал он. — И в данный момент я сомневаюсь, что у меня есть выбор. Поэтому да, я вам доверяю.

Хозяин задумался.

— Ты можешь отправиться в Нью-Йорк, сделать дело и взять следующий заказ, — произнес он.

— Как мне будут платить? — спросил Тоби.

— Можешь взять половину денег вперед, а потом исчезнуть.

— Вы этого хотите?

— Нет, — сказал хозяин.

И глубоко задумался.

— Я мог бы тебя полюбить, — пробормотал он себе под нос. — В самом деле. О нет, не пойми меня неправильно, я не собираюсь делать тебя своим любовником. Я не об этом. Ничего подобного. Хотя в моем возрасте, знаешь ли, уже нет особенной разницы, девочки или мальчики. Во всяком случае, когда они юные, свежие, нежные и красивые. Но я не об этом. Я хочу сказать, что мог бы тебя полюбить. В тебе есть какая-то красота — в том, как ты смотришь, разговариваешь. Даже в том, как ты входишь в комнату.

Точно! Как раз об этом думал и я. И я понимал то, чего ангелы вроде бы не в силах понять: двойственность человеческих душ, двойных душ.

Я думал об отце Тоби. Он всегда называл сына «милашкой» и издевался над ним. Я думал о страхе перед любовью и о безоговорочном падении в нее. Я думал о том, как красота на земле выживает, несмотря на тернии и убожество, постоянно угрожающие ее задушить. Однако все мои мысли были обращены к прошлому. А важно было будущее.

— Я хочу, чтобы этих русских приструнили, — сказал хозяин. Он смотрел в пустоту, размышляя, прижав согнутый палец к губе. — У меня никогда не было планов на их счет. Ни у меня, ни у кого. Я даже не думал, что может появиться кто-то вроде этих русских. То есть не ожидал, что они вдруг проявят себя повсюду. Ты не представляешь, что они вытворяют. Аферы, шантаж. Они разработали систему для всех уровней. Точно так же было у них в Советском Союзе. Они привыкли так жить. Они понятия не имеют, что так нельзя. А потом появляются эти малолетние грубияны, чьи-то там троюродные братья, и желают забрать дом Алонсо и его ресторан. — Он презрительно фыркнул и покачал головой. — Какая чушь!

Он вздохнул. Взглянул на раскрытый портативный компьютер на маленьком столике справа. Тоби только сейчас его заметил. Тот самый ноутбук, который он забрал у адвоката.

— Ты должен постоянно устраивать им встряски, снова и снова, — продолжал хозяин, — и я полюблю тебя еще больше, чем люблю сейчас. Я никогда тебя не предам. Пройдет несколько дней, и ты поймешь, что я вообще никого не предаю. Именно поэтому я… ну, скажем, тот, кто я есть.

— Мне кажется, я уже понимаю, — сказал Тоби. — А как насчет лютни?

Хозяин кивнул.

— Конечно же, я знаком с нужными людьми. Выясню, что есть в продаже. И достану тебе инструмент. Но самым лучшим он не будет. Самые лучшие лютни слишком заметны. Пойдут разговоры. Потянется след.

— Я понимаю, что это значит, — заверил Тоби.

— Самые лучшие лютни вручают лауреатам, но, насколько мне известно, только на время. Их не так много в мире.

— Я понимаю, — повторил Тоби. — Я не настолько виртуозен. Мне просто хотелось бы играть на хорошем инструменте.

— Я достану тебе самый лучший из того, что можно купить без проблем, — сказал хозяин. — Но ты должен пообещать мне кое-что.

Тоби улыбнулся.

— Ну конечно. Я для вас сыграю. Когда захотите.

Его собеседник засмеялся.

— Скажи мне, откуда ты, — снова попросил он. — Честное слою, мне интересно. Я обычно определяю происхождение людей запросто, — он щелкнул пальцами, — по их речи, какими бы образованными они ни были, как бы ни старались придать себе лоска. Но твой акцент я никак не могу узнать. Скажи мне.

— Этого я вам никогда не скажу, — ответил Тоби.

— Даже если я пообещаю, что ты будешь работать на «хороших парней», сынок?

— Это не имеет значения, — сказал Тоби. Убийство есть убийство. Он чуть не усмехнулся. — Считайте, что я возник из ниоткуда. Тот, кто появился в нужное время в нужном месте.

Я был поражен. Это было именно то, о чем я подумал. Он тот, кто появился в нужное время в нужном месте.

— И еще одно, — сказал Тоби хозяину.

Тот улыбнулся и развел руками.

— Только скажи.

— Как называется та музыка, что у вас играла? Я хотел бы купить такую запись.

Хозяин засмеялся.

— Это просто, — сказал он. — «Весна священная» Игоря Стравинского.

Он улыбался Тоби так лучезарно, будто в его лице приобрел нечто бесценное. Точно так же, как и я.

К полудню Тоби крепко спал, и ему снилась мать. Ему снилось, что они идут по большому дому с кессонными потолками и он рассказывает ей, что теперь все будет замечательно. Сестренка пойдет учиться к сестрам Святого Сердца. Джейкоб поступит к иезуитам.

Но что-то было не так в этом удивительном доме. Здание превратилось в лабиринт, который никак не мог служить жилищем нормального человека. Стены вздымались, как утесы, пол вставал на дыбы. В гостиной оказались громадные черные дедовы часы, а перед ними — фигура Папы Римского, подвешенная на стрелках.

Тоби проснулся и на мгновение испугался, не понимая, где он. А потом заплакал. Он силился сдержаться, но это было невозможно. Он развернулся и упал лицом в подушку.

Он снова видел ту девушку. Он видел, как она лежит мертвая, в коротенькой шелковой юбочке и нелепых туфлях на высокой шпильке, похожая на ребенка, играющего с маминой одеждой. Длинные светлые волосы были перевязаны лентами.

Ангел-хранитель возложил руку на голову Тоби. Ангел-хранитель позволил ему увидеть кое-что. Он позволил ему увидеть, как душа девушки взмывает вверх, сохраняя очертания тела — по привычке и по незнанию, что теперь уже нет нужды связывать себя подобными ограничениями.

Тоби открыл глаза. А потом заплакал еще сильнее, и глубокий аккорд отчаяния зазвучал в нем еще громче.

Он встал и заметался по комнате. Заглянул в раскрытый чемодан. Посмотрел на книгу об ангелах.

Потом снова лег и плакал, пока не заснул, как это бывает с детьми. Плача, он произнес молитву:

— Ангел Господень, мой ангел-хранитель, пусть «хорошие парни» убьют меня как можно скорее.

Его ангел-хранитель услышал в этой молитве скорбь, горе и крайнюю степень отчаяния, отвернулся и закрыл лицо руками.

Но только не я. Не я, Малхия.

«Он тот самый, — подумал я. — Пролистай вперед десять лет жизни до того момента, с которого начал: для меня он Тоби О'Дар, а не Лис-Счастливчик. И я пришел за ним».