Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3

В приемной

Он ее сразу узнал. Сразу! Вошел, увидел за секретарским столом и растерялся. Потом быстро направился к двери кабинета начальника треста.

— Минуточку! Минуточку! — остановила она Лыкова и оперлась руками о стол, намереваясь вскочить и преградить ему путь в кабинет, если он сделает хоть один шаг.

«Не узнала!» — подумал Лыков. И если поначалу он хотел пройти мимо секретарши неузнанным, то теперь вдруг захотелось, чтобы она его узнала, и Лыков остановился.

— Николай Максимович занят! — почувствовав что тот не собирается рваться в кабинет, более спокойным голосом объяснила секретарша, все еще настороженно глядя на Лыкова. Ей казалось, что видит его она не в первый раз. Но это ее не смущало: мало ли людей бывает у начальника строительного треста. Приходил по делам, вот и запомнился.

На вид вошедший несколько простоват, лицо широкое, русское, крестьянское, с расплющенным носом, но не грубое. Лицо интеллигента в первом поколении. Штанины брюк внизу забрызганы невысохшей грязью, туфли в мутных разводах. Когда Лыков входил в приемную, секретарша приняла его за московского архитектора, которого ждал начальник треста Николай Максимович, но, заметив замешательство на лице Лыкова при взгляде на нее, решила, что ошиблась. Секретарем она работала много лет и, казалось ей, научилась по первому взгляду на посетителя определять его положение в обществе.

— Жаль, — приняв огорченный вид, сказал Лыков, вспоминая имя отца секретарши. Просто Настей или хотя бы Анастасией неудобно называть сорокапяти… нет, сорокашестилетнюю женщину, ведь она всего на год моложе его. — Я подожду! — указал он на одно из кресел возле стены и направился к нему.

— Извините, мы с минуты на минуту ждем важного человека, — официальным тоном сказала секретарша. — Вряд ли Николай Максимович будет сегодня свободен!

— Ничего, я минуточку. Устал! — по–домашнему улыбнулся Лыков, садясь в кресло. «Алешка! Алешкой звали ее отца!» Вспомнил и добавил с улыбкой: — У вас уютненько, Анастасия Алексеевна!

«Фу, как фальшиво и глупо! Уютненько! — передразнил себя Лыков. — Не надо было останавливаться!»

Секретарша, готовая выдворить мужчину, услышав свое имя, замешкалась, вспоминая, где они познакомились. Она теперь не сомневалась, что они знакомы, и знакомы не по работе.

— Трудно теперь узнать, — продолжал улыбаться Лыков. — Лет тридцать прошло… Нет, до тридцати года не хватает!

— Паша?

— Паша, Паша! — подтвердил Лыков.

— Ой, а я совсем не узнала! — радостно воскликнула Анастасия Алексеевна.

Она сама почувствовала, что радость ее не совсем искренна. Что–то мешало радоваться встрече с человеком, любившим ее в ранней юности. Да и она его любила. Да, да, любила! Не настоящей, конечно, любовью! Детской, глупой, но любила! В приемной запахло Масловкой, ее шумными деревенскими вечерами, небольшой избенкой родителей… Но что–то мешало радоваться встрече! Сначала Анастасия Алексеевна думала, что мешает то, что встреча произошла в приемной в такой момент, когда не до праздных разговоров. Николай Максимович сейчас сердит, даже зол. Московский архитектор остановил большую стройку из–за каких–то отступлений от проекта. Николай Максимович звонил в министерство. Но и это не помогло. Сейчас в кабинете начальника треста шло совещание, на которое должен приехать архитектор. Анастасия Алексеевна боялась, что Николай Максимович захватит ее за болтовней и недоволен будет. Но все–таки не это мешало, не это, чувствовала она и вспомнила, из–за чего она постаралась поскорее забыть свою первую любовь, вспомнила морячка и поняла… Анастасия Алексеевна по–прежнему радостными глазами смотрела на Лыкова, а про себя старалась понять, что осталось в нем: обида или то хорошее, что было между ними за два года дружбы.

— Двадцать девять лет прошло! Двадцать девять лет, — повторяла она.

— Я те… вас видел в Масловке лет через шесть после того… после той весны… Да, через шесть лет! Я уже в Сибири работал…

«Не забыл, не забыл обиды!» — решила Анастасия Алексеевна. Ей стало неловко, как обычно бывает при встрече бывших друзей, расставшихся из–за неприятной ссоры. Она почувствовала неприязнь к Лыкову, думая, как бы тактичней, поскорей избавиться от него, но продолжала улыбаться, говоря:

— Да, это был мой последний приезд в Масловку. В тот же год умерла мать, отец к сестре переехал, и я больше в деревне ни разу не была.

— Я знаю…

Анастасия Алексеевна хотела спросить, зачем он пришел к начальнику, но удержалась, опасаясь, что Лыков начнет расписывать перед ней свои нужды, да еще, не дай Бог, попросит походатайствовать. Но прекратить на этом разговор казалось неудобным, и она спросила:

— Вы, видно, часто бываете в деревне? Родители живы?

— Живы. Прошлым летом был!

— Старенькие, должно быть, они. Их надо весной навещать, когда работы в огороде много!

— Весной я туда не езжу… Не могу!

— Почему так?

— Весной мне там нехорошо… Думаю — из–за вас…

— Ну уж, — усмехнулась секретарша.

— Я знаю, что это смешно! Знаю! — заторопился Лыков, стараясь, чтобы она поняла его правильно. — Но это так!.. И запаха черемухи я с тех пор не переношу. Мне от него как–то тоскливо и одиноко становится… Я ведь любил вас тогда. Ох, как любил! Помнится, покончить с собой намеревался после того вечера, после такого позора!

— Ну уж, позора! — засмеялась Анастасия Алексеевна.

— Да, да, позора! Сейчас и я с улыбкой оглядываюсь на ту ночь. А тогда… На другой день я не мог на люди показаться. Казалось, что каждый посмеивается надо мной. Если бы каникулы не кончились, не знаю, выдержал бы? В юности я сентиментальным был, а впрочем, и сейчас такой же…

— Вот это мне и не нравилось в вас! Мне хотелось видеть близкого человека таким, что в небо рвется и меня за собой тянет, а не таким, что вечно под ногами у себя ковыряется. Но, видно, такие перевелись! Бывает, посмотришь — орел, а приглядишься — курица! Мужик сейчас кабинетный пошел, тихий, по конторам сидит, бумагу с места на место перекладывает. — «Что–то я словно оправдываюсь», — подумала Анастасия Алексеевна и закончила с заметным раздражением, с ехидцей. — Вы–то, я вижу, тоже жизнь в конторе провели. Где вы сейчас?

— В РСУ — бухгалтером!

— Ну во–от… Таким я тебя и представляла. — Анастасия Алексеевна незаметно для себя перешла на «ты». — Вежливенький, смирненький, сидишь за конторским столом в нарукавничках… Скука! Только одного и видела мужика! За всю жизнь!

— Это кто же? Не морячок ли?

— Морячок!.. Морячок тоже оказался соплячок! Вот! — указала она на дверь кабинета Николая Максимовича. — Этот ни перед кем не согнется, ни перед кем лебезить не станет!

Анастасия Алексеевна замолчала. Лыков сделал движение, намереваясь встать, но остался в кресле и спросил:

— Вы, я вижу, сейчас не замужем?

— А ты что, по старой памяти мне предложение сделать хочешь? — усмехнулась Анастасия Алексеевна.

— Ну что вы, — добродушно засмеялся Лыков, делая вид, что не замечает раздражения секретарши. — У меня дети взрослые!

«Видимо, не легко живется женщине, — пожалел он о том, что спросил о замужестве — Настя, Настенька! — думал Лыков, следя за секретаршей. — Куда же ты спряталась? А может быть, она такой и была? Просто я, мальчишка, ни черта не понимал?»

Анастасия Алексеевна выглядела неплохо, даже несколько моложе своих лет. И изменилась внешне не так уж сильно. Но все же Настя была иной, совсем иной, или, может, это казалось Лыкову. Нервная стала, раздражительная, а раньше озорная была, плясунья. В Масловке никто ее переплясать не мог. Особенно елецкого. Здорово плясала! Плясала она и в тот вечер. Тогда в клуб приехали ребята из соседней деревни, из Кростелей. Приезжали они часто. Некоторые дружили с масловскими девчатами. С ребятами прикатил морячок, отпускник. Ухарь малый! В клуб он вошел вьюном, как к себе в дом, и сразу в пляс с присвистом и шутками. Витька Кирюшин, гармонист, почувствовав настоящего плясуна, рванул гармонь. Девки заулыбались, прихорашиваться стали украдкой. Когда Кирюшин прекратил плясовую, Настя подскочила к нему:

— Витюша, елецкого! елецкого давай!

И на середину клуба с платочком на плечах.

пела Настя, выплясывая.

Едва кончала свою частушку подруга, с которой она дроби выбивала, как Настя тут же подхватывала другую и пела игриво, с намеком:

Масловские девки сразу запереглядывалиеь. Паша стал ловить их любопытные взгляды на себе. Потом Настя танцевала с морячком. Танцевал он ловко, уверенно и все время что–то говорил Насте, а юна смеялась.

Смотри, уведет, — кивнул на них Васька Зуб, товарищ Паши. Он за столом играл в карты с мужиками, а Паша сидел рядом с ним.

Лыков и Васька Зуб были в деревне третий вечер. Приехали они из школы на Майские праздники. Они заканчивали десятилетку в райцентре, в Мучкапе, за двадцать километров от Масловки. Ближе средней школы тогда не было.

— Да ну-у, — ответил Паша приятелю, а сам заволновался, думая, что надо увести Настю из клуба. Он сидел мрачный, мучился, делая вид, что следит за игрой в карты, а сам искоса наблюдал за девушкой и морячком.

После танца морячок, взглянув в окно и что–то сказав Насте, быстро направился к выходу. Паша обернулся к окну и увидел мальчишек с букетами черемухи. Кирюшин заиграл «Дунайские волны», Паша поднялся и, зная, что за ним следят, с некоторой ленцой, показывая этим, что ему безразлично, как ведет себя его залетка, направился к Насте. Только вот не мог он, как ни старался, заставить щеки чуточку побледнеть. Настя поднялась ему навстречу. Паша внимательно посмотрел на нее, пытаясь понять, чувствует ли она себя виноватой. В глазах ее было что–то новое для Паши.

— Пошли погуляем, — предложил он, пытаясь сказать это обычным тоном, но голос оказался хриплым, и он смущенно прокашлялся. — Вечерок сейчас что надо!

— Погоди, — быстро ответила Настя, — я еще не наплясалась!

— Сегодня ты расплясалась, как никогда! — с едва скрываемым ехидством сказал Паша.

— Да, сегодня мой день! — Настя взглянула на него насмешливо, как показалось Паше, и улыбнулась, но улыбнулась не ему, а глядя через его плечо.

Он поспешил прокружить ее и увидел в дверях морячка с букетом черемухи. Тот стоял и с улыбкой смотрел на них. Вальс кончился, и морячок тут же направился к ним. В Масловке тогда при всех дарить цветы ухажерке было не принято. Паша, как дурак, стоял рядом, ждал. Настя зарделась. Морячок, не обращая внимания на Пашу, протянул цветы Насте. Она взяла и направилась к двери. Букет она держала около лица, делая вид, что нюхает цветы. Морячок выскочил вслед за ней. Все это происходило на глазах ошеломленного клуба. Паша, глядя прямо перед собой, осторожно ступал по полу, потому что доски почему–то стали мягкими и прогибались под ногами, вернулся на свое место к столу.

— Пошли, — шепнул Васька Зуб, кивая на дверь.

— Я сам, — еле слышно ответил Паша.

— Ну, давай, давай!

Паша сидел на скамейке, думал про себя: «Нужно идти! Нужно идти!» Но не шел, зная, что вслед за ним выскочат из клуба ребята, а может, и девки, чтобы посмотреть на драку. Два года встречался он с Настей! Два года! Только вчера она обнимала его на крыльце, шептала разные слова, и вдруг такое! Как же теперь жить дальше. Надо идти! Не драться нельзя, засмеют! Паша оторвался от скамейки и быстро вышел из клуба, завернул за угол и побежал по направлению к Настиной избе.

Сквозь кудлатые облака проглядывали звезды, и видно было довольно далеко. Вот и Настя с морячком! Паша приостановился, оглянулся назад. Окна клуба багрово светились, внутри шевелились тени. От реки доносились робкие еще голоса лягушек. За Пашей никто не бежал, и он пошел шагом. Он долго шел следом, не смел приблизиться к парочке. Паша никогда не дрался, не знал, как начинать, что говорить, было стыдно, страшно. Он заранее знал, что морячок побьет его, но вернуться, оставить их было еще мучительнее и стыднее.

— Ну, погодите–ка! — окликнул он наконец Настю с морячком.

Те остановились.

— Чего тебе надо? — сказала Настя. — Разве не ясно? Между нами все…

— Я не к тебе! Мне с ним поговорить надо!

Морячок отделился от Насти. Когда он приблизился, Паша, дрожа, кинул кулак в бледное пятно его лица. Но рука провалилась в пустоту. И тут же что–то бросило Пашу на землю, на спину. Вскакивая, он почувствовал, что нос его смят. Ему казалось, что дышать им нельзя, и Паша с открытым ртом, держа впереди себя руку с растопыренными пальцами, кинулся на морячка, ахнул тихонько, больно наткнувшись в темноте бровью на что–то жесткое, как угол бревна. Но на этот раз удержался на ногах и начал молотить впереди себя руками. Временами он задевал морячка в темноте и молотил, молотил воздух, думая лишь о том, чтобы морячок не попал в него снова. Вдруг он неожиданно обнаружил, что морячка, метавшегося вокруг него, нет. Насти тоже не было. Только в стороне слышался топот и голос Васьки Зуба.

… — Павел Тихонович, дорогой! Вы уже здесь! — В дверях кабинета стоял Николай Максимович. — Что же вы, Настасья Алексеевна? — строго взглянул начальник треста на растерянную секретаршу. — Заходите, дорогой! Заходите! Мы вас ждем!

— Извините, я задумался! — улыбнулся Лыков, поднимаясь.

— Все думаете, как бы нас покрепче скрутить, — как–то заискивающе пошутил Николай Максимович.

— Наоборот, наоборот! Стараюсь найти для вас выход!

— Ну вот, сейчас мы вместе и поищем! Тут к нам как раз заказчики явились…