Петербургское действо

I

Прошло двѣ недѣли послѣ маскарада у Гольца, а много воды утекло.

Кружокъ братьевъ Орловыхъ увеличивался не по днямъ, а по часамъ. Наконецъ, квартира Григорія Орлова уже не могла вмѣстить всѣхъ лицъ, которыя собирались по утрамъ, иногда поздно вечеромъ и далеко за полночь. Приходилось подумать о другомъ мѣстѣ для собраній. Неизвѣстно, долго-ли Орловы прособирались бы найдти новое помѣщеніе, если бы осторожный Тепловъ не взялся за дѣло самъ.

За послѣднее время стали появляться въ квартирѣ Орловыхъ личности, которыхъ они не приглашали, и которыя сами навязывались въ дружбу. При этихъ личностяхъ, за которыхъ ни одинъ изъ братьевъ не могъ отвѣчать, приходилось, конечно, осторожно молчать или просто играть въ карты.

Одинъ изъ этихъ незваныхъ гостей, особенно навязчиво пристававшій къ Орловымъ повсюду, гдѣ встрѣчалъ ихъ, и раза два уже явившійся на ихъ сборища, былъ пріятель Фленсбурга, членъ кружка Гудовича — Будбергъ. Первый, сообразившій въ чемъ дѣло, былъ, конечно, Тепловъ.

— За нами начали присматривать, — объявилъ онъ, — Будбергъ таскается не спроста.

И Тепловъ отгадалъ вѣрно.

До принца Жоржа съ одной стороны, до Гудовича съ другой дошли положительные слухи, что въ квартирѣ Григорія Орлова, гдѣ прежде бывали только кутежи и картежная игра, теперь собирается много народа уже не для вина и картъ, а для бесѣдъ о разныхъ государственныхъ вопросахъ. Конечно, ни принцу, ни начальнику тайной канцеляріи, лѣнивому Гудовичу, не могла и на умъ придти та причина, которая руководила сборищемъ Орловыхъ. Если-бы кто-либо сказалъ, что тамъ замышляется государственный переворотъ, то, конечно, каждый изъ «голштинцевъ», т. е. приверженцевъ императора, похохоталъ бы до слезъ надъ такой глупостью.

Единственный человѣкъ, который отнесся къ извѣстію объ этихъ сборищахъ серьезно, былъ Фленсбургъ, и онъ отрядилъ къ Орловымъ своего пріятеля Будберга съ просьбой поразнюхать, что тамъ творится.

Причина, руководившая Фленсбургомъ, была личная. Онъ искалъ теперь повсюду кругомъ себя средство какъ-нибудь отличиться въ глазахъ государя. За послѣднее время личныя дѣла Фленсбурга шли скверно. Фортуна отвернулась отъ него; графиня Маргарита почти перестала его принимать и обращалась съ нимъ сухо и рѣзко; а между тѣмъ Фленсбургъ былъ влюбленъ въ нее еще болѣе прежняго и болѣе чѣмъ когда-либо ревновалъ ее ко всѣмъ, и къ доктору Вурму, и къ старому Скабронскому, и къ самому Гольцу, и, наконецъ, за послѣдніе дни ревновалъ болѣе всего къ мальчишкѣ, котораго Маргарита съ дѣйствительно невѣроятною ловкостью сдѣлала въ одинъ мѣсяцъ изъ рядового офицеромъ.

Что касается Шепелева, то Фленсбургъ имѣлъ право ревновать къ нему графиню на основаніи того, что слышалъ и видѣлъ собственными глазами. Помимо неудачи въ своихъ сердечныхъ дѣлахъ, Фленсбургъ пересталъ быть тѣмъ, чѣмъ былъ еще недавно, — хотя и тайнымъ, случайнымъ, но все-таки самымъ вліятельнымъ лицомъ въ Петербургѣ. Еще недавно онъ имѣлъ полное вліяніе надъ принцемъ Жоржемъ, который, въ свою очередь, имѣлъ вліяніе надъ племянникомъ, т. е. надъ государемъ. Теперь принцъ точно также любилъ своего фаворита и переводчика, но самъ не пользовался прежнимъ значеніемъ при государѣ. Принцъ, а слѣдовательно и Фленсбургь били побѣждены и уничтожены человѣкомъ, который обращался съ ними крайне любезно и мило.

Этотъ побѣдитель, захватившій теперь въ свои руки чуть не всю Россію, по крайней мѣрѣ судьбы Россіи, былъ, конечно, прусскій посолъ. Первый же другъ Гольца въ Петербургѣ была теперь графиня Скабронская. И влюбленный, ревнующій Фленсбургь ясно предвидѣлъ, къ чему приведетъ вскорѣ дружба Гольца съ государемъ и съ красавицей иноземкой. Фленсбургъ не сомнѣвался въ скоромъ возвышеніи графини Скабронской, если только она не испортитъ все дѣло своимъ неосторожнымъ поведеніемъ. Онъ не сомнѣвался тоже, что первый человѣкъ въ Петербургѣ, который при этомъ пострадаетъ, будетъ, конечно, онъ. Вдобавокъ одинъ изъ голштинскихъ офицеровъ, бывшій въ маскарадѣ Гольца, слышалъ ясно, какъ пріятельница Маргариты и всеобщая незнакомка «Ночь» просила государя о высылкѣ Фленсбурга.

И вотъ честолюбивый шлезвигскій дворянинъ стадъ мечтать теперь о томъ чтобы помимо принца какъ-нибудь приблизиться съ государю. Прежде всего онъ сталъ ухаживать за Гудовичемъ болѣе чѣмъ когда-либо и собирался, бросивъ мѣсто адьютанта ничего незначущаго теперь Жоржа. поступить членомъ въ канцелярію для разбора тайныхъ дѣлъ. Онъ уже намекалъ объ этомъ Гудовичу, обѣщая работать день и ночь, что, конечно, лѣнивому Гудовичу было на руку, и тотъ обѣщалъ ему поговорить объ этомъ съ государемъ.

Одновременно съ этимъ Фленсбургъ сталъ присматривать за кружкомъ Орловыхъ. Какъ умный и тонкій человѣкъ, онъ рѣшился слѣдить за ними какъ можно осторожнѣе и накрыть только тогда, когда время приспѣетъ и ему можно будетъ блистательно отличиться и сразу сдѣлаться близкимъ человѣкомъ къ государю. И вотъ тогда-то, видая государя часто, онъ помѣряется силами съ Гольцемъ и съ отвергнувшей его красавицей. Силенъ Гольцъ, красива Маргарита, но Фленсбургь не сомнѣвался въ побѣдѣ. Надъ Гольцемъ онъ имѣлъ то преимущество, что зналъ страну ближе и говорилъ по-русски, надъ Маргаритой же въ томъ, что зналъ за ней кое-что, могущее, въ случаѣ нужды, погубить ее въ глазахъ государя.

Впрочемъ, первая попытка Фленсбурга слѣдить за Орловыми не удалась. Послѣ двухъ или трехъ назойливыхъ посѣщеній Будберга сборища въ квартирѣ превратились. И не смотря на всѣ свои старанія и даже не смотря на наемныхъ солдатъ изъ голштинскаго войска, говорящихъ по русски, Фленсбургъ не могъ узнать, продолжаются-ли гдѣ-нибудь сборища. Говорить же объ этомъ онъ никому не хотѣлъ, даже принцу Жоржу ни слова ни разу не сказалъ о своемъ новомъ занятіи, потому что ему хотѣлось вести дѣло одному, и, накрывъ подозрительныхъ людей, присвоить себѣ всю честь великаго дѣла.

Между тѣмъ, орловскій кружокъ, далеко не въ томъ видѣ въ какомъ былъ великимъ постомъ, перебрался въ огромный вновь нанятый домъ глухого квартала Выборгской стороны. Теперь въ этомъ домѣ, кое-какъ меблированномъ на общія средства, собирались уже не одни молодцы гвардейцы. Здѣсь стали появляться люди пожилые, даже старые, изъ самыхъ разнообразныхъ кружковъ столицы. Тутъ было уже нѣсколько чиновныхъ людей, занимавшихъ разныя довольно видныя должности въ разныхъ вѣдомствахъ, было уже нѣсколько сенаторовъ и, наконецъ, нѣсколько духовныхъ лицъ. Въ числѣ послѣднихъ появился, хотя правда только одинъ разъ, извѣстный на всю Россію первенствующій членъ синода Сѣченовъ.

Дѣятельность кружка, подъ управленіемъ Теплова, стала кипучая, хотя простая. Она заключалась въ двухъ вещахъ: находить деньги пожертвованіями для раздачи въ разныхъ полкахъ черезъ офицеровъ и, затѣмъ, вербовать… и вербовать! И всякій вербовалъ другого и обращался къ нему съ однимъ и тѣмъ же неизмѣннымъ вопросомъ:

— Пойдете-ли вы противъ перемѣны дѣлъ?.. Помѣшаете-ли вы чѣмъ-либо дѣйству противъ существующаго правительства, если таковое будетъ?..

И подобнаго человѣка въ столицѣ почти не оказывалось!

Если бы Орловы и вся компанія заговорщиковъ обращались съ просьбой о помощи, съ требованіемъ дѣйствовать, то, конечно, они никого-бы не нашли. Но они только заручались обѣщаніемъ ничего не дѣлать противъ тѣхъ, кто что-либо начнетъ… И отовсюду было полное согласіе.

Въ трехъ полкахъ гвардіи — въ конномъ, измайловскомъ и преображенскомъ, кожно было насчитать человѣкъ только съ двадцать офицеровъ, къ которымъ нельзя было приступить съ какими бы то ни было откровенными рѣчами… Всѣ остальные офицеры принадлежали уже кружку и сорили сборными деньгами въ своихъ полкахъ. Въ преображенскомъ солдаты обожали Алексѣя Орлова, Пассека и Баскакова, въ семеновскомъ также обожали и повиновались Ѳедору Орлову, въ Измайловскомъ — Ласунскому и братьямъ Рославлевымъ, а въ конномъ дѣлали, что хотѣли, офицеры: князь Волконскій, Хитрово и Бибиковъ.

Тепловъ игралъ ту же роль въ сенатѣ и могъ перечесть не малое количество сенаторовъ, которые обѣщали въ случаѣ чего-либо «пальцемъ не двинуть». Что касается духовенства, то Сѣченовъ ручался, что во всемъ Петербургѣ не найдется ни одного человѣка, носящаго рясу, который бы былъ «самъ себѣ врагъ». Послѣ отнятія вотчинъ у монастырей и послѣ указа дѣтямъ духовныхъ поступать въ солдаты, кто же бы изъ нихъ согласился ратовать за правительство, приводившее въ исполненіе эти пагубныя для нихъ мѣры?

Наконецъ, всякій изъ собиравшихся на бесѣды во вновь нанятомъ домѣ ручался за свой собственный домъ, за домочадцевъ, за прислугу, за холоповъ и послѣдняго мальчишку.

Прислуга была въ свой чередъ распространителемъ извѣстныхъ рѣчей по кабачкамъ и трактирамъ.

Такимъ образомъ, въ скоромъ времени тайныя нити опутали столицу. Центромъ всего былъ Тепловъ и братья Орловы, изъ которыхъ одинъ бывалъ всякій день у императрицы. Но многіе въ кружкѣ этого даже не знали.

Сама государыня тоже не теряла времени. Не было ни одного крупнаго сановника въ столицѣ, начиная съ графовъ Разумовскихъ, Панина, канцлера Воронцова, у котораго бы она не выпытала, какъ поступитъ онъ въ случаѣ, если будетъ проявленіе недовольства и какое бы то ни было дѣйство народное. Часто по очереди государыня бесѣдовала со всякимъ изъ этихъ вельможъ, но никогда ни разу не звала ихъ вмѣстѣ на общую бесѣду объ этомъ предметѣ. Разумовскіе и не подозрѣвали, что государыня осторожно бесѣдовала съ ними о томъ же, о чемъ бесѣдовала вчера съ Сѣченовымъ, третьяго дня съ Панинымъ…

И, такимъ образомъ, всѣ и все отъ перваго вельможи въ государствѣ до послѣдняго кабатчика знали, ожидали и мечтали объ одномъ и томъ же, но между собой объ этомъ не говорили, воображая, каждый въ свою очередь, что только одинъ онъ посвященный, а другіе всѣ чуть не «голштинцы».

Единственный человѣкъ во всемъ Петербургѣ, который неосторожно, рѣзко и откровенно заговаривалъ о невозможности положенія дѣла, о необходимости что-либо совершить, — была княгиня Дащкова. Она чуть не самому государю говорила при встрѣчахъ, что «такъ царствовать нельзя!» Но никто не обращалъ на нее вниманія, всякій пожималъ плечами и объяснялъ все словомъ «баба» или словомъ «верченая».

Вести тебя такъ Дашкова могла, конечно, только въ качествѣ родной сестры фаворитки и благодаря добродушію государя. Разумѣется, изъ того, что зналъ Тепловъ, что зналъ Григорій Орловъ, что знала государыня, Дашкова ничего не знала. Вреда принести она не могла, но и пользы отъ нея не было никакой. Она предлагала государынѣ дѣйствовать, заручаться друзьями и приверженцами, и государыня только улыбалась. Она предлагала государынѣ разныя мѣры, но особенныя, характерныя. Однажды она предложила, чтобы всякій приверженецъ императрицы, негодующій на правительство и готовый стать на сторону ея и наслѣдника, долженъ имѣть какое-нибудь отличіе; долженъ, напримѣръ, подавая руку, дѣлать франкъ-массонскій знакъ и, наконецъ, долженъ на лѣвой рукѣ носить браслетъ. Особенно браслетъ съ замысловатой надписью по латыни преслѣдовалъ княгиню и днемъ, и ночью, и съ нимъ преслѣдовала она государыню на столько, что Екатерина однажды, разсмѣявшись, отвѣчала:

— Ахъ, голубушка, да закажите вы себѣ его, да и носите!

И часто государыня, оставаясь одна, послѣ визита Дашковой, весело усмѣхалась и думала:

«А, вѣдь, если Богъ дастъ совершится что-либо счастливо и удачно, то, вѣдь, она всю честь на себя возьметъ!»

И ей невольно приходила на ужъ одна басня Лафонтена о мухѣ и путешественникахъ.

Муха, въ баснѣ, назойливо кружившаяся надъ лошадьми, людьми и экипажемъ, который съ трудомъ поднимался въ гору, наконецъ, отстала, усѣлась на деревѣ и съ пріятнымъ чувствомъ исполненнаго долга объяснила себѣ, что послѣ всѣхъ хлопотъ, она можетъ и отдохнуть!..

И такъ, цѣлая сѣть, невидимая и тонкая, лежала надъ столицей, и нити отъ этой сѣти были въ рукахъ государыни.

Но, однако, одна вещь была совершенно никому неизвѣстна: когда? что? какъ будетъ совершено? Черезъ мѣсяцъ? Или черезъ годъ? Открытый бунтъ и кровопролитіе?! Или что-либо еще ужаснѣе? Нападеніе и покушеніе на личность государя?!..

Пассекъ, у котораго были всѣ бумаги кружка, а равно и деньги, выработалъ цѣлый проектъ народнаго дѣйства, но онъ былъ немыслимъ.

Близкій пріятель Орловыхъ, Баскаковъ, жертвовалъ собой и предлагалъ покончить однимъ разомъ все…

Но его предложеніе было единогласно отвергнуто и даже Григорій Орловъ говорилъ, что не рѣшится довести до свѣдѣнія государыни, что именно беретъ на себя одного — Баскаковъ.

— Много было переворотовъ въ Питерѣ съ Петра Алексѣевича по наши дни, говорило большинство, но ни одинъ изъ нихъ не былъ запятнанъ пролитіемъ крови! Нѣтъ, нужно христіанское общее отъ всѣхъ состояній дѣйство, безъ преступленія заповѣдей Божьихъ и во славу отечества и свою собственную.

II

Если молодцы гвардейцы шли на дѣйство съ чистыми помыслами безъ честолюбивыхъ замысловъ, то хитрый и честолюбивый Тепловъ пошелъ на пагубное дѣло съ разсчетомъ запропасть или получить при дѣлежѣ львиную долю.

«Похерить нынѣшнее правительство можно, а что на его мѣсто поставить? — Отъ формы новаго правительства будетъ зависѣть и мое положеніе!» разсудилъ Тепловъ. И вскорѣ онъ додумался.

Чрезъ недѣлю послѣ маскарада у Гольца, около полудня, государыня сидѣла у себя въ кабинетѣ и перелистывала какую-то французскую книгу, но нехотя и разсѣянно. Она ожидала къ себѣ съ первымъ визитомъ Теплова, пожелавшаго имѣть аудіенцію — глазъ на глазъ.

За послѣднее время въ государынѣ произошла видимая и даже рѣзкая перемѣна: она стала бодрѣй, веселѣй, даже лицо ея и взглядъ чаще свѣтились радостью.

О посѣщеніи Теплова и цѣли этого секретнаго посѣщенія — еще за день предупредилъ ее Григорій Орловъ. И теперь государыня съ утра исключительно думала о Тепловѣ и съ нетерпѣніемъ ждала его. По своему положенію, этотъ человѣкъ былъ далеко не вліятельный вельможа, не могущественный сановникъ на іерархической лѣстницѣ и даже не древняго рода столбовой дворянинъ. Но это былъ человѣкъ крайне образованный, воспитавшійся и учившійся за границей, человѣкъ, быть можетъ самый образованный изъ всего петербургскаго общества и при томъ злой и хитрый до крайности. Григорій Орловъ уже прозвалъ его заглазно въ послѣдніе дни дружбы «теска Искаріотычъ».

Григорій Николаевичъ Тепловъ былъ сынъ жены истопника, и монаха… Истопникъ отказался отъ него, но Ѳеофанъ Прокоповичъ призрѣлъ его. Фамилія была дана подходящая къ занятіямъ мужа наложницы. — Явился Тепловъ на свѣтъ въ Псковскомъ архіерейскомъ домѣ. Ставъ юношей, онъ началъ учиться серьезно и солидно у самого Ѳеофана Прокоповича. Благодаря безпримѣрному по времени образованію, онъ, будучи еще очень юнымъ, уже сдѣлался секретаремъ всесильнаго Волынскаго. Но когда всѣ окружающіе опальнаго, казненнаго кабинетъ-министра пострадали тоже, Тепловъ остался цѣлъ, невредимъ и даже понравился Бирону. Въ началѣ царствованія Елизаветы, онъ имѣлъ уже репутацію человѣка на столько умнаго и ученаго, что вновь народившійся первый вельможа въ государствѣ призвалъ его для самаго важнаго и близкаго сердцу дѣла. Вчерашній пѣвчій, нынѣ графъ Разумовскій, вызвалъ изъ Малороссіи своего младшаго брата пастуха и приставилъ къ нему Теплова, въ качествѣ ментора и воспитателя. Тепловъ вмѣстѣ съ своимъ питомцемъ уѣхалъ за границу и, послѣ долгихъ и усердныхъ занятій въ германскихъ университетахъ, вернулся, обучивъ многому юнаго Кирилла Разумовскаго, но одновременно обучился окончательно и самъ. Съ этой минуты онъ сталъ почти членомъ семьи временщиковъ. Когда Кириллъ Григорьевичъ былъ назначенъ гетманомъ Малороссіи, съ нимъ отправился и за него, конечно, управлялъ Тепловъ. И много лѣтъ правилъ онъ полновластно какъ обоими братьями, такъ и краемъ.

Единственный промахъ Теплова въ жизни былъ тотъ, что, считая императрицу долговѣчной, онъ свысока обошелся раза три съ наслѣдникомъ престола. И теперь, не смотря на позднія заискиванія и лесть, новый императоръ отставилъ его отъ всѣхъ должностей и даже наконецъ… не стѣснился дать приказъ арестовать его на балѣ, какъ простого офицерика.

И вотъ послѣ этого оскорбительнаго ареста и освобожденія, судьба внезапно перебросила его изъ лагеря правительственнаго въ лагерь елизаветинцевъ или, лучше сказать, ненавистниковъ нѣмцовъ и приверженцевъ государыни.

Вступивъ въ кружокъ молодцовъ гвардейцевъ, не умѣвшихъ ступить шагу въ своемъ пагубномъ дѣлѣ и способныхъ только положить свои головы на плаху, Тепловъ замѣтилъ пріятелямъ, что рѣшимость класть головы — послѣднее дѣло. Всякій дуракъ съумѣетъ это сдѣлать. A главная суть дѣла: не рисковать, а идти навѣрняка!

Около полудня государынѣ доложили, наконецъ, о Тепловѣ.

Она ласково приняла его, и разговоръ сначала зашелъ о разныхъ мелочахъ и городскихъ слухахъ.

Государыня давно знала Теплова, какъ прежняго воспитателя гетмана, его наперсника по управленію Малороссіей и, наконецъ, какъ друга обоихъ братьевъ, но въ прямыя сношенія ей никогда не приходилось вступать съ нимъ. Теперь она отчасти боялась его.

Тепловъ былъ прежде всего хитеръ, прежде всего нравственно шатокъ. Оскорбленіе, ударъ самолюбію заставилъ его сблизиться съ кружкомъ Орловыхъ и явиться теперь къ ней. Но что будетъ, если завтра государь обласкаетъ и наградитъ Теплова? И это отчасти смущало государыню.

Теперь въ полчаса времени, перемолвившись нѣсколькими словами пустыми и незначущими, и она, и онъ какъ бы проникли другъ друга насквозь. Тепловъ почувствовалъ, что эта женщина легко глядитъ въ самую глубину его души своими свѣтлыми, но проницательными глазами.

«Что-жъ молчать, скрывать то, что она и безъ того видитъ», подумалъ онъ.

И вдругъ, какъ бы встряхнувшись, Тепловъ пристально поглядѣлъ въ лицо государыни и, желая бросить систему туманныхъ фразъ и намековъ, выговорилъ:

— Ваше величество, позвольте мнѣ говорить прямо и искренно, сказать, зачѣмъ я собственно пріѣхалъ.

Государынѣ показался въ эту минуту взглядъ этого человѣка добрѣй и честнѣй. Глаза его, маленькіе и лукавые, какъ будто остановились на ней, перестали мигать и бѣгать изъ стороны въ сторону. И еще болѣе простымъ и искреннимъ голосомъ она выговорила:

— Я знаю, зачѣмъ вы пріѣхали. Говорите и будьте увѣрены, что я съумѣю сохранить втайнѣ все то, что вы пожелаете мнѣ довѣрить.

Тепловъ кратко и ясно очертилъ положеніе дѣлъ, возбужденіе умовъ въ народѣ, невозможное положеніе истинно русскихъ людей и перешелъ къ тому, что общественное мнѣніе возлагаетъ на нее всѣ свои надежды.

— Но что-жъ я могу? прервала государыня.

Тепловъ подробно изложилъ свой образъ мыслей или, лучше сказать, планъ дѣйствій. По его мнѣнію, государыня должна была войти въ непосредственную близкую связь со всякаго рода людьми сановными, не проводить жизнь затворницей, а видѣть весь вельможной міръ и прямо или чрезъ кого-нибудь заручаться ихъ молчаливымъ согласіемъ въ случаѣ дѣйствія кого либо другого…

«Я это дѣлаю давно», подумала государыня, но однако вслухъ не вымолвила.

Чрезъ нѣсколько минутъ молчанія или какъ будто колебанія, Тепловъ выговорилъ:

— Но съ чему мы будемъ стремиться, какая наша цѣль? Мы до сихъ поръ говорили о томъ, что не нужно, что вредно, что надо измѣнить или, скажемъ, уничтожить. Но теперь позвольте спросить, что же намъ нужно и чѣмъ мы уничтожаемое замѣнимъ? Ваше величество понимаете, что вы не находитесь въ такомъ положеніи, въ какомъ была до воцаренія покойная государыня. Она была дочь Великаго Петра. Если равнять, то вы скорѣе въ положеніи правительницы Анны Леопольдовны.

— Конечно, заговорила Екатерина какъ бы съ искусственною поспѣшностью:- я такъ и понимаю.

Однако, хитрый Тепловъ понялъ и почувствовалъ въ звукѣ ея голоса, что, говоря эти слова, она въ сущности думала совершенно иначе.

— Вы не можете быть императрицей, монархомъ, какъ иностранная принцесса. Этого за все существованіе русской земли не было и быть не можетъ. Если исключить императрицу Екатерину. Но тамъ была воля Петра… Теперь есть законное лицо, имѣющее права законныя на престолъ въ качествѣ потомка русскихъ царей. Я говорю о великомъ князѣ. Но такъ какъ онъ малолѣтній, то и онъ самъ по себѣ не можетъ быть монархомъ. Слѣдовательно, исходъ какой же? Примѣровъ искать не далеко, они были и есть теперь во всѣхъ европейскихъ государствахъ, былъ и у насъ при младенчествѣ Іоанна Антоновича.

— Конечно, выговорила государыня:- единственный исходъ, единственно возможное — это регентство.

— Конечно! Но объ этомъ я и желалъ бы знать ваше мнѣніе. Регентство регентству рознь. Бываетъ одна личность регентомъ, какъ былъ регентъ французскій, какимъ былъ у насъ Биронъ. Затѣмъ бываетъ и иной видъ правительства. При малолѣтнемъ монархѣ состоитъ синклитъ государственныхъ людей, правящихъ его именемъ. Мнѣ кажется, что у насъ было бы всего разумнѣе, если бы при великомъ князѣ состоялъ совѣтъ изъ русскихъ людей, числомъ хоть десять или болѣе. Конечно, изъ русскихъ вельможъ, отличныхъ происхожденіемъ и умомъ. Они могли бы быть выборными и мѣняться по очереди, но должны бы были быть всегда избираемы изъ членовъ россійскаго дворянства. Наконецъ, одинъ изъ нихъ, наиболѣе просвѣщенный, могъ бы быть президентомъ этого синклита… даже пожизненнымъ, пожалуй…

«Нѣчто въ родѣ олигархіи на новый ладъ», снова подумала государыня, но снова промолчала.

— Согласны-ли вы со мной? спросилъ Тепловъ.

— Конечно. И даже знаю, кто могъ бы быть душой этого синклита и самымъ полезнымъ членомъ его… тонко намекнула государыня, и Тепловъ невольно просіялъ.

Побесѣдовавъ еще около часу, хитрый честолюбецъ попросилъ позволенія у государыни бывать у нея изрѣдка, чтобы передавать ей, на сколько общественное мнѣніе болѣе и болѣе клонится на сторону перемѣны положенія дѣлъ.

Когда Тепловъ всталъ, то государыня проводила его до двери и, вернувшись съ своему мѣсту, стала предъ окномъ и, скрестивъ руки на груди, глубоко задумалась. Но лицо ея и взглядъ были не печальны, напротивъ, она какъ будто внутренно тихо смѣялась. Но не прошло и четверти часа, какъ громкіе шаги привели ее въ себя. Она обернулась и увидѣла предъ собой фигуру Никиты Ивановича Панина.

Онъ быстро вошелъ въ комнату, очевидно взволнованный. Панинъ всегда ходилъ также тихо и важно, какъ тщательно одѣвался.

Съ утра поднявшись, даже у себя въ горницѣ одинъ, онъ былъ всегда въ парикѣ, который не снималъ до вечера. Для всякаго парикъ былъ то же, что и перчатки для выѣздовъ и пріемовъ; для Панина это была необходимость. Про него говорили, что онъ чуть не спитъ въ парикѣ.

— Что случилось? вымолвила государыня, увидя его лицо.

— Случилось, началъ Панинъ взволнованнымъ голосомъ, — случилось, что я уѣду, я буду просить должности опять въ Швецію, а не дадутъ, я уѣду къ себѣ въ вотчину. Я не могу здѣсь оставаться! Я шутомъ не былъ и въ скоморохи не пойду.

— Да что такое?

Панинъ сѣлъ въ кресло и заговорилъ быстро и гнѣвно:

— Вы знаете, что вчера я добился, наконецъ, чтобы государь сдѣлалъ испытаніе великому князю въ наукахъ.

— Ну, знаю! Что жъ? Вѣдь онъ остался доволенъ?

— Ну, да. Онъ остался доволенъ. Онъ даже сказалъ принцу и другимъ присутствующимъ при испытаніи, что Павелъ Петровичъ, конечно, гораздо умнѣе и ученѣе ихъ всѣхъ вмѣстѣ. Принцъ Жоржъ даже обидѣлся.

— Ну такъ въ чемъ же дѣло!

— A въ томъ, что сегодня я получилъ награду за успѣхи моего воспитанника.

— И слава Богу!

— Нѣтъ, не слава Богу, а слава шуту гороховому! крикнулъ Панинъ. — Спросите, какую награду!..

— Какую же?

— Какую? Какую? привскочилъ онъ на мѣстѣ. — Пожалованъ въ генералы отъ инфантеріи! отчаянно закричалъ Панинъ ро все горло. — Я, теперь, въ мои года, надѣну дурацкій куцый кафтанъ, ботфорты, шпоры нацѣплю себѣ, эспадронъ или ружье возьму и буду тоже разные выверты прусскіе дѣлать, буду тоже на плацѣ, какъ Трубецкой или Разумовскій, разводы дѣлать солдатамъ. Я, который съ дѣтства ненавидѣлъ военщину и солдатчину! Вѣдь это на смѣхъ! A за что?! За усердіе. Тогда прямо взять другого воспитателя, а меня отправить. A развѣ это возможное дѣло? Это шутовство! Скоморошество!

Государыня молчала и не могла удержаться, чтобы не улыбнуться.

— Да, хорошо вамъ! воскликнулъ Панинъ, — а для меня это все равно, что ссылка. Я не знаю, что дѣлать. Я буду проситься въ какое-нибудь посольство, лучше всего въ Швецію. Я ее знаю и люблю. Я такъ и сказалъ Гудовичу, когда онъ пришелъ во мнѣ поздравить меня съ этой шутовской наградой. Какими глазами будетъ на меня смотрѣть мой воспитаникъ, когда я буду учить его со шпорами, саблей и тремя ружьями за спиной, и, пожалуй, даже съ кинжаломъ въ зубахъ, какъ рисуютъ разныхъ предводителей дикихъ племенъ. Знаете-ли вы, что съ тѣхъ поръ, что гетманъ, Трубецкой и другіе сами водятъ на плацъ свои полки, сами разставляютъ часовыхъ, то въ гвардіи солдаты ропщутъ и говорятъ, что это не дѣло генеральское, что ихъ, генераловъ, унизили, осрамили, опакостили, что это для нихъ, солдатъ, черезъ-чуръ велика честь. Стало быть, мужикъ и тотъ понимаетъ нелѣпость этакого указа.

— Что-жъ дѣлать, выговорила наконецъ государыня. — Слава Богу, если бы только такія мѣры были и такіе указы. Это ничто въ сравненіи съ какимъ-нибудь мирнымъ трактатомъ. Вамъ, Никита Ивановичъ, ваше генеральство кажетъ важнѣй прусскаго мирнаго договора, гдѣ продана Россія. Какъ вы, однако, себялюбивы.

— Да! Что жъ? Понимайте и судите, какъ хотите. A я вамъ говорю, что такъ жить нельзя! Если государь не возьметъ назадъ это дурацкое генеральство, то я тотчасъ же уѣду. Воспользуюсь закономъ о вольности дворянства и уѣду за-границу, или…

Но Панинъ вдругъ смолкъ. Государыня взглянула ему въ лицо и вымолвила.

— Или, что жъ?

Панинъ посмотрѣлъ въ ея смѣющееся лицо съ вызывающимъ взглядомъ и, будто сообразивши, выкрикнулъ громко:

— Или надо это перемѣнить. Повторяю, такъ жить нельзя.

— Надо, надо! Я давно слышу, что надо, отвѣчала Екатерина.

— Надо намъ, умнымъ людямъ, подумать, наконецъ, о томъ, что сдѣлать. Государыня, умирая, говорила мнѣ, что опасается и боится того правленія, которое наступитъ на Руси. Умирая, она поручила государю, накрѣпко заказала не обижать Алексѣя Григорьевича Разумовскаго, и онъ обѣщалъ. Ей надо было заставить его побожиться, что онъ не будетъ обижать всю Россію. Нѣтъ! — пора, наконецъ, за умъ взяться! Надо… A что надо? съ отчаяніемъ воскликнулъ Панинъ.

— Надо, Никита Ивановичъ, регентство! твердо выговорила государыня. — И вамъ, конечно, какъ воспитателю и ближайшему лицу въ наслѣднику престола слѣдуетъ быть этимъ регентомъ. Вотъ мое мнѣніе, о которомъ я часто вамъ намекала, теперь же говорю прямо. Но для этого мало только думать, охать и волноваться, надо дѣйствовать. Вы знаете весь Петербургъ почти, можете поручиться за дружбу первыхъ сановниковъ столицы, дѣйствуйте, видайтесь, говорите.

Панинъ смолкъ и долго сидѣлъ, не поднимая головы и раздумывая.

Наконецъ, видимо успокоившись. онъ всталъ и выговорилъ твердымъ голосомъ.

— Да, пора перестать только браниться, ахать да охать. Да, что вы будете дѣлать съ этими россійскими сановниками? Вотъ хотя бы недавній примѣръ, Тепловъ?! Схватили его два солдата за шиворотъ, стащили съ бала въ одномъ мундирѣ въ сибирку, а тамъ выпустили. И ходитъ себѣ довольный, даже не обидѣлся! Онъ не возмущенъ тѣмъ, что его, ошибкой, зря, и какъ мальчишку на хлѣбъ и на воду посадили. Чему вы улыбаетесь? вдругъ выговорилъ Нанинъ.

— Ничему.

— Вы знаете этого Теплова?

— Разумѣется. Но близко не знаю, прежде видѣла у Разумовскихъ.

— Ну вотъ, всѣ они таковы. Ихъ бьютъ по рожѣ, а они ухмыляются и руку цѣлуютъ. Что-жъ можно сдѣлать съ такимъ народомъ? Или Скабронскій, который хвораетъ, когда нужно свое мнѣніе высказать.

— Выслушайте меня, Никита Ивановичъ, выговорила вдругъ государыня, какъ будто рѣшаясь.

И въ длинной рѣчи она стала доказывать, что Панинъ долженъ немедленно для отечества, для своего воспитанника, котораго любитъ, наконецъ, для себя самого — начать дѣйствовать, заручаться согласіемъ всѣхъ столичныхъ вельможъ въ пользу регентства…

Панинъ слушалъ, конечно, внимательно…

III

Графиня Маргарита чувствовала, что совершенно счастлива и довольна, но вмѣстѣ съ тѣмъ, она боялась. Она сомнѣвалась, какъ выйдетъ изъ того труднаго положенія, въ которое себя поставила.

Когда-то, давно, будучи проѣздомъ въ Венеціи, она пристрастилась къ мѣстной забавѣ венеціанцевъ, т. е., къ театру маріонетокъ и часто проводила въ театрѣ вечера, глядя, какъ большія куклы въ ростъ человѣческій на ниточкахъ, ясно видимыхъ глазомъ, разыгрывали разныя комедіи и драмы.

Она помнила, какъ однажды невидимыя руки, водившія этими куклами, перемѣшали вдругъ всѣ нитки, и ту нелѣпую смѣшную путаницу, которая произошла на сценѣ. Вся публика, какъ и она сама, хохотала до слезъ. Какая-то невидимая сила вдругъ заставила главную куклу, изображавшую королеву, поднять неприлично ногу и тотчасъ потащила ее, притянула къ фигурѣ какого-то герольда, стоявшаго на другой сторонѣ сцены. И нога королевы очутилась на плечѣ этого герольда. Первый министръ и наперсникъ ея вдругъ упалъ, а еще двѣ-три фигуры столкнулись вмѣстѣ и щелкнулись лбами. И всѣ дѣйствующія лица попали въ такое положеніе, что даже дѣти въ театрѣ начали восторженно кричать и хохотать. Не прошло секунды. какъ въ облакахъ раздалась отчаянная брань двухъ голосовъ, и одинъ другого ругалъ за неосторожность. Затѣмъ послышался трескъ и съ неба на землю свалились на кучу маріонетокъ двое дерущихся. Но это были уже не куклы, а два живыя существа: самъ антрепренеръ театра и провинившійся управитель куклами.

Теперь Маргаритѣ поневолѣ приходилъ этотъ случай на умъ. Она тоже заставляла четырехъ лицъ разыгрывать комедію и руководила ими, какъ этотъ итальянскій импрессаріо водилъ своихъ маріонетокъ на ниточкахъ, привязанныхъ въ ихъ рукамъ и ногамъ. И она чувствовала, что теперь перемѣшала неосторожно свои нитки, и что ей грозитъ то же самое, что случилось съ итальянцемъ. Ей грозитъ тоже, на потѣху общества, упасть съ высоты своего положенія, среди куколъ, которыми она управляла.

Съ самаго маскарада Маргарита все болѣе запутывалась въ своей кокетливой игрѣ съ юношей, съ дѣдомъ, съ Фленсбургомъ, и, наконецъ, съ самимъ… государемъ, который былъ сильно заинтригованъ, — кто именно пріятельница графини — «Ночь». Юноша оказался тѣмъ огнемъ, съ которымъ шутить было не возможно. Чувство его было на столько сильно и бурно, что не могло удержаться ни въ какіе рамкѣ, не могло стерпѣть никакихъ преградъ. Маргарита увидала, но поздно, что онъ именно своимъ чувствомъ, нехотя, невольно, можетъ погубить ее. Когда-то она была удивлена и даже какъ-то польщена этимъ безграничнымъ восторженнымъ чувствомъ, которое съумѣла внушить. Его обморокъ у гадалки могъ быть для нея предсказаніемъ, — какъ бурно можетъ чувствовать этотъ красивый полу-ребенокъ.

Да! Это молоденькій, маленькій львенокъ, разсуждала теперь Маргарита. — Молоденькій, неопытный… но все-таки хищный львенокъ, у котораго хватитъ силы растерзать человѣка.

Покинуть свой планъ дѣйствій Маргаритѣ пришлось вскорѣ и очень просто.

На другой же день послѣ маскарада, или, лучше сказать, въ тотъ же день, такъ какъ они разстались уже на зарѣ,- Шепелевъ въ сумерки явился у подъѣзда дома графини. Ему сказали, что она почиваетъ съ самаго бала. И это была правда.

Вечеромъ, когда три окна угольной гостиной, дотолѣ темныя, засвѣтились огнемъ, Шепелевъ снова смѣло вошелъ въ домъ. Послѣ доклада лакея вышла все та же нѣмка и объяснила юношѣ, что графиня проситъ его пожаловать завтра въ полдень.

Всю ночь Шепелевъ не могъ глазъ сомкнуть. Даже его новый офицерскій мундиръ не радовалъ его. Онъ до утра, не раздѣваясь, просидѣлъ у окна и продумалъ, споря самъ съ собой.

«Кто „Ночь“?! Очевидно, „Ночь“ — Маргарита! А, между тѣмъ, сколько доказательствъ противъ этого предположенія. Вѣдь кармелитка была въ залѣ съ Скабронскимъ, когда онъ вышелъ изъ уборной. Вѣдь Маргарита разговаривала съ той, когда онъ стоялъ потомъ передъ дверью уборной! Да, но лицо Маргариты уже на подъѣздѣ, ея взглядъ, ея улыбка, ея шутки о раздавленной звѣздѣ… Она почти созналась!.. Или та разсказала ей все!..» Было нѣчто и еще, что смущало юношу. Послѣ бала, когда всѣ разъѣхались, онъ рѣшился обратиться къ послу съ вопросомъ, кто была «Ночь»? Гольцъ, шутя, отозвался, что это была одна красивая дама въ маскѣ, и что назвать ее теперь было бы равносильно тому, какъ если-бы онъ сорвалъ съ нея маску на балѣ. Юноша не удовольствовался отвѣтомъ посла и сталъ умолять Гольца сказать ему: есть-ли у графини Маргариты — сестра. Гольцъ разсмѣялся и выговорилъ:

— Есть! И вторая она! Такое сходство!

И теперь Шепелевъ съ ужасомъ думалъ о томъ, что, быть можетъ, онъ былъ игрушкой случайности.

Утромъ, продремавъ немного у окна, Шепелевъ проснулся и, приведя себя въ порядокъ, отправился снова къ дому графини.

Предстоящее свиданіе являлось ему вопросомъ жизни и смерти. Что скажетъ она? Признается окончательно и будетъ мила съ нимъ, какъ была мила на подъѣздѣ? Или будетъ холодна и высокомѣрна, какою была въ дверяхъ уборной?

Шепелевъ почти не помнилъ, какъ доложили о немъ, какъ вошелъ онъ въ маленькую гостиную, и очнулся только тогда, когда въ нему вышла Маргарита.

Она какъ-то сіяла своей красотой! Никогда не казалась она и не была дѣйствительно — такъ хороша! Фантастическій пунцовый халатъ съ золотыми брандербургами и кистями былъ въ сущности тоже костюмомъ, годнымъ для маскарада, и удивительно шелъ къ ней, оттѣняя ея пышные и черные какъ смоль волосы…

Она усмѣхнулась и, лукаво заглядывая ему въ глаза, подошла и протянула ему руку. Шепелевъ взялъ руку и стоялъ смущенный и еще болѣе встревоженный мыслью о предстоящемъ объясненіи.

— Поцѣлуйте руку! вымолвила Маргарита шутливо-грозно. — Это невѣжливо… Еще разъ, господинъ офицеръ.

Шепелевъ повиновался и, касаясь губами ея руки, онъ вдругъ внезапно будто… не разумомъ догадался, не душой проникъ, а просто всѣми фибрами своего существа ясно почувствовалъ, что стоящая предъ нимъ — она, «Ночь!» Вдобавокъ отъ этой руки повѣяло тѣми же знакомыми духами, и этотъ запахъ въ одинъ мигъ воскресилъ предъ нимъ всю уборную дома Гольца и все то, что теперь сводило его съ ума.

— Ну-съ, садитесь. Довольны ли вы вашимъ чиномъ? вымолвила Маргарита, усаживаясь на диванъ и оправляя складки своего халата.

— Да. Благодарю васъ… Но мнѣ не до этого…

— Вы должны сегодня же поѣхать и поблагодарить Эмилію; еслибъ не она, то вы никогда не были бы офицеромъ, т. е. были бы имъ чрезъ пять лѣтъ.

И Маргарита дѣлала видъ, что не замѣчаетъ широко раскрытыхъ изумленныхъ глазъ Шепелева.

— Графиня, я васъ прошу прежде всего прекратить эту пытку. Я не могу… Да я и не понимаю ничего! Что это? Игра? забава? Можно-ли играть тѣмъ, что для людей должно быть всегда свято. Скажите мнѣ… прямо и сейчасъ.

— Что? Я васъ не понимаю.

— Ахъ, Боже мой! Вы были одѣты «Ночью»? Вы были въ уборной. Вы или нѣтъ?..

— Нѣтъ, Эмилія. Мой лучшій другъ, съ дѣтства…

— A я говорю, что это были вы, что никакой Эмиліи на свѣтѣ нѣтъ! почти вспыльчиво произнесъ Шепелевъ. — Скажите зачѣмъ эта комедія? Зачѣмъ вамъ нужно мучить меня? Или вы хотите, чтобы все это такъ и кончилось, чтобы наша, наша… ну, наше знакомство — на этомъ и оборвалось, то…

— Я васъ не понимаю. Эмилія мнѣ говорила, что…

— Довольно, графиня, Я знаю, что это вы… Я чувствую это… Я голову сейчасъ за это отдамъ. Вы не сознаетесь. Стало быть, для васъ — это не святое чувство, а забава, потѣха. Нынче одинъ, завтра другой, а тамъ и третій… Фленсбургъ, Орловъ, Пассекъ… самъ Гольцъ!..

— Какъ вы смѣете это говорить! съ чувствомъ вымолвила Маргарита, и лицо ее вспыхнуло.

— Про что? Что говорить?! воскликнулъ радостно Шепелевъ. — Про что я говорю? Если это Эмилія… то почему же вы оскорбляетесь… Стало быть, вы знаете…

— Эмилія мнѣ во всемъ призналась… Я нахожу это безуміемъ… но что же дѣлать…

— Такъ вы не хотите сознаться! Стало быть, всему конецъ… Это, какъ тотъ поцѣлуй… выходка, которая не должна имѣть никакихъ послѣдствій! Это ужасно! Это даже безчеловѣчно! съ отчаяніемъ въ голосѣ произнесъ Шепелевъ.

Маргарита молчала и, задумавшись, будто колебалась.

— Ну, такъ прощайте, графиня! Пожалѣете вы меня, когда будетъ поздно…

И слезы выступили на глазахъ юноши. Онъ провелъ рукой по измѣнившемуся лицу и выговорилъ глухо:

— Я надѣюсь, что у меня хватитъ силы…

Маргарита пристально глядѣла на его красивые глаза. Она замѣтила искренность и почти наивность чувствъ, которыми звучали его слова.

— Нельзя! нельзя! бормоталъ онъ самъ себѣ. — Да и зачѣмъ?.. Лучшаго не будетъ ничего въ жизни… Но помните, графиня, никогда никто не будетъ любить васъ, какъ я люблю. Прощайте…

— Что же вы хотите дѣлать?

— Я хочу… Я попробую застрѣлиться…

— Какой вздоръ. Никогда вы этого не сдѣлаете. Полноте, мой милый ребенокъ.

Шепелевъ взглянулъ на Маргариту печально, но спокойно и тихо вымолвилъ:

— Не знаю…. Но я попробую. Я не могу такъ оставаться. Это пытка… Я думалъ… я вѣрилъ, что это вы… Если это были не вы или даже и вы, но вы не хотите сознаться и не сознаетесь… И это такъ и останется!.. Никогда не повторится!..

Юноша восторженно всплеснулъ руками и воскливнуль:

— Зачѣмъ же я буду жить! Умирать надо? Надо! И скорѣе!..

И онъ двинулся къ дверямъ. Маргарита бросилась, догнала его и сильно схватила за руку.

— Стойте, говорила она упавшимъ отъ волненія голосомъ. — погодите… Я вамъ скажу…

И она запнулась, будто снова колебалась.

— Ну, ну… шептала она сама себѣ и вдругъ вскрикнула: — что-жъ тутъ дѣлать? Святая Марія!..

— Ахъ, это слово! Это слово! воскликнулъ Шепелевъ. — Вѣдь оно за васъ говоритъ. Оно все говоритъ…

Маргарита вдругъ, будто съ отчаяніемъ рѣшимости, взяла его за руку и потянула въ свою спальню-гостиную.

— Ну, вотъ! Гляди! Глупый, упрямый, капризный! нѣжно выговорила Маргарита, введя его въ комнату. — Заставилъ меня измѣнить моему слову! Гляди!

Шепелевъ поглядѣлъ по направленію ея руки и увидѣлъ на диванѣ черный газовый костюмъ, а на столѣ кучу сложенныхъ брилліантовыхъ звѣздъ съ полумѣсяцемъ.

Онъ боялся понять, что это, наконецъ, признаніе.

— A «Ночь»! Она? Вѣдь вы «Ночь»? Вы?..

Маргарита, молча и слегка смущаясь, двинулась къ нему, тихо вскинула руки ему на плечи и, обвивъ его шею, припала къ нему и прильнула губами въ его губамъ. Шепелевъ вскрикнулъ слабо и прошепталъ:

— О, Маргарита! Теперь я… Да что говорить! Ничего… Не надо, не надо говорить…

IV

Маргарита понимала, что послѣ этого признанія дерзкій и прихотливый поступокъ ея становится роковымъ. Связь съ Шепелевымъ ставила ее въ трудное положеніе съ дѣдомъ и съ Фленсбургомъ. Приходилось играть и хитрить еще болѣе! Маргарита въ тому же не обманывала себя и предугадывала, что рано или поздно и тотъ, и другой поймутъ и увидятъ ея игру. Въ дѣдѣ она теряла тогда огромное состояніе, о которомъ мечтала такъ давно, а въ Фленсбургѣ наживала безпощаднаго врага.

«Все это безсмысленная прихоть! Уступка разума сердцу! думала она теперь. Любовь заставила меня быть глупой, неразсчетливой… Но любовь-ли это? Не вспышка-ли? И вспышка, которая такъ сильна, что не можетъ быть долговѣчной… Богъ знаетъ! Я сама не знаю!.. Будь, что будетъ! Авось, все это еще не скоро спутается!..»

И Маргарита ошиблась. Все спуталось гораздо скорѣе и неожиданнѣе.

Іоаннъ Іоанновичъ, поддавшійся ея недавней искусной игрѣ, былъ, однако, достаточно проницателенъ, чтобы не начать вскорѣ же подозрѣвать внучку.

Послѣ маскарада онъ былъ уже нѣсколько разъ, сидѣлъ у нея подолгу, полушутя, полусерьезно и намеками предъявлялъ уже разныя требованія, обѣщая, однако, при этомъ сдѣлать немедленно завѣщаніе въ ея пользу, такъ, чтобы все его состояніе могло перейдти ей.

Маргарита и прежде колебалась, и отвращеніе часто являлось у нея къ этому старику; теперь же она окончательно не знала, какъ быть и что дѣлать. Она опять играла на сколько могла умнѣе, но хитрый старикъ начиналъ уже угадывать, подозрѣвать и раздражаться. Уже раза два страннымъ голосомъ Іоаннъ Іоанновичъ спросилъ у нея, кто и что молоденькій офицеръ, который сажалъ ее въ карету послѣ бала посла и котораго онъ уже дважды встрѣтилъ у нея въ гостяхъ. Іоаннъ Іоанновичъ, по счастью, какъ всякій старикъ, былъ убѣжденъ, что женщина не можетъ увлечься юношей.

— Что у тебя за дѣла съ этимъ щенномъ? спросилъ Іоаннъ Іоанновичъ. — Что онъ влюбленъ что-ли въ тебя?.. Такъ прогони, чѣмъ возиться съ молокососомъ.

И Маргарита объяснила, что юноша — родственникъ одной ея пріятельницы, которая просила покровительствовать ему. Но старикъ не совсѣмъ остался доволенъ этимъ объясненіемъ.

И Маргарита начинала бояться, что Іоаннъ Іоанновичъ вдругъ прямо и круто поставитъ вопросъ, на который она не звала что отвѣчать. Конечно, въ крайнемъ случаѣ могло воспослѣдовать только одно — возвратить брилліанты, за исключеніемъ броши, проданной Гольцу для Воронцовой. Но чтобы можно было поссориться съ дѣдомъ снова, для этого надо было себя обезпечить иначе. Гольцъ уже не разъ предлагалъ ей денегъ, но какъ вы велика была эта сумма, все-таки она не могла равняться съ тѣмъ, что могъ дать дѣдъ.

Наконецъ, на другой же день послѣ того же маскарада явился и Фленсбургъ. Она три раза отказала ему, но чрезъ недѣлю онъ вошелъ почти насильно и прямо, рѣзко объяснилъ ей, что онъ все знаетъ. И дѣйствительно, тонкій шлезвигскій уроженецъ разсказалъ Маргаритѣ ея игру съ дѣдомъ и ея отношенія къ Шепелеву такъ, какъ если бы она сама ему все передала на исповѣди. Сидя у Маргариты, Фленсбургъ былъ, однако, очень взволнованъ. Лице его было слегка блѣдно, голосъ прерывался.

— Я отлично понимаю, сказалъ онъ, — что мое положеніе крайне глупо, даже позорно. Для мужчины нѣтъ положенія смѣшнѣй, какъ быть влюбленнымъ и ревновать, не имѣя на это никакого права. Вы со мной тоже играли, игра вамъ надоѣла и вы бросили. Это для кокетки не преступленіе. Она даже можетъ сама сознаваться въ этомъ… Но… одно время вы не играли! Вы были даже искренни. Но съ тѣхъ поръ многое перемѣнилось. Во-первыхъ, въ домѣ вашемъ появился этотъ отвратительный старикъ и, не смотря на то, что онъ вамъ приходится дѣдомъ, онъ влюбленъ въ васъ… и вы терпите это… Это вамъ выгодно!..

— Какая нелѣпость! воскликнула Маргарита и разсмѣялась, но смѣхъ этотъ былъ неестественный.

— Главное не въ этомъ… Это пустяки. A вотъ, что не пустяки! Послѣ вашей дружбы съ барономъ Гольцемъ мнѣ стало казаться, что вы сильно заняты… что у васъ новая цѣль… какъ бы вамъ это сказать? Что самъ Гольцъ надоумилъ васъ начать войну или осаду кокетствомъ нѣсколько выше, т. е. выше насъ, простыхъ смертныхъ. Но въ ту минуту, когда я былъ убѣжденъ, что вы заняты тѣмъ, чтобы понравиться и влюбить въ себя… скажу прямо — государя!.. въ это время оказалась для меня невѣроятная вещь! Оказалось, что вы играете, но очень серьезно, съ мальчишкой, съ рядовымъ, почти съ ребенкомъ. Признаюсь, я пересталъ понимать то, что видѣлъ! Этотъ гадкій, отвратительный старикъ, съ одной стороны, и, съ другой, мальчуганъ, едва вышедшій изъ пеленокъ… Признаюсь, отъ всего этого на меня повѣяло Петербургомъ. Хотя вы иноземка, но и въ вашей личности сказалось вліяніе Петербурга, т. е. привычки и нравы здѣшняго высшаго общества. Вся его мерзость, развратъ, даже преступленія противъ самыхъ простыхъ, самыхъ святыхъ законовъ общежитія и нравственности! Вы знаете, я не преувеличиваю! Я не ненавижу… я просто презираю это общество. Вы знаете такъ же, какъ и я, всю эту грязь. Возьмемъ примѣръ. Вы знаете, что здѣсь, въ обществѣ, тоже что и въ народѣ русскомъ, есть чуть не обычай, что жена юноши сына — сплошь и рядомъ, любовница свекра отца. Ну а дѣдъ мужа… это еще законнѣе для нихъ…

Фленсбургь говорилъ тихимъ, но дрожащимъ голосомъ и при послѣднихъ словахъ слегка поблѣднѣлъ. Но эти слова его заставили и Маргариту перемѣниться въ лицѣ.

— Вы кончили? произнесла она едва слышно.

— Да, хотя не совсѣмъ еще.

— Ну, съ меня и этого достаточно. Хотя вся ваша рѣчь есть рѣчь безумнаго, но тѣмъ не менѣе я отчасти довольна, что вы высказались. Вы мнѣ дали право на этотъ разъ окончательно попросить васъ оставить меня и не посѣщать.

— Стало быть, это полный разрывъ? выговорилъ Фленсбургъ.

— Даже не разрывъ, потому что никогда никакой связи между нами не было, выговорила Маргарита, злобно усмѣхаясь. — Вы говорите, что я когда-то была искренна, и хотите сказать, что я, хотя не долго, любила васъ. Вы ошибаетесь, никогда, ни единаго дня этого не было. На это есть свидѣтель. Хотите его… это Лотхенъ!

— Графиня! Не наживайте во мнѣ заклятаго врага. Какъ я умѣю сильно, долго любитъ, такъ же умѣю и ненавидѣть, и я не на столько христіанинъ, чтобы платитъ добромъ за зло. Съ той минуты, какъ я узнаю, что мы съ вами враги, я буду дѣйствовать противъ васъ! И безпощадно!..

— Сколько вамъ угодно, усмѣхнулась Маргарита. — Надѣюсь только, что вы меня не зарѣжете изъ за-угла. A все остальное мнѣ не страшно.

— Даже не страшно, если я поѣду къ вашему вѣрному другу Гольцу и скажу ему нѣчто, мнѣ одному извѣстное и послѣ чего… нога его не будетъ у васъ.

— Я даже не понимаю!

— Я поѣду разсказать Гольцу, что иноземка графиня Скабронская рѣшилась на такой поступокъ, который хотя очень обыденный и простой при здѣшнихъ дикихъ и распущенныхъ нравахъ, но который самъ по себѣ, со стороны иноземки и относительно Гольца, — есть поступокъ не честный и мерзкій. Вы меня поняли?!

— Я даже не хочу безпокоиться понимать. Всѣ эти угрозы смѣшны… Повторяю, дѣлайте, что вамъ угодно…

И Маргарита поднялась съ своего мѣста. Фленсбургъ всталъ поневолѣ.

— Въ такомъ случаѣ, графиня, я начинаю мщеніе, выговорилъ онъ. — И тотчасъ ѣду разсказать Гольцу, какъ въ его маскарадѣ «Ночь» проводила время въ устроенной для ея отдыха уборной. Я знаю, видѣлъ и могу доказать… Да! Доказать! Что внесла въ честный и приличный домъ прусскаго посла чешка авантюристка Маркета Гинекъ.

Маргарита вдругъ поблѣднѣла какъ полотно, и отъ разоблаченной тайны, и отъ своего прежняго имени, котораго не могла слышать равнодушно. Какимъ образомъ Фленсбургъ узналъ это имя, котораго она никогда никому въ Петербургѣ не сообщала? И какимъ образомъ онъ ждалъ объ ея дерзкомъ поступкѣ въ ночь маскарада?

Наступило гробовое молчаніе.

Фленсбургъ ожидалъ, что вотъ сейчасъ побѣжденный врагъ, какъ бы подъ угрозой смертельнаго удара, попроситъ пощады.

Маргарита, дѣйствительно, стояла, опершись дрожащей рукой о кресло. Ея красивые пальцы съ острыми ногтями какъ бы впились въ спинку кресла, чтобы удержаться на ногахъ. Голова ея была слегка наклонена, глаза полузакрыты, и длинныя рѣсницы скрывали теперь отъ Фленсбурга тотъ пламень, который горѣлъ въ ея опущенномъ взорѣ.

«Что дѣлать, какъ быть?» стучало въ головѣ ея, какъ молотомъ. «Какъ обезоружить его, какъ заставить молчать»?

Въ одно мгновеніе Маргарита обсудила свое положеніе и рѣшила, что заставить молчать врага можно только слишкомъ дорогой цѣной, — слѣдовательно, совершенно невозможно. Приходилось поневолѣ поднять перчатку.

— Снова повторяю вамъ, едва слышно вымолвила Маргарита, не поднимая глазъ, — что я прошу васъ избавить меня отъ вашего присутствія и отъ вашихъ дальнѣйшихъ посѣщеній.

Она повернулась и пошла въ дверямъ своей спальни,

— Одумайтесь! крикнулъ въ волненіи Фленсбургъ. — Я предлагаю безпредѣльное искреннее чувство на всю мою жизнь, или безпощадную месть.

Маргарита, не оборачиваясь, громко разсмѣялась и вышла изъ комнаты, заперевъ за собой дверь на ключъ. Она серьезно боялась преслѣдованія Фленсбурга, лицо котораго показалось ей даже страшнымъ въ послѣднюю минуту.

Часа два спустя Маргарита писала записку Гольцу, прося его пріѣхать тотчасъ же по одному очень важному дѣлу.

Гольцъ, уже считавшій графиню Скабронскую однимъ изъ своихъ тайныхъ агентовъ, подумалъ, что дѣло касается до какихъ-нибудь важныхъ вѣстей, которыя графиня могла узнать въ городѣ и тотчасъ явился къ ней.

Маргарита рѣшилась объясниться прямо, но въ послѣднюю минуту, когда Гольцъ уже сидѣлъ противъ нея на креслѣ, она стала колебаться. Зачѣмъ начинать самой свою исповѣдь, просить прощенія, когда Фленсбургъ, быть можетъ, только грозился и не рѣшится такъ низко и подло мстить ей.

— Не думайте, баронъ, начала Маргарита, — что дѣло, о которомъ я писала вамъ, особенно важно. Оно, во-первыхъ, не касается васъ или короля Фридриха, черезъ силу усмѣхнулась Маргарита:- Оно касается меня или, лучше сказать, одного офицера, хорошо вамъ извѣстнаго, Фленсбурга.

— А, такъ я знаю въ чемъ дѣло! воскликнулъ Гольцъ. — Фленсбургъ былъ уже у меня. Мнѣ кажется, что онъ или безумно влюбленъ въ васъ и при этомъ несчастливо или просто… безумный. Онъ былъ у меня часъ назадъ и наговорилъ мнѣ кучу такихъ нелѣпостей, что я серьезно опасаюсь за его разсудокъ.

— Что-жъ онъ сказалъ вамъ? невольно потупляясь, вымолвила Маргарита.

— Разный вздоръ.

— Скажите, какой вздоръ?

— Полноте. стану я передавать сплетни или клевету, созданную отвергнутымъ влюбленнымъ. Но признаюсь, я считалъ Фленсбурга болѣе достойнымъ уваженія,

— Что онъ сказалъ вамъ? повторяла вызывающе Маргарита, словно сама идя на встрѣчу опасности. — Скажите мнѣ все, передайте мнѣ все до послѣдняго слова. Я этого требую.

— Это невозможно, графиня, все это слишкомъ глупо наконецъ, чтобы передавать.

— Я требую, баронъ.

— Такъ и вы обладаете мелкими женскими недостатками и, между прочимъ, празднымъ любопытствомъ, разсмѣялся Гольцъ. — Я считалъ васъ болѣе серьезной женщиной.

— Но вѣрите-ли вы тому, что говорилъ вамъ Фленсбургъ?

— Нѣтъ, не вѣрю, потому что мудрено повѣрить этому. Я попросилъ у него, конечно, шутя, доказательствъ того, что онъ утверждалъ.

— И что-жъ онъ?

— Обѣщалъ ихъ на дняхъ.

— Ну, такъ выслушайте, баронъ, я сама разскажу вамъ то, что могъ низкими, недостойными средствами узнать господинъ Фленсбургъ.

И Маргарита подробно, но краснорѣчиво и горячо разсказала Гольцу все, что могла разсказать какъ-бы на исповѣди. Начавъ почти съ своего дѣтства, передавъ все, черезъ что пришлось ей пройдти, она окончила эту исповѣдь признаніемъ въ странной, для нея самой непонятной любви къ юношѣ. И, наконецъ, призналась въ своемъ свиданіи съ нимъ во время маскарада въ уборной.

Искренность чувства, которымъ дышало всякое слово Mapгариты, тронула Гольца.

И то, что онъ узналъ, почти выкупалось этимъ чувствомъ.

Гольцъ увидѣлъ передъ собой одну изъ сотни женщинъ, которыхъ было много во всѣхъ столицахъ Европы, при всѣхъ дворахъ. И Гольцъ зналъ этотъ типъ. Онъ долженъ былъ сознаться, что изъ всѣхъ ему знакомыхъ подобныхъ женщинъ, т. е. авантюристовъ высшаго полета, созданныхъ распущенностью нравовъ при европейскихъ дворахъ, Маргарита была еще лучше всѣхъ, все-таки выше всѣхъ. Въ ея жизни играли роль чувство, сердце, душа, и не была холоднаго разврата, не было, наконецъ, простыхъ мошенническихъ продѣлокъ. Единственно, что непріятно подѣйствовало на Гольца, это тѣ отношенія, въ которыя Маргарита невольно поставила себя къ старику Скабронскому.

Тонкій и умный дипломатъ, которому эта красавица была нужна для его собственныхъ цѣлей, болѣе высшихъ, тотчасъ же взвѣсилъ все, сообразилъ и рѣшилъ мысленно, какъ поступить. Да и какое ему было дѣло до нравственности этой женщины, чуждой ему вполнѣ! И Гольцъ, смѣясь, выговорилъ, протягивая руку Маргаритѣ:

— Благодарю васъ за довѣріе и за искреннее признаніе. Теперь мы съ вами окончательно друзья. На столько друзья, что я начинаю съ того, что беру васъ подъ свою защиту противъ Фленсбурга и заставлю его молчать; если мнѣ это не удастся простыми средствами, то я пользуюсь достаточнымъ вліяніеѵъ, чтобы добиться его высылки изъ Петербурга. Остается только ваша прихоть… вашъ капризъ, т. е. этотъ мальчуганъ, который можетъ сдѣлаться тоже опаснымъ по молодости и опрометчивости. На все остальное я смотрю какъ на капризъ милой, умной, но, главнымъ образомъ, странной женщины, которая изъ всего Петербурга выбрала… обратила милостивый взоръ на юнаго птенца. Это принадлежитъ къ сферѣ тысячи и одного секрета женскаго сердца. Вы знаете, что существуютъ сказки арабскія: «Тысяча и одна ночь», которымъ подражаютъ писатели разныхъ странъ. Я удивляюсь, что до сихъ поръ ни одинъ изъ писателей не попробовалъ разсказать: тысячу и одинъ капризъ женскаго сердца.

— Такъ вы меня не презираете? вдругъ горячо воскликнула Маргарита.

— Такъ же презираю, какъ вотъ эту милую ручку, выговорилъ Гольцъ, взявъ ея руку и цѣлуя. — Говорю вамъ, за вашу искреннюю исповѣдь я отплачу вамъ тѣмъ, что беру васъ подъ свою защиту. Только одно прибавлю: мы должны съ вами заключить еще болѣе тѣсный союзъ. И если мнѣ случится поручить вамъ… Гольцъ запнулся и будто не рѣшался говорить.

— Если бы пришлось мнѣ когда-нибудь… можетъ быть не придется… но если бы была необходимость, то я надѣюсь… Если бы непремѣнно нужно было… Гольцъ видимо колебался и, наконецъ, запнувшись, смолкъ.

— Говорите, говорите прямо! Что бы то ни было! Я почти уже понимаю! Слѣдовательно, выражайтесь прямо, хотя бы рѣзво.

— Если бы мнѣ пришлось, графиня, ради высшихъ цѣлей и высшихъ политическихъ соображеній, ради дѣла, которое для меня святое дѣло, великое дѣло, просить васъ… Вотъ видите-ли… Часто великія дѣла, даже великія историческія событія зависятъ отъ самыхъ мелкихъ, самыхъ незначущихъ, пустыхъ и, даже очень часто, отъ самыхъ глупыхъ причинъ! Если бы мнѣ пришлось попросить васъ, дать вамъ порученіе, передать въ ваши руки, судьбы… Я тоже, какъ видите, начинаю свою исповѣдь! разсмѣялся Гольцъ.

— Да, говорите! говорите!.. воскликнула Маргарита весело.

— Если-бъ я былъ вынужденъ вслѣдствіе важныхъ соображеній просить вамъ пожертвовать собой, не жизнью, конечно, но пожертвовать очень многимъ! И Гольцъ умышленно сдѣлалъ удареніе на эти послѣднія два слова. — Могу-ли я надѣяться, что вы не откажете мнѣ?

— Выслушайте, баронъ: вамъ — никогда, ни въ чемъ! Понимаете! Это съ моей стороны клятва! Вамъ никогда, ни въ чемъ не будетъ отказа! Что бы вы завтра или хоть сейчасъ ни приказали мнѣ, все будетъ исполнено немедленно.

— Такъ, что если бы, началъ Гольцъ, опустивъ глаза, — если бы я попросилъ васъ употребить ваше искусство, ваше кокетство, чтобы сблизиться, сойдтись совершенно съ человѣкомъ крайне непригляднымъ, некрасивымъ и ради высшихъ цѣлей отдаться ему… то вы согласитесь! Я надѣюсь, что нечего говорить яснѣе!

— Я васъ понимаю и отвѣчаю: да и да! И отвѣчаю искренно. Наконецъ, это будетъ мнѣ даже не трудно, такъ какъ прямая выгода отъ этого будетъ самой мнѣ.

— Само собой разумѣется. Но знаете-ли вы, графиня, понимаете-ли вы, какая это сила — нашъ союзъ! Догадываетесь-ли вы, что мы современемъ можемъ быть въ состояніи уничтожать и созидать герцогства, королевства… Вы безъ меня — красавица, кокетка… но и только… Я безъ васъ искуссный дипломатъ, но и только… Мы оба, вмѣстѣ, если только все пойдетъ, какъ имѣю основанія надѣяться… мы — великая сила… Архимедовъ рычагъ… Ну, вы этого не понимаете… И такъ союзъ на жизнь и на смерть!..

— Зачѣмъ такія страшныя вещи! разсмѣялась Маргарита — Скажемъ лучше: на жизнь и на власть…

Посолъ и красавица весело разстались…

V

Въ домѣ Тюфякиныхъ была прежняя тишина и скука. Ни Гарина, ни княжны не ѣздили никуда, у нихъ же только изрѣдка бывали гости. Но такъ какъ всякій знакомый замѣчалъ, что въ семьѣ что-то не ладится, всякому бывало неловко и скучно, то вскорѣ эти посѣщенія превратились окончательно. Единственный человѣкъ, который бывалъ чуть не всякій день, былъ новый пріятель Гариной, а въ особенности Василька, лейбъ-компанецъ Квасовъ. Тетка была по-прежнему постоянно угрюма и задумчива, и только одинъ Акимъ Акимовичъ могъ разшевелить ее и привести если не въ веселое, то въ болѣе оживленное состояніе духа.

На Ѳоминой недѣлѣ Гарина пробовала объясниться съ Настей и съ «киргизомъ». Князь Глѣбъ и племянница, успѣвшіе сговориться, признались теткѣ просто и искренно въ томъ, что Настя часто и подолгу бывала у брата на квартирѣ.

— Неужели тебѣ было веселѣй сидѣть у этого вертопраха, чѣмъ въ гостяхъ? спросила тетка.

Настя объяснила, что у брата бывали иногда голштинскіе офицеры и что одинъ изъ нихъ ее очень забавлялъ. При этомъ она прибавила, что офицеръ этотъ все-таки ей не нравится на столько, чтобы она согласилась выйдти за него замужъ.

— Да онъ и не нашей вѣры, тетушка, объяснила Настя, — стало быть за него и нельзя идти замужъ.

Все это, разумѣется, былъ вымыселъ, но Гарина повѣрила.

За объясненіе съ княземъ Тюфякинымъ опекунша взялась совсѣмъ иначе. Она начала бесѣду со словъ:

— Ужь такъ и быть! На праздникахъ я тебѣ ничего не дала, такъ теперь дамъ.

Гарина вынесла племянницу пятьдесятъ червонцевъ и будто бы кстати заговорила о томъ, что снѣдало ее за послѣднее время.

— Ну, вотъ тебѣ деньги, вертопрахъ. A все-жъ таки я на тебя сердита.

И понемногу Гарина свела бесѣду на то, что наиболѣе озабочивало ее. Она была слишкомъ прямая женщина, чтобы умѣть хитрить незамѣтно и искуссно, князь тотчасъ же догадался, за что онъ получилъ деньги, и подумалъ:

«Старая думаетъ, дала горсть червонцевъ, такъ я самого себя сейчасъ ей продамъ».

Князь, которому ложь и игра были послѣднимъ дѣломъ, на этотъ разъ съигралъ особенно искуссно и совершенно успокоилъ тетку.

— Велика бѣда, что сестра бывала на моей квартирѣ. Нашли вы чѣмъ безпокоиться! изумился онъ.

Но въ началѣ этой бесѣды князь все-таки немножко смущался. И только одинъ вопросъ тетки сразу сдѣлалъ его веселымъ. Князь успокоился вполнѣ, догадавшись, что тетка въ сущности лучшаго о немъ мнѣнія, нежели онъ думалъ и боялся.

— Скажи мнѣ по совѣсти, побожись вотъ передъ иконой святой, что ты не солжешь, спросила Гарина. — Съ кѣмъ ты Настю у себя сводилъ?

Этотъ именно вопросъ объяснилъ князю все и успокоилъ его. Онъ сталъ клясться и божиться, и могъ, конечно, клясться, что у него никого не бывало. И это была правда.

— A одинъ голштинскій офицеръ, про котораго Настя сказывала?

— Да онъ всего четыре раза и былъ, это она такъ похвастала.

И Тюфякинъ такъ клялся, что у него на квартирѣ Настя ни съ кѣмъ не видалась, кромѣ какъ съ нимъ, да съ однимъ евреемъ, что Гарина не могла не повѣрить.

Осталось только одно сомнѣніе, почему Настя не хотѣла говѣть, но и на это нашелся отвѣтъ у князя, да вдобавокъ такой, который былъ вдвойнѣ выгоденъ.

«Однимъ камешкомъ двухъ воробьевъ убью!» подумалъ князь.

И онъ подробно объяснилъ теткѣ, что такъ какъ онъ постоянно нуждается въ деньгахъ и дошелъ до того, что не знаетъ что дѣлать и какъ прожить, то Настя, не имѣвшая сама денегъ, рѣшилась выручить его изъ бѣды не совсѣмъ чистымъ образомъ. Одна пріятельница передала ей сколько-то червонцевъ съ порученіемъ что-то купить, а Настя изъ жалости отдала ему эти деньги и сказана пріятельницѣ, что потеряла ихъ и когда нибудь возвратитъ.

— Стало быть, выходитъ, что она изъ жалости ко мнѣ чуть не украла. Такъ какъ-же ей было тогда говѣть, сами посудите, закончилъ князь.

Гарина одновременно и пришла въ ужасъ, и обрадовалась. Дѣло было поправимое. Въ тотъ же вечеръ князь искренно хохоталъ вмѣстѣ съ Настей о томъ, какъ они одурачили тетку. Даже деньги, будто бы потерянныя Настей, были получены отъ тетки и перешли, конечно, въ карманъ своднаго брата.

Болѣе всѣхъ была счастлива и довольна Василекъ. Она даже укоряла тетку за ея напрасныя подозрѣнія.

Однако, по временамъ Гарина все-таки бывала задумчива и, часто ложась спать, когда Василекъ садилась около ея кровати, тетка говорила любимицѣ:

— A все-таки какъ-то на душѣ скверно, все какъ будто чувствуешь бѣду какую. И вѣрю имъ, и будто не вѣрю. Сдается мнѣ все, что есть обманъ.

— Не грѣхъ-ли вамъ, тетушка!

— Грѣхъ, отвѣчала Гарина, — а все не могу. Иной разъ кажется все-таки дѣло не чистымъ. Не могу я уразумѣть, на какой прахъ молодая дѣвица будетъ сидѣть цѣлые вечера у брата своего, вмѣсто того, чтобы на вечерѣ гдѣ хохотать и веселиться. Сдается все, что кто-нибудь да бывалъ тамъ, съ кѣмъ Настѣ хотѣлось видаться. A видаться они могли у насъ. Сказала бы и стали-бы приглашать сюда, если человѣкъ хорошій. A коли нужно было соблюдать тайну, стало быть, дѣло не чистое.

Вскорѣ Гарина, чтобы успокоиться совершенно, залучила черезъ людей лѣниваго и лохматаго Егора, лакея князя, и съ помощью всякихъ обѣщаній и подарковъ заставила его признаться, что барышня бывала часто, но что помимо жида Лейбы никогда никого не было. Даже о появленіи голштинскаго офицера Егоръ ничего не зналъ.

Однако, на душѣ опекунши все-таки было смутно, и она стала подумывать — пристроить скорѣе младшую племянницу. Гарина, еще недавно не хотѣвшая брака ея съ Шепелевымъ, теперь уже начала мечтать объ этомъ и снова начались у нея совѣщанія съ любимицей, какъ-бы поскорѣе женить Шепелева на Настѣ.

Каждый разъ, что Васильку приходилось говорить съ теткой объ этомъ дѣлѣ, сердце ея сжималось и замирало. Она могла съ трудомъ скрыть отъ тетки свое волненіе, и теперь уже Васильку приходилось, точно также какъ и сестрѣ, хитрить съ теткой и лгать черезъ силу.

— Ты его будто не любишь, будто разлюбила. Прежде ты горой за него стояла и хотѣлось тебѣ съ нимъ породниться. A теперь вотъ чудно такъ отзываешься, или отмалчиваешься, замѣтила Гарина.

Опекуншѣ, конечно, и въ умъ не могло прійдти, какая причина заставляетъ ея любимицу бесѣдовать о бракѣ сестры сдержанно и какъ-то неохотно, или же стараться перевести бесѣду на что-нибудь другое.

По первому же слову Гариной о томъ, что можно приняться за сватовство, князь даже обрадовался мысли опекунши и въ тотъ же день поѣхалъ знакомиться съ Квасовымъ.

Неожиданный, рѣшительный, даже рѣзкій отказъ Шепелева смутилъ всю семью. Гарина всегда замѣчала, что юноша относился къ Настѣ хладнокровно, сама Настя считала Шепелева слишкомъ глупымъ, чтобы думать о возможности его отказа. Князь тоже не ожидалъ отъ медвѣженка такой прыти, но онъ не отчаявался въ успѣхѣ, онъ думалъ, что вмѣстѣ съ Квасовымъ женитъ юношу на Настѣ чуть не силкомъ. Но когда Шепелевъ разошелся съ дядей, переѣхалъ на свою собственную квартиру, и вдругъ произведенный въ сержанты зажилъ гораздо шире, тратя большія деньги, князь Тюфякинъ смекнулъ въ чемъ дѣло и понялъ, что все пропало. Только одна Василекъ приняла этотъ отказъ Шепелева не такъ, какъ вся семья съ перваго мгновенія Василекъ почуяла такую глубокую искреннюю радость на сердцѣ, что сама за себя испугалась. Въ этотъ день она сказалась больной и нарочно, чтобы скрыть свое волненіе отъ всѣхъ, пролежала цѣлый вечеръ на постели. Съ сумерекъ и до поздней ночи пробыла она въ своей комнатѣ безъ свѣчи, притворяясь спящей, когда ее окликали и, широко раскрывъ глаза въ темнотѣ, сама не знала, что въ ней происходитъ. На душѣ ея была почти такая же тьма, какъ и въ горницѣ. Только одно ясно сказывалось — радость. Василекъ теперь только стала понимать, стала сознаваться сама себѣ, что сердце ея, всякое движеніе, всякій помыселъ ея принадлежатъ этому человѣку.

— Господи, грѣхъ какой! внутренно повторяла Василекъ, крестясь среди темноты.

Послѣ своего отказа Шепелевъ пересталъ бывать въ домѣ Тюфякиныхъ. Василекъ только разъ мелькомъ видѣла его на улицѣ верхомъ на великолѣпной лошади, красиваго, но печальнаго. Слишкомъ близокъ былъ ей этотъ человѣкъ, чтобы не догадаться, не почуять сердцемъ, что у него есть тоже свое большое горе. Но Василекъ, сама влюбленная, не догадалась, какое горе у Шепелева. Ей на умъ не пришло, что его печаль та же самая, что и ея печаль.

Новый другъ Василька, Акимъ Акимовичъ, сталъ бывать все чаще и уже нѣсколько разъ прямо объяснилъ княжнѣ, что онъ въ жизнь свою никого такъ не любилъ, какъ ихъ семейство.

По цѣлымъ вечерамъ случалось Васильку бесѣдовать съ Акимомъ Акимовичемъ, но о Шепелевѣ никогда не было рѣчи. Акимъ Акимовичъ былъ глубоко оскорбленъ поступкомъ племянника, отчасти тѣмъ, что онъ не захотѣлъ по его совѣту жениться, но главнымъ образомъ тѣмъ, что съѣхалъ съ его квартиры и зажилъ самостоятельно. Вдобавокъ Квасовъ былъ недоволенъ, что Шепелевъ живетъ на какія-то темныя средства.

«Вотъ, думалъ онъ, считалъ я его добрымъ малымъ, честнымъ, а онъ на такой же срамъ пошелъ, какъ и другіе офицеры.»

Василекъ еще болѣе Квасова избѣгала не только говорить о Шепелевѣ, но даже упоминать его имя, она боялась, что при одномъ имени своего племянника этотъ новый другъ ея прочтетъ въ ея глазахъ дорогую для нея и сокровенную тайну.

Наконецъ, прошелъ весь апрѣль мѣсяцъ. Въ городѣ много говорили о предстоящемъ балѣ у прусскаго посла по поводу заключеннаго мирнаго договора. И до Тюфякиныхъ достигла эта вѣсть. Если бы Гарина захотѣла, то, конечно, могла бы получить приглашеніе черезъ своихъ родныхъ. Но Настя отказалась ѣхать, а Василекъ отвѣчала теткѣ, какъ всегда:

— Гдѣ мнѣ съ моимъ лицомъ рядиться, да плясать. Только осмѣютъ!

Разумѣется, Василекъ преувеличивала свое положеніе. Лицъ, испорченныхъ оспой, было такъ много, это было такимъ простымъ явленіемъ, что почти не было семьи, въ которой бы не нашлось одного человѣка, пострадавшаго отъ распространенной въ Европѣ и Россіи болѣзни. Самъ императоръ имѣлъ явные слѣды ея.

Если бы Василекъ знала, кого она можетъ встрѣтить въ маскарадѣ Гольца, то, конечно, поѣхала бы хотя подъ маской. Но она не могла знать, что сержантъ Шепелевъ будетъ выбранъ, чтобы дежурить на балѣ посланника.

На другой же день послѣ этого бала, Акимъ Акимовичъ особенно быстрой походкой шелъ черезъ Чухонскій Ямъ, и лицо его сіяло довольствомъ. Какъ ни убѣждалъ себя добрый лейбъ-компанецъ, что онъ ненавидитъ и презираетъ своего племянника, однако, при внезапно распространившейся вѣсти въ полку, что тотъ на балѣ лично произведенъ государемъ въ офицеры, Квасовъ отъ радости чуть совсѣмъ не лишился разсудка.

Многіе офицеры въ полку, явные враги всѣхъ мѣръ, и важныхъ, и пустыхъ, новаго правительства, приняли производство, не въ примѣръ прочимъ, сержанта Шепелева, какъ странное и обидное для всѣхъ. Дѣйствительно, производство это было странное, очевидно, сильная рука покровительствовала юношѣ. Въ одинъ мѣсяцъ рядовой сдѣлался офицеромъ, тогда какъ другимъ приходилось прослужить восемь и десять лѣтъ до офицерскаго чина.

Новаго офицера приняли въ полку такъ недружелюбно, что юношѣ было даже неловко. На вопросы всѣхъ онъ самъ не зналъ, какъ объяснить свое неожиданное повышеніе. Конечно, многіе подумали, что онъ скрываетъ истинную причину, по невозможности признаться въ ней.

Одинъ Акимъ Акимовичъ догадался отчасти, что и квартира, и деньги, и чины идутъ изъ одного источника. Лейбъ-компанецъ почти ворвался въ домъ новыхъ друзей и объявилъ вѣсть Васильку.

— Офицеръ! Да-съ! Офицеръ! И самъ государь поздравилъ! Василекъ вспыхнула и вся затрепетала отъ радости. Но не прошло получаса, какъ она уже сидѣла передъ Квасовымъ блѣдная, какъ полотно. И особенно некрасиво было теперь лицо бѣдной дѣвушки.

Квасовъ, объясняя повышеніе племянника покровительствомъ, понемногу высказался откровенно.

— Замѣчательная красавица, которая всѣхъ сводитъ съ ума, — сошла съ ума отъ юноши!

Вотъ что нежданно и негаданно узнала Василекъ!

Квасовъ ничего не могъ услышать объ этомъ въ городѣ. Онъ догадался… И уже не въ первый разъ въ жизни — догадался вѣрно!

Однако теперь, когда княжна Василекъ вдругъ, внезапно стала жаловаться на смертельную головную боль и блѣдная, пошатываясь, вышла изъ гостиной. и кой-какъ добрела въ свою горницу, то догадливый лейбъ-компанецъ… не догадался!..

VI

Десятаго мая съ утра началось по улицамъ столицы особенное движеніе. День этотъ былъ назначенъ для празднованія мира съ Пруссіей.

Около полудня вся площадь около дворца была покрыта экипажами придворныхъ, съѣхавшихся съ поздравленіемъ къ государю.

Въ этотъ день всѣ, сколько-нибудь причастные къ дѣлу трактата, были щедро вознаграждены государемъ. Многіе получили ордена; даже жена и дочь принца Голштинскаго сдѣлались кавалерственными дамами ордена святой Екатерины.

Государь былъ очень въ духѣ, весело разговаривалъ со всѣми во время пріема и, на поздравленія первыхъ вельможъ государства, а равно иностранныхъ посланниковъ, отвѣчалъ, что этотъ день «счастливѣйшій въ его жизни!» Государь самъ лично многихъ приглашалъ на большой парадный обѣдъ, назначенный въ этотъ день.

За исключеніемъ государя и барона Гольца, никто не праздновалъ въ душѣ этого праздника. Даже принцъ Жоржъ въ это утро, любуясь на своихъ двухъ кавалерственныхъ дамъ, покачалъ головою и прибавилъ:

— A все-таки этотъ миръ не принесетъ ему пользы, а только вредъ, во мнѣніи его подданныхъ. Русскій народъ не любитъ нѣмцевъ, потому что онъ чувствуетъ, что нѣмцы — люди, а русскіе — скоты. Эта ненависть происходитъ отъ зависти и невѣжества… Баронъ говоритъ правду, Россію по справедливости слѣдуетъ называть не Russlaud, а Thier'sland!!..

Несмотря на то, что при утреннемъ пріемѣ государь былъ ласковъ со всѣми, многіе были обижены или какой-нибудь шуткой его или неосторожнымъ словомъ.

— Думали-ли вы когда-нибудь, сказалъ государь фельдмаршалу Разумовскому, — что наступитъ день, въ который Россія будетъ праздновать вѣчный миръ съ Фридрихомъ?

— Нѣтъ, ваше величество, отвѣчалъ фельдмаршалъ, озираясь на ближайшихъ:- никогда ни на умѣ, ни на сердцѣ сего не держалъ. Если бъ годъ тому назадъ сказали мнѣ про такое празднество, то я бы не повѣрилъ. Покойная государыня никогда бы сего мира не заключила.

— Конечно, конечно! визгливо воскликнулъ Петръ Ѳедоровичъ. — Тетушка была вообще немного глупа, по правдѣ-то говоря. Она бы и не могла понять ту политическую систему, которая явится плодомъ мира моего съ Фридрихомъ.

Посламъ иностранныхъ державъ, каждому по очереди, государь полушутя, полусерьезно сказалъ, что онъ приглашаетъ ихъ къ парадному обѣду не въ зачетъ, такъ какъ они своимъ поведеніемъ этого не заслужили.

Французскій посолъ Бретейль послѣ такого объясненія уѣхалъ домой и рѣшился не быть на обѣдѣ. Въ тотъ же вечеръ онъ написалъ своему правительству, что положеніе его становится окончательно невозможнымъ и что Франція должна его отозвать, а выслать на его мѣсто простого повѣреннаго въ дѣлахъ.

На этомъ же пріемѣ многіе поневолѣ замѣтили новую придворную даму въ великолѣпномъ костюмѣ, покрытомъ брилліантами. По этимъ брилліантамъ многіе узнали «Ночь» маскарада Гольца.

Хотя у графини Скабронской было много знакомыхъ въ столицѣ, но все-таки первые чины двора, первые вельможи не были съ ней лично знакомы. Красота Маргариты, изящество ея костюма и брилліанты теперь поневолѣ поразили многихъ. Кромѣ того всѣ обратили на нее особенное вниманіе вслѣдствіе изысканной любезности, съ которою государь долго говорилъ съ ней и много смѣялся, часто повторяя слово «Ночь». Затѣмъ онъ пригласилъ ее на парадный обѣдъ, прося сѣсть не очень далеко отъ него.

Наконецъ, государь, очевидно говоря о костюмѣ Маргариты, сказалъ фразу, отъ которой нѣкоторыя старыя дамы смутились, а двѣ изъ нихъ даже рѣшились отойти, не зная, чѣмъ кончится любезность государя и кокетничанье новой придворной дамы.

Государь, осмотрѣвъ всѣ звѣзды Маргариты, спросилъ вдругъ:

— Et votre croissant? Est-il déjà pleine lune? Ah! Si! c'était une lune de miel et que vous me raccordiez!..

Маргарита вспыхнула, однако дерзко выговорила по нѣмецки и настолько тихо, что кромѣ Петра Ѳедоровича никто не могъ разслышать:

— Подавать надежды съ тѣмъ, чтобы потомъ забыть, что обѣщаешь, есть злое кокетство, не присущее мужчинамъ. Я знаю, что Людвигъ XV и ваше величество — два современника, любящіе съ безсердечной ловкостью дѣлать несчастныхъ.

— Людвигъ XV можетъ быть, но не я, болѣе искренно и менѣе шутливо произнесъ государь, невольно любуясь Маргаритой, и прибавилъ многозначительно:- Все въ вашихъ рукахъ! Графиня снова вспыхнула уже отъ радости и отошла.

Послѣ пріема государь отправился къ себѣ въ кабинетъ, пригласивъ съ собой только дядю, Гольца и полицеймейстера Корфа. Вслѣдъ за ними явился и Гудовичъ.

Бесѣда зашла о недавней исторіи съ брилліантовымъ букетомъ, о которой узналъ государь еще въ маскарадѣ, и Петръ. Ѳедоровичъ, вдругъ разсердясь, отпустилъ Корфа со словами:

— Дѣлай, что хочешь, а букетъ этотъ мнѣ найди. Если не найдешь, то изъ своихъ денегъ выплати барону, или, если онъ не хочетъ, то мнѣ или «Романовнѣ».

Затѣмъ государь отправился въ большую залу, выходившую окнами на Неву и оглядѣлъ самъ приготовленія къ парадному обѣду. Потомъ онъ послалъ Перфильева и Гудовича осмотрѣть приготовленія къ фейерверку и доложить ему, все-ли въ исправности. Въ четыре часа снова начался съѣздъ, и дворецъ скоро наполнился блестящей толпой. Садясь за столъ, многіе замѣтили, что государь, бывшій веселымъ съ утра, немного угрюмъ и не въ духѣ. На вопросъ Жоржа, нѣтъ ли чего новаго, государь отвѣчалъ довольно громко:

— Скверное, но не новое… Жена чудить! При тетушкѣ чудила, ни ея, ни меня не боялась! Ну а теперь я не позволю.

Когда стали садиться на заране назначенныя мѣста, государыня заняла свое обыкновенное мѣсто среди стола. Государь долженъ былъ сѣсть противъ нея, но вдругъ, взявъ Гольца подъ руку, увелъ его на самый конецъ, гдѣ сидѣли меньшіе чины двора и, между прочимъ, Фленсбургъ.

— Пойдемте туда, разсмѣялся государь — не хочу я сидѣть визави съ этой дамой.

— Съ какой дамой? изумился Гольцъ.

— Ну, съ Алексѣевной моей…

Гольцъ двинулся съ государемъ, но вдругъ ловкимъ маневромъ покинулъ его, сказавъ что-то тихо и смѣясь почти ему на ухо.

— Отлично! отвѣчалъ государь.

И черезъ мгновеніе Гольцъ появился, ведя даму въ крайне эффектномъ платьѣ, черномъ бархатномъ съ красной отдѣлкой огненнаго цвѣта. Покроемъ оно напоминало костюмы времени Екатерины Медичи.

Маргарита была необыкновенно хороша въ этомъ платьѣ. Эти огненные языки на черномъ бархатѣ и какое-то злорадство на лицѣ придавали что-то демонское всей ея фигурѣ. И всѣ взоры снова обратились на нее, и ради костюма, и ради попранія всякаго придворнаго этикета.

Такимъ образомъ, на концѣ стола между молодыми офицерами очутились вмѣстѣ четыре человѣка — государь, Гольцъ, Маргарита и Фленсбургъ. Принцъ Жоржъ всячески съ своего мѣста, и руками, и глазами, и головой показывалъ Фленсбургу уйти. Онъ даже самъ собирался перейти туда же, умышленно захвативъ съ собой канцлера, чтобы этотъ край стола сдѣлать болѣе приличнымъ. Но всѣ уже разсѣлись по мѣстамъ, переглядываясь молча и удивленно.

Государыня очутилась противъ пустого куверта, такъ какъ мѣсто государя никто не посмѣлъ занять. Но она была весела, и любезно, ласково начала говорить съ своими сосѣдями.

За ея кресломъ стоялъ, чтобы прислуживать ей, камергеръ графъ Строгановъ, родственникъ княгини Дашковой и любимецъ ихъ обѣихъ. Государыня шопотомъ начала шутить съ нимъ по поводу поступка государя и, смѣясь, показывала глазами на пустое кресло. Строгановъ, одинъ изъ первыхъ остряковъ двора, вѣроятно, тоже острилъ, потому что государыня едва сдерживалась отъ смѣха. Но эти шутки не ускользнули отъ косого взгляда, который бросилъ внезапно государь на средину стола.

— Чему она тамъ радуется? обернуся вдругъ государь къ Гудовичу, который стоялъ за его кресломъ. — Поди скажи Строганову, что онъ здѣсь не въ трактирѣ, и чтобы велъ себя приличнѣе, а то я его выгоню вонъ!

Гудовичъ обошелъ столъ, шепнулъ что-то на ухо Строганову, и тотъ, нѣсколько смутившись, пересталъ разговаривать съ государыней.

Съ этой минуты государь не обращалъ вниманія ни на что, усердно кушалъ, запивая мадерой, своимъ любимымъ виномъ, и угощая двухъ своихъ сосѣдей, Гольца и сіявшую самодовольствомъ, счастливую, но гордую и высокомѣрную графиню Скабронскую.

Обѣдъ шелъ медленно и молчаливо, только раздавался шумъ посуды и приборовъ; этотъ шумъ покрывался веселымъ и визгливымъ голосомъ государя. Взоры всѣхъ присутствующихъ почти не покидали конца стола; но по мѣрѣ того, какъ государь дѣлался разговорчивѣе, Гольцъ становился пасмурнѣе и все чаще взглядывалъ черезъ столъ на принца Жоржа. Маргарита тоже чувствовала себя неловко, и въ душѣ она не рада была, что сѣла на это мѣсто.

Наконецъ, не дождавшись послѣднихъ блюдъ, государь поднялъ бокалъ съ венгерскимъ и громко провозгласилъ тостъ — за здоровье императорской фамиліи!

Всѣ поднялись на ноги, гремя стульями и при громкихъ кликахъ; одна государыня осталась на мѣстѣ.

Петръ Ѳедоровичъ вдругъ вскочилъ съ мѣста, сильно покраснѣлъ и, обернувшись къ стоящему за его стуломъ Гудовичу, выговорилъ:

— Поди, спроси у нея зачѣмъ она не встаетъ?

Гудовичъ видимо колебался.

— Ну, ну, живѣй! любопытно, что она отвѣтитъ?

Государь сѣлъ, всѣ опустились тоже на мѣста. Но всѣ глядѣвшіе на государя, когда онъ обернулся къ Гудовичу, теперь слѣдили глазами за фаворитомъ.

Гудовичъ, наклонясь, тихо передалъ что-то государынѣ и, получивъ ея спокойный, но нѣсколько удивленный отвѣтъ, медленными шагами обошелъ опять столъ и также, наклонясь надъ стуломъ государя, заговорилъ шепотомъ.

— Громче, громче! нечего шептаться! воскликнулъ государь.

— Ея величество приказали сказать, не твердымъ голосомъ произнесъ Гудовичъ, — что такъ какъ императорская фамилія состоитъ изъ государя, государыни и отсутствующаго наслѣдника престола, то она не сочла нужнымъ вставать.

— Императорская фамилія состоитъ не изъ трехъ лицъ, воскликнулъ Петръ Ѳедоровичъ, — а изъ пяти лицъ, даже болѣе. Принцъ Георгъ Голштинскій и принцъ Голштейнбергскій съ своими семьями принадлежатъ тоже къ императорской фамиліи, и она должна это знать. Поди скажи, что она дура.

Гудовичъ остолбенѣлъ, и всѣ близъ сидящіе нѣсколько смутились. Гольцъ, тоже смущенный, заговорилъ что-то государю, но онъ не слыхалъ.

— Ступай, скажи! Да нѣтъ, вскрикнулъ вдругъ Петръ Ѳедоровичъ, — пожалуй надуешь.

И, обернувшись быстро въ ту сторону, гдѣ сидѣла государыня, онъ выговорилъ громко черезъ столъ:

— Ты дура!..

Это слово магически подѣйствовало на всю залу. Наступило гробовое молчаніе и полная тишина; ни одинъ голосъ не слышался, ни вилка, ни ножикъ не стукнули по тарелкѣ, никто даже не кашлянулъ. Будто всякій затаилъ дыханіе! И среди этого гробового молчанія въ огромной залѣ, гдѣ сидѣло нѣсколько сотъ человѣкъ… послышался сдержанный плачъ! Государыня сидѣла, закрывъ лицо платкомъ. Эта внезапная и мертвая тишина будто накрыла все какимъ-то тяжелымъ покровомъ и гнетомъ лежала надъ всѣмъ и надо всѣми. Но вдругъ государь поднялся на своемъ мѣстѣ и… провозгласилъ новый тостъ.

— За друга моего, учителя и покровителя, короля прусскаго!

И затѣмъ онъ прибавилъ по-французски:

— A la sauté du roi, mon maitre!

Послѣ сдержаннаго клика гостей, государь провозгласилъ третій тостъ за процвѣтаніе счастливаго мира, только что заключеннаго между двумя народами, русскимъ и нѣмецкимъ.

Онъ чокнулся съ Гольцемъ и затѣмъ, поцѣловавъ его, началъ снова весело болтать. Но за столомъ отъ двухъ послѣднихъ тостовъ, а отчасти и отъ случая съ государыней, было попрежнему особенно тихо. Одинъ государь становился все веселѣе и оживленнѣе и громко говорилъ Гольцу, изъявляя надежду, что миръ съ Пруссіей будетъ вѣчный, что за его царствованіе Россія пойметъ какое благо миръ искренній и крѣпкій съ сильнымъ сосѣдомъ, что Пруссія, идя по стопамъ Фридриха, сдѣлается первой державой въ Европѣ, а если Россія будетъ слѣдовать его политической системѣ, то процвѣтетъ тоже и равно сдѣлается сильной державой.

— Вы и мы, воскликнулъ наконецъ государь, — когда Петра III и Фридриха II уже не будетъ на свѣтѣ, конечно, вы и мы, завоюемъ міръ. Имперія Маріи Терезіи будетъ уничтожена, стерта съ лица земли, французское королевство снизойдетъ на степень второстепеннаго государства.

Австрійскій посолъ Мерсій, издали слышавшій нѣмецкую рѣчь государя, обернулся къ гетману Разумовскому, сидѣвшему около него и выговорилъ:

— Спасибо за пожеланіе! Вашъ государь человѣкъ черезъ-чуръ откровенный…

Гетманъ лукаво усмѣхнулся.

— За столомъ держать языкъ за зубами мудрено…

VII

Обѣдъ кончился. Государь поднялся изъ-за стола, всѣ послѣдовали его примѣру, и шумная толпа разошлась по многочисленнымъ комнатамъ дворца. Петръ Ѳедоровичъ отправился въ свой кабинетъ, пригласивъ съ собой первыхъ сановниковъ и пословъ.

— Я васъ тамъ угощу такимъ виномъ, выговорилъ онъ, — котораго на свѣтѣ только десять бутылокъ осталось! Венгерское, которому около тысячи лѣтъ!

— О! воскликнулъ вдругъ Жоржъ, нѣсколько печально и пошатываясь, такъ какъ за столомъ успѣлъ малую толику хватить черезъ край. — Это невозможно, ваше величество, такого вина нѣтъ. Венгрія, тысячу лѣтъ тому назадъ не…

— A васъ я прошу, ваше высочество, и совѣтую… мнѣ никогда не противорѣчить. Я слишкомъ искусенъ на шпагахъ, чтобы мнѣ кто-нибудь смѣлъ давать… démenti.

Принцъ опѣшилъ, сконфузился, даже ротъ разинулъ.

— Впрочемъ, воскликнулъ вдругъ государь, — я забылъ, что вы по-французски не понимаете. Вы и не знаете, что такое un démenti. Bo всякомъ случаѣ, прошу васъ вести себя осторожнѣе со мной, а то я могу васъ вызвать на дуэль… и уничтожить.

Никто изъ присутствующихъ не понималъ, шутить государь или нѣтъ, на столько серьезенъ и искрененъ былъ его голосъ.

Уже при выходѣ изъ залы, ему на глаза попалась фигура Строганова.

— А! воскликнулъ онъ. — Ты! Шутникъ! Убирайся вонъ! Хоть въ какое-нибудь изъ твоихъ помѣстьевъ! И во двору носа не показывай. Чтобъ я тебя никогда не видалъ! Норр! Норр! Zum Teufel!..

Строгановъ поблѣднѣлъ, поклонился и пошелъ.

Государь снова послѣ этихъ словъ сталъ веселѣе и, обернувшись къ Жоржу, взялъ его подъ руку, ввелъ въ кабинетъ и, отведя въ сторону, выговорилъ:

— Ну, дядюшка, не обижайтесь, съ вами я пошутилъ. A вотъ что, въ эту ночь извольте лично арестовать жену и отправить ее въ Шлиссельбургь.

— Ваше величество! воскликнулъ Жоржъ, всплеснувъ руками. — Бога ради! Это ужасно! Вы не можете себѣ представить, что произойдетъ во всемъ Петербургѣ, даже во всей Россіи. Это невозможно!

Жоржъ такъ потерялся, что даже хмѣль отчасти выскочилъ у него изъ головы.

— Пустяки! Дѣлайте, что я говорю…

— Не вѣрите, спросите у Гольца.

Жоржъ сталъ звать барона, но видя, что онъ не слышитъ, самъ пошелъ къ нему за помощью.

— Пустяки! Оставьте, завтра забудетъ, сказалъ Гольцъ какъ-то разсѣянно и будто думая о чемъ-то другомъ.

Въ это время кабинетъ сталъ наполняться лично приглашенными государемъ отвѣдать венгерскаго.

Черезъ часъ въ кабинетѣ государя было настолько весело, что вѣроятно онъ былъ правъ, когда говорилъ, что его венгерскому тысяча лѣтъ. Только три небольшія бутылки были опорожнены гостями, но смѣхъ, шумъ, шутки далеко разносились по сосѣднимъ горницамъ.

Нѣкоторымъ лицамъ, которыя еще не были въ кабинетѣ государя, послѣ его переѣзда въ новый дворецъ, онъ показывалъ разныя мелочи и между прочимъ, пару новыхъ эспадроновъ, полученныхъ изъ Берлина.

Наконецъ, государь развеселился настолько, что велѣлъ снова подать шипучаго венгерскаго. Когда всѣ бокалы были наполнены, онъ вызвалъ всѣхъ за собой въ свою спальню и, ставъ передъ портретомъ Фридриха, который висѣлъ надъ его кроватью, выговорилъ, поднимая руку съ бокаломъ:

— Пью за твое здоровье, великій человѣкъ, мудрецъ и геній, другъ и учитель, отнынѣ покровитель мой! И чтобъ доказать вамъ, господа, вдругъ воскликнулъ государь, — насколько я люблю и уважаю этого человѣка, смотрите! A вы, баронъ, напишите ему, больше я сдѣлать не могу.

Государь вдругъ упалъ на колѣни, вытянулъ руку съ бокаломъ къ портрету, а затѣмъ осушилъ его до дна.

— Виватъ! воскликнулъ онъ, вставая.

— Виватъ! воскликнули всѣ и громче всѣхъ Жоржъ и Гольцъ.

— Еще, еще! воскликнулъ Жоржъ. — Наливайте! Я тоже хочу… Я тоже сейчасъ хочу на колѣни, бурчалъ принцъ Жоржъ, уже сильно захмѣлѣвшій.

— Нѣтъ, не позволю! крикнулъ государь:- вы недостойны этого!

— Какъ недостойны!? воскликнулъ Жоржъ запальчиво. — Какъ это… недостоинъ?

— Молчите! Я вамъ говорю, вы недостойны! Ставъ на колѣни и подражая мнѣ, вы унизите мой поступокъ. Да и для Фридриха… что вы такое?..

Жоржъ вдругъ обидѣлся чрезъ мѣру и побагровѣлъ. Еслибъ не Гольцъ, появившійся между спорящими, то Богъ знаетъ, что произошло бы вдругъ.

Между тѣмъ, на дворѣ все темнѣло. Набережная вокругъ дворца уже давно начала покрываться густыми толпами народа. Противоположный беретъ за Невой тоже шумѣлъ и гудѣлъ, заливаемый волнами веселаго любопытнаго люда.

Всѣ ожидали давно заготовленнаго фейерверка, который былъ устроенъ на мысу Васильевскаго острова, выдающагося противъ дворца. На площади и набережныхъ, затѣсненные густой толпой стояли уже давно, не имѣя возможности двинуться, нѣсколько экипажей. Вся рѣка была унизана лодками, барками и всякаго рода челноками, тоже переполненными зѣваками. Окна дворца и въ особенности большой залы, гдѣ былъ обѣдъ и предполагался вечеромъ балъ, ярко освѣщали толпу, силошь наполнявшую всю набережную.

Наконецъ, на углу Васильевскаго острова вспыхнулъ букетъ изъ нѣсколькихъ сотенъ ракетъ и тотчасъ же, среди возстановившейся тьмы, зажглись въ двухъ разныхъ концахъ на Невѣ и на Невкѣ двѣ гигантскія фигуры, въ которыхъ болѣе просвѣщенные изъ публики узнали символическое изображеніе Россіи и Пруссіи. Обѣ сіяющія фигуры двинулись, пошатываясь, и сошлись у края острова. Въ ту же минуту между ними загорѣлся высокій щитъ, изображавшій жертвенникъ. Двѣ огромныя фигуры протянули надъ жертвенникомъ руки и послѣ этого символическаго дружескаго пожатія стали тухнуть. A на островѣ вспыхнулъ и загорѣлся, протянувшись далеко въ обѣ стороны, цѣлый рядъ арокъ, колоннъ, порталовъ и шпицовъ, сверкающихъ разноцвѣтными огнями; это было феерическое и великолѣпное зданіе, долженствовавшее изобразить храмъ мира.

Фейерверкъ продолжался долго. Когда на Васильевскомъ островѣ прогорѣли всѣ щиты, то на самой Невѣ стали появляться плавучія фигуры, которыя зажигались и, медленно скользя, спускались по рѣкѣ. Когда рѣка и обѣ набережныя были особенно ярко освѣщены разноцвѣтными огнями, въ концѣ набережной, не далеко отъ дверца принца Жоржа, гдѣ было менѣе народа и гдѣ экипажи могли двигаться, стояла на берегу большая колымага, запряженная цугомъ лошадей. Въ эту минуту, мимо нея шагомъ двигалась небольшая берлина, и въ ней сидѣли два офицера. преображенецъ и кирасиръ. Они о чемъ-то спорили громко, но интонація ихъ голосовъ была странная, будто они шутили, а не сердились. Въ колымагѣ была Василекъ, пріѣхавшая посмотрѣть фейерверкъ въ сопровожденіи одного Квасова. Въ ту минуту, когда легкая берлина поровнялась съ колымагой, Василекъ невольно высунулась въ окно, ахнула и снова скрылась. Она, конечно, сразу по одному голосу узнала этого преображенца, а яркій букетъ, загорѣвшійся на островѣ, позволилъ ей разглядѣть обоихъ офицеровъ и обоихъ узнать. Но она не повѣрила себѣ и, обернувшись въ Квасову, рѣшилась вымолвить слегка дрожащимъ голосомъ.

— Съ кѣмъ же онъ?

— Да съ ней же! отозвался Квасовъ. — Я ужь во второй разъ вижу ее въ офицерскомъ одѣяніи. Шальная, что жъ ей! Ей все святки, она хоть трубочистомъ нарядится. И какъ это позволяютъ? Арестовать бы ее?

Василекъ ничего не сказала и глубоко задумалась, а чрезъ минуту приказала кучеру ѣхать шагомъ домой. Колымага повернула и тихо двинулась черезъ площадь къ Невскому проспекту. Квасовъ тоже молчалъ и только косился на свою спутницу.

A въ берлинѣ, двигавшейся по набережной, длился веселый разговоръ и смѣхъ. Шепелевъ и Маргарита говорили по-нѣмецки, чтобы не быть понятыми кучеромъ и окружающей толпой. Они шутили на счетъ того, что Маргарита поставила въ гостиной съ куполомъ огромный шкафъ, будто бы для своихъ платьевъ, а въ сущности затѣмъ, чтобы прятать юношу, когда въ ней пріѣзжали неожиданные гости. И уже разъ шесть высидѣлъ Шепелевъ въ огромномъ шкафу и однажды даже часа два не могъ быть освобожденъ, благодаря долгому визиту стараго Іоанна Іоанновича. Шепелевъ жаловался только, что благодаря величинѣ шкафа и массѣ платьевъ онъ не могъ ни видѣть, ни слышать, того, что происходитъ въ горницѣ.

Фейерверкъ давно былъ сожженъ… Вся столица уже спала, а берлина съ двумя офицерами, все еще тихо колесила по окраинамъ Петербурга. Наконецъ. Маргарита завезла юношу на его квартиру, пробыла у него далеко за полночь и вернулась домой полусонная.

И въ этотъ разъ она потребовала у Лотхенъ двойную порцію своего любимаго, но убійственнаго питья.

Новыя отношенія юноши и красавицы были теперь, конечно, таковы, что они потеряли счетъ времени, днямъ и часамъ. Они не помнили себя и не думали ни о чемъ болѣе, какъ только видаться чаще, видаться отъ зари до зари. Шепелевъ былъ, конечно, безъ ума влюбленъ въ красавицу. Да это было и не мудрено! Можно было и не юношѣ потерять разсудокъ отъ такой женщины, какъ Маргарита. Она же, съ своей стороны, ребячески отдалась странной прихоти и, казалось, была еще болѣе ребенокъ чѣмъ онъ. Неосторожность Маргариты по отношенію къ любовнику совершенно не согласовалась съ ея тайными помыслами, мечтами и планами, составленными вѣрнымъ союзникомъ Гольцемъ.

Пруссакъ легко заставилъ молчать оскорбленнаго шлезвигца, но сама Маргарита себя выдавала постоянно. Ежедневно обѣщала она Гольцу бытъ осторожнѣе и продолжала дѣйствовать какъ бы въ опьяненіи.

Только съ дѣдомъ довольно искусно вела она игру. Іоаннъ Іоанновичъ то обижался, дулся на внучку, сидѣлъ дома, то снова прощалъ ее, заискивалъ и ухаживалъ за ней, вѣря ея обѣщаніямъ.

Вообще же между красавицей кокеткой и четырьмя обожателями была видимая путаница въ отношеніяхъ, такая же путаница, какая была и въ душѣ Маргариты. Она говорила себѣ ежедневно:

— Покуда пускай такъ!.. A тамъ видно будетъ!.. Авось я не упаду среди моихъ маріонетокъ.

Юношей красавица, разумѣется, забавлялась, какъ игрушкой чувствуя, что когда-нибудь она эту новую милую игрушку все-таки разобьетъ… сломаетъ. Теперь начинала сказываться только одна вещь, удивлявшая обоихъ… Имъ не о чемъ было говорить! Часто цѣлые вечера приходилось молчать и только любоваться другъ на друга. Между ними оказывалось мало общаго.

Сначала они до сотни разъ говорили все о маскарадѣ Гольца, о томъ, какъ искуссно Маргарита разыграла роль «Ночи», явившись на балъ въ двухъ костюмахъ и одѣвъ кармелиткой Лотхенъ, чтобы обмануть и Шепелева, и публику. Сначала Маргарита часто разсказывала любовнику всю свою жизнь… искренно, правдиво, описывала свои путешествія до и послѣ замужества…

Но все это было скоро исчерпано! И часто, и все чаще, приходилось послѣ поцѣлуя… сидѣть, глядѣть другъ на друга и молчать!..

Юноша былъ все-таки счастливъ. Но Маргарита думала:- «Однако… какъ все это странно… даже глупо… Ну вотъ и все!.. A потомъ что же»?!.

VIII

Однажды вечеромъ, въ ясную лунную ночь, когда Гарина была уже въ постели, Василекъ въ своей горницѣ усердно и печально молилась на колѣняхъ передъ своимъ кіотомъ. Ей было со дня празднества и фейерверка особенно тяжело. Настя въ своей комнатѣ сидѣла недвижимо у открытаго окна, не смотря на свѣжесть ночи и, казалось, давно замерла подъ гнетомъ своей думы о томъ, — въ чемъ еще боялась сознаться себѣ самой и виновнику его, т. е. князю Глѣбу. Среди затишья ночи и тишины въ окружающихъ домъ пустыряхъ, на дворѣ вдругъ послышался стукъ экипажа, топотъ лошадей и голоса. Люди, на половину уже спавшіе, на половину ужинавшіе и собиравшіеся тоже спать, — повскакали на ноги.

Ночные посѣтители не столько испугали всѣхъ, сколько изумили. Никогда еще ничего подобнаго не бывало въ домѣ. Василекъ слишкомъ горячо молилась, чтобы услыхать этотъ шумъ, Настю слишкомъ угнетала ея тяжелая дума; одна Пелагея Михайловна услыхала этотъ шумъ на дворѣ, но это было на столько невѣроятно, что она протерла себѣ глаза, чтобы убѣдиться, не снится-ли ей весь этотъ гвалтъ во снѣ.

Шумъ въ домѣ все росъ, раздались шаги на большой лѣстницѣ, затѣмъ раздались въ корридорѣ, уже не шаги, а бѣготня десятка человѣкъ и крики. Если бы шайка грабителей ворвалась въ домъ, то, конечно, переполохъ былъ бы не большій.

Настя, еще одѣтая, и Василекъ, раздѣтая на половину, выскочили обѣ тоже въ корридоръ. Гарина сѣла на постели и даже перекрестилась. Нѣсколько мгновеній ломала она себѣ голову, чтобы придумать, что могло быть, и ничего не придумала.

Наконецъ, въ комнату влетѣла Василекъ и, задохнувшись, замахала руками… Она хотѣла что-то сказать теткѣ, но опустилась на кресла и, если не лишилась сознанія, то лишилась способности произнести хоть одно слово.

A въ корридорѣ шумъ увеличивался и приближался къ горницѣ Гариной. И вдругъ Пелагея Михайловна, глядѣвшая въ растворенную Василькомъ дверь, вскрикнула, какъ если бы ее ударили ножомъ.

Въ дверяхъ показался совершенно незнакомый кирасиръ. Черезъ нѣсколько секундъ появленіе ночныхъ посѣтителей объяснилось и, какъ громъ, поразило всѣхъ въ домѣ. Офицеръ съ двумя конными явился арестовать госпожу Гарину и двухъ княженъ Тюфякиныхъ.

Всѣ три женщины совершенно помертвѣли отъ страха. Первая, пришедшая въ себя, Василекъ обратилась въ незнакомому кирасиру съ вопросомъ:

— Не ошибаетесь-ли вы? Насъ-ли?

Офицеръ съ нѣмецкимъ акцентомъ объяснилъ, что ошибки нѣтъ никакой.

— Да за что же? вымолвила Василекъ. — По чьему приказанію?

— По приказанію изъ канцеляріи, по приказу Гудовича, а за что собственно, вамъ лучше знать!

— Намъ?.. Но мы ничего не знаемъ…

— Странно… Впрочемъ всегда, всѣ такъ говорятъ. Я только слышалъ, что вы кого-то ограбили. Вашъ братецъ уже арестованъ.

При этихъ словахъ Настя, стоявшая недалеко отъ офицера, вскрикнула и упала на полъ безъ чувствъ. Крики и вопли людей, плачъ, сумятица продолжались около получаса.

Одна княжна Василекъ понемногу стала совершенно спокойна, только вѣчно ясные, добрые глаза ея, быть можетъ, въ первый разъ за все ея существованіе были холодно-злобны. Она медленно, спокойно, сдержанно и говорила и распоряжалась. Сначала привела она въ чувство сестру, потомъ стала помогать теткѣ одѣваться.

— Не тревожьтесь. Полноте! Не кричите! Не плачьте! повторяла она всѣмъ:- бѣды никакой нѣтъ. Мы знаемъ, что ни въ чемъ не виновны. Тутъ ошибка какая-нибудь. Только срамъ будетъ великъ, а бѣды никакой нѣтъ.

Офицеръ хотѣлъ посадить всѣхъ трехъ на большую телѣжку, въ которой пріѣхалъ. Василекъ стала просить его дозволить имъ ѣхать въ своей каретѣ.

— Смотря по тому, какихъ коней впрягутъ, холодно сказалъ офицеръ. — Если плохіе кони — можно; а на хорошихъ нельзя, а то вы у насъ изъ виду ускачете.

Однако, въ концѣ концовъ, офицеръ все-таки позволилъ ѣхать женщинамъ въ своемъ собственномъ экипажѣ.

Черезъ часъ времени послѣ появленія кирасира и переполоха въ домѣ карета Тюфякиныхъ, запряженная цугомъ, тихо двинулась среди ночной тишины. На козлахъ сидѣлъ одинъ кирасирскій солдатъ, а около кареты ѣхали верхомъ офицеръ и еще два солдата.

Путешествіе это продолжалось долго, такъ какъ арестованныхъ прямо везли въ канцелярію Гудовича. По крайней мѣрѣ имъ не пришлось срамиться и ѣхать днемъ черезъ весь городъ. Арестованныя были тотчасъ заперты въ большую горницу дворянскаго отдѣленія.

Опекунша, казалось, лишилась всѣхъ чувствъ и сознанія окружающаго и всего совершающагося съ нею. Настя глядѣла косо, холодно и злобно. Одна Василекъ была совершенно спокойна, немного грустна и еще нѣжнѣе обращалась съ теткой и съ сестрой.

«Бѣды не будетъ! Господь не попуститъ правымъ пострадать»! крѣпко вѣрила и думала Василекъ. «Но срамъ великъ… Тѣ же арестантки»…

На утро Пелагею Михайловну позвали первую съ допросу, затѣмъ обѣихъ княженъ. Гудовичъ обходился со всѣми тремя вѣжливо, но всѣ три женщины вернулись съ допроса смущенныя. Всѣмъ тремъ показалось, что ихъ умышленно хотятъ во что бы то ни стало запутать въ дѣло, о которомъ онѣ не имѣли никакого понятія. Изъ допросовъ онѣ поняли, что ихъ подозрѣваютъ въ кражѣ чего-то… Имъ не сказали даже въ чемъ дѣло. Ихъ спрашивали о разныхъ непонятныхъ имъ вещахъ. У Гариной долго допытывались, знаетъ-ли она брилліантщика Позье… Бывала-ли на квартирѣ Глѣба? Есть-ли у нея знакомые жиды?…

Между тѣмъ, дѣло было самое простое. Вѣчно сонный лакей князя Егора, продержавъ футляръ съ недѣлю у себя, пошелъ, наконецъ, шататься изъ магазина въ магазинъ, продавая этотъ красивый, пунцовый ларецъ отъ неизвѣстной ему вещи. Наконецъ, онъ зашелъ и въ лавку нѣмца, пріятеля Позье, который давно зналъ исторію пропажи букета, а когда-то видѣлъ у Позье и букетъ, и футляръ. Разумѣется, Егоръ тотчасъ же былъ схваченъ и признался, что нашелъ вещь въ печи, куда ее кто-то запряталъ, вѣроятно, самъ баринъ…

Гудовичъ сразу догадался, когда именно князь его обокралъ. Онъ вызвалъ его въ себѣ и прямо поставилъ вопросъ и предложеніе:

— Гдѣ букетъ?.. Или кнутъ и Сибирь!

Пораженный внезапнымъ раскрытіемъ своего преступленія и своей сокровенной тайны, Тюфякинъ чуть не лишился чувствъ и тотчасъ же сознался во всемъ…

По дорогѣ въ Митаву былъ тотчасъ же посланъ фельдѣегерь въ догонку за жидомъ.

Князь ни слова не сказалъ про сводныхъ сестеръ и тетку. Онъ даже самъ забылъ о нихъ подъ ударомъ, его постигшимъ. Гудовичъ не счелъ нужнымъ ихъ спрашивать, какъ свидѣтельницъ, но въ канцеляріи нашлись люди, «приказныя піявки», наслѣдіе еще Бироновыхъ временъ, которые убѣдили лѣниваго и безхарактернаго Гудовича притянуть къ дѣлу богатыхъ княженъ и ихъ богатую опекуншу, не какъ свидѣтельницъ, а участницъ преступленія. И Гудовичъ согласился… Одинъ изъ главныхъ воротилъ канцеляріи, родомъ мордвинъ, но статскій совѣтникъ и кавалеръ, намѣтилъ Тюфякиныхъ и началъ, какъ паукъ, раскидывать паутину… A наивный Гудовичъ ничего не видѣлъ. Даже Гольцу, заѣхавшему утромъ, показался страннымъ допросъ княженъ. Самъ князь Глѣбъ, узнавъ про арестъ сестеръ, былъ въ негодованіи и рѣзко, дерзко выговаривалъ Гудовичу, что одинъ онъ виноватъ, и что сестры слишкомъ богаты, чтобы воровать. Однако, послѣ перваго допроса и Гарина, и княжны были оставлены для дальнѣйшаго разслѣдованія дѣла!..

На утро, черезъ нѣсколько часовъ послѣ ареста княженъ и опекунши, Квасовъ, по обыкновенію, отправился пѣшкомъ къ своимъ новымъ друзьямъ.

Когда онъ вошелъ во дворъ, то увидалъ кучку людей, сидѣвшихъ на скамеечкахъ, около флигеля. Всѣ они сразу повскакали съ мѣстъ и бросились на встрѣчу къ доброму барину Акиму Акимовичу, котораго всѣ успѣли полюбить. Они обступили Квасова, предполагая, что онъ все знаетъ, и стали разспрашивать о господахъ. Что съ ними? живы-ли они, что съ ними будетъ и за что такая бѣда?!.

Квасовъ, ничего еще не понявшій вполнѣ, стоялъ, какъ громомъ пораженный, почуявъ несчастіе. Разспросивъ людей въ свой чередъ подробно о ночномъ арестѣ Гариной и княженъ, Квасовъ не вымолвилъ ни слова, кое-какъ доплелся до ближайшей скамейки и тяжело опустился на нее. Онъ чувствовалъ, что не устоитъ на ногахъ.

Люди окружили его, и снова наступило мертвое молчаніе. За что были арестованы господа, люди, конечно, не знали и многіе изъ нихъ, уже пожилые, помнившіе царствованіе Анны Іоанновны, рѣшили дѣло по своему.

— «Языкъ» опять пошелъ ходить, говорили они:- «слово и дѣло» кто-нибудь сказалъ на барышенъ и на барыню.

Наконецъ, Квасовъ какъ-бы пришелъ въ себя.;

— Есть у васъ какая телѣжка? вымолвилъ онъ. — Коли есть, запрягай скорѣй, поѣдемъ въ городъ разузнавать и хлопотать, а пѣшкомъ и до вечера ничего не сдѣлаешь.

Главный кучеръ Тюфякиныхъ бросился къ конюшнѣ, и черезъ четверть часа Квасовъ уже выѣзжалъ со двора на лучшемъ рысакѣ княженъ.

Прежде всего Акимъ Акимовичъ вернулся въ полкъ и отправился разспрашивать всѣхъ старшихъ офицеровъ, имѣвшихъ связи въ городѣ. Всякій передавалъ ему по своему про неожиданный арестъ бывшаго преображенца Тюфякина и всякій предполагалъ затѣмъ уже прямымъ послѣдствіемъ его и арестъ родственницъ, сестеръ и тетки. Вѣсти были разнорѣчивы.

Квасовъ увидѣлъ, что истины добиться невозможно. Онъ уже рѣшилъ ѣхать прямо въ канцелярію Гудовича, добиться свиданія съ арестованными, чтобы разспросить у нихъ въ чемъ дѣло.

«Не допустятъ! подумалъ онъ. Все попробую, съѣзжу». И въ совершенномъ отчаяніи, лейбъ-компанецъ вышелъ на улицу и снова сталъ садиться въ телѣжку.

Въ эту минуту на ротный дворъ возвращался верхомъ Баскаковъ. Оба офицера были давнымъ-давно, если не враги, то въ очень холодныхъ, натянутыхъ отношеніяхъ. Квасовъ не долюбливалъ Баскакова, какъ близкаго друга буяновъ Орловыхъ и вдобавокъ человѣка, часто дарящаго и угощающаго солдатъ безъ всякой видимой цѣли. Баскаковъ, съ своей стороны, не любилъ Квасова за его безпощадныя отношенія въ солдатамъ. За послѣднее время, однако, Баскаковъ сдѣлался съ Квасовымъ любезнѣе и снова раза два приглашалъ его отъ имени Алексѣя Орлова на ихъ вечеринки. Орловымъ былъ теперь положительно нуженъ лейбъ-компанецъ, игравшій одну изъ самыхъ видныхъ ролей въ дни переворота въ пользу покойной государыни.

Квасовъ, завидя теперь Баскакова, вдругъ рѣшился обратиться къ нему, но тотъ предупредилъ его.

— Что съ вами, Акимъ Акимовичъ? На васъ лица нѣтъ!

Квасовъ объяснился и прибавилъ:

— И ничего не добьешься, никакого толку, всякій разсказываетъ на свой ладъ. Не знаешь, что и дѣлать!

— Такъ вы бы прямо ко мнѣ обратились, усмѣхнулся Баскаковъ. — Я все дѣло знаю! Этотъ поганый князекъ укралъ обманомъ брилліантовую вещь въ нѣсколько тысячъ и оговорилъ тетку и сестеръ.

— Господи! воскликнулъ Квасовъ. — Убилъ-бы я собаку! Да неужто жъ въ канцеляріи не разберутъ праваго отъ виноватаго?

Баскаковъ пожалъ плечами.

— Мудрено. Для этого нужно попросить! A такъ Гудовичъ по своей лѣни всѣхъ подъ одинъ законъ подведетъ. Да вы чего же тревожитесь, у васъ есть ходы, есть кого попросить, и все дѣло устроится.

— Кого же? воскликнулъ Квасовъ.

— Полно, Акимъ Акимовичъ, притворяться, укоризненно выговорилъ. офицеръ. — У васъ за одинъ мѣсяцъ покровитель, какъ грибъ послѣ дождя, выросъ.

— Да, кто? кто? вопилъ Квасовъ на всю улицу.

— Да племянникъ вашъ, Шепелевъ! Вѣдь дѣло-то затѣяно прусскимъ посломъ и графиней Скабронской, для которой онъ брилліанты эти и заказывалъ. Ну, а вашъ племянникъ, кажись, не только днюетъ, а и ночуетъ у этой полоумной графини. Такъ, чего же проще?

Квасовъ онѣмѣлъ отъ изумленія при этомъ открытіи. Онъ стоялъ неподвижно, глядя въ лицо Баскакова, и долго не могъ выговорить ни слова.

— Поѣзжайте къ племяннику и, смотрите, все уладится. Вамъ бы ближе знать все это, а вы не знаете; а вотъ Орловы, да и всѣ мы отлично знаемъ, кого съ кѣмъ въ столицѣ чертъ веревочкой перевязалъ.

Квасовъ не слушалъ, а все думалъ и думалъ. Наконецъ, онъ выговорилъ вслухъ то, что вертѣлось у него въ головѣ.

— Да ѣхать-ли?

— Куда? Къ племяннику-то?

— Да. Ѣхать-ли?

— Ну, ужь это ваше дѣло!

Баскаковъ вошелъ на ротный дворъ. Квасовъ нерѣшительно полѣзъ въ телѣжку. Гордость его не позволяла ему ѣхать съ поклономъ къ племяннику, въ «поросѣ», съ которымъ онъ поссорился, который его даже оскорбилъ.

— Поѣзжай шажкомъ, а я покуда на мысляхъ раскину, сказалъ онъ глухо кучеру.

Проѣхавъ одну улицу, Квасовъ велѣлъ остановить лошадь, онъ окончательно не зналъ, что дѣлать.

— Нѣтъ, ужь вы, Акинъ Акимовичъ, будьте благодѣтель, выговорилъ кучеръ, слышавшій разговоръ двухъ офицеровъ. — Хоть и не охота вамъ, а поѣзжайте къ Митрію Митричу. Подумайте, мы съ вами вотъ по городу колесимъ. а наша княжны теперь на хлѣбѣ и на водѣ сидятъ, а, можетъ быть, ихъ и пытаютъ каленымъ желѣзомъ. Хоть для Василисы Андреевны будьте благодѣтель. Она нашъ Анделъ Хранитель… Для Василисы Андреевны!

И эти три послѣднія слова вдругъ заставили Квасова вздрогнутъ, и онъ воскликнулъ:

— Пошелъ! A самъ невольно подумалъ: «Для Василисы Андреевны! Для нея, моей неоцѣненной, не то что къ поросенку этому поѣду, а хоть въ Невѣ утоплюсь»!

IX

И черезъ нѣсколько минутъ Квасовъ входилъ въ маленькую, но красивую квартиру Шепелева. Въ обыкновенное время, онъ бы, конечно, оглядѣлся кругомъ себя и замѣтилъ бы роскошную обстановку, но теперь ему было не до того.

«Какъ-то приметъ меня? Что скажетъ?» робѣлъ Квасовъ за свое самолюбіе.

Деньщикъ Шепелева пошелъ доложить барину о пріѣздѣ Квасова, и, прежде чѣмъ Акимъ Акимовичъ успѣлъ переступить порогъ изъ столовой въ гостинную, онъ услыхалъ быстрые шаги. Юноша бѣгомъ летѣлъ къ нему на встрѣчу и черезъ мгновеніе повисъ у него на шеѣ.

— Голубчикъ, дяденька! Родной мой! Вотъ подарили!

И Шепелевъ въ порывѣ радости и восторга, что дядя первый его навѣстилъ, схватилъ его красную и жесткую руку и нѣсколько разъ поцѣловалъ ее съ чувствомъ.

Это движеніе юноши поразило Квасова въ самое сердце, или быть можетъ отъ нѣсколькихъ часовъ, проведенныхъ въ волненіи, сердце матераго лейбъ-компанца наболѣло. И теперь онъ не выдержалъ, слезы вдругъ полились по его суровому лицу. Шепелевъ схватилъ его за руки и потащилъ въ крайнюю горницу, спальню.

Квасовъ собирался сказать ему, входя въ домъ, что онъ не мириться пріѣхалъ, а просить заступиться за семейство, которое всегда считалось родней и друзьями его отца, и съ которымъ онъ чуть-чуть самъ не породнился. Но теперь Акимъ Акимовичъ молчалъ и на благодарность Шепелева за этотъ первый шагъ не отвѣчалъ ничего.

— Я бы самъ давно къ вамъ пришелъ прощенія просить, да боялся, думалъ, разсержу еще пуще. Вотъ какъ передъ Господомъ Богомъ правду говорю! восклицалъ Шепелевъ. — Простите меня! И вина моя не великая! Я вамъ все разскажу, ничего не скрою.

— Ну, слушай, порося, мягко выговорилъ Квасовъ:- послѣ поговоримъ обо всемъ, а теперь времени терять нельзя. Отвѣчай мнѣ по совѣсти, кто тебя одарилъ и въ офицеры вывелъ въ одинъ мѣсяцъ? Правда-ли, что Скабронская? Не ради пустого любопытства, а ради дѣла спрашиваю.

— Правда, правда, дядюшка! Что жъ тутъ за грѣхъ? Она первая красавица въ городѣ. А вы знаете, на счетъ какихъ старыхъ вѣдьмъ наши-же офицеры живутъ.

— Знаю, не въ томъ дѣло, перебилъ Квасовъ. — Стало-быть можешь ты… Захочетъ она для тебя заступиться за невинныхъ?

— Еще бы! воскликнулъ Шепелевъ.

И Квасовъ разсказалъ племяннику то, что слышалъ отъ Баскакова.

Шепелевъ, конечно, узналъ наканунѣ отъ Маргариты о мошенничествѣ и арестѣ князя Глѣба, но судьба, постигшая все семейство, была для него новостью. Онъ вскочилъ съ мѣста и всплеснулъ руками. Квасовъ, было, продолжалъ разсказъ, на юноша замахалъ руками.

— Полноте, дядюшка, что вы, чего тутъ объяснять! Я ихъ лучше васъ знаю. Мало того, что постараюсь сдѣлать все, а впередъ вамъ говорю, что, пожалуй, къ вечеру же ихъ и выпустятъ. Ѣдемъ сейчасъ.

— Куда?

— Ѣдемъ къ Маргаритѣ!.. Къ графинѣ Скабронской, вдругъ вспыхнулъ Шепелевъ, поправившись.

— Какъ-же? Что ты! смутился Квасовъ. — Какъ-же я?

— Непремѣнно, сами ей все и разскажите.

Черезъ полчаса веселая, довольная, смѣющаяся Маргарита, какъ и всегда, красивая, изящно одѣтая, принимала у себя въ гостинной юношу и дико озирающагося лейбъ-компанца.

Акимъ Акимовичъ, всегда отличавшійся медвѣжьими ухватками, теперь сидѣлъ въ гостиной графини Скабронской совсѣмъ букой.

Съ первыхъ же словъ Маргарита поняла все и рѣшила немедленно, чтобы Шепелевъ съ дядей посидѣли у нея, покуда она съѣздитъ къ Гольцу узнать, что дѣлать.

— A вы не тревожьтесь, господинъ Квасовъ, прибавила она. — Не нынче-завтра всѣхъ освободятъ. Это дѣло совершенно просто. Я надѣюсь, что господинъ посланникъ самъ будетъ просить Гудовича, а то и государя освободить невинно пострадавшихъ.

Маргарита быстро собралась и выѣхала изъ дома.

За отсутствіемъ хозяйки Шепелевъ тихо разсказалъ дядѣ всю исторію своего сближенія съ графиней и затѣмъ снова попросилъ прощенія у дяди.

— Что-жъ! развелъ руками Акимъ Акимовичъ. — Вотъ какъ посидишь около нея, такъ оно понятно. Въ сорочкѣ ты родился, что тутъ сказать! Красавица такая, что даже удивительно, почему она тебя, порося, предпочла. Вѣдь не одинъ ты въ столицѣ. И даже для меня, порося, это загадка! Или, можетъ быть, ты одинъ изъ двѣнадцати, изъ дюжины?

— Какъ? воскликнулъ Шепелевъ.

— Какъ! Извѣстно какъ… Если у нея васъ дюжина! Тогда легче попасть въ милость.

— Что вы, дядюшка, не грѣхъ-ли вамъ?!

— Можетъ быть, и грѣшу, да такъ по совѣсти сказываю. Бываетъ и это въ столицѣ. И, вѣстимо, никто изъ дюжины другъ дружку не знаетъ.

Маргарита вернулась домой менѣе довольная. Она объяснила Квасову, что не застала дома посла, увидитъ его на другой день и постарается все дѣло справить.

Отпуская Квасова, она остановила Шепелева словами:

— Погодите, мнѣ надо съ вами перетолковать еще.

Шепелевъ остался и узналъ отъ Маргариты, что она застала Гольца дома, но привезла нехорошія вѣсти.

Гольцъ зналъ уже объ арестѣ семьи Тюфякиныхъ, зналъ даже подробности, присутствовалъ при одномъ изъ допросовъ и вынесъ полное убѣжденіе, что въ дѣлѣ кражи не было ничего общаго и не могло быть между княжнами-богачками и ихъ своднымъ братомъ. Но Гольцъ подозрѣвалъ, что въ этомъ дѣлѣ, въ ихъ арестѣ есть какія-то тайныя пружины.

— Гольцъ думаетъ, закончила Маргарита, — что ихъ арестовали нарочно. И что онѣ не отвертятся; ихъ сошлютъ въ ссылку ради того, чтобы отписать все ихъ большое состояніе на казну. А, затѣмъ, государь подаритъ его кому вздумается.

— Кому же? изумился Шепелевъ.

— Извѣстно, судьямъ, ихъ судившимъ.

— Что вы! какъ это можно! воскликнулъ Шепелевъ.

— Это, мой милый, практикуется въ Россіи уже со временъ императора Петра II, съ легкой руки Меньшикова, который первый получилъ богатыя помѣстья, отписанныя у ссыльныхъ.

— Да, но Гудовичъ и Нарышкинъ не такіе люди, замѣтилъ Шепелевъ.

— Не знаю. Такъ думаетъ Гольцъ. Въ всякомъ случаѣ, я вамъ обѣщаю сдѣлать все. Завтра государь будетъ утромъ въ гостяхъ у барона, и я поѣду, чтобы встрѣтить его… какъ будто нечаянно…

Маргарита вымолвила это съ такимъ страннымъ оттѣнкомъ въ голосѣ и, притомъ, такъ быстро взглянула въ лицо Шепелева и отвела глаза, что юноша вдругъ будто оробѣлъ чего-то. Онъ стоялъ неподвижно и пытливо глядѣлъ въ лицо красавицы.

— У Гольца! выговорилъ онъ, наконецъ. — И мы у Гольца въ первый разъ сошлись…

— Что ты хочешь сказать? Ты съ ума сошелъ!..

— Нѣтъ… Все можетъ быть съ такой, какъ ты… красавицей.

Маргарита разсмѣялась, но какъ-то неестественно.

— Этого не доставало, чтобы ты меня ревновалъ ко всѣмъ и, наконецъ, даже къ государю!

— Нѣтъ, не во всѣмъ и не «наконецъ» къ государю. A прежде всего къ нему! воскликнулъ Шепелевъ. — Ты честолюбива. Ужь это не въ первый разъ приходитъ мнѣ на умъ. Всѣ говорятъ, что не даромъ ты стала придворной дамой послѣ маскарада.

— Если вамъ угодно, господинъ офицеръ, полушутя произнесла Маргарита, — то я завтра не поѣду къ посланнику, но тогда ваша бывшая невѣста и все семейство поѣдутъ въ ссылку. Это единственное средство спасти ихъ. Я разскажу сама подробно все государю, даже намекну ему о причинѣ, по которой хотятъ запутать Тюфякиныхъ. Я не боюсь сказать это, а онъ прямодушенъ и добръ! Если онъ будетъ знать истину и повѣритъ, — а я знаю, что онъ мнѣ повѣритъ, — то Тюфякины будутъ освобождены сейчасъ-же. Завтра-же вечеромъ онѣ будутъ дома и счастливы. Но если вы, господинъ ревнивый младенецъ, изъ глупаго подозрѣнія, хотите пожертвовать цѣлой семьей, то какъ вамъ угодно. Я буду повиноваться. Для меня Тюфякины никто, я ихъ даже не видала.

— Поѣзжайте! глухо выговорилъ Шепелевъ. — Я не мужъ, но… прибавилъ онъ и запнулся. — Я теперь же скажу то, что уже нѣсколько дней мнѣ спать не даетъ, преслѣдуетъ меня и денъ, и ночь. Пойми, что если когда-нибудь я узнаю и замѣчу… Пойми, Маргарита! Услышу что-нибудь… если будетъ поводъ… Однимъ словомъ, если ты меня обманешь, то помни, Маргарита, это будетъ пахнуть смертью. И самъ я себя убью, но прежде тебя.

Маргарита начала хохотать, вскинула ему руки на плечи и стала цѣловать его. Но юноша поблѣднѣлъ, взглянулъ на нее сверкающими глазами и выговорилъ:

— Да ты не вѣришь? Божусь тебѣ всѣми святыми, что я не шучу, не стращаю, зря… Это я давно рѣшилъ!

— Вѣрю, вѣрю! Но этого никогда не будетъ! воскликнула Маргарита, но съ тѣмъ же страннымъ оттѣнкомъ въ голосѣ, который появлялся всегда независимо отъ нея, когда она притворялась или лгала.

Шепелевъ ушелъ домой блѣдный и задумчивый. На другой день графиня около полудня начала одѣваться съ помощью Лотхенъ и провела часа полтора за туалетомъ.

— Да старайтесь, старайтесь! шутила Лотхенъ:- стоитъ повертѣться передъ зеркаломъ. И какъ это быстро идетъ, будто круговоротъ какой! Давно ли мы съ вами сидѣли безъ гроша денегъ и были счастливы, что въ намъ ѣздитъ такая важная птица, какъ господинъ адьютантъ принца. A теперь не нынѣ завтра къ намъ явится съ визитомъ, пожалуй… самъ императоръ.

— Что-жъ, можетъ-быть! отозвалась Маргарита. — Одно скверно, Лотхенъ, что я заразъ за нѣсколькими зайцами гонюсь и, пожалуй, всѣхъ упущу.

«Самый-то дрянной пойманъ!» подумала Лотхенъ про себя и сказала:

— Да, ужь дѣдушку, кажется, упустили. Въ послѣдній разъ, что вы не приняли его, на немъ лица не было отъ злости. Почему онъ озлился, я даже не поняла.

Около двухъ часовъ Маргарита выѣхала въ гости въ прусскому посланнику.

Въ этотъ день у него былъ завтракъ. Государь обѣщался быть, и Гольцъ предупредилъ его, что, за неимѣніемъ жены, онъ просилъ одну изъ самыхъ красивыхъ женщинъ столицы быть у него хозяйкой на этотъ день.

Государь не догадался, что это будетъ Маргарита, которая начинала сильно ему нравиться, или забылъ все, о чемъ Гольцъ намекалъ ему. Онъ пріѣхалъ къ барону съ дядей и съ цѣлой свитой.

Послѣ оживленнаго завтрака, продолжавшагося очень долго, Маргарита храбро взялась за дѣло. Она завела съ государемъ споръ о статуѣ, бывшей въ дальней гостиной, и тотчасъ же предложила идти въ эту гостиную. Но тамъ они и остались, и она разсказала ему все, даже подозрѣніе Гольца, и просила пощады невинному семейству.

Черезъ полчаса послѣ этого государь вернулся въ столовую, гдѣ весело бесѣдовали гости, и, слегка румяный, крикнулъ Гудовичу:

— Это что у тебя завелось въ канцеляріи? Грабежъ! Клеветы! Шемякинъ судъ! Кто это у тебя вздумалъ невинныхъ хватать и судить?

Гудовичъ, слегка измѣнившись въ лицѣ, вымолвилъ;

— Я не понимаю, ваше величество.

— Вы, господинъ Шемякинъ, арестовали семью, какъ тамъ… Подушкиныхъ…

— Тюфякиныхъ, подсказалъ Гудовичъ.

— Ну, да! Затѣмъ, чтобы сослать ихъ, а вотчины описать и у меня въ награду, себѣ выпросить! Такъ я васъ!.. Васъ всѣхъ сошлю! Васъ!!

— Ваше величество! вспыхнулъ Гудовичъ. — Этого упрека я, кажется, не заслужилъ.

— Ну, такъ пошелъ, скачи сейчасъ, и чтобы черезъ полчаса онѣ были на свободѣ! крикнулъ Петръ Ѳедоровичъ визгливо.

— Довольны-ли вы, графиня? обернулся онъ затѣмъ къ Маргаритѣ.

Графиня низко поклонилась и невольно взглянула въ лицо проходившаго мимо Гудовича. Государь быстро отошелъ отъ нея къ Жоржу, а Гудовичъ вдругъ пріостановился около красавицы и выговорилъ злобнымъ шепотомъ:

— Клеветать на себя, чернить мое честное имя, я никому не позволю, а въ особенности всякой иноземкѣ! Всякой прохвосткѣ!..

— Господинъ Гудовичъ! воскликнула, вспыхнувшая отъ стыда, Маргарита. — Благовоспитанный человѣкъ не оскорбляетъ… но отъ волненія она не могла договорить.

— Я знаю, куда вы мѣтите! внѣ себя, злобно продолжалъ Гудовичъ:- но я вамъ говорю, не попадете! A попадете вы ко мнѣ въ канцелярію! И я обѣщаюсь вамъ, что я васъ, иноземную путешественницу, здорово отодравъ розгами, отправлю опять путешествовать, только не въ Европу, а въ Пелымь… Каналья эдакая!.. прошипѣлъ Гудовичъ, блѣднѣя отъ гнѣва.

Маргарита вспыхнула и схватилась за голову, затыкая уши. Всѣ обернулись. Гольцъ, а затѣмъ и Государь съ дядей быстро подошли, спрашивая, что съ ней.

Маргарита не могла выговорить ни слова. Гудовичъ, взявъ шляпу, исчезъ изъ комнаты въ одно мгновеніе.

— Что съ вами? уже третій разъ спрашивалъ государь.

Маргарита, прійдя въ себя, рѣшила не говорить теперь ничего.

— Гудовичъ васъ удивилъ чѣмъ-нибудь? спросилъ Гольцъ.

— Да, удивилъ!.. прошептала Маргарита. — Но я не скажу чѣмъ… Теперь не скажу, ваше величество. Но послѣ, скоро… обѣщаюсь вамъ все сказать… Да, удивилъ! Хотя здѣсь въ Петербургѣ, т. е. въ Россіи — это дѣло обыкновенное, простое… Только со мной еще этого не бывало!.. говорила Маргарита, все еще пунцовая.

Гольцъ вдругъ догадался.

— Графиня! Я знаю… Я понялъ. Мы это обсудимъ съ вами… Вашъ мужъ при смерти… Я попрошу его передать мнѣ свои права.

Государь стоялъ, открывъ ротъ, и ничего не понималъ.

— Скажите, въ чемъ дѣло?

— Послѣ! Послѣ! воскликнулъ Гольцъ за графиню. — Пойдемте… Выпьемъ венгерскаго за царя Соломона и всѣхъ справедливыхъ царей!.. воскликнулъ онъ, шутя.

Графиня вернулась отъ посла поздно вечеромъ, но довольная, веселая, счастливая… Счастливѣе, чѣмъ когда-либо.

Она нашла у себя Шепелева. Онъ дожидался ее, чтобы сказать, что княжны съ теткой уже освобождены. Онъ хотѣлъ остаться до полуночи и далѣе. Но Маргарита объявила ему что падаетъ отъ усталости и хочетъ тотчасъ лечь спать! А, между тѣмъ, глаза ея далеко были не сонные, а блестящіе, искрящіеся.

Шепелевъ печально поцѣловалъ ея руки и вышелъ изъ дома будто съ тяжелымъ камнемъ на сердцѣ.

X

Въ половинѣ мая въ тѣсномъ кружкѣ приближенныхъ къ государю лицъ было нѣчто новое. Всѣ они были нѣсколько смущены. Даже Жоржъ, сидя дома по цѣлымъ днямъ, волновался и все совѣтовался съ женой, какъ поступить въ трудныхъ и непредвидѣнныхъ обстоятельствахъ.

Гольцъ, въ виду этой новости, работалъ неутомимо, рѣже бывалъ у Маргариты, и по два курьера въ недѣлю сказали съ его депешами изъ Петербурга въ Магдебургъ, гдѣ находился Фридрихъ.

Государь Петръ Ѳедоровичъ за всю свою жизнь, а затѣмъ и за свое пятимѣсячное царствованіе переходилъ изъ-подъ одного вліянія подъ другое. Теперь онъ вдругъ оказался упрямо самостоятеленъ, и затѣя громадная по своимъ размѣрамъ и послѣдствіямъ глубоко запала ему въ душу, будто застряла въ головѣ. Онъ ни о чемъ болѣе не думалъ и не говорилъ, какъ объ этой смутившей все и всѣхъ чудовищной затѣѣ.

Онъ увѣрялъ всѣхъ, что это было всегда его заповѣдной мечтой, что онъ мечталъ объ этомъ, когда еще былъ ребенкомъ въ Килѣ, мечталъ, когда былъ наслѣдникомъ русскаго престола, за все двадцатилѣтнее царствованіе своей тетки и, наконецъ, что онъ давно твердо рѣшилъ, хотя никому объ этомъ не сообщалъ, привести въ исполненіе это давнишнее намѣреніе, при первой возможности. Теперь послѣ подписанія мирнаго трактата съ Фридрихомъ, по его мнѣнію, насталъ часъ исполнить это завѣтное желаніе, удовлетворить и отдаться давнишнему заповѣданному чувству.

Эта затѣя, эта мечта, это заповѣдное чувство, внезапное признаніе въ которомъ, смутило всѣхъ, даже Гольца, и затѣмъ смутило несказанно самого Фридриха… было не что иное, какъ война съ Даніей! За Шлезвигъ! Государь былъ искрененъ отчасти. Дѣйствительно, въ Голштиніи испоконъ вѣка глядѣли завистливымъ окомъ на Шлезвигъ. Будучи наслѣдникомъ, Петру Ѳедоровичу, конечно, изрѣдка случалось тоже мечтать о завоеваніи Шлезвига. Вступивъ на русскій престолъ, онъ вспомнилъ объ этомъ и рѣшилъ когда-нибудь, воспользовавшись какими-нибудь смутами на политическомъ горизонтѣ, добыть этотъ Шлезвигъ. Но почему вдругъ теперь собрался онъ внезапно на этотъ подвигъ, какимъ образомъ рѣшилъ онъ вдругъ немедленно приступитъ тотчасъ же къ этому дѣлу и вдобавокъ съ такой легкостью, какъ будто дѣло шло не о войнѣ, а о прогулкѣ, никто изъ фаворитовъ ни догадаться, ни понять не могъ.

Черезъ день или два послѣ празднованія во дворцѣ по поводу мира съ Пруссіей, государю стало какъ-то особенно скучно. Съ первыхъ дней царствованія онъ былъ занятъ смотрами, экзерциціей, новыми мундирами, переѣздомъ въ новый дворецъ и, наконецъ, заключеніемъ трактата съ Фридрихомъ. Теперь, вдругъ, мысленно оглядѣвшись кругомъ себя, онъ увидѣлъ, что многія мудреныя задачи достигнуты, исполнены… и дѣлать больше нечего!

— Просто бѣда! Что же мнѣ дѣлать теперь! воскликнулъ онъ. — И даже очень скучно! Что-жъ теперь придумать?

Къ этой скукѣ вскорѣ присоединилось какое-то грустное настроеніе. Какъ всякая болѣзненная натура, всякій тщедушный организмъ легко падаетъ, легко уступаетъ, такъ и Петръ Ѳедоровичъ вдругъ почувствовалъ себя хворымъ и слабымъ, а въ особенности грустно настроеннымъ.

Въ эти минуты онъ всегда, еще наслѣдникомъ престола, становился раздражителенъ и привязчивъ; ко всѣмъ близкимъ людямъ онъ начиналъ относиться придирчиво, дерзко, и чѣмъ ближе былъ въ нему человѣкъ, тѣмъ болѣе доставалось ему. Наоборотъ, ко всѣмъ тѣмъ, которыхъ считалъ онъ своими врагами, онъ начиналъ относиться благосклонно, заискивалъ въ нихъ, будто бы мгновенно начиналъ ихъ бояться. Но въ сущности это происходило изъ очень хорошаго, хотя и болѣзненнаго источника. Въ это время государь относился къ врагамъ своимъ совершенно искренно, прощая имъ ихъ дѣйствительные или вымышленные вины и проступки. A равно вспоминалъ онъ и все то, что могъ сдѣлать дурного кому-либо, и старался всячески загладить свою вину.

На утро послѣ пированія во дворцѣ, принцъ Жоржъ явился къ государю и напомнилъ ему о приказѣ арестовать государыню и свезти на Смольный дворъ. Жоржъ горячо сталъ доказывать государю, что мѣра эта произведетъ такой страшный переполохъ, такую сумятицу во всей столицѣ и всей имперіи, что трудно даже исчислить всѣ пагубныя послѣдствія.

Государь раздражительно и ребячески на всѣ доводы дяди отвѣчалъ:

— Она мнѣ надоѣла! Она со мной дерзко обращается! Она будто знать не хочетъ, что я императоръ. Надо арестовать! Мнѣ такъ хочется!.. Но однако послѣ двухъ-часовой бесѣды государь успокоился и отвѣчалъ:

— Ну, хорошо, пускай! Покуда подождемъ, а если будетъ также продолжать… тогда проучимъ.

Именно на другой день послѣ этой бесѣды съ дядей и послѣ свиданія за завтракомъ Гольца съ красавицей графиней Скабронской напала на государя та грусть и тоска, которая являлась у него, какъ болѣзнь, на нѣсколько дней. Приходила она, повидимому, всегда безпричинно, но отчасти отъ слабаго сложенія, которое не выносило непрерывныхъ обѣдовъ, завтраковъ и ужиновъ, гдѣ всѣ, по обычаю времени, воздавали обильное возліяніе Бахусу.

Прежде всего государь замѣтилъ своего жирнаго Мопса и вспомнилъ, что дня за два онъ его сильно высѣкъ за что-то. Петръ Ѳедоровичъ позвалъ въ себѣ собаку, сталъ ласкать ее, замѣтилъ, что подушка у «Мопсиньки» слишкомъ жестка и, позвавъ Нарциса, велѣлъ тотчасъ же сдѣлать другую, большую и пуховую, а покуда велѣлъ класть «бѣдную собачку» на диванъ.

И мысль его двинулась по направленію прощенія обидъ и заглаживанія его собственныхъ обидныхъ для кого-либо поступковъ. Онъ вспомнилъ о Тепловѣ и приказалъ явившемуся съ докладомъ государственному секретарю Волкову поѣхать поздравить Теплова отъ его имени съ чиномъ тайнаго совѣтника. Онъ вспомнилъ, что обидѣлъ на празднествѣ графа Алексѣя Разумовскаго словомъ «крѣпколобый хохолъ» и заставилъ его покраснѣть при многихъ вельможахъ. Разумовскому, фельдмаршалу и всѣхъ россійскихъ и многихъ иностранныхъ орденовъ кавалеру и вдобавокъ милліонеру нечего было пожаловать или подарить. И государь послалъ сказать Разумовскому, что будетъ у него пировать со многими гостями въ будущій праздникъ и проситъ сдѣлать пиръ на весь міръ для своего перваго и искренняго друга русскаго императора. Такимъ образомъ дня три къ ряду, кромѣ милостей и ласки, никто ничего не видалъ.

Но за это же время всѣ близкіе люди, Жоржъ, Гудовичъ, даже Гольцъ, даже Воронцова боялись подступить въ государю. Каждаго изъ нихъ онъ находилъ чѣмъ попрекнуть, разбранить.

Гудовича государь постоянно принимался бранить за его лѣнь, за то, что онъ не служитъ примѣромъ другимъ офицерамъ и генераламъ, ѣздитъ верхомъ, какъ баба-кухарка, ведетъ дѣла въ канцеляріи, спустя рукава, оправдывая виновныхъ и осуждая невинныхъ, и, наконецъ, дошелъ до того, что про него въ городѣ ходятъ слухи, будто онъ первый грабитель въ имперіи. Основаніе для этого у государя было; помимо исторіи съ княжнами Тюфякиными, за которыхъ вступилась Маргарита, до него дошла еще другая исторія. Ходатай по дѣламъ колонистовъ-славянъ на югѣ Россіи, нѣкто Хорватъ, за нѣсколько дней передъ тѣмъ, далъ тремъ приближеннымъ въ государю лицамъ и въ томъ числѣ Гудовичу, по тысячѣ червонцевъ за рѣшеніе неправаго дѣла.

Принца Жоржа государь, вдругъ, началъ преслѣдовать за то, что онъ ничего не дѣлаетъ, не имѣетъ собственнаго мнѣнія ни о чемъ, слушается во всемъ проходимца Фленсбурга. Это ему нашептала Маргарита. A этотъ адьютантишко хвастается по всей столицѣ, что принцъ дѣлаетъ все то, что онъ хочетъ, а государь будто дѣлаетъ только то, что принцъ хочетъ.

— Стало быть, Фленсбургъ императоръ? визгливо и запальчиво вскрикивалъ онъ, налѣзая на дядю. — Скажите, скажите! Стало быть, Фленсбургъ русскій императоръ?!

Это повторялось каждый разъ, какъ принцъ являлся. И, наконецъ, добродушный Жоржъ исчезъ и, сказавшись больнымъ, не выѣзжалъ никуда изъ дому, а только все совѣщался съ женой.

Но и тутъ государь не оставилъ его въ покоѣ. Однажды утромъ онъ прислалъ дядѣ сказать, что онъ никогда курляндскимъ герцогомъ не будетъ и что Россія будетъ поддерживать Саксонскаго принца. Объ герцогствѣ уже мѣсяцъ и рѣчи не было, но государю хотѣлось хоть заглазно чѣмъ-нибудь уязвить дядю. Въ другой разъ Петръ Ѳедоровичъ послалъ Гудовича потребовать у принца подробную генеалогію его жены, принцессы Амаліи.

— Объясни ему, сказалъ государь, — что я недавно сдѣлалъ ее кавалерственной дамой ордена Екатерины и не справился, имѣетъ-ли она право на это, королевской-ли она крови. Можетъ быть, былъ какой-нибудь мессальянсъ…

На этотъ разъ Жоржъ не стерпѣлъ и оскорбился до того, что у него даже сдѣлалось маленькое разстройство желудка. Генеалогію жены принцъ не далъ, а положилъ звѣзду и ленту въ футляръ и отослалъ ее съ Гудовичемъ.

— Ну, что-жъ! И хорошее дѣло! разсердился Петръ Ѳедоровичъ. — На… Мопсинька! Возьми себѣ.

И онъ положилъ футляръ на подушку любимой собаки.

Барону Гольцу всякій разъ при свиданіи государь принимался доказывать, что трактатъ. заключенный съ Пруссіей, безобразный и обидный для Россіи, что онъ пошелъ на него только изъ любви къ Фридриху, но при этомъ отчасти продалъ интересы Россіи и раскаявается, и что скоро придется поневолѣ опять переписать трактатъ. Гольцъ, ожидавшій всего, все-таки не ожидалъ подобныхъ бесѣдъ черезъ два или три дня послѣ празднованія мира.

Петръ Ѳедоровичъ при этомъ ссылался на всѣхъ пословъ, на городскіе слухи и на мнѣнія первыхъ лицъ государства. И на этотъ разъ онъ былъ совершенно правъ, говоря, что мирный трактатъ во всемъ полезенъ Пруссіи и вреденъ Россіи. Въ этомъ онъ могъ сослаться на всѣхъ первыхъ сановниковъ, начиная съ Разумовскихъ и кончая канцлеромъ Воронцовымъ.

Гольцъ отмалчивался на все, разводилъ руками, пожималъ плечами, ежился и кривлялся, какъ обезьяна, и конечно, не могъ ничего сказать. Да и нечего было сказать! Дома онъ только изумлялся и искалъ мысленно того человѣка, подъ чьимъ вліяніемъ, по его мнѣнію, находится теперь государь. Скоро и онъ пересталъ бывать во дворцѣ.

Наконецъ, съ Воровцовой произошла самая бурная сцена. Государь сталъ упрекать ее въ томъ, что она постоянно клевещетъ и обноситъ государыню. Тогда какъ государыня тихо, мирно и безобидно живетъ въ своей половинѣ, Воронцова постоянно видитъ во всѣхъ ея дѣйствіяхъ только умыселъ и дурное намѣреніе. Кромѣ того, онъ сталъ упрекать Елизавету Романовну въ непомѣрной ревности ко всякому хорошенькому личику, ко всякой женщинѣ, съ которой онъ скажетъ два слова во дворцѣ или гдѣ-либо на вечерѣ. H а этотъ разъ онъ припомнилъ ея поведеніе въ маскарадѣ Гольца, какъ два или три раза подходила она къ нему во время бесѣды съ «Ночью» и какъ, наконецъ, чуть не насильственно заставила его покинуть маску и подать ей руку.

— И что взяла? Ничего! восклицалъ государь. — Мы съ ней теперь первые пріятели. Понимаешь? И она почище тебя, попадьи.

Воронцова знала лучше всѣхъ про эти болѣзненные припадки государя, и знала, что это длится иногда недѣлю, но никогда не болѣе, и Елизавета Романовна засѣла у себя дома съ пастилой въ ожиданіи перемѣны погоды.

«Это все отъ цыганки! думала она. Да пройдетъ, небось»…

За это время государь заглазно старался тоже уязвить и ее. Въ тотъ день, когда Гудовичъ ѣздилъ къ принцу и привезъ Екатерининскую звѣзду вмѣсто генеалогіи, Петръ Ѳедоровичъ тотчасъ же послалъ его къ Воронцовой.

— Ступай, скажи этой толсторожей дурѣ, что въ Петербургѣ ходятъ слухи, будто я на ней хочу жениться, сдѣлать ее императрицей. Стали это говорить потому, что я ей далъ звѣзду, которую могутъ носить только принцессы крови. Поэтому скажи ей, что если этотъ слухъ будетъ все ходить по городу, то я отниму звѣзду и прикажу ей поѣхать попутешествовать по Россіи или за границу.

Гудовичъ съѣздилъ къ пріятельницѣ и засталъ ее, какъ всегда, въ полу-ночномъ туалетѣ. Если она была не въ салопѣ и не передъ печкой, потому что была уже теплынь на дворѣ, но въ какой-то полинялой куцавейкѣ совершенно неизвѣстнаго цвѣта. Когда онъ передалъ Елизаветѣ Романовнѣ слова государя, она отмахнулась рукой, какъ если бы ее облѣпили мухи или если-бъ ей сказали самую старую, давно извѣстную вещь.

— Э! Гудочекъ! равнодушно произнесла она:- не впервой нашло на него. Пройдетъ недѣлька и самъ пріѣдетъ прощенья просить.

— Да и я такъ-то думаю, Романовна, а все какъ-то страшно, ужь не завелся-ли какой врагъ у насъ. По правдѣ сказать, боюсь я малую толику этой цыганки поганой, Маргариты. Сдается мнѣ, что государь съ ней черезъ край хватилъ. Ужь больно хороша она. Да и Гольцъ сводитъ, бестія!

— Это другое дѣло, выговорила Воронцова! — этого и я боюсь, но думаю, что провозится онъ съ ней и броситъ! И опять ко мнѣ! Не разъ ужь бывало, Гудочекъ. Вѣдь всѣ эти красавицы самомнительны, горды, умничать любятъ, а ему этого не надо. A я, онъ знаетъ, простота! Какъ ни надумаетъ, что ни прикажетъ, я все дѣлаю. Такой другой не сыщетъ!

Вотъ именно въ эти дни тоски и придирчивости, однажды около полудня, государь отправился на половину жены, вошелъ къ ней безъ доклада и, отчасти испугавъ государыню внезапнымъ появленіемъ, сѣлъ около нея и съ первыхъ же словъ сталъ просить прощеніе за обиду за столомъ при всей столицѣ.

Онъ сознался ей откровенно въ своемъ приказѣ въ ту ночь арестовать ее и сослался на дядю, Воронцову и Гудовича, которые постоянно клевещутъ ему на нее.

Государыня, разумѣется, лучше чѣмъ кто-либо знала, что случилось съ Петромъ Ѳедоровичемъ и какой стихъ нашелъ на него. Она знала отлично, что не пройдетъ и недѣли, и снова онъ отдастъ приказъ арестовать ее, а, быть можетъ, когда-нибудь и даже скоро подобный приказъ будетъ приведенъ въ исполненіе. Но этими днями надо было воспользоваться. Слишкомъ умна была эта женщина, чтобы не пользоваться всячески всѣмъ, что посылала ей судьба въ помощь.

Въ тотъ же день вечеромъ, до приглашенію государыни, Петръ Ѳедоровичъ снова явился въ ней на чашку чая и нашелъ у нея обоихъ Разумовскихъ, Панина, Дашкову, старика Миниха и нѣкоторыхъ другихъ. Въ концѣ вечера государь заявилъ, что онъ давно уже не проводилъ время такъ пріятно съ такими умными людьми, а всѣ его окружающіе и приближенные только и знаютъ, что пьянствуютъ, только и умѣютъ, что лгать и играть въ карты. Онъ попросилъ государыню на другой день снова собрать всѣхъ. Такимъ образомъ, дня четыре къ ряду бывали эти, по выраженію княгини Дашковой, «нечаянные чайные вечера».

Все, что говорилось на этихъ вечерахъ немногими лицами, было сохранено ими втайнѣ, а, между тѣмъ, здѣсь и возникла мысль, здѣсь воскресла мечта государя, здѣсь была брошена искра въ его душу, отъ которой потомъ загорѣлся цѣлый пожаръ.

Искуссно, умно, тонко и льстиво напомнили государю о Шлезвигѣ, о давнишней враждѣ голштинскаго дома съ Датскимъ. Почему государыня, Дашкова или братья Разумовскіе заговорили о Шлезвигѣ и Даніи, было ихъ общей тайной. Почему захотѣлось имъ начать воевать за маленькое герцогство, — они одни знали.

Минихъ же ораторствовалъ болѣе всѣхъ по другой причинѣ: старику полководцу хотѣлось снова понюхать пороху и, какъ бывало прежде, заставить говорить о себѣ всю Европу. Онъ зналъ, что въ случаѣ войны онъ будетъ главнокомандующимъ.

Наконецъ, однажды, почти не спавъ нѣсколько ночей отъ картинъ сраженій, побѣдъ и подвиговъ, которыя тѣснились въ головѣ и смѣняли одна другую, одна другой кровавѣй, страшнѣй и славнѣй, государь пришелъ къ женѣ и объявилъ ей, что все рѣшено! Сдѣлавъ достаточно для внутренняго спокойствія и счастія Россіи, онъ можетъ, долженъ вспомнить теперь и о счастіи, правахъ Голштиніи, о своихъ обязанностяхъ уже не русскаго императора, а принца Голштинскаго.

На вопросъ его, чтобы жена высказала свое искреннее мнѣніе, государыня отвѣчала, что не сомнѣвается въ полномъ успѣхѣ, въ цѣломъ рядѣ блестящихъ побѣдъ. Но совѣтовать объявить войну она, конечно, не возьметъ на себя, враги ея не преминутъ сказать, что она умышленно совѣтуетъ пагубное для Россіи и императора дѣйствіе.

Однако, въ тотъ же день всѣ самые близкіе люди государю, и тѣ, которые бывали у него, и тѣ, которые рѣшились не показываться нѣсколько дней, всѣ узнали о новомъ окончательно рѣшенномъ предпріятіи, войнѣ съ Даніей.

Дни тоски, болѣзненной придирчивости къ друзьямъ, болѣзненнаго миролюбія по отношенію къ своимъ врагамъ прошли, но Шлезвигъ, Данія и война крѣпко засѣли въ головѣ государя.

Два вечера ораторствовалъ появившійся Гольцъ въ кабинетѣ Петра Ѳедоровича и, какъ умный человѣкъ, краснорѣчиво, убѣдительно доказывалъ невозможность этой войны. Онъ доказывалъ что навѣрное мысль эта подсказана государю его врагами, чтобъ удалить его изъ Петербурга и изъ Россіи, дабы за его отсутствіемъ произвести Богъ вѣсть что! Гольцъ привезъ даже два письма своего короля, въ которыхъ Фридрихъ говорилъ о томъ, что онъ готовъ помогать Петру въ дѣлѣ Шлезвига, но считаетъ всякую войну для русскаго императора, на первыхъ порахъ царствованія, пагубной и немыслимой. Король совѣтовалъ прежде всего подумать о поѣздкѣ въ Москву и коронованіи. Принцъ Жоржъ тоже появился, получилъ обратно женину звѣзду, былъ обласканъ, помирился съ племянникомъ и присоединился тотчасъ къ послу. Но ужь чего Гольцъ не могъ сдѣлать, то Жоржу и подавно было не по силамъ. Всѣ они стали надѣяться, что грезы пройдутъ, какъ прошла его придирчивость, но всѣ ошиблись…

Мѣра за мѣрой, указъ за указомъ доказывали, что намѣреніе государя будетъ приведено въ исполненіе и даже очень скоро, очень энергично и во что бы то ни стало!

Курьеръ государя, тайно отъ всѣхъ, даже тайно отъ канцлера имперіи поскакалъ въ Германію, въ мѣсто расположенія корпуса русскихъ войскъ подъ командой Румянцева, и повезъ никому неизвѣстную депешу.

А, между тѣмъ, государь крайне любезно обращался съ датскимъ посланникомъ Гаке-Гакстгаузеномъ, и датскій дворъ не подозрѣвалъ о той грозѣ, которая надвигается на страну со стороны Россіи.

XI

Еще полнаго мѣсяца не прошло послѣ перваго свиданія «Ночи» и юноши въ уборной дома Гольца, а безумный пылъ страсти у своенравной кокетки прошелъ! Бытъ можетъ, влюбленный юноша былъ дѣйствительно невыносимо ревнивъ, но Маргарита уже искренно начала раскаяваться въ томъ роковомъ шагѣ, который связалъ ея существованіе съ этимъ «львенкомъ», какъ она его называла.

Вдобавокъ у влюбленнаго было особенное чутье. Къ Гольцу Шепелевъ не ревновалъ ее нисколько, хотя за послѣднее время посолъ и красавица видались ежедневно и постоянно о чемъ-то совѣщались и иногда очень долго. Но всѣмъ поѣздкамъ Маргариты во дворецъ юноша мѣшалъ, сколько могъ. Онъ зналъ, какъ и многіе въ Петербургѣ, что государь становился съ каждымъ днемъ все неравнодушнѣе къ замѣчательной красавицѣ. Воронцова уже, замѣтно для многихъ, отходила на второй планъ. A другъ ея, Гудовичъ, возненавидѣвшій графиню Скабронскую, и грубо обошедшійся съ ней, тоже начиналъ пользоваться меньшимъ благорасположеніемъ государя.

— Ты совсѣмъ мужикъ! замѣтилъ ему, Петръ Ѳедоровичъ. — Съ женщинами обращаться не умѣешь! Но болѣе этого государь ничего объяснить не захотѣлъ.

Насколько когда-то баронъ Гольцъ былъ занятъ мирнымъ трактатомъ Россіи съ Пруссіей, настолько теперь онъ былъ поглощенъ другимъ дѣломъ, — расположить государя къ умной и замѣчательно красивой женщинѣ, конечно, повиновавшейся ему слѣпо.

И чѣмъ болѣе былъ государь милъ и внимателенъ къ Mapгаритѣ, тѣмъ болѣе становился невыносимымъ этотъ юноша, искренно, глубоко и чисто любившій ее первою любовью, и тѣмъ болѣе раскаявалась она въ своемъ недавнемъ легкомысленномъ поступкѣ. Иногда, хотя смутно, но у Маргариты уже стала являться мысль, какъ бы поскорѣе разойтись и отдѣлаться отъ львенка. Но это было, разумѣется, мудрено. Это былъ не Фленсбургъ. Во-первыхъ, потому, что онъ пользовался большими, чѣмъ тотъ, правами, а вдобавокъ и потому, что. какъ юноша, не остановился бы ни передъ чѣмъ. Если бы ему сказали, что онъ будетъ сосланъ въ Сибирь за малѣйшую огласку его отношеній къ графинѣ Маргаритѣ, то онъ ни минуты не поколебался бы! Все чаще, въ своихъ бесѣдахъ съ Маргаритой, онъ горячо доказывалъ ей, что сочтетъ святымъ долгомъ убить всякаго, къ кому будетъ имѣть поводъ ревновать ее. Слова его дышали при этомъ такою искренностью, что Маргарита не могла не вѣрить, и ей становилось еще страшнѣе и, конечно, еще досаднѣе.

Наконецъ, къ затруднительному положенію присоединилось вдругъ нелѣпое и ужасное происшествіе. Такъ какъ Шепелевъ настоятельно требовалъ отъ Маргариты, чтобы она ежедневно бывала у него по вечерамъ, и это было сопряжено со всякаго рода затрудненіями, то Маргарита рѣшилась довѣрить свою тайну, помимо Лотхенъ, еще другому полурусскому лакею, исправлявшему должность швейцара.

И Шепелевъ сталъ появляться уже всякій день въ домъ Маргариты, скрываясь, какъ и прежде, въ большомъ платяномъ шкафу, поставленномъ въ гостиной съ куполомъ, всякій разъ, когда кто либо изъ близкихъ знакомыхъ проникалъ далѣе маленькой гостиной. Но вскорѣ, благодаря этому шкафу, юноша сталъ оставаться въ домѣ графини по два дня безвыходно, такъ какъ по вечерамъ они не могли бояться чьего либо визита, ночью, рано утромъ — и подавно… И кто бы могъ подумать, что шкафъ превратился въ квартиру, куда спасался его жилецъ, при появленіи людей или гостей. Одна нѣмка знала все!.. Каждый день Лотхенъ накрывала столъ, подавала обѣдъ, или кофе, или ужинъ на два куверта, а затѣмъ угрюмо и мрачно дѣлала реверансъ и уходила къ себѣ.

Лотхенъ давно перестала смѣяться, она ходила темнѣе ночи. Съ перваго же дня она была поражена открытіемъ, что барыня рѣшилась на такую невѣроятную глупость: влюбиться въ мальчишку. Съ перваго же. дня Лотхенъ искренно возненавидѣла Шепелева, потому что онъ сдѣлался помѣхой всѣхъ ея плановъ на счетъ судьбы графини и ея собственной. Первое время она горячо спорила, упрекала и уговаривала друга — барыню, но, наконецъ, ей осталось только одно: молчать и ненавидѣть Шепелева отъ души.

«Авось этотъ капризъ пройдетъ, мечтала она. Вѣдь этотъ еще хуже Фленсбурга. Тотъ хоть вліятельное лицо у принца, а этотъ просто щенокъ, красавецъ, правда, но lieber Gott, такихъ въ столицѣ можно найти нѣсколько дюжинъ».

Внезапное событіе въ домѣ все перевернуло…

Однажды поздно ночью, когда влюбленные только-что окончили ужинъ и молчали, такъ какъ давно все было уже переговорено, все было старо, глупо, скучно… кто-то быстрыми шагами прошелъ черезъ маленькую гостиную. Довольно рѣзко попробовавъ дверь и, найдя ее запертой, смѣлая рука стала стучать.

Маргарита смутилась, догадавшись, что это не Лотхенъ и, совершенно не понимая, кто среди ночи, предполагая, что она давно спитъ, смѣетъ такъ стучать. Вдругъ за дверью раздался голосъ камердинера, француза Эдуарда, который громко кричалъ:

— Madame! Madame! Ouvrez-moi!

Шепелевъ моментально скрылся въ большой шкафъ, но при этомъ, отъ смущенія и неожиданности, забылъ на стулѣ снятый мундиръ.

Маргарита отворила. На порогѣ появился Эдуардъ, нѣсколько взволнованный, блѣдный и выговорилъ:

— Moneienr le comte n'est plus! Онъ скончался.

Маргарита перемѣнилась въ лицѣ и стояла, не шевелясь, пораженная извѣстіемъ. Полтора года ожидала она смерти мужа и все-таки была теперь поражена. Она окаменѣла на мѣстѣ, тяжело переводя дыханіе.

Эдуардъ въ то же время обвелъ глазами всю комнату и, не смотря на свое душевное состояніе, поневолѣ замѣтилъ и забытый мундиръ преображенца, и главное, два куверта на столѣ. Онъ вдругъ злобно усмѣхнулся и выговорилъ:

— Ma foi! C'est beau! Un défunt par la un amant par ici!..

Маргарита настолько была поражена извѣстіемъ и смущена замѣчаніемъ Эдуарда, что не нашлась даже отвѣчать. Вѣрный лакей снова усмѣхнулся грустно, пожалъ плечами и пошелъ на верхъ.

Шепелевъ, догадавшись, что свидѣтеля уже нѣтъ, вышелъ и нашелъ Маргариту среди комнаты молчаливую и встревоженную.

— Что такое? спросилъ онъ. — Что онъ говорилъ?

— Мужъ умеръ! тихо произнесла Маргарита.

Шепелевъ ахнулъ, но черезъ секунду взялъ ее на руку и выговорилъ:

— Ну, такъ что-жъ? Богъ съ нимъ! Царство небесное! Намъ же лучше!..

Маргарита все молчала и не подымала глазъ. Юноша потянулъ ее въ себѣ и поцѣловалъ въ лицо. Она сразу пришла въ себя и легко вскрикнула:

— Что ты! Теперь! Въ эту минуту!

И, быстро окинувъ глазами комнату, она прибавила тихо:

— Даже страшно! Да, да! Ей-Богу, страшно! Послушай…

И послѣ минутнаго колебанія Маргарита прибавила:

— Мнѣ страшно!

— Чего? изумился Шепелевъ.

— Мнѣ страшно! полубезсмысленно, но съ дѣтской интонаціей въ голосѣ повторяла Маргарита.

Шепелевъ сталъ разспрашивать ее, но она сѣла на диванъ, задумалась глубоко, не слушала его и не отвѣчала.

Мысли Маргариты улетѣли далеко. Она невольно вернулась мысленно въ свое прошлое, въ тѣ дни, когда молодой красивый бояринъ безъ ума влюбился въ нее въ Карлсбадѣ и, наконецъ, не смотря ни на что, далъ ей свое имя, далъ состояніе и изъ положенія мѣщанки и вдобавокъ авантюристки, поставилъ ее въ возможность сдѣлаться первой придворной дамой русскаго императора.

Когда онъ былъ живъ и желтый, худой лежалъ въ маленькой душной комнатѣ съ затхлымъ, аптечнымъ воздухомъ, онъ былъ для нея тяжелой ношей и ей было его не жаль. Когда онъ, давно тому назадъ, сталъ упрекать ее во многомъ, за что имѣлъ право упрекать, она выслушала его холодно, улыбнулась презрительно и насмѣшливо и, спустившись къ себѣ внизъ, выговорила въ первый разъ:

— Какъ это скучно! Когда же онъ умретъ!?

Съ этого дня она перестала ходить къ мужу и болѣе его не видала.

Она не сказала себѣ, что болѣе не пойдетъ! это вышло какъ-то само собой! Каждый день откладывала она свой визитъ къ больному, и день за день, недѣля за недѣлей, прошло странно много времени! Вспомнишь теперь, — кажется невѣроятнымъ! Почти не вѣрится! Изо дня въ день, прошло полгода, что она не была на верху. Какъ это случилось, Маргарита сама теперь не понимала.

Часто думала она, представляла себѣ, какъ и когда узнаетъ, наконецъ, о смерти мужа. Какъ-нибудь днемъ прибѣжитъ Лотхенъ или пріѣдетъ она изъ гостей и ей объявятъ объ этомъ. На всѣ лады представляло ей воображеніе, какъ получитъ она это извѣстіе, и ей каждый разъ казалось, что кромѣ радости ничего это извѣстіе въ ней не разбудитъ. Теперь оказалось совершенно иначе.

Ночью, послѣ ужина, въ присутствіи любовника, запрятаннаго въ шкафу, отчасти наскучившаго, она узнала про это, давно ожиданное событіе! И ей стало не весело, но и не тяжело, не грустно, а только страшно! И все болѣе и болѣе странно! Ей, суевѣрной женщинѣ, чудится, что вотъ сейчасъ явится онъ передъ ней, ужасный, карающій! Онъ теперь уже въ новомъ мірѣ тайномъ, темномъ, таинственномъ! Когда онъ лежалъ въ постели почти безъ движенія, въ послѣднемъ градусѣ страшной болѣзни, онъ не могъ прійдти къ ней! Теперь же онъ можетъ!.. Но иначе… Хуже!..

Между тѣмъ, Шепелевъ догадался, что надо скорѣй собираться домой и уже одѣтый, при шпагѣ, со шляпой въ рукахъ, подошелъ къ Маргаритѣ и сталъ говорить ей. Но она такъ глубоко задумалась, что пришлось ее взять за плечо.

— Маргарита, прійди въ себя, мнѣ надо скорѣе уходить!

Она подняла на него задумчивые глаза и, очевидно, не понимала словъ. Три раза повторялъ онъ ей то же самое.

— Что?! Нѣтъ! Нѣтъ! Ни за что!! вдругъ воскликнула Маргарита и схватилась за него изъ всѣхъ силъ. — Нѣтъ, нѣтъ, не пущу! Оставайся здѣсь. Я… я боюсь!.. Я боюсь…

— Господь съ тобой! Что ты?! Какъ не стыдно… изумился юноша.

Но, не смотря на всѣ увѣренія Шепелева, что ему невозможно оставаться, что на зарѣ подымется въ домѣ сумятица и весь день будутъ появляться знакомые. Маргарита не слушала и повторяла:

— Ни за что! Я боюсь!

Когда онъ, освободясь на мгновеніе, двинулся къ дверямъ, она кинулась за нимъ и страшно закричала… Съ нервной, невѣроятной въ ней силой, оттащивъ его отъ дверей, она бросилась снова къ двери и заперла ее на ключъ, также быстро и ловко, какъ когда-то, будучи «Ночью» сдѣлала это въ маскарадѣ прусскаго посла.

— Что ты дѣлаешь! съ отчаяніемъ воскликнулъ Шепелевъ и невольно вспомнилъ уборную дома Гольца. — Выпусти меня!

Но она не слушала и только повторяла!

— Я не могу одна остаться, я боюсь! Ты будешь здѣсь теперь на долго, на недѣлю, на двѣ, все равно…

XII

Все, что предвидѣлъ Шепелевъ, то и случилось. Чуть свѣтъ началась въ домѣ полная сумятица. Люди постоянно вызывали барыню для разныхъ распоряженій и, наконецъ, безъ ея вѣдома, по приказанію Эдуарда, дали ранехонько знать Іоанну Іоанновичу о смерти внука.

Когда прошло часа три, послѣ перваго мгновенія страха и трепета, Маргарита сидѣла въ своей временной спальнѣ, нѣсколько успокоившись. Она даже согласилась отпустить Шепелева до ночи, выбравъ удобную для этого минуту, чтобы его не видалъ разный чужой людъ, шнырявшій на подъѣздѣ и по передней. Но въ эту минуту въ дверь ея постучался кто-то и позвалъ ее… Маргарита обмерла, узнавъ голосъ дѣда! И во второй разъ перепугалась и смутилась она, точно такъ же, какъ отъ извѣстія, принесеннаго ночью Эдуардомъ.

— Ну, вотъ и поздравляю! отчаянно прошепталъ Шепелевъ, узнавъ тоже голосъ старика.

Приходилось скорѣе прятаться въ шкафъ. Злобный, взбѣшенный влѣзъ онъ туда…

Маргарита поневолѣ тотчасъ отворила дверь и впустила старика-дѣда.

Іоаннъ Іоанновичъ былъ бодръ, веселъ и румянъ, все лицо его улыбалось.

— Ну, что-жъ! Поздравляю, красавица! Теперь совсѣмъ овдовѣла, лучше чѣмъ на половину-то вдовой быть.

Но старикъ вдругъ смолкъ, и лицо его вытянулось отъ удивленія. Онъ ожидалъ встрѣтить такую же веселую женщину, какъ и онъ самъ былъ веселъ и доволенъ, а вмѣсто этого нашелъ теперь блѣдную, встревоженную и смущенную женщину.

Помолчавъ немного, онъ выговорилъ:

— Охъ, бабы-то, глупы! На бабу и самъ Господь не потрафитъ! Ей-Богу! Что же теперь плакать что-ли учнешь, убиваться, причитать, да завывать… Ахъ, прихотницы вы! Самъ чортъ васъ не разберетъ, чего вы хотите. Старикъ махнулъ рукой на внучку и, помолчавъ, прибавилъ.

— Ну, пойду на верхъ, погляжу на «пути-фица». Не долго онъ по свѣту нашпацировалъ, какъ нѣмцы сказываютъ. Всего кажись двадцать шесть годиковъ шпациръ-то продолжался.

Іоаннъ Іоанновичъ двинулся было къ дверямъ, но обернулся и прибавилъ, будто въ укоръ Маргаритѣ:

— Вотъ, ка-бы я тогда въ этранже не пустилъ его, такъ поди-ка теперь бы живъ еще былъ.

Маргарита не слушала и выжидала; въ ту минуту, когда Іоаннъ Іоанновичъ былъ въ передней, она бѣгомъ бросилась къ шкафу, чтобы быть наготовѣ и успѣть, когда дѣдъ подымется на верхъ, мгновенно выпустить Шепелева. Но вдругъ на лѣстницѣ дома раздались тяжелые шаги и возня нѣсколькихъ человѣкъ. Эти звуки Маргаритѣ напомнили что-то знакомое. Точь въ точь такой же шумъ раздавался въ домѣ, когда ея большую голубую кровать спускали сюда съ верху. Она недоумѣвала и, робѣя, вернулась къ дверямъ. Сначала она глядѣла, ничего не понимая, но вдругъ ахнула! Устремивъ глаза черезъ анфиладу комнатъ, черезъ всѣ отворенныя настежь двери, она увидѣла дѣда, который стоялъ передъ лѣстницей, потомъ попятился и, глядя на верхъ, перекрeстился!

Не прошло нѣсколькихъ мгновеній, какъ Іоаннъ Іоанновичъ воротился назадъ, а вслѣдъ за нимъ нѣсколько человѣкъ тащили что-то въ бѣлой простынѣ.

Маргарита вскрикнула и отскочила отъ дверей къ окну. Въ этомъ крикѣ сказалось многое. Много различныхъ чувствъ шевельнулось въ ней. Но боязнь близости этого мертвеца была заглушена боязнью за невѣроятное стеченіе обстоятельствъ; она испугалась срама, позора и такой огласки, которая погубитъ все. Всѣ ея надежды и мечты разлетятся въ прахъ! Маргаритѣ и на умъ не приходило, что кто-то помимо ея води распоряжается въ домѣ. Въ ея смущенія ей казалось, что ее губить невидимая рука, рука карающаго провидѣнія или мстящая рука усопшаго.

Но черезъ нѣсколько секундъ она могла догадаться, наконецъ, кто распорядился всѣмъ и поставилъ ее въ невозможное положеніе. Въ комнату вошелъ Эдуардъ съ той же демонской усмѣшкою на лицѣ и выговорилъ графинѣ:

— Такъ какъ эта комната самая большая и самая приличная, то надобно покойника положить здѣсь, на постели, покуда мы не устроимъ столъ, а затѣмъ мы постель вынесемъ. Появившійся за Эдуардомъ Іоаннъ Іоанновичъ понялъ въ чемъ дѣло и подтвердилъ то же.

— Разумѣется! Народъ будетъ. Толчея будетъ. Здороваго всѣ забыли, а теперь всѣ эти шатуны въ мертвому такъ и полѣзутъ, какъ мухи на медъ. Случая пошататься нельзя упустить! Да! Такъ! Такъ! Французъ! Же ву при! Молодецъ! Комca! Комса! И въ этой даже комнатѣ на силу умѣстятся всѣ шатуны.

Маргарита, быть можетъ, въ первый разъ въ жизни, потерялась совершенно. Она стояла у окна, опершись рукой на подоконникъ, чувствуя, что ноги ея подкашиваются, и не могла выговорить ни слова. Она понимала, что это Эдуардъ, вѣрный слуга, мститъ ей за любимаго барина, но дѣлать было нечего… Она была безоружна.

И черезъ часъ въ этой красивой комнатѣ съ куполомъ и великолѣпной мебелью, на большомъ устроенномъ столѣ, уже лежалъ покойникъ, устанавливались подсвѣчники и свѣчи, а большая кровать была уже разобрана и вынесена; всѣ лишнія вещи, туалетъ ея, мелочи разныя…. все было убрано…. A шкафъ остался! Люди взялись было и за него… Дѣдъ приказалъ. Но Эдуардъ остановилъ людей и упорно настоялъ оставить шкафъ!.. Этотъ Эдуардъ распоряжался всѣмъ такъ хладнокровно, спокойно, но твердо и самоувѣренно, что никто и не вздумалъ ему прекословить. Приказавъ не трогать шкафъ, Эдуардъ только взялъ три кресла и приставилъ ихъ къ дверцамъ, а ключъ вынулъ и положилъ въ карманъ. При этомъ движеніи лакея, Маргарита отъ злобы сразу пришла въ себя. Она сѣла у окна, отвѣчала дѣду сдержанно и холодно на всякіе его распросы и слѣдила за разными незнакомыми людьми, которые хлопотали вкругъ покойника. Она глядѣла, какъ дьячокъ пристраивался съ аналоемъ, глядѣла, какъ толстый мѣщанинъ съ черной бородой протягивалъ вдоль лежащаго на столѣ какую-то веревочку и завязывалъ узелки, но однако не догадалась, что это былъ гробовщикъ, снимавшій мѣрку. Только объ одномъ думала Маргарита: какъ освободить любовника и спастись отъ позора?

«Вотъ наказаніе! повторялось у ней гдѣ-то на сердцѣ безъ конца. Огласка! И притомъ самая страшная, самая невѣроятная! Когда будутъ объ этомъ говорить, то никто вѣрить не будетъ. Все это случилось само собой. И какъ просто случилось! Да, это онъ мститъ мнѣ чрезъ Эдуарда». Въ комнату вошли два священника и поклонились ей. Маргарита съ ужасомъ оглядѣла ихъ, соображая, что теперь, въ комнатѣ до ночи не будетъ ни минуты свободной, чтобы безъ свидѣтелей освободить офицера. Какъ пережить этотъ день? Дожить до ночи? Хлопотавшая любимица вошла, наконецъ, къ барынѣ и опустилась передъ ней на колѣни. Лотхенъ, видя графиню въ смущеніи, молча начала руками гладить по ея лежащей рукѣ.

— Что же вы, liebe Gräfin, выговорила она, наконецъ:- Богъ съ нимъ! Мы давно ожидали. Вы теперь свободны.

— Да, Лотхенъ. Но онъ здѣсь! шепнула Маргарита.

— Кто? не поняла Лотхенъ.

— Онъ здѣсь, Шепелевъ.

Лотхенъ разинула ротъ, раскрыла широко глаза, поняла, но думала, что не понимаетъ.

— Онъ здѣсь! шептала Маргарита, — не успѣлъ уйти. Въ шкафу. Пойми, что изъ этого будетъ!

Лотхенъ вскрикнула такъ же, какъ, нѣсколько часовъ назадъ, при извѣстіи Эдуарда о смерти графа. Она подумала мгновеніе, встала и вышла.

Между тѣмъ, мысли юноши въ шкафу, душномъ и темномъ, были совершенно противоположны мыслямъ Маргариты. Шепелеву казалось его приключеніе настолько невѣроятнымъ, что онъ готовъ былъ смѣяться, если бы не боялся, что его смѣхъ услышатъ. По шуму шаговъ, звуку голосовъ, по нѣсколькимъ отдѣльнымъ фразамъ, которыя онъ поймалъ на лету, онъ догадался что произошло въ этой комнатѣ, гдѣ, нѣсколько часовъ назадъ, они спокойно бесѣдовали за ужиномъ. Впрочемъ, Шепелевъ былъ убѣжденъ. что Маргарита съумѣетъ его освободить, а съ другой стороны, если бы даже и случился скандалъ, то это не пугало юношу.

Черезъ нѣсколько минутъ Лотхенъ прибѣжала къ графинѣ, вызвала ее въ другую горницу и объявила: Эдуардъ прямо грозится вывести офицера изъ шкафа въ ту минуту, когда съѣдутся всѣ гости. Маргарита едва устояла на ногахъ.

— Позови его! воскликнула она черезъ нѣсколько минутъ. — Позови его!

Маргарита сѣла и закрыла лицо руками. Надо было унизить ея передъ лакеемъ.

Французъ явился, догадываясь, зачѣмъ графиня вызываетъ его. Она ожидала увидѣть нахальное лицо и ошиблась.

— Эдуардъ! произнесла Маргарита спокойно:- вы, вѣроятно, хотите денегъ, Вы хотите, чтобы я выкупала у васъ мою честь? Я согласна. Сколько хотите вы, чтобы все устроить?

— Rien, madame la comtesse! Rien! спокойно отвѣчалъ Эдуардъ.

— Однако, чего же вы хотите? Я не понимаю, что вамъ нужно? Я вамъ повторяю, я не обману васъ, сдѣлайте все, устройте и берите, что хотите.

— Я ничего не хочу! былъ снова отвѣтъ Эдуарда.

— Что же вамъ нужно? За что жъ вы меня губите?

Эдуардъ помолчалъ немножко, лицо его изъ суроваго стало грустное, и онъ выговорилъ тихо:

— Je veux venger mon bienfaiteur! Отомстить за единственнаго человѣка, котораго любилъ, какъ отца родного! Французъ говорилъ такъ спокойно, что чувствовалось по неволѣ, что вся его затѣя давно и окончательно рѣшена и ничто на него не подѣйствуетъ.

— Я васъ велю сейчасъ же выгнать изъ дому! вспыхнула Маргарита, поднимаясь съ своего мѣста. — Вы забываете, что вы лакей!

— Напрасно начинать исторію. Я тотчасъ же выведу l'amant le madame la comtesse! холодно отвѣчалъ Эдуардъ. — И все равно будетъ то же, тотъ же скандалъ.

Маргарита сообразила, что надо рѣшаться скорѣй. Она бы не повѣрила, но лицо его, взглядъ его были еще краснорѣчивѣе. Когда онъ говорилъ, что выведетъ l'amant de madame, то по лицу его можно было видѣть, что онъ это сдѣлаетъ.

«Вѣдь сейчасъ начнутъ съѣзжаться!» вдругъ подумала Маргарита. И какъ-то взмахнувъ руками, будто рѣшаясь броситься въ пропасть съ какого-нибудь обрыва, она кинулась снова въ гостиную, гдѣ былъ покойникъ. Подбѣжавъ къ Іоанну Іоанновичу, она порывисто, нервно, едва переводя дыханіе, потащила его за собой въ маленькую гостиную.

— Дѣдушка! воскликнула она — помогите! Послѣ все скажу. Помогите! Я пропала.

— Что ты? Что? растерялся и отчасти перепугался Іоаннъ Іоанновичъ, думая по лицу внучки, что она сошла съ ума или тоже вдругъ смертельно заболѣла и умираетъ.

— Здѣсь въ шкафу, — указала Маргарита рукой на гостиную, и рука ея страшно дрожала. — Тамъ офицеръ! Офицеръ! Поймите! Тотъ, вы знаете… Шепелевъ. Помогите!

Старикъ разинулъ ротъ, и такъ растопырилъ руками, что выронилъ свою табакерку на полъ.

— Какъ? Что? пролепеталъ Іоаннъ Іоанновичъ и, поднявъ табакерку, застылъ, олицетворяя собой вопросъ.

— Въ шкафу спрятанъ былъ… Спасите меня! Офицеръ! Надо… Надо…

Іоаннъ Іоанновичъ, наконецъ, понялъ, сообразилъ, все взвѣсилъ и, вдругъ разведя руками еще болѣе, поклонился внучкѣ въ поясъ.

— Спасибо, внучка! Разодолжила. Ай, да… Ай, да… Ай, да финтъ!

— Ахъ, дѣдушка! Помогите! Вы понимаете, что будетъ! Я послѣ все объясню.

— Чего же тутъ объяснять! Само собой понятно! Вчерась заночевалъ, да на похороны безъ приглашенія и попалъ… Ну, финтъ, цыганочка, не ожидалъ. Да этакого на моей памяти не бывало, а мнѣ семь десятковъ. На столѣ покойникъ, а въ шкафу-то любовникъ! Ну будетъ Питеръ еще сто лѣтъ стоять — и до такого финта не достоится!

— Дѣдушка! уже съ отчаяніемъ воскликнула Маргарита. — Хотите-ли вы мнѣ помочь? Сейчасъ съѣдутся. Эдуардъ грозится выпустить его при всѣхъ, нарочно…

— Ну, это онъ вретъ! вдругъ разсердился старикъ. — Я его, лакея… убью. Но, вотъ что, внучка, радъ бы я, но сама посуди, вѣдь сдѣлать-то ничего нельзя. Только и можно, что попросимши у батюшекъ извиненія, выпустить его при нихъ. Лучше при нихъ, чѣмъ передъ всѣмъ Питеромъ позорище устраивать, совсѣмъ скоморошество выйдетъ.

Между тѣмъ, Маргарита давно опустилась на ближайшее кресло, опустила голову на руки и не отвѣчала ничего.

Іоаннъ Іоанновичъ стоялъ на одномъ мѣстѣ, какъ-то семенилъ ногами, потомъ вдругъ будто разсердился на себя и быстро пошелъ въ гостиную, гдѣ былъ покойникъ.

«Вотъ онъ шкапище-то! Какъ въ немъ не прятать! Домъ цѣлый! Въ немъ жить можно»! подумалъ онъ, останавливаясь. «Фу! Создатель! Вотъ финтъ, такъ финтъ!»

Между тѣмъ, священники, дьяконы, дьячки и еще два какіе-то причетника уже распоряжались въ гостиной, какъ если бы они наняли теперь этотъ домъ и эти горницы для себя. Въ каждомъ движеніи каждаго изъ нихъ чувствовалась хозяйская самоувѣренность.

Іоаннъ Іоанновичъ вдругъ усмѣхнулся, обернулся къ нимъ и вымолвилъ, почесывая за ухомъ:

— Іереи честные, скажите мнѣ старому слугѣ царскому и россійскому столбовому дворянину великое одолженіе! Произойдетъ сейчасъ въ сей горницѣ удивительное и даже грѣховное происшествіе. Обѣщайтесь мнѣ не выноситъ сора изъ избы. Хотя соръ этотъ воистину такой, какого вамъ и видѣть въ жизнь не удавалось. Оттого-то и прошу я васъ сохранить все въ тайнѣ.

Всѣ духовные, конечно, ни слова не поняли, но, однако, еще нѣсколькими словами Іоаннъ Іоанновичъ имъ объяснилъ. дѣло. Внучекъ его пьетъ сильно. Съ вечера пьяный остался у сестры, графини. Вдругъ событіе, покойникъ! Его спрятали въ шкафъ. Теперь авось проспался. Ну, и надо выпустить.

И затѣмъ Іоаннъ Іоанновичъ, чувствуя, что никто ни слову не повѣрилъ, а только изумленъ, самъ тоже невольно усмѣхаясь, дошелъ къ шкафу, отодвинулъ кресла, отворилъ дверь и выговорилъ:

— Ну, ты, пьяница! проспался? Вылѣзай на свѣтъ! Авось теперь пить бросишь послѣ такого грѣха. Только сестру срамишь, да и меня… Ну, ну, вылѣзай, говорятъ! Какія тутъ прятки? На панихидѣ?!

И при изумленной публикѣ человѣкъ въ восемь, изъ-за двухъ яркихъ элегантныхъ юбокъ, висѣвшихъ въ шкафу, появилась фигура красиваго, но совершенно пунцоваго юноши.

«Эхъ! пьяница-то! При шпагѣ и при шляпѣ!» Тотчасъ сообразилъ старикъ.

Юноша, не помня себя, прошелъ между духовенства. Конечно, во всю свою жизнь онъ болѣе смущенъ не бывалъ. Пройдя мимо Маргариты, онъ даже не замѣтилъ ея въ углу горницы.

— Грѣховно! замѣтилъ только ему вслѣдъ одинъ изъ священниковъ, разглаживая бороду.

Іоаннъ Іоанновичъ, покачивая головой, проводилъ юношу до самой передней. И какъ ему хотѣлось треснуть его сзади тростью по спинѣ! Потомъ, вызвавъ Эдуарда, онъ погрозился поступить съ нимъ по-свойски, просто отодрать на конюшнѣ за малѣйшее слово. Затѣмъ старикъ вернулся къ Маргаритѣ, все еще сидѣвшей на томъ же креслѣ, и, опять почесывая за ухомъ, сѣлъ около нея. Она видѣла Шепелева, прошедшаго мимо, но еще не успокоилась вполнѣ…

«Это не останется въ тайнѣ! думала она. Они всѣ всюду разскажутъ. Вотъ я и погибла! A я не хуже другихъ. Такое-ли бываетъ въ этой столицѣ!? Только не при такой обстановкѣ! A между тѣмъ, какъ это просто вышло!»

— Ну, внучка… Вдовушка моя! заговорилъ ласково Іоаннъ Іоанновичъ. — Вѣдь я мыслилъ, ты воструха баба. A вѣдь ты, прости меня, ты дура! Въ полюбовникамъ ходятъ, а въ себѣ не водятъ. Такъ на свѣтѣ заведено, и не намъ мудрить и свѣтъ учить.

XIII

Середи дня домъ графини Скабронской переполнился народомъ.- Іоаннъ Іоанновичъ былъ правъ, говоря, что всѣ тѣ, которые живого графа забыли, къ мертвому тотчасъ поѣдутъ. Впрочемъ, была еще и другая причина большого стеченія публики. Петербургъ началъ чуять въ овдовѣвшей иноземной красавицѣ — нарождающуюся силу!

«Чѣмъ чортъ не шутитъ! думали сановники. И чего только Питеръ не видалъ за все время отъ Петра Перваго до Петра Третьяго! Кто была Екатерина Алексѣевна, русская императрица? Была Марта! A тутъ Маргарита! Даже прозвища сходны»!

На другой день, Государь, узнавъ о смерти графа, вновь пожалованнаго придворнымъ званіемъ, заѣхалъ на панихиду, любезно и много шутилъ со вдовой, долго оставался въ домѣ, и, уѣзжая, сказалъ:

— Если бы не смотръ у Котцау, остался бы утѣшить васъ до вечера!

И послѣ визита государя, уже началась полная ярмарка. Кто былъ почти незнакомъ съ Маргаритой, и тотъ пріѣхалъ потолкаться и ей поклониться.

Государь, дѣйствительно, въ этотъ день долженъ былъ снова быть на испытаніи новой партіи учениковъ Котцау. Первое испытаніе показалось Петру Ѳедоровичу настолько забавнымъ, что онъ съ тѣхъ поръ не пропускалъ ни одного.

На этотъ разъ, на открытомъ плацу близъ Адмиралтейства, благодаря великолѣпной погодѣ, собралась вокругъ офицеровъ куча народу и зѣвакъ, поглазѣть на «нѣмецкую драку», т. е. на фехтованіе. Снова воспослѣдовало здѣсь то же самое, что было когда-то въ кирасирскомъ манежѣ. Снова Государь смѣялся, сердился, хвалилъ или бранилъ по-очереди многихъ изъ состязавшихся съ Котцау, съ его помощниками и затѣмъ между собой.

Но на этотъ разъ Государь уѣхалъ особенно довольный, такъ какъ случилось неожиданное никѣмъ, неожиданное даже самимъ Котцау, происшествіе.

Въ числѣ послѣднихъ поединщиковъ выступилъ изъ рядовъ пожилыхъ офицеровъ преображенецъ, старый лейбъ-компанецъ Квасовъ и попросилъ позволенія у Государя показать и свои успѣхи.

— А! вспомнилъ Государь. — Ты опять хочешь наболванить! Опять тебя Котцау высѣчетъ! A ты думаешь ему по головѣ попадешь! Небось во второй разъ не дастся. Брось! Уходи!

Квасовъ стоялъ на своемъ; спокойно, но настойчиво просилъ позволенія показать свое умѣнье, такъ какъ за все послѣднее время усердно занимался фехтованіемъ.

— Изволь, упрямая голова! Начинай! крикнулъ государь. Котцау назначилъ состязаться съ Квасовымъ офицера Будберга, такъ какъ онъ фехтовалъ довольно порядочно. Однако, едва успѣлъ онъ скрестить шпагу съ Квасовымъ, какъ лейбъ-компанецъ послѣ двухъ или трехъ насъ, вышибъ шпагу изъ рукъ противника и, обратясь къ государю, вымолвилъ:

— Ваше величество, прикажите съ кѣмъ-нибудь потягаться, кто поискуснѣе. Этотъ совсѣмъ ступить не умѣетъ.

Государь, обрадованный, хотя нѣсколько удивленный, воскликнулъ весело:

— Чего же лучше! пускай самъ Котцау станетъ. И государь лукаво разсмѣялся, увѣренный, что поймалъ лейбъ-компанца, хвастливаго не въ мѣру.

Котцау сталъ отказываться, объясняя, что опять этотъ поединокъ между ними окончится тѣмъ, что лейбъ-компанецъ разозлится и забудетъ, что здѣсь смотръ, а не настоящая драка или война.

И Котцау, не дожидаясь отвѣта государя, приказалъ своему помощнику Шмиту выйдти потягаться съ Квасовымъ.

Акимъ Акимовичъ съ особенно серьезнымъ лицомъ, спокойный, отчасти даже важный, если не торжественный, сталъ на мѣсто противъ нѣмца. Шпаги скрестили.

Не прошло пяти минутъ, какъ Шмитъ началъ волноваться, бѣситься. Ему еще ни разу не удалось тронуть лейбъ-компанца. Онъ думалъ, что ихъ поединокъ будетъ потѣхой для всѣхъ, что онъ черезъ секунду осрамитъ Квасова, а вдругъ оказывается, что лейбъ-компанецъ искусно парируетъ каждый ударъ. И по цѣлымъ минутамъ стоятъ они другъ противъ друга не выпадая, по невозможности поймать противника врасплохъ. Только обѣ шпаги ярко блестятъ на солнцѣ и незамѣтно вздрагиваютъ.

Но вдругъ Квасовъ вскрикнулъ на весь плацъ:

— Держись, поросенокъ, убью!

И тотчасъ же три удара, самыхъ ловкихъ и сильныхъ, упали на нѣмца, ударъ по колѣну, по плечу, и послѣдній прямо въ грудь съ такой силой, что шпага согнулась въ дугу между обоими противниками! Крики изумленія, похвалы и громкій говоръ раздался кругомъ. Зѣваки тоже почуяли, что «свой братъ» нѣмца одолѣлъ и въ народѣ тоже гулъ одобренія пошелъ.

Государь поднялся и приблизился къ лейбъ-компанцу.

— Не ожидалъ! Спасибо тебѣ, молодецъ! Ты, стало-быть, работалъ много за это время!

— Почитай, цѣлыхъ два мѣсяца, ваше величество! часовъ по восьми въ сутки занимался. И какъ видите, не хуже другихъ. Теперь могу помѣриться и съ самимъ господиномъ Котцау. Разумѣется, мнѣ съ нимъ совладать нельзя, но и тронуть я себя не дамъ ему.

— Ну, это вздоръ! воскликнулъ государь. — Ужь ты и пошелъ!.. Вотъ русскій человѣкъ видѣнъ. Не можетъ не зазнаться…

— Говорю, не дамъ себя тронуть, упорно стоялъ Квасовъ на своемъ.

Котцау ухмылялся и трясъ головой.

— Что-жъ, mein Herr, деучъ, воскликнулъ Квасовъ. — Дайте мнѣ вздохнуть малость и начнемъ.

Черезъ нѣсколько минутъ лейбъ-компанецъ и Котцау скрестили шпаги. Нѣсколько мгновеній Квасовъ не далъ себя тронуть ни разу.

Изумленный Котцау, но довольный, какъ любитель своего дѣла, невольно восхищался своимъ противникомъ. Каждый разъ, что ему не удавался его ударъ, не удавалось тронуть Квасова, онъ восклицалъ весело, съ искренной радостью:

— Браво! Карашо! Молодесъ! Карашо!

И поединокъ этотъ вышелъ совершенно иной, чѣмъ когда-то въ манежѣ. Котцау былъ въ восторгѣ отъ своего противника, Акимъ Акимовичъ былъ, конечно, польщенъ, и насколько онъ былъ злобенъ тогда, такъ что глаза его наливались кровью, настолько теперь былъ доволенъ, и улыбка не сходила съ его лица.

Поединщики кончили.

Всѣ присутствующіе съ государемъ и принцемъ впереди обступили ихъ кругомъ, расхваливая лейбъ-компанца.

Отдохнувъ немного, Котцау произнесъ по-нѣмецки:

— Ну, теперь еще одинъ разъ! Теперь скажите ему, что я его сейчасъ же трону секретной пасой, противъ которой онъ ничего не можетъ сдѣлать.

Квасову перевели, но лейбъ-компанецъ отвѣчалъ:

— Пущай, это будетъ не обидно!

И едва только оба снова скрестили шпаги, Котцау ловкимъ маневромъ такъ ударилъ по шпагѣ лейбъ-компанца, что вся шпага задрожала, затряслась и рука лейбъ-компанца, державшая эфесъ, на секунду онѣмѣла отъ сотрясенія. И въ этотъ моментъ пруссакъ ударилъ его два раза въ плечо и колѣно и отступилъ. Котцау боялся, что лейбъ-компанецъ озлится, полѣзетъ, и не будетъ опять конца поединку.

Но Акимъ Акимовичъ добродушно разсмѣялся и выговорилъ:

— Молодецъ! Да вѣдь вы фехтъ-мейстеръ, людей мастеръ крошить, а я только по ею пору былъ табакъ-мейстеръ, только табакъ умѣлъ крошить, какъ никто во всей столицѣ.

Государь былъ въ полномъ восторгѣ и ласково обнялъ Квасова.

— Вотъ, кабы вы всѣ такъ учились! обернулся онъ къ гетману, стоявшему за нимъ, и тотчасъ же поздравилъ Квасова маіоромъ. Акимъ Акимовичъ даже зарумянился отъ удовольствія и благодарности. Государь, сказавъ нѣсколько словъ окружающимъ, чтобы взяли примѣръ съ Квасова, — сѣлъ на подведенную лошадь.

Все, что было офицеровъ на плацу, тотчасъ окружили героя дня съ поздравленіями. Всѣ искренно удивлялись, какимъ образомъ человѣкъ его лѣтъ могъ въ такой короткій срокъ такъ навостриться.

— Самъ не знаю, добродушно говорилъ Акимъ Акимовичъ. — Сдается мнѣ, что и прежде у меня способность къ тому была да случая не выходило заняться. Ну, а тутъ по восьми часовъ въ день упражнялся. И всякій-то денъ, все легче да легче выходило. Я такъ полагаю, что россійскій человѣкъ все умѣетъ и все сдѣлать можетъ, только бы охота была.

Въ эту минуту весь преображенскій полкъ двигался чрезъ плацъ и повернулъ на Невскій проспектъ. Всѣ, слѣдившіе за нимъ, замѣтили, что нѣсколько далѣе, впереди, остановился и государь, окруженный своей верховой свитой и толпой народа. Очевидно, что-то случилось.

Многіе изъ офицеровъ съ плаца тотчасъ же побѣжали на мѣсто происшествія.

Въ ту минуту, когда государь отъѣзжалъ отъ плаца верхомъ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ лицъ и въ томъ числѣ гетмана, онъ увидалъ среди улицы хорошо знакомый ему нѣсколько фантастическій мундиръ, единственный въ городѣ. Это былъ арапъ его и любимецъ, лакей Нарцисъ. Арапъ отчаянно дрался на кулачкахъ съ какимъ-то мѣщаниномъ и былъ весь обрызганъ грязью, такъ какъ противникъ, отнявъ метлу у разчищавшаго грязь дворникъ уже успѣлъ раза два хлестнутъ «черномазаго». Но затѣмъ Нарцисъ отвоевалъ метелку, два раза ударилъ мѣщанина палкой — и, переломивъ ее на его головѣ, бросился въ рукопашную. Негръ, разсвирѣпѣвъ какъ дикое животное, яростно кидался на сильнаго и рослаго врага, получалъ могучіе удары въ грудь и голову, но и самъ билъ изъ всѣхъ силъ.

Государь, узнавъ любимца, подскакалъ къ нему, окруженный свитой, звалъ его, кричалъ, бранилъ, но Нарцисъ никогда бы не покинулъ своего противника, если бы тотъ самъ, при видѣ государя, не отскочилъ въ сторону, снимая шапку. Въ мѣщанинѣ государь узналъ извѣстнаго въ городѣ палача.

— Это ужасно! воскликнулъ государь. — Я лишенъ моего лучшаго слуги! Господи! Кириллъ Григорьевичъ? Гетманъ! что-же мнѣ теперь дѣлать? Это ужасно! Я долженъ его прогнать, отправить. Гетманъ не понималъ, и государь объяснилъ ему, что арапъ подрался съ палачемъ и что послѣ такого позора Нарцисъ, имѣющій воинское званіе, настолько обезчещенъ. что государь уже не можетъ терпѣть его около своей священной особы, а равно пользоваться его услугами.

Сначала гетманъ, Гудовичъ и другіе смѣялись, но вдругъ увидѣли къ своему удивленію, что государь говоритъ совершенно серьезно, и на лицѣ его написано полное отчаяніе. Всѣ лица стали сразу серьезны.

— Какъ же быть теперь? Какъ же быть? Я люблю Нарциса и не могу безъ него обойтись! горячо говорилъ государь, обращаясь съ сѣдла ко всѣмъ присутствующимъ.

Всѣ молчали, окончательно не зная, что сказать, и не зная, что будетъ далѣе.

— Онъ долженъ кровью смыть это безчестье! воскликнулъ государь. — Понимаете?

— Такъ мы ему немножко крови и пустимъ, выговорилъ вдругъ гетманъ, полушутя. — Вѣдь не на поединкѣ же ему драться съ палачомъ?

— Какъ? воскликнулъ государь. — Какъ пустить…

— A вотъ возьмемъ, да куда-нибудь царапнемъ! Кровь у него и потечетъ. И довольно! шутилъ гетманъ.

— Отлично! воскликнулъ государь.

Гетманъ удивился.

— Отлично! Отлично! продолжалъ Петръ Ѳедоровичъ. — Сейчасъ же берите его! приказалъ онъ.

Столпившіеся кругомъ офицеры подступили, но Нарцисъ, уже перепуганный, что съ нимъ хотятъ дѣлать нѣчто совсѣмъ ему непонятное, сталъ въ оборонительное положеніе, приготовясь встрѣтить кулаками и самихъ офицеровъ.

— Сдавайся! кричалъ государь, наѣзжая на негра, но Нарцисъ упрямо трясъ головой.

Государь приказалъ кликнуть солдатъ изъ проходившаго преображенскаго полка. Полкъ остановился, нѣсколько солдатъ окружили Нарциса и, получивъ нѣсколько здоровыхъ тумаковъ, наконецъ осилили его, схватили и держали за руки и за ноги. Никто ничего, однако, не понималъ, начиная съ Нарциса и кончая даже гетманомъ.

— Давайте сюда знамя! воскликнулъ государь. — Прикройте его. Это тоже смоетъ безчестье.

И офицеръ съ двумя солдатами-знаменосцами вышли изъ рядовъ со знаменемъ и по приказу государя наклонили его надъ арапомъ. Въ то же время Петръ Ѳеодоровичъ велѣлъ одному изъ солдатъ разстегнуть сюртукъ на негрѣ и по обнаженной рукѣ близъ плеча — царапнуть чѣмъ нибудь, чтобы вызвать нѣсколько капель крови.

Нарцисъ вырывался, ревѣлъ, ругался отчаянно, грозился и визжалъ, оскаливая свои собачьи зубы.

Сдержанный смѣхъ раздавался кругомъ. Со всей улицы прохожіе и проѣзжіе бѣжали поглядѣть, что случилось среди густой толпы и кто оретъ, какъ бѣлуга, на весь Невскій проспектъ.

— Ну, вотъ отлично! выговорилъ, наконецъ, государь, совершенно довольный и счастливый. — Ступай скорѣй домой! Спасибо вамъ, Кириллъ Григорьевичъ, что надоумили! Теперь я даже счастливъ, а то мнѣ приходилось лишиться вѣрнаго слуги.

И Петръ Ѳедоровичъ веселый, съ сіяющимъ лицомъ, двинулъ лошадь въ галопъ. Свита поскакала за нимъ.

Офицеръ, знаменоносцы и солдаты преображенцы вошли въ ряды, и полкъ вновь двинулся. Народъ долго не расходился. Со всѣхъ сторонъ только и слышно было:

— Да что такое? Бѣлый, чтоль, арапъ-отъ?

— Въ чемъ дѣло-то? Сѣкли, чтоль…

— Оралъ! Стало, не пряникомъ кормили!

— Не пойму. Спросите у кого-нибудь.

— Да никто не знаетъ.

— О, дурни! Кровь пущали арапу… захворалъ!.. Ну, доктуръ въ себя и приводилъ его. Это первое дѣло отъ застуженья кровь пустить.

— О, чертъ, вретъ! Въ жару эдаку, вишь, застудился онъ, у него?!

— Да вѣдь онъ, братецъ ты мой, арапъ!!. Понялъ ты это?

ХІV

Гарина, съ самаго дня своего ареста и немедленнаго освобожденія, была такъ потрясена, что почти не вставала съ постели. Изрѣдка на нѣсколько минутъ она пробовала встать, но, посидѣвъ немного въ креслѣ, снова ложилась. Сильное здоровье было будто надорвано; при малѣйшемъ звукѣ на дворѣ, она вздрагивала всѣмъ тѣломъ. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ по горницѣ, чувствовала, что ноги подкашиваются, а въ рукахъ она не могла удержать ничего, даже чайная чашка и та казалась ей страшной тяжестью.

Настя на видъ была еще хуже. Она страшно похудѣла, подурнѣла и тоже почти не выходила изъ своей комнаты, не ходила въ теткѣ, извиняясь нездоровьемъ.

Василекъ проводила день, переходя отъ одной больной къ другой; усердно ухаживая за теткой, она не могла видѣть безъ боли положеніе сестры. Она чуяла, что помимо перепуга, ареста, страха за судьбу своднаго брата, котораго Настя давно любила, есть у сестры еще что-то на душѣ. Отъ зари до зари въ полномъ смыслѣ слова была Василекъ на ногахъ въ хлопотахъ и заботахъ домашнихъ. Иногда ей случалось съ утра и до сумерекъ не успѣть или просто забыть выпить чашку чая. Случалось, что тетка, сильно разсерженная, выговаривала своей любимицѣ, упрекала ее въ недостаткѣ попеченія о себѣ, въ недостаткѣ любви, по поводу какого-нибудь поданнаго ей перекиснувшаго горшка простокваши или пережареннаго пирога. И Пелагея Михайловна, конечно, не знала, что Василекъ, молча и терпѣливо выслушивающая выговоры, сама уже часовъ восемь не имѣла еще маковой росинки во рту.

Насколько Пелагея Михайловна нетерпѣливо и рѣзко относилась теперь въ своей любимицѣ и была болѣзненно придирчива, настолько сестра Настя, всегда гордо, чутъ не презрительно относившаяся къ старшей сестрѣ, теперь была нѣжна къ ней и ласкова. Раза два уже случилось Настѣ сказать сестрѣ:

— Обними меня, поцѣлуй!

Часто Василекъ утѣшала сестру, что Глѣба не постигнетъ строгое наказаніе, что какъ-нибудь все сладится, хоть со временемъ, хоть черезъ нѣсколько годовъ. Настя слушала, молча, и не отвѣчала ничего. Василекъ чувствовала, что говоритъ пустяки, что дѣло въ сущности не въ томъ… A въ чемъ?!. Какая тайна чуется ей у сестры, чуется ей сердцемъ безсознательно…

Однажды вечеромъ, Василекъ, сидя съ сестрой, снова стала утѣшать ее, что Глѣбъ отдѣлается только тѣмъ, что будетъ года три солдатомъ гвардіи.

— Не Богъ вѣсть какое наказаніе. Вонъ Шепелевъ недавно еще безъ всякой вины, а только за молодостью лѣтъ былъ рядовымъ.

— Ахъ, Василечекъ, вдругъ воскликнула Настя. — Да развѣ въ этомъ дѣло! Воръ онъ, воръ! Пойми ты это!

И Настя вдругъ зарыдала.

— Ужь лучше пускай въ Сибирь идетъ, тогда хоть будетъ наказанъ и, стало быть, несчастный.

«Такъ вотъ что ей горько! подумала Василекъ. Вотъ ея тайна!» и, снова принимаясь утѣшать сестру, она вымолвила наконецъ:

— Ну, положимъ такъ. Жаль тебѣ его, и мнѣ тоже жаль, но вѣдь все жъ таки, Настенька, онъ намъ не родной братъ. Такъ вотъ, какъ ты убиваешься, ты могла бы только убиваться по женихѣ или по мужѣ.

Настя вдругъ перемѣнилась въ лицѣ и воскликнула:

— Молчи! Молчи!

Василекъ не поняла тайнаго значенія этого порыва.

— Конечно, только по любимомъ человѣкѣ, женихѣ-ли или мужѣ можно такъ убиваться.

Настя вдругъ зарыдала, бросалась на шею сестрѣ и выговорила шепотомъ, отъ котораго у Василька сердце замерло:

— Молчи! Сама не знаешь, что говоришь! Не будемъ больше никогда говорить объ этомъ.

Такъ какъ Пелагея Михайловна и обѣ княжны узнали, конечно, отъ Квасова, это былъ главнымъ ихъ защитникомъ, то Василекъ была теперь несказанно счастлива, что онѣ всѣмъ обязаны Шепелеву.

Пелагея Михайловна тотчасъ по возвращеніи домой вытребовала чрезъ лейбъ-компанца юношу, обняла, разцѣловала и просила его забыть все старое, забыть, что онъ былъ нареченнымъ. и бывать запросто какъ пріятель. И теперь Квасовъ и Шепелевъ по очереди приносили въ домъ Тюфякиныхъ вѣсти о князѣ.

Однажды, чрезъ недѣли двѣ послѣ освобожденія княженъ, Квасовъ принесъ извѣстіе и передалъ Васильку, что Глѣбъ разжалованъ, лишенъ чиновъ, дворянства и ссылается въ Сибирь, въ рудники. Пелагеѣ Михайловнѣ тотчасъ же было это передано. Лицо ея освѣтилось злобной радостью.

— Угодилъ, киргизъ! Туда ему и дорога, поганому! воскликнула она раздражительно и злобно. — Его бы на родину его возвратить — въ степи киргизскія. Ну, да въ рудникахъ еще почище будетъ.

Василекъ, конечно, уговорилась съ Квасовымъ скрыть на время ужасную вѣсть отъ сестры. Но Настя будто чуяла, догадывалась или, быть можетъ, неосторожное слово кого либо изъ людей заставило ее подозрѣвать истину. На всѣ ея вопросы, цѣлый день Василекъ и Квасовъ не отвѣчали правды, на Настя догадалась, какъ добиться истины.

Рано утромъ она написала Шепелеву, прося извѣстить о судьбѣ князя, и подписалась: «княжна Василиса». Тайкомъ посланный ею мальчишка черезъ два часа былъ уже обратно и вручилъ ей отвѣтъ.

Настя пробѣжала его глазами и тутъ же среди передней замертво упала на полъ. Очнувшись въ постели, куда перенесли ее, и открывъ глаза, Настя не сразу пришла въ себя, даже не сразу узнала Василька.

Наконецъ, она выговорила глухимъ, полубезумнымъ шепотомъ:

— Рудники! Далеко! Да и работать не умѣю! Зачѣмъ меня не учили хоть лопату держать?..

И Настя осталась въ постели на нѣсколько дней. Скрытно отъ всѣхъ, цѣлые дни плакала она…

Гарина, наоборотъ, обрадованная извѣстіемъ о Глѣбѣ, будто отомщенная, казалась на видъ спокойнѣе, будто выздоровѣла. Она подозрѣвала, конечно, канцелярію и Гудовича за ихъ глупое арестованіе, но, главнымъ образомъ, она обвиняла, оговорившаго будто бы ихъ, негодяя киргиза. Василекъ оправдывала брата, но опекунша не вѣрила…

Такъ прошла еще недѣля.

Однажды утромъ явился въ домъ Тюфякиныхъ, никогда до тѣхъ поръ не бывавшій у нихъ, Алексѣй Орловъ. Узнавъ, что Гарина въ постели, онѣ велѣлъ доложить о себѣ старшей княжнѣ Васильку Орловъ объявилъ, что у него есть первѣйшей важности дѣло до ея тетки, и просилъ непремѣнно, чтобы Гарина приняла его.

Пелагея Михайловна взволновалась, почуяла новую бѣду и, кое-какъ поскорѣе одѣвшись, сѣла около постели въ кресло и приняла преображенца, о которомъ только слыхала, какъ о буянѣ. Съ первыхъ же словъ этотъ буянъ, Богъ вѣсть почему, необыкновенно понравился Пелагеѣ Михайловнѣ. Она глядѣла на него, дивилась и думала:

«Скажи на милость, какъ часто про человѣка, зря, дурно сказываютъ. Просто витязь, молодецъ, красавецъ! Да какой вѣжливый, почтительный!»

Къ несказанному удивленію Василька, Орловъ просидѣлъ глазъ на глазъ съ теткой три часа. Заперевъ дверь по ея же приказанію, Василекъ невольно рѣшилась раза два подойти къ дверямъ и прислушаться, чтобы знать, чего надо ожидать, бѣды или радости.

Бесѣда тетки съ преображенцемъ была тихая, мирная. Василекъ разслышала только голосъ Орлова. Онъ говорилъ краснорѣчиво, горячо и мягкимъ убѣдительнымъ голосомъ. Тетка все молчала и только слушала.

«Что онъ ей разсказываетъ?» недоумѣвала

Наконецъ, Пелагея Михайловна позвала Василька и приказала ей достать изъ сундука, стоявшаго близъ образницы, тысячу червонцевъ. Василекъ достала деньги и, удивляясь, положила на столъ.

— Ну, бери, голубчикъ, только меня и моихъ племянницъ не загубите! A если съумѣете все сохранить подъ спудомъ, то пріѣзжай, еще дамъ.

Орловъ взялъ деньги, обѣщался бывать, какъ знакомый, поцѣловалъ ручку Пелагеи Михайловны и уѣхалъ.

Василекъ ничего не понимала. Гарина, видя изумленное лицо любимицы, усмѣхнулась насмѣшливо и выговорила:

— Диву далась! Ну, и дивись! A знать тебѣ этого не приходится. A пріѣдетъ онъ, еще дамъ. Десять разъ пріѣдетъ, десять разъ дамъ! Онъ не обманщикъ, не киргизъ! Душа парень! Я его три раза тутъ цѣловать принималась, а меня краснобайствомъ не проймешь. A денежки эти, Василекъ, на такое дѣло!.. Ну, просто скажу, на святое дѣло!! Да и имъ-то… На, вотъ, подавись! И Пелагея Михайловна злобно стала стучать по столу костлявыми пальцами.

— Подавись! Подавись! Коли только за этимъ дѣло стало, за деньгами… половину всего своего иждивенія Орловымъ отдамъ, чтобы только отплатить разбойникамъ этотъ стыдъ, да срамъ! Чтобы столбовыхъ дворянокъ тащить съ солдатами, зря, въ холодную, на допросъ и пытку!.. И Гарина прибавила будто себѣ самой, или мысленно обращаясь къ Алексѣю Орлову:

— Пріѣзжай, голубчикъ, пріѣзжай! Хоть до пятидесяти тысячъ дойду! A только сверни ты имъ шею…

Въ тотъ же вечеръ громовый ударъ, но уже послѣдній, разразился надъ домомъ Тюфякиныхъ.

Василекъ, вставшая очень рано, прохлопотавшая цѣлый день, почувствовала себя вдругъ дурно. Здоровье ея, хотя крѣпкое, тоже не выдержало, наконецъ, всѣхъ заботъ и хлопотъ. За всѣ эти дни у нея бывала только одна радость, когда Шепелевъ появлялся къ нимъ провѣдать о здоровьѣ Гариной. Но онъ каждый разъ спѣшилъ, и она едва успѣвала перекинуться съ нимъ нѣсколькими словами.

Василекъ въ сумерки, чувствуя себя слабой, рѣшилась уйдти къ себѣ и прилечь на минуту. А, между тѣмъ, покуда Василекъ глубокимъ сномъ заснула у себя, Настя, за два дня вставшая на ноги, оправившаяся немного, но давно рѣшившаяся на объясненіе съ теткой, вдругъ поднялась съ мѣста, прошла корридоръ и, постоявъ нѣсколько мгновеній у двери тетки, быстро, порывомъ вошла…

Пелагея Михайловна сидѣла на постели и раскладывала у себя на колѣняхъ, на откинутомъ одѣялѣ, свой любимый пасьянсъ. При звукѣ шаговъ она подняла глаза и увидѣла передъ собой племянницу, которую не видала давно.

— А! выговорила Гарина язвительно, — собралась провѣдать! Хворую изображаешь! Почему? Отца родного, что-ли, въ Сибирь угоняютъ? Киргиза на его родину посылаютъ, а тебѣ горе. Блажишь все… Одного жениха вотъ упустила ужь… Смотри, въ дѣвкахъ останешься.

— Тетушка! выговорила Настя глухимъ голосомъ, остановившись за задкомъ кровати Гариной. — Я вамъ… Выслушайте. Вы мнѣ не мать. Вы меня не любите. И я васъ не люблю! Сестру теперь полюбила… Ее мнѣ жаль… A васъ не жаль… Я ухожу за… нимъ… въ Сибирь за нимъ.

Гарина уронила карты на колѣни, спутала пасьянсъ и, вытаращивъ глаза на Настю, молчала отъ изумленія.

— Вы опекунша, вы хозяйка по закону надъ моими деньгами, все также глухо и медленно заговорила Настя, только глаза ея засверкали ярче. — Надо мной вы ничего не можете… Оставайтесь съ моими деньгами. Я ухожу безъ нихъ.

— Да, какъ смѣешь ты… зашептала Пелагея Михайловна, теряясь и робѣя отъ лица и голоса. Насти… Да ты… Васидекъ! Василекъ! вдругъ закричала Гарина, невольно призывая на помощь любимицу. — За киргизомъ! Ухожу! Что ты? Что?!..

— Глѣбъ для меня дороже всего на свѣтѣ… Онъ… онъ…

Но Настя не могла договорить. Она ухватилась руками за кровать, поблѣднѣла, закрыла глаза и, наконецъ, шепнула:

— Онъ больше брата… Онъ мнѣ теперь… Тамъ въ Сибири законовъ людскихъ нѣтъ. Тамъ все можно…

И Настя прибавила еще нѣсколько словъ, едва шевеля губами, невнятно… ослабѣвшимъ голосомъ…

Но Пелагея Михайловна слышала, поняла, повѣрила… Она страшно перемѣнилась въ лицѣ и мгновенно ухватилась за голову… помотала головой, тихо ахнула, затѣмъ застонала еще тише и повалилась на подушки.

Настя, шатаясь, вышла и, держась за стѣну корридора, дошла съ трудомъ въ свою горницу.

Пелагея Михайловна лежала и, при полномъ сознаніи своего положенія, чего-то ужаснаго съ ней, не могла двинуться и не могла позвать…

Только черезъ часъ Василекъ была разбужена горничной, которая тормошила ее за руку. Прійдя въ себя, она услыхала: — Барышня! Барышня! Барынѣ не хорошо… И давно… Полумертвая…

Василекъ вскочила на ноги и не могла даже ничего понять. Она испугалась, но не понимала то страшное, что говорятъ ей про тетку. Побѣжалъ въ спальню Гариной, она нашла ее въ постели въ страшномъ видѣ, котораго Василекъ тоже испугалась и тоже не понимала.

Все лицо Пелагеи Михайловны покосило на сторону, она глядѣла только однимъ глазомъ, слегка закатившимся, ротъ былъ скривленъ. Увидя Василька, Пелагея Михайловна зашевелила ртомъ, но вмѣсто словъ Василекъ услыхала какіе-то страшные ужасные гортанные звуки, которые можно было принять за шутку, если бы они были произнесены ребенкомъ.

По счастію, пришедшій Акимъ Акимовичъ, давно уже дожидавшійся Василька въ гостиной, чтобы по обыкновенію сѣсть за чай, — понялъ въ чемъ дѣло. Тотчасъ же на лошадяхъ Тюфякиныхъ онъ поскакалъ за докторомъ. Затѣмъ до полуночи прохлопотали всѣ около Пелагеи Михайловны. У нея сдѣлался ударъ…

Василекъ была настолько потрясена, что прежній арестъ ужь казался ей чуть не шуткой сравнительно съ теперешней бѣдой. Она даже не замѣтила присутствія въ домѣ, далеко за полночь, человѣка, который все-таки былъ для нея — дороже всего въ мірѣ, т. е. Шепелева.

Около часу ночи, когда Квасовъ сидѣлъ у больной, а докторъ уѣхалъ, Шепелевъ, оставшись въ гостиной наединѣ съ Василькомъ, обратился къ ней съ вопросомъ, почему случился ударъ у Пелагеи Михайловны.

Василекъ отозвалась невѣдѣніемъ и внезапно догадалась пойти къ сестрѣ. Спросить! Но тутъ только она вдругъ всплеснула руками и выговорила:

— A Настя-то? Гдѣ-жъ Настя? Ея не было…

Она вспомнила, что Настя за все это время хлопотъ около тетки не появилась ни разу.

— Да и я хотѣлъ все спросить, воскликнулъ Шепелевъ. — какъ же въ этакое время, да не прійдти помочь.

Василекъ тотчасъ же рѣшила мысленно, что, стало быть, сестра лежитъ тоже безпомощно въ своей горницѣ. Она бросилась туда. Горница Насти была пуста. Только ящики комодовъ были выдвинуты, многое выброшено на полъ. Нѣкоторыхъ вещей, одного образа изъ кіота и маленькаго ларчика, гдѣ были ея вещи, не было.

Черезъ четверть часа новой сумятицы въ домѣ, Василекъ и всѣ домочадцы убѣдились, что княжны Настасьи не было въ домѣ.

XV

И странно распорядилась судьба! Самое тяжелое время въ домѣ Тюфякиныхъ оказалось для Василька самымъ счастливымъ временемъ ея жизни.

Тетка была въ постели почти безъ движенія, докторъ не ручался за ея жизнь. Сестра бѣжала изъ дому, сама оговорила себя въ канцеляріи Гудовича и добилась того, что послѣдовала га ссыльнымъ братомъ.

Но за то здѣсь бывалъ теперь всякій день Шепелевъ. Вмѣстѣ съ Василькомъ ухаживалъ онъ за больной, просиживалъ цѣлые часы около ея постели, проводилъ иногда цѣлые дни наединѣ съ Василькомъ. Видать ее сдѣлалось для него потребностью. Ей одной изливалъ онъ свою душу, ей одной передавалъ всякій день то, что приходилось перечувствовать и выстрадать отъ безсердечной кокетки.

Кончилось тѣмъ, что Шепелевъ разсказалъ Васильку всю свою исторію съ Маргаритой, начиная со встрѣчи въ оврагѣ и поцѣлуя въ домѣ гадалки. Только объ одномъ умолчалъ онъ: о дерзкомъ свиданіи въ маскарадѣ. Но Василекъ знала, что именно съ этого маскарада началась ихъ связь. И наивный юноша не подозрѣвалъ, какъ терзалъ онъ сердце бѣдной княжны. Онъ и не воображалъ, какъ тяжело было ей выслушивать всю эту исповѣдь, всѣ эти признанія. Но за эти дни взаимныя отношенія Шепелева и Василька измѣнились. Юноша посмотрѣлъ на некрасивую княжну совершенно иными глазами. Безконечная доброта ея закупила его, и княжна стала его первымъ другомъ. Василекъ по прежнему, но уже сознательно, не боясь своего чувства, любила его и на свой ладъ ревновала къ Маргаритѣ. Ей казалось, что ея любовь и любовь этой женщины — совершенно два различныя чувства. Ей казалось, что та страсть, въ которой сознался Шепелевъ къ этой кокеткѣ, ея бы не удовлетворила. Въ грезахъ своихъ о немъ когда-то, представляя себѣ, какъ онъ могъ бы полюбить ее, она никогда не думала и не могла даже предполагать возможности такого чувства, какое было у этого юноши къ красавицѣ иноземкѣ. Она ревновала и ненавидѣла графиню только за тѣ мученія, которыя претерпѣвалъ отъ нея юноша.

Василекъ теперь перестала смущаться Шепелева, была проще, искреннѣе. Юноша, съ своей стороны, послѣ своей полной исповѣди обращался съ ней совершенно какъ бы съ сестрой. День за день Маргарита все болѣе и болѣе мучила его, а чистота души и безконечная доброта Василька все болѣе привлекали его. Кончилось тѣмъ, что, послѣ каждой бурной сцены съ Маргаритой, Шепелевъ безъ оглядки бѣжалъ въ домъ Тюфякиныхъ, къ единственному человѣку на землѣ, съ которымъ онъ могъ говорить откровенно обо всемъ.

Однажды, случайно убѣдившись, что есть что-то ужасное и отвратительное въ поведеніи Маргариты относительно стараго дѣда, Шепелевъ снова бросился къ другу. На этотъ разъ онъ былъ особенно блѣденъ и печаленъ, но сказать этому милому, чистому существу, что подозрѣваетъ онъ и на что способна та женщина, было совершенно невозможно.

— Что съ вами? приставала на этотъ разъ Василекъ.

Но Шепелевъ долго молчалъ и, наконецъ, отозвался.

— Даже и разсказать вамъ нельзя. Много было всего, но подобнаго, конечно, и ожидать было нельзя. Да, конечно, вамъ сказать нельзя. Но если это правда, если я не ошибаюсь, то кажется… Кажется, у меня все пройдетъ…

Шепелевъ сидѣлъ, опустивъ голову, глядѣлъ на полъ и не могъ видѣть, какъ измѣнилось лицо Василька. Она пристально смотрѣла на него, собиралась произнести два слова, и у нея не хватало духу.

— Да, тогда все пройдетъ, прошепталъ снова Шепелевъ.

— Что пройдетъ? еще тише, черезъ силу, выговорила, наконецъ Василекъ.

— Что? эта безумная страсть! Развѣ можно любить… Да нѣтъ, я и говорить вамъ не стану. Господи, если бы она была то, что вы! Если бы въ ней была хоть малая толика той ангельской души, какая въ васъ!

Шепелевъ смолкъ на минуту, потомъ вдругъ поднялъ голову, взглянулъ на Василька и выговорилъ внезапно:

— Скажите, любили-ли вы когда-нибудь?

— Что? едва слышно прошептала Василекъ и вся вспыхнула. И въ ту же минуту она подумала какъ всегда, что покраснѣвшее лицо ея особенно некрасиво. И отъ этой мысли она покраснѣла еще болѣе.

— Скажите правду! Вотъ я вамъ всю душу свою выкладывалъ, все разсказалъ, чего и не слѣдовало. Про такую женщину, какъ графиня, и съ такой, какъ вы, и говорить бы не надо. Но я сознаюсь… я съ вами душу отводилъ, мнѣ легче бывало, какъ я ворочался отъ васъ къ себѣ. A вы, какъ мнѣ кажется, со мною не откровенны. Я правду говорю. Я васъ люблю. Мнѣ бы теперь безъ васъ трудно было остаться въ Петербургѣ. A вы постоянно со мною какъ-то странно и непонятно мнѣ поступаете. Да, есть что-то! Вотъ видите, вы все краснѣете, стало-быть, я правду говорю.

Дѣйствительно, Василекъ сидѣла пунцовая. Вдобавокъ, она, ни передъ кѣмъ никогда не опускавшая своихъ глазъ, теперь не знала куда смотрѣть, не знала что дѣлать, не знала что сказать.

— Ну, да не объ этомъ рѣчь, заговорилъ Шепелевъ, — это ваше дѣло. Коли я вамъ немножко не по сердцу, и вы изъ жалости только позволяли мнѣ всякій день исповѣдываться и плакаться, такъ и за то спасибо! A вотъ, что я хочу спросить, совсѣмъ другое: любили-ли вы когда-нибудь?

Василекъ тихо подняла руки къ лицу, медленно откачнулась на спинку своего кресла и едва слышно выговорила:

— Ахъ, полноте, Дмитрій Дмитріевичъ!..

— Отчего же? Я у васъ не спрашиваю кого. Да это мнѣ и не нужно знать. Я спрашиваю только, знали-ли вы это дьявольское чувство, которое меня теперь совсѣмъ измучило. Я знаю, что моя любовь къ графинѣ можетъ пройти. Она можетъ завтра сдѣлать что-нибудь, за что я ее возненавижу. Прежде я думалъ, что я способенъ убить ее, но теперь вижу, что если она такая… Такихъ убивать не стоитъ, такихъ можно только презирать. Такъ вотъ, скажите! Понимаете-ли вы то чувство, которое во мнѣ? Бывало-ли съ вами что-нибудь такое? Любили-ли вы? скажите, княжна! Я не отстану! грустно улыбнулся Шепелевъ.

Василекъ сидѣла по прежнему, закрывъ лицо руками. Ей казалось, что она стоитъ на краю обрыва, на краю пропасти, въ которую ей хочется броситься. Она чувствовала, что сейчасъ бросится и погибнетъ. Она сейчасъ непремѣнно скажетъ ему одно слово, которое все превратитъ въ прахъ. Онъ испугается, онъ перестанетъ бывать. То чувство, которое явится въ немъ къ ней, будетъ, вдобавокъ, оскорбительно, горько для нея! Ихъ братскія отношенія будутъ уничтожены сразу. А, между тѣмъ, Василекъ чувствовала, что вотъ сейчасъ онъ повторитъ свой вопросъ, а она отвѣтитъ, бросится въ эту пропасть!

Шепелевъ протянулъ руки, взялъ ее за руки и отнялъ ихъ отъ лица. Онъ почувствовалъ, что эти руки дрожатъ, но не понялъ. Онъ увидалъ ея совершенно измѣнившееся лицо съ страдающимъ выраженіемъ, онъ увидалъ что-то новое, странное, тревожное въ ея великолѣпныхъ, вѣчно спокойныхъ глазахъ, но тоже не понялъ.

— Понимаю, выговорилъ онъ, — это для васъ тяжелое воспоминаніе. Простите меня! Такъ, стало быть, вы знаете, или хоть знали, какъ я мучаюсь теперь. Вы все-таки любили, или можетъ быть до сихъ поръ любите?

Послѣ первой мгновенной тревоги, Василекъ остановила на его лицѣ тотъ ясный и глубоко западающій въ душу взоръ, который такъ ненавидѣлъ князь Глѣбъ, который такъ часто тяготилъ многихъ. Но только въ этомъ взорѣ теперь, была глубокая, безконечная скорбь. Она долго глядѣла на юношу и вымолвила наконецъ:

— Да, любила и люблю теперь. И кого? — вы знаете!

Шепелевъ широко раскрылъ глаза. Онъ не понималъ.

— Нѣтъ, не знаю. Ей-Богу! Вѣдь не дядюшку-же моего… усмѣхнулся онъ.

Но, въ эту минуту, сидѣвшая передъ нимъ княжна вдругъ зарыдала и, закрывъ лицо, быстро вышла изъ горницы.

Шепелевъ, наконецъ, понялъ… и доброе чувство шевельнулось въ немъ!

XVI

Между тѣмъ, въ палатахъ фельдмаршала Разумовскаго все приняло праздничный видъ и все было готово къ пиру, на который государь самъ назвался.

Безчисленное количество дворни, козачковъ, гайдуковъ, скомороховъ въ разноцвѣтныхъ фантастическихъ костюмахъ, ожидали съѣзда гостей и самого императора.

Въ большой залѣ, выходившей окнами въ садъ, былъ накрытъ обѣденный столъ, сверкавшій при лучахъ заходящаго солнца бѣлизной скатертей и серебромъ. Столъ былъ убранъ цвѣтами и большими канделябрами изъ литаго серебра, изображавшими различные роды охоты. Каждый канделябръ имѣлъ болѣе пуда вѣса и каждый изображалъ какое-нибудь развѣтвленное дерево, подъ которымъ группировались кругомъ ствола фигуры охотниковъ въ иноземныхъ платьяхъ и какіе-нибудь звѣри; на одномъ кабанъ, на другомъ медвѣдь, на третьемъ лиса или волкъ и т. д. Канделябры эти были подарены покойной государыней и выписаны изъ Парижа. Домъ Алексѣя Григорьевича Разумовскаго былъ, что называется, полная чаша. Состоянія фельдмаршала никто не зналъ и самъ онъ почти счетъ потерялъ своимъ доходамъ. Это было самое огромное состояніе въ Россіи, и въ ту минуту, когда въ государственномъ казначействѣ было только милліонъ двѣсти тысячъ рублей наличными деньгами, графъ Алексѣй Григорьевичъ имѣлъ нѣсколько милліоновъ.

Послѣ кончины императрицы весь домъ его былъ отдѣланъ чернымъ сукномъ съ плерезами, и онъ думалъ оставить этотъ трауръ на два, на три года, а теперь, по капризу государя, приходилось придать дому праздничный видъ ровно черезъ пятъ мѣсяцевъ послѣ кончины государыни.

Но, если палаты приняли праздничный видъ, освободившись отъ чернаго сукна, крепа и газа, то самъ хозяинъ далеко не имѣлъ веселаго и праздничнаго вида.

Въ ту минуту, когда государь, Жоржъ, Гольцъ и другіе гости собирались на пиръ, графъ Алексѣй Григорьевичъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ въ полномъ мундирѣ и во всѣхъ орденахъ, но лицо его было особенно мрачно и тревожно. Причина этому была не маловажная.

За два дня передъ тѣмъ, другъ и наперсникъ брата гетмана, Тепловъ, былъ у него, уговаривая открыто стать на сторону императрицы, въ случаѣ, если произойдетъ въ Петербургѣ какое-нибудь дѣйство въ ея пользу. Разумовскій отказался на отрѣзъ, онъ обѣщалъ только остаться безпристрастнымъ зрителемъ, а въ случаѣ всеобщаго поворота въ пользу Екатерины, присягнуть однимъ изъ первыхъ.

Тепловъ остался недоволенъ своимъ неуспѣшнымъ предпріятіемъ, но, уѣзжая, объявилъ графу нѣчто на столько важное, что смутилъ Разумовскаго на цѣлыхъ два дня. Какъ другъ дома давнишній и вѣрный, Тепловъ передалъ Разумовскому великую тайну, что государь, въ виду печальнаго состоянія финансовъ и нужды въ деньгахъ для содержанія корпуса Чернышева, перешедшаго на сторону Фридриха, имѣетъ виды на громадное состояніе Разумовскаго. Однимъ словомъ, Тепловъ объяснилъ графу, что государь собирается, придравшись къ чему-либо, сослать Разумовскаго въ Малороссію и конфисковать почти все его состояніе.

Графъ сначала, хотя и встревожился, но не повѣрилъ хитрому Теплову. Онъ подумалъ, что это выдумка для того, чтобы склонить его въ пользу заговора и пожертвовать крупную сумму денегъ для заговорщиковъ. Тогда Тепловъ досталъ изъ кармана бумагу.

Она была писана рукой, хорошо извѣстной графу, тайнаго секретаря Волкова. На большомъ листѣ въ заглавіи было написано: «промеморія». Въ этой докладной запискѣ Волковъ объяснялъ государю, какія есть средства поднять русскіе финансы. Одно изъ главныхъ средствъ было предложеніе сдѣлать то, что цѣлое столѣтіе дѣлалось постоянно, примѣровъ было безъ числа, начиная съ знаменитаго князя Меншикова и кончая Минихомъ, Бестужевымъ и Лестокомъ. Временщикъ, отправляемый въ ссылку и теряющій громадное состояніе, конфискуемое въ пользу правительства, а иногда въ пользу фаворита, было дѣломъ на столько зауряднымъ, что Волковъ ничего новаго, въ данномъ случаѣ, не придумалъ, а только повторялъ зады. Въ концѣ записки стояло одно слово. Графъ узналъ руку государя и разобралъ слова: апробую.

Тепловъ уѣхалъ, Разумовскій тотчасъ же съѣздилъ къ нѣкоторымъ старымъ пріятелямъ, съѣздилъ къ Панину и всѣхъ просилъ разузнать, правда-ли, что онъ наканунѣ ссылки и раззоренія. Свѣдѣнія, собранныя имъ, были совершенно различны. Одни, близко знавшіе Волкова, увѣряли, что онъ дѣйствительно объ этомъ проговорился, но не ради злобы противъ графа выдумалъ это, а ради того, что это было единственнымъ средствомъ поправить россійскіе финансы.

Наконецъ, фельдмаршалъ черезъ Екатерину, государыня черезъ Дашкову, Дашкова черезъ болтушку сестру, цѣной двадцати фунтовъ калужскаго тѣста, узналъ, что государь поговаривалъ на счетъ конфискованія имущества Разумовскаго, но, однако, рѣшиться боялся, такъ какъ въ Петербургѣ слишкомъ любили и уважали графа Алексѣя Григорьевича. Однимъ словомъ, Разумовскій вернулся домой совершенно смущенный, не узнавъ навѣрное ничего. Одно только понялъ онъ, что если теперь не совершится ничего, то черезъ полгода, черезъ годъ, рано или поздно, эта бѣда все-таки постигнетъ его.

Наканунѣ назначеннаго пира, утромъ, гетманъ заѣзжалъ къ брату и нашелъ его въ полной формѣ отправляющагося къ государю.

— Что ты, батя? спросилъ гетманъ.

— Да вотъ, поѣду къ нему, нехай сниметъ съ меня всѣ кавалеріи и отпуститъ до дому.

Гетманъ уговорилъ брата ничего не дѣлать, доказывая, что если дѣйствительно государь позволитъ ему уѣхать въ Малороссію, то вдали отъ двора онъ скорѣе лишится всего. И два брата хохла, носители національныхъ чертъ характера, побесѣдовали и рѣшили, какъ горю пособить.

И вотъ теперь передъ графомъ Алексѣемъ Григорьевичемъ, ожидавшимъ пріѣзда государя и гостей, стоялъ на столѣ большой золотой подносъ съ его вензелемъ, на немъ лежалъ каравай хлѣба, а на караваѣ солонка, отдѣланная драгоцѣнными каменьями. Подъ хлѣбомъ виднѣлась пачка разныхъ бумагъ.

Разумовскій сидѣлъ, задумавшись, изрѣдка прислушивался къ шуму на улицѣ, изрѣдка косился на подносъ и на пачку бумагъ подъ караваемъ и раза два или три пожалъ плечами. Этотъ жестъ ясно говорилъ:

— Что-же дѣлать! По неволѣ!

И разъ, послѣ долгой думы, переведя глаза снова на подносъ съ караваемъ, онъ усмѣхнулся досадливо и выговорилъ:

— Нехай съѣстъ!

Когда раздался громъ копытъ на дворѣ, графъ Алексѣй Григорьевичъ быстро всталъ. Два лакея, которымъ заранѣе было отдано приказаніе быть наготовѣ, вошли въ кабинетъ и подняли подносъ. Разумовскій быстро двинулся на встрѣчу государю, а за нимъ понесли и подносъ.

Государь всегда, слѣзши съ любимой лошади, долго гладилъ ее, ласкалъ, разговаривалъ съ ней, показывалъ ее въ десятый, сотый, тысячный разъ своимъ приближеннымъ, увѣряя, что такого коня на свѣтѣ нѣтъ, что этотъ конь много призовъ выигралъ въ Англіи, хотя конь тамъ никогда не бывалъ.

Прежде, чѣмъ государь покинулъ лошадь, Разумовскій успѣлъ спуститься на самый подъѣздъ.

— А! здорово! Ну, вотъ мы и пріѣхали покутить! Раскошеливайся, хозяинъ! Жаль мнѣ, что самаго бѣднаго человѣка въ Питерѣ раззоряю, да что дѣлать! шутилъ государь.

И эти слова по неволѣ какъ бы подтвердили мысль Разумовскаго, что слухи о Волковѣ не есть выдумка.

Фельдмаршалъ, когда государь вошелъ на подъѣздъ, опустился на одно колѣно и вымолвилъ:

— Ваше величество, примите приношеніе на пользу государственную отъ вашего вѣрнаго раба.

— Что это такое? воскликнулъ Петръ Ѳедоровичъ.

— Хлѣбъ-соль. Солонка эта по праву ваша. Она принадлежала еще Великому Петру Алексѣевичу и была дана мнѣ покойной государыней. A подъ хлѣбомъ мое вѣрноподданническое приношеніе!

Государь сдвинулъ хлѣбъ съ мѣста и взялъ пачку бумагъ.

— Да, что это?

— Деньги, ваше величество.

— Деньги! Ну, спасибо. A много-ли?

— Милліонъ.

— Чего?! разинулъ ротъ Петръ Ѳедоровичъ.

— Тутъ милліонъ, ваше величество, то-есть бумаги, по которымъ его можно получить отъ петербургскихъ и иностранныхъ банкировъ.

— Ну, Алексѣй Григорьевичъ! развелъ руками государь, и голосъ его дрогнулъ чувствомъ. — Ну!.. Прости меня, голубчикъ! Какая я передъ тобой… какъ бы сказать, какой я передъ тобой… или, какая я… Да, нельзя при чужихъ людяхъ себя обругать. Вѣдь, я хотѣлъ у тебя все отнять, а ты вотъ самъ даришь. A все разные подлецы, завистники твои.

И государь съ взволнованнымъ лицомъ крѣпко обнялъ Разумовскаго, взялъ его за руку и все повторялъ:

— Прости меня, голубчикъ! Вотъ ты человѣкъ, а это все свиньи! показалъ онъ на свою свиту, забывъ, что тамъ и принцъ Жоржъ, и Гольцъ, и другіе ни въ чемъ неповинные.

Приношеніе Разумовскаго, конечно, произвело на свиту дѣйствіе оглушительнаго удара грома. И дѣйствительно, кромѣ Алексѣя Григорьевича, во всей Россіи никто не могъ поднести такой подарокъ.

Съ этой минуты, переступивъ порогъ палатъ Разумовскаго, государь особенно развеселился. Да и вся свита, всѣ гости, которые начали съѣзжаться, хотя имъ было ни тепло, ни холодно отъ милліона, перешедшаго изъ рукъ Разумовскаго въ руки государя, все-таки повеселѣли отъ одной близости къ этому милліону.

XVII

Черезъ часъ всѣ гости уже сидѣли въ огромной залѣ за большимъ столомъ и пировали. Государь былъ веселѣй всѣхъ. Принцъ Жоржъ былъ не менѣе веселъ, потому что, садясь за столъ, государь хлопнулъ его до плечу и сказалъ:

— Ну, mein Onkel. Такъ и быть! Я вамъ пятьдесятъ тысячъ изъ этихъ денегъ подарю. Это будетъ, какъ разъ, ваше жалованье, за два года впередъ.

Когда розлили первую бутылку шипучаго венгерскаго, государь провозгласилъ тостъ въ честь хозяина. Всѣ шумно поднялись, и громкіе крики «виватъ», вошедшіе въ моду при новомъ царствованіи, огласили палаты.

Государь снова обнялъ Разумовскаго, поблагодарилъ его за подарокъ и, обращаясь къ сидѣвшимъ около него двумъ посланникамъ, австрійскому Мерсію и датскому Гакстгаузену, вымолвилъ по нѣмецки:

— A что, господа резиденты, случалось-ли подобное въ анналахъ вашихъ странъ, чтобы подданный дарилъ своему монарху такую сумму? У васъ, прибавилъ государь, обращаясь къ Гакстгаузену, — оно и бытъ не могло. У васъ самый богатый вельможа имѣетъ пять крейцеровъ въ день на все свое пропитаніе. A вотъ у васъ, господинъ Мерсій? Хотя бы за все царствованіе Маріи Терезіи могло-ли бы случиться когда-либо нѣчто подобное!

— Не знаю, ваше величество. Но ея величество императрица никогда не нуждалась въ деньгахъ.

— Этого не можетъ быть! воскликнулъ государь.

Мерсій вспомнилъ вдругъ, что во время прошлой войны съ Фридрихомъ понадобилось около полмилліона, чтобы закупить главныхъ сановниковъ одного союзнаго государства, и деньги эти были собраны по подпискѣ въ средѣ венгерскихъ магнатовъ. Подъ шумъ и ликованіе гостей, намекъ резидента прошелъ незамѣтно, да и государь не разслышалъ хорошенько словъ посланника, а, обратившись ко всѣмъ гостямъ, вымолвилъ:

— Сдѣлайте удовольствіе хозяину и мнѣ! Напейтесь сегодня всѣ, какъ можно пьянѣй.

Это приказаніе государя было принято всѣми съ удовольствіемъ, и его начали быстро приводить въ исполненіе.

Не прошло часа, какъ гулъ, крики и хохотъ раздавались на весь домъ слышны были даже на улицѣ. Принцъ Жоржъ подпивалъ рѣдко, полицеймейстеръ Корфъ еще рѣже, но когда эти два человѣка бывали во хмѣлю, то приходили въ неописанный азартъ.

Принцъ теперь кричалъ такъ громко, что покрывалъ гулъ всѣхъ голосовъ. Онъ доказывалъ что-то черезъ столъ Гольцу, единственному, вполнѣ трезвому за столомъ, но не только Гольцъ не могъ понять, о чемъ говоритъ Жоржъ, но принцъ и самъ ужь не зналъ.

Но вдругъ гулъ голосовъ притихъ сразу, ибо раздался голосъ государя, уже не веселый, а гнѣвный. Онъ сидѣлъ за столомъ, полуоборотомъ обращаясь къ Гакстгаузену, лицо его было красно, глаза блестѣли. Онъ вдругъ швырнулъ салфетку на столъ и говорилъ громко, при наступившей полной тишинѣ:

— A я вамъ говорю, господинъ резидентъ, что я далѣе этого терпѣть не хочу. Я двадцать лѣтъ дожидался, за все царствованіе тетушки, и теперь на моей улицѣ праздникъ. Шлезвигъ долженъ быть моимъ! И будетъ моимъ! Я одинъ въ недѣлю справился бы съ Даніей, а что же будетъ, судите сами, когда король Фридрихъ обѣщалъ уже мнѣ свою помощь. Въ два дня мы разнесемъ все ваше капельное государство, и отъ него слѣда не останется на географической картѣ.

Гакстгаузенъ сидѣлъ блѣдный, выпуча глаза, и не зналъ, какъ понять слова государя, какъ вспышку гнѣва, угрозу, о которой онъ завтра же забудетъ, или какъ правду, о которой тотъ случайно, противъ воли, проговорился.

— Да вы, кажется, не вѣрите! воскликнулъ государь. — Баронъ, — обратился онъ къ Гольцу, — скажите ему, что это тайный пунктъ въ нашемъ трактатѣ съ королемъ. Онъ мнѣ не вѣритъ, скажите ему, что я не лгу.

Гольцъ, смущенный столько же, сколько и Гакстгаузенъ, не зналъ, что сказать, языкъ не повиновался ему. Важнѣйшій тайный пунктъ договора сдѣлался вдругъ достояніемъ всѣхъ! Гольцъ, по привычкѣ, обратился черезъ столъ къ принцу, какъ бы призывая его себѣ на помощь. Но принцъ, пунцовый, съ разинутымъ ртомъ, не отъ удивленія, а отъ хмѣля, безсмысленно кивалъ головой, какъ китайская кукла. Если бы даже часъ цѣлый прошелъ, то и тогда ГолЬцъ не нашелся бы что отвѣтить. По счастью, государь, не дождавшись его отвѣта, снова заговорилъ.

— Да, наконецъ, всѣ распоряженія сдѣланы. Гонецъ мой посланъ уже къ Румянцеву недѣлю назадъ, приказать, чтобы онъ считалъ войну уже объявленной. Объ этомъ можете узнать у Волкова и у Гудовича. A я съ войскомъ, команду надъ которымъ поручаю гетману, выступаю черезъ мѣсяцъ.

— Ваше величество, вымолвилъ, наконецъ Гакстгаузенъ: — какъ прикажете считать мнѣ ваши слова, формальнымъ объявленіемъ войны? Прикажете мнѣ дать знать это моему королю?

— Какъ? Что?! визгливо вскрикнулъ Петръ Ѳедоровичъ. — Да я вамъ цѣлый часъ толкую. Это, наконецъ, удивительно! И государь началъ стучать пальцемъ по столу. — Я вамъ цѣлый часъ толкую, что двадцать лѣтъ дожидался я взять у васъ Шлезвигъ и вотъ теперь его возьму. Да что объ этомъ толковать! Кончили мы, что-ли? обернулся онъ къ Разумовскому и подъ вліяніемъ гнѣва, поднялся, не дожидаясь отвѣта.

Разумовскій поспѣшилъ послѣдовать примѣру государя, и всѣ гости встали изъ-за стола безъ пирожнаго.

Шумной толпой двинулись всѣ во внутреннія комнаты. Нѣкоторые изъ гостей, болѣе трезвые, горячо спорили или шептались, большинство, сильно охмѣлѣвшее, или не слыхало ничего, или забыло. И снова смѣхъ и веселые голоса огласили палаты.

Гакстгаузенъ немедленно исчезъ изъ дома Разумовскаго. Дипломатъ былъ страшно встревоженъ! Что скажетъ ему его правительство, что онъ, какъ ребенокъ, прозѣвалъ все. Еще вчера доставлялъ онъ успокоительныя депеши, а русскій дворъ уже былъ готовъ къ войнѣ.

Гольцъ, выйдя изъ-за стола, прямо подошелъ къ государю, встревоженный не менѣе Гакстгаузена.

— Ваше величество, зачѣмъ вы огласили эту тайну? Наконецъ, самъ я, пользующійся довѣріемъ вашего величества, признаюсь, ничего не зналъ. Я думалъ, что война съ Даніей можетъ быть, но… но въ отдаленномъ будущемъ. Король будетъ на меня разгнѣванъ, а между тѣмъ, я не виноватъ.

— Не сердитесь, милый баронъ, я и самъ не хотѣлъ сегодня объявлять, да разсердилъ меня этотъ старый грибъ, я и сказалъ. Да что за важность, не нынѣ, такъ черезъ мѣсяцъ не черезъ мѣсяцъ, такъ черезъ годъ, а все равно я эту войну начну. Признаюсь вамъ, однако, что теперь, поговоривъ объ этомъ, мнѣ бы хотѣлось хоть сейчасъ выступить. Вѣдь я въ три дня всю Данію завоюю, не только что Шлезвигъ.

И государь постепенно, покуда Гольцъ становился мрачнѣе, развеселился снова.

— Не нравится вамъ? воскликнулъ вдругъ государь, смѣясь и трепля по плечу посла. — Мало ли что! Вѣдь вотъ вы какіе, я вамъ отдалъ даромъ обратно цѣлое, завоеванное тетушкой, королевство, а вы не хотите, чтобъ я себѣ взялъ маленькое герцогство.

Гольцъ пробормоталъ что-то въ объясненіе, но самъ почувствовалъ, что говорить нечего.

Государь двинулся отъ него къ кучкѣ весело хохотавшихъ гостей, вокругъ окончательно захмѣлѣвшаго Жоржа. Но Гольцъ снова догналъ государя и спросилъ:

— Ваше величество, окончательно-ли рѣшенъ этотъ вопросъ и прикажете-ли мнѣ, по долгу посла, дать знать немедленно королю?

Лицо государя омрачилось.

— Я не понимаю васъ, баронъ, вымолвилъ онъ, слегка закинувъ голову назадъ. — Что жъ я, наконецъ, императоръ или нѣтъ? Мнѣ кажется иногда, что около меня люди самые близкіе забываютъ, что я императоръ россійскій. Я вамъ говорю при всѣхъ, что я… заговорилъ государь громко, но залпъ хохота охмѣлѣвшихъ вельможъ покрылъ голосъ его на столько, что Гольцъ не разслышалъ ничего.

— Ваше величество недавно писали королю, что собираетесь въ Москву короноваться, а потомъ…

— Короноваться! Все глупости, — успѣю сто разъ… Это бабьи… Все вздоръ! воскликнулъ государь. — Черезъ мѣсяцъ я выступаю съ войскомъ и со всей гвардіей. A королю напишите отъ меня, что онъ обязанъ мнѣ помогать деньгами или войскомъ, какъ это стоитъ въ нашемъ трактатѣ.

— Король, выговорилъ глухо Гольцъ, — не ожидалъ, что война эта будетъ объявлена вашимъ величествомъ такъ скоро. Это поразитъ короля, моего монарха. Огорчитъ его даже! Огорчитъ!

— A мнѣ какое дѣло! вдругъ визгливо вскрикнулъ Петръ Ѳедоровичъ. — Да вы, наконецъ, право, кажется… съ вашимъ королемъ вмѣстѣ…

Но Петръ Ѳедоровичъ запнулся, такъ какъ крайне рѣзкія слова на счетъ Фридриха просились ему на языкъ, и затѣмъ выговорилъ:

— Что, я, адьютантъ, что-ли, вашего короля! Я повелитель громаднаго государства, монархъ, который, если захочетъ, то можетъ снова возвратить себѣ всѣ тѣ земли, которыя недавно вамъ, сказать ужь по правдѣ, опрометчиво подарилъ.

Гольцъ даже поблѣднѣлъ.

— Да-съ, опрометчиво! менѣе горячо сказалъ государь. — спросите любого вельможу столицы. Спросите перваго попавшагося мужика на улицѣ! Всякій вамъ скажетъ, что вы и вашъ монархъ искусно провели меня. Ну-съ, разсмѣялся вдругъ государь весело, — вотъ теперь и извольте-ка мнѣ помогать бить датчанъ и брать Шлезвигъ. A какъ только мы это кончимъ, хлопнулъ государь въ ладоши, — такъ извольте мнѣ помогать противъ Польши и Саксоніи, дядю курляндскимъ герцогомъ посадить. A какъ мы и это кончимъ, извольте опять… Ну, тамъ видно будетъ… Это ужъ мой секретъ. A я секрета не разболтаю.

И государь весело двинулся къ кучкѣ гостей, замѣтивъ что всѣ они выходятъ изъ гостиной на балконъ, а нѣкоторые оттуда уже спустились въ садъ.

Гольцъ тотчасъ же уѣхалъ изъ дома Разумовскаго и поскакалъ прямо въ Гакстгаузену.

Государь двинулся со всѣми въ садъ и, сѣвъ на послѣднюю ступеньку каменной лѣстницы, позвалъ въ себѣ хозяина.

— Алексѣй Григорьевичъ, или, голубчикъ! садись со мной! Каково я отъэспадронилъ ихъ всѣхъ! Знатно! Не ожидали они отъ меня!

Между тѣмъ, вельможи, спустившись въ садъ, по предложенію кого-то, начали запросто играть въ чехарду. Зрѣлище это было на столько удивительно и смѣшно, что государь сталъ невольно хохотать.

Сановники въ мундирахъ, покрытые орденами, бѣгали мимо него, становились по очереди, прыгали, вертѣлись, хохотали, падали.

Наконецъ, пришелъ чередъ принца. Жоржъ, первый разъ въ жизни игравшій въ русскую игру, сталъ на дорожкѣ, растопыривъ ноги. Кто-то, Корфъ или Трубецкой, кричалъ принцу выставить одну ногу впередъ, но Жоржъ не слушалъ и стоялъ. Трубецкой побѣжалъ первый, не смотря на свои восемьдесятъ лѣтъ, оперся руками въ спину принца, подскочилъ черезъ силу… но отъ старости, а можетъ, и отъ хмѣля, застрялъ верхомъ на Жоржѣ, неуклюже растопырившемъ ноги. И оба кубаремъ покатились въ траву. Залпъ хохота раздался кругомъ нихъ. Государь хохоталъ болѣе всѣхъ. Два молодца, одинъ отъ удара въ грудь и голову при паденіи, а другой отъ старости, недвижно лежали на травѣ, не имѣя возможности подняться. Ихъ окружили, съ трудомъ подняли на ноги. Черезъ нѣсколько минутъ всѣ, кромѣ нихъ, снова играли въ горѣлки. Государь присоединился къ прочимъ, но будучи моложе всѣхъ бѣгалъ проворнѣй и ловчѣе и, не будучи ни разу пойманъ ни однимъ изъ нихъ, вдругъ разсердился.

— Что-жъ, вы, поддаваться вздумали! Потому что я государь! Развѣ такъ играютъ! Это лакейство! Играйте, какъ слѣдуетъ. Догоняйте! Ты, Корфъ… Ну-ка…

— Да… Гдѣ-же мнѣ… ва-ше… ва-а-ше… забормоталъ ошалѣвшій отъ вина и отъ усталости Корфъ.

— Вздоръ! Догонять… Гетманъ! Ну… За коровами бѣгать умѣлъ, а теперь, вишь…

И въ ту же минуту государь запнулся; онъ замѣтилъ что-то сіявшее на дорожкѣ и, быстро сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, нагнулся и поднялъ звѣзду своего любимаго голштинскаго ордена святой Анны.

— Это кто потерялъ? громко воскликнулъ онъ, слегка мѣняясь въ лицѣ. — Топтать ногами орденъ, учрежденный въ память моей покойной матери! А?! Кто потерялъ?! Кто потерялъ?!!.

И сразу всѣ хохотавшіе и возившіеся шалуны, изъ которыхъ самому молодому было лѣтъ пятьдесятъ, присмирѣли, и со страхомъ каждый шарилъ руками по своей груди. Владѣлецъ звѣзды не нашелся. Оказалось тотчасъ кавалеровъ семь этого ордена, но у всѣхъ звѣзда была на груди. Оглядѣвъ себя, оглядѣвъ другъ дружку, пересчитавшись, компанія замѣтила, что не всѣ были на лицо, не было и самого хозяина дома. При наступившей внезапно тишинѣ всѣ разслышали странные вопли за кустами. Казалось, что это овца блеяла.

Государь, держа звѣзду въ рукахъ, двинулся на это блеяніе и увидѣлъ Разумовскаго, который поддерживалъ Жоржа. A Жоржъ этими овечьими печальными звуками разставался съ тѣми блюдами, которыя покушалъ за обѣдомъ и растревожилъ въ чехардѣ…

Звѣзда оказалась его! Но дядя былъ въ такомъ жалкомъ положеніи, что государю нельзя было и разсердиться.

— Ну, хорошо, mein Onkel… воскликнулъ государь, снова весело:- все-таки накажу. Она брилліантовая! У кого изъ васъ нѣтъ еще Анны?

— У меня нѣтъ! У меня! У меня! раздалось сразу пять голосовъ.

— Лови! воскликнулъ государь и бросилъ звѣзду вверхъ. Кучка сановниковъ шарахнулась съ воплями… и ринулась.

Одинъ упалъ, другой насѣлъ верхомъ на третьяго, четвертый подмялъ пятаго… И все сразу очутилось и елозило на землѣ, отбивая другъ у дружки засорившуюся въ пескѣ звѣзду.

XVIII

Наступилъ уже іюнь мѣсяцъ и принесъ много новаго.

Такіе два искусные союзника, какъ баронъ Гольцъ и графиня Скабронская, не могли не достигнуть цѣли, къ которой стремились всѣми силами разума, хитрости и искусства.

Маргарита была, наконецъ, на той высотѣ, о которой когда-то тайно мечтала. Грезы стали дѣйствительностью и, главнымъ образомъ, конечно, благодаря содѣйствію тонкаго дипломата. Уже съ недѣлю какъ высшіе сановники государства перешептывались при встрѣчахъ, ахали и разводили руками поминая графиню Скабронскую и графиню Воронову. Кто радовался, а кто ужасался, опасаясь того, что можетъ произойти изъ новой Гольцевой стряпни.

Дѣйствительно, эта новая стряпня пруссака была не хуже мирнаго трактата. Если прежде Гольцъ имѣлъ вліяніе на самые важные вопросы россійскаго государственнаго строя, то теперь вліяніе его могло сдѣлаться безграничнымъ при помощи такой союзницы, какъ Маргарита.

A она была предана ему всей душой, потому что чувствовала, что ей теперь мало одного кокетства, ей нужно многое, чего ей не дало ни воспитаніе, ни образованіе, и чѣмъ богатъ Гольцъ. Только при его помощи она можетъ сдѣлаться изъ простой авантюристки, хотя и русской графини, всесильной личностью въ этой странѣ, куда забросила ее судьба. Маргарита была совершенно счастлива. Голова кружилась у нея отъ неожиданнаго поворота въ ея судьбѣ, и только раскаяніе въ недавнемъ роковомъ шагѣ, который казался ей теперь безсмысленнымъ, мѣшало полному счастью.

Если у нея былъ вѣрный союзникъ, который помогалъ ей всячески, даже въ мелочахъ, то одновременно съ этимъ было около нея другое существо, способное и готовое погубить ее ежедневно. Это былъ, конечно, юноша Шепелевъ. Остатки чувства къ нему, которые были въ ней еще недавно, хотя слабые, теперь исчезли окончательно. Она относилась къ нему такъ же, какъ когда-то къ больному мужу. Она почти не вѣрила себѣ, что еще недавно могла увлечься красивымъ мальчуганомъ. Прежде она ждала смерти мужа и все мечтала о томъ, какъ отъ него избавиться, теперь она ужь хладнокровно обдумывала и обсуждала, вмѣстѣ съ Гольцемъ, какъ избавиться отъ Шепелева. Передъ собой она оправдывалась просто.

«Я, стало быть, никого любить не могу», думала она.

Въ Шепелевѣ первый пылъ страсти, конечно, прошелъ, но у него осталось искреннее, глубокое чувство къ этой женщинѣ, которая первая познакомила его со всѣми восторгами и страданіями первой любви. Маргарита рѣже принимала его, избѣгала встрѣчъ и, очевидно, перемѣнившись къ нему, становилась день ото дня все равнодушнѣе и къ его чувству и къ его мученіямъ. Сначала Шепелевъ безумно, злобно ревновалъ ее, но затѣмъ и это бурное чувство должно было пройти, душа изболѣлась на столько, что уже не могла по-прежнему чувствовать такъ же сильно. Буря улеглась въ душѣ его; ее замѣнила грусть, даже глубокая скорбь. Снова ходилъ юноша блѣдный и печальный, какъ потерянный, не зная куда дѣваться съ своимъ горемъ.

Единственный человѣкъ, съ которымъ отводилъ онъ душу, была княжна Василекъ. Только бесѣды съ Василькомъ, ея кроткій голосъ, ея дивные глаза, которые теперь Шепелевъ оцѣнилъ и полюбилъ, низводили миръ и тишину въ его наболѣвшее сердце. Скоро жизнь его распалась будто на два отдѣльныхъ міра, на міръ горя и злобы, гдѣ властвовала Маргарита, и на міръ тишины и добра, гдѣ царила Василекъ. И Шепелеву случалось теперь, послѣ бурной сцены ревности съ Маргаритой, съ наслажденіемъ бѣжать къ новому другу, княжнѣ, и въ тишинѣ полудеревенскаго дома Тюфякиныхъ находить покой и отраду.

Когда-то въ дѣтствѣ, потомъ уже юношей, передъ отъѣздомъ на службу, онъ всегда мечталъ о сестрѣ, всегда жалѣлъ, что у него нѣтъ сестеръ. Теперь здѣсь онъ вдругъ какъ-то нечаянно, неожиданно нашелъ эту сестру. Ему казалось теперь, что онъ любитъ Василька столько же, сколько и Маргариту. Столько же, но не такъ же. Однажды нечаянно ему пришелъ на умъ простой вопросъ: что если бы эти обѣ женщины тонули, которую бы изъ двухъ вытащилъ онъ на берегъ первою? Онъ не могъ дать отвѣта на этотъ вопросъ, и невозможность дать отвѣтъ поразила его. Стало быть, онъ любилъ обѣихъ равно.

— Да, равно, рѣшилъ онъ наконецъ, — но не на одинъ ладъ и, пожалуй, даже княжну люблю больше! И чувство это хорошее, ничѣмъ не испорченное!

Не смотря на видимую холодность Маргариты, Шепелевъ, какъ и всѣ влюбленные, всячески, на разные лады старался объяснить ея холодность какими нибудь пустяками, то капризомъ, то нездоровьемъ, то ревностью. Во всякомъ случаѣ Шепелевъ, хотя и ревновалъ ее, но еще твердо вѣрилъ, что до полной измѣны далеко. Графиня кокетничаетъ направо и налѣво даже съ самыми высшими лицами въ городѣ, но и только! Покуда она принадлежитъ ему одному.

Наконецъ, однажды судьба будто нарочно захотѣла такъ устроить, что онъ получилъ два роковыхъ удара въ самое сердце въ одинъ день.

Утромъ на парадѣ государь остался доволенъ преображенскимъ полкомъ, подозвалъ къ себѣ всѣхъ офицеровъ и сталъ весело и ласково бесѣдовать съ ними объ экзерциціи и объ ихъ успѣхахъ.

Государь хвасталъ теперь тѣмъ, что старый полководецъ Минихъ въ себя не можетъ придти отъ удивленія, какъ быстро измѣнилась гвардія.

— Я во всю мою службу, говорилъ Минихъ, — ничего не могъ изъ нихъ сдѣлать, какъ ни просила меня о томъ царица Анна Іоанновна, а вы, ваше величество, въ пять мѣсяцевъ поставили гвардію на одну линію съ фридриховскими солдатами.

Отчасти Минихъ льстилъ, отчасти былъ правъ.

Ежедневные смотры, разводы, парады и разнаго рода экзерциціи подтянули и стараго, и молодого. Полки смотрѣли бодрѣе, и если не веселѣй, то стройнѣй. Полкъ пересталъ казаться случайнымъ сбродомъ или шайкой одинаково одѣтыхъ парней.

На этотъ разъ государь, замѣтя большіе успѣхи офицеровъ, долго и милостиво разговаривалъ со всякимъ изъ нихъ. Наконецъ, глянувъ черезъ Баскакова и Квасова, онъ увидѣлъ Шепелева, узнавъ въ немъ сержанта, поздравленнаго офицеромъ на балѣ Гольца, и позвалъ его.

Шепелевъ сдѣлалъ два шага впередъ и очутился впереди.

— Вѣдь это ты былъ дежурнымъ у Гольца? спросилъ государь.

— Точно такъ, ваше величество!

— Помню, помню. Какъ твоя фамилія?

— Шепелевъ, ваше величество.

— Шепелевъ. Родня гофмаршала и толсторожей Мавры Егоровны, тетушкиной пріятельницы?

— Точно такъ, ваше величество.

— Шепелевъ, повторилъ государь. — Скажи на милость. A я вѣдь думалъ, ты нѣмецъ. Я, по правдѣ сказать, оттого на балѣ тогда… но государь запнулся и не договорилъ. Ну, русскій, такъ русскій, твое счастье.

Государь повернулся зачѣмъ-то къ принцу Жоржу.

Шепелевъ хотѣлъ снова стать на свое мѣсто, но вдругъ Петръ Ѳедоровичъ снова обернулся къ нему и выговорилъ быстро, какъ если бы слова невольно сорвались у него съ языка:

— За что она тебя вдругъ не взлюбила? воскликнулъ онъ.

Шепелевъ, не понимая, молчалъ.

— Тогда вѣдь графиня за тебя просила на балѣ, а теперь все проситъ — тебя выслать изъ Петербурга.

Юноша, стоя на шагъ отъ государя, такъ поблѣднѣлъ при этихъ словахъ, что Петръ Ѳедоровичъ даже изумился.

— Да ты не бойся, разсмѣялся онъ. — Она уже дней десять проходу мнѣ съ этимъ не даетъ. Но я разъ сказалъ, что не хочу — и баста, этого не будетъ. Нельзя всѣ бабьи капризы исполнять. Нынѣ станетъ просить произвести въ фельдмаршалы кого-нибудь, а завтра станетъ просить въ каторгу сослать или повѣсить. Это невозможно! Есть русская пословица, что у бабы… Ну, не помню!! Мудреная пословица!

— У бабы, ваше величество, выговорилъ Квасовъ, — сто двѣ увертки въ день…

— Нѣтъ, не та, другая! разсмѣялся государь.

— Бабье вранье на свиньѣ не объѣдешь, снова сказалъ Квасовъ.

— Вѣрно! A ты много знаешь пословицъ!

И государь повернулся снова къ принцу.

Принцъ ухмылялся и, показавъ пальцемъ на все еще блѣднаго Шепелева, вымолвилъ:

— Es ist unser herr nicht-micht!..

Шепелевъ, пораженный слышаннымъ отъ государя, стоялъ, какъ истуканъ, и не слыхалъ словъ принца. За то Квасовъ слышалъ и подумалъ:

«Охъ, заладила Маланья, про свои оладьи!»

По отъѣздѣ государя, Квасовъ бросился къ племяннику.

— Что-же это, порося, за притча? Вѣдь не зря-же болтаетъ онъ? Вотъ онѣ, бабы-то, родимый! Ей теперь, стало бытъ, нужда отвязаться отъ тебя, такъ ты упаси самъ себя, брось ее, не перечь, не мѣшай. Коли проситъ о высылкѣ, стало-быть, ты у нея бѣльмомъ на глазу, ну и брось, пущай ее. A то и впрямь добьется высылки. Государь мягкосердъ, да и вдобавокъ: баба — пила, хоть кого перепилитъ. Ты знаешь-ли, самой малюсинькой пилочкой можно столѣтній дубъ свалить на земь.

Долго говорилъ Акимъ Акимовичъ, но Шепелевъ, грустно задумавшись, не слушалъ дядю.

XIX

Въ тотъ же день Шепелевъ рѣшился на объясненіе съ самой Маргаритой. Не заставъ ее дома, онъ вернулся въ сумерки, видѣлъ самъ, какъ она подъѣхала, вышла изъ экипажа, но швейцаръ снова ему отказалъ. Наконецъ, вечеромъ, въ ту минуту, когда онъ подъѣзжалъ къ дому графини, она случайно опять садилась въ маленькую карету и видимо спѣшила.

Шепелевъ еще ни разу не видалъ у нея ни этой кареты, ни этой красивой вороной лошади, ни этого кучера, одѣтаго нѣмецкимъ почтальономъ, въ курткѣ, красномъ жилетѣ и ботфортахъ. И будто что-то подсказало Шепелеву не появляться, а тайно ѣхать за ней. Эта чужая карета возбудила его подозрѣнія.

Онъ остановилъ извощика, далъ Маргаритѣ сѣсть и уѣхать и въ недалекомъ разстояніи двинулся за ней. Темная ночь легко могла укрыть его.

По направленію, взятому каретой, Шепелевъ не могъ понять, куда ѣдетъ Маргарита. Онъ зналъ теперь всѣхъ ея знакомыхъ, ихъ дома, и зналъ, что въ этой части города у графини знакомыхъ нѣтъ. Проѣхавъ большую дворцовую площадь, затѣмъ, миновавъ небольшой дворецъ, гдѣ жилъ принцъ Жоржъ, карета выѣхала на набережную къ тому мѣсту, гдѣ когда-то они вмѣстѣ любовались фейерверкомъ. Проѣхавъ берегомъ мимо нѣсколькихъ домовъ, карета остановилась. Шепелевъ нагналъ ее. Маргарита не выходила.

Наконецъ, въ окнахъ мелькнулъ свѣтъ, дверь крыльца отворилась, и къ каретѣ вышелъ офицеръ.

Въ ту же минуту Шепелевъ соскочилъ съ дрожекъ и былъ тоже около Маргариты. И она, и офицеръ невольно вскрикнулъ отъ неожиданности.

— А, такъ вотъ что! Вотъ гдѣ ты теперь бываешь! воскликнулъ Шепелевъ.

— Безумный мальчишка! выговорилъ Фленсбургъ. — Тише? Знаешь-ли ты, что дѣлаешь? Знаешь-ли ты, кто…

Но Маргарита схватила Фленсбурга за руку, и онъ запнулся.

— Мнѣ дѣла нѣтъ! Я не позволю! почти теряя разсудокъ, воскликнулъ Шепелевъ.

Неизвѣстно, что произошло бы здѣсь, но Маргарита схватила юношу за обѣ руки и стала изъ всѣхъ силъ толкать его въ свою карету.

— Садись! Я съ тобой. Садись скорѣй! Я тоже, понимаешь? Я съ тобой, заговорила она тихо, будто совершенно потерявшись.

И въ голосѣ ея звучала и боязнь, и полная покорность, готовность на все, что бы въ эту минуту ни приказалъ онъ.

Не помня себя, почти не зная, что онъ дѣлаетъ, Шепелевъ вскочилъ въ эту маленькую карету. Маргарита прыгнула за нимъ и велѣла кучеру скорѣй отъѣзжать отъ дома.

Карета быстро повернула и помчалась вдоль набережной.

Фленсбургъ остался среди тьмы передъ крыльцомъ, въ положеніи истукана или статуи, изображавшей полное изумленіе.

Дорогой Шепелевъ осыпалъ Маргариту упреками, то угрожалъ ей, то молилъ, то клялся, что убьетъ ее, то, покрывая ея руки поцѣлуями и слезами, просилъ не губить его, просилъ даже уѣхать, бѣжать изъ Петербурга къ нему въ вотчину къ его матери, чтобы обвѣнчаться съ нимъ.

Маргарита сидѣла недвижимо, тоже какъ статуя. Руки ея были холодны, какъ ледъ, и только изрѣдка она нервно, судорожно сжимала ихъ, такъ что ея маленькіе пальчики хрустѣли отъ судорожныхъ движеній. Еслибъ было не совершенно темно, то Шепелевъ могъ бы увидѣть ея блѣдное лицо, сверкающій взглядъ и даже отчасти побѣлѣвшія губы, по временамъ вздрагивающія и бормотавшія что-то на ея родномъ языкѣ. И въ эту минуту она походила вполнѣ на олицетвореніе злобы и зла.

Когда Шепелевъ сталъ усиленно требовать отъ нея хотя одного слова объясненія, она порывисто отвѣтила:

— Молчи! Дома все скажу.

И въ этотъ вечеръ въ той же красивой гостиной съ куполомъ, гдѣ когда-то бывали они такъ счастливы и гдѣ еще недавно лежалъ на столѣ покойникъ, а съ юношей произошелъ невѣроятный и глупый случай, въ этой же самой комнатѣ теперь произошла еще болѣе невѣроятная сцена.

Сначала Маргарита, запершись съ офицеромъ на ключъ, призналась ему искренно во всемъ. Шепелевъ ревновалъ ее къ Фленсбургу, она объяснила ему всю ничтожную роль самого Фленсбурга въ томъ, чему внезапно помѣшалъ Шепелевъ. Она думала полнымъ признаніемъ обезоружить юношу и къ. ужасу своему увидѣла что ошиблась, что дала ему еще болѣе сильное оружіе въ руки! Своею откровенною исповѣдью она сама себя погубила! Чувство юноши было настолько велико, что онъ не могъ идти ни на какія уступки и уговоры и сдѣлки съ своею совѣстью. Все было мало, мизерно и ничтожно для него, сравнительно съ тѣмъ чувствомъ, которое поглощало все его юное существо.

— За тебя, воскликнулъ онъ безумно, — я на самого сатану не побоюсь…

Маргарита знала его давно, а вполнѣ узнала только теперь. Она думала найти въ немъ такую испорченную натуру, какъ и всѣ ее окружающіе. Она думала задѣть его за честолюбіе, оказалось, что у юноши есть только одно — его любовь къ ней! И вотъ это одно онъ ни за что, никому, никогда не отдастъ!

«Сама, сама себя погубила»! думала Маргарита, сидя теперь передъ Шепелевымъ съ опущенной на руки головой и стараясь придумать какой-нибудь исходъ изъ того положенія, въ которое она себя безсмысленною исповѣдью поставила.

Но отъ всего перечувствованнаго за этотъ вечеръ, отъ усилій нравственныхъ, которыя она дѣлала надъ собой, голова ея будто устала, разумъ будто отуманился. Она ничего и придумать не могла.

— Что дѣлать? Что дѣлать? безъ конца повторяла она мысленно и, наконецъ, невольно выговорила слова эти вслухъ, съ полнымъ отчаяніемъ въ голосѣ.

— Одно дѣлать! воскликнулъ Шепелевъ, опускаясь передъ ней на колѣни. — Брось это все и люби меня! Меня! Слышишь-ли, одного меня! Уѣхать отсюда! Стоитъ-ли губить меня, да и себя изъ-за двухъ недѣль или мѣсяца прихоти? Вѣдь это прихоть его! Ты сотая или тысячная женщина у него. Черезъ мѣсяцъ онъ забудетъ даже твое имя, а наша любовь погибнетъ, будетъ опозорена.

Маргарита долго молчала, не отнимая головы отъ рукъ. Наконецъ, она вдругъ подняла голову, лицо ея было блѣдно, какъ полотно, глаза страшно какимъ-то дикимъ огнемъ засверкали на юношу. И вдругъ Маргарита расхохоталась какимъ-то металлически-звенящимъ, отвратительнымъ смѣхомъ.

У Шепелева даже сердце замерло отъ этого смѣха. Онъ никогда въ жизни не слыхалъ подобнаго.

Маргарита потрясла головой, оглянулась на комнату и на него, передъ ней на колѣняхъ, и снова такъ-же сверкнули глаза ея и снова тѣмъ же ужаснымъ смѣхомъ разсмѣялась она.

— Что съ тобой? невольно, почти робѣя, выговорилъ Шепелевъ.

— Ничего, я рѣшилась! странно улыбаясь, выговорила Маргарита.

Голосъ ея звучалъ странно, казалось, что это говоритъ существо не разумное, не понимающее собственныхъ своихъ словъ.

— Да, я рѣшилась. Рѣшилась! Рѣшилась!

— На что? вымолвилъ юноша.

— Наконецъ. Понимаешь, надо кончить это.

— Ты согласна уѣхать?

— Да, да, согласна на все. Дай мнѣ сроку три дня. Черезъ три дня все будетъ сдѣлано такъ какъ, ты пожелаешь.

— Правда-ли это? воскликнулъ Шепелевъ.

— Клянусь всѣмъ, чѣмъ хочешь. Три дня, слышишь-ли ты? Три дня. И ты даже не придешь сюда, даже не напишешь, ничего не спросишь. Въ три дня я все сдѣлаю и на третій день сама пошлю за тобой или пріѣду. Ну, теперь поздно, ступай къ себѣ!

Шепелевъ поднялся, недоумѣвая, и пристально смотрѣлъ ей въ лицо.

— Мнѣ нездоровится, вымолвила Маргарита. — Все это слишкомъ сильно потрясло меня; сейчасъ я лягу. Я чувствую себя дурно, прощай! Уходи!

И Шепелевъ черезъ нѣсколько минутъ былъ уже на улицѣ, задумчивый и грустный. Что-то говорило ему, а, быть можетъ, само лицо Маргариты, ея злые глаза, ея смѣхъ ужасный, дѣйствительно, отвратительный, что она рѣшилась на зло, а не на добро.

«Но, что-же? Что она сдѣлаетъ»? вопрошалъ самъ себя Шепелевъ, тихо двигаясь среди пустынной улицы.

XX

Маргарита, оставшись одна, просидѣла нѣсколько мгновеній неподвижно на креслѣ, потомъ снова странно мотнула головой и начала быстро ходить по горницѣ изъ угла въ уголъ, такъ, какъ будто-бы ей было душно и тѣсно въ этой горницѣ.

Она была внѣ себя отъ гнѣва. Ей все чудилось, что совершившееся въ этотъ вечеръ было сномъ и самымъ ужаснымъ ироническимъ сномъ. Дѣйствительно, судьба будто издѣвалась надъ ней. До сихъ поръ въ жизни все удавалось ей, никогда не случалось ей запутаться; а теперь мальчуганъ, которымъ она непонятно, безсмысленно увлеклась на минуту, запуталъ ее въ какія-то простыя, но крѣпкія сѣти, изъ которыхъ она не знала какъ выбраться.

Въ этотъ вечеръ почти рѣшалась судьба ея. Въ этотъ вечеръ должно было состояться первое свиданіе, о которомъ еще недавно она не смѣла бы и мечтать. A куда должно было привести это свиданіе, къ какимъ послѣдствіямъ, къ какому громадному перевороту въ ея жизни, трудно было и опредѣлить. И все это зданіе, долго, съ трудомъ, съ искусствомъ возводимое, рухнуло отъ простого толчка взбалмошнаго юноши. Можно-ли еще вернуть потерянное? Поправима-ли нынѣшняя бѣда? Въ этомъ домѣ она должна была встрѣтиться съ государемъ, который за послѣднее время явно и сильно ухаживалъ за ней. Всѣ говорили, что онъ серьезно увлекся красивой иноземкой, серьезно неравнодушенъ къ ней. Всѣ знали, что государь былъ влюбчивъ, что за послѣднія десять лѣтъ не было ни одной женщины при дворѣ и въ обществѣ, за которой онъ не ухаживалъ бы хотя мѣсяцъ. Всѣ знали, что не было ничего болѣе шаткаго, какъ всѣ эти мимолетныя связи и вспышки влюбчиваго сердца. Единственная женщина въ Петербургѣ, чувство къ которой было крѣпче другихъ и продолжалось около трехъ лѣтъ, была графиня Воронцова, самая некрасивая и самая глупая женщина всей столицы. Но здѣсь была уже простая дружба, и эти дружескія отношенія не мѣшали государю продолжать поочередно быть занятымъ и иногда поглощеннымъ на время разными красавицами.

Гольцъ и Маргарита знали это, но они знали еще и другое. Гольцъ зналъ, что ни у одной изъ этихъ женщинъ, мимолетнолюбимыхъ государемъ, не было вѣрнаго союзника, такого, какъ онъ. Маргарита знала, что изъ прежнихъ красавицъ петербургскихъ, нравившихся государю, не было ни одной такъ красивой, какъ она. Когда-то она не была увѣрена, что государь обратитъ на нее вниманіе, хотя большое общество уже поклонялось передъ ея красотой и умомъ. Но она была увѣрена вполнѣ, что государь, разъ обративъ на нее вниманіе, на долго, если не на всегда, останется подъ ея вліяніемъ, полнымъ и исключительнымъ.

«Заставить его первый шагъ сдѣлать, вотъ что мудрено!.. думала она. A второй, десятый, сотый… будетъ для меня шуткой и забавой».

За послѣднее время ей нуженъ былъ второстепенный помощникъ, нуженъ былъ не вполнѣ опрятный душой человѣкъ, хитрый, честолюбивый и скрытный. Тотъ же Гольцъ указалъ графинѣ на Фленсбурга, и Маргарита сразу согласилась, что именно таковъ шлезвигскій уроженецъ. Мировая съ Фленсбургомъ совершилась быстро. Фленсбургъ и Маргарита примирились искренно, поняли другъ друга на полсловѣ и поклялись дѣйствовать искренно и дружно.

Фленсбургъ, собиравшійся было дѣйствовать противъ Гольца и графини и выдвинуться доносомъ и захватомъ орловскаго кружка, съ радостью вступилъ въ союзъ со своими врагами, когда этотъ союзъ подвигалъ его еще болѣе на пути честолюбія. Благодаря ходатайству Гольца, Фленсбургъ тотчасъ же бросилъ свое, ничего незначущее теперь, мѣсто адьютанта у принца и поступилъ въ канцелярію Гудовича. Тамъ нашлись у него средства еще дѣятельнѣе слѣдить за орловскимъ кружкомъ, но все, что онъ предпринималъ съ этой цѣлью, не зналъ даже самъ начальникъ канцеляріи Гудовичъ. Этотъ трудъ Фленсбургъ бралъ на себя, наслаждаясь мыслью, что вскорѣ и весь успѣхъ возьметъ на себя одного.

Фленсбургъ нанялъ квартиру на набережной, не вдалекѣ отъ дворца принца, гдѣ когда-то жилъ.

Государь уже чаще заговаривалъ съ Фленсбургомъ при встрѣчахъ. Роль помощника Маргариты, которая выпала теперь на его долю, не только не казалась ему унизительной, до даже льстила его самолюбію. Эта роль была прежде всего выгодна. Любовь и ревность къ красавицѣ Маргаритѣ не могли побороть его честолюбія и отодвинуть его на второй планъ.

Но въ то же время влюбленный юноша, ничего, конечно, не знавшій, но все-таки ревнующій, безпокойный, связывалъ Маргариту по рукамъ, и она, дѣйствительно, рѣшилась просить государя о высылкѣ его изъ Петербурга. Но государь, отчасти добродушный, отчасти прихотливый, съ перваго же раза воскликнулъ съ удивленіемъ:

— За что? Славный парень! Богъ съ нимъ! Да и зачѣмъ, что за капризъ? То награждай и повышай, то ссылай, чуть не казни!

И государь былъ совершенно правъ. И чѣмъ чаще настаивала Маргарита, тѣмъ болѣе шутилъ государь и упрямо отказывалъ. Въ этихъ случаяхъ, какъ всегда у людей слабодушныхъ, у него являлось какое-то подобіе характера, то, что называютъ упрямствомъ. Послѣ трехъ или четырехъ просьбъ Маргариты государь уже окончательно рѣшилъ ни за что не соглашаться на высылку ничѣмъ неповиннаго юноши. Онъ требовалъ повода и причинъ у Маргариты, а она, конечно, не могла сказать правды, а придумать было нечего.

Наконецъ, однажды, наступилъ давно ожидаемый вечеръ, который долженствовалъ измѣнить судьбу графини Скабронской. Фортуна подавала ей руку, чтобы вести за собой. A куда? Какъ далеко и какъ высоко? Никто, кромѣ самой фортуны, знать не могъ. Маргарита чувствовала только, что ей нужна рука этой фортуны, чтобы подняться только на первыя ступени безконечно-высовой лѣстницы, а затѣмъ она уже не сомнѣвалась достигнуть собственнымъ разумомъ и искусствомъ до послѣдней ступени, чего бы это ей ни стоило.

И вотъ, именно въ этотъ самый день, благодаря неосторожнымъ словамъ государя на плацу, судьба толкнула Шепелева въ домъ Маргариты, а затѣмъ привела его и на подъѣздъ дома Фленсбурга.

И теперь Маргарита, оставшись одна, не могла въ себя придти. Гнѣвъ душилъ ее, и именно этотъ гнѣвъ заставилъ ее смѣяться тѣмъ смѣхомъ, звенящимъ, металлическимъ, безчувственнымъ, который показался юношѣ такъ отвратителенъ. Въ то мгновеніе, когда Маргарита хохотала такъ, она рѣшила въ сердцѣ отдѣлаться отъ этого юноши, уничтожить его какъ преграду, уничтожить какимъ-бы то ни было образомъ, хотя бы самымъ безчеловѣчнымъ. Честолюбіе и въ ней тоже заглушило все, что было въ ней добраго и хорошаго. Казалось, что честолюбіе это есть главный фибръ ея существа. И едва только обстоятельства коснулись этой слабой струны, всѣ лучшія и добрыя стороны души замолкли. Когда-то она говорила Лотхенъ, что никогда никого не любила и не полюбитъ, что она сама — ея первая и послѣдняя любовь. Теперь она чувствовала это болѣе, чѣмъ когда-либо.

Планъ, какъ дѣйствовать, мгновенно зародился и созрѣлъ въ головѣ ея въ тѣ самыя минуты, когда Шепелевъ стоялъ передъ ней на колѣняхъ, покрывая руки ея поцѣлуями и слезами такой любви, которой эта женщина и не стоила.

И теперь она окончательно рѣшилась на исполненіе этого плана. Нѣсколько разъ собиралась Маргарита позвать Лотхенъ и лечь въ постель, но каждый разъ ей снова и снова вспоминалось, какъ юноша заставилъ ее изъ боязни пагубной развязки броситься въ карету, уѣхать, увозя и его. И каждый разъ бурное чувство злобы будто приливомъ душило ее, и ей было не до сна.

— Наконецъ, она вымолвила вслухъ:

— И отлично! Отлично! Дѣло поправить можно, и по крайней-мѣрѣ теперь, благодаря этой комедіи, я возненавидѣла его окончательно. Святая Марія! Какъ я ненавижу тебя! воскликнула она, стоя среди комнаты и будто обращаясь мысленно къ Шепелеву. — Да! Отлично! Все къ лучшему, отлично! Еще утромъ мнѣ было жаль тебя, теперь же я готова собственными руками…

Маргарита подняла руки надъ головой и въ ея жестѣ сказалась злоба тигрицы. Въ эту минуту казалось, что ея маленькія красивыя и бѣленькія ручки способны въ самомъ дѣлѣ растерзать человѣка.

Наконецъ, она позвала Лотхенъ, но не смотря на всѣ разспросы нѣмки, ничего ей не объяснила, сказала, что у ней болитъ голова, и только велѣла на другой день пораньше разбудить себя.

XXI

На утро, Фленсбургъ, проведшій самый непріятный вечеръ, какой когда-либо удавалось ему провести въ жизни, получилъ отъ графини записку быть у нея немедленно. Она вышла въ нему въ черномъ атласномъ платьѣ и черномъ вуалѣ, которые надѣвала крайне рѣдко. Ей захотѣлось надѣть трауръ!..

Вѣсти, привезенныя Фленсбургомъ, не оказались дурными, и въ тотъ же вечеръ Маргарита могла, если того пожелаетъ, быть снова у него.

— Но что жъ намъ дѣлать съ этимъ сумасшедшимъ теперь? воскликнулъ Фленсбургъ.

Маргарита разсмѣялась короткимъ смѣхомъ, уже легкимъ отголоскомъ вчерашняго. Та же нота отвратительной злобы и бездушной жестокости звучала въ этомъ смѣхѣ, но только слабѣй.

— Вы смѣетесь, а я у васъ серьезно спрашиваю. Надо кончить. Что жъ намъ съ нимъ дѣлать?

— Все! отозвалась вдругъ Маргарита тихо и спокойно.

— Что?

— Все, говорю я вамъ.

— Я васъ не понимаю.

— Странно. Вы спрашиваете, что съ нимъ дѣлать. Я отвѣчаю: все. Поняли?

Фленсбургъ подумалъ мгновеніе и выговорилъ нѣсколько нерѣшительнымъ голосомъ:

— Да, т. е. не совсѣмъ. Я понялъ такъ, что бы ни случилось съ этимъ мальчуганомъ, вы все одобрите?

— Все! кратко и сухо повторила Маргарита. — Но я сама не могу. A кто пойдетъ на это все?

Фленсбургъ усмѣхнулся. Улыбка его говорила: «Разумѣется, ты разсчитываешь на меня. Опять я! И на этотъ разъ я долженъ даже рисковать собой, я долженъ изображать кошачью лапу, достающую каштаны изъ огня. Я рискую, а ты только воспользуешься успѣхомъ.»

— Вотъ видите-ли, вымолвила Маргарита:- я рѣшилась на все, а помочь мнѣ некому.

Фленсбургъ пожалъ плечомъ.

— Полноте! Зачѣмъ мы будемъ играть. Я понимаю, что вы выбрали меня, иначе вы бы не стали говорить. Ну, что жъ, я пойду на это все.

— Но какъ? Вотъ вопросъ. Что? Какимъ образомъ?

— Ну, да нечего играть съ вами! вдругъ вымолвилъ Фленсбургъ. — Вѣдь его убить надо?

И онъ пристально взглянулъ въ лицо Маргариты. Она нетерпѣливо дернула плечомъ и отвернулась.

— Что жъ? вымолвилъ Фленсбургъ.

— Ахъ, Боже мой! Вамъ хочется заставить меня сказать то, что вы понимаете. Извольте. Да, его надо убить, потому что другого исхода нѣтъ. Выслать нельзя. Купить тоже ничѣмъ нельзя. Даже оклеветать нельзя…

— И вамъ будетъ его не жаль? уже съ любопытствомъ выговорилъ Фленсбургъ.

— Какъ это глупо! отозвалась Маргарита.

Наступило мгновенное молчаніе.

— Странныя вы существа — женщины! задумчиво проговорилъ Фленсбургъ. — Странныя! Вчера рѣшаются на безумный поступокъ, рискуютъ своимъ положеніемъ, добрымъ именемъ, безумствуютъ, какъ бы отъ самой сумасшедшей страсти, которая какъ будто поглотила все существо, способна вести хоть на смерть, а сегодня…

— Да, ужь вы бы лучше поступили въ проповѣдники! прервала его Маргарита, усмѣхаясь. — Поступайте, вотъ сюда, напротивъ, въ церковь нашу, да по воскресеньямъ съ амвона и проповѣдуйте объ испорченности нравовъ и о слабостяхъ дочерей праматери Евы.

— Простите! Это явилось поневолѣ. Но не въ томъ дѣло, надо подумать! Рѣшиться мало, надо съумѣть довести дѣло до успѣшнаго конца. Обѣщаюсь вамъ подумать.

— Не забудьте однако, что я вамъ даю только три дня срока.

— О! Этого для меня совершенно достаточно. Такъ до свиданія! Будете-ли вы сегодня вечеромъ?

Маргарита разсмѣялась и выговорила:

— A какъ вы думаете?

— Но если онъ опять явится?

— Нѣтъ, ужь за это я вамъ отвѣчаю. Три дня онъ будетъ ждать у себя того, что я ему обѣщала.

— Т. е. смерть! разсмѣялся Фленсбургъ. — Глупо, а все-таки скажу: бѣдный юноша! Зачѣмъ онъ замѣшался на вашемъ пути? знаете-ли, что мнѣ его жаль!

— Святая Марія! раздражительно воскликнула Маргарита. — вы нынче невозможны. И я боюсь даже, что вы колеблетесь, что вы ничего не сдѣлаете. Даете-ли вы мнѣ слово?

— Даю, даю, успокойтесь! Это «все», это прелестное женское «все» будетъ исполнено прежде трехъ дней.

Маргарита пристально глядѣла въ лицо Фленсбурга, чтобы убѣдиться окончательно въ искренности его словъ. Лицо шлезвигца было спокойно, рѣшительно и холодно. Онъ не рѣшался въ минуту вспышки, а рѣшался просто, безтрепетно, почти равнодушно.

Маргарита повѣрила ему и почувствовала, что судьба юноши рѣшена ими двумя, безповоротно и безжалостно. Она тихо опустила глаза съ лица Фленсбурга на полъ, а затѣмъ незамѣтно, будто подъ какой-то тяжестью тихо опустила и голову.

Фленсбургъ простился, пожалъ ея слегка похолодѣвшую руку и вышелъ.

Маргарита все стояла на томъ же мѣстѣ. Наконецъ, она очнулась, какъ бы отъ сна, подняла голову, увидала себя въ зеркалѣ и вздрогнула. Она испугалась своей собственной черной фигуры съ матово-блѣднымъ лицомъ. Тихо сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, она сѣла на диванъ, и вдругъ слезы показались на ея лицѣ.

— Что жъ дѣлать? Иначе нельзя, выговорила она шопотомъ. — Нельзя! Нельзя иначе!

Въ сосѣдней горницѣ раздались шаги, и Маргарита быстро отерла слезы съ лица.

Гость оказался не простой, а визитъ много значущимъ… генералъ-полицеймейстеръ Корфъ явился засвидѣтельствовать графинѣ свое почтеніе. И больше ничего! A прежде онъ никогда не бывалъ у красавицы-иноземки.

Фленсбургъ, между тѣмъ, спокойно вернулся домой и не успѣлъ еще доѣхать съ себѣ, какъ уже рѣшилъ, что дѣлать. Еще когда-то въ маскарадѣ, подъ наплывомъ ревности, онъ рѣшился было вызвать на поединокъ простого сержанта. Но отъ этой глупости отговорилъ его пріятель Будбергъ. Теперь Шепелевъ былъ офицеромъ, они были равны, и онъ могъ не унижаясь драться съ нимъ.

Для Фленсбурга, шлезвигскаго уроженца, покинувшаго родину еще юношей, памятны были постоянные и безконечные поединки студентовъ разныхъ университетовъ, о которыхъ такъ много и такъ часто слыхалъ онъ. Если бы онъ самъ остался въ Германіи, то, конечно, теперь уже разъ двадцать подрался бы. Для него поединокъ казался вещью самой простой и естественной. Разница была только въ томъ, что тамъ поединокъ случался изъ разныхъ пустяковъ и кончался почти всегда легкими ранами, здѣсь же приходилось драться на смерть, или вѣрнѣй сказать: здѣсь приходилось рѣшаться на убійство, идти навѣрняка убивать юношу, едва умѣвшаго держать шпагу.

И теперь роли какъ-то перемѣнились и перепутались, теперь этому же Фленсбургу жаль было прежняго соперника. Но и онъ, какъ и Маргарита, кончилъ разсужденіемъ: что жъ дѣлать! Иначе нельзя!

XXII

Ровно черезъ сутки на преображенскомъ ротномъ дворѣ офицеры и даже солдаты толковали о безобразномъ случаѣ, который всѣ видѣли на плацу.

Бывшій адьютантъ ненавидимаго Жоржа привязался ни съ того, ни съ сего къ недавно произведенному офицеру Шепелеву, котораго именно за это въ полку не долюбливали, какъ выскочку и голштинца. Но поступокъ Фленсбурга былъ настолько несправедливъ и рѣзокъ, что всѣ офицеры невольно были на сторонѣ Шепелева.

Фленсбургъ послѣ развода заспорилъ съ юношей по поводу его неправильно будто бы сшитаго новаго мундира и назвалъ его словомъ: щенокъ!

Юноша вспыхнулъ, бросился къ Фленсбургу, но тутъ же получилъ ударъ въ лицо, на столько сильный, что опрокинулся навзничь. Вскочивъ снова на ноги, онъ снова бросился на оскорбителя и, не смотря на новый ударъ въ грудь, успѣлъ изорвать на Фленсбургѣ мундиръ и ударить его въ лицо. Тогда подоспѣли офицеры и розняли обоихъ.

— Ну, черезъ часъ ты обо мнѣ услышишь! воскликнулъ Фленсбургь. — Дорого тебѣ это обойдется!

И эти слова были поняты на ротномъ дворѣ совершенно иначе. Всѣ офицеры поняли, что Фленсбургъ нажалуется Жоржу и государю, а Шепелевъ будетъ тотчасъ разжалованъ, и во всякомъ случаѣ высланъ изъ Петербурга.

Но Фленсбургъ, произнося эти слова, предполагалъ совершенно иное и даже рѣшился спѣшить. Онъ зналъ отлично, что если дѣло успѣетъ дойти до государя, то, конечно, Шепелевъ не окажется виноватъ, потому что въ дѣйствительности онъ и не былъ виноватъ. Но огласка, допросъ Шепелева, могли повести къ его нескромнымъ заявленіямъ, могли запутать все дѣло и погубить Маргариту

Послѣ нежданнаго происшествія, Шепелевъ, едва пришедшій въ себя отъ случившагося, сидѣлъ въ квартирѣ дяди, а Квасовъ громадными шагами метался по своей маленькой горницѣ внѣ себя, чуть не натыкаясь на стѣны. Лицо его было блѣдно, губы ежеминутно тряслись. Но съ самой минуты драки и до сихъ поръ онъ не вымолвилъ ни единаго слова. Раза два или три Шепелевъ спросилъ что-то у дяди, но Квасовъ вскинулъ только на него помутившимся взглядомъ и не отвѣчалъ ни слова, только закусывалъ дрожащія губы и продолжалъ шагать.

Черезъ часа два въ квартирѣ Квасова появился Будбергъ, и хотя зналъ обоихъ офицеровъ въ лицо, однако спросилъ объ имени и отчествѣ каждаго. Квасовъ остановился, молча, сложивъ руки за спиной, и глядѣлъ на Будберга тѣми же мутными глазами. И Шепелеву, назвавшему себя, пришлось отвѣчать и за дядю.

— Да, это Акимъ Акимовичъ Квасовъ.

Будбергь въ короткихъ словахъ объяснилъ, что оскорбленный Шепелевымъ его пріятель Фленсбургъ присылаетъ его секундантомъ для вызова Шепелева.

Въ первую минуту ни юноша, ни лейбъ-компанецъ, не поняли словъ голштинца и оба глядѣли на него, почти разинувъ рты.

Будбергъ объяснялся какъ бы съ двумя дѣтьми, передавъ имъ подробно и обстоятельно въ чемъ дѣло. Шепелевъ вдругъ радостно вскочилъ съ своего мѣста, будто лучъ свѣта ярко блеснулъ для него среди полной тьмы. Дѣйствительно, за минуту назадъ, онъ сидѣлъ, не зная какъ выйдти изъ своего положенія, а здѣсь ему сразу показали, что сдѣлать, и онъ радостно ухватился за это предложеніе. Онъ слыхалъ о поединкахъ когда-то и не понималъ ихъ, считалъ безумствомъ, грѣхомъ, заморской выдумкой, теперь же ухватился за предложеніе Будберга, какъ утопающій за соломинку.

Квасовъ также понялъ, наконецъ, что надумалъ нѣмецъ.

— Да, протянулъ Акимъ Акимовичъ. — Тэкъ, Тэкъ!

И это были первые звуки его голоса послѣ двухъ-часоваго молчанія.

— Такъ, теперь понятно! заговорилъ онъ будто самъ себѣ:- совсѣмъ понятно! Это, стало бытъ, по законному, по заморскому. Не взлюбилъ человѣка, убилъ на дорогѣ, изъ-за угла или хоть при всей честной компаніи. Виноватъ! Въ Сибирь! A это по законному! Не взлюбилъ, отдулъ, самъ же обидѣлся и зову: дай, молъ, себя убить. Ай-да нѣмцы! У васъ всякая мерзость и та такъ отглажена, что просто золотомъ блеститъ. Слыхалъ я всегда, что вы нѣмцы…

И Квасовъ прибавилъ такое слово, отъ котораго Будбергъ покраснѣлъ до ушей.

— Ну, а теперь самъ буду знать, что вы… И Квасовъ снова повторилъ то же слово.

— Послушайте, господинъ Квасовъ, заговорилъ спокойно Будбергь. — Я не затѣмъ пришелъ, чтобы слушать отъ васъ оскорбительныя выраженія. Я знаю, что намъ будетъ очень мудрено втолковать вамъ всѣ правила поединковъ такъ, какъ они испоконъ вѣка совершались и совершаются въ Европѣ. Я зналъ заранѣе и говорилъ Фленсбургу, что прежде, чѣмъ вы поймете и согласитесь, надо будетъ, какъ говорится, выпить цѣлое море.

— Пей, голубчикъ, что хочешь! Хоть море, хоть другое, что вотъ тутъ у меня, осуши до дна! A вотъ, что я тебѣ скажу. Поѣзжайте въ Фленсбургу и скажите ему, что дядя съ племянникомъ на все согласны. Скажите ему, что нѣтъ человѣка, котораго бы я такъ любилъ и уважалъ, какъ господина Фленсбурга, и кстати, припомните ему про колбасу, которую я ему въ кабуру вложилъ тому мѣсяца два или три будетъ.

— Такъ вы согласны? прервалъ его Будбергъ.

— Согласны, согласны! въ одинъ голосъ отвѣчали Квасовъ и Шепелсвъ.

— Гдѣ же и когда мы должны встрѣтиться?

— Гдѣ прикажете, — говорилъ Квасовъ, заслоняя племянника, какъ если бы дѣло шло о немъ самомъ.

— По дорогѣ въ Метеловку, самое лучшее. Тамъ глухо всегда.

— Самое настоящее разбойничье мѣсто, заговорилъ Квасовъ. — Тамъ и будемъ другъ дружку по заморскому и законному рѣзать.

— Такъ завтра въ шесть часовъ утра мы будемъ тамъ съ Фленсбургомъ.

— И мы будемъ.

— И я надѣюсь, прибавилъ Будбергъ, — что до тѣхъ поръ никто кромѣ насъ объ этомъ знать не будетъ. Иначе, какъ вы, вѣроятно, понимаете, начальство прикажетъ не допустить поединка, вразумительно говорилъ Будбергъ Квасову.

— Стало быть, вы предполагаете, отозвался Акимъ Акимовичъ, — что мы, такъ сказать, сбѣгаемъ сейчасъ къ тетенькѣ пожаловаться на васъ. Не бойтесь, въ шесть часовъ будемъ тамъ.

Будбергъ вышелъ совершенно довольный, не ожидавшій такого быстраго успѣха. Онъ полагалъ, что ему придется часа три поучать русскихъ офицеровъ и чуть не упрашивать и умасливать идти на поединокъ, а вмѣсто этого юноша видимо обрадовался предложенію, а Квасовъ тоже, если не обрадовался, то хладнокровно поневолѣ согласился.

Послѣ ухода Будберга дядя и племянникъ остались глазъ на глазъ.

Шепелевъ сѣлъ на кровать дяди, понурился и задумался. Квасовъ стоялъ передъ нимъ среди горницы, не двигаясь, не шевелясь, какъ истуканъ, и наступило мертвое молчаніе во всей квартирѣ.

Наконецъ, Квасовъ шагнулъ къ юношѣ, положилъ ему руки на плечи. Шепелевъ пришелъ въ себя, поднялъ голову.

Лицо Квасова было въ слезахъ. Едва только глаза ихъ встрѣтилсь, лейбъ-компанецъ вдругъ зарыдалъ, какъ ребенокъ, шлепнулся на постель около него и, обхвативъ его сильной рукой, навалился на него, всхлипывая.

— Дядюшка! дядюшка! повторялъ Шепелевъ. Голосъ его дрожалъ и рвался отъ наплыва различныхъ чувствъ, поднявшихся на сердцѣ. И горе, и стыдъ, и боязнь, все спуталось въ немъ и будто застлало ясное сознаніе того, что совершилось, того, что будетъ завтра.

XXIII

На другое утро, чуть свѣтъ извощичьи большія дрожки тащились шагомъ по скверной дорогѣ изъ Петербурга въ Метеловку.

Это былъ десятокъ избъ на крайнемъ концѣ Фонтанки, и мѣсто это было разбойничьимъ гнѣздомъ. Никакія полицейскія мѣры не могли превратить разбоевъ, и шайка, здѣсь жившая, была, казалось, неуловима.

Шепелевъ сидѣлъ слегка блѣдный. Красивые глаза его блестѣли ярче, отчасти лихорадочнымъ блескомъ, но выраженіе блѣднаго лица было не тревожно, а безконечно грустно. Онъ зналъ отлично, что ѣдетъ на смерть.

Онъ понималъ, что оскорбленіе Фленсбурга было умышленное, чтобы вызвать его, а вызовъ понадобился ему затѣмъ, чтобы убить.

Была-ли тутъ при чемъ Маргарита, онъ подозрѣвалъ, но какъ-то боялся думать объ этомъ.

«Лучше умереть, не зная этой мерзости!» думалось ему.

Ему будто не хотѣлось уносить на тотъ свѣтъ съ собой не свѣтлый и не чистый обливъ предмета первой любви своей. Разумѣется, Квасовъ увѣрялъ его, да и сердце подсказывало, что Маргарита не чужда всему происшествію, но насколько замѣшана она въ немъ, онъ не хотѣлъ, даже просто боялся думать.

Объ исходѣ поединка онъ тоже сомнѣваться не могъ. Фленсбургъ, какъ иностранецъ, какъ адьютантъ принца, ежедневно учившійся у Котцау, владѣлъ шпагой если не безукоризненно ловко, то, конечно, гораздо лучше Шепелева, онъ же успѣлъ только взять нѣсколько уроковъ, когда заставалъ своего дядю усиленно, ревностно, изъ всѣхъ силъ трудившагося и ломавшаго себя на всѣ лады, чтобы отмститъ публично Котцау.

Квасовъ, наоборотъ, сидѣлъ бодрый, чуть не веселый, шутилъ съ извощикомъ, подшучивалъ даже надъ двумя хромоногими клячами, которыя ихъ тащили.

Шепелевъ грустно поглядывалъ на дядю и недоумѣвалъ, какимъ образомъ можетъ этотъ самый Акимъ Акимовичъ, вчера рыдавшій надъ нимъ, сегодня относиться такъ безучастно въ его судьбѣ.

A Квасовъ былъ просто доволенъ собой. Еще наканунѣ вечеромъ, онъ обѣжалъ чуть не всѣхъ офицеровъ своей роты, съѣздилъ въ кому-то еще въ городъ и собралъ всевозможныя свѣдѣнія о всевозможныхъ дуэляхъ и поединкахъ.

Вернулся онъ домой ночью, вполнѣ обученный, узнавшій и понявшій до тонкостей всѣ многоразличныя правила многоразличныхъ заморскихъ поединковъ. Вдобавокъ, теперь у Квасова въ рукахъ была пара новенькихъ шпагъ одинаковаго размѣра. Этимъ онъ готовился удивить самихъ нѣмцевъ. Квасову объяснили, что если у Фленсбурга шпага будетъ хоть на вершокъ длиннѣй шпаги Шепелева, то дѣло плохо. И Акимъ Акимовичъ вечеромъ съѣздилъ въ оружейнику на Невскомъ и купилъ пару новыхъ шпагъ, лихо отточенныхъ и блестящихъ, какъ серебро.

Наконецъ, послѣ часа ѣзды по рытвинамъ и лужамъ, они достигли до поворота, за которымъ открылись пустыри. Вдали виднѣлась деревня, а ближе, саженяхъ въ восьмидесяти, стояла щегольская берлина безъ кучера, и около нея два офицера.

Противники и секунданты раскланялись.

Шепелевъ при видѣ врага какъ бы встрепенулся. Лицо его оживилось, но стало еще блѣднѣе.

— Противъ этого ничего не имѣете! вымолвилъ Квасовъ насмѣшливо, доставъ и покрывая шпаги.

— Ничего… Все равно! отозвался Фленсбургъ, косо глядя на оружіе.

— Отпустите извощика, замѣтилъ Будбергъ, обращаясь къ Квасову. — Нельзя же при немъ. Онъ перепугается, начнетъ кричать, пожалуй, прибѣгутъ изъ деревни.

Квасовъ приказалъ извощику вернуться назадъ, стать за угломъ и дожидаться.

Извощикъ, будто подозрѣвая что-то, охотно и живо погналъ своихъ клячъ обратно и вскорѣ скрылся за поворотомъ.

— Ну-съ, вымолвилъ Квасовъ, — мы, помощники, станемъ тоже, каждый около своего, на всякій случай!

— Конечно, конечно, холодно выговорилъ Фленсбургъ, но вдругъ пристально взглянулъ въ лицо Квасова страннымъ взглядомъ, какъ будто удивился этимъ словамъ, которыхъ онъ не ожидалъ отъ лейбъ-компанца.

Будбергъ предупредилъ пріятеля, что Квасовъ за послѣднее время удивительно обучился фехтованію и что если бы Фленсбургу пришлось драться съ лейбъ-компанцемъ, то, пожалуй бы, дѣло окончилось скверно. Будбергъ отлично помнилъ, какъ Квасовъ на смотру у государя въ одну минуту вышибъ у него шпагу изъ рукъ.

Выбравъ удобное мѣсто, противники сняли сюртуки и камзолы и получили отъ Квасова по шпагѣ. Фленсбургъ оглядѣлъ свою блестящую и славно отточенную и ухмыльнулся. Шепелевъ перекрестился три раза на сіявшій гдѣ-то вдали золотой крестъ церковный. Противники стали другъ противъ друга и скрестили шпаги.

Лицо Шепелева покрылось яркимъ, но неестественнымъ румянцемъ, а губы сжались въ судорожную и горькую улыбку. Лицо его будто говорило:

«Я знаю и понимаю всю эту подстроенную комедію. Ну, и пускай! Убивайте!..»

Прошло нѣсколько мгновеній, и ни одинъ изъ противниковъ не тронулъ другого.

Шепелевъ напрягалъ всѣ силы разума, всю силу руки. Ему самому казалось, что онъ будто бы въ виду опасности ловчѣе, искуснѣе держитъ шпагу.

Фленсбургъ, съ своей стороны, будто наоборотъ, зная, что все въ его рукахъ, что когда захочетъ онъ. тогда и нанесетъ смертельный ударъ, выжидалъ и не спѣшилъ. Но кромѣ этого было и нѣчто неожиданное!.. Странно измѣнившееся лицо лейбъ-компанца, стоявшаго за его противникомъ, тоже съ обнаженной шпагой, мѣшало ему дѣйствовать, смущало его. Это лицо стало совершенно другимъ. Черты лица Квасова страшно измѣнились въ одно мгновеніе, и онъ не смотрѣлъ на Будберга, стоявшаго тоже съ обнаженной шпагой. Едва только шпаги засверкали на солнцѣ, какъ Квасовъ съ помутившимися отъ злобы глазами, похожій на какого-то голоднаго волка, водилъ ими за всѣми движеніями не Будберга, а его, Фленсбурга, и слѣдилъ за кончикомъ его шпаги, въ позѣ, которая говорила, что каждое мгновеніе онъ готовъ ринуться, даже вопреки правиламъ, — на помощь племяннику. Эта фигура Квасова, и это лицо съ судорожно измѣнившимися чертами, и эти кровью налитые глаза, упорно впивавшіеся въ Фленсбурга, мѣшали ему, и онъ чувствовалъ, что нѣчто очень похожее на робость начинаетъ вкрадываться въ его сердце.

Сжавъ зубы, онъ крикнулъ что-то по-нѣмецки Будбергу. Квасовъ былъ до такой степени на чеку, что даже вздрогнулъ отъ непонятнаго нѣмецкаго слова. Шепелевъ тоже не понялъ. Въ его положеніи, полусознательномъ. было не до того. Онъ замѣтилъ только, что секундантъ противника болѣе приблизился, болѣе надвинулся впередъ и не спускаетъ уже глазъ съ Квасова. Если бы Шепелевъ въ эту минуту болѣе владѣлъ собой, то онъ увидѣлъ бы, что не только Фленсбургъ смущенъ, но Будбергь блѣднѣетъ все болѣе и болѣе и, надвигаясь впередъ позади пріятеля, держитъ шпагу въ дрожащей рукѣ.

Наконецъ, шпага Фленсбурга зазвенѣла, какъ-то свиснула, блеснула съ боку. Шепелевъ вскрикнулъ, отступилъ, и кровь фонтаномъ брызнула у него изъ плеча… Но Фленсбургъ налѣзалъ… И Шепелевъ, не видя уже ничего передъ собой, ожидалъ другого и послѣдняго удара!!.. И въ тотъ же мигъ, какое-то страшное, адское ощущеніе холода въ груди заставило его дико вскрикнуть и опрокинуться навзничь… Фленсбургъ новымъ ударомъ поразилъ его не далеко отъ первой раны, но уже въ грудь. И въ то мгновеніе, когда Шепелевъ упалъ, Фленсбургъ бросился на него съ опущенной шпагой, чтобы поразить еще разъ уже лежащаго на землѣ. Шпага его, вѣрно направленная въ сердце, вдругъ уперлась въ образокъ на груди юноши, согнулась, скользнула, зазвенѣла и вонзилась въ землю около головы.

Но въ то же мгновеніи кто-то заревѣлъ:

— Мерзавецъ! лежащаго!

И Фленсбургъ увидѣлъ передъ собою другую шпагу, а за ней не человѣка, а разъяренное животное съ глазами, налитыми кровью. Ему надо было защищаться! Этотъ звѣрь налѣзалъ на него, грозя пронзить ежеминутно.

— Будбергъ! Будбергъ! вскрикнулъ онъ отчаянно, понявъ сразу, что можетъ произойти.

Будбергъ бросился мгновенно на Квасова съ поднятой шпагой и что-то кричалъ ему.

Квасовъ ловко отскочилъ влѣво, но въ то же время со стороны снова напалъ на одного Фленсбурга, и снова тотчасъ явились передъ нимъ обѣ шпаги. Но въ одно мгновеніе одна изъ нихъ зазвенѣла и полетѣла подъ ноги Фленсбурга. Обезоруженный Будбергъ ахнулъ… Онъ не могъ даже поднять своей шпаги, такъ какъ отчаянно защищающійся пріятель наступилъ на нее ногой.

— Я усталъ! это не честно! Нельзя! кричалъ Фленсбургъ, парируя быстрые и сильные удары противника.

Но лейбъ-компанецъ давно лишился, казалось, всѣхъ чувствъ и жилъ только глазами и только рукой. Шпаги такъ взвизгивали, сверкая на солнцѣ, что у потерявшагося Будберга при видѣ ихъ рябило въ глазахъ.

Но вдругъ раздался дикій и ужасный вопль. Шпага Квасова была въ груди Фленсбурга и вышла насквозь за спиной. Мгновенно онъ вырвалъ ее и, казалось, собирался снова вонзить. Но Фленсбургъ, обливаясь потоками крови, тяжело и грузно грянулся о землю. Ужасные стоны его огласили пустырь.

Квасовъ вдругъ онѣмѣлъ застылъ на мѣстѣ, не спуская глазъ съ упавшаго противника, рука его, державшая шпагу, съ которой текла кровь, дрожала… Онъ тяжело дышалъ и прошепталъ:

— Царица небесная! Прости и помилуй!

Будбергъ бросился съ товарищу, сталъ подымать его, повторяя безсмысленно какія-то нѣмецкія слова. Но Фленсбургъ отвѣчалъ только страшными стонами.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, пришедшій въ себя Шепелевъ приподнялся и сидѣлъ на землѣ. И, кромѣ полнаго изумленія, ничего не было на лицѣ его. Наконецъ, онъ будто понялъ вдругъ все совершившееся, поднялъ руку, чтобы перекреститься, но отъ боли рука только тронула лобъ и упала.

Фленсбургъ, мотая головой изъ стороны въ сторону, прижимая обѣ руки къ груди, судорожно дергался на землѣ и стоналъ. Вдругъ онъ повернулъ лицо къ Будбергу, будто хотѣлъ что-то выговорить, но кровь хлынула горломъ… Онъ задохнулся, захрипѣлъ и, какъ-то потянувшись, замеръ недвижно… Будбергъ подложилъ ладонь подъ голову товарища и, стоя около него на колѣняхъ, шепталъ что-то по нѣмецки, какъ будто молитву.

Квасовъ, будто придя въ себя, обернулся съ племянику, увидѣлъ его сидящимъ и перекрестился.

— Ну, вотъ онъ! Господь на небеси! Не даромъ я поучился фридриховскимъ артикуламъ. Можешь встать? Будешь живъ? Какъ сдается?

— Не знаю, шепнулъ чуть слышно Шепелевъ. — Что онъ?..

И юноша показалъ глазами на недвижно протянувшагося на землѣ Фленсбурга.

— Тамъ ничего, порося, тамъ готово! Царство небесное, если, по грѣхамъ, пустятъ!

Въ это мгновеніе Фленсбурга сильно передернуло всего. Ноги, уже протянутыя, дернуло еще нѣсколько разъ. Но это было послѣднее движеніе, и на землѣ замеръ уже не человѣкъ, а трупъ…

XXIV

Дня три, конечно, только и было рѣчи въ Петербургѣ, что о поединкѣ двухъ офицеровъ. Вся исторія разсказывалась на разные лады, съ разными подробностями. Не смотря на то, что все дѣло было хитро придумано Маргаритой и дорого поплатившимся Фленсбургомъ, а поединокъ состоялся, повидимому, вслѣдствіе драки офицеровъ на плацу, но, тѣмъ не менѣе, какъ часто бываетъ, истина не укрылась отъ общественнаго мнѣнія.

Весь городъ, если не зналъ, то понялъ, что вся исторія произошла изъ-за Маргариты. Теперь уже всѣ въ городѣ знали, въ какихъ отношеніяхъ она къ юношѣ, произведенному ею же въ одинъ мѣсяцъ изъ солдатъ въ офицеры. Только одного никто не могъ понять, какую роль играла Маргарита въ этомъ поединкѣ. Конечно, никто не могъ догадаться, что она упросила Фленсбурга избавить ее отъ юноши. Всѣ говорили, что Фленсбургъ изъ ревности захотѣлъ уничтожить счастливаго соперника и поплатился самъ.

Во всякомъ случаѣ, огласка, которой боялась Маргарита, вышла полная, и если былъ человѣкъ, который не зналъ истины, то это былъ одинъ государь. Даже принцъ Жоржъ, искренними слезами оплакивавшій потерю любимца, зналъ, что Фленсбургъ убитъ счастливымъ любовникомъ красавицы иноземки. Но принцъ не рѣшился сказать это государю.

Среди офицеровъ гвардіи болѣе всего, болѣе, чѣмъ о Фленсбургѣ и Шепелевѣ, говорили, спорили, даже ссорились по поводу Квасова. Мотивомъ этихъ споровъ и ссоръ было вмѣшательство лейбъ-компанца на дуэли. Ставился вопросъ: имѣлъ-ли онъ право, на основаніи обычныхъ правилъ и законовъ поединковъ, выступить дѣйствующимъ лицомъ и, защищая Шепелева, перейдти въ наступленіе и убить его противника. Этотъ вопросъ рѣшить было мудрено. Одни говорили, что Квасовъ могъ защищать Шепелева, но не убивать Фленсбурга. Другіе отвѣчали, что если шлезвигскій уроженецъ рѣшился на такую подлость, чтобы лежачаго дорѣзать, то Квасовъ имѣлъ право защищать его, а при упорствѣ противника и самозащитѣ случайно и убить его.

Будбергъ, единственный очевидецъ всего, по неволѣ долженъ былъ искажать всѣ факты и лгать, такъ какъ его роль оказалась на поединкѣ самая плаченвая. Если Квасовъ такъ яростно напалъ на Фленебурга, благодаря своимъ недавнымъ, невѣроятнымъ успѣхамъ въ фехтованіи, то что-жъ дѣлалъ Будбергъ, зачѣмъ не защитилъ, какъ умѣлъ, товарища? Вдвоемъ они, конечно, обезоружили бы, еслибъ не убили Квасова. Будбергъ могъ только извиниться однимъ, что Квасовъ тотчасъ же вышибъ у него шпагу изъ рукъ, а Фленсбургъ въ эти нѣсколько минутъ борьбы съ противникомъ наступилъ на нее ногами. Но шпага Шепелева была свободна! Да! Но хорошо потомъ разсуждать!.. Тогда онъ потерялся.

Около полудня Квасовъ на своемъ извощикѣ доставилъ племянника на его квартиру, но безъ чувствъ. Раны Шепелева оказались неопасными, но, при переѣздѣ отъ Метеловки до центра города онъ потерялъ слишкомъ много крови. Когда онъ двинулся въ путь съ мѣста поединка, то былъ въ полномъ сознаніи, спокойно говорилъ съ дядей, благодарилъ его и все повторялъ:

— Вотъ милость-то Божія! Вѣдь все это почти чудо!

— Молодецъ Акимъ Красовъ! Кабы могъ, расцѣловалъ! шутливо отзывался сіяющій довольствомъ лейбъ-компанецъ.

Но затѣмъ, не смотря на всякаго рода перевязки, кровь лила ручьемъ, и на полъ-дорогѣ юноша лишился сознанія и пришелъ въ себя только въ постели.

Одновременно Будбергь привезъ въ городъ трупъ своего пріятеля. Когда онъ ѣхалъ въ берлинѣ до улицамъ Петербурга, то многіе офицеры, встрѣчавшіе экипажъ, увидѣвъ, узнавали безжизненно лежащаго Фленсбурга, который хорошо былъ извѣстенъ гвардіи. Всѣ были такъ поражены новостью, что вѣсть о смерти ненавистнаго адьютанта Жоржа, какъ молнія, обѣжала столицу,

Едва Будбергъ успѣлъ доставить тѣло на квартиру, какъ уже весь лагерь голштинцевъ и принцъ Жоржъ, прежде всѣхъ, былъ уже вокругъ убитаго. Будбергъ тутъ же въ первый разъ, но въ совершенно искаженномъ видѣ, передалъ подробности поединка.

Такъ какъ государь уѣхалъ наканунѣ въ Ораніенбаумъ, то Жоржъ тотчасъ своею властью приказалъ арестовать Квасова и Шепелева.

Не успѣлъ Акимъ Акимовичъ позвать доктора, не успѣли фельдшера сдѣлать Шепелеву первыхъ перевязокъ, какъ явились офицеръ и два кирасира съ приказаніемъ принца. Но докторъ, вызванный Квасовымъ, извѣстный въ Петербургѣ Вурмъ, объявилъ, что онъ не позволитъ трогать раненаго офицера, покуда не получитъ письменнаго приказа отъ принца.

Такъ какъ Вурмъ лѣчилъ у принца, то, поэтому, рѣшилъ тотчасъ же ѣхать и объяснить Жоржу, что арестовать офицера и перевозить опять, значитъ убить его.

Квасовъ повиновался кирасирамъ безпрекословно, не смутился и только съ ужасомъ воскликнулъ, увозимый съ квартиры племянника:

— Кто-жъ за нимъ ходить будетъ? Вѣдь у него во всемъ городѣ ни души родной нѣтъ. Не Маргаритка же эта проклятая придетъ ходить за больнымъ.

Дѣйствительно, когда Квасовъ былъ сданъ на свой же ротный дворъ и посаженъ въ ту горницу, гдѣ сидѣли когда-то братья Орловы, то Шепелевъ остался одинъ, съ глупымъ деньщикомъ.

Между тѣмъ, Маргарита на разсвѣтѣ этого дня вдругъ проснулась, какъ отъ толчка. Она сразу поднялась, сѣла на постели и, взглянувъ въ окно, подумала:

«Да, теперь… теперь они ѣдутъ на мѣсто, а, быть можетъ, теперь его уже нѣтъ на свѣтѣ!»

И красавица опустила голову, просидѣла такъ неподвижно, сама не замѣчая, около двухъ часовъ времени. Ей теперь было искренно жаль этого юношу, котораго въ сущности она же завлекла въ свои сѣти.

Лотхенъ, которая со дня смерти графа спала на диванѣ въ той же комнатѣ около барыни, проснулась, увидала Mapгариту, сидящую, съ опущенной головой и тотчасъ же поднялась. Она уже знала, что совершается въ это утро, и понимала, что заставляетъ графиню сидѣть неподвижно и задумчиво съ опущенной головой. Лотхенъ встала, подошла къ Маргаритѣ, сказала ей что-то, привела ее въ себя.

Маргарита вздохнула л выговорила.

— Да, все-таки грѣхъ! Бѣдный мальчикъ, не долго онъ прожилъ на свѣтѣ.

— Ложитесь-ка лучше опять спать, покуда не пріѣдетъ Фленсбургъ! уговаривала Лотхенъ. — Во снѣ ни горя, ни заботы.

— Нѣтъ, нѣтъ! вдругъ воскликнула Маргарита. — Напротивъ. Надо вставать, надо одѣваться!

И дѣйствительно, Маргарита быстро одѣлась и сѣла къ окну. Лотхенъ подала ей кофе. Маргарита не притронулась ни къ чему и, не отрываясь, глядѣла на улицу, гдѣ понемногу увеличивалось дневное движеніе. Въ каждомъ мундирѣ, который показывался вдали, на Невскомъ, ей чудился Фленсбургъ съ извѣстіемъ о томъ, что она уже знала, рѣшила на умѣ, и только ожидала подтвержденія.

Наконецъ, ей вдругъ пришла мысль, и она передала ее Лотхенъ. Горничная немедленно распорядилась.

Былъ посланъ лакей въ квартирѣ Шепелева стоять какъ бы на часахъ и придти съ извѣстіемъ, если случится что-нибудь особенное.

Около полудня, когда Фленсбургъ все не ѣхалъ, Маргарита увидала собственнаго лакея, бѣгущаго по панели. Она. не выдержала, бросилась черезъ всѣ комнаты, и, не найдя Лотхенъ, сама отперла дверь на подъѣздѣ. Она не вымолвила ни слова, но лакей но лицу ед понялъ вопросъ.

— Привезли мертваго, сударыня! воскликнулъ онъ.

Маргарита не сказала ни слова, повернулась и тихо пошла въ свою спальню. Она сѣла на то же кресло, у окна, долго сидѣла, не двигаясь, наконецъ, слезы показались у нея на глазахъ. И долго тихо плакала она.

Черезъ часъ, незнакомый ей офицеръ, голштинскаго войска, вдругъ явился у ея подъѣзда верхомъ, передалъ лошадь и велѣлъ о себѣ доложить. Маргарита вышла, удивляясь, и офицеръ передалъ ей отъ имени Будберга судьбу Фленебурга.

Маргарита всплеснула руками и выговорила только:

— Какъ! Оба!?

Офицеръ объяснилъ графинѣ, что одинъ Фленсбургъ убитъ, а что молодой офицеръ, его противникъ, раненъ, и очень не опасно, такъ что его приказано арестовать.

Маргарита вскрикнула, въ одну секунду бросилась къ офицеру и вскинула ему руки на плечи. Еще секунда, и она бы поцѣловала его за извѣстіе. Опомнившись, она воскликнула:

— Простите! Да правда-ли это? Правда-ли?

— Навѣрное, графиня! Я самъ видѣлъ Будберга и Квасова, отвѣчалъ офицеръ, удивившійся, что въ этомъ дѣлѣ Маргарита интересовалась судьбой только преображенца.

Офицеръ уѣхалъ, раздумывая. Ему приказывали осторожно сообщить графинѣ о смерти Фленсбурга… A тутъ вотъ что!?.

Лотхенъ, которая стояла все время въ горницѣ и слышала все, вдругъ расхохоталась безумнымъ смѣхомъ.

— Что скажете! Liebe Gräfin? Какова исторія! Нѣтъ, Фленсбургъ-то, Фленсбургъ! воскликнула Лотхенъ и снова покатилась отъ смѣха. — Подумайте! Фленсбургъ-то!

И Лотхенъ, не имѣя возможности держаться на ногахъ отъ хохота, почти упала на диванъ.

Маргарита, съ блестящими глазами, съ румянымъ лицомъ, по неволѣ тоже начала улыбаться. Дѣйствительно, ей казалось, что, помимо страшнаго, во всемъ этомъ дѣлѣ есть что-то необыкновенно глупое, если не смѣшное.

— Фленсбургъ-то, Фленсбургъ! повторяла Лотхенъ и хохотала до искреннихъ, крупныхъ слезъ.

Первое движеніе Маргариты было одѣться, чтобы идти прямо на квартиру Шепелева, но Лотхенъ остановила ее словами:

— Развѣ вы не помните, вѣдь офицеръ сказалъ вамъ, что онъ арестованъ.

— Я поѣду туда, гдѣ онъ арестованъ.

Долго Лотхенъ отговаривала барыню не усугублять положенія и не дѣлать огласки и, наконецъ, убѣдила ее. Маргарита осталась, но съ тѣмъ условіемъ, что Лотхенъ сама отправится на преображенскій дворъ, все узнаетъ, а, главное, узнаетъ, въ Какомъ положеніи юноша, куда онъ раненъ, и что думаютъ доктора.

Лотхенъ собралась тотчасъ-же, но, вмѣсто того, чтобы отправиться на ротный дворъ, отправилась къ своимъ пріятелямъ, людямъ принца Жоржа, чтобы узнать прежде всего подробности невѣроятнаго событія, которое приводило ее въ такое искренно-веселое настроеніе. Даже дорогой Лотхенъ мысленно повторила раза два имя Фленсбурга и снова не могла удержаться отъ смѣха.

XXV

Въ это же роковое утро княжна Василекъ, проснувшись по обыкновенію очень рано, одѣлась, потомъ по обыкновенію помолилась и пошла въ горницу больной тетки.

Гарина не только не поправлялась, но положеніе ея было еще хуже. Она была жива на половину; мозгъ былъ отчасти парализованъ, и больная смотрѣла безсмысленными глазами на все, произносила какіе-то дикіе гортанные звуки вмѣсто словъ или же спала большую часть дня и ночи съ сильнымъ, неестественнымъ храпомъ, который тяжело дѣйствовалъ на Василька. Присутствіе ея у постели больной не имѣло никакого смысла, а этотъ сонъ тетки, или безсмысленный взглядъ ея, дѣйствовалъ такъ на княжну, что она не могла долго выносить ни того, ни другого, и принималась плакать. Поэтому Василекъ стала сажать по очереди, около постели больной, старшихъ горничныхъ, любившихъ барыню, а сама сидѣла у себя. Ее вызывали каждый разъ при малѣйшемъ движеніи больной.

На этотъ разъ Василекъ, постоявъ около постели и видя, что Пелагея Михайловна крѣпко спитъ, вернулась снова къ себѣ.

Каждый разъ, что она оставалась теперь одна, на нее всегда нападала тоска. На выздоровленіе тетки надежды не было. Сестра была Богъ вѣсть гдѣ, и Василекъ понимала, что Настя никогда не вернется изъ своей добровольной ссылки. Единственно, что она считала долгомъ сдѣлать, это переслать сестрѣ ея часть состоянія немедленно послѣ выздоровленія или смерти тетки. Можетъ быть, тогда она откупитъ Глѣба! Василекъ не знала, но только смутно и боязливо чуяла, что заставило сестру пойти за княземъ, и чѣмъ убила она тетку.

Единственной отрадой Василька была мысль о Шепелевѣ, Послѣ ея внезапнаго и страннаго полупризнанія прошло много времени, она привыкла къ мысли, что высказалась, что онъ догадался и знаетъ все. И въ лицѣ его, въ глазахъ, она читала теперь такое доброе чувство къ ней, что если это и не была любовь, то для нея, для ея счастья и этого было довольно. На этотъ разъ, вернувшись въ свою комнату, Василекъ сѣла, не зная что дѣлать. Но вдругъ безъ всякаго повода, безъ всякой причины, она почувствовала такую тоску, такъ щемило сердце, такъ ныла душа ея, что суевѣрная Василекъ вдругъ взволновалась, вдругъ перекрестилась, вдругъ заговорила, успокаивая самое себя:

— Что-жъ это? Съ чего это я? Помилуй Богъ! Точно будто еще какая новая бѣда и съ нимъ! Съ нимъ!..

И совершенно невольно, безсознательно, Василекъ очутилась у своего кіота и снова помолилась.

Побывавъ еще раза два или три у тетки, которая проснулась, безсмысленно поглядѣла на нее и снова заснула, Василекъ, подъ вліяніемъ все того же тревожнаго чувства, вышла и стала гулять по двору. Наконецъ, уже въ изнеможеніи она сѣла на скамейку около палисадника и не понимала, почему такая усталость сказывается въ ней. Она не замѣтила, что часа четыре пробродила по двору.

Въ эту минуту раздался среди тишины, окружающей всегда ихъ домъ, рѣзкій, отчетливо звонкій топотъ скачущей лошади, и въ ворота галопомъ въѣхалъ преображенскій офицеръ.

Василекъ затрепетала вся, тихо вскрикнула, и во всемъ ея существѣ будто раздалось кѣмъ-то громко сказанное слово:

— Вотъ!

Да, она была убѣждена, она знала впередъ, что и о комъ скажетъ этотъ незнакомый вѣстникъ. Замирая, она двинулась ему на встрѣчу и выговорила:

— Ну? такъ, какъ если бы ожидала его давно и знала, что онъ привезетъ страшную вѣсть.

Въ двухъ словахъ офицеръ объяснилъ княжнѣ все случившееся и просилъ отъ имени Квасова прислать какую нибудь женщину — горничную или няню, такъ какъ офицеръ, хотя не опасно раненъ, со все-таки нуждается въ уходѣ и помощи.

Но Василекъ не слыхала послѣднихъ словъ. Дворъ, дожъ, красивая вороная лошадь, офицеръ, небо ясное, синимъ сводомъ покрывавшее ихъ, все сразу исчезло изъ глазъ Василька! Она очнулась въ своей комнатѣ! Съ княжной сдѣлалось дурно, и если бы не люди, окружавшіе ее въ ту минуту, когда въѣхалъ на дворъ всадникъ, то Василекъ упала бы на землю въ ногамъ лошади.

Очнувшись, открывъ глаза, оглядѣвъ всѣ добрыя и тревожныя лица прислуги, Василекъ спросила, истинно-ли было это все, или ей приснилось. И она увидала по лицамъ, что все это было не сонъ.

Василекъ поднялась, перекрестилась, потомъ двинулась, оглядываясь, тихо, спокойно, какъ если бы ей приходилось привести все въ порядокъ въ своей комнатѣ. Еще спокойнѣе одѣлась она и велѣла закладывать лошадь, на которой всегда отправлялась въ городъ или къ обѣднѣ. Затѣмъ она прошла къ теткѣ, поглядѣла на больную, крѣпко спящую, нагнулась, поцѣловала худую руку, свиснувшую съ кровати, и ровнымъ шагомъ, спокойно вышла и сѣла въ дрожки.

— Квартиру Дмитрія Дмитріевича знаешь… Туда! и поскорѣе! произнесла она кучеру въ воротахъ.

И эти слова звучали какъ-то особенно спокойно, ласково и мягко.

Черезъ нѣсколько минутъ, не смотря на крупную рысь лошади, она снова повторила кучеру:

— Поскорѣе, Иванъ!

Въѣхавши въ улицы города, снова повторила она то же слово. И если лицо ея и голосъ были совершенно спокойны, то на душѣ бушевало такое чувство, которое не могло бы удовольствоваться движеніемъ экипажа. Если бы лошадь мчалась, какъ вихрь, то и тогда бы это чувство заставило Василька повторять безъ конца:

— Поскорѣе!

Почти черезъ полчаса ѣзды Василекъ вошла въ незнакомую квартиру и ровнымъ, твердымъ шагомъ прошла горницу за горницей, покуда не увидала въ углѣ кровать, на которой лежалъ дремавшій Шепелевъ, блѣдный, уже похудѣвшій. Какъ тихо вошла она, такъ же тихо опустилась на колѣни около этой кровати и недвижно, но долго оставалась въ этомъ положеніи. Сколько времени пробыла она такъ, глядя въ лицо его, она сама не знала.

Деньщикъ, отлучившійся куда-то по сосѣдству, вернулся и увидѣлъ на колѣняхъ, около постели, какую-то барыню въ бѣломъ платьѣ, всю въ бѣломъ, даже на головѣ что-то бѣлое… Лица ея, обращеннаго въ больному, деньщикъ видѣть не могъ.

Наконецъ, спустя много времени, Шепелевъ проснулся, открылъ глаза и съ изумленіемъ остановилъ ихъ на Василькѣ. Очевидно было, что онъ принималъ дѣйствительность за собственный бредъ.

— Это я… Ходить за вами… шепнула Василекъ, быстро вставая и краснѣя въ первый разъ.

Шепелевъ молчалъ и не двигался. Только глаза его, обращенные въ ней, все и много сказали ей.

— Я буду вашей сидѣлкой… старалась шутить княжна…

— Нѣтъ! Ангелъ-хранитель… снова выговорилъ Шепелевъ.

Черезъ минуту раненый, отъ слабости, опять закрылъ глаза и будто опять забылся. Василекъ сѣла на стулъ у его изголовья и скоро глубоко задумалась. Какое-то странное чувство, тяжелое, будто болѣзненное, заставило ее вдругъ очнуться и поднять голову.

И Василекъ тихо вскрикнула, затрепетала, задохнулась. Ода увидѣла близь кровати недвижно стоящую женщину, всю въ черномъ, которая ястребиными глазами впилась въ блѣдное лицо юноши.

Василекъ, конечно, узнала ее сразу, но все-таки на нее напалъ какой-то суевѣрный страхъ. Она безотчетно шагнула между нею и кроватью и, опустившись на колѣни, заслонила руками и грудью, будто защищая юношу не только отъ врага, но отъ демона или отъ смерти, пришедшей за нимъ.

— Оставьте! Оставьте!.. Уйдите! умоляя и будто страдая отъ суевѣрной боязни, прошептала Василекъ.

Маргарита не шевельнулась, только глаза ея блеснули ярче на эту незнакомку. Она догадалась также, что это княжна Тюфякина. Догадалась, что если она здѣсь, то имѣетъ право на это.

— Оставьте! снова шептала Василекъ.

Маргарита опустила голову, постояла мгновеніе, потомъ вздохнула, повернулась и, не вымолвивъ ни слова, тихо вышла изъ комнаты.

Василекъ бросилась къ окну и видѣла, какъ графиня сѣла въ карету. Долго и недвижно простояла Василекъ у этого окна и упрекала себя.

XXVI

Государь въ первыхъ числахъ іюня мѣсяца переѣхалъ въ Ораніенбаумъ, его любимое мѣстопребываніе, гдѣ онъ подолгу жилъ, будучи наслѣдникомъ престола. Не смотря на то, что Петръ Ѳедоровичъ, по характеру, не былъ способенъ стѣсняться и соблюдать извѣстнаго рода этикетъ, сдерживаться въ своихъ привычкахъ, тѣмъ не менѣе въ Петербургѣ онъ чувствовалъ себя менѣе свободнымъ въ большомъ новомъ дворцѣ, и, напротивъ, ему нравилась обстановка Ораніенбаума. Она могла напоминать ему тотъ маленькій нѣмецкій дворъ, въ обстановкѣ котораго онъ родился и провелъ свое дѣтство.

Здѣсь жизнь пошла совершенно иная. Здѣсь, во-первыхъ, стоялъ любимый его голштинскій полкъ, составъ котораго былъ самый странный. Весь полкъ, за исключеніемъ десятка человѣкъ, состоялъ изъ нѣмцевъ всякаго наименованія: и бранденбуржцевъ, и баварцевъ, и швейцарцевъ, и силезцевъ. Были и другіе иноземцы: полуславяне, полувенгерцы; были личности совершенно неизвѣстнаго происхожденія. Въ добавокъ все это былъ оборышъ Европы. Это были люди военные не по призванію, а личности, не годныя ни на какое дѣло, какъ только носить мундиръ и справлять службу въ мирное время, крѣпко вѣруя и надѣясь, что сражаться никогда но придется.

Пополнять арміи наемниками и сбродомъ со всякихъ странъ было еще въ ходу во всѣхъ странахъ. Фридрихъ прусскій еще болѣе ввелъ это въ моду. Нуждаясь въ солдатахъ и офицерахъ и не имѣя возможности пополнять ряды своими подданными, Фридрихъ завербовывалъ всѣхъ, кого только могъ, убѣжденный, что человѣкъ почти безъ роду и племени, даже настоящій мошенникъ или разбойникъ, должны быть самыми лучшими воинами.

Недостатокъ въ рекрутахъ былъ настолько великъ въ Пруссіи, погибавшей отъ ударовъ, семь лѣтъ наносимыхъ ей союзниками, Россіей и Австріей, что король завелъ особый способъ вербовки: всякаго, всячески, различныя власти заманивали, а то и насильно дѣлали солдатомъ. Всѣ европейскія державы постоянно жаловались королю Фридриху, что различные подданные, попавшіе въ Пруссію, завербовывались насильственно подъ его знамена. Всякій молодой человѣкъ, иноземецъ, попавшій за какой либо проступокъ въ руки полиціи, лаской и угрозами дѣлался солдатомъ, а разъ надѣвъ мундиръ, не могъ уже бѣжать, рискуя быть разстрѣляннымъ. Подобныхъ примѣровъ вербовки и разстрѣливанія было много.

Петръ Ѳедоровичъ, любившій военщину болѣе всего, зналъ отлично и порядки фридриховскіе, и мечталъ завести точно такую же армію и у себя.

Въ Россіи общее мнѣніе, сильно укоренившееся, было то, что «вольность дворянская», данная государемъ тотчасъ по вступленіи на престолъ, была не льгота, а былъ очень тонкій способъ очистить ряды отъ русскаго элемента и замѣнить его иноземнымъ. И въ этомъ была своя доля правды. Государь мечталъ завести иностранное войско, на манеръ фридриховскаго и, опираясь на этотъ сбродъ всякаго рода авантюристовъ, иноземцевъ, большею частью сомнительной репутаціи и дурного поведенія, замѣнить имъ гвардію, главную дѣятельницу во всѣхъ переворотахъ.

Голштинское войско, помѣщавшееся въ Ораніенбаумѣ, было сколокъ съ арміи Фридриха. На улицахъ городка продолжались постоянно безпросыпное пьянство, буйство и драки, и слышалась постоянно, если не исключительно нѣмецкая, то всякая иноземная рѣчь. Сѣченовъ, побывавшій разъ въ Ораніенбаумѣ, говорилъ, что дворецъ и мѣстечко напомнили ему сказаніе библейское о столпотвореніи вавилонскомъ, гдѣ раздавались всѣ языки земные.

Съ первыхъ же дней переѣзда въ свою любимую резиденцію, государь ежедневно занимался смотрами, экзерциціями и обученіемъ войска. Но главной его задачей были приготовленія, всевозможныя и дѣятельныя, въ войнѣ съ Даніей, уже рѣшенной окончательно. Подарокъ графа Разумовскаго облегчилъ, конечно, во многомъ эту задачу.

Утро государя проходило въ занятіяхъ по поводу войны, въ совѣщаніяхъ съ Минихомъ и гетманомъ Разумовскикъ, которыхъ онъ хотѣлъ сдѣлать начальниками частей будущей дѣйствующей арміи, оставляя главное командованіе за собою. Помимо этого, по совѣту Жоржа, государь занимался сортировкой лицъ, которыхъ слѣдовало взять съ собою или оставить въ Петербургѣ. Всѣ, кто казались подозрительными новому правительству, хотя бы и не военные, и какихъ бы лѣтъ и чина ни были, долженствовали послѣдовать за государемъ въ дѣйствующую армію, въ качествѣ волонтеровъ.

Баронъ Гольцъ, понявши, что отговорить государя отъ непріятнаго для его короля и, вмѣстѣ съ тѣмъ, пагубнаго для самого государя предпріятія нѣтъ никакой возможности, старался теперь всячески какъ-нибудь оттянуть время и ослабить будущія дурныя послѣдствія войны. Гольцъ бывалъ въ Ораніенбаумѣ постоянно и зналъ все, что дѣлается, зналъ всѣ приготовленія и тонко, искусно мѣшалъ предпріятію государя.

Но одинъ Гольцъ не могъ бы ничего сдѣлать, если бы у него не было вѣрнаго союзника. Этотъ союзникъ теперь при маленькомъ дворѣ Ораніенбаума ежедневно пріобрѣталъ все большее и большее значеніе. Этотъ союзникъ была страшная сила, тотъ архимедовъ рычагъ, которымъ можно земной шаръ свернуть. Крайне умная, замѣчательно красивая, энергическая и изящная женщина всегда сдѣлаетъ, всегда совершитъ, что захочетъ. И не разъ въ исторіи подобныя личности совершали великія историческія событія, держали въ рукахъ своихъ судьбы цѣлаго государства, иногда судьбы нѣсколькихъ странъ. Въ интимной и простой обстановкѣ маленькаго дворца появилась Маргарита. Добродушнымъ, мягкосерднымъ, слабохарактернымъ поклонникомъ женской красоты было вообще завладѣть не трудно. Графиня увидала вскорѣ, что задача ея гораздо, легче, нежели она думала: это былъ императоръ всероссійскій, но вѣдь это былъ маленькій, болѣзненный, тщедушный человѣкъ, падкій на лесть и, конечно, падкій на кокетство такой красавицы, какою была Маргарита.

Не прошло и двухъ недѣль со времени переѣзда государя въ Ораніенбаумъ, какъ Маргарита въ качествѣ придворной дамы уже переѣхала туда на житье. И скоро, все, что окружало государя, — и тотъ же Минихъ, и тотъ же Корфъ, и, наконецъ, самъ принцъ Жоржъ, — все было у ногъ красавицы, одушевлявшей ежедневныя вечеринки во дворцѣ. И всѣ они были даже искренны!

Эта иноземка, русская только по фамиліи, но, однако, славянка, была на столько очаровательна, на столько увлекательна въ малѣйшихъ пустякахъ, въ простой бесѣдѣ, въ простыхъ играхъ и шуткахъ, что нельзя было устоять противъ нея. Въ добавокъ Маргарита чувствовала теперь, что она совершенно въ своей сферѣ и будто родилась для того, чтобы вести придворцовую интригу, изящно обманывая всѣхъ придворныхъ, и старыхъ, и молодыхъ. Многіе изъ посѣщавшихъ Ораніенбаумъ бывали нѣсколько скандализированы ролью красавицы, но не могли не согласиться, что эта женщина, въ интимномъ кругу, даже опасна для всякаго. Даже два посланника, Мерсій и Бретейль, находили удовольствіе въ бесѣдахъ съ вѣчно веселой и остроумной кокеткой.

Маргарита объяснялась свободно на трехъ языкахъ, и это тоже не мало помогало ей. Пребываніе ея, послѣ замужества, въ Версалѣ, въ придворномъ кружкѣ Людовика XV, хотя и краткое, тоже отчасти теперь помогало ей. Она вспоминала все, что когда-то видѣла тамъ. Маркиза Помпадуръ не выходила у нея изъ головы, была идеаломъ ея грезъ, всѣхъ ея помысловъ, всѣхъ ея стремленій. Но чтобы сдѣлаться, въ Россіи, тѣмъ же, чѣмъ была та женщина во Франціи, сдѣлаться повелительницей всей страны, мало было одного кокетства. Надо было овладѣть государемъ вполнѣ, властвовать надъ каждой его слабостью, надъ каждымъ его помысломъ, не дѣлясь ни съ кѣмъ. Слѣдовательно, надо было прежде всего избавиться отъ его фаворитовъ и друзей, и Маргарита, уже ненавидѣвшая Гудовича, стала стараться удалить главнаго фаворита. Послѣ Гудовича приходилось вступить въ борьбу съ Воронцовой, но и это было не трудно. Глупая, крайне дурная собою, графиня Воронцова, которую Бретейль окрестилъ именемъ «servante de cabaret», не только совершенно стушевывалась около блестящей Маргариты, но даже помимо своей воли служила тѣмъ, что Бретейль называлъ теперь «repoussoir». Когда Маргарита садилась около краснорожей, толстой, неуклюжей, съ глупымъ взглядомъ женщины, то отъ сравненія казалась. конечно, еще красивѣе, изящнѣе и очаровательнѣе. Мерсій однажды, видя этихъ двухъ женщинъ рядомъ, даже не выдержалъ и, невольно обратившись къ Миниху, сказалъ ему шепотомъ:

— Посмотрите на этихъ двухъ личностей, на этихъ двухъ графинь. И эта женщина, и та тоже женщина! Но одна приближаетъ васъ въ небу, возвышаетъ вашу душу, ваши помыслы своимъ изящнымъ обликомъ, другая низвергаетъ васъ въ Дантовъ адъ, напоминаетъ его безобразныя исчадія. Впрочемъ нѣтъ, даже и не это… Въ исчадіяхъ ада есть все-таки какое-то безобразное значеніе, безобразная мощь, а эта фигура скорѣе сорвалась съ какой-нибудь картинки Теньера. У преддверій кабаковъ Голландіи я видалъ часто такихъ подпившихъ и пляшущихъ матронъ.

Если бы чувство государя зависѣло отъ лица и ума Воронцовой, то, конечно, побѣда была бы на сторонѣ Маргариты давно. Но у государя была привычка къ «Романовнѣ.» Кромѣ этой привычки, было еще что-то.

Маргарита всячески и давно старалась разгадать, что могло привязать Петра Ѳедоровича къ этой невозможной женщинѣ, и теперь Маргарита начала догадываться. Когда-то Воронцова говорила Гудовичу, что графиня Скабронская скоро надоѣстъ государю и что онъ снова вернется съ ней, потому что она:

— Простота! что онъ ни скажетъ, все сдѣлаю, а другія умничать начнутъ!

Тонкая Маргарита однажды именно это и поняла! A глупая Воронцова вдругъ однажды догадалась, что эта изящная красавица и умница ей подражаетъ. Она тоже теперь: «простота и что ей ни прикажутъ, все дѣлаетъ!»

И въ этотъ день Воронцова цѣлыхъ два часа совѣщалась съ Гудовичемъ и въ первый разъ стала бояться за свое вліяніе, въ первый разъ заплакала. Впрочемъ, и плакать она не могла: она разревѣлась, какъ деревенская баба, причитая на всѣ лады. Гудовичъ на этотъ разъ ушелъ отъ нея тоже смущенный.

XXVII

Наконецъ, однажды вечеромъ, государь позвалъ въ себѣ Жоржа и, немножко смущаясь, попросилъ его совѣта: возможно-ли, не возбудитъ-ли черезъ чуръ много шума, если онъ рѣшится сдѣлать графиню Скабронскую кавалерственной дамой ордена св. Екатерины. Жоржъ смутился, но отвѣчалъ, что если есть на свѣтѣ изящная женщина, на которую бы слѣдовало надѣть всевозможныя регаліи всѣхъ странъ, то, конечно, это графиня Скабронская, Но, однако, Жоржъ уговорилъ Государя обождать, такъ какъ и безъ того много клеветъ, много лжи изъ-за пребыванія графини въ Ораніенбаумѣ.

— Вся столица увѣрена, что вы влюблены въ графиню! замѣтилъ Жоржъ.

— Что жъ! это правда! отозвался государь добродушно.

Жоржъ нѣсколько опять сконфузился и прибавилъ:

— Она красавица… Но въ Петербургѣ говорятъ злые языки, что вы хотите постричь государыню и… и жениться на графинѣ Скабронской, сдѣлать ее императрицей.

— И это правда… Можетъ быть.

Жоржъ опѣшилъ и замолчалъ.

— Скажите, дядюшка, что дѣдъ мой, Великій Петръ, былъ дуракъ по вашему? Нѣтъ! Хорошо! A онъ развѣ не развелся съ своей женой, развѣ не женился второй разъ… A на комъ? Кто была Марта? — солдатская жена. A потомъ кто была она? Императрица Екатерина всероссійская. A чѣмъ Маргарита хуже Марты? Сравненія нѣтъ!.. Марта была необразованная женщина, но любившая моего дѣда. A Маргарита блестящая женщина! И умна, и красавица, и обожаетъ меня. Что скажете?

Принцъ Жоржъ ничего не сказалъ, а только повторялъ про себя:

— Ungeheuer! Ungeheuer!..

Дѣйствительно, вліяніе графини надъ государемъ уже зашло далеко… И многое казалось уже возможнымъ…

Вліяніе это всѣ увидѣли на первыхъ же порахъ, и поводомъ послужилъ поединокъ Шепелева.

Принцъ Жоржъ прискакалъ въ Ораніенбаумъ, передалъ государю вѣсть о поединкѣ, о смерти своего любимца, — человѣка, который еще на дняхъ вѣрой и правдой служилъ лично государю. Жоржъ передалъ подробности поединка со словъ Будберга и въ добавокъ еще присочинилъ. Шепелевъ и Квасовъ вышли какими-то голыми разбойниками, которые заманили двухъ нѣмцевъ въ пустырь за городъ и чуть не умертвили обоихъ.

Государь былъ пораженъ смертью Фленсбурга, котораго видѣлъ за два дня передъ тѣмъ, но онъ вспомнилъ и тѣ успѣхи, которые сдѣлалъ въ фехтованіи старый лейбъ-компанецъ, и понялъ теперь, что такой противникъ, конечно, долженъ былъ оказаться опаснымъ для всякаго. Государь будто чуялъ, что въ разсказѣ принца не все ясно, тѣмъ не менѣе онъ отдалъ приказъ немедленно судить Квасова и Шепелева военнымъ судомъ и тотчасъ же разжаловать обоихъ въ простые рядовые.

Одна изъ первыхъ узнала объ этомъ, пріѣхавшая изъ города, Маргарита. Государь тотчасъ же передалъ ей o своемъ намѣреніи примѣрно наказать виновныхъ и отплатить за смерть ея друга Фленсбурга. Петръ Ѳедоровичъ думалъ вдобавокъ, что онъ этимъ сдѣлаетъ большое удовольствіе графинѣ. Онъ не зналъ того, что знала вся столица, онъ не зналъ, кто юноша для этой прихотливой кокетки.

Маргарита, одна знавшая какъ было все дѣло, какъ она съ шлезвигцемъ послали на вѣрную смерть бѣднаго юношу, пришла въ ужасъ.

Жоржъ поскакалъ въ Петербургъ исполнить приказъ государя, а Маргарита осталась съ нимъ. По ея просьбѣ черезъ часъ поскакалъ гонецъ въ Петербургъ съ приказаніемъ доставить въ Ораніенбаумъ тотчасъ же и Квасова и Будберга.

На другой же день Будбергъ и наканунѣ подъ конвоемъ привезенный Квасовъ явились къ государю, и Петръ Ѳедоровичъ самъ разспросилъ подробно и того, и другого, по очереди, обо всѣхъ подробностяхъ поединка. Будбергъ путался болѣе чѣмъ когда либо, вралъ, самъ себя опровергалъ, не желая сознаться въ своей жалкой роли товарища и секунданта.

Квасовъ послѣ него разсказалъ государю все въ мельчайшихъ подробностяхъ, и каждое слово лейбъ-компанца дышало негодованіемъ и искренностью. Болѣе всего поразило государя, что Фленсбургъ бросился уже на упавшаго и безоружнаго Шепелева, намѣреваясь просто зарѣзать, такъ какъ первая рана, полученная при законныхъ условіяхъ, была совершенно легкая.

— Такъ онъ его зарѣзать хотѣлъ, какъ рѣжутъ изъ-за угла! воскликнулъ государь. — Когда дрались законно, не съумѣлъ убить, а тутъ лежачаго дорѣзать захотѣлось! Не зналъ я, что онъ такой негодяй! A еще нѣмецъ! Это бы тебѣ подъ стать…

— За что же, ваше величество, вспыхнулъ Квасовъ:- чѣмъ же мы, россіяне, заслужили такого объ насъ разсужденія! У насъ и пословица есть на нашемъ россійскомъ нарѣчіи: лежачаго не бьютъ!

— A развѣ есть такая пословица? удивился государь.

И Квасовъ не съ разу убѣдилъ государя, что такая пословица давнымъ давно существуетъ.

Государь, конечно, понялъ все дѣло, какъ слѣдуетъ, разсудилъ его совершенно справедливо. Онъ взялъ во вниманіе, что Фленсбургъ первый нанесъ оскорбленіе безо всякаго повода и вызвалъ на поединокъ юношу, едва умѣвшаго держать шпагу въ рукѣ, съ тѣмъ, чтобы навѣрняка убить его. И это непремѣнно случилось бы, если бы не Квасовъ, недавно, будто по волѣ Божіей, выучившійся мастерски владѣть оружіемъ.

Квасовъ былъ тотчасъ же освобожденъ самимъ государемъ. A послѣ этого, при встрѣчѣ съ Маргаритой, Петръ Ѳедоровичъ поблагодарилъ ее при всѣхъ за совѣтъ вызвать участниковъ поединка и допросить ихъ лично. И при человѣкахъ двадцати придворныхъ государь произнесъ нѣсколько горячо:

— Я не привыкъ къ умнымъ совѣтамъ! Мнѣ все глупости совѣтуютъ. Спроси я по поводу этого поединка хоть бы вотъ «Романовну», или Гудовича, или хоть дядю. Непремѣнно бы заставили сдѣлать чертъ знаетъ что?! Какъ они только сунутся разсуждать, такъ у нихъ сейчасъ Шемякинъ судъ. Благодарю васъ, графиня! Я отнынѣ буду пользоваться только вашими совѣтами, когда будетъ къ тому случай. A за нынѣшнее позвольте мнѣ при всѣхъ разцѣловать ваши ручки.

XXVIII

Наступили, наконецъ, и послѣдніе дни іюня мѣсяца.

Весь этотъ мѣсяцъ государь прожилъ въ Ораніенбаумѣ почти безвыѣздно. Государыня сначала оставалась въ Петербургѣ одна въ большомъ новомъ дворцѣ и здѣсь на свободѣ принимала всѣхъ петербургскихъ сановниковъ, все чаще являвшихся къ ней, все дольше засиживавшихся у нея по вечерамъ. Но затѣмъ вскорѣ ей приказано было переѣхать въ Петергофъ.

Еще съ первыхъ чиселъ іюня, когда по городу распространилась громовая вѣсть о новой предпринимаемой войнѣ съ Даніей за Шлезвигъ, никому ни на что не нужный, вся столица заволновалась: и дворъ, и дворянство, и простой народъ. Мало того, что правительство примирилось съ исконнымъ врагомъ, съ Фридрихомъ, и стало помогать ему въ его войнѣ съ прежними своими союзниками! Мало того, что отданы Фридриху, даромъ, годами завоеванныя земли! Теперь начиналась война съ государствомъ, съ которымъ отношенія были отличныя, изъ-за маленькаго клочка земли, котораго, конечно, Данія не можетъ отдать безъ упорной и кровавой борьбы. Недавно подарили Фридриху чуть не цѣлое королевство, а теперь хотятъ завоевать маленькое герцогство!

Но болѣе всѣхъ заволновалась гвардія. Дармоѣды солдаты, привыкшіе по ротнымъ дворамъ къ жизни между курами, дѣтьми и бабами, валяться на печи отъ зари до зари, негодовавшіе еще недавно на простые парады и смотры, были совершенно поражены мыслью о войнѣ.

Сначала прошла вѣсть, и ей никто не вѣрилъ, а затѣмъ вѣсть была подтверждена указомъ государя, что первая выступитъ на войну и первая понюхаетъ пороху, конечно, гвардія. Люди пользовавшіеся каждымъ удобнымъ случаемъ, чтобы въ превратномъ видѣ представить всѣ распоряженія правительства, тотчасъ же распустили слухъ, которому всякій солдатъ радъ былъ вѣрить. Слухъ этотъ былъ, что государь, хотѣвшій прежде раскассировать гвардію, подѣлавъ изъ нея полевыя команды, теперь хочетъ отдѣлаться отъ нея болѣе жестокимъ способомъ, — всю положить на поляхъ иноземныхъ подъ пушками датчанъ. Ему не Шлезвигъ нуженъ! Зачѣмъ ему маленькое герцогство? Ему нужно средство, законное и хитрое, истребить гвардію. Кто и не вѣрилъ этой нелѣпости, повторялъ, клялся, что будто бы государь прямо и искренно говорилъ объ этомъ многимъ, и совѣтъ этотъ поданъ ему Фридрихомъ.

Такъ или иначе, но гвардейскіе полки, въ особенности преображенскій и измайловскій, весь іюнь волновались безъ конца. Бабы плакались и причитали отъ зари до зари о томъ, что мужья осуждены на смерть.

Чьи-то деньги щедрой рукой сыпались въ ряды солдатъ. Конная гвардія, измайловцы, семеновцы, преображенцы, отъ капрала до рядового, съ утра ходили во хмѣлю. Случаи неповиновенія, открытаго буйства, относительно нелюбимыхъ офицеровъ все учащались. Въ преображенскомъ полку три ненавистныхъ солдатамъ офицера, Текутьевъ, Воейковъ и Квасовъ, даже опасались за свою жизнь.

Текутьевъ, однажды вечеромъ, на собственномъ ротномъ дворѣ, въ темную ночь, получилъ страшный ударъ кулакомъ по головѣ. Онъ не могъ поймать оскорбителя, но видѣлъ, однако, на немъ свой преображенскій мундиръ.

Квасовъ, проходя, тоже ночью, по корридору ротной казармы, получилъ ударъ, но уже не кулакомъ, а ножомъ. По счастью, ножикъ скользнулъ, распоролъ ему сюртукъ, прорѣзалъ обшлагъ мундира и только разцарапалъ плечо. На его крикъ выскочило нѣсколько солдатъ, но злоумышленникъ тоже не былъ найденъ. На утро, когда Квасовъ и Воейковъ требовали выдачи этого человѣка, котораго солдаты, конечно, не могли не знать, то изъ толпы раздался крикъ:

— Небось, не выдадимъ! Обожди малость, скоро васъ всѣхъ голштинцевъ передушатъ!

И Квасовъ уже опасался бывать въ сумерки и по вечерамъ на собственномъ ротномъ дворѣ.

Впрочемъ, лейбъ-компанецъ, теперь маіоръ, рѣдко бывалъ даже на своей квартирѣ. Онъ проводилъ дни, а иногда и ночи около выздоравливавшаго племянника.

Вмѣстѣ съ нимъ, не отходя вы на шагъ, ухаживала за юношей и Василекъ.

Шепелевъ поправлялся медленно, но къ концу мѣсяца былъ уже на ногахъ, и только немного блѣдный, немного слабый отъ большой потери крови. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ возмужалъ. Въ лицѣ его и красивыхъ глазахъ уже не было прежняго юношескаго наивнаго выраженія. Глаза его будто подернулись легкой дымкой печали, дымкой пережитаго, выстраданнаго. Такія драмы, какъ его сердечная драма, не проходятъ даромъ, и даже не рана отъ шпаги Фленсбурга, и не потеря крови, а, главнымъ образомъ, рана, нанесенная въ сердце его Маргаритой, подѣйствовала на него, и если не состарѣла, то заставила возмужать.

Впрочемъ, со дня поединка, со времени болѣзни юноши, уже случились два событія, которыя въ жизни Шепелева и жизни княжны отдалили и будто поставили на второй планъ преступный и отвратительный поступокъ Маргариты.

Василекъ была неотлучно день и ночь у изголовья юноши, вопреки всѣмъ приличіямъ, вопреки собственнымъ свойствамъ характера, и на увѣщанія Квасова отвѣчала спокойно и твердо:

— Что мнѣ! Пускай! Будь, что будетъ! Вѣдь я ему сказалась! Онъ знаетъ! Что-жъ тутъ скрытничать! A что про меня выдумаютъ злые люди, мнѣ все равно. Господь видитъ, что я дурного не дѣлаю. A ходить за нимъ, мнѣ — сердце и совѣсть велятъ…

Черезъ недѣлю послѣ этого, почти безотлучнаго пребыванія у Шепелева, Василекъ, бывшая только раза два около больной тетки на минуту, собралась однажды снова провѣдать больную. Но явившіеся на квартиру Шепелева люди объявили, что барыня приказала долго жить, что по утру ее нашли скончаншейся.

Василекъ вздохнула, перекрестилась, пожелала теткѣ царства небеснаго, но совѣсть не укорила ее. Тетка лежала за послѣдніе дни въ совершенно безсознательномъ положеніи, Василекъ ничѣмъ не могла ей помочь, а здѣсь около этого человѣка, который былъ ей дороже всего на свѣтѣ, она была полезна. Здѣсь именно сердце и совѣсть приказывали ей быть безотлучно. Вдобавокъ докторъ Вурмъ, пользовавшій юношу, сказалъ ей совершенно серьезно, что Шепелевъ многимъ обязанъ ей.

Василекъ вмѣстѣ съ Квасовымъ прохлопотали три дня, похоронили Гарину, и княжна, приказавъ запереть опустѣлый домъ, вернулась снова въ маленькую квартиру выздоравливающаго.

A черезъ дней пять послѣ этого перваго событія случилось другое, даже не внезапное или нежданное, а понемногу не замѣтно готовившееся, но про него покуда знали только Василекъ и Шепелевъ.

Однажды вечеромъ Квасовъ, прійдя съ ротнаго двора въ квартиру племянника, засталъ Шепелева уже сидящимъ на креслѣ, а Василекъ наливала ему чай.

Квасовъ остановился, поглядѣлъ на нихъ, нюхнулъ съ присвистомъ изъ тавлинки и выговорилъ:

— Вотъ только тутъ и душу отведешь! Молодецъ, порося, давно бы тебѣ сидѣть! Завалялся! Небось, поди и ноги трясутся, какъ у столѣтняго старца. Да, прибавилъ лейбъ-компанецъ, — тутъ вотъ тишь да гладь, а что, порося, у насъ творится, такъ бѣжалъ бы за тридевять земель.

— На ротномъ дворѣ? спросилъ Шепелевъ.

— Да, кажись не нынче, завтра, ей Богу, офицеровъ перерѣжутъ. A рѣчи такія слышишь, что волосъ дыбомъ становится. A главное, чего, подлецы, захотѣли? За нами тянутся! Мы щенка нѣмецкаго свергли съ престола и россійскую дѣвицу, да дщерь Петрову возвели на его мѣсто. A они чего захотѣли? Вьявъ орутъ, законнаго государя и законнаго внука того же Великаго Петра, низвергнуть, а на его мѣсто нѣмецкую принцессу посадить! то-есть шиворотъ на выворотъ — верхъ тормашкой!

И Квасовъ злобно расхохотался.

— Поглядѣлъ бы я, хоть однимъ глазкомъ, каково бы это правленіе и царствованіе было, кабы Екатерину Алексѣевну царицей или регентшей объявить? Покуда Павелъ Петровичъ выростетъ, да приметъ правленіе, какихъ бы, голубушка, она пустяковъ натворила!

Квасовъ помолчалъ и прибавилъ снова съ презрительнымъ смѣхомъ:

— За нами тянутся! Мы, вишь, примѣръ! Нѣтъ, голубчики, это то же, да не то. Я теперь костьми лягу, коли какое только буйство на улицѣ будетъ. Законный царь всероссійскій, каковъ бы онъ непорядливый ни былъ, по его добротѣ сердечной и небольшому разуму, все-таки Петръ Ѳедоровичъ. А Павелъ Петровичъ еще мальчуганъ! И если бы Екатерина Алексѣевна попала за него въ правительницы, въ родѣ Анны Леопольдовны, то опять будетъ на Руси полная безпорядица и смута. Все-таки она чужая намъ, ангальтская принцесса.

— Да, это истинно, вымолвила Василекъ, — хотя она и добрая, и ласковая, и совсѣмъ нѣту въ ней ничего нѣмецкаго, а все-таки рожденіемъ своимъ она чужая для нашего отечества. Все-таки она чужеземная принцесса, стало быть, опять то же, что была Анна Леопольдовна.

— Еще меньше того! воскликнулъ Квасовъ. — Анна Леопольдовна происхожденіемъ все-таки нашего царскаго дома была, а Екатерина Алексѣевна такая же русская, какъ вотъ графиня Скабронская. Только по имени.

Шепелевъ вздрогнулъ, поднялъ глаза на дядю и вдругъ выговорилъ слабо, но отчетливо и рѣзко:

— Дядюшка! просьба у меня до васъ: никогда вы эту… эту… ну ее!.. не называйте при мнѣ. Она для меня померла, но я не могу ее какъ мертвую добромъ поминать. Я не могу даже имени ея слышать. Можете вы сдѣлать это для меня?

— Господь съ тобой, порося, все, что прикажешь. Вотъ я дьявола не люблю поминать, ну, теперь буду знать, что есть два дьявола, которыхъ поминать не слѣдъ. Никогда больше не услышишь. A придется при случаѣ по какому дѣлу сказать, буду говорить второй, и это будетъ значить: второй, молъ, дьяволъ.

Наступило молчаніе. Только лейбъ-компанецъ, закусивъ губу, постукивалъ ложечкой по стакану и слегка сопѣлъ. Онъ собирался сказать нѣчто, что собирался сказать давно. Но каждый разъ слова не сходили съ языка, духъ спирало въ груди, сердце замирало въ немъ. Онъ боялся вымолвить эти нѣсколько словъ, потому что боялся того впечатлѣнія, которое произведетъ это на Шепелева и на Василька. Онъ боялся, что нѣчто, ставшее для него его единственной дорогой мечтой, окажется вдругъ несбыточной вещью.

Но на этотъ разъ Квасова особенно что-то толкало заговорить и высказаться. Наконецъ, онъ вдругъ бросилъ ложку и вымолвилъ:

— Слушай-ка, порося. Я твою просьбу исполню. Это не мудрено! Никогда второго дьявола именемъ не звать. A вотъ что! У меня есть до тебя просьба. Давно собираюсь, да все страшно вымолвить. Откажешь ты мнѣ, прощай, братъ, на вѣчныя времена.

— Что вы, дядюшка!

— Да, не что вы! не про пустое сказываю, а дѣло великое, святое. Грѣхъ даже, что ты не понимаешь и не догадываешься, про что я говорю. Ты бы долженъ давно самъ заговорить. Чего ждешь? A если просьбу мою не уважишь, вотъ видишь, — лежитъ, шляпа; надѣну ее, скажу гутъ-моргенъ, и никогда меня не увидишь.

— Такъ объяснитесь, дядюшка, а то, ей-ей, ничего не понимаю.

— Ты сказывалъ не разъ, что хочешь попользоваться новою вольностью дворянской и, выздоровѣвъ, просить абшидъ и уѣхать къ матери, благо ужь офицеръ.

— Правда.

— Ты и меня звалъ съ собой.

— Вѣстимо, отозвался Шепелевъ. — Что вамъ тутъ дѣлать? Слава Богу, наслужились довольно. Да и всякій день сказываетъ, что служить болѣе нельзя, что не нынче, завтра зарѣжетъ какой-нибудь солдатъ.

— Все это вѣрно, я, пожалуй, тоже абшидъ подамъ. Ну, а потомъ что жъ? Мы съ тобой такъ и поѣдемъ къ твоей матери?

— Вѣстимо, дядюшка.

— И только того и будетъ?

— Да чего же вамъ еще?

— Да, что ты! Одервенѣлъ, что-ли? стукнулъ Квасовъ кулакомъ по столу такъ, что всѣ стаканы зазвенѣли. — Что ты, каменный, что-ли? Или у тебя Фленсбургъ весь разумъ проковырялъ своей шпаженкой, и совѣсть отшибъ! Пойми, про что я тебѣ сказываю.

Шепелевъ сидѣлъ, вытараща глаза на лейбъ-компанца, и лицо его ясно говорило, что онъ ничего не понимаетъ. Княжна Василекъ еще болѣе удивленно глядѣла на своего дорогаго друга, наконецъ, скрестила руки и своими чудными глазами какъ будто хотѣла проникнуть въ душу лейбъ-компанца и увидѣть, что тамъ бушуетъ.

— Такъ ты, да я, поѣдемъ въ Калугу? выговорилъ Квасовъ.

— Да, отозвался Шепелевъ, удивляясь.

— A княжна? вдругъ выговорилъ лейбъ-компанецъ такимъ голосомъ, какъ если бы произносилъ самую страшную вѣсть.

И, дѣйствительно, въ этомъ словѣ, въ этомъ вопросѣ теперь заключилось сразу все то, что бушевало въ немъ давно, все то, что не могъ онъ произнести, боясь узнать какъ бы свой собственный смертный приговоръ.

Шепелевъ, молча, поглядѣлъ на дядю слегка блеснувшими глазами и улыбнулся. Княжна Василекъ вспыхнула и отвела глаза.

Наступило молчаніе.

— Да? проговорилъ, наконецъ, укоризненно лейбъ-компанецъ. — Да! Вотъ что! Ваше дѣло, какъ знаете! Добрая дѣвушка всегда готова себя загубить, но Каинъ тотъ, кто губитъ. Я могу сказать: дай, молъ, я за тебя помру, да ты-то этого не долженъ допускать. Ну, стало быть, пѣшій конному, гусь свиньѣ, честный подлому, а я тебѣ не товарищи.

Голосъ Квасова задрожалъ при послѣднихъ словахъ; онъ поднялся и пошелъ въ уголъ, гдѣ была его шляпа. Когда онъ обернулся, то Шепелевъ сидѣлъ, улыбаясь, и глядѣлъ на Василька. За тѣмъ онъ сдѣлалъ едва замѣтный знакъ бровями.

Она встала, обернулась къ лейбъ-компанцу, тихо, будто робко подошла къ нему, вскинула руки ему на плечи и вдругъ поцѣловала его.

Квасовъ какъ-то ахнулъ, будто его ударили дубиной по головѣ.

— Что? выговорилъ онъ измѣнившимся голосомъ.

— Акимъ Акимовичъ, да, вѣдь, это давно… давно кончено!

— Что кончено? заоралъ вдругъ Квасовъ на всю квартиру, такъ что на улицѣ двое прохожихъ вздрогнули и остановились подъ окошками.

— Дядюшка, иди! сюда, сказалъ Шепелевъ. — Я еще вставать боюсь. Поцѣлуемся, простите меня! Я уже и матери писалъ и отвѣтъ имѣю. Какъ въ Калугу пріѣдемъ, такъ и пиръ горой.

— Такъ какъ же ты смѣлъ! заревѣлъ Квасовъ совершенно серьезно, наступая съ кулаками на племянника. — Какъ же ты смѣлъ, щенокъ поганый!

— Вамъ не сказать? отозвался Шепелевъ. — Ну, ужь, если вы хотите драться, такъ бейте Василька, а не меня. Она виновата.

— Вы виноваты? обернулся Квасовъ, тоже наступая, но уже опустивъ руки и разжавъ кулаки.

— Я, Акимъ Акимовичъ! Мнѣ хотѣлось васъ попытатъ, мнѣ хотѣлось, чтобы вы сами и первый заговорили…

Квасовъ остался среди горницы, какъ истуканъ, поглядѣлъ по очереди на Василька и на Шепелева, дрсталъ тавлинку и, нюхнувъ чуть не цѣлую горсть, выговорилъ едва слышно, качая головой и щелкая пальцемъ по тавлинкѣ.

— Ахъ, вы разбойники, ахъ, вы людоѣды! Да, васъ теперь надо… Что надо?.. А? До смерти васъ надо избитъ!!..

И при тускломъ свѣтѣ нагорѣвшей свѣчи, близь самовара, Шепелевъ и Василекъ увидали суровое коричневое лицо лейбъ-компанца, мокрое отъ слезъ. Василекъ бросилась и обняла друга. Шепелевъ, черезъ силу, тоже приподнялся и протянулъ руки къ дядѣ.

— Второй разъ завылъ по бабьи! шепнулъ Квасовъ въ его объятіяхъ. — Первый разъ, передъ рѣзней по заморски… И вотъ опять…

XXIX

Въ Ораніенбаумѣ дѣлались большія приготовленія въ празднованію дня Петра и Павла — дня имянинъ императора и наслѣдника престола. Предполагался фейерверкъ, иллюминація всего мѣстечка и, наконецъ, концертъ, въ которомъ долженъ былъ участвовать самъ государь, недурно игравшій на скрипкѣ. Все должно было закончиться баломъ, на который уже разосланы были приглашенія всѣмъ лицамъ, имѣющимъ на то право.

По поводу этого бала въ Петербургѣ уже шелъ смутный говоръ. Говорили, что императрица, находящаяся въ Петергофѣ, почти въ заключеніи, обставленная часовыми и шпіонами, не будетъ приглашена на праздникъ и имянины мужа и сына, и что Панинъ одинъ привезетъ наслѣдника. Къ этому прибавляли невѣроятный слухъ, что принимать, въ качествѣ хозяйки на празднествѣ, будетъ графиня Скабронская.

Государь на время бросилъ экзерциціи и смотры и съ увлеченіемъ принялся разучивать свою партитуру квартета, въ которомъ долженъ былъ участвовать.

Въ Петрѣ Ѳедоровичѣ была положительно жилка артиста, и не было только выдержки и прилежанія. Въ музыкѣ онъ могъ бы достигнуть извѣстнаго совершенства, если бы усидчиво занялся. Но онъ всегда бросался на музыку случайно, временно, мимолетно, предавался ей запоемъ и потомъ снова бросалъ на нѣсколько мѣсяцевъ, иногда на цѣлый годъ.

Однажды, будучи еще наслѣдникомъ престола, онъ самъ и Елизавета Петровна, по его просьбѣ, розыскивали для него по всей Европѣ купить самую лучшую скрипку. Послѣ многихъ хлопотъ, переписки и крупной суммы, обѣщанной за первую скрипку въ мірѣ, была найдена такая въ Венеціи. Говорили, что скрипкѣ 200 лѣтъ, что она диво дивное, чуть не сама играетъ и поетъ, какъ живой человѣкъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, описалъ ее, въ донесеніи государынѣ россійской, посолъ при венеціанскомъ дожѣ. Но, когда скрипка достигла Ораніенбаума, Петръ Ѳедоровичъ и не взглянулъ на нее. Въ это время онъ муштровалъ своихъ голштинцевъ и выдумывалъ какое-то построеніе для атаки, которое будто бы когда-то любилъ и предпочиталъ македонскій царь Филиппъ, отецъ знаменитаго Александра.

Теперь государь бросилъ всѣ свои заботы въ сторону, о войнѣ и приготовленіяхъ не смѣлъ никто и заикаться. Государственный секретарь не смѣлъ появляться съ докладами, какъ бы они важны ни были. Даже съ Маргаритой государь пересталъ бесѣдовать и болтать, какъ прежде, по цѣлымъ часамъ. Онъ сидѣлъ за скрипкой, едва успѣвалъ позавтракать или пообѣдать и снова садился за пюпитръ съ нотами и снова разучивалъ квартетъ.

Однажды утромъ, недовольный своей игрой, онъ, въ припадкѣ гнѣва, схватилъ скрипку и, ударивъ ею о пюпитръ, сломалъ его, и скрипка, конечно, разлетѣлась на десятки кусковъ. Черезъ минуту Петръ Ѳедоровичъ опомнился и понялъ, что самъ себя погубилъ, что къ скрипкѣ этой онъ все-таки привыкъ и на новой окончательно не могъ бы играть. Тогда все, что только было въ Ораніенбаумѣ придворныхъ, офицеровъ, адьютантовъ, — было послано въ Петербургъ въ одинъ день розыскать скрипку такого же размѣра, какъ разбитая. Даже принца Жоржа чуть-чуть не заставилъ государь тоже ѣхать и розыскивать по столицѣ инструментъ.

Въ числѣ лицъ, посланныхъ на поиски, былъ Будбергь, который теперь замѣнилъ убитаго пріятеля въ должности адьютанта принца. Будбергу посчастливилось: онъ тотчасъ же, по пріѣздѣ въ столицу, отыскалъ нѣмца музыканта, у котораго была цѣлая коллекція скрипокъ. Одну изъ нихъ, очень дорогую, съ которой бы нѣмецъ никогда не рѣшился разстаться, какъ съ другомъ или любимымъ дѣтищемъ, онъ, конечно пожертвовалъ для государя съ удовольствіемъ.

Когда Будбергъ у подъѣзда дворца принца садился съ инструментомъ въ бричку, запряженную тройкой ямскихъ, чтобы скакать въ Ораніенбаумъ, къ дворцу подъѣхалъ на извощикѣ и подошелъ къ бричкѣ незнакомый ему офицеръ, толстый, громадный, на короткихъ ногахъ.

Будбергу показалось, что онъ гдѣ-то видалъ это чудовище и прежде. Но вспомнить его фамилію онъ не могъ.

Неуклюжій и огромный офицеръ былъ Василій Игнатьевичъ Шванвичъ.

Угрюмо, не называя себя, онъ, молча, передалъ Будбергу письмо и записку. Затѣмъ тотчасъ сѣлъ на извощика обратно и уѣхалъ. Большое письмо было на имя его императорскаго величества съ обозначеніемъ, что содержитъ государственную тайну. Записка была для Будберга, и въ ней незнакомая личность говорила офицеру, что письмо императору заключаетъ въ себѣ открытіе самаго страшнаго заговора противъ правительства. Одинъ изъ участниковъ, именно преображенскій офицеръ Баскаковъ беретъ на себя адское намѣреніе убить государя. A если же Будбергъ или даже самъ государь не повѣрятъ неизвѣстному доносчику, то могутъ, арестовавъ офицера Пассека, немедленно найти при немъ всѣ данныя, всѣ списки участниковъ, даже документы, обличающіе все и всѣхъ.

Будбергъ былъ пораженъ, прочитавъ записку. Въ ней было сказано, что она есть краткое изложеніе того же, что въ подробностяхъ сказано въ письмѣ къ императору.

Будбергъ и многіе другіе нѣмцы офицеры такъ мало обращали вниманія на все, что не касалось ихъ маленькаго честолюбиваго мірка, что они не знали, не подозрѣвали даже того, что было извѣстно въ любомъ кабакѣ, въ любомъ трактирѣ, чуть не на улицѣ. Весь Петербургъ за послѣдніе дни чуялъ что-то. Всякій, отъ вельможи до простолюдина, зналъ навѣрное, что какъ только будетъ государь въ отсутствіи изъ столицы и начнется датская война, то здѣсь произойдетъ событіе, послѣ котораго будетъ малолѣтній императоръ и правительница, или регентъ.

Будбергъ поскакалъ еще шибче въ Ораніенбаумъ, везя скрипку и доносъ. Только по дорогѣ вспомнилъ онъ, что сдѣлалъ глупость, не арестовавъ незнакомаго неуклюжаго офицера и потерялъ слѣды, по которымъ можно было бы, въ случаѣ нужды, узнать многое другое. Въ случаѣ правдивости доноса государю и наградить не кого будетъ.

Вечеромъ Будбергъ былъ въ Ораніенбаумѣ, передалъ лично государю инструментъ, и Петръ Ѳедоровичъ былъ въ восторгѣ. Скрипка оказалась еще лучше, еще удобнѣе его собственной.

Письмо, заключающее въ себѣ государственную тайну, Будбергъ побоялся передать лично, такъ какъ онъ, подобно многимъ, боялся внезапныхъ и непонятныхъ вспышекъ государя. Съ Петромъ Ѳедоровичемъ было легче, чѣмъ съ кѣмъ-либо, нажить себѣ бѣду, разсердить, угождая ему, или возбудить сильный гнѣвъ исполненіемъ долга, иногда даже исполненіемъ его собственнаго приказанія.

Будбергъ передалъ письмо принцу. Жоржъ, выслушавъ все то, что могъ разсказать Будбергъ, и прочитавъ, конечно, записку на имя офицера, тотчасъ же взялъ пакетъ и направился на половину, занимаемую государемъ. На дорогѣ ему попался Нарцисъ, говорившій очень порядочно по-нѣмецки.

На вопросъ, что дѣлаетъ государь, негръ отвѣчалъ:

— Пилитъ.

— Какъ пилитъ? воскликнулъ Жоржъ. — Кого пилитъ?

— Скрипку, отозвался Нарцисъ, оскаливая свои громадные собачьи зубы.

— Какъ ты смѣешь такъ говорить! невольно замѣтилъ Жоржъ.

— Это не я говорю, онъ самъ всегда это говоритъ.

— Ну, пошелъ, доложи государю, что мнѣ нужно его видѣть.

— Не приказалъ, отвѣчалъ Нарцисъ:- ни за что не пойду, онъ меня убьетъ. Сказалъ: никого не пускать, сказалъ, если будетъ потопъ, свѣтопредставленіе, то и тогда не пускать!

Жоржъ вытаращилъ глаза.

— Ей-Богу, ваше высочество, это такъ онъ самъ сказалъ: потопъ будетъ, то и тогда не смѣй мѣшать.

Принцъ, понимая все важное значеніе своего дѣла, смѣло пошелъ далѣе и приблизился къ двери кабинета. Оттуда долетали до него звуки какого-то Allegro и топанье въ тактъ каблукомъ по паркету.

Жоржъ попробовалъ дверь, она была заперта на ключъ. Онъ сталъ стучать, но громкая музыка, очевидно, заглушала его постукиваніе. Принцъ началъ вертѣть ручку двери, музыка продолжалась.

— Ваше величество! закричалъ Жоржъ громко, на сколько могъ собрать силы и духа въ своей тощей груди.

Отвѣта не было, и музыка продолжалась.

— Ваше величество! еще два или три раза прокричалъ Жоржъ, задохся и, стоя передъ запертою дверью, даже носъ опустилъ.

Постоявъ мгновеніе, принцъ рѣшился и началъ стучать кулаками въ дверь. Нарцисъ, выглядывавшій черезъ комнату изъ-за занавѣски на дѣйствія принца, снова оскаливалъ свои зубы смѣялся своими толстыми негрскими губами и думалъ:

«Ну, погоди, дастъ онъ тебѣ!»

Дѣйствительно, черезъ мгновеніе дверь сразу отворилась настежъ, оттолкнутая сердитымъ движеніемъ, и чуть не треснула Жоржа въ лобъ.

На порогѣ появился государь, блѣдный, съ поднятымъ смычкомъ, какъ если бы онъ собирался хлестнуть того, кто смѣлъ нарушать его занятія.

— Was wolleu Sie?! визгливо воскликнулъ, какъ всегда, по-нѣмецки Петръ Ѳедоровичъ. — Вы видите, вы знаете, заперто. Что вамъ?

— Ваше величество, извините, смутился принцъ, боясь познакомиться ближе со смычкомъ. — Но тутъ важнѣйшее дѣло, вотъ письмо, въ которомъ до вашего свѣдѣнія доводятъ…

— Письмо! Изъ-за письма вы… воскликнулъ государь.

— Но тутъ заговоръ, васъ убить хотятъ! закричалъ Жоржъ съ такимъ отчаяніемъ, что даже Нарцисъ выбѣжалъ изъ засады и перепугался чуть не на смерть.

Петръ Ѳедоровичъ, нѣсколько успокоившись. медленнымъ движеніемъ взялъ письмо тою же рукой, въ которой былъ смычекъ, повернулъ его два раза, покачалъ головою и выговорилъ:

— Мерзавцы, проклятый народъ! Ужь это десятое, коль не двѣнадцатое; кабы мнѣ хотъ одинъ изъ нихъ попался.

— Тутъ, кажется, всѣ названы, произнесъ Жоржъ.

— Кто названы? Заговорщики, такъ я ихъ всѣхъ наизусть выучилъ! A доносители, мерзавцы, себя не называютъ. Ихъ бы я перебралъ всѣхъ. Какіе нравы, какіе люди! Администраторовъ нѣтъ, командировъ нѣтъ, солдатъ нѣтъ, духовенства нѣтъ, никого нѣтъ! закричалъ государь. — Понимаете вы, никого въ государствѣ нѣтъ. A доносители есть! Доносчиковъ полонъ Петербургъ! И какіе доносчики: артисты, виртуозы!

Жоржъ стоялъ, изображая статую изумленія. Нарцисъ стоялъ за Жоржемъ, какъ-то скорчившись, вытянувъ черную, длинную шею впередъ, распустя толстыя губы. Онъ, не сморгнувъ, глядѣлъ на государя, внѣ себя кричавшаго съ порога:

— Но послушайте, дядюшка, кончилъ государь спокойно, прошу васъ, отнынѣ и навсегда не безпокоить меня, когда я занятъ дѣломъ, подобнаго рода письмами. Даже если вы завтра получите доносъ въ аршинъ величиною, съ самой страшной надписью, то и тогда прошу васъ сжечь его въ каминѣ, а ко мнѣ съ пустяками не приставать. Вамъ это въ диковину, а я вамъ говорю, что я цѣлый мѣсяцъ живу въ Ораніенбаумѣ подъ этими доносами, какъ подъ перекрестнымъ огнемъ въ пылу сраженія.

Государь снова стихнулъ, обернулся къ Нарцису и прибавилъ:

— A ты, черный чертъ, если еще кого допустишь до моихъ дверей, то черезъ часъ сядешь въ бричку и поѣдешь въ Сибирь! A послѣ твоей Африки, тамъ тебѣ покажется нѣсколько свѣжо.

И при этомъ государь уже добродушно улыбнулся и заперъ дверь. Жоржъ развелъ руками, повернулся и такъ, съ разведенными руками, прошелъ чрезъ весь дворецъ на свою половину.

XXX

На другой день вечеромъ была назначена репетиція квартета. Государь заранѣе позволилъ ближайшимъ лицамъ пріѣхать чтобы критиковать и подавать совѣты.

Одна изъ маленькихъ залъ была освѣщена, а на срединѣ разставлены пюпитры и государь, какъ ребенокъ, суетился, самъ поправлялъ все и замѣчалъ, что было не въ исправности.

Гостей пріѣхало изъ столицы человѣкъ двадцать, помимо тѣхъ, которые жили въ Ораніенбаумѣ. Конечно, для нихъ не было ничего интереснаго въ этомъ квартетѣ, который имъ пришлось бы еще другой разъ прослушать въ Петровъ день. Но не пріѣхать на приглашеніе государя теперь было гораздо опаснѣе, нежели отсутствовать на большомъ выходѣ или на большомъ придворномъ балѣ. Это былъ праздникъ для самолюбія государя-артиста и отсутствующій показалъ бы свое презрѣніе къ таланту монарха. A это, конечно, могло бы ему не пройти даромъ.

Выборъ участниковъ квартета доказывалъ, какъ нельзя болѣе, на сколько увлекался государь, когда запоемъ отдавался музыкѣ. Квартетъ состоялъ изъ фаворита Гудовича, съ которымъ онъ былъ за послѣдніе дни крайне рѣзокъ и придирчивъ; изъ какого-то сморщеннаго, какъ грибъ, съ отталкивающей физіономіей, старика шведа, когда-то найденнаго въ Петербургѣ именно ради этихъ концертовъ съ государемъ. Старикъ, конечно, былъ замѣчательный скрипачъ, но все-таки его никто, помимо Петра Ѳедоровича, никогда бы не рѣшился допустить до себя. Старикъ шведъ, отчасти грязно одѣтый, съ какими-то красными крючковатыми руками, въ какомъ-то нелѣпомъ одѣяніи изъ коричневаго полинялаго бархата, съ какой-то пелериной на плечахъ, съ какимъ-то хвостомъ замасленнымъ сзади, былъ похожъ на невѣдомую хищную птицу и, конечно, не европейскую, а развѣ австралійскую.

Но этого было мало. Нужна была віолончель. A лучше всѣхъ игралъ на віолончели и даже особенно любилъ играть тотъ квартетъ, который былъ выбранъ теперь государемъ, не кто иной, какъ Григорій Николаевичъ Тепловъ. Опять таки ненавистное лицо государю.

Но государь-артистъ будто не имѣлъ ничего общаго съ государемъ-монархомъ. Музыка могла примирить его, хотя мимолетно, со всякимъ. И онъ самъ, за нѣсколько дней, написалъ письмо, прося злѣйшаго врага своего обрадовать его участіемъ въ квартетѣ. Тепловъ, конечно, не замедлилъ отвѣчать согласіемъ и благодарностью за предложенную честь. Объяснивъ Орловымъ, что онъ будетъ участвовать въ концертѣ, онъ предупредилъ ихъ не удивляться и, чего добраго, не сомнѣваться, что онъ, разыгрывая совершенно иную преступную музыку въ оркестрѣ заговорщиковъ на сходкахъ Орловыхъ, ѣдетъ разыгрывать квартетъ въ Ораніенбаумъ.

Около восьми часовъ вечера гости были въ сборѣ. Музыканты садились на мѣста, и государь, не только довольный, но счастливый, съ сіяющимъ лицомъ, добрый, ласковый, предупредительный со всѣми, былъ, казалось, теперь готовъ обнять каждаго, хотя бы злѣйшаго врага.

Онъ любезно разговаривалъ и съ австралійской птицей, и съ Тепловымъ. Голосъ его звучалъ такимъ дѣтскимъ довольствомъ и такимъ дѣтскимъ добродушіемъ, что если бы явился сюда на одно мгновеніе посторонній человѣкъ, не знающій ничего объ императорѣ Петрѣ III и объ его самодержавствѣ, то этотъ человѣкъ унесъ бы воспоминаніе, что видѣлъ однажды олицетвореніе самого добра, искренности, наивности и мягкосердія.

Музыка началась. У всѣхъ трехъ партнеровъ этого добродушнѣйшаго монарха-артиста сердце щемило. Каждый изъ трехъ зналъ навѣрное, что если совретъ хотя на іоту и собьетъ меломана-монарха, то этотъ добродушнѣйшій человѣкъ Богъ вѣсть что скажетъ при всѣхъ. Болѣе всѣхъ, конечно, боялся Тепловъ. Онъ уже не въ первый разъ игралъ съ государемъ и зналъ, что иногда случалось изъ-за ошибки, часто даже собственной ошибки государя. Но Тепловъ былъ слишкомъ искусный музыкантъ, чтобы соврать въ квартетѣ, который зналъ вдобавокъ наизусть уже лѣтъ шесть.

Менѣе всѣхъ боялась австралійская птица, т. е. старикъ шведъ, хотя и ему давно объяснили, что онъ въ случаѣ чего можетъ послѣ концерта улетѣть изъ Петербурга, если не въ далекія страны, то на родину, а это вовсе не соотвѣтствовало его намѣреніямъ и семейнымъ дѣламъ.

Квартетъ былъ страшно великъ и длился безъ конца при мертвой тишинѣ публики. Но вся эта публика видимо относилась совершенно безучастно къ музыкѣ. Приказали пріѣхать! Ну, и пріѣхали! A приказать слушать, по счастью, нельзя!..

Болѣе всѣхъ дремалъ и поклевывалъ носомъ принцъ Жоржъ. Не менѣе вздремывалъ гетманъ. Одинъ только генералъ-полиціймейстеръ Корфъ сидѣлъ, вытянувъ шею, какъ вытягивалъ часто свою Нарцисъ, и такъ же, какъ онъ, выпуча глаза, глядѣлъ въ лицо монарха, отчаянно махавшаго и мотавшаго смычкомъ, рукой, скрипкой и головой.

Остальная публика не спускала глазъ не со скрипки государя, не съ музыкантовъ вообще, а съ двухъ женщинъ, сидѣвшихъ впереди остальныхъ гостей за спиной государя.

Одна, красавица, въ пышномъ изящномъ нарядѣ, сидѣла такъ близко, что даже положила красивую ручку свободно и безцеремонно на стулъ государя. Это была, конечно, Маргарита, уже озиравшаяся кругомъ въ этомъ дворцѣ, какъ можетъ озираться только хозяйка.

За нею, нѣсколько отступя, сидѣла, какъ насѣдка на вновь выведенныхъ цыплятахъ, графиня Воронцова и, какъ-то, раскапустившись на креслѣ, недвижно сложила безобразныя толстыя руки на животѣ. Она точно такъ же, какъ и Корфъ, глядѣла не сморгнувъ на играющихъ; но при этомъ она не глядѣла на кого-либо изъ нихъ. Маленькіе сѣрые глазки ея уперлись въ самый центръ, т. е. въ пустое пространство между четырехъ пюпитровъ. Ей казалось, должно быть, что это самый настоящій пунктъ и есть. Оттуда, видно, вылѣзаетъ музыка. Гудитъ надъ ея ушами безо всякаго смысла, безъ толку, безъ конца!.. То шибче, шибче, громче, то почему-то опять тише, совсѣмъ тихо, почти нѣтъ ничего, замолчали… Кончили, знать. Анъ нѣтъ!.. Вдругъ опять, Богъ вѣсть зачѣмъ, такъ дерганули, да такъ завозили смычками, что даже у нея за ушами зачесалось. И Воронцова, не сморгнувъ, не шелохнувшись, сидѣла, какъ истуканъ, и только думала:

«И кто это музыку выдумалъ! И зачѣмъ собственно ее выдумали?» И, наконецъ, свѣтлая мысль осѣнила ее, она догадалась.

«А плясать-то подъ что же бы было тогда людямъ?»

Наконецъ, наступилъ антрактъ. Раздались рукоплесканія, комплименты, похвалы. Вся публика проснулась и восторгалась, разумѣется, игрою государя. Государь отказывался, благодарилъ Теплова и старичка за игру, благодарилъ Будберга за скрипку. Но они тоже отказывались. И всѣ ахали, и всѣ охали, и всѣ, кромѣ этого государя, добродушнаго и, строго говоря, честнаго и хорошаго человѣка, только не для царствованія надъ громаднымъ государствомъ, — всѣ равно чувствовали, что ведутъ себя подло. У него, у одного, совѣсть была чиста. Онъ съ ребяческимъ восторгомъ предавался теперь запоемъ тому, что обожалъ. И если онъ игралъ плохо, то эта игра все-таки доставляла ему самому великое, невинное, никому не зловредное наслажденіе.

Во время этого антракта одна графиня Скабронская не вымолвила ни слова, никого не похвалила, сидѣла спокойно и улыбалась. Петръ Ѳедоровичъ замѣтилъ это, быстро обернулся въ красавицѣ и выговорилъ:

— Ну, а вы, графиня, молчите? Что-же? Скверно я съигралъ свою партію?

— Для меня, все… кокетливо и мило склонивъ головку, выговорила Маргарита, — все, что вы дѣлаете, хорошо. A искусны-ли вы — я не могу судить. Я въ музыкѣ мало понимаю.

— Дипломатъ, дипломатъ! весело погрозился государь пальцемъ:- ученица Гольца.

Маргарита хотѣла, шутя, отвѣчать, но въ ту же минуту глаза ея остановились невольно на дверяхъ, ведущихъ въ другую гостиную. Взоръ ея мгновенно вспыхнулъ, она даже вздрогнула и слегка измѣнилась въ лицѣ.

Вдали за анфиладой освѣщенныхъ комнатъ, за нѣсколькими настежъ растворенными дверями, стояла фигура преображенца. Никто бы не узналъ этого человѣка, если бы увидѣлъ его теперь такъ далеко и вдобавокъ въ этомъ дворцѣ. Но Маргарита увидала и сразу узнала его не глазами, а скорѣе сердцемъ, совѣстью своею узнала! Это былъ тотъ, котораго она недавно осудила на смерть, и который спасся только чудомъ.

Но зачѣмъ онъ здѣсь? Какъ попалъ онъ во дворецъ? Онъ не имѣетъ на это права! Онъ еще недавно лежалъ въ постели, едва поправляясь отъ ранъ, а теперь онъ здѣсь! И Маргарита чувствовала, что догадывается, чувствовала, что сейчасъ способна упасть въ обморокъ, здѣсь, на поду, среди концерта.

Шепелевъ, очевидно, являлся мстить, являлся въ одно мгновеніе погубить ее, заставить государя и этотъ блестящій дворъ вышвырнуть на улицу развратную и жестокую до преступленія иноземку авантюристку!

XXXI

Всякая другая женщина, конечно, упала бы въ обморокъ, но въ Маргаритѣ было слишкомъ много силы воли, было слишкомъ много не женской отваги, заставлявшей ее не бѣжать, а бросаться впередъ не только на опасность, но хотя бы на вѣрную смерть.

Красавица спокойно поднялась съ мѣста, твердыми шагами, даже граціозно, даже съ изящнымъ движеніемъ въ походкѣ, и шумя пышнымъ шлейфомъ по паркету, вышла изъ залы и пошла чрезъ всѣ комнаты прямо на этого вѣстника, если не ея смерти, то паденія и погибели, паденія съ той высоты, которой она достигла цѣною всякихъ усилій!

Идя на блѣднаго, неподвижно стоящаго юношу, еще слабаго отъ болѣзни, съ лихорадочно сверкающими, слегка печальными, глазами, Маргарита двигалась, какъ двигается на поединкѣ человѣкъ на мѣткій, вѣрный и ежеминутно ожидаемый выстрѣлъ, который положитъ его замертво. Но она шла…

Давно-ли этотъ кратко, но страстно обожаемый, любовникъ былъ ея игрушкой, теперь она становилась игрушкой въ его рукахъ!? Ему стоитъ только пройти эти комнаты, войти въ залъ, приблизиться къ государю и только сказать ему:

— Ваше величество! прогоните отъ себя мою любовницу и преступницу, рѣшившуюся отдѣлаться отъ меня простымъ убійствомъ.

И все будетъ кончено для нея!..

Маргарита подошла къ неподвижному, какъ статуя, Шепелеву и стала передъ нимъ. Но если когда въ жизни случалось ей робѣть, падать духомъ, дрожать всѣмъ существомъ отъ ожидаемаго удара въ самое сердце, то, конечно, теперь…

Въ ту ночь, когда полиція въ Карлсбадѣ требовала отъ графа Кирилла ея паспорта, — конечно, она не такъ оробѣла, какъ теперь. Тогда она меньше теряла!..

Маргарита остановилась, глядя юношѣ въ лицо, и молчала. Что же ей было сказать? Остановить поздно, нельзя. Онъ оттолкнетъ ее и пройдетъ въ эту залу. Просить, умолять, хотя бы упасть на колѣни, — не поведетъ ни къ чему! Обмануть, клясться въ любви, снова вернувшейся, — безсмысленно! Кто же повѣритъ? Конечно, онъ не проститъ ей теперь, когда прежняго страстнаго любовника въ немъ нѣтъ и помину!

Уже есть другая женщина, которая еще недавно заслоняла его, какъ ангелъ хранитель, отъ нея, принявъ ее за воплотившагося демона.

— Ты меня убить пришелъ! дрожащимъ голосомъ выговорила, наконецъ, Маргарита. — Ты пришелъ сказать ему, что я тебя любила какъ безумная. За это ты хочешь раздавить меня, какъ насѣкомое? Я любила тебя не долго, правда, но вѣдь ты знаешь — какъ любила!.. Что же? Это теперь преступленіе передъ тобой? Что я, разлюбивъ тебя, послала на смерть, — это ложь! Я и теперь также люблю тебя! Но, что же мнѣ дѣлать, если иныя чувства заглушаютъ во мнѣ эту любовь? Мнѣ захотѣлось иного. Честолюбіе заговорило… Иди, дѣлай, что хочешь, но всю жизнь свою ты будешь жалѣть меня! Ты слишкомъ добрый, хорошій человѣкъ, чтобы дѣлать зло. Но, помни, милый… голосъ Маргариты дрожалъ и сталъ едва слышенъ… Помни, что за мою любовь къ тебѣ, хотя и не долгую, тебѣ грѣхъ…

Она не договорила, отступила въ сторону и, будто очищая ему дорогу въ залу, хотѣла прибавить:

— Иди…

Но это слово отъ волненія и прилива чувства осталось у нея въ гортани, и Шепелевъ не слыхалъ его, а только понялъ.

Въ залѣ взвизгнули смычки музыки, и началась вторая часть концерта.

Шепелевъ двинулся, но не въ залу, а назадъ, и вымолимъ голосомъ отчасти слабымъ отъ болѣзни:

— Идите, графиня, за мною!

И Маргарита повиновалась быстро и почти безотчетно. Она смутно понимала только, что они двигаются въ противоположную сторону отъ той пропасти, въ которую она была уже готова пасть. A куда ведетъ онъ ее, все равно. Если даже онъ пришелъ исполнить ту угрозу, которую когда-то среди безумныхъ ласкъ, постоянно ей повторялъ! Если онъ хочетъ просто зарѣзать ее на подъѣздѣ дворца или въ садахъ, окружающихъ дворецъ?

Въ эту минуту гордой и самолюбивой красавицѣ, царившей въ придворномъ кружкѣ этого дворца, казалось, что позоръ среди валы хуже смерти въ глуши дворцоваго сада.

Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, Шепелевъ вымолвилъ:

— Гдѣ ваша горница? Проведите меня туда и не бойтесь. Я вамъ простилъ. Я не для мести здѣсь. Я исполняю святой долгъ вѣрноподданнаго, многимъ лично обязаннаго особѣ государя. Хотя и ради вашей прихоти, но онъ все-таки сдѣлалъ мнѣ много добра, и я здѣсь ради него. Я усталъ, едва стою на ногахъ, я недавно началъ вставать съ постели, проѣхался… Дайте мнѣ сѣсть!

И Шепелевъ вдругъ тяжело опустился среди прихожей на первую попавшуюся скамью. Маргарита стала надъ нимъ, скрестивъ руки, и вдругъ странное чувство шевельнулось на душѣ ея и странная мысль ясно и глубоко сказалась въ головѣ.

— «Если бъ я была другая женщина, какъ бы я любила тебя»!

Много перечувствовала Маргарита въ эти минуты! Рѣзкій переходъ отъ убѣжденія, что юноша пришелъ губить ее, къ извѣстію, что онъ простилъ ей все и, больной, явился по чувству долга и любви къ государю, — заставило встрепенуться ея сердце.

Черезъ мгновеніе Шепелевъ снова поднялся и тихо двинулся за графиней, которая вела его въ свои комнаты.

Шепелевъ объяснилъ Маргаритѣ, что онъ долженъ сообщить ей ужасную вѣсть о громадномъ, правильно организованномъ заговорѣ противъ государя, во главѣ котораго находятся ближайшіе къ нему вельможи. Тотъ, который душа этого заговора, теперь, быть можетъ, въ залѣ сидитъ около государя.

Юноша передалъ графинѣ большой листъ бумаги, исписанный кругомъ, полученный имъ отъ Квасова и перешедшій, быть можетъ, черезъ нѣсколько рукъ. Это былъ доносъ, въ которомъ повторялось почти то же самое, что было въ письмѣ Шванвича, поданномъ Будбергу, и упоминались братья Орловы, братья Всеволожскіе, Тепловъ и другіе, какъ главные заговорщики; упоминался Баскаковъ, какъ будущій цареубійца, упоминался Пассекъ, въ рукахъ котораго найдутся всѣ доказательства…

Маргарита не даромъ была въ лагерѣ голштинцевъ, не даромъ была близкимъ лицомъ теперь ко двору и государю. Это обстоятельство уже какъ будто обязывало ее ничего не знать и не вѣдать, что вѣдалъ или, по крайней мѣрѣ, чуялъ, всякій петербургскій мѣщанинъ.

Маргарита была на столько поражена, что нѣсколько времени не могла прійти въ себя.

— О, какъ вы отплачиваете мнѣ! воскликнула она, наконецъ. — И за то, что я заставила васъ выстрадать, вы даете мнѣ средство сразу достигнуть той цѣли, которая была все-таки еще далека. Теперь, передавъ въ руки государя эту бумагу, которую принесли вы мнѣ, я спасаю его. Онъ обязанъ мнѣ своею жизнью, своимъ царствованіемъ. Поймите, что вы даете въ мои руки. Вмѣсто того, чтобы повергнуть, вы еще болѣе возносите меня!

— Не въ этомъ дѣло, графиня! отозвался Шепелевъ. — Не вамъ я хочу помогать, для достиженія великаго званія однодневной или мѣсячной фаворитки. Мнѣ все равно, выиграете-ли вы отъ этого или потеряете. Мое дѣло обязать васъ клятвой сегодня же передать это государю. Меня можете не называть. Мнѣ не награда, не чинъ или крестъ нужны! Я на дняхъ выхожу въ отставку и уѣзжаю къ матери…

Шепелевъ запнулся и выговорилъ страннымъ голосомъ:

— Съ невѣстой!

Маргарита на это послѣднее слово хотѣла что-то сказать, но слова показались ей неумѣстны, невозможны съ ея стороны, и она промолчала. Шепелевъ поднялся и взялъ шляпу, собираясь выйти и уѣхать. Маргарита подняла руку, протянула ее къ нему.

— Погодите, быстро вымолвила она:- вы навѣрно уѣзжаете изъ Петербурга?

— Да.

— Быть можетъ, вы никогда, или Богъ вѣсть когда, вернетесь въ Петербургъ. Быть можетъ, я долго не увижу васъ. Исполните мою послѣднюю просьбу, которая прежде была бы шуткой, а теперь… Теперь я не знаю, что это такое!.. Но теперь я хочу этого, я умоляю объ этомъ…

— Что прикажете! холодно и все-таки слабымъ голосомъ отозвался Шепелевъ.

— Дайте мнѣ на прощаніе, въ послѣдній разъ… поцѣловать вашу руку! прошептала Маргарита.

Шепелевъ удивленно раскрылъ глаза и не понималъ. Сто разъ дѣлала это Маргарита, но при иныхъ условіяхъ, въ иныя минуты. Теперь то же самое казалось ему какой-то неумѣстной затѣей.

— Извольте! тихо произнесъ онъ и протянулъ руку.

Маргарита схватила ее, прижала въ губамъ, прижала къ лицу. И вдругъ она упала передъ нимъ на колѣни и зарыдала такъ громко, что посторонніе свидѣтели изъ сосѣднихъ комнатъ могли услышать это рыданіе. Кто-нибудь могъ прибѣжать, увидѣть ее въ ногахъ офицера и точно также погубить, сдѣлать то же, чего боялась она отъ Шепелева за полчаса назадъ.

— Прости меня! едва слышно, прерывая рыданіями, повторяла Маргарита.

Тутъ только юноша понялъ, какое значеніе было для нея въ этомъ поцѣлуѣ въ послѣднюю минуту передъ разлукою.

Шепелевъ освободилъ руку, всю покрытую слезами и, не смотря на слабость, которую чувствовалъ, двинулся быстрыми шагами. Въ какомъ-то опьяненіи горя, отчаянія и воспоминаній прошлыхъ дней любви, которыя тѣснились теперь въ его воображеніи, онъ быстро, какъ бы безъ оглядки вышелъ всѣ этого дворца.

Очутившись въ тѣнистомъ саду, подъ чистымъ звѣзднымъ куполомъ неба, онъ, обезсилѣвъ, упалъ на скамейку, попавшуюся на дорогѣ, прошепталъ, почти теряя сознаніе:

— Маргарита! Маргарита! Когда я забуду тебя!?.

XXXII

Маргарита осталась одна, на колѣняхъ, среди комнаты, и нѣсколько мгновеній не подымалась. Она не видала, но слышала быстро удалявшіеся шаги Шепелева. Слезы все еще тихо лились на руки, которыми она закрыла лицо, когда Шепелевъ отнялъ свою руку.

Но Маргарита почувствовала себя теперь лучше, спокойнѣе, счастливѣе, будто тяжелое бремя спало съ души. Онъ сказалъ, что прощаетъ ее, простилъ, и голосъ его звучалъ искренностью! Онъ живъ, женится, но, кажется, что еще любитъ ее. И Маргарита поднялась на ноги, перекрестилась на свой ладъ, т. е. по католически, и тотчасъ вспомнила, какъ уже давно не случалось ей креститься. Она даже и не знала, когда это было. Она помнила, что на похоронахъ мужа ни разу не осѣнила себя крестнымъ знаменіемъ.

И въ эту минуту Маргарита поклялась сама себѣ, что если судьба допуститъ ее куда-либо до той высоты общественнаго положенія, о которой она мечтаетъ и къ которой теперь уже близится, — непремѣнно поквитаться съ Шепелевымъ. Она дастъ ему все, что только будетъ въ ея власти. И высокое положеніе, и состояніе. Но только одного никогда нельзя будетъ сдѣлать — дозволить ему пребываніе въ столицѣ. Ихъ обоихъ стѣснитъ это…

Маргарита быстро отерла лицо и хотѣла уже, взявъ бумагу, идти въ залу, но остановилась. Оно посмотрѣла на себя въ зеркало и увидала, что съ такимъ лицомъ невозможно показаться въ ярко освѣщенную горницу. Слѣды тревоги, слѣды слезъ, обильныхъ и горькихъ, были такъ явны, что всѣ гости тотчасъ же замѣтили бы ихъ. Лицо ея было красно, прическа разстроена, такъ какъ она въ порывѣ прижималась головой къ рукѣ Шепелева. Обшлагъ его рукава унесъ половину пудры съ головы. Маргарита стала звать Лотхенъ, но нѣмки не было. Она быстро прошла въ остальныя горницы отведеннаго ей аппартамента. Лотхенъ не было. Она вышла, встрѣтила двухъ камеръ-лакеевъ и послала ихъ скорѣй розыскать горничную.

Въ ожиданіи Лотхенъ, Маргарита скорѣй отерла себѣ лицо душистымъ притираніемъ, снова нарумянилась, обильнѣе напудрила волоса, посидѣла, немного успокоилась… Лотхенъ все не было!

Наконецъ, поглядѣвъ на себя снова въ зеркало, она рѣшила, что можетъ вернуться въ залъ. Лицо ея было нѣсколько спокойнѣе и свѣжѣе… Но за то сама она была точно разбитая… Слабость сказывалась во всемъ тѣлѣ. Маргарита взяла бумагу, но тотчасъ одумалась и рѣшила, что нельзя подавать ее государю во время концерта, не обративъ на это всеобщаго вниманія.

«А Богъ знаетъ! Быть можетъ, въ этомъ же залѣ найдется кто-нибудь, какъ говорилъ Шепелевъ, какой-нибудь участникъ заговора; онъ можетъ незамѣтно ускользнуть изъ дворца, броситься въ Петербургъ — и все дѣло будетъ испорчено.»

Маргарита пробѣжала глазами бумагу и, читая ее, невольно начала головой. Только въ одномъ мѣстѣ она странно улыбнулась, пріостановилась читать и задумалась на минуту. Государыня была настолько замѣшана въ заговорѣ, что и она можетъ быть уничтожена, арестована, пострижена! И тогда онъ будетъ вдовъ! Казалось, сама судьба устраняетъ всѣ препятствія на пути Маргариты въ тому, что было еще недавно безумными грезами.

Маргарита тотчасъ-же взяла маленькій клочекъ бумаги, быстро написала записку и передала содержаніе всей бумаги въ короткихъ словахъ.

Послѣ писанья она почувствовала себя еще слабѣе, и хотя не твердыми шагами, но наружно почти спокойная… вернулась въ залъ.

Она боялась опоздать, но, по счастью, когда квартетъ кончился, послѣ долгаго антракта, государь предложилъ еще сыграть двѣ три вещи къ великому, но, конечно скрытому, неудовольствію всѣхъ гостей. Когда Маргарита снова появилась среди гостей, всѣ невольно обратили на нее вниманіе и, конечно, все таки замѣтили въ ней слѣды, если не тревоги, то нѣкотораго волненія. Кромѣ того, по первому движенію графини всѣ увидѣли, удивились, а нѣкоторые даже догадались, что случилось за это время…

Когда красавица, вмѣсто того, чтобы сѣсть на свое мѣсто, протянула руку и положила на пюпитръ государя маленькую записку, Петръ Ѳедоровичъ, не переставая играть, быстро взглянулъ на нее съ такимъ выраженіемъ нетерпѣнія и досады, что она даже слегка смутилась.

Маргарита сѣла на свое мѣсто, дожидаясь перерыва, чтобы просить государя прочесть записку. По счастью, этотъ перерывъ вскорѣ же билъ сдѣланъ среди новаго взрыва рукоплесканій и комплиментовъ, но уже болѣе холодныхъ, такъ какъ всѣмъ начинала надоѣдать эта безконечная музыка.

Маргарита обратилась въ государю и вымолвила:

— Ваше величество, прошу васъ прочесть немедленно эту записку.

— Хорошо! хорошо! повторилъ государь, очевидно думая о другомъ. И обернувшись къ старику шведу, онъ заговорилъ съ нимъ и заспорилъ о какомъ-то мѣстѣ партитуры, увѣряя, что старичекъ играетъ его совершенно невѣрно.

Между тѣмъ, Маргарита чувствовала себя все хуже и все слабѣе. Она была въ сущности настолько потрясена встрѣчей, объясненіемъ съ Шепелевымъ, его извѣстіями, что теперь пережитая тревога сказывалась все сильнѣе. Она чувствовала, что окончательно не можетъ досидѣть до конца вечера. Вдобавокъ лицо ея выдавало эту слабость, а ей не хотѣлось, чтобы придворные замѣтили, насколько она встревожена.

Маргарита обратилась къ Воронцовой и попросила ея помощи.

— Мнѣ очень нездоровится. Я уйду, но попрошу васъ, графиня, добейтесь, чтобы государь прочелъ записку, которую я положила на пюпитръ.

— Хорошо, матушка, отозвалась Воронцова, сидѣвшая по прежнему насѣдкой въ креслѣ. — Скажу, да небось, все пустое! Цидулька-то, небось, вздорная, только подведешь меня…

— Напротивъ, графиня, это очень важное дѣло. Если бы я чувствовала себя хоть немного лучше, я бы осталась и заставила бы государя тотчасъ прочесть ее.

Не надѣясь на Воронцову, Маргарита, пользуясь антрактомъ, подошла къ Жоржу и попросила его тоже заставить государя прочесть записку. Жоржъ, конечно, тотчасъ же догадался.

— Вѣсти изъ Петербурга? спросилъ онъ по-нѣмецки.

— Да, ваше высочество.

— Я знаю, онъ только взбѣсится…

И Жоржъ быстро передалъ Маргаритѣ сцену свою съ государемъ наканунѣ.

— Я умоляю васъ это сдѣлать, даже до утра нельзя отложить.

— Хорошо! Я сошлюсь на васъ… Напомню, что вы его о чемъ-то просили. Но о запискѣ ни за что говорить не буду!..

Маргарита вышла, вернулась къ себѣ и чувствовала себя все хуже съ каждой минутой.

Она снова позвала и стала искать Лотхенъ, чтобы раздѣться и лечь спалъ. Но нѣмки не было нигдѣ. Отъ лакеевъ, которыхъ она посылала за горничной, Маргарита узнала, что Лотхенъ не нашли нигдѣ, обшаривъ весь дворецъ и весь садъ.

Маргарита поневолѣ встревожилась. Дѣлать было нечего. Она не могла и не умѣла раздѣваться одна и, потому только разстегнувъ и сбросивъ корсажъ, накинула на себя свой любимый пунцовый платокъ и умостилась кое-какъ на диванчикѣ, въ ожиданіи нѣмки.

Черезъ нѣсколько минутъ появилась женщина, которая въ свой чередъ исполняла должность горничной Лотхенъ, и объявила графинѣ; что нѣмка, вѣроятно, по приказанію самой графини, уѣхала на тройкѣ въ Петербургъ, еще въ началѣ концерта.

Маргарита раскрыла широко глаза и отъ изумленія не могла выговорить ни слова. Этотъ поступокъ Лотхенъ былъ совершенно невѣроятенъ, и Маргарита готова была вѣрить, что женщина просто сочиняетъ.

Однако, раздѣвшись при ея помощи, Маргарита поспѣшила лечь. Ей было настолько дурно, что вдругъ въ тотъ моментъ, когда она засыпала, ей пришла безумная мысль въ голову: ужь не отравили-ли ее? Есть такіе яды, медленно дѣйствующіе! Ужь не Лотхенъ-ли отравила ее и спаслась бѣгствомъ? Неужели она заснетъ и не проснется завтра!..

Но обсудивъ хладнокровно все, Маргарита поняла, что ея состояніе было не что иное, какъ послѣдствіе тѣхъ рѣдкихъ, но бурныхъ душевныхъ потрясеній, на которыя она бывала съ дѣтства склонна… Скоро ея тревожныя мысли перешли въ крѣпкій сонъ.

XXXIII

Между тѣмъ, въ залѣ всѣ поднялись, собираясь переходить въ столовую.

Только одинъ человѣкъ сидѣлъ, какъ пригвожденный къ своему мѣсту и не двигался. Глаза его тревожно обѣгали всѣхъ и затѣмъ, подолгу, будто прикованные, не покидали записки, лежащей на пюпитрѣ государя.

Григорій Николаевичъ Тепловъ, сидѣвшій лицомъ въ тѣмъ дверямъ, въ которыя выходила Маргарита, видѣлъ въ концѣ анфилады комнатъ фигуру преображенца и узналъ Шепелева еще прежде Маргариты. И этого было довольно!..

Тепловъ зналъ, когда ѣхалъ сюда, что въ преображенскомъ полку, по словамъ Алексѣя Орлова, произошла бурная сцена между Пассекомъ и Квасовымъ. Квасовъ грозился, что въ тотъ же день онъ или его племянникъ будутъ въ Ораніенбаумѣ и доведутъ до свѣдѣнія государя то странное, что творится на ротномъ дворѣ и все, что узналъ случайно Квасовъ отъ пьянаго солдата. Орловъ, передавая это Теплову, считалъ все за пустую угрозу, хотя Квасовъ грозился, что имѣетъ доказательства. Давно уже бывали подобные разговоры и ссоры во всѣхъ полкахъ и многіе офицеры грозились довести до свѣдѣнія государя то, что въ сущности имъ только чуялось, но чего доказать они не могли. И угрозы всегда оставались угрозами!..

Тепловъ, ѣдучи въ Ораніенбаумъ, все-таки думалъ объ этомъ случаѣ на ротномъ дворѣ. И тутъ, вдругъ, во время квартета, въ ту минуту, когда онъ наиболѣе былъ спокоенъ и водилъ смычкомъ по своей віолончели, вдругъ предстало передъ его взоромъ ужасное видѣніе. Этотъ преображенецъ Шепелевъ, конечно, смутилъ Теплова не менѣе чѣмъ и Маргариту. Если Маргарита боялась въ немъ своего палача, то и для Теплова точно также это былъ палачъ. Если преображенецъ явился во дворецъ, вопреки этикета, проникъ до первыхъ комнатъ и стоитъ въ ожиданіи выхода государя, то, очевидно, онъ не съ пустыми руками. A если у него есть хоть что-либо, то и судьба Теплова тоже въ его рукахъ.

И въ ту минуту, когда Маргарита вышла къ Шепелеву и говорила съ нимъ у дверей, затѣмъ исчезла за нимъ, Тепловъ, не спускавшій съ нихъ глазъ, началъ отчаянно врать и ошибаться на всякомъ шагу. Государь уже раза три гнѣвно взглянулъ на него и два раза нетерпѣливо воскликнулъ, не относясь ни къ кому…

— Quelle mazette!..

Во время антракта Тепловъ нѣсколько успокоился, но затѣмъ, когда Маргарита снова появилась въ залѣ и положила записку на пюпитръ государя, онъ мгновенно измѣнился въ лицѣ. Тонкій Тепловъ замѣтилъ тотчасъ въ графинѣ слѣды страшной тревоги. Спокойное и красивое за полчаса назадъ лицо ея было, по его наблюденію, съ совершенно измѣнившимися чертами. Вдобавокъ, она не усидѣла въ концертѣ и ушла не твердыми шагами. Скоро все поднялось съ мѣста, и многіе уже прошли въ столовую вслѣдъ за государемъ, а въ залѣ оставались только нѣсколько человѣкъ, въ томъ числѣ принцъ, гетманъ и Корфъ. Тепловъ почувствовалъ, что сердце его затрепетало отъ радости. Записка, забытая государемъ, лежала на пюпитрѣ. Тепловъ былъ убѣжденъ, что это доносъ Квасова на Баскакова и Пассека и что поэтому его жизнь и жизнь его новыхъ друзей зависятъ отъ этой бумаженки.

«Надо уничтожить этотъ клочекъ какъ бы то ни было!» рѣшилъ онъ.

Тепловъ слышалъ и зналъ, что графиня, сказавшись больной, ушла спать. Онъ понималъ, что завтра Маргарита или, наконецъ, тотъ же Шепелсвъ или Квасовъ снова повторятъ, доведутъ до свѣдѣнія государя то, что теперь написано на этомъ клочкѣ. Но главное не въ томъ, надо выиграть время! Завтра — не сегодня! Ночью онъ уже побываетъ у Орловыхъ, и что-либо предпримутъ они. Григорій Николаевичъ отважно подошелъ къ пюпитру государя, будто для того, чтобы проглядѣть его ноты. Скоро рука его уже двигалась около записки…

Въ ту минуту, когда онъ началъ перевертывать страницы тетради, послѣдніе, находившіеся въ залѣ, вышли въ столовую. Но вдругъ Тепловъ, къ ужасу своему, замѣтилъ, что принцъ Жоржь не послѣдовалъ за другими, слѣдитъ за нимъ!.. И вотъ онъ близится къ тому же пюпитру и, ставъ около него, косо поглядываетъ на записку.

«Взять нельзя!» Онъ знаетъ! Онъ понялъ! простучало молотомъ въ головѣ Теплова.

Дѣйствительно, было ясно, что Жоржъ пришелъ стать стражемъ надъ этой запиской. Тепловъ ожидалъ каждое мгновеніе, что принцъ протянетъ руку, возьметъ записку и просто снесетъ ее государю. Онъ не зналъ, какъ досталось Жоржу наканунѣ отъ племянника, чтобы онъ рѣшился теперь на новую головомойку. Жоржъ твердо рѣшился только караулить записку! Тепловъ быстро сообразилъ что дѣлать, Онъ предложилъ руку принцу, чтобы вести его ужинать. Принцъ охотно согласился, и оба двинулись въ столовую. Маленькій бѣленькій клочекъ бумажки остался на пюпитрѣ.

Тепловъ тотчасъ заговорилъ о Германіи, въ которой долго жилъ, но, проходя первыя комнаты, онъ вдругъ покинулъ на минуту Жоржа, подошелъ къ гетману и быстро выговорилъ:

— Кириллъ Григорьевичъ! Идите въ залъ, уничтожьте записку! Или завтра и мнѣ, и вамъ, и многимъ, снимутъ головы!

Гетманъ поблѣднѣлъ, какъ полотно. Онъ, конечно, какъ и другіе, замѣтилъ продолжительное отсутствіе Маргариты, замѣтилъ ея тревогу, видѣлъ записку.

Тепловъ быстро вернулся къ Жоржу и снова завелъ рѣчь о германскихъ университетахъ. И снова, любезно подавъ ему руку, провелъ въ столовую.

Гетманъ, отъ природы трусливый, по національности осторожный, стоялъ на мѣстѣ и не зналъ что дѣлать. Онъ вѣрилъ Теплову на слово, потому что передъ тѣмъ онъ ему предсказывалъ доносъ. Онъ не зналъ, что государь, уже получивъ нѣсколько доносовъ, не вѣрилъ имъ. Кириллъ Григорьевичъ думалъ, что это первый доносъ. А онъ самъ, какъ на грѣхъ, со дня объявленія войны съ Даніей вступилъ черезъ Теплова въ сношеніе съ кружкомъ Орловыхъ, который былъ уже теперь не кружокъ, а многолюдное сборище съ развѣтвленіемъ по всему городу.

Гости почти всѣ уже были въ столовой. Веселый хохотъ государя раздавался оттуда.

Гетманъ взглянулъ въ залу. Въ ней только одинъ полусонный камеръ-лакей поправлялъ свѣчи и стулья. Инструменты лежали на мѣстахъ, Гетманъ, какъ и другіе, зналъ, что государь послѣ ужина непремѣнно вернется къ своему пюпитру и будетъ снова играть, слѣдовательно, найдетъ записку, вспомнитъ и прочтетъ! И гетманъ, мѣняясь въ лицѣ, съ дрожью во всемъ тѣлѣ, быстро двинулся въ залу; не помня себя, съ какимъ-то туманомъ передъ глазами, отъ котораго будто кружилось все, и будто потухали свѣчи, онъ приблизился къ пюпитру. Чрезъ мгновенье скомканная записка была въ его карманѣ. Быстрыми шагами догналъ онъ нѣсколькихъ человѣкъ, еще бесѣдовавшихъ въ сосѣдней съ столовою горницѣ, и вмѣстѣ съ ними вступилъ въ столовую.

И записка эта въ боковомъ карманѣ камзола гетмана жгла его въ продолженіе всего ужина. A что если хватится государь? Пошлютъ за запиской и ее не найдутъ! Государь такой человѣкъ, что способенъ, полушутя, приказать немедленно запереть двери, раздѣть, или просто обыскать всѣхъ! записка скомканная найдется въ его карманѣ! И онъ будетъ въ Сибири!

«Нѣтъ! съѣмъ!» рѣшилъ гетманъ, но, однако, не успокоился. И будто въ ожиданіи этого рѣдкаго блюда онъ не только не ѣлъ ничего, но сидѣлъ, тяжело переводя дыханіе и не смѣя ни разу взглянуть на Теплова. Онъ чувствовалъ, что тотъ не спускаетъ съ него взгляда и вопросительно впивается въ него глазами, но не отвѣчалъ… даже взглядомъ.

Черезъ часъ или полтора веселая, слегка захмѣлѣвшая, компанія расходилась и разъѣзжалась. Государь, довольно веселый, но сильно уставшій, послалъ Гудовича за своей скрипкой въ залу.

— A то и другую мнѣ разобьетъ кто-нибудь! вымолвилъ онъ.

Гудовичъ лѣниво пошелъ въ залу, взялъ скрипку, вспомнилъ о запискѣ взволнованной графини и, не видя ее на пюпитрѣ, удивился. Онъ помнилъ хорошо, что государь не бралъ ея, уходя ужинать.

«Ну, и чертъ съ ней! подумалъ онъ. Маргариткины штуки! И чего она выходила, да еще, кажись, ревѣла. Вернулась съ распухлыми глазищами».

Еще черезъ часъ весь Ораніенбаумскій дворецъ спалъ безпробудно!

XXXIV

На утро Маргарита, проснувшись, вспомнила все случившееся наканунѣ, и съ первыхъ минутъ пробужденія для нея начался день такой же тревожный.

Лотхенъ положительно нигдѣ не было, она скрылась. Mapгарита знала ее давно, любила, вѣрила ея честности, но тѣмъ не менѣе прежде всего бросилась къ тому комоду, гдѣ лежали ея брилліанты и деньги. Все было цѣло. Затѣмъ она вспомнила о бумагѣ и, сдѣлавъ наскоро пакетъ, хотѣла переслать его государю, но рѣшила, что это невозможно, что надо дождаться свиданія и передать лично. Нѣсколько разъ спрашивала она, поднялся ли государь и можетъ-ли она его видѣть, но получала въ отвѣтъ, что государь спитъ.

Наконецъ, около двухъ часовъ дня, графинѣ подали письмо. Она быстро распечатала его, пробѣжала глазами и опустила руки.

— Что! вымолвила она вслухъ сама себѣ. — Какъ! Лотхенъ! Что я съ ума схожу?!

И она снова пробѣжала письмо. Нѣтъ, это ей не чудится! Она не бредитъ! Это длинное нѣмецкое письмо, красиво написанное кѣмъ-то, подписано каракулями, изображающими «Лотхенъ». То, что говорится въ немъ, было бы нелѣпой шуткой, безсмыслицей и поэтому должно быть правдой. Содержаніе письма, которое подписала Лотхенъ каракулями, дѣйствительно, должно было изумить Маргариту.

Лотхенъ начинала съ того, что просила у графини, которую исвренно любила и любитъ по-прежнему, прощеніе. Смыслъ длиннаго письма былъ слѣдующій:

«Всякій самъ за себя, — писала она. — Вы старались для себя и достигли того величія, на которомъ отъ всей души желаю вамъ остаться. Я стремилась къ другому и тоже достигла и тоже, надѣюсь, долго удержу то, что съумѣла завоевать. Ваше положеніе настолько высоко, что вы не можете мнѣ завидовать и не должны на меня сердиться. Покуда вы безумствовали, полюбивъ мальчишку, который васъ могъ погубить и, по счастью, не погубилъ, я тоже устраивала свою судьбу. Теперь я въ домѣ графа Іоанна Іоанновича полная хозяйка надъ всѣмъ, а равно и надъ нимъ самимъ. Но этого мнѣ мало. Я слишкомъ самолюбива, чтобы удовольствоваться ролью простой любовницы, и надѣюсь, что вскорѣ буду носить ту же фамилію, которую носите вы. Да, liebe Gräfin, я надѣюсь, и даже скоро быть графиней Шарлотой Скабронской, а покуда остаюсь

любящая васъ „Лотхенъ“».

Маргарита такъ потерялась отъ этого письма, что не знала, что дѣлать. Наконецъ, она расхохоталась и произнесла вслухъ:

— Ну, Лотхенъ, Этого я, признаюсь, отъ тебя не ожидала.

Дѣйствительно, Лотхенъ не лгала въ письмѣ и въ эту минуту, когда Маргарита читала его, веселая нѣмка, «верченая», какъ звалъ ее когда-то Іоаннъ Іоанновичъ, была у него въ отведенныхъ ей горницахъ и властвовала въ домѣ.

Іоаннъ Іоанновичъ послѣ невѣроятнаго приключенія на похоронахъ внука, выведя красиваго преображенца изъ шкафа внучки, рѣшилъ окончательно бросить мысль о «цыганкѣ». Онъ собирался уже снова не бывать въ ея домѣ, прекратить всякія сношенія, но съ этого же дня его стала преслѣдовать «верченая», т. е. красивая нѣмка Лотхенъ. Она казалась куколкой около серьезной красоты Маргариты, но сама по себѣ была очень хорошенькая, а, главное, была непрерывно и неисчерпаемо весела и смѣшлива. Іоаннъ Іоанновичъ пересталъ ѣздить къ внучкѣ, но Лотхенъ начала ѣздить къ нему, выдумывая всякія порученія отъ барыни.

И вскорѣ старикъ догадался, въ чемъ заключается игра Лотхенъ. Іоаннъ Іоанновичъ не долго думалъ и рѣшился. Мало-ли у него перебывало «вольныхъ женокъ!» Одной больше, что за важность! И кончилось все побѣгомъ Лотхенъ и переѣздомъ въ его домъ.

Часа въ четыре Маргарита добилась свиданія съ государемъ, и первыя слова ея были:,

— Я надѣюсь, что вы уже распорядились?

— На счетъ чего, графиня? отозвался государь быстро, такъ какъ спѣшилъ на парадъ голштянскаго войска.

Маргарита изумилась, напомнила о вчерашней запискѣ и была несказанно поражена, узнавъ, что Петръ Ѳедоровичъ ея и не читалъ и не видалъ…

Маргарита тотчасъ же передала государю полученную наканунѣ бумагу, и глазамъ своимъ не вѣрила, когда государь, пробѣжавъ ее, разсмѣялся

— Ну, знаете, графиня, только на васъ развѣ я сердиться не стану. A слѣдовало бы и съ вами дня три не говорить!

— Я васъ не понимаю! воскликнула Маргарита.

И государь передалъ графинѣ, что эти доносы, дѣйствительно, надоѣли ему. Все это вранье, клевета. Конечно, есть въ Петербургѣ лица — вельможи и гвардейскіе офицеры, которые не любятъ его за симпатіи къ нѣмцамъ, но что отъ этого недовольства нѣсколькихъ лицъ до заговора — цѣлая пропасть.

— Я знаю, прибавилъ онъ, — что жена меня ненавидитъ и что она хитрая, лукавая, на все способная женщина. Она, конечно, готова была бы стать во главѣ заговора, чтобы даже убить меня. Но что же она можетъ сдѣлать одна? A приверженцевъ у нея нѣтъ. Одна семнадцатилѣтняя Дашкова, которая къ тому же: une tête fêlée!..

Маргарита почти насильно заставила государя отложить на время парадъ и вернуться въ кабинетъ. И тамъ впродолженіи часа на всѣ лады, чуть не умоляя его на колѣняхъ, горячо просила повѣрить всему и распорядиться.

— Наконецъ, сдѣлайте это для меня! воскликнула Маргарита, — исполните мой капризъ! Умоляю васъ только объ одномъ? прикажите арестовать этого офицера Пассека, и если доносчикъ лжетъ, если у Пассека не окажется этихъ документовъ, компрометирующихъ всѣхъ остальныхъ заговорщиковъ и императрицу, то тогда я готова на все! Накажите меня, какъ хотите! Прогоните отъ себя…

Государь обѣщалъ, наконецъ, исполнить прихоть и капризъ красавицы, но послѣ смотра и парада, забывъ объ обѣщаніи отправился прямо въ маленькій ораніенбаумскій театръ? гдѣ въ этотъ вечеръ должно было идти представленіе. Государь самъ осмотрѣлъ, все-ли въ порядкѣ, и здѣсь, когда онъ оглядывалъ театръ, еще подъ впечатлѣніемъ вчерашняго концерта. ему вдругъ пришла новая мысль. Музыкальный запой еще продолжался. Ему сегодня хотѣлось бы поиграть на скрипкѣ, а надо ждать три дня до 29 числа. Онъ подумалъ и велѣлъ послать сказать музыкантамъ, что вечеромъ онъ самъ сядетъ съ ними въ оркестръ и будетъ играть вторую скрипку. И, озабоченный новой затѣей, государь быстро вернулся во дворецъ, досталъ ноты и сталъ репетировать свою часть той увертюры, которую намѣревался приказать играть.

Маргарита догадалась, будто чуяла, что ничего еще не сдѣлано. Она смѣло, точно такъ же, какъ еще недавно Жоржъ направилась прямо въ дверямъ кабинета.

На этотъ разъ дверь была не заперта. Маргарита безъ церемоніи, потому что имѣла уже на это право, вошла. Государь точно также собирался разсердиться, но Маргарита вдругъ стала на колѣни и, полушутя, полусерьезно, объявила, что не уйдетъ до тѣхъ горъ, пока онъ не дастъ приказанія арестовать Пассека.

Петръ Ѳедоровичъ покачалъ головою, какъ-бы говоря:

— Охъ, ужь вы, женщины!

Кликнувъ Нарциса, онъ велѣлъ позвать къ себѣ кого-нибудь изъ адьютантовъ. Тотчасъ же явился Перфильевъ.

— Ну, вотъ и отлично! воскликнулъ Петръ Ѳедоровичъ. — Этотъ самый у меня умный. Вотъ видишь-ли, Степанъ Васильевичъ, ступай ты въ Петербургъ исполнять дамскій капризъ. Прежде всего на тотъ преображенскій ротный дворъ, гдѣ теперь чаи распиваетъ и ничего худого себѣ не ждетъ офицеръ Пассекъ. Арестуй его и приставь къ нему такую стражу, какъ если бы онъ былъ самый страшный государственный преступникъ. Ужь шалить, такъ шалить! разсмѣялся государь.

— Понялъ!

— Понялъ, ваше величество!

— Ну, а потомъ, прибавила Маргарита отъ себя, — не мѣшало бы вашему величеству приказать г. офицеру заѣхать и поглядѣть, что дѣлаютъ офицеры Орловы.

— Извольте! Это Степанъ Васильевичъ сдѣлаетъ съ особеннымъ удовольствіемъ. Онъ тоже картежникъ и тоже выпить любитъ; а у Орловыхъ безпробудное пьянство и карты. Такъ вотъ, обернулся государь въ Перфильеву:- сначала сдѣлай глупое дѣло, а потомъ ступай къ Орловымъ и сдѣлай умное, награди себя за порученіе. Можешь оставаться у нихъ хоть цѣлыхъ трое сутокъ. Играй въ карты и пей.

— Ваше величество, отозвался Перфильевъ, — и то, и другое я исполню съ особеннымъ удовольствіемъ и усердіемъ, въ особенности второе порученіе, такъ какъ я уже нѣсколько дней какъ имѣю свѣдѣнія, что къ Орловымъ стоитъ приставить кого-нибудь для надзора. Но, признаюсь откровенно, побоялся доложить объ этомъ вашему величеству, такъ какъ его высочество принцъ Жоржъ предупредилъ меня, что я могу этимъ предложеніемъ навлечь на себя гнѣвъ вашего величества.

— Ну, здравствуйте! И этотъ тоже въ доносчики полѣзъ… Фу, Господи! Ну, вотъ и отлично, стало быть, долженъ быть доволенъ. Ступай! выговорилъ Петръ Ѳедоровичъ и, чтобы скорѣе отвязаться отъ Перфильева и Маргариты и вернуться къ нотамъ и скрипкѣ, онъ прибавилъ:

— Графиня! Уведите его къ себѣ и разскажите… объясните… все, что хотите!

XXXV

Вечеромъ 26 числа Ораніенбаумскій театръ былъ полонъ приглашенными.

Государь, дѣйствительно, сѣлъ въ оркестръ, игралъ мало затверженную партитуру и усердно сбивалъ съ толку всѣхъ музыкантовъ.

Представленіе раздѣлялось на двѣ части, — на серьезную и веселую.

Публика тоже мало интересовалась пьесами, которыя повторялись за послѣднее время часто. Многіе знали ихъ наизусть, видѣвши сотни разъ еще при Елизаветѣ Петровнѣ. Публику интересовало гораздо больше другое обстоятельство.

Въ театрѣ въ двухъ ложахъ направо и налѣво отъ публики, другъ противъ друга, будто умышленно, занимая два крайніе номера, сидѣли двѣ женщины, на которыхъ постоянно, при малѣйшемъ ихъ движеніи, обращалось всеобщее вниманіе.

Налѣво сидѣла въ эффектномъ оранжевомъ костюмѣ, отдѣланномъ чернымъ бархатомъ и вышитомъ серебромъ по черному, какъ всегда красивая, но нѣсколько неспокойная, тревожная, нервно настроенная, графиня Скабронская. Она вовсе не смотрѣла на сцену и, не переставая, шепталась съ прусскимъ посломъ, котораго вызвала изъ города и назначила свиданіе въ театрѣ. Гольцъ былъ тоже видимо неспокоенъ. Не смотря на то, что публика не спускала съ нихъ глазъ, они не переставали шептаться.

Предметъ ихъ бесѣды, очевидно, былъ не простой, а крайне важный. Покинутъ театръ и поговорить наединѣ они боялись, такъ какъ Петръ Ѳедоровичъ могъ бы принять ихъ отсутствіе на свой счетъ, приписать своей дурной игрѣ на скрипкѣ. Приходилось говоритъ въ театрѣ и при тысячѣ нескромныхъ глазъ.

Направо, прямо противъ ихъ ложи, сидѣла другая красавица, которая не уступала красотою Маргаритѣ. Одежда ея траурная, черная съ головы до ногъ, рѣзко бросалась въ глаза среди пестрыхъ, разноцвѣтныхъ костюмовъ всѣхъ дамъ. Лицо ея было не только сумрачно, но даже печально. Она не смотрѣла на сцену, но и не шепталась ни съ кѣмъ, а, опустивъ глаза и глубоко задумавшись, сидѣла неподвижно. За нею въ глубинѣ ложи сидѣла фрейлина и какой-то придворный. Это была императрица, которой приказали пріѣхать изъ Петергофа и присутствовать на спектаклѣ. Это было сдѣлано ей на смѣхъ.

Наканунѣ Петръ Ѳедоровичъ узналъ отъ Гудовича, что жена говорила кому-то и радовалась, что ее не приглашаютъ на увеселенія и празднества Ораніенбаума.

— Ну, такъ я заставлю ее пріѣхать! воскликнулъ онъ.

И въ этотъ вечеръ государыня явилась въ театръ, но рѣшилась протестовать, хотя бы своимъ чернымъ траурнымъ платьемъ, съ котораго только ради приличія сняла плерезы.

Нѣсколько разъ во время спектакля государыня и Маргарита обмѣнивались странными взглядами. Маргарита, глядя на нее, думала:

«Знаешь-ли ты, что не нынче-завтра я буду просить арестовать тебя, сослать въ монастырь и постричь. A эта просьба моя будетъ исполнена охотно. И тогда, знаешь-ли ты, кто можетъ вскорѣ занять твое мѣсто?»

И эти мысли заставили сердце Маргариты замирать какъ-то особенно. Ничего подобнаго она не чувствовала никогда за всю свою жизнь.

Императрица, съ своей стороны, взглядывала спокойнымъ взоромъ, будто мѣряя эту авантюристку, явившуюся въ Петербургъ Богъ вѣсть откуда, прикрываясь именемъ глупаго полурусскаго вельможи.

Государыня знала отлично, что эта красавица — не глупая Воронцова и вообще не изъ тѣхъ безграмотныхъ и глупыхъ женщинъ, которыми такъ много и часто на ея глазахъ увлекался государь. Государыня смотрѣла на Маргариту и думала:

«Я одна, быть можетъ, знаю, чѣмъ ты можешь быть, если судьба не захочетъ заступиться за меня. Въ этой странѣ, добродушной и слабодушной, съ горстью просвѣщенныхъ людей, съ легіонами темнаго народа — все возможно! Какъ легко и просто могу я черезъ мѣсяцъ, покуда онъ будетъ тамъ на войнѣ, сдѣлаться регентшей государства, а, можетъ быть, и болѣе… Такъ точно и ты!.. Завтра меня могутъ легко и просто при помощи солдатъ свезти и бросить въ келью дальняго монастыря на окраинѣ громадной страны. Тогда съ тобой также легко и просто можетъ быть то же, что было всего сорокъ лѣтъ тому назадъ на памяти многихъ еще живыхъ. Ту звали Мартой, тебя звать Маргаритой. До сихъ поръ судьба ваша почти одинакова. Онъ неумѣренно ниже того, глупѣе, безхарактернѣе, а ты неумѣренно умнѣе и красивѣе той. Сначала изъ Маргариты ты сдѣлаешься Анной или Елизаветой, какъ я изъ Софіи-Фредерики стала Екатериной. A затѣмъ болѣзненный императоръ можетъ преждевременно сойти въ могилу, а у тебя, быть можетъ, уже будетъ сынъ. И вотъ явится на глазахъ удивленнаго… даже нѣтъ… не удивленнаго, а боязливаго или равнодушнаго люда… явится императрица Анна II или Елизавета II. Все это кажетъ сказкой изъ тысячи и одной ночи. Но я вѣрю въ возможность этихъ сказокъ на берегахъ Невы. Такая сказка можетъ быть и со мной, можетъ быть и съ тобой. И теперь въ эту минуту никто не знаетъ, одинъ Господь знаетъ, про кого услышитъ Россія и Европа: про Екатерину II или про Елизавету II. Если эти слова: „Елизавета II“ кажутъ безсмыслицей, то слова „Екатерина II“ еще болѣе безсмыслица! Въ пользу Елизаветы II императоръ, дворъ, часть гвардіи, ему подвластной. Эта сказка имѣетъ за собою завонную силу! A сказка объ Екатеринѣ II — сказка противозаконная. За нее, если дурно и не искуссно разскажутъ ее, — законъ поснимаетъ съ плечъ много умныхъ и благородныхъ россійскихъ головъ».

И отъ мыслей этихъ государыня надолго поникла головой. Ее привелъ въ себя вѣжливый голосъ фрейлины, говорящей, что представленіе кончилось.

Она очнулась и вздохнула. Всѣ въ театрѣ были на ногахъ, нѣкоторые выходили, а противъ нея въ своей ложѣ уже стояла эта авантюристка… стройная, изящная. и какъ-то величественно, дерзко и гордо оглядывалась кругомъ на публику. И государыня, грустно улыбаясь, шепнула невольно:

— Чѣмъ не Елизавета II!..

И въ этотъ же самый мигъ, будто какимъ-то тайнымъ, невѣдомымъ людямъ вѣяньемъ, Маргарита, оглядѣвъ пеструю толпу, взглянула на поднявшуюся съ своего мѣста государыню и встрѣтилась съ нею не только глазами, но встрѣтилась и помыслами:

«Ты красавица императрица! Но, — подумалось мгновенно Маргаритѣ,- но, если бы я была на твоемъ мѣстѣ, то… я чувствую!.. я была бы не ниже!.. я была бы только… на своемъ мѣстѣ!..»

XXXVI

На разсвѣтѣ государь въ шлафрокѣ прошелъ изъ одной половины дворца въ другую къ себѣ въ спальню.

Нарцисъ, дожидаясь возвращенія государя, не смѣлъ ложиться спать и теперь, положивъ руки на столъ, а на нихъ свою курчавую голову, храпѣлъ на всю комнату.

Государь былъ въ веселомъ настроеніи духа и подшутилъ надъ Нарцисомъ такъ, что негръ вскочилъ и, со сна, началъ орать на весь дворецъ.

— Тише, дуракъ! это я! испугался Петръ Ѳедоровичъ, что Нарцисъ со сна не узнаетъ его и полѣзетъ драться.

Государь прошелъ въ свою спальню, сѣлъ на кровать и протянулъ ноги негру. Нарцисъ, какъ и всегда, бережно сталъ стаскивать съ нихъ узкіе башмаки и длинные чулки.

— Слушай, Нарциска! воскликнулъ Петръ Ѳедоровичъ:- знаешь-ли ты, что сегодня будетъ?

— Знаю! соннымъ голосомъ отвѣчалъ Нарцисъ. — Сегодня 27-е, ну, стало быть, въ Гастилицу съ Разумовскому графу пировать поѣдете.

— Эва диковина! A что я тамъ сдѣлаю?

— Венгерскаго или какого другого…

— Врешь! прервалъ государь. — Это тоже не диво! Я тамъ «Алексѣевну» увижу и прямо оттуда ее въ монастырь сошлю. Дѣло рѣшенное, сейчасъ честное слово далъ. Понимаешь, дуракъ? Я своему честному слову никогда не измѣняю. Если монархи не будутъ держать своего слова, то тогда и міру конецъ, весело болталъ государь и, улегшись въ постель, велѣлъ Нарцису разбудить себя не ранѣе часу дня.

— Въ два Разумовскіе уже кушаютъ, замѣтилъ Нарцисъ.

— Не твое дѣло, черный чертъ!

Въ два часа дня государь уже всталъ и быстро собирался. Экипажи уже были поданы. Онъ прошелъ снова на половину Маргариты и, найдя ее въ утреннемъ пеньюарѣ, остановился въ удивленіи.

— Развѣ вы все таки не ѣдете въ Гастилицу?

— Я вамъ сказала, что нѣтъ! отозвалась графиня, улыбаясь и не вставая съ своей кушетки.

Государь глядѣлъ на нее въ удивленіи и, наконецъ, сталъ упрашивать. Маргарита отказалась на отрѣзъ.

— Отчего вы не хотите? Ну, пожалуйста. Для меня.

— Ни за что! сказала Маргарита. — Во первыхъ, ни фельдмаршалъ, ни гетманъ меня не звали. Во вторыхъ, тамъ будетъ, я знаю навѣрное, императрица. Хотя она россійская государыня, а я простая придворная дама, но тѣмъ не менѣе я не могу позволить ей унижать мое чувство собственнаго достоинства.

— Что это значитъ? вспыхнулъ слегка государь.

— Этого я не скажу…. Богъ съ ней!..

— Нѣтъ, я требую! Скажите. Что она сдѣлала? Когда!

— Извольте…. Вчера въ театрѣ она хохотала каждый разъ, какъ вы играли соло… Я, невольно глядя на нее, пожала плечомъ… Она такъ взглянула на меня, съ такимъ презрѣньемъ что я хотѣла выйдти изъ ложи и уйдти къ себѣ. И если я осталась, то только потому, что мнѣ хотѣлось дослушать ваше соло на скрипкѣ.

Государь-артистъ слегка покраснѣлъ.

Говоря это, Маргарита думала:

«Какъ я скоро выучилась великолѣпно лгать.»

— Но вѣдь я вамъ обѣщалъ, слово далъ и исполню его, сегодня-же! При васъ ее возьмутъ и прямо изъ Гастилицы повезутъ въ Петербургъ. A затѣмъ или на Смольный дворъ или, можетъ быть, прямо въ Шлиссельбургъ.

— Сдѣлайте это, ваше величество, и тогда я повѣрю. И тогда и Разумовеніе, и другіе не посмѣютъ меня не приглашать. Я знаю, что я не особенно знатнаго происхожденія, и графиня только по мужу. Но что-же такое — Разумовскіе? Простые козацкіе пастухи!

Государь стоялъ почти печальный, Маргарита хотѣла испортить ему весь день.

— Такъ не поѣдете? выговорилъ онъ.

— Не поѣду, не поѣду и не поѣду… воскликнула Маргарита горячо. — Мое положеніе настолько тяжело при встрѣчахъ съ ней, что если-бы я знала навѣрное, что вы способны не исполнить слова, даннаго мнѣ сегодня, т. е. вчера… нѣтъ т. е. сегодня….

И Маргарита улыбнулась….

— Если бы я знала навѣрное, что вы изъ Гастилицы не отдадите приказа ее арестовать, то я бы сейчасъ же покинула Ораніенбаумъ, а, можетъ быть, и Россію.

— Ну, этого не будетъ! воскликнулъ государь. — Вотъ увидите. Я ей задамъ!

Черезъ нѣсколько часовъ, въ пышной резиденцій графа Разумовскаго, гдѣ было мало приглашенныхъ, но была государыня, разыгралась тяжелая, многимъ памятная сцена. Но эта сцена между мужемъ и женой, между императоромъ и императрицей — была послѣдняя. Съ этой минуты они уже никогда не видались. Государь, въ припадкѣ гнѣва, передалъ все, что зналъ черезъ доносы и объявилъ, что покуда они въ Гастилицѣ, правитель дѣлъ общества заговорщиковъ уже, вѣроятно, арестованъ, а вслѣдъ за нимъ и многіе другіе.

И Петръ Ѳедоровичъ приказалъ государынѣ быть готовой, чтобы въ тотъ же вечеръ или на утро быть отвезенной въ крѣпость или монастырь.

— Еще я этого не рѣшилъ! воскликнулъ онъ.

Въ тотъ же вечеръ государыня, вернувшись къ себѣ въ Петергофъ, замѣтила, что она уже почти подъ арестомъ, что число часовыхъ вкругъ дворца и въ паркѣ увеличено, а двое кирасиръ поставлены у самаго маленькаго зданія Монплезира, въ которомъ она жила. Не смотря на усталость, она не легла спать, а только перемѣнила платье и сѣла за письмо къ Григорію Орлову, въ которомъ писала о сценѣ, разыгравшейся въ Гастилицѣ. Письмо кончалось словами:

«Или все кончено, или все начинается! Подумайте, рѣшите! Если вы отвѣчаете, какъ говорили на дняхъ, за пятьдесятъ человѣкъ офицеровъ, и за десять тысячъ рядовыхъ разныхъ полковъ, какъ за самого себя, то я бы могла сказать: все начинается! Если же вы введены въ обманъ, то все кончено».

Въ это же самое время государь, вернувшись въ Ораніенбаумъ, разсказывалъ Маргаритѣ все, случившееся въ Гастилицѣ.

— Довольны вы? прибавилъ онъ.

— Чему-жъ? ваше величество!

— Какъ чему?

— Вы ничего не сдѣлали! Вы только побранились съ ней, надѣлали много угрозъ, наговорили много непріятныхъ вещей и горькихъ истинъ, но въ сущности ничего не сдѣлали! Она не арестована и не свезена никуда! Впрочемъ, я такъ и думала. Вы человѣкъ слишкомъ добрый и поэтому не способный сдѣлать даже то, что есть государственная необходимость. Вы обѣщаете, а потомъ…

Маргарита не договорила, потому что государь вспыхнулъ и, наступая на нее, крикнулъ во все горло:

— Какъ вы смѣете это говорить?

Маргарита мгновенно смутилась, это была первая вспышка гнѣва государя на нее.

— Простите меня, залепетала она, предполагая, что государь оскорбился.

— Ну, такъ завтра же, ранехонько утромъ, мы цѣлой компаніей поѣдемъ въ Петергофъ и сами арестуемъ ее. Если желаете, вы сами прикажете офицерамъ посадить ее въ бричку и вести на Смольный дворъ. A черезъ недѣлю мы, пожалуй, сдѣлаемъ une partie de plaisir на ея постриженіе. Еслм я этого не сдѣлаю завтра, то даю вамъ право назвать меня нечестнымъ человѣкомъ и немедленно покинуть Ораніенбаумъ.

Государь, уставшій отъ переѣздовъ въ Гастилицу и обратно, отъ цѣлаго дня волненій и вспышекъ гнѣва, ушелъ въ себѣ и скоро спалъ крѣпкимъ сномъ.

Маргаритѣ, взволнованной до крайности, напротивъ, не спалось. Она сѣла къ открытому окну.

Дивная, теплая іюньская ночь, синее небо, все усѣянное звѣздами, теплый вѣтерокъ, проносившійся съ моря и шумѣвшій предъ окнами темными вѣтвями деревьевъ, тишина, наступившая во всемъ дворцѣ,- все это поманило Маргариту вонъ изъ горницы. Тревога на душѣ, но счастливая, сладкая, радостная, не позволяла ей остаться въ четырехъ стѣнахъ маленькой горницы.

Она накинула на себя большой пунцовый шелковый платокъ и тихо прошла нѣсколько горницъ, гдѣ было свѣтло, какъ днемъ, отъ звѣзднаго неба, глядѣвшаго во всѣ окна, но гдѣ все спало крѣпкимъ сномъ; Маргарита вышла на большую террасу, откуда сразу открылось передъ ней огромное пространство, покрытое и окаймленное синимъ сводомъ неба, усѣяннымъ миріадами звѣздъ. Вдали тихо, будто ласково ворчало море.

Маргарита оглянулась, прислушалась и задумалась.

И Богъ вѣсть почему, Маргаритѣ вдругъ вспомнилось ея дѣтство въ странѣ, гдѣ чаще бываютъ такія теплыя и ароматныя ночи. Ей вспомнилась ея старая няня, родомъ кроатка, и ласковое ворчаніе ея. Эта старая няня всегда предсказывала дорогому дитяткѣ великое будущее. И красоту, и честь, и славу, и деньги, и любовь! И многое уже сбылось въ жизни Маргариты. Почему же не сбудется и все!

Но почему вспомнила она объ этой нянѣ теперь? Какое странное совпаденіе!

Она вѣритъ теперь, что завтра онъ рѣшится… И въ Россіи не будетъ императрицы! И мѣсто будетъ вакантно! A кто же теперь въ Петербургѣ легче всѣхъ можетъ занять его?

И Маргарита оперлась на бѣлую баллюстраду террасы, подъ которой шумѣла сплошная чаща вѣтвей и деревьевъ, облитая ночной синевой. Она склонила голову на руки и вся обмирала отъ собственныхъ же мыслей.

— Да! Завтра! Черезъ нѣсколько часовъ! Даже страшно! И какъ это просто все совершилось!

Мѣсяца два тому назадъ, думая объ этомъ, она считала себя глупенькой мечтательницей, сама надъ собой часто подсмѣивалась.

— A теперь?!. Маргарита вдругъ поднялась, отошла отъ перилъ и, ставъ среди пустой и бѣлой террасы, изящно увитая съ руками, съ головой и до полу пунцовымъ платкомъ, гордо оглянулась кругомъ себя.

Въ эту минуту съ высокой террасы, дѣйствительно, и весь Ораніенбаумъ, и дома, и сады, и окрестность, и вдалекѣ ворчащее море, — все это было какъ будто у ногъ этой красавицы-женщины, въ ногахъ у той, которая на дняхъ будетъ по закону повелительницей не только надъ тѣмъ, что можетъ окинуть теперь ея взглядъ, но и надъ всѣмъ тѣмъ, что простирается далѣе, за видимымъ кругозоромъ, на громадномъ пространствѣ, между двухъ частей свѣта, между четырехъ морей, включая въ себѣ почти всѣ языцы земные.

Маргарита невольно подняла голову и окинула, будто влюбленнымъ взоромъ, все небо, широко и далеко разверзающееся надъ ней. И всѣ сотни и тысячи этихъ яркихъ звѣздъ глянули вдругъ съ мягкой и чудной синевы въ ея красивое лицо и отразились таинственно-мерцающимъ свѣтомъ въ ея влажныхъ, восторженныхъ глазахъ. Будто всѣ онѣ разгадали тайну, узнали великую долю земную этого маленькаго изящнаго существа и будто привѣтствуютъ ее… И Маргаритѣ почудилось, что она стремительно взлетаетъ!.. Она стала вдругъ ближе къ этимъ звѣздамъ! A вся окрестность, даже вся земля и все земное, остается тамъ, далеко внизу… и рабски ложится у ея ногъ!..

XXXVII

Въ тѣ же минуты, около полуночи, въ квартирѣ Григорія Орлова, сидѣло нѣсколько человѣкъ друзей изъ самыхъ близкихъ и человѣка четыре постороннихъ, такъ же, какъ когда то великимъ постомъ. Теперь только особенно преобладалъ одинъ элементъ: измайловцы. Ихъ тутъ было восемь человѣкъ: три брата Всеволожскіе, два брата Рославлевы, Ласунскій, Похвисневъ и Вырубовъ. Кромѣ нихъ, были Баскаковъ, Барятинскій и, наконецъ, Ѳедоръ Орловъ, отлучавшійся за вечеръ уже четыре раза.

Въ числѣ постороннихъ былъ здѣсь адьютантъ государя Перфильевъ. Онъ почти двое сутокъ не выходилъ отъ Орловыхъ, пилъ и игралъ въ карты.

Григорій, конечно, не сомнѣвался, почему Перфильевъ почти безвыходно сидитъ у него. Да и самъ откровенный и добродушный Степанъ Васильевичъ промолвился, что государь на время приставилъ его въ нимъ.

Григорій, сумрачный, тревожный, переходилъ изъ комнаты въ комнату, отъ игорнаго стола къ другому, заставленному закуской и блюдами, и на неоднократные вопросы Перфильева отвѣчалъ уже въ десятый разъ;

— Голова трещитъ, чертъ съ ней! Да и знобитъ…

Но наиболѣе мрачный и озлобленный на всѣхъ былъ старикъ Агаѳонъ. Онъ чуялъ, что господа, перепуганные утромъ на смерть арестомъ Петра Богдановича, затѣваютъ что-то.

«Должно быть, силкомъ освободить его!» — думалъ старикъ.

Озорникъ его, Алексѣй Григорьевичъ нанялъ четверку дивныхъ коней, посулилъ за нее шальныя деньги, благо ихъ совсѣмъ нѣтъ въ домѣ… и поскакалъ куда-то въ самую полночь. Ужь, конечно, какое-нибудь глупство или озорничество! Ѳедоръ Григорьевичъ тоже все бѣгаетъ. A вдобавокъ еще младшаго братишку, кадета Владиміра Григорьевича, тоже впутали. Тоже среди ночи гоняютъ «робенка-то», то туда, то сюда! Два раза тайкомъ и заднимъ ходомъ гоняли на квартиру къ княгинѣ Дашковой! И зачѣмъ? Поглядѣть у себя-ли она сидитъ и не собирается-ли въ Рамбовъ къ государю? Очень нужно!

И Агаѳонъ злился и ворчалъ, вымещая злобу то на полотенцѣ, то на тарелкѣ, то на мухахъ, гудѣвшихъ на кухнѣ.

На зарѣ къ квартирѣ игра карточная пріостановилась и компанія сѣла ѣсть и пить. Но, противъ обыкновенія, никто не былъ пьянъ…

Только одинъ человѣкъ, страшно захмѣлѣвъ, не выдержалъ, повалился на диванъ и скоро захрапѣлъ. Это былъ Перфильевъ. Онъ страшно обыгралъ другихъ, а это съ нимъ случалось такъ рѣдко, что на радостяхъ онъ хватилъ черезъ край.

Когда солнце показалось надъ городомъ и сверкнуло въ окнахъ квартиры Орлова, офицеры тревожно переглянулись, нѣкоторые перекрестились, и всѣ поднялись на ноги.

Лица ихъ были далеко не таковы, какія бываютъ всегда у людей, встающихъ изъ-за стола, покрытаго остатками ночного ужина и бутылками.

— Ну, съ Богомъ! вымолвилъ глухо Григорій. — По мѣстамъ. Ну, братцы, вы, измайловцы… Вамъ первая, трудная доля. Вамъ Богъ помочь! A мы за вами…

Офицеры, не прощаясь, смущенно, молчаливо разъѣхались въ разныя стороны.

Только одинъ Барятинскій остался… и молчалъ, стоя у окна… Перфильевъ громко храпѣлъ на диванѣ. Григорій Орловъ тоже молчалъ и шагалъ по комнатѣ.

— Что-жъ? Спать-то? Не надо! Полуночники!.. буркнулъ Агаѳонъ, собирая посуду. Но никто не отвѣтилъ…

Чрезъ часа два Григорій тихо вымолвилъ Барятинскому:

— Ну, пора!. Охъ, что-то будетъ….. Мы-то….. наплевать!.. Спаси Богъ ее!..

Еще чрезъ часъ оба были уже за заставой и мчались въ каретѣ по дорогѣ на Красный кабакъ.

Отъѣхавъ пять верстъ, они остановились, вышли изъ кареты и стали, не спуская глазъ съ дороги.

— Охъ, Алеханъ!.. Боюсь, загналъ коней! Пали на дорогѣ… A мы здѣсь прождемъ!..

Было уже десять часовъ….

— Вотъ! Вотъ!! вскрикнулъ Барятинскій.

Вдали за версту показалась мчащаяся съ каретой четверка коней, и пыль громаднымъ серебристымъ облакомъ, сверкающимъ на солнцѣ, взвивалась за ней.

Будто шелъ на столицу ветхозавѣтный столпъ огненный! И если не руководилъ, не велъ мчащихся путниковъ, то шелъ слѣдомъ…

XXXVIII

Были тѣ же девять часовъ утра, когда изъ Ораніенбаума многолюдное общество вельможъ и дамъ, гдѣ были Воронцовы и Нарышкинъ съ женами, Минихъ, Гудовичъ, Корфъ, старикъ Трубецкой, Шуваловъ и другіе, двинулось въ шести экипажахъ по дорогѣ въ Петергофъ.

Въ передней каретѣ, вмѣстѣ съ государемъ, ѣхали Минихъ и Трубецкой, но старики сидѣли на переднемъ мѣстѣ, такъ какъ, рядомъ съ государемъ, сидѣла красивая, красивѣе чѣмъ когда либо, графиня Скабронская.

Всѣ знали, какое событіе совершится въ Петергофѣ, и кто его вызвалъ, и болѣе всѣхъ воспользуется послѣдствіями.

Черезъ часъ всѣ были въ Петергофѣ… Но теперь все общество, смущенное, сначала обходило всѣ горницы Монплезира, а затѣмъ всѣ горницы большого дворца. A вскорѣ, всѣ уже не обходили, а бѣгали за бѣгающимъ и потерявшимся императоромъ… Государыни не было нигдѣ.

Петръ Ѳедоровичъ былъ внѣ себя, но не гнѣвенъ, а смущенъ и, обшаривъ всѣ комнаты, оглядѣвъ всѣ шкафы, шаря чуть не въ комодахъ, восклицалъ безъ конца:

— Вотъ, вы видите, на что она способна! Вотъ вы видите! Я всегда говорилъ!..

Болѣе всѣхъ была смущена Маргарита. Одинъ Минихъ успокоивалъ Петра Ѳедоровича, говоря, что найти государыню будетъ не трудно.

— A если даже она бѣжала съ цѣлью пробраться за границу! То и пускай! стоитъ-ли тревожиться? говорилъ Минихъ. — Черезъ день, два полиція узнаетъ, гдѣ она, розыщетъ.

— Конечно, конечно, будьте спокойны! воскликнулъ полицеймейстеръ Корфъ, а на душѣ его кошки скребли.

«Какъ? думалъ онъ въ эту минуту. Неужели то, что я знаю и о чемъ изъ боязни давно молчу, теперь начинается! A я здѣсь»…

Обшаривъ всѣ шкафы, всѣ углы, чуть не чердакъ Петергофскаго дворца, государь вернулся со свитой снова въ маленькій Монплезиръ.

Всѣ сѣли и сидѣли, не зная что подумать и что дѣлать…

Было уже далеко за полдень, часа три…

На дорожкѣ парка, близъ Монплезира показалась фигура добролицаго мужика съ окладистой бородой. Корфъ сразу узналъ своего спасителя.

Это былъ новый Мининъ, — Сеня. И теперь въ эту трудную минуту, если Сеня появлялся, то, конечно, не зря и не съ пустыми руками.

Зная хорошо государя въ лицо, послѣ своей бесѣды съ нимъ въ церкви Самсонія объ иконахъ и идолопоклонствѣ, Сеня самъ отличилъ Петра Ѳедоровича и, подойдя къ нему, протянулъ ему записку.

Государь узналъ почеркъ и подпись француза Брессана, котораго онъ сдѣлалъ директоромъ новой Гобеленовой фабрики. Пробѣжавъ записку, Петръ Ѳедоровичъ вскрикнулъ и онѣмѣлъ.

Брессанъ писалъ, что въ Петербургѣ полная сумятица, бунтъ и три гвардейскихъ полка и конная гвардія грабятъ и пьянствуютъ, а что онъ самъ былъ свидѣтелемъ въ Казанскомъ соборѣ присягѣ, приносимой государынѣ отъ всѣхъ сословій…

Слезы показались на глазахъ государя. Онъ взялъ себя за голову, тихо вошелъ въ первую горницу домика и опустился на первый попавшійся стулъ. Все общество будто помертвѣло отъ ужаса.

— Ваше величество! выступилъ первый, старикъ Никита Юрьевичъ Трубецкой. Позвольте мнѣ поѣхать въ Петербургъ. Можетъ быть, все это вздоръ. Я увижу все и привезу вѣрныя вѣсти.

— Да, да! безсознательно отвѣтилъ государь.

И Трубецкой бsстро исчезъ изъ Монплезира.

Не пhошло десяти минутъ, какъ Шуваловъ обратился въ государю съ такимъ же предложеніемъ. Полагаться на хитраго Трубецкаго, по его мнѣнію, было нельзя, и онъ просилъ позволить ему съѣздить. Послѣ согласія — онъ исчезъ, а вслѣдъ за нимъ тотчасъ же подступилъ самъ канцлеръ Воронцовъ, вызываясь, если есть бѣда, предотвратить ее, и точно также и онъ быстро покинулъ Монплезиръ.

Не прошло еще двухъ часовъ, какъ при государѣ оставались только женщины, а изъ мущинъ не болѣе трехъ, четырехъ человѣкъ.

Старикъ Минихъ преобразился съ первой минуты, помолодѣлъ, и старые глаза его блестѣли ярче, быть можетъ, такъ, какъ когда-то блестѣли подъ Очаковомъ.

— Ваше величество, терять время нельзя! горячо восклицалъ онъ. — Я вѣрю тому, что пишетъ Брессанъ. Всѣ тѣ доносы, которымъ вы не вѣрили, теперь оправдываются. Если этой женщинѣ, умной и дерзкой, присягаютъ въ соборѣ, то, конечно, не одни гвардейскіе солдаты. Конечно, тамъ весь сенатъ, синодъ и вся администрація. Но сила не въ нихъ! Во всякой странѣ, при всѣхъ тревожныхъ и незаконныхъ обстоятельствахъ сила въ кулакѣ т. е. въ ружьѣ, въ штыкѣ. Пошлите за войскомъ своимъ въ Ораніенбаумъ, мы окопаемся здѣсь, будемъ принимать перебѣжчиковъ вѣрныхъ, которые придутъ къ вамъ изъ Петербурга и черезъ два-три дня у насъ будетъ здѣсь десятитысячное войско изъ вѣрноподданныхъ волонтеровъ. Съ ними, я, Минихъ, отвѣчаю вамъ, что возьму приступомъ Петербургъ, если бунтовщики сами не явятся съ повинной.

Взглядъ стараго полководца сверкалъ такимъ огнемъ надъ опущенной головой потерявшагося императора, что всякій бы повѣрилъ ему. Но государь покачалъ головой и не двигался.

— Позвольте послать въ Ораніенбаумъ за голштинскимъ войскомъ, выговорилъ Гудовичъ.

— Посылайте! Посылайте! воскликнулъ Минихъ.

И Гудовичъ вышелъ.

— Я говорилъ! Я говорилъ! воскликнулъ Петръ Ѳедоровичъ. — Я всегда говорилъ! Она на все способна! Вотъ видите-ли, моя правда…

Женщины, сидѣвшія кругомъ государя, смущенныя и перепуганныя начали плакать.

И только одна графиня Скабронская сидѣла, выпрямившись, неподвижна, какъ статуя, да и блѣдна, какъ статуя. Широко раскрытые глаза смотрѣли на голову императора, опущенную на руки, и Маргаритѣ минутами казалось, что она бредить. Минутами ей казалось, что вчера, въ эту дивную ночь, эти звѣзды, говорившія съ ней, подняли ее на неизмѣримую высоту, а сегодня она падаетъ съ этой высоты, и все падаетъ, и нѣтъ конца этому паденію!.. Голова туманилась, сердце будто холодное, ледяное, будто кусокъ льда, странно, рѣзко и отчетливо стучало въ ней и замирало послѣ каждаго удара. A тяжелые часы бездѣйствія, слезъ, пустыхъ и безсмысленныхъ жалобъ, тянулись, время уходило!..

Глаза Миниха уже скоро потухли и не сверкали, какъ прежде. И полководецъ, и красавица, многое могли бы сдѣлать за это время, но не одни! Пускай скажетъ онъ хоть слово, дастъ право!

Но онъ, въ которомъ вся сила, который облеченъ священнымъ званіемъ, онъ все сидитъ у стола, все также кладетъ на него локти, опускаетъ на руки голову! A изрѣдка, прійдя въ себя, снова жалкимъ, визгливымъ и слезливымъ голосомъ повторяетъ:.

— Я всегда говорилъ! Вотъ она какова!..

Вечеромъ, по настоянію Миниха и Маргариты, все общество, преимущественно состоящее изъ женщинъ, сѣло на небольшую яхту и двинулось къ Кронштадту. Въ немъ одномъ было еще спасеніе. Въ крѣпости можно было спастись и держаться.

Но Кронштадтъ уже оказался для нихъ неприступной и непріятельской крѣпостью. На слова, что самъ императоръ пріѣхалъ и выходитъ на беретъ, комендантъ черезъ часовыхъ отвѣчалъ:

— Въ Россіи нѣтъ императора, а есть императрица самодержица Екатерина Алексѣевна.

Минихъ настаивалъ выйдти на берегъ и принять начальство надъ крѣпостью. Чей-то голосъ среди тьмы ночи крикнулъ, наконецъ, съ берега:

— Отъѣзжайте скорѣй, а то дамъ залпъ по васъ изъ всѣхъ орудій.

Петръ Ѳедоровичъ будто пришелъ въ себя и быстро съ палубы спустился въ каюту, гдѣ перепуганныя женщины, слышавшія угрозу, бросились передъ нимъ на колѣни, умоляя скорѣй отчаливать.

Но корабль уже отчалилъ по приказу Гудовича. На палубѣ оставались одни матросы, а на кормѣ сидѣлъ, не боясь, конечно, залпа орудій, старикъ Минихъ и думалъ:

«Всякій ребенокъ защищается, упирается даже, когда его спать посылаютъ! Если такъ, то и подѣломъ!»…

Около согнувшагося на скамейкѣ и понурившагося старика Миниха стояла въ ужасѣ Маргарита.

Она тоже не боялась теперь угрозы залпа изъ орудій. Было мгновеніе, она желала всей душой исполненія этой угрозы. Погибнуть здѣсь на этой bvператорской яхтѣ, вмѣстѣ съ императоромъ, въ обществѣ статсъ-дамъ и вельможъ, конечно, заманчивѣе того, что ждетъ ее впереди, что ждетъ ее не за горами, а, быть можетъ, завтра…. Завтра она будетъ тѣмъ же, чѣмъ была когда-то…. Маркетой Гинекъ…. даже хуже! Лотхенъ! Да! горничная Лотхенъ завтра будетъ выше ея. У ея Лотхенъ есть деньги, а у нея, мечтавшей прошлую ночь о престолѣ, на завтрашнюю ночь не будетъ, быть можетъ, и крова, не будетъ куска хлѣба…. И надо будетъ опять, какъ когда-то графу Кириллу — продавать себя… Да, если «она» не сошлетъ не въ Сибирь!!..

Яхта давно отчалила, была уже среди темныхъ водъ и слегка началась да волнахъ….

Маргарита, стоя неподвижно, какъ статуя, свѣсилась черезъ бортъ и глядѣла почти безумными глазами въ темныя волны. Если бы она знала навѣрное, что все кончено, то она видѣла въ себѣ достаточно, даже болѣе чѣмъ нужно, мужества, чтобы броситься въ эти волны. Но слабый лучъ надежды мерцалъ въ ея потрясенной душѣ, обманывалъ ее и удерживалъ за бортомъ императорской яхты, удерживалъ на землѣ….

И какъ сожалѣла она потомъ всю жизнь, что не рѣшилась покончить все въ темныхъ волнахъ русскаго залива….

XXXIX

A когда еще начинался этотъ день, 28 іюня, въ тѣ часы, когда Маргарита мечтала на террасѣ ораніенбаумскаго дворца, полная чудныхъ грезъ, а въ Петербургѣ Перфильевъ, обыгравъ Орлова, храпѣлъ на диванѣ, въ маленькомъ Монплезирѣ среди петергофскаго парка, Екатерина кончала свое письмо къ Григорію Орлову. Отъ волненія и скорби она не могла лечь спать.

Солнце поднялось, начинался великолѣпный жаркій, лѣтній день, а она грустно встрѣчала солнечный восходъ, золотившій морскія волны, плескавшія о берегъ и о гранитъ того домика, въ которомъ она сидѣла, почти подъ арестомъ.

Она задумалась и была пробуждена голосами подъ окномъ. Выглянувъ, она узнала высокую и статную фигуру Алексѣя Орлова.

Черезъ минуту вошла къ ней камеръ-фрейлина и доложила, что поручикъ Орловъ, котораго часовые не пропускаютъ, желаетъ съ ней переговорить.

Государыня быстро одѣлась, какъ бы для прогулки, и вышла изъ домика….

Часовымъ было приказано наканунѣ никого не пропускать въ Монплезиръ, но приказа не выпускать государыню прогуливаться по парку не было, конечно, отдано.

Государыня перешагнула порогъ, Орловъ весело подалъ ей руку, и они, тихо прогуливаясь, пошли по дорожкѣ.

Алексѣй Орловъ сказалъ ей тотчасъ нѣсколько словъ, отъ которыхъ она вздрогнула, задохнулась, пошатнулась и, если бы не его помощь, то, можетъ быть, упала бы….

Повернувъ на другую дорожку, они пошли быстрѣй и черезъ нѣсколько минутъ государыня была уже въ каретѣ. Алексѣй сѣлъ на козлы, подобралъ возжи, молодецки крикнулъ на взмыленныхъ уже коней и карета помчалась.

При выѣздѣ изъ Петергофа, изъ чащи кустовъ выскакалъ къ нимъ верховой офицеръ Бибиковъ, весело раскланялся и пустился рядомъ около дверецъ кареты.

Верстахъ въ пяти отъ Петербурга, когда лошади, не смотря на отчаянные удары кнута, уже, выбившись изъ силъ, готовы были пасть, Алексѣй Орловъ завидѣлъ на дорогѣ другую карету! То были братъ Григорій и Барятинскій, выѣхавшіе навстрѣчу.

Черезъ часъ государыня была у казармы ожидавшихъ ее измайловцевъ.

Ласунскій и съ нимъ нѣсколько офицеровъ и три роты солдатъ радостными криками встрѣтили государыню, цѣлуя ея одежду…..

Затѣмъ привели полкового священника, и всѣ присягнули на вѣрность.

Отсюда, съ барабаннымъ боемъ, двинулись всѣ въ семеновскій полкъ. Но тамъ Ѳедоръ Орловъ уже сдѣлалъ тревогу, и семеновцы бѣжали къ нимъ на встрѣчу. Во главѣ двухъ полковъ государыня двинулась въ казанскій соборъ.

Духовенство, собранное ночью Сѣченовымъ, было на лицо. Весь синодъ былъ тоже на лицо. Сенаторы, предупрежденные тоже ночью Тепловымъ, были почти всѣ. Народъ заливалъ кругомъ паперть собора, не понимая, что творится въ немъ, и вскорѣ узналъ, что идетъ присяга государынѣ Екатеринѣ Алексѣевнѣ, потому что государь наканунѣ упалъ съ лошади и убился до смерти.

Ежеминутно десятки экипажей подъѣзжали къ собору, и сановники въ блестящихъ мундирахъ выходили изъ нихъ. Служба кончилась. Государыня вскорѣ показалась на паперти собора, окруженная свитой.

На ступеняхъ этой паперти, въ первыхъ рядахъ толпы, стояли два красавца богатыря, два брата.

— Я крикну сейчасъ въ народѣ. Или теперь… или никогда! шепнулъ Алексѣй.

— Обожди! отвѣчалъ Григорій. — Хуже бы не вышло.

— Чего ожидать! Какая бѣда отъ того? A потомъ поздно будетъ!

Григорій смущенно молчалъ.

Въ ту минуту, когда государыня появилась на верхней ступени паперти, Алексѣй Орловъ поднялъ высоко шляпу надъ головой. Толпа, заливавшая кругомъ паперть, двинулась, и сотни, тысячи рукъ тоже поснимали шапки.

— Ура! первые крикнули могучимъ голосомъ два богатыря.

И ура это пронеслось по всей площади, и тысячи голосовъ подхватили его… Казалось, вся площадь содрогнулась и колыхнулась…

— Да здравствуетъ государыня императрица, самодержица всероссійская! крикнулъ снова Алексѣй Орловъ къ народу…

Легкое, но замѣтное волненіе сдѣлалось въ рядахъ блестящей свиты государыни.

— Что ты? схватилъ брата за руку Григорій.

Но богатырь-поручикъ, уже обернувшись къ блестящей свитѣ, первыхъ сановниковъ государства, вымолвилъ громко и дерзко:

— Что жъ не подхватываете, бояре?.. и, обернувшись къ народу, выкрикнулъ могуче:

— Братцы, нутко мы… Да здравствуетъ самодержица всероссійская!

И ревъ тысячей голосовъ загремѣлъ на всю окрестность:

— Да здравствуетъ государыня, самодержица! наша матушка!..

Для этихъ голосовъ, что «матушка», что «самодержица» было одно и то же… Хорошее, ласковое слово!.. У могучаго крика этого былъ слабый откликъ, будто эхо. Свита тоже повторила слова:

— Самодержица всероссійская!

И въ этой свитѣ былъ одинъ человѣкъ, поблѣднѣвшій теперь, какъ смерть, Никита Ивановичъ Панинъ.

Сейчасъ близь алтаря говорили ему, и государыня, и высшіе чины государства — про регентство… Начавшись на словахъ у алтаря собора, оно уже окончилось теперь на паперти.

Начался разъѣздъ, сумятица, крики радости, вопли, давка, безурядица. Народъ ликовалъ, кто зная о чемъ, а кто и не зная, а такъ!.. Только сановники, съ трудомъ находя свои экипажи и разсаживаясь, будто сговорились и всѣ повторяли одно и то же другъ дружкѣ:

— Да, какъ же?! Да что же?! Да кто же?! Какъ же самодержица?.. Говорили: регентство… Совѣтъ вельможъ…

— Ловко!.. Ей-Богу ловко!.. Первый сортъ!!.

XL

Черезъ часъ въ новомъ зимнемъ дворцѣ была еще большая сумятица.

Уже весь Петербургъ, придворные, сенатъ и синодъ, высшее общество, всѣ резиденты иностранныхъ державъ, кромѣ одного, конечно, Гольца, сотни разряженныхъ дамъ, густой толпой наполняли залы и гостиныя дворца. Нѣмецкая принцесса Софія-Фредерика Ангальдъ-Цербстъ, по замужеству герцогиня Голштейнъ-Готторнъ, принимала всенародное поздравленіе съ восшествіемъ на всероссійскій прародительскій престолъ…

Не будь на свѣтѣ младенца наслѣдника Павла Петровича, все бы это всякому показалось безсмыслицей!!

Ликованіе было общее! Не прошло получаса, какъ австрійскій посолъ Мерсій узналъ нѣчто, что заставило и его тоже ликовать, а въ его лицѣ и Европу! Бретейль узналъ, что его просятъ взять назадъ грамоты и остаться посломъ. Гакстгаузенъ узналъ, что о войнѣ съ Даніей, конечно, и помину не будетъ… И Фридрихъ тоже вскорѣ возликуетъ.

Покуда во дворцѣ толпилась и шумѣла блестящая толпа, на улицахъ столицы уже начиналась своевольная безпорядица. Кабакамъ приходилось плохо!..

Преображенцы, съ утра волновавшіеся по своимъ ротнымъ дворамъ, безъ всякаго приказанія офицеровъ, собрались, наконецъ, на полковомъ дворѣ, и здѣсь, Пассекъ, освобожденный силкомъ Баскаковымъ, принялъ надъ ними начальство. Преображенцы тотчасъ, кое-какъ выстроившись въ ряды, двинулись ко дворцу.

Только одинъ рядовой запоздалъ во время присоединиться къ своей ротѣ и теперь догонялъ ее — Державинъ. Онъ былъ блѣденъ и взволнованъ, но отъ иныхъ причинъ, — въ это утро безпорядицы и самоуправства на ротномъ дворѣ у него украли его послѣднія деньги.

Едва преображенцы вышли на Литейную, имъ на встрѣчу не шелъ, а почти бѣжалъ, запыхавшись, офицеръ ихъ же полка… Внѣ себя, онъ выхватилъ шпагу, бросился на первые ряды и крикнулъ:

— Назадъ!! Крамольничать! Противъ законнаго государя!! Бунтовать! Назадъ, мерзавцы! Перекрошу всѣхъ!!

И шпага его засверкала надъ головами ближайшихъ. Это былъ лейбъ-компанецъ Квасовъ.

Но десятки голосовъ заревѣли вдругъ на ненавистнаго офицера:

— Бей его! Коли! въ штыки! — зачѣмъ? Бей просто… Не пакости штыка объ лѣшаго!..

И чрезъ полъ-минуты Акымъ Акимовичъ, окруженный, какъ волкъ собаками, замертво повалился среди улицы, отъ жестокихъ ударовъ прикладами. Только чрезъ часъ очнулся онъ въ какой-то цирюльнѣ, куда подобрали его изъ жалости прохожіе.

Между тѣмъ, за угломъ Литейной, на Симеоновской, куда завернули солдаты, другой офицеръ верхомъ наскакалъ на нихъ и вломился въ ряды, тоже обнажая шпагу. Это былъ Воейковъ.

— Стой! Вольница! Кто смѣлъ безъ моего приказу сбой ударить?.. заворачивай назадъ!

И Воейковъ ударилъ ближайшаго солдата плашмя по головѣ, но чрезъ мгновенье раздалась команда Пассека:

— Ребята! Валяй его, бунтовщика…

Солдаты бросились, одинъ ударъ вышибъ у офицера его шпагу, другіе два ранили лошадь. Она взвилась на дыбы и, отскочивъ, запрыгала хромая, но разъяренные солдаты бѣгомъ пустились по Симеоновской, преслѣдуя обезоруженнаго, и скоро прижали его къ берегу Фонтанки. Воейковъ, не видя спасенія отъ штыковъ, въѣхалъ въ рѣчку по грудь лошади.

— Не мочиться же изъ-за него! крикнулъ кто-то. — Брось! Не время!.. Опосля всѣхъ переколемъ, кто противничаетъ матушкѣ…

И солдаты бросились на мостъ и уже на рысяхъ пустились къ зимнему дворцу, гдѣ гудѣла на лугу несмѣтная толпа, окружая измайловцевъ, семеновцевъ и отдѣльные отряды, прибѣжавшіе отъ разныхъ полковъ.

Часа черезъ два городъ уже волновался весь, по всѣмъ улицамъ. Кой-гдѣ уже были драки, кое-гдѣ уже были разбиты кабаки, а въ нѣкоторыхъ ненавистныхъ домахъ было уже все разграблено.

И вскорѣ, поневолѣ была назначена стража охранять нѣкоторые дома и въ томъ числѣ палаты прусскаго посланника. Но Гольца уже не было въ домѣ. Онъ при первыхъ признакахъ уличной сумятицы укрылся въ опустѣломъ домѣ Маргариты, а чрезъ часъ, по совѣту нѣмца лакея, не считавшаго и этотъ домъ безопаснымъ, вмѣстѣ съ нимъ перешелъ въ квартиру Шепелева, какъ офицера и знакомаго.

Княжна Василекъ, перепуганная сама на смерть, скрыла посланника въ спальнѣ жениха.

Она была въ страшномъ волненіи, и душа ея уже изболѣлась въ мысляхъ о томъ, кто былъ ей дороже всего въ мірѣ. Да и было отчего! Юноша, еще слабый, при первыхъ кликахъ на улицѣ, понялъ, что творится здѣсь, и, нанявъ тройку, ускакалъ въ Ораніенбаумъ, стать на сторону законнаго государя и своего благодѣтеля… A если нужно, то и умереть, защищая его!..

На Большой Морской, около полудня, толпа зѣвакъ была гуще, плотнѣй и особенно весела. Смѣхъ, шутки, прибаутки гудѣли кругомъ… Одни расходились, другіе прибывали, и здѣсь безъ конца передавалась милая вѣсточка, и на всѣхъ лицахъ была написана радость.

Здѣсь съ часъ назадъ конногвардейцы замѣтили въ каретѣ проѣзжавшаго Жоржа, тотчасъ вытащили его вонъ, и ненавистный принцъ тутъ же среди улицы былъ нещадно избитъ…. Быть можетъ, несчастный былъ бы и умерщвленъ, если бы генералъ-полицеймейстеръ Корфъ слезно не выпросилъ его у толпы именемъ государыни и не увезъ къ себѣ, обѣщаясь и клянясь посадить его на хлѣбъ и на воду…

— Онъ насъ съ мужьями всѣхъ развести хотѣлъ! вопили двѣ бабы съ преображенскаго ротнаго двора.

— Поучили таки Жоржушку!.. радовались всѣ обыватели.

Это было самое радостное событіе дѣйства петербургскаго за весь этотъ памятный, дикій, пьяный, но не кровопролитный день… если не считать въ кровь разбитый Жоржинъ носъ.

За то конно-гвардейцы, выпустившіе поневолѣ изъ рукъ свою жертву, тотчасъ бросились во дворецъ принца, и чрезъ два часа въ немъ было все раззорено или разграблено, а перепуганная челядь спаслась въ разсыпную по сосѣднимъ улицамъ. Только одной маленькой комнаты не могли тронуть солдаты. Въ ней ничего не было дорогого! Но въ ней сидѣли принцессы почти безъ чувствъ отъ страха, а у дверей ихъ стоялъ добровольнымъ стражемъ отъ расходившихся янычаръ офицеръ Голицынъ. Не явись онъ случайно сюда, то, вѣроятно, и обѣ принцессы пострадали бы такъ же, какъ Жоржъ, если не хуже….

Во всѣхъ домахъ столицы было то же движеніе, что и на улицѣ.

Господа и челядь выѣзжали, выбѣгали, ворочались и суетились. Только въ двухъ домахъ на весь городъ было спокойно. Въ домѣ Воронцова, отца глупой, толстой, ненавистной питерцамъ «Романовны», было тихо. Радоваться домохозяевамъ было нечему, суетиться отъ сборовъ во дворецъ или въ гости, побесѣдовать на радостяхъ, не приходилось, а народу или солдатамъ шумѣть въ горницахъ и грабить было тоже нельзя. Съ утра многочисленный караулъ занималъ дворъ, подъѣздъ и всѣ двери, по приказанію государыни, во время вспомнившей и опасавшейся здѣсь народной мести и расправы. Былъ другой домъ, гдѣ было не только тихо, но мертво, хотя караула тутъ ставить было не зачѣмъ. Ворота на дворъ были затворены, двери главнаго подъѣзда заперты, ставни нижняго этажа закрыты. Хозяинъ дома хворалъ!.. И хворалъ онъ уже седьмой разъ за свою жизнь. Онъ хворалъ при всѣхъ, какъ законныхъ перемѣнахъ правительства, такъ равно и при всѣхъ переворотахъ за все XVIII столѣтіе. Теперь, какъ и всегда, при всякой повторяющейся болѣзни, онъ хворалъ еще тяжелѣй, т. е. боялся и трусилъ болѣе, чѣмъ когда-либо… Да и было отчего! Ни одно еще дѣйство народное не заставало его такъ врасплохъ, такъ внезапно и непостижимо!..

Разумѣется, это былъ Іоаннъ Іоанновичъ Скабронскій. Старикъ сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, прислушивался къ шуму на улицѣ, вздыхалъ, качачалъ головой и думалъ про себя, или же шепталъ тихонько:

— Господи! Да когда же этому конецъ будетъ? Что жъ у насъ вѣкъ вѣковъ такъ и будутъ камедь, да скоморошество разыгрываться, чудеса въ рѣшетѣ представляться!

И умный старикъ, конечно, видѣлъ ясно и глубоко вѣрилъ, какъ и многіе, что теперешній переворотъ самый беззаконный и отчаянный изъ всѣхъ, а новое правительство самое ненадежное и самое недолговѣчное. Онъ помнилъ хорошо, какъ если бы то случилось вчера, переворотъ въ пользу россійской цесаревны. Но тогда свергался младенецъ императоръ и ненавистное иноземное регентство. A здѣсь свергается внукъ Петровъ и законный монархъ, а провозглашается, — и не правительницей, а самодержицей, чужая женщина, иноземка, нѣмецкая принцесса. A покуда подростетъ наслѣдникъ, Павелъ Петровичъ, который теперь младенецъ, что еще придется увидѣть, что еще будетъ! Дѣйство за дѣйствомъ!..

И Іоаннъ Іоанновичъ въ отчаяніи прибавилъ:

— Умирать пора! Хоть и не хочется, а пора! A то хуже въ Сибири умрешь!

Лотхенъ была въ домѣ и, не смотря на сумятицу въ городѣ не смотря на тѣ удивительныя вѣсти, которыя приносились тайкомъ отлучившимися дворовыми, нѣмка была все-таки весела. Она не отходила отъ окна, глядѣла на толпы народа и улыбалась. Но если бы теперь кто-нибудь увидѣлъ ее, то пожалуй бы не узналъ.

На Лотхенъ было великолѣпное, сплошь вышитое серебромъ, бархатное платье, а въ ушахъ, на груди, на рукахъ, сіяли брилліанты и разноцвѣтные камни, въ серьгахъ, браслетахъ, кольцахъ…

Нѣмка была уже три дня на седьмомъ небѣ отъ счастья. И не знала бѣдная хохотунья, что въ людскихъ дома графа Скабронскаго, холопы, испуганные появленіемъ и властью новой «вольной женки» стараго графа, опасаясь за недолговѣчность барина, опасались за завѣщаніе, которое онъ сдѣлалъ въ ихъ пользу. Холопы призадумались! И тотчасъ нашлись двое, самые отчаянные, пообѣщавшіе всѣмъ остальнымъ, не нынче-завтра, отдѣлаться отъ новой барынки, коли не просто дубинкой, такъ ножемъ, коли не во время ея прогулокъ по городу, такъ ночью, въ самыхъ горницахъ ей отведенныхъ…

И бѣдная хохотунья не чуяла, что обречена на смерть! И на какую смерть?.. Ужасную, мученическую…

XLI

Василекъ промучилась часа четыре и не выдержала… Она рѣшилась тоже ѣхать, быть около милаго и раздѣлить его судьбу. Въ городѣ уже говорили, что къ вечеру назначенъ походъ гвардіи на Ораніенбаумъ и что, вѣроятно, тамъ и произойдетъ сраженіе между голштинскимъ и русскимъ войскомъ.

— Онъ не пожалѣетъ себя… A если умирать — такъ вмѣстѣ… рѣшила Василекъ.

И княжна спокойно все взвѣсила и обдумала… Она нашла въ шкафу сержантскій мундиръ жениха и надѣла его… Онъ оказался какъ разъ по ней… Черезъ часъ преображенскій сержантъ сѣлъ въ бричку и тихо, спокойно приказалъ кучеру не жалѣть лошадей;

— Иванъ, довезутъ-ли они насъ не кормя до Рамбова?

Кучеръ поручился, что къ вечеру они будутъ на мѣстѣ. На полъ-дорогѣ къ Красному кабачку, верстъ за пять отъ столицы оказался пикетъ и караулъ.

Не приказано было никого пропускать изъ города по дорогѣ на Петергофъ и Ораніенбаумъ… Офицеръ конной гвардіи сначала хотѣлъ было дозволить преображенцу вернуться обратно, но затѣмъ догадался, что имѣетъ дѣло съ ряженой женщиной… Ему показалось это въ такое смутное время — крайне подозрительнымъ… Чрезъ нѣсколько минутъ княжна была арестована при пикетѣ, въ ожиданіи начальства.

За часъ времени на глазахъ княжны, смущенной и печальной отъ неудачи, тотъ же пикетъ вернулъ обратно въ городъ трехъ офицеровъ и съ десятокъ солдатъ разныхъ полковъ, а одного сопротивлявшагося офицера тоже арестовалъ… Въ этотъ денъ только два человѣка проскользнули въ Ораніенбаумъ, покуда еще только шла присяга въ соборѣ,- Шепелевъ и Пушкинъ, — а въ полдень всѣ дороги, въ сторонѣ Петергофа, бши заняты, и сообщеніе прекращено.

Поздно вечеромъ явился гусарскій отрядъ, авангардъ уже выступившаго изъ столицы войска.

Командиръ отряда и Василекъ узнали другъ друга. Послѣдній разъ, что они видѣлись, покойная Гарина дала ему большія деньги, при племянницѣ. Это былъ Алексѣй Орловъ…

Разумѣется, Василекъ была тотчасъ по его приказу освобождена и обѣщала ему вернуться въ городъ. Но едва только гусары, захвативъ и пикетъ, скрылись вдали, — княжна перекрестилась и двинулась за ними… пѣшкомъ, давъ себѣ слово быть хитрѣе и, укрываясь въ лѣсу отъ всѣхъ, тропинками достигнуть Ораніенбаума хотя бы чрезъ сутки!

Прошло уже часа два, что ряженый сержантъ бодро, хотя задумчивый, двигался по пустынному лѣсу, то чащей, то полянками, и вдругъ увидѣлъ, понялъ, взглянувъ на звѣздное небо, что сбился съ дороги. Василекъ съ отчаяньемъ догадалась, что она заплуталась въ лѣсу и, помимо усталости и голода, ей грозитъ еще потерять цѣлую ночь даромъ. A завтра, Богъ вѣсть, что уже будетъ тамъ… сраженіе, убитые

Храбро двинулась княжна обратно и, послѣ быстрой часовой ходьбы, ахнула отъ радости. Предъ ней, освѣщенная луной, мелькнула за чащей бѣлая полоса большой дороги. Она рѣшилась отдохнуть немного и снова двинуться лѣсомъ, не спуская съ дороги глазъ.

Опустившись на траву, уже покрытую росой, Василекъ почувствовала, что голодъ начинаетъ мучительно сказываться въ ней, за то тихая ароматная ночь, смѣнившая знойный и душный день, возбудительно дѣйствовала на грудь, вызывала ея силы на борьбу и достиженіе цѣли. Не прошло нѣсколькихъ мгновеній, какъ Васильку вдругъ, среди тишины всей окрестности, почудился странный гулъ вдали… Онъ шелъ со стороны Петербурга, очевидно по дорогѣ…

— Войско!.. Да! Это войско идетъ! догадалась Василекъ. Она собиралась уже снова укрыться въ чащу, когда вдругъ близкій топотъ ясно и отчетливо раздался въ нѣсколькихъ шагахъ.

На бѣлой дорогѣ, обрамленной съ двухъ сторонъ темной и высокой чащей и ярко, какъ днемъ, облитой луннымъ свѣтомъ — показалась кучка всадниковъ… Всѣ они подвигались молча ровнымъ шагомъ… Впереди всѣхъ на бѣломъ конѣ Василекъ увидѣла преображенскаго офицера, юнаго, красиваго… Но на боку его лошади падаетъ изъ-подъ мундира, вьется и блеститъ бѣлая атласная юбка… Длинныя женскія косы разсыпались по плечамъ изъ-подъ шляпы, увитой зеленымъ вѣнкомъ…

— Это она! ахнула Василекъ. — Она сама предводительствуетъ, ведетъ войска!.. На бой, на смерть!..

И преображенскій сержантъ, укрываясь за кустомъ черемухи, шагахъ въ двадцати отъ дороги, устремилъ свой чудный, кроткій взоръ, теперь грустный и влажный отъ слезъ, — на этого преображенскаго офицера, задумчиваго, но не печальнаго…

И Васильку вдругъ захотѣлось остановить государыню, смущенной невѣстѣ захотѣлось крикнуть мстящей женѣ:

— Поднявшій мечъ — мечемъ погибнетъ!

A между тѣмъ, какъ чудно тиха и полна любви была эта ночь! Какой миръ и покой царилъ кругомъ, и на землѣ, и въ небѣ! Теперь-ли поднимать мечъ, брату на брата… Спокойный бѣлый свѣтъ луны разливался съ необозримой синевы небесъ и окутывалъ все въ серебристое мерцанье: и темный, лохматый, недвижный лѣсъ, и свѣтлую дорогу, и мѣрно, въ безмолвіи, двигающихся по ней всадниковъ, и бѣлаго коня впереди всѣхъ, на которомъ, тревожно глядя впередъ… въ невѣдомое, таинственное будущее… задумчиво покачивается въ сѣдлѣ красавица-преображенецъ!..

XLII

Въ пять часовъ утра Алексѣй Орловъ отрядомъ своихъ гусаръ занялъ Петергофъ, а вслѣдъ за нимъ прибывали одинъ за другимъ гвардейскіе полки.

Ровно сутки назадъ онъ здѣсь въ волненіи бѣжалъ по дорожкѣ парка къ Монплезиру и думалъ:

«Что-то будетъ! Быть можетъ, чрезъ сутки она будетъ въ крѣпости… Мы всѣ подъ судомъ, или даже осуждены на казнь»!..

Прошло ровно двадцать четыре часа, и онъ, хотя и поручикъ, а на дѣлѣ командиръ цѣлаго войска, разставляетъ его, занимая караулы по всему Петергофу и по дорогѣ на Ораніенбаумъ.

Чрезъ нѣсколько часовъ явилась со свитой и государыня, переночевавъ, кой-какъ въ Красномъ кабакѣ, въ той самой горницѣ, гдѣ когда-то богатыри-буяны нарядили въ миску фехтмейстера.

A если бы эти два брата уѣхали тогда въ ссылку, — что было бы? Совершилось-ли бы то, что совершается теперь? Одинъ Богъ знаетъ!..

Три гонца вскорѣ, одинъ за другимъ, явились сюда отъ имени государя.

Первый гонецъ государя принесъ приказъ и угрозу тотчасъ явиться къ нему скорѣе съ повинной за прощеніемъ, или же онъ наставитъ висѣлицъ сплошь по всей дорогѣ отъ Ораніенбаума до Петербурга и перевѣшаетъ всѣхъ бунтовщиковъ безъ различія пола, званія и состоянія!..

Второй гонецъ привезъ извѣстіе или, лучше, предложеніе раздѣлить власть пополамъ, раздѣливъ имперію Россійскую на двѣ совершенно равныя части.

Государыня разсмѣялась и спросила: какъ раздѣлить? Вдоль или поперегъ? И какую часть ей дадутъ? сѣверную, южную, восточную или западную?.. Посолъ, конечно, этого не зналъ…

Третій гонецъ привезъ согласіе Петра Ѳедоровича отречься отъ престола, съ условіемъ отпустить его въ Голштинію.

— Отпустить въ Голштинію я не могу! отвѣчала государыня. — И обманывать не стану обѣщаніями. Онъ можетъ обратиться за помощью къ другу своему Фридриху и явиться во главѣ его войска въ Россіи…

Въ четыре часа по полудни карета ѣхала изъ Петергофа въ Ораніенбаумъ. Въ ней сидѣли только Григорій Орловъ и офицеръ Измайловъ.

На улицахъ мѣстечка Орловъ увидѣлъ смущенно толпящихся солдатъ и офицеровъ голштинскаго войска, которые, противъ обыкновенія, всѣ были трезвы. Во дворцѣ же была мертвая тишина и пустота. Всѣ пировавшіе здѣсь еще недавно или укрылись въ Петербургъ, или пировали и ликовали въ Петергофѣ, въ свитѣ новой императрицы. Остались вѣрны вполнѣ императору только Минихъ, Нарцисъ и Мопса… A кромѣ нихъ, еще, по неволѣ, изъ приличія, его генералъ-адьютантъ Гудовичъ и, по доброй волѣ, Шепелевъ и другой ему неизвѣстный юноша — Пушкинъ, оба, прискакавшіе изъ столицы.

Только одна личность изъ всего придворнаго круга, блестящая Маргарита, еще наканунѣ находившаяся на неизмѣримой высотѣ надеждъ и мечтаній, не могла бѣжать ни въ Петербургъ, ни въ свиту императрицы. Теперь отъ ужаса и отчаянія потерявшая разумъ, она укрылась въ маленькомъ домишкѣ на краю Ораніенбаума, гдѣ пріютилъ ее тоже смущенный и оробѣвшій фехтмейстеръ Котцау. И Маргарита, въ маленькой бѣдной горницѣ этого домика, то недвижно сидѣла, близкая къ умопомѣшательству, то, ломая руки надъ головой, металась изъ угла въ уголъ, не находя себѣ мѣста, и задыхалась… будто львица, нежданно попавшая изъ простора и воздуха необозримыхъ пустынь въ грязь и духоту узкой клѣтки.

Миновавъ улицы и подъѣхавъ ко дворцу. Григорій Орловъ и Измайловъ вышли изъ кареты и поднялись по лѣстницѣ дворца, среди полной тишины, только два камеръ-лакея попались имъ на встрѣчу. Пройдя нѣсколько горницъ, они увидѣли у дверей двухъ офицеровъ, стоявшихъ будто на часахъ. Орловъ по мундирамъ догадался въ чемъ дѣло. Приблизясь, онъ узналъ обоихъ. Шепелевъ былъ у него однажды и объяснилъ первый, кого они съ братомъ нарядили въ миску. Пушкинъ присталъ было къ ихъ кружку, а въ послѣднее время снова исчезъ.

— Петръ Ѳедоровичъ здѣсь? спросилъ Орловъ Пушкина, насмѣшливо глядя въ его лицо.

— Государь? Да, здѣсь, въ кабинетѣ! отвѣчалъ Пушкинъ, мѣняясь въ лицѣ отъ улыбки Орлова.

— Ну, а вы двое какъ здѣсь? Почему не при своихъ полкахъ… Скоморохи!..

Шепелевъ двинулся, схватился за шпагу и вымолвилъ внѣ себя:

— Вы скоморохи и клятвопреступники!

— Смирно! Именемъ государыни императрицы, самодержицы всероссійской, вскрикнулъ Орловъ, — я арестую васъ обоихъ. Ступайте въ Петергофъ и сдайте себя сами подъ караулъ.

— Никакой самодержицы нѣтъ, съ тѣхъ поръ, что скончалась Елизавета Петровна, отвѣтилъ Пушкинъ.- A есть законный государь…

— Государыня Екатерина Алексѣевна… началъ Орловъ, уже горячась.

— Бунтовщица! воскликнулъ Шепелевъ, — которую бы сдѣдовало…

Орловъ поднялъ уже на юношу могучую руку, свивавшую кочерги въ кольцо…

Но въ это мгновеніе дверь отворилась, и Гудовичъ съ удивленнымъ лицомъ появился на порогѣ. Но, увидя Орлова, онъ иронически улыбнулся, и, не сказавъ ни слова, оставивъ дверь отворенной, вернулся въ кабинетъ.

Орловъ и Измайловъ пошли вслѣдъ за нимъ.

Государь сидѣлъ на окнѣ въ шлафрокѣ и, задумавшись, глядѣлъ въ полъ. Не далеко отъ него стоялъ старикъ Минихъ и что-то горячо объяснялъ.

При появленіи Орлова, Петръ Ѳедоровичъ поднялъ голову, и лицо его слегка измѣнилось. Минихъ презрительно и гордо смѣрилъ Орлова съ головы до пятъ и, повернувшись спиной, отошелъ къ Гудовичу, который сѣлъ на диванъ.

— Вы отъ нея… вымолвилъ государь.

— Государыня императрица и всея Россіи самодержица прислала меня… началъ было Орловъ спокойно, но твердо.

Но государь улыбнулся и прервалъ его.

— Самодержица? Еще не совсѣмъ! Но, скажите мнѣ, зачѣмъ васъ послала она? Именно васъ! Развѣ я могу въ качествѣ императора… вѣдь я все-таки еще императоръ! вести переговоры чрезъ артиллерійскаго офицера и трактирнаго кутилу… Неужели приличнѣе васъ не нашлось?..

Орловъ, будто и не слыхавъ словъ государя, повторилъ спокойно:

— Государыня императрица изволила прислать меня проситъ васъ добровольно, не доводя дѣла до междоусобія и напраснаго кровопролитія, отречься отъ россійскаго престола и подписать отреченіе, которое я привезъ! Вотъ оно!..

Орловъ вынулъ бумагу изъ кармана и прибавилъ:

— Безъ этого я не только не уѣду, но и не выйду отсюда!

— О-о!.. воскликнулъ съ негодованіемъ Минихъ.

Гудовичъ разсмѣялся презрительно…

— Ваше величество! вступился Измайловъ: вы изволили меня послать… Вы было рѣшились… Что же теперь. — Стоитъ-ли?..

— Зачѣмъ она мнѣ прислала этого… этого…

— Ваше величество! подступилъ Минихъ и заговорилъ по нѣмецки, гордо закинувъ голову, а старые глаза его снова сверкали отвагой, какъ когда-то въ павильонѣ Монплезира… Рѣшайтесь!.. Или подписывайте отреченіе, не взирая на то, кого прислали за этимъ, или… Лошади уже два часа осѣдланы… Я готовъ за вами, хоть на край свѣта!.. Наконецъ, вотъ здѣсь двое благородныхъ юношей, добровольно прискакавшихъ умереть за васъ… Рѣшайтесь… Мы арестуемъ этого неблаговоспитаннаго гонца и къ вечеру будемъ за сто верстъ отсюда. Повторяю вамъ — только до перваго порта достигнуть!.. A тамъ на корабль и на Данцигъ, а затѣмъ въ Кенигсбергъ, Берлинъ, Митаву, Петербургъ и Москву…. для коронованія!.. Минихъ говоритъ вамъ это! Минихъ слово даетъ, что все это совершится… и легко! Минихъ не любитъ, не можетъ любить русскихъ, но всегда поклонялся предъ ихъ слѣпымъ повиновеніемъ закону, ихъ любовью къ законности, къ законному.

Государь молчалъ и опустилъ голову. Гудовичъ вдругъ всталъ и, подойдя въ нимъ, вымолвилъ спокойно и слегка насмѣшливо:

— Лошади уже давно разсѣдланы; арестовать господина Орлова мало двухъ юношей, а надо кликнуть роту голштинцевъ, да и то силы будутъ не равны!.. Скакать къ порту, какому?… Въ Ригу? Близко!! Да тамъ насъ губернаторъ Броунъ арестуетъ и вернетъ во свояси… Но если бы даже мы и проскочили за границу къ Фридриху, то онъ теперь на просьбу о помощи и войскѣ, чтобы завоевывать престолъ, отвѣтитъ только государю: Trinken еіе Bier und lieben sie mir… Полноте, ваше величество! Поздно… Вчера надо было… Да и не вчера… Шесть мѣсяцевъ тому назадъ надо было… Ну, да вѣдь мы всѣ россіяне — заднимъ умомъ богаты… Одѣвайтесь, подписывайте и…. и поѣдемъ!.. Отпустятъ васъ въ Голштинію, и слава тебѣ Господи!!.. И вамъ будетъ хорошо, да и Россіи не худо!..

Гудовичъ предъ тѣмъ молчалъ уже сутки, какъ нѣмой, и только глядѣлъ и слушалъ… И теперь слова его магически подѣйствовали на государя…

— Я сейчасъ…. Только…. обратился онъ къ Орлову, отпуститъ она меня въ Голштинію?… Она вѣдь отказала изъ этомъ….

— Онъ этого знать не можетъ! вымолвилъ Гудовичъ. — Да и не его это дѣло. Одѣвайтесь!..

Чрезъ полчаса государь написалъ отреченіе отъ престола, подъ диктовку Григорія Орлова и подписалъ его, а еще чрезъ часъ былъ уже перевезенъ въ Петергофъ.

Здѣсь государя провели прямо въ отдѣльныя комнаты. Императрица не пожелала видѣть его. Вечеромъ три офицера, Алексѣй Орловъ, Пассекъ и Баскаковъ отвезли Петра Ѳедоровича въ Ропшу, и Баскаковъ остался при немъ въ качествѣ начальника караула, приставленнаго къ нему… За ними вслѣдъ явился Нарцисъ съ Мопсой… И тутъ только вечеромъ государь вспомнилъ странную случайность, странную насмѣшку судьбы!..

Нынѣшній роковой и смутный день былъ двадцать девятое! Петровъ денъ! День его имянинъ! Двадцать лѣтъ праздновался этотъ день торжественно и великолѣпно. При жизни тетки, за все ея царствованіе, этотъ день имянинъ наслѣдника престола праздновался по ея приказанію съ большимъ торжествомъ, нежели пятое сентября. A за свое собственное царствованіе онъ еще ни разу не праздновалъ свое тезоименитство, и въ первый же разъ — вотъ какъ пришлось провести этотъ день!..

XLIII

На утро въ Петербургѣ стоялъ ясный вѣтреный день.

По голубому небу быстро мчались округлыя бѣлыя облака, по временамъ застилая яркое солнце.

Городъ снова ликовалъ, и снова густыя толпы народа заливали со всѣхъ сторонъ Казанскій Соборъ. Въ немъ шелъ молебенъ… Государыня стояла предъ царскими вратами одна, а за ней тѣснились вся знать, весь дворъ, сенатъ и синодъ, и все наличное дворянство. Никто не посмѣлъ отсутствовать, хотя уже были недовольные, одумавшіеся, спохватившіеся или просто смущенные, робѣющіе за темное будущее…

Даже Іоаннъ Іоанновичъ былъ здѣсь въ числѣ господъ сенаторовъ и уже передалъ нѣкоторымъ свое намѣреніе предложить въ первое же присутствіе — воздвигнуть императрицѣ, какъ спасительницѣ отечества, — золотую статую!.. Въ третій разъ!!

Достойный представитель не дворянства, а столичной знати!.. Въ нечиновной толпѣ, въ заднемъ углу собора тоже былъ здѣсь и задумчиво глядѣлъ на все и на всѣхъ юноша Шепелевъ, а около него усердно молилась Василекъ… За все… За все что съ трудомъ, будто не хотя, но все таки дала ей судьба, что отвоевала она себѣ, уступая все всѣмъ!..

Шепелевъ былъ уже вчера арестованъ въ Ораніенбаумѣ, по приказу Григорія Орлова, и къ вечеру освобожденъ Алексѣемъ по просьбѣ Василька, но съ условіемъ выйти въ отставку и выѣхать изъ столицы навсегда. Юноша не горевалъ. Ему и слѣдъ жить въ захолустьи! Онъ представитель исконнаго дворянства, а не безродной знати! A правъ-ли онъ былъ! Не въ томъ дѣло! Онъ ему присягалъ!!..

Послѣ молебна паперть собора гульливо залили блестящія волны сановниковъ, выливаясь изъ главныхъ дверей… Государыня, при громкихъ кликахъ, шагомъ двинулась въ открытой коляскѣ, среди сѣраго моря людского, бушевавшаго на площади…

Въ этомъ морѣ людскомъ, затертый густой кучкой обывателей, стоялъ, дивился на все и охалъ, какъ отъ боли, пріѣзжій мужиченка костромичъ… И вдругъ онъ не стерпѣлъ и спросилъ сосѣда:

— Кто жъ энто такая будетъ?…

— Государыня императрица!

— A какъ же сказывали… — воскликнулъ онъ укоризненно, — что императрица померла! A она вонъ, матушка, въ телѣжкѣ золотой ѣдетъ…

— Дурень! То другая… Ты знать изъ трущобы какой…

— Другая! Ври, ты… Вишь, ей всѣ шапку ломятъ. Стало быть, не другая, а сама наша матушка Россійская, жива и здорова! A баяли, помре!..

— Да, то была Лизавета Петровна, оголтѣлый, и померла. A это Катерина Алексѣевна, тоже императрица, новая.

— Д-да, новая?… Такъ бы и говорилъ. То ино дѣло! Да! Вонъ оно что! Новая?!.. Ну, что жъ, ничего, пущай ее!..