Петербургский изгнанник. Книга первая

Глава вторая ТОБОЛЬСК

Была середина декабря, когда взорам Радищева открылись крепостные стены, купола и колокольни церквей стольного города Сибири, освещённые лучами предзакатного солнца. Неразговорчивый офицер, всю дорогу молчавший, предчувствуя долгожданный отдых, обрадованно воскликнул:

— Тобольск!

Офицер сопровождал от Перми. Слово, произнесённое с нескрываемым восторгом, обрадовало Радищева. Мелькнуло: прорвалось в служаке что-то человеческое. Рыжебородый офицер стал насвистывать весёлый мотивчик. Александр Николаевич с сочувствием подумал о жизни человека, заброшенного в эти холодные края. Ему захотелось сказать офицеру что-нибудь тёплое, узнать, откуда он родом и как идёт его служба. Он спросил его об этом. Тот помедлил с ответом, а потом произнёс:

— По артикулу не положено говорить с ссыльным…

Радищев не утерпел, рассмеялся. Ограниченность офицера была смешна. Подмывало бросить колкое, обидное слово, которое бы обожгло казённо-надменного человека. Но он сдержался: не стоило бросать слов на ветер. Александр Николаевич стал всматриваться в открывающуюся панораму города и через минуту забыл об офицере.

От уставших коней валил пар. Ямщик натянул вожжи, щёлкнул бичом. Коренник и пристяжная рванули. Вскоре они вынесли экипаж на взлобье. Начинался спуск к реке.

Тобольск был как на ладони. Город, частью выстроенный на Алафеевской горе, а частью по низкому правобережью Иртыша, раскинулся вдоль реки. В нагорной части находились кремль и каменные казённые сооружения. На край мыса выходила приказная палата и двумя этажами маленьких окон наблюдала за городом, расположенным в подгорной части. От берега Иртыша взбиралась на Алафеевскую гору толстая стена кремля, построенного лет семьдесят пять назад шведами, взятыми в плен под Полтавой. К кремлю примыкал гостиный двор, скорее напоминающий крепость, с четырьмя островерхими, похожими на боярские шапки, угловыми башнями. Издали Тобольск был красив и величественен.

Медленно поднимаясь по Никольскому взвозу, взмыленные лошади выбрались к воротам, ведущим к центру кремля. Отсюда открывался чудесный вид на окрестности города. Красивой дугой, начиная от Чувашского мыса, Тобольск огибал могучий Иртыш, скованный льдом. За рекой лежала огромная равнина, окаймлённая возвышенностью, сливающейся с багровой полоской вечернего неба.

Над городом, прижатым Иртышом к Панину бугру и Алафеевской горе, главенствовали позолоченные церковные кресты и купола. Среди них заметно выделялась шатровая колокольня Богородской церкви, построенная свыше ста лет назад неизвестными русскими зодчими.

Тобольск расположился на удобном и бойком месте. Через него проходили караванные пути из Сибири в Россию, из Европы в Китай и сказочную Бухарию. Здесь был перекрёсток великих дорог, культурных и торговых связей. Город по праву назывался сибирской столицей.

Но, несмотря на красивое расположение города, Тобольск представлял нерадостное зрелище; всюду были видны следы недавнего бедствия. Обуглившиеся брёвна заборов, одинокие ворота, закопчённые печи с трубами среди пустыря, особенно в подгорной части, навевали уныние и тоску. Раны пожара уже затягивались. В центре города вновь поднимались каменные купецкие дома, виднелись незаконченные постройки.

Радищев ещё в дороге слышал разговоры о несчастье, постигшем город. На другой день после пожара к Тобольску потянулись подводы с печёным хлебом из окрестных деревень и сёл. Целую неделю погорельцев безденежно кормили добродетельные селяне. Александр Николаевич узнавал в этом чуткую и заботливую душу своего народа. Таков его народ всегда: сам несчастный, а в бедствии протянет руку другому и окажет помощь. Это замечательное качество создавалось веками. И Радищев подумал, что нет среди европейских народов добрее и мягкосердечнее русских к своему брату.

Возок проехал засугробленную плацпарадную площадь и остановился у трёхэтажного дома купца Шевырина, где после пожара размещалось губернское правление. Офицер проворно взбежал на крыльцо и исчез за дверью. Из караульной будки высунулся, как лохматый пёс, солдат в тулупе, оглядел подъехавших и опять скрылся. Через несколько минут офицер появился и, не сходя с крыльца, крикнул ямщику:

— Приказано доставить в гостиницу!..

Экипажи развернулись и вскоре исчезли в боковой улице. У гостиницы приехавших встретил пожилой солдат.

— Сюда, — он махнул рукой и, когда Радищев выбрался из экипажа, приветствовал:

— Здравия желаем!

Александр Николаевич, тронутый тёплой встречей, ответил на приветствие служивого и спросил, как его зовут.

— Кличут Семён, по отцу Гордеев.

— Семён Гордеевич, — Радищев полуобернулся к экипажу и хотел попросить, чтобы солдат помог перенести вещи, но тот опередил его, взял в руки два саквояжа и сказал уже на ходу:

— Жильё уготовано.

— Спасибо, спасибо, — с благодарностью произнёс Радищев, не зная, чем объяснить столь приветливое гостеприимство тобольского начальства. Радушный приём невольно настораживал: не было ли в нём чего-то преднамеренного и коварного? Можно всего ожидать. Так разительна была перемена в отношениях к нему офицера и солдата, что Александр Николаевич усомнился в искренности неожиданной для него хорошей встречи.

— Его происходительство изволили побеспокоиться, — с тем же простодушием сказал солдат, направляясь к крыльцу. Плечи его, залитые лучами угасающего солнца, широченная спина были как у богатыря, хотя росту солдат казался среднего. Радищев на мгновение залюбовался им, но тут же спохватившись, подошёл ко второму экипажу, где суетились с узлами Степан с Настасьей. Хотелось поделиться с ними первыми впечатлениями.

— Радость улыбается нам.

Степан воспринял это по-своему.

— Надобен роздых, Александр Николаич, кости болят без привычки.

Настасья в знак согласия покивала головой, укутанной тёплыми платками и шалью.

— Будет, будет! — оживлённо проговорил Радищев и вдруг поверил своим словам. Отдохнуть и ему было необходимо, дорога изрядно утомила его.

Радищев разместился в одной из двух комнат, простенько меблированных, с окнами, выходящими в сторону Иртыша, а в другой расположились Степан и Настасья.

Незаметно спустился вечер. Синие сумерки вползли в комнату. Александр Николаевич подошёл к окну. Из-за тёмной полоски горизонта выкатывался оранжевый шар луны. Думы о своей жизни не покидали Радищева. Тревога за детей и Елизавету Васильевну щемила сердце. Где-то в глубине теплилась надежда на освобождение, несбыточная, но волнующая больше всего его душу.

В комнату тихо вошёл Степан с зажжённой свечой и остановился возле дверей. Радищев стоял к нему спиной против окна, упираясь руками о косяки. Он быстро повернулся и молча, видимо всё ещё занятый своими мыслями, посмотрел на слугу.

— У Настасьи самоварчик готов, чайку не желаете?

Степан подошёл к столу и вставил горящую свечу в медный подсвечник.

Радищев припомнил его слова, переспросил:

— Так надобен роздых, говоришь?

— Знамо.

Александр Николаевич подсел к столу и заглянул Степану в глаза.

— Может в душе каешься, что поехал? Скажи, отправлю обратно. На полпути мы, дальше труднее будет.

Добродушные глаза Степана часто замигали.

— Напраслину не возводите на меня, Александр Николаич. Никто нас с Настасьей не неволил, сами пожелали.

На душе Радищева отлегло.

— Не обижайся, Степан, не тебя, себя пытаю… А сейчас стаканчик чайку…

В дверях стояла Настасья с самоваром в руках, влажные глаза её блестели.

— Совсем по-домашнему! — воскликнул Радищев, увидев Настасью. — Что это значит?

Степан поспешил ответить:

— Настасья свой самоварчик достала. С ним будто в родном Аблязове, на душе веселее.

— Очень хорошо! — проговорил Радищев и оживлённо добавил:

— Скорее к столу. Чашки, чашки сюда!

Чай пили втроём. За дорогу Степан и Настасья привыкли есть вместе с Александром Николаевичем. Впервые за всё время они говорили о простых, обыденных вещах, ощутив тёплый домашний уют.

— Скоро и рождество христово, — сказала Настасья. — Святки. В Аблязове-то молодые на Тютнаре по льду катаются, а вечерами — гадают…

Александр Николаевич вслушивался в её слова и, улавливая тоскливые нотки в голосе, думал, какая грусть лежит сейчас на душе этой женщины, решившейся вместе с добрым Степаном ехать в такую даль.

— Скучно тебе будет, Настасьюшка, в чужих краях.

— Что вы, Александр Николаич! Какая тут скука! В заботах, да в хлопотах времечко пролетит незаметно. Бог милостив, глядишь, и дойдут до него молитвы, пораньше освободят вас.

— Молишься за меня? — спросил Радищев.

— Молюсь, — призналась Настасья.

— А нужно ли за меня молиться?..

Настасья пристально посмотрела на Радищева, словно желая убедиться, шутит он или говорит серьёзно.

— Как же не молиться-то, — сказала она опять, — Сибирь гробом жизни почитают…

— Подумай, что язык-то говорит, — прервал её Степан.

— Что на уме, то и на языке, — прямо молвила Настасья.

— И в Сибири хорошие люди живут…

— Верно, Александр Николаич! Верно! — поддакнул Степан. — Сбрехнула баба, не подумавши…

— И вольный человек живёт здесь в своё удовольствие. Природа дикая, но прекрасная.

Они смолкли.

— Давайте, погорячее налью. — Настасья протянула руку за чашкой Радищева и опять заговорила о своём.

— Любила я богослужение в Аблязове, особенно, когда на хорах поют… Ещё девчонкой забегала я с крытого хода в церковь, когда там никого не было, садилась в раззолоченную ложу вашего батюшки Николая Афанасьевича и матушки Фёклы Степановны, закрывала глаза, и чудилось мне — улетала я далеко, далеко. Хорошо так на душе было, беззаботно…

Настасья вздохнула. Александру Николаевичу тоже вспомнилось детство, дядька Сума, нянюшка Прасковья Клементьевна. Она водила их, детей, в старую церковь, построенную ещё прадедом Аблязовым, тем же крытым ходом, через галерею, всегда темноватую, холодную, пахнущую сыростью, что соединяла дом с церковью. Он отдал бы сейчас многое, чтобы снова повторилась невозвратная пора его безмятежного детства.

— Растревожила ты меня, Настасьюшка, — сказал Александр Николаевич.

— Я и сама-то сердечко растравила, — ответила она.

Радищев встал и снова подошёл к окну. Луна была уже в зените. Зеленоватыми искрами переливался лёд на Иртыше. Широким простором и покоем веяло от этого зимнего ночного пейзажа. Александр Николаевич долго стоял у окна и не слышал, как Настасья убрала со стола посуду, накрыла постель.

Когда он оглянулся, Настасьи и Степана в комнате не было. Радищев прилёг на кровать и вскоре заснул спокойным и крепким сном.

Утром Радищев явился в присутствие. Был ещё ранний час, а в губернском правлении чиновники сидели за столами и скрипели гусиными перьями. Он подивился их усердию. Радищев не знал, что губернатор Алябьев любил строжайшую дисциплину, следовал сам золотому правилу: «Подчинённые зрят на начальника» и являлся в присутствие первым.

Утром Радищев явился в присутствие.

«Смотреть приятно, но столь ли велика польза государству?» — невольно подумал Радищев, проходя к приёмной правителя тобольского наместничества. Чиновники проводили его любопытными глазами, зная уже, что этот человек, важный столичный чиновник, окутан тайной свершённого им преступления против начальства и власти царской. Слухи о Радищеве, как ни секретно следовал он в ссылку, опередили его. В Тобольске знали о его приезде.

Чувствуя на себе любопытствующие взоры, Радищев шёл нарочито медленной походкой, стараясь растянуть время, чтобы улеглось волнение, вызванное предстоящей встречей с губернатором.

В 1782 году в Тобольске по столичному образцу был выстроен трёхэтажный наместнический дворец с тронным залом. Посредине его возвышался трон Екатерины II. В торжественные дни наместники, стоя на нижней ступени его, принимали представителей тобольских горожан. Два года тому назад наместнический дворец наполовину сгорел. Теперь губернское правление ютилось в неприспособленном купеческом доме. Канцелярские столы и высокие шкафы с бумагами казались неуклюжими под низкими, лепными потолками недавних шеверинских аппартаментов.

В приёмном зале, украшенном портретами императрицы, наследника и его жены, с окнами, полузадёрнутыми портьерами из голубого бархата, расшитыми золотыми вензелями, стояла совершенная тишина. Неслышно ступая по персидским коврам, Радищев прошёл в глубину зала.

В дневном свете, смягчённом голубыми портьерами, на мягком диване у стены сидел средних лет посетитель. Он был в офицерском мундире без знаков различия и положенных ему регалий. На коленях у него лежала толстая папка.

Как только Радищев заметил его, тот быстро привстал и поклонился.

— К его высокопревосходительству?

Александр Николаевич кивнул головой. Посетитель сел, отодвинулся, давая рядом с собой место Радищеву. В приёмной губернатора кроме них никого не было.

— Из Санкт-Петербурга? — вполголоса спросил человек в офицерском мундире. Радищев заметил: он был моложе, чем показался ему сразу, и приятен лицом. Не дождавшись ответа от Радищева, занятого своими мыслями, тот свободно продолжал:

— Сокола по полёту определяют.

Приветливо улыбнулся, сверкнул глазами и, не мешкая, представился:

— Бывший гвардии корнет, ныне туринский мещанин Панкратий Сумароков.

Радищева нисколько не обидело его бесцеремонное обращение, наоборот, непринуждённая простота этого человека располагала. За несколько наигранным тоном туринского мещанина он угадывал нечто другое, скрываемое от людей. В тон Сумарокову он ответил:

— Бывший секунд-майор, Александр Радищев.

— Значит, в нашем полку прибыло, — полушутливо заключил туринский мещанин. Он хотел спросить ещё что-то у собеседника, но Радищев предупредил его:

— Не родственник ли пииту, Александру Петровичу Сумарокову?

— Дальний! — чёрные усики Сумарокова шевельнулись. — Притчи сочиняю и с музой дружу не по наследственности.

— Похвально!

Они оба улыбнулись.

— Я к Александру Васильевичу, — поведя глазами на дверь губернаторского кабинета деловито заговорил Сумароков, — с прожектом очередного номера ежемесячника…

Он окинул Радищева доверчивым взглядом, словно подчёркивая этим, что, посвящая его так скоро во внутренние дела, он оказывает ему своё расположение.

— Живём его отеческим вниманием и заботами.

Панкратий Сумароков рассказал, как год назад в Тобольске, купцом первой гильдии Василием Корнильевым, был приобретён печатный станок, заведена бумажная фабрика и открыта типография. Великое событие в наместничестве ознаменовалось по желанию просвещённого губернатора Алябьева изданием ежемесячника в Сибири. Его назвали красиво, но не всем понятно: «Иртыш, превращающийся в Ипокрену». Это было единственное периодическое провинциальное издание в России. Гордость, с какой говорил о журнале Сумароков, была вполне уместна.

— Наш «Иртыш» возродил «Уединённый пошехонец», — сказал он, сверкнув глазами.

— Кто кого? — уловив игру слов и улыбаясь, переспросил Радищев.

— «Пошехонец» издавался два года, «Иртышу» суждено расцветать и долговечно жить, — пояснил Сумароков.

Он передохнул. Радищев прекрасно понимал его приподнято-возбуждённое состояние. Оно было знакомо и близко ему. Не с таким ли душевным трепетом он приступал к своему предприятию, заводя собственную типографию и начиная печатать книги?

Александр Николаевич невольно проникся уважением к своему собеседнику. Панкратий Сумароков внутренне горел. Огонёк его согрел и душу Радищева. Он понял, что литература была лучшей отрадой в жизни Сумарокова.

А тот продолжал:

— Больших трудов стоит «Иртыш», — в голосе его послышались нотки грусти и сомнений. — Окупятся ли наши деяния сторицей, оценят ли наше предприятие потомки?

Раскрылись дубовые двери губернаторского кабинета. Оттуда вышел рослый, представительный чиновник. В петлице его новенького фрака поблёскивал владимирский крестик. Актёрским жестом он выхватил из кармана батистовый платок и несколько раз коснулся им вспотевшего лба. Быстрой походкой чиновник прошёл мимо привставшего с поклоном Сумарокова и удостоил его строгим кивком головы. Он был явно не в духе и чем-то раздражён.

— Важный сановник, — шепнул Сумароков, — начальник приказа общественного призрения. — Он пригласил Радищева: — Пройдёмте, — и первым вошёл к Алябьеву в кабинет.

— Ваше превосходительство, гость из Петербурга…

— А-а! — протянул Алябьев. Он был, видимо, рассеян и недоволен разговором с чиновником, который только что покинул его кабинет.

Губернатор откинулся в резном кресле, прищурил глаза.

— Осведомлён о вашей судьбе, — сказал он после продолжительной паузы.

Александр Николаевич молча наблюдал за губернатором, сидевшим в тени. Он не уловил выражения его лица, хотя по тому, как губернатор говорил, оно должно было быть добродушным.

Немолодой годами, тучноватый, но отлично сохранивший военную выправку, Алябьев был человеком особого склада. Серьёзный и строгий в присутствии, он в обществе был добряком, любил поговорить на отвлечённые темы и пофилософствовать с собеседниками. Говорили, будто он на балконе своего дома выставил двухаршинный деревянный бюст Минервы — богини мудрости, покровительницы просвещения. Алябьев увлекался театром, проявлял попечение о литературе, живописи, музыке и, действительно, покровительствовал развивающемуся в его наместничестве искусству. Он не скрывал этого, наоборот, старался показать себя меценатом.

— Премного нашумели своей книгой, — проговорил он, обращаясь к Радищеву, — книга интерес воспламенила, а прочесть не удалось…

Александр Николаевич, не догадываясь ещё, к чему, клонится разговор, насторожился, обдумывая, что сказать Алябьеву, избежав подробностей о себе. Но губернатор сам переменил разговор. Сумароков опустился в кресло. За ним присел и Радищев.

— Изволили служить коллежским советником в коммерц-коллегии у графа Воронцова?

— В последний год назначен был управляющим таможней, — уточнил Радищев.

Но, видимо, губернатора занимала другая мысль. Он никак не отозвался на слова Радищева.

— Влиятельный при дворе вельможа, большого ума и души человек! — сказал он после паузы.

Лестный отзыв об Александре Романовиче расположил Радищева к Алябьеву. Недавняя насторожённость стала отступать. Несмотря на огромную разницу теперешних положений, они почувствовали расположение друг к другу.

Радищев не знал, что многое из того, о чём говорил губернатор, было подсказано ему письмами Воронцова. Великодушие Алябьева, его благорасположение к горькой судьбе сочинителя смелой книги объяснялось также и тем, что губернатор, не читавший «Путешествия», видел в Радищеве потомственного дворянина, заблуждающегося в своих взглядах.

Алябьев вдруг прервал разговор с Радищевым.

— Поди, с «Иртышом»? — обратился он к Сумарокову. Тот привстал и протянул губернатору папку с бумагами.

— Прожект очередного номера.

— Ознакомлюсь, — и быстро переведя взгляд на Радищева, горячо заговорил:

— Первое дитя в Сибири осьмнадцатого века! Тем и дорого. Хочу, чтоб голос его слышали в Колывани, Иркутске, Перми, Вятке, Ярославле, Владимире… Обратился с самоличным письмом к городничим и комендантам, оповестил их о журнале…

Улыбка тронула тонкие губы Алябьева. Живые, серые глаза загорелись, порозовели белые холеные щёки. Лицо губернатора было изрезано мелкими, но заметными морщинами. Радищев мог бы сказать — это были следы не обременённой тяготами жизни, а только указывающие, что человек бурно провёл свою молодость.

Алябьев происходил из древнего дворянского рода, известного в России с начала XVI века. Последнее поколение Алябьевых, растеряв богатое имение своих дедов и прадедов, занимало соответственно своему званию различные государственные должности. Брат губернатора — Иван Васильевич был сенатором, президентом берг-коллегии и ведал почтовыми ведомствами в России. Александр Васильевич — действительный статский советник, был определён Екатериной II в 1787 году губернатором Тобольского наместничества.

Губернатор, видимо, вспомнив, что увлёкся рассказом о журнале, замолчал. Розовая краска со щёк его стала сходить.

— Хорошо ль здравствует сестрица графа, княгинюшка Дашкова? — вдруг спросил он Радищева и вышел из-за стола.

Александр Николаевич очутился в затруднительном положении. Княгиня Дашкова всегда отзывалась о нём недружелюбно, и он мало интересовался ею. Более того, он не любил Дашкову за жестокость, проявленную ею к своим крестьянам. Радищева выручил сам Алябьев. Он вспомнил забавный случай, и ему не терпелось поведать его тотчас же.

— Случай сей произошёл в Эрмитаже, — заговорил он, заметно оживившись, — гусыней ввалилась княгинюшка…

— Ещё не хватало, — сказал кто-то.

— Господа, одно слово, и княгиню отсюда как ветром сдует, — быстро прошептал царский конюший Ребендер.

Мы его подзадорили.

— Бьюсь на пари, — разгорячился он.

Все загорелись: выпадал случай промочить горло и потянуть жжёнку. Ну, ударили по рукам. Ребендер подскочил к Дашковой. Она глянула на него через лорнет.

— Смею обрадовать, дорогая княгиня, — сказал он, — получил письмо из Киева. На стоянке полка ваш сын сыграл свадьбу…

Лицо княгини так и передёрнулось.

— Кто же его жена? — спросила.

— Известная Алтерова.

В полку у нас Алтерову знали как пикантную девицу.

— Ради бога! — вскрикнула Дашкова, — стакан воды!

Ей сделалось дурно. Ребендер выиграл пари. Княгинюшку, сказывали царедворцы, неделю трясла лихорадка…

Вся молодцеватая фигура Алябьева затряслась от добродушного смеха. Радищев понял, что рассказанная про Дашкову историйка, похожая уже на анекдот, видимо, была связана с другим непристойным воспоминанием, о котором Алябьев умолчал.

Случай этот действительно произошёл с княгиней. Радищев, не любивший придворных пересудов, слышал о нём раньше, но в устах Алябьева он прозвучал с новым для него значением. Характер разговора изменился. Завязалась беседа о петербургской жизни.

Радищев подумал: этот человек, рассказавший анекдот, будет управлять его судьбой здесь. От его воли и настроения будет зависеть многое. Кажется, очень просто — подыгрывай на его слабых струнках и будет хорошо. Но угождать было противно Радищеву. И тем труднее становилось его теперешнее положение. Но как бы трудно ни было, Радищев принял такую встречу за добрый знак для себя. Что-то менялось в его судьбе изгнанника, но что, он ещё не улавливал и не осознавал.

Вокруг личности Радищева в городе быстро распространились самые невероятные слухи, окутав его ореолом загадочности. Городские обыватели терялись в догадках. Слухи доходили и до Радищева. Положение мало известного человека ему даже нравилось. Это было самое лучшее, что он мог желать себе в теперешнем положении. И сам Алябьев не склонен был распространять о нём подробности, как понял Радищев.

Однажды Александр Николаевич посетил театр. В воскресный день здесь собиралась тобольская знать, цвет городского общества. Алябьев предложил Радищеву свою ложу. Александр Николаевич воспользовался его любезностью. Он пришёл в театр до начала спектакля и, чтобы не привлекать к себе внимания, сел в кресло, стоявшее в глубине ложи.

Радищев внимательным взглядом окинул зал, освещенный свечами в бронзовых канделябрах.

В партере сидели франты-чиновники, щеголеватые купцы, чопорные, в пышных платьях дамы, застенчивые и стыдящиеся своих нарядов барышни.

Среди этой публики особенно выделялся молодой франт, одетый в длиннополый, почти до каблуков, сюртук, с высоким отложным воротником, в узких, обтягивающих ноги панталонах, которые были заправлены в короткие гусарские сапожки. Он важно прохаживался по партеру и лёгкими кивками головы отвечал на приветствия купцов, то и дело осторожно поправляя рукой галстук, составленный из нескольких косынок, навёрнутых на шею. Затылок и виски у этого франта были выстрижены под гребёнку, а над покатым лбом колыхались чёрные кольца вьющихся густых волос.

«Должно быть, важный чиновник, недавно из столицы», — подумал о нём Радищев. Франт заметно выделялся своими светскими манерами. Он задержался около двух женщин в зеленых платьях с накинутыми на плечи жёлтыми шалями. На груди одной сверкала жемчужная поднизь и алел приколотый цветок, на другой — посреди тяжёлых ожерелий и монист блестело новомодное севинье. Руки женщин были затянуты в длинные лайковые перчатки, а на ногах надеты коты с красной оторочкой.

Франт важно поклонился женщинам и галантно приложился губами к их ручкам. Позднее Радищев познакомился с этими женщинами — генеральшей Черкашиной и Дохтуровой, в салонах которых ему пришлось побывать.

Продолжая наблюдать за партером, Александр Николаевич спрашивал себя: «Что же это такое?», — и отвечал: «Желание не отстать от столицы и подражать моде, завезённой из Парижа». Как не любил он иноземного блеска на русском человеке, чуждого его природе! Куда красивее он был в своём простом и удобном национальном платье.

Наблюдая за сидящими и расхаживающими в зале, он ещё больше в этом убеждался. Сановитые чиновники были подтянуты и строги. Большинство их приехало из Москвы, Санкт-Петербурга и других городов России. Они видели столичный свет и с явным высокомерием относились к местным жителям. Они считали себя в Тобольске временными жильцами. Служба обязывала их жить здесь, и они, скрепя сердце, мирились с этим год, два, три. Это была небольшая группа людей, державшаяся обособленно на службе и в обществе.

Всё это понял Радищев, изучая шумевший пёстрый зал. Как ни старался сам он остаться незамеченным, его заметили из зала. Взоры устремились на губернаторскую ложу. В головах многих мелькнуло: «Государственный преступник и вдруг там, где восседает его высокопревосходительство?!» Одно это могло послужить предлогом к различным толкам и суждениям и совсем запутать представление о Радищеве. Его рассматривали пристально и внимательно. Волнистые, слегка седые волосы, откинутые назад, открывали высокий, чистый лоб, а смугловатое лицо изгнанника было приветливо и благородно.

Играли комедию «Мельник». Радищев следил за искусством актёров, был обрадован и изумлён умелым, правдивым изображением персонажей комедии, которую некогда показывали в Эрмитаже.

Приподнятое настроение Радищева не ускользнуло от Натали Сумароковой, не спускавшей с него маленького изящного лорнета. Сердце Натали при мысли, что брат познакомит её с Радищевым, учащённо билось. Панкратий Сумароков рассказал сестре о встрече с петербургским гостем. Она знала о нём гораздо больше, чем все сидящие в зале.

Панкратий Сумароков заметил Радищева и, указывая на ложу, сказал:

— В антракте будем у него.

Натали молчаливо пожала руку брата, выражая этим нескрываемую радость. Её охватило большое волнение. Она нетерпеливо ждала антракта и подбирала слова, какие скажет, когда Панкратий представит её Радищеву. И казалось, что в эту минуту нет для неё ничего важнее и значительнее.

— Душно мне, — проговорила Натали по-французски и распахнула японский веер, похожий на лотос. Брата коснулась свежая струя воздуха и духов. Он глубоко вздохнул и продолжал следить за сценой.

В антракте Сумароковы прошли к Радищеву в ложу. Сумароков представил сестру. Натали сделала реверанс. Александр Николаевич почтительно склонил голову и улыбнулся. У Натали мелькнула мысль, что он угадал её замешательство, но сделал вид, будто ничего не заметил.

Приветливый взгляд Радищева задержался на Сумароковой. Глаза их встретились. Длинные ресницы Натали дрогнули, взор потупился. Яркий румянец проступил на её щеках. Девушка распустила веер, слегка прикрыла им лицо, чтобы на мгновение скрыть себя от больших, словно пронизывающих глаз Радищева.

И хотя взгляды их встретились только на миг, Натали успела многое прочесть на его выразительном лице. «Каким пламенем горел этот творческий светильник, этот гений», — подумала она и опять взглянула на Радищева, боясь в то же время встретиться с ним глазами.

— Каков наш Доримедонт в Фадее? — спросил Панкратий Платонович.

Александр Николаевич похвально отозвался об актёре, исполнявшем роль мельника.

— Лучший актёр! Это не Волков и Дмитриевский, о которых шумят «Санкт-Петербургские ведомости», но играет с душой.

— А разве Лефрень в Анюте плоха? — чуть обиженно сказала Натали, — какая гамма чувств!

— Да, да! — согласился Радищев.

— А всё же наскучило смотреть одно и то же, — откровенно заметила Натали, — как бы я послушала сейчас Мандини и Габриэли.

Александр Николаевич знал этих знаменитых актёров эрмитажного театра. Красавец Мандини обворожил столицу своим баритоном.

— Мандини прелестен, — сказал Радищев, — дамы двора от него в восторге, особенно княгиня Долгорукова, а Габриэли… — Он взглянул на Сумарокову, смотревшую на него удивлённо и выжидающе, и вдруг неожиданно заключил:

— Я предпочитал слушать Сандунову…

— Почему? — спросила Натали.

— Она поёт теплее, сердечнее.

— Правду ли сказывают, — спросил Сумароков, — будто после того, как Чимарозо предложил этой итальянской певице поехать в Россию, она запросила двенадцать тысяч рублей жалованья в год?

Александр Николаевич пожал плечами.

— Тот, говорят, ответил, — продолжал Сумароков, — что русские фельдмаршалы не получают такого жалованья. «Ваша великая государыня может делать фельдмаршалов сколько ей угодно, — надменно сказала певица, — а Габриэли одна на свете»… Каково?!

— Это злословят те, кто от неё без ума, — сказала Натали.

За кулисами ударили в гонг. Натали вздрогнула от неожиданности. В партер вошёл франт, и Радищев спросил у Сумарокова, кто этот молодой человек.

— Иван Иванович Бахтин, — ответил Панкратий Платонович, — наш прокурор, сочиняет вирши для «Иртыша».

Молодой франт на этот раз нарочито близко прошёл мимо губернаторской ложи, чтобы почтительно склонить голову в ответ на приветствие Сумарокова и поближе взглянуть на Радищева.

Натали взяла брата под руку. Они откланялись и вышли. Радищев был под впечатлением нового знакомства. Сумарокова понравилась ему. Она была мила. Он поймал себя на мысли, что шелест шёлкового платья, огонёк чёрных, вдумчивых глаз, румянец застенчивости Сумароковой запомнились ему.

Сумароковы больше не заходили, но весь остаток вечера, до окончания комедии и возвращения в гостиницу, Радищев находился под впечатлением знакомства с Натали Сумароковой.

С каждым днём Александр Николаевич всё более знакомился с городом, с его обществом. Радищев не мог пожаловаться на пребывание в Тобольске. Иногда ему казалось, что он был равноправным среди тобольцев российским гражданином. У него было много знакомых и с каждым днём становилось всё больше. Частые встречи с ними рассеивали впечатление ссылки. У него оказалось достаточно времени, чтобы не только ближе узнать людей и город, но глубже понять окружающую обстановку, задуматься над ней и осмыслить всё по-новому.

Прибыли нарочные курьеры от иркутского генерал-губернатора Пиля. Обогнавшая Радищева в пути почта доставлялась в обратном направлении — из Иркутска в Тобольск. Это были письма, газеты и книги, присланные ему Воронцовым.

Иркутский наместник также проявлял интерес к Радищеву. Его высокопревосходительство не только учтиво препровождал почту со своими курьерами, но и сам справлялся о здоровье Александра Николаевича и сроках его выезда из Тобольска.

Радищев догадывался, что милости эти и заботы о нём проявлялись лишь потому, что они в первую очередь исходили от самого Воронцова. Не будь последнего, не таков был бы приём у сибирских наместников.

И однако Александр Николаевич не был спокоен: воля его оставалась скованной. В часы досуга он раздумывал о своём житье-бытье. Радищев спрашивал себя: сколь длительна будет такая свобода общения? Все десять лет его ссылки не могли быть такими.

Своё свободное время Радищев посвящал чтению. Книги, присланные Воронцовым, были уже прочитаны, а его всё тянуло и тянуло углубиться в них, окунуться в чужую жизнь и далёкие события, чтобы меньше думать о своей. Литературу он брал и в небольшом книгохранилище тобольского главного народного училища. Книги охотно давал ему Панкратий Сумароков. У него были новейшие издания на русском, французском и немецком языках.

Радищев всё лучше и лучше узнавал Сумарокова и его сестру. Брат с сестрой были «любителями наук», оба занимались переводами и стихосложением. Александр Николаевич бывал у них дома.

Кабинет Сумарокова был прост, но, едва переступив порог этой творческой обители, Радищев подумал, с каким бы наслаждением он окунулся сейчас в работу. Письменный стол Панкратия Платоновича был завален бумагами, тюбиками с краской, цветными карандашами и кистями. Книжный шкаф с зеркальным стеклом забит книгами в богатых переплётах. На стенах размещались акварельные и карандашные рисунки хозяина, сделанные изящно и талантливо. Много было миниатюрных портретов и среди них — портрет Натали.

Радищев в первый же раз провёл здесь несколько часов в дружеской беседе. Натали появилась вся зардевшаяся, в простеньком домашнем платье, с накидкой на плечах, она подала им горячий кофе и тут же ушла.

Прежде всего они заговорили о журнале. Их обоих волновало его издание. Александр Николаевич успел прочитать вышедшие номера ежемесячника, и ему хотелось высказать Сумарокову своё мнение.

— Не обессудьте за правоту моих слов, Панкратий Платонович, ежели скажу о журнале, что думаю…

— Какая может быть обида, журнал — дитя культуры нашей, ещё в младенческом возрасте.

Радищев сказал, что думал:

— Россиян должно приучать к уважению своего собственного. Оно не хуже иноземного. «Иртыш» заполнен переводами. К чему такое угождение чужим?

Сумароков молчал. Для него это были совершенно новые мысли, и он не знал, что ответить.

— Следовало более показывать нашу жизнь, — продолжал Радищев, — не так ли, а?

— Совершенно верно, — согласился Сумароков, — мы ещё пока мало думали, каким светом должен озарять наш факел сибирскую жизнь.

— Только русским, Панкратий Платонович, — и спросил, кто держит корректуру журнала, кто, кроме тоболяков, сотрудничает в нём.

— Корректуру ведёт Натали, а сотрудничают любители словесности из Перми и Барнаула, Иркутска и Екатеринбурга.

Радищев невольно вспомнил неутомимого книгоиздателя Новикова, мечтавшего продвинуть книгу во все уголки земли российской.

— Дело, начатое вами, велико и похвально.

Сумароков благодарным кивком ответил на похвалу Радищева. Его охватило желание раскрыть свою душу перед новым другом, завоевавшим с первой встречи его расположение, и он начал рассказывать о себе.

Три года назад, будучи в гвардии, Сумароков, шутя, искусно нарисовал сторублёвую ассигнацию, которую его вахмистр Куницкий сбыл купцу. Шутка окончилась плохо. Купец возбудил дело, и Сумароков, лишённый чинов и дворянского звания, вместе с вахмистром был сослан в Тобольскую губернию.

— Судьба играет людьми, — сказал Радищев.

Сумароков, пытаясь узнать подробнее о ссылке Радищева, осторожно спросил, какая злая сила закинула его в Сибирь.

— У каждого свой рок на челе начертан, Панкратий Платонович, — неопределённо ответил Радищев и отвёл разговор в сторону, умолчав до времени о себе.

Хозяин понял, что гостю было или тяжело говорить об этом, или он из осторожности не желал откровенничать с ним. То и другое не обидело Сумарокова. Он знал, как трудно на первых порах открывать себя людям, и заговорил о другом.

— Днями душит скука, размахнулся бы как в полку — удаль свою показал. Нельзя, на виду у всех…

Он чем-то напоминал Радищеву лейпцигского друга Андрея Рубановского. Тот также любил показать свою безудержную удаль и частенько говаривал: «Человек создан для блаженства, и это блаженство в нас самих».

Радищев доверчиво обронил:

— Моё положение куда хуже, душа скорбит.

Панкратий Платонович возбуждённо зашагал по кабинету.

— Не печалуйтесь, Александр Николаевич. На земле надлежит быть земному.

В годы своей молодости Радищев говаривал так же, а ныне горести и печали умалили его силы и смирили многие желания. Он оставлял гостеприимный дом с чувством зарождающейся дружбы к хозяину. Александр Николаевич убеждался, что скрытые благородные порывы Панкратия Сумарокова в иной обстановке проявились бы по-иному. Он снова сравнил Сумарокова с Андреем Рубановским. Бесшабашный к себе, тот рассуждал, что на земле живёт лишь один раз.

Но не только удальство напоминало об их сходстве. Было что-то другое, сближающее столь далёких друг другу людей. Радищев понял: то сходство было и в их сестрах. В застенчивой Сумароковой он узнал застенчивость Рубановской, в смелой решимости Натали — готовность пойти на самопожертвование Елизаветы Васильевны, с горячей любовью отдавшей свои силы его детям. Натали последовала за братом в ссылку. Он понимал, как смягчила она своим присутствием участь Панкратия Сумарокова. Та и другая приносили свою молодость в жертву, сознательно следуя зову благородных сердец. И дружеская связь Радищева с Сумароковым стала от этого ещё дороже и значимее.

Губернатор Алябьев разрешил Радищеву ознакомиться с архивными бумагами, относящимися к истории Сибири. Александр Николаевич воспользовался любезностью наместника и принялся за глубокое изучение материала об обширнейшем крае государства Российского. Он с радостью сообщил Воронцову, что время своего пребывания в Тобольске употребляет себе на пользу приобретением беспристрастных сведений о здешней стороне.

Архив наместнического правления размещался в нескольких палатах над Шведской аркой. Радищев ранним утром приходил в это здание с грандиозными стенами, напоминавшими ему скандинавские замки. Перелистывая пыльные бумаги, углубляясь в их содержание, он почти не замечал, как бежит время.

Губернский архивариус — седенький старичок, прослуживший в наместническом архиве много лет, получил наказ — содействовать господину Радищеву в работе и был доволен, что новый человек глубоко заинтересовался его бумагами. Он не отходил от Радищева все дни, пока тот посещал его хранилище.

— Господин Радищев, скажите, что ищете, что нужнее всего вам? — спрашивал архивариус.

— Всё в бумагах важно и нужно, — отрываясь от пропахших сыростью затхлых листов, говорил Александр Николаевич. — Всё здесь — история обширнейшего края сибирского…

Большие, чуть усталые глаза его спокойно блестели и с благодарностью смотрели на архивариуса Николая Петровича Резанова. Видевший многих учёных и путешественников в палатах архива, с таким же прилежанием рассматривающих старые бумаги, как изучал их Радищев, Николай Петрович старался понять нового посетителя. Архивариус внимательно присматривался и прислушивался к нему и заключил, что он не был похож на других посетителей. Радищев с первого разу привлекал к себе словами, согретыми душевным теплом. Слушать его было приятно, но ещё приятнее было чувствовать в отношениях его простоту и сердечность.

— Взгляните в эту папку, — развёртывая пожелтевшие стопы листов, сказал архивариус Резанов, — геральдика всех сибирских городов…

— Достойнейшая наука, — отозвался Александр Николаевич и стал перелистывать бумаги, рассматривая затейливые изображения городских гербов.

Древний герб Тобольска изображал золотую пирамиду с воинскими знамёнами, барабанами и алебардами. Эти воинские атрибуты словно рассказывали о боевой славе города, когда он, будучи ещё крепостью, основанной русскими землепроходцами на самом краю Московской Руси, смело и героически отбивал вражеские набеги степных, кочевников. От герба будто веяло давними временами Бориса Годунова.

Позднее Тобольская губерния получила другой герб — с изображением щита Ермака. Слава завоевателя Сибири была запечатлена этим щитом на тобольском гербе.

— Ему бы памятник поставить на берегу Иртыша, — сказал Резанов, — как Петру Первому поставили в Санкт-Петербурге…

— Поставят! — подтвердил Радищев. — Народ умеет ценить своих достойных сынов.

Охваченный мыслями о Ермаке Тимофеевиче, Радищев на несколько минут оторвался от дела и подошёл к окну. Сквозь железную решётку виднелся весь Тобольск, Иртыш и широкие просторы за рекой, окаймлённые вдали синеватой полоской гор.

Александр Николаевич устремил свой взор на эти безбрежные просторы сибирской земли, размышляя о их смелом покорителе. С того дня, когда он впервые увидел пушки завоевателя Сибири на соборной площади в Кунгуре, образ отважного Ермака всё больше и больше захватывал его воображение.

К Радищеву подошёл архивариус. Разгладив седенькую бороду, указывая рукой на город, он заговорил:

— При князе Матвее Петровиче Гагарине новое русло Тоболу дали…

— Что, что? — переспросил Александр Николаевич.

— Тобол соединили изливом, вырытым шведскими пленниками при князе Гагарине.

— Прорыт канал? — снова переспросил Александр Николаевич, впервые услышавший об этом.

— Для свободнейшего выхода судов в Иртыш. Стремительные воды реки уносили их далеко от пристанища, — пояснил Резанов.

— Смелое предприятие!

Николай Петрович, польщённый таким отзывом о князе Гагарине, добавил:

— При нём жил и работал человек большой головы и ума — сын боярский Семён Ремезов. Не слыхали?

— Не слыхал, — признался Радищев и спросил: — Нет ли каких бумаг о Гагарине и Ремезове?

— Храню, бережно храню, — с гордостью произнёс Резанов и скрылся за шкафами и полками. Вскоре он принёс аккуратную папку, перевязанную белой тесёмкой.

— Извольте посмотреть…

Радищев с трепетом развязал тесёмку и раскрыл папку. В ней хранилось несколько документов о путешественнике по Сибири и градостроителе Тобольска Семёне Ремезове. Николай Петрович рассказал ему, как он случайно обнаружил эти бумаги в архивном хламе, и поведал о чудесных чертежах, составленных сыном сибирского воеводы.

Какая богатая история была у этого края. Какие замечательные люди жили и творили здесь, вдали от Москвы и Санкт-Петербурга! Александру Николаевичу захотелось ознакомиться с трудом Семёна Ремезова, в котором, кроме данных о количестве населения, дворов, характере угодий, имелись указания ещё о памятниках и руинах, о древних и новых путях в Сибирь и из Сибири.

Архивариус Резанов обескуражил его ответом: чертежи Ремезова с описаниями хранились в сибирском приказе в Москве, в Тобольске же славные дела градостроителя жили лишь в памяти и рассказах его земляков.

Александр Николаевич снова углубился в сибирскую геральдику. Гербы городов были различны, как их экономика и жизнь. На гербе старой Тары красовался горностай, бегущий по зелёному полю; Ишима — плыл золотой карась; Ялуторовска — изображалось мельничное колесо; дощаник с мачтой на гербе Тюмени означал, что с этим городом было связано начало судоходства в Сибири.

— Хорошо-о! — мог только сказать Радищев, закрывая папку с изображениями старых гербов сибирских городов.

Самая богатая находка, какую удалось обнаружить Александру Николаевичу среди пожелтевших бумаг, была рукопись «Топографическое описание Тобольского наместничества», составленная неизвестным автором. В ней оказались собранными основные сведения о современном состоянии Сибири, больше всего интересовавшие Радищева.

— Трудом пользовался путешественник Герман в свой приезд на Урал, — пояснил архивариус и, видимо что-то припомнив, добавил: — Такой непоседливый и юркий человек был, прямо беда. То одно ему неладно, то другое. Неделю побыл, загонял меня до пота…

Радищев знал минералога Германа, корреспондента Российской Академии Наук, много разъезжавшего по далёким окраинам. Ему было приятно сейчас услышать, что тот также интересовался «Топографическим описанием Тобольского наместничества».

Радищев внимательно ознакомился с рукописью, писанной на бумаге Тобольской фабрики купца Василия Корнильева. У него появилась мысль самому составить «Описание Тобольского наместничества», включив в него кроме богатой истории края ещё свои наблюдения о торговле, народах, населяющих губернию, о нравах и обычаях жителей сибирской столицы.

Мысль эта настолько увлекла и захватила Александра Николаевича, что пробудила в нём горячее желание сразу же исполнить её. Несколько дней подряд Радищев не выходил из наместнического архива, просиживал там до позднего вечера. Зимний день казался ему коротким.

Наконец описание было закончено.

— Нельзя же так изнурять себя, господин Радищев, сидючи за старыми бумагами, — жалея его, сказал архивариус.

— Можно, когда нужно, — дружески и благодарно улыбнувшись, ответил Александр Николаевич.

Он поднялся из-за стола, заваленного пыльными папками.

— Начало большого дела сделано, — сказал он и подошёл к Резанову.

— Николай Петрович, эти старые бумаги — дороже золота. Вам не понять. Они возвращают меня к жизни… Спасибо, душа, за помощь тебе спасибо…

…В один из дней, когда Радищев возвратился из наместнического архива, Степан передал ему свеженький номер журнала «Иртыш, превращающийся в Ипокрену». Он быстро перелистал журнал и увидел на страницах его лирические стихотворения Натали, притчу и оду Панкратия Платоновича. Хотя от стихов Сумароковых, как и от всей поэзии и прозы, веяло больше рассудочностью, а сами стихотворцы не блистали одарённостью, всё же встретить в Тобольске поэтов и прозаиков было отрадно.

Радищев прекрасно осознавал значение начатого ими дела в Сибири. «Предприятие, согретое творческим пламенем людей, которые любили словесность по призванию и отдавались музе с чистой душой, без всяких корыстных целей, — было великим началом культурных преобразований далёкого края. И хотя пламя их творческого огня было ещё невелико, но в светильнике держался жар, и свет от него распространялся вокруг. Звёзды в небесах тоже горят не одинаково, одни ярче, другие бледнее, но и те, и другие озаряют землю своим светом».

Об этом думал Радищев, закрывая прочитанный журнал и с каким-то новым чувством рассматривая его белую обложку. Словно в подтверждение его мысли на обложке внизу была помещена строфа из «Оды к Фелице» Державина.

Читая последнюю строку, Александр Николаевич представил Натали. Он подумал, что с нею незримо шествует это самое счастье. Счастье? Не для него и не его счастье! И Радищев выразил мысль вслух, словно перед ним был собеседник.

— Счастливые минуты.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошёл Степан с кофейником в руках.

— Кофею пожалуйте.

— Спасибо, Степанушка. Подавай.

Александр Николаевич посмотрел на него и, садясь к столу, сказал:

— Степанушка, ты понимаешь, даже в пучине несчастья возможно иметь счастливые минуты…