Петербургское действо

I

Зимній дворецъ, въ которомъ за все свое царствованіе живала въ Петербургѣ императрица Елизавета, былъ маленькій, на половину деревянный, старый и даже ветхій. Новый великолѣпный дворецъ, каменный и обширный, былъ уже давно готовъ, но государыня, постоянно хворавшая въ послѣднее время, суевѣрно не рѣшалась переходить въ него. Послѣдніе мѣсяцы жизни она не находила себѣ мѣста въ старомъ деревянномъ дворцѣ, переходила спать почти каждую ночь изъ одной комнаты въ другую, какъ будто ей было тѣсно въ немъ, но о переходѣ въ новое зданіе не смѣлъ никто и заикнуться.

Одною изъ первыхъ заботъ вновь вступившаго на престолъ императора было, конечно, поскорѣе окончательно отдѣлать новое жилище и какъ можно скорѣе перейти въ него.

Наконецъ, въ половинѣ великаго поста, новый дворецъ былъ совершенно отдѣланъ и меблированъ, а въ старомъ деревянномъ начались сборы, переноска и перевозка вещей. Во многихъ комнатахъ мебель была уже не на мѣстахъ, картины сняты со стѣнъ.

Въ тотъ самый день, когда иноземка графиня Скабронская выручила изъ бѣды братьевъ Орловыхъ, въ большой тронной залѣ дворца сидѣла на креслѣ около отворенной форточки красивая женщина вся въ черномъ и въ странномъ уборѣ на головѣ. Этотъ уборъ, черный суконный съ бѣлыми нашивками подъ крепомъ, полушляпа, получепецъ, плотно облегалъ ея голову и низко проходилъ черезъ лобъ, на половину закрывая его. Было что-то странное, строгое, даже мрачное въ этомъ уборѣ и во всей ея одеждѣ. Лицо ея было тоже строго, печально.

Не смотря на зимній морозный день, на холодныя струи вѣтра, врывавшіяся въ открытую настежь форточку, она изрѣдка поднимала голову и жадно вдыхала въ себя холодный воздухъ, какъ будто ей было душно въ этой залѣ.

Вокругъ нея по всѣмъ стѣнамъ стояли уже снятые царскіе портреты. Ближе къ ней на полу и на стульяхъ стояло болѣе десятка различныхъ портретовъ покойной императрицы. Многіе изъ нихъ были неокончены, другіе едва начаты, на нѣкоторыхъ было сдѣлано одно лицо, а остальное оставалось начерченнымъ карандашемъ и углемъ по бѣлому нетронутому полотну.

Всѣ эти портреты были сдѣланы за послѣдніе мѣсяцы жизни императрицы. Она предвидѣла будто, что дѣлается ея послѣдній портретъ, и ни однимъ не оставалась довольна. Два живописца напрасно старались удовлетворить ея прихотливымъ требованіямъ.

Женщина въ черномъ уборѣ — новая императрица, Екатерина Алексѣевна. Она пришла теперь въ эту залу, гдѣ случалось ей часто, но уже давно, проводить веселые вечера и безпечно танцовать до полуночи. Зала эта была полна для нея самыхъ пестрыхъ воспоминаній, преимущественно свѣтлыхъ, дорогихъ. Она пришла сюда выбрать для себя лучшій портретъ покойной, которую не очень любила, но при которой положеніе ея было далеко не такъ тягостно, какъ теперь. Она хотѣла было выбрать тайкомъ одинъ изъ портретовъ и скорѣе унести его къ себѣ, но эта зала, пустая, угрюмая, полуосвѣщенная отъ спущенныхъ сторъ, которыя приготовились снимать, остановила ее. Эта зала, вдругъ, будто глянула ей въ душу, будто заговорила съ ней, будто сказала ей то слово, отъ котораго все ея прошлое возстало передъ ней живое, милое, лучезарное….

Много свѣтлыхъ образовъ, много разныхъ событій воскресло вдругъ и быстро понеслось пестрой чередой надъ ея опущенной головой въ странномъ траурномъ уборѣ. Поневолѣ и она унеслась мыслью, еще далѣе, въ свое прошлое. И вся жизнь ея съ младенчества явилась передъ ней.

Вспомнилась ей маленькая дѣвичья комнатка съ однимъ окномъ въ намѣстническомъ дворцѣ въ Штетинѣ. Внизу, среди небольшой площади неправильнаго очертанія, въ родѣ трехугольника, стоитъ и вѣчно брызжетъ древній фонтанъ. Нѣсколько миѳологическихъ фигуръ переплелись съ какими-то большими рыбами и хвостатыми уродами. Къ этому фонтану ежедневно въ извѣстные часы сходятся съ кувшинами городскія дѣвушки и всегда, установивъ ихъ кругомъ подъ серебристыми струями, забываютъ объ нихъ въ бесѣдахъ, или шаловливыхъ играхъ и шуткахъ.

И эта площадь, гдѣ всюду виднѣются гранитные готическіе порталы, колонны, карнизы, гдѣ высится изящная колокольня, легкая и вся сквозная, будто изъ сѣраго кружева, и этотъ фонтанъ, тоже сѣрый, мокрый, вѣчно обрызганный водой, — все это, хотя дальнее, но ясное и на вѣки родное ей воспоминаніе.

Сколько разъ она, принцесса, запертая день и ночь въ этомъ скучномъ домѣ, именуемомъ дворцомъ, завидовала городскимъ дѣвушкамъ. Какъ ей самой подчасъ тоже хотѣлось бы взять кувшинъ, пойти къ этому фонтану, тоже порѣзвиться, побѣгать съ ними, послушать всякіе толки и пересуды. Часто эта молодежь окружала какого-нибудь знакомаго, мимо идущаго остряка, который, видя кучку молодыхъ красавицъ, охотно завернетъ къ этому фонтану и смѣшитъ ихъ въ продолженіи цѣлаго часа разными шутками и прибаутками. Иной разъ, наоборотъ, сѣдая ворчливая старуха, иногда злая полувѣдьма съ клюкой, проходя мимо, тоже приблизится къ фонтану и не можетъ упустить удобнаго случая разбранить столпившійся рой молодыхъ дѣвушекъ. Ихъ веселый хохотъ, ихъ рѣчи, журчащія точно также, какъ и эти серебристыя струи фонтана, будто оскорбили старуху и она съ хрипливымъ воплемъ идетъ на нихъ, замахиваясь клюкой, и кричитъ, и грозитъ, и проклинаетъ! Но только звонкій веселый, счастливый хохотъ отвѣчаетъ ей на всѣ проклятія.

Тысячи разь видала она это изъ своего окна. Всѣ воспоминанія дѣтства сводятся къ этому фонтану и къ этой площади, и за это теперь она любитъ ихъ….

Она знала уже тогда, что ей не суждено прожить вѣчно въ этомъ домѣ, что въ ранней юности она будетъ уже отдана замужъ куда-нибудь далеко, за какого-нибудь германскаго принца. И невольно желала она этого, потому что жизнь здѣсь тянулась скучно, однообразно. Не было ни радостей, ни горя, ни заботъ, и давящее сердце будничное затишье заставляло подчасъ желать чего либо, хотя бы и печальнаго, хотя бы и грознаго, лишь бы перемѣнился этотъ унылый, душу мертвящій строй жизни. Пускай будетъ гроза! Лишь бы очистила воздухъ, позволила бы дышать свободно.

Изъ всей этой жизни въ продолженіи четырнадцати лѣтъ остались въ памяти ея лишь два или три особенныхъ случая, о которыхъ стоило вспомнить. Одинъ изъ нихъ, близко, лично касавшійся до нея, особенно остался въ памяти.

Въ домѣ отца появился однажды дряхлый старецъ, пользовавшійся извѣстностью чуть не по всей Германіи, какъ святой мужъ и праведникъ, которому народная молва приписывала пророческій даръ. Ее, дѣвочку лѣтъ двѣнадцати, привели въ гостиную, гдѣ сидѣлъ старецъ въ священническомъ одѣянія. Она со страхомъ и трепетомъ подошла къ нему, подводимая матерью. Онъ глянулъ на нее своими большими строгими глазами, положилъ ей руку на голову и сказалъ нѣсколько словъ, которыхъ она сразу не поняла, но которыя тѣмъ не менѣе напугали ее. Потомъ, впослѣдствіи, ея мать часто вспоминала сказанное старикомъ, и крѣпко вѣровала въ пророчество праведника, и упорно ожидала, что оно сбудется. Старикъ въ темныхъ выраженіяхъ проговорилъ, что видитъ на дѣтской головкѣ три короны и въ томъ числѣ одну большую, цесарскую. Предсказаніе это, часто вспоминаемое въ домѣ, разумѣется, глубоко запало въ душу умной дѣвочки; скоро она сама стала вѣрить въ него и ожидать.

И, наконецъ, однажды, когда ей было уже около пятнадцати лѣтъ, мать, ничего не объясняя ей, стала собираться въ далекій путь.

Скоро онѣ очутились въ Берлинѣ при дворѣ суроваго, некрасиваго короля Фридриха, а затѣмъ двинулись дальше. И умная, смѣлая, уже честолюбивая дѣвушка-ребенокъ знала, что ее везутъ въ далекую, полудикую землю, вѣчно заваленную такими снѣгами, какихъ не бываетъ на родинѣ. Въ этой далекой чужбинѣ предстоитъ ей выйти замужъ, и тамъ будетъ она современемъ императрицей громадной страны.

Дорога изъ Берлина на Кенигсбергъ, Митаву и Петербургъ продолжалась довольно долго, но послѣ уединенной и однообразной жизни въ Штетинѣ она рада была новымъ мѣстамъ, новымъ лицамъ. Вдобавокъ, здѣсь въ первый разъ, на пути въ эту невѣдомую землю, она какъ-то, незамѣтно для самой себя, вдругъ увидѣла, почувствовала, что она сдѣлалась главнымъ дѣйствующимъ лицомъ. Во всѣхъ городахъ по дорогѣ, которые казались ей все-таки менѣе чуждыми, чѣмъ она ожидала, кругомъ слышалась та же родная рѣчь; всюду дѣлались пышныя встрѣчи, давались празднества, гремѣла музыка и всюду нареченная невѣста наслѣдника престола была, конечно, главнымъ лицомъ, на которомъ сосредоточивались вниманіе, радушіе, заботливость и предупредительность всѣхъ.

Въ Митавѣ встрѣтилъ поѣздъ принцессы высланный впередъ русской императрицей камергеръ Нарышкинъ и его почтительное вниманіе и заботливость въ пути до Петербурга особенно сосредоточивались на ней, а не на ея матери.

Въ этомъ пути прежде всего поразили юную принцессу странные экипажи, въ которыхъ весь поѣздъ двигался по необозримымъ снѣжнымъ равнинамъ. Это были длинныя и узкія сани, обитыя краснымъ сукномъ, въ которыхъ днемъ помѣщалось съ ними человѣкъ по восьми и десяти, а на ночь всѣ уходили въ другія сани, а имъ двумъ устраивали постели. Обѣихъ принцессъ закрывали цѣлыми кучами мѣховъ и только одни лица ихъ оставались незакрытыми. Шесть, а иногда восемь лошадей, впряженныя въ эти сани, мчали ихъ почти постоянно вскачь.

Въ февральскія, туманныя, но теплыя сумерки въѣхали онѣ, наконецъ, въ Петербургъ. Пестрая толпа придворныхъ встрѣтила ихъ въ небольшомъ итальянскомъ дворцѣ и, не смотря на усталость, тотчасъ былъ назначенъ пріемъ, было представленіе гостей, былъ длинный, скучный и чопорный обѣдъ. Но такъ какъ императрица и наслѣдникъ были въ Москвѣ, то на другой же день пришлось снова пускаться въ путь, такой же далекій и трудный, и снова скакать въ такихъ же саняхъ.

И вотъ здѣсь въ первый разъ увидала она много новаго, много схожаго съ тѣмъ, что разсказывалось ей передъ отъѣздомъ. Родная рѣчь уже не слышалась кругомъ; по дорогѣ изрѣдка попадались убогія черненькія деревушки и каждая изъ нихъ казалась большимъ чернымъ пятномъ среди необозримой сахарно-бѣлой равнины. И тутъ на привалахъ услышала она близко мудреную рѣчь, увидала людей въ какихъ-то замазанныхъ шкурахъ и первыя три слова русскихъ, которыя подхватила и заучила она, были «мужикъ», «сарафанъ», «дуга»… И этотъ сѣрый людъ, который попадался все больше на пути, не возбудилъ въ ней того чувства отвращенія, съ которымъ относилась въ нимъ ея мать, а напротивъ, чувство жалости къ нимъ проникло сразу въ ея душу и глубоко запало въ ней. Эта невѣдомая, снѣжная, унылая, будто мертвая страна, по которой безъ конца двигались онѣ въ уродливыхъ длинныхъ саняхъ, не пугала ее. Ко всему чутко прислушивалась она кругомъ, ко всему внимательно, сердцемъ приглядывалась. Этотъ сѣрый, будто не умытый людъ на всѣхъ привалахъ окружалъ со всѣхъ сторонъ сани, изъ которыхъ она выходила или въ которыя садилась при отъѣздѣ, и всюду она видѣла на этихъ лицахъ, въ ихъ глазахъ — одно добродушіе и ласку. Однажды, уже подъ самой Москвой, на одной изъ станцій, въ ту минуту, когда она усаживалась въ неуклюжія сани, произошелъ простой, но памятный ей случай. Старая женщина, худая, вся обмотанная дырявою одеждой съ грязными клочьями, вдругъ выступила изъ окружавшей ихъ толпы, приблизилась къ ней и, бормоча на распѣвъ, какъ-то странно замотала надъ ней рукою. Принцесса-мать перепугалась, боясь колдовства, но ей объяснили, что женщина, узнавъ, кто такая проѣзжая, и желая ей добраго пути, перекрестила ее три раза. Долго помнила дѣвушка эту старуху, ея добрые глаза, ея добрую, пѣвучую рѣчь, и долго жалѣла, что не могла понять словъ.

И, наконецъ, однажды, какъ въ одной сказкѣ, онѣ остановились у красиваго дворца среди лѣса. Здѣсь встрѣтили ее русская императрица и женихъ. И ей, ожидавшей увидѣть большой, веселый, красивый городъ, странною показалась эта встрѣча среди лѣса, покуда не узнала она, что это Петровскій дворецъ, находящійся въ окрестностяхъ древней столицы.

Въ этотъ же день, послѣ безконечныхъ бесѣдъ, среди шумной, пестрой, многочисленной толпы придворныхъ, поздно вечеромъ, засыпая и едва чувствуя себя отъ усталости, она невольно повторяла мысленно то, что вынесла изъ этой встрѣчи:

— Какая она добрая! Какъ онъ дуренъ!

И ночью, проснувшись отъ какого-то шума въ сосѣдней комнатѣ, придя въ себя, она вдругъ вспомнила, что очутилась далеко отъ своей родины, далеко отъ милой площади съ брызжущимъ вѣчно фонтаномъ. Снова вспомнивъ о двухъ лицахъ, которыя встрѣтила она наканунѣ и съ которыми придется теперь вѣкъ свѣковать, она снова шепнула то же самое:

— Да, она добрая…. Но какъ онъ дуренъ!!..

II

Софія-Фредерика-Ангальтъ-Цербстъ съ матерью своей, принцессой Іоанной-Елизаветой, въѣхала въ Россію въ февралѣ 1744 года.

Первое время пребыванія въ чужой странѣ, среди чужой обстановки и рѣчей на неизвѣстномъ языкѣ, было трудное и грустное для пятнадцатилѣтней дѣвочки. Тѣмъ болѣе было мудрено ей, что мать родная была ей не въ помощь; напротивъ, дочь должна была постоянно выпутывать ее изъ всякаго рода затрудненій и неосторожныхъ поступковъ.

Елизавета Цербстъ всегда была пустой, мелочной и совершенно безтактной женщиной. Вдобавокъ, она была на столько же ограниченная женщина, на сколько самоувѣренная и упрямая. По пріѣздѣ въ Москву, благодаря ласковому обращенію съ ней императрицы и почтительному отношенію къ ней всего двора, у принцессы Елизаветы немного закружилась голова. Она вообразила себѣ, что, будучи матерью невѣсты наслѣдника престола, она призвана теперь играть вліятельную роль въ Россіи. На весь дворъ и все общество Елизавета стала смотрѣть свысока, сочтя себя нравственно и умственно выше всѣхъ этихъ варваровъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, она стала обращаться особенно любезно со всѣми представителями иностранныхъ державъ, завела съ ними тѣсныя отношенія и начала заниматься высшими политическими вопросами, т. е. интриговать, переписываться съ Фридрихомъ и, конечно, сплетничать. Съ дочерью она всегда обращалась рѣзко и деспотически, здѣсь же стала еще больше преслѣдовать ее за всякую мелочь. Не прошло мѣсяца, какъ всѣ отъ всей души любили молоденькую принцессу и ненавидѣли тоже отъ всей души ея мать.

Вскорѣ послѣ пріѣзда ихъ въ Москву, императрица отправилась говѣть къ Троицѣ; близкіе ей люди послѣдовали за ней, а дворецъ почти совершенно опустѣлъ, потому что оставленные при двухъ принцессахъ сановники и служители тотчасъ самовольно отлучились по своимъ дѣламъ или вотчинамъ. Принцесса-мать, ни слова не понимая по-русски, разъѣзжала по гостямъ на обѣды и вечера, разыгрывая великую особу, и просиживала цѣлые дни въ гостяхъ у людей, съ которыми не могла сказать ни слова, по незнанію ими ни французскаго, ни нѣмецкаго языка.

За это время принцесса Софія, вставая со свѣчкой до зари, садилась тотчасъ же за тетрадки и за книжки своего новаго учителя, Симона Тодорскаго, и учила уроки закона Божьяго и русскаго языка. Послѣ недостаточно отопляемаго зимою дома отца своего ей казалось особенно хорошо, тепло и даже жарко въ ея натопленныхъ комнатахъ. Поэтому она часто, съ утра до обѣда просиживая у себя одна одинехонька, позволяла себѣ не одѣваться и ходить босикомъ по полу.

Однажды утромъ она почувствовала себя дурно, а къ вечеру была уже въ постели и страшное воспаленіе въ боку продержало ее двадцать семь дней между жизнію и смертью. Собравшіеся русскіе доктора хотѣли было лѣчить принцессу, но мать ея объявила, что не позволитъ ничего ей дать, ничего сдѣлать, такъ какъ она убѣждена, что дочь ея непремѣнно уморятъ русской медициной.

За нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, родной братъ принцессы Цербстской, будучи женихомъ Елизаветы Петровны, тогда еще цесаревны, заболѣлъ точно также вдругъ и скончался черезъ нѣсколько дней. Принцесса была убѣждена, что его тогда умышленно уморили русскіе доктора. Теперь она сѣла у постели больной дочери на стражѣ, ничего сама не предпринимала и другимъ не позволяла до нея дотрогиваться.

Императрицѣ дали знать въ Троицу и она тотчасъ прискакала. Принцессу Елизавету силкомъ отвели отъ постели, чуть не заперли въ другой горницѣ, и принялись лѣчить кровопусканіями опасно простудившуюся дѣвушку.

Быть можетъ, судьба послала эту болѣзнь на ея счастіе.

Въ первый же разъ, какъ больная пришла въ себя и сознательно оглянулась, у нея, по просьбѣ матери, спросили: не желаетъ ли она повидаться съ протестантскимъ пасторомъ и побесѣдовать. Молоденькая принцесса отвѣчала, что подобная бесѣда была бы ей очень пріятна, но что она желаетъ не пастора, а своего законоучителя, отца Тодорскаго.

Императрица за эти слова обняла больную, нѣжно расцѣловала ее. И этотъ отвѣтъ молоденькой чужеземки облетѣлъ скоро всю Москву и чуть не всю Россію.

Главное леченіе именно состояло, по обычаю, въ кровопусканіи. Когда пришлось въ четвертый или пятый разъ, по мнѣнію докторовъ, пускать кровь, то у больной спросили: не чувствуетъ ли она себя слишкомъ слабою и Какое ея личное мнѣніе о новомъ кровопусканіи.

— Побольше, побольше выпускайте, улыбаясь, отвѣчала больная. — Выпустите ее всю! Вѣдь это нѣмецкая кровь. Я за то, поправясь, наживу здѣсь другую, та ужь будетъ настоящая — русская.

И этотъ отвѣтъ снова привелъ въ восторгъ императрицу, дворъ и всю Москву, и все россійское дворянство. Многіе, жившіе вдали, по вотчинамъ, узнали это изъ писемъ родственниковъ и пріятелей.

Наконецъ, когда она уже выздоравливала, то около нея сажали разныхъ придворныхъ дамъ на дежурство и неотлучно у постели сидѣла одна изъ главныхъ болтушекъ и сплетницъ, Румянцова.

Принцесса взяла привычку лежать въ постели съ закрытыми глазами, а быть можетъ и въ самомъ дѣлѣ хитрая дѣвушка умышленно притворялась спящей. И въ продолженіи многихъ дней, прислушиваясь къ шепоту и пересудамъ женщинъ, ее окружавшихъ, она узнала все, что только можно было узнать про императрицу, дворъ, придворныя партіи, интриги и всевозможныя семейныя исторіи. Когда принцесса выздоровѣла, то все и всѣ были ей такъ же знакомы, какъ если бы она уже годъ или болѣе жила въ Россіи. Она узнала, кто и что Разумовскіе, Шуваловы, Бестужевъ, Шетарди, Лестокъ и т. д. Между прочимъ, она узнала, что при дворѣ образовались двѣ партіи даже по поводу ея пріѣзда. Одна партія желала ея брака съ наслѣдникомъ престола, другая же изъ силъ выбивалась, чтобы женить Петра Ѳедоровича на саксонской принцессѣ Маріаннѣ. Во главѣ послѣдней былъ Бестужевъ. Принцесса узнала, что во время болѣзни, когда она была наиболѣе въ опасности, противная ей партія ликовала и, тайно отъ государыни, два курьера уже поскакали въ Саксонію. Если бы она умерла, то не только при дворѣ русскомъ многое пошло бы иначе, но даже въ европейскихъ дѣлахъ первой важности совершился бы извѣстный переворотъ, другіе союзы и разныя дипломатическія осложненія.

Лѣтомъ совершился въ Москвѣ, съ большой пышностью, переходъ въ православіе нареченной невѣсты, и принцесса Софія-Фредерика стала «благовѣрной великой княжной Екатериной Августовной». Спустя нѣкоторое время было совершено и торжественное обрученіе въ томъ же московскомъ Кремлѣ, и она стала именоваться Екатериной Алексѣевной.

Бракосочетаніе отлагалось до конца года, но въ ноябрѣ мѣсяцѣ великій князь заболѣлъ корью, затѣмъ немного поправился, но на пути изъ Москвы въ Петербургъ, въ Хотиловѣ, заболѣлъ снова самой сильной оспой. Болѣзнь его продолжалась долго и была настолько серьезна, что могла лишить императрицу наслѣдника престола.

Великую княжну, у которой не было оспы, не только не допустили къ жениху, но увезли поскорѣе въ Петербургъ. Когда, спустя пять мѣсяцевъ, она снова увидѣла своего нареченнаго, то невольно смутилась и затѣмъ, убѣжавъ къ себѣ въ горницу, даже поплакала. Великій князь, который и прежде былъ некрасивъ, теперь, послѣ оспы, подурнѣлъ еще болѣе. Правда, онъ немножко выросъ или вытянулся, но при этомъ еще болѣе похудѣлъ; лицо его распухло, скулы выпятились, глаза казались еще меньше и обѣ щеки были покрыты сине-багровыми пятнами и бороздками.

Однако, двадцать перваго августа совершилось бракосочетаніе и десять дней праздновалъ Петербургъ это событіе.

Первые дни послѣ брака великій князь почти-что не видалъ въ глаза молодой жены, ибо иныя два событія въ его жизни были для него гораздо важнѣе. Отъ него, наконецъ, взяли ненавистнаго воспитателя, деспота Брюммера, и, кромѣ того, позволили ему носить всякій мундиръ, какой бы онъ ни пожелалъ. Поэтому молодой человѣкъ на радостяхъ по-десяти разъ на день переодѣвался въ разные мундиры, а съ другой стороны, свободный совершенно, въ своихъ горницахъ, гдѣ властвовалъ до тѣхъ поръ Брюммеръ, тотчасъ завелъ свору собакъ и проводилъ время съ бичемъ въ рукѣ. Вмѣстѣ съ этимъ, черезъ недѣлю послѣ брака, молодая женщина, найдя мужа грустнымъ, внезапно услыхала отъ него искреннюю исповѣдь, что онъ безъ памяти влюбленъ давно въ фрейлину Каръ. Затѣмъ еще черезъ нѣсколько времени великій князь снова опасно заболѣлъ и пролежалъ цѣлую осень въ постели.

Со дня своего брака до минуты смерти императрицы, пріѣхавшая въ Россію шестнадцатилѣтней дѣвушкой и достигшая тридцати четырехъ лѣтъ, за всю эту жизнь могла упомнить только три особенно крупныя и выдающіяся событія. Отъѣздъ или лучше сказать изгнаніе ея матери изъ Россіи было первымъ событіемъ для нея. Принцесса неосторожно завела при дворѣ русскомъ цѣлую интригу и даже дошла до того, что стала тайно сноситься съ иностранными кабинетами, усердно озабочиваясь судьбою россійскаго государства. Екатерина Алексѣевна поплакала, конечно, при отъѣздѣ матери, но не особенно… Она не знала, что болѣе никогда за всю свою жизнь не увидитъ ее, а что когда сдѣлается императрицей, то сама не пожелаетъ и не дозволитъ ей пріѣхать въ Россію. Второе событіе было паденіе и ссылка знаменитаго Бестужева и если великая княгиня не пострадала тоже серьезнымъ образомъ, то благодаря тому, что успѣла сжечь все, что было у нея бумагъ и писемъ. Разумѣется, все дѣло было крайне невиннаго свойства. Третье событіе ея жизни было рожденіе ребенка, чрезъ девять лѣтъ послѣ брака. Императрица стала гораздо ласковѣе съ матерью и нянчилась съ внучкомъ, за то великій князь насмѣшливо и презрительно улыбался на эти семейныя нѣжности и только изрѣдка спрашивалъ:

— Что вашъ сынъ?

Вся жизнь Екатерины Алексѣевны въ продолженіи восемнадцати лѣтъ прошла въ постоянныхъ переѣздахъ и странствованіяхъ изъ Петербурга въ Москву, изъ Москвы въ Кіевъ и т. д. Но благодаря этимъ странствованіямъ и скитаніямъ, которыя все болѣе учащались къ концу царствованія Елизаветы Петровны, великая княгиня могла приглядѣться, присмотрѣться, прислушаться, могла стать лицомъ къ лицу съ невѣдомой громадной страною и невѣдомымъ народомъ. Часто въ бесѣдахъ съ ней англійскій посланникъ при русскомъ дворѣ бралъ сюжетомъ своихъ шутокъ того, кого онъ называлъ «любопытный незнакомецъ». Подъ этимъ прозвищемъ острякъ-англичанинъ разумѣлъ русскій народъ. И во истину это былъ «magnum ignotum», для Петербурга и для всѣхъ правительствъ, смѣнявшихся послѣ Петра Великаго. На берегахъ Невы онъ былъ «великое неизвѣстное» также, какъ на берегахъ Сены и Темзы или Дуная.

Дѣйствительно, гдѣ-то на краю свѣта, на какихъ-то болотахъ, тамъ, гдѣ русскому міру конецъ, а начало чухнѣ, цѣлыхъ полста лѣтъ и болѣе, разные драгуны, пандуры и гренадеры вершатъ диковинныя дѣла, представляютъ чудеса въ рѣшетѣ, но чудеса эти чужды, даже будто нисколько не любопытны никому за предѣлами рогатокъ и заставъ петербургскихъ. Вельможи и сановники, и русскіе, и чужеземцы, полстолѣтія борятся между собой, падаютъ и подымаются, кладутъ головы на плахи, угоняются въ Пелымь, въ Березовъ, въ Рогервикъ…. Каждый разъ измѣняется декорація, но комедія повторяется все та же и та же…. A этотъ magnum ignotum живетъ самъ по себѣ, даже не прислушивается. Его хата съ краю! Онъ живетъ голодно и холодно, но богобоязненно и долготерпѣливо, и возлагаетъ все упованіе свое не на питерскихъ нѣмцевъ и полунѣмцевъ, а на Господа Бога и на святыхъ угодниковъ.

III

Государь Петръ Ѳедоровичъ, тотчасъ же по вступленіи на престолъ, объявилъ о своемъ желаніи непремѣнно какъ можно скорѣй переходить въ новый дворецъ.

Пышные похороны покойной государыни со всякаго рода церемоніями продолжались страшно долго.

Петербургъ, дворъ и общество раздѣлились тотчасъ на два лагеря даже по поводу этихъ церемоній.

Одни, съ новой императрицей Екатериной Алексѣевной во главѣ, проводили время въ хлопотахъ по поводу похоронъ, присутствовали на всѣхъ церемоніяхъ и всѣхъ панихидахъ. За эти дни ярко отмѣтился лагерь «лизаветинцевъ». Другая партія, въ которой было немного русскихъ вельможъ, въ числѣ прочихъ и канцлеръ Воронцовѣ, получила въ устахъ народа и даже гвардіи названіе «голштинцевъ». Всѣ они почти никогда не бывали на панихидахъ и большая часть изъ нихъ занималась или разъѣздами верхомъ по столицѣ въ свитѣ государя, или заказомъ новыхъ безчисленныхъ и все мѣнявшихся мундировъ. Нѣкоторые же исключительно хлопотали объ отдѣлкѣ новаго дворца.

Весь великій постъ работы въ громадномъ зданіи шли быстро, болѣе тысячи всякихъ подрядчиковъ и рабочихъ наполняли этотъ дворецъ въ полномъ смыслѣ слова отъ зари до зари. Къ концу великаго поста все было готово и всѣмъ было извѣстно, что пріемъ въ Свѣтлый Праздникъ будетъ непремѣнно въ новомъ дворцѣ. Но о главной помѣхѣ для этого перехода въ новый дворецъ никто не подумалъ.

Дворецъ строился нѣсколько лѣтъ на громадномъ пустомъ пространствѣ, незастроенномъ ничѣмъ, которое простиралось отъ стараго дворца у Полицейскаго моста до берега Невы, а въ длину отъ Милліонной до самой Галерной улицы. Когда-то при началѣ постройки это былъ обширный, великолѣпный зеленый лугъ, на которомъ постоянно паслись коровы и лошади дворцоваго вѣдомства. Покуда дворецъ строился, все это огромное пространство понемножку покрывалось безчисленнымъ количествомъ разнаго рода домиковъ, хижинъ, шалашей, избушекъ, балагановъ и сараевъ для обдѣлки всякаго рода матеріаловъ и для житья рабочихъ. Постепенно этихъ построекъ набралось, конечно, болѣе сотни. Кромѣ того, годами набирались громадныя кучи всякаго мусора, бревенъ, глины, щепы и щебня.

Видъ этого пустого пространства между двумя дворцами, старымъ и новымъ, былъ хотя крайне непригляденъ, но крайне оригиналенъ. Это было сплошное сѣро-грязное пространство, на которомъ кое-гдѣ высились самыя нелѣпыя постройки на скорую руку, а около нихъ громадныя кучи всякаго сора. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ кучи щепы или щебня были на столько велики, что превышали крыши сарайчиковъ и хижинъ.

Когда въ новомъ дворцѣ развѣшивались уже послѣднія картины и занавѣсы и вносилась всякая мебель, одинъ изъ нѣмцевъ придворныхъ, Будбергъ, первый спросилъ у полицмейстера Корфа:

— A какъ же будетъ и какъ состоится пріемъ во дворцѣ, когда нельзя пройти, а тѣмъ менѣе проѣхать къ этому дворцу, ни откуда?

Корфъ, отличавшійся нѣкоторою тугостью разума, треснулъ себя по лбу и онѣмѣлъ отъ сюрприза.

Оставалась одна страстная недѣля, очистить же весь этотъ лугъ возможно было только въ мѣсяцъ времени, да и то при затратѣ большихъ суммъ для найма лошадей и народа. И Корфъ, надумавшись, поскакалъ къ Фленсбургу и объяснилъ ему ужасное обстоятельство.

Фленсбургъ, знавшій хорошо, какъ и всякій въ Петербургѣ, на сколько упрямо желаетъ государь бытъ въ Свѣтлый Праздникъ въ новомъ дворцѣ, даже ротъ разинулъ и руками развелъ.

— Какъ же вы объ этомъ не подумали? воскликнулъ онъ.

Корфъ тоже развелъ руками, какъ бы говоря: что же прикажете дѣлать! Но въ то же время онъ. думалъ:

«А отчего же вы-то всѣ объ этомъ не подумали? Отчего же мнѣ надо было думать, когда вамъ никому и на умъ не пришло?»

Но однако Корфъ понималъ, что отвѣчать все-таки придется ему, какъ полицмейстеру.

— Бога ради доложите принцу, спросите что тутъ дѣлать.

— Да что же онъ можетъ тутъ? спросилъ Фленсбургъ.

— Доложите, я ужь и не знаю, а все же доложить надо.

— Государь вчера говорилъ, замѣтилъ Фленсбургъ, что онъ въ среду или четвергъ уже перейдетъ. A вы въ одну недѣлю не успѣете очистить все.

— Какое въ недѣлю! Въ мѣсяцъ, въ полтора не успѣешь! воскликнулъ полицмейстеръ.

Фленсбургь, глядя въ смущенное, почти перепуганное лицо генерала-полицмейстера, думалъ по-нѣмецки:

«Ну казусъ. Что теперь будетъ вамъ всѣмъ отъ государя?»

Когда адьютантъ доложилъ принцу о новости, Жоржъ тоже ахнулъ и привскочилъ на своемъ креслѣ.

— Пускай ѣдетъ самъ и докладываетъ государю, рѣшилъ принцъ.

Фленсбургъ передалъ приказаніе принца, но генералъ-полицмейстеръ былъ не промахъ. Онъ обѣщалъ адьютанту на утро доложитъ государю обо всемъ, но въ тотъ же вечеръ вдругъ опасно захворалъ, даже слегъ въ постель. «Лежачаго не бьютъ! надѣялся онъ. Больного скорѣе помилуютъ».

Пришлось принцу Жоржу взять дѣло на себя. Все-таки онъ не захотѣлъ, чтобы на него прямо обрушился гнѣвъ государя въ дѣлѣ, въ которомъ онъ былъ неповиненъ. Принцъ отправился къ фавориту.

Гудовичъ при извѣстіи вскрикнулъ еще громче другихъ и не смотря на свою тучность и лѣнь, вскочилъ и началъ ходить по горницѣ. Всякаго рода ругательства посыпались на полицмейстера Корфа и на всѣхъ негодяевъ «лизаветинцевъ», хотя Гудовичъ зналъ, что они тутъ ничѣмъ не виноваты.

Не ближе какъ вечеромъ, Гудовичъ отправился къ Воронцовой, прося ее доложить государю, что переѣзжать во дворецъ невозможно, ибо о площади забыли и ранѣе мѣсяца она очищена быть не можетъ.

И въ тотъ же день, но далеко за полночь, когда государь послѣ сытнаго ужина собирался спать, Воронцова, все отлагавшая минуту объявить ужасную новость, вдругъ какъ-то бухнула ее. И всѣ предугадывали вѣрно. Государь пришелъ вдругъ въ такое состояніе, что, не смотря на третій часъ ночи, поднялъ на ноги весь дворецъ. Казалось, буря съ вихремъ и градомъ прошла по всѣмъ горницамъ и корридорамъ.

Государь былъ человѣкъ добродушный, еще никого не обидѣвшій за трехъ-мѣсячное свое царствованіе, но тѣмъ не менѣе всѣ и все боялись его и трепетали. Видно — дворянская кровь придворныхъ, дворцовыхъ слугъ и прихлебателей исподволь и давно обратилась въ рабскую и всякій привыкъ трепетать, иногда самъ не зная зачѣмъ и отчего.

И среди ночи были вытребованы во дворецъ и Корфъ, и всѣ петербургскія власти, за исключеніемъ принца. Государь объявилъ, чтобы за ночь всѣ градовластители сообща придумали что-нибудь и чтобы площадь была очищена въ три дня.

Полу-нѣмцы, полу-русскіе, генералы, полковники, тайные и статскіе совѣтники хотя и усердно ломали свои давно на службѣ опорожненныя головы, но ничего не придумали. И самъ полицмейстеръ Корфъ и всякаго рода власти, даже нѣкоторые сенаторы ѣздили верхомъ и ходили пѣшкомъ, на громадное пространство, все сплошь покрытое мусоромъ и застроенное всякими сараями и балаганами. И, разумѣется, всякій изъ нихъ, вспоминая, что государь приказалъ въ три дня все это очистить, разводилъ руками, а иногда даже и присѣдалъ, — движеніе, краснорѣчиво говорящее:

— Вотъ и поздравлю! Что жъ тутъ дѣлать?

Дѣйствительно, снести все это возможно было при правильномъ и усердномъ трудѣ только въ три недѣли или мѣсяцъ, но уже никакъ не менѣе.

Полицмейстеръ Корфъ быстро, по приказу государя, выздоровѣвшій въ прошлую ночь, теперь отъ ужаса и боязни заболѣлъ уже дѣйствительно, не дипломатически.

IV

Но матушка святая Русь всегда нарождала избавителей или Богъ земли русской въ злосчастныя минуты всегда ихъ посылалъ ей. Не одинъ Мининъ въ урочный часъ явился на Руси и спасалъ ее единымъ могучимъ взмахомъ души и длани.

И въ эти дни, тяжелые и грозные для Петербурга, когда все высшее сословіе столицы, поджавъ хвостъ, сидѣло по домамъ, не смѣя высунуть носа и боясь навлечь на себя немилость разгнѣваннаго императора, явился новый Мининъ. Хотя на маленькое дѣло народился онъ, но все-таки на такое, о которомъ напрасно и тщетно ломали себѣ головы всѣ правители и властители.

Жилъ да былъ въ оны дни въ Петербургѣ, близь Охты, русскій мужикъ, происхожденіемъ костромичъ, по ремеслу плотникъ, годами для россійскаго и православнаго человѣка не старъ и не молодъ, всего-то полъ-столѣтья съ хвостикомъ.

Чуть не съ семилѣтняго возраста у себя на деревнѣ орудовалъ онъ топорикомъ. Добраго и усерднаго парнишку взялъ съ собой въ Петербургъ на заработки его дядя и ласково называлъ «Сеня». И всѣ звали его Сеней, никогда никто ни разу не назвалъ его Сенькой; такое ужь было у него лицо, что Сенька къ этому лицу было именемъ неподходящимъ.

Изъ года въ годъ съ топоромъ въ рукѣ много дѣловъ надѣлалъ Сеня. Былъ у него только одинъ этотъ «штрументъ», но онъ могъ имъ все сдѣлать. И балки имъ рубилъ онъ, и всякія хитрыя, замысловатыя штуки вырубалъ, для которыхъ нѣмцу нужны три дюжины всякихъ инструментовъ. Много украшеній всякаго рода было на домахъ петербургскихъ, на которыхъ Сеня, проходя, глядѣлъ съ кроткой радостью. Остановясь каждый разъ, онъ, спихнувъ шапку на лобъ, почесывалъ за затылкомъ и ухмылялся, глядя на свою работу.

«Моя!» думалъ онъ, а иногда и говорилъ это первому прохожему.

Теперь, переваливъ на вторую полсотню годовъ, Сеня былъ тотъ же искусный и усердный плотникъ, все такъ же орудовавшій топорикомъ; лицо его было то же свѣжее моложавое, ни единаго сѣдого волоса ни въ головѣ, ни въ окладистой бородѣ; сила все та же, такъ что молодыхъ рабочихъ за поясъ заткнетъ; искусство все то же. Бухаетъ онъ съ плеча по большой балкѣ и ухаетъ при этомъ, выпуская такое количество воздуха изъ груди, что иному нѣмцу, въ родѣ принца Жоржа, этого воздуха на всю бы жизнь хватило. Или тихонько, ласково, будто нѣжно чикаетъ онъ большущимъ топоромъ по маленькому куску липы или ясеня и выходитъ у него мальчуганъ съ крылышками, или лира, или рогъ изобилія, или какая иная фигура, не имъ, а нѣмцемъ выдуманная, и которую теперь господа стали наклеивать на фасады домовъ.

Сеня тоже въ числѣ прочихъ работалъ во дворцѣ въ качествѣ простого поденщика. Иные въ двадцать лѣтъ выходятъ въ хозяева и подрядчики, а Сеня, хоть тысячу лѣтъ проживи на свѣтѣ, все будетъ подначальнымъ батракомъ.

Наступили великіе дни страстей Господнихъ, когда весь православный людъ на пространствѣ четверти всего земного шара, павъ ницъ, молился во храмахъ, каялся во грѣхахъ и причащался святыхъ тайнъ Христовыхъ. Съ тайною, непонятною сладостью на душѣ и съ чистою совѣстью ожидалъ всякій встрѣтить великій праздникъ Христовъ. Въ эти самые дни въ полурусской столицѣ, на окраинѣ громадной земли православной, все, что было властнаго, высокаго и чиновнаго въ Питерѣ, вся эта взмытая пѣна великаго русскаго моря житейскаго, т. е. все придворное сословіе, переживало тоже дни — скорби и печали. Когда во храмахъ по всей Руси колѣнопреклоненные священники восклицали надъ колѣнопреклоненнымъ же народомъ: «Господи, Владыко живота моего!», здѣсь въ пышныхъ домахъ и полу-дворцахъ столицы, весь людъ важный и сановный, прозванный народомъ «голштинцами», восклицалъ тоже:

— Господи, площадь-то, площадь!

— Имъ-то, чортъ съ ней, да что изъ-за нея, юсъ же будетъ!!.

Во вторникъ на страстной недѣлѣ, Корфъ, похудѣвшій въ болѣзни, съ распухшимъ даже отъ горя носомъ, объѣзжилъ на худой, заморенной лошади, быть можетъ, въ сотый разъ громадную площадь, сплошь покрытую всякою всячиной. Онъ столько горевалъ и думалъ, что уже не зналъ, гдѣ теперь помѣщается его голова: на плечахъ или гдѣ въ иномъ мѣстѣ? И пріятели, и знакомые, и многіе вельможи, всѣ размышляли. И послѣ своего размышленія всѣ только разводили руками и произносили такія слова, которыя теперь Корфъ безъ остервенѣнія слышать не могъ.

— Да какъ же вы прежде-то объ этомъ не подумали?!.

Среди всего пространства была одна громадная куча щепы, по которой можно было почти пересчитать сколько лѣтъ строился дворецъ, такъ какъ всѣ пласты этой пирамиды, не египетской, а россійской, были разнаго цвѣта, отъ самаго чернаго, сгнившаго давно, до самаго свѣжаго пласта, набросаннаго за послѣдніе дни. Объѣхавъ эту пирамиду, Корфъ встрѣтилъ прусскаго посланника, барона Гольца, тоже пріѣхавшаго ради любопытства и верхомъ пробиравшагося по тропинкамъ, которыя проложили рабочіе.

Послѣ привѣтствій завязался разговоръ все о томъ же. Уменъ и ловокъ былъ пруссакъ Гольцъ, не даромъ любимецъ Фридриха, посланный въ Петербургъ завладѣть черезъ императора всей имперіей русской. Но и онъ не утѣшилъ Корфа, и не нашелъ спасенія.

Во время ихъ бесѣды присоединился къ нимъ всадникъ, тоже «голштинецъ», хотя это былъ князь Никита Юрьевичъ Трубецкой, генералъ-прокуроръ и фельдмаршалъ. Такъ какъ онъ ни слова не говорилъ по-нѣмецки, то бесѣда зашла съ Корфомъ по-русски и тотчасъ завязался споръ, сколько понадобится времени для очистки площади, сколько денегъ, сколько рабочихъ и сколько труда. Трубецкой сталъ доказывать, что если бы ему дали денегъ на это дѣло, онъ бы его въ три недѣли покончилъ.

A народъ кругомъ все прибавлялся, все налѣзалъ и вдругъ три всадника очутились среди густой толпы праздныхъ рабочихъ и всякихъ прохожихъ зѣвакъ.

И Богъ земли русской послалъ сюда въ эту минуту… такъ пошататься, безъ дѣла — новаго Минина — Сеню.

Сеня никогда выскочкой не былъ, впередъ не лѣзъ и особливо ревностно соблюдалъ святое правило: отъ начальства держаться елико возможно подальше.

— Чѣмъ ты отъ него далѣй, передано было Сенѣ отцомъ изъ рода въ родъ завѣщанное правило, — тѣмъ будетъ тебѣ спасительнѣе и здоровѣе.

Сеня, завидя вельможъ, сталъ тоже поодаль, но прибывавшая толпа все пихала, да пихала его сзади и понемножку надвинула подъ самый хвостъ лошади генералъ-полицмейстера. И такъ близко, что не ровенъ часъ, помилуй Богъ, задомъ она его хлобыснетъ. Но Сеня забылъ про эту опасность, да и кляча показалась ему тоща, гдѣ ей брыкаться; его ужь очень бесѣда генеральская захватила.

Слушаетъ онъ и ничего сообразить не можетъ, и потому собственно, что все понялъ. Кабы онъ не понялъ — другое дѣло, а то, все, что Корфъ и Трубецкой говорятъ другъ дружкѣ, онъ, до единаго слова, понялъ и разсудилъ. И поэтому сообразить ничего не можетъ.

Такіе важные генералы да про такое пустое дѣло толкуютъ: какъ площадь очистить по приказу государеву въ три дня. И сказываютъ они, что государь-батюшка отъ нихъ требуетъ дѣлъ совсѣмъ невозможныхъ. И такъ захватила Сеню эта бесѣда генеральская, что онъ даже сопѣть началъ въ хвостъ лошади. Хочется ему смерть свое слово молвить, да страшно, боязно; ну, какъ его прикажутъ поучить малость!

И началъ Сеня все тяжелѣе и тяжелѣе дышать. Слово, что хочется ему молвить, такъ ему грудь и распираетъ.

Вотъ полицмейстеръ ужь двинулъ свою лошаденку и вскрикнулъ на толпу:

— Чего налѣзли! Ироды!

Сеня не вытерпѣлъ, снялъ шапку и вымолвилъ съ трепетомъ на сердцѣ:

— Ваше превосходительство! И какъ бы эту самую площадь въ одинъ день обчистить, ей-Богу. Съ утреничка взямшись, къ вечеру то-ись чисто бы было.

Корфъ, фельдмаршалъ Трубецкой и Фридриховскій посолъ Гольцъ, всѣ трое обернулись на ласковое, добродушное лицо мужика.

— Чего? выговорилъ Корфъ, — что ты болтаешь? Какъ же ты это сдѣлаешь? Что ты врешь, дуракъ! Ты болванъ! Болтаешь всякій вздоръ. Дубина! Пошелъ!

Все это выговорилъ Корфъ такъ сердито, что видно было, какъ онъ на всякомъ срывалъ свою печаль и гнѣвъ государя.

— A вотъ, ваше превосходительство, я, конечно, малый человѣкъ. A вотъ коли мнѣ его царское величество приказъ такой бы далъ, очистить самую эту площадь, чтобы вотъ къ вечеру на ней не было ни одной щепочки или кирпичика, такъ я бы вотъ сдѣлалъ…

— Что? вымолвилъ Корфъ.

— Ну, ну? вымолвилъ Трубецкой.

Только Гольцъ ни слова не вымолвилъ, потому что не понималъ по-русски. Даже столпившіеся и налѣзавшіе кругомъ зѣваки, забывъ присутствіе важныхъ сановниковъ, тоже робко отозвались:

— Ну, ну, сказывай, лѣшій.

— A вотъ, значитъ, что. Извѣстно, приказъ государя — это первое дѣло. Я скажи, ну ничего, стало быть, не будетъ, а то еще выпорятъ. A царь-батюшка не есть какой, ваше превосходительство, вельможа, у котораго деньгамъ все-таки счетъ есть и какъ ни богатъ, а все жъ деньгамъ конецъ можетъ быть. A государь совсѣмъ ино дѣло. Ну, вотъ, стало быть, нехай все это пропадаетъ: и балаганы, и сараи, и кирпичи, и все… Царь-государь отъ этого бѣднѣе не будетъ, а народъ стало-быть побогаче будетъ, а царю не въ убытокъ. Вотъ, что я собственно вамъ доложить хотѣлъ.

Корфъ слушалъ всѣмъ своимъ существомъ, ему будто чуялось, что Провидѣніе посылаетъ Минина. Но вдругъ увидя, что мужикъ, ничего не сказавъ, кончилъ, Корфъ даже разсвирѣпѣлъ и началъ ругаться.

— A вотъ что, заговорилъ опять Сеня, — далъ бы такой приказъ государь по всей столицѣ: или, братцы-ребята, на площадь, тащи что кому вздумается, я позволилъ. И по совѣсти доложу я вамъ, ваше превосходительство, что въ три часа ничего то-ись тутъ не останется. Ей-Богу, вѣрьте слову! И какъ это, къ примѣру сказать, питерцы-то, весь нашъ братъ, простой человѣкъ, какъ прибѣжитъ сюда, да начнетъ тащить кто что ухватить поспѣлъ, такъ ахнуть не успѣешь, какъ будетъ все чисто. Вѣдомо вамъ: воръ споръ!

Предложеніе это показалось, разумѣется, Корфу и Трубецкому, а затѣмъ переведенное Гольцу, на столько нелѣпымъ и глупымъ, что генералы, пожавъ плечами, поѣхали по домамъ.

Но всякая дѣйствительно великая истина всегда кажется нелѣпостью при своемъ зарожденіи. И Козьму Минина въ первую минуту навѣрное принялъ народъ за суеслова и болтуна во хмѣлю, и Сеню приняли теперь за дурня, что любитъ зря языкомъ чесать, да еще важнымъ господамъ.

Но затѣмъ цѣлый день работала голова Корфа и хотя была плохой почвой для всякаго сѣмени и для созрѣнія всякаго плода, однако и она къ вечеру стала, хотя еще смутно, понимать, что мужикъ на площади въ нѣкоторомъ родѣ Христофоръ Колумбъ или монахъ Шварцъ.

Подумавъ еще въ безсонной ночи о мужикѣ и его словахъ, Корфъ поутру все сообщилъ всѣмъ, кому только могъ. По мѣрѣ того, что онъ разсказывалъ, во всѣхъ головахъ всѣхъ слушателей и въ его собственной головѣ всѣ болѣе укрѣплялось убѣжденіе, что выдумка мужика диво дивное. Послѣ полудни генералъ-полицмейстеръ уже смѣло приписывалъ выдумку себѣ самому, а въ сумерки, увѣренный въ силѣ своего открытія, скакалъ къ государю доложить о дѣлѣ смѣло и бойко. Корфъ предложилъ государю оповѣстить всѣхъ обывателей столицы, указомъ его величества, что все находящееся на площади отдается въ подарокъ всѣмъ и каждому, кто только пожелаетъ придти и взять. Государь ахнулъ, захлопалъ въ ладоши, потомъ похлопалъ Корфа по плечу и чуть не поцѣловалъ.

— Молодецъ! Поѣзжай! Приказывай!

V

Въ великій четвергъ, чуть свѣтъ, нѣсколько кучекъ народа собрались на площади, появилось и нѣсколько обывательскихъ телѣгъ. Кое-кто и кое-гдѣ наваливалъ себѣ или просто набиралъ въ охапку что кому приглянулось. Но работа эта шла какъ-то вяло и нерѣшительно. Каждый думалъ:

«А ну какъ, вдругъ, ахнетъ на тебя кто изъ начальства, да по мордѣ, или хуже того, по чемъ попало!.. Да въ отвѣтъ пойдешь за самоуправство! Сказывалъ будочникъ — указано… Да не ровенъ часъ!..»

Но около полудня сотни, а наконецъ и тысячи обывателей, видя и встрѣчая невозбранно идущихъ и ѣдущихъ съ площади со всякимъ добромъ, наконецъ, какъ будто уразумѣли вполнѣ въ чемъ дѣло. И вдругъ темная гудящая туча наплыла и покрыла все пространство площади. Кто и зря забрелъ — тащить началъ. И странный видъ приняла эта площадь. Словно гигантская муравьиная куча, закопошилась она и гудѣла на всемъ пространствѣ. Крики, вопли, драка, сумятица и безпорядица огласили столицу.

Корфъ пріѣхалъ было верхомъ поглядѣть, какъ успѣшно идетъ очистка площади, но не могъ сдѣлать и сотни шаговъ среди плотной массы расходившейся черни. На этотъ разъ съ полицмейстеромъ были его два адьютанта верхомъ. Они кричали на народъ, старались очистить начальнику проѣздъ въ центръ этого кишащаго муравейника, но народъ, будто опьяненный грабежемъ и дракой, уже не слушалъ никого и не обратилъ на нихъ ни малѣйшаго вниманія.

Корфъ сталъ было кричать на одного мѣщанина, который увозилъ цѣлый возъ досокъ и лѣзъ прямо на него. Но мѣщанинъ, не знавшій полицмейстера, съ раскраснѣвшимся лицомъ, блестящими отъ работы и устали глазами, крикнулъ на всю площадь:

— Уходи съ дороги! A то по цареву указу и тебя съ лошадки сниму, да на возъ.

И онъ прибавилъ, уже хохоча во все горло, нѣсколько не идущихъ къ дѣлу, но любимыхъ словъ.

Наконецъ, и многіе пѣшіе, тащившіе все, что имъ попадало подъ руку, начали кричать на Корфа и его адьютантовъ:

— Уйди!.. Что стали на дорогѣ?!. Чего мѣшаетесь!.. Аль поживиться пріѣхали? Стыдно-ста, господа офицеры.

Многіе изъ нихъ, конечно, не знали Корфа въ лицо, но тѣ, которые знали, не ломали шапки, потому что не до того. И только одинъ пожилой мастеровой крикнулъ полицмейстеру:

— Уѣзжай, родимый, отсѣдова, — зашибутъ ненарокомъ. Вишь какой содомъ!

Почти на серединѣ площади на крышѣ небольшого сарайчика, еще несломаннаго, стоялъ руки въ боки, съ шапкой на затылкѣ, самъ великій изобрѣтатель, открывшій великую истину, самъ плотникъ Сеня!

Когда до него утромъ дошли слухи, что государь приказалъ подарить все на площади находящееся петербургскимъ обывателямъ и позволилъ разграбленіе, то Сеня вымолвилъ:

— Во какъ, славно! Вѣстимо, такъ и надо. Инако ничего не подѣлаешь.

Но Сенѣ и на умъ не пришло, что онъ подалъ мысль, которая понравилась государю.

Съ каждымъ часомъ толпа все болѣе и болѣе прибывала на площадь и она начинала уже нѣсколько уравниваться. Безчисленные возы тянулись вереницами во всѣ концы города, и всякій везъ съ себѣ цѣлыя кучи добра, досокъ, кирпича, бревенъ.

Въ сумерки, въ самый разгаръ грабежа, вопли на площади отдавались въ городѣ, какъ отголосокъ страшной бури, и всѣ прилегающія бъ площади улицы были запружены и соромъ, растеряннымъ по дорогѣ, и сломанными телѣгами, и павшими отъ страшной тяжести лошадьми. Въ эту минуту съ Милліонной выѣхалъ красивый экипажъ цугомъ и хотѣлъ было пробраться вдоль Мойки, чтобы объѣхать площадь. Но волны людскія залили со всѣхъ сторонъ карету и лошадей и, не смотря на крики кучера и форейтора, подвигаться было невозможно. Въ каретѣ были двое военныхъ. Одинъ изъ нихъ, въ великолѣпномъ мундирѣ со множествомъ орденовъ, былъ важный сановникъ. Горбоносый, съ маленькими злыми глазами, съ тонкими губами, слегка выдающимся впередъ, это былъ человѣкъ, все испытавшій въ жизни, пережившій все, что можетъ дать жизнь. Онъ былъ конюхъ, онъ былъ и первый сановникъ въ государствѣ; на плечахъ его перебывали по очереди и самые блестящіе мундиры, и полуцарскія мантіи подбитыя горностаемъ, и кафтанъ ссыльно-каторжнаго. Въ этомъ самомъ Петербургѣ онъ былъ десять лѣтъ кровопійцей цѣлой громадной страны, и нѣсколько милліоновъ людей трепетали при одномъ его имени, считая его искренно исчадіемъ ада. И теперь, послѣ долгой двадцатилѣтней жизни въ изгнаніи, онъ снова появился въ этомъ городѣ.

Пріѣхавъ наканунѣ и отдохнувъ съ дороги, онъ въ сумерки съ адьютантомъ своимъ выѣхалъ изъ дома и прямо налетѣлъ на гудящую площадь и весь этотъ дикій содомъ.

Увидя передъ собой цѣлое волнующееся пестрое море людское, онъ вздрогнулъ и первое чувство, сказавшееся въ немъ, былъ не испугъ, а скорѣе злорадство. Ему почудилось, что здѣсь близъ дворца совершается нежданно нѣчто уже видѣнное имъ. Дѣйство народное!.. Но зачѣмъ, почему, въ чью пользу? Неужели новому правительству грозитъ опасность?

Но злорадство перваго мгновенія тотчасъ же прошло. Онъ подумалъ о себѣ. Всякая перемѣна могла вернуть его снова въ ссылку, а теперь онъ только и мечталъ объ одномъ — скорѣе выбраться изъ Россіи. Честолюбія въ немъ не было уже и помину; онъ мечталъ теперь о тихой, спокойной жизни послѣ длиннаго поприща насилій, преступленій, мести, жертвъ и крови…

Адьютантъ его, молодой человѣкъ, посланный къ нему на встрѣчу въ Ярославль, нѣмецъ родомъ, тоже перепугался въ первое мгновеніе. Онъ высунулся въ окно, глянулъ съ трепетомъ на надвигавшіяся черныя тучи народа, которыя все болѣе окружали экипажъ, и произнесъ дрожащимъ голосомъ:

— Was ist das?

Сановникъ все оглядѣлъ и понялъ. Онъ какъ-то подобралъ тонкія губы, фыркнулъ и усмѣхнулся злобно.

— Was ist das? — Russland! Россія! вымолвилъ онъ, шипя. — Въ этой дикой землѣ всякое бываетъ. Злоба и глупость — вотъ два элемента, изъ которыхъ родилась Россія, два элемента, которые лежатъ въ основѣ всякаго русскаго человѣка. Если уменъ онъ, то негодяй и преступникъ, если же безупречный гражданинъ, то низкая и до глупости безобидная тварь.

И будто отвѣчая какой-то тайной мысли своей, онъ прибавилъ:

— Подальше, подальше изъ этой страны!.. Скорѣе проѣхать границу, поскорѣе быть въ Европѣ!

Между тѣмъ, карета стояла, цугъ лошадей, заливаемый народомъ со всѣхъ сторонъ, нетерпѣливо прыгалъ на мѣстѣ. Ихъ часто зацѣпляли досками и бревнами и передняя пара начала уже бить.

И вдругъ въ этомъ человѣкѣ, который за мгновеніе назадъ смутился при видѣ волнующагося моря людскаго, сказался внезапно прежній пылъ. Прежній адскій огонь вспыхнулъ въ душѣ.

Онъ высунулся въ окно и крикнулъ кучеру стегать лошадей и ѣхать прямо на толпу, не разбирая ничего. Передній форейторъ пустилъ поводья, хлестнулъ подсѣдельную лошадь, кучеръ тоже ударилъ по своимъ, и кони, сильные и породистые, подхватили съ мѣста. Карета съ лошадьми, какъ адская машина, вонзилась въ густую толпу и сразу нѣсколько человѣкъ очутились подъ копытами и подъ колесами.

A сановникъ, весь высунувшись въ окно, задыхался и былъ пунцовый отъ дикаго чувства, клокотавшаго въ немъ. Казалось, онъ наслаждается…. Но вдругъ раздался страшный ревъ. Десятки голосовъ вскрикнули въ разъ, десятки бревенъ, тучи каменьевъ, градомъ посыпались со всѣхъ сторонъ на карету, на лошадей. Большое бревно взмахнуло въ воздухѣ передъ лошадью форейтора и лошадь, отъ сильнаго удара въ лобъ, отуманенная, повалилась на земь. Другая рванула въ бокъ и запутала постромки. Еще мгновеніе и эта толпа, разносившая площадь, разнесла бы въ пухъ и прахъ и цугъ коней, и карету, и сидящихъ въ ней.

Но сановникъ быстро отворилъ дверку, выступилъ одной ногой на ступеньку и крикнулъ на толпу повелительнымъ голосомъ:

— Смирно! Не узнали! Забыли! Я герцогъ Биронъ!.. Биронъ, хамы!

Въ мгновеніе толпа стихла и отхлынула отъ кареты. Имя это, каждаго еще въ колыбели заставлявшее трепетать, и теперь заставило почти безсознательно бросить то, что было въ рукахъ, и спасаться…. Старики и пожилые, признавшіе въ лицо страшное исчадіе адово, отшатнулись, творя молитву. Черезъ нѣсколько секундъ карета могла уже повернуться на освобожденномъ пространствѣ. И среди мертваго молчанія направилась она въ Милліонную, чтобы объѣздомъ достигнуть дворца принца.

VI

Графиня Мартарита за послѣдніе дни разцвѣла, какъ пышная роза, и была еще красивѣе. За эти дни все ладилось у нея, все удавалось, все начинало сбываться.

Многіе знакомые пріѣзжали къ ней, даже тѣ, которые давно не бывали. Всѣ являлись съ распросами: правда ли, что она спасла Орловыхъ, когда никто не могъ этого сдѣлать? И если старый брюзга Іоаннъ Іоанновичъ захотѣлъ помириться съ внучкой ради личной выгоды, то тѣмъ болѣе посторонніе считали нужнымъ скорѣе подружиться съ графиней-иноземкой, которая оказалась вдругъ нечаянно и негаданно сильной при дворѣ личностью.

Никто не зналъ, какимъ образомъ удалось Маргаритѣ освободить изъ-подъ ареста и выхлопотать прощеніе братьямъ-буянамъ. Помимо Маргариты, только одинъ человѣкъ въ Петербургѣ зналъ, какъ это сдѣлалось, но никому не говорилъ. Mapгарита тѣмъ паче никому не объясняла ничего, отшучивалась, посмѣивалась. Когда ей намекнули о городскомъ слухѣ, что она просила лично государя, Маргарита изумилась, но промолчала. A дѣло было очень просто.

Государь когда-то сказалъ дядѣ по поводу Орловыхъ:

— Дѣлай, какъ знаешь.

Жоржъ дѣлалъ все не такъ, какъ зналъ или хотѣлъ, а такъ, какъ зналъ или хотѣлъ его любимецъ Фленсбургь.

A этотъ небогатый, честолюбивый шлезвигскій уроженецъ, столь долго проживавшій въ ссылкѣ послѣ своей первой страсти, за которую и былъ сосланъ, не встрѣтилъ за всю жизнь ни одной женщины, которую бы могъ снова полюбить. Да и не до того было ссыльному! Отъ зари до зари думалъ онъ только объ одномъ: неужели судьба его не измѣнится, неужели, вмѣсто того чтобы быть русскимъ Остерманомъ или Минихомъ, онъ умретъ ссыльнымъ нѣмцемъ въ маленькомъ городкѣ?

Вызванный недавно государемъ, прощенный и назначенный состоять при Жоржѣ, Фленсбургъ ожилъ. Честолюбивыя мечты вновь заговорили въ немъ и онъ видѣлъ, что нѣкоторыя уже сбываются… Онъ очутился сразу на пути къ блестящей каррьерѣ. Уже теперь, хотя и случайно, дѣлается въ Петербургѣ черезъ глупаго Жоржа, вліяющаго на государя, все то, что хочется ему, Фленсбургу. Прибывшій вновь прусскій посланникъ, любимецъ Фридриха, Гольцъ, какъ тонкій дипломатъ, замѣтилъ и понялъ сразу значеніе маленькаго адьютанта не только во дворцѣ Жоржа, не только въ Петербургѣ, но и для всей Россіи. И онъ сталъ искать дружбы молодого шлезвигскаго дворянина ради личныхъ цѣлей. Для посланца Фридриха II всякій былъ нуженъ.

Гольцъ не высказывался, держалъ себя сдержанно, почти таинственно, но не дремалъ и работалъ. Онъ плелъ громадную паутину въ которую хотѣлъ захватить всю русскую имперію.

Вниманіе Гольца къ Фленсбургу было и лестно ему, и тоже имѣло огромное значеніе для него: оно удвоивало силу и вліяніе адьютанта.

А, между тѣмъ, судьба, любящая шутить и играть людьми, заставила этого Остермана, а, быть можетъ, и Бирона въ зародышѣ, быть въ свою очередь подъ вліяніемъ и почти совсѣмъ въ рукахъ у другого существа.

Фленсбургъ, вздохнувшій свободно въ Петербургѣ послѣ изгнанія, естественно долженъ былъ тотчасъ же испытать то, что было немыслимо въ ссылкѣ. Вскорѣ же по пріѣздѣ своемъ, встрѣтивъ на одномъ вечерѣ блестящую красавицу-иноземку, графиню Скабронскую, заговорившую съ нимъ вдобавокъ по-нѣмецки, Фленсбургъ быстро, какъ юноша, почти также, какъ и Шепелевъ, страстно влюбился въ Маргариту.

Къ его чувству примѣшивался однако, разсчетъ или соображеніе, что эта иноземка, равно говорящая хорошо по-нѣмецки и по-русски, красавица, умная и тонкая кокетка, можетъ быть великимъ подспорьемъ для всякаго человѣка, мечтающаго о блестящей каррьерѣ.

Фленсбургъ узналъ, что мужъ красавицы долженъ умереть не нынѣ — завтра; состояніе графа Скабронскаго было никому неизвѣстно и всѣ считали умирающаго Кирилла Петровича такимъ же богачемъ, какъ и его старикъ дѣдъ. Все это состояніе должно было, конечно, остаться вдовѣ, да, кромѣ того, у старика Іоанна Іоанновича не было никого наслѣдниковъ помимо той же красавицы внучки. И Фленсбургъ быстро и сердцемъ, и честолюбивымъ разсудкомъ влюбился въ эту красивую и умную иноземку.

Знакомство ихъ началось еще недавно, но Фленсбургъ энергично, упорно, дерзко ухаживалъ за ней. Они быстро сблизились и объяснились, но далѣе увѣреній въ любви Маргарита не давала ему сдѣлать ни шагу.

— Увидимъ! Посмотримъ, что мужъ? Онъ еще живъ! говорила она.

Мечтамъ Фленсбурга о будущей роли при дворѣ его будущей жены не было конца. Онъ зналъ, что государь неравнодушенъ къ красотѣ, что красивая, умная и ловкая женщина можетъ овладѣть имъ. И часто адьютантъ Жоржа мечталъ о томъ, какъ Петръ Ѳедоровичъ, безъ ума влюбленный въ Mapгариту Фленсбургъ, передастъ мужу своей возлюбленной все, что было когда-то въ рукахъ Миниховъ, Бироновъ и Волынскихъ.

Дѣйствительно, все, о чемъ мечталъ Фленсбургъ, было очень и очень возможно въ будущемъ. Для этого нужна была смерть графа Кирилла, а онъ уже былъ при послѣднемъ издыханіи. Для этого нужна была любовь Маргариты, а она, по убѣжденію Фленсбурга, любила его нѣсколько холодно, разсудочно, но все-таки на столько, что согласилась бы, овдовѣвъ, выйти за него замужъ.

Государь уже разъ видѣлъ Маргариту, былъ пораженъ ея красотой, собирался приказать ее представить государынѣ и себѣ, но затѣмъ, вѣроятно, забылъ. Маргарита не имѣла права появляться при дворѣ, и теперь ей негдѣ было чаще видѣть государя.

Маргарита, съ своей стороны, не сомнѣвалась на счетъ Фленсбурга и его тайныхъ помысловъ. Она догадалась чуткимъ разумомъ кокетки и чуткимъ сердцемъ женщины. Фленсбургъ ей не очень нравился, но кокетничала она съ нимъ потому, что поняла также, какъ и Гольцъ, какое значеніе можетъ имѣть въ скоромъ времени этотъ адьютантъ принца Жоржа.

Но онъ былъ бѣденъ и разсчитывалъ на ея сотни тысячъ рублей, а у нея были только тысячи рублей долговъ. Маргарита знала, что въ самую рѣшительную минуту, когда она будетъ вдовой и свободна, Фленсбургъ, узнавъ о ея средствахъ, можетъ отказаться, а между тѣмъ, она будетъ ужь скомпрометирована въ глазахъ многихъ и особенно въ глазахъ дѣда. Въ своихъ мечтахъ и думахъ Маргарита приходила къ заключенію, что за Фленсбурга можно выйти замужъ только въ томъ случаѣ, если иное, болѣе великое не дастся ей, ускользнетъ изъ ея рукъ, какъ несбыточная мечта. Покуда кокетка не выпускала изъ своихъ рукъ и какъ кошка играла съ Фленсбургомъ, не отпуская отъ себя, чтобы не потерять совершенно, и не позволяя ничего, кромѣ клятвъ и увѣреній въ любви.

Когда старикъ дѣдъ примирился съ ней и просилъ покровительства за Орловыхъ, Маргаритѣ стоило, конечно, сказать только одно слово Фленсбургу и онъ въ полчаса времени безъ труда убѣдилъ Жоржа выпустить Орловыхъ и тотчасъ привезъ Маргаритѣ его приказъ объ освобожденіи братьевъ изъ-подъ ареста. Все это было дѣломъ одного вечера, но на этотъ разъ Фленсбургъ принесъ самую большую жертву своей возлюбленной. Онъ помогъ ей самъ спасти двухъ человѣкъ, которыхъ онъ ненавидѣлъ. И за это онъ, передавая ей приказъ принца, потребовалъ вознагражденія, жертву за жертву.

Маргарита, въ восторгѣ отъ удачи, кокетливо, но и плутовато обѣщала все. Но когда Орловы были на свободѣ, когда она снова вернулась домой и стала думать о новыхъ отношеніяхъ, въ которыя ей приходилось стать съ Фленсбургомъ, то ея красивое личико нахмурилось. Цѣлый вечеръ неподвижно просидѣла она, облокотясь обоими локтями на маленькій столикъ, гдѣ лежали карты, бирюльки и шахматы.

Она спрашивала себя, любитъ ли она хоть немного этого шлезвигскаго дворянина, и въ глубинѣ сердца сказался отвѣть положительный и ясный:

— Нѣтъ.

И не въ первый разъ уже сердце отвѣчало ей: нѣтъ. До своего замужества они никого не любила, а мужа любила три мѣсяца… и на особый ладъ. Душа ея была тутъ ни при чемъ… Когда-то, до встрѣчи съ Скабронскимъ, она была продана теткой за деньги старому некрасивому магнату венгерцу. Черезъ годъ смерть избавила ее отъ него и она, получивъ по завѣщанію довольно большую сумму, быстро прожила ее, ведя въ Вѣнѣ жизнь самую безпечную, веселую, пустую, но не распущенную и не безнравственную. Она все любила: и карты, и верховую ѣзду, и охоту, и балы, и всякія зрѣлища; но при этомъ, она никого не любила, никого не встрѣчала, кого бы могла полюбить.

Молодой, полурусскій вельможа понравился ей слегка. Онъ явился въ ту минуту, Когда Маргаритѣ захотѣлось пристроиться, выйти замужъ, имѣть деньги и титулъ. И она разочла, что графъ Скабронскій наиболѣе подходящая для этого личность. И его въ сущности она сначала старалась полюбить душою, но напрасно. Каковъ можетъ быть или долженъ быть тотъ человѣкъ, которому она отдастся и тѣломъ, и душою, Маргарита все еще не знала… «Можетъ быть, такого и на свѣтѣ нѣтъ», думалось ей иногда и становилось даже грустно.

Теперь, когда она вспоминала о своей поѣздкѣ на ротный дворъ, объ эффектной передачѣ приказа принца, въ ея воображеніи мелькнула фигура юноши, почти ребенка. Онъ вдругъ явился въ ея воображеніи, какъ живой.

Когда она увидала въ воротахъ это молодое, чрезвычайно красивое, синеокое лицо, изумленное, пораженное, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ ея кареты, она узнала сразу спасеннаго ею въ оврагѣ юношу. Но въ лицѣ, въ глазахъ его, на этотъ разъ, сказалось что-то, коснувшееся и ея самой. Страсть юноши, бурно бушевавшая въ немъ, огонь, вспыхнувшій въ немъ, видно заронилъ искру чего-то новаго, еще незнакомаго дотолѣ, въ сердце кокетки. Неужели же она способна полюбить этого полуребенка? Конечно, нѣтъ! Но въ немъ есть что-то, чего она не встрѣчала еще.

Такъ или иначе, но образъ этого юноши застилаетъ въ ея головѣ фигуру самодовольнаго Фленсбурга. Отъ этого юноши, отъ его страстнаго взора будто пахнуло на нее весной. Чистое, хорошее чувство шевельнулось теперь на глубинѣ ея сердца. Смерть мужа, овладѣніе дѣдомъ, игра съ Фленсбургомъ… наконецъ, осуществленіе тайной, но почти невѣроятной мечты — это все само по себѣ, это одна сторона жизни, житейская, мелкая, низкая… A онъ, этотъ юноша, само собой… Другая сторона жизни!.. Это иная, полная, чудная чаша, до которой она еще не касалась губами, а, между тѣмъ, хотѣла бы выпить до дна!

VII

Фленсбургъ, послѣ своей жертвы, принесенной для графини, былъ уже у нея два раза, но она не приняла его подъ предлогомъ болѣзни.

Маргарита хотѣла отсрочить объясненіе. Она раскаявалась теперь, что, увлекаясь желаніемъ похвастать передъ дѣдомъ своимъ значеніемъ, спасла совершенно постороннихъ людей и теперь очутилась въ тяжеломъ положеніи относительно Фленсбурга. Онъ, очевидно, являлся за уплатой долга.

Фленсбургъ, конечно, понялъ, что Маргарита не хвораетъ, и написалъ красавицѣ, что изъ крайней необходимости видѣться съ нею по важному дѣлу онъ убѣдительно проситъ принять его.

Маргарита, по неволѣ, отвѣчала согласіемъ, но въ ожиданіи его посѣщенія стала придумывать, какъ избавиться и отсрочить ихъ объясненіе. Она взяла стулъ и сѣла у окна, чтобы видѣть, когда Фленсбургь подъѣдетъ. Еще ничего не успѣла она придумать, когда къ ней вошелъ, спустившійся сверху, докторъ, лечившій мужа.

«Задержу его подолѣе у себя. При постороннемъ объясненіе невозможно», догадалась Маргарита и любезно встрѣтила доктора.

Докторъ Вурмъ, уже пожилой, лѣтъ пятидесяти, былъ еще человѣкъ бодрый и свѣжій, хотя съ сѣдой головой, но безъ единой морщинки на лицѣ, съ румянцемъ во всю щеку, а по движеніямъ казался еще совершенно молодымъ человѣкомъ. Правильная до педантизма жизнь при помощи медицины, которую онъ зналъ хорошо, позволила ему до пятидесяти лѣтъ сохранить свѣжесть силъ и наслаждаться какъ бы второю юностью.

Вурмъ пользовался извѣстностью и уваженіемъ въ столицѣ, не смотря на дѣйствительно незавидное положеніе всякаго доктора въ странѣ, гдѣ за нѣсколько десятковъ лѣтъ передъ тѣмъ скоморохи, знахари и колдуны были во мнѣніи народа одного поля ягоды и довольствовались почти одинаковымъ общественнымъ положеніемъ. Вурмъ былъ первый докторъ, который въ Петербургѣ поставилъ себя на равную ногу съ высшимъ обществомъ и придворнымъ кругомъ, и, конечно, онъ былъ вдесятеро образованнѣе и благовоспитаннѣе многихъ сановниковъ. Онъ лечилъ всю знать въ Петербургѣ, лечилъ и покойную императрицу. Нажитое состояніе позволило ему теперь имѣть такую обстановку, при которой онъ окончательно сравнялся со многими дворянами средней руки. Вурмъ, съ самаго пріѣзда Скабронскихъ въ Петербургъ, началъ лечить Кирилла Петровича, но въ то же время и ухаживалъ за красавицей Маргаритой.

— Ну, что же, докторъ? Какъ? выговорила Маргарита, по-нѣмецки, предлагая, быть можетъ, уже въ тысячный разъ этотъ вопросъ, касавшійся больного мужа.

Вурмъ давно зналъ, что этотъ вопросъ красавицы не значилъ: Что-жъ, не лучше ли? а значилъ, напротивъ: Что-жъ, хуже ли, наконецъ? И, какъ всегда, онъ пожалъ плечами, лукаво улыбаясь, и сталъ смотрѣть прямо въ глаза молодой женщинѣ, очевидно любуясь ею.

— Что-жъ вы молчите?

— Все то же, графиня, еле дышетъ. Надо ждать… скоро.

— Надо ждать! Да вѣдь вы мнѣ это ужь цѣлую зиму повторяете. Ей-Богу, мнѣ уже…

И Маргарита запнулась и сердито отвернулась къ окну. Вурмъ, все также усмѣхаясь, спокойно полѣзъ въ карманъ, досталъ табакерку и протянулъ ее Маргаритѣ.

— Не угодно ли?

Маргарита обернулась, взяла маленькую щепотку изъ протянутой къ ней табакерки, но снова отвернулась къ окну. Она соображала о томъ, чѣмъ задержать доктора, чтобы онъ своимъ присутствіемъ помѣшалъ объясненію съ Фленсбургомъ.

Вурмъ, между тѣмъ, взялъ стулъ, пододвинулся ближе въ Маргаритѣ и взялъ ее безцеремонно за руку, подъ предлогомъ попробовать ея пульсъ.

— Все глупости, выговорила кокетка, но руки не приняла.

— Нѣтъ, не глупости, а лихорадка. Пуль-съ все не ровенъ. Да и какъ ему быть ровнымъ у двадцатилѣтней красавицы, полувдовы, упрямой, не хотящей однимъ словомъ измѣнить свое положеніе, сдѣлаться свободной птичкой. Если существованіе графа продлится еще годъ, то бѣдная пташка совсѣмъ захирѣетъ и сдѣлается больна опаснѣе, чѣмъ онъ. Все это выговорилъ Вурмъ почти шопотомъ, съ усмѣшкой на губахъ и не спуская глазъ съ красиваго профиля паціентки.

— Если бы это одно слово было легкое, отозвалась Маргарита, — то я бы давно его сказала. Но на такое слово не только у меня не хватитъ храбрости, но и у васъ не хватитъ мужества для исполненія…

— Попробуйте, испытайте, серьезно шепнулъ Вурмъ.

— Испытать? Спасибо… Я знаю отлично, что вы можете сдѣлать то, что дѣлается во всей Европѣ, дѣлается сплошь-и-рядомъ. Всякій медикъ можетъ дать такого зелья, отъ котораго больной отправится на тотъ свѣтъ, и никто не удивится и знать не будетъ. Особенно, когда больной годъ умираетъ и всѣ ждутъ. Но къ чему брать преступленіе на душу? Зачѣмъ? Чтобы сдѣлать свое положеніе еще невыносимѣе? Давайте говорить откровенно, докторъ… Общее обоимъ преступленіе сдѣлаетъ меня ни вѣки вѣчные вашей рабой. Преступленіе?! Чтобы вы знали за мной тайну! Могли бы дѣлать со мной что угодно! Хотя бы даже заставить за себя выйти замужъ. Нѣтъ, докторъ, я не на столько глупа. Да авось онъ и самъ скоро умретъ.

Докторъ пересталъ ухмыляться, медленно поднялся съ мѣста и взялъ шляпу и палку.

— Куда же вы? Я васъ прошу остаться, сейчасъ пріѣдетъ одинъ гость; вы его знаете — Фленсбургъ. И мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы остались.

— Зачѣмъ? Чтобы помѣшать ему говорить съ вами тоже откровенно. О чемъ-нибудь иномъ, конечно! догадался тонкій медикъ, изучившій давно характеръ графини.

— Положимъ, что и такъ…

— Нѣтъ, извините, вы мнѣ не дали права играть около васъ роль вѣрнаго пса, охраняющаго васъ отъ разныхъ назойливыхъ обожателей. Дайте мнѣ его и тогда другое дѣло, — недовольнымъ, голосомъ выговорилъ Вурмъ съ замѣтнымъ оттѣнкомъ досады и раздраженія.

— Дать право? Какое?! Повелѣвать мною? усмѣхнулась красавица.

— Честь имѣю кланяться вашему сіятельству, оставляя поле для господина Фленсбурга. Вотъ и онъ, легокъ на поминѣ! сказалъ Вурмъ, глянувъ въ окно.

Въ эту минуту Фленсбургъ, дѣйствительно, подъѣхалъ къ дому. Офицеръ и докторъ встрѣтились въ прихожей, холодно поздоровались. Оба чуяли, что хотя положеніе ихъ совершенно разное, но тѣмъ не менѣе они соперники и каждый невольно считалъ своего противника болѣе счастливымъ, чѣмъ онъ. Вурмъ завидовалъ Фленсбургу и былъ убѣжденъ, что Маргарита, овдовѣвъ, выйдетъ за него замужъ, если онъ самъ не съумѣетъ поймать ее въ свою западню; Фленсбургъ, напротивъ, ревновалъ и смущался мыслью, что Маргарита позволяетъ ухаживать за собой пятидесятилѣтнему человѣку, да вдобавокъ еще знахарю.

Когда Фленсбургъ двинулся въ гостиную, Маргарита уже сидѣла на другомъ мѣстѣ. Два стула, близко поставленные одинъ около другого, остались у окна. Но Маргарита сообразила это слишкомъ поздно, онъ уже вошелъ.

Когда она увидала подъѣхавшаго Фленсбурга, то смутилась предстоящимъ объясненіемъ; съ тѣхъ поръ прошло едва ли двѣ минуты, а Фленсбурга встрѣтила уже не смущенная женщина, а гнѣвная и отчасти разсѣянная. Эти быстрые переходы были отличительной чертой характера молодой женщины. Она оробѣла, когда онъ подъѣхалъ, затѣмъ разсердилась на собственную свою робость и спросила себя:

— Да какое же право имѣетъ онъ смущать меня, небоявшуюся и небоящуюся никого? Что за важное дѣло исполнить женскій капризъ и освободить изъ-подъ ареста двухъ шалуновъ офицеровъ? Вѣдь не грабителей и не убійцъ просила она освободить.

И вдругъ, при мысли о грабителяхъ, ей вспомнился случай въ оврагѣ. И юноша, спасенный ею, снова ясно предсталъ предъ ней… Въ ту минуту, когда Фленсбургъ входилъ въ гостиную, гордо и важно подходилъ къ ней и протягивалъ руку, Маргарита смотрѣла на него какъ бы сквозь фантазму, т. е. сквозь рисовавшійся въ ея воображеніи образъ юноши. Лицо ея, вѣроятно, было черезъ-чуръ задумчиво и разсѣянно, потому что Фленсбургъ, опускаясь около нея на кресло, вымолвилъ по-нѣмецки:

— Что съ вами? Вы, дѣйствительно, нездоровы; я думалъ вы отговариваетесь болѣзнью, чтобы не видать меня и отсрочить уплату долга.

И вдругъ Маргарита, сама не знай почему, оскорбилась и этими словами, и тономъ голоса.

— Какой долгъ? Что вы хотите сказать? сухо вымолвила она.

Фленсбургъ догадался, что молодая женщина просто не въ духѣ, раздражена чѣмъ-нибудь, или наконецъ, дѣйствительно немного хвораетъ, или капризничаетъ. И онъ сообразилъ, что въ настоящую минуту не надо раздражать или дразнить капризнаго ребенка.

— То, что я хочу сказать, вы отлично понимаете, но если вы сегодня не расположены бесѣдовать объ этомъ, то отложжмъ. Скажите, что онъ?

И Фленсбургъ поднялъ брови, какъ бы показывая на верхній этажъ.

— Ничего, слава Богу! Gott sei dank!

Фленсбургъ разсмѣялся.

— Это прелестно! вы славословите Господа за то, что онъ еще живъ.

— Ну что-жъ! вспыхнула Маргарита. — Да, Конечно. Его смерть будетъ для меня не несчастіемъ, но во всякомъ случаѣ поставитъ меня въ самое затруднительное положеніе среди цѣлой кучи дерзкихъ и незванныхъ волокитъ.

— Э-э, да вы сегодня совсѣмъ нездоровы, сухо выговорилъ Фленсбургъ и поднялся. — Хотите, давайте лучше молчать и играть въ шахматы или бирюльки, можетъ быть, у васъ пройдетъ все. Прикажете, я принесу изъ той комнаты?

— Та комната — моя спальня.

— Я это знаю, но, кажется, память вамъ измѣняетъ. Мы еще недавно играли въ карты въ этой новой спальнѣ.

— Да, помню, и это дало вамъ право на дерзкія выходки, позволило вамъ что-то такое вообразить, зазнаться, какъ восемнадцатилѣтнему юношѣ, которому женщина дала поцѣловать свою руку.

— Ну, вы совсѣмъ больны, вамъ надо лечиться, выговорилъ Фленсбургъ уже слегка вспыльчиво — прикажете, я сейчасъ заѣду съ Вурму и пошлю его къ вамъ. Вы побесѣдуете съ нимъ немного, вотъ такъ, на этихъ стульяхъ, можетъ быть все и пройдетъ.

Фленсбургъ, презрительно усмѣхаясь, показалъ на два стула, оставшіеся у окна.

Маргарита слегка зарумянилась, подняла голову и красивые глаза ея блеснули ярче.

— Вотъ что значитъ такъ должно жить въ ссылкѣ, въ маленькомъ городишкѣ этой варварской земли, произнесла она тихо, но рѣзко:- можно потерять благовоспитанность. Вы говорили мнѣ часто о томъ, какъ петербургская молодежь, въ родѣ Орловыхъ, дерзка, груба, даже нахальна съ женщинами. Я принимала цалмейстера Орлова въ этой самой комнатѣ и дрожала отъ страха, что онъ меня прибьетъ. Но кромѣ самой утонченной вѣжливости, я ничего отъ него не видала. A шлезвигскій дворянинъ, хотя, конечно, не изъ высшей знати, — усмѣхнулась Маргарита, — сталъ способенъ оскорблять женщину.

Фленсбургъ какъ-то странно дернулъ головой, смѣрилъ сидящую молодую женщину съ головы до пятъ и выговорилъ тоже тихо:

— Не спорю, можетъ быть, высшее чешское дворянство, къ которому вы по рожденію имѣете честь принадлежать, болѣе благовоспитанно, чѣмъ шлезвигское мелкое дворянство.

Маргарита быстро встала и молча двинулась къ дверямъ спальни, но вдругъ она обернулась и, сдѣлавъ граціозный реверансъ, какъ бы въ минуэтѣ, съ злобной усмѣшкой на лицѣ, вымолвила почти надменно:

— Я, господинъ офицеръ, все-таки по мужу графиня Скабронская… которая проситъ теперь выдти отсюда и болѣе здѣсь не появляться… будущаго кабинетъ-министра или регента россійской имперіи.

И графиня скрылась за дверью своей спальни.

VIII

Эти слова какъ бы ошеломили Фленсбурга. Свои честолюбивыя мечты онъ не высказывалъ никому и думалъ, что никто тайны его не только не знаетъ, но и предполагать не можетъ. Онъ встрепенулся весь отъ намека Маргариты. Первая забота его была о томъ, чтобы вспомнить, не сказалъ ли онъ когда либо ей самой какое-нибудь неосторожное слово, которое могло дать ключъ къ разгадкѣ его сокровенной тайны. Но память вѣрно подсказывала, что «нѣтъ». Фленсбургъ былъ слишкомъ уменъ, дальновиденъ и остороженъ на словахъ, какъ и на дѣлѣ, чтобы сдѣлать подобную ошибку.

Въ ту минуту, когда дверь захлопнулась за хозяйкой дома, ему пришлось, конечно, уѣхать, но разстаться, поссориться окончательно и не видаться съ Маргаритой ему было невозможно, а при такихъ обстоятельствахъ даже опасно.

На другой же день Фленсбургъ снова явился съ графинѣ и, безъ доклада войдя къ ней, разсмѣялся, сѣлъ въ кресло и указалъ хозяйкѣ на другое. Маргарита, одумавшаяся за сутки, тоже усмѣхнулась.

— Довольно шутить, заговорилъ Фленсбургъ. — Простите меня, если вчера, найдя васъ не въ духѣ, я, вмѣсто того, чтобы успокоить, сталъ дразнить. Сядьте. У меня, дѣйствительно, есть до васъ дѣло, если не важное, то очень любопытное. Сядьте же, вѣдь я уже попросилъ прощеніе.

Маргарита почти рада была такому обороту бесѣды и молча тотчасъ сѣла.

— Одинъ сановникъ, нерусскій, — началъ Фленсбургъ, улыбаясь, — но тѣмъ не менѣе очень важное лицо, конечно болѣе важное, чѣмъ теперь Разумовскій или Воронцовъ, проситъ чести съ вами познакомиться, проситъ позволенія пріѣхать къ вамъ. Это — прусскій посланникъ, баронъ Гольцъ.

Маргарита подняла на Фленсбурга изумленные глаза.

— Да, не удивляйтесь, Гольцъ хочетъ съ вами познакомиться. Разумѣется, онъ также, какъ и мы всѣ грѣшные, тотчасъ же влюбится въ васъ, начнетъ ухаживать и тогда — улыбнулся Фленсбургъ — мелкимъ шлезвигскимъ дворянамъ и подавно надо будетъ отступить и обратиться въ постыдное бѣгство. Но онъ проситъ меня объ этомъ знакомствѣ и я не имѣю никакого права отказать ввести сюда новаго соперника. И такъ позволите ли вы привезти его?

— Это не можетъ быть вопросомъ…. но я не понимаю, зачѣмъ я ему нужна.

Фленсбургь пожалъ плечами.

— Онъ любимецъ короля, присланъ сюда для крайне важнаго дѣла и поэтому не ограничивается тѣмъ, что желаетъ понравиться государю и всѣмъ сановникамъ. Онъ желаетъ понравиться всему обществу, желаетъ въ числѣ самыхъ умныхъ членовъ петербургскаго общества найти себѣ, такъ сказать, помощниковъ въ своемъ дѣлѣ.

Маргарита снова удивленнымъ взоромъ посмотрѣла на Фленсбурга.

— Дѣло Гольца — заключеніе выгоднаго мира и крѣпкаго союза. Это ни для кого не тайна.

— Что жъ я при этомъ?

Фленсбургь снова пожалъ плечами.

— Я не знаю, графиня. Но вы жили въ Версалѣ и знаете, какая роль выпадаетъ иногда на долю молодой красавицы и что она можетъ сдѣлать, когда властвуютъ и могущественны разные глупые и влюбчивые люди.

— Но въ Петербургѣ такихъ нѣтъ, — отозвалась Маргарита, — или мало…. И я ихъ не знаю!..

Фленсбургъ не отвѣчалъ. Наступило краткое молчаніе и затѣмъ офицеръ поднялся съ мѣста.

— Мое дѣло — выполнить порученіе или просьбу…. Ну-съ, надѣюсь, что наша вчерашняя маленькая ссора была шутка и не будетъ имѣть никакихъ послѣдствій. Не правда ли? выговорилъ онъ неувѣренно и протягивая руку.

— Это будетъ зависѣть не отъ меня, а отъ васъ, произнесла кокетливо Маргарита. — Возьмите примѣръ съ господина Орлова, т. е. обращайтесь такъ же съ женщинами, какъ онъ, и тогда ничего подобнаго не повторится.

Фленсбургъ невольно разсмѣялся.

— Wunderbar! Я буду учиться благовоспитанности у казарменнаго и трактирнаго буяна, который, быть можетъ, никогда не умывается и ѣстъ руками. Это прелестно! Спасибо, что, по крайней мѣрѣ, разсмѣшили на прощаніе. A все-таки, графиня, такой глупости, какую вы заставили меня сдѣлать, я въ другой разъ для васъ не сдѣлаю. Принцъ всякій день повторяетъ, что онъ отъ меня не ожидалъ подобной выходки. Я два мѣсяца слѣдилъ за ними и совѣтовалъ принцу ихъ выслать изъ столицы, подозрѣвая за ними нѣчто большее, чѣмъ трактирное буйство и шалости. A затѣмъ я же попросилъ принца ихъ выпустить. Кромѣ того, я долженъ вамъ сказать, что государю извѣстно, кто подъѣзжалъ къ ротному двору и кто отдалъ приказаніе. И принцу, и государю это показалось неумѣстнымъ. Государь знаетъ, что я просилъ принца, что вы просили меня, что васъ просили Орловы и если вы будете у него на дурномъ счету, то вина не моя. Когда позволите мнѣ снова быть у васъ? кончилъ Фленсбургъ, наклоняясь.

Маргарита стояла смущенная его словами.

— Ахъ, право не знаю, выговорила она вдругъ и закрыла лицо руками. — Все это такъ глупо, такое ребячество! Я чувствую, что дѣлаюсь все глупѣе всякій день! До свиданія, я вамъ дамъ знать. И Маргарита быстрымъ движеніемъ открыла вспыхнувшее лицо и протянула ему обѣ руки.

Фленсбургъ выронилъ на полъ свою шляпу, взялъ обѣ такъ мило и ребячески протянутыя руки и сталъ цѣловать ихъ.

— Да! Вы ребенокъ, капризный ребенокъ, вымолвилъ онъ и, снова выпрямившись, онъ тихо потянулъ ее за руки, потомъ взялъ ихъ въ одну руку, а свободная рука его скользнула вокругъ бюста молодой женщины. Лицо его, слегка смущенное, близилось къ ея лицу.

— Маргарита! шопотомъ произнесъ онъ съ оттѣнкомъ вопроса въ голосѣ.

Но графиня вдругъ отступила на шагъ, слегка оттолкнула его и вымолвила:

— Нѣтъ. Въ этомъ домѣ есть умирающій. Пускай его умретъ, тогда…. увидимъ.

— Но это капризъ, тихо выговорилъ Фленсбургъ.

— Нѣтъ. Да, наконецъ, кромѣ того…. Маргарита запнулась, потомъ вдругъ весело разсмѣялась, отняла руки и вымолвила:

— Прежде выучитесь безгласному повиновенію. Я всегда ненавидѣла людей съ характеромъ, всегда любила овечекъ въ мужскомъ образѣ. Если любите, то переродитесь, а главное, — снова весело разсмѣялась она, — главное, господинъ бывшій ссыльный, вспомните уроки, полученные на родинѣ, и снова станьте вѣжливы съ дамами.

Фленсбургь постоялъ нѣсколько минутъ молча, потомъ, увидя свою шляпу на полу, поднялъ ее и наконецъ произнесъ:

— Все тоже, всегда, вездѣ. Кокетство и глупая игра. На сколько я отношусь искренно, на столько вы шутите. Скажите мнѣ, наконецъ, серьезно, въ послѣдній разъ: когда этотъ, тамъ, умретъ — выскажетесь вы? Или эта игра будетъ продолжаться и послѣ его смерти?

— Да. Тогда я высважусь! такимъ страннымъ голосомъ отвѣтила Маргарита, что совершенно нельзя было понять, шутитъ она, или говоритъ серьезно, или, наконецъ, умышленно отвѣчаетъ двусмысленностью.

Фленсбургъ нетерпѣливо пожалъ плечами и, выговоривъ сухо: «До свиданія», вышелъ изъ горницы.

— Какая чепуха! произнесла тихо Маргарита ему вслѣдъ. Dumm! Dumm! Dumm!.. И всѣ вы таковы….

Она простояла нѣсколько минутъ, не двигаясь съ мѣста и озабоченная новой мыслью. Она искала сравненія и, вдругъ найдя его, громко разсмѣялась.

— Да, похожъ! Удивительно похожъ!.. воскликнула она.

Въ эту минуту въ гостинную влетѣла Лотхенъ, какъ всегда улыбающаяся и веселая.

— Я думала, онъ никогда не уѣдетъ! затараторила нѣмка. — И посмотрите что значитъ провести столько часовъ съ возлюбленнымъ! У васъ сіяющее лицо, счастливые глаза, райская улыбка!..

— Лотхенъ, — смѣясь, выговорила графиня, — скажи мнѣ, какъ по твоему, на что похожъ лицомъ господинъ Фленсбургъ? Не правда ли…. это датскій бульдогъ?

Лотхенъ замерла на мѣстѣ, какъ пораженная громомъ.

— Такъ онъ не былъ вашимъ…. заговорила Лотхенъ и запнулась.

— Любовникомъ? разсмѣялась Маргарита. — Говори прямо.

— Ну да, онъ не былъ никогда?

— Никогда.

— И не будетъ?

— Не будетъ.

— Ахъ Gräfin, liebe Gräfin! запрыгала на мѣстѣ Лотхенъ. — Ахъ, какъ я счастлива!

— Но кто жъ тогда будетъ? воскликнула она снова. — Дѣдушка?

— Да, Лотхенъ, но съ условіемъ: ты мнѣ покажешь примѣръ. Я послѣ тебя….

И обѣ женщины начали такъ громко хохотать, что больной, дремавшій на верху, проснулся, открылъ глаза и тяжело вздохнулъ.

Этотъ постоянный хохотъ внизу, которымъ его будто провожали ежедневно на тотъ свѣтъ, дѣйствовалъ на него теперь невыносимо больно и уже раза два вызывалъ на глаза его слезы.

IX

Шепелевъ самъ не зналъ, что съ нимъ дѣлается за послѣднее время. Онъ перемѣнился, похудѣлъ и поблѣднѣлъ.

Болѣзнь его, однако, состояла только въ томъ, что онъ и день, и ночь на-пролетъ думалъ о графинѣ Скабронской. Разумѣется, онъ смутно понималъ, что влюбленъ со всѣмъ пыломъ страсти своихъ двадцати лѣтъ, хотя и сознавалъ какъ безсмысленно, глупо, даже дерзко влюбиться въ такую блестящую красавицу изъ высшаго столичнаго круга. Между нимъ, рядовымъ, и ею была цѣлая пропасть.

Юноша, только-что поступившій въ ряды гвардіи, былъ почти безъ всякихъ средствъ, благодаря раззорившемуся отцу, и безъ всякой протекціи, благодаря неожиданной смерти Шувалова, на покровительство котораго надѣялась его мать, снаряжая сына на службу.

Шепелевъ былъ на столько образованъ и благовоспитанъ, на сколько могъ быть юноша изъ старой дворянской семьи, слегка захудалой, но еще недавно пользовавшейся большими средствами. До появленія въ Петербургѣ онъ жилъ съ матерью въ Калугѣ. Лѣто проходило въ большой и красивой усадьбѣ съ большимъ количествомъ дворни, исполнявшей всѣ прихоти барича, такъ какъ онъ былъ единственное и возлюбленное чадо барыни-вдовы. Зимы проводились въ городѣ Калугѣ, гдѣ все общество было или дальней родней, или друзьями изъ рода въ родъ. У матери его было много пріятельницъ и, благодаря ея вдовству, общество, собиравшееся у ней зимой и гостившее у нея лѣтомъ въ вотчинѣ, было исключительно женское. Все это были тетушки, двоюродныя сестры, племянницы и, наконецъ, пріятельницы. Совершенно случайно маленькій Митя, съ тѣхъ поръ, какъ помнилъ себя, былъ постоянно окруженъ женщинами всѣхъ лѣтъ и возрастовъ и всѣ онѣ равно баловали его.

Вслѣдствіе этого въ юношескіе года оказалась одна странность въ его характерѣ. Женщина, — старуха ли, молодая ли дѣвушка, — была для него свой братъ и онъ никогда не стѣснялся, не смущался и не робѣлъ никакой барыни. Напротивъ того, не только сорокалѣтній сановникъ, но всякій даже молодой человѣкъ, появлявшійся въ домѣ матери или встрѣчаемый гдѣ либо, ставилъ его въ неловкое положеніе. Какъ юноша, выросшій въ обществѣ мужчинъ, конфузится обыкновенно передъ какой-нибудь свѣтской кокеткой, случайно оставшись съ ней наединѣ, такъ Шепелевъ конфузился всякой мужской компаніи, въ которую случайно попадалъ.

До прибытія въ Петербургъ юноша не зналъ, что такое быть влюбленнымъ, именно потому, что слишкомъ много было вокругъ него всякаго рода молодыхъ дѣвушекъ и женщинъ, и на всѣхъ ихъ глядѣлъ онъ какъ на товарищей. И, наоборотъ, одинъ молодой офицеръ, заѣхавшій на побывку въ Калугу, блестящій петербургскій гвардеецъ, обошедшійся съ юношей очень ласково, побѣдилъ его сердце. Шепелевъ плакалъ, когда офицеръ уѣхалъ, и въ немъ осталось въ нему такое чувство, какое могло быть только первою любовью.

Поселившись теперь у незнакомаго человѣка, считавшагося дядей, въ сущности грубаго, хотя добраго и сердечнаго человѣка, Шепелевъ чувствовалъ себя такъ же неловко въ этой обстановкѣ солдатъ и офицеровъ, вамъ другой юноша, выпорхнувшій изъ-подъ крылышка матери, чувствовалъ бы себя среди сотни блестящихъ свѣтскихъ красавицъ. Мужская среда не была его средой и онъ тяготился ею.

Какимъ образомъ и почему красивая незнакомка, спасшая его въ оврагѣ, могла такъ быстро завладѣть его разумомъ и всѣмъ его существомъ, онъ самъ не зналъ. Правда, она красавица. Но вѣдь онъ не сказалъ съ ней и трехъ словъ! Да и мало ли видалъ онъ красавицъ.

Акимъ Акимычъ безпокоился, руками разводилъ, видя перемѣну въ племянникѣ и, не понимая, что съ нимъ дѣлается, заставлялъ юношу нѣсколько разъ пить липовый цвѣтъ и обтираться французской водкой съ уксусомъ и съ хрѣномъ.

Шепелевъ, чтобы отвязаться отъ приставаній дяди, продѣлывалъ все это, печально усмѣхаясь и думая:

«Да, кабы черезъ французскую водку, хрѣнъ, да черезъ липовый цвѣтъ можно было познакомиться съ этой графиней Скабронской, такъ я бы, пожалуй, нѣсколько бочекъ его выпилъ».

И дѣйствительно мысль о томъ, чтобы познакомиться съ блестящей красавицей, не покидала его ни на минуту. Другой не рѣшился бы никогда и подумать объ этомъ; другому показалось бы оно нелѣпымъ и невозможнымъ. Но юноша, выросшій среди всякихъ женщинъ, не смущался. Онъ не боялся, что не будетъ знать, что сказать этой красавицѣ и какъ вести себя.

Черезъ нѣсколько дней Шепелевъ надумался, что надо какъ можно болѣе заводить знакомствъ въ Петербургѣ, начавъ съ офицеровъ полка и ихъ семействъ. Тогда гдѣ-нибудь да удастся повстрѣчать графиню. И онъ началъ знакомиться. Благодаря своей красивой внѣшности, какой-то женственной граціи и скромности, послѣдствій женскаго воспитанія и женской среды, онъ былъ принятъ повсюду ласково и охотно.

Но какъ нарочно всѣ семейства, въ которыя появлялся онъ, не имѣли ничего общаго и были незнакомы съ графиней Скабронской. У одной изъ петербургскихъ львицъ она бывала часто, но это была знаменитая Апраксина, пріятельница того же Орлова, а познакомиться ближе съ Орловымъ онъ не могъ. Дядя Квасовъ и слышать объ этомъ не хотѣлъ, за его короткій визитъ къ нимъ онъ цѣлую недѣлю бранилъ и попрекалъ племянника.

— Нешто это компанія для тебя? говорилъ Акимъ Акимычъ — Орловы картежники, буяны, головорѣзы. Не нынѣ завтра они въ острогѣ будутъ.

Чувствуя, что онъ одинъ не добьется ничего, Шепелевъ, видаясь часто съ Державинымъ, единственнымъ своимъ пріятелемъ, рѣшился искренно признаться ему во всемъ.

Такой же юноша, какъ и онъ, Державинъ давно замѣтилъ, что ученикъ сталъ плохо учиться по нѣмецки, разсѣянъ и печаленъ, задумчивъ и блѣденъ. Но Шепелевъ въ своемъ пріятелѣ не нашелъ никакой поддержки. Державинъ отнесся къ исповѣди пріятеля хладнокровно.

Жизнь Державина была совершенно иная. Онъ бился, какъ рыба объ ледъ. Солдатки перестали заказывать ему свои писули и грамотки и ему снова пришлось, какъ простому рядовому, безъ протекціи, исполнять разныя тяжелыя работы; снова пришлось браться за метлу и лопату, участвовать въ тѣхъ партіяхъ, которыя назначались копать канавы по городу и очищать дворы сановниковъ.

Когда Шепелевъ явился однажды въ каморку своего друга снова плакаться о своей судьбѣ, то нашелъ Державина сидящимъ на своемъ сундучкѣ съ головой, опущенной на руки.

— Что ты? Или голова болитъ? спросилъ Шепелевъ.

— Да, есть малость, но это не лихъ. A лихъ вотъ что — сломаетъ меня эта жизнь. Не зналъ я, что, надѣвъ эту аммуницію, попаду въ дворники. Сегодня опять восемь часовъ Фонтанку копали. Спину не разогнешь, руки и ноги — какъ деревянныя, болитъ все, вездѣ.

Дѣйствительно, за это время Державинъ тоже слегка похудѣлъ, но по причинамъ, совершенно противоположнымъ, нежели Шепелевъ.

— Надо это дѣло устроить, выговорилъ Шепелевъ. — Позволь, я попрошу моего дядю. Мало ли тутъ солдатъ, могутъ тебя избавить отъ гоньбы и работы.

Державинъ почему-то очень не любилъ Квасова и, конечно, за глаза и не при Шепелевѣ, называлъ его «мужикъ-вахлакъ» и именемъ, даннымъ ему ротою: «нашъ лѣшій.»

— Нѣтъ, Дмитрій Дмитріевичъ, не надо. Авось малое время протяну, а тамъ еще что Богъ дастъ. Вотъ что. Коли ты мнѣ довѣрился прошлый разъ, то и я въ долгу не останусь и скажу тебѣ о моемъ тайномъ и сокровенномъ намѣреніи. Я въ голштинцы перехожу.

Державинъ, знавшій въ какомъ общемъ презрѣніи у всѣхъ и какую ненависть возбуждаетъ во всѣхъ потѣшное войско государя, ожидалъ, что пріятель придетъ въ ужасъ. Но Шепелевъ, недавно самъ пріѣхавшій въ столицу и занятый сначала воинскими артикулами, а теперь своей красавицей, отнесся къ дѣлу иначе.

— Ну что-жъ, вымолвилъ онъ, — хорошее дѣло, ты по-нѣмецки лучше нѣмца знаешь. Только вѣдь голштинцы всѣ пьяницы и буяны, да и сказываютъ, они не любятъ русскихъ, которые къ нимъ поступаютъ.

Державинъ передалъ Шепелеву, въ какомъ положеніи находится его дѣло. Старый знакомый, пасторъ Гельтергофъ, обѣщался каждый день пригласить его къ себѣ, чтобы познакомить съ кѣмъ-нибудь изъ ротмейстеровъ голштинскаго войска. Переходъ его послѣ этого изъ преображенцевъ въ голштинцы могъ состояться очень легко.

Кромѣ того, у него еще былъ другой выходъ — знакомство съ Фленсбургомъ, но, къ несчастію, онъ уже два раза былъ у адьютанта принца, но не засталъ его.

— Ну что жъ, все обстоитъ благополучно, вымолвилъ Шепелевъ. — Это не то, что мое дѣло! Мнѣ хоть помирай!..

— Отчего? воскликнулъ Державинъ.

— Да вѣдь знаешь отчего, выговорилъ Шепелевъ, потупляясь.

— Ахъ, эта красотка-то, графиня-то! Эхъ, братъ, вотъ то-то и есть! вздохнулъ Державинъ и закачалъ укоризненно головой. — Вотъ оно что! Всегда такъ-то. И теперь, да и прежде, въ Казани, замѣчалъ я завсегда, какъ вашъ братъ барченокъ, сытый, обутый, одѣтый, блажитъ и уродничаетъ. Не сердись на меня, голубчикъ. Я тебя люблю, а все жъ скажу: съ жиру ты бѣсишься. Просторная у тебя горница у дяди, столъ готовый, на работы не ходишь, на часы тебя тоже ставятъ разъ въ недѣлю, да и то въ особыя мѣста, къ принцу или какому фельдмаршалу. Вотъ ты отъ нечего дѣлать и выискалъ себѣ горе! A вотъ съ примѣру, поломалъ бы ты спину да руки на Фонтанкѣ, какъ я, такъ бы у тебя графиня-то эта выскочила бы живо изъ головы. Нѣтъ, братъ, ужь тутъ не до сновидѣній, какъ спину-то въ постели разогнуть не можешь и спишь, какъ мертвый, двѣнадцать часовъ, благодаря этой дворницкой экзерциціи. Что тамъ твои прусскіе артикулы, вотъ наша дворницкіе артикулы съ метелкой въ рукахъ… будутъ помудренѣе фридриховскихъ.

Шепелевъ въ душѣ искренно согласился съ пріятелемъ, чувствовалъ, что онъ правъ. Ему стало стыдно и онъ поспѣшилъ уйти.

Однако, первой его заботой было переговорить съ дядей, который могъ облегчить судьбу рядового Державина.

Но едва только Шепелевъ заикнулся о своемъ пріятелѣ, какъ Акимъ Акимычъ началъ браниться:

— И не говори ты мнѣ про этого хвастунишку, дрянь, выскочку. Всѣ у него дураки и невѣжи. Самъ онъ, вишь, все рыло въ пуху, а уже всѣ науки произошелъ! И перомъ, и карандашемъ, руками и ногами, писать и рисовать умѣетъ. Всѣ у него неучи. Ну вотъ, пускай, мужицкимъ дѣломъ и занимается.

Шепелевъ сталъ было просить дядю, но Квасовъ и слушать не хотѣлъ.

— Ни-ни. Ты, порося, ничего не смыслишь. Кого жъ гонять, коли не эдакихъ? Чѣмъ же солдаты хуже его, а орудуютъ и лопаткой, и метелкой. Нѣтъ, голубчикъ, это у тебя дворянская кровь говоритъ, а у меня мужицкая. Ты этого не забывай.

— Дѣло не въ этомъ, дядюшка… заикнулся было Шепелевъ.

— Да, не въ этомъ, перебилъ его Квасовъ рѣзко, и, понюхавъ табаку съ присвистомъ, прибавилъ:- Главное дѣло въ томъ, что подлецъ — мальчишка. Ухъ, какой подлецъ! И въ тому еще выскочка! Видѣлъ ты, какъ онъ подъѣзжалъ въ тотъ разъ къ колбасникамъ-то нашимъ. И откудова взялся, изъ земли выросъ! Какъ бѣсъ передъ заутреней, вокругъ Фленсбурга увивался да разсыпался мелкимъ бисеромъ. Нѣтъ ужь, братъ, кто по-нѣмецки такъ чесать языкомъ умѣетъ, изъ того пути не будетъ. Ни-ни-ни… Не будетъ!! A коли ему у насъ тяжело, пускай въ голштинское войско переходитъ. Тамъ его за нѣмецкій хриплюнъ сейчасъ въ капралы произведутъ.

— Коли загоняете работой, такъ, пожалуй, и уйдетъ! сердито вымолвилъ Шепелевъ.

— Ну, ужь тогда онъ мнѣ не попадайся въ голштинскомъ-то мундирѣ, закричалъ Квасовъ. — Убью его изъ собственныхъ рукъ. Былъ у насъ въ полку этотъ срамъ, перешелъ уже въ голштинцы твой нареченный зятекъ, Тюфякинъ, да то совсѣмъ другое дѣло. Тотъ пріятель пріятеля пріятельницы. A если молодежь начнетъ бѣгать изъ россійскихъ полковъ, да дѣлаться голштинцами, такъ это и свѣту конецъ. И, помолчавъ, Квасовъ прибавилъ ласковѣе:- A ты вотъ что, порося, брось-ка этого казанскаго нѣмца, что казанскую сироту изъ себя корчитъ. Не ходи къ нему. Этотъ тоже тебѣ не товарищъ, почитай даже хуже Орловыхъ. Тѣ головорѣзы, но народъ крѣпкій, все-таки россійскіе парни. Вонъ Державинъ-то передъ нѣмцемъ лебезитъ да ползаетъ, а Орловы, какіе ни на есть окаянные буяны, и все-таки, правду скажу, они нѣмца бьютъ. Дай имъ волю, они его совсѣмъ искоренили бы. Ну, и дай имъ Богъ за это здоровья и таланъ.

Квасовъ помолчалъ и, нюхнувъ снова, выговорилъ: — Ты, порося, изъ-подъ маменьки, изъ гнѣздышка выпорхнулъ… Ты не знаешь, что такое нѣмецъ. A я знаю… Вотъ много вѣдь на россійскомъ языкѣ бранныхъ словъ… A эдакого слова, чтобы нѣмца достойно обозвать — нѣту!.. Вотъ тебѣ Христосъ-Богъ, — нѣту!! Еще не выдумано!!.

X

Іоаннъ Іоанновичъ былъ изумленъ «финтомъ» своей внучки, т. е. успѣшнымъ заступничествомъ за Орловыхъ. Вдобавокъ старикъ не зналъ, какимъ образомъ удалось Маргаритѣ выхлопотать ихъ прощеніе. Старикъ много размышлялъ, но не могъ догадаться, гдѣ и въ комъ сила внучки. Во всякомъ случаѣ, онъ счелъ нужнымъ исполнить обѣщаніе и перевелъ на ея имя одну вотчину.

«Есть ходы при новомъ дворѣ! думалъ онъ. Стало быть, надо къ этой цыганкѣ въ дружбу войти. Вотъ и не плюй въ колодезь. A вѣдь я ужь наплевалъ.»

Кромѣ того, послѣдняя бесѣда его съ молодой женщиной не выходила у него изъ головы. Холостякъ и брюзга повѣрилъ выдумкѣ красавицы, что она въ близкихъ отношеніяхъ съ какимъ-то старикомъ. Подобныхъ примѣровъ въ столицѣ за послѣднее время было безъ числа. Одинъ изъ первыхъ вельможъ, покойный Петръ Ивановичъ Шуваловъ, подавалъ собой примѣръ придворнымъ Елизаветы, и его отношенія къ молодой красавицѣ Апраксиной были извѣстны всему городу. Старикъ Трубецкой, полицмейстеръ Корфъ, Тепловъ, и много старыхъ сановниковъ, пріятелей Іоанна Іоанновича, были и теперь зазорными примѣрами. Графиня Кейзерлингъ у генерала Корфа и красивая хохлушка Олеся Квитко у Теплова — предметы ихъ страсти, попеченій и большихъ расходовъ, были извѣстны всей столицѣ. Хохлушка была даже принята въ домѣ Разумовскихъ, а «Козырьлиншу» знала въ лицо и боялась вся полиція гораздо больше, чѣмъ самого полицмейстера.

Именно одного изъ богатыхъ пріятелей сенаторовъ Скабронскій даже заподозрилъ теперь въ сношеніяхъ съ красивой внучкой, такъ какъ Маргарита была съ нимъ знакома давно.

«Да. Вотъ лихъ…. Внучка! подумалъ, наконецъ, старикъ. Хоть и не родная, не настоящая, не дочка сына родного, а такъ себѣ, съ боку припека, жаромъ вздуло. A все внучка»….

И старый холостякъ задумывался довольно часто объ этихъ двухъ внезапныхъ открытіяхъ: о значеніи внучки при дворѣ и о старикѣ, ея пріятелѣ.

— Какъ же это я прозѣвалъ! воскликнудъ онъ однажды, переставъ уже доказывать себѣ, что Маргарита ему внучка. Съ самаго ея пріѣзда дурачился, въ себѣ не пускалъ, самъ не ѣздилъ. Все, вишь, за свои карманы опасался…. A чортъ ли въ деньгахъ? Умрешь, все такъ останется! Монахамъ да холопамъ пойдетъ… Старый, ты, тетеревъ, — досадливо кончалъ Іоаннъ Іоанновичъ, зляся уже на себя. Право, тетеревъ! Токуешь на суку и не видишь ничего кругомъ.

Маргарита, послѣ освобожденія Орловыхъ, къ дѣду не поѣхала, а послала только сказать человѣка, что просьба графа дѣда исполнена.

«И знать не хочетъ! подумалъ старикъ. Востра цыганка! Нечего дѣлать, поѣду благодарить ея цыганское сіятельство». Но на первый разъ Іоаннъ Іоанновичъ не засталъ внучки дома и вернулся домой совсѣмъ не въ духѣ. Вообще, дворня графа замѣтила, что баринъ сталъ придирчивѣе, ворчливѣе и будто нравомъ неспокоенъ.

Въ тотъ день, когда Фленсбургь насильно заставилъ графиню себя принять, старикъ тоже собрался въ ней.

Въ ту минуту, когда Маргарита и Лотхенъ звонко хохотали, шутя на счетъ дѣдушки, онъ входилъ на крыльцо дома.

Люди Скабронскихъ, понимавшіе отлично значеніе участившихся посѣщеній графа-дѣда къ молодой барынѣ, его единственной наслѣдницѣ, стали съ особеннымъ усердіемъ и предупредительностью кидаться на встрѣчу къ его каретѣ и наперерывъ спѣшили высаживать старика и вводить по ступенямъ….

— Легче! Легче! ворчалъ графъ, по привычкѣ всегда бранить прислугу. — Эдакъ крымцы только въ полонъ запорожцевъ берутъ. Того гляди ноги мнѣ переломаете. Дома что ль барыня?

— Дома-съ.

— A Кирилла Петровичъ дома; аль ужь выѣхалъ на тотъ свѣтъ? угрюмо и серьезно вымолвилъ Скабронскій, снимая шубу и на утвердительный отвѣтъ лакея прибавилъ: Дурни! Говорятъ: да-съ. A что, да-съ? Померъ? Ну, пошли, докладай.

Но Маргарита стояла уже на порогѣ прихожей и, любезно улыбаясь, выговорила:

— Милости просимъ.

— А, хозяюшка. Ну что хозяинъ?

— Ничего, все тоже.

— Надо будетъ потомъ провѣдать и его, полюбоваться какъ себя отхватываютъ заграничнымъ житьемъ.

— A я собиралась къ вамъ сейчасъ.

— Не лги! Не собиралась! усмѣхнулся Іоаннъ Іоанновичъ, входя. — Ну, здравствуй, внучка-лисынка. Дай себя облобызать за ребятъ Орловыхъ. Спасибо тебѣ.

Маргарита, внутренно смѣясь, подставила лицо подъ губы старика. Нагибаться ей не приходилось, такъ какъ головой своей она была ему по плечо.

— Я очень рада, дѣдушка, что могла вамъ въ пустяуахъ услужить.

— Какіе это пустяки! Тебѣ развѣ?… Ну, сядемъ. Вертушуу эту прогони, показалъ Іоаннъ Іоанновичъ на Лотхенъ. — Ишь вѣдь егоза! воскликнулъ онъ, садясь на диванъ и, поднявъ свою толстую трость, погрозился на субретку. — Охъ, я бы тебя пробралъ. Будь ты моя, билъ бы трижды на день. Какая бы стала у меня шелковая.

— Я бы умерла съ перваго раза отъ такой палки! выговорила Лотхенъ, дерзко заглядывая въ глаза старика.

— Да, отъ такой палки можно…. разсмѣялась Маргарита.

— Тотъ разъ вы меня вотъ тутъ толкнули такъ, что у меня до сихъ поръ грудь болитъ! лукаво произнесла нѣмка.

— Ахъ мои матушки! Жалость какая! пропищалъ Скабронскій, будто бы передразнивая голосъ Лотхенъ. — Ну, убирайся въ свой шестовъ, курляндская стрекоза!

Лотхенъ, смѣясь и переглядываясь съ барыней, выскочила вонъ.

— Ишь вѣдь хвостомъ машетъ. По себѣ выискала и горничную. Вся въ тебя: верченная, заговорилъ Іоаннъ Іоанновичъ. — Порохъ-дѣвка. Поди, небось, у нея обожателей — стая цѣлая, а?

Маргарита разсмѣялась.

— Да вѣдь и у тебя стая… Кромѣ энтаго небось есть… Энтаго стараго, что денегъ даетъ на прожитокъ?

— Денегъ даетъ? Кто? изумилась Маргарита. Іоаннъ Іоанновичъ объяснился рѣзче.

Маргарита, давно забывшая свою выдумку про старика, въ котораго будто влюблена, раскрыла широко глаза.

— Какой старикъ? Что вы, дѣдушка?

— Такъ ты это надысь наплела? воскликнулъ Скабронскій страннымъ голосомъ. — Все выдумки? Ахъ ты, плутъ-баба!

Маргарита смутилась и не знала, что сказатъ, что выгоднѣе, что нужнѣе.

— Да, выдумка, но не совсѣмъ. Это все должно рѣшиться на дняхъ… но я… Видите-ли… Много новаго съ тѣхъ поръ. И я не знаю еще… что будетъ.

Скабронскій замолчалъ, не спуская глазъ съ внучки, и, наконецъ? будто рѣшаясь на что-то, выговорилъ рѣзко:

— Денегъ тебѣ надо?

— Денегъ? H — нѣтъ! Зачѣмъ…

— Дать тебѣ денегъ? говорю я.

— Зачѣмъ? У меня есть.

— Ну, вотчину подарить доходную?

— Нѣтъ, зачѣмъ! Я не управлюсь.

— Ой, подарить! подмигивалъ дѣдъ.

— Да нѣтъ, не надо.

— Нѣтъ. Ну ладно. A я вотъ привезъ.

Гляди. Старикъ вынулъ изъ кармана огромную сложенную бумагу и передалъ внучкѣ.

— На. Вотъ мы какъ! Бери! Да покажи потомъ: вы какъ? лукаво и загадочно выговорилъ Іоаннъ Іоанновичъ.

Маргарита взяла, развернула бумагу, но не поняла въ ней ни слова.

— Что это такое?

— Это дарственная. По сей грамотѣ — ты владѣтельница вотчины въ триста душъ, кой я тебѣ обѣщалъ. Будешь съ нихъ теперь имѣть оброку болѣе тысячи рублей и до двухъ.

Заставивъ себѣ подробно все объяснить и разсказать, Маргарита поглядѣла старику въ лицо добродушно, но печально и затѣмъ вздохнула, опустивъ глаза на бумагу.

Это было сыграно и очень искусно.

«Начинается игра въ кошку и мышку, — подумала она, внутренно смѣясь. Игра въ умную и молодую кошку съ старой и глупой крысой… Давно я ждала этого».

Маргарита взяла бумагу за два края и быстрымъ движеніемъ разорвала ее на четыре части.

— Что ты, что? ахнулъ Скабронскій.

— Уничтожаю то, что для меня обидно…

Изорвавъ бумагу на мелкіе клочки, она бросила ихъ на полъ и быстрымъ движеніемъ пересѣла на диванъ, гдѣ сидѣлъ старикъ.

Взявъ его за обѣ руки и наклоняясь лицомъ къ его лицу, она быстро заговорила ласково, глядя ему въ глаза.

— Вы добрый, хорошій… Но скажите… Вы думаете, деньги… Деньги! Деньги! Неужели все на свѣтѣ отъ денегъ зависитъ? Вы вотъ богаты, мы раззорены. Мужъ умретъ — мнѣ еще хуже будетъ, но я не горюю. Я сейчасъ найду мужа, какого пожелаю. И у меня будетъ опять большое состояніе, если я захочу… Но я не того хочу, не того… Не того я хочу!.. И голосъ Маргариты перешелъ въ шепотъ и сталъ дрожать.

— Знаете ли вы, чего я хочу?

— Ну, ну… смущался Іоаннъ Іоанновичъ и отъ голоса красавицы внучки и отъ близости странно-воодушевленнаго красиваго лица.

— Я хочу быть любимой. Любви я хочу. Я этого еще не знавала. Да! Ни разу, никогда. Мужъ меня не любилъ… Вы знаете, какую жизнь онъ велъ всегда. Я была сотая женщина въ его жизни. Онъ на меня смотрѣлъ такъ же, какъ и на всѣхъ своихъ прежнихъ наложницъ.

И Маргарита, все болѣе воодушевляясь, заговорила, какъ будто не видя старика, какъ бы забывшись и разсуждая сама съ собой… быстро, страстно, порывисто:

— Мнѣ все равно, кто онъ будетъ. Нищій, не знатный, старый… уродливый даже, преступный, даже разбойникъ. Мнѣ все равно… Но тотъ, который меня полюбитъ, какъ я этого хочу… за того я душу отдамъ, хоть на смерть пойду… И это будетъ такъ. Скоро будетъ. Какъ онъ умретъ — я найду этого человѣка!

И красавица вдругъ вскинула руки на плечи старика и прильнула лицомъ въ нему на грудь. Скабронскій ахнулъ, двинулся… Но въ ту же секунду Маргарита быстро встала, отошла къ окну и, повернувшись спиной въ дѣду, прислонилась лбомъ въ холодному стеклу. Это было ей необходимо, потому что она боялась за свое лицо, боялась, что выдастъ себя и свою игру.

Старисъ сидѣлъ, не шелохнувшись на диванѣ? какъ пришибленный. Ему все еще, какъ въ туманѣ, чудилась она въ его объятіяхъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ глядѣлъ на клочья изорванной бумаги.

«Блажитъ? Комедіантка! Не даромъ цыганка», — говорила въ немъ его природная подозрительность и дальновидность. Но клочки казенной бумаги будто спорили съ нимъ и сбивали его съ толку.

«Изорвала вѣдь… Не взяла… Триста душъ!»

И чрезъ минуту старикъ думалъ:

«Тебя никто не водилъ за носъ за всю жизнь…. Ну, а много ты отъ этого выигралъ? Сидишь вотъ одинъ у себя въ хоромахъ, на сундукахъ съ червонцами, да бережешь, какъ песъ, чужое добро. Да, чужое! Не себѣ собралъ. Монахамъ, да хамамъ своимъ собралъ. Подохнешь, они за твой счетъ поликуютъ на свѣтѣ. A брилліанты? На двадцать тысячъ однихъ брилліантовъ накопилъ, когда жену себѣ искалъ. И они лежатъ зря! И они на иконы пойдутъ!»…

Прошло еще нѣсколько мгновеній. Іоаннъ Іоанновичъ поглядѣлъ на внучку и подавилъ въ себѣ глубокій вздохъ. Mapгарита слышала его, однако, хотя все также стояла у окна, не двигаясь, не оборачиваясь и припавъ лицомъ въ стеклу.

«Если бъ ей-то… такой красивой, да всѣ бы эти брилліанты нацѣпить на себя?! Диво! А что если все… Ей все отдать»… вдругъ сказалъ онъ себѣ мысленно то, что давно уже будто копошилось на сердцѣ старика. Въ послѣдніе свои годы дьявола кой-какъ потѣшить! Отдать! Хоть бы даже и за обманъ. Пустъ водитъ меня за носъ. Я вѣдь буду отъ того не въ убыткѣ.

И Скабронскій вдругъ воскликнулъ, какъ бы спѣша выговорить:

— Маргаритка, иди сюда…. Слушай меня, что я скажу. Да вѣдь ты умница! Нечего тебѣ сказывать! И такъ все поймешь. Поди же. Сядь сюда! Слушай! Когда я собирался жениться, то скупалъ четыре года… Да или же… Сядь!

Маргарита обернулась и подошла съ опущенной головой и со сложенными на груди руками. Лицо ея было черезчуръ сурово и мрачно.

— Я не сяду… Нѣтъ. Оставьте меня. Уѣзжайте! Уѣзжайте! глухо выговорила она вдругъ. — Лотхенъ! Лотхенъ! вскрикнула она.

— Что ты? изумился Скабронскій.

— Я безумная… Я не знаю, что я дѣлаю… Но такъ жить нельзя. Вѣдь я вдова… Я даже не вдова, а хуже… Вдова свободна, а я нѣтъ… Я не ребенокъ и не старуха… Я жить хочу. Поймите! Поймите! A какъ выдти изъ этого положенія! Какъ? горячо говорила Маргарита, наступая на Іоанна Іоанновича. — Любовникъ! Взять его не мудрено. A если онъ меня обезславитъ!.. A вся эта столичная молодежь — хвастуны… Я не хочу имѣть прозвище женщины, которая дурно ведетъ себя… A какъ найти и гдѣ найти человѣка, который бы сохранилъ тайну… Ахъ, дѣдушка, зачѣмъ вы мнѣ не чужой…. Зачѣмъ вы… Что я?! Я съ ума схожу… Я сама не знаю, что говорю!

Маргарита вдругъ схватилась руками за голову и выбѣжала изъ горницы въ ту гостиную, гдѣ была ея временная спальня. И слова, и голосъ, и лицо, и движеніе — все дышало искренностью.

Старикъ поднялся задумчивый и смущенный… и сталъ искать по горницѣ шляпу свою, которая была уже на головѣ его. Чрезъ нѣсколько минутъ Іоаннъ Іоанновичъ отъѣзжалъ отъ дому, конечно, не повидавшись съ больнымъ внукомъ.

A горничная была уже у графини и, разинувъ ротъ отъ вниманія, слушала разсказъ ея.

— Вѣдь повѣрилъ… повѣрилъ?.. A вѣдь онъ хитрый, умный онъ, Лотхенъ, очень хитрый, а повѣрилъ! Что значитъ человѣческое самолюбіе! закончила рѣчь графиня.

И кокетка изумлялась и себѣ, и старому дѣду…

— Ну, и я тоже искусная актриса. Я даже не ожидала отъ себя… Ну, а все-таки, я боюсь…. прибавила она, помолчавъ.

— Чего? разсмѣялась Лотхенъ.

— Не хватитъ умѣнія довести до конца! Или боюсь… дорого обойдется! Я не шучу, Лотхенъ, прибавила графиня задумчиво.

Лотхенъ перестала смѣяться и развела руками.

— Что жъ тутъ дѣлать?… сказала она тихо. — За то деньги. И какія деньги?! Куча! Кучи червонцевъ!!

XI

Въ домѣ Тюфякиныхъ, стоявшемъ вдали отъ городской суеты, среди пустырей и сугробовъ, было всегда мирно и тихо, но теперь стало точно мертво. Въ обыкновенное время у нихъ бывали гости, но теперь, вслѣдствіе великаго поста и, наконецъ приближавшихся дней страстной недѣли, считалось совершенно неприличнымъ и даже грѣховнымъ ѣздить въ гости. Но если было тихо и мирно въ домѣ сиротъ княженъ Тюфякиныхъ, то не было мира и тишины на сердцѣ какъ у старой опекунши, такъ и у двухъ княженъ. За послѣднее время случилось что-то странное и никто не зналъ даже какъ назвать случившееся. Всѣ три обитательницы были печальны и каждая поглощена своей заботой и своимъ горемъ. При этомъ всѣ три молчали, такъ какъ у всѣхъ трехъ было тайное горе, которымъ подѣлиться было нельзя.

Тетка-опекунша, съ недѣлю назадъ, черезъ пріятельницу узнала нѣчто, поразившее ее и смутившее до глубины души. Она узнала, что Настя съ самой масляницы обманывала ее и, уѣзжая съ «киргизомъ», не бывала вовсе въ гостяхъ, а сидѣла въ его квартирѣ.

Это было невѣроятно и необъяснимо! Какое удовольствіе могла находить Настя просиживать дни или вечера у своего своднаго брата, вмѣсто того, чтобы веселиться на вечеринкахъ. Гарина невольно оробѣла и думать боялась о томъ, что назойливо лѣзло ей въ голову.

«Сводитъ у себя въ квартирѣ! И съ кѣмъ?!».. думала она поневолѣ.

Въ такіе для нея великіе дни поста и молитвы, Гарина сидѣла по цѣлымъ часамъ молча въ своемъ креслѣ и думала, что дѣлать, съ чего начать. Она боялась даже приступить къ допросу Насти.

Младшая княжна, съ своей стороны, часто ловила теперь на себѣ косой и подозрительный взглядъ тетки-опекунши и иногда отворачивалась, иногда же, будто вдругъ вспыхивая, но не отъ стыда, а отъ гнѣва, упорнымъ взглядомъ встрѣчала взглядъ тетки-опекунши. И Пелагея Михайловна по этому взгляду догадывалась, что на дняхъ имъ предстоитъ помѣряться силами.

Наконецъ, совѣсть начала мучить старую дѣвицу. Она упрекала себя въ томъ, что не выгнала совсѣмъ изъ дома «киргиза», позволила себя провести за носъ и сама виной той бѣды, которая чудится ей.

Настя передъ страстной перестала выѣзжать, потому что князь Глѣбъ не являлся, и стала сумрачна, иногда печальна, иногда раздражительна и привязывалась ко всякому пустяку, чтобы только повздорить съ теткой, а въ особенности съ сестрой.

Княжна Василекъ была всѣхъ грустнѣй, но грусть ея была кроткая, почти робкая. И безъ того несловоохотливая, не болтунья, теперь Василекъ почти рта не раскрывала. Такъ какъ все хозяйство въ домѣ лежало на ней, то, вставъ до восхода солнца, Василекъ цѣлый день хлопотала и въ домѣ, и во дворѣ и въ службахъ. Раза два или три въ день она накидывала теплый капоръ, куцавѣйку и выбѣгала взглянуть въ кухню, въ погребъ, коровникъ, даже конюшню. Часто вся пунцовая отъ долгаго стоянія передъ печью въ кухнѣ, она выбѣгала прямо на морозъ, потому что кто-нибудь изъ людей приходилъ и звалъ ее ради какого нибудь пустяка.

Къ этому прибавились теперь службы церковныя. По два раза въ день Василекъ старалась избавиться отъ домашнихъ хлопотъ и успокоиться на минуту въ храмѣ отъ дрязгъ домашнихъ, а главное — забыться въ молитвѣ отъ того страннаго чувства, которое теперь завладѣло всѣмъ ея существомъ.

Изъ головы ея ни на минуту не выходила мысль — гдѣ и что сестринъ женихъ, Дмитрій Дмитріевичъ? Что дѣлаетъ этотъ юноша и почему уже давно не былъ у нихъ? Она узнала нѣчто, подославъ тихонько лакея въ квартиру Квасова, что немного утѣшило ее; она узнала, что Шепелевъ немножко хвораетъ.

«Стало быть, черезъ хворость свою не бывалъ у насъ», утѣшала она себя, а не отъ какой другой причины.

Тѣмъ не менѣе она давнымъ давно не видѣла его, не бесѣдовала съ нимъ и вдругъ, къ ея собственному ужасу, на душѣ ея ощутилась какая-то страшная пустота. Все, что хотя немного занимало ее прежде, теперь опостылило ей. Во всемъ ихъ домѣ былъ только одинъ предметъ или скорѣе одно существо, къ которому съ какимъ-то страннымъ чувствомъ, почти любви, относилась Василекъ. Предметъ ея нѣжнаго вниманія былъ тотъ пѣтухъ, который когда-то сломалъ себѣ ногу и котораго они перевязывали вмѣстѣ съ Шепелевымъ.

Василекъ думала иногда, что у ней умъ за разумъ заходитъ, потому что ей казалось, что этотъ глупый пѣтушекъ ей дороже сестры и тетки. Принуждена она была убѣдиться въ этомъ довольно просто.

Однажды утромъ, Гарина, не спавшая всю ночь отъ своей новой тревоги, въ которой боялась признаться даже себѣ самой, почувствовала себя довольно плохо и осталась противъ обыкновенія на два лишнихъ часа въ постели.

Василекъ тихо и молча принесла теткѣ въ ея утреннему чаю меду и варенья, замѣнявшихъ ради поста сливки. Она рѣшила посидѣть около хворающей Пелагеи Михайловны. Она уже поставила было стулъ около кровати тетки, но случайно выглянула въ полузамерзшую раму окна и вдругъ ахнула. Опрометью бросилась она бѣжать по корридору и по лѣстницѣ на крыльцо и, не смотря на морозъ, выскочила въ одномъ платьѣ на дворъ.

Она увидала, что ея любимецъ или, какъ звала она, «его пѣтушекъ» бѣгалъ на своей хромой ногѣ по двору, преслѣдуемый какой-то чужою забѣглой собакой. Передать его на руки птичницы было не трудно, но затѣмъ Василекъ смущенная вернулась въ домъ. Сердце ея билось отчасти оттого, что она пробѣжалась, но отчасти и отъ того чувства, которое она испытала. Идя по корридору въ хворающей теткѣ, она вдругъ остановилась и, круто повернувъ, вошла въ свою горницу. Заперевъ за собой дверь, она сѣла на маленькій диванчикъ, прижала ладони рукъ въ пылавшему лицу и вдругъ заплакала, сама не зная отчего.

Она давно, хотя смутно, сознавала, что именно съ ней дѣлается, но постоянно повторяла себѣ:

— Нешто это можно!

Слова эти относились въ тому чувству, которое давно сказалось въ ней въ красивому юношѣ и которое удвоилось за его послѣднее отсутствіе.

Когда это чувство черезчуръ ясно сказывалось на душѣ

Василька, то она вскакивала, въ испугѣ, даже въ ужасѣ и крестилась, говоря:

— Спаси Господи! Спаси! Не допусти!

Василекъ открещивалась и молилась, какъ если бы ясное сознаніе этого чувства было сознаніемъ приближающегося несчастія, смертельной болѣзни или потери любимаго существа. Она будто чуяла, что когда это чувство совсѣмъ, вопреки ея волѣ, подползетъ къ ней и захватитъ ее, то овладѣетъ ею такъ, что спасенія никакого уже не будетъ. Надо будетъ выбирать одинъ изъ двухъ исходовъ, или смерть или то, что невозможно, что отъ нея не зависитъ. Развѣ онъ можетъ полюбить ее и жениться на ней вмѣсто Насти?! Да и кто жъ, не только онъ, женится на ней, изуродованной ужасной болѣзнью?!

И въ домѣ Тюфякиныхъ было томительно тихо и тяжело. Даже люди, подъ вліяніемъ настроенія своихъ господъ, тоже глядѣли какъ-то сумрачно. Конца, однако, не видѣлось, потому что ни одна изъ трехъ обитательницъ не рѣшалась и не знала, какъ прервать это тяжелое положеніе и вызвать объясненіе. Случалось, что тетка и обѣ княжны садились за столъ, сидѣли около часа и вставали, не сказавъ другъ другу ни слова, или же сдержанно и чрезъ силу бесѣдовали о такихъ пустякахъ, которые никого изъ трехъ не интересовали.

Только однажды, вечеромъ, Василекъ, увидя Настю въ темномъ углу гостинной, давно сидѣвшую съ головой, опущенной на руки, не совладала съ сердечнымъ порывомъ и, подойдя къ сестрѣ, опустилась передъ ней на колѣни.

Настя вздрогнула, слегка вскрикнула и, оглядѣвшись, оттолкнула сестру

— Ахъ, какая ты… дура! воскликнула Настя. — Перепугала меня на смерть.

— Что съ тобой, Настенька? кротко спросила Василекъ. — Не теперь, а вотъ уже давно… ты не но себѣ, вѣдь я вижу. Скажи мнѣ, что съ тобой?

Настя вдругъ выпрямилась, поднялась съ кресла и, презрительно глянувъ на старшую сестру, оставшуюся на колѣняхъ передъ пустымъ кресломъ, вымолвила насмѣшливо:

— A съ тобой что? Ты-то по себѣ?! Я хоть по крайней мѣрѣ знаю, что со мной, а ты и не знаешь. У меня хоть забота настоящая, а у тебя что? Пѣтушекъ другую ногу что ли сломалъ, а энтотъ знахарь не идетъ?

Василекъ ахнула, оперлась рукой на полъ и осталась такъ въ полулежачемъ положеніи. Сердце ея замерло, какъ отъ удара. Она никому ни разу не сказала, даже не намекнула о томъ, что было ея тайной, о томъ, что сама себѣ боялась назвать, и эти послѣднія слова, брошенныя ей въ лицо сестрой, заставили ее содрогнуться. Она поднялась съ пола, тихо вышла изъ горницы и только. къ вечеру оправилась, утѣшивъ себя, что сестра, намекая на Шепелева, не хотѣла ничего сказать особеннаго.

Наступила страстная. Въ понедѣльникъ утромъ къ подъѣзду дома подали колымагу Тюфякиныхъ съ цугомъ сытыхъ красивыхъ лошадей, чтобы ѣхать въ церковь, начинать говѣніе.

Въ то же время княжна Настасья вошла въ спальню въ одѣвавшейся теткѣ и объявила ей, что она говѣть не будетъ.

Пелагея Михайловна раскрыла ротъ отъ изумленія и перемѣнилась въ лицѣ. Немного постоявъ, молча и не глядя на племянницу, она ступила два шага и опустилась въ кресло.

— Ну, не говѣй, глухо отозвалась она.

Настѣ только того и нужно было, она повернулась и вышла вонъ. Въ корридорѣ на встрѣчу ей попалась сестра. Она была уже одѣта и, завидя Настю, какъ всегда, тихо и кротко обратилась въ ней съ вопросомъ:

— Что жъ ты, Настенька? Пора.

— Я не поѣду, холодно отозвалась Настя.

— Какъ, отчего? Нездоровится?

— Нѣтъ, я говѣть не буду.

Василекъ тихо ахнула, также какъ и тетка. И подъ мгновеннымъ наплывомъ какого-то страннаго чувства стыда и ужаса, Василекъ взяла себя за щеки обѣими руками, наклонилась къ сестрѣ и выговорила:

— Настенька!

Въ этомъ одномъ имени сестры, въ этомъ одномъ словѣ, сказалось такъ много, что сама Василекъ не разочла сразу все глубокое значеніе этого слова. Если бъ она узнала теперь, что сестра украла или убила кого-нибудь, то, вѣроятно, она произнесла бы это слово «Настенька» тѣмъ же голосомъ, съ оттѣнкомъ того же ужаса и стыда за сестру.

— Да что жъ это! съ горечью воскликнула Василекъ чрезъ мгновеніе.

Но Настя движеніемъ руки отстранила сестру съ дороги, прошла мимо и, войдя въ свою дверь, щелкнула замкомъ.

Василекъ перепуганная быстро вошла къ теткѣ. Пелагея Михайловна сидѣла на томъ же креслѣ съ той минуты, какъ вышла Настя. Она не двигалась и будто забыла даже о предполагавшемся выѣздѣ въ церковь. Заслышавъ шаги и увидя вошедшую любимицу, Пелагея Михайловна, при взглядѣ на ея лицо, невольно двинулась и выговорила:

— Что такое? Что еще?

Она думала, судя по тревожному и измѣнившемуся лицу любимицы, что новое что-нибудь случилось въ домѣ.

— Настя не будетъ… не хочетъ… начала Василекъ, но будто побоялась и вымолвить послѣднее слово.

— Говѣть не будетъ, выговорила Гарина и смолкла. И снова опустила она голову и стала глядѣть на полъ.

Василекъ неподвижно стояла на порогѣ у растворенной двери.

— Да, пробурчала Пелагея Михайловна, — Господь Богъ — не мы грѣшные! Насъ обманывать можно, а Господа убоялась. Спасибо хоть страхѣ Господень остался, воли совѣсть-то ужь потеряла.

Василекъ бросилась въ теткѣ, стала передъ ней на колѣни, схватила ее за руки и воскликнула:

— Что вы, тетушка! Что вы говорите! Богъ съ вами, развѣ можно, что вы! Какой обманъ! Она ни въ чемъ неповинна. Она только замышляетъ что-то. Пожалуй, даже и нехорошее, но надо ее усовѣстить.

— Замышляетъ! выговорила Гарина.- A что? Ну, будь по твоему, замышляетъ; но знаешь ли ты, что замышляетъ?

— Нѣтъ, тетушка, не знаю.

— Не лги, Василекъ.

Княжна улыбнулась, не смотря на тревогу сердца.

— Да развѣ я лгу, тетушка, я и не умѣю. Не знаю. Что-нибудь тамъ у Гудовичевыхъ или у Воронцовой. Можетъ, замужъ хочетъ за какого голштинца и опасается сказаться.

Пелагея Михайловна взяла Василька обѣими руками за голову, поцѣловала ее въ лобъ, потомъ приложилась щекой въ гладко причесанной головкѣ своей любимицы и слезы показались на глазахъ крѣпкой сердцемъ опекунши.

— Ты моя голубица, чистая сердцемъ и помыслами. Блажени кротціи, сказано намъ. Да неужто же Господь не наградитъ тебя въ этомъ мірѣ? И, помолчавъ, она прибавила: — ну, ну, что жъ мы, того и гляди ревѣтъ учнемъ, какъ сущія бабы. Тутъ ревомъ не поможешь.

И вдругъ она преобразилась, лицо ея стало мрачно и гнѣвно. Она порывистымъ движеніемъ схватила свой капоръ, отороченный мѣхомъ, надѣла его на голову и такъ затянула ленты подъ подбородкомъ, что ей стало даже душно.

— Ну, поѣдемъ, помолимся и о себѣ, и о другихъ, сердито произнесла она. — Можетъ, Господь все уладитъ. А, можетъ быть, у меня умъ за разумъ зашелъ. Можетъ быть, я въ сновидѣніяхъ своихъ разума рѣшилась.

Черезъ нѣсколько минутъ Гарина и Василекъ были уже въ колымагѣ и легкой рысью съѣзжали со двора по направленію въ церкви. Ни разу дорогой не перемолвились онѣ, только, подъѣзжая въ паперти, Василекъ тихо произнесла не то теткѣ, не то себѣ самой:

— Ахъ, какъ же говѣть-то при такой смутѣ!

Тетка очевидно не слыхала словъ княжны. Съ тѣмъ же гнѣвнымъ лицомъ вышла она на паперть и пошла по церкви за лакеемъ, раздвигавшимъ толпу.

Княжна Василекъ отстала отъ тетки и, затертая толпой медленно подвигалась, какъ-то робко озираясъ кругомъ на иконы, лампады и свѣчи. Въ первый разъ въ жизни входила она въ храмъ Божій съ такимъ смятеніемъ на душѣ, съ такимъ лицомъ, такой неувѣренной и робкой поступью, будто великій грѣхъ совершила. Василекъ сомнѣвалась: достойна ли она войдти въ храмъ, начать говѣть, можетъ ли она забыть, хотя бы на мгновеніе свою смуту въ горячей молитвѣ.

— Забыть его?!.. Вѣдь хочется молиться именно о немъ…. такъ какъ же забыть?

И Василекъ, робѣя, боролась сама съ собой….

A въ то же время Настя сидѣла дома и писала брату:

«У меня нѣту даже одного червонца, не только сотни. Достань взаймы, а потомъ отдашь изъ моихъ денегъ. Съ тетушкой не говорила еще объ этомъ лупоглазомъ дуракѣ-солдатѣ. Лучше ты самъ обо всемъ переговори съ ней, ты лучше скажешь»….

Письмо было довольно длинное, и все дѣло шло о деньгахъ и о Шепелевѣ. Про деньги она писала, что не рѣшается просить у тетки, но съ Шепелевымъ соглашается вѣнчаться хоть тотчасъ, если братъ считаетъ это нужнымъ.

XII

Во всемъ XVIII столѣтіи нельзя найти принца королевской крови, который бы былъ такой игрушкой въ рукахъ судьбы, какою былъ герцогъ Петръ-Ульрихъ-Голштейнъ-Готорнскій, впослѣдствіи Петръ III на русскомъ престолѣ. Нѣмецъ по отцу, русскій по матери, онъ былъ въ сущности не нѣмецъ и не русскій.

Мать его, Анна Петровна, умерла тотчасъ послѣ его рожденія и съ первыхъ же дней жизни положеніе ребенка стало исключительно и странно. Онъ явился на свѣтъ внукомъ двухъ великихъ историческихъ личностей, внукомъ двухъ заклятыхъ и знаменитыхъ враговъ — Петра Великаго и Карла XII, и въ то же время считался наслѣдникомъ крошечнаго герцогства. При этомъ, воспитаніе принца было плохое. Средства герцога-отца были скудныя, онъ былъ столь бѣденъ, что маленькій принцъ зачастую ходилъ въ худомъ бѣльѣ и поношенномъ платьѣ. A между тѣмъ, волею судьбы онъ вскорѣ оказался единственнымъ законнымъ наслѣдникомъ престоловъ — шведскаго и русскаго. Со смертью Ульрики въ Швеціи и Анны въ Россіи онъ могъ быть призванъ на царство…..

Но Ульрика еще при жизни отказалась отъ престола въ пользу своего мужа, Фридриха I, принца изъ Кассельскаго дома, ненавидѣвшаго Голштейнскій домъ.

Вслѣдствіе этого, первыя десять лѣтъ жизни, принцъ былъ православнаго вѣроисповѣданія, такъ какъ всѣ надежды возлагались на Россію; грекъ монахъ былъ его учителемъ и наиболѣе вниманія обращалось на русскій языкъ. Вскорѣ отецъ его умеръ и онъ остался подъ опекой регента и дяди, епископа любекскаго.

Но вдругъ по смерти въ Россіи Анны Іоанновны и вступленіи на престолъ шестимѣсячнаго императора Іоанна, русскій престолъ перешелъ окончательно въ линію сына царя Алексѣя Михайловича, малоумнаго Іоанна V. Петръ Ульрихъ, внукъ другого сына Алексѣя Михайловича, многоумнаго Петра I, казалось, навсегда потерялъ права на русскій престолъ…. Но одновременно съ Анной Іоанновной умираетъ и Ульрика, прося царствовавшаго Фридриха I, у котораго не было наслѣдника престола, вызвать и усыновить Петра-Ульриха.

Когда снова явилось болѣе надежды на полученіе шведскаго престола, одиннадцатилѣтняго мальчика окрестили снова и онъ сдѣлался протестантомъ евангелическаго толка. Русскій языкъ былъ брошенъ, его усердно начали учить по-шведски. Но самъ мальчикъ относился равно холодно къ обѣимъ вѣрамъ, къ обоимъ языкамъ и къ обѣимъ странамъ. Онъ обожалъ только все, касавшееся до военной выправки, оружія, фехтованія, и все, что есть солдатчина. Отецъ его былъ только истый солдатъ и по своему велъ сына. Теперь дядя-епископъ ломалъ природу его на свой ладъ, замучивалъ латынью, астрономіей и музыкой, но посѣянное отцомъ запало глубоко и принцъ не сдѣлался ученымъ.

Самымъ счастливымъ днемъ въ его памяти былъ тотъ, когда отецъ, однажды, въ день его рожденія, поставилъ его на часахъ въ столовой и затѣмъ во время обѣда объявилъ ему, что онъ за выслугу лѣтъ производится въ офицерскій чинъ секундъ-лейтенанта и болѣе на часахъ ставиться не будетъ. Эта домашняя комедія, игра въ чины и въ солдатики, при крошечномъ дворѣ, существовавшемъ на мѣдные гроши, навсегда пристрастила герцога въ солдатчинѣ во всѣхъ ея видахъ.

Но именно въ ту минуту, когда россійскій престолъ считался утеряннымъ навсегда провозглашеніемъ младенца Іоанна Брауншвейгскаго, а принцъ перешелъ въ лютеранство, пришло извѣстіе, что младенца свергла съ престола родная тетка маленькаго герцога. И вотъ опять всѣ надежды на Россію! И вскорѣ же явилось посольство, не только приглашавшее, но требовавшее мальчика отъ имени императрицы Елизаветы ради того, чтобы объявить его въ Россіи наслѣдникомъ.

Регентъ-дядя, епископъ и опекунъ, съ удовольствіемъ тайно отпустилъ племянника въ Россію, такъ какъ вмѣстѣ съ этимъ вступалъ въ его права, какъ герцога голштинскаго и наслѣдника шведскаго престола. Вдобавокъ Елизавета за уступку мальчика Россіи обѣщала вооруженной рукой поддержать дядю въ его правахъ на шведскую корону.

Пятаго февраля 1742 г., за пять дней до дня своего рожденія, въ который ему должно было минуть четырнадцать лѣтъ, маленькій герцогъ въѣхалъ въ Москву и при коронаціи императрицы былъ объявленъ наслѣдникомъ престола. Снова начались уроки уже не шведскаго, а опять русскаго языка, хотя пріобщеніемъ къ православію почему-то медлили.

Но черезъ восемь мѣсяцевъ Фридрихъ I капризно и настойчиво пожелалъ имѣть наслѣдникомъ не епископа любекскаго, которому было тридцать лѣтъ, а 14-ти-лѣтняго племянника, Петра-Ульриха, увезеннаго обманомъ въ Россію.

Другое посольство явилось уже не въ Голштинію, а въ Россію, чтобы требовать мальчика у его тетки. Императрица, извѣщенная о посольствѣ за нѣсколько дней до пріѣзда пословъ, поспѣшила окрестить мальчика снова и пріобщить къ православію, въ которомъ онъ уже былъ прежде. Такимъ образомъ, въ третій разъ заставили мальчика перемѣнить вѣру. Посольству было, конечно, отказано и указано на епископа любекскаго, его дядю. Казалось, что судьба смѣется надъ малорослымъ, худымъ, блѣднымъ, совершенно болѣзненнымъ ребенкомъ, которому на видъ казалось не четырнадцать лѣтъ, а скорѣе десять, заставляя двѣ сильныя державы спорить изъ-за него, требуя на свой престолъ. Опоздай Елизавета выписать къ себѣ племянника всего нѣсколько мѣсяцевъ и голштинскій принцъ былъ бы шведскимъ королемъ, И судьба его была бы, конечно, совершенно иная. Шведское посольство, не достигнувшее своей цѣли въ Москвѣ, уѣхало. Наслѣдникомъ поневолѣ былъ сдѣланъ епископъ и герцогъ голштинскій, и спустя восемь лѣтъ послѣ этого занялъ шведскій престолъ подъ именемъ Фридриха-Адольфа. А бѣдно-одаренный природой и изуродованный воспитаніемъ, больной и тщедушный мальчикъ остался наслѣдникомъ русскаго престола, чтобы современемъ процарствовать только шесть мѣсяцевъ.

При Петрѣ Ѳедоровичѣ состоялъ по прежнему, пріѣхавшій изъ Голштиніи, его воспитатель Брюммеръ, который такъ странно понималъ свою обязанность и такъ себя велъ съ питомцемъ, что явилось даже подозрѣніе объ умышленномъ, съ его стороны, желаніи исковеркать природу наслѣдника русскаго престола. Петръ Ѳедоровичъ глубоко и сильно ненавидѣлъ Брюммера и первыми друзьями его были его двое слугъ, тоже нѣмцы. Но дружба эта повела къ тому, что одинъ изъ двухъ, камеръ-лакей Румбергъ, былъ спустя два года сосланъ въ Сибирь. И только императрица, самъ Петръ, Брюммеръ, да двое или трое лицъ знали за что ссылается этотъ Румбергъ. Великій князь много и долго сожалѣлъ о любимцѣ. Спустя два года появилася въ Россіи и юная принцесса цербстская. Чрезъ годъ еще, болѣзненный юноша, на видъ ребенокъ, сталъ мужемъ. За это время, впродолженіи только двухъ лѣтъ, онъ три раза былъ отчаянно болѣнъ и при смерти.

Когда только наслѣдникъ престола былъ обвѣнчанъ, то его воспитатель Брюммеръ былъ удаленъ. Но оригинальная система воспитанія, отчасти и природныя свойства дали свои плоды. Наслѣдникъ былъ самый странный молодой человѣкъ, не нѣмецъ, но и не русскій, не уменъ, но и не глупъ, и положительно остроуменъ, ядовитъ въ насмѣшкѣ и шуткѣ, не добрый, часто жестокій, но въ сущности не злой, чувствительный, съ безумными вспышками гнѣва и въ то же время съ порывами искренней задушевности и сердечности. Императрица относилась къ нему по неволѣ крайне строго и при всемъ желаніи любить его, не могла. Часто проявлялись въ племянникѣ такія черты, которыя смущали ее, приводили въ отчаяніе, отталкивали и безпокоили за его будущность…. и будущность Россіи. Нѣкоторые недостатки появлялись какъ-то временно, какъ болѣзнь, и проходили. Одно время онъ сдѣлался хвастливъ, лгалъ и выдумывалъ постоянно и это доходило до такихъ размѣровъ, что начинали опасаться, въ своемъ ли онъ разумѣ. Одно время онъ клялся и увѣрялъ, что былъ произведенъ въ полковники своимъ отцомъ за то, что, командуя голштинскимъ войскомъ, отличился въ сраженіи противъ датчанъ, которыхъ побѣдилъ. Всѣмъ было извѣстно, что ни этой войны, ни чего либо подобнаго никогда въ его жизни не было. Иногда также временно и болѣзненно нападала на него жестокость, онъ искалъ жертвъ, заводилъ своры собакъ и нещадно сѣкъ ихъ, или наконецъ, выдумывалъ такія игры, въ которыхъ могъ большимъ бичемъ бить свою прислугу. Однажды онъ засѣкъ свою любимую собаку и переранилъ всѣхъ остальныхъ. Наконецъ, въ другой разъ наставилъ мышеловокъ у себя въ горницахъ и такъ какъ деревянный полугнилой дворецъ изобиловалъ мышами и крысами, то онъ быстро наловилъ ихъ кучу. И явилась новая любимая забава: поймать большую крысу, устроить висѣлицу, потомъ прочитать приговоръ, замѣчательно остроумно написанный, гдѣ исчислялись всѣ ея государственныя преступленія, а затѣмъ, повѣсивъ ее на снуркѣ, съ барабаннымъ боемъ маршировать кругомъ преступника.

Ко всему этому, одновременно съ его женитьбой, примѣшались двѣ слабости. Онъ сталъ влюбляться и ухаживать поочередно за всѣми, обитательницами дворца, перейдя отъ самой красивой фрейлины Коръ до самой некрасивой, и кончилъ тѣмъ, что влюбился серьезно въ баронессу Черкасову, дочь сосланнаго Бирона, которая была не только крайне дурна собой, но и горбата. Вмѣстѣ съ этимъ онъ началъ все болѣе любить крѣпкіе напитки, вредно дѣйствовавшіе на его здоровье, и тайно отъ государыни завелъ въ горницахъ своихъ цѣлые шкафы, переполненные всякаго рода иностранными винами.

Наконецъ, когда ему было уже за тридцать лѣтъ и когда онъ въ теченіи двадцати лѣтъ жизни въ Россіи не завелъ себѣ ни единаго друга, а нажилъ много враговъ, — онъ сталъ императоромъ.

Въ день Рождества Христова, въ минуту захода солнца, закатилось и россійское солнце, «дщерь Петрова», царствованіе которой считалось современниками исключительно особенно славнымъ и великимъ, и никто, конечно, не могъ себѣ представить, что когда либо на Руси появится другая женщина, способная затмить ея великія и славныя дѣянія.

Генералъ-прокуроръ, князь Никита Юрьевичъ Трубецкой, въ четыре часа пополудни вышелъ изъ опочивальни императрицы и объявилъ придворнымъ о ея кончинѣ. Весь дворецъ и многія палаты сановниковъ и вельможъ огласились совершенно искренними рыданіями.

— Что будетъ? явился вопросъ и угрозой отдавался на сердцѣ у всякаго.

Петръ Ѳедоровичъ, стоявшій у постели тетки вмѣстѣ съ супругой, какъ только увидѣлъ, что государыня испустила послѣднее дыханіе, тотчасъ же отдалъ первый свой приказъ:

— Выстроиться гвардіи на Дворцовой площади!

Покуда женщины надъ теплымъ трупомъ совершали разные древніе и языческіе обряды, Петръ Ѳедоровичъ ужь въ темнотѣ объѣхалъ верхомъ ряды полковъ, принимая отъ нихъ первыхъ, прежде сената и синода, поздравленіе съ вступленіемъ на императорскій прародительскій престолъ.

Затѣмъ съ слѣдующаго же дня явились государственныя заботы. Главными, стоявшими первыми на очереди, были: замѣна однообразнаго мундира гвардіи безчисленными мундирами новаго образца, всевозможныхъ колеровъ; затѣмъ окончательная и скорѣйшая отдѣлка новаго дворца, и третья, самая серьезная забота — прекратить войну съ королемъ Фридрихомъ II.

Въ первые мѣсяцы царствованія новаго императора многіе его враги должны были поневолѣ примириться съ нимъ. Нѣсколько дѣйствительно умныхъ людей, призванныхъ имъ къ кормилу правленія, поняли, что прежде всего надо привлечь къ себѣ любовь всѣхъ сословій. И нежданно явились двѣ крупныя государственныя мѣры, отъ которыхъ возликовали всѣ:- «вольность дворянская», то-есть позволеніе не служить тому, кто не хочетъ, и свободно проживать гдѣ вздумается, въ своемъ ли имѣніи или заграницей; а затѣмъ — уничтоженіе страшилища, отъ котораго почти тридцать лѣтъ трепеталъ всякій православный, — уничтоженіе тайной канцеляріи «слова и дѣла», цѣлаго легіона тайной добровольной арміи доносчиковъ. Но это были первыя и послѣднія мѣры, отъ которыхъ возликовала Россія.

Когда Петръ Ѳедоровичъ, въ первый разъ по воцареніи, явился въ синодѣ, то извѣстный, всѣми современниками уважаемый, бывшій профессоръ кіевской академіи, Сѣченовъ, первенствующій членъ синода, встрѣтилъ государя рѣчью горячей и краснорѣчивой. Онъ сравнивалъ восшествіе его на престолъ съ рождествомъ Спасителя міра!.. A когда шесть мѣсяцевъ спустя такою же рѣчью встрѣчалъ онъ Екатерину, то былъ тоже искрененъ, и былъ правъ! Надежды были у всѣхъ, но были обмануты!..

Съ первыхъ дней правленія Петръ Ѳедоровичъ началъ новую дѣятельную жизнь. Всѣ шутки и игры были брошены; ежедневно вставалъ онъ въ шесть часовъ утра и требовалъ, чтобы въ семь, еще до разсвѣта, всѣ министры, флигель- и генералъ-адьютанты и ближайшіе царедворцы были уже у него для доклада и полученія приказаній. Во все входилъ онъ самъ и докладъ длился часто до одинадцати часовъ. Но какъ бы въ награду за этотъ утренній трудъ или чтобы отдохнуть, съ одинадцати ежедневно, не смотря ни на какую погоду, начинались занятія съ петербургскимъ войскомъ — ученіе, смотры и парады.

Прошло три мѣсяца царствованія и Россія узнала, чего ей ожидать… Нѣкоторыя государстевныя мѣры были глубоко законны, правдивы и спасительны, но были приняты, какъ кара Господня. Явилась отписка и отнятіе вотчинъ и рабовъ у всѣхъ монастырей — и все духовенство, съ тѣмъ же Сѣченовымъ во главѣ, подняло отчаянный и громкій ропотъ. Явилось учрежденіе государственной конторы, которая должна была выпустить, вмѣсто серебра и золота, бумажные билетики, съ тѣмъ, что эти клочки бумаги будутъ называть деньгами и всякій будетъ обязанъ ихъ брать подъ страхомъ строжайшаго наказанія, — и уже всѣ сословія роптали въ ужасѣ и недоумѣніи. Но затѣмъ, узнали, что въ виду государственный пользы, снова будетъ возстановлена смертная казнь — и это многихъ обрадовало.

— Покойная императрица дала обѣтъ, рѣшаясь на переворотъ и арестъ Брауншвейгской фамиліи, что она отмѣнитъ смертную казнь, но вѣдь она уже отцарствовала, — разсуждали сановники, — стало быть, ея обѣту срокъ вышелъ. Надо взять примѣромъ Великаго Петра и устроить суды и казнь по его образцу!

Затѣмъ гвардія вознегодовала въ свой чередъ, такъ какъ стали ходитъ слухи, что она будетъ уничтожена, а останется одинъ лейбъ-кирасирскій полкъ; всѣ же остальные полки будутъ сравнены съ полевыми командами, будутъ переводиться съ мѣста на мѣсто по всей Россіи и только нѣкоторые изъ нихъ по-очереди будутъ стоять годичнымъ постоемъ въ столицѣ. Наконецъ, будетъ заключенъ дружескій, крѣпкій миръ съ нѣмцами, вѣковыми врагами… и вѣчными!..

XIII

Въ субботу 6-го апрѣля, уже вечеромъ, когда въ Петербургѣ, за исключеніемъ чужеземцевъ, всѣ, отъ вельможи до простолюдина, отъ мала до велика, готовились къ великой Заутрени Свѣтлаго, Свѣтлѣйшаго Праздника, когда самые лѣнивые отдыхали передъ долгимъ предстоящимъ стояніемъ, а богомольные не выходили даже изъ церкви, — въ старомъ, дворцѣ, императрица, окруженная немногими близкими людьми, тоже собиралась въ Казанскую церковь къ первой заутрени новаго царствованія.

Она была печальна, блѣдна и задумчива. Мысль, что, быть можетъ, слѣдующую заутреню она встрѣтитъ въ платьѣ инокини въ какомъ-нибудь дальнемъ монастырѣ, не покидала ее ни на минуту.

Въ то же время въ новый дворецъ, по расчищенной чернью площади, перевозились собственныя вещи государя. Комнаты его въ старомъ дворцѣ уже на половину опустѣли, а въ новомъ онъ самъ устраивался и раскладывался. Принцъ Жоржъ помогалъ ему, какъ могъ и умѣлъ, т. е., по слабости, больше совѣтами, а не дѣйствіями.

Прискакавшій курьеръ доложилъ государю предъ полуночью, что Казанскій храмъ полонъ и всѣ ожидаютъ его.

— Пускай начинаютъ. Видишь тутъ что! фамильярно показалъ государь на свои горницы, переполненныя неразставленнымъ и неразложеннымъ добромъ.

Въ ту минуту, когда государь заспорилъ съ Жоржемъ, на какой стѣнѣ развѣшатъ безчисленное оружіе, явился снова другой курьеръ.

— Чего тамъ?

— Заутреня на половинѣ.

— Ахъ, Господи! Какъ надоѣли! Сейчасъ!

Не успѣлъ государь обернуться, устроить свой кабинетъ хоть немножко, какъ по городу начался шумъ, стукъ экипажей и гулъ народный…

— Что такое?

Православные изъ храмовъ Божьихъ по домамъ ужь идутъ! И среди ночи, но уже съ блѣдной зарей на востокѣ, всѣ встрѣчные прохожіе обнимаются и цѣлуются троекратно, — и на площади, и у подъѣзда дворца, и въ самомъ дворцѣ! Всѣ изъ-за дѣла и работы во дворцѣ не попавшіе въ храмъ жалѣютъ, что не могли перекрестить лба въ великій день, и вдругъ, заслышавъ шумъ на улицѣ, начинаютъ тоже по всѣмъ корридорамъ и горницамъ цѣловаться. И всякій лѣзетъ, и другъ къ другу, и врагъ къ врагу, и мальчуганъ къ старику, и хворая бабушка къ усатому солдату. Всѣ равно сходятся, обнимаются, цѣлуются… И слышится, и старая, и новая, и вѣчная вѣсть:

— Христосъ воскресе!

Стоитъ у окна кабинета государя принцъ Жоржъ и дивится! Смотритъ онъ въ лорнетъ на улицу и охаетъ, даже головой качаетъ. Слыхалъ онъ про это и ожидалъ, а все-таки überaus wunderlich и даже sehr dumm выходитъ.

Вотъ идетъ какой-то сизый тулупъ и тащитъ что-то тяжелое, повстрѣчалъ бабу, кладетъ тяжелую ношу на землю… и цѣлуются.

— О! восклицаетъ принцъ Жоржъ и улыбается.

Вотъ ѣдетъ порожній извощикъ, встрѣтилъ солдата, слѣзъ съ козелъ, будто за какимъ необходимымъ дѣломъ, и, бросивъ лошадь, идетъ къ солдату… и цѣлуются!

— О — о! восклицаетъ Жоржъ и смѣется.

Ѣдетъ большая колымага цугомъ, встрѣтила маленькую берлинку раззолоченную. Двое вельможъ въ мундирахъ и орденахъ, въ разныхъ храмахъ встрѣтивъ праздникъ, теперь повстрѣчались среди площади.

— Стой!

И оба лѣзутъ вонъ, на улицу, и среди двухъ остановленныхъ экипажей… цѣлуются.

— О — о — о! восклицаетъ Жоржъ, и ужь даже не смѣется, а стыдится за вельможъ. Наводя лорнетъ на нихъ, онъ восклицаетъ уже такъ громко, что государь бросилъ любимую картину, которую собирался повѣсить, изображавшую голову борзой собаки, ставитъ ее на полъ и съ трубкой въ зубахъ оборачивается къ окну.

— Was? изумляется онъ и идетъ къ дядѣ, обдавая его лиловатымъ клубомъ кнастера.

— Merkwürdig! говоритъ принцъ и объясняетъ въ чемъ дѣло.

Государь разсмѣялся.

— Это всегда такъ! Это такой обычай древній. Еврейскаго происхожденія!

— Еврейскаго! изумляется принцъ. Но онъ вѣритъ на слово своему племяннику…

Однако пора была отдохнуть. Принцъ Жоржъ уѣхалъ къ себѣ, государь легъ спать.

Черезъ нѣсколько часовъ, въ полдень, вся площадь была покрыта экипажами и верховыми лошадьми и весь Петербургъ знатный и богатый толпился во дворцѣ, поздравляя государя. Но на этотъ разъ торжественный пріемъ Свѣтлаго Воскресенія вышелъ чѣмъ-то другимъ… вышелъ, по замѣчанію многихъ сановниковъ, «машкерадомъ».

Въ Свѣтлое Воскресенье било приказано всѣмъ полкамъ и всѣмъ должностямъ въ первый разъ надѣть новые мундиры. И всѣхъ цвѣтовъ костюмы, отъ ясно-голубаго и желтаго, до ярко-пунцоваго и лиловаго, съ безчисленнымъ количествомъ галуновъ, шитья и эксельбантовъ замѣнили собой одноцвѣтный, общій всей гвардіи, темно-синій. Прежній покрой тоже исчезъ, длинныхъ фалдъ не было и всѣ, отъ фельдмаршала до сержанта, явились куцими, будто окургуженными.

И въ горницахъ дворца то и дѣло раздавалось:

— О Господи, вотъ чуденъ-то! Это кто жъ будетъ?

— Кирасиръ.

— Гляди, гляди, а это что?

— Да это Трубецкой, Никита Юрьичъ…

— Батюшки-свѣты, не призеалъ. Да въ чемъ же онъ?

— Преображенцемъ.

— Матерь Божья! Ну, а бѣлые-то бѣлые?

— Это по флоту!

— A энтотъ весь въ золотыхъ веревочкахъ, въ постромкахъ, будто пристяжная! Голубчикъ, да вѣдь это полицмейстеръ Корфъ! Никого не признаешь. Ну, машкерадъ!

И вмѣсто христіанскаго привѣтствія, христованія, во всѣхъ покояхъ дворца ходило новое привѣтствіе:

— Машкерадъ, родимый! Воистину, машкерадъ!

И весь день во дворцѣ толклись кучи народа до обѣда, потомъ все пообѣдало за огромными столами и осталось до ужина.

И за этотъ денъ были двѣ интересныхъ новости. Елизавета Романовна Воронцова явилась въ Екатерининской лентѣ и звѣздѣ, а при выходѣ шла рядомъ, даже почти на четверть впереди, съ государыней Екатериной Алексѣевной. Воронцова, закинувъ голову, съ безсмысленно важной усмѣшкой на красноватомъ опухшемъ лицѣ, съ заплывшими жиромъ глазками, молча и глупо оглядывала толпы тѣснящихся при ея проходѣ придворныхъ. Государыня Екатерина Алексѣевна прошла всѣ горницы, понурившись и не поднимая глазъ и отъ обиды, и отъ стыда, и отъ боли на сердцѣ!..

Другая новость была смѣшнѣе и любопытнѣе. По пріѣздѣ принца Жоржа въ Россію, государь приказалъ всѣмъ посланникамъ явиться къ нему, не дожидаясь его визита. Никто изъ нихъ не поѣхалъ, кромѣ прусскаго посланника. Теперь государь приказалъ, черезъ канцлера Воронцова, всѣмъ иностраннымъ резидентамъ изъ дворца ѣхать тотчасъ же съ поздравленіемъ къ Жоржу, принимавшему у себя послѣ большого пріема. Поѣхалъ прусскій посланникъ Гольцъ и хитрая, румяно-рыжая особа, посланникъ гордаго Альбіона, Кейтъ. Остальные послы и иностранные министры опять не поѣхали.

Государю даже побоялись въ первый день праздника и доложить объ этомъ. На его вопросъ, уже вечеромъ, за ужиномъ, были ли у принца Жоржа послы, Жоржъ покраснѣлъ, какъ ракъ, и отвѣчалъ:

— Были.

Почти до разсвѣта шло во дворцѣ ликованіе за ужнномъ. Многіе сановники, вернувшись по домамъ зѣло во хмѣлю, чрезъ силу кое-какъ разцѣпились съ своими новыми мундирами и амуниціей. И трезвому мудрено было сразу привыкнуть ко всѣмъ веревочкамъ, бирюлькамъ, постромкамъ и цацамъ, а ужь во хмѣлю и совсѣмъ… аминь! Что тебѣ гишпанская запряжка!

— Ну что, родимый, каковъ тебѣ кажетъ твой новый мундиръ? спросилъ графъ Алексѣй Разумовскій брата своего, гетмана.

— Да что, батя, отвѣчалъ гетманъ старшему брату, — прелюбопытно! Перетянули всего, связали по рукамъ, до ногамъ и по горлу, и по спинѣ. Да гремитъ, стучитъ, хлебыщетъ все. И вотъ, ей-ей, сдается, будто тебя на цѣпь посадили! Хочешь двинуться — громыхаетъ да звенитъ все! Хочешь слово молвить, а отъ громыханія этого голоса своего не узнаешь. И сдается тебѣ, будто и впрямь, скачешь да лаешь, какъ песъ да цѣпи.

— Знаешь что, голубчикъ, какъ горю пособить?

— Какъ?

— Помирать… Ей-ей, пора! A то еще козой одѣнутъ и плясать заставятъ съ медвѣдемъ…

— Ну что жъ. И попляшемъ! Не важность… Вѣдь не долго…

— Что? Плясать-то не долго… Ну, Кириллушка, это бабьи сказки.

— Нѣту, батя, погляди… Будетъ перемѣна погоды и ведро!

— Кто ее сдѣлаетъ?!.

— Не мы!..

XIV

На другой день послѣ торжественнаго пріема во дворцѣ, государь поднялся довольно поздно, угрюмый и съ сильной головною болью. Любимый его слуга негръ, по имени Нарцисъ, напомнилъ ему, что головная боль проходила у него нѣсколько разъ послѣ двухъ или трехъ кружекъ англійскаго портера.

Петръ Ѳедоровичъ тотчасъ же приказалъ себѣ подать портеру и черезъ часъ времени головная боль прошла и онъ повеселѣлъ.

Оглядѣвшись въ своемъ кабинетѣ, онъ съ удовольствіемъ замѣтилъ, что почти все было на мѣстахъ. Нѣкоторыя вещи, которыя онъ не успѣлъ самъ пристроитъ, устроилъ умный Нарцисъ, хорошо знавшій его привычки. Покуда во дворцѣ пировали, обѣдали и ужинали, Нарцисъ все до мелочей привелъ въ порядокъ и въ спальнѣ, и въ кабинетѣ; даже любимой собакѣ государевой «Мопсѣ» онъ придумалъ отличное мѣсто въ углу за шкафомъ съ книгами и нотами.

Обстановка кабинета государя была довольно простая, но можно было подумать, что это кабинетъ какого-нибудь прусскаго довольно богатаго генерала, такъ какъ всѣ мелочи, даже нѣкоторыя гравюры и картинки на стѣнахъ, все говорило о Германіи. Нѣсколько акварельныхъ видовъ города Киля занимали одну стѣну; на другой были развѣшены въ два ряда портреты нѣсколькихъ предковъ въ иноземныхъ мундирахъ. Цѣлая стѣна была занята оружіемъ холоднымъ и огнестрѣльнымъ, и коллекція эта была дѣйствительно замѣчательная. На самомъ видномъ мѣстѣ висѣли рядомъ два портрета двухъ дѣдовъ государя. Эти два человѣка, два врага при жизни, нарисованные въ полъ-оборота, теперь совершенно случайно, у внука на стѣнѣ, повернулись другъ къ другу спиной и смотрѣли въ разныя стороны. Эти два портрета, два дѣда государя были — Петръ Великій и Карлъ XII.

Подъ портретами стояла большая турецкая софа, обставленная столиками, сплошь покрытыми коробками съ разнымъ табакомъ и съ кнастеромъ, тутъ же лежало безчисленное множество всякаго рода глинянныхъ трубочекъ и большихъ фарфоровыхъ трубокъ съ кривыми чубуками. Не смотря на недавній переѣздъ во вновь отдѣланный дворецъ, кабинетъ государя уже сильно проникся крѣпкимъ запахомъ кнастера, такъ какъ онъ цѣлый день почти не выпускалъ изо рта свою любимую фарфоровую бѣлую трубку, узенькую и высокую на кривомъ чубукѣ и съ видомъ Гейдельберга.

Въ спальнѣ государя мебель была почти не видна, такъ какъ была сплошь завалена всякаго рода мундирами. Государь любилъ имѣть всѣ эти мундиры на виду и подъ рукой, чтобы передъ выѣздомъ выбрать и надѣть тотъ, который вдругъ вздумается. Не разъ случалось ему надѣть мундиръ, подойти къ зеркалу и тотчасъ же сбросить и надѣть другой. Теперь, благодаря новой обмундировкѣ всей гвардіи и замѣнѣ прежняго темно-синяго и темно-зеленаго мундира различными новыми и яркихъ цвѣтовъ, выборъ былъ гораздо больше.

Въ спальнѣ не было ничего особеннаго и въ глаза бросался только большой портретъ Фридриха прусскаго въ великолѣпной рамѣ, который висѣлъ надъ кроватью, въ головахъ. Подъ нимъ висѣло нѣчто въ родѣ картинки въ черной бархатной рамѣ подъ стекломъ. Это былъ очень затѣйливо и хитро сдѣланный видъ церкви и могилы герцога, отца государя, но видъ этотъ былъ не нарисованъ, а сдѣланъ изъ волосъ покойнаго.

На столикѣ у постели лежала довольно большая книга въ красивомъ переплетѣ изъ пунцоваго бархата. Это была любимая книга Петра Ѳедоровича, но въ ней было въ сущности переплетено двѣ разныя книги; одна — псалмы, которые государь зналъ наизусть и даже умѣлъ пѣть, и затѣмъ другая — прусскій новый военный артикулъ, который онъ тоже зналъ наизусть.

Былъ уже двѣнадцатый часъ, а, между тѣмъ, никто еще не пріѣхалъ съ докладомъ къ государю, отчасти вслѣдствіе большого праздника, а вѣроятнѣе оттого, что вчера всѣ первые вельможи государства далеко за полночь пропировали во дворцѣ и разъѣхались по домамъ сильно во хмѣлю.

Отъ нечего дѣлать государь еще въ утреннемъ атласномъ шлафрокѣ бродилъ съ трубкой въ зубахъ изъ комнаты въ комнату, изъ кабинета въ спальню и обратно. Прогуливаясь такъ, онъ тоненькимъ фальцетомъ напѣвалъ то псаломъ, то любимую пѣсенку своихъ голштинскихъ солдатъ, въ которой разсказывалось, какъ два голштинца побѣдили пяти тысячную армію датчанъ.

Нарцисъ нѣсколько разъ появлялся, дополнялъ кружку портеромъ, ухмыляясь глупо и раздвигая страшно-толстыя губы. При этомъ два ряда блестящихъ бѣлыхъ, какъ снѣгъ, зубовъ сверкали такъ, что могли бы испугать любого ребенка.

Наконецъ, государь бросилъ трубку, подошелъ къ углу, гдѣ висѣло нѣсколько скрипокъ, и взялъ одну изъ нихъ. Выбравъ смычекъ, онъ остановился среди комнаты, настроилъ инструментъ и сталъ стараться поймать одинъ мотивъ. Это была русская пѣсенка, слышанная за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ отъ Елизаветы Романовны. Но вдругъ онъ остановился, топнулъ ногой и нетерпѣливо махнулъ смычкомъ по воздуху.

— Разумѣется нельзя! воскликнулъ онъ, какъ всегда, по-нѣмецки. — Я говорилъ, что эти дикія пѣсни на музыку нельзя перекладывать. Ни одного русскаго мотива на скрипкѣ сыграть нельзя!

Онъ бросилъ скрипку и, взявъ бичъ, стоявшій въ углу, началъ, стоя среди горницы, хлопать удивительно ловко и искусно. Длинный и тонкій бичъ невидимкой леталъ вокругъ его головы и, извиваясь, какъ змѣя, со свистомъ и шипѣніемъ рѣзалъ воздухъ и щелкалъ такъ громко, что издали каждый ударъ казался выстрѣломъ изъ пистолета. Любимецъ «Мопса», жирный и лѣнивый бульдогъ, знакомый отчасти съ этимъ бичемъ, поднялся на своей подушкѣ и смотрѣлъ на своего хозяина во всѣ глаза, очевидно не будучи вполнѣ увѣренъ: коснется ли сегодня его спины, и конечно безъ всякаго повода, одинъ изъ этихъ звонкихъ ударовъ. Но Петръ Ѳедоровичъ на этотъ разъ былъ въ добромъ настроеніи, и только забавлялся,

Вскорѣ однако бичъ надоѣлъ, онъ бросилъ его на скрипку и, отцѣпивъ се стороны большой палашъ, началъ экзерцицію. Онъ приблизился къ большому зеркалу и, сбросивъ шлафрокь, въ одной рубашкѣ началъ принимать разныя позы, то выступая или нападая, то будто отступая и парируя ударъ воображаемаго противника. Въ то же время, при всякой новой позѣ, онъ взглядывалъ на себя въ зеркало и, видимо, оставался доволенъ своими движеніями, эволюціями и умѣньемъ владѣть оружіемъ.

Наконецъ, онъ опустилъ палашъ и, стоя передъ зеркаломъ, постепенно глубоко задумался. Воображенію его предстала вдругъ цѣлая картина…. Онъ видитъ себя на полѣ битвы командующимъ громадной арміей, состоящей изъ своихъ полковъ и изъ прусскихъ, которые поручилъ ему Фридрихъ. Онъ далъ генеральное сраженіе датчанамъ…. непріятель бѣжитъ повсюду и во главѣ этой тысячной арміи онъ преслѣдуетъ врага, скачетъ на конѣ среди дыма, огня, воплей, грохота оружія и побѣдныхъ кликовъ. И вотъ, наконецъ, все успокоивается, побѣдитель ликуетъ и Фридрихъ II обнимаетъ его при многочисленной свитѣ генераловъ и пословъ всѣхъ европейскихъ державъ и говоритъ ему, что онъ своимъ мужествомъ и геніальными распоряженіями полководца спасъ Россію и Пруссію. Онъ уже собирается отвѣчать прусскому королю, что всякій генералъ всегда отвѣчаетъ, хотя не искренно:- не онъ, а солдаты все сдѣлали…. Но въ эту минуту за нимъ раздается громкій голосъ:

— Ваше величество!

Поле битвы исчезло, онъ у себя въ кабинетѣ передъ зеркаломъ съ безсознательно поднятымъ снова палашемъ въ рукѣ, а передъ нимъ Нарцисъ, давно докладывающій о пріѣздѣ барона Гольца.

Государь бросилъ палашъ на тотъ же диванъ, гдѣ былъ бичъ и скрипка. Легенькій инструментъ подпрыгнулъ подъ тяжелымъ палашомъ и какъ-то жалобно отозвался на ударъ, будто взвизгнулъ. Государь быстро накинулъ свой шлафрокъ и принялъ прусскаго посла.

Красивый, умный и еще очень молодой человѣкъ — пруссакъ баронъ Гольцъ былъ не даромъ любимецъ Фридриха и не даромъ былъ избранъ ѣхать въ Россію и создать дружескія и крѣпкія отношенія между берлинскимъ кабинетомъ и новымъ императорскимъ. Гольцъ со времени своего пріѣзда не дремалъ ни минуты. Теперь онъ былъ другомъ всѣхъ вліятельныхъ лицъ въ столицѣ, а главное сталъ любимцемъ государя и бывалъ у него ежедневно. Между тѣмъ, главная его задача въ Россіи и цѣль еще не были достигнуты: подписаніе мирнаго договора съ крайне важными, тайными пунктами, которые были извѣстны только государю, тайному секретарю его Волкову и канцлеру Воронцову.

На этотъ разъ Гольцъ явился ловко и мастерски заключить тонко придуманную имъ интригу. Усѣвшись на стулѣ противъ государя, получивъ тотчасъ же глиняную трубку съ кнастеромъ и кружку портеру, онъ съ озабоченнымъ видомъ спросилъ государя, что онъ думаетъ о вчерашней выходкѣ господъ иностранныхъ резидентовъ.

Государь вытаращилъ глаза: онъ ничего не зналъ.

— Вы изволили передъ Свѣтлымъ Праздникомъ приказать господамъ посламъ явиться послѣ васъ съ поздравленіемъ къ принцу Георгу.

— Ну да, ну да! воскликнулъ Петръ Ѳедоровичъ.

Голосъ его, вообще тонкій, при усиленіи, при восклицаніяхъ становился всегда рѣзко-визгливымъ.

— Но вѣдь они не поѣхали! Никто! Кромѣ англійскаго министра, г. Кейта.

Петръ Ѳедоровичъ вскочилъ съ мѣста и мгновенно лицо его побагровѣло и пошло пятнами, какъ у человѣка, болѣвшаго оспой.

— Успокойтесь, ваше величество, гнѣваться нечего, но надо тотчасъ же принять мѣры, рѣшить что нибудь. Не могутъ же резиденты европейскіе, при вашей особѣ состоящіе, васъ ослушаться.

— Я ихъ всѣхъ тотчасъ попрошу отозвать и прислать другихъ, гнѣвно взвизгнулъ Петръ Ѳедоровичъ.

— О, нѣтъ, ваше величество. Развѣ это можно? Вы можете навлечь на себя, на имперію…. цѣлый союзъ и дѣло можетъ дойти до войны. Позвольте мнѣ посовѣтовать вамъ. Объявите господамъ резидентамъ, что вы не примете ихъ до тѣхъ поръ, покуда они не сдѣлаютъ оффиціальнаго визита съ поздравленіемъ въ его высочеству. И не давайте ни одному изъ нихъ ни единой, хотя бы и краткой, аудіенціи, покуда они не исполнятъ вашего приказанія.

— Отлично! воскликнулъ государь, — именно такъ. Вы говорите: одинъ Кейтъ былъ. Ну и отлично! Мы съ Англіей можемъ всему міру перчатку бросить.

— Только Кейтъ и былъ, ваше величество. И то я его уговорилъ ѣхать со мной.

— Благодарю васъ, вдругъ съ чувствомъ выговорилъ государь, и, протянувъ обѣ руки Гольцу, крѣпко пожалъ его руку. — Вы не можете себѣ представить, баронъ, какъ я благодаренъ королю, что онъ прислалъ васъ сюда, именно васъ. Мы съ вами вполнѣ сошлись… Въ насъ двухъ ужасно какъ много общаго. Вашъ умъ, ваши познанія, ваши привычки, ваши склонности, всѣ они совершенно тѣ же, что и во мнѣ. Мнѣ кажется иной разъ, что мы съ вами родные братья. Мнѣ говорила сегодня, т. е. вчера, Романовна, т. е. Воронцова, что между нами есть даже маленькое сходство въ лицѣ и походкѣ, хотя вы выше меня.

Дипломатъ любезно наклонился, какъ бы благодарилъ, а внутренно онъ не могъ не смѣяться: онъ былъ чуть не въ полтора раза выше государя, плотно, но стройно сложенъ и если не вполнѣ красавецъ лицомъ, то во всякомъ случаѣ съ правильными чертами лица и великолѣпными умными глазами. Между нимъ и государемъ во внѣшности не было тѣни общаго.

Черезъ нѣсколько минутъ апартаменты дворца, а затѣмъ и кабинетъ начали наполняться съѣзжавшимися сановниками. Въ кабинетѣ появились генералъ-адьютантъ государя Гудовичъ, старикъ фельдмаршалъ Трубецкой, Минихъ, Корфъ, Волковъ; остальные ждали въ другихъ комнатахъ… Въ числѣ первыхъ, конечно, явился и принцъ Жоржъ и тотчасъ узналъ о рѣшеніи государя. Когда государь заговорилъ съ полицмейстеромъ, принцъ отвелъ Гольца въ сторону, съ окну, и сталъ просить разубѣдить государя, не дѣлать того, что онъ задумалъ относительно иностранныхъ пословъ. Жоржъ и не подозрѣвалъ тонкой игры Гольца.

— Не могутъ послы ко мнѣ такъ ѣхать, — вразумительно и убѣдительно говорилъ Жоржъ. — Вы это лучше меня понимаете. Наконецъ, покуда они будутъ переписываться съ своими кабинетами и просить о разрѣшеніи простого вопроса дипломатическаго этикета, пройдетъ много времени. Мало ли что можетъ случиться!

Гольцъ сталъ успокоивать принца, увѣряя его, что если кому изъ резидентовъ непремѣнно понадобится аудіенція у государя, то онъ явится примирителемъ обѣихъ сторонъ.

— Это все уладится, сказалъ Гольцъ. — Вѣдь это все одно упрямство. Вѣдь я же поѣхалъ къ вамъ, англійскій посолъ тоже поѣхалъ. Неужели же Пруссія или Англія державы третьяго разряда, ниже стоящія, чѣмъ Данія или Франція?..

Въ эту минуту веселый, раскатистый хохотъ государя заставилъ обоихъ собесѣдниковъ обернуться къ нему. Петръ Ѳедоровичъ долго смѣялся и, наконецъ, обратился ко всѣмъ объяснить въ чемъ дѣло.

Полицмейстеръ Корфъ сообщилъ ему о странномъ случаѣ на площади передъ дворцемъ. Поутру въ полицію донесли, что около дворца, подъ окнами государя, нашли цѣлую кучу какихъ-то книгъ, неизвѣстно кому принадлежащихъ и неизвѣстными литерами. Потерять ихъ при перевозкѣ не могли, такъ какъ онѣ были, очевидно, разбросаны умышленно и нѣкоторыя даже порваны. Теперь оказывалось, что всѣ эти книги принадлежатъ государю и что онъ самъ съ вечера пошвырялъ ихъ въ окошко, устраивая свою библіотеку.

— Это все латинскія книги, сказалъ государь, смѣясь. — Я про нихъ забылъ, а то бы я давно порвалъ ихъ и пошвырялъ. Мнѣ этотъ проклятый языкъ слишкомъ дорого дался. Вспомнить не могу, какъ меня еще въ Голштиніи мой учитель, господинъ Юль, мучилъ латынью, и я еще тогда клялся, что всю мою жизнь буду преслѣдовать латинскій языкъ и всѣхъ латинистовъ. Я какъ теперь помню, какъ этотъ проклятый Юль приходилъ ко мнѣ. Только-что проснусь, не успѣю позавтракать, лѣзетъ ко мнѣ Юль; сложитъ вотъ такъ свои толстыя ручищи, какъ бревна, на груди крестообразно, кланяется съ порога и говоритъ на распѣвъ гнусливыхъ голосовъ: «Bonum diem, tibi, opto, serenissime princeps!» Потомъ спроситъ всегда о здоровьѣ и опять запоетъ: «Si vales, princeps, bene est!..»

Такъ какъ Петръ Ѳедоровичъ отличался замѣчательнымъ искусствомъ подражать голосамъ, передразнивать и представлять другихъ, то всѣ бывшіе въ кабинетѣ невольно начали смѣяться. Принцъ Жоржъ хохоталъ безъ конца и даже опустился на диванъ, чуть-чуть не раздавивъ скрипку и чуть не напоровшись на палашъ.

Петръ Ѳедоровичъ, видя эффектъ, произведенный изображеніемъ Юля, сталъ среди комнаты, поднялъ руки съ двумя вмѣстѣ сложенными пальцами и началъ длинную рѣчь по-латыни, стараясь какъ можно больше гнусить. Принцъ Жоржъ, видавшій когда-то этого бывшаго воспитателя Юля, хохоталъ до слезъ. Когда государь кончилъ, онъ всталъ и вымолвилъ:

— Замѣчательно, замѣчательно! Вы не можете себѣ представить, господа! Это живой Юль!

Петръ Ѳедоровичъ вдругъ перемѣнилъ позу, какъ-то странно вывернулъ ноги и, выпятивши грудь, подошелъ къ принцу и началъ ему говорить по-французски быстро и граселируя:

— Choiseul et madame de Pompadour, à eux deux, vous savez, ont plus d'esprit que tous les souveraine et tous les ministres!.. Quant au résident Wan-der-Hoffen, il peut bien sentir la bassecour, puisqu'il est le représentant des Pays-Bas!.. Saperlotte! Altesse! Vous avez Pair de ne pas le saisir…

Всѣ присутствующіе тотчасъ узнали общаго знакомаго, французскаго посла Бретеля, который отличался тѣмъ, что обращался со всѣми фамильярно, постоянно острилъ и всегда превозносилъ до небесъ и свое отечество, и въ особенности покровителя своего министра Шуазеля.

Черезъ минуту Корфъ, воспользовавшись паузой, рѣшился напомнить государю, что уже второй часъ, а онъ еще въ двѣнадцать обѣщался быть въ манежѣ его, Корфова кирасирскаго полка для испытанія учениковъ Котцау въ экзерциціи на эспадронахъ.

Фехтмейстеръ прусскій, не смотря на случившуюся съ нимъ непріятность, началъ давно прилежно и усердно давать уроки и теперь хотѣлъ похвастать и представить государю лучшихъ своихъ учениковъ, изъ которыхъ нѣкоторымъ было уже по пяти десяти лѣтъ.

Кромѣ того, въ этотъ второй день праздника государь обѣщалъ быть въ церкви святого Сампсонія на Выборгской еще до полудня на богослуженіи, но послалъ сказать по утру, что будетъ въ два часа. И тамъ послѣ обѣдни съ утра ожидали его теперь первенствующій членъ синода Сѣченовъ съ другими высшими членами столичнаго и синодальнаго духовенства.

Теперь государь не зналъ, что дѣлать и куда ѣхать прежде. Хотѣлось скорѣе въ манежъ, а приличіе и необходимость заставляли ѣхать въ церковь.

Петръ Ѳедоровичъ вышелъ въ спальню одѣваться и когда вернулся въ кабинетъ, то нашелъ въ немъ пріѣхавшаго старшаго графа Разумовскаго, Алексѣя Григорьевича.

— А? Вамъ что? Съ повинной?! А?.. То-то…

Разумовскій, молча, поклонился.

— Вы какъ хохолъ упрямы! Упираетесь… не хотите учиться экзерциціи, — рѣзво, но не сердито продолжалъ государь.

— Увольте, ваше величество… Мнѣ уже не по лѣтамъ…

— Тогда… тогда… Я далъ дворянамъ вольность!.. Не служить, кто не хочетъ или не можетъ. A на службѣ всякій военный, старый и молодой, долженъ знать дисциплинъ, быстро визгливо выкрикивалъ государь, но вдругъ, приглядѣвшись къ лицу Разумовскаго, смолкъ и чрезъ мгновеніе прибавилъ:

— Ну, вы не примѣръ… Забылъ! Тетушка, умирая, все только объ васъ меня просила. Забылъ! Такъ и быть… Не надо. Лежите на печи!.. Но… но мнѣ это не нравится: вы, фельдмаршалъ, должны быть примѣромъ для другихъ. Вѣдь я, наконецъ, — государь, могу приказать… Ну, ну, не надо, не надо.

XV

Между тѣмъ, у подъѣзда дворца стояли экипажи сановниковъ, съѣхавшихся теперь къ государю съ обычнымъ утреннимъ докладомъ.

Впереди всѣхъ стояла великолѣпная вѣнская колымага принца Жоржа съ цугомъ кровныхъ сѣрыхъ коней, подаренныхъ ему государемъ. За ней стояла другая карета, голубая съ серебромъ. Это была давнишняя и любимая карета графа Алексѣя Григорьевича Разумовскаго, которая въ продолженіи почти двадцати лѣтъ всегда и по долгу стояла у дворца впереди всѣхъ другихъ. И народъ хорошо зналъ этотъ экипажъ перваго въ имперіи вельможи, котораго стоустная молва давно назвала тайнымъ супругомъ царствующей императрицы. И всякому прохожему и проѣзжему, и боярину, и простолюдину страннымъ и неприличнымъ казалось теперь видѣть эту знакомую голубую карету не на первомъ мѣстѣ. Теперь она всегда стояла за другой, ярко-желтой каретой съ иностраннымъ гербомъ, принадлежащей всѣмъ извѣстному и, Богъ вѣсть за что, ненавистному Жоржу.

Ближе въ подъѣзду нѣсколько конюховъ держали подъ уздцы болѣе десятка осѣдланныхъ коней. Впереди всѣхъ, отдѣльно отъ прочихъ, четыре голштинскихъ рейтара стояли вкругъ красиваго вороного коня, на которомъ всегда выѣзжалъ государь.

Все, что было народу кругомъ подъѣзда, кучера на козлахъ экипажей, верховые форрейторы, конюхи, зѣваки изъ простонародья, столпившіеся близъ каретъ, всѣ тихо перекидывались словами. Ихъ говоръ былъ едва слышенъ. Только четыре рейтара около коня государя громко болтали на своемъ, чуждомъ окружающему, нарѣчіи и часто раздавался между ними дружный взрывъ хохота. Одинъ изъ нихъ болталъ, не переставая, часто оборачиваясь на народъ, то мотая на него головой, то подмигивая товарищамъ. Рѣчь его была непонятна, но было ясно и понятно каждому, что рейтаръ острилъ на счетъ зѣвакъ и народа и подымалъ на смѣхъ все, что было или казалось ему достойнымъ вниманія. И всѣ кругомъ, до послѣдняго пятнадцатилѣтняго парня форрейтора, изъ-подъ лобья, досадливо и злобно поглядывали на четырехъ ражихъ и рыжихъ голштинцевъ.

Въ числѣ другихъ прохожихъ появился въ кучкѣ народа, недалеко отъ подъѣзда, высокій и худощавый старикъ безъ шапки на головѣ, съ образомъ и мошной въ рукахъ. Старикъ былъ сборщикъ на храмъ.

Едва выглянулъ онъ изъ толпы, его замѣтили. Отовсюду, даже съ разныхъ козелъ и коней потянулись руки, передавая алтыны и гроши. Старикъ принималъ и крестился за каждый полученный мѣдякъ.

Не прошло нѣсколькихъ мгновеній, какъ ражій шутникъ голштинецъ, разумѣется, обратилъ на него особенное вниманіе своихъ товарищей. Безцеремонно указывая на него пальцемъ, онъ началъ болтать что-то, вѣроятно, особенно смѣшное, потому что трое товарищей начали покатываться отъ смѣха. Даже бодрый конь и тотъ не могъ устоять на мѣстѣ спокойно, вздрагивалъ и прыгалъ, слегка робѣя этихъ дружныхъ взрывовъ хохота.

Наконецъ, ражій рейтаръ, повернувшись въ народу, сдѣлалъ и повторилъ какой-то быстрый жестъ… Окружающей толпѣ показалось, что онъ будто крестится, передразнивая старика.

— Эхъ-ма! раздалось вдругъ громогласно на всю улицу. — Колесо поганое!

Всѣ обернулись на голосъ. Восклицаніе это вырвалось у старика кучера Разумовскаго. Не глядя ни на кого съ высокихъ козелъ, старикъ началъ вдругъ хлестать по колесу кареты, приговаривая:

— Вотъ какъ-бы расправить!

Хотя не было ничего особенно смѣшного въ словахъ и движеніи старика, но всѣ будто обрадовались поводу и раскатистый, не столько веселый, сколько злобный и насмѣшливый хохотъ огласилъ всю улицу… И всѣ глаза были обращены на голштинцевъ. Рейтары тотчасъ же обернулись на хохотъ, стали сумрачны, а острякъ тотчасъ же вымолвилъ громко и правильно нѣсколько сильныхъ русскихъ словъ, посылая ихъ всей толпѣ. Въ отвѣтъ на это изъ заднихъ рядовъ послышались столь же сильныя нѣмецкія выраженія, сорвавшіяся, очевидно, съ языка какого-нибудь солдата или двороваго, пожившаго въ Германіи. Вслѣдъ за тѣмъ изъ другого угла громко раздались два слова, которыя часто теперь слышались на петербурскихъ улицахъ: «Фридрихъ швейнъ!»

Произносившіе эти слова, конечно, нисколько при этомъ не думали о самомъ королѣ Фридрихѣ. Это было измышленное средство, Богъ вѣсть, какъ и когда появившееся, чтобъ дразнить всякаго нѣмца, какъ дразнятъ татарина сложенною полой кафтана, плохо изображающей свиное ухо.

Эти два слова произвели, какъ и всегда, свое обычное дѣйствіе на голштинцевъ. Двое изъ нихъ отошли отъ царской лошади и сдѣлали нѣсколько шаговъ къ той кучкѣ народа, откуда послышалось восклицаніе. Судя по ихъ лицамъ, они готовы были розыскать дерзкаго и тутъ же распорядиться съ нимъ при помощи полицейскихъ солдатъ.

— Что? Не по шерсткѣ?

— Обидѣлись, псы!

— Иди, или!

— A ну-ка, ребята. Ухнемъ-ка на нихъ стѣнкой!

Голоса эти раздались со всѣхъ сторонъ и неизвѣстно что могло бы въ мгновеніе произойти тутъ у самаго подъѣзда дворца. Быть можетъ, рейтары остались бы на мѣстѣ. Быть можетъ даже и не остались бы, а ихъ разнесла бы на клочья разсвирѣпѣвшая толпа. Но въ ту же минуту на подъѣздъ вышелъ адьютантъ государя Перфильевъ и крикнулъ подавать коня. Черезъ нѣсколько минутъ, государь въ своемъ любимомъ мундирѣ кирасирскаго полка вышелъ на подъѣздъ, окруженный свитою генераловъ. Впереди другихъ были принцъ, Гольцъ и графъ Разумовскій. Государь сѣлъ на подведеннаго коня, весело поздоровавшись съ четырьмя рейтарами. Велѣвъ поправить что-то въ сѣдлѣ, потомъ въ уздечкѣ, государь вымолвилъ:

— Gut, gat! и прибавилъ, умышленно коверкая русское слово:

— Карашо…

Это «карашо», которое голштинцы часто слыхали отъ него, заставляло ихъ всегда улыбаться самодовольно. Они чувствовали, что если есть тутъ насмѣшка, то, конечно, не надъ ними, а надъ тѣмъ глупымъ словомъ, которое имъ и произнести неудобно.

Между тѣмъ, принцъ Жоржъ, Минихъ, Гольцъ, полицмейстеръ, старикъ Трубецкой, Фленсбургъ, адьютантъ Перфильевъ, Гудовичъ и другіе также садились на коней. На подъѣздѣ оставался теперь лишь одинъ человѣкъ въ блестящемъ мундирѣ, покрытомъ орденами, — графъ Разумовскій.

— Ну что же, такъ и не поѣдете? воскликнулъ государь, подбирая поводья и поворачивая голову къ оставшемуся на крыльцѣ.

— Увольте, ваше величество, отвѣчалъ Разумовскій, — да и коня нѣтъ.

— Ну, это пустое! Коня сейчасъ достанемъ. Перфильевъ, дай ему своего. Коли онъ ноги ему поломаетъ, я тебѣ другого подарю, разсмѣялся государь.

Перфильевъ, уже сѣвшій верхомъ, слѣзъ вновь, но Алексѣй Разумовскій заволновался и громче, рѣшительнѣе выговорилъ:

— Увольте, ваше величество, я ужь сколько лѣтъ не ѣздилъ. Позвольте ужь прежде примѣриться дома, тогда и поѣду. Срамно будетъ, какъ изъ вашей свиты фельдмаршалъ на землѣ очутится.

— Ну ладно, такъ примѣривайтесь скорѣй, чтобы черезъ недѣлю вы у меня сказать и черезъ канавы прыгать умѣли. A то вы, фельдмаршалы россійскіе, стали хуже всякой старой бабы, — только бы на печи лежать. Кто у меня черезъ мѣсяцъ, — обернулся государь ко всей свитѣ уже на коняхъ, — не будетъ знать артикуловъ фехтованія и не будетъ лихимъ всадникомъ, того заставлю при народѣ вотъ… чулокъ вязать или того хуже… блохъ въ сорочкѣ ловить!..

И давъ шпоры лошади, но придерживая ее и заставляя немножко прыгать и играть, государь двинулся отъ подъѣзда, сопутствуемый всей верховой свитой.

XVI

Проѣхавъ площадь по направленію къ церкви Сампсонія, государь обернулся къ Жоржу и Гольцу, которые галоппировали около него, впереди остальныхъ генераловъ.

— Нѣтъ, лучше поѣдемъ на кирасирскій плацъ. Тѣ подождутъ: имъ дѣлать нечего; все равно вѣдь дома такъ сидятъ, да просвиры ѣдятъ…

— Не ловко, ваше величество, замѣтилъ Жоржъ. — Они съ утра дожидаются, съ ними и главный членъ синода.

— Что за важность, подождутъ! Да и вамъ, баронъ, прибавилъ государь, интереснѣе посмотрѣть успѣхи офицеровъ, чѣмъ старую и разваливающуюся церковь, построенную въ память того, какъ одинъ мой дѣдъ побѣдилъ другого моего дѣда подъ Полтавой… Мнѣ бы слѣдовало теперь разрушить ее совсѣмъ, какъ внуку, примирить ихъ обоихъ послѣ смерти.

И черезъ нѣсколько минутъ государь со свитою былъ уже въ кирасирской казармѣ. Въ манежѣ были собраны офицеры гвардіи для присутствованія на испытаніи тѣхъ офицеровъ разныхъ полковъ, которымъ фехтмейстеръ Котцау началъ уже давать уроки.

Государю принесли кресло, онъ сѣлъ, свита помѣстилась кругомъ него, принцу Жоржу подали тоже стулъ, государь попросилъ его садиться, но Жоржъ упрямо отказывался и не захотѣлъ сѣсть предъ такими стариками, какъ Трубецкой и Минихъ, остававшимися на ногахъ, такъ какъ государь не попросилъ и ихъ садиться.

Котцау и его два помощника по-очереди вызывали изъ рядовъ разныхъ офицеровъ, затѣмъ сами ученики между собой фехтовали. Нѣкоторые оказались уже очень искусны, другіе совершенно ступить не умѣли. Государь внимательно слѣдилъ за зрѣлищемъ, то гнѣвался, то, нетерпѣливо вскакивая съ мѣста, выговаривалъ нѣкоторымъ офицерамъ очень рѣзко. Иногда же онъ весело хохоталъ. Въ особенности приходилось ему смѣяться, когда въ числѣ офицеровъ попадались люди уже пожилые, подполковники и бригадиры, которые, не смотря быть можетъ на все свое стараніе, все-таки не могли воспользоваться уроками прусскаго фехтмейстера.

Особенно много хохоталъ государь надъ двумя офицерами, Бибиковымъ и Талызинымъ. Одному же офицеру, Пушкину, досталось особенно. Стариковъ государь все-таки не журилъ, а неумѣніе въ молодыхъ людяхъ его сердило.

При видѣ стройной фигуры Пушкина, государь ожидалъ ловкости, но оказалось, что Пушкинъ не имѣетъ никакого понятія о томъ, какъ владѣть шпагой. Государь вдругъ неожиданно вспыхнулъ, какъ бывало. часто, и поднялся. Подойдя къ офицеру, онъ выговорилъ гнѣвно:

— Когда офицеръ владѣетъ шпагой, какъ баба ухватомъ или кочергой, то онъ теряетъ право носить ее!

Онъ приказалъ отобрать шпагу Пушкина и прибавилъ:

— И въ примѣръ прочимъ, покуда не выучишься фехтованію, ступай подъ арестъ. Или нѣтъ!.. Лучше оставайся на свободѣ и ходи по столицѣ безъ шпаги; это будетъ очень красиво, будетъ напоминать собаку, которой отрубили хвостъ.

Офицеръ, блѣдный какъ полотно, отдалъ шпагу и дрожащими губами пробормоталъ что-то, обращаясь къ государю.

— Простить! взвизгнулъ Петръ Ѳедоровичъ. — Пустяки!

— Я не прошу…. ваше величество…. Не простить, яснѣе выговорилъ Пушкинъ. — Я прошу дать мнѣ срокъ выучиться. Я былъ боленъ и взялъ только два урока…. Господинъ Котцау знаетъ самъ….

— Ходи, ходи безъ хвоста! смѣясь, воскликнулъ государь и прибавилъ:- Ну далѣе, вызовите кого-нибудь изъ старыхъ воиновъ, они лучше молодыхъ умѣютъ…. Э-Э!.. Да вотъ одинъ молодецъ! прибавилъ громче Петръ Ѳедоровичъ. — Квасовъ, выходи!

Акимъ Акимычъ, стоявшій въ числѣ прочихъ офицеровъ, явившихся въ качествѣ публики, не ожидалъ вызова для себя. Онъ слегка смутился, вышелъ и выговорилъ:

— Ваше величество, я еще и совсѣмъ мало обучился. Осрамлюся.

— Пустое, становись…. Какъ умѣешь, такъ и дѣйствуй.

Квасову тоже дали въ руки большой и тяжелый эспадронъ, нагрудникъ и перчатку. Котцау, котораго ни одинъ офицеръ не могъ, конечно, тронуть, хотя бы вскользь, фехтовалъ только съ одной перчаткой.

Квасовъ, ставъ на мѣсто, скрестивъ эспадронъ съ профессоромъ, слегка измѣнился въ лицѣ и, косясь на свиту государя, онъ закусилъ верхнюю губу; по всему видно было, чтоАкимъ Акимычъ старается затушить ту бурю, которая поднялась у него въ груди.

Разумѣется, не прошло нѣсколькихъ минутъ, какъ Котцау разъ десять довольно сильно зацѣпилъ Акима Авиныча безъ всякаго старанія съ своей стороны… Онъ заранѣе называлъ русскимъ ломанымъ языкомъ разныя части тѣла, куда онъ сейчасъ попадетъ и затѣмъ кололъ или довольно сильно билъ плашмя по тому мѣсту, которое называлъ. Котцау зналъ, что имѣетъ теперь дѣло съ первымъ и отчаяннымъ нѣмцеѣдомъ всей гвардіи и захотѣлъ потѣшиться.

— Пліешо, грутъ, нога, рука, восклицалъ Котцау и билъ.

Однажды, когда Акимъ Акимычъ, выведенный изъ терпѣнія, собрался было ударить Котцау противъ всякихъ правилъ плашмя по плечу, пруссавъ искуссно отпарировалъ ударъ и, чтобы весело закончить поединокъ, надумался позабавить и себя, и государя, и публику.

Лейбъ-компанецъ, налѣзая на Котцау, неосторожно становился часто къ противнику болѣе чѣмъ въ профиль. Котцау сдѣлалъ вольтъ и плашмя ударилъ Квасова по самымъ чувствительнымъ мѣстамъ. Разумѣется, государь, вся свита и даже нѣкоторые изъ офицеровъ, ненавидѣвшихъ гордаго выскочку изъ мужиковъ, расхохотались отъ неожиданной штуки фехтмейстера.

Гулъ отъ смѣха сотни голосовъ огласилъ манежъ.

Акимъ Акимычъ побагровѣлъ отъ гнѣва и съ лицомъ, которое стало такъ же пунцово, какъ обшлага мундира, яростно полѣзъ на Котцау. Фехтмейстеръ тотчасъ же замѣтилъ, что его неумѣлый противникъ разсвирѣпѣлъ. Въ сущности пруссакъ вовсе не желалъ возстановлять противъ себя офицеровъ гвардіи и пріобрѣтать все большее количество непримиримыхъ враговъ въ русскомъ лагерѣ; поэтому онъ тотчасъ же сказалъ своему ближайшему помощнику, Шмиту, который понималъ по-русски:

— Довольно. Пускай другой выйдетъ.

Помощникъ перевелъ это Акиму Акимычу, но лейбъ-компанецъ, разставивъ ноги на пескѣ и поднявъ эспадронъ, будто приросъ къ мѣсту и, сверкая глазами на Котцау, озлобленно выговорилъ:- Небось, небось! Я въ долгу….

Оружіе скрестили снова. Котцау показалось, что Квасовъ шепчетъ слово «швейнъ». Чрезъ мгновеніе тотъ же вольтъ и отъ же ударъ по Квасову произвелъ уже взрывъ хохота.

Квасовъ оглянулся на весь манежъ почти дикими, кровью налившимися глазами, но не отступилъ, а лѣзъ еще яростнѣе и Котцау уже, ради удобства фехтованія, приходилось отступать. Послѣ нѣсколькихъ вольтовъ и насъ государь что-то такое крикнулъ по-нѣмецки. Котцау, не принимая эспадрона, обернулся на голосъ государя, но въ ту же секунду неискуссный, но довольно сильный ударъ Акима Акимыча, хотя и плашмя, оглушилъ нѣмца по головѣ. Лейбъ-компанецъ не честно воспользовался минутой разсѣянности!!..

Котцау не ахнулъ отъ боли, но видимо взбѣсился страшно и рѣшился примѣрно поквитаться съ матерымъ лейбъ-компанцемъ, чтобы проучить его. Но, вѣроятно, пруссакъ или слишкомъ разсвирѣпѣлъ, или слишкомъ на себя понадѣялся, и черезъ минуту, желая непремѣнно и поскорѣе снова хлопнуть лейбъ-компанца въ третій разъ по тѣмъ же мѣстамъ, но только гораздо сильнѣе… онъ вдругъ совершенно раскрылся… Ударъ его дѣйствительно попалъ по мѣсту назначенія, но въ то же мгновеніе Квасовъ, собравъ свои послѣднія силы, со всего маху такъ треснулъ фехтмейстера по головѣ, что Котцау вскрикнулъ и, отступивъ, схватилъ себя за голову.

Государь быстро всталъ съ мѣста, вся свита послѣдовала за нимъ и всѣ приблизились въ поединщикамъ.

— Это не по правиламъ! воскликнулъ государь, обращаясь къ лейбъ-компанцу. — Такъ не фехтуютъ, такъ мужики дубинами дерутся!

— Ваше величество! воскликнулъ Квасовъ громко и съ сверкающими по-прежнему глазами. — Виноватъ! Но, стало быть, на войнѣ, если я нѣмца убью этимъ способомъ, то меня не похвалятъ и не наградятъ мой командиры, а накажутъ за то, что я побѣдилъ, а не поддался врагу.

— Во-первыхъ, съ нѣмцами за все мое царствованіе русскому офицеру воевать не придется, — многозначительно произнесъ государь, — а второе, на войнѣ совсѣмъ другое дѣло! A здѣсь это только наука, искусство, а у искусства есть правила.

— Зачѣмъ же правила сіи нужны, ваше величество, если офицеру на войнѣ они не пригодны?

— Котцау сейчасъ могъ тебя убить сто разъ, однако только посѣкъ! воскликнулъ государь и хотѣлъ что-то еще сказать, но запнулся.

Жоржъ что-то такое бормоталъ около него по-нѣмецки, какъ будто успокоивая…

Гольцъ былъ уже около Котцау и спрашивалъ, какъ онъ себя чувствуетъ. Фехтмейстеръ, улыбаясь, старался казаться спокойнымъ и вымолвилъ по-нѣмецки, презрительно мотнувъ головой на лейбъ-компанца, происхожденіе котораго давно зналъ онъ:

— Онъ вѣрно смолоду привыкъ дубиной драться, а не шпагой. Впрочемъ, я самъ виноватъ.

Вѣроятно, подъ вліяніемъ тѣхъ словъ, которыя прошепталъ принцъ Жоржъ, государь повернулся ко всѣмъ спиной, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, потомъ снова обернулся къ офицерамъ и произнесъ:

— Ну, учитесь. Надѣюсь, что черезъ нѣсколько времени всѣ будутъ умѣть.

Государь со свитой направился къ дверямъ манежа. Вкругъ Квасова и Котцау оставались только одни офицеры. Квасовъ, все еще слегка взволнованный, но довольный, обратился къ Пассеку, говорившему по-нѣмецки, и вымолвилъ:

— Скажите ему, Петръ Богдановичъ, что я у него прощенія прошу, что ударилъ его по больному мѣсту. Виноватъ, совсѣмъ объ этомъ забылъ!

— Какое больное мѣсто? отозвался Пассекъ.

Видя на лицахъ ближайшихъ офицеровъ, что они тоже не понимаютъ его словъ, Квасовъ прибавилъ:

— A по тому мѣсту, гдѣ голубушка Орловская кострюлька сидѣла.

Разумѣется, смѣхъ пошелъ въ толпѣ офицеровъ, и перевести словъ, конечно, никто не взялся, тѣмъ болѣе, что Котцау уже двинулся одѣваться и уѣзжать.

На этотъ разъ съ десятокъ гвардейцевъ разныхъ чиновъ, отъ бригадира до сержанта, вернувшись домой, или отправившись въ гости, волновались до ночи.

На другой же день по странной случайности, если только это была случайность, братья Орловы побывали въ гостяхъ и у Бибикова, и у Талызина, и у Пушкина, и у всѣхъ тѣхъ, которымъ не повезло наканунѣ. И черезъ нѣсколько дней эти офицеры уже особенно подружились съ Орловыми, стали часто бывать у нихъ, очевидно примкнувъ къ ихъ кружку.

Алексѣй Орловъ явился въ вечеру и у героя дня, матераго Акима Акимыча, у котораго прежде никогда не бывалъ, хотя былъ въ одномъ полку.

— Молодца, Акимъ Акимычъ! воскликнулъ онъ, входя въ маленькую квартиру Квасова. — Нарочно пришелъ поздравить и поблагодарить, какъ ловко отпотчивали вы бранденбуржца. Сказываетъ государь: не по правиламъ. Можетъ быть, не по-нѣмецки, а по-россійски. Можетъ быть, не искуссно, не умно, да здорово.

И Алексѣй Орловъ, хотя не любилъ Квасова, но ласково и любезно старался польстить лейбъ-компанцу. Но Акимъ Акимычъ мрачно бурчалъ на всѣ его любезности, косо взглядывалъ на него и только объяснилъ:

— Какъ съумѣлъ. A тамъ коли не по правиламъ, такъ вѣдь я въ фехтѣмастеры и не лѣзу! Я просто офицеръ россійскій, да еще изъ мужиковъ. Чѣмъ богаты, тѣмъ и рады… по-нѣмцевымъ башкамъ щолкать.

— Во истину такъ! весело и искренно расхохотался шуткѣ Орловъ. — Чѣмъ можемъ, тѣмъ и рады… только бы по нимъ!..

Не смотря на недовольный, почти невѣжливый и мрачный пріемъ Квасова, Орловъ рѣшился закончить бесѣду тѣми словами, ради которыхъ пришелъ:

— A вы, любезнѣйшій Акимъ Акимычъ, загляните къ намъ когда-нибудь, къ брату. Милости просимъ. Мы народъ простой веселый, вамъ у насъ полюбится.

— Нѣту, Алексѣй Григорьичъ, вдругъ мотнулъ головой Квасовъ и съ присвистомъ нюхнулъ изъ тавлинки. — Нѣту, не пойду, извини.

И Квасовъ, держа въ рукѣ тавлинку, прихлопнулъ крышку другой рукой.

— Я, государь мой, вамъ вѣдомо, что за человѣкъ. Мы, лейбъ-компанія, вамъ господамъ Орловымъ, Всеволожскимъ, Чертковымъ да Барятинскимъ не компанія! Хоть многіе изъ нашихъ нынѣ помѣщики, по милости Лизаветъ Петровны, — упокой ее Господи въ селеніяхъ праведныхъ, — многіе возмечтали о себѣ, что они и впрямь дворяне. Ежедневно, воли не еженочно, доказываютъ они теперь свое дворянское происхожденіе на разныхъ мѣстахъ своихъ новыхъ подаренныхъ рабовъ. То и дѣло, какъ вамъ вѣдомо, въ палатахъ производятся разбирательства о томъ, какъ лейбъ-компанецъ задралъ, да заколотилъ, да замучилъ то рабу, то раба крѣпостнаго. Что дѣлать? Внови. И хочется мужику надъ своимъ братомъ мужикомъ потѣшиться; иной свои старыя колотушки на другомъ отколачивдетъ… Ну, вотъ вы, столбовые, отъ нашего брата и сторонитесь, и хорошо дѣлаете. Я какъ вамъ вѣдомо, получилъ тоже двѣсти душъ, но продалъ ихъ и счелъ, что не къ лицу. Такъ вотъ-съ, очень вамъ благодаренъ за приглашеніе, но не пойду. Я, вамъ не камрадъ и не компанія. A вотъ дѣтки наши да внучки, ну тѣ будутъ не хуже васъ столбовыхъ, воли не лучше. Такъ-то-съ!

Алексѣй Орловъ, выслушавъ длинную рѣчь или, какъ называли въ гвардіи, «отповѣдь» лейбъ-компанца, поднялся и, внутренно посылая въ чорту Квасова, подумалъ:

«И безъ тебя найдутся!»

Однако, въ сущности Орловъ сожалѣлъ о неудачѣ.

За послѣднее время всѣ три брата старались побольше сходиться именно съ лучшими и главными участниками переворота въ пользу покойной государыни, которыхъ въ Петербургѣ на лицо уже оставалось очень мало. Большая часть жила въ новыхъ своихъ пожалованныхъ помѣстьяхъ, другіе умерли, третьи вели себя отчаянно и были подъ судомъ за всякаго рода дикіе проступки и преступленія.

XVII

Государь, между тѣмъ, выѣхалъ изъ манежа нѣсколько не въ духѣ, но дорогой, вспоминая съ Гольцемъ и Жоржемъ нѣкоторые случаи фехтованія, снова развеселился.

Когда всѣ остановились передъ маленькой церковью Сампсонія, духовенство съ первенствующимъ членомъ синода, Сѣченовымъ, встрѣтило государя на паперти. Уже часовъ шесть дожидалось оно его пріѣзда.

Государь со свитой вошелъ въ старинную церковь, довольно простенькую и очень бѣдную на видъ. Сѣченовъ съ этой цѣлью именно и просилъ государя пріѣхать, чтобы взглянуть и своими глазами убѣдиться, въ чемъ нуждается знаменитая церковь, построенная великимъ Петромъ Алексѣевичемъ въ память боя подъ Полтавой.

Сѣченовъ тотчасъ же спросилъ что-то тихо у Корфа, полицмейстеръ обернулся къ государю съ вопросомъ, не прикажетъ ли онъ молебенъ.

— Что? Нѣтъ. Когда же теперь! И государь, обернувшись къ Сѣченову, прибавилъ:

— Нѣтъ, спасибо. Не время. Да и потомъ, вы знаете, я вѣдь этого всего не люблю. Вѣдь это все притворство и комедіанство одно… Вотъ императрица — другое дѣло: если бы моя «Алексѣевна» сюда пріѣхала, то, чтобы васъ всѣхъ размаслить, она бы вамъ три молебна заказала.

И Петръ Ѳедоровичъ началъ добродушно смѣяться.

Въ церкви, гдѣ давно ожидали пріѣзда государя, было нѣсколько семействъ изъ общества, былъ и простой народъ, хотя очень мало.

Въ ту минуту, когда государь хотѣлъ пройти въ алтарь, нѣсколько десятковъ человѣкъ, стоявшихъ вдоль стѣны, потѣснились. Вдругъ раздался легкій трескъ и что-то такое странно застучало по полу, трелью огласивъ церковь, точно будто градомъ или горохомъ посыпало по полу.

— Что такое? воскликнулъ Петръ Ѳедоровичъ и въ сопровожденіи всѣхъ онъ вернулся къ мѣсту происшествія.

Оказалось простое дѣло. Во всѣхъ петербургскихъ церквахъ, какъ и по всей Россіи, было всегда вдоль стѣнъ устроено нѣчто на подобіе полочекъ. Эти длинныя полки въ нѣсколько рядовъ явились вслѣдствіе необходимости; на нимъ помѣщались рядами постоянно и щедро жертвуемыя въ церкви иконы всѣхъ сортовъ и величинъ, отъ самаго плохого и маленькаго образа и до аршиннаго. И всегда церковь по стѣнамъ была переполнена подобнаго рода полочками съ образами. Толпа, вдругъ двинувшаяся, затѣснила добролицаго мужика Сеню, а онъ пришелъ именно затѣмъ, что хотѣлъ поближе да получше разглядѣть батюшку-государя Петра Ѳедоровича. Сеня догадался, какъ горю пособить, ухватился за верхнюю полку и хотѣлъ подтянуться на рукахъ, чтобы черезъ толпу глянуть на царя. Но мужикъ былъ дородный, безъ малаго пяти пудовъ вѣсу. Полка не выдержала… Все грянулось объ полъ и иконы угодниковъ Божіихъ попадали, будто горохомъ посыпая по полу.

Государь приблизился и ласково спросилъ, въ чемъ дѣло.

Сеня, на котораго уже обернулась толпа, очутился чуть не впереди и, самъ не зная какъ, среди всеобщаго молчанія, подалъ голосъ и упалъ въ ноги:

— Прости, ваше императорское величество! Я виноватъ. Хотѣлъ, батюшка, разглядѣть тебя хорошенько, уцѣпился, влѣзъ, да и согрѣшилъ вотъ.

— Встань, ты не виноватъ ни въ чемъ, встань. Коли хотѣлъ поглядѣть, такъ гляди…

Сеня всталъ на ноги и, сладко ухмыляясь, даже облизываясь, сталъ во всѣ глаза глядѣть на подошедшаго къ нему на подачу руки царя-батюшку. Наконецъ, быть можетъ, отъ избытка чувства, онъ положилъ щеку на ладонь руки, склонилъ голову набокъ, и будто слезы показались у него на лицѣ.

— Батюшка ты нашъ, прошамкалъ Сеня. — Отецъ родной, кормилецъ! Теперь всю жизнь не забуду…

И Сеня снова повалился въ ноги.

Государь отошелъ, улыбнулся, но обернувшись къ Сѣченову, вымолвилъ:

— Я не знаю, право, зачѣмъ это? Что это такое, всѣ эти полочки? Во всѣхъ церквахъ выставки разныхъ иконъ, точно на ярмаркѣ товаръ. И одна другой хуже; на иной такъ нарисовано, что даже человѣческаго подобія нѣтъ, а подписываются имена самыхъ высокоуважаемыхъ и почтенныхъ святыхъ.

Сѣченовъ поднялъ глаза на Петра Ѳедоровича и молчалъ, но видимо было, что послѣднія слова удивили его.

— Это надо прекратить, вдругъ быстрѣе заговорилъ Петръ Ѳедоровичъ, какъ бы одушевляясь. — Да, да, я объ этомъ давно думалъ. Да, многое надо перемѣнить. Что это такое? Посмотрите!

И государь обернулся ко всей свитѣ.

— Посмотрите. Сотни всякихъ досокъ, глупо размазанныхъ и расписанныхъ. Это идолопоклонство! Ну, пускай большой образъ Іисуса, большой образъ святой Маріи, т. е. матери Бога или какъ вы говорите… Какъ вы говорите? поднялъ голову Петръ Ѳедоровичъ. — Да, Богородица. Ну, пускай. A это все… Это идолопоклонство!..

Государь ждалъ отвѣта, но всѣ молчали.

— Я васъ прошу, повернулся онъ снова лицемъ къ Сѣченову, — быть у меня завтра и переговорить о многихъ важныхъ вопросахъ, которые синодъ долженъ разрѣшить. Надо многое перемѣнить. A иконы я теперь прошу васъ приказать вынести изъ всѣхъ церквей. По всѣмъ церквамъ собрать все и дѣвать куда-нибудь. Ну, раздать жителямъ столицы. Вотъ какъ съ площади все раздавали. Въ подарокъ отъ меня. И въ церквахъ будетъ просторнѣе и приличнѣе… Слышите! A завтра будьте у меня…

Сѣченовъ низко поклонился.

— Я давно собирался, продолжалъ государь, на половину обращаясь къ свитѣ,- предложить многое на обсужденіе. Пускай синодъ рѣшитъ… Мнѣ кажется, что это платье, всѣ эти длинныя рясы и разное все это… въ одеждѣ ужасно некрасиво. Посмотрите на протестантскихъ пасторовъ, или на католическихъ аббатовъ, вотъ ихъ платье приличное и даже красивое. A это? Это вѣдь бабье платье, юбки какія-то. И рукава-то дамскія. A ужь шапки ваши, обратился государь къ нѣкоторымъ духовнымъ. — Ваши зимнія шапки! Съ какимъ-то куполомъ, да съ мохнатымъ мѣхомъ кругомъ, да съ этими длинными языками на ушахъ… Я ихъ видѣть безъ смѣха не могу.

И государь разсмѣялся.

— Когда я пріѣхалъ въ Россію и увидалъ въ первый разъ русскаго попа — я испугался! Положимъ, я былъ почти ребенокъ… Но право и теперь вѣдь иной иностранецъ, еслибъ нечаянно встрѣтилъ нашего батюшку гдѣ-нибудь въ лѣсу, такъ тоже убѣжалъ бы безъ оглядки, принявъ за медвѣдя или за лѣшаго. Да это еще не все, говорилъ государь при мертвомъ молчаніи всѣхъ окружающихъ. — Я удивляюсь, какъ дѣдъ мой, Великій Петръ, не тронулъ васъ, когда приказалъ дворянамъ брить бороды. Онъ просто забылъ! Я въ этомъ увѣренъ! Ну, да я теперь поставлю себѣ особой честью исправить ошибку моего великаго дѣда.

И вдругъ государь ласково пододвинулся къ Сѣченову, и глядя въ его лицо съ великолѣпной расчесанной бородой, вымолвилъ добродушно:

— Посмотрите. И вы, если вамъ вотъ это сбрить, — взялъ онъ двумя пальцами одинъ волосъ сѣдой бороды архипастыря, — вы вдвое красивѣе и моложавѣе будете, просто юноша, красавецъ… Борода вѣдь ужасно старитъ всякое лицо…

И государь двинулся вдругъ къ выходу, забывъ проститься.

Проходя по тому же мѣсту, гдѣ разсыпалось по полу до сотни разныхъ иконъ, Петръ Ѳедоровичъ слегка споткнулся на большую икону, которая лежала на полу. Онъ пріостановился, поднялъ ее съ пола и сталъ разглядывать. Это былъ образъ равноапостольнаго князя Владиміра, сдѣланный крайне плохо.

Государь сталъ показывать его всѣмъ, между прочимъ Гольцу.

— Посмотрите, на что это похоже! Видано ли подобное въ церквахъ у насъ, т. е. въ Германіи?

Гольцъ, какъ хитрый дипломатъ, глядѣлъ на образъ, безобразно и уродливо нарисованный, но не говорилъ ничего, не соглашался и не противорѣчилъ.

Государь поглядывалъ на всѣхъ самодовольно и вопросительно; глаза его нечаянно упали на фигуру Сени.

— Ты, поди сюда. Ну, или, не бойся. Подойди.

Сеня охотно и довольно смѣло приблизился.

— Смотри! Какъ тебя зовутъ?

— Сеня, ваше величество.

— Сѣно?.. Что за вздоръ!..

— Сеня… Семенъ что-ль…

— Такъ Семенъ, а не сѣно… Ну ты… Гляди вотъ. Что это такое?

Сеня не понялъ вопроса, хотя глядѣлъ на икону.

— Что я въ рукѣ держу? Вотъ это, какъ это зовется?

— Образъ-то что-ль? смущаясь, спросилъ Сеня.

— Хорошо… Что-жъ это святая вещь?

— A то какъ-же? ухмыльнулся Сеня. — Это, стало быть, святой угодникъ Божій…

— Намалеванъ? Ну хорошо. Это угодникъ. Святой и равноапостольный князь Владиміръ. Такъ у головы его написано. Хотя бы слѣдовало надпись тоже внизу дѣлать! улыбался Петръ Ѳедоровичъ. — Ну хорошо. Ну, а это что такое?

И государь повернулъ икону оборотной стороной вверхъ. Сеня глядѣлъ во всѣ глаза и ничего не понималъ.

— Ну, что это? желѣзо, что-ль?

— Какъ можно… усмѣхнулся Сеня во весь ротъ.

— Что же это?

— Сосна, аль липа… Липа должно…

— Доска, стало-быть? допрашивалъ государь.

— Гдѣ-же! разсмѣялся ужь Сеня, предполагая шутку. — Какъ можно! Доски нешто таки бываютъ. Въ доскѣ, стало быть, тапери мало-мало аршинъ, а то доска хотя бы вершковка въ девять аршинъ бываетъ, заговорилъ въ Сенѣ мастеръ-плотникъ. — Бываютъ, вѣстимо, доски трехъ-вершковки или къ примѣру дерева, для строительства… что по три рубля берутъ, ей-Богу… Вотъ тутъ же на Выборгской въ лѣсномъ дворѣ есть…

Но государь прервалъ краснорѣчіе плотника.

— Если это дерево и доска, такъ нешто можно на колѣнки становиться передъ ней и молиться, какъ Богу? Понялъ?

Сеня смотрѣлъ во всѣ глаза и не понималъ. Его мысль шла правильно на лѣсной дворъ и на цѣны досокъ, а государева мысль вернула совсѣмъ куда-то не туда…

— Молиться надо Господу Богу и святой Маріи и Христу Іисусу. A доскамъ нельзя молиться! Понялъ?

Сеня все смотрѣлъ во всѣ глаза и все ничего не понималъ.

— Если это дерево, то и доска. И какія краски ни намалюй на ней, чего ни напиши, все-таки будетъ доска. Понялъ?

Сеня смотрѣлъ, не сморгнувъ, а не понималъ ни слова.

Государь двинулся и хотѣлъ снова положить икону, которую держалъ, въ кучу разсыпавшихся по полу, но принцъ, слѣдившій за нимъ уже давно, взялъ, почти подхватилъ икону и передалъ ее ближайшему, адьютанту Перфильеву. Сѣченовъ тотчасъ двинулся къ адьютанту, принялъ икону въ лѣвую руку, потомъ, перекрестясь три раза, приложился къ ней и поднялъ глаза на государя. Петръ Ѳедоровичъ стоялъ, не двигаясь и слегка раскрывъ ротъ. Еще мгновеніе и всѣ ожидали взрыва гнѣва, при которомъ государь, обыкновенно, не стѣснялся въ выраженіяхъ.

— Буду отнынѣ беречь ликъ просвѣтителя земли россійской, какъ воспоминаніе объ нынѣшнемъ посѣщеніи вашего величества, проговорилъ Сѣченовъ. — Передамъ ее сыну и внуку, и заповѣдую имъ беречь, какъ святое и чтимое наслѣдіе изъ рода въ родъ.

Государь ничего не отвѣчалъ, только кивнулъ головой, повернулся, и всѣ двинулись за нимъ на паперть.

Только одинъ Фленсбургь, все слышавшій, видѣвшій и все понимавшій, взглянулъ прямо упорнымъ взглядомъ въ лице первенствующаго члена синода.

Сѣченовъ такимъ же упорнымъ взглядомъ встрѣтилъ глаза принцева любимца.

«Хитеръ ты, кутейникъ, да и дерзокъ», думалъ Фленсбургъ, говорили глаза его и улыбка.

Глаза и улыбка Сѣченова говорили тоже… о его полномъ равнодушіи, если не презрѣніи и къ этому адьютантику изъ иноземцевъ, и ко всѣмъ остальнымъ, ему подобнымъ.

Черезъ дня три во многихъ домахъ и ротныхъ дворахъ толковалось о томъ, какъ государь оттаскалъ за бороду преосвященнаго въ церкви Сампсонія и велѣлъ всѣ образа при себѣ на полъ скинуть. Слухъ этотъ распространился по городу изъ квартиры братьевъ Орловыхъ.

XVIII

Въ тотъ же вечеръ Сѣченовъ, не боявшійся бывать у императрицы, какъ многіе другіе, и надѣявшійся, что его духовный санъ упасетъ его отъ всякой бѣды, пріѣхалъ къ ней съ новостью и засталъ у нея цалмейстера Орлова.

Государыня сидѣла съ нимъ у камина и была видимо взволнована. Замѣтя, что архипастырь хочетъ что-то разсказать ей и стѣсняется присутствіемъ незнакомаго офицера, государыня вымолвила, улыбаясь:

— Можете говорить все при г. Орловѣ.

Передавъ съ волненіемъ все, случившееся въ церкви и все, слышанное отъ государя по поводу новыхъ перемѣнъ, Сѣченовъ спросилъ мнѣнія государыни. Она почти не повѣрила новости и стала успокоивать архипастыря.

— Это невозможно и онъ никогда не рѣшится. Поговоритъ и броситъ…

Сѣченовъ, передавъ подробности посѣщенія государя и нѣсколько успокоенный государыней, внимательно приглядѣлся и замѣтилъ, что онъ какъ будто прервалъ горячую бесѣду и отчасти стѣсняетъ своимъ присутствіемъ. Онъ тотчасъ же поднялся и уѣхалъ.

Дѣйствительно, государыня была взволнована бесѣдой въ Орловымъ, котораго видала теперь чаще. На этотъ разъ онъ пріѣхалъ прямо спросить, позволяетъ ли она его кружку положить за нее головы, сдѣлать попытку…

— И такъ, что же? вымолвилъ Орловъ, когда Сѣченовъ уѣхалъ.

— Не хочу ничего! Не хочу, чтобъ изъ-за меня даромъ люди гибли. Пусть будетъ со мной — чему судьба велитъ. A что?! Одному Богу извѣстно, выговорила она. — Слава Богу, если келья въ Дѣвичьемъ монастырѣ. Но за то напрасныхъ жертвъ не будетъ!

— Нѣтъ, государыня… Этому мы не дадимъ совершиться… Это и будетъ намъ сигналомъ. Мы тотчасъ…

— Вы!.. Кто вы?! Дюжина молодцовъ, преданныхъ мнѣ, конечно, всѣмъ сердцемъ… Я знаю это! Но что-жъ вы можете?

— Цѣлая половина перваго полка гвардіи, государыня, да почти цѣлый другой полкъ… Это не дюжина офицеровъ. Братъ Алексѣй отвѣчаетъ за три роты преображенцевъ, а Ѳеодоръ за всѣхъ измайловцевъ.

— Положимъ. Но что два полка предъ цѣлой гвардіей предъ цѣлой имперіей? Что вы можете сдѣлать?

— Лейбъ-компанія, горячо произнесъ Орловъ, — была малочисленнѣе насъ… Только одна рота гренадеръ!

— Ахъ полно, Григорій Григорьевичъ! грустно воскликнула Екатерина. — Малодушество это. Обманывать себя, утѣшая примѣрами, кой не къ мѣсту и не къ дѣлу… Тамъ низвергалось чужеземное правительство младенца и ненавистныхъ временщиковъ, которыхъ за десять лѣтъ правленія всякій научился ненавидѣть или презирать. За нихъ въ защиту ни единая рука не поднялась. И за кого, для кого, совершила дѣйство лейбъ-компанія? — для дочери Петра Великаго? A вы? Съ кѣмъ вамъ въ борьбу вступать? Съ законнымъ русскимъ императоромъ? Съ внукомъ того же Великаго, всѣми обожаемаго Петра? И для кого же? Для германской принцессы, иноземки, сироты, всѣми отвергнутой, даже всѣми оскорбляемой по примѣру, даваемому теперь самимъ императоромъ… Прямая ей дорога въ монастырь!.. Или просто въ изгнаніе…

— Къ вамъ любовь общая, народная, — заговорилъ Орловъ, — но малодушіе заставляетъ многихъ опасаться… A когда тѣ же люди увидятъ, что другіе идутъ за васъ, они тоже пойдутъ. Всегда бывало такъ. Нужно одному только начать…

— Нѣтъ, нечего себя обманно утѣшать… Со смертью императрицы все кончилось для меня, выговорила государыня послѣ минуты молчанія. — Каждое утро я встаю съ мыслію: дай Богъ не кончить дня въ кибиткѣ, которая увезетъ меня на край свѣта. Спасибо еще, если не далеко, не въ Пелымъ.

Екатерина Алексѣевна смолкла снова. Орловъ глубоко задумался и глядѣлъ, какъ на красивой рукѣ ея, которой она оперлась на щитокъ камина, мерцалъ браслетъ въ лучахъ колеблющагося огонька. Она замѣтила его взглядъ, перевела глаза на руку и выговорила тихо.

— Вотъ, тотъ, кто подарилъ мнѣ этотъ браслетъ, сказалъ: когда вы будете императрицей самодержцей, сдѣлайте меня королемъ польскимъ! Долго придется бѣдному ждать…

— Да. Но онъ былъ все-таки… онъ былъ счастливѣе другихъ… тихо и грустно прошепталъ Орловъ. Она не отвѣтила.

Нѣсколько прогорѣвшихъ углей провалились сквозь чугунную рѣшетку камина и какъ-то странно хрустнули среди полной тишины во всѣхъ горницахъ государыни.

A она задумалась глубоко отъ его послѣднихъ словъ и смотрѣла на огонь. Свѣтлые, красивые глаза ея подернулись будто какой-то дымкой, грудь ровно, но высоко волновалась подъ складками черныхъ лентъ и кружевъ.

— Зачѣмъ теперь гибнуть даромъ?.. произнесла она, наконецъ. — Лучше… когда я буду въ Пелымѣ, въ Рогервикѣ или въ Шлюссельбургѣ на мѣстѣ Ивана Антоновича… Тогда меня спасти и за море увезти… и взять за себя!..

И государыня грустно разсмѣялась.

— Нѣтъ, это ужь никакъ невозможно. Когда вы будете въ заключеніи — я уже до той минуты голову сложу.

— И! полно, Григорій Григорьевичъ. Питерскія красавицы васъ утѣшатъ… Вотъ, хоть бы спасительница ваша, графиня Скабронская.

Орловъ быстро поднялся, какъ отъ удара…

— Нѣтъ, прощайте. Я такъ бесѣдовать не могу. Больно.

— Ну, виновата… ласково произнесла государыня. — Но обѣщайте мнѣ болѣе не говорить объ этомъ.

— Совсѣмъ не говорить? странно спросилъ Орловъ.

— Да… не говорить… до поры до времени…

— До какой же поры?

— Покуда я не заговорю сама. Обѣщаете?

Орловъ, вздохнувъ, прошепталъ: да. Она протянула ему руку. Онъ нагнулся, поцѣловалъ руку и вышелъ грустный и задумчивый. Тихо, пѣшкомъ, направился онъ домой чрезъ площадь, въ концѣ которой былъ видѣнъ домикъ, занимаемый имъ.

Исторія освобожденія Орловыхъ надѣлала шуму въ столицѣ и разсказывалась на разные лады. Многіе изъ елизаветинцевъ утверждали даже, что освободительница Орловыхъ, Скабронская, стала всесильна, потому что находится, прикрываясь Фленсбургомъ, въ близкихъ отношеніяхъ съ самимъ принцемъ.

— Ай да Жоржъ! шутили многіе. — Какого вѣдь бобра убилъ. Красавица вѣдь писаная!

Впослѣдствіи Алексѣй Орловъ безъ труда добился истины и узналъ, что ихъ злѣйшій врагъ, Фленсбургь, имѣя большое вліяніе на принца, съ своей стороны, страстно влюбленъ въ графиню Скабронскую.

Кромѣ того, оказалось, что самъ Котцау, одновременно съ упрашиваніемъ Фленсбурга Маргаритою, пріѣзжалъ къ принцу тоже просить его помиловать буяновъ, которымъ онъ, якобы въ виду разныхъ политическихъ соображеній, считаетъ нужнымъ простить. Онъ убѣдилъ принца въ своихъ опасеніяхъ, что изъ-за ссылки Орловыхъ возненавидятъ его всѣ гвардейскіе офицеры и будутъ всячески мстить. A это, конечно, привело бы къ цѣлому ряду оскорбленій, послѣ которыхъ ему поневолѣ пришлось бы выѣхать изъ Россіи. Во всемъ этомъ была доля правды и принцъ согласился, но въ душѣ рѣшилъ придраться къ другому случаю, чтобы все-таки выслать Орловыхъ.

По освобожденіи своемъ, Орловы занялись вопросомъ, какъ заставить князя Глѣба заплатить свой долгъ и вообще какъ достать денегъ, чтобы прежде всего передать обѣщанную сумму фехтмейстеру. Не достать денегъ нельзя было, а достать было мудрено.

За послѣднее время Григорій очень много проигралъ въ карты и много истратилъ на новый цалмейстерскій мундиръ. A главное, Алексѣй истратилъ большую сумму денегъ, угощая и щедро одѣляя преображенскихъ солдатъ, а Ѳеодоръ, съ своей стороны, истратилъ еще болѣе въ своемъ измайловскомъ полку, гдѣ угощеніе рядовыхъ не прерывалось, и гдѣ всякій послѣдній рядовой шелъ къ нему и бралъ, что хотѣлъ. Ближайшіе друзья Орловыхъ, конечно, знали, зачѣмъ это дѣлается, но остальные офицеры качали головами и изумлялись.

— Охота тратиться на этихъ чертей.

Агаѳонъ не зналъ причины этой траты и эти постоянныя подачки солдатамъ полковъ, гдѣ служили господа, выводили его изъ себя. Иногда онъ по цѣлимъ днямъ ругался съ своими господами:

— На кой прахъ! восклицалъ онъ. — Ну тратились бы на себя по трактирамъ. A то дармоѣдовъ угощать! Они, дьяволы, готовы послѣднюю рубашку стащить.

Однажды Григорій Орловъ, чтобы отвязаться отъ старика, объяснилъ ему причину, заставляющую ихъ давать всякому солдату, измайловцу или преображенцу.

Агаѳонъ не согласился съ любимымъ бариномъ, продолжалъ качать головой, но молчалъ.

— Они васъ и такъ любятъ, рѣшилъ онъ однажды, — и нѣмцевъ тоже смерть не любятъ; стало быть, тутъ и безъ денегъ все какъ слѣдоваетъ быть.

Пріятели Орловыхъ были люди по большей части небогатые, нѣкоторые же безъ всякихъ средствъ. Они было предложили сдѣлать складчину, чтобы собрать сумму денегъ, необходимую для Котцау, но Орловы не могли согласиться на это. Подобнаго рода затрата со стороны пріятелей могла стѣснить ихъ на цѣлые полгода.

Наконецъ, однажды, уже на Страстной, Григорій Орловъ, написавшій брату Ивану Григорьевичу въ Москву, получилъ отказъ и такимъ образомъ послѣдняя надежда на полученіе необходимой суммы рушилась.

— Какъ ни вертись, а остается одинъ проклятый Тюфякинъ, сказалъ онъ Алексѣю. — Надо его теперь ловить и гдѣ ни попадется — бить, покуда не выколотимъ изъ него либо деньги, либо его подлую душеньку. Авось, онъ не фехтмейстеръ и за него насъ подъ арестъ не посадятъ.

Алексѣй Орловъ согласился, что другого средства нѣтъ.

— Тѣмъ паче надо его пощипать, что онъ, бестія, балуется. Онъ захочетъ, такъ можетъ и у Воронцовой достать денегъ. Не даромъ фаворитъ фаворита фаворитки. У нихъ денегъ куры не клюютъ, а тратить имъ не куда: никому не платятъ. Вѣдь дома нѣтъ въ Питерѣ, гдѣ бы они должны не были хоть пять червонцевъ. Въ лавкахъ и лабазахъ должны…

И братья рѣшились стараться гдѣ-нибудь поймать князя Тюфякина, чтобы «выколотить» изъ него долгъ.

Но Глѣбъ Тюфякинъ — себѣ на умѣ, отлично понималъ теперь, что выпущенные Орловы его не оставятъ въ покоѣ. Между тѣмъ, онъ съ своей стороны тоже нигдѣ не могъ достать денегъ. Его попытка попросить, да вдобавокъ еще такую крупную сумму, у тетки-опекунши не повела ни въ чему. Опасаясь именно того, что собирались сдѣлать Орловы, такъ какъ подобнаго рода выколачиваніе долга кредиторомъ изъ должника было дѣло обыкновенное, Тюфякинъ дома не сказывался никому, проводилъ день у Гудовича или въ своемъ голштинскомъ войскѣ, въ Ораніенбаумѣ. Когда онъ появлялся въ публичныхъ мѣстахъ и, между прочимъ, въ одномъ изъ лучшихъ трактировъ на Адмиралтейской площади, съ нимъ бывали всегда товарищи, голштинскіе офицеры.

Наконецъ, Тюфякинъ подружился и закупилъ постоянными угощеніями одного офицера, хорошо извѣстнаго въ Петербургѣ. Это былъ нѣкто Василій Игнатьичъ Шванвичъ, извѣстный всей Россіи и попавшій въ число безсмертныхъ ни чѣмъ инымъ, какъ своею истинно-богатырской, невѣроятной силой. Это былъ петербургскій Самсонъ XVIII вѣка. Сильны были богатыри Орловы, но Шванвичъ и ихъ за-поясъ заткнулъ. Орловы свивали пальцами червонцы въ трубочки, а Шванвичъ безъ всякаго инструмента и тоже пальцами изъ нѣсколькихъ пятаковъ дѣлалъ нѣчто въ родѣ пѣтушка на ножкахъ и съ хвостикомъ. Орловы кочергу связывали въ узелъ и бантъ, а Василій Игнатьичъ бралъ заразъ три штуки, свивалъ ихъ вмѣстѣ, какъ красная дѣвка косу заплетаетъ, а затѣмъ уже дѣлалъ такой же бантъ. За годъ передъ тѣмъ на Шванвича, возвращавшагося изъ гостей, напали грабители въ деревнѣ Метеловкѣ, находившейся на дальнемъ концѣ Фонтанки и считавшейся разбойничьимъ гнѣздомъ, не хуже Чухонскаго Яма. Напавшихъ было человѣкъ съ десятокъ и они, какъ мухи, облѣпили офицера.

Какъ совершилъ свой подвигъ силачъ, онъ самъ хорошенько не помнилъ, потому что, по его собственному сознанію, струхнулъ. Но дѣло въ томъ, что на утро нашли на мѣстѣ пять человѣкъ. Двое изъ нихъ были уже мертвы, а трое на столько искалѣчены, что не могли сами убраться съ мѣста побоища. Помнилъ только Шванвичъ, что, не имѣя никакого оружія, онъ хваталъ по два человѣка за шиворотъ заразъ, по одному въ руку и, треснувъ ихъ лбами другъ о дружку раза два, бросалъ. И эти уже лежали тихонько. A за тѣмъ ухвативъ одного изъ нимъ, самаго рослаго, поперегъ туловища, началъ его же ногами бить остальныхъ. И непріятель обратился въ бѣгство съ крестомъ и молитвою, принявъ прохожаго за самого дьявола во образѣ офицера.

Василій Игнатьевичъ Шванвичъ былъ средняго роста, не множко сутуловатъ, но съ уродливо-широкими плечами и съ толстыми, какъ бревна, ногами и руками. У Орловыхъ мощь и сила сочетались съ красотой и стройностью тѣла; Шванвичъ же былъ совершенный медвѣдь. Также какъ медвѣдь ходилъ онъ маленькими шагами на короткихъ ногахъ, также нелѣпо, какъ и «Михайло Иванычъ», размахивалъ руками и медленно поворачивалъ голову, какъ еслибъ шея его была деревянная.

Этотъ богатырь, но не богатырь-витязь, а страшилище, не красавецъ Бова-королевичъ, а скорѣе какой-нибудь Черноморъ, жилъ въ столицѣ скромной и тихой жизнью. Средства его были крошечныя, знакомства, въ тѣсномъ смыслѣ слова, очень мало, за исключеніемъ извѣстности въ городѣ. Всякій зналъ Василія Игнатьевича и показывалъ на него пальцемъ на улицѣ, но самъ Шванвичъ почти никогда не зналъ, кто на него тычетъ пальцемъ.

Силой своей хвастать онъ не любилъ, иногда даже обижался, когда его просили показать какую нибудь штуку. Часто задумывался онъ и тайно, на глубинѣ души, промѣнялся бы сейчасъ съ какимъ-нибудь красивымъ, хотя бы даже и совсѣмъ тщедушнымъ, гвардейскимъ офицеромъ.

Разъ только въ жизни похвасталъ онъ своею силой при большомъ стеченіи народа, но и то было сдѣлано по строжайшему приказу начальства. Зрѣлище это было дано въ Гостилицѣ, на дворѣ палатъ графа Разумовскаго и на потѣху гостившей у него покойной императрицы.

У Шванвича были двѣ отличительныя черты въ характерѣ. Онъ не только былъ богомоленъ и ходилъ ко всѣмъ службамъ, но былъ знакомъ со всѣмъ петербургскимъ духовенствомъ и зналъ дѣла всѣхъ петербургскихъ причтовъ и церквей, какъ свои собственныя, зналъ, въ какомъ храмѣ хорошо идутъ дѣла причта и въ какомъ совсѣмъ бѣдность непокрытая, и онъ ходилъ преимущественно въ эти храмы и здѣсь отдавалъ на тарелочку и въ кружку свою послѣднюю копѣйку.

Онъ самъ любилъ справлять должность старосты церковнаго и любилъ въ особенности пройти по храму съ тарелочкой за вечерней или всенощной, когда въ церкви нѣтъ никого изъ военныхъ, или, тѣмъ паче, кого либо изъ начальства. Впрочемъ, однажды онъ попался, и за прогулку съ тарелочкой въ одномъ храмѣ просидѣлъ подъ арестомъ, такъ какъ онъ, по мнѣнію нѣмца-генерала, его накрывшаго за этимъ занятіемъ, «недостойное званію офицера совершилъ».

Другое странное свойство характера силача была боязнь, непреодолимая, непостижимая и врожденная, отчасти все усиливавшаяся, — боязнь женскаго пола. На этотъ счетъ Шванвичъ лгалъ, когда увѣрялъ, что у него отвращеніе къ «бабѣ». Онъ не прочь бы былъ побесѣдовать съ красавицей, не прочь бы былъ влюбиться до зарѣзу въ иную, но боязнь все превозмогала. Даже съ простой бабой на улицѣ Шванвичъ разговаривалъ скосивъ глаза въ сторону; что же касается до свѣтской женщины, хотя бы даже и очень пожилой, то онъ отъ всякой дамы бѣгалъ, какъ собака отъ палки и чортъ отъ ладона.

Всѣмъ былъ извѣстенъ случай, бывшій съ нимъ въ домѣ братьевъ Шуваловыхъ. Старшій Шуваловъ зазвалъ въ себѣ силача, чтобы тайномъ и ненарокомъ показать его одной пріѣзжей въ столицу родственницѣ, уже пожилой женщинѣ.

Шванвичъ сидѣлъ въ кабинетѣ Шувалова у открытаго окна въ садъ. Хозяинъ вышелъ на минуту, затѣмъ черезъ нѣсколько времени Шванвичъ услыхалъ за дверями женскіе голоса, и одинъ тоненькій голосокъ благодарилъ хозяина за тотъ случай, который представляется поглядѣть на богатыря. Дамское общество приближалось къ дверямъ!!.. Но когда оно вошло въ горницу, то никого уже не было въ ней.

Василій Игнатьевичъ, увидя себя въ западнѣ, не долго думалъ, махнулъ въ окошко съ четырехъаршинной вышины, и при скачкѣ свихнулъ себѣ ногу. Какъ ни толста была эта нога, но все-таки не выдержала такую тушу. Съ тѣхъ поръ Шванвичъ сталъ злѣйшимъ врагомъ всей семьи Шуваловыхъ, а когда кто-либо изъ вельможъ зазывалъ его въ гости, онъ отказывался на отрѣзъ и говорилъ:

— Нѣтъ, государь мой, я ужь ученый! Вы меня подъ какую бабу подведете.

А все-таки не минулъ этотъ Черноморъ заплатить дань прекрасному полу.

Лѣтъ за восемь передъ тѣмъ, Василій Игнатьевичъ, живя въ отдаленномъ кварталѣ, близь церкви, часто видѣлъ восемнадцатилѣтнюю дочку дьякона. И побѣдила она его сердце своимъ румянымъ личикомъ и добрыми глазками.

Разумѣется, Шванвичъ боялся красавицы своей пуще чѣмъ кого либо, но однако собирался ежедневно познакомиться съ отцемъ дьякономъ поближе и, не смотря на свое офицерское званіе и дворянское происхожденіе, уже мысленно рѣшился жениться на дьяконицѣ. Но какъ это сдѣлать, какъ подойти къ ней, какъ заговорить? Къ дьякону въ гости можно пойти хотъ сейчасъ, ну, а потомъ что? Какъ онъ скажетъ ей первое слово? Что онъ сдѣлаетъ, когда она заговоритъ? И силача дрожь пронимала отъ страха. Унылый, сумрачный, даже грустный ходилъ Василій Игнатьевичъ, изо дня въ день собираясь завтра пойти въ гости къ отцу дьякону.

Такъ изо дня въ денъ, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, прошелъ почти годъ и однажды совершилось велѣніе судьбы. Замѣтивъ въ церкви какія-то приготовленія, новый Черноморъ спросилъ о причинѣ. Оказалось, что послѣ обѣдни будетъ вѣнчаніе одного соборнаго пѣвчаго. A съ кѣмъ? Съ ней, — съ дьяконицей!

Шванвичъ выбѣжалъ изъ церкви на своихъ короткихъ ногахъ, прибѣжалъ на квартиру, но черезъ часъ уже собралъ свои небольшіе пожитки и переѣхалъ на другой конецъ города. Но и здѣсь не усидѣлъ онъ, поѣхалъ къ пріятелю въ Кронштадтъ, помыкался тамъ съ недѣлю, вернулся, взялъ отпускъ и уѣхалъ къ родственнику въ Тульскую губернію. И тамъ долго преслѣдовалъ его образъ дьяконицы.

Вотъ съ этимъ-то человѣкомъ и подружился князь Тюфякинъ. Шванвичъ былъ слишкомъ простодушный человѣкъ, чтобы знать дурную репутацію князя и чтобы догадаться, зачѣмъ его угощаетъ князь, зачѣмъ зоветъ къ себѣ и постоянно таскаетъ съ собой по всѣмъ публичнымъ мѣстамъ. Только впослѣдствіи, мимоходомъ, Тюфякинъ передалъ другу, что боится Орловыхъ.

— Эвося, князинька! усмѣхнулся Шванвичъ. — Нашелъ кого бояться! Покуда ты при мнѣ, дюжина Орловыхъ тебя не тронетъ.

Но Шванвичъ хвасталъ. Всему городу было извѣстно, что онъ могъ справиться только съ однимъ изъ братьевъ, а двое вмѣстѣ всегда заставляли его обращаться въ бѣгство.

XIX

Съ перваго дня Святой недѣли всѣ «герберги» или трактиры петербургскіе были особенно переполнены веселящимися офицерами.

Въ одномъ изъ нихъ, по имени «Нишлотъ», на Адмиралтейской площади, русскіе офицеры бывать не любили и Орловы никогда не бывали. Это былъ трактиръ, преимущественно посѣщаемый голштинцами и вообще иностранцами. Русскіе звали его другимъ прозвищемъ. Извѣстенъ онъ былъ на всю столицу страшнымъ побоищемъ, происшедшимъ здѣсь въ первый годъ царствованія Елизаветы Петровны.

Дѣло было простое. Солдаты на гуляньѣ около балагановъ побили разнощика за гнилые яблоки. Разнощики вступились за товарища и пошла рукопашная. Иностранцы офицеры, на русской службѣ, выбѣжали изъ трактира унимать солдатъ.

Но это время было время суда, казни и ссылокъ Остермана, Миниха, Левенвольда и другихъ. Народъ ждалъ, что новая государыня на-дняхъ дастъ указъ — нѣмцевъ повсюду искоренять и слухъ этотъ упорно держался въ народѣ. Появленіе иноземцевъ, хотя и въ русскихъ мундирахъ, на народномъ гуляньѣ произвело особое дѣйствіе. И солдаты, и тѣ же разнощики мгновенно обернули свое оружіе, кулаки, палки, и что попало на незванныхъ примирителей.

Офицеры бросились въ трактиръ, толпа ринулась за ними и затѣмъ послѣдовательно бралась приступомъ горница за горницей, дверь за дверью. Мебель и все находящееся летѣло въ окны, вино распивалось на мѣстѣ. Офицеры отступали со второго этажа на третій, съ третьяго на чердакъ, но, наконецъ, и здѣсь появились солдаты. Офицеры вылѣзли съ чердака на крышу. Половину здѣсь переловили и изувѣчили, другая половина попрыгала съ крыши на крышу сосѣдняго сарая и многіе поломали себѣ ноги.

Наряженный судъ послалъ всѣхъ бунтовщиковъ въ рудники, но офицеры были также строго наказаны за то, что не съумѣли себя отстоять «по правиламъ военнаго искусства» и «дозволили» себя избить. Дѣлу этому минуло чуть не двадцать лѣтъ, но трактиръ потерялъ свое старое имя, а получилъ прозвище. Иноземцы еще звали его «гербергъ Нишлотъ», но русскіе офицеры и солдаты, и простой народъ звали теперь трактиръ «Нѣмцевъ Карачунъ».

По этой именно причинѣ въ «Нѣмцевомъ Карачунѣ» русскіе офицеры не считали возможнымъ бывать и постепенно гербергъ сдѣлался пребываніемъ и резиденціей голштинцевъ изъ Ораніенбауна и вообще всѣхъ иноземныхъ жителей и гостей столицы. Съ тѣхъ поръ, какъ князь Тюфякинъ перешелъ въ голштинское войско, онъ, разумѣется, преимущественно бывалъ въ этомъ трактирѣ.

На первыхъ дняхъ праздника Орловъ узналъ, что Котцау грозится отмстить за то, что его надули и не присылаютъ денегъ. Пріятель Агаѳона, Анчуткинъ, явился однажды рано утромъ на квартиру Григорія Орлова и передалъ Агаѳону, что господинъ фехтмейстеръ хочетъ будто ѣхать опять къ принцу, хочетъ объяснить все дѣло, разсказать обманъ и просить снова арестовать его оскорбителей.

Агаѳонъ принялъ это извѣстіе совершенно особенно, недаромъ старикъ былъ холопомъ всю жизнь у именитыхъ столбовыхъ дворянъ.

— Что жъ? И за дѣло, сказалъ Агаѳонъ:- вѣстимо надувка. Нешто это хорошо, россійскимъ дворянамъ обманывать? Но вотъ что, голубчикъ ты мой, объяснилъ онъ:- господа Орловы никого еще никогда, слава-те Христосъ, не обмошенничали. A денегъ мы найти не можемъ. Вотъ обожди, тебѣ господа все объяснятъ.

И Орловы, дѣйствительно, объяснили все умному и ловкому парню Анчуткину, бывшему почти крѣпостнымъ ихъ отца и пролѣзшему теперь въ голштинцы. Они велѣли передать Котцау, что деньги будутъ у него непремѣнно при первой возможности и чтобы онъ обождалъ только хотя бы до Ѳоминой. Затѣмъ было рѣшено тотчасъ же начать «выколачивать» долгъ.

Въ той части Адмиралтейской площади, гдѣ былъ «Нишлотъ», благодаря ея очисткѣ отъ всякаго мусора, снова, по примѣру прежнихъ лѣтъ, было на праздникахъ народное гулянье. Гостинница бывала цѣлый денъ полна веселящимся офицерствомъ изъ иноземцевъ всѣхъ странъ, тамъ же всякій день по вечерамъ появлялся князь Тюфякинъ въ сопровожденіи дюжаго Шванвича. Орловы съ пріятелями прежде всего озаботились тѣмъ, чтобы какъ-нибудь заманить силача-врага куда-нибудь въ гости, дабы князь Тюфякинъ остался одинъ. Въ, крайнемъ случаѣ, они рѣшались однако на сраженіе, не смотря на присутствіе такого союзника у Тюфякина.

Въ четвергъ на святой братья Всеволожскіе позвали къ себѣ вечеромъ въ гости Шванвича и, дабы отвлечь всякое подозрѣніе, Алексѣй Орловъ явился тоже на вечеринку. Отношенія Орловыхъ и Шванвича были оригинальныя, особенныя, таковыя же, однако, каковы отношенія державъ. Послѣ мира — ожесточенная война, затѣмъ снова заключается миръ на вѣчныя времена, затѣмъ этимъ вѣчнымъ временамъ выходитъ, иногда вскорѣ же, срокъ и снова война и опять вѣчный миръ. A въ промежуткахъ отъ войны до войны отношенія всегда самыя дружескія.

Орловы часто сражались съ Шванвичемъ, уступая въ одиночку и побѣждая, когда бывали вмѣстѣ; но затѣмъ встрѣчались въ гостяхъ, бесѣдовали, вспоминали послѣднія драки, смѣялись и шутили. Такъ было и теперь. На вечерѣ Всеволожскихъ Алексѣй Орловъ особенно любезничалъ съ Шванвичемъ, задерживая его умышленно въ гостяхъ, чтобы дать время Григорію отдуть князя. Простодушный Василій Игнатьевичъ, конечно, не могъ знать, что въ то же время князь Тюфякинъ сидѣлъ съ нѣсколькими иноземными офицерами въ «Нѣмцевомъ Карачунѣ», а въ подъѣзду подъѣзжалъ никогда небывающій гость съ своими пріятелями.

Когда Григорій Орловъ самъ-шестъ, съ братьями Рославлевыми, Барятинскимъ и Чертковымъ, явился въ большой горницѣ; гдѣ пировали разные нѣмцы съ какими-то итальянскими актрисами, то князь Тюфякинъ поблѣднѣлъ, какъ полотно, и догадался. Хозяинъ «Нишлота» тоже понялъ, что будетъ и зачѣмъ пожаловалъ господинъ цалмейстеръ Орловъ.

— Ну, голубчикъ, ваше сіятельство, выговорилъ Григорій, смѣясь:- посылай домой за деньгами. Срокъ прошелъ. Отбояривайся либо червонцами, либо синяками.

Тюфякинъ, струсившій донельзя, пробормоталъ что-то безсвязное и вышелъ изъ-за стола. Но товарищи его, иноземцы, не подозрѣвавшіе съ кѣмъ имѣютъ дѣло, какъ только узнали, въ чемъ все заключается, стали шумѣть и полѣзли на незванныхъ гостей, чтобы выгнать ихъ вонъ изъ «Нишлота».

Наивные люди черезъ двѣ минуты уже вопили на весь кварталъ, а актрисы-иностранки, чуть не обезумѣвъ отъ испуга, разсыпались и полѣзли кто на шкафъ, кто подъ столъ.

Въ самый разгаръ рукопашной, Тюфякинъ увернулся и выскочилъ изъ горницы. Орловъ бросился за нимъ. Тюфякинъ, не смотря на свой страхъ, сообразилъ, что дѣлать. Пробѣжавъ цѣлую вереницу комнатъ, корридоръ и лѣстницу, онъ бросился на дворъ. Орловъ, хотя и не зналъ расположенія комнатъ, но преслѣдовалъ его долго. Однако, на темной лѣстницѣ князь Тюфякинъ, свой человѣкъ, пролетѣлъ какъ стрѣла, а ловкій, хотя и могучій въ плечахъ Орловъ не могъ быстро проскочить въ темнотѣ по незнакомой лѣстницѣ. Когда онъ выскочилъ на дворъ, то Тюфякинъ, зная, что Орловъ и бѣгатъ мастеръ, рѣшился броситься и запереться въ одномъ изъ погребовъ. Орловъ подбѣжалъ къ желѣзной двери, когда замокъ уже скрипѣлъ внутри.

— Хоть до утра просижу здѣсь! крикнулъ Григорій въ дверь.

— Шванвичъ и раньше будетъ! отозвался Тюфякинъ. — Посиди, посиди! Дождись!.. За нимъ послали коннаго.

Между тѣмъ, всѣхъ товарищей Орлова нѣмцы осилили и выгнали на улицу. Григорій услыхалъ ихъ голоса черезъ дворъ и крикнулъ.

— Сюда! Здѣсь заяцъ… Залегъ!

И военный совѣтъ среди полумглы ясной ночи передъ дверью погреба рѣшилъ, въ ожиданіи появленія Шванвича, послать скорѣе извощика къ Всеволожскимъ за Алексѣемъ, а покуда караулить князя.

Нѣмцы, осилившіе офицеровъ, разумѣется, не захотѣли идти на Орлова во дворъ, чтобы спасать Тюфякина. Хозяинъ «Нишлота» уже объяснилъ, что за человѣкъ господинъ Орловъ, и совѣтовалъ дожидаться прибытія Шванвича, за которымъ онъ же и послалъ.

— A тогда идите… Хоть бы ради любопытства. Землетрясеніе будетъ!'Ей-Богу! объяснялъ нѣмецъ-хозяинъ гостямъ и актрисамъ.

Между тѣмъ, у Всеволожскихъ всѣ мирно бесѣдовали. Алексѣй Орловъ разсказывалъ Шванвичу объ одномъ заморскомъ силачѣ Юнгферѣ и объ его подвигахъ, которые были почище того, что они могутъ дѣлать. Шванвичъ слушалъ съ удовольствіемъ и вниманіемъ, когда вошелъ вдругъ человѣкъ и вызвалъ его словами:

— Спрашиваетъ васъ конный…

Шванвичъ, узнавъ отъ курьера хозяина «Нишлота» въ чемъ дѣло, не вернулся снова въ горницу. Не взявъ шляпы и шпаги, онъ поспѣшно спустился за нимъ на улицу и, какъ былъ, сѣлъ на извощика. Видя, что гость не ворочается изъ передней. Всеволожскіе вышли за нимъ въ недоумѣніи.

— Что за причта! сказалъ одинъ изъ братьевъ.

Но Алексѣй Орловъ тотчасъ догадался, куда полетѣлъ Шванвичъ простоволосый и безъ оружія. Чрезъ минуту и онъ былъ на улицѣ. На его несчастіе Шванвичъ ускакалъ на единственномъ извощикѣ и ему приходилось пуститься бѣгомъ!

Между тѣмъ, въ «Нѣмцевомъ Карачунѣ» чуть не произошелъ еще до прибытія Шванвича карачунъ русскимъ. Въ гербергъ вдругъ явилась изъ Ораніенбаума цѣлая кучка голштинскихъ офицеровъ кутнуть ради праздника. Тотчасъ же узнали они, что ихъ русскій товарищъ, Тюфякинъ, сидитъ въ погребѣ, а на стражѣ находится цалмейстеръ Орловъ, во всемъ полку ненавидимый за его фокусъ съ Котцау.

И съ веселыми кликами компанія человѣкъ въ двѣнадцать бросилась къ Григорью и его пятерымъ товарищамъ. Григорій всегда «пуще разгорался», по выраженію это братьевъ, когда слѣдовало, наоборотъ, хладнокровно уступить обстоятельствамъ. Умѣряющаго же его пылъ брата не было теперь. Голштинцы подступали, требуя выпустить изъ заточенія ихъ товарища. Орловъ въ отвѣть назвалъ ихъ по-нѣмецки очень крѣпко… Черезъ мгновеніе товарищи Орлова были побиты и прогнаны со двора. Дна голштинца уже съ воплемъ покатились на землю отъ здоровыхъ затрещинъ Григорія, но за то тотчасъ же вслѣдъ за ними покатился и самъ могучій богатырь, облѣпленный остервѣнившимися нѣмцами, какъ мухами… Однако, чрезъ мгновеніе страшнымъ усиліемъ удалось Орлову все-таки подняться и вырваться. И, разбросавъ кулаками и ногами всю свору, онъ бросился въ сторону въ рядамъ сложенныхъ на дворѣ дровъ. Въ эту же минуту появился въ полумглѣ Шванвичъ и бѣжалъ рысью на своихъ короткихъ медвѣжьихъ ногахъ.

— Что? Гдѣ князь?.. Гдѣ Гришутка? вскрикнулъ онъ, подбѣгая, но, увидя себя окруженнымъ нѣмцами, онъ остановился…

Князь, заслыша голосъ новаго пріятеля, отперъ дверь и явился на порогѣ погреба.

— Ну, голубчикъ, Василій Игнатьевичъ, помоги… выговорилъ онъ. — Надо и его поучить. Онъ меня чуть не искалѣчилъ на всю жизнь. Гдѣ онъ?

— Здѣсь! крикнулъ Орловъ.

— Вонъ… Вонъ онъ! На дровахъ!

Дѣйствительно, Григорій Орловъ, при появленіи силача, съ которымъ онъ одинъ справиться никогда не могъ, мигомъ влѣзъ на сложенныя саженями дрова. Могучая фигура его высоко рисовалась на чистомъ и ясномъ ночномъ небѣ.

— Знаетъ, плутъ, что я лазать не мастеръ! вскрикнулъ Шванвичъ. — Ну, да попробую…

Но едва только онъ двинулся лѣзть тоже на дрова къ Орлову, какъ тотъ нагнулся… Большущее бревно тотчасъ просвистѣло надъ головой Шванвича, потомъ другое… а третье шлепнулось ему прямо въ грудь съ такой силой, что всякаго бы опрокинуло навзничъ. По странной случайности или отъ пыльнаго полѣна, но Шванвичъ, получивъ ударъ, вдругъ громко чихнулъ. Залпъ хохота голштинцевъ огласилъ дворъ.

— Будѣте здоровы, Василій Игнатьевичъ, крикнулъ Григорій весело. — Прикажете еще одно бревнушко? У меня ихъ тутъ много!..

И нѣсколько полѣнъ снова полетѣли и въ Шванвича, и въ подступавшую тоже кучку голштинцевъ съ княземъ во главѣ. Шванвичъ, кой-какъ уберегая свою голову безъ шапки, наконецъ, вскарабкался и уже шелъ по дровамъ на Григорія. Онъ смѣшно распахнулъ объятья какъ-бы ради встрѣчи дорогого гостя или пріятеля.

— Ну, Гришуня, коли что накопилъ, завѣщай скорѣе въ монастырь на поминъ души! добродушно и звонко хохоталъ Шванвичъ, неуклюже шагая по бреннамъ. Орловъ смутился… бѣжать было стыдно на глазахъ всей компаніи голштинцевъ, а совладѣть съ Шванвичемъ одному было невозможно.

«Ну, задастъ онъ мнѣ теперь!» подумалъ Григорій.

Но «господамъ» Орловымъ всегда была удача во всемъ. Едва только Шванвичъ, сопя, обхватилъ Григорія въ охапку, какъ сзади его показалась третья могучая фигура. Алексѣй Орловъ, тихонько пробравшійся по двору, незамѣтно пролѣзъ давно за дрова и ждалъ какъ-бы въ засадѣ приближенія Шванвича къ брату. И двѣ могучія фигуры вдругъ насѣли на третью, рисуясь на ясномъ небѣ.

— Ахъ, проклятый! вскрикнулъ Шванвичъ. — Ты откуда взялся?!.

Голштинцы стали. Любопытство пересилило въ нихъ вражду. Напрасно Тюфякинъ травилъ ихъ, нѣмцы предпочли поглазѣть на зрѣлище…

Борьба двухъ богатырей съ третьимъ состояла въ едва замѣтныхъ движеніяхъ, только громкое сопѣніе говорило о могучихъ усиліяхъ всѣхъ трехъ. Дѣло затягивалось. Силы на этотъ разъ оказались равны. Григорій усталъ уже отъ прежней драки, а Алексѣй пробѣжалъ версту пѣшкомъ… Богъ вѣсть, скоро ли кончился бы молчаливый поединокъ, но отъ топотни и возни трехъ грузныхъ молодцовъ подломились колья, державшія рядъ дровъ. И все посыпалось сразу, а вмѣстѣ съ бревнами и три борца покатились на землю какимъ-то большущимъ клубкомъ, изъ котораго мелькнули только ихъ ноги.

Шванвичъ ловко вырвался при паденіи изъ полъ братьевъ, но, отбѣжавъ, ухватилъ бревно и швырнулъ во враговъ. Братья тотчасъ отвѣчали тѣмъ же. Голштинцы не замедлили присоединиться къ этого рода пальбѣ съ одной стороны, а съ другой появились снова и прокравшіеся товарищи Орловыхъ… И пошла отчаянная перестрѣлка и пальба, — полу-драка, полу-шутка, но при которой однако чрезъ мгновеніе уже были расквашенныя въ кровь головы и лица. Наконецъ, среди града полѣньевъ и бревенъ Шванвичъ, выбравъ одно здоровенное дубовое, сталъ, примѣрился, спокойно прицѣлился въ Алексѣя и пустилъ. Бренно засвистѣло и мѣтко щелкнулось въ его голову. Алексѣй даже не вскрикнулъ и вдругъ повалился, какъ свопъ, на землю, усѣянную дровами.

— Стой! Стой! Убили! крикнулъ кто-то.

Григорій бросился къ брату, нагнулся и воскликнулъ въ испугѣ:

— Алеханъ!.. Что ты?!.

Но братъ лежалъ безъ движенія и безъ чувствъ, а изъ щеки и виска сочилась кровь.

— Воды! Воды! Черти! Нѣмцы! Воды! крикнулъ Шванвичъ, нагибаясь тоже. — Въ горницы его, въ горницы!

И всѣ русскіе борцы, даже Тюфякинъ, подхватили раненаго и понесли со двора въ трактиръ. Только голштинцы глядѣли и улыбались, перебрасываясь замѣчаніями на счетъ опасности раны въ високъ.

XX

Талантливый дипломатъ, баронъ Гольцъ, былъ избранъ и посланъ въ Россію самимъ Фридрихомъ.

Чтобы добиться того, чего хотѣлъ Фридрихъ II, надо было, такъ сказать, вывернуть на изнанку отношенія двухъ кабинетовъ. При покойной императрицѣ Россія была злѣйшій врагъ Пруссіи и вдобавокъ побѣдоносный; большая часть королевства была завоевана и во власти русскихъ войскъ.

Тѣснимый со всѣхъ сторонъ и Австріей и Россіей, Фридрихъ уже предвидѣлъ свою конечную гибель и крушеніе своего дома. Онъ зналъ, что при вступленіи на престолъ Петра III война прекратится. Мнѣніе это было даже распространено и въ Петербургѣ, и во всей Россіи. Поэтому именно, когда императрица скончалась отъ странной болѣзни, которую не понимали доктора, ее лечившіе, и которая внѣшними признаками крайне походила на отравленіе, то общій голосъ былъ, что это дѣло Фридриховскихъ рукъ. Самые образованные люди были въ этомъ убѣждены. Отъ смерти Елизаветы могъ выиграть только Фридрихъ. Когда король получилъ отъ новаго русскаго императора доказательство глубочайшаго въ нему уваженія и дружбы, и приглашеніе быть не только союзникомъ, но и учителемъ, Фридрихъ понялъ, что онъ отъ Петра получитъ даже больше, чѣмъ могъ надѣяться. Все дѣло зависѣло отъ искусства. Относительно чувствъ Петра въ Германіи и къ нему лично, Фридрихъ никогда не сомнѣвался ни минуты и говорилъ про Петра Ѳедоровича:

— Онъ больше нѣмецъ, чѣмъ я. Я даже не нѣмецъ, а европеецъ, а Петръ III даже не нѣмецъ, а голштинецъ.

И Фридрихъ послалъ въ Петербургъ своего любимца съ тайными полномочіями, самыми важными и щекотливыми.

Баронъ Гольцъ, хотя еще молодой человѣкъ, уже заявилъ себя на поприщѣ дипломатіи. Онъ былъ вдобавокъ очень образованъ, тонкій и хитрый и обладалъ искусствомъ, или скорѣе даромъ, нравиться всѣмъ.

Но ума и искусства было мало; Фридрихъ придалъ ко всѣмъ качествамъ посла туго набитый кошелекъ.

— Деньги въ Россіи — все, сказалъ онъ. — Кто поглупѣе, берите того даромъ; кто поумнѣе, покупайте.

Гольцъ пріѣхалъ въ Россію въ февралѣ, и теперь, черезъ два мѣсяца, лично зналъ весь чиновный Петербургъ и всѣ чиновники любили его, даже тѣ, которые считались нѣмцеѣдами. Но Гольцу было этого мало, онъ проникалъ всюду, изъ всякаго извлекалъ то, что могъ извлечь. Думая о своей дѣятельности въ Петербургѣ, онъ невольно могъ самодовольно улыбнуться. Онъ могъ сказать, что ткалъ большую Фридриховскую паутину, въ которой должна была по неволѣ запутаться Россія.

Вскорѣ послѣ своего пріѣзда, Гольцу удалось изъ всѣхъ иностранныхъ резидентовъ занять не только первое мѣсто и сдѣлаться другомъ государя, но ему удалась самая хитрая и въ то же время самая простая интрига. Послы иностранные и резиденты всѣхъ великихъ державъ перестали быть принимаемы государемъ. Только одинъ англійскій посолъ Бейтъ бывалъ иногда, но не имѣлъ и тѣни того вліянія, какимъ пользовался Гольцъ.

Австрійскій и французскій посланники, Бретейль и Мерсій, имѣвшіе огромное значеніе при Елизаветѣ, какъ резиденты союзныхъ державъ, теперь какъ бы не существовали. Гольцъ убѣдилъ государя, что всѣ посланники должны относиться въ Жоржу почти такъ же, какъ къ нему, императору Гольцемъ и былъ придуманъ первый визитъ пословъ въ принцу. Такъ какъ это было противъ всякихъ правилъ и принятыхъ обычаевъ въ дипломатическомъ мірѣ, то всѣ послы отказались являться въ принцу. Государь разгнѣвался, принималъ пословъ, но обходился съ ними крайне рѣзко. Подошла Святая. Гольцъ опять замолвилъ словечко о визитѣ и на этотъ разъ, когда послы снова отказались отправиться съ поздравленіемъ къ принцу, тотъ же Гольцъ тонко надоумилъ государя не принимать въ аудіенціи ни одного резидента, покуда они не исполнятъ его приказанія.

Послѣдствіемъ этого былъ тотъ мирный договоръ между Россіею и Пруссіею, который готовился въ подписанію государя.

Между тѣмъ, Гольцъ закупилъ всѣхъ окружающихъ государя и придворныхъ, и вельможъ высшаго общества, — однихъ своимъ умомъ и любезностью, другихъ просто червонцами. Вскорѣ онъ пользовался уже такимъ вліяніемъ на государя, что самъ принцъ Жоржъ часто просилъ его замолвить словечко о чемъ-нибудь, касающемся внутреннихъ дѣлъ.

Гольцъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы не замѣтить все увеличивавшагося ропота на дѣйствія новаго императора. Онъ боялся за Петра Ѳедоровича и его популярность, потому что съ его личностью было связано спасеніе Фридриха и Пруссіи. Онъ зорко слѣдилъ за всѣми, кто не былъ искреннимъ, откровеннымъ другомъ Пруссіи, въ особенности за тѣми, кого онъ не могъ купить ни ловкостью, ни деньгами.

Но какъ иноземецъ, хотя и талантливый, Гольцъ ошибся; и тѣ, кого онъ считалъ самыми вліятельными и въ то же время врагами своими, въ сущности не имѣли никакого значенія; тѣхъ, кто усиливался всякій день, былъ тайнымъ заклятымъ врагомъ и правительства, и новыхъ сношеній съ Фридрихомъ, Гольцъ не примѣтилъ. Да могъ ли онъ думать, что въ этой большой имперіи, въ этой столицѣ на самой окраинѣ имперіи, все зависѣло отъ преторіанцевъ? Могъ ли Гольцъ думать, что маленькій кружокъ офицеровъ на углу Невскаго и Большой Морской, въ маленькомъ домикѣ банкира Кнутсена, есть главный врагъ его?

Гольцъ продолжалъ ежедневно заводить новыя знакомства и новыхъ друзей. Однажды онъ встрѣтилъ на одномъ вечерѣ блестящую красавицу, иноземку, какъ и онъ, вдобавокъ говорящую не хуже его самого на его родномъ языкѣ; и онъ рѣшился познакомиться съ ней.

Дѣло было не трудное. Фленсбургъ, съ которымъ онъ былъ въ отличныхъ отношеніяхъ, оказался хорошимъ знакомымъ красавицы. Хотя очень не хотѣлось адьютанту принца ввести опаснаго соперника въ домъ женщины, въ которую онъ былъ влюбленъ самъ, но дѣлать было нечего.

Черезъ два дня послѣ разговора Маргариты съ Фленсбургомъ, баронъ явился къ ней, просидѣлъ очень мало, но успѣлъ понравиться Маргаритѣ.

Посѣщеніе такого вліятельнаго лица, почти друга государя, не могло не быть лестнымъ графинѣ. На другой день Гольцъ, подъ предлогомъ спросить у свѣтской львицы, кто лучшій золотыхъ дѣлъ мастеръ въ Петербургѣ, явился опять, но просидѣлъ гораздо дольше. Маргарита, для большого заказа, который Гольцъ хотѣлъ сдѣлать, рекомендовала ему брилліантщика женевца Позье.

Черезъ два дня послѣ этого Гольцъ опять пріѣхалъ съ рисункомъ большого букета, который предполагалось сдѣлать изъ брилліантовъ на сумму пяти тысячъ червонцевъ. Онъ сталъ просить графиню сдѣлать ему одолженіе и заказать для него этотъ букетъ у Позье.

Маргарита, по неволѣ, изумилась и ей захотѣлось знать кому готовится такой щедрый подарокъ.

Гольцъ разсмѣялся и вымолвилъ:

— Я не могу этого сказать. И вообще я многаго не могу сказать вамъ, хотя бы и желалъ, до тѣхъ поръ, графиня, покуда вы не согласитесь заключить со мной наступательный и оборонительный союзъ въ томъ дѣлѣ, которому я принадлежу и тѣломъ, и душой. Согласны ли вы на честное слово вступить со мной въ этотъ союзъ?

Маргарита, смущаясь, согласилась.

Молодой человѣкъ протянулъ ей руку. Маргарита протянула свою. Гольцъ изысканно вѣжливо поцѣловалъ хорошенькую ручку, пожалъ и прибавилъ, смѣясь:

— Вмѣстѣ на жизнь и на смерть?

— Святая Марія! Это даже страшно! кокетливо отозвалась Маргарита.

— Слушайте меня теперь, сказалъ Гольцъ. — Букетъ этотъ я поднесу графинѣ Воронцовой! Зачѣмъ? Выслушайте.

Гольцъ началъ говорить и первою же половиной рѣчи дипломата Маргарита была совершенно поражена.

Онъ началъ не съ своего дѣла, не съ букета. Онъ сталъ говорить о ней самой, графинѣ Скабронской, о ея положеніи, о томъ, какъ природа щедро одарила ее и какъ выгодно поставила среди грубаго петербургскаго общества, и, наконецъ, о томъ, чѣмъ можетъ бытъ при его содѣйствіи такая красивая и умная женщина. A чѣмъ? Ему прямо, сейчасъ, сказать неловко!

И Маргаритѣ показалось, что въ словахъ Гольца она увидала свои собственный изумительно схожій портретъ со всѣми своими тайными помыслами и желаніями, а и что Гольцъ еще не рѣшался досказать, именно и было той сокровенной тайной, которая преслѣдовала Маргариту за послѣднее время.

Гольцъ, очевидно, и эту тайну проникъ или… додумался до нея на основаніи французской поговорки: les beaux ésprits se rencontrent.

— Правъ ли я, или ошибаюсь? закончилъ Гольцъ. — И хотите ли вы, при моемъ искреннемъ и усердномъ содѣйствіи, достигнутъ того, чего вы можете, должны достигнуть? О нѣкоторыхъ подробностяхъ я покуда умолчу изъ опасенія. Извините.

И вдругъ Гольцъ прибавилъ, упорно глядя въ лицо молодой женщины:

— Скажите, въ пребываніе ваше въ Версалѣ познакомили вы съ madame de Pompadour? Вотъ женщина! Править всей Европой…

Гольдъ такъ глядѣлъ въ лицо красавицы, что Маргарита невольно вспыхнула. Тайна ея была раскрыта, и кѣмъ-же? Пришельцемъ, человѣкомъ, съ которымъ она только-что познакомилась. Маргарита была такъ поражена этой бесѣдой съ новымъ и страннымъ другомъ, что почти разсѣянно выслушала вторую часть рѣчи Гольца.

Онъ совѣтовалъ ей поболѣе выѣзжать, бывать на всѣхъ вечерахъ и балахъ, познакомиться со всѣми посланниками и ихъ семействами, но при этомъ дѣлать, говорить и узнавать то, что онъ ей поручитъ.

— Вы будете моимъ тайнымъ секретаремъ и я увѣренъ, что вы можете дѣйствовать успѣшнѣе многихъ нашихъ посольскихъ молодыхъ людей, потому что вы женщина, а главное — красавица.

Уже собираясь уѣзжать, Гольцъ, полушутя, вымолвилъ:

— И такъ мы съ вами друзья и союзники на жизнь и на смерть. Ахъ да, я забылъ прибавить, что у друзей и союзниковъ кошелекъ общій. Какія бы деньги вамъ ни понадобились на всякаго рода траты, скажите только слово.

Видя, что графиня Скабронская вспыхнула, слегка выпрямилась и глянула на него гнѣвно; Гольцъ протянулъ ей рукѵ

— Вашу ручку, графиня, и сядьте опять. Мы много бесѣдовали и вы меня все-таки не поняли.

И Гольцъ, убѣдительно, краснорѣчиво, даже горячо развивъ всю ту же мысль, объяснилъ Маргаритѣ еще подробнѣе, что именно онъ ей предлагаетъ, чего будетъ требовать, и закончилъ словами:

— Прежде всего я буду просить васъ заказать этотъ букетъ и уплатить деньги, наблюдая полную тайну. Деньги эти, какъ и тѣ, что вы будете получать, — не мои. Поймите, графиня. Это деньги прусскія, государственныя, это то же жалованье. Подобныя суммы тратитъ всякій дворъ въ иностранныхъ земляхъ. Всякая европейская держава теперь тратитъ самыя большія суммы при русскомъ дворѣ и при турецкомъ. Сколькихъ денегъ стоила Людовику XV или Маріи Терезіи — Россія, мы съ вами въ годъ не сочтемъ. Вы ахнете, если узнаете, какихъ суммъ стоило Франціи и маркизу Шетарди вступленіе на престолъ покойной императрицы и сколько сотенъ тысячъ за полстолѣтія были поглощены нѣмецкими проходимцами, правившими русской имперіей.

Гольцъ говорилъ такъ горячо и такъ искренно и, наконецъ, показалъ этой красавицѣ въ далекомъ будущемъ такую тѣнь, которая воплощала въ себѣ ея сокровенную мечту! Маргарита невольно опустила голову и глубоко задумалась.

Ей стало жутко, страшно. Ей показалось, что она вдругъ взлетѣла на неизмѣримую высоту, а что тамъ, гдѣ-то внизу, шевелятся маленькія существа. И эти маленькіе людишки — ея мужъ, Іоаннъ Іоанновичъ, даже Фленсбургъ, даже принцъ Жоржъ! Этотъ полузнакомый человѣкъ подалъ ей сейчасъ руку и будто сразу поставилъ ее на эту высоту. Красавица чувствовала, что у нея какъ бы кружится голова.

Гольцъ, смѣясь и нѣсколько разъ поцѣловавъ ея обѣ руки, говорилъ, прощаясь:

— Сегодня же вечеромъ или завтра утромъ явится къ вамъ банкиръ Ванъ-Круксъ. Кстати онъ хозяинъ вашего дома. И онъ передастъ вамъ необходимую сумму на уплату брилліантщику. A затѣмъ, когда вы пожелаете сказать одно слово, онъ же передастъ вамъ ваше жалованье, госпожа-секретарь королевско-прусской легаціи.

Гольцъ вышелъ, а Маргарита стояла истуканомъ среди маленькой гостиной и теперь уже не въ воображеніи, а въ дѣйствительности у нея кружилась голова.

— Святая Марія! Точно сонъ! выговорила она шепотомъ.

XXI

Когда Гольцъ прощался съ графиней, къ дому ея подъѣхалъ Іоаннъ Іоанновичъ. Узнавъ, что у внучки сидитъ знаменитый посланникъ Фридриховскій, самая важная птица въ Петербургѣ, по отзыву многихъ приближенныхъ государя, Іоаннъ Іоанновичь, давно собиравшійся посѣтить больного внука, прошелъ на верхъ.

Русскій лакей доложилъ о старомъ графѣ Эдуарду.

Французъ вышелъ изъ комнаты больного, встрѣтилъ старика крайне недружелюбно и объяснилъ, ломая русскій языкъ, что больного видѣть хотя можно, но докторъ просилъ не тревожить его долгой бесѣдой.

Іоаннъ Іоанновичъ вошелъ въ полутемную горницу и, сдѣлавъ два шага, оглядѣлся, фыркнулъ и вымолвилъ:

— Ишь, какъ закупорили. Боятся, выдохнется душа. Да въ такой вони и здоровый помретъ.

Затѣмъ онъ приблизился къ кровати.

Графъ Кириллъ Петровичъ медленно повернулся съ дѣду лицомъ, узналъ его сразу и произнесъ довольно бодрымъ голосомъ:

— Здравствуйте, дѣдушка, садитесь, давно не видалъ.

— Давно, давно, внучекъ. Успѣлъ ты за это время совсѣмъ… Скоро того… скоро тютю!

Іоаннъ Іоанновичъ опустился въ большое кресло, стоявшее у постели, и сталъ во всѣ глаза, молча, глядѣть въ лицо больного.

— Хорошій день… выбрали, дѣдушка. Сегодня… я — молодецъ.

Іоаннъ Іоанновичъ покачалъ толовой, усмѣхнулся и вымолвилъ:

— Хорошъ молодецъ, ужь нечего сказать. Кабы всѣ-то были этакіе молодцы на свѣтѣ, такъ земля бы, внучекъ, одна вертѣлась теперь вкругъ солнца, пустопорожняя; человѣковъ бы на ней и помину не было. Развѣ звѣрье какое жило бы, потому что звѣрь умнѣе человѣка. Хотя бы песъ, хотя бы свинья, хотя бы даже гадъ какой, живутъ по Божьему, а мы люди — по звѣриному, по дурашному.

Іоаннъ Іоанновичъ помолчалъ и продолжалъ снова:

— То-то вотъ, внученокъ, пути-фицъ ты мой, какъ я тебя когда-тось звалъ; кабы ты не родился въ этранже, или бъ тогда у меня остался, такъ теперь бы, поди, не былъ съ ногой въ гробу. Что тебѣ лѣтъ-то? Втрое меньше моего! A каковъ ты? Вишь глаза-то, какъ у мертвеца. У меня въ твои годы было десять женъ, не хуже, какъ у царьградскаго султана, а у тебя вотъ одна жена, да и та, голубушка-цыганочка, скучаетъ отъ одиночества, ждетъ не дождется, когда тебя за ноги стащутъ въ яму. Тогда она свѣженькаго себѣ мужа раздобудетъ. Что скажешь? Небось не нравится… То-то, пути-фицъ и есть!!

Но графъ Кириллъ Петровичъ ничего не говорилъ, даже губами не двинулъ; онъ смотрѣлъ на стараго дѣда, бодраго, веселаго, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, и спрашивалъ себя:

Неужели дѣду уже за семьдесятъ лѣтъ, а можетъ быть и болѣе?

И онъ, человѣкъ молодой годами, а совершенный старикъ тѣломъ и лицомъ, невольно позавидовалъ мысленно старому дѣду. И раздраженному больному мозгу Кирилла Петровича стало сниться на яву, мерещиться… Ему показалось, что это не дѣдъ Іоаннъ Іоанновичъ сидитъ предъ нимъ, а деревянная кукла, которая всегда на свѣтѣ существовала, и при Петрѣ Алексѣевичѣ была она такая же, и теперь такая же, и черезъ сто лѣтъ эта кукла будетъ все та же. И подъ вліяніемъ полубреда больной закрылъ глаза и прошепталъ что-то безсвязное.

Эдуардъ, стоявшій у стѣны, двинулся впередъ и объяснилъ Іоанну Іоанновичу на половину русскими словами, на половину мимикой, что больной въ забытьи и что ему лучше уходить.

Іоаннъ Іоанновичъ поднялся, поглядѣлъ еще разъ въ изможденное и желтое лицо больного, покачалъ головой и вышелъ вонъ. За порогомъ горницы онъ невольно плюнулъ на полъ и вымолвилъ:

— Тьфу, создатель, вонь какая! Коли мнѣ всѣ эти скляночки опорожнить, такъ и я помру.

Лотхенъ, между тѣмъ, уже успѣла предупредить барыню, что дѣдушка спрашивалъ о ней, а теперь покуда пошелъ на верхъ къ больному. Маргарита вдругъ воскликнула и удивила горничную.

— Не пускай его… Поздно! Теперь онъ мнѣ не нуженъ!

Но это была странная вспышка молодой женщины. У нея дѣйствительно, голова еще кружилась отъ бесѣды съ ловкимъ и хитрымъ Гольцемъ. Не даромъ онъ былъ тонкій дипломатъ и любимецъ Фридриха!

Этими словами Маргаритѣ будто невольно захотѣлось вдругъ похвастать передъ самой собой и передъ субреткой.

Но ттчасъ же, по какому-то внезапному обороту мыслей, графиня вздохнула и выговорила:

— Охъ, нѣтъ! Нельзя гнать. Напротивъ, онъ нужнѣе, чѣмъ когда либо! Ахъ Лотхенъ, если бъ у меня были теперь большія, большія деньги… Что бы я могла сдѣлать!

— Во-первыхъ, долги уплатить, подсмѣивалась Лотхенъ.

— Нѣтъ, напротивъ… тогда бы можно ихъ и не платить совсѣмъ, серьезно отвѣтила Маргарита какъ бы себѣ самой.

— Онъ на верху давно? прибавила она. — Скоро сойдетъ… Ну, Лотхенъ, слушай… Мнѣ, какъ полководцу, надо обдумать и рѣшиться на генеральное сраженіе… Завтра же или на дняхъ у меня должны бытъ деньги, иначе все пропало… потому что я начинаю новую жизнь… Боже мой! Да когда же онъ тамъ умретъ, наконецъ! вдругъ воскликнула она искренно, поднимая глаза на верхъ, гдѣ была комната мужа.

Графиня, подумавъ, приказала любимицѣ впустить дѣда, когда онъ сойдетъ отъ больного, самой не входить къ ней и смотрѣть затѣмъ, чтобы люди не принимали никого. Затѣмъ она выпроводила Лотхенъ, вошла въ свою красивую полуспальню съ куполомъ и, пріотворивъ дверь въ гостиную, начала быстро раздѣваться. Чрезъ нѣсколько мгновеній Маргарита сидѣла уже предъ зеркаломъ туалета и, расчесывая свои длинные и густые волосы, обсыпала мягкими и волнистыми косами свои снѣжно-бѣлыя и замѣчательно красивыя плечи. Изрѣдка она прислушивалась и зорко взглядывала въ зеркало, гдѣ отражалась полурастворенная дверь въ гостиную…

Наконецъ, дверь изъ прихожей отворилась, послышались ровные и тяжелые шаги…

Іоаннъ Іоанновичъ вошелъ въ гостиную; не найдя никого, онъ постоялъ немного среди горницы и, сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ, сразу увидѣлъ въ растворенную дверь Маргариту полураздѣтую и сидящую предъ туалетомъ…. Она казалась глубоко погруженной въ свою думу; голова, съ распущенными по обнаженнымъ плечамъ волосами, граціозно наклонилась на бокъ, глаза были опущены…. Іоаннъ Іоанновичъ постоялъ, вздохнулъ какъ-то особенно, будто переводя дыханіе отъ усталости, и едва замѣтно покачалъ головой…

«Да! Этакой за всю свою жизнь не видалъ»! подумалъ онъ. «На картинахъ такихъ пишутъ»….

И вдругъ Скабронскій бросилъ шапку и палку на диванъ и подошелъ къ дверямъ:

— Маргарита, можно войти?… Вѣдь ужь все одно… Ужь видѣлъ…. воскликнулъ онъ, стараясь придать голосу шутливый оттѣнокъ.

Графиня молчала и не двигалась и, повидимому, не слыхала словъ: такъ глубока была ея дума.

Іоаннъ Іоанновичъ тихо, на цыпочкахъ двинулся къ двери и приблизился въ красавицѣ….

Маргарита давно слѣдила за всѣми движеніями старика, но очнулась и вскрикнула, когда губы его коснулись ея обнаженной спины….

— Испугалъ! разсмѣялся Скабронскій искусственнымъ смѣхомъ, будто насильно. — Ништо! A ты двери затворяй въ другой разъ….

— Ахъ, дѣдушка…. Какъ не стыдно!.. Вотъ, говорятъ, молодежь дерзка съ женщинами, а старики?… Тоже хороши!

— A ты двери, говорю, затворяй. Впередъ наука…. Теперь ужь не уйду, хоть убей!

— Вошли, такъ садитесь. Что-жъ съ вами

Скабронскій сѣлъ близъ туалета и, не спуская глазъ съ красавицы, жадно любовался ею.

Прошло нѣсколько минутъ молчанія. Маргарита причесывалась.

— Если бы такая, какъ ты…. только пожелала бы… пробурчалъ вдругъ Скабронскій. — Какія вотчины тутъ! Душу отдашь!

— Я спѣшу ѣхать по очень важному порученію Гольца, выговорила Маргарита. — Бесѣдовать не моту. Уходите теперь, дѣдушка. Мнѣ надо сейчасъ одѣваться….

— Ну что-жъ? Я не мѣшаю… Пожалуй, даже помогу тебѣ… Ты вообрази, что я — не я, а энта, твоя верченая Лотхенъ.

Маргарита разсмѣялась звонко. Старикъ будто самъ давался въ руки и предлагалъ то, что думала она сама заставить его дѣлать за минуту назадъ.

— Отлично! Это будетъ вамъ въ наказаніе за дерзость. Ну, Дотхенъ. Становись… Держи вотъ…

Маргарита взяла половину своихъ еще распущенныхъ волосъ и подняла… Старикъ сталъ за нею и, взявъ косы въ руки, началъ поддерживать.

— Господи, какія… Ей Богу, шелковыя!..

— Молчи, Лотхенъ! Ты забыла, что я не люблю, чтобы болтали, покуда я одѣваюсь! смѣясь вымолвила Маргарита.

И Скабронскій сталъ молча, не спуская глазъ съ плечей красавицы.

— Ну, готово… сказала она наконецъ. — Ну, теперь, Лотхенъ, вонъ тамъ въ комодѣ, направо, розовые чулки… Башмаки должны быть вотъ тутъ, у дивана. Ну, скорѣе.

Іоаннъ Іоанновичъ розыскалъ и то, и другое…

Лицо его странно улыбалось, краска уже давно выступила на лицѣ и не сходила съ гладкихъ щекъ бодраго старика. Онъ поставилъ башмаки на полъ и подалъ Маргаритѣ розовые шелковые чулки…

Маргарита, сидя, приподняла край юбки и протянула ему одну ножку…

— Ну, что же, Лотхенъ? Дѣла своего не знаешь! Становись на полъ и обувай… Снимай чулокъ…

Іоаннъ Іоанновичъ, молча, опустился съ нѣкоторымъ усиліемъ на колѣни, нагнулся и потянулъ чулокъ съ пальцевъ.

— Такъ нельзя снять! странно произнесла Маргарита.

Прошло нѣсколько мгновеній… Одна подвязка и одинъ чулокъ были сняты!..

— Хорошо, но скорѣе… другой!.. какъ-то раздражительно, злобно усмѣхнулась Маргарита.

— Нѣтъ… родная… тихо произнесъ Скабронскій. — Не могу… Помрешь…

И старикъ, стоявшій передъ красавицей на колѣняхъ, закачался и вдругъ схватилъ ее за руки, будто удерживаясь отъ паденія… И, уронивъ голову на ея руки и колѣни, онъ прижался въ нимъ горячей головой.

Маргарита будто замерла вдругъ и сидѣла неподвижно какъ статуя. Она огненнымъ взоромъ глядѣла на эту лежащую у нея сѣдую и лохматую голову и лицо ея стало вдругъ слегка блѣдно, какъ-то страшно, зловѣще-жестоко и злобно. Если бы сатана когда либо воплотился въ женщину-красавицу, то принялъ бы, конечно, это лицо и это выраженіе.

— Уѣзжайте… вымолвила вдругъ Маргарита глухо.

Іоаннъ Іоанновичъ будто ждалъ этого слова и нуждался въ немъ… Онъ поднялся и, не оглядываясь, не прощаясь, почти выбѣжалъ вонъ. Чрезъ минуту онъ отъѣзжалъ отъ дому.

Маргарита осталась на томъ же креслѣ полуодѣтая, съ одной обнаженной ногой и съ тѣмъ же выраженіемъ сатанинской злобы. И снова сидѣла она и недвижна, и нѣма, и красива — какъ статуя…

Чрезъ часъ, когда она, одѣтая совсѣмъ, молчаливая, но уже грустная, а не злая, вышла садиться въ карету, въ передней явился съ задняго хода дворецкій дѣда, Масей, и передалъ графинѣ цидулю и большой сундучекъ, окованный серебромъ… Маргарита вернулась въ комнаты. Сундучекъ былъ полонъ брилліантовъ на громадную сумму.

Вмѣстѣ съ ними лежалъ кошелекъ и въ немъ тысяча новенькихъ, будто собранныхъ по одному, червонцевъ. Въ запискѣ стояло только нѣсколько словъ:

«Посылаю, что накопилъ, когда собирался жениться. Бери все себѣ, продувная цыганка… но и меня въ придачу!».

Маргарита пристально смотрѣла на великолѣпные крупные брилліанты, но лицо ея было все-таки сумрачно и все-таки мгновеніями освѣщалось будто какими-то порывами гнѣва и злобы…

XXII

Близъ Синяго моста, между Мойкой и Большой Морской, среди небольшого садика, стоялъ небольшой деревянный домъ съ подъѣздомъ, выходившимъ на Мойку. Надъ дверями домика была маленькая вывѣска:

«Брилліантщикъ Іеремія Позье».

Человѣкъ, который уже давно жилъ въ этомъ домѣ, былъ отчасти замѣчательною личностію. Швейцарецъ, родомъ изъ Женевы, онъ былъ однимъ изъ тѣхъ иноземцевъ, которые являлись въ Россію какъ бы въ своего рода Калифорнію, чтобы, не имѣя ни гроша, составить себѣ большое состояніе. Когда цѣль была достигнута, то они покидали русскую землю, не только съ благодарностью, но отрясая прахъ отъ ногъ своихъ. Впрочемъ, брилліантщикъ Позье не былъ вполнѣ похожъ на остальныхъ, ему подобныхъ иноземныхъ пришельцевъ.

Въ 1729 году, въ царствованіе Петра П, швейцарецъ Этьенъ Позье явился въ Россію вмѣстѣ съ тринадцати-лѣтнимъ сыномъ, Іереміею. Братъ его, Петръ Позье, былъ хирургомъ еще при дворѣ Петра Великаго.

По вызову брата перебраться въ новую обѣтованную землю, гдѣ легка нажива, Позье, отецъ и сынъ, двинулись изъ Женевы и, не имѣя, конечно, никакихъ средствъ, пустились въ путь пѣшкомъ. И, такимъ образомъ, долго странствуя, они прошли пѣшкомъ всю Европу, въ Гамбургѣ сѣли на корабль и явились въ Петербургъ. Дворъ оказался въ Москвѣ. Пришлось опять двинуться далѣе. Доставъ извощика, иноземцы положили на него свой маленькій скарбъ, а сами снова пѣшкомъ, только изрѣдка присаживаясь, шесть недѣль двигались отъ Петербурга до Москвы.

Съ самаго начала счастіе имъ не повезло: за недѣлю до ихъ прибытія, страшный пожаръ опустошилъ Москву; Петръ Позье погорѣлъ тоже и не могъ пріютить родныхъ. Отецъ и сынъ нанялись, поневолѣ, въ услуженіе съ французу, который былъ назначенъ комендантомъ въ городъ Архангельскъ и тотчасъ же принуждены были послѣдовать за нимъ опять въ дальній путь и очутиться послѣ швейцарскаго климата въ страшныхъ морозахъ крайняго сѣвера.

Вскорѣ комендантъ-французъ, любившій покутить, спился съ круга и умеръ. Этьенъ Позье вмѣстѣ съ мальчикомъ снова пѣшкомъ вернулись въ Петербургъ. Но здоровье старика, послѣ всѣхъ этихъ странствованій, не устояло и онъ черезъ нѣсколько времени умеръ на рукахъ пятнадцатилѣтняго мальчика, оставляемаго почти на произволъ судьбы.

По счастію, у дяди нашелся знакомый брилліантщикъ Граверо. Юный Іеремія поступилъ къ нему въ ученики и принялся за дѣло съ жаромъ, съ горячностью артиста, такъ какъ въ немъ вдругъ оказался большой талантъ. Не прошло пяти лѣтъ, какъ Позье былъ уже извѣстенъ по своимъ работамъ, но, кромѣ того, будучи еще только двадцатилѣтнимъ юношей, пріобрѣлъ себѣ уже извѣстное положеніе при дворѣ. Случилось это очень просто.

Брилліантщикъ Граверо, какъ и большая часть иноземцевъ, черезъ мѣру полюбилъ россійскую сивуху. Заказовъ у него было много и главные заказы шли изъ дворца. Анна Іоанновна любила всякаго рода золотыя вещи, любила даже глядѣть, какъ ихъ дѣлаютъ. Иногда государыня не довѣряла въ руки иностранца цѣнныя, коронныя вещи и заставляла Граверо съ ученикомъ работать во дворцѣ, въ маленькой горницѣ, около своего кабинета.

Граверо, кутившій не въ мѣру, все чаще и чаще отсутствовалъ, посылая своего ученика одного; такимъ образомъ, Іеремія Позье еще юношей сдѣлался лично извѣстенъ Аннѣ Іоанновнѣ.

Вскорѣ онъ открылъ свою мастерскую и началъ работать самостоятельно. Конечно, всѣ заказы отъ пьянаго хозяина перешли къ нему и съ этой минуты, въ продолженіи почти тридцати лѣтъ, Позье слѣдовалъ повсюду за дворомъ, работая и на придворныхъ, и на все высшее общество.

Вмѣстѣ съ этимъ, благодаря уму, крайней добросовѣстности и доброму, веселому праву, Позье былъ пріятелемъ очень многихъ иноземцевъ, игравшихъ въ Россіи болѣе важную роль. Покуда Позье дѣлалъ браслеты и брошки, они дѣлали правительственные перевороты.

Вся исторія Россіи, съ Петра II до Петра III, прошла на глазахъ Позье. И вся эта комедія, со всѣми дѣйствующими лицами, со всѣми перемѣнами декорацій, совершилась не только на его глазахъ, но на подачу руки. Онъ видѣлъ и зналъ всю закулисную, интимную сторону этой комедіи. Такъ однажды, за полчаса до того мгновенія, когда пріятель его, Лестокъ, двинулся съ цесаревной Елизаветой арестовать и свергнуть съ престола Брауншвейгскую фамилію, Позье ужиналъ у этого пріятеля.

Въ царствованіе Елизаветы положеніе Позье еще болѣе перемѣнилось къ лучшему. Онъ не только работалъ постоянно для государыни, не только былъ всегда ласково и любезно ею принятъ, но получилъ право являться безъ доклада, даже присутствовать при ея утреннемъ туалетѣ, чтобы самому надѣвать на нее свои изящныя произведенія.

Когда, за послѣдніе годы царствованія, императрица бывала часто не въ духѣ, гнѣвалась на всѣхъ окружающихъ безпричинно, то никто не смѣлъ и подступиться къ ней съ какимъ бы то ни было дѣломъ. Позье могъ явиться всегда. Принеся съ собой какую-нибудь прелестную бездѣлушку, онъ могъ легко разсѣять дурное расположеніе духа государыни. Вслѣдствіе этого, какъ-то незамѣтно, придворная роль Позье вдругъ сдѣлалась исключительною и крайне важною. Иностранные резиденты, даже императорскій австрійскій посолъ, а иногда и русскіе министры, даже канцлеръ россійскій, обращались съ просьбой къ женевцу-брилліантщику переговорить съ императрицей полушутя о какомъ-нибудь дѣлѣ, что-нибудь выпытать у нея въ бесѣдѣ, что-нибудь намекомъ довести до ея свѣдѣнія, что-нибудь выпросить, иногда только получасовую аудіенцію, въ которой она отказала. И тонкій, но добрый и симпатичный Позье всегда съ успѣхомъ исполнялъ подобнаго рода порученія.

Теперь онъ уже былъ женатъ и нажилъ за тридцать лѣтъ капиталъ, хотя не большой. Къ несчастію, русская знать любила драгоцѣнныя украшенія, дѣлала массу заказовъ, но платила крайне неисправно, а часто не платила и вовсе. Отказываться женевцу, по разнымъ соображеніямъ, было невозможно и онъ кое-какъ исполнялъ всѣ требованія, надѣясь когда-нибудь выручить хоть половину денегъ.

Со вступленіемъ на престолъ Петра Ѳедоровича, положеніе Позье, давно, съ дѣтства лично извѣстнаго государю, сразу еще болѣе улучшилось. Государь, конечно, меньше заказывалъ разныхъ вещей и поэтому Позье часто бывать во дворцѣ уже не приходилось. Но за то онъ удивилъ и обидѣлъ многихъ своей милостью къ Позье, давъ ему вдругъ чинъ бригадира арміи.

Но честный женевецъ, видѣвшій такъ близко столько царствованій, столько возвышеній, столько паденій и столько переворотовъ, начиналъ подумывать о томъ, какъ, собравъ хоть часть денегъ съ вельможныхъ должниковъ, присоединить ее въ маленькому капиталу, уже переведенному за-границу, и уѣхать изъ Россіи.

Вотъ именно у подъѣзда этого иноземца, ювелира-дипломата, однажды въ полдень остановилась карета и красивая, веселая, щегольски одѣтая дама вошла въ маленькій домикъ.

Это была, конечно, графиня Скабронская, явившаяся сама къ Позье съ тайнымъ заказомъ, вмѣсто того, чтобы вызвать его къ себѣ.

Такъ какъ за послѣднее время, не старый годами, но уже уставшій и нажившійся Іеремія Позье рѣдко разъѣзжалъ по городу, а посылалъ своихъ учениковъ, то онъ не могъ знать въ лицо недавно поселившейся въ Петербургѣ графини Скабронской.

Маргарита передала ювелиру рисунокъ, прося сдѣлать брилліантовый букетъ какъ можно скорѣе. Деньги, очень крупную сумму, т. е. пять тысячъ червонцевъ, Маргарита обѣщала Позье привезти черезъ нѣсколько дней.

— Вы получите эти деньги, — сказала Маргарита, — отъ меня или отъ нарочнаго. Все это я убѣдительно прошу васъ сохранить въ тайнѣ. Вы, конечно если пожелаете, то узнаете со временемъ, кто носитъ этотъ букетъ, но кто поручилъ мнѣ его заказать, вы знать не будете. Я даже попрошу васъ никому не говорить, что онъ былъ заказанъ секретно.

За всю жизнь Позье, ему случалось сотни разъ получать такіе заказы и условіе Маргариты не только не удивило его, но даже не показалось ему любопытнымъ. Единственно, что удивило женевца, это полученіе денегъ прежде, чѣмъ работа будетъ окончена. Къ подобному роду заказовъ не пріучила его петербургская знать.

Брилліантщикъ обѣщалъ, что букетъ будетъ готовъ очень быстро, такъ какъ онъ вмѣстѣ съ учениками займется имъ исключительно. Что касается до тайны, то и говорить нечего! Что за тайна для него брилліантовый букетъ, когда женевецъ, когда-то ужиная съ пріятелемъ, зналъ, что черезъ часъ не будетъ царствовать императоръ Іоаннъ Антоновичъ, а на престолѣ будетъ императрица Елизавета Петровна!

Маргарита уже собиралась уѣзжать, когда женевецъ спросилъ у нея, сама ли она пріѣдетъ за букетомъ. Маргарита не знала, что отвѣчать: про это Гольцъ ничего не сказалъ ей.

— Можетъ быть, я сама пріѣду, а можетъ быть, и пришлю кого-нибудь, сказала она.

— Въ такомъ случаѣ позвольте узнать ваше имя.

Маргарита уже хотѣла выговорить его, но вдругъ запнулась. Ей показалось, что ея собственное имя будетъ для Позье ключемъ для раскрытія тайны.

Тонкій женевецъ замѣтилъ нерѣшительность красивой незнакомки и прибавилъ, улыбаясь:

— Впрочемъ и это не нужно. Уговоримтесь заранѣе, что вы пришлете за вещью человѣка, который передастъ мнѣ въ доказательство что-нибудь условленное заранѣе. Сто разъ бывало со мной подобное.

— Да, пожалуй. Но какъ же?

— Очень просто. Пришлите за вещью кого вамъ угодно и дайте ему что-нибудь, ну платокъ носовой съ какимъ-нибудь мнѣ знакомымъ вензелемъ. A то еще лучше… Позье увидалъ на столѣ нѣсколько игральныхъ картъ, на которыхъ ученики его рисовали для закащиковъ модели вещей. На разбросанныхъ картахъ были нарисованы и букеты, и ривьеры, и браслеты, и кольца. Позье, быстро перешаривъ карты, нашелъ одну, изображавшую букетъ, и, прибавивъ къ нему быстро искусной рукой два цвѣтка, подобные тому, изъ которыхъ состоялъ заказываемый букетъ, онъ передалъ карту графинѣ.

— Скажите мнѣ, вымолвила Маргарита, — можете ли вы передѣлать очень старую монтировку брилліантовъ по новымъ моделямъ? Работы на мѣсяцъ, но если я заплачу двойную цѣну за работу, сдѣлаете ли вы мнѣ въ двѣ недѣли?

— Это надо видѣть… улыбнулся Позье на женскій вопросъ. — Сколько вещей и какая будетъ монтировка?

— Хорошо. Такъ я сама привезу и деньги за букетъ, и мои брилліанты.

Особенно учтиво и почтительно проводивъ до кареты красавицу, Позье веселый и улыбающійся вернулся домой. Такого крупнаго заказа не было у него уже давно. Добросовѣстный женевецъ могъ нажить теперь барыша тысячу червонцевъ. Это могло поправить его обстоятельства и вознаградить за всѣ потери на своихъ должникахъ. Мысленно Позье обѣщалъ себѣ прекратить немедленно торговлю и уѣхать на родину.

Садясь въ карету, графиня собралась было ѣхать къ Іоанну Іоанновичу, чтобы поблагодарить его за подарокъ брилліантовъ, но затѣмъ она передумала и велѣла ѣхать почти на другой край города. Карета ея двинулась въ тотъ самый Чухонскій Ямъ, гдѣ когда-то она спасла юношу, о которомъ теперь стала все чаще задумываться. Графиня уже не въ первый разъ отправлялась въ Чухонскій Ямъ, по не по дѣлу и не въ гости ѣздила она туда.

Тамъ, на полдорогѣ между городомъ и домомъ, гдѣ жили Тюфякины, стоялъ въ сторонѣ домикъ еще меньше дома Позье. Тамъ жила старуха неизвѣстной національности, по ремеслу гадалка.

Старуха эта, полу-гречанка, полу-армянка, была знакома всей столицѣ, пожалуй, не менѣе Позье; да и роль ея за двадцать лѣтъ въ Петербургѣ была также не послѣдняя. Она гадала, какъ говорили, замѣчательно. Конечно, болтая ежедневно всякій вздоръ, ей случилось предсказать разъ десять правду и правду очень важную. Случалось, что старуху возили и во дворецъ въ покойной императрицѣ. Домикъ ея былъ ветхій, почти избушка, но денегъ у нея было не меньше, чѣмъ у Позье. Маргарита, по характеру не суевѣрная, все-таки любила гадать; она не вѣрила искусству старухи, но ей просто, какъ всякой праздной женщинѣ, было пріятно иногда послушать болтовню, да еще вдобавокъ о себѣ самой, о томъ, что будто бы будетъ съ ней завтра, о томъ, что ей неизвѣстно. Однажды старуха предсказала ей, что она одновременно овдовѣетъ и получитъ большое наслѣдство отъ стараго вельможи. Мужъ въ то время былъ еще совершенно здоровъ, а дѣдъ прекратилъ тогда всякія съ ней сношенія. Теперь предсказаніе старухи какъ будто сбывалось. И совпаденіе этихъ двухъ вещей напоминало ей о старухѣ-гадалкѣ.

Когда Маргарита подъѣхала къ маленькому домику, то у подъѣзда оказались сани, запряженныя тройкой лошадей. Кто-нибудь опередилъ графиню за тѣмъ же дѣломъ, но это не смутило ее: бывать у гадалки не считалось срамомъ. И Маргарита вошла, оставивъ людей при каретѣ.

Пройдя дворъ, она была принята старой и безобразной служанкой, какъ важная знакомая и какъ щедрая барыня.

Хоть и малъ былъ этотъ домикъ, но пять комнатъ были такъ распредѣлены, что всякій посѣтитель могъ ожидать къ отдѣльной горницѣ. Служанка ввела графиню въ комнатку, которая была почище другихъ и стала извиняться, что ей придется подождать довольно долго.

— Барыня одна сейчасъ только пріѣхала, а гадать будетъ непремѣнно много и долго.

И безобразная, но умная женщина шепнула Маргаритѣ:

— Знаете кто? Графиня Елизавета Романовна?

— Воронцова! ахнула Маргарита.

— Она самая. Ужь второй разъ на этой недѣлѣ.

Маргарита невольно ахнула. Имя это за послѣдніе дни звучало исключительно громко и имѣло особенное значеніе для слуха всякаго.

Маргарита подвинула кресло и, усѣвшись близъ маленькаго окошечка, стала глядѣть на пустой дворъ, гдѣ только расхаживали куры и нѣсколько воронъ дрались изъ-за кости. Но Маргарита ничего не сознавала, она думала о томъ, что заронило въ ея душу услышанное сейчасъ имя. Ея великая мечта, великая тайна предстала передъ ней и она глубоко задумалась. Затѣмъ, постепенно мысли ея перешли на послѣднюю встрѣчу съ дѣдомъ… До сихъ поръ, противъ воли, чувствовала она на колѣняхъ своихъ его горячее лицо и до сихъ поръ чувство отвращенія сказывалось на сердцѣ. Чувство отвращенія къ старику и чувство озлобленія на обстоятельства, заставлявшія eя дѣйствовать наперекоръ влеченію сердца, жаждущаго совершенно иного…

И вдругъ вмѣсто дѣда, воображенію ея предсталъ другой образъ, дѣвственно красивый, полный огня, горящаго въ уныломъ взорѣ синихъ глазъ…

— Да… еслибъ онъ?!. говорило ей сердце.

XXIII

A между тѣмъ, онъ былъ близко… за два шага!..

Обезумѣвъ почти отъ любви, Шепелевъ за послѣднее время не зналъ ни сна, ни пищи и, наконецъ, рѣшился дѣйствовать… Будь, что будетъ!..

Прежде всего онъ купилъ себѣ лошадь на полученныя отъ матери деньги, затѣмъ нанялъ маленькую комнатку, чуть не на чердакѣ въ домѣ, который помѣщался наискось отъ дома графини Скабронской.

Лошадь его по цѣлымъ днямъ бывала привязана на дворѣ, а онъ сидѣлъ передъ крошечнымъ окошкомъ и глядѣлъ, не спуская глазъ, на домъ своей возлюбленной. Квасовъ за это время особенно безпокоился, не понимая, гдѣ пропадаетъ съ утра до вечера названный племянникъ.

«Вѣдь, онъ скачетъ по городу цѣлый денъ, думалъ Акимъ Акимовичъ, а лошадь сухая и даже не заморенная, будто въ стойлѣ простояла».

За то теперь Шепелевъ изъ своего окошка узналъ, на сколько могъ, образъ жизни въ домѣ красавицы; узналъ, кто бываетъ у нея, кто бываетъ чаще другихъ, узналъ, когда она выѣзжаетъ и куда ѣздитъ. Впродолженіи нѣсколькихъ дней, едва только графиня отъѣзжала отъ подъѣзда, Шепелевъ летѣлъ внизъ, садился верхомъ, скакалъ за ней, но, конечно, на такомъ далекомъ разстояніи чтобы не быть замѣченнымъ лакеями, стоявшими на запяткахъ. Шепелевъ узналъ скоро, у кого чаще всего бываетъ графиня, но, къ несчастію, онъ не могъ еще найти никого, чтобы быть представленнымъ въ эти дома.

Однажды, по обыкновенію, также съ утра сидѣлъ юноша, какъ бы на часахъ. На этотъ разъ онъ былъ безпокоенъ, взволнованъ и смущенъ. Онъ имѣлъ поводъ ревновать ее и хотя ему самому казалась безсмысленна и даже жалка эта ревность, тѣмъ не менѣе онъ мучился.

Поводомъ въ этому послужило то, что вчера днемъ, хотя и не въ первый разъ, явилась у подъѣзда дома графини Скабронской великолѣпная берлина съ блестящими въ галунахъ форейторами и лакеями. Это былъ прусскій посланникъ Гольцъ, самое важное лицо во всей столицѣ.

Это бы еще ничего. Но это былъ замѣчательный, какъ говорили, красавецъ, искуссный волокита, пользовавшійся большимъ успѣхомъ среди столичныхъ красавицъ, — вотъ, что ударомъ отозвалось въ сердцѣ Шепелева.

Посланникъ на этотъ разъ просидѣлъ у графини страшно долго. Цѣлымъ вѣкомъ показалось это время юношѣ и теперь, вспоминая вчерашній визитъ, онъ все еще былъ взволнованъ.

Послѣ Гольца явился какой-то старикъ въ старомодной каретѣ и пробылъ тоже довольно долго. Но къ нему не ревновалъ юноша!.. Онъ не обладалъ даромъ провидѣнья!!. Въ этотъ день экипажъ графини подали, но опять отложили, она не поѣхала… На другой день, когда графинѣ подали карету, Шепелевъ, по обыкновенію, тотчасъ сбѣжалъ внизъ по лѣстницѣ, какъ стрѣла, и точно также, пропустивъ карету, двинулся за ней верхомъ. Обождавъ за угломъ, какъ дѣлалъ онъ всегда, пока графиня была у Позье, онъ снова поскакалъ за ней.

Къ его удивленію, она ѣхала на ту дорогу, гдѣ когда-то онъ въ первый разъ встрѣтилъ ее въ офицерскомъ мундирѣ. Да, она ѣхала прямо къ Чухонскому Яму и сердце юноши почему-то радостно забилось, какъ будто предчувствуя что-то особенное…

Карета остановилась на дорогѣ у домика. Онъ зналъ, кто тутъ живетъ, потому что гадалку знала и любила вызывать къ себѣ, иногда и навѣщать, Пелагея Михайловна.

Шепелевъ невольно ахнулъ и встрепенулся. Онъ сообразилъ сразу, что въ этотъ домъ всякій, а поэтому и онъ, можетъ войти безпрепятственно.

Отдавъ лошадь подержать какому-то мужику, Шепелевъ смѣло вступилъ въ домъ. Та же старая служанка отворила ему дверь. Солдатская форма немножко смутила ее, но лицо, руки и рѣчь юноши рядового говорили сами за себя.

— Тоже погадать желаете? спросила она на всякій случай.

— Да. Я отъ Пелагеи Михайловны Гариной и княженъ Тюфякиныхъ, вдругъ нашелся юноша.

— Ахъ, милости просимъ! Какъ ихъ здоровье? заболтала горничная и уже любезно ввела Шепелева въ маленькую комнату. — Вы туда не входите, — прибавила она, показывая на дверь. — Тамъ одна графиня….

Оставшись одинъ, Шепелевъ почувствовалъ вдругъ, что вся смѣлость его сразу исчезла.

«Она здѣсь!.. Рядомъ! Вотъ только отворить эту дверь!..»

И молодой человѣкъ, чувствуя, что онъ не устоитъ на ногахъ, опустился на минуту на первый попавшійся стулъ.

Долго ли онъ просидѣлъ — онъ не зналъ…

Но вдругъ раздался какой-то шорохъ въ домѣ и онъ вскочилъ. Онъ испугался мысли, что этотъ давно желанный, давно искомый случай ускользнетъ у него изъ рукъ и онъ прозѣваетъ его. Юноша провелъ рукой по пылавшему лицу, по глазамъ, передъ которыми носился какой-то туманъ, и разогналъ, на сколько хватило у него силы воли, то опьяненіе, въ которомъ онъ себя чувствовалъ. Смѣло подошелъ онъ въ двери, слегка притворенной, потянулъ ее на себя, переступилъ порогъ и, оглянувши комнату, замеръ всѣмъ тѣломъ.

Въ углу, у окошка, сидѣла она, глубоко задумавшись и устремивъ глаза на дворикъ.

Онъ хотѣлъ заговорить, но силы не хватило. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ ней, не зная, что будетъ, что случится, что скажетъ онъ, что получитъ въ отвѣтъ. Онъ чувствовалъ только, что горитъ весь, какъ въ огнѣ, что взоръ его туманится все болѣе и болѣе, что сознаніе и разумъ положительно покидаютъ его, что съ нимъ дѣлается или дурнота, или сумашествіе! Только одно крѣпко залегло у него на сердцѣ и будто стучитъ въ голову, — рѣшимость: будь, что будетъ!..

И въ этомъ полусознательномъ состояніи юноша тихо двигался все ближе и ближе въ задумавшейся Маргаритѣ. Когда, какъ, — онъ самъ не зналъ… но очутился вдругъ на колѣняхъ у ея ногъ и цѣловалъ край ея обшитаго кружевами платья. Сказалъ ли онъ что, или нѣтъ? Сказала ли она что-нибудь? Онъ не слыхалъ и не зналъ! Онъ смутно слышалъ, что кто-то тихо вскрикнулъ.

Но, видно, счастливая звѣзда юноши вела его и дѣйствовала за него. Не надо было ничего говорить! Все было бы глупо, все было бы странно! Звѣзда его, очевидно, знала лучше въ какое мгновеніе она приводила его въ ногамъ этой гордой красавицы и какія прихоти владѣютъ сердцемъ женщины… Счастливая звѣзда эта, видно, понимала, что этой женщинѣ надо было скорѣе уничтожить, будто смыть съ себя слѣды покорныхъ и отвратительныхъ старческихъ поцѣлуевъ, тяготѣвшихъ на сердцѣ…

Задумавшаяся глубоко Маргарита не замѣтила его появленія въ горницѣ и вдругъ, будто чудомъ, будто по мановенію жезла волшебника, около нея упалъ кто-то на колѣни. И это именно онъ! Богъ вѣсть, что бы сдѣлала и сказала графиня Скавронская въ другое мгновеніе, при другомъ настроеніи, при другой обстановкѣ… и прежде поцѣлуевъ дѣда!.. Но теперь все произошло такъ особенно, такъ странно и быстро, какой-то сказкой!..

И красавица, свѣтская львица, разсчетливая кокетка, вмѣсто того, чтобы громко вскрикнуть, подняться, отскочить отъ безумца, убѣжать, только тихо ахнула. И это былъ даже не испугъ! Еще одно мгновеніе и ея дрогнувшія руки упали на его плечи, обвивая наклоненную къ ней голову. Пальцы ея скользнули и запутались въ его густыхъ кудряхъ, и тихимъ, мягкимъ движеніемъ они поднимали и отклоняли назадъ его голову… Глаза встрѣтились и красавица, нагнувшись, страстно и жадно прильнула губами къ его губамъ.

Маргарита порывомъ отдалась первому движенію сердца, но, конечно, не потеряла сознанія окружающаго. И она могла видѣть, какъ въ то же мгновеніе помутились красивые синіе глаза его, какъ въ нихъ выступили двѣ крупныя слезы, какъ смертельно вдругъ поблѣднѣлъ онъ… потомъ слабо рванулся отъ нея, простонавъ, какъ отъ боли, и тихо повалился на полъ около ея ногъ. Маргарита, не понимая, не вѣря, бросилась въ нему и, ставъ на колѣни, нагнулась надъ его лицомъ. Юноша былъ безъ чувствъ!

Маргарита хотѣла было бѣжать за хозяйкой дома, но вспомнила о Воронцовой, сообразила, что если этотъ случай будетъ ей извѣстенъ, то будетъ извѣстенъ тотчась же и государю. При этой мысли Маргарита въ ужасѣ отскочила отъ двери, которую хотѣла уже отворить, и бросилась въ прихожую. Крикнувъ два слова старухѣ-служанкѣ, она почти выбѣжала къ своей каретѣ.

«Въ горницѣ что-то случилось», поняла старуха и тотчасъ кинулась туда.

Черезъ нѣсколько минутъ, при помощи воды, а въ особенности толчковъ, старуха привела юношу въ чувство.

Онъ оглянулся кругомъ безумными глазами и поднялся на ноги. Старуха что-то такое болтала, что-то совѣтовала и толкала его къ дверямъ. Шепелевъ вспоминалъ!.. Наконецъ, онъ вспомнилъ все, вскрикнулъ и, не имѣя силъ для вторичной встрѣчи, бросился, какъ сумашедшій, вонъ изъ дома, воображая, что она еще у гадалки.

— Слава тебѣ, Господи, сказала вслѣдъ за нимъ старуха. — Авось Лизавета Романовна ничего и никого не примѣтила.

— Ишь, ишь погналъ! Господи Іисусе! воскликнула она чрезъ минуту, увидя, какъ Шепелевъ, вскочивъ на лошадь, мчится по дорогѣ.

XXIV

Акимъ Акимычъ Квасовъ на Святой недѣлѣ вынюхивалъ чуть не по полфунта табаку въ день. То и дѣло насыпалъ онъ вновь полную тавлинку. Носъ его, не смотря на привычку, все-таки видимо вспухъ и покраснѣлъ. Это сильное постоянное нюханье означало въ лейбъ-компанцѣ душевную сумятицу и, дѣйствительно, Квасову было не по себѣ. Онъ получилъ два чувствительныхъ удара въ самое сердце.

Во-первыхъ, онъ съ утра до вечера безпокоился и волновался изъ-за своего названнаго племянника. Шепелевъ ходилъ, какъ тѣнь; очевидно, у него была какая-нибудь мудреная, быть можетъ, даже заморская хворость, а ложиться юноша не хотѣлъ. Квасовъ уже побывалъ, однажды, у самаго знаменитаго знахаря Ерофѣича, спрашивалъ у него: есть ли такія хворости, какія у Шепелева? Но Ерофѣичъ отвѣчалъ, что эта хворость — баловство. Коли ходитъ, ѣстъ и пьетъ, стало-быть здоровъ, а только блажь въ головѣ. A на это цѣлебныхъ травъ нѣту, а есть цѣлебные прутья, именуемые «березовой кашей». И такъ, Квасовъ безпокоился и недоумѣвалъ, но догадаться въ чемъ дѣло, конечно, не могъ. Онъ и самъ когда-то разъ былъ влюбленъ, но за то время чувствовалъ себя еще бодрѣе и веселѣе.

«А чтобы отъ любви чахли да худѣли, думалъ онъ, это ужь совсѣмъ по-аглицки, или по-гишпански, а не по-россійски!»

Отношенія между дядей и племянникомъ стали хуже съ тѣхъ поръ, что юноша не слушался дяди, пропадалъ со двора по цѣлымъ днямъ, болтался неизвѣстно гдѣ, и не говорилъ гдѣ былъ.

Съ другой стороны, Квасовъ былъ несказанно озлобленъ и оскорбленъ происшествіемъ въ кирасирскомъ манежѣ. Онъ до сихъ поръ ясно, отчетливо ощущалъ на себѣ удары Котцау. Хотя онъ сдалъ сдачи бранденбуржцу, сдалъ по-россійски крѣпко и здорово, — тоже помнить будетъ! — но все-таки Акиму Акимычу стыдно было вспомнить, что его при всей гвардіи отшлепалъ нѣмецъ такъ же, какъ парнишку какого отшлепаетъ иная баба, поймавшая на огородѣ за кражей гороху. Вернувшись изъ манежа, Квасовъ рѣшилъ тотчасъ же учиться этой поганой экзерциціи такъ, чтобы въ другой разъ ни Котцау, ни иной какой, не могли бы уже его побить. «Неужто русскому нельзя и въ этомъ нѣмца за поясъ заткнуть?»

— Оплевалъ, просто оплевалъ! повторялъ Акимъ Акимычъ по сту разъ на день, ходя изъ угла въ уголъ своей комнаты и пожирая носомъ щепоть за щепотью.

Собравшись усиленно приняться за уроки фехтованія, Квасовъ сталъ предлагать своему племяннику тоже учиться. Если кто увидитъ, соображалъ Квасовъ, что къ нимъ таскается помощникъ Котцау, Шмитъ, который мастеръ самъ, то пускай подумаетъ, что Шепелевъ учится, а не онъ.

Юноша, всегда грустный, наотрѣзъ отказался учиться: не до того ему было.

Но вдругъ произошла рѣзкая перемѣна, словно чудо какое. Шепелевъ выздоровѣлъ. Въ сумерки прискакалъ онъ на преображенскій дворъ на своей сильно взмыленной лошади, бросилъ ее конюху и вихремъ влетѣлъ къ дядѣ въ квартиру. Когда ихъ кухарка отворила ему дверь, юноша постарался сдѣлаться какъ можно грустнѣй и мрачнѣй, но, разумѣется, не съумѣлъ: слишкомъ сіяло лицо его, слишкомъ блестѣли, искрились красивые синіе глаза. Шепелевъ, входя, думалъ, что состроилъ свое лицо мрачнѣе ночи, а Квасовъ, взглянувъ на племянника, чуть не выронилъ тавлинку изъ рукъ.

— Что такое? Что случилось? вымолвилъ онъ.

— Ничего, дядюшка! даже удивился Шепелевъ.

— Чему радуешься?

— Ничему, дядюшка…

Какъ Квасовъ ни просилъ, племянникъ однако ничего не сказалъ ему.

— Ну, не говори, слегка обидѣлся Акимъ Акимычъ, — Богъ съ тобой. Радъ, что хоть рыло-то у тебя повеселѣло. A что рыло твое въ пуху и не хочешь ты мнѣ сказать, что это за пухъ и кого ты скушалъ, это твое дѣло! Если это отъ бабы какой, — теперь только будто догадался Квасовъ, — то пущай. Только одно скажу, не слѣдъ было такъ долго нудиться изъ-за пустяковины, а теперь не слѣдъ тоже и бѣситься.

— Ахъ, дядюшка, я готовъ бы на луну прыгнуть! воскликнулъ Шепелевъ.

— Это пустое дѣло, можно, въ твои годы даже очень легко, съострилъ Квасовъ.- A вотъ назадъ-то попасть, на землю, бываетъ очень мудрено… всегда расшибешься до полусмерти.

— Да я, можетъ, тамъ ужь и останусь.

— Давай Богъ! разсмѣялся Акимъ Акимычъ.

Юноша расцѣловалъ Квасова на обѣ щеки, весело попросилъ прощенія, обѣщая современемъ все разсказать, и затѣмъ выскочилъ и побѣжалъ къ Державину.

Квасовъ, хотя и бранился, и дурно отзывался о Державинѣ, однако все-таки устроилъ такъ, что молодого рядового уже не гнали на работы, но за то часто ставили на часы и на-вѣсти.

Шепелевъ откровенно разсказалъ другу все съ нимъ случившееся. Державинъ выслушалъ его, покачалъ головой и выговорилъ:

— Что кому. У всякаго своя забота!

— Ну, а твои дѣла? весело выговорилъ Шепелевъ.

— Что мои дѣла! былъ у Фленсбурга, далъ онъ мнѣ нѣсколько нѣмецкихъ бумагъ перевести на россійскій языкъ и обѣщалъ заплатить щедро. Да что мнѣ деньги, не то мнѣ нужно.

— Ну, а пасторъ?

— Былъ и у Гельтергофа. Дѣло, кажется, ладится. Обѣщалъ мнѣ, что какъ государь переѣдетъ въ Ораніенбаумъ, то захочетъ увеличить голштинское войско и будетъ принимать всѣхъ желающихъ, кто только знаетъ по-нѣмецки. Но когда еще это будетъ… Черезъ мѣсяцъ или два.

Щепелевъ, прежде особенно лѣниво учившійся по-нѣмецки у своего пріятеля, за послѣднее время сталъ учиться гораздо прилежнѣе и сдѣлалъ огромные успѣхи. Разумѣется, это случилось потому, что «она» говорила преимущественно на этомъ языкѣ, это былъ почти ея родной языкъ и сдѣлался теперь милымъ языкомъ Шепелева. Теперь онъ уже самъ пришелъ бы въ неподдѣльный ужасъ, если бы кто-нибудь на этомъ дивномъ и миломъ языкѣ сказалъ: «нихтъ-михтъ».

И когда теперь Державинъ предложилъ пріятелю заняться урокомъ, то юноша согласился и съ восторгомъ принялся за нѣмецкую книгу. Его душевное настроеніе, ликующее, восторженное, сообщилось понемногу и пріятелю. И на этотъ разъ до поздней ночи раздавался въ коморкѣ рядового преображенца гулъ двухъ голосовъ, бормотавшихъ на ненавистномъ всѣмъ языкѣ. Даже сосѣдъ Державина, солдатъ Волвокъ, пришелъ, хотѣлъ было прилечь на кровати, но не выдержалъ. Этотъ проклятый хриплюнъ такъ гудѣлъ у него въ ушахъ, что Волковъ злобно плюнулъ, слѣзъ съ своей кровати и ушелъ спать внизъ.

— Черти! бормоталъ онъ, укладываясь внизу. — Понравился теперь! Всѣ учатся. A вотъ, погоди, можетъ васъ, охотниковъ до нѣмечины, скоро всѣхъ передавятъ. Алексѣй Григорьевичъ вчера еще сказывалъ, примѣчать кто изъ офицеровъ — нѣмцевъ угодникъ и запомнить, чтобы изъ рукъ не ушелъ, когда время приспѣетъ.

На другое утро урокъ снова былъ возобновленъ. Шепелевъ уже учился съ остервѣненіемъ, ожидая теперь всякій день возможности говорить съ «ней» на ея языкѣ.

Въ это утро случилось нѣчто особенное. Въ отсутствіе Шепелева, къ Квасову явился нежданный гость. Если бы зналъ Акимъ Акимычъ, что племянникъ у Державина, то, конечно, тотчасъ же послалъ бы за нимъ. Въ квартиру лейбъ-компанца явился офицеръ и поразилъ его, какъ своимъ прибытіемъ, такъ и своимъ ненавистнымъ мундиромъ. Явился князь Тюфякинъ въ своемъ голштинскомъ мундирѣ. Сначала Акимъ Акимычъ даже смутился отъ неожиданности визита.

Князь Глѣбъ пріѣхалъ познакомиться съ господиномъ Квасовымъ и спросить его отъ имени Пелагеи Михайловны Гариной о здоровьѣ Шепелева и о причинѣ его долгаго отсутствія. Квасовъ объяснилъ все хворостью племянника, который однако теперь поправился и, вѣроятно, на дняхъ будетъ у Тюфяквнихъ.

Бесѣда Глѣба съ Квасовымъ не клеилась, а, между тѣмъ, князь не уѣзжалъ, все переминался на мѣстѣ; наконецъ, будто рѣшившись, онъ заявилъ Квасову, что у него есть до него дѣло очень важное.

— Что прикажете? Готовъ служить.

Князь сразу заговорилъ о предполагавшейся свадьбѣ давно нареченныхъ, юноши Шепелева и княжны Настасьи Тюфякиной. Спросивъ мнѣніе Кваеова на этотъ счетъ, онъ узналъ, что лейбъ-компанецъ именно теперь очень радъ бы былъ поскорѣе женить племянника, чтобы онъ не запропалъ среди гвардейскихъ кутилъ и буяновъ.

Слово за слово, и ловкій Тюфякинъ добился того, что черезъ полчаса они бесѣдовали откровенно, непринужденно и какъ старые пріятели. Тюфякинъ предложилъ Квасову дѣйствовать вмѣстѣ, чтобы какъ можно скорѣе женить юношу на княжнѣ. Онъ заявилъ, что этого всѣ желаютъ, въ особенности тетка-опекунша и сама невѣста.

— Прежде всего, сказалъ князь, — вамъ слѣдуетъ познакомиться съ вашей будущей родней. Давно бы слѣдовало то.

Эти слова нѣсколько польстили лейбъ-компанцу, который зналъ, что онъ дядя Шепелеву только на половину. Однако Акимъ Акимычъ, нигдѣ не бывавшій, пришелъ въ ужасъ отъ предложенія князя, но Тюфяканъ съумѣлъ быстро убѣдитъ лейбъ-компанца, что тетка-опекунша и княжны — самыя добрыя и простыя женщины, какія только есть на свѣтѣ.

Рѣшено было, что Квасовъ на другой же день явится въ домъ княженъ.

— Только я вѣдь людскости никакой не имѣю, объяснилъ Квасовъ.

— Полно, пожалуй… Все это пустое!.. Разумъ да сердце — вотъ что въ человѣкѣ дорого! говорилъ Тюфякинъ, уходя, и прибавилъ: — Дмитрію Дмитричу вы ничего не сказывайте. Пускай онъ лучше не знаетъ, онъ вѣдь у васъ чудной такой.

— Ужь именно чудной! воскликнулъ Квасовъ. — Хворалъ сколько времени, я ужь думалъ чахотка или чума какая, — вотъ какъ бываетъ у щенятъ, что чумѣютъ. A тутъ вдругъ въ одно утро сразу запрыгалъ козломъ… Я даже опасаюсь, не баба ли это какая, прелестница! Тогда вѣдь бѣда будетъ на счетъ нашего-то желанія.

— Да, это, избави Богъ. Авось… какъ-то разсѣянно сказалъ Тюфякинъ. — Такъ вы ему ничего не говорите, да завтра и пріѣзжайте къ намъ. Я живу-то не у нихъ, да все-таки говорю: къ намъ, все-таки онѣ мнѣ сестры.

На другой день Акимъ Акимычъ надѣлъ свой новый мундиръ, всячески прихорашивался цѣлые полчаса у маленькаго зеркальца или, лучше сказать, передъ черепкомъ отъ зеркала, и, ни слова не сказавъ племяннику, отправился пѣшкомъ въ Тюфякинымъ. Тавлинку онъ не взялъ ради приличія, рѣшившись потерпѣть часъ безъ табаку.

Квасовъ смущался и робѣлъ, какъ юноша отправляющійся на первый балъ. Да это и былъ для него первый визитъ въ жизни.

«И зачѣмъ я иду? Познакомились бы послѣ, когда она стала бы женой его, ужь родней. Осмѣютъ только мужика!»

Проходя по мосту черезъ оврагъ, гдѣ уже значительно стаялъ снѣгъ и кое-гдѣ видна была земля, Квасовъ невольно вспомнилъ о случаѣ съ племянникомъ.

«Должно быть это здѣсь грабители-то его наградили, шубенку-то сняли. Здѣсь самое прекрасное мѣсто для этого: и убить можно, да подъ мостъ до весны спрятать».

Когда Акимъ Акимычъ поднимался по лѣстницѣ дома Тюфякиныхъ, то дрожь пробирала его по всему тѣлу.

Пелагея Михайловна особенно любезно встрѣтила гостя, усадила, предложила чаю. Затѣмъ явился князь Глѣбъ, ведя за руку Настю.

— Вотъ вамъ и невѣста, сказалъ онъ.

Настя старалась улыбаться, но лицо ея было сумрачно. Князь Глѣбъ старался быть веселъ и добродушенъ, но это какъ-то не шло къ нему.

Пелагея Михайловна тоже старалась побольше занимать гостя разговоромъ, но видно было, что и съ ней что-то творится.

Наконецъ, послѣ всѣхъ появилась въ комнатѣ Василекъ. Тихо отворила она дверь, тихо подошла въ столу, гдѣ обыкновенно она всегда разливала чай, и сѣла, пытливо, зорко гладя въ лицо Квасова.

— Это моя старшая племянница, Василиса, сказала Гарина.

Квасовъ поклонился и внимательно сталъ глядѣть на дѣвушку.

«Чудное лицо! думалъ онъ. — И что-то такое въ этомъ-лицѣ удивительное есть!»

Квасовъ думалъ то же, что всякій при первой встрѣчѣ съ Василькомъ. Его, какъ и другихъ, поразило это испещренное бороздками лицо, освѣщенное чуднымъ душевнымъ свѣтомъ великолѣпныхъ глазъ.

Бесѣда смолкла на минуту. Квасовъ все глядѣлъ на Василька и вдругъ выговорилъ нѣсколько словъ, которыми сразу обворожилъ княжну. Этими нѣсколькими словами Квасовъ сразу записалъ самъ себя въ число друзей Василька.

— Какъ вамъ болѣзнь личико испортила! выговорилъ Квасовъ.- A вѣдь видать и теперь, что вы писанная красавица были?

Василекъ слегка зарумянилась и сладкое чувство сказалось у ней на душѣ. Эти слова такъ подѣйствовали на нее, что она пересѣла тотчасъ поближе къ лейбъ-компанцу, къ дядѣ этого юноши, котораго она такъ давно не видала и о которомъ все-таки постоянно думала.

Акимъ Акимычъ сталъ простодушно и подробно разспрашивать Василька, на какомъ году она заболѣла, какъ ее отъ оспы лечили. Василекъ охотно отвѣчала.

— Ну, что жъ, вѣрно я сказываю, спросилъ Квасовъ, — что вы были до болѣзни писанной красавицей?

Василекъ разсмѣялась, а Пелагея Михайловна согласилась что дѣйствительно такъ.

— Василекъ мой была такая красавица, какихъ мало у насъ въ столицѣ. Но и теперь она для меня красавица душой своей. Что за польза когда лицо бѣло, да душа черна! выговорила Пелагея Михайловна и какъ-то странно косо взглянула на Настю и перевела свой быстрый взглядъ на Тюфякина. Что-то злобное сказалось на лицѣ ея на мгновеніе и она еще быстрѣе отвернулась отъ князя.

Посѣщеніе Квасова окончилось совершенно для него неожиданно. Онъ пришелъ рано, а собрался домой уже ввечеру, и такъ какъ всѣ опасались, чтобы его на мосту, какъ и племянника, не ограбили, то Пелагея Михайловна предложила ему доѣхать до города на ихъ лошадяхъ.

И поздно вечеромъ Акимъ Акимичъ выѣхалъ изъ дома новыхъ друзей. Лейбъ-компанецъ такъ не привыкъ къ колымагамъ и не привыкъ качаться въ нихъ по рытвинамъ, что едва только экипажъ въѣхалъ въ улицы, Акимъ Акимычъ остановилъ кучера.

— Стой, голубчикъ, совсѣмъ умаяло, какъ на качеляхъ! Вотъ-вотъ захвораю и карету испачкаю! Выпусти на свѣтъ Божій.

Квасовъ, отправивъ карету обратно, приказалъ благодарить барыню, а самъ пошелъ пѣшкомъ, думая о семействѣ Тюфякиныхъ, которое произвело на него самое странное впечатлѣніе. Онъ разобралъ всѣхъ по ниточкѣ.

«Тетушка-опекунша — такъ себѣ, ничего, барынька изъ дуба дерева, у нея свой нравъ и она себя въ обиду не дастъ. Князь — бѣсъ, что монахомъ прикинулся. Тетушка его должно быть не очень долюбливаетъ, да, впрочемъ, ему она и не тетка, а чужая. Невѣста либо хвораетъ, либо какая забота у нея была въ этотъ денъ. А, можетъ, онъ, мужикъ, ей не понравился, она на него и насупилась.»

— A все-таки, вымолвилъ Квасовъ вслухъ, — не по сердцу она мнѣ, эта Настасья Андреевна. Она, что называется, въ замужествѣ, мужа справлять будетъ, а мой-то Митя ужь будетъ жену изображать. Да. Барышня съ кулачкомъ! A эта! Вотъ другая-то, Василиса-то Андреевна!!.

И Квасовъ на ходу сразу остановился и отъ прилива чувства къ сердцу полѣзъ въ карманъ за тавлинкой и ахнулъ. Онъ забылъ совсѣмъ, что, собравшись въ гости, оставилъ тавлинку дома.

— Да, она, другое дѣло! развелъ Квасовъ руками, бормоча себѣ подъ носъ:- красавица писанная! Не лицомъ, а очами красавица! Душой красавица! Душа ея вотъ вся на ладони. Нѣтъ, Василиса — не Настасья. Вотъ кабы на этой порося женить бы, то-то мы бы зажили! Но какъ теперь къ нему подступиться? Коли есть прелестница, его подъ вѣнецъ хоть на цѣпи веди.

И Квасовъ медленными шагами направился домой, продолжая восхищаться мысленно Василькомъ. Онъ былъ такъ глубоко занятъ понравившейся ему княжной, что въ разсѣянности дорогой еще раза три слазилъ за тавлинкой въ пустой карманъ и каждый разъ нетерпѣливо плевался.

— Тьфу! Опять забылъ.

И онъ прибавилъ шагу, чтобы скорѣе добраться до своей тавлинки и отнюхаться за весь день на славу.

XXV

Апрѣль мѣсяцъ уже проходилъ, наступили уже двадцатыя числа. Нева вскрылась, ледъ прошелъ, рѣка очистилась и невскія воды, холодныя, сѣрыя, незамѣтно для глазъ уносились теперь въ море.

Стоя на берегу рѣки, гдѣ уже показалась зеленая трава, преображенскій сержантъ, въ новенькомъ мундирѣ съ иголочки, глядѣлъ на ровное и гладкое лоно водъ и думалъ: «Да, много воды утекло съ тѣхъ поръ.» Дѣйствительно, со Святой недѣли, за этотъ апрѣль мѣсяцъ много воды утекло для всего города и много событій и перемѣнъ совершилось въ судьбѣ многихъ лицъ, а болѣе всѣхъ въ судьбѣ этого сержанта, который былъ не кто иной, какъ юноша Шепелевъ, получившій сразу, вдругъ, Богъ вѣсть какъ, полуофицерское званіе, перескочивъ черезъ два чина.

Помимо перемѣны одежды простой на болѣе блестящую, которая удивительно шла въ его блѣдному и женственному лицу, въ немъ самомъ совершилась тоже перемѣна нравственная. Онъ былъ теперь менѣе наивенъ, менѣе ребенокъ. Три случая повліяли на него и заставили его будто вырости душой.

Во-первыхъ, навѣки неизгладимая изъ сердца минута встрѣчи съ «ней» у гадалки и ея поцѣлуй, молчаливый, но краснорѣчивый и сказавшій ему все. До сихъ поръ поцѣлуй этотъ будто дрожалъ и горѣлъ на его губахъ. Затѣмъ, вскорѣ послѣ этой встрѣчи, незнакомая рука, будто рука фортуны, высыпала на него свой рогъ изобилія. Онъ получилъ прежде всего крупную сумму денегъ, оставленную на его имя въ пакетѣ, покуда онъ былъ по наряду на часахъ. Въ пакетѣ была записка отъ неизвѣстнаго покровителя, который, даря ему эти деньги, требовалъ, чтобы Шепелевъ немедленно съѣхалъ съ квартиры дяди и завелъ свою собственную.

Вслѣдствіе этого, сержантъ имѣлъ бурное и рѣзкое объясненіе съ названнымъ дядей. Ихъ горячій споръ кончился полной ссорой. Юноша, отвоевывая свою независимость ради необходимости жить отдѣльно, неосторожно напомнилъ Квасову объ его происхожденіи и о томъ, что въ сущности, Акимъ Акимычъ ему не настоящій дядя. Какъ это сорвалось у него съ языка, онъ и самъ не понималъ. Помнится, что Квасовъ сказалъ ему, что онъ влюбленъ вѣрно въ какую-нибудь пріѣзжую «иноземку-каналью» и съѣзжаетъ, чтобы пьянствовать съ ней на свободѣ, покуда она его не обворуетъ. Теперь совѣсть его мучила и онъ надѣялся когда-нибудь, даже скоро, примириться съ Акимомъ Акимычемъ, котораго въ сущности очень любилъ. Но эта ссора будто воспитала юношу, укрѣпила волю.

Послѣ этой ссоры, Шепелевъ немедленно нашелъ себѣ небольшую, но очень красивую и веселенькую квартиру на Невскомъ и зажилъ въ ней своимъ собственнымъ хозяйствомъ. Не прошло и двухъ дней, какъ та же неизвѣстная рука прислала ему въ квартиру всевозможныя вещи, начиная отъ мебели и кончая бѣльемъ и платьемъ.

Разумѣется, часто приходило на умъ юношѣ, что все это идетъ отъ нея. Такъ какъ подобнаго рода вещи случались въ гвардіи ежедневно, стали обычаемъ въ средѣ офицеровъ, то, конечно, и Шепелевъ не считалъ предосудительнымъ получать всѣ эти подарки. Иногда, впрочемъ, онъ въ ужасѣ думалъ и даже говорилъ вслухъ:

— A что если это не она? Если это какая-нибудь старая дурно-рожая баба. И такіе случаи бываютъ часто. И вдругъ явится она предъявлять свои права! И придется все броситъ, бѣжать и снова переѣхать къ дядѣ!

Наконецъ, однажды, во время очистки казармы и перемѣны порядковъ на новый ладъ, т. е. изгнанія бабъ, женъ и постояльцевъ, на ротномъ дворѣ оказалось открытое неповиновеніе и почти бунтъ. Среди общей сумятицы, смутившей даже офицеровъ, въ казарму совсѣмъ неожиданно появился принцъ Жоржъ. Принцъ явился, по приказанію государя, отсрочить очистку казармы. Это была особая милость къ преображенцамъ. Принцъ произвелъ смотръ, сдѣлалъ испытаніе въ экзерциціи и затѣмъ хотя Шепелевъ велъ себя не лучше другихъ, его вызвали изъ рядовъ. Когда юноша подходилъ, то Жоржъ, глядя на него, въ изумленіи воскликнулъ, обращаясь къ Фленсбургу:

— Aber es ist unser Herr Nicht-micht!

Шепелевъ замѣтилъ удивленіе принца, невольно замѣтилъ и сверкающій взоръ, который бросилъ на него адьютантъ Фленсбургъ. Ему показалось во взглядѣ шлезвигца плохо скрываемыя ненависть и презрѣніе къ нему.

Принцъ попросилъ адьютанта громко заявить всѣмъ предстоящимъ рядовымъ изъ дворянъ, что онъ желаетъ доказать имъ свое довольство ихъ успѣхами въ экзерциціи и на первый разъ, какъ примѣръ прочимъ, поздравляетъ рядового Шепелева прямо сержантомъ.

Шепелевъ едва устоялъ на ногахъ.

Принцъ уѣхалъ, но цѣлый день не прекращались всякіе толки на ротномъ дворѣ.

— Почему-жъ одинъ Шепелевъ, почему-жъ собственно онъ, а не другіе? говорили всѣ.

— Вѣстимо его выбрали, а не другого! говорилъ только Квасовъ.

Маіоръ Текутьевъ, вліятельное лицо на ротномъ дворѣ, особенно горячился, говоря, что у Жоржа и милость — несправедливость.

— Вотъ у насъ рядовой Державинъ тоже изъ дворянъ. Я его терпѣть не могу, грѣшный человѣкъ, а все-таки скажу: онъ много искусснѣе въ экзерциціи, чѣмъ Шепелевъ. Почему-жъ не его?

Разумѣется, Шепелевъ былъ въ такомъ восторгѣ, что первые дни, дни съ минуты перемѣны формы, онъ ходилъ, какъ въ туманѣ счастія.

Такимъ образомъ, въ самое короткое время Шепелевъ очутился въ своей собственной квартирѣ, переполненной всякимъ добромъ, жилъ самостоятельной жизнію и былъ уже сержантъ гвардіи, тогда какъ отъ рядового до сержанта приходилось часто служить отъ шести и до десяти лѣтъ.

Онъ тотчасъ же купилъ себѣ новую красивую лошадь и, счастливый, скакалъ по городу. По отношенію къ семьѣ Тюфякиныхъ Шепелевъ еще прежде ссоры съ дядей перемѣнился совсѣмъ: онъ объявилъ Квасову, что княжна ему просто противна и свадьбы этой никогда не будетъ. Квасовъ, видавшій уже нѣсколько разъ Настю, поневолѣ мысленно согласился съ племянникомъ. Когда же Квасовъ упомянулъ о Василькѣ, какъ милой особѣ, пригодной въ жены хоть бы иному царю, Шепелевъ раскатисто хохоталъ цѣлый часъ и даже разсердилъ дядю. Затѣмъ лично князю Тюфякину, который вторично явился къ нему уже на его квартиру, Шепелевъ объявилъ, что и прежде не очень хотѣлъ соединиться бракомъ съ своей нареченной, а теперь положительно и наотрѣзъ отказывается. Юноша объявилъ это князю такъ спокойно, но твердо и князь Глѣбъ нашелъ такую перемѣну въ молодомъ человѣкѣ, что даже удивился и не сталъ настаивать. Сержантъ Шепелевъ въ своей красивой квартирѣ совершенно не походилъ на того юношу рядового, который, по мнѣнію князя, былъ и дурковатъ, и медвѣженокъ.

Между тѣмъ, время шло, а главная загадка оставалась неразрѣшенною; Шепелева начинало тяготить и заставляло снова мучиться то, что со стороны Маргариты не было, такъ сказать, ни слуху, ни духу.

Юноша нетерпѣливо ожидалъ влюбленнымъ сердцемъ, что она пришлетъ за нимъ, пригласитъ къ себѣ или, наконецъ, дастъ возможность встрѣтиться гдѣ-нибудь. Но Маргарита какъ будто не существовала. Онъ предполагалъ, былъ даже увѣренъ, что все явилось къ нему отъ нея и чрезъ нее, что все, деньги и подарки, даже чинъ, — дѣло ея рукъ! Но на это не было никакихъ доказательствъ. И съ ужасомъ иногда думалъ онъ, что вдругъ явится дѣйствительный благодѣтель въ образѣ какой-нибудь старухи или добросерднаго вельможи, а Маргарита, чуждая всему, останется въ сторонѣ.

Наконецъ, онъ не выдержалъ и сталъ искать упорно случая встрѣтиться гдѣ-либо съ своей гордой красавицей и прямо объясниться съ ней.

— Этимъ поцѣлуемъ, говорилъ онъ внѣ себя, — ты дала мнѣ право требовать встрѣчи и объясненія, дала даже право прямо явиться въ себѣ…

Однажды утромъ онъ поднялся послѣ безсонной ночи и даже болѣе… ночи, проведенной въ постыдныхъ для сержанта, но искреннихъ и горькихъ слезахъ.

— Поѣду прямо къ ней! съ отчаяніемъ рѣшилъ онъ. — Вѣдь я ея знакомый… Даже болѣе. Развѣ простыхъ знакомыхъ цѣлуютъ такъ?.. Вѣдь я не ребенокъ, не мальчикъ, котораго всякая женщина можетъ поцѣловать.

А, между тѣмъ, именно это и смущало его теперь… Давно ли онъ былъ мальчуганомъ и его цѣловали такъ пріятельницы матери, иногда и молодыя, красивыя?..

— Да… Но развѣ такъ цѣловали?! Развѣ такъ!! восклицалъ онъ, съ дрожью на сердцѣ вспоминая ея огненный и жадный поцѣлуй.

Чрезъ часъ Шепелевъ былъ верхомъ у подъѣзда дома Ванъ-Крукса и, отдавъ лошадь дворнику, вошелъ въ домъ и велѣлъ лакею доложить о себѣ.

— Сержантъ Шепелевъ.

Лакей пошелъ, а сержантъ стоялъ, озираясь въ прихожей и горѣлъ какъ на угольяхъ.

«Это дерзко, это глупо!.. зачѣмъ я лѣзу, какъ нахалъ?!» думалъ онъ, а сердце ныло въ немъ и будто оправдыввло его поступокъ.

Въ прихожей, вслѣдъ за лакеемъ, появилась знакомая еще по ночи въ оврагѣ женская фигурка и еще болѣе знакомый голосъ сказалъ ему:

— Графиня приказала спросить: что вамъ угодно?

— Быть принятымъ графиней.

— Зачѣмъ?

И Лотхенъ, оглядывая сержанта, какъ всегда, дерзко ухмылялась.

— Я желаю видѣть графиню!.. По дѣлу!.. сказалъ Шепелевъ по-нѣмецки.

— Ахъ, вы теперь выучились! заговорила Лотхенъ тоже по-нѣмецки.- A по какому же это дѣлу?

— Я только графинѣ одной могу сообщить это.

— Я знаю… разсмѣялась Лотхенъ звонко и дерзко. — Графиня приказала вамъ сказать, что она не здорова и не можетъ принять васъ. Если же вы являетесь по дѣлу о гадалкѣ, то… вы должны меня понять!.. прибавила Лотхенъ, косясь на понимавшаго по-нѣмецки лакея. — То, на счетъ гадалки… графини просила васъ оставить это дѣло… это все оставить безъ послѣдствій… Понимаете?..

Шепелевъ стоялъ, какъ истуканъ; сердце будто оторвалось и упало… Ничего не видя и не понимая, онъ двинулся изъ передней на подъѣздъ, какъ оглушенный ударомъ. Юноша сѣлъ на лошадь и шагомъ двинулся по улицамъ… Когда однако послѣ часу прогулки онъ вернулся домой, то на лицѣ его была написана твердая рѣшимость на что-то. Лицо его было угрюмо, но слегка и озлобленно…

— Сама пусть посмѣетъ сказать это мнѣ въ лицо! рѣшилъ онъ. — Безъ послѣдствій!.. Нѣтъ! Я играть съ собой не дамъ!

Но тутъ другая мысль испугала Шепелева. Мысль о деньгахъ, о квартирѣ, подаркахъ… Неужели кто не отъ нея? Ну, а чинъ! Вѣдь принцъ ахнулъ, что Шепелевъ, т. е. онъ, — тотъ же его господинъ Нихтмихтъ. Стало-быть, онъ не замѣтилъ его въ строю и не видалъ въ лицо и поэтому не за экзерцицію награждалъ, а вызвалъ по заранѣе данному обѣщанію рядового, по имени Шепелева, поздравить сержантомъ! A кто же могъ просить за него принца, если не она?.. A злое лицо Фленсбурга?..

— Боже мой! Съ ума можно сойти! восклицалъ юноша. — Да и лучше бы!..

Шепелевъ рѣшился опять взяться за старое… Верхомъ слѣдовать за графиней всякій день и уже не скакать въ отдаленіи и ждать за угломъ, а быть ею замѣченнымъ.

На другой же день съ утра онъ былъ, какъ на часахъ, у дома Маргариты. Въ два часа ей подали карету. Она вышла и поѣхала на Большую Морскую. Шепелевъ двинулся за ней и, обогнавъ карету, поклонился ей низко и холодно… Новая лошадь, какъ нарочно, шла великолѣпно и онъ чувствовалъ самъ, что ловко сидитъ въ сѣдлѣ.

Графиня остановилась за угломъ среди улицы, вышла, пѣшкомъ дошла одна до дома Позье и вошла. Шепелевъ, обождавъ минуту, рѣшился. Онъ привязалъ лошадь къ забору, а самъ смѣло вошелъ въ прихожую брилліантщика.

«Она нарочно людей бросила далеко… Она сама снова хочетъ видѣться», восторженно думалъ юноша.

Услыхавъ ея голосъ въ сосѣдней комнатѣ, Шепелевъ отворилъ дверь и вошелъ. Графиня обернулась и видимо смутилась…

— Что прикажете? спросилъ сержанта пожилой человѣкъ, очевидно хозяинъ дома.

— Я не къ вамъ… Я увидѣлъ графиню и являюсь засвидѣтельствовать ей свое почтеніе! любезно вымолвилъ Шепелевъ, кланяясь ей. Но въ ту же минуту онъ оробѣлъ.

Графиня смотрѣла на него изумленнымъ взоромъ, какъ если бы онъ сдѣлалъ что-нибудь невѣроятное.

— Вы ошибаетесь… гордо, холодно, почти презрительно выговорила она, выпрямляясь. — Я не имѣю чести васъ знать и даже не понимаю… Вы ошиблись… Я даже не графиня…

— Вы не… пробормоталъ и запнулся юноша.

A хозяинъ дома лукаво усмѣхался.

— Я васъ прошу оставить меня… Это, наконецъ, дерзко! уже гнѣвно выговорила графиня, мѣряя его съ головы до пятъ такимъ ледянымъ взглядомъ, что у юноши вся кровь хлынула къ сердцу…

— Однако… вымолвилъ Шепелевъ, теряясь.

— Я не графиня и васъ не знаю! Господинъ Позье, это ваше дѣло, иначе я сейчасъ уйду…

Это было сказано спокойно. Но какое презрѣніе къ нему звучало въ каждомъ словѣ и будто свѣтилось даже въ чудныхъ глазахъ ея.

Шепелевъ повернулся и, слегка шатаясь, вышелъ на улицу.

— Все кончено! шепталъ онъ, садясь на лошадь.

XXVI

Съ самаго пріѣзда барона Гольца въ Петербургъ, еще въ февралѣ мѣсяцѣ, ходили слухи, что съ Фридрихомъ будетъ заключенъ мирный договоръ, почти невѣроятный. Когда Гольцъ ловкимъ маневромъ поставилъ всѣхъ резидентовъ иностранныхъ, за исключеніемъ англійскаго, въ невозможность видаться съ государемъ, то самъ, по выраженію шутниковъ, ежедневно выкуривалъ цѣлый пудъ кнастера въ его кабинетѣ. И весь Петербургъ ожидалъ нетерпѣливо, чѣмъ разрѣшатся ловкіе происки Фридриховскаго посланца.

Тайный секретарь государя, Волковъ былъ осаждаемъ со всѣхъ сторонъ вопросами, въ какомъ видѣ находится мирный трактатъ. Волковъ увѣрялъ всѣхъ, что старается всячески избавить россійскую имперію отъ угрожающаго ей позора.

На Ѳоминой недѣлѣ прошелъ слухъ въ Петербургѣ, что мирный договоръ уже готовъ, что есть два проекта: одинъ — русскій, Волкова, другой — прусскій, Гольца.

Черезъ недѣлю новый слухъ городской перепугалъ всѣхъ.

Глухо, тайно и боязливо, всѣ сановники передавали другъ другу, что государь отвергъ проектъ Волкова и уже подписалъ проектъ Гольца. Съ ужасомъ разсказывалось, что въ проектѣ этомъ, писанномъ будто бы самимъ Фридрихомъ, есть будто три секретные пункта, по которымъ прусскому королю возвращены всѣ земли, у него завоеванныя Россіей, и возвращены даромъ, безъ всякаго вознагражденія. Фридрихъ, съ своей стороны, будто бы обязывался помогать русскому императору въ предполагаемой имъ новой войнѣ съ Даніей. Наконецъ, будто бы предполагалось уже не дипломатическими средствами, а просто вооруженной рукой противъ Саксоніи и Польши, сдѣлать герцогомъ Курляндскимъ принца Жоржа.

Эти слухи ходили по Петербургу и прежде, но теперь о нихъ говорили, какъ о совершившемся фактѣ. Фактъ этотъ не столько волновалъ все общество, сколько гвардію, которой предстоялъ будто бы походъ, въ случаѣ войны.

У императрицы болѣе, чѣмъ когда либо, боялись бывать и самые смѣлые перестали было посѣщать ее. Но теперь даже и въ ней все чаще заѣзжали разные осторожные сановники, ради любопытства, узнать что-нибудь. Но императрица знала менѣе, чѣмъ кто-либо, что совершается въ кабинетѣ государя.

Государыня жила, съ переѣзда въ новый дворецъ, въ нѣсколькихъ горницахъ на противоположномъ концѣ отъ государя и вела жизнь самую тихую, мирную и скромную. Она почти никуда не выѣзжала и только иногда бывалъ у нея Никита Ивановичъ Панинъ, воспитатель Павла Петровича, графы Разумовскіе, канцлеръ Воронцовъ, чаще же другихъ княгиня Дашкова. Сама императрица иногда вечеромъ отправлялась въ гости къ княгинѣ Дашковой и тамъ видалась съ нѣкоторыми офицерами гвардіи. Однихъ она знала давно, а другихъ ей представили недавно.

Послѣ Ѳоминой недѣли, государыню стали просто осаждать разные сановники, сенаторы и члены синода и всякіе нечиновные люди убѣдительными просьбами, узнать содержаніе новаго мирнаго трактата. Екатерина Алексѣевна отлично понимала все громадное значеніе этого договора для общественнаго мнѣнія. Чѣмъ ужаснѣе, невозможнѣе и позорнѣе для Россіи окажется этотъ договоръ, тѣмъ болѣе выиграетъ та партія, которая теперь называетъ себя елизаветинцами и которой, по выраженію Алексѣя Орлова, слѣдовало безъ страха и искренно давно назваться «екатерининцами».

Однажды утромъ, государыня вызвала къ себѣ своего юнаго друга Екатерину Романовну Дашкову и встрѣтила ее со словами:

— Ну, княгиня, пришла пора доказывать слова дѣломъ. Если вы меня любите, вы должны непремѣнно исполнить мою просьбу.

— Все на свѣтѣ! воскликнула Дашкова, засіявъ лицомъ.

— Да, вы всегда такъ: все на свѣтѣ! Готовы будете сейчасъ, какъ птичка взмахнуть крылами и взлетѣть въ самое небо. A потомъ тотчасъ струсите и пригорюнитесь и, вмѣсто того, чтобы парить въ облакахъ, начнете ползать, какъ букашка по землѣ.

— Merci за сравненіе, обидѣлась княгиня. — Оно и злое, и несправедливое. Я сейчасъ же докажу вамъ, что умѣю летать. Что прикажете?

— Ѣхать сейчасъ же въ Елизаветѣ Романовнѣ…

Дашкова двинулась всѣмъ тѣломъ и вытаращила глаза на государыню.

— Ну, вотъ, видите! вымолвила, улыбаясь, Екатерина.

— Но, ваше величество, вы знаете, что я съ ней прекратила всякія отношенія, что я, не роняя чувства собственнаго достоинства, не могу съ ней знаться. Она безстыдно приняла теперь свою роль… Она на дняхъ переѣзжаетъ въ особое помѣщеніе, въ этотъ же самый дворецъ…

— Все это я давно знаю лучше васъ, но дѣло важное.

— Но зачѣмъ же я поѣду?

— Во всемъ Петербургѣ, княгиня, только баронъ Гольцъ и, конечно, ваша сестра знаютъ содержаніе новаго мирнаго договора.

— Я васъ уже просила не называть ее моей сестрой.

— Виновата, не спорьте о мелочахъ. И такъ, Елизавета Романовна, помимо Гольца, знаетъ навѣрное подробное содержаніе договора. Такъ какъ и государь, и она тоже, ils sont tous les deux discrets, comme deux coupe de canon, то въ вашихъ рукахъ, княгиня, дѣло огромной важности. Если вы поѣдете къ ней, обойдетесь съ ней ласково, то она разскажетъ вамъ все. Мы всѣ будемъ обязаны вамъ, будемъ знать, какую кухню состряпалъ Фридрихъ! И будемъ знать à quoi nous en tenir!

Дашкова стояла сумрачная, опустивъ голову. Она была умна и смѣла, въ то же время крайне пылка и мечтательна. Постоянно грезились ей великіе подвиги и громкія дѣла, но всѣ эти подвиги и дѣла всегда являлись въ ея воображеніи въ какихъ-то сіяющихъ формахъ. Всякій подвигъ былъ прежде всего поэтиченъ и прелестенъ. Если она мечтала о женской дѣятельности, то ея воображенію являлась непремѣнно Орлеанская дѣва. Но эта Іоанна Д'Аркъ не являлась ей замарашкой, крестьянкой, пасущей стадо, и въ холодъ, и въ дождь, а являлась прелестной, раздушенной пастушкой, окруженной барашками, увитыми розовыми ленточками. Эта Іоанна не являлась ей измученной, голодной, не слѣзавшей съ лошади нѣсколько дней, ѣздящей на простой лошади и воодушевляющей своимъ присутствіемъ тоже изморенныхъ воиновъ. Она представлялась ей въ золотой бронѣ, скачущей на дивномъ конѣ, въ дивномъ убранствѣ. И по манію ея меча истребляются какъ бы сами собой всѣ враги ея отечества. Она беретъ города, какъ ветхозавѣтный герой: однимъ звукомъ трубнымъ!

И въ душѣ юной женщины, недавно вышедшей замужъ, являлся постоянно какой-то разладъ. Она готова на подвигъ самый трудный, самый страшный, но съ тѣмъ условіемъ, чтобы подвигъ этотъ, съ одной стороны, отозвался сразу во всей Европѣ, а съ другой стороны, былъ бы тоже увитъ розовыми ленточками.

Когда государыня заговорила о просьбѣ, княгиня уже мечтала, что вотъ сейчасъ придется ей сдѣлать что-нибудь высокое, знаменательное. A ей предлагаютъ ѣхать къ дурѣ сестрѣ и выпытывать у нея то, что она можетъ знать. Она къ ней давнымъ давно не ѣздила, прервавъ всякія сношенія, а теперь ее заставляютъ унизиться, даютъ ей порученіе мелкое, непріятное, почти глупое. A главное, даютъ ей порученіе бабье: поѣхать, посплетничать и выманить у сестры тоже какую-нибудь сплетню.

— И такъ, что жъ, княгиня? вымолвила, наконецъ, государыня.

— Подумайте, ваше величество. Я не отказываюсь, но что жъ я узнаю? Она глупа, но не до такой степени. Вѣроятно, она мнѣ ничего не скажетъ, или просто совретъ, чтобы похвастать.

Екатерина вздохнула.

— Согласна. Но покуда вы не поѣхали, не побывали у нея, вы этого не можете и знать. По моему мнѣнію, если вы захотите, то съумѣете выпытать всю истину. A она не можетъ не знать всего договора. Я увѣрена, что государь за послѣдніе дни все выболталъ ей.

Послѣ небольшой паузы, Дашкова недовольнымъ голосомъ выговорила:

— Извольте. Что жъ? Мы бабы только на это и годимся.

— Нѣтъ, княгиня, бабы и на другое годятся. Я тоже баба! Но мужчины понимаютъ, что изъ малыхъ дѣлъ составляется большое дѣло, изъ большихъ великое дѣло. Женщины не всегда понимаютъ это. Вы вотъ умная женщина, а не хотите понятъ, какъ важно было бы для насъ всѣхъ знать сегодня же вечеромъ, въ чемъ заключается договоръ и дѣйствительно ли подписанъ онъ.

Дашкова будто теперь только поняла значеніе того, что отъ нея требуютъ.

«Конечно, цѣль эта важная, думала она, но средство достиженія этой цѣли — бабье. Это все слишкомъ просто, глупо!» Вотъ если бы ей поручили составить «une trame», собрать кучку людей, замаскировать ихъ и ночью, окруживъ домъ Гольца, похитить у него всѣ бумаги!.. О, тогда бы!.. Она еще вчера читала, что такъ поступили недавно съ тосканскимъ резидентомъ въ Мадридѣ. Вотъ на такой романическій подвигъ княгиня полетѣла бы съ наслажденіемъ!

— Хорошо, я поѣду, выговорила она, наконецъ сквозь зубы. — И даже сдѣлаю такъ, какъ всегда поступаю съ лекарствомъ. Ужъ если нужно avaler une tisane, то поскорѣе, сразу. Зажмуриться и проглотить!

— Пожалуй, сразу, хорошо, — улыбнулась государыня, — но когда что дѣлаешь, не надо жмуриться: этимъ только себя обманываешь и какъ разъ прозѣваешь что-нибудь, хоть бы, напримѣръ, муху съ лекарствомъ проглотишь.

И Екатерина Алексѣевна разсмѣялась, но не веселымъ смѣхомъ. За послѣднее время ей рѣдко случалось смѣяться отъ души.

— Ну, съ такой замѣчательно умной женщиной, какъ Елизавета Романовна, трудно прозѣвать что либо! презрительно сказала Дашкова, пожиная плечами и прибавила: En volia une qui n'inventerait pas la poudre.

— De la ppudre aux yeux… Que si… Поэтому совѣтую вамъ все-таки дорогой приготовиться, княгиня, сказала государыня. — Будьте мудрѣе змія, хитрѣе лисы и ласковѣе овечки, когда будете бесѣдовать съ графиней Воронцовой. Вечеромъ мы будемъ васъ ждать.

XXVII

Княгиня Дашкова заѣхала домой переодѣться, чтобы быть у сестры въ болѣе простомъ платьѣ, и затѣмъ отправилась въ домъ отца.

Положеніе Дашковой при дворѣ было исключительное. Она прервала всякія сношенія съ сестрой, безъ боязни высказывала, рисовалась и почти хвастала своей дружбой съ гонимой, почти опальной императрицей и могла это безъ боязни дѣлать, именно благодаря только тому, что была сестрою фаворитки. Съ ней государь обращался милостиво и только шутилъ на счетъ ея дружбы къ женѣ или искренно уговаривалъ:

— Напрасно вы промѣняли Романовну на Алексѣевну. Сестра ваша добрая душа… И вамъ очень, очень пригодится… И скоро! A ваша Алексѣевна хитрая и злая… Она съ человѣкомъ поступаетъ, какъ съ апельсиномъ, высосетъ весь сокъ, а кожу броситъ….

— A вы совсѣмъ съ кожей скушаете! отшучивалась Дашкова.

Княгиня дѣйствительно ненавидѣла сестру или скорѣе презирала ее. Между ними ничего не было общаго. Но въ глубинѣ души, Дашкова все-таки должна была сознаться, что главной причиной ея чувства нелюбви къ сестрѣ и любви къ государынѣ было возвышеніе этой сестры.

Это неожиданное и необъяснимое возвышеніе крайне некрасивой, глупой и дурно воспитанной сестры раздражало княгиню. Не только на нее, но и на всю свою родню, на двухъ сестеръ и двухъ братьевъ, княгиня смотрѣла немного свысока. Положеніе ея въ семьѣ было тоже исключительное.

При рожденіи своемъ, дѣвочка, младшая въ семьѣ, неизвѣстно почему сдѣлалась крестницей императрицы, только-что вернувшейся изъ Москвы послѣ коронаціи, и молодого великаго князя, только-что привезеннаго изъ Голштиніи и объявленнаго наслѣдникомъ. Преемникъ дѣвочки отъ купели самъ только-что былъ пріобщенъ къ православію и покумился съ теткой.

Чрезъ года три умерла матъ; овдовѣвшій отецъ любилъ пожить весело и беззаботно и на пятерыхъ дѣтей не обращалъ никакого вниманія. И вотъ братъ его, канцлеръ Воронцовъ, у котораго была только одна дочь, сталъ просить отдать ему на воспитаніе одного изъ дѣтей и выбралъ крестницу императрицы и наслѣдника.

Воспитаніе съ перваго дня дается маленькой племянницѣ Екатеринѣ то же, что и родной дочери, но воспитанница сказывается счастливо выбрана, она далеко не красива, но прилежна, умна и даровита. Въ двѣнадцать лѣтъ она уже тихонько запирается у себя на ночъ по ночамъ и читаетъ всѣ тѣ книги, которыя только попадаются ей въ библіотекѣ дяди-канцлера. Скоро дѣвочка развита не по лѣтамъ, а образована на столько, что удивляетъ познаніями окружающую полуграмотную среду. Но природный умъ развивается односторонне и она прежде всего дѣлается пылкой мечтательницей. Воображеніе работало, не находя себѣ пищи въ окружающей обстановкѣ, и стало врываться съ требованіями въ личную обыденную жизнь…. Явилась насущная потребность, жажда увидѣть и въ дѣйствительности, въ своей собственной жизни, то, что было съ восторгомъ узнано въ разныхъ книжкахъ. Въ пятнадцать лѣтъ юная графиня Воронцова встрѣчаетъ въ тихую ночь, на улицѣ, при лунномъ свѣтѣ, красиваго незнакомца офицера, который вдругъ съ ней заговариваетъ, не имѣя на то права. Поэтому она тотчасъ чувствуетъ, что это… все странно!.. Судьба! Она тотчасъ влюбляется и выходитъ дѣйствительно за него замужъ. Отношенія къ мужу, затѣмъ отношенія къ двумъ дѣтямъ, наконецъ, отношенія къ великой княгинѣ, теперь императрицѣ,- не любовь и не дружба, а обожаніе…. смѣсь аффектаціи и сентиментализма. Потребность драмы и трагедіи, романа и поэмы въ пустой, обыденной жизни сдѣлала княгиню пріятной собесѣдницей, но невыносимой сожительницей и утомительнымъ другомъ. Ежечасное преувеличеніе все уродовало!..

Положеніе ея друга, императрицы, сдѣлалось вдругъ дѣйствительно трагическимъ. Какая пища, какая манна небесная для женщины-фантазерки, мечтающей о геройскихъ подвигахъ! И княгиня отдалась всей душой дѣлу Екатерины. И отъ зари до зари усердно, неутомимо, почти не имѣя покоя и сна, работала и работала для нея…. воображеніемъ!

И поэтому самая кипучая дѣятельность выпадала на ея долю по ночамъ, въ постели. Тутъ, среди добровольной безсонницы, брала она города, завоевывала скипетры и короны, спасала Россію, умирала на эшафотѣ!.. A Европа гремѣла въ рукоплесканьяхъ героинѣ Сѣвера!..

Но государыня и изъ этой двадцати-лѣтней мечтательницы съумѣла извлечь пользу. Крестница императора и родная сестра фаворитки, конечно, могла пригодиться всячески. Такимъ образомъ, и на этотъ разъ княгиня была вызвана ею и послана съ порученіемъ, которое, помимо ея, совершенно некому было дать.

Княгиня вошла въ гостиную сестры и не нашла въ ней никого. Она постучала въ слѣдующую дверь и услыхала голосъ:

— Здѣсь! Гудочекъ что-ль? Иди!

Переступивъ порогъ, княгиня не сразу нашла сестру. Елизавета Романовна оказалась въ углу комнаты, на маленькой скамейкѣ, передъ раскрытой заслонкой сильно разожженной печи.

Внѣшность графини Воронцовой, въ эту минуту, была особенно неприглядна. Елизавета Романовна была низенькая, крайне толстая женщина, съ жирнымъ, какъ бы опухшимъ, лицомъ, съ большимъ ртомъ, съ маленькимъ, вострымъ носокъ, но какъ бы заплывшимъ жиромъ и съ крайне узенькими глазами, которые зовутся обыкновенно «глядѣлками».

Эта внѣшность удивляла многихъ иностранцевъ и французскій посланникъ Бретейль писалъ про нее своему двору, что фаворитка напоминаетъ: «une servante de cabaret».

Не смотря на позднее время, она была еще не причесана; волосы, спутанные на головѣ, торчали лохмами во всѣ стороны; разбившаяся, не чесанная коса, прядями разсыпалась по плечу и по спинѣ. Гребень кое-какъ держался въ этой косѣ, будто забытый еще вчера и ночевавшій съ ней и, повиснувъ теперь бокомъ, собирался ежеминутно упасть на полъ. Кромѣ того, она, очевидно, еще не умывалась и лицо ея было маслянисто. Она еще не одѣвалась и на ней было только два предмета: измятая сорочка, а сверхъ нея накинутый на плечи старый, лисій салопъ, который, отслуживъ свое, въ качествѣ теплой верхней одежды, исправлялъ теперь должность утренняго капота.

Всякій день, за всѣ три времени года, исключая лѣта, Елизавета Романовна именно такъ, прямо съ постели, не умывшись и не причесавшись, накидывала на себя этотъ салопъ и босикомъ подходила къ печкѣ, заранѣе сильно растопленной; она садилась всегда на скамеечкѣ и, съ наслажденіемъ грѣя передъ огнемъ голыя ноги, всегда при этомъ съѣдала около фунта коломенской пастилы и калужскаго тѣста. Прежде она дѣлала это до сумерекъ и до вечера, теперь же могла дѣлать это только часа по два, по три, а затѣмъ одѣвалась… Трудно было бы рѣшить, о чемъ она думаетъ, молчаливо пережевывая пастилу, какъ корова жвачку, и упорно не спуская ни на минутку свои глядѣлки съ раскаленныхъ угольевъ печи.

Эта привычка не была однако изобрѣтеніемъ графини Воронцовой. То же самое дѣлала еще недавно покойная императрица; то же самое стали дѣлать и многія столичныя пожилыя дамы, подражая государынѣ. Просидѣть нѣсколько часовъ, не умывшись и не одѣвшись, въ одномъ ночномъ бѣльѣ, прикрытомъ старымъ и, конечно, загрязненнымъ мѣхомъ, было своего рода наслажденіемъ этого склада жизни.

— А-а…. протянула Воронцова, увидя вошедшую.- A я думала, это Гудовичъ….

— Здравствуй, сестра! произнесла княгиня, стараясь придать лицу болѣе веселое и ласковое выраженіе.

Воронцова, давно не видавшая сестру, была удивлена, но, какъ всегда, ничѣмъ не выразила этого. Она особенно безстрастно относилась ко всему и только ящики съ пастилой, въ особенности съ финиками заставляли ее оживляться.

— Здравствуй, садись, давно не видались. Что ты подѣлываешь? Все съ своей Алексѣвной шепчетесь.

Дашкова вспыхнула. Это прозвище, данное государемъ своей супругѣ, казалось, разумѣется, оскорбительнымъ Дашковой въ устахъ этой глупой сестры. Прежде она не посмѣла бы такъ назвать государыню. Давно ли эта перемѣна и почему?! Княгиня хотѣла было замѣтить сестрѣ все неприличіе ея выходки, но раздумала и, взявъ кресло, сѣла и стала ее разглядывать.

— Что это, сестрица? выговорила княгиня невольно. — Посмотри на ноги свои. Подумаешь, ты по дождю бѣгала, да по грязи.

— Да, вымолвила Воронцова, вытягивая одну ногу и оглядывая ее:- вотъ хочу все вымыть, да все не время… мѣшаютъ…

Дашкова дорогой приготовила планъ, какъ вывѣдать все у сестры относительно мирнаго договора.

Воронцова была на столько глупа, что съ ней было не мудрено хитрить, но, однако, все-таки, въ данномъ случаѣ, и она понимала важное значеніе того, что могла знать лично отъ государя.

Покуда княгиня собиралась съ мыслями, какъ начать бесѣду и съ своего высокаго кресла безсознательно разглядывала неказистую фигуру сестры на полу, Воронцова кончила цѣлую картонку съ пастилой, бросила ее въ огонь и, взявъ подолъ сорочки въ руку, вытерла себѣ засахаренныя губы.

— Ну, а вы съ ней что? заговорила она лѣниво, подразумѣвая государыню. — Все вмѣстѣ! Читаете французскія книжки? Своего господина Дерадота что-ль, наизустъ учите?

— Такого нѣтъ, отчасти презрительно отозвалась княгиня. — Дидеротъ есть на свѣтѣ, хорошія книжки пишетъ, а Дерадота ужь ты сама выдумала.

— Я, сестрица, не могу себѣ голову и языкъ ломать всякою пустяковиной да французскія прозвища наизусть учить! добродушно отозвалась Воронцова.- A вотъ государь говорилъ, что этотъ вашъ…. Дедаротъ сынъ слесаря….

— Правда…. Его отецъ, кажется, дѣлалъ ножи и продавалъ… Но что-жъ изъ этого?…

— И въ острогѣ онъ сидѣлъ за эти книжки, которыя вы все читаете….

— Да…. Но ты скажи государю отъ меня, что его Лютеръ тоже въ острогѣ сидѣлъ, то-есть, былъ въ заключеніи!.. усмѣхнулась Дашкова и прибавила: впрочемъ, что объ этомъ толковать. Это не по твоей части….

Княгиня просидѣла у сестры около двухъ часовъ, стараясь быть какъ можно ласковѣе и, Кромѣ того, обѣщала ей вечеромъ прислать полпуда венеціанскаго тѣста, въ родѣ пастилы.

И ея дѣло увѣнчалось полнымъ успѣхомъ. Дашкова, уѣззая отъ глупой сестры, которая была, по выраженію государыни, «discrète comme un coup de canon», увозила самыя подробныя свѣдѣнія обо всемъ мирномъ договорѣ съ Фридрихомъ II.

Она узнала, что договоръ подписывается на другой день окончательно, узнала даже цифру того войска, которое оба государя обязуются доставить другъ другу, въ случаѣ войны съ кѣмъ либо изъ враговъ; кромѣ того, узнала она и цифру суммы денегъ, которую государь обѣщался препроводить другу Фридриху, въ случаѣ нужды его въ деньгахъ. Сумма эта была огромная и заключала въ себѣ все то, что могло найтись въ эту минуту во всемъ россійскомъ казначействѣ.

Ѣдучи домой, Дашкова была въ духѣ и думала, весело усмѣхаясь:

«И не дорого! За государственную тайну — двадцать фунтовъ пастилы. Le héros de la Bible а vendu ses droits d'aînesse pour un plat de lentilles!.. Понятно, когда онъ бѣдный умиралъ съ голоду! A вѣдь эта, наѣвшись пастилы, за пастилу и продала…»

XXVIII

Едва только княгиня уѣхала отъ сестры, какъ къ Воронцовой явился ея первый пріятель, а равно и любимецъ государя; Гудовичъ.

Онъ носилъ званіе генералъ-адьютанта, но въ сущности адьютантомъ не былъ. Какъ истый хохолъ, Гудовичъ былъ лѣнивъ до невѣроятности и любилъ только поѣсть, поспать и выпить. Ни на какое дѣло онъ не билъ способенъ. Лѣность его доходила до того, что онъ почти никогда не ходилъ пѣшкомъ и не могъ простоять болѣе получаса на ногахъ. Когда онъ сидѣлъ, то всегда садился полулежа; даже у государя, когда не было постороннихъ свидѣтелей, Гудовичъ имѣлъ право быть въ его присутствіи въ этомъ полулежачемъ положеніи на какомъ нибудь диванѣ.

Другимъ адьютантамъ своимъ государь, конечно, этого не позволялъ, но Гудовичъ былъ его любимецъ, и за что любилъ онъ его — трудно было бы сказать, такъ какъ Гудовичъ терпѣть не могъ военщину, смотры, экзерциціи и все подобное. Но за то Гудовичъ былъ постояннымъ кавалеромъ Воронцовой и, въ сущности, скорѣе ея адьютантомъ. Онъ сопутствовалъ ей въ ея поѣздкахъ, во всякое время дня и ночи заѣзжалъ за ней, увозилъ и доставлялъ обратно въ домъ отца ея. Кромѣ того, обладая талантомъ смѣшно разсказывать разный вздоръ, онъ ежедневно передавалъ ей всѣ городскія сплетни. Для Елизаветы Романовны онъ былъ незамѣнимый и неоцѣненный человѣкъ, такъ какъ въ нему обращалась она откровенно за совѣтомъ и за разъясненіемъ всего того, чего не понимала. A таковаго было много на свѣтѣ!

Гудовичъ входилъ поэтому къ Воронцовой безъ доклада и всегда заставалъ ее въ любимомъ костюмѣ, за любимымъ занятіемъ, т. е. за пастилой передъ печкой, въ салопѣ. Ихъ отношенія были на столько коротки, что Елизавета Романовна не стѣснялась принимать пріятеля въ этомъ костюмѣ, который былъ ни ночнымъ, ни дневнымъ.

На этотъ разъ Воронцова, сбросивъ салопъ, начинала уже одѣваться, когда въ сосѣдней комнатѣ раздались тяжелые шаги Гудовича.

— Ты что-ль, Гудочекъ? крикнула она въ полурастворенную дверь.

— Нѣтъ, не я, шутливо отвѣчалъ Гудовичь.- A что, нельзя развѣ? Одѣваешься?

— Сейчасъ, обожди минуту…

— Ладно, только поскорѣй, мнѣ не время.

— A не время, такъ входи.

Воронцова, успѣвшая только обуться, не накинула на себя салопа, а какъ была… приняла пріятеля и продолжала одѣваться при немъ.

— Я на минутку, — сказалъ Гудевичъ, входя, — передать тебѣ хорошую вѣсточку. такую, Романовна, вѣсть, что ахнешь. Баронъ послалъ меня къ вамъ челомъ бить, просить покорнѣйше въ знакъ его дружбы и почтенія принять отъ него бездѣлушку на память. A бездѣлушка сія, родимая, въ нѣсколько тысячъ червонныхъ. Ну, что скажешь, толстѣя моя?

— Что-жъ, добрый человѣкъ. Очень бы и рада, да вѣдь самъ знаешь, Гудочекъ, себѣ дороже будетъ. Разнесутъ меня въ Питерѣ, заѣдятъ разные псы A ужь «ея»-то пріятели, такъ и совсѣмъ загрызутъ.

— Ну, на это намъ наплевать, ее, не нынѣ — завтра, мы съ рукъ сбудемъ. Я на этотъ счетъ, Романовна, такой секретецъ знаю, что ахнешь тоже. Ей Богу! Шлиссельбургскую-то крѣпость, — тише выговорилъ Гудовичъ, — очищаютъ, Ивана Антоновича въ другое мѣсто переводятъ, а тамъ разныя свѣженькія рѣшеточки устраиваютъ. A для кого? Какъ бы ты думала? Для насъ что ли?!

— Неужто? поняла Воронцова и лицо ея расплылось въ радостной улыбкѣ.

— Вѣрно.

— Какъ же онъ мнѣ вчера ничего про это не сказалъ?

— Онъ вамъ une suprise, какъ говорятъ французы, готовитъ. Ну какъ же, Гольцево-то жертвоприношеніе?

— Да боюсь, Гудочекъ, загрызутъ. Будутъ говорить, что это за мои какія хлопоты для короля. A ты самъ знаешь, я въ эти дѣла не вмѣшиваюсь. Кабы я была завистливая да падкая на всякіе подарки да почести, такъ нешто бы теперь я была по старому графиней? Давно бы ужь императрицей была.

— Да и будешь, Романовна, будешь, шутилъ Гудовичъ. — Толста вотъ ты малость, да пухла лицомъ, а то бы совсѣмъ Марья Терезья. Ну такъ какъ же? Какой Гольцу отвѣтъ?

— Не знаю. Скажи ты, Гудочекъ. Если бы то было варенье какое или хоть какое дешевое колечко… A то поди, вѣрно какая-нибудь богатая ривьера.

— Да ривьера не ривьера, а букетъ алмазный. Но грызть никому тебя не придется, потому что дѣло все онъ по-нѣмецки устроилъ. Букетъ вы получите, а отъ кого онъ — знать никто не будетъ и всѣ будутъ думать, что государь поднесъ.

— Какъ же такъ?

— Ужь такъ все подведено. Только Гольцъ, я, да ты — трое и будемъ знать, какой такой букетъ. Заказанъ онъ у Позье.

— У Позье? ухмыльнулась Воронцова.

— A то гдѣ жъ? Такъ будетъ сработанъ, что такія вещицы развѣ только у покойной царицы бывали. Заказывалъ не самъ баронъ, а черезъ какое-то тайное лицо, такъ что самъ Позье не знаетъ, кто заказывалъ. A получать я пошлю вѣрнаго человѣка съ особеннымъ билетикомъ.

— Вотъ что, выговорила Воронцова.

— Говорю тебѣ, по-нѣмецки подведено.

— Ну, это другое дѣло. A государю можно будетъ сказать отъ кого получила?

— Государю-то, извѣстно, бы можно. Да вѣдь онъ, знаешь, Романовна, на языкъ-то слабъ. Лучше ужь скажешь ему, что сама купила. Ну, да это видно будетъ. Къ маскараду у Гольца и готовъ будетъ, надѣнешь. То-то ахнутъ наши барыни, какъ прицѣпишь букетецъ-то въ нѣсколько тысячъ червонныхъ. Ну, прости, я, стало быть, прямо отсюда къ Гольцу сказать, что ты благодарствуешь. A встрѣтите его гдѣ, то скажите сами: спасибо, молъ. Будетъ вамъ нужда — я, молъ, всей душой готова служить!..

Гудовичъ ужь собрался уходить, когда Воронцова остановила его вопросомъ:

— Гудочекъ, а какъ по твоему, съ чего это онъ меня дарить вздумалъ?

Гудовичъ почесалъ за затылкомъ, помолчалъ и выговорилъ:

— A по его глупости, матушка, дуракъ онъ — вотъ что. Да и денегъ Фридриховскихъ у него куры не клюютъ. Надо полагать, что это все ради нашего новаго трактата. Вѣдь на дняхъ трактатецъ государь подмахнетъ. Ну, вотъ Гольцъ въ горячее-то время и одариваетъ всѣхъ; все боится, а ну-ка я, либо принцъ, либо вотъ ты, остановимъ государя, отсовѣтуемъ. Знаетъ онъ, что государь — человѣкъ добрый, слабодушный, если кто здорово привяжется да начнетъ пугать да стращать, такъ живо и отговоритъ. Вотъ, на мой толкъ, барону и пришло на умъ: ну, какъ Романовну другой кто задаритъ, да она отговаривать учнетъ, дай лучше я забѣгу да поднесу ей что-нибудь. Да и кто его знаетъ еще…. Самъ, вѣроятно, наживетъ на букетѣ.

— Какъ тоись наживетъ? не поняла Воронцова. — Что ты?

— Эхъ ты простота! Какъ? Поставитъ его Фридриху въ счетъ вдвое супротивъ его цѣны. Наши послы это дѣлали. A, кромѣ того, еще скажу, у насъ въ столицѣ умные свои люди есть, родная, кои думаютъ, что ты простой прикидываешься, а то и дѣло объ европейскихъ событіяхъ съ государемъ толкуешь и по наговору канцлера великія дѣла вершишь. Гольцу извѣстно, что родитель твой зѣло противъ трактата, да и дядя тоже… Ну, думаетъ, подарю Воронцовой букетецъ, — можетъ, и тятинька съ дядинькой ласковѣе будутъ. Онъ мнѣ вчерася вечеромъ, придравшись къ моему слову, взаймы тысячу червонныхъ далъ. Я и не просилъ, а только охнулъ при немъ, что дорого очень все въ Петербургѣ, да что новый мундиръ мой много денегъ стоитъ. Ну онъ мнѣ сейчасъ и предложилъ взаймы.

— Такъ вѣдь это же взаймы, замѣтила Воронцова. — Букетъ-то нешто тоже придется мнѣ ему послѣ подписанія трактата отдавать?!.

Гудовичъ разсмѣялся.

— A я нешто отдамъ назадъ? Э-эхъ, Романовна, куда ты проста. За то я тебя и люблю. Ну, мнѣ пора…

Вернувшись домой, Гудовичъ нашелъ у себя адьютанта государя, Перфильева, и пріятеля, князя Тюфякина. Перфильевъ былъ совершенною противоположностью Гудовича.

Онъ дѣйствительно исправлялъ адьютантскую должность при государѣ и довольно мудреную и утомительную. Что бы ни понадобилось, все дѣлалъ Перфильевъ. Часто случалось ему по нѣскольку часовъ кряду не сходить съ лошади. На немъ же государь подавалъ примѣръ, такъ сказать, всѣмъ офицерамъ гвардіи. Такъ, когда былъ отданъ приказъ учиться фехтованію, то Перфильевъ сталъ первый вмѣстѣ съ принцемъ Жоржемъ брать уроки у Котцау. Когда былъ принятъ прусскій артикулъ съ ружьемъ, Перфильевъ опять-таки первый выучился ему.

Изъ всѣхъ окружающихъ государя Степанъ Васильевичъ Перфильевъ былъ самый умный, добрый и дальновидный. Онъ видѣлъ и понималъ все совершавшееся на его глазахъ и если бы онъ имѣлъ больше вліянія на дѣла, то, конечно, многое бы не было совершено.

Главная бѣда состояла въ томъ, что Перфильевъ, какъ кто часто встрѣчается, считалъ себя глупѣй, нежели онъ былъ въ дѣйствительности. Часто видя что-нибудь, что казалось ему опаснымъ и вреднымъ для правительства государя, онъ убѣждалъ самъ себя, что стало бить такъ надо, что онъ въ этомъ ничего не смыслитъ. Перфильевъ очень бы удивился, если бы ему сказали, что онъ умнѣе всей свиты и приближенныхъ государя; очень бы удивился, если бы ему сказали, что принцъ Жоржъ глупъ, а баронъ Гольцъ продувной плутъ, т. е. истинный дипломатъ. Самъ Перфильевъ безсознательно понималъ это, но вмѣстѣ съ тѣмъ не довѣрялъ своютъ сужденіямъ.

За то у честнаго, умнаго и прямодушнаго Степана Васильевича было три слабости, въ которыхъ даже его и винить было нельзя. Это были три слабости его времени, его среды и нравовъ столицы. Онъ любилъ рѣдко, но мѣтко выпить. Любилъ тоже, запоемъ, нѣсколько дней проиграть, не раздѣваясь и не умываясь, въ карты, до тѣхъ поръ, покуда не спуститъ все, что есть въ карманахъ. Въ-третьихъ, онъ былъ падокъ на прекрасный полъ, но не изъ среды большого свѣта. Женщины свѣтскія для него не существовали. За то, не было въ Петербургѣ ни одной пріѣзжей шведки, итальянки, француженки, съ которыми бы Перфильевъ не былъ первый другъ и пріятель.

Но, обладая этими тремя слабостями своего времени, Перфильевъ отличался отъ другимъ тѣмъ, что зналъ, гдѣ граница, которую порядочный человѣкъ не переступаетъ.

Проигравъ, хотя бы и большія деньги, онъ не ставилъ ни одной карты и ни одного гроша въ долгъ, и, такимъ образомъ, карточныхъ долговъ у него никогда не бывало ни гривны, а, наоборотъ, за другими пропадали выигранныя суммы. Часто видали Перфильева веселымъ, но никогда пьянство не доходило у него до безобразія и до драки. Напротивъ того, чѣмъ пьянѣй бывалъ онъ, тѣмъ умнѣе, остроумнѣе и забавнѣе.

Гудовичъ, вернувшись, нашелъ въ своей квартирѣ и друзей, и запечатанный пакетъ. Въ этомъ пакетѣ оказалась бумага, по которой онъ могъ получить отъ голландца-банкира сумму въ тысячу червонцевъ и кромѣ того была вложена завернутая въ бумажку игральная карта съ нарисованнымъ на ней букетомъ.

Перфильеръ и Тюфякинъ, близкіе люди Гудовича, удивленные разрисованной игральной картой, тотчасъ приступили въ нему съ допросомъ.

— Это, голубчики, денежный документъ мнѣ самому. A карта эта — такая штука, что если бы мнѣ дали выбирать, такъ я бы и тысячу, и три тысячи червонцевъ отдалъ бы, а карточку эту взялъ.

— Ну вотъ! воскликнулъ Тюфякинъ, и глаза его даже блеснули.

— Вѣрно сказываю, денежки мнѣ, а карточка эта не мнѣ. И отъ кого — сказать ужь никакъ не могу. Я съ ней долженъ послать довѣреннаго человѣка къ брилліантщику Позье, а онъ, получивъ ее, выдастъ вещичку алмазную, цѣною въ пять тысячь червонцевъ, которые онъ уже впередъ за работу получилъ. Только вы объ этомъ никому ни слова. Дѣло тайное! По дружбѣ сказываю. Самъ Позье не знаетъ, кто заказалъ, кто деньги послалъ, кто за работой пріѣдетъ и кто его вещицу носить будетъ. Вотъ какъ! весело болталъ Гудовичъ и, сунувъ денежный документъ въ боковой карманъ, онъ тщательно запряталъ игральную карту въ маленькій потайной кармашекъ камзола, застегивавшійся на пуговицу.

— Ну, сегодня я угощаю, сказалъ онъ. — Пріѣзжай черезъ часъ въ Нишлотъ, обернулся онъ въ Перфильеву.

— Нѣтъ, не пріѣду. На Гольцевы деньги пить не стану!

— Догадался, разбойникъ! воскликнулъ Гудовичъ.

— Мудрено очень… Бумага на банкира. Разумовскіе что ли этакъ деньги даютъ.

— Пріѣзжай, голубчикъ, не упрямься, проговорилъ Гудовичъ, — вѣдь это я взаймы взялъ.

— Какъ не взаймы! Хорошъ заемъ! разсмѣялся Перфильевъ. — Съ платежемъ безсрочнымъ въ аду угольками.

— Онъ и тебѣ не нынѣ — завтра предложитъ то же самое, добродушно сказалъ Гудовичъ.

— Нѣтъ, братецъ, мнѣ не предложитъ. Ужь пробовано и въ другой разъ не сунется.

Перфильевъ уѣхалъ, а князь Тюфякинъ объявилъ Гудовичу, что онъ въ нему на весь день, да и ночевать просится, такъ какъ — совралъ онъ — у него въ квартирѣ бѣлятъ стѣны и потолки.

— Ну, что жъ, отлично, Тюфякинъ. И денежки у насъ есть, спасибо Гольцу. Мы сейчасъ пошлемъ всѣхъ своихъ оповѣстить, чтобы собирались скорѣе въ Нишлотъ. Ну, что у тебя спина-то, послѣ Орловскаго битья прошла, аль еще ноетъ?

— Малость легче, задумчиво отвѣтилъ князь.

Чрезъ часа полтора, человѣкъ двадцать разныхъ прислужниковъ и прихлебателей любимца государя собрались въ Нишлотѣ. Главный запѣвало этого кружка Гудовича былъ офицеръ голштинскаго войска, Будбергъ, очень милый и веселый малый, давнишній пріятель Фленсбурга, котораго онъ и ввелъ въ кружокъ. Въ сумерки вся компанія была мертво пьяна, а пьянѣй всѣхъ, озорнѣй и сердитѣй былъ князь Тюфякинъ.

— И что съ нимъ? говорили многіе. — Вина выпилъ мало, а гляди, какъ его разобрало.

Тюфякинъ, покуда еще другіе продолжали пить и орать, покачиваясь, доплелся до одного дивана, гдѣ лежали ворохомъ давно снятые мундиры и камзолы кутящей компаніи, и повалился на нихъ, собираясь спать.

Если бы компанія была не мертво пьяна, то замѣтила бы, какъ рука князя долго шарила въ кучѣ снятаго платья, отыскивая одинъ изъ кармановъ одного изъ камзоловъ. Скоро Тюфябинъ снова поднялся и сталъ жаловаться на нестерпимую боль въ желудкѣ.

— Охъ болитъ, даже хмѣль вышибаетъ…

И незамѣтно, осторожно, онъ скрылся изъ горницы и изъ трактира. Когда онъ очутился на улицѣ, лицо его восторженно сіяло. Если онъ былъ совсѣмъ трезвъ, когда притворялся пьянымъ, то теперь, пожалуй, опьянѣлъ, но не отъ вина, а отъ радости.

Игральная карточка Позье была въ его рукахъ.

XXIX

Въ этотъ самый вечеръ государыня умышленно пригласила къ себѣ нѣсколько вліятельныхъ въ Петербургѣ лицъ.

Гости стали собираться какъ-то странно, по очереди: государыня каждому изъ нихъ сказала наканунѣ:

— Намъ надо побесѣдовать, пріѣзжайте прежде другихъ. И каждому назначала она часъ. Такимъ образомъ дѣлала она всегда и успѣвала переговорить или наединѣ или собравъ двухъ-трехъ лицъ прежде всѣхъ другихъ. Въ шесть часовъ явился преосвященный Сѣченовъ.

Архипастырь передалъ государынѣ слухъ о трехъ новыхъ правительственныхъ мѣрахъ, повергнувшихъ все бѣлое духовенство въ ужасъ: о военной службѣ для дѣтей духовныхъ, о выносѣ иконъ изъ церквей и объ опечатаніи всѣхъ домовыхъ церквей, которыхъ было у столичныхъ вельможъ очень много. Послѣ часовой бесѣды государыня сама предложила Сѣченову не оставаться у нея.

— Вамъ съ этимъ народомъ скучно будетъ, сказала она. — Да и пересудовъ не будетъ, коли никто не узнаетъ, что вы у меня были.

— Истинно, сказалъ Сѣченовъ и сталъ собираться.

Когда онъ уже былъ на порогѣ гостинной, провожаемый государыней, онъ обернулся, вздохнулъ и выговорилъ:

— Да, ваше величество, мы не молодцы и не воины, мы Божьи слуги. Мы не можемъ ничего начать, но будьте увѣрены, что если бы что начали молодцы гвардейцы, то я, какъ старшій членъ, ручаюсь за весь святѣйшій синодъ, ручаюсь даже за все духовенство столицы. Для насъ всѣхъ мы мать спасительница, заступница за вѣру, на которую воздвигъ Господъ новое гоненіе.

— Благодарю васъ, но что объ этомъ мечтать, вымолвила государыня. — Все это однѣ грезы, и опасныя даже грезы!

Едва только Сѣченовъ отъѣхалъ отъ дворца, къ государынѣ явился воспитатель наслѣдника, Панинъ. Онъ вошелъ со словами:

— Ну что, продана Россія, будемъ на хвостѣ у Фридриха воевать за него со всей Европой и ему же деньги платитъ?

— Я еще ничего навѣрное не знаю. Екатерина Романовна привезетъ вѣсти.

Панинъ, сильно взволнованный, сѣлъ предъ государыней. Онъ долго молчалъ, нѣсколько разъ взглядывалъ на нее какъ-то странно и, наконецъ, выговорилъ:

— Послушайте, ваше величество, я все хочу побесѣдовать съ вами о важномъ дѣлѣ, даже о двухъ. Одно пустое…

— Ну что-жъ, улыбнулась ласково государыня, — давайте бесѣдовать. Время еще есть, гости еще не скоро съѣдутся.

— Первое дѣло… Правда ли, что у Гольца черезъ недѣлю маскарадъ?

— Сказывали мнѣ это, Никита Ивановичъ. Да не вѣрится. Вѣдь трауру только четыре мѣсяца минуло.

— Славно! Ну, чортъ съ нимъ, съ нѣмцемъ! Второе дѣло, скажите мнѣ, въ какой должности состоитъ при васъ моя пустельга племянница?

— Ни въ какой. Въ должности друга. Я очень люблю Екатерину Романовну, изумилась государыня отъ неожиданности вопроса.

Панинъ пристально глядѣлъ ей въ лицо и отчасти строго.

— Вы понимаете, что я хочу сказать. Я ее тоже очень люблю, но вѣдь она верченая, съ толчкомъ въ головѣ! Начиталась зря всякихъ книжекъ, голова у нея кругомъ и пошла, а оттого она — ни мужчина, ни женщина, — ни пава, ни ворона! Семейныхъ и хозяйскихъ занятій не любитъ, на службу государственную вступить не можетъ, а, между тѣмъ, вы съ ней постоянно бесѣдуете о самыхъ щекотливыхъ дѣлахъ. У нея собираются каждый вечеръ всякіе офицеры гвардіи, не нынче-завтра дойдетъ это до государя и съ ней будетъ худо. И сестрица ей не поможетъ. Да она-то все равно. Но васъ она можетъ замѣшать въ какое-нибудь глупое дѣло. Вотъ хоть бы недавно, будучи у нея, нашелъ я развернутый томъ французской исторіи и нѣсколько страницъ всѣ исписаны карандашемъ всякими замѣчаніями. A что бы, вы думали, она читала и на чемъ свои помѣтки дѣлала?

Екатерина вопросительно улыбнулась.

— Ну, отгадайте. Да еще прибавила мнѣ, что она изучаетъ это историческое событіе, какъ дѣйство народное, могущее повториться во всякой странѣ.

— La conspiration des poudres! разсмѣялась государыня.

— Нѣтъ, лучше того. Варѳоломееву ночь!

Государыня начала смѣяться.

— Нѣтъ, оно не смѣшно, угрюмо выговорилъ Панинъ. — Представьте себѣ, что ее захватятъ со всѣми ея бумагами, письмами и записочками къ разнымъ гвардейцамъ, да найдутъ эту книжку съ ея замѣтками. Да она сама еще цѣлый ворохъ со страху привретъ. Всѣхъ и переберутъ, вырѣжутъ языки, накажутъ плетьми и ушлютъ въ Сибирь. За примѣромъ такимъ ходить не далеко. Я не старъ, а на моей памяти бывали такія переборки въ Петербургѣ. Васъ еще не было въ Россіи, когда здѣсь водили по улицамъ и на эшафотахъ примѣръ примѣряли надъ Минихомъ, а тамъ надъ Остерманомъ, Левеннольдомъ и другими.

— Я знаю, мнѣ разсказывали это подробно. Это было за годъ, кажется, до моего пріѣзда въ Россію?

— Ну, вотъ. A я-то и хорошо помню, хоть и не великъ былъ.

— Но что вы, Никита Ивановичъ, хотите сказать? вымолвила государыня.

— Хочу сказать, чтобы вы съ моей племянницей не связывались и тѣмъ себя не погубили. Тяжело жить, да что-жъ дѣлать, можетъ все обойдется.

— Никакихъ общихъ дѣлъ у меня съ княгиней, повѣрьте, нѣтъ. Мы только вмѣстѣ отъ скуки забавляемся, читаемъ и переводимъ. Изъ всѣхъ офицеровъ, которые бываютъ у нея, я ни одного не знаю. Зачѣмъ они собираются, я тоже не знаю. У меня желаніе одно: уѣхать изъ Россіи прежде, чѣмъ меня постригутъ.

Панинъ поглядѣлъ въ печальное лице государыни и вымолвилъ:

— Ну, до этого еще, Богъ милостивъ, далеко.

— Нѣтъ, не далеко, тихо выговорила Екатерина и хотѣла что-то прибавить, но появленіе гетмана Кирилла Григорьевича Разумовскаго заставило ее замолчать. Панинъ не долюбливалъ гетмана и потому разговоръ не клеился. Но вскорѣ стали собираться другіе гости и въ числѣ прочихъ явился артиллерійскій офицеръ Орловъ.

Панинъ съ изумленіемъ встрѣтилъ появленіе могучей фигуры буянагвардейца и, обратившись къ одному изъ гостей, Бибикову, вымолвилъ, пожавъ плечами:

— Этотъ зачѣмъ здѣсь? И по какому праву? Что за новый придворный?.. Трактирный битка!

И Панинъ, сильно не въ духѣ, незамѣтно скрылся изъ гостинной и ушелъ на половину наслѣдника.

Довольно поздно явилась княгиня Дашкова. Она долго просидѣла дома, будто ради того, чтобы написать письмо съ мужу. Княгиня была необыкновенно довольна собой. Порученіе государыни, которое было обидно утромъ, какъ малозначущее, теперь казалось ей громаднымъ подвигомъ. Во всякомъ случаѣ, она знала, что на вечерѣ государыни ее ждутъ нетерпѣливо и она прособиралась, желая, по французской пословицѣ, se fairae desirer!

Дѣйствительно, когда княгиня вошла въ гостинную государыни, то бесѣда смолкла, всѣ вопросительно, нетерпѣливо взглянули на нее. Говорить, однако, было невозможно, такъ какъ былъ непрошенный гость — гетманъ, при которомъ подобный разговоръ былъ бы величайшей неосторожностью. Какъ нарочно, гетманъ на этотъ разъ сидѣлъ и не уѣзжалъ. Нѣкоторые изъ болѣе близкихъ людей стали уѣзжать. Въ числѣ другихъ собрался и цалмейстеръ Орловъ. Онъ промолчалъ весь вечеръ и сумрачный просидѣлъ въ углу гостинной. Только изрѣдка, когда можно было быть незамѣченнымъ, онъ взглядывалъ, мелькомъ, на государыню и взоръ его былъ печаленъ.

Когда онъ сталъ прощаться, государыня отвела его въ сторону, въ окну, и вымолвила:

— Куда же вы?

— Пора, тихо отвѣчалъ Орловъ.

— Что съ вами? Вы печальны. Нѣтъ ли новаго? Можетъ быть, опять набуянили, — усмѣхнулась она, — и опять будете ѣздить и просить разныхъ заморскихъ красавицъ за васъ заступиться? шутила государыня.

Но Орловъ не усмѣхнулся, грустно смотрѣлъ ей въ лицо и, наконецъ, выговорилъ съ особенной интонаціей:

— Заморскія красавицы прямодушны, искренни, дѣйствуютъ прямо, или говорятъ да, или говорятъ нѣтъ, а не играютъ съ человѣкомъ, какъ вошка съ мышью.

Эти слова имѣли, очевидно, какой-то особенный смыслъ.

— Завтра будетъ подписанъ мирный договоръ! сказала государыня.

— Пускай… Богъ съ нимъ! Мнѣ не до того… Я про свое…

Государыня помолчала нѣсколько мгновеній и, наконецъ, окинувъ быстро всѣхъ гостей и видя, что всякій занятъ общимъ говоромъ, она вымолвила тихо:

— Всему свой часъ. Когда часъ пробьетъ, тогда совершается всякое на свѣтѣ. И концу міра свой часъ пробьетъ! улыбнулась она.

— Но когда, когда?! громче выговорилъ Орловъ, такъ-что двое изъ гостей обернулись на его страстный голосъ.

— Когда вы будете болѣе осторожны и будете не такъ громко говорить, разсмѣялась государыня. — Во всякомъ случаѣ,- прибавила она страннымъ голосомъ, будто упавшимъ отъ волненія, — тотъ часъ близится, скоро пробьетъ.

— Я давно это слышу, ваше императорское величество, нѣсколько раздражительно выговорилъ Орловъ. — Но когда пробьетъ этотъ часъ?

— Сколько теперь на вашихъ? выговорила Екатерина.

Орловъ не понялъ.

— Я спрашиваю, сколько теперь времени на вашихъ часахъ?

— Десять, выговорилъ Орловъ, недоумѣвая.

— Ну, стало-быть, черезъ три часа, этотъ часъ пробьетъ.

Лицо Орлова вспыхнуло, глаза сверкнули, онъ какъ-то задохнулся и отступилъ на шагъ.

— Это шутка! едва слышно выговорилъ онъ.

Государыня, ничего не отвѣчая, подошла къ гостямъ, сказала два слова любезности и исчезла изъ гостинной.

Орловъ хотѣлъ откланяться, но не могъ, пришлось дожидаться ея возвращенія.

Когда, спустя четверть часа, государыня снова явилась въ гостинную, онъ, недоумѣвая и глядя ей въ лицо, разсѣянно простился со всѣми и вышелъ изъ гостиной, какъ-бы въ какомъ-то туманѣ.

Въ корридорѣ къ нему близко подошелъ довѣренный лакей государыни, Шкуринъ и передалъ ему маленькій клочекъ бумаги, сложенный четвероугольникомъ.

— Приказали вамъ передать, Григорій Григоричъ, сказалъ Шкуринъ.

Выйдя на улицу, Орловъ поскакалъ домой, нетерпѣливо взбѣжалъ въ свою квартиру и при свѣтѣ фонаря, съ которымъ встрѣтилъ его старикъ Агаѳонъ, онъ прочелъ слѣдующее:

«Часъ пробилъ! Мирный трактатъ завтра подписывается. Мы должны заключить другой, свой трактатъ. Пора словъ прошла, наступила пора дѣйствій. Черезъ три часа я жду васъ у себя для военнаго совѣта передъ генеральнымъ сраженіемъ».

— Фошка, Фофошка! воскликнулъ Орловъ, какъ сумасшедшій, и такъ бросился обнимать дядьку, что отъ неожиданности восклицанія и объятій Агаѳонъ выронилъ фонарь изъ рукъ. Стихла зазвенѣли, разбившись въ дребезги, и свѣчка, вывалившись, покатилась по полу.

— Фофошка, цѣлуй меня! кричалъ внѣ себя Григорій въ полутьмѣ обнимая старика.

— Охъ, напугали… Даже поджилки затряслись… отозвался Агаѳонъ.

— Какое сегодня число, Фошка?

— Какое! Теперь уже ночь, теперь надо считать ужь двадцать четвертое! ворчалъ Агаѳонъ, поднимая свѣчу и битыя стекла….

— Ну, Фофошка, когда-нибудь мы съ тобой закажемъ мраморную доску да напишемъ на ней золотыми буквами: «двадцать четвертое апрѣля»! И будемъ всякое утро приходить къ этой доскѣ и земные ей поклоны власть.

— Полно вамъ! крикнулъ Агаѳонъ. — Только и знаете, что грѣшите. A Богъ-то все слышитъ и помнитъ!

— Стало, память-то у Господа не твоя, Фошка!

— А, ну васъ!.. отмахнулся отчаянно Агаѳонъ. — Съ вами и самъ къ чертямъ на сковороду угодишь!

XXX

Въ этотъ же самый вечеръ на квартирѣ князя Тюфякина тоже зачиналось великое дѣло, своего рода подвигъ.

Тюфякинъ часовъ въ семь уѣхалъ изъ Нишлота, заѣхалъ къ еврею Лейбѣ и объяснился съ нимъ, предложилъ сдѣлку. Не сразу согласился еврей на страшное дѣло. Однако жадность взяла верхъ и онъ обѣщалъ быть у князя чрезъ часъ времени. Это время нужно ему было, чтобы перевести жену съ ребенкомъ въ другое мѣсто. Теперь, князь озабоченный сидѣлъ въ креслѣ передъ кружкой пива и при малѣйшемъ звукѣ въ домѣ съ безпокойствомъ глядѣлъ на дверь. Близь него на диванѣ лежала полная форма преображенскаго офицера, уже поношенная.

Это былъ мундиръ, который носилъ князь до перехода своего въ голштинцы. Съ тѣхъ поръ мундиръ валялся гдѣ-то въ коммодѣ. Князь его досталъ и собственными руками вычистилъ щеткой, запершись въ комнатѣ на ключъ. Единственнаго своего лакея, Егора, онъ спровадилъ съ квартиры и не приказалъ являться ранѣе поздней ночи.

Наконецъ, за дверью раздался знакомый князю голосъ. Князь вскочилъ, отворилъ дверь и впустилъ еврея Лейбу.

— Что жъ ты, Іуда! Ошалѣлъ что ли? Я тебя сто лѣтъ дожидаюсь! воскликнулъ онъ. — Что ты думаешь, онъ всю ночь не хватится пропажи. Вѣдь девятый часъ.

— Нельзя было, угрюмо проговорилъ Лейба.

— Нельзя было! Проценты ростовщичьи вытягивалъ съ кого-нибудь клещами, а тутъ тысячное дѣло пропадаетъ, чортъ эдакій!

— Нѣтъ, ваше сіятельство, ехидно выговорилъ еврей, — не до процентовъ теперь и, по правдѣ сказать, сбывъ жену къ пріятелю, чуть было опять не повезъ домой — страхъ беретъ: ну, какъ онъ ужь хватился! И теперь тамъ….

— Да дуракъ ты эдакій! Развѣ онъ можетъ самъ туда ѣхать! Вѣдь все дѣло — тайное. Покуда одинъ другому будетъ разъяснять пропажу — цѣлый день пройдетъ! Да нечего бабой плакаться. Рѣшайся. A то другого найду. Даже есть у меня другой!

Еврей взглянулъ на князя, глаза его сверкнули, онъ будто испугался.

— Ужь коли пришелъ, стало быть, рѣшился, выговорилъ онъ злобно. — Только помните, коли вырѣжутъ мнѣ ноздри, заклеймятъ лобъ, да накажутъ плетьми, — я васъ выдамъ! Все на васъ свалю, скажу и грабилъ не для себя. Что жъ, вѣдь правда. Я вѣдь покупаю, а не краду.

— Ладно, покупатель. Этого я не боюсь. Будешь себя уберегать отъ клейма и плетей, а тѣмъ и меня сбережешь. A прытче тебя для такого дѣла нѣту. Ну, вотъ мундиръ — надѣвай.

Лейба всталъ, взялъ съ дивана всю форму преображенскаго офицера и какъ-то странно вздохнулъ, будто дыханіе на мгновеніе сперлось въ груди его.

— Ишь, и этого даже боится, одежи офицерской, разсмѣялся презрительно Тюфякинъ. — Нацѣпляй скорѣе. Время уходитъ.

Князь всталъ, заперъ снова дверь, Лейба, молча и сопя, сталъ раздѣваться, и, наконецъ, надѣлъ мундиръ. Новая одежда на столько измѣнила фигуру еврея, что Тюфякинъ даже удивился.

— Диво просто! воскликнулъ онъ. — Вотъ даже, какъ скажу повидай тебя офицеромъ, такъ потомъ въ твоемъ кафтанишкѣ и не признаешь, что тотъ же самый.

— Толкуйте!

— Шпагу-то не этакъ прицѣпилъ, вотъ дурень! Да застегни камзолъ-то, нынѣ за это съ вашего брата офицера строго взыскиваютъ. Вишь и не служилъ, а ужь въ какомъ чинѣ, шутилъ князь, оглядывая Лейбу. — Ну, а вотъ карточка родимая. Не потеряй!.. выговорилъ онъ даже испуганно, при мысли о потерѣ игральной карты.

Черезъ нѣсколько минутъ Тюфякинъ остался одинъ въ квартирѣ. Онъ то садился, то вставалъ, ходилъ по горницѣ, опять садился и, наконецъ, волненіе его дошло до такой степени, что онъ замѣтилъ самъ, какъ руки и ноги трясутся у него.

Пройдя еще нѣсколько разъ по горницѣ, онъ вспомнилъ, что окно уже выставлено и отворилъ его; подышавъ чистымъ воздухомъ, онъ снова тяжело опустился въ кресло.

— Фу, Господи! воскликнулъ онъ и закрылъ лицо руками. — Вотъ до чего доводитъ треклятая деньга! Ахъ батюшка, родитель! Кабы ты мнѣ изъ всѣхъ вотчинъ второй твоей женки оставилъ хоть бы одну, не было бы этого. Не осрамилъ бы я твое честное имя! Да и самъ-то я, управительствуя у мачихи, зѣвалъ, думалъ видно, что она безсмертная. Теперь что будетъ? Чѣмъ пахнетъ? Ловко подведено, а все-жъ таки можно лапу въ западнѣ оставить. Лапу? И весь останешься, коли Гудовичъ хватился, бросился самъ къ Позье, да Лейбу тамъ накроетъ! О, Господи! Пудовую свѣчу поставлю завтра, если все обойдется! И Тюфякинъ, не отнимая рукъ отъ лица и головы, просидѣлъ въ креслѣ неподвижно болѣе часа.

Въ то же время Лейба, въ одеждѣ преображенскаго офицера, шелъ по направленію къ Полицейскому мосту. Сначала онъ шелъ медленно, нѣсколько разъ останавливался и тяжело вздыхалъ, какъ если бы пробѣжалъ бѣгомъ нѣсколько верстъ. Одинъ разъ онъ остановился и, простоявъ нѣсколько мгновеній молча, ужь будто поворачивалъ назадъ, но махнулъ рукой, будто взбѣсился самъ на себя, и быстрыми шагами направился далѣе.

«Я въ сторонѣ, думалъ онъ. Меня князь посылаетъ за своей вещью. Я ничего не знаю… A мундиръ? Да. Зачѣмъ мундиръ надѣлъ, коли простое порученіе справляешь?»

Черезъ четверть часа Лейба позвонилъ у маленькаго подъѣзда съ маленькой вывѣской надъ дверями.

Когда мальчишка подмастерье отворилъ дверь, то переодѣтый преображенскій офицеръ спокойно, увѣренно и даже бойко вошелъ въ переднюю и велѣлъ доложить господину Позье, что одинъ офицеръ явился къ нему по одному ему извѣстному дѣлу.

— Вотъ это объяснитъ вамъ все! сказалъ Лейба, подавая карту, когда Позье вышелъ къ нему.

— А? Конечно, конечно…

Старикъ-женевецъ тотчасъ же попросилъ незнакомца войти. Онъ взялъ карту съ рисункомъ букета и оглядѣлъ офицера съ ногъ до головы.

— Готово-съ. Второй день ожидаю.

— Я немного запоздалъ, заговорилъ Лейба, — но не виновенъ въ этомъ. Вельможа, меня присылающій, хотѣлъ было отложить до завтрашняго утра, а потомъ раздумалъ и послалъ чуть не ночью.

— Все равно, букетъ давно готовъ!

Позье вышелъ въ другую комнату, свою мастерскую, унося карту съ рисункомъ. Черезъ нѣсколько времени онъ явился, неся большой футляръ, отдѣланный малиновымъ бархатомъ. При свѣтѣ канделябра о шести свѣчахъ, который вынесъ за нимъ мальчишка-ученикъ, Позье поставилъ футляръ на столъ… и раскрылъ его.

Казалось, что помимо внесеннаго канделябра зажгли еще два или три. Яркій свѣтъ разлился лучами по всей комнатѣ изъ того, что оказалось въ футлярѣ. Это былъ великолѣпный брилліантовый букетъ, замѣчательно тонкой работы и съ очень крупными каменьями.

Лейба почти задохнулся. Глаза его, устремленные на этотъ сіяющій и сверкающій букетъ, налились кровью. Если бы старикъ-женевецъ самъ не наслаждался въ эту минуту впечатлѣніемъ, которое производитъ его дѣтище и надъ которымъ онъ трудился такъ прилежно и усердно, то онъ, конечно, замѣтилъ бы, какой хищническій, грабительскій взглядъ устремилъ на брилліанты неизвѣстный посолъ неизвѣстнаго вельможи.

Прошло нѣсколько мгновеній молчанія.

— Ну что? Какова работа! каковы вамни! Вѣдь тутъ камней, право, на всѣ пять тысячъ червонцевъ. Я почти ничего не нажилъ себѣ барыша этой работой. Когда-то въ коронаціи покойной императрицы я сдѣлалъ такой же, а онъ былъ заплаченъ мнѣ восемь тысячъ. Такого теперь во всемъ Петербургѣ ни у кого нѣтъ. И, признаюсь вамъ, я не буду спать ночей, покуда не увижу и не узнаю, кого украситъ мое произведеніе. Мнѣ даже обидно, что господинъ вельможа не довѣрился мнѣ.

Лейба не слушалъ, онъ ждалъ, что Позье передастъ ему футляръ. Самъ же онъ просто боялся дотронуться до него. Ему казалось, что въ ту минуту, когда онъ самъ возьметъ футляръ со стола, раздастся надъ нимъ громовой ударъ, Позье бросится на него, а изъ-за дверей выйдутъ спрятанные солдаты и потащутъ его въ острогъ.

Наконецъ, еврей, стоявшій въ какомъ-то туманѣ, замѣтилъ, что туманъ этотъ еще болѣе усилился. Въ горницѣ стало темнѣй и онъ не сразу догадался, что стало дѣйствительно темнѣй, потому что Позье ужь завертываетъ футляръ въ бумагу, а канделябръ потушенъ и въ горницѣ снова горитъ только одна свѣча.

— Ну, вотъ-съ! проговорилъ Позье. — Поблагодарите отъ меня его свѣтлость или, можетъ быть, и высочество за заказъ. A работой они будутъ довольны. Позье — честный труженникъ, артистъ въ душѣ и постарался…. это все!

И въ помертвѣлыя руки Лейбы сунули что-то небольшое, четвероугольное. Онъ шелохнулся, судорожно стиснулъ пальцами этотъ предметъ и, едва не пошатываясь, вышелъ въ переднюю, вышелъ на улицу, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и какъ-то странно ахнулъ, точно проснулся. Онъ провелъ рукой по глазамъ, вдругъ оглянулся на домъ и, наконецъ, будто придя въ себя окончательно, бросился съ мѣста бѣжать во весь духъ. Черезъ нѣсколько шаговъ какой-то прохожій остановился и такъ удивленно поглядѣлъ на Лейбу, что заставилъ его опомниться. Онъ вспомнилъ, что онъ въ мундирѣ преображенца, стало бытъ, офицеръ, дворянинъ, и что ему бѣгать по улицѣ не приходится.

Черезъ четверть часа Лейба былъ въ квартирѣ князя, а раскрытый футляръ искрился и сіялъ на столѣ Тюфякина. Лейба, снявъ мундиръ, остался въ камзолѣ и стоялъ молча и неподвижно. Лицо его было серьезно, почти угрюмо. Князь Глѣбъ тоже какъ-то смущенно сидѣлъ у стола.

— Ну, что жъ, выговорилъ онъ, наконецъ. — Все слава Богу. А, снявши голову, по волосамъ не плачутъ. Ступай за деньгами.

Уже около полуночи, Лейба появился снова въ квартирѣ князя, отсчиталъ ему двѣ тысячи червонцевъ, принесенныхъ въ мѣшечкѣ, взялъ брилліантовый букетъ и, обернувъ въ бумагу, положилъ въ боковой карманъ.

— A футляръ-то бросьте въ Неву или сожгите въ печи, вымолвилъ онъ глухо, — да прикажите хорошенько размѣшать.

— Нѣтъ ужь самъ, душка Іудушка, возьму кочергу да размѣшаю. Съ той минуты, что букетъ былъ въ карманѣ Лейбы, а у князя на столѣ лежала куча однихъ червонцевъ, князь повеселѣлъ сразу.

«Они немѣченные, ихъ не Позье дѣлалъ», думалъ онъ, и князь радостно смѣялся сердцемъ.

— Ну, прощай, князь, выговорилъ Лейба, — не поминай лихомъ. Если доберусь я счастливо до Кенигсберга, то, пожалуй, тебѣ и спасибо скажу. Ты все-таки честно разсчитался со мной и даже далъ возможность мнѣ нажить тысячу червонцевъ. Эта старая собака такъ работаетъ, что я его букетъ вдвое дороже продамъ вездѣ, и въ Берлинѣ, и въ Вѣнѣ, и въ Парижѣ.

— Вишь, какъ распутешествовался! засмѣялся князь.

— Да. Намъ, честнымъ евреямъ, вездѣ дорога. Только въ Россію ужь не вернусь никогда. Ну, прощай, князь!

— Прощай, прощай, Іуда. Жаль мнѣ тебя. Выйдутъ эти червонцы, не буду знать, гдѣ другіе достать, весело заговорилъ князь.

Лейба вышелъ въ прихожую, надѣлъ шапку, досталъ свою шику въ углу, постоялъ мгновеніе и, наконецъ, полушутя, полуугрюмо сталъ взмахивать и водить палкой, будто гладить ею по полу, причемъ нѣсколько нагибался къ полу.

Князь тотчасъ узналъ жестъ палача, сѣкущаго преступника плетьми.

— Ну, ну, авось, обойдется, разсмѣялся князь. — Развѣ гдѣ послѣ за другое что….

— Ну, а словятъ меня на границѣ, то выдамъ. Вотъ мое послѣднее слово, проговорилъ Лейба и вышелъ да улицу.

Тюфякинъ вернулся въ свою горницу и спряталъ деньги въ коммодъ, отдѣливъ одну кучку въ особый уголъ.

— Жаль мнѣ васъ, говорилъ онъ, глядя на отдѣленную кучку, — только-что получилъ и вези къ этимъ головорѣзамъ Орловымъ. Нужно было тогда въ карты играть! Ну, да чортъ съ ними, даровому коню въ зубы не смотрятъ. A дѣло будетъ шито да крыто. Не таковъ мой Іуда, чтобы попасться на дорогѣ или гдѣ на границѣ государства. Онъ въ игольныя уши пролѣзетъ, не только черезъ саженную заставу россійскую.

Князь тотчасъ же пошелъ въ кухню, притащилъ самъ нѣсколько полѣнъ и, бросивъ въ печку малиновый, изящно отдѣланный футляръ, покрылъ его дровами.

«Красивая штука, даже жечь жалко!» невольно подумалось ему.

Кое-какъ нашвырявъ дрова, онъ досталъ лучину и зажегъ печку.

Дрова начали было горѣть, но черезъ минуту снова потухли, такъ какъ князь зря, кучкой, навалилъ ихъ въ печь.

— Ишь, не хотятъ горѣть, поганыя! воскликнулъ онъ вслухъ и даже какъ-то особенно весело.

Чувство радости, что у него въ коммодѣ лежитъ цѣлая куча червонцевъ, конечно, не покидало его ни на минуту. Князь былъ изъ тѣхъ людей, которые тогда и счастливы и довольны, когда у нихъ деньги.

Онъ снова разжегъ лучину и дрова, наконецъ, занялись большимъ пламенемъ. Онъ захлопнулъ дверцу печки и, чувствуя себя усталымъ отъ цѣлаго дня, проведеннаго въ волненіи, пошелъ къ себѣ въ спальню полежать.

Князь предполагалъ, не смотря на позднее время, все-таки отправиться прямо въ Нишлотъ или «Нѣмцевъ Карачунъ», гдѣ онъ надѣялся найти еще Гудовича или офицеровъ своего полка и гдѣ, слѣдовательно, можно было весело провести всю ночь и, кромѣ того, отвлечь подозрѣнія Гудовича. Но, вѣроятно, князь черезчуръ проволновался и усталъ, потому что едва прилегъ, какъ заснулъ крѣпкимъ сномъ.

За-полночь явился въ его квартиру лѣнивый, вѣчно лохматый и замаслянный съ голову до пять, его Егоръ и прислушался къ храпу барина. Онъ двинулся въ кухню, но по дорогѣ, въ темнотѣ, споткнулся среди корридора на полѣно, выроненное княземъ, и удивился.

— Вишь ты, вздумалъ печку топить въ этакую теплынь! Да еще самъ! Теплота такая на дворѣ, а онъ замерзъ!

Освидѣтельствовавъ въ кухнѣ дрова, Егоръ не досчитался цѣлой охабки. Онъ, конечно, тотчасъ же зажегъ огарокъ и тихонько отправился поглядѣть, какую печку и какъ затопилъ баринъ. Перепробовавъ двѣ или три печи руками, онъ, наконецъ, убѣдился, что всѣ холодныя.

«Что за притча! не сожралъ же онъ дрова!» подумалъ Егоръ и началъ лазить, открывая заслонки. Оглядѣвъ двѣ пустыя, въ третьей онъ нашелъ дрова, опаленныя пламенемъ.

Егоръ сѣлъ около печки, держа огарокъ въ рукахъ, и замоталъ презрительно головой.

— Вотъ не за свое дѣло-то браться! Нешто они будутъ горѣть этакъ? Нашвырялъ зря да подпалилъ и думаетъ — все тутъ. A сдѣлай я это…. Ругать! Э-эхъ, вы!..

И праздному лакею пришелъ на умъ вопросъ:

«Что дѣлать: растопить или повытаскать дрова обратно? Вѣдь теплынь на дворѣ…. Лучше повытаскать да сбытъ сосѣдкѣ за стаканъ водки….»

Черезъ нѣсколько секундъ тихонько, чтобы баринъ не проснулся, Егоръ повытаскалъ всѣ дрова на полъ. Онъ далеко засовывалъ руку и вынималъ осторожно полѣно за полѣномъ. Но вдругъ онъ громко ахнулъ и отдернулъ руку, точно будто его укусило что въ печи.

«Что за лѣшій?» подумалъ онъ.

Подъ руку, вмѣсто полѣна, попало что-то легонькое и вдобавокъ мохнатое. Онъ сунулъ огарокъ въ печку и опять немножко ахнулъ: что-то красное лежало среди старой золы и черныхъ углей.

Черезъ мгновеніе, однако, страхъ прошелъ, а красивый малиновый футляръ былъ у него въ рукахъ и лакей, не зная еще что дѣлать, бѣжалъ съ нимъ въ кухню.

— Что за притча! повторялъ онъ. — Что за баловство! Не по ошибкѣ же баринъ бросилъ туда такой ларецъ, а нарочно сжечь хотѣлъ? А зачѣмъ? Да мало ли у баръ какія затѣи,

Какъ ни былъ глупъ Егоръ, однако сообразилъ, что надо дѣлать. Онъ спряталъ футляръ у себя въ ларѣ, а самъ, вернувшись въ гостиную, какъ слѣдуетъ снова наложилъ дрова и зажегъ ихъ.

Когда, на утро, кеяэь Тюфякинъ проснулся, удивляясь, что онъ проспалъ всю ночь одѣтый, первая его мысль была о футлярѣ.

«Ни единой ниточки не осталось!» весело подумалъ онъ, оглядѣвъ горячую, истопленную печь.

XXXI

Въ послѣднихъ числахъ апрѣля, въ домѣ посланника, барона Гольца, была суетня, шли приготовленія къ оффиціальному вечеру, который онъ давалъ столицѣ.

Предполагался балъ-маскарадъ, на которомъ, конечно, долженъ былъ присутствовать государь, весь дворъ и все петербургское общество. Гольцъ праздновалъ мирный договоръ, подписанный государемъ двадцать четвертаго апрѣля.

Этотъ мирный договоръ стоило отпраздновать прусскому послу и любимцу Фридриха. За весь XVIII вѣкъ не было еще заключено такого мирнаго договора между двумя странами, какой съумѣлъ заключить юный дипломатъ.

Король получалъ въ подарокъ отъ императора почти половину своего королевства, уже завоеваннаго русскими, и, кромѣ того, пріобрѣталъ надежнаго союзника во всѣхъ предполагавшихся политическихъ затрудненіяхъ; потомъ получалъ тотчасъ двадцатитысячный русскій корпусъ генерала Чернышева, который еще недавно билъ и разбивалъ его генераловъ, а теперь долженъ былъ, подъ командой короля, бить своихъ прежнихъ союзниковъ; наконецъ, король имѣлъ въ виду получить большую денежную сумму, превосходившую милліонъ.

Съ своей стороны, Фридрихъ не жертвовалъ ничѣмъ. По выраженію государыни, онъ давалъ: «Le pavé de l'enfer, en échange», такъ какъ извѣстно, что «l'enfer est pavé de bonnes intentions». Фридрихъ обѣщалъ помочь сдѣлать курляндскимъ герцогомъ принца Жоржа, если оно будетъ возможно; уговорить Данію отдать русскому императору Шлезвигъ, но если Данія не согласится, то… aviser; помочь императору деньгами или войскомъ, если онъ начнетъ какую либо войну. Но таковой войны не предполагалось. И вся нѣмецкая партія въ Петербургѣ, т. е. именуемые «голштинцы», въ этомъ вопросѣ сходились и были единодушны съ партіей елизаветинцевъ. Избѣгнуть войны всячески было единственнымъ пунктомъ неспорнымъ. Никто во всей Россіи, начиная отъ первыхъ министровъ и сановниковъ и кончая послѣднимъ рядовымъ гвардіи и арміи, не желалъ войны. A вліятельный Гольцъ долженъ былъ еще всячески отговаривать русскаго государя по той простой причинѣ, чтобы избавить своего повелителя отъ необходимости помогать союзнику.

Гольцъ за послѣдніе дни былъ особенно въ духѣ, даже счастливъ.

Онъ былъ, конечно, честолюбивъ, въ хорошемъ смыслѣ слова и зналъ, что въ скоромъ времени договоръ Пруссіи и Россіи, его дорогое дѣтище, заставитъ ахнуть всю Европу, обозлить Францію, удивитъ Англію, поразитъ въ сердце Австрію, переполошитъ всю Европу. Онъ зналъ, что его имя, въ продолженіи цѣлаго лѣта, будетъ повторяться повсюду, будетъ на устахъ всѣхъ королей, министровъ, посланниковъ и сановниковъ всей Европы. Онъ, какъ полководецъ, далъ и выигралъ блистательное сраженіе. Этимъ трактатомъ онъ пріобрѣталъ себѣ сразу славу и имя на дипломатическомъ поприщѣ.

Всякій человѣкъ, рѣшившій трудную задачу и отличившійся въ глазахъ всѣхъ и своихъ собственныхъ, конечно, счастливъ, но когда къ этому сознанію прибавляется еще сознаніе своей молодости, то юношескій пылъ беретъ верхъ и герой счастливъ, какъ ребенокъ. Если въ настоящемъ уже много… то сколько еще впереди!..

Гольцъ сознавалъ свое превосходство передъ всѣми европейскими дипломатами, вспоминая, что ему еще только двадцать шесть лѣтъ! Онъ зналъ, что король Фридрихъ не такой человѣкъ, чтобы не понялъ и не оцѣнилъ его громадной заслуги передъ отечествомъ. Гольцъ ожидалъ съ часу на часъ всевозможныхъ наградъ: и повышеніе въ чинѣ, и звѣзду, и деньги, и графство, о которомъ мечталъ. Однимъ словомъ, красивый и элегантный баронъ былъ счастливъ, веселъ и доволенъ, какъ ребенокъ. Когда онъ вспоминалъ, какъ просто устроилъ онъ все дѣло, то ему становилось даже смѣшно.

Съѣзди всѣ послы съ визитомъ къ Жоржу, то государь не отказывалъ бы имъ два мѣсяца въ аудіенціяхъ и они не прозѣвали бы трактата. Всѣ резиденты, и англійскій Кейтъ, и французскій Бретейль, и австрійскій Мерсій, сидѣли по своимъ норамъ и переписывались съ кабинетами, а онъ въ это время курилъ вонючій кнастеръ, дружился со всѣми, ухаживалъ, давалъ взаймы и дарилъ…

«А букетъ Воронцовой!» вспомнилъ Гольцъ и невольно усмѣхнулся. «Всего-то пять тысячъ червонцевъ, а изъ-за нихъ пріобрѣтается Богъ-вѣсть что. Да вдобавокъ и деньги-то не его личныя и могли бы, какъ у многихъ резидентовъ иностранныхъ, уйти на ваемъ разныхъ шпіоновъ и тайныхъ агентовъ, которые эти деньги прокучиваютъ и не служатъ никакой помощью для ихъ наемщиковъ».

Гольцъ призвалъ одного изъ своихъ секретарей и далъ ему словесное порученіе, отправиться къ Гудовичу и спросить у него: получена ли вещь ему извѣстная, передана ли по принадлежности и довольны ли ею.

Черезъ часъ секретарь вернулся назадъ и объяснилъ, что господинъ Гудовичъ очень чѣмъ-то встревоженъ, никакого отвѣта не далъ, а обѣщалъ тотчасъ-же пріѣхать самъ.

И вслѣдъ за секретаремъ явился Гудовичъ встревоженный и объяснилъ Гольцу простую вещь: карточку съ рисункомъ онъ потерялъ, проискалъ ее цѣлый день повсюду, не нашелъ и послалъ довѣренное лицо, князя Тюфякина, который, конечно, не разболтаетъ ни слова, предупредить брилліантщика, чтобы онъ не давалъ вещь никому, покуда лицо, заказывавшее будетъ, не явится лично за полученіемъ. Оказалось, что Позье наканунѣ вечеромъ отдалъ букетъ преображенскому офицеру, а карточку получилъ и въ доказательство передалъ ее обратно. Гудовичъ вынулъ разрисованую игральную карту, которая прошла столько рукъ и передалъ ее Гольцу.

— Стало быть, вмѣсто брилліантоваго букета, я получаю нарисованный! разсмѣялся Гольцъ немножко насмѣшливо. — Однимъ словомъ, украли. Не скажу, чтобы это мнѣ было очень пріятно.

И баронъ съ досадой отошелъ отъ Гудовича къ окну и сталъ барабанить по стеклу, насвистывая какой-то маршъ.

«Пять тысячъ червонцевъ, думалъ Гольцъ, — сумма не большая, но подарить ее какому-нибудь мошеннику крайне непріятно. Самъ виноватъ! Надо было попросить взять вещь графиню Скабронскую, а не этого тюленя. Потерялъ?!. Чортъ его знаетъ!.. Всѣ вы тутъ хороши!»

И баронъ сталъ разспрашивать Гудовича о подробностяхъ, но тотъ могъ только повторитъ снова то же самое, — карточка имъ была потеряна, найдена кѣмъ-нибудь, вещь законнымъ образомъ получена и слѣдовъ никакихъ.

— Но позвольте! Нашедшій карточку святымъ духомъ узналъ, что по ней можно получить брилліантовый букетъ?!. И можно у Позье?! воскликнулъ вдругъ Гольцъ. — Стало-быть вы разсказали многимъ, что это за карточка?

Гудовичъ сознался, что пилъ въ трактирѣ и болталъ объ карточкѣ. Какой-нибудь лакей могъ слышать.

«А, можетъ быть, и офицеръ!» подумалъ Гольцъ, но разумѣется этого не сказалъ.

Гудовичъ прибавилъ, что такъ какъ онъ въ этомъ дѣлѣ кругомъ виноватъ, то будетъ просить государя выдать ему изъ собственныхъ денегъ необходимую сумму, которую онъ возвратитъ барону. Гольцъ на это, разумѣется, не могъ согласиться.

— Нѣтъ, это невозможно. Но я буду только просить государя, приказать Корфу взяться усердно за это дѣло и искать вора.

Гудевичъ уѣхалъ, а Гольцъ немедленно отправился къ графинѣ Скабронской спросить ея мнѣнія, разсказать ей все и попросить купить поскорѣе что-нибудь другое.

Маргарита, разумѣется, ничего не знала: ея дѣло было только передать барону полученную карточку. Посидѣвъ у графини, побесѣдовавъ съ ней, разспросивъ ее о томъ, что говорятъ въ Петербургѣ о мирномъ договорѣ и о немъ самомъ, Гольцъ развеселился и забылъ и думать объ украденной суммѣ.

— Главная бѣда, сказалъ онъ, — не въ томъ, главная бѣда, что мнѣ теперь нечего ко дню маскарада поднести Воронцовой. У Позье навѣрное нѣтъ ничего готоваго свыше какихъ-нибудь трехсотъ червонцевъ.

Маргарита согласилась съ этимъ, но затѣмъ покуда Гольцъ продолжалъ разсказывать ей о своихъ приготовленіяхъ къ балу, Маргарита задумалась и соображала что-то. Наконецъ, какъ-бы пришла въ себя и вымолвила:

— Хотите у меня купить брилліантовую брошь, только-что передѣланную заново тѣмъ же Позье и которая мнѣ не нужна? Мы ее свеземъ къ нему, оцѣнимъ и вы возьмете.

Гольцъ съ радостью согласился.

Когда онъ уѣхалъ, Маргарита позвала свою любимицу и весело объявила ей:

— Ну, Лотхенъ, опять деньги есть! Одну вещь изъ дѣдушкиныхъ продала.

— Это все прекрасно, liebe Gräfin, но когда же вы заплатите дѣдушкѣ за эти всѣ брилліанты? выговорила Лотхенъ, насмѣшливо и двусмысленно усмѣхаясь.

— Не скоро, Лотхенъ. И по правдѣ сказать тебѣ… Я буду откладывать и тянуть дѣло до тѣхъ поръ, покуда не наступитъ часъ, въ который мнѣ можно будетъ совсѣмъ не платить!

— A развѣ такой часъ наступитъ? Не вѣрю.

— Вѣрь, Лотхенъ.

Горничная помолчала и выговорила, смѣясь:

— Ну, а сержантъ?

— Ну, объ этомъ не смѣйся. Это не шутки! какъ-то странно произнесла Маргарита, задумчиво и грустно.

Лотхенъ вытаращила глаза и чуть-чуть не пожала плечами.

XXXII

Перваго мая въ сумерки, въ домѣ прусскаго посланника волненіе и движеніе усилились.

Къ семи часамъ весь большой домъ горѣлъ огнями и свѣтлые, лучистые столпы выливались изъ оконъ, освѣщая, какъ днемъ, широкую улицу. Кромѣ того, около подъѣзда и вокругъ всего дома горѣли плошки и боченки съ смолой.

Взводы гвардейскихъ солдатъ отъ разныхъ полковъ въ красивыхъ новыхъ мундирахъ стали появляться подъ командой капраловъ и сержантовъ, и ихъ разставляли часовыми на улицѣ, у подъѣзда, въ передней, на широкой лѣстницѣ и до дверей самой пріемной. Это было сдѣлано по приказу государя, въ знавъ особаго почета въ любимцу и посланнику новаго союзника-короля.

На большой лѣстницѣ, украшенной гирляндами и вѣнками и покрытой краснымъ сукномъ, преображенскій сержантъ разставлялъ часовыхъ изъ своего взвода, и двухъ изъ нихъ поставилъ у самыхъ дверей, ведущихъ въ пріемную. Сержантъ былъ Шепелевъ, а одинъ изъ рядовыхъ, котораго онъ умышленно поставилъ не въ передней, и не на лѣстницѣ, а на томъ мѣстѣ, гдѣ будетъ видно всѣхъ гостей, былъ Державинъ. Но оба друга, сержантъ и рядовой, были какъ-то грустны. Шепелевъ былъ немного блѣденъ и снова почти въ такомъ же состояніи, какъ когда-то до своего свиданія съ Маргаритой у гадалки.

Державинъ былъ тоже грустенъ. Переводъ его въ голштинцы все не ладился съ великаго поста, а на дворѣ ужь май мѣсяцъ. Вдобавокъ, хотя онъ и любилъ своего ученика, но невольно сталъ теперь завидовать ему. Этотъ добрый малый ничѣмъ, конечно, не отличился, былъ такой же рядовой, какъ и онъ, а теперь, перескочивъ черезъ чины капрала и унтеръ-офицера, попалъ прямо въ сержанты, Богъ вѣсть какъ, Богъ вѣсть за что, — по какой-то странной, никому въ полку непонятной случайности, — по капризу принца Жоржа.

«И вотъ вся жизнь такъ пройдетъ», думалось рядовому Державину, съ ружьемъ на плечѣ, когда онъ глядѣлъ на товарища-сержанта со шпагой. «Одному везетъ, а другому нѣтъ. Почему одному везетъ, и почему другому не везетъ — сама матушка фортуна не знаетъ».

Балъ-маскарадъ у прусскаго посланника, объявленный за три дня передъ тѣмъ въ городѣ, т.-е. вскорѣ послѣ тайнаго подписанія мирнаго договора, надѣлалъ много шума въ столицѣ.

Голштинцы, и русскіе, и нѣмецкіе, конечно, ликовали. Этотъ маскарадъ былъ видимый признакъ, что на ихъ улицѣ праздникъ.

Партія елизаветивцевъ, конечно, негодовала, всякій со своей точки зрѣнія. Одни говорили, что со смерти покойной императрицы прошло только четыре мѣсяца, что это своего рода скандалъ. Другіе прибавляли, что Гольцъ могъ бы сдѣлать простой балъ, но на смѣхъ дѣлаетъ маскарадъ прежде, чѣмъ кончился трауръ по государынѣ, бывшей всю жизнь врагомъ Фридриха.

Многіе являлись къ государынѣ спрашивать, поѣдетъ ли она. Екатерина Алексѣевна не отвѣчала ни да, ни нѣтъ, но въ умѣ давно рѣшила въ этотъ день заболѣть и остаться дома.

Многіе, какъ Разумовскіе и вообще близкіе люди покойной императрицы, чувствовали себя оскорбленными и тоже обѣщались захворать и не быть въ маскарадѣ.

Но за день до перваго мая, прошелъ по лагерю елизаветивцевъ какъ бы пароль: всѣмъ быть въ маскарадѣ.

Одинъ изъ самыхъ молчаливыхъ на видъ и лѣнивыхъ офицеровъ кружка Орловыхъ, Пассекъ — былъ въ то же время самымъ благоразумнымъ, осторожнымъ и тонкимъ.

Пассекъ былъ особенно близокъ и друженъ съ княгиней Дашковой и чаще другахъ бывалъ у нея. И она, и онъ разсудили, что не быть въ маскарадѣ прусскаго посланника, значитъ дать возможность врагамъ пересчитать и, такъ сказать, помѣтить всѣхъ главныхъ лицъ непріязненнаго лагеря. Дашкова, конечно, передала это государынѣ. Въ тотъ же вечеръ неизвѣстными никому но, конечно, извѣстными государынѣ путями, весь лагерь елизаветинцевъ, явныхъ и смѣлыхъ, осторожныхъ и боязливыхъ получилъ какъ бы приказъ готовить костюмы и мундиры и ѣхать къ Гольцу.

И теперь не только тѣ, которые хотѣли умышленно захворать, стали собираться на балъ, но даже и тѣ, которые дѣйствительно хворали.

Въ восемь часовъ уже начался шумъ на улицѣ, крики кучеровъ и форрейторовъ, солдатъ и полицейскихъ, громъ копытъ и колесъ по мостовой; гости начали съѣзжаться.

Гольцъ встрѣчалъ всѣхъ въ дверяхъ, отдѣлявшихъ большую украшенную зеленью и вѣнками лѣстницу отъ прихожей, гдѣ на двухъ стѣнахъ, одинъ противъ другого, висѣли два щита съ двумя государственными гербами — прусскимъ и россійскимъ.

И здѣсь сержантъ Шепелевъ, приглашенный любезно Гольцемъ находиться въ самой пріемной, въ качествѣ дежурнаго, могъ видѣть весь высшій столичный кругъ.

Здѣсь въ часъ времени прошли всѣ министры, послы, фельдмаршалы, сенаторы, всѣ красавицы и львицы. Всѣ пожилые люди были, конечно, въ своихъ мундирахъ, но молодыя женщины и многіе офицеры гвардіи были въ костюмахъ.

И подъ звуки огромнаго оркестра на хорахъ, весь щегольской домъ Гольца переполнился блестящей, сіяющей, даже сверкающей, какъ радуга, всевозможными цвѣтами, шумной и гульливой толпой. Многіе были просто костюмированы, другіе въ маскахъ. Большая часть проходившихъ съ замаскированными лицами тайкомъ и быстро показывали лицо свое хозяину дома изъ вѣжливости, какъ бывало принято, или же просто знакомъ, двумя словами знакомаго голоса, какъ бы называли себя. Часто Гольцъ не могъ разслышать голоса встрѣчаемыхъ, но дѣлалъ видъ, что узнаетъ…. Отчасти, въ глазахъ его начинало уже рябить отъ этой вереницы пестрыхъ костюмовъ и мундировъ, отчасти и музыка мѣшала, и гулъ голосовъ бесѣдующихъ гостей, который смѣшивался съ музыкой и иногда даже заглушалъ звуки литавръ и трубъ. Шепелевъ стоялъ у стѣны невдалекѣ отъ входныхъ дверей и глазъ не спускалъ съ порога, гдѣ красивый посланникъ принималъ гостей. Ему казалась странной та случайность, что именно его было приказано послать по наряду дежурнымъ на балъ къ этому единственному человѣку во всемъ Петербургѣ, котораго онъ всѣмъ сердцемъ, всѣмъ юношескимъ пыломъ ненавидѣлъ и проклиналъ.

Онъ былъ убѣжденъ, что это его счастливый соперникъ; не будь его на свѣтѣ, быть можетъ, она не обошлась бы съ нимъ такъ, какъ обошлась въ послѣдній разъ въ квартирѣ Позье. И что за капризъ сказать, что она даже не графиня? Шепелевъ уже послѣ сообразилъ, что она могла скрывать свое имя отъ Позье, что онъ сдѣлалъ нескромность. Но почему же она не пустила его къ себѣ? Почему обошлась такъ гордо и глядѣла на него такъ презрительно, такимъ оскорбительнымъ взглядомъ? Навѣрное онъ, этотъ Гольцъ — его счастливый соперникъ! Онъ чувствовалъ, что глубоко ненавидитъ этого человѣка, а, между тѣмъ, эта ревность, эта ненависть казалась для него самого глупою и смѣшною. Что общаго между нимъ, юношей сержантомъ, и этимъ молодымъ красавцемъ, который ужь теперь первая личность двухъ странъ, важное государственное лицо въ Пруссіи и, по общему отзыву, теперь самое вліятельное лицо и въ русскомъ государствѣ?!..

— Онъ любимецъ Фридриха II и Петра III, а я любимецъ…. Квасова! грустно шутилъ юноша.

И въ Шепелевѣ совершалась томительная борьба, сказывавшаяся какою-то острой болью на сердцѣ, какою-то страшной тягостью въ головѣ, во всемъ существѣ. Пускай бы она не любила его! Онъ не стоитъ любви такой женщины! Что онъ такое? Мальчишка! Не она любитъ, вотъ, этого! За что? За то лишь, что онъ посланникъ.

И юноша, постоянно, то и дѣло, какъ бы забывался, стоя близъ стѣны прихожей. Вереницы яркихъ костюмовъ и масокъ вились передъ его глазами, но онъ почти не глядѣлъ на нихъ. Изрѣдка рука его, державшая обнаженную шпагу, судорожно стискивала эфесъ и глаза впивались въ фигуру элегантнаго и красиваго хозяина дома, въ блестящемъ мундирѣ.

Если бы Гольцъ имѣлъ время обернуться на юношу дежурнаго, съ обнаженной шпагой въ рукѣ, и примѣтить его взглядъ, то, конечно, не смотря на свои заботы, онъ бы все-таки призадумался….

А, между тѣмъ, сержантъ не могъ оторвать взора отъ дверей еще по другой причинѣ. Онъ каждую минуту ожидалъ появленія именно той, отъ которой такъ мучился и страдалъ. Онъ зналъ навѣрное, что графиня Скабронская будетъ въ числѣ приглашенныхъ дамъ, какъ близкій другъ хозяина.

Наконецъ, на нѣсколько минутъ вереницы гостей, входившихъ по лѣстницѣ, громъ и гулъ подъѣзжавшихъ экипажей, вдругъ превратились…. Всѣ съѣхались.

«А ея нѣтъ!» думалъ Шепелевъ. Но онъ утѣшался мыслію, что и государь еще не пріѣхалъ. Разумовскихъ еще нѣтъ, Воронцевой еще нѣтъ.

Гольцъ замѣтилъ перерывъ въ съѣздѣ гостей и обрадовался возможности отойти отъ дверей и отдохнуть. Такъ какъ каждое слово его въ этотъ вечеръ могло быть замѣчено, разсказано, перетолковано, то онъ рѣшилъ заранѣе почти не говорить ни съ кѣмъ изъ высшихъ сановниковъ, въ отдѣльности, т. е. безъ свидѣтелей, и, вообще, мало говорить, подъ предлогомъ хлопотъ хозяина.

Теперь, въ свободную минуту, онъ замѣтилъ въ той же прихожей будто стерегущихъ его: фельдмаршала Трубецкаго, Теплова и новаго врага своего, на дняхъ побѣжденнаго имъ, тайнаго секретаря государя, Волкова. Онъ догадался, что они хотятъ съ нимъ заговорить, но увернулся очень ловко и парировалъ свѣтское нападеніе врага.

Гольцъ, увидѣвъ фигуру юноши, отошелъ къ нему и сталъ говорить съ нимъ, будто бы о дѣлѣ. Въ дѣйствительности, онъ спрашивалъ, дѣлаетъ ли преображенскій полкъ успѣхи въ экзерциціи, многіе ли офицеры говорятъ по-нѣмецки, какъ солдаты приняли новую форму.

При этомъ юный посланникъ глядѣлъ на юношу-сержанта такъ, какъ сталъ бы смотрѣть на кресло, столъ или канделябръ.

Конечно, Шепелевъ, не привыкшій къ свѣтскимъ пріемамъ, все-таки понялъ, что посланникъ говоритъ не съ нимъ лично, а что ему нуженъ какой-нибудь предметъ. Онъ отвѣчалъ кратко, слегка смущаясь, не не столько отъ неловкости, сколько отъ горькаго чувства на сердцѣ.

Не успѣлъ онъ отвѣтить двѣ или три фразы посланнику, какъ въ дверяхъ показалась некая маска. Ее нельзя было бы не замѣтить въ цѣлой толпѣ ряженыхъ: костюмъ ея бросался въ глаза.

Послѣ вереницы костюмовъ и мундировъ, которые отчасти ослѣпили глаза Гольцу и сержанту, новая гостья-маска являлась отдыхомъ для глазъ.

Гольцъ, замѣтя, что юноша зорко смотритъ въ дверь, обернулся и тоже удивился.

Къ нему шла тихо монашенка-кармелитка. Весь костюмъ ея состоялъ изъ длинной и простой рясы до полу, изъ бѣлаго кашемира. Большіе, широкіе рукава спадали до пальцевъ, закрывая даже на половину ея бѣлыя перчатки. Большой капюшонъ былъ собранъ складками на головѣ и спускался прямо на лобъ и на бѣлую атласную маску съ золотымъ кружевомъ, слегка закрывавшимъ ротъ и подбородокъ. Въ таліи эта ряса была схвачена сѣрымъ шелковымъ шнуромъ, очень искуссно изображавшимъ простую веревку. На этомъ отшельническомъ кушакѣ были перекинуты бѣлыя перламутровыя четки съ медалькой на концѣ.

Костюмъ этотъ былъ даже не костюмъ; толстыя складки бѣлаго матоваго кашемира такъ закрывали эту женщину, что не было никакой возможности догадаться, молода ли она, стара ли. Во всякомъ случаѣ, не было ни малѣйшей возможности узнать, кто она.

Но странное дѣло. Случилось то, что случалось въ подлунномъ мірѣ во всѣ вѣка и будетъ случаться во вѣки впредь. Юноша-сержантъ или, лучше сказать, его влюбленное, томящееся сердце узнало, кто эта маска. Едва появилась эта кармелитка и переступила порогъ, и двинулась къ нему вся тщательно укутанная съ головы и до носковъ бѣлыхъ башмаковъ, Шепелевъ уже зналъ навѣрное, чувствовалъ, что это Маргарита.

Посланникъ, вѣроятно, не былъ влюбленъ въ Маргариту, потому что подошелъ въ гостьѣ, протянулъ ей, вѣжливо кланяясь, руку, но глаза его говорили:

— Я васъ не знаю, скажитесь.

— Что? Вы меня не узнаете?

И, благодаря замолкшей музыкѣ, благодаря чуткому настроенію Шепелева, онъ ясно разслышалъ голосъ Маргариты.

Гольцъ узналъ тоже голосъ, ахнулъ и выговорилъ по-нѣмецки:

— Но вѣдь вы хотѣли быть не въ этомъ костюмѣ?

— Это мой капризъ, а отчасти необходимость. Вы получили мою записку? Комната приготовлена? Спасибо. И я полная тамъ хозяйка, хотя бы до утра?..

И на утвердительный отвѣтъ, графиня прибавила:

— Ну, покажите ее мнѣ, чтобы я знала заранѣе, гдѣ она.

Гольцъ тотчасъ же подалъ графинѣ руку и повелъ ее во внутреннія комнаты, но при этомъ взялъ не на лѣво, гдѣ была большая гостиная, потомъ бальная зала, переполненная гостями, а на право, гдѣ были двѣ маленькія гостиныя, а за ними его собственные апартаменты.

Сердце дрогнуло въ юношѣ, онъ снова стиснулъ свою шпагу и почувствовалъ, что слезы готовы выступить у него на глазахъ.

«Комнату до утра?! Отдѣльную комнату?! На балѣ, въ маскарадѣ! Зачѣмъ?! Это низость! Вѣдь на это способны тѣ женщины, про которыхъ разсказывалъ ему Квасовъ. И это красавица высшаго общества!»

И юноша до такой степени былъ пораженъ, что у него руки и ноги стали дрожать. Онъ невольно вышелъ на лѣстницу и опустился на стулъ около часового Державина, закрывая глаза рукой, чтобы отереть позорныя слезы и придти въ себя.

— Что ты? шепнулъ ему пріятель рядовой.

— Ничего! глухо отозвался Шепелевъ. — Ничего, ничего? повторилъ онъ. — Вернусь домой — я это кончу.

— Что? недоумѣвая, отозвался тотъ.

— Все, все это кончу. Надо кончить: такъ жить нельзя!

Пріятель что-то спросилъ, но онъ не имѣлъ даже силы отвѣчать.

— Встань, голубчикъ, выговорилъ вдругъ Державинъ шепотомъ, — гетманъ идетъ.

Шепелевъ черезъ силу поднялся и увидалъ, что по лѣстницѣ поднимается графъ Кирилла Разумовскій въ красивомъ гетманскомъ мундирѣ; съ нимъ вмѣстѣ шелъ его другъ и бывшій воспитатель Тепловъ. Сержантъ быстро двинулся снова въ прихожую и сталъ на прежнее мѣсто.

— Отчего же ему не праздновать и не разкошелиться, шепталъ гетманъ Теплову, — когда цѣлое государство подарили, да милліонъ въ придачу? Балъ дешевле стоитъ!

Гетманъ прошелъ, за нимъ прошли еще два сенатора, затѣмъ прошелъ Панинъ. Всѣ они искали глазами Гольца.

«Да ищи его! злобно усмѣхнулся Шепелевъ, — ищи!» И онъ чуть-чуть встряхнулъ своей шпагой. Невольно ему почудилось, что онъ бы могъ, съ наслажденіемъ, особенно благодаря послѣднимъ урокамъ фехтованія, въ одно мгновеніе пронзить Гольца двадцатью ударами.

Въ то же самое мгновеніе хозяинъ дома появился одинъ, быстро оглядѣлся, увидѣлъ нѣсколько новыхъ гостей, которыхъ опоздалъ встрѣтить, и пошелъ здороваться и извиняться.

Тотчасъ же образовался около него кружокъ и здѣсь, при нѣсколькихъ свидѣтеляхъ заразъ, Гольцъ менѣе боялся говорить. Но и тутъ счастье помогло ему. Не прошло пяти минутъ, какъ въ пріемную вошла новая костюмированная гостья безъ маски. Многіе двинулись, прерывая бесѣду. Гольцъ бросился на встрѣчу къ дамѣ и кланяясь благодарилъ за честь и любезный сюрпризъ. Это была Воронцова и слова Гольца относились къ ея костюму. Елизавета Романовна отплачивала за брошь, полученную по утру, и явилась въ костюмѣ, который былъ скопированъ съ портрета Фридриха. Это былъ въ сущности просто мундиръ съ прибавленіемъ бѣлой атласной юпки. Золотисто-желтый атласный камзолъ, вышитый серебромъ, красный кафтанъ изъ бархата, черный галстукъ на шеѣ, а на головѣ фридриховская трехуголка съ бѣлымъ атласнымъ бантомъ, на которомъ и красовалась полученная брошь.

XXXIII

Около получаса простоялъ Шепелевъ, въ подробностяхъ обдумывая, какъ онъ, вернувшись въ казармы, попробуетъ убитъ себя.

«Не хватитъ храбрости, думалось ему, — но попробую, все-таки попробую. Можетъ быть, какъ-нибудь нечаянно самъ себя обману. Буду говорить, что только ради пробы, ради шутки и какъ-нибудь вдругъ застрѣлюсь или зарѣжусь».

— Господинъ сержантъ! раздался около него голосъ, отъ котораго вся кровь хлынула къ сердцу и къ лицу, и юноша затрепеталъ всѣмъ тѣломъ.

— У меня до васъ большая просьба… говорила стоящая передъ нимъ кармелитка, но уже безъ маски, которую она держала въ рукѣ.

Шепелевъ едва двинулъ губами, всѣ чувства его онѣмѣли, а сердце стучало на столько, что, казалось, даже она замѣтила это по галуну и пуговицамъ, которые равномѣрно вздрагивали на его груди.

И кармелитка сдѣлала. движеніе рукой, совершенно закрытой длиннымъ рукавомъ, какъ бы приглашая юношу отойти въ сторону вмѣстѣ. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, она стала ближе къ нему и выговорила:

— Вы здѣсь должны быть весь вечеръ на часахъ?

— Да-съ, черезъ силу вымолвилъ наконецъ Шепелевъ.

— Въ такомъ случаѣ, вы исполните мою просьбу. Очень важную просьбу! Гораздо болѣе важную, нежели она вамъ покажется, нежели вы думаете. Сегодня здѣсь будетъ на балѣ, должна быть каждую минуту, одна замаскированная, недавно пріѣхавшая прямо изъ Вѣны и не знающая никого въ Петербургѣ, незнакомая даже лично съ господиномъ посланникомъ, хотя и приглашенная имъ сегодня. Если я или баронъ будемъ въ эту минуту здѣсь въ дверяхъ, то моя просьба въ вамъ окажется излишней, но если ни меня, ни барона не будетъ, то я прошу васъ провести эту даму. Она предупреждена и двинется прямо за вами. Вы, идя предъ ней, незамѣтно проведите ее къ посланнику, и, найдя его среди гостей, знакомъ укажите ее. Поняли вы меня?

— Понялъ. Это я понимаю! Но за то, кромѣ этого, я ничего не понимаю, выговорилъ Шепелевъ, немного придя въ себя. — то, что для меня вопросъ жизни и смерти, того я не понимаю. Неужели вы, графиня…

— Ну, объ этомъ послѣ, рѣзко выговорила она. — Теперь не время и я… Вы поняли мою просьбу?

— Да-съ.

— A какъ вы узнаете ту даму, про которую я говорю? разсмѣялась кармелитка.

Шепелевъ подумалъ и вымолвилъ неохотно и даже съ оттѣнкомъ грусти въ голосѣ:

— Да, правда. Какъ же мнѣ узнать ее?

— Я вамъ скажу ея костюмъ. Ее замѣтить будетъ не мудрено. Она явится на этотъ яркій и пестрый балъ, какъ пятно.

— Признаюсь, не понимаю.

— Да. Ея костюмъ будетъ… среди другихъ, какъ черное чернильное пятно среди бѣлой бумаги.

Юноша не понялъ. Маргарита повторила:

— Она явится въ черномъ съ головы до ногъ. Понимаете?

— Понимаю-съ.

— Ошибиться мудрено, я надѣюсь…

— Мужчины, графиня, вообще не ошибаются, какъ можетъ ошибиться женщина, грустно выговорилъ Шепелевъ. — Женщина, въ особенности красавица и кокетка, можетъ ошибкой дать даже поцѣлуй.

— По ошибкѣ поцѣлуя не даютъ, а даютъ иногда… изъ жалости! разсмѣялась Маргарита.

— За это, право… вдругъ глухо выговорилъ Шепелевъ. — Право, можно зарѣзать…

— Тутъ, на балѣ… Полноте… Вотъ и видно: ребенокъ. Да неужели вамъ не жалко было бы убить женщину, которую вы любите?.. И какъ любите! Вѣдь вы говорите, что умираете отъ любви.

И Маргарита звонко расхохоталась, но немного искусственнымъ смѣхомъ.

— Пощадите, графиня… упавшимъ голосомъ вымолвилъ Шепелевъ.

— Ну, такъ помните, не спутайте. Окажите эту милость для меня. Исполните, какъ слѣдуетъ, мою просьбу объ маскѣ.

И Маргарита, весело и безпечно смѣясь, отошла отъ Шепелева и прошла въ бальную залу. Онъ былъ возмущенъ до глубины души ея словами и голосомъ, и смѣхомъ.

«Понадобился на то, на что годился бы всякій лакей въ домѣ, - озлобленно подумалъ онъ. — Господи! Неужели ужь нельзя перестать любить ее? Бросить, забыть… Ну, влюбиться въ другую! Она жестокосердая, злая… Ей все только смѣхъ… Можетъ быть, здѣсь, на балѣ, человѣкъ сто, которыхъ она такъ же цѣловала, какъ и меня?»

И долго размышлялъ юноша. Ему, конечно, доставило наслажденіе возможность поговорить съ ней хотя минуту, но ѣдкое, горькое чувство какъ будто еще прибавилось. Она насмѣхалась надъ нимъ. Понятно, она даже явилась изъ такой комнаты, гдѣ можетъ остаться до утра, которую почему-то заготовилъ ей: заранѣе хозяинъ дома. И Шепелевъ вдругъ злобно разсмѣялся.

Въ эту же самую минуту въ залѣ и прихожей началось маленькое волненіе.

Гольцъ двинулся снова къ дверямъ лѣстницы, но спустился по ней до низу, а вслѣдъ за нимъ хлынула и пестрая, блестящая кучка сановниковъ. И черезъ нѣсколько минутъ прихожая и вся лѣстница были полны вышедшими на встрѣчу гостями. Только узкое свободное пространство оставалось по лѣстницѣ. Пріѣхалъ государь.

Шепелевъ на минуту забылъ свое горе. Онъ рѣдко и издали видалъ государя и ему хотѣлось теперь не упустить этого единственнаго случая видѣть русскаго монарха не на конѣ, не на плацу, а простымъ гостемъ на балѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ государь, взявъ подъ руку Гольца, поднялся по лѣстницѣ, весело кивая головой на право и на лѣво, изрѣдка подавая руку, преимущественно старикамъ и иностраннымъ посламъ. За нимъ вслѣдъ поднимался по лѣстницѣ принцъ Жоржъ, а за Жоржемъ непремѣнный хвостъ его, всей гвардіи ненавистный Фленсбургъ. Всѣ прошли въ залъ. Грянула музыка и начался менуэтъ.

Тотчасъ же стало извѣстно на балѣ, что государыня хвораетъ и быть не можетъ.

Шепелевъ, занятый своей заботой, все-таки невольно замѣтилъ послѣ этой вѣсти много сіяющихъ и торжествующихъ лицъ. Вскорѣ мимо него прошли и стали невдалекѣ два сановника. Шепелевъ зналъ, что одинъ — воспитатель наслѣдника, а другой — наперсникъ и другъ братьевъ Разумовскихъ. Эти два человѣка считались во всемъ Петербургѣ самыми умными и самыми образованными, учившимися заграницей. Юноша слыхалъ даже, что Панинъ, не любимый императоромъ, считался въ лагерѣ елизаветинцевъ и былъ въ числѣ явныхъ друзей императрицы. Онъ слыхалъ тоже, что Тепловъ голштинецъ, горячій и искренній приверженецъ императора, другъ всѣмъ нѣмцамъ, ибо говоритъ великолѣпно по-нѣмецки и воспитывался въ германскомъ университетѣ. Шепелеву было даже интересно поближе разсмотрѣть Теплова, такъ какъ говорили, что оба графа Разумовскіе у него въ рукахъ и дѣлаютъ, что онъ прикажетъ. Если бы не этотъ Тегповъ, то Разумовскіе, по словамъ Квасова, были бы еще болѣе любимы въ столицѣ, но теперь ихъ стали любить меньше, потому что Тепловъ заставилъ ихъ тоже сдѣлаться чуть не голштинцами.

Идя мимо и не обращая вниманія на сержанта, Панинъ горячо воскликнулъ:

— Однако же, позвольте, Григорій Николаевичъ. Положимъ даже, что она и не захворала, положимъ, что ей не захотѣлось бытъ на этомъ торжищѣ, гдѣ празднуется позоръ россійской имперіи. Наконецъ, вспомните, что сегодня только четыре мѣсяца и одна недѣля, что скончалась государыня. Можно было бы пообождать скоморошествовать и всякіе дурацкіе костюмы напяливать на себя.

— Не согласенъ, Никита Ивановичъ, спокойно отозвался Тепловъ. — Вы знаете мой образъ мыслей на счетъ всего этого. Договоръ этотъ я не считаю позорнымъ: у насъ будетъ надежный союзникъ. Земли мы ему отдали назадъ такія, которыми владѣть бы не могли, которыя никогда россійскими бы не сдѣлались. Что касается до болѣзни ея величества, то скажу даже съ вашей и ея точки зрѣнія: не хорошо мелочами раздражать государя и общественное мнѣніе. Что стоило сюда пріѣхать, когда здѣсь вся столица, и здѣсь, наконецъ, самъ Разумовскій, Алексѣй Григорьевичъ, которому, какъ вы знаете, покойная государыня тоже была не чужой человѣкъ, многозначительно и налегая на послѣднія слова выговорилъ Тепловъ. — Ему еще тяжелѣе въ его трудномъ положеніи черезъ четыре мѣсяца на этомъ плясѣ быть, однако пріѣхалъ.

Шепелевъ заслушался было бесѣды двухъ сановниковъ, говорившихъ такія слова, которыя рѣдко удавалось слышать простому сержанту. Если бы они знали, что сержантъ ихъ слушаетъ и понимаетъ, то, конечно, понизили бы голосъ. Тайная канцелярія и «слово и дѣло», еще недавно уничтоженныя, были еще всѣмъ памятны. A въ канцеляріи не разбирали кто простой человѣкъ, хотя бы даже разнощикъ, и кто сановникъ, хотя бы даже фельдмаршалъ.

И Шепелевъ напрягалъ свой слухъ, чтобы слышать окончаніе бесѣды двухъ остановившихся невдалекѣ сановниковъ.

Но въ эту минуту онъ вдругъ ахнулъ. Порученіе той, которая могла все приказать, могла приказать даже умереть…. это порученіе приходилось теперь исполнить.

Въ дверяхъ пріемной появилась маска. Шепелевъ двинулся, да и не онъ одинъ! Всѣ бывшіе недалеко отъ него и даже спорящіе Панинъ и Тепловъ, всѣ до единаго, обернулись и двинулись впередъ… и смутный гулъ одобренія, если не восторга, сорвался у всѣхъ съ языка. Всѣ ахнули, любуясь…

XXXIV

На порогѣ стояла стройная и граціозная женщина, вся въ черномъ. Она казалась не маской, а привидѣніемъ. Вся она съ головы до ногъ была окутана въ легкій и прозрачный черный газъ. На черныхъ, какъ смоль, волосахъ лежала брилліантовая діадема съ большой яркой звѣздой, изъ-подъ которой падалъ длинный газовый вуаль. Охвативъ ее всю, какъ легкое черное облако, онъ лежалъ прозрачными волнами на обнаженныхъ плечахъ, вился по изящному бюсту, сбѣгалъ, ниспадая по платью до полу и, отлетая назадъ; развѣвался за нею надъ шлейфомъ, змѣей лежащимъ на паркетѣ. И вся она была осыпана звѣздами, отъ буклей прически до башмаковъ. По юбкѣ тоже разсыпались семь звѣздъ Большой Медвѣдицы. На вырѣзанномъ воротѣ корсажа, окаймляющемъ грудь, горитъ самая яркая звѣзда, а у пояса, подъ сердцемъ, на черномъ атласномъ корсажѣ, плотно обхватившемъ ея пышный бюстъ, лежитъ, покачнувшись и граціозно прильнувъ къ груди, большой сіяющій полумѣсяцъ. Лунный серпъ вспыхиваетъ и сверкаетъ…. и бьющая волна его свѣта, пронизывая облако газа, обдаетъ алмазнымъ сіяніемъ и всю ея черную фигуру и все окружающее. И подъ легкими черными волнами газа снѣжно бѣлѣются, какъ изваяніе, изящныя обнаженныя плечи и руки, не раздѣленныя рукавомъ. Только двѣ черныя ленты съ двумя алмазными звѣздочками на бантахъ отдѣляютъ руки отъ плечъ.

Черная маска съ плотнымъ кружевомъ черезчуръ тщательно скрывала все лицо ея отъ діадемы на букляхъ до горла. Лицо не существовало, и вмѣсто него была нѣмая мертвая личина, ничего не говорящая, но за то лучистый огонекъ будто вспыхивалъ въ отверстіяхъ маски, гдѣ сверкали два глаза, такіе же черные и такіе же блестящіе, какъ и вся эта костюмированная «Ночь». Но тотъ, кто видѣлъ теперь эти плечи и руки, какъ изваянныя изъ бѣлаго мрамора, тотъ ни мгновенія не поколебался бы рѣшить, красавица ли эта явившаяся незнакомка или нѣтъ.

Шепелевъ, подобно всѣмъ, и даже болѣе всѣхъ, стоялъ, какъ бы подъ обаяніемъ изящнаго костюма, эффектно идущаго въ разрѣзъ со всѣми остальными.

«Она явится, какъ чернильное пятно на бѣлой бумагѣ», вспомнилъ онъ слова Маргариты… Нѣтъ это не пятно. Она явилась сюда, какъ таинственная, но сіяющая звѣздами южная ночь, которая больше говоритъ сердцу, болѣе чаруетъ его, чѣмъ самый свѣтлый и сверкающій солнцемъ день.

Но незнакомка знала, что дѣлала. Она знала, что когда пройдетъ, всѣ сотни глазъ будутъ слѣдить за ея змѣино-вьющимся шлейфомъ! Она знала, что ей не опасно закрыть лицо, что ея бюстъ, ея плечи и руки скажутъ о лицѣ! И скажутъ больше, чѣмъ, быть можетъ, сказало бы оно само за себя! Невѣдомое всегда чаруетъ человѣка и всегда очаровательнѣе того, что онъ знаетъ и видитъ…

Шепелевъ, смущаясь, двинулся къ вошедшей, наклонился, хотѣлъ что-то сказать. Но, вспомнивъ, что говорить ничего не нужно, онъ пошелъ снова впередъ и только косо оглянулся, чтобы видѣть, идетъ ли она за нимъ.

Она идетъ. Всѣ взоры выстроившихся рядомъ сановниковъ, какъ если бы снова государь проходилъ, пристально, невольно слѣдятъ за нею и, конечно, не чувство почтенія приковало теперь ихъ глаза.

Да и впрямь, если это былъ не монархъ, не государыня, то это была тоже царица, но иная… Царица бала! Царица, всегда, за всѣ вѣка, всюду и всѣми провозглашаемая молчаливымъ, но единодушнымъ общественнымъ мнѣніемъ. И если это царствованіе кратко, продолжается одну ночь, но всякая бывавшая хоть разъ царицей большого блестящаго бала, до старыхъ лѣтъ помнитъ это, передаетъ и дѣтямъ, и внучатамъ, какъ событіе въ жизни, какъ собранную дань съ побѣжденнаго, какъ дорогую и свѣтлую минуту. И это воспоминаніе самое отрадное! Всегда сладко и тепло сказывается оно на сердцѣ какой-нибудь сѣдой, уже морщинистой бабушки!..

Шепелевъ прошелъ нѣсколько шаговъ по залѣ, увидѣлъ Гольца, приблизился къ нему, ни слова не говоря и только оглядываясь на «Ночь», какимъ-то фантастическимъ видѣніемъ скользящую за нимъ по паркету.

Гольцъ обернулся, сдѣлалъ движеніе, выдавшее его удивленіе, и затѣмъ — какъ показалось Шепелеву — съ страннымъ двусмысленнымъ выраженіемъ лица быстро подошелъ къ незнакомкѣ и сказалъ ей громко по-нѣмецки:

— Прошу считать, меня вашимъ давнишнимъ знакомымъ, даже другомъ. Прошу васъ здѣсь быть, какъ дома, какъ хозяйка. Я съ нетерпѣніемъ ожидалъ васъ… Прежде всего я позволю себѣ испросить сейчасъ позволенія у государя представить ему «Ночь», а затѣмъ и познакомить съ «Ночью» нѣкоторыхъ гостей.

— Благодарю васъ за честь быть представленною его величеству, вымолвила «Ночь» голосомъ, который показался проходившему мимо нея Шепелеву страннымъ, будто искусственнымъ.

Ему показалось, что костюмированная незнакомка нарочно измѣняетъ свой голосъ. Онъ пріостановился невольно, хотя не имѣлъ на это права и разслышалъ еще фразу:

— Помимо государя, баронъ, я могу, въ качествѣ маски, говорить съ кѣмъ хочу, не будучи знакома? И мнѣ широкое поле интриговать, такъ какъ я пріѣзжая, не могу быть узнана.

— Конечно, разсмѣялся Гольцъ какъ-то странно.

Шепелевъ, нехотя, вернулся на свое мѣсто и думалъ: «Какія плечи и руки! Какая, должно быть, красавица! И опять таки ея пріятельница! Должно быть и пріятельницы ея всѣ такія же красавицы, какъ она. Эта, пожалуй, даже еще красивѣе графини».

Въ ту минуту, когда Гольцъ, покинувъ «Ночь», подошелъ къ государю, Петръ Ѳедоровичъ стоялъ у канделябра и читалъ бумагу, вытащивъ ее изъ обшлага кафтана. Лицо его было сумрачно.

Гольцъ подождалъ; государь прочелъ бумагу до конца, поднялъ глаза и выговорилъ по-нѣмецки:

— А, это вы, баронъ, отлично…. Подойдите сюда. Посмотрите. Вы можете мнѣ совѣтъ дать, потому что и прочитать это можете. Я получилъ это, выходя изъ кареты, на вашемъ подъѣздѣ…. пріятное очень развлеченіе для бала!.. И государь передалъ Гольцу письмо на французскомъ языкѣ.

Гольцъ быстро пробѣжалъ его. Оно было подписано французскимъ именемъ и даже громкимъ: Валуа. Содержаніе письма былъ доносъ. Писавшій его доводилъ до свѣдѣнія государя, что одинъ изъ важныхъ сановниковъ, г. Григорій Тепловъ, позволилъ себѣ въ присутствіи нѣсколькихъ свидѣтелей отозваться о его величествѣ въ самыхъ ужасныхъ выраженіяхъ, прибавляя и грозясь, что скоро всему будетъ конецъ: государь будетъ свергнутъ съ престола, а замѣненъ истиннымъ и законнымъ императоромъ, Іоанномъ Антоновичемъ, томящимся въ заключеніи.

— Ну, что же скажете? вымолвилъ Петръ Ѳедоровичъ, когда Гольцъ прочелъ.

— Но кто же этотъ Валуа? произнесъ Гольцъ. — Французъ?

— Я только знаю, баронъ, — разсмѣялся государь, хотя лицо его было угрюмо, — что это не случайный потомокъ французской королевской фамиліи, давно угаснувшей. Но, замѣтьте, все-таки, что это имя напоминаетъ цѣлый рядъ заговоровъ, покушеній и убійствъ. Послѣдніе Валуа кончили трагически свое существованіе, хотя сами были тоже устроители самой страшной и позорной въ исторіи рѣзни въ ночь св. Варѳоломея. Мнѣ часто приходитъ на умъ эта ночь и я всякій разъ съ ужасомъ представляю себѣ, какъ это происходило на улицахъ многолюднаго города, гдѣ братъ убивалъ брата и отецъ — сына.

— Да, это была не дипломатическая ночь, усмѣхнулся Гольцъ. — Но позвольте мнѣ, ваше величество, уничтожить дурное воспоминаніе, представить вамъ сейчасъ другую ночь, не Варѳоломеевскую.

Государь не понялъ и пристально взглянулъ ему въ лицо.

— Позвольте мнѣ представить вамъ «Ночь», иначе говоря, маску, изображающую «Ночь». Но съ однимъ условіемъ, если вы позволите, я только завтра скажу вамъ, кто она. Говорить съ ней вы можете свободно по-нѣмецки. Она не русская, пріѣзжая, и ея родной языкъ — вашъ и мой…. Прибавлю еще, васъ необходимую нескромность, что «Ночь» замѣчательная, по истинѣ, красавица и таковою слыла и въ Парижѣ, и въ Вѣнѣ….

— Давно она въ Петербургѣ?

— Объ этомъ позвольте мнѣ умолчать до завтра. Завтра вы узнаете все: кто она, что она, откуда и зачѣмъ. И мы вмѣстѣ посмѣемся весело.

— Отлично! весело выговорилъ государь и фамильярно хлопнулъ Гольца по плечу бумагой, которую держалъ въ рукахъ.

Но это движеніе невольно снова напомнило ему о доносѣ.

— Но что же съ этимъ дѣлать, баронъ?

— Право, не могу вамъ сказать.

— Ахъ…. фуй!.. Русскій отвѣтъ…. Стыдитесь, господинъ прусскій посолъ! Ну, ну совѣтуйте, скорѣе совѣтуйте! Велѣть его сейчасъ арестовать?

— Кого? Этого француза? спросилъ Гольцъ. — Пожалуй….

— О, нѣтъ! воскликнулъ государь. — Теплова, Теплова.

— Я бы этого не сдѣлалъ, ваше величество. Зачѣмъ спѣшить? Наконецъ, признаюсь вамъ…. Гольцъ разсмѣялся добродушно и прибавилъ:- Признаюсь откровенно, что я, какъ хозяинъ дома, прошу отложить этотъ арестъ. Зачѣмъ вы хотите портить мнѣ балъ? Мнѣ хочется, чтобы всѣ сегодня были веселы. A арестъ такого лица, какъ Тепловъ, у меня на балѣ, смутитъ, конечно, весь домъ, а затѣмъ, конечно, тотчасъ всю столицу. Тепловъ, наконецъ, такая личность, что, откровенно говоря, мнѣ кажется все это ошибкой, если не преступнымъ поступкомъ, т. е. дерзкой клеветой на русскаго сенатора со стороны однофамильца французской королевской династіи. Вспомните, ваше величество, разсмѣялся Гольцъ, — что послѣдніе короли этой династіи были ужасные лгуны и клеветники. Позвольте мнѣ, прежде всего, будто отъ себя, узнать у г. Бретейля, который знаетъ въ лицо всѣхъ своихъ соотечественниковъ, что за птица этотъ Валуа.

Государь согласился и поблагодарилъ, но попросилъ барона сдѣлать это тотчасъ же.

Гольцъ быстро отыскалъ среди играющихъ въ карты французскаго посланника и объяснился съ нимъ. Разумѣется, и Бретейлю то же самое пришло на умъ, и онъ выговорилъ разсѣянно, какъ бы себѣ самому:

— Les Valois ont régné en France!

— Полагаете вы, что это одинъ изъ нихъ? съострилъ Гольцъ довольно дерзко.

— О, нѣтъ! встрепенулся вдругъ уколотый французъ. — Если бы, напримѣръ, одинъ изъ сыновей геніальной интригантки Екатерины Медичисъ былъ теперь въ Петербургѣ, вамъ не удалось бы, баронъ, заключить съ Россіей вашъ новый трактатъ.

И Бретейль язвительно улыбнулся, глядя на Гольца, который невольно вспыхнулъ.

— И такъ, вы не знаете…. но не знаетъ ли кто этого Валуа въ вашемъ посольствѣ?

Бретейль подумалъ, потеръ себѣ рукой лобъ, потомъ пожалъ плечами и всталъ, чтобы розыскать секретаря посольства.

Отъ него они узнали, что есть въ Петербургѣ Валуа, простой каменьщикъ, работающій въ домѣ графа Разумовскаго. Это показалось страннымъ совпаденіемъ для Гольца. Валуа писалъ, что онъ слышалъ слова Теплова при свидѣтеляхъ, не называя мѣста или дома, теперь же оказывалось, что Валуа работаетъ въ томъ самомъ домѣ, гдѣ Тепловъ прежде жилъ, а теперь бываетъ отъ зари до зари.

Гольцъ, ворочаясь къ государю, соображалъ, что если этотъ каменьщикъ окажется правъ, то произойдетъ сильный переворотъ при дворѣ и ему лично выгодный. Онъ предвидѣлъ неминуемое паденіе и, пожалуй, ссылку обоихъ братьевъ Разумовскихъ, вкругъ которыхъ, осторожно и тайно, группировались всѣ враги правительства и самые отчаянные враги его короля и его дѣтища, т. е. новаго мирнаго договора.

Свѣдѣнія, сообщенныя посланникомъ, произвели на государя такое же впечатлѣніе, какъ и на Гольца. Государь раскрылъ широко глаза и вымолвилъ любимцу своему тихо:

— Въ домѣ Разумовскихъ? Навѣрное! Конечно! Такъ! У Разумовскихъ? громче сказалъ государь. И лицо его пошло пятнами.

— Ну, баронъ, выговорилъ государь:- если бы это было не у васъ, я бы приказалъ сію же минуту арестовать Теплова, да, пожалуй, и этихъ близнецовъ хохловъ. Не даромъ говорятъ здѣсь, что хохлы хитрый и лукавый народъ! Ну, завтра къ утру Тепловъ будетъ у меня уже допрошенъ. Я имъ покажу примѣръ всѣмъ, что я не позволю шутить съ собой. Я не царица-баба, въ родѣ тетушки, да и не младенецъ-императоръ, котораго изъ люльки выкинули прямо на снѣгъ.

Государь помолчалъ нѣсколько минутъ и тяжело переводилъ дыханіе.

— Ну, что вы хотѣли? веселѣе произнесъ онъ наконецъ. — вы что-то мнѣ предлагали?

Но въ ту же минуту государь пристально устремилъ взглядъ въ дальній уголъ залы, гдѣ среди яркой, пестрой толпы, было странное, и черное, и сіяющее вмѣстѣ — пятно; серебристые лучи отъ массы брилліантовъ даже издали были замѣтны.

— Кто это? Что это? Домино? Нѣтъ?

— Нѣтъ, это она и есть, ваше величество, усмѣхнулся Гольцъ. — Позвольте, я сейчасъ представлю ее вамъ.

И Гольцъ быстро прошелъ залу, подалъ маскѣ руку и повелъ къ государю.

— Позвольте, ваше величество, сказалъ посолъ, весело улыбаясь, — представить вамъ — «Ночь», явившуюся въ Петербургъ, не вашу сѣверную, холодную, а южную, чудную и поэтическую, покровительницу любви и влюбленныхъ. Ручаюсь вамъ, что вы не будете скучать и даже забудете всѣ ваши заботы и всѣхъ этихъ крамольниковъ, серьезнѣе прибавилъ Гольцъ и, поклонившись, отошелъ отъ обоихъ.

— Я счастлива, наконецъ, заговорила «Ночь» чистымъ нѣмецкимъ языкомъ:- я достигла моей давнишней мечты видѣть предъ собой монарха, имя котораго скоро облетитъ весь міръ и останется на вѣки въ исторіи, сіяющее славой великихъ дѣлъ.

Государь, между тѣмъ, невольно любовался костюмомъ незнакомки, затѣмъ онъ подалъ ей руку и повелъ изъ зала, гдѣ снова начиналась музыка и танцы, въ другія комнаты, гдѣ можно было говорить.

И всюду толпы гостей становились рядами на проходѣ государя, но глаза всѣхъ были все-таки устремлены не на него, а на его спутницу, всю блестящую въ алмазныхъ лучахъ. и сіяющую своими снѣжно-бѣлыми плечами…..

XXXV

Шепелевъ сталъ у окна пріемной и не спускалъ глазъ съ государя и маски, сидѣвшихъ въ сосѣдней гостиной. Бесѣда ихъ, оживленная и неумолкаемая, длилась долго, но разслышать онъ не могъ ни слова. Она говорила по-нѣмецки то страстно, съ жаромъ, то тихо, почти шепотомъ и иногда будто разсказывала что-то. Государь молчалъ и, очевидно, внимательно слушалъ.

Два раза прошла мимо нихъ и мимо Шепелева графиня Воронцова, съ измѣнившимся и пунцовымъ отъ гнѣва лицомъ…. Она ревновала и даже безпокоилась на счетъ этой красивой незнакомки….

Государь вдобавокъ даже не замѣчалъ ея… Такъ внимательно слушалъ онъ, что говорила эта «Ночь».

Наконецъ, они поднялись и, пройдясь по гостинной, двинулись прямо къ окну, гдѣ стоялъ Шепелевъ.

Юноша немного посторонился и слегка вытянулся. Не смотря на легкое смущеніе и даже робость близости государя, онъ не могъ снова не подумать, любуясь на «Ночь»:

«Какой костюмъ!.. И какъ, должно быть, собой-то хороша. Вотъ царямъ-то на свѣтѣ какъ живется! Скажи онъ одно слово и она… его…»

— Нѣтъ, ты мнѣ скажи правду! воскликнулъ государь по-нѣмецки, приближаясь въ Шепелеву на подачу руки и какъ будто показывая ей на сержанта.

— Я вамъ уже сказала, что нахожу эти новые мундиры прелестными. Сколько вкуса! И при этомъ они удобны, говорила маска, тоже по-нѣмецки, но съ страннымъ звукомъ въ голосѣ, будто слегка картавя. — Вотъ, напримѣръ, этотъ мундиръ. Какой это мундиръ, ваше величество?

И вдругъ маска остановилась, фамильярно задерживая своего собесѣдника.

Государь, довольный, что тэма разговора умной, заинтриговавшей его маски перешла на болѣе простой предметъ, и вдобавокъ его любимый, повеселѣлъ еще болѣе.

— Это преображенскій. Прежде были зеленые длиннополые кафтаны. Красивъ ли онъ?

— Конечно. Очень красивъ… И удобенъ! Я думаю, сами офицеры съ этимъ согласятся. Господинъ офицеръ! вдругъ обернулась «Ночь» къ Шепелеву, еще болѣе картавя, — вы, вѣроятно, говорите по-нѣмецки, какъ всѣ офицеры здѣсь. Скажите мнѣ, не правда-ли, мундиръ этотъ удобнѣе стараго?

Юноша, уже смущенный до нельзя тѣмъ, что государь стоитъ такъ близко и смотритъ на него, теперь при вопросѣ, внезапно въ нему лично обращенномъ, окончательно потерялся до такой степени, что даже пробормотать ничего не могъ.

— Вѣдь, лучше и удобнѣе, господинъ офицеръ? немного свысока и холодно, повторила маска по-нѣмецки.

— Онъ еще не офицеръ. Онъ сержантъ… разсмѣялся государь.

— So-o!.. протянула она какъ истая нѣмка. — Какая же разница?.. Ну, я этого знать не могу. Вотъ вамъ, ваше величество, надо знать все это до мелочей… Я могу ошибиться, а вы не можете.

— Еще бы… Да я за сто верстъ всякій галунъ узнаю.

— Вы даже не имѣете права ошибаться. Это было бы неудобно и опасно для вѣнценосца…

— Какъ? Я не понимаю. Что ты хочешь сказать? добродушно вымолвилъ Петръ Ѳедоровичъ.

— Какъ? Вы не знаете? Un monarche ne se trompe pas. Вы не знаете анекдота про короля Людовика XIV, какъ онъ однажды ошибся. Онъ перемѣшалъ на вечерѣ по близорукости одного придворнаго съ другимъ и сказалъ одному барону: Voue, monsieur le duc, а тотъ отвѣтилъ: Merci pour cette grace, Sire!

— Ну, что жъ? разсмѣялся государь.

— Когда дѣло объяснилось, король пожалъ плечами, разсердился, но прибавилъ: Un monarche ne se trompe pas! и прибавилъ: Ramassez le duc… monsieur! Съ тѣхъ поръ этого придворнаго иначе не звали какъ наоборотъ: le duc, monsieur.

— Ramassez! Вотъ это я люблю. Какъ если бы онъ потерялъ что-нибудь! громко разсмѣялся Петръ Ѳедоровичъ.

— Вотъ вамъ, властителямъ, ошибаться и нельзя. Если бы вы сказали этому сержанту: господинъ офицеръ! то онъ бы имъ и былъ, какъ бы по закону… A вамъ бы, господинъ преображенецъ, было бы очень пріятно, если бы не я, а его величество такъ ошибся! уже отчасти ласково обернулась «Ночь» къ юношѣ. — Очень сожалѣю, что мои слова не имѣютъ силы закона… A какъ это должно быть пріятно имѣть эту власть?

Государь двинулся далѣе, тихимъ шагомъ. «Ночь» болтала безъ умолку, оживленно и кокетливо.

— Ваше величество, вдругъ выговорила она. — Сдѣлайте какъ одинъ монархъ, въ одной сказкѣ… Онъ передалъ на пять минутъ свою власть одному нищему…

— Это глупо…

— Нѣтъ, это очень мило… въ сказкѣ. Нищій въ пять минутъ сдѣлалъ столько добра, сколько монархъ за всю жизнь не сдѣлалъ… Вотъ если бы и ваше величество… дали мнѣ вашу власть только на одну минуту…

Государь остановился, разсмѣялся, потомъ хотѣлъ снова двинуться, но маска сильнѣе оперлась красивой, обнаженной рукой на его руку и, граціозно наклоняясь съ нему всѣмъ бюстомъ и своими изящными плечами, шепнула почти страстно:

— Я не шучу… Дайте…

Женщина эта, ея голосъ, снѣжная красота этихъ плечъ и рукъ, корсажъ платья, который слегка отсталъ при ея движеніи, еще болѣе обнажая ея грудь… не могли не подѣйствовать на всякаго.

— Дайте, дайте! шептала она, все ближе наклоняясь, и ея страстный лепетъ звучалъ ребячески наивно.

— Изволь… не выдержалъ государь. — На минуту по часамъ… Но что ты сдѣлаешь?

— А? Увидите! Три вещи. Но даете ли вы мнѣ честное слово, что все будетъ исполнено.

Государь колебался и вдругъ выговорилъ:

— Даю… Это даже любопытно.

— Благодарю… Но я буду дѣйствовать чрезъ васъ. Это все равно. Я буду шептать вамъ, а вы приказывайте. Постойте! Надо подумать… Ну-съ! Во-первыхъ, сдѣлайте этого преображенца офицеромъ. Сейчасъ!.

— Вотъ ужь именно безсмысленный женскій капризъ, осчастливить перваго попавшагося человѣка. Пойдемте —

Государь, смѣясь, приблизился снова къ окну, гдѣ стоялъ Шепелевъ и вымолвилъ ласково:

— Ты дежурнымъ на балѣ посла?

— Точно такъ-съ, ваше величество! прошепталъ снова смущенный юноша.

— Ради барона Гольца, празднующаго сегодня новый трактатъ, я, какъ исключеніе, поздравляю тебя офицеромъ.

Юноша широко раскрылъ глаза, вспыхнулъ и стоялъ истуканомъ отъ неожиданности. Когда онъ догадался поклониться и пробормотать что-то безсвязное, то государь съ «Ночью» уже удалялся въ залъ.

— Ну-съ, теперь… теперь… говорила «Ночь», — сдѣлайте хозяина этого дома, барона, командоромъ вашего голштинскаго ордена Святой Анны.

— Ты отгадала мое желаніе. Я самъ хотѣлъ давно. Но и такъ говорятъ, что онъ мой любимецъ и это непремѣнно раздражитъ другихъ резидентовъ… Принцъ-дядя меня отговариваетъ и увѣряетъ, что теперь это невозможно.

— A ваше слово?.. Ну, хорошо, Богъ съ вами… Тогда прикажите выслать изъ Петербурга адьютанта принца — Фленсбурга.

— Это зачѣмъ? громко вскрикнулъ государь, искренно изумившись.

— Онъ мнѣ не нравится, шутливо отозвалась «Ночь».

— Стало-быть, ты его знаешь и, стало-быть, не сегодня пріѣхала изъ-за границы. Вотъ я тебя и поймалъ. Ты петербургская жительница!

— Нисколько. Я его сейчасъ видѣла. Мнѣ его назвали и лицо его мнѣ противно! Я прошу его выслать.

— Это не причина. Да и какая же ты злая и безсердечная. Потомъ ты забыла, что хотѣла власть, чтобы дѣлать добро, а не зло.

— Это правда. Ну, не надо, ничего не надо… ребячески капризно вымолвила она.

— Ну, ужь такъ и быть. Я сегодня, уѣзжая, поздравлю Гольца. Ну, теперь третье.

— Третье… Дайте графу Кириллѣ Скабронскому придворное званіе, какое нибудь…

— Зачѣмъ? Онъ умираетъ… Или ужь умеръ кажется…

— Нѣтъ, онъ живъ…

— Умретъ на дняхъ!.. разсмѣялся государь.

— Но его вдова, моя давнишняя пріятельница, получитъ право бывать при дворѣ государя, самаго любезнаго, добраго и умнаго.

— Вотъ это отлично, съ удовольствіемъ. Я ее однажды видѣлъ. Она замѣчательная красавица. Сейчасъ прикажу и завтра она узнаетъ это. Ну, а себѣ ты ничего не выпросила…

— Себѣ… себѣ… разсмѣялась — «Ночь».- я попрошу у васъ нѣчто очень важное, но не сегодня, а въ слѣдующемъ маскарадѣ, гдѣ мы встрѣтимся…

— О чемъ же ты будешь просить?

— Теперь я не скажу.

— Ну хоть намекни! Я прошу тебя… нѣсколько увлеваясь и слегка умоляющимъ голосомъ выговорилъ Петръ Ѳедоровичъ.

— То, о чемъ просила одна ветхозавѣтная красавица…

— Это ничего не говоритъ! Это даже не намекъ. Кого просила она?

— Одного очень умнаго и красиваго молодого человѣка.

— Но кто онъ былъ? Чѣмъ извѣстенъ?

— Тѣмъ, что у него было одиннадцать братьевъ… нерѣшительно вымолвила «Ночь».

— Это мудрено. Хотя я знаю отлично ветхій завѣтъ, но сразу отгадать… Чѣмъ онъ былъ самъ?!

«Ночь» очевидно колебалась и, наконецъ, выговорила слегка взволнованнымъ голосомъ:

— Скажу… Но только потому, что я въ маскѣ и въ случаѣ… если одумаюсь… или, если вы… Ну, однимъ словомъ, я могу еще, если захочу, остаться вамъ неизвѣстной…

— Ну, ну, говори! оживленно приставалъ государь.

— Онъ былъ проданъ этими братьями, попалъ въ Египетъ и…

— Іосифъ! вскрикнулъ государь.

— Не знаю…

— A просила его супруга сановника Пентефрія… весело разсмѣялся онъ. — Такъ?.. Такъ?!

— Не знаю… тихо и смущаясь шепнула «Ночь».

— Скажи, отгадалъ ли я? Скажи… Пожалуйста… Скажи только одно слово: да…

Въ эту минуту прямо на государя и его даму шла графиня Воронцова. Она почти преградила имъ путь и съ озлобленнымъ пунцовымъ лицомъ обратилась къ государю:

— Ваше величество, я уже цѣлый вечеръ жду возможности сказать вамъ хоть два слова! вспыльчиво выговорила она.

Государь видимо заколебался и не зналъ, что дѣлать: ему очевидно не хотѣлось покинуть «Ночь».

— Погоди, Романовна… Сейчасъ. Вотъ пускай маска скажетъ, отгадалъ ли я ея загадку… Я безъ того не могу уйти.

— Такъ будьте такъ добры, скажите! гнѣвно обратилась Воронцова къ замаскированной.

— Вы приказываете, графиня… Сказать? кокетливо, но насмѣшливо произнесла «Ночь», налегая на слово: вы.

— Приказать я не могу, а прошу… A то этакъ конца не будетъ.

— Разумѣется, воскликнулъ государь. — Ну, отгадалъ? Ну?

«Ночь» какъ будто все еще колебалась и молчала.

— Да говорите, государыня! внѣ себя произнесла Воронцова. — Подумаешь, важное дѣло.

— Хорошо… Только для васъ, графиня… По вашей просьбѣ, звонко разсмѣялась «Ночь». — Да, ваше величество, отгадали!!!

Государь улыбнулся, хотѣлъ что-то сказать, но, поколебавшись мгновеніе, любезно простился и, покинувъ «Ночь», подалъ руку Воронцовой.

XXXVI

Шепелевъ простоялъ, какъ истуканъ, нѣсколько минутъ послѣ словъ государя. Онъ готовъ былъ вѣритъ, что видѣлъ все во снѣ. Двухъ недѣль нѣтъ, что онъ надѣлъ мундиръ сержанта и теперь, сейчасъ… ужь онъ офицеръ!

«Да, это счастіе! Сумашедшее счастіе!..» думалось ему. — Но все это отдалъ бы онъ сейчасъ, снова бы сталъ рядовымъ, если бы она… Да, если бъ этой жертвой могъ онъ купить не только ея любовь, хотя бы только ея ласку, вмѣсто холоднаго или презрительнаго отношенія въ нему.

«Но гдѣ же она, гдѣ монашенка?!. Ея уже давно не видать. Вѣрно веселится. Вѣрно все танцуетъ въ залѣ!» думалъ юноша, вспоминая, что дѣйствительно кармелитка давно не проходила по пріемной.

Въ эту минуту «Ночь» шла изъ залы одна, поневолѣ уступивъ своего кавалера графинѣ Воронцовой. Она быстро приблизилась прямо въ нему.

— Господинъ офицеръ, вымолвила она по-нѣмецки и картавя. — Проводите меня, въ знакъ благодарности за офицерскій чинъ, до уборной графини Скабронской. Она сейчасъ мнѣ сказала, что вы знаете гдѣ комната.

— Я? Нѣтъ! Но я думаю, что это тамъ, за гостиной. Можно спросить людей. Если прикажете, я сейчасъ пойду и узнаю…

— Пойдемте вмѣстѣ… Скорѣе найдемъ…

Она двинулась чрезъ гостиную, Шепелевъ почтительно пошелъ за ней. Пройдя двѣ пустыя комнаты, они увидѣли на право длинный корридоръ, выходившій на ту же парадную лѣстницу, и Шепелевъ разглядѣлъ вдали фигуру Державина на часахъ. Здѣсь же, противъ корридора, оказалась пріотворенная дверь, въ которую виднѣлся красивый дамскій туалетъ.

— Баронъ не женатъ, усмѣхнулась незнакомка. — Стало-быть это и есть…

Быстро оглядѣвшись кругомъ, она еще быстрѣе вошла въ эту комнату и тоже осмотрѣлась, Шепелевъ остановился передъ дверями и хотѣлъ поклониться.

— Войдите! едва слышно и страннымъ, глухимъ голосомъ выговорила она.

Юноша, недоумѣвая, вошелъ и также невольно оглядѣлся.

Это была маленькая, красиво убранная спальня, освѣщенная двумя канделябрами, поставленными на двухъ бѣлыхъ тумбахъ; но, очевидно, это не была спальня хозяина дома, а, судя по всему, на-скоро приготовленная для женщины. На туалетѣ два красивые шандала. Два севрскіе амура держали двѣ розовыя свѣчи. Въ углу горницы изъ-подъ высокаго балдахина висѣли длинныя отпущенныя занавѣси нѣжно-розоваго цвѣта…

«Такъ вотъ гдѣ ты будешь…. до утра!» грустно подумалъ Шепелевъ и сердце сжалось въ немъ острой болью.

— Потушите, пожалуйста, канделябры. Мнѣ рѣжетъ глаза этотъ свѣтъ. Довольно мнѣ и этихъ двухъ свѣчей…. Вы, кажется, не желаете мнѣ помочь, господинъ внезапный офицеръ, снова заговорила она по-нѣмецки все тѣмъ же картавымъ голосомъ, видя, что юноша не двигается.

Шепелевъ повиновался, и въ комнатѣ стало гораздо темнѣе.

Между тѣмъ, покуда онъ снималъ съ тумбъ тяжелые канделябры и тушилъ свѣчи, «Ночь» быстро вернулась къ двери. Замокъ вдругъ звонко щелкнулъ… и, сунувъ куда-то ключъ, она вернулась къ туалету.

— Вы въ плѣну…. страннымъ, упавшимъ голосомъ произнесла она.

Шепелевъ, изумленный, стоялъ, не двигаясь, и глядѣлъ на незнакомку.

«Что за странная шалость! И неумѣстная!» думалъ онъ и вымолвилъ наконецъ:

— Что вамъ угодно отъ меня? Мнѣ надо скорѣе идти: я — дежурный.

Она быстро, ловко, искуссной рукой сняла съ себя діадему и, выпутавшись изъ облаковъ газоваго вуаля, засіяла еще ярче своими звѣздами въ полутемной комнатѣ…. Затѣмъ она сняла большой серпъ луны и стала отцѣплять всѣ эти звѣзды и звѣздочки, складывая ихъ на туалетъ. Скоро осталось на ней только созвѣздіе Большой Медвѣдицы, пришитое къ юбкѣ.

— Ночь проходитъ, луна зашла, звѣзды гаснутъ и закатываются…. шутливо, но тихо шептала она, а голосъ ея слегка дрожалъ. — Да!.. Наступаетъ день!.. Счастливый день для того, кто любитъ! Любитъ, какъ я! Любитъ, какъ ребенокъ, или какъ бѣдная женщина, никогда еще не знавшая любви!

Она смолкла, но вдругъ, будто вспомнивъ, заговорила скорѣе:

— Все это смѣло и дерзко, конечно, господинъ офицеръ! Но что же дѣлать? Другого исхода нѣтъ. Никакого другого нѣтъ! Впрочемъ, умная женщина, когда за что возьмется, то всегда счастливо доведетъ до конца.

Шепелевъ слушалъ, ничего не понимая, изумлялся и невольно любовался ею теперь снова, когда плечи ея, окаймленныя однимъ чернымъ корсажемъ, лишенныя облаковъ газа и сверкавшихъ звѣздъ, казалось, засіяли вдругъ еще болѣе собственнымъ снѣжнымъ свѣтомъ. Лицо, закрытое черной маской, еще болѣе оттѣняло бѣлизну горла и груди.

Но вдругъ онъ вскрикнулъ и двинулся…. въ полной тьмѣ! Она погасила послѣднія двѣ свѣчки.

— Что вы дѣлаете! воскликнулъ онъ, и невольная дрожь пробѣжала по тѣлу…. «Не можетъ быть! Не можетъ быть!» мысленно кричалъ онъ самъ себѣ, будто отвѣчая на какой-то вопросъ. — Что вы хотите? Я — дежурный…. Позвольте мнѣ выдти….

Но она молчала. Онъ чутко прислушивался. Она шевелилась, быстро двигалась…. Но сильное прерывистое дыханіе ея даже заглушало шелестъ платья и движеній….

Чрезъ мгновеніе шорохъ и это тревожное дыханіе послышались ближе къ нему и вдругъ двѣ руки нашли его въ темнотѣ. Онѣ дрожали на лицѣ и головѣ его.

— Я не понимаю…. Это капризъ, но и дерзость…. глухо проговорилъ онъ.

Но обнаженныя руки крѣпко, судорожно обвили его шею. Горячія губы коснулись во тьмѣ его лица, отыскали его губы и съ порывомъ жажды прильнули къ нимъ съ поцѣлуемъ. И вся она затрепетала вдругъ.

— Я люблю другую…. Люблю безумно… Поймите…. забормоталъ юноша.

— A я люблю тебя, тебя…. горячо и страстно отозвалась она вдругъ по-русски. но продолжая картавить. — И клянусь, въ первый разъ въ жизни люблю! Клянусь Святой Маріей, что я….

— Что?!! вскрикнулъ Шепелевъ, какъ оглушенный молніей, которая бы вдругъ, среди полной тьмы, освѣтила ему на мигъ все окружающее. Эти два слова? — Ея два слова. Какъ помнитъ и любитъ онъ ихъ, хотя слышалъ давно и только одинъ разъ.

— Боже мой! Неужели?… Ахъ, если бъ я зналъ, что это вы, что это ты! Скажи мнѣ, что это ты? задрожавшимъ отъ восторга голосомъ шепнулъ онъ.

— Я. Ей-Богу. Я…. Я….

— Графиня?.

— Нѣтъ, не графиня…. для тебя. A ты любишь графиню? Какую? страстно смѣялась она ему въ лицо, продолжая покрывать его нескончаемыми поцѣлуями.

— Бога-ради, скажи мнѣ…. Или пусти. Я безумно люблю тебя, если ты Маргарита! восторженно вскрикнулъ онъ. — Но если я ошибаюсь, то я не могу…. не хочу, ни за что! Пусти.

— Графиня Скабронская? Такъ вотъ кого ты любишь. Глупый! Развѣ ты не видалъ ее сегодня кармелиткой. Она мой старый другъ.

— Да, да…. Но право…. Твой голосъ теперь другой. И теперь это почти ея голосъ. Да! Я съ ума сойду. Говори! Или…. пусти меня. Ты Маргарита?! Говори!..

— Нѣтъ! Нѣтъ!..

Шепелевъ съ отчаяніемъ освободился отъ ея объятій и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ по паркету, наступилъ на что-то мягкое, а затѣмъ что-то хрустнуло подъ его каблукомъ.

— Святая Марія! Безумный! Ты топчешь…. Передавишь всѣ звѣзды моей Медвѣдицы!!..

Шепелевъ вскрикнулъ, бросился на голосъ и безумно обнялъ ее. Это былъ уже громкій, неподдѣльный и дорогой ему голосъ.

— О! Маргарита!.. почти простоналъ юноша, какъ бы отъ страшнаго страданія и боли. . .

Балъ все разгорался, оживлялся…. Молодежь танцовала до упаду по просьбѣ любезнаго хозяина.

Передъ полуночью явились на балъ еще двое костюмированныхъ. Это были два негра въ блестящихъ фантастическихъ и совершенно одинакихъ туникахъ и шальварахъ изъ пунцоваго бархата, сплошь вышитаго золотомъ. Оба негра были огромнаго роста, широкоплечіе, могучіе богатыри и красавцы лицомъ даже подъ черной мазью. Такихъ витязей въ Петербургѣ было немного и если бы они были теперь въ маскахъ, то и тогда бы легко всякій призналъ Григорья и Алексѣя Орловыхъ.

Братья были въ кандалахъ и прикованы сверхъ того одинъ въ другому. Золотые большіе браслеты у каждаго на рукѣ соединялись висѣвшею между ними цѣпью. Поэтому они ходили вмѣстѣ и не танцовали, извиняясь невозможностью разлучиться.

Причина, побудившая братьевъ явиться неграми и вымазать лица, былъ большой черный пластырь на вискѣ и ухѣ Алексѣя, который онъ носилъ съ самаго сраженія въ «Нишлотѣ» и который онъ покинуть не могъ. А, между тѣмъ, по приказу государыни надо было явиться въ маскарадѣ Гольца. Бромѣ государыни и княгини Дашковой тутъ явились всѣ.

Благодаря костюмамъ, все вниманіе было теперь обращено на братьевъ, государь тоже замѣтилъ ихъ и, близко пройдя мимо, указалъ на нихъ Жоржу и прибавилъ громко, но шутливо:

— Хорошая выдумка! Подходящая!.. Можетъ быть даже предсказаніе.

Принцъ ничего не отвѣтилъ на шутку. Онъ былъ не въ духѣ, потому что любимецъ его, Фленсбургъ, былъ разстроенъ чѣмъ-то и даже блѣденъ и не хотѣлъ ему объяснить ничего о причинѣ своей тревоги.

Дѣйствительно, Фленсбургъ былъ на себя не похожъ. Онъ куда-то исчезалъ и теперь, вернувшись, стоялъ въ пріемной на мѣстѣ пропавшаго дежурнаго. Онъ будто ждалъ его. Около полуночи къ нему подошелъ его другъ Будбергъ и обратился бъ нему съ тѣмъ же вопросомъ, что и принцъ Жоржъ.

— Что съ тобой, Генрихъ? сказалъ онъ по-нѣмецки.

— Со мной? Со мной смерть! Смерть въ душѣ! глухо выговорилъ Фленсбургъ.

— Все она…. Кармелитка! Вотъ ужь можно сказать: le diable qui se fait ermite!.. Брось ее, милый другъ. Она авантюристка съ головы до пятъ.

— Полно шутить! Ты видишь, что со мной! Скажи лучше, — ты уроженецъ Петербурга и долженъ знать, покуда я былъ въ ссылкѣ, при покойной царицѣ бывали здѣсь поединки? Или это дикое и развратное общество не знаетъ, даже не слыхивало никогда, что такое дѣло чести и вызовъ на поединокъ….

— Насколько помнится, бывало, но между нашими, т. е. иноземцами вообще….

— Стало быть, эти звѣри знаютъ, что такое поединокъ?.. Ну, тогда будь готовъ, милый другъ, послужить мнѣ секундантомъ.

— Что за вздоръ! Какъ не стыдно! Съ кѣмъ наконецъ?!..

— Съ дрянью, которая не стоитъ того, чтобы я его убивалъ! A убью!!. A государь навѣрное проститъ. Онъ понимаетъ и любитъ такія выходки. Пойдемъ отсюда. Я тебѣ все разскажу, и авось легче на душѣ будетъ!..

Между тѣмъ, хозяинъ дома, веселый и довольный, все подзадоривалъ молодежь и посылалъ танцовать. Балъ удался на славу. Даже старики и елизаветинцы развеселились, глядя на пляшущую молодежь.

Время проходило быстро и, наконецъ, уже было далеко за полночь. Вдругъ, какъ по сигналу, танцы сразу прекратились. Государь внезапно, чѣмъ-то разсерженный, собрался уѣзжать.

Кавалеры даже покинули на время своихъ дамъ и пошли за двинувшимися изъ залы пожилыми сановниками. Государь выходилъ, Гольцъ, рядомъ съ Жоржемъ, провожалъ его, а за ними двигалась масса гостей, министровъ, пословъ и первыхъ вельможъ. Всѣ проводили государя до лѣстницы, а Гольцъ спустился до самаго подъѣзда. Нѣкоторые вернулись въ залъ другіе остались на верху лѣстницы, чтобы, обождавъ отъѣздъ, государя, тоже уѣхать. Въ числѣ послѣднихъ былъ и гетманъ.

Спустившись внизъ, въ швейцарскую, Петръ Ѳедоровичъ поблагодарилъ Гольца, поздравилъ съ орденомъ св. Анны и поцѣловалъ. Затѣмъ онъ обернулся къ принцу и вымолвилъ по-нѣмецки:

— Ваше высочество, надѣюсь, не забыли. Теперь можно. Даже пора!

Жоржъ понялъ, обернулся и сталъ искать глазами Фленсбурга, но адьютанта не было. Это даже обезпокоило принца.

Государь догадался по фигурѣ дяди и нетерпѣливо обернулся къ сопровождавшему его Гудовичу.

— Прикажи сейчасъ арестовать Теплова.

Гудовичъ вытаращилъ глаза.

— Что ты? Не слышишь! Или не понимаешь! гнѣвно выговорилъ государь и, повернувшись, вышелъ къ поданной уже каретѣ. — Ну, вотъ, хоть этимъ прикажи, показалъ онъ Гудовичу на двухъ кирасировъ у подъѣзда. — Хорошъ ты адьютантъ! прибавилъ государь, садясь, и крикнулъ сердито: — Да ну!.. Скорѣе!

Кучеръ принялъ это на свой счетъ и съ мѣста взялъ почти въ карьеръ. Гудовичъ принялъ на свой счетъ и быстро пошелъ назадъ, крикнувъ кирасирамъ:- За мной!

По лѣстницѣ, какъ нарочно, въ числѣ прочихъ сенаторовъ и рядомъ съ гетманомъ, спускался и весело разсказывалъ всѣмъ что-то очень смѣшное самъ Тепловъ.

— Я васъ арестую именемъ государя! пробормоталъ Гудовичъ, смущаясь.

Всѣ стали, какъ ошеломленные.

— Меня? выговорилъ Тепловъ, мѣняясь въ лицѣ.

— Да ты спуталъ, батенька! сказалъ гетманъ.

— Это еще что? вдругъ взбѣсился Гудовичъ, которому показалось слово: спятилъ. — Возьмите и сдайте на Морскую гауптвахту! приказалъ онъ солдатамъ.

Кирасиры безсмысленно бросились какъ по командѣ.

Тепловъ, пораженный, блѣдный, будто боясь насилія со стороны солдатъ, самъ быстро двинулся на подъѣздъ. Онъ забылъ даже шинель, кирасиры кликнули извощика и посадили арестанта въ блестящемъ мундирѣ. Тепловъ забылъ, что у него карета. Онъ все забылъ. Да и всѣ свидѣтели происшествія растерялись и позабыли его образумить.

Понемногу дорогой придя въ себя, онъ прошепталъ вслухъ:

— Это ошибка! За мной ничего нѣтъ! И чрезъ мгновеніе онъ прибавилъ гнѣвно:- Но такъ не ошибайтесь никогда, господа правители! И если арестовали по ошибкѣ такого, какъ я… такъ ужь, чуръ, не выпускайте опять на волю!!.

….Тоже далеко за-полночь.

Шепелевъ бродилъ и шарилъ въ полной темнотѣ, но только принадлежности женскаго туалета попадались ему подъ руку.

— Маргарита, Бога ради, позволь зажечь свѣчку! Я ничего не найду…

— Пустяки. Найди! разсмѣялась она изъ угла комнаты.

— Но что за прихоть, милая. Вѣдь теперь ужь нечего… Ужь ты вѣдь не пріѣзжая изъ-за границы, да еще не говорящая по-русски! сказалъ онъ подсмѣиваясь.

— A что за прихоть упрямо называть меня Маргаритой потому, что мой голосъ похожъ на голосъ графини?

— Такъ два голоса не бываютъ похожи… Фу! Господи… Да сколько же у тебя тутъ башмаковъ. Ужь пятый подъ руку лопался…

— A вотъ выйдешь и можешь убѣдиться… какъ найдешь Скабронскую на балѣ.

— Это было бы дьявольскимъ навожденіемъ.

— Однако ты видишь, что тутъ нѣтъ ничего изъ костюма кармелитки!

— Да я, милая, ничего не вижу! Ни зги не вижу! разсмѣялся юноша. — Я того и жду, что глазъ себѣ выколю… А!.. Слава Богу!.. Но только… ни портупеи, ни шпаги…

— И безъ нихъ можно… Или послѣ…

— Послѣ! разсмѣялся Шепелевъ. — Барона попросить доставить ко мнѣ на квартиру… Я безъ шпаги прямо подъ арестъ попаду. Впрочемъ, и такъ, если дежурнаго хватятся, то улетишь на гауптвахту. Куда тебѣ! Дальше!

— Я же тебѣ говорила, что просила у барона позволенія послать тебя съ порученіемъ… Ты теперь по городу ѣздишь…

Наступило молчаніе. Шепелевъ возился и двигался на стулѣ.

— A все-таки… Это все было дерзко и почти невозможно! вымолвилъ онъ чрезъ нѣсколько минутъ.

— Только то и дорого, и хорошо, что «почти невозможно»! медленно проговорила она какъ бы сама себѣ.

— Ну! Теперь опять на поиски… За шпагой! весело вымолвилъ Шепелевъ и началъ снова шарить приговаривая:- Платье… Перчатки!.. Шкатулка!.. Должно быть чулокъ… Опять башмакъ!.. A это… Это ужь и не знаю. Мы этого не носимъ!

Она тихо смѣялась изъ своего угла.

— Хорошо… Смѣйся! Встанешь, какъ я опять на Медвѣдицу попаду ногами да вторую звѣзду раздавлю…

— Не смѣешь по небеснымъ свѣтиламъ ходить!

— Слава тебѣ, Господи! воскликнулъ юноша. — У окна очутилась.

— Нашелъ? Ну-съ… Извольте теперь идти вонъ, дерзкій мальчишка, клявшійся мнѣ въ любви къ другой.

— Пожалуйте ключъ, госпожа тюремщица.

— Извольте, господинъ узникъ. Идите ко мнѣ. Ключъ здѣсь, подъ подушкой.

Шепелевъ ощупью подошелъ.

— Купи его! шепнула она. — За десять поцѣлуевъ…

— Это дешево… За сто согласенъ. О! милая! Счастіе мое! Во вѣки бы… не разстался! прошепталъ онъ, обнимая ее и всю покрывая поцѣлуями…

— Такъ до завтра… Будешь вечеромъ у меня? Въ десять… вымолвилъ онъ наконецъ.

— Да. Да. Да. Глупый младенецъ! Уходи… прошептала она.

Онъ двинулся къ двери, но она снова позвала его.

— Еще одинъ… Послѣдній… На счастіе…

И на нѣсколько мгновеній въ комнатѣ наступила мертвая тишина. Только поцѣлуй беззвучно жилъ… и длился!

XXXVII

Шепелевъ отомкнулъ звонкій замокъ, пріотворилъ слегка дверь и глянулъ. Кто-то шелъ мимо. Онъ подождалъ, потомъ выглянулъ снова. Прохожая горница и корридоръ были пусты, только издали доносился гулъ голосовъ и шумъ толпы. Онъ быстро вышелъ и еще быстрѣе направился къ залѣ.

Идя чрезъ гостинную бодрыми шагами, онъ вдругъ почувствовалъ, будто слегка шатается, въ глазахъ какъ-то потемнѣло и зарябило.

— Отвыкъ даже отъ свѣта! шутливо прошепталъ онъ.

Противъ него оказалось зеркало. Онъ взглянулъ на себя и улыбнулся. Онъ самъ себя не узналъ: на столько было блѣдно, но оживленно лицо его и на столько сверкали глаза;

«Да! Счастіе тоже, что и хворость!.. Но Господи! Думалось ли мнѣ, что сегодня… Вдругъ! Среди маскарада. И какъ она заранѣе все обдумала. Да, дерзко, а какъ просто!.. Она говоритъ: безопасно, потому что если кто и увидитъ, то глазамъ не повѣритъ! Вотъ ужь дьявольскій разсчетъ! Но никто не видалъ… Да! счастливѣе меня теперь въ столицѣ никого нѣтъ! Господи! Авось я съ ума не сошелъ. Авось, все это было! Было! Не сонъ же это? — нѣтъ, сонъ! Ей-Богу сонъ!» — восторженно воскликнулъ онъ.

Шепелевъ двинулся было отъ зеркала, но сильный громъ колесъ на улицѣ заставилъ его выглянуть въ окно и онъ увидѣлъ среди плошекъ быстро, вскачь, удаляющуюся карету.

«Разъѣздъ! Должно быть, ужь поздно», подумалъ онъ.

И онъ двинулся въ пріемную. Она была полна гостей, толпившихся въ ней и на лѣстницѣ. Онъ озирался смущенно и потуплялъ глаза каждый разъ, когда кто-нибудь случайно взглядывалъ на него. Во всякомъ взглядѣ ему казался допросъ. Онъ чувствовалъ, что на лицѣ его написано нѣчто, что можетъ сейчасъ всякій прочесть, узнать и ахнуть!

Онъ сталъ близъ дверей лѣстницы, но, оглядѣвшись, вдругъ пошатнулся, какъ пораженный громомъ, и схватясь за сердце, едва не вскрикнулъ. У окна, на стульяхъ, сидѣлъ старикъ графъ Скабронскій, а около него…. Кармелитка. Она что-то тихо разсказывала ему и смѣялась. Онъ тоже громко смѣялся, покачиваясь на стулѣ.

— Не можетъ быть…. Другая! Другая! шепталъ Шепелевъ почти громко, застывъ отъ ужаса и отчаянія.

Онъ двинулся ближе къ нимъ и его почти безумный сверкающій взоръ приковался къ кармелиткѣ. Она вдругъ увидѣла Шепелева, будто вздрогнула и перестала смѣяться и говорить.

«Подойду!» рѣшилъ онъ и сдѣлалъ чрезъ силу еще два шага.

Кармелитка, глядѣвшая пристально на него, быстро встала, взяла руку Скабронскаго и видимо сильно потянула его за собой, увлекая въ толпу.

— Ахъ ты вьюнъ! Смотри, пожалуй! подъ ручку!! захохоталъ старикъ.

Но Шепелевъ этого не слыхалъ. Онъ двинулся въ окну и ухватился за что-то рукой, чтобы не упасть отъ той бури, которая забушевала у него на душѣ.

— Мальчишка! Дуракъ! Дуракъ! шепталъ онъ. — Вообразилъ, повѣрилъ!.. Но голосъ…. Голосъ ея!.. Да! Ея голосъ. Я съ ума схожу!..

Долго ли пробылъ юноша въ состояніи оцѣпенѣнія, застывъ отъ отчаянія, — онъ самъ не зналъ. Онъ безсознательно видѣлъ только, что всюду поднялась какая-то сумятица. Всѣ будто встревожены. Гольцъ стоитъ окруженный разными сановниками. Откуда онъ пришелъ? Съ лѣстницы, кажется. Около него Панинъ, фельдмаршалъ Трубецкой, Бретейль и цѣлая кучка важныхъ, ему незнакомыхъ, сановниковъ. Вотъ и въ залѣ тоже стихло…. Музыка играетъ, но никто не танцуетъ. Вся молодежь — двигаются, сходятся вмѣстѣ, шепчутся…. и всѣ будто оробѣли.

— Арестованъ! слышитъ Шепелевъ нѣсколько разъ.

Съ лѣстницы появился гетманъ блѣдный, встревоженный и прямо подошелъ къ Гольцу… Шепелевъ сталъ было прислушиваться въ взволнованному голосу гетмана, который клялся, божился и умолялъ посланника. Горе, отчаяніе слышалось въ его голосѣ…. Но едва сталъ юноша понимать, что дѣло идетъ объ комъ-то арестованномъ, какъ вниманіе его было снова отвлечено…. Графъ Скабронскій прошелъ въ гостиную съ кармелиткой и повелъ ее туда…. Туда, гдѣ онъ былъ!.. Гдѣ думалъ, что нашелъ свое счастіе, а былъ глупо и грубо обманутъ какой-то развратной женщиной, кидающейся въ объятія перваго встрѣчнаго. И онъ ощутилъ вдругъ на сердцѣ странное чувство. Сердце будто упрекало его, что онъ осквернилъ то, что жило въ немъ и еще недавно было чисто и свято для него, а теперь попрано и осквернено.

— Да, нѣтъ, нѣтъ! Я же съ ума сошелъ! шепталъ онъ. — Два голоса не могутъ такъ быть схожи!..

Скабронскій вернулся одинъ и присоединился къ кучкѣ, слушавшей горячую рѣчь гетмана. Шепелевъ тоже глядѣлъ на всѣхъ и тоже будто внимательно слушалъ, а самъ прислушивался къ тому, что шептало ему страдающее отъ боли и упрекающее сердце.

И вдругъ онъ двинулся и, теперь еще болѣе блѣдный, съ дикой, полубезумной рѣшимостью въ глазахъ, почти побѣжалъ черезъ гостиную….

— Нескромность! Дерзость! Богъ вѣсть, что выйдетъ! Можетъ быть, сестра ея…. шепталъ онъ на ходу…. Ахъ, все равно! Все равно! Мнѣ хоть умирать! Мнѣ надо знать!!

Онъ былъ уже у двери уборной и, задыхаясь, взялся за ручку…. Дверь была заперта….

— Кто тамъ? раздался тревожный голосъ, но онъ узналъ его сразу…. Это голосъ обѣихъ…. Голосъ «Ночи» и голосъ «Кармелитки».

— Мнѣ надо…. началъ Шепелевъ, но губы его дрожали, языкъ не повиновался, голосъ рвался на части.

— Кто тутъ? повторила она, приблизясь къ самой двери.

— Я…. Шепелевъ…. чрезъ силу громче выговорилъ онъ.

Замокъ щелкнулъ, дверь отворилась и на порогѣ въ полусумракѣ явилась кармелитка Маргарита, безъ маски на лицѣ. Шепелевъ схватилъ себя за голову и отступилъ….

— Что вамъ угодно? холодно, строго, почти гнѣвно вымолвила Маргарита:

— Ахъ, графиня…. Я не знаю!.. съ страданіемъ въ голосѣ прошепталъ онъ.

— Вы не знаете?! воскликнула она, выдвигаясь еще немного изъ дверей. — Такъ я знаю!.. Вы хотите преслѣдовать и срамить женщину за одинъ неосторожный поступокъ! прошептала она. — За одинъ шуточный поцѣлуй!.. Что ты говоришь? обернулась она вдругъ назадъ въ комнату за растворенную дверь. — кто это? а это тотъ дежурный, который по твоей милости офицеръ и который неизвѣстно по какому праву считаетъ возможнымъ лѣзть въ нашу уборную.

Въ отвѣтъ на это сдержанный смѣхъ послышался въ углу горницы.

— Ну-съ, я прощаю васъ. Я сама виновата! Но это ужь въ послѣдній разъ! нѣсколько мягче вымолвила Маргарита.

Дверь снова затворилась, снова щелкнулъ звонко замокъ.

Шепелевъ, едва двигаясь, тихо двинулся отъ дверей. Онъ уже ни о чемъ и думать не могъ. Мысли рвались, путались. То отчаяніе овладѣвало имъ, то вдругъ сердце, встрепенувшись радостно, говорило ему, будто вскрикивалъ въ немъ самомъ другой человѣкъ: неправда! это она!.. она! Сердце знаетъ, видитъ и чуетъ лучше разума, лучше глазъ и ушей.

Вернувшись въ залу, Шепелевъ замѣтилъ опустѣвшія комнаты. Гостей оставалось не болѣе полсотни человѣкъ, и то все больше иностранцы. Русскіе вельможи и сановники всѣ сразу разъѣхались, будто ихъ разогнала гроза.

На устахъ у всѣхъ теперь было имя Теплова.

Гольцъ тихо говорилъ по-нѣмецки въ углу съ датскимъ посланникомъ Гакстгаузеномъ, и Шепелевъ, стоявшій недалеко отъ нихъ, разслушалъ фразу:

— A главное, онъ наперсникъ и другъ обоихъ графовъ. Да, русской партіи конецъ. Ихъ всѣхъ теперь развезутъ по захолустьямъ ихъ пространнаго отечества!

Графъ Скабронскій разговаривалъ съ Фленсбургомъ и адьютантъ изрѣдка взглядывалъ на Шепелева. Казалось, онъ одинъ прочелъ что-то на лицѣ юноши и, разъ взглянувъ на него, теперь постоянно снова переводилъ глаза на его блѣдное лицо… и снова читалъ!..

Шепелевъ невольно отвернулся и подумалъ:

«Проклятый нѣмецъ! Ненавидитъ меня… И за что? За то, что я когда-то ночью неохотно за слесаремъ сбѣгалъ!»

Черезъ нѣсколько минутъ Шепелевъ, стоявшій у окна, опустя голову, вдругъ встрепенулся, будто нѣчто случилось около него.

Сердце подсказало вѣрно…

Она шла по гостинной и появилась къ комнатѣ. Маргарита, въ томъ же своемъ длинномъ, простомъ бѣломъ костюмѣ, но безъ маски на лицѣ, была еще красивѣе обыкновеннаго.

Шепелевъ пристально и пытливо глядѣлъ въ ея лицо.

Она увидѣла Скабронскаго и подошла къ нему.

— А, дѣдушка! Къ шапочному разбору! Что такъ поздно? сказала Маргарита. — Пропустили, не видали, какая тутъ была красавица, всѣхъ обворожила.

— «Ночь»-то? Слышалъ, слышалъ… A ты вотъ слышала ли, что тутъ сейчасъ было?

— Тепловъ арестованъ! выговорилъ Фленсбургъ.

— Ну, такъ что жъ? равнодушно отозвалась Маргарита. И всѣ трое зашептались…

И Фленсбургь сталъ что-то шопотомъ разсказывать ей, но, послушавъ безъ вниманія минуту, Маргарита отошла отъ нихъ къ Гольцу и, мимоходомъ взглянувъ на Шепелева, сдѣлала движеніе, будто изумилась.

Она простилась съ хозяиномъ и тотчасъ подошла къ юношѣ.

— Будьте столь любезны, посадите меня въ карету.

Шепелевъ радостно двинулся.

— Позвольте, графиня. Эту честь я никому не уступлю, выговорилъ Фленсбургь.

— Да я тебя довезу въ своей, внучка, сказалъ, усмѣхаясь, Скабронскій.

— Ни васъ, ни васъ тревожить не хочу! шутливо, но рѣшительно произнесла Маргарита обоимъ по очереди.

— Это пустяки… вымолвилъ угрюмо Фленсбургъ, подавая ей руку. — Теперь мой чередъ! прибавилъ онъ, улыбаясь дерзко и какъ-то двусмысленно.

— Нѣтъ. Это очень, очень серьезно! A очереди я не признаю, отвѣчала Маргарита холодно и, обернувшись къ Шепелеву, она прибавила:

— Господинъ офицеръ, вашу руку.

— По крайней мѣрѣ, не повышайте его въ чинѣ… Еще! Довольно съ него и нелѣпо полученнаго сержанта! вспыхнувъ, сказалъ Фленсбургъ.

— Извините, г. Фленсбургъ. Вы ошибаетесь, выговорилъ Шепелевъ злобно. — Государь сегодня на балѣ поздравилъ меня офицеромъ.

Фленсбургъ отчаянно вытаращилъ глаза…

Маргарита взяла Шепелева подъ руку и нѣсколько театрально и насмѣшливо, глядя на дѣда и адьютанта, присѣла низко обоимъ какъ бы въ менуэтѣ и двинулась весело на лѣстницу.

— Отчего вы такъ страшно блѣдны? тихо заговорила она, спускаясь быстро по ступенямъ и невольно прижимаясь въ нему. — Я даже испугалась. Мнѣ стало жаль васъ. Оттого я васъ и позвала.

— Ахъ, графиня… Что жъ тутъ спрашивать! Вѣдь вы сами все знаете!.. съ отчаяніемъ воскликнулъ онъ. — Вѣдь это были вы?.. Вы!

Маргарита не отвѣчала и, спустившись въ швейцарскую, бросила его руку и стала надѣвать салопъ.

Лакеи выбѣжали на улицу… и кричали ея карету. Маргарита тоже вышла на подъѣздъ.

— Скажите мнѣ, умоляю васъ. Умоляю!.. преслѣдовалъ ее Шепелевъ. — Иначе меня завтра къ вечеру уже не будетъ на свѣтѣ!..

Но Маргарита молчала, только глядѣла ему въ глаза и улыбалась. И лицо ея, обращенное къ нему и освѣщенное теперь ясной зарей, вдругъ будто само отвѣтило ему… Теперь только замѣтилъ онъ странное, новое, доселѣ имъ не виданное у нея выраженіе, которое, казалось, легло рѣзкою печатью на всѣ черты ея чудно красиваго лица, — выраженіе восторженнаго утомленія…

— Только то и дорого, и хорошо, что «почти невозможно», съ разстановкой и вразумительно выговорила она и быстро прыгнула въ поданную карету… Покуда лакеи становились на запятки, она высунулась въ окно къ юношѣ и вскрикнула, смѣясь звонкимъ и счастливымъ смѣхомъ:

— A по небеснымъ свѣтиламъ ходить — грѣхъ!!.

XXXVIII

Въ домѣ гетмана Разумовскаго никто не ложился въ эту ночь. Все было на ногахъ и всѣ лица были смущены и встревожены.

Въ десять часовъ утра не спавшій гетманъ поѣхалъ къ принцу, а отъ него черезъ часъ былъ уже въ канцеляріи, гдѣ Гудовичъ и Нарышкинъ разбирали дѣла, перешедшія къ нимъ изъ уничтоженной тайной канцеляріи. «Слово и дѣло» не существовало и не повторялось уже три мѣсяца. Теперь донощикъ говорилъ: «имѣю за собой важность» и его вели къ лѣнивому Гудовичу и остряку Нарышкину.

Французъ, каменьщикъ Валуа, былъ уже допрошенъ и поставленъ, по просьбѣ пріѣхавшаго гетмана, на очную ставку съ Тепловымъ.

И ничто не подтвердилось. Все оказалось выдумкой и клеветой. Подтвердилось только многими свидѣтелями, что Тепловъ за три дни передъ тѣмъ зѣло шибко побилъ Валуа за ухаживаніе и приставаніе къ его, Теплова, возлюбленной, живущей на Васильевскомъ островѣ.

— Ну, извините, Григорій Николаевичъ! сказалъ, смѣясь, Гудовичъ. — Натерпѣлись страху, небось. Что дѣлать! Ну, а ты, прохвостъ, теперь улетишь далеко. Я изъ-за тебя ночь не спалъ!

— Если бъ вы мнѣ вчера сказали имя донощика, глухо и озлобленно выговорилъ Тепловъ, — то я бы самъ догадался, въ чемъ дѣло…

Около полудня Тепловъ былъ освобожденъ по приказу государя и поѣхалъ домой. Лицо его было чернѣе ночи.

Черезъ часъ явился къ нему Перфильевъ и передалъ отъ государя записку, собственноручно написанную. Въ ней было;

«Григорій Николаевичъ. Не серчай! Зачту!..»

И много народа перебывало у Теплова за весь день, Онъ не принималъ никого и сидѣлъ, задумавшись, въ кабинетѣ.

Не болѣе, какъ черезъ часа четыре послѣ Перфильева, къ нему явился Григорій Орловъ.

Тепловъ былъ изумленъ этимъ визитомъ буяна-гвардейца, съ которымъ онъ не имѣлъ ничего общаго и который за всю зиму раза три всего былъ у него въ гостяхъ. Онъ тоже не захотѣлъ, конечно, его принимать, но Орловъ уперся и насильно, яко бы по дѣлу, влѣзъ къ нему.

Черезъ нѣсколько минутъ Тепловъ былъ озадаченъ откровенной рѣчью гвардейца. Онъ считалъ его трактирнымъ буяномъ и шалуномъ, думающимъ только о попойкахъ, женщинахъ и картахъ, а тутъ, передъ нимъ, оказался вдругъ совсѣмъ иной человѣкъ.

Но и Орловъ, въ свою очереди былъ не мало удивленъ. Онъ думалъ, что ему придется разжигать Теплова насмѣшками и шутками, которыя будто бы ходили объ немъ въ городѣ, что ему придется убѣдить Теплова считать себя оскорбленнымъ. А, между тѣмъ, это оказался напрасный трудъ. Когда Орловъ вошелъ въ горницу, то нашелъ Теплова ходящимъ быстрыми шагами изъ угла въ уголъ. Лицо его было сильно взволновано. Послѣ первыхъ же словъ Орлова, Тепловъ еще болѣе измѣнился въ лицѣ и губы его затряслись. Онъ замахалъ руками, хотѣлъ говорить и не могъ; затѣмъ, передохнувъ, онъ заговорилъ и Орловъ узналъ, что этого человѣка нечего уговаривать и разжигать.

Тепловъ былъ, дѣйствительно, внѣ себя отъ случившагося съ нимъ позора. Человѣкъ — въ высшей степени самолюбивый и даже мелочнаго самолюбія, сановникъ изъ самыхъ свѣжеиспеченныхъ дворянъ, да вдобавокъ еще не изъ тѣхъ гренадеръ, которые взводили цесаревну на престолъ, а изъ тѣхъ, которые справляли еще очень недавно всякія лакейскія домашнія услуги.

Орловъ увидалъ ясно, что незачѣмъ скрываться отъ Теплова, что пожилой и умный сановникъ на столько глубоко оскорбленъ арестомъ, что никогда его не проститъ.

— Нельзя, нельзя, нельзя… шепталъ Тепловъ, ходя изъ угла въ уголъ. — Такъ не поступаютъ! Ошиблись? Такъ не ошибайся, прежде осмотрись!

Давъ высказаться Теплову, осыпать все и всѣхъ бранью, произнести нѣсколько такихъ угрозъ, которыя было бы даже опасно такъ громко произносить при малознакомомъ ему человѣкѣ,- Орловъ заговорилъ въ свою очередь искренно и закончилъ бесѣду словами:

— И такъ, Григорій Николаевичъ, теперь понимаете, почему я съ вамъ пріѣхалъ? Насъ народу не мало, но сидимъ мы, у моря погоды ждемъ! Какъ быть, что дѣлать — не знаемъ. И покуда, только набираемъ и набираемъ народъ. Я и братъ, какъ только заслышимъ, что кого одолжили, погладили, подарили, вотъ какъ васъ теперь этимъ арестомъ, мы ѣдемъ, знакомимся и зовемъ къ себѣ. A тамъ, дальше, что Богъ дастъ! Пріѣзжайте къ намъ и найдете препорядочную кучку молодцовъ, которымъ нынѣшніе порядки не въ моготу. Заправилы у насъ нѣтъ. Коли угодно, можете взять команду! Приказывайте и распоряжайтесь, слушаться и повиноваться будемъ слѣпо, если только увидимъ, что попали въ руки настоящаго опытнаго заправилы. Угодно вамъ или нѣтъ?

Тепловъ, видимо смущенный, пристально глядѣлъ въ глаза Орлова, какъ бы колеблясь.

— Григорій Николаевичъ, горячо и простодушно воскликнулъ Орловъ:- да вы боитесь, опасаетесь меня! Поймите, вы, умнѣйшій въ Питерѣ человѣкъ, и не можете отличить правды отъ кривды. Посудите, могу ли я лгать и притворяться. Развѣ я хитрю, развѣ я не наговорилъ вамъ сейчасъ такихъ словъ, за которыя вы можете меня черезъ часъ выдать съ головой и меня прикажутъ схватить и сослать въ Пелымь. А когда человѣкъ отдается такъ головой въ руки, нешто можно ему не вѣрить? Я вамъ предлагаю быть у насъ, перезнакомиться со всѣми нашими пріятелями. Я иду и на то, что вы на другой же день можете быть хоть фельдмаршаломъ. Стоитъ вамъ только всѣхъ насъ назвать и выдать. Только одно, прибавлю, тотъ кто это сдѣлаетъ, конечно, двухъ дней головы не сноситъ. Какой-нибудь изъ насъ да останется, чтобы ему горло перерѣзать.

Послѣднія слова Орловъ произнесъ такимъ голосомъ, по которому видно было, что этотъ вопросъ о предателѣ давно рѣшенъ въ кружкѣ.

Тепловъ задумчиво молчалъ нѣсколько минутъ, не зная, что отвѣтить. Но вдругъ, снова вспомнилъ онъ ужъ въ сотый разъ, какъ его въ мундирѣ, во всѣхъ орденахъ, выходящаго изъ маскарада посланника садиться въ карету, схватили два кирасира… изорвали платье… поволокли на извощичьи сани. Снова вся кровь хлынула въ сердце и ударила въ голову, зарумянила лицо самолюбца, и подъ этимъ наплывомъ гнѣва и горечи онъ выговорилъ вслухъ:

— Нѣтъ, нельзя, нельзя! Никогда не прощу! Нѣтъ, такого дѣла не прощаютъ!

— Вѣстимо не прощаютъ, проговорилъ Орловъ.

Тепловъ протянулъ ему руку и выговорилъ твердо и рѣзко:

— Да, я съ вами. Лишь бы только васъ было больше, да не дураки, да не болтуны. A остальное все само приложится! Не даромъ я правилъ при гетманѣ цѣлой страной, цѣлой Хохландіей, чтобы не управить вами. Да, у тебя губа не дура, Григорій Григорьевичъ, что ты влѣзъ ко мнѣ нынѣ силкомъ. Скажи своимъ, что вы такого человѣка теперь залучили къ себѣ, который заставитъ васъ дѣйствовать какъ по писанному и разыгрывать все, какъ по нотамъ. Когда у васъ сходка?

— Да мы всякое утро собираемся, а иногда и вечеромъ. Иногда ночь сидимъ. Запремся и будто въ карты дуемся, а сами толкуемъ.

— Только толкуете?

— Да.

— Ну завтра же утромъ я буду у васъ. Словъ мало, надо и дѣло! Ну, голубчики! произнесъ вдругъ Тепловъ, какъ бы обращаясь къ какимъ-то невидимкамъ, стоящимъ передъ нимъ въ горницѣ. — Обзавелись вы теперь благопріятелемъ въ особѣ Григорія Теплова!..

И на другое же утро въ квартирѣ Орловыхъ собрались пріятели ихъ; но, на этотъ разъ, комнаты едва вмѣстили новыхъ друзей и товарищей.

Давно ли Пушкинъ и Бибиковъ стали бывать здѣсь? A они были уже свои люди, послѣ нихъ явились уже другіе, болѣе новички. За послѣднюю недѣлю человѣкъ десять новыхъ друзей изъ разныхъ полковъ появились у Орловыхъ. Не прошло двухъ часовъ бесѣды, въ которой всѣ больше слушали Теплова, чѣмъ говорили, какъ вся компанія повеселѣла и какъ бы ожила. Тепловъ задавалъ имъ такіе вопросы, дѣлалъ такія возраженія, предлагалъ такія вещи, что молодежь сразу признала въ немъ не болѣе не менѣе, какъ своего главнокомандующаго. Будто разумъ вдохнули въ тѣло. Какъ тройка борзыхъ коней, почуявъ сильныя искуссныя руки, подобравшія возжи, мчится съ мѣста бодрѣе и веселѣй, такъ всѣ эти молодые люди воодушевились сразу, почуявъ, что у нихъ завелся настоящій искуссный и замѣчательный руководитель.

Въ сумерки, когда молодежь начала уже расходиться отъ Орловыхъ, каждый уходилъ веселый, довольный, какъ будто бы на другой день предстояло начатъ общее дѣло, которое, по убѣжденію теперь каждаго изъ нихъ, должно кончиться неминуемо полнымъ успѣхомъ. Алексѣй Орловъ бодрѣе и радостнѣе всѣхъ другихъ весело отправился съ тайнымъ порученіемъ отъ Теплова къ главѣ синода, Сѣченову.

Когда у Орловыхъ остались самые близкіе, самые давнишніе друзья, братья Рославлевы, Всеволожскіе, Ласунскій и Пассекъ, то послѣдній, самый дѣльный изъ всѣхъ, обратился къ Теплову съ вопросомъ:

— Григорій Николаевичъ, неужели вы, которому молва приписываетъ такое вліяніе на Разумовскихъ, — не можете поручиться сейчасъ же, что графъ Алексѣй Григорьевичъ и графъ гетманъ тоже присоединятся къ нашему дѣлу?

— Нѣтъ, Петръ Богдановичъ, объ этомъ и думать нечего. Да ихъ государственное положеніе и не дозволяетъ того. Случись что, они противъ насъ не пойдутъ, но чтобы теперь имъ пристать къ компаніи молодцовъ-офицеровъ, — это невозможно. Подумайте, мнѣ сорокъ пять лѣтъ, а вѣдь я самый старшій у васъ. Между вами, поди, ни одного сорокалѣтняго не найдется, а по чину самый чиновный, поди, только маіоръ. Нѣтъ, вы графамъ Разумовскимъ не компанія, да я и не сунусь къ нимъ съ такимъ предложеніемъ. Гетманъ Кирилла Григорьевичъ выгонитъ меня вонъ, а Алексѣй Григорьевичъ и того хуже, поѣдетъ да государю и доложитъ. И ужь тогда, коли меня стащутъ, такъ опять не выпустятъ. Да они намъ и не нужны….

И Тепловъ, собираясь уѣзжать, взялся за шапку.

— Помните одно… Осторожнѣе! заговорилъ онъ снова. — Намъ нужна гвардія — это ваше дѣло! Намъ нужны сенаторы, хотя бы только десятка два, но самыхъ дѣльныхъ — и это мое дѣло…. Намъ нужно духовенство, синодъ…. Ну, объ этомъ уже вѣрно постарался Сѣченовъ и еще постарается самъ Петръ Ѳедоровичъ!.. Простите покуда…. Заходи, тезка, завтра въ вечеру на пару словъ, обратился Тепловъ съ Григорію Орлову. — На парочку, братецъ, самыхъ важныхъ словъ которыхъ всѣмъ вамъ незачѣмъ и знать!!.,

— Ладно. Буду! отвѣчалъ Григорій, весело улыбаясь.

— Только эту парочку словъ не я скажу тебѣ! Я съ тебя потребую признанія, сказалъ Тепловъ. — Не ради бабьяго любопытства, а ради дѣла. Коли ты подтвердишь мою о тебѣ догадку, то дѣло пойдетъ у насъ совсѣмъ какъ по маслу.

Въ эту минуту въ передней раздался ударъ хлопнутой двери, быстрые шаги и затѣмъ обѣ половинки дверей въ гостиную тоже распахнулись съ громомъ, такъ что ключъ, выскочивъ изъ замка, зазвенѣлъ по полу.

На порогѣ появился Алексѣй Орловъ, съ оживленнымъ лицомъ, и, слегка задохнувшись, крикнулъ:

— Скорѣе…. Идите! Всѣ!

Офицеры повскакали съ мѣстъ и бросились къ нему.

— Что такое? Что? былъ общій вопросъ.

— Скорѣе, говорятъ, идите. Такое…. Такое увидите, чего отъ роду не видали.

— Да что?

— Слышите барабанъ…. Рота измайловцевъ! Съ караула идетъ. A кто впереди? А?! За простого капрала шагаетъ. Это?!

— Ну! Ну!

— Графъ гетманъ! Самъ вашъ Кирилла Григорьевичъ! обратился Алексѣй въ изумленному Теплову.

Всѣ офицеры бросились въ разсыпную по горницѣ хватать свои шляпы, кивера и шпаги.

— Да вретъ онъ все… Чего вы его слушаете! крикнулъ Пассекъ. — Балуется!

— Ей Богу же! Ей Богу.

— Полно блажить, Алеша! Тутъ тебѣ поручили важное дѣло, а ты…

— Стану я тебѣ, чучело, даромъ божиться да грѣшить! крикнулъ Алексѣй рѣшительно.

— Да не можетъ статься. Гетманъ при мнѣ въ маскарадѣ былъ обласканъ государемъ, сказалъ Тепловъ, — а это же вѣдь хуже плюхи…

— Идите, говорятъ вамъ! Жалѣть послѣ будете! крикнулъ Алексѣй и побѣжалъ внизъ.

Офицеры бросились за нимъ. Тепловъ послѣдовалъ тоже.

Между тѣмъ, барабанный бой приближался и на глаза высыпавшей на улицу молодежи изъ-за угла Адмиралтейскаго проспекта показалась рота Измайловскаго полка. Впереди двигалась, шагая въ тактъ барабаннаго боя, въ блестящемъ на солнцѣ мундирѣ, во всѣхъ орденахъ и Андреевской лентѣ, высокая всѣмъ знакомая фигура графа-гетмана.

Густыя брови его слегка сдвинулись; глаза были опущены въ землю и лицо немного блѣдно.

Онъ, очевидно, замѣчалъ останавливающійся по бокамъ народъ, столпившуюся кучку офицеровъ, изумленно и молчаливо взиравшихъ на него, но медленно и гордо шагая передъ ротой среди улицы — поровнялся и прошелъ, не поднявъ глазъ, опущенныхъ въ землю. На лицахъ солдатъ, равномѣрно шагавшихъ за гетманомъ, было замѣтно что-то особенное, необыденное. Они будто не знали какъ имъ смотрѣть на прохожихъ, переглядываться и смѣяться чудной оказіи или смотрѣть тоже изъ подлобья, какъ гетманъ.

Рота завернула и скрылась за угломъ Большой Морской, за ней въ нѣсколькихъ шагахъ слѣдовала большая красивая берлина, голубая съ позолотой, съ золотимъ гербомъ графовъ Разумовскихъ на темно-синемъ бархатномъ чехлѣ козелъ. Длинный цугъ красивыхъ и выхоленныхъ коней, по два въ рядъ, выступалъ лихо, горячась и играя нетерпѣливо.

Глаза и лицо старика-кучера, когда-то подареннаго гетману покойной императрицей, говорили толпѣ съ козелъ то, чего не могли сказать опущенные глаза его барина. Пустая берлина, качаась тихо на ремняхъ, шагомъ, будто на похоронахъ, тихо завернула за уголъ.

Между тѣмъ, прохожіе по всему пути останавливались и, обернувшись, глазѣли, разиня рты. Питерцы любили гетмана и теперь имя Кириллы Григорьевича было на всѣхъ устахъ, и всякій обращался къ сосѣду или вслухъ самъ къ себѣ съ вопросомъ:

— Что за притча?.. Гетманъ роту ведетъ?

— Что жъ это такое! вымолвилъ, наконецъ, и Григорій Орловъ въ кучкѣ офицеровъ.

Въ эту минуту показался на площади верхомъ Перфильевъ и крупной рысью ѣхалъ въ Морскую.

— Стой! Стой! Степанъ Васильевичъ! закричала вся кучка офицеровъ, бросаясь къ нему на встрѣчу.

Онъ круто остановилъ лошадь. Офицеры, а за ними и народъ, окружили его.

— Что такое? Объясни, братецъ видѣнное сейчасъ позорище, сказалъ Григорій Орловъ. — Гетманъ провелъ роту измайловцовъ, и самъ пѣшкомъ!

— Государь приказалъ… Завтра будетъ указъ всѣмъ высшимъ чинамъ гвардіи, даже фельдмаршаламъ, быть въ строю и бывать на всѣхъ экзерциціяхъ и во всѣхъ караулахъ. Всѣмъ отъ послѣдняго сержанта до генерала.

— Что-о?! воскликнули всѣ въ разъ.

— Да. Ѣду вотъ къ Никитѣ Юрьевичу съ указомъ, лично привести сейчасъ на плацъ преображенцевъ.

— Стараго филина, подѣломъ. A гетмана жаль, сказалъ Ласунскій.

— Трубецкаго? Разумѣется, не жаль!

— Да онъ съ тѣхъ поръ, что генералъ-прокуроромъ, шпаги въ руки не бралъ! воскликнулъ кто-то.

— Вспомнитъ небось, какъ подъ ружье поставятъ! воскликнулъ, смѣясь, Перфильевъ.

— Вотъ тебѣ бабушка и Юрьевъ день! захохоталъ Алексѣй Орловъ. Фельдмаршаловъ да генералъ-прокуроровъ будутъ скоро навѣсти ставить!

— Разумѣется, коли укажутъ! сказалъ сухо Перфильевъ, отъѣзжая отъ молодежи.

Въ кучкѣ офицеровъ наступило гробовое молчаніе… Нѣкоторые переглядывались.

— A видѣли лицо гетмана? Бѣлѣе скатерти! тихо сказалъ Пассекъ.

— Да, у него теперь на душѣ кипитъ.

Алексѣй Орловъ наклонился къ брату и шепнулъ ему на ухо:

— A гетманъ-то нашъ теперь! А?!

— Пожалуй, что и такъ! отвѣчалъ Григорій вслухъ и, увидя на крыльцѣ своего дома Теплова, подошелъ съ вопросомъ:

— Ну что, Григорій Николаевичъ, графы теперь поподатливѣе будутъ?

— Вѣстимо! отвѣчалъ весело Тепловъ. — Это еще лучше моего ареста.

XXXIX

Въ тотъ же вечеръ всѣ три брата Орловы, взявъ съ собой и молоденькаго кадета Владиміра, а съ ними Ласунскій, Пассекъ и Талызинъ весело пообѣдали въ трактирѣ и уже вечеромъ вышли на улицу.

Майская ночь была великолѣпна: тихая, теплая и ясная. Полная луна на небѣ свѣтила такъ ярко, что на дворѣ было свѣтло, какъ днемъ. Всѣмъ поневолѣ захотѣлось пройтись пѣшкомъ и они отправились бъ берегу Невы, по направленію ко дворцу принца Жоржа.

Талызинъ, флотскій офицеръ, обожавшій море, предложилъ воспользоваться чудной ночью и затишьемъ и прокатиться въ лодкѣ.

Всѣ единодушно согласились, только одинъ Григорій Орловъ сталъ отказываться, чувствуя страшную усталость. Онъ отсутствовалъ всю ночь изъ дому, вернулся со свиданія только въ шесть часовъ утра. Этого никто не зналъ и не видалъ, кромѣ стараго Агаѳона, который его каждый разъ упрямо дожидался одѣтый и съ фонаремъ на столѣ. Теперь онъ чувствовалъ себя усталымъ на столько, что уже мечталъ только объ одномъ — очутиться въ постели.

— Нѣтъ! воскликнулъ Алексѣй. — Ужь ѣхать, такъ всѣмъ ѣхать! И ты ступай! A коли разберетъ сонъ, ложись въ лодкѣ и спи.

— Что жъ съ вами дѣлать! Поѣдемъ….

Вся компанія направилась вдоль набережной по направленію пристани, помѣщавшейся противъ мыса Васильевскаго острова. Здѣсь всегда бывали рыбаки и всякія лодки.

Талызинъ, какъ знатокъ, выбралъ самую большую лодку. Всѣ вошли, разсѣлись и взялись за весла.

Алексѣй Орловъ сѣлъ переднимъ гребцомъ и взялъ два огромныхъ весла. Талызинъ сѣлъ къ рулю. Только Григорій отказался грести на отрѣзъ, умостился за братомъ на самомъ носу лодки и, подложивъ себѣ подъ голову снятый Алексѣемъ мундиръ, тотчасъ улегся…

И лодка стрѣлой понеслась внизъ по теченію, благодаря бойкимъ взмахамъ гребцовъ и силѣ быстраго теченія. Въ десять минутъ лодка была уже на взморьѣ. И сразу развернулось предъ ними, будто обхватило ихъ въ огромныя объятья, просторное, спокойное и необозримое лоно водъ, перерѣзанное пополамъ лунной сверкающей полосой. Будто серебряная, но зыбкая и обманчивая дорога — по ровному, по темному и невѣдомому царству! Будто символъ жизни нашей!

Талызинъ, сидѣвшій лицомъ къ великому простору, глянувшему вдругъ на нихъ среди ночи и затишья, не выдержалъ:

— Стой! вскрикнулъ онъ. — Убирай весла! Всѣ повиновались.

— Поворачивай голову! смѣясь, скомандовалъ онъ. — Гляди, а чувствуй. Гдѣ лучше? У васъ или у насъ? Въ казармѣ или на кораблѣ?

Всѣ обернулись и никто не сказалъ ни слова. Всѣ залюбовались тихимъ таинственнымъ просторомъ водъ. И на всѣхъ повѣяло чѣмъ-то чуднымъ, новымъ, чего нѣтъ въ городѣ, нѣтъ въ полѣ….

— Гриша, сказалъ наконецъ Алексѣй, — гляди, что за диво? Знаете, ребята… Чудно! Просто хоть молиться. Гриша!

— Отстань! А молиться хочешь, такъ и меня помяни, а я спать хочу, промычалъ тотъ въ отвѣтъ.

— Ну, матросы, за весла! скомандовалъ Талызинъ. — Мы еще съ полверсты двинемъ въ море, а тамъ назадъ.

И лодка снова понеслась по гладкой, незыблемой поверхности. Только весла, всплескивая соду, нарушали общій сонъ и затишье, и будто серебромъ посыпало по бокамъ лодки, да серебристый слѣдъ вился за ней, какъ хвостъ и, расходясь въ обѣ стороны, страшно разростался, но все-таки пропадалъ и умиралъ въ безбрежномъ и живомъ просторѣ.

Гребцы, налегая усердно на весла, молчали; всякій думалъ свою думу, сознавая, что ставитъ судьбу свою на карту….

Григорій Орловъ тоже, скорчившись и согнувшись на двѣ лодки, думалъ свою думу. Онъ думалъ о томъ, какъ много перемѣнъ совершилось за послѣднее время. Онъ вспоминалъ двадцать четвертое апрѣля, которое теперь на всю жизнь останется у него запечатлѣннымъ на сердцѣ. Онъ почти не шутилъ, когда говорилъ старому Ѳошкѣ, что закажетъ мраморную доску, вырѣжетъ на ней это число и будетъ поклоны класть.

«И для Фридриха — это число важное! Трактатъ мирный его сочиненія одобренъ…»

Затѣмъ, думая о послѣднихъ дняхъ, мысль его поневолѣ сосредоточилась на Тепловѣ. Человѣкъ этотъ, присоединившись къ ихъ кружку, повидимому, долженъ былъ совершенно все круто видоизмѣнить и къ лучшему.

«Это дѣйствительно заправила нашъ, думалъ Григорій Орловъ, и дѣйствительно я кладъ нашелъ. Только одно мучитъ душу. Ну, вдругъ, не побоясь угрозы нашей, одумается онъ, оробѣетъ, пойдетъ за прощеніемъ къ государю и въ доказательство раскаянія назоветъ всѣхъ по именамъ. И все дѣло пойдетъ прахомъ! И всѣ мы будемъ… Богъ вѣсть гдѣ!»

Долго думалъ объ этомъ Орловъ, припоминая малѣйшее слово, малѣйшее движеніе, даже оттѣнокъ голоса новаго члена кружка, самаго старшаго, самаго вліятельнаго…

Но вдругъ среди тьмы зажглись огоньки и фонари улицъ петербургскихъ. Среди темной ночи, какимъ-то зловѣщимъ, краснымъ свѣтомъ сверкаютъ эти огоньки. Въ аду, вѣрно этакой вотъ, огонь неугасаемый. Лодка, сильно покачиваясь на волнахъ, быстро двигается по узкой темной рѣкѣ.

«Какъ Нева узка! думаетъ онъ. А, говорятъ, самая широкая на свѣтѣ. Куда! Висла и та шире гораздо».

Лодка все двигалась и, наконецъ, съ маху уперлась къ берегъ.

Григорій выходитъ съ братьями на берегъ и въ ту же минуту среди темноты нѣсколько военныхъ подходятъ съ нимъ.

— Вы — Орловы?

— Мы, говоритъ Алексѣй.

— Вы арестованы.

— За что? воскликнулъ тотъ.

— Тамъ узнаете… Идите.

Не прошло нѣсколькихъ мгновеній, какъ всѣ три брата и товарищи уже на гауптвахтѣ. Они стоятъ передъ зеленымъ столомъ, за которымъ сидятъ Нарышкинъ и Гудовичъ, замѣнившіе тайную канцелярію.

Дѣло простое. Тепловъ всѣхъ выдалъ. Передъ Гудовичемъ лежитъ длинный списокъ, во главѣ котораго стоятъ имена трехъ братьевъ Орловыхъ.

Въ сосѣдней комнатѣ слышенъ гулъ и шумъ; туда свозятъ всѣхъ арестованныхъ товарищей.

Григорій ясно слышитъ голосъ Шванвича, который божится и клянется всѣми святыми, что онъ никогда у господъ Орловыхъ не бывалъ, что онъ ихъ только бивалъ.

— Бывалъ! Бивалъ! восклицаетъ кто-то и хохочетъ весело.

И въ какомъ-то круговоротѣ Григорій съ полусловъ и намековъ узнаетъ отъ Гудовича, что государыня арестована на время на Смольномъ дворѣ. Не далѣе какъ завтра, она будетъ отвезена въ Шлиссельбургъ и заключена на вѣки.

Гудовичъ и Нарышкинъ начинаютъ подробный допросъ братьевъ, какъ главныхъ участниковъ. Григорій отвѣчаетъ истину, но братъ Алексѣй вдругъ хватаетъ его за руку.

— Гриша, нечего по пусту языкомъ болтать! восклицаетъ онъ. — Что тутъ сказывать, дѣло простое, они сами лучше насъ все знаютъ. Виноваты кругомъ, ну и руби головы! Дѣло такое, и святое и грѣшное, и правое и виноватое! Или панъ, или пропалъ. Та же чехарда! Не сѣлъ на-конь, стань конь! Я больше ни слова! Хоть пытай, хоть на дыбу тяни!

И черезъ минуту Григорій уже въ отдѣльной каморкѣ, гдѣ стоитъ только одна кровать, даже безъ матраца. Окошко рѣшетчатое. И въ это окно проливается слабый свѣтъ не то отъ фонаря, не то отъ луны. И въ этой каморкѣ такъ же тихо, какъ въ гробу. Только мышь въ углу грызетъ гнилую доску. Да вѣдь и это, поди, въ гробу бываетъ; вѣдь есть земляныя мыши, которыя прокладываютъ дорожку къ зарытому покойнику.

«Я всѣхъ погубилъ! Я этого Искаріота, хохлацкаго наперсника раздобылъ. И всѣхъ перебрали. Никто даже не останется цѣлъ, чтобы ему, по крайней мѣрѣ, горло перерѣзать. A она? Что она? Проклинаетъ его!»

И подъ наплывомъ горя и отчаянія Григорій забылъ о каморкѣ. Кто-то взялъ его за руку.

— Что? восклицаетъ онъ, вздрогнувъ.

— Иди!

Онъ послушно встаетъ и идетъ за какимъ-то преображенскимъ солдатомъ. Солдатъ оборачивается, это — Квасовъ.

— Ты какъ въ рядовые угодилъ?! восклицаетъ Григорій. — Ты вѣдь, лѣшій, у насъ не захотѣлъ быть. Такъ за что же тебя-то разжаловали?

Но Квасовъ не отвѣчаетъ, и только махнулъ рукой. Не зная самъ, какъ и когда прошелъ онъ длинный корридоръ, спустился по какой-то страшно крутой, будто винтовой лѣстницѣ. Григорій уже на улицѣ. На дворѣ свѣжо, солнце еще не подымалось и онъ чувствуетъ, какъ озябла голова его безъ шапки. Безсознательно идетъ онъ за Квасовымъ, проходитъ крыльцо, какія-то ворота и сразу вступаетъ въ кучку телѣгъ.

И всѣ тутъ! Да, всѣ до единаго! Ни одного не позабылъ Тепловъ.

Гробовое молчаніе царитъ между ними, никто ни слова. Да и что тутъ говорить! Но одно только видитъ Григорій, чувствуетъ, и болью отдается оно у него на сердцѣ. Онъ видитъ на всѣхъ лицахъ, читаетъ во всѣхъ взорахъ одно — укоръ!

— Ты Теплова привезъ! Ты насъ погубилъ! говорятъ всѣ эти мертво-блѣдныя лица и трепетные взоры. И онъ невольно опускаетъ глаза, закрываетъ лицо руками и не хочетъ даже знать, видѣть, что происходитъ кругомъ.

Его посадили на какую-то телѣгу; онъ боится открыть глаза, но чуетъ, что и всѣ садятся. Онъ двинулся, его везутъ, но онъ чувствуетъ, что не одинъ онъ ѣдетъ, всѣхъ везутъ, и братьевъ, и друзей! Неужели и мальчугана Владиміра не пожалѣли они? Чѣмъ онъ виноватъ? Тѣмъ, что родня! Какъ онъ держалъ его у себя на квартирѣ? Зачѣмъ не отправилъ его къ брату Ивану въ Москву? A братъ Иванъ, и до него доберутся? Онъ чѣмъ виновенъ? Уже три года, какъ не видались они. Да что онъ? Что братья? Букашки, прахъ… Она! Она имъ погублена. Но куда жъ везутъ ихъ? И Григорій, открывъ глаза, вскрикнулъ и схватился за сердце.

Вереница телѣжекъ выѣхала на Адмиралтейскую площадь и здѣсь, гдѣ такъ часто гулялъ онъ, ѣздилъ верхомъ, здѣсь. гдѣ еще вчера проходилъ, спѣша свидѣться… Здѣсь уже состряпали на скорую руку высокій помостъ, столбы и плаху…

Какъ часто слыхалъ онъ въ дѣтствѣ разсказы отца и матери, разсказы мамушекъ, разсказы Агаѳона о Бироновскихъ казняхъ, и вотъ вдругъ его чередъ! И какъ скоро, просто, незамѣтно привела его сюда судьба и толкаетъ на плаху…

— Не срамись, Гриша! слышитъ онъ рядомъ съ другой телѣжки. — Баба ты, или офицеръ? Умирать, такъ умирать! Нешто мы не виноваты?! Повернись дѣло вправо — были бы герои, повернулось влѣво — и преступники!

И отъ словъ брата у Григорія свѣтлѣй на душѣ, онъ бодрѣе поднимаетъ голову.

Телѣжки останавливаются у высокаго помоста. Тысячная толпа заливаетъ кругомъ и помостъ, и телѣги, но мертвое молчаніе царитъ въ этой толпѣ. Никто ни единымъ словомъ, ни единымъ взглядомъ не хочетъ оскорбить преступниковъ. Нѣтъ, на всѣхъ лицахъ Орловъ читаетъ жалость и сочувствіе. Да, православные знаютъ за какое дѣло они погибаютъ.

— Перваго, — Орлова, Григорья! слышится голосъ. — Съ него начинать.

— Ну, что жъ! восклицаетъ онъ. — Спасибо за честь! Коли всѣмъ класть головы, такъ ужь, конечно, мнѣ первому. Я же и погубилъ всѣхъ своимъ малодушествомъ. Простите братцы. Прощайте. Будь проклятъ Тепловъ! Благослови Господь ее, государыню, ни въ чемъ неповинную! Она и не помышляла о томъ, что мы творить хотѣли. Ну, рубите, что ль скорѣй! Куда класть башку-то! Эй, палачъ, укажи, гдѣ класть. Одолжи разокъ, въ другой разъ самъ буду знать! шутитъ Григорій, а на глазахъ слезы…

Но чьи-то руки уже хватаютъ его за плечи. Палачъ знаетъ свое дѣло. Ишь какъ ухватилъ! Того гляди плечо вывернетъ…

— Да вставай же. Ну! кричитъ палачъ и пуще ухватилъ и тянетъ.

— Вставай! Государь простилъ! говоритъ палачъ.

Нѣтъ, это не палачъ, это онъ самъ себѣ говоритъ. Площадь дрогнула, заколебалась вся и пошла какимъ-то страннымъ круговоротомъ. Люди, телѣжки, дома, небо, все завертѣлось! И сразу стало свѣтло! Прямо предъ глазами круглая, ясная луна, будто кружекъ серебристаго льда. A надъ нимъ нагнувшійся братъ Алеханъ.

— Ну, заспался, братъ. Насилу растолкалъ! Да еще бормочешь: государь простилъ! Аль Котцау во снѣ опять билъ?

Григорій Орловъ протеръ глаза, глубоко вздохнулъ и оглядѣлся дико кругомъ.

— Что это? Гдѣ? Что? Палачъ! Умирать… Ну…

— Что ты! Типунъ тебѣ на языкъ! Экія слова на всю улицу орешь… воскликнулъ Алексѣй. — Вставай! Всѣ ужь пошли… Вонъ ужь гдѣ….

— Господи! Сонъ! Привидѣлось! И Григорій вскочилъ на ноги. — Привидѣлось! Алеханъ! Алеханъ!!.

И онъ такъ бросился на шею къ брату, что лодка покачнулась.

— Что ты! Ошалѣлъ что ли? Чего цѣлуешься?

— Господи помилуй и сохрани! Господи помилуй! началъ креститься Григорій и затѣмъ, радостно ахнувъ, выскочилъ на берегъ и запрыгалъ, какъ мальчуганъ.

Алексѣй, недоумѣвая, вылѣзъ изъ лодки за братомъ и выговорилъ:

— Аль сонъ какой поганый?..

— Ахъ, что я видѣлъ! Алеханушка, что я видѣлъ! Что я видѣлъ!..

— Чорта что ли? нетерпѣливо вскрикнулъ Алексѣй.

— Ой хуже… Охъ, Господи помилуй! Да вѣдь какъ живо-то! Какъ живо! Господи!..

И Григорій началъ снова креститься, но вдругъ остановился… И взбѣсился.

— Тьфу!.. Даже зло беретъ! отчаянно воскликнулъ онъ.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.