Пётр Первый - проклятый император

ПЕРЕД ПЕТРОМ

До января 1676 года на престоле Московии сидел законный монарх, второй царь из династии Романовых, Алексей Михайлович. Он скончался

Люди помирают и в более раннем возрасте, но как будто ничто не предвещало его смерти. Царь был здоров, активен, бодр, ничем серьезно не болен. Придворных медиков его смерть удивила. По России поползла волна слухов об отравлении.

Брак царя с Марией Ильиничной Милославской продолжался с 1648 до 1669 года. От Милославской Алексей Михайлович имел пять сыновей и шесть дочерей: Евдокию, Марфу, Софью, Екатерину и Марию. Но мальчики как–то не жили в этой семье. Старшие сыновья Димитрий и Алексей умерли при жизни родителей. В марте 1669 года умерла Марья Ильинична, за нею последовал царевич Симеон.

К 22 января 1672 года, ко дню, в который Алексей Михайлович женился на Наталье Нарышкиной, дочери капитана из Смоленска, живы были двое его сыновей: Федор, 1661 года рождения, и Иван, 1666 года. Как бы ни было почетно для девицы из рода Нарышкиных выйти замуж за пожилого царя, но детям от этого брака царствовать заведомо не было суждено.

От второй жены Алексей Михайлович имел дочерей Наталью и Феодору, а будущий царь Петр Алексеевич родился в 1672 году, от пожилого, 43–летнего тогда, Алексея Михайловича, и Натальи Кирилловны Нарышкиной — ей исполнился уже двадцать один год (немало по понятиям XVII столетия).

26 января 1676 года царем Московского государства стал Федор Алексеевич Романов, старший сын прежнего царя, 15 лет. Не первый раз на престол всходил малолетний царь. 17–летним венчался на царство Михаил, 13–летним — Алексей. Но первый раз взошел на престол царь до такой степени интеллектуальный.

Желая видеть после себя Федора, царственный отец позаботился о его образовании, и его учителем стал один из ведущих русских ученых того времени — Симеон Полоцкий. Учитель царя Симеон Полоцкий и его ученик Сильвестр Медведев вели подготовку к открытию первого русского университета.

Фёдор свободно знал польский, латынь, древнегреческий языки, читал в подлиннике античных авторов. Он хорошо знал религиозную литературу, сочинения отцов церкви, увлекался музыкой, особенно певческим искусством, и сам сочинил несколько духовных песнопений. Даже на фоне своего отца и деда, людей очень неглупых и образованных, он производил впечатление ярко выраженного интеллектуала. Одно из его излюбленных занятий состояло в том, что он «собирал художников всякого мастерства и рукоделия», платил им приличное жалованье, наблюдал за их работой и вёл с ними долгие беседы.

Фёдор Алексеевич позаботился о наследнике: 11 июля 1681 года у него с женой, Агафьей Семеновной Грушецкой, родился сын Илья. Но 14 июля умерла родами царица Агафья, а через 6 дней умер сам Илья.

14 февраля 1682 года, ровно через 7 месяцев после смерти Агафьи, царь Федор женился на Марфе Матвеевне Апраксиной.

Детей от этого брака не было: 27 апреля 1682 года царь Фёдор умер на 21–м году жизни. Считается, что был он болезненным и хилым, причины смерти считались естественными, несмотря на молодость царя.

И сложилась странная, неоднозначная ситуация. Провозгласить царицей старшую дочь Алексея Михайловича Софью, 1658 года рождения? Способности её ни у кого не вызывали сомнения, но женщины на троне Московии никогда не сидели… То есть в других странах — были, в том числе и несколько базилисс в Византийской империи. Но в России правящих цариц пока не было, и совершенно непонятно, как отреагируют на такое новшество пресловутые народные массы…

Монархия — не самый худший в мире политический строй. Но очень уж монархия уязвима. Всего–то две ранние смерти — отца и сына — в апреле 1682 года поставили Московию на грань междоусобия, гражданской войны и вообще страшно сказать чего — чуть ли не новой смуты. Кланы Милославских и Нарышкиных сцепились в беспощадной войне, князь Хованский со стрелецким войском поднял восстание. «Хованщина» затопила Москву.

В подавлении «Хованщины» и наведении порядка главную роль сыграла Софья Алексеевна. Установившийся в 1682 году порядок оказался непрочным и странным, на престол возвели сразу двух царей: Ивана (от Милославской, 1666 года рождения) и Петра — от Нарышкиной, 1672 года рождения. Над обоими царями стояла «правительница Софья». Не царь и не царица, но «правительница» с неопределенным сроком пребывания в этой должности, с непрописанными границами власти.

Возлюбленный Софьи Алексеевны, Василий Васильевич Голицын, в 1682—1689 годах формально стоял во главе разных правительственных учреждений, но фактически был примерно тем, кем является в наши дни премьер–министр.

Софья и «первый царь» Иван жили в Московском Кремле. Петр и верхушка клана Нарышкиных — в Преображенском.

До 1682 года у Петра не было ни единого шанса стать царем. Теперь он появился, этот шанс. Тем более что его мать, Наталья Кирилловна, была крайне честолюбива, активна и средства достижения цели использовала совершенно любые. Кличку ей дали соответственную — Медведиха. Ходил упорный слух, что именно она отравила сначала Алексея Михайловича, а потом и Федора Алексеевича. Слух никогда не был доказан, но очень уж «вовремя» они оба умерли, расчищая путь к трону для Петра.

Называя вещи своими именами, Петр I стал царем случайно, после ранних смертей нескольких своих родственников и вследствие этих смертей.

КОНЕЦ МНОГОВЛАСТИЯ

Рано или поздно половинчатая ситуация в стране должна была взорваться, и произошло это в августе 1689 года. Сторонники Софьи обвиняли Медведиху в том, что она подослала убийц к Софье: пойманы были трое негодяев с ножами, шатавшиеся по Кремлю. Под пыткой эти трое показали, что их подослала Наталья Кирилловна с заданием — убить Софью и Василия Голицына. Нарышкины, разумеется, отрицали свою причастность. Если даже причастность и была — доказать ее очень трудно.

Странная это история — вдруг посреди Кремля оказываются трое бродяг с ножами за голенищем… Во время стрелецкого бунта, «Хованщины» 1682 года, в Кремль кого только не носило, но теперь–то ведь никакого мятежа и бунта нет. Кремль — резиденция правительства, «первого царя» и «правительницы», на воротах стоят вооруженные стрельцы и кого попало не пропустят. Откуда же трое бродяг?! Может, постарались агенты Нарышкиных — то ли подкупленные люди, то ли их тайные сторонники? Очень возможно. Но не менее возможно и другое — что сами убийцы от начала до конца подложные, и сторонники Софьи «нашли» их посреди Кремля ровно потому, что сами туда провели.

Сам факт, что были такие, шатались по Кремлю, доказывает мало что. Ну, может быть, и готовили эти людишки человекоубийство. Может, хотели прирезать и Софью — потом можно было очень дорого сбыть ее голову Нарышкиным… Но очень может быть, никакого отношения к этим людям Наталья Кирилловна и в самом деле не имела. Не доказано ведь совершенно ничего, никак не прослежены их связи, а сами пойманные вскоре исчезают.

Может быть, конечно, что исчезли они вовсе не для современников, а для нас с вами — просто одна часть документов известна, а другие пропали, не дошли до нас и нам неизвестны. В изучении истории такие вещи происходят на каждом шагу, что поделать.

Но если пойманные «гулящие люди» и впрямь исчезли без следа — это очень и очень подозрительно. В этом случае, похоже, что сторонники Софьи пытались «слепить дело», а когда не получилось, не потянулась однозначная, для всех очевидная ниточка к Нарышкиным, поспешили спрятать концы в воду. Не обязательно всё должно было кончиться для бродяг плачевно; совершенно не могу исключить вариант, что где–нибудь в Белгороде или Курске объявился вскоре странный человек с поясом, набитым золотыми. И, если не болтал лишнего, постепенно вышел и в купцы…

Они сами сознались? Тоже не доказательно, потому что мало ли какие фантастические вещи показывают люди под пытками! Скажем, несчастные «ведьмы» у немецких инквизиторов давали такие показания, что только диву даешься: и на шабаш они летали, и с дьяволом совокуплялись, и недород, ураган, наводнения организовывали.

Одним словом, крайне темная история.

А через несколько дней происходит еще одна, не менее темная: прибегает в Преображенское некий человек с криком, что, мол, там, в кустах сидят вооруженные люди, хотят извести царя. По другим сведениям, прибежал не «человек незнаемый», а стрелец из караула — мол, остальные караульщики бьются со злоумышленниками, давайте подмогу, спасайте царя!

Эта история еще темнее первой, потому что этих–то злоумышленников вообще никто в глаза не видел. Сидели, мол, в кустах, ждали царя… Почему именно царя? Кто сказал, что вообще кого–то ждали? И были ли они вообще, эти загадочные люди, под вечер засевшие в кустах?

История с засланными от Софьи убийцами важна потому, что стала спусковым механизмом для важных исторических событий. Дело в том, что Петр, только что вернувшийся из Немецкой слободы, Кукуя, и завалившийся спать, смертельно перепугался этих загадочных убийц. В одной рубашке, с перекошенным лицом, кинулся Петр бежать, спасаться куда глаза глядят. Издавая дикие вопли, судорожно дергая лицом и всем телом, еле взобрался он на лошадь, и бедное животное рвануло под обезумевшим седоком. Петр прискакал в Троице–Сергиеву лавру, под защиту могучих стен, отдался на волю монахов — вот, святые отцы, спасайте, меня убивают! Судя по всему, он и правда был невероятно перепуган. Впрочем, и потом множество раз в ситуации малейшей опасности будет повторяться эта реакция — истерика, эпилептический припадок, сдавленные вопли, паническое бегство куда глаза глядят.

Уже утром в Троицу приезжает денщик Петра, Александр Меншиков, привозит «милому другу» портки и какую–никакую одежду: Петр ведь ускакал буквально в нательной рубашке, едва прикрывшись. Петр отказывается выйти из–под защиты колоссальных стен монастыря–крепости, и весь его двор из села Преображенское перемещается именно сюда. По всей стране звучит призыв ко всему дворянству, ко всем государственным чиновникам, к армии — собираться сюда, к Троице–Сергиевой лавре! Нарышкины призывают собирать дворянское ополчение, двигаться всей силой против изменщиков, пытавшихся убить «второго царя». Ситуация гражданской войны…

Разумеется, Софья от своего имени и от имени «первого царя» тоже созывает дворянское ополчение: всем идти в Москву, в Кремль — звучит ее грозный приказ!

Что не выдержали нервы у Петра — очевидно, кто спорит, но очень уж похоже —.не у него одного, у обеих сторон попросту не выдержали нервы. Дело в том, что незадолго до того Петра женили на Евдокии Лопухиной. По тогдашним русским обычаям женатый парень становился взрослым. Женившись, наследник престола получал право сесть на престол. «Первый царь» Иван слабоумен — значит, царствовать «второму царю».

Вот и не выдержали нервы и у Софьи, и у сторонников Петра.

В конце августа 1689 года страна оказывается в ситуации пока холодной, без пальбы, но совершенно реальной войны — гражданской и династической. Два правительства в стране: одно в Москве, другое в Троице–Сергиевой лавре, и каждое требует лояльности от каждого сколько–нибудь заметного в стране человека. Требует явиться «конным, людным и оружным», изъявить свою лояльность и высказаться в пользу именно этого правительства.

Страна выбирает Нарышкиных. Со всей огромной страны медленно, но неуклонно течет ручеек в Троице–Сергиеву лавру. Из Москвы, из лагеря Софьи, течет точно такой же ручеек, вплоть до последних, казалось бы, на сто рядов проверенных людей. Разумеется, множество людей выбирает Лавру не потому, что в чем–то убеждены, что–то считают или на кого–то полагаются. 90% дворян, не говоря о рядовых солдатах и стрельцах, руководствуются не соображениями о судьбах России, а собственными эгоистическими стремлениями, страхами и расчетами. А очень часто — и прямыми приказами благодетелей, начальников или сюзеренов.

Но и выбор, несомненно, есть, — уже хотя бы выбор тех, кто полномочен приказать этим 90% или убедить их в чем–то. Расчет на милости, если Нарышкины победят? Но ведь и Милославские не поскупятся для тех, кто посадит Софью на трон. Прямой подкуп? Но никаких невероятных богатств, никаких возможностей раздавать придворные чины у Нарышкиных нет, или, вернее, — их не больше, чем у политических конкурентов. Они не богаче Милославских и их сторонников, да и сам претендент на престол с их стороны всё–таки более «неказистый» — «второй царь», а вовсе не первый и не правитель…

Почему же страна все–таки выбирает Нарышкиных?

Одна причина проста — это пол Софьи. Представим себе, что на её месте была бы не дочь царя Алексея Михайловича, а сын. Скажем… ну тот же Василий. Пусть даже не наделенный всеми талантами и достоинствами Василия Голицына, но и не дурачок, не ничтожество, не трус… Скажем, нечто среднестатистическое, эдакий человек средних талантов и способностей (как основатель династии Михаил например). Или тем более человек с теми же незаурядными способностями, что сама Софья, но только мужчина?

Странно, что эта мысль до сих пор не приходила в голову нашим историкам, она ведь вообще–то элементарна. Но все, кого я спрашивал, как, по их мнению, — а что, если бы на стороне Милославских сидела бы на престоле не Софья Алексеевна, а сын… назовём его хотя бы Василий Алексеевич, и пусть тех же лет (в 1689 году Софье был 31 год)? Иван Алексеевич, болезненный и неумный, «головой скорбный», — это, конечно, не знамя. Ну а если бы знамя все–таки у Милославских имелось бы? И все, с кем я обсуждал такую возможность, единодушны — в этом случае у Петра не было бы ни одного шанса. Ни единого!

Вот и получается, что страна готова была признать женщину «правительницей», по мере привыкания к ситуации — и правящей царицей. Но именно что не выбрать, а признать, раз уж сложилась такая ситуация. Россия готова была смириться с положением вещей — раз уж нет лучшего претендента; согласиться с тем, что женщина сидит на престоле, по старому доброму принципу «на безрыбье и рак рыба». А вот выбрать женщину в цари, взять на себя ответственность за то, что она будет сидеть на престоле, отдать ей власть — к этому Россия еще совершенно не была готова.

Но это — только одна и, очень может быть, далеко не основная причина. Допускаю, что это прозвучит невероятно, даже дико — но похоже, власть досталась Петру именно потому, что и он лично, и Нарышкины олицетворяли собой самый кондовый политический застой.

Все знают, что Софья и Голицын — это реформы, это движение. А Петр — это стоящая за ним Медведиха с её кланом людей не идейных, умственно не крупных, совсем не рвущихся что–то делать. В самом Петре ничто абсолютно не позволяло разглядеть будущего преобразователя.

Да, к этому времени у Петра уже было две или три тысячи «потешных войск». Но ведь полки «иноземного строя», офицеры–иностранцы, команды на голландском и немецком, вполне «иностранный» вид армейских соединений к тому времени вовсе не были в России чем–то необычным, чем–то вызывающим удивление и интерес. В Преображенском и Семёновском полках вовсе не было чего–то, выгодно оттенявшего их, заставляющего выделить из всех остальных «полков иноземного строя», а ведь вся русская армия с 1680 года состояла из регулярных полков с европейской выучкой.

Какие–то европейские вещи, которые любил Петр? Учение у европейцев?

Во–первых, ну кто в России знал, чему и у кого учится Петр? И кого это интересовало?

Во–вторых, не было у Петра никакого такого «европейского учения». То есть и глобус ему показывали, и всяческие приборы, и карты. Но показывали не больше, чем должны были показать любому русскому принцу, да к тому же не из числа «основных наследников». Федора, «первого наследника престола», учили несравненно серьезнее и куда более «по–европейски».

Трубка во рту? Пьянки в Кукуй–слободе? Дружба с Францем Лефортом и другими иноземцами? Но это ведь уж никак не говорит о программе преобразований, а свидетельствует разве что о готовности перенимать худшие стороны жизни европейцев. В самом же приятном случае говорит все это о мятущейся юности, стремящейся все на свете попробовать, во всякой гадости хоть немного да поучаствовать, хотя бы из любопытства. В худшем случае буйства Петра свидетельствуют о его развращенной и грубой натуре. Но уж никак все эти поступки не свидетельствуют о желании что–то в стране менять по существу.

К тому же 17–летний Петр никогда не высказывал своей приверженности к преобразованиям, не говорил о желании разрушить старину. Позже ему будут приписывать ненависть к боярству, к «византийщине», к старомосковской старине… Но все это чистой воды выдумки, потому что сам Петр никогда ничего подобного не говорил. По существу дела, он вообще ни о чем серьезном никогда не говорил, ничем определенным не интересовался, никаких проектов не строил. Василий Голицын мог кого–то пугать (или привлекать) своими масштабными программами, но вот у Петра–то их как раз нет и в помине.

В определенной степени для захвата власти это даже и хорошо… С одной стороны, не привлекает Петр активных людей, преобразователей, дельцов, а с другой — как раз не отпугнет людей пассивных, не склонных куда–то мчаться (а их–то всегда большинство). И судя по выбору, который делает Россия, большинство ее правящего слоя как раз важнее «не отпугивать» перспективой реформ.

Приходиться сделать вывод, что сторонников европеизации в России 1689 года немного. Причем «спокойный» вариант изменений, без «вскидывания на дыбы», возможен в основном тогда, когда у государственного кормила стоят люди, пришедшие к власти законным путем, но и без прямых выборов: например, те же законные наследники престола. И считаться с ними приходится, и в то же время как бы стоят они у власти помимо воли каждого отдельного человека… Если потребуют они, эти законные монархи, участия в реформах, изменения образа жизни — что ж, придется подчиниться! Но не выбирать же самому, по доброй воле то, что делать в любом случае будешь из–под палки, морщась и проклиная все на свете…

Как только Россия смогла выбрать — она выбрала лагерь, меньше связанный с преобразованиями страны.

В Лавре, когда в нее уже начали съезжаться бояре и дворяне, мать и патриарх специально уговаривали Петра вести себя так, как от него ждут: ходить тихими шагами, говорить скромно и кротко, побольше проводить времени в церкви, обо всем спрашивать мнения старших…

А с третьей стороны… Кто сказал, что, приезжая в Троице–Сергиеву лавру, россияне выбирали Петра?! Петра и видно не было, и слышно. Ну бегал такой по Преображенскому и Семеновскому, играл в войнушку, безобразничал в Кукуе… ну и что? Кто знал Петра? Кто с ним говорил, кто считал его серьезным фактором политики?

А никто. Знали не его, а мать, Наталью Кирилловну, Медведиху. Знали ее брата, Льва Кирилловича, их дальнего родственника Никиту Стрешнева. Знали патриарха, знали Федора Юрьевича Ромодановского, который хорошо относился к Петру. Вот эти люди были в политике важны, и именно они шли к власти. Они и вели переговоры, обещали места, расставляли альянсы, уговаривали и запугивали.

Эта коалиция, клан Нарышкиных, и получила власть в конечном счете.

До самой своей смерти 25 января 1694 года Наталья Кирилловна Нарышкина не то что не передала Петру всей полноты власти… Она и близко не подпускала его к принятию сколько–нибудь важных решений. Более того — есть серьезные основания полагать, что именно она развивала в Петре самые дурные наклонности — к пьянству, к разврату, к безумствам разного рода, — лишь бы он занимался потешными, войной, любовницами, приятелями, собутыльниками, флотом, женой… чем угодно. Впрочем, с женой она его тоже умело и целенаправленно ссорила, и тоже с понятной целью — чтобы сын не имел тыла в собственной семье, не мог бы начать с ней серьезную войну… Впрочем, куда уж ему!

Так что к власти шел никак не лично Петр, а позиция Натальи Кирилловны была хорошо известна в России — никаких перемен! Позиция странноватая для воспитанницы видного «западника» Матвеева, для дочери капитана в «полку иноземного строя», но что тут поделать?! Да, вот такая позиция. При ней… скажем так, в первые годы правления Петра, до смерти матери, никакие перемены в управлении страной и не происходили. Уж конечно, не были никак реализованы планы преобразований Василия Голицына. Даже то немногое, что успели сделать Федор и Софья, уничтожилось.

Фёдор и Софья с Голицыным придавали огромное значение справедливости правосудия, прекращению мздоимства и взяточничества чиновников. Они старались платить должностным лицам побольше, чтобы они были нечувствительны к предложениям хотя бы мелких взяток и обрели бы чувство собственного достоинства.

Теперь же установилось, по словам князя Бориса Куракина, «правление весьма непорядочное», «мздоимство великое и кража государственная», «судейские неправды» и прочие безобразия.

Все зависело от клана Нарышкиных, где заправляли несколько человек. Первой, разумеется, была Наталья Кирилловна, по словам все того же Куракина, «править была некапабель (от французского «ne capable» — «неспособна»), ума малого». Самый умный из ее «конфидентов», князь Борис Голицын, был человек неглупый и хорошо образованный, но «пил непрестанно» и, руководя Казанским Дворцом, совершенно разорил Поволжье.

Лев Кириллович Нарышкин, родной брат царицы, человеком оказался беззлобным, не подлым и даже не сводил счеты с Милославскими за прежние унижения. Человек «взбалмошный, недалекий и пьяный», он делал много добра самым случайным людям, «без ризону, по бизарии своего гумору». Никакими государственными делами он себя не прославил, никому не был особенно нужен, и кличку ему дали Кот Кириллович. Свойственник обоих царей по бабушке, Тихон Стрешнев тоже оценивается Куракиным как «человек недалекий», но лукавый и злой и «великий нежелатель добра кому угодно».

Клан Лопухиных так и не выдвинул ярких лидеров или представителей, так и остался в истории слепым пятном с надписью: «Лопухины». Было их человек до тридцати, «людей злых, скупых ябедников, умов самых низких».

Так что Нарышкины, «господа самого низкого и убогого шляхетства», самая жалкая клика… или, чтоб было приличнее, — эта компашка и пришла к власти. Она оттеснила даже Боярскую думу от принятия любых решений, и первые аристократы Московии «остались без всякого провоира и в консилии или в палате токмо были спектакулями».

Служилое и приказное общество было вполне под стать пришедшей к власти клике. Эту публику и «чистить» не пришлось, достаточно было снять внешнее давление, страх опалы, разжалования, наказания.

Судить об этом обществе можно хотя бы по запискам окольничьего Желябужского, наблюдателя и даже участника многих дел в те годы. В этих записках длинной вереницей проходят самые разные лица, от бояр и окольничьих до обычных приказных дьяков, судимых за самые разнообразные… скорее, пожалуй, за довольно однообразные преступления: женоубийство, оскорбление девичьей чести, подделку документов, «неистовые слова» про Государя, «непристойную брань» во дворце, за кражу золотых монет с помощью Тихона Стрешнева.

Самое яркое преступление совершил, пожалуй, князь Лобанов–Ростовский, который на Троицкой дороге разбоем отбил царскую казну. Зачем ему, владельцу нескольких сотен крестьянских дворов, было это нужно, история умалчивает. За разбойное нападение князя били кнутом, и тем не менее через шесть лет, в Кожуховском походе, он уже упомянут как капитан Преображенского полка.

По справедливому замечанию В.О. Ключевского,

Возникает естественный вопрос: почему же все, что делали Федор, потом Софья и Голицын, так обрушилось?! Тем более — так легко и так мгновенно обрушилось?!

Что поделать! Московия оставалась очень молодым, примитивным государством, где все очень непрочно, неустойчиво уже из–за отсутствия устоявшихся традиций государственной жизни. Где все легко разрушить, потому что вся–то государственность держится на преданности буквально нескольким людям и на трудовых усилиях буквально нескольких человек.

Невероятно узок круг всех, кто может в Московии вообще принимать хоть какие–то решения. Несколько десятков, от силы сотен человек определяют жизнь десятков тысяч. Все лично знают всех, все отношения патриархальны и просты. Под этой пирамидой и вне её миллионы людей живут практически вне государства. То есть они помогают ему, участвуют в его делах, но не регулярно, и для них, может быть, важнее жизнь их семьи и общины, чем Московского государства.

Если устраняются «верхние» несколько человек, возглавлявших властную пирамиду, вполне могут пойти насмарку их усилия что–то перестроить, изменить или улучшить. Потому что остальные служилые десятки тысяч честно исполнят приказ — но сами они вовсе не несут в себе тех идей, которые вынашивают верхушечные несколько сотен.

Царь и его приближенные заставляют не брать взяток, не тянуть с делами и вообще вести себя прилично? Приказные и будут вяло, но старательно выполнять монаршую волю. Тем более что и честным приказным быть все же лучше, чем вылететь со службы, а то и угодить под следствие.

Нет усилий царя и приближенных? И их самих тоже нет? Тут же сто дьяков и тысяча подьячих начинают воровать вдвойне и втройне, вознаграждая самих себя за «воздержание» времен Софьи и Голицына. А это, в свою очередь, отражается на жизни уже десятков тысяч людей — почитай, всего служилого сословия.

Знала ли Россия обо всем этом, когда ехала не в Москву, к Софье, а в Троице–Сергиеву лавру, к Нарышкиным? Ну, конечно же, знала, а если и не могла выразить словами, то чувствовала, понимала не словесно, а на уровне эмоций. Да и как можно было всего этого не знать?!

Ну, вот он и сделанный выбор…

А КАК ЖЕ ЗАГОВОР?!

Да!!! А как же загадочные «мужики в кустах», от которых ускакал перепуганный Петр? А их так и не нашли, этих мужиков, и совершенно непонятно, были они вообще или нет. Те трое бродяг, пойманные посреди Кремля, — те точно были, их видели многие люди. А вот затаившихся убийц юного Петра, посланных врагами, чтобы лишить Россию ее трепетной надежды, — этих уже не видел абсолютно никто, кроме принесшего весть — мол, затаились и ждут… И возникает уже совершенно нешуточный вопрос — а были ли они вообще, эти невидимые никому посланцы Софьи? Тут возможно несколько предположений.

1. Покушение было, но по каким–то причинам не удалось, и преступники, обнаруженные караулом, убежали.

Вряд ли Софья была столь благородна, что уж и не допускала мысли о подосланных к братцу убийцах. Но почему тогда они не воспользовались его отлучкой в Кукуй? Ведь Петр как раз вернулся из Кукуя очень незадолго до того, как к нему вбежали, рассказали о поджидающих убийцах. Ездил он чаще всего один или с очень небольшим числом людей. Если уж устраивать покушение — трудно найти лучшие время и случай. А знали о поездках в Кукуй многие, и вычислить маршрут не было никакой сложности.

Можно, конечно, пуститься в художественную литературу, рассказать историю позанятнее — как прогрессивные стрельцы получили реакционное задание убить Петра, но оказались не в силах лишить Россию ее опоры и надежды. Они специально показали себя караулу — чтобы и задание провалить как бы нечаянно, и всеми любимого прогрессивного монарха уберечь.

Но если не ударяться в такого рода «психологические» бредни — в общем, реально маловероятный вариант.

2. Караул столкнулся с какими–то бродягами или разбойниками, но эти бродяги или разбойники не имели никакого отношения к Софье и никакого задания убить Петра отродясь не получали.

Такой вариант уже более вероятен; по крайней мере, его можно рассматривать всерьез. Очень возможно, что так оно и было.

3. Наталья Кирилловна сама организовала крики об убийцах, о столкновении патруля с вооруженными и затаившимися. Зачем? Тут имеют право на жизнь как минимум две версии.

Одна — чтобы попугать сына, заставить больше думать о своей безопасности, ездить в Кукуй с вооруженной компанией, а не вдвоем с Меншиковым или даже вообще одному. Если так — последствия ее воспитательного хода оказались много сильнее ожидаемых.

Вторая версия — что Медведиха как раз очень хорошо просчитала все возможные последствия своего хода и получила как раз то, чего хотела. Действительно, ведь ситуация созрела! Петр женат, передать ему власть уже можно, и пора расчищать дорогу к трону. Как расчищать? Лучше всего — провокацией! Потому что попросту собрать свою армию и напасть на войска Софьи — это очень уж сомнительный поступок. Он и нравственно ущербный, а ведь правителю нужна хотя бы тень права, чтобы он мог спокойно наслаждаться властью.

Он и политически ущербный, сомнительный. Такой поступок очень легко может обернуться как раз тем, что дворянское ополчение примет сторону обиженной Софьи. Тогда воинское сословие России нанесет удар не по Софье, а как раз по Петру и Наталье Кирилловне.

Организовать дело так, чтобы кончить все одним мгновенным ударом? А если не получится одним? А как быть потом, когда Петр воссядет на еще теплый после Софьи трон? Нет–нет, правителю нужно основание стать правителем, нужна хотя бы тень права, почиющая на его державе…

В общем, самое лучшее — это не планировать военную операцию, да и не женское это занятие. Лучше планировать как раз хитрую интригу, чтобы это Софья напала бы первая или, на худой конец, «напала» бы… В этой игре нервов, в постоянном ожидании каждым участником событий какой–нибудь гадости очень легко могли поверить буквально в любую, самую примитивную подначку, а не то что в убийц, притаившихся за околицей. Убийц–то как раз ждали чуть не каждый день…

И уж конечно, не было ничего проще напугать до полусмерти не вполне вменяемого, невротизированного до предела Петра — как раз в нужный момент и как раз в нужную меру.

НОВАЯ СИСТЕМА ВЛАСТИ

Отправив в ссылку Софью и Василия Голицына, Нарышкины и не подумали даже пальцем тронуть «первого царя» Ивана. Во–первых, если Софья и злоумышляла против Петра, хотела пролить родную кровь, то уж никак не хотел этого Иван. Если бы и возвели на него напраслину — никто все равно не поверил, потому что был Иван человек, может быть, и слабоумный, но, во всяком случае, добрый и спокойный. И много раз уговаривал мириться обоих — и Петра, и Софью (как будто в них самих было дело!).

Да и не был он никому помехой, добрый и глупый царь, тихо сидевший себе на троне да сидевший и кротко подписывавший все, что ему только ни подсовывали. Помер Иван очень рано, чуть не дотянув до тридцати, осенью 1696 года. До самой его смерти оба царя на официальных церемониях сидели рядом, на специально сделанном «двойном» троне. К Ивану иностранные дипломаты даже обращались к первому как к старшему, «более главному» царю. Петр жаловался,что у «братца Ваньки» «из носу воняет» и что он «дурак несусветный», но нарушить церемонию не мог. Он кротко высиживал, если не получалось сбежать.

А главное, братец вовсе и не мешал ему править. Мешала собственная мама, а как она померла — и не стало никаких препон для юной, деятельной натуры. Иван даже не очень понимал, что делает брат, а уж воспрепятствовать поступкам Петра ему бы и в голову не пришло.

Так с осени 1696 года Пётр I Алексеевич оказался единственным царем Московии. Не потому, что он готовился к династической войне и сумел ее выиграть — а потому, что был знаменем победившего клана. Он был сыном матриарха этого клана, и очень может быть — отравительницы его брата. Не потому, что готовился к царствованию, и, уж конечно, не потому, что намеревался провести какие–то реформы.

Шанс стать царем у Петра I появился после смерти его отца и старшего брата. Шанс реализовался вследствие хитрой интриги матери. Он сделался царем как знамя неизменности и консерватизма. Прямым следствием его прихода к власти стало правление серого и вороватого клана Нарышкиных, развал сделанного его предшественниками.

Называя вещи своими именами, Пётр I, младший сын Алексея Михайловича Романова, случайно сделался русским царем, и в этом смысле — случайной судьбой Московии и всей России.

Зададимся вопросом — кто же оказался этим царем?

Человек с какой подготовкой и с какими личными качествами? Ведь теперь от личных качеств его, неограниченного монарха, зависело невероятно многое.

Существовали важнейшие причины, по которым Петр и после смерти матери в 1694 году долгое время почти не занимался управлением государством. Одна из них — полное отсутствие систематического образования.

Федора, наследника престола, и Софью учил Симеон Полоцкий — монах из Западной Руси, окончивший Киево–Могилянскую академию. Образованнейший человек, писавший стихи на русском, польском, латинском языках, ставивший собственноручно написанные пьесы назидательного содержания и выпускавший сборники проповедей, он очень даже имел, чему научить царевича и царевну. Только вот Петром он отродясь не занимался — считалось, что нечего тратить время и силы на образование младшего царевича, который все равно никогда сидеть на престоле не будет.

Подход это и не гуманный, и не особенно разумный. В наш более справедливый и просвещенный век у него найдется немного сторонников. Но тогда очень часто наследнику давали гораздо лучшее образование, чем остальным царским детям. Для Петра же сочли вполне достаточным дьячка — Никиту Зотова. Сохранилось замечательное описание того, как Зотова сделали учителем Петра. Знаем мы об этом из записок некого Крекшина, который из любви и благоговения к Петру лет тридцать собирал любые известия, сообщения, документы, бумаги — лишь бы они имели к Петру хоть какое–то отношение.

По старомосковскому обычаю Петра начали учить с пяти лет. Его старший брат и крестный отец, Фёдор, не раз говаривал куме–мачехе, царице Наталье (которая была старше его самого всего на 10 лет): «Пора, государыня, учить крестника». Царица просила Федора найти учителя «кроткого, смиренного, Святое Писание сведущего».

Приближенный царя Федора Алексеевича, Фёдор Соковнин, и указал царю на подходящего «мужа кроткого и смиренного, и грамоте и писания искусного» — на Никиту Моисеева сына Зотова, подьячего приказа Большого Прихода.

Царь пожаловал его к руке и проэкзаменовал в присутствии Симеона Полоцкого. Симеон одобрил чтение и письмо Зотова, и тогда Соковнин повел Зотова к вдове царя Алексея, Наталье. Наталья Кирилловна приняла его, держа Петра за руку, и сказала:

Зотов же залился слезами от волнения, упал на колени со словами:

Царица пожаловала его к руке и велела назавтра начать обучение.

Идиллическая картинка, ничего тут не скажешь! Такая идиллическая, что даже как–то неловко, рассказав её, тут же расследовать, кто же кого приучил к запойному пьянству: Никита Зотов Петра или наоборот?! Из чего, помимо всего прочего, следует подтверждение высказанной Иваном Тургеневым мудрости:

Как правило, рассказывание красивых идиллий призвано только скрыть какие–то неприглядные факты. А Никита Зотов то ли изначально был горьким пьяницей, то ли его сделал таким Петр, что тут поделать?!

Может, конечно, возникнуть естественнейший вопрос: как мог споить Никиту Зотова шести-, от силы десятилетний малыш?! А очень просто. Сам, своими собственными ручками семилетнего ребенка он, конечно же, не смог бы сладить с тщедушным, но вполне взрослым Зотовым, вошедшим в какую–никакую, а мужскую взрослую силушку… Но «зато» у Петра были потешные войска, и он пользовался ими вполне квалифицированно, как и подобает военачальнику.

Петр желал бегать и играть, он буквально минуты не мог сидеть на месте спокойно. Книжное учение требовало (и в наши дни тоже требует) внимания, усидчивости, времени. Зотов требовал, чтобы Пётр сидел за столом и учил буквы, читал и считал. И тогда Петр приказывал потешным солдатам поймать Зотова, привязать его к стволу толстого дерева. Не прикрутить, как это делается в фильмах про индейцев! Зотов был одним из очень немногих людей, к которым Пётр был всё же гуманен, и с ним поступали приятнее. Никиту Зотова крепко обвязывали веревкой вокруг пояса — так, чтобы он не мог отвязаться и убежать, а другой конец веревки крепили к стволу дерева (так привязывают к колышку козу).

А чтобы первому учителю было не скучно, в пределах его досягаемости оставляли приличную баклажку с сивухой. Делать Никите Зотову больше ничего не оставалось, потому что Петр убегал с потешными на весь день, заниматься более увлекательными делами. Привязанный Зотов уже от нечего делать всё прикладывался и прикладывался к баклажке, пока не приходил в замечательное состояние духа, а потом не засыпал. Добрый Петя Романов, будущий царь Пётр I, даже оставлял Зотову ветоши, чтобы было на чем прилечь, чтобы не на голую землю!

Вот так, по одной из версий, и спился бедный Никита Зотов.

Другая же версия состоит в том, что Никита и до того попивал, хотя пока что и умеренно. Заметив, что Петр очень уж «резов», Никита начал давать ему «глотнуть» своего любимого напитка. Петра водка оглушала, он сидел более смирно, и Никита заканчивал урок… Вот так Пётр и начал спиваться.

Я не буду настаивать на верности ни одной из этих версий, но замечу — они могут быть обе справедливы, в одно и то же время. К невероятно раннему приобщению Петра к алкоголю, к его жгучему интересу к сивухе мы еще вернемся, пока же отмечу — ну, конечно же, не особенно многому можно было научиться у Никиты Моисеевича Зотова.

Пётр прошел с Зотовым азбуку, часослов, Псалтырь, даже Евангелие и Апостол. Уже подростком и взрослым он мог читать и петь на клиросе не хуже дьячка, знал наизусть большие куски Евангелия и Апостола. Невеликое учение? Ну что ж… От Никиты Зотова больше «перенять» было и невозможно.

Вот книжки с картинками Пётр любил! Специально для него Зотов просил царицу выдавать «книжки с кунштами» и исторические сочинения из дворцовой библиотеки. Наталья Кирилловна разрешила брать книжки и дала задание живописных дел мастерам из Оружейной палаты делать интересующие Петра иллюстрации. Составились постепенно целые «потешные тетради», где красками и золотом изображены были солдаты, города, войны, оружие, сражения, тексты сказок и целые иллюстрированные повести.

Но картинки картинками, а писал Петр с жуткими ошибками. Даже учение у голландца Тиммермана — уже подростком, в 1687 году, мало что исправило. Тиммерман показывал ему всевозможные диковины, типа астролябии или компаса, и это Петра очень развлекало. Но по–прежнему он затруднялся сделать абсолютно всё, что требовало хоть малейшего усилия, и при любопытстве ко всему занимательному делал кошмарные ошибки.

Часто говорят об интересе Петра ко всему новому, о жажде познания и так далее. Но в том–то и дело, что Пётр стремился не столько заниматься этим «новым», сколько развлекаться. Любой сколько–нибудь опытный педагог прекрасно знает разницу и буквально чувствует ее.

Так же обстояло дело и со знанием языков. Пётр мог довольно свободно объясняться, читать и писать по–немецки и по–голландски, понимал французскую речь, но и на иностранных языках был чудовищно неграмотен. Активно общаясь с немцами или с иностранцами, которые жили в среде немцев и хорошо знали немецкий язык (например, шотландские офицеры), Петр попросту дико мешал русский язык с немецким и голландским — лишь бы его понимали и он хотя бы примерно понимал собеседников.

В письмах к Меншикову Пётр часто писал русскими буквами такие немецкие фразы, как «Мейне либсте камарат» или «мейн бест фринт» (смешав, кстати, в одной фразе немецкий с голландским), а архангельского воеводу Ф.М. Апраксина именовал Min Her Geuvemeur Archangel, ухитрившись опять перемешать немецкий с французским.

А Франц Лефорт в 1696 году писал Петру «по–русски», но латинскими буквами: «Slavou Bogh sto ti prechol sdorova ou gorrod voronets. Daj Boc ifso dobro sauersit i che Moscva sdorovou buit». Скорее всего, Пётр понимал!

В сущности же, Петр не был толком грамотен ни на каком языке — ни на русском, ни на немецком.

Принято отмечать огромные познания Петра в самых разных областях… Но в чем состояли эти познания? Это или практические навыки, например умение работать на различных станках. Петр гордился своим умением выточить любую деталь, которая нужна в корабельном деле, при постройке морского корабля. Известна история, когда он привел голландский корабль в Санкт–Питерьбурьх, выполнив работу лоцмана.

Или же это обрывки знаний, без системы, без философской или общенаучной подготовки. Так, свалка разных «любопытных» сведений — кусок отсюда, кусок оттуда… По такому же, с позволения сказать, принципу, кстати, создана и знаменитая Кунсткамера — это ведь вовсе не музей Естественной истории, не универсальный музей «всего на свете» (как Британский). Это собрание диковинок — всего, что удивляет, шокирует, вызывает отвращение или привлекает своим болезненным отклонением от нормы. По материалам, например, Зоологического музея или Музея антропологии и этнографии можно составить представление о целых разделах науки… но не по материалам Кунсткамеры.

Петр I не проявил никакого устойчивого отношения к наукам и искусствам; все его «ученые познания» бессистемны и совершенно не показывают серьезных знаний ни в одной области культуры или науки.

СТРАННАЯ ФОБИЯ ПЕТРА

Петру вообще очень свойственны разного рода «фобии», порой исключительно причудливые. В их числе и лютая ненависть к старинным родам. Откуда?! Как может царь, первый дворянин в государстве, буквально исходить ненавистью к аристократии?! Стремясь любой ценой оправдать и обелить Петра, это объясняют порой «тяжелыми впечатлениями детства». Мол, Петра в малолетстве жестоко обижали бояре, и этот рубец остался у него на всю жизнь.

Гораздо труднее указать на конкретные обстоятельства этих обид: кто унизил бедного Петрушу, когда и по какому поводу? Потому что никаких конкретных свидетельств такого рода история не сохранила. Даже потеряв отца очень рано, в три с половиной года, Петр вовсе не рос сиротой. О его матери можно (и нужно) сказать много дурного: и безответственная она, и неумная, и жестокая, и государственными делами заниматься неспособная, и в средствах никогда не стеснялась. Но сына и дочерей Наталья Кирилловна любила, заботилась о них и в обиду никогда бы не дала.

С трех же лет Петр жил в отдалении от двора, в селе Преображенском, куда ездили только бояре, близкие к Нарышкиным или входившие в их клан. События «Хованщины» 1682 года могли образовать психологический рубец и у людей покрепче 10–летнего мальчика. Тогда на его глазах убили любимого дядьку Матвеева.

Но и тут, во–первых, лично Петра никто не обижал, а во–вторых, обидчиками–то были стрельцы, а обижаемыми — знатные дворяне, Михаил Долгорукий или Артамон Матвеев. На залитой кровью Красной площади 15 мая 1682 года естественнее было бы стать ненавистником черного народа и защитником старинной знати.

Князь Борис Куракин приводит в своей «Истории о царе Петре Алексеевиче» гораздо более реальную причину этой фобии:

В общем, воспитывали Петра те, кто сидел в Преображенском, а потом захватил власть. Клан Нарышкиных, происходивший вовсе не от князей, а от стрелецкой верхушки и от офицеров в полках нового строя. И воспитывал, понятное дело, в своем вкусе.

Впрочем, помимо прямых внушений и подзуживаний круга, в котором воспитывался Петр, у него были и другие, чисто личные причины не любить образованных и воспитанных людей: сам–то он к их числу не относился. Можно как угодно относиться к высшей знати, ведь любовь и нелюбовь к любой общественной группе — дело личное. Но, во всяком случае, знать и хорошо образована, и хорошо воспитана. Пётр плохо владел даже собственным языком, лишь годам к 16 овладел четырьмя правилами арифметики, совершенно не знал литературы и искусства. Это уже ограничивало его возможности, сокращало число собеседников и создавало комплекс неполноценности.

Но, в конце концов, можно было сидеть за столом и вообще ничего не говорить, а только улыбаться и всем своим видом изображать, как изливается на окружающих «монаршая милость». Но в том–то и дело — и вести себя за столом… вообще вести себя в обществе Петр тоже совершенно не умел. Не умел самых элементарных вещей, обязательных для воспитанного человека той поры. Не умел подать стул и не умел сам красиво сесть или принять от слуги тарелку; не умел пользоваться салфеткой, ножом и вилкой.

В 1697 году, отправляясь в Европу вместе с «Великим посольством» под именем Петра Михайлова, Петр встретился в местечке Коппенбург с двумя знатными дамами: курфюрстиной бранденбургской Софией Шарлоттой и её матерью, курфюрстиной ганноверской, Софией. Встреча произошла по инициативе дам, которые потом записали свои впечатления в дневники: курфюрстинам очень уж хотели видеть Петра, «царя варваров». По словам Софии Шарлотты, Петр в первые минуты встречи все закрывал лицо руками и бормотал:

Но гораздо более сильное впечатление на курфюрстину произвело другое:

Курфюрстины, к сожалению, стали судить по Петру обо всей России и всех русских, заложив тем самым отвратительную традицию видеть в нас забавных дикарей, своего рода «белых папуасов», и сочли Петра «очаровательно диким». Но ведь то курфюрстины, жаждущие экзотики, а то Голицыны и Долгорукие. Своих–то не обманешь, и «очаровательным дикарем, естественным и непринужденным» ты в их обществе никак не прослывешь.

Тем более Петр совершенно не способен был поддерживать светскую беседу. Для этого он попросту недостаточно хорошо знал и русский, и другие языки и совсем не знал литературы, истории, культуры, архитектуры… вообще всего, что называется таким неопределенным словом — культура.

Кроме того, Петр абсолютно не умел учитывать личности собеседника, хоть в какой–то степени применяться к нему, говорить о том, что может быть интересно этому собеседнику. Тем же курфюрстинам он рассказывал о том, как собственноручно пытал стрельцов, а одному католическому священнику — про то, как казаки вешают и сажают на кол ксендзов.

Конечно, все это связано с воспитанием в кругу «самого низкого и убогого шляхества», нет слов! Но возникает естественнейший вопрос — а почему сам Петр не изменил такого положения вещей? В конце концов, не такая это великая тягота — научиться вести себя в обществе, почитать книги, пообщаться со знающими людьми… Ломоносов, в 20 лет попавший в Славяногреко–латинскую академию, тоже был и груб, и дик… первые годы, а кое в чём и только лишь первые месяцы. Не он первый, не он последний.

Великолепный есть диалог у Тургенева:

Действительно. Почему же Петр ни в 35, ни в 45 лет так и не «ввихнул себя обратно»? Почему он не воспитал себя сам, не привлек нужных для этого людей? Почему он до конца своих дней ел руками, громко чавкал и орал, указывал и тыкал пальцами, напивался до скотского состояния, чесал голову и пукал за столом, пугал и оскорблял собеседников?

А вот почему…

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

О серьезном нервно–психическом заболевании Петра говорят все историки, изучавшие эпоху. Одни говорят об этом заболевании сочувственно, другие — не очень. Связывают это заболевание с очень разными событиями в его жизни, но сам по себе диагноз особых сомнений не вызывает. Позволю себе привести обширную цитату из книги американца Мэсси, который вообще–то воспринимает Петра крайне восторженно и пишет все это вовсе не для того, чтобы его как–то унизить:

Я не претендую на знание медицинской стороны дела — энцефалитов, травм, рубцов, возбуждений отделов головного мозга. Но поправить Р. Мэсси мне все же придется, причем в трех очень важных деталях.

1. О тяжелой болезни Петра свидетельствуют вовсе не одни эпилептические припадки. Ничуть не меньшее впечатление на современников производило выражение выпученных глаз царя.

Вообще же симптомов «душевного повреждения» у Петра так много, что даже перечислить их непросто. Взять хотя бы его приступы неудержимой и совершенно иррациональной ярости. Впадая в ярость, Петр мог бросаться на людей с покрасневшим, исказившимся лицом, бил их чем попало и куда попало. Как–то на пиру у Франца Лефорта, 14 сентября 1698 года, Петр стал страшно кричать на Шеина:

Это до Петра дошли слухи, что Шеин ставил за деньги в полковники. Не говоря дальше ни слова, Петр с побуревшим лицом размахнулся шпагой, и Шеин еле успел увернуться, шпага только разрубила блюда на столе.

И Петр занес руку для второго удара. Никита Зотов и Фёдор Юрьевич Ромодановский бросаются, чтобы предотвратить смертоубийство, и тогда Петр наносит удар Зотову по голове. Счастье, что удар пришелся плашмя, Никиту только сильно ранило. Ромодановского Пётр задел шпагой по руке и чуть не отсек ему пальцы. Скорее всего, царь убил бы Шеина, если бы не кинулся на выручку Франц Лефорт, хозяин пира. Хорошо, что его Петр бил только кулаками и ногами.

В таких случаях Петр мог представлять серьезную опасность для окружающих. Лефорту он сильно разбил голову; Меншикову, который пытался оттащить его от Лефорта, разбил локтем нос. Хорошо, что локтем, а не шпагой, хорошо, что нос, а не дыхательное горло, — вот и все, что можно сказать по этому поводу. То есть потом, наверное, Петр рыдал бы, что собственноручно убил лучшего друга Франца Лефорта, но в тот самый момент, когда НАКАТИЛО, — вполне мог убить.

Да! Воевода Шеин после этой истории куда–то безвестно пропал. Не буду ничего утверждать: наверняка ничего неизвестно. Но что пропал, это точно, и что никогда не была доказана его торговля должностями, тоже точно.

И позже так бывало много раз. В 1703 году при штурме Нарвы московитские солдаты устроили в городе такую

что о ней вынужден писать даже подчеркнуто лояльный к Петру Соловьёв (Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Книга VIII. М.,1962. С. 10). У сталинской содержанки, Алексея Толстого, получается так, что жена коменданта Нарвы, фру Горн, чуть ли не сама виновата в том, что её убили московитские солдаты. Московия, а потом Российская империя — это воистину удивительная страна, где унтер–офицерские жены сами себя секут, а жены врагов сами себя душат. Впрочем, с нею связаны порой еще более загадочные вещи: например, в тот же день штурма Нарвы несколько сотен молодых женщин изнасиловали сами себя.

Пытаясь прекратить грабежи и убийства, Петр пришел в страшную ярость и заколол шпагой одного из собственных солдат; остальные разбежались. По словам того же С.М. Соловьева, Петр потом показывал эту шпагу жителям Нарвы со словами:

На каком языке обращался к жителям Нарвы Пётр, Сергей Михайлович умалчивает.

Комментариев не будет.

Или взять приступы такой же иррациональной, истерической паники. Вроде бы Петр стеснялся своего панического бегства из Преображенского в Троице–Сергиеву лавру… Но, во–первых, стен Лавры он отнюдь не покинул наутро. Во–вторых, потом это же паническое бегство будет повторяться не раз и не два. Известна история про то, как Петр панически побежал, возвращаясь из «Великого посольства» в 1696 году, испугавшись неизвестно чего.

Так же истерически побежит Петр из–под Нарвы в 1700 году. А ведь в 1700 году панически бежит, бросив армию, уже не мальчик 17 лет, а взрослый дядя 28 лет. И не просто бежит, приступы паники и корчи повторяются несколько месяцев.

Тогда, помимо всего прочего, последует указ брать в солдаты монахов «попригожее», то есть поздоровее, и знаменитый указ снимать церковные колокола. Простейший расчет — под Нарвой шведы захватили 177 орудийных стволов, из них 116 — устаревшего образца (очень тяжелых и притом маленького калибра). Всего в Московии тогда было больше 1000 стволов… Ни малейшей необходимости срочно лить новые пушки вообще не было. А снимать колокола… Видите ли, у колокольной и орудийной меди разный состав, и перелить колокольную медь в орудийную очень непросто. Сделать это можно только с помощью специальных присадок. Таких присадок в Московии попросту не было, приходилось их ввозить, и к 1703 году из 90 тысяч пудов «заготовленной» колокольной меди перелили в орудийную всего 8 тысяч пудов. Остальные колокола так и валялись, но, конечно же, никогда не вернулись на подобающее им место — на колокольни.

Так что приходится прийти к выводу — не было этого ничего: ни острой необходимости снимать колокола, ни тупого сопротивления мракобесов–попов, не понимающих первоочередных нужд государства.

А был дичайший произвол, не вынужденный никакой необходимостью. И можно только гадать, была ли это только растянувшаяся на месяцы истерика (Врачи не признают термина «затянувшаяся истерика». Для них истерика — это однократный, не очень продолжительный приступ. Поэтому на своем определении я не настаиваю, пусть медики приведут более точный. —А.Б.), сама по себе, или проявилась еще одна из фобий Петра — его устойчивая ненависть к церкви. Ну не любил он всего, что хоть как–то связано с церковью, в том числе колокольного звона. Ну неприятно ему было, что колокола звонят… Вот он и воспользовался случаем!

Но в любом случае: какие образы заставляют его так истерично и так неадекватно реагировать? Ведь назвать Петра трусливым человеком будет неверно. Он легко приучил себя «не кланяться» ядрам и гранатам при обстреле, хорошо вел себя во время шторма на Белом море в 1697 году, не боялся участвовать в рукопашной. Всю жизнь он ходил и ездил без охраны, появляясь в том числе и там, где ему могла угрожать реальная опасность. Так что паническое бегство, истерика — это никак не трусость, это все–таки заболевание.

Или взять его бесконечные, выражаясь мягко, причуды… Например, Пётр I панически боялся тараканов. Почему?! Уж тараканы–то вполне определенно не были неверным войском, вроде стрелецкого, и не убивали близких ему людей. В тогдашней Руси с тараканами никто и не думал бороться, наоборот — их обилие в доме считалось верным признаком богатства. Потолок шевелится над печкой, тараканы срываются с потолка в горшок со щами — это те приметы быта, от упоминания которых посуровеет не одно лицо моих милых читательниц, современных опрятных хозяек: «Чтоб в моем доме!..» Но наши предки думали иначе, и поведение Петра объясняется как–то по–другому. Во всяком случае, такая фобия у него была, и, если Петр останавливался в незнакомой избе, тараканов в ней тщательнейшим образом выметали.

Не меньше боялся он высоких потолков и обширных помещений. О вкусах Петра, его требованиях к жилищу легко судить по «Домику Петра» в современном Летнем саду в Петербурге.

Полагается говорить о скромности Императора… Но больше всего поражает все–таки теснота помещений и низкие потолки. А если Петру все–таки приходилось ночевать или жить в комнатах с высокими потолками, для него натягивали парусиновый полог, изображали низкий потолок.

«Зато» вот что Петр любил, так уж любил! Например, обожал уксус и оливковое масло и поедал их в огромных количествах. Если же замечал, что кто–то от употребления этих яств на пирах уклоняется, приходил в страшное неистовство, приказывал человеку раскрыть рот пошире и силой вливал туда большущую бутылку уксуса или оливкового масла.

Как видите, при внимательном анализе материала симптомов не убывает.

2. Травмы головы Петр получал. Во время очередной «потешной баталии» пушечная граната взорвалась возле самого царя, и он чудом уцелел, но получил сильную контузию.

По другим данным, один из «потешных бомбардиров» по неопытности забил в пушку чересчур большой заряд. Орудие то ли разорвало, то ли отбросило, царь получил сильный удар по голове и потерял сознание.

Так что возникнуть (или усугубиться) болезнь могла ещё и из–за этого.

3. Как видите, и современники и историки называют самые почтенные, самые веские причины для возникновения болезни — и с ужасной сценой, когда Матвеева

оторвали от близких людей и сбросили на подставленные снизу копья (у десятилетнего Петра остались в ручках клочья от его бороды). И с болезнями. И даже с ядом, подосланным Софьей.

Но все это маловероятно, потому что и до этого восстания, до 15 мая 1682 года, мальчик порой вел себя, выражаясь мягко, странновато — например, совершенно не мог высидеть спокойно ни минуты. Просто был не способен сделать над собой усилие и посидеть на месте достаточно долго, чтобы нарисовать картинку или выслушать короткую историю. «Нехватка фиксации внимания» у детей старше 2—3 лет у психиатров рассматривается как симптом довольно серьезного невроза, среди всего прочего, препятствующего обучению и воспитанию ребенка… Что и имело место быть.

В четыре, пять, семь лет Петр уже очень любил что–то разбить, сломать, бросить на землю. Обожал, например, бить посуду, и если не позволяли — истерически бился, визжал, колотился об землю и об руки державших его людей.

Еще один симптом — невротические движения головой, когда царевич от возбуждения или испуга задирал к небу личико, дергал всеми лицевыми мышцами, не мог удержать дрожь в руках. Как–то стрелец, глядя на вертящего головой Петра, произнес:

— Ну кот! Чистый кот!

А было это за шесть лет до событий 1682 года, когда Петру еле исполнилось 4 года.

Так что вряд ли убийство Матвеева стало первопричиной психического расстройства Петра, и вообще непонятно — приобретенная у него болезнь или врожденная. Или целый пучок болезней?

Не менее яркий признак нездоровья Петра — его неспособность сосредоточиться, остановиться, углубленно задуматься о чем–то. Говоря о невероятной работоспособности Петра, часто забывают уточнить: никто никогда не видел его читающим серьезную книгу (даже по его любимому морскому делу) или пытающимся вникнуть в тонкости юриспруденции, богословия или литературы. Все сколько–нибудь сложное просто не привлекало его внимания, и времени и сил на это он не тратил. Петр никогда не гулял один, его не заставали погруженным в размышления (исключение — последние два–три года жизни, когда Петр впал в страшную депрессию). Он также никогда не бывал один в церкви, не молился затаенно, «своему».

Если даже лжива история про то, как Зотов подпаивал маленького Петра — иначе он не мог усидеть смирно, доказывает — эти черты личности Петра проявились уже в 5—б лет.

Сама неспособность сосредоточиться ни на чем определенном, поверхностность, неудержимость сами по себе могут послужить материалом для диагноза. Ведь на свете нет людей принципиально необучаемых. Нет и не может быть на свете психически нормального мальчика, которого невозможно обучить ни правильному письму, ни социально приемлемому поведению. Тут сам факт необучаемости говорит о серьезных психических отклонениях.

Даже во время так называемого отдыха Петру необходимо, чтобы вокруг было шумно, многолюдно, чтобы вокруг танцевали, орали, плакали и пели, и чем шумнее — тем лучше. Для него самого тоже в часы «отдыха» больше всего характерно речевое возбуждение, неспособность остановиться. Петр как бы не дает самому себе времени подумать о чем–то серьезном.

Привычку Петра постоянно куда–нибудь мчаться историки склонны воспринимать чуть ли не романтически: ведь нельзя же было по–другому, другими средствами «поднимать Россию на дыбы», строить флот и громить супостатов. По словам В.О. Ключевского,

Трудно сказать, насколько это было необходимо — все время куда–то мчаться, а не управлять из того же Преображенского дворца или из Грановитой палаты. Но уж конечно, не было никакой необходимости на пирах поминутно выбегать из комнаты, чтобы размяться. По–видимому, Петр просто органически не мог высидеть на одном месте; что–то все время гнало его за горизонт.

Но если он и не ехал, не мчался никуда, Петр тоже все время был «занят», причем все «дела» и все «занятия» Петра, о которых мы знаем, — это простейшее механическое движение, суетливость, беготня, движения руками и ногами. Он словно бы избегает всякой возможности остаться один на один с собой, с природой, с Богом или с человеческой мудростью. Он заполняет до отказа все свое время, забивает его этим, по большей части совершенно бесцельным, движением.

Кто–то может возмутиться: почему «совершенно бесцельным»?! Ведь Петр все время занимался государственными делами! Он написал 20 тысяч одних указов!

ОБ УКАЗАХ ПЕТРА

Но ведь как раз эти 20 тысяч указов — яркий пример душевного нездоровья Петра. Царь действительно писал эти указы постоянно, в том числе и в самых мало подходящих местах: например, во время поездок, в возке, в курной избе на лавке или сидя прямо на бревне или на пне, пока перепрягают лошадей.

Вроде бы, ну какая самоотверженность! Какая преданность долгу! Но в числе указов Петра есть множество таких, например: «Подчиненный перед начальником должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство».

Или вот:

Или вот указ о том, чтобы Петра извещали о начале каждого пожара за полчаса до его начала. Трудно понять, в чем его административная или любая иная ценность.

Даже если брать указы более солидные — и по размерам, и по смыслу… Среди таких указов есть и указ о повсеместном, в масштабах государства, переходе на использование косы–литовки вместо серпа. Пётр пришел к выводу, что серпом жать поля долго, непродуктивно, и старательно пишет указ. Большая часть указов Петра очень похожа друг на друга по структуре; сначала пишется о том, что заставило Петра издать этот указ. Это, так сказать, объяснительная записка в указе, своего рода декларация. Подданным подробно разъясняется, до чего неправильно они шьют штаны, собирают хлеба, строят корабли и живут с женами.

В одном из поздних указов разъяснялось даже, что

Как видите, тут есть даже своя философия.

Потом излагается, чего, собственно, Петр хочет от подданных; так сказать, подробная инструкция, — что именно требуется делать или не делать. И в заключении идет устрашающий набор кар, перечисление пыток и казней, которым надо подвергать всех, кто указа вздумает не исполнять.

А.С. Пушкин говаривал, что указы Петра «как будто писаны кнутом». Мнение справедливое, но этого мало — указы Петра писаны без всякого учета реальности, и исполнение большей части этих указов попросту вредно.

Примеры? Пожалуйста! Вот, по крайней мере, два случая, когда исполнение указов Петра приводило к трагедиям.

Первый пример. Это когда Петр особым указом велел изменить ширину ткацких станков. Дело в том, что основную массу холстов выделывали в те времена кустарным способом, поставив ткацкий станок в крестьянской или посадской избе. Станок был узким, потому что тесной и многолюдной была сама изба. Ни на количество сделанного, ни на качество холста ширина станка, конечно же, не влияла; только потом, когда из полотна уже шили рубашки, надо было отдельно раскраивать и сшивать два узких куска ткани. Эта техника так вошла в быт, что даже уже в XX веке на иллюстрациях к детским книжкам часто рисовали именно такие рубашки — с четко видным швом посредине груди. Потому что эта техника дожила до XX века, а в XIX веке так даже часть фабричных ситцев выпускалась узкими, привычными для покупателей.

Но узкие ткани пережили эпоху указов Петра в глуши, в деревне, в провинции, куда не дошли эти указы, где их никто не читал, а если и читал — не исполнял. Для ткацких же мануфактур под Холмогорами указ оказался губительным, потому что широких станков, принятых в европейских мануфактурах, тут попросту не было. А если даже их и ввезли бы из–за границы (в чем не было ни малейшей необходимости), ставить такие станки было негде.

Холмогорские ткацкие предприятия работали по принципу «рассеянной мануфактуры» — работницам выдавали сырьё, платили, и они вырабатывали продукцию дома, а потом сдавали ее купцу. Это в Европе (и то не всегда и не везде) работники приходили из дома на производство, где и стояли станки.

В результате северные ткацкие мануфактуры пришли в совершеннейший упадок.

Кроме того, во время своей поездки на север Петр обнаружил «ужасную» вещь: дикари из Холмогор делали «неправильные» обводы судна! Не такие, как в Голландии! Правда, эти «неправильные» обводы корабелы делали вовсе не по невежеству, а потому, что строили корабли, приспособленные к плаваниям по ледовитым морям. Голландский–то флот даже в Балтийское море почти не плавал и севернее Эдинбурга не забирался; да, голландские корабли ходили быстрее — но они никогда не смогли бы плавать в таких широтах и в такой ледовой обстановке, как корабли поморов.

Указ Петра, повелевавший поломать все «неправильные» корабли и построить на их место «правильные», с такими же обводами корпуса, как в Голландии, привел к катастрофическим последствиям. Даже к более катастрофическим, нежели указ про ширину холстов. Ведь ткацких станков в Московии было сотни тысяч, и чтобы их всех поломать, потребовалась бы, чтобы вся армия и весь чиновничий аппарат не занимались бы ничем другим. К счастью, у Петра были и другие занятия.

А вот кораблей было всего несколько сотен, все они базировались всего в нескольких портах и были очень заметны. Корабли, соответственно, сломали, из сырого леса, наскоро, стали строить другие, но, когда построили, мореходными качествами прежних они вовсе и не обладали. Россия, русское Поморье, навсегда потеряла свой приоритет в северных морях; свое «ноу–хау», позволявшее ей очень уверенно конкурировать с любыми иноземцами и осваивать Субарктику и даже Арктику.

Ударил этот указ и по строительству кораблей, которые должны были ходить по Волге и по Каспийскому морю. Каспийские бусы строили в нескольких местах по Волге и по Оке; бус был огромным судном с водоизмещением до 2 тысяч тонн и длиной по палубе до 60 метров.

Для сравнения — ни одна из каравелл, на которых Колумб доплыл до Америки, не имела водоизмещения больше 270 тонн. Галеоны, на которых вывозились богатства Америки в Испанию, имели водоизмещение от 800 до 1800 тонн, и лишь немногие из них достигали размеров каспийского буса. Водоизмещение большинства торговых кораблей Голандии и Англии, в том числе ходивших в Индию, в Америку, на остров Ява, не превышало 300—500 тонн. На этом фоне даже коч, поморская лодия, водоизмещением до 500 тонн, весьма мало отличался от европейских кораблей по размерам, а каспийский бус их значительно больше.

Указы Петра уничтожили строительство этих кораблей, и спустя 50, 100 лет пришлось заводить флот, что называется, на голом месте.

Или вот указ про то, что помещики должны доносить про полезные ископаемые, которые скрываются в их землях. Если же помещики злым умыслом скроют эти полезные ископаемые — кнут, ссылка, отнятие имений, разжалование, опала! Откуда помещик, при полном отсутствии специального образования, без подготовки, сам–то узнает про эти полезные ископаемые — бог весть. Да и какие именно залежи и чего считать «залежами полезных ископаемых»? Скажем, хорошего качества песок — «полезным ископаемым» считать? А если его так мало, что годится такое месторождение только для самого поместья?

Был даже издан указ, в котором Петр подробнейшим образом рассказывал, как надо жениться. Как и когда производится помолвка, через сколько недель после нее уже можно и венчаться, что надо спрашивать и у молодых людей их желания, а не «творить брачные узы» без них, «одним родительским соизволением». А если кто–то ослушается, будет жениться не так, как написано в указе, — тогда и жениха, и невесту, и всех родственников — кнутом их, забить в кандалы, сослать в отдаленные губернии… в общем, обычный набор, повторяемый из указа в указ.

Сечь кнутом и ссылать следовало тех, кто будет крыть крыши досками вместо введенных указом черепицы, дранки или дерна; тех, кто ставил печи на полу, а не на специальном фундаменте; тех, кто не обмазывает глиной потолки; кто копает могилы не так, как велит Петр. Каторга угрожала всем, кто выделывает кожу для обуви дегтем, а не ворванью, кто не ходит в церковь по воскресеньям, кто ездит на невзнузданных лошадях и выпускает скотину без присмотра. В Петербурге под страхом каторги нельзя было пользоваться весельными лодками для переправы, а можно было только парусными; подробнейшая инструкция, как надо чинить, чистить, красить и сушить парусные лодки, занимала три страницы текста. Священнику, который ведет церковную службу небрежно, а во время литургии не «упражняется в богомыслии», тоже грозили кнут и ссылка.

Тут, правда, опять возникают вопросы: например, где найти критерий небрежности, с которой священник ведет службу, и как определить, упражнялся ли он в богомыслии? Определить, правильно ли красят лодку, все же несравненно проще. Указы Петра очень часто настолько неопределенны, допускают такие широкие толкования, что на основании хотя бы вот этого указа вполне можно хоть всю Православную церковь, и всех прихожан, и всех жителей Петербурга, и всех вступающих в брак вполне в одночасье «замести», перепороть кнутом и ссылать прямо рядами и колоннами.

Остается только радоваться, что большая часть указов Петра никогда не была реализована. Большая часть из них просто не попала в провинциальные канцелярии — туда, где указы надо было начать исполнять. А если и попадали, то канцелярии на местах боялись что бы то ни было делать, и провинциальные чиновники старались не обращать на себя внимания.

Был, правда, случай, когда указ Петра честно пытались исполнить: вятский воевода Чаадаев честно постарался исполнить очередной указ про то, что воевода должен «заботиться о сиротских домах, академиях и школах, а также госпиталях». Сиротского дома в патриархальной Вятке не было, академии на всей Руси были в двух только городах: в Москве и в Киеве. Воевода основал только школу; нашел для нее помещение, учителей, а вот учеников для школы не было. Тогда воевода пошел по пути, от которого не отказался бы, вероятно, и сам Петр: воевода послал по территории уезда солдат и драгун, чтобы они наловили нужное число подростков, подходящих по возрасту в ученики. Именно эта попытка вошла в историю как случай сопровождения учеников в школу под конвоем, и многие ученые и писатели рассказывали об этом бреде прямо–таки восторженно, как о полезнейшем примере. Так оно и было — водили мальчиков под конвоем, заставляли учиться. Что делали подневольные ученики? Зубрили букварь? Правильно, они бежали домой при первом же удобном случае, стоит солдатам зазеваться. Кончилось тем, что сбежали все, кроме троих, и надо отдать должное воеводе — он не стал ни возвращать именно этих беглецов, ни ловить новых «учеников», ни лупить кнутом родителей сбежавших, а «прикрыл» мероприятие и последних трех «учеников» отпустил тоже.

А население Вятской губернии теперь очень хорошо знало, что учеба — это не почетная обязанность, не привилегия обеспеченных слоев, не путь к жизненному успеху, а тяжелейшая повинность. Такая тяжелая, что без солдат никак не обойдешься… И какое влияние оказывало сие на народные нравы, догадаться нетрудно.

Понимал ли Пётр, что он издает ненужные, бессмысленные указы и что исполнить все эти указы невозможно?

Если не понимал, то, простите, какой же он царь?

Если понимал, но продолжал дезорганизовывать собственное государство, необходимо задать тот же вопрос.

А если Пётр I понимал, что его указы никуда и ни за чем не нужны и их никто не будет исполнять, то зачем продолжал их писать?

Тем более известны тексты Петра, которые невозможно прочитать — они написаны во время езды, когда возок бросало из стороны в сторону и на бумаге возникали странного вида черты, отдельные невнятные значки. Что характерно — Петр никогда не пытался восстановить эти тексты, то есть вовсе не пытался воспользоваться плодами собственной работы.

И приходится прийти к выводу столь же грустному, сколь и неизбежному: все это писание указов, в том числе и в дороге, — вовсе не есть деятельность государственного человека. Это лишь имитация такой деятельности. Своего рода судороги человека, который органически не может остановиться, прервать вечного бега в никуда, движения, совершаемого ни за чем.

Впрочем, в этом упорном, натужном издавании все новых и новых указов проявилась еще одна черта Петра, которую тоже не назовешь вполне нормальной: стремление вникнуть абсолютно во все стороны жизни подданных, организовать решительно все и ни в коем случае не допускать, чтобы кто–то или что–то избежало бы регламентации.

Не надо думать, что автор первым отыскал эти черты Петра, а до того никто о них не подозревал. Знали все, кто занимался эпохой, хотя и осмысливали по–разному.

Правда, и здесь Ключевский непременно хочет оправдать царя Петра:

Обстоятельства молодости Петра были какими угодно, но только не «ужасными», но судорожная, болезненная подвижность, неспособность остановиться, поверхностность, неумение сосредоточиться были с ним всю его жизнь. Когда взрослого человека все время надо развлекать, занимать, увлекать или он сам изо всех сил развлекает себя, избегая любой возможности остановиться и задуматься, — это признак нездоровья. Стремление подчинить «правилу» всю жизнь — тоже ярчайший признак невроза, если не чего–то посерьезнее. Но если бы только в том было дело….

«БОЛЬНЫЕ ПРОЖОРЛИВЫ И СЕКСУАЛЬНЫ»

(Детская психиатрия. Учебник/Под редакцией Э.Г. Эйдемиллера. СПб.: Питер, 2005. С. 79)

Современников, потом историков поражала прожорливость царя. Если Алексей Михайлович в еде был крайне умерен, а за едой — аккуратен, то Пётр был чудовищно прожорлив и несдержан в еде.

И так же неудержимо сексуален, далеко выходя за пределы приличия. Такое впечатление, что он просто не мог удержаться при виде любой понравившейся ему женщины, кто бы она ни была. Для него не существовало приличий, правил поведения за столом — он в любом обществе чавкал, набивал рот едой (оттуда падало), рвал пищу руками, не обращая никакого внимания на то, как реагируют сотрапезники.

Но точно так же для Петра не было правил поведения и в еще более деликатной сфере жизни. В конце концов, свою будущую вторую жену Пётр попросту отобрал у Меншикова (быть может, была тут и провокация самого Меншикова, но ведь каков факт…). Может быть, Петр не понимал, какое впечатление на всех окружающих производят его романы то с английской актрисой, to с матросской девкой из Саардама, то с женами собственных подчиненных? Или ему было безразлично? Во всяком случае, если его отец и старший брат всегда держали себя в рамках приличий, то Петр не последовал их примеру.

Неумение удерживаться, стремление овладеть буквально всякой женщиной, которая только смогла ему понравиться, привело к закономерному итогу: известно более 100 бастардов Петра. Что характерно, он им никогда не помогал, объясняя это очень просто — мол, если будут достойны, сами пробьются.

О педерастии Петра говорили совершенно открыто еще при его жизни. Ученые же мужи, если и ведут споры, то исключительно о том, кто приохотил к педерастии Петра — Франц Лефорт или Александр Данилович Меншиков? Оба предположения одинаково вероятны. Мне трудно судить, насколько прав Лев Самойлович Клейн, напрямую связывая сексуальную активность и педерастию, мол, повышенная сексуальность — это в принципе родовая мета педерастов (Клейн Л.С. Другая любовь. М., 2000. С. 207). Спорить не буду, потому что в этом мало разбираюсь.

Но, во всяком случае, при дворе мало кто не знал, что Пётр

как кричал один гвардейский сержант. Впрочем, и со многими гвардейцами Петр жил точно таким же образом. Сусальная пропаганда расхваливала простоту Петра, который так был непритязателен, так необычно прост в своих привычках, что часто спал в одной постели с матросами и солдатами. Только в простоте ли тут все дело?

ДИАГНОЗ

Собственно говоря, все эти симптомы очень хорошо известны специалистам: это симптомы состояния, которое называется «синдром гиперактивности и дефицита внимания» и приводится в медицинской литературе под аббревиатурой СДВ. Возможна и такая формулировка: «синдром дефицита внимания и гиперактивности», или «синдром нарушения внимания с гиперактивностью», но во всех случаях речь идет об одном и том же явлении.

Возникает этот синдром при кислородном голодании малыша при затяжных родах (роды у Натальи были затяжные), при родовых травмах головы или травмах черепа в первые годы жизни.

Саму же симптоматику я описывать не буду, потому что на примере Петра она уже описана очень подробно.

Вообще–то существует «эффективное, недорогое и безопасное» лечение синдрома, но если ребенка не лечить, почти наверняка у взрослого развиваются такие малосимпатичные проявления, как асоциальная психопатия и алкоголизм. Ведь дети, страдающие СНВГ, исходно маргинальны, не могут встроиться в нормальное сообщество и детей, и взрослых, не умеют добиваться исполнения своих желаний, целеустремленно работать, а у взрослых развиваются такие черты, как

Дополнительными признаками СНВГ врачи считают

Комментарии нужны? (Выражаю благодарность своей первой жене и матери моих сыновей, врачу–невропатологу Елене Александровне Буровской, которая помогла мне определиться с вероятным диагнозом Петра I. — А.Б.)

ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЕХАНИКА

XVII и XVIII века — это время господства механики в методологии науки. Из всех разделов физики господствовала именно она, навязывая свое отношение к миру и другим наукам и всей остальной жизни. Сама Вселенная в представлении ученых была как бы исполинскими часами. Про «небесную механику» и про «механику сфер» писали и Галилео Галилей, и Михаил Коперник. И общество, и человек представали в виде простых механических схем, вполне однозначных и сводимых к движениям самых элементарных фигур.

Ученые–механицисты типа Вольфа, Пуффендорфа, Гроция или их учителя Лейбница настаивали на видении государства как исполинской машины. По словам Лейбница, в этой машине

Вольф зашел, пожалуй, даже дальше:

В научной школе «регулярного государственного строя» смешивались две линии: понимания общества и государства как механизма и идея государства, подавляющего собой общество и руководящего абсолютно всем. Как видно из слов Вольфа, даже пением птиц и журчанием воды.

У меня нет никакого сомнения, что Петр и впрямь боготворил ученых–механицистов; что идеи «регулярного государства» вызывали у него совершеннейший восторг. Я не сомневаюсь в свидетельствах современников, что Петр много лет переписывался с Лейбницем, а Вольфа даже позвал возглавить Санкт–Петербургскую де сиянс Академию наук.

Несомненно, Петру очень нравились и идеи насчет обязанностей подданных, которые, по мнению Вольфа,

Петр очень жаловался курфюрстинам Софье и Софье Шарлотте на упрямство своих подданных:

Легендарный указ о том, что священник во время литургии должен «упражняться в богомыслии», родился задолго до чтения Вольфа. Любовь к упрощенному, элементарному, лишенному малейшего следа второго и третьего слоя, проявляется у Петра чуть ли не с рождения.

Об этом свидетельствует и невероятное стремление к регламенту. Пётр очень любил составлять подробнейшие описания, что надо делать, после чего и как именно. Потуги учить крестьян убирать хлеб, посадских — ткать полотно, купцов, торговать, священников — думать о Боге, а всех вместе — плавать на лодках и жениться…

Об этом говорит и постоянное, упорное понимание Петром людей как механизмов или как неодушевленных орудий. Высшим, доведенным до предела проявлением этого было знаменитое запирание денщиков на ночь в шкапы. По–видимому, эти денщики для Петра не были тем, чем являются другие люди для любого взрослого человека; то есть они могут восприниматься как высшие или низшие, полноценные или не вполне, но во всяком случае это существа, обладающие своими характерами, волей, интересами. Для Петра же денщики, пожалуй, были чем–то вроде письменных принадлежностей или бумаги (или кнута, пыточных клещей — вставьте то, что вам покажется важнее): чем–то таким, что вполне уместно спрятать в шкап, пока не нужно. Наверное, так же поступали бы и мы с вами, если бы карандаши и ручки норовили бы сбежать и наутро не были к нашим услугам.

Не меньше свидетельствует о том же другой, менее известный эпизод.

вспоминает В.В. Головин. —

Так же, чисто механически, распределялись молодые дворяне и во время других смотров. Петр устраивал смотры недорослям регулярно и так же регулярно отправлял их туда, куда хотел, по признакам чисто внешним, не имевшим ничего общего с их желаниями, склонностями и интересами.

Так что если не валить с головы больной на здоровую, то не европейские механицисты увлекли бедного Петра идеями «регулярного государства», а это Петр нашел в них то, что искал всю жизнь, и пришел в страшный восторг.

Напомню и про удивительное неумение Петра понимать собеседника, даже просто интересоваться — а что думают, что чувствуют люди? Пётр не просто не умел видеть и чувствовать внутренний мир других людей. Похоже, он не очень понимал, что у других людей может быть своя внутренняя жизнь, что у них есть свои желания, мысли и эмоции.

Задолго до разрыва с первой женой, Евдокией, Пётр собственноручно пытал обвиненного в краже казенных денег её родного дядю, Петра Аврамовича Лопухина. Был ли Пётр Аврамович хоть в чем–то виноват, до сих пор неизвестно, но вот как сказалась эта история на отношениях супругов — понятно, думаю, без комментариев.

Что это? Невероятный инфантилизм? Симптом психической болезни? Не берусь объяснить, потому что не специалист. Во всяком случае, Петр жил совершенно вне реальности, и это сказывалось не только в отношениях к людям. Один его указ «Докладывать о месте пожара за полчаса до его начала!» чего стоит.

А если вернуться к отношениям с людьми… Всю свою жизнь, с тех пор, как крохотный Петруша Романов дико визжал и бился, требуя дать ему разбить стакан или чашку, и до того, как пожилой царь начал хрипеть в последних муках, он был поразительно неадекватен всему миру, в котором посчастливилось ему родиться, в том числе и своему окружению. Причем Петр оказывался неадекватен любому окружению, любой ситуации, любой среде и любому общественному слою, в которых бы он ни оказывался.

Удивительный контраст с его отцом! Алексей Михайлович ухитрялся везде «вписываться», вполне оставаясь царем.

Если бы Алексей Михайлович не родился царем, он все равно мог бы сделать большую или меньшую, но карьеру. Но трудно представить себе без душевной тоски судьбу Петра, не будь он сыном царя, а будь сыном даже богатого и знатного, но все же не такого высокопоставленного человека. Сам, собственными трудами, он никогда бы не смог занять в обществе такого высокого и даже сравнимого положения.

Уже сказанного вполне достаточно, чтобы прийти к выводу: сама возможность того, что такие типы, как Петр, могут получить неограниченную власть, выглядит как беспощадный приговор неограниченной монархии.

Но есть, по крайней мере, еще две важные части жизни Петра, о которых пока не было сказано ни слова.

ПОТЕШНЫЕ

Во–первых, это «потешные войска!». Еще в 1682 году в Москве, у Кремлевского дворца, была сделана площадка для военных игр 10–летнего Петра.

Ребенок этих лет упоенно командовал взрослыми, на несколько лет старше, парнями, отданными ему для развлечений. Военные команды, пальба, ружейные приемы — все это доставляет ему нешуточное наслаждение, Петр все больше втягивается в игру.

С высылкой Нарышкиных в Преображенское туда перемещается и «потешное войско». Само слово «потешное» имеет смысл уточнить — войско создается и впрямь для потехи царя, но оружие–то у него совсем не «развлекательное». Разделившись на «враждующие армии», потешное войско палит друг по другу не настоящими пулями и ядрами, конечно. В ружьях холостые заряды, и летит в противника только пыж (который может, впрочем, и ушибить, и обжечь). Пушки заряжаются пареной репой или горохом. Не ядро и не граната, но на несколько десятков метров летит раскаленная липкая масса, которая вполне может попадать в глаза или в уши, сбивать с ног и контузить.

В 1685 году на Яузе построен военный лагерь, который Петр велел называть «стольным городом Пресбургом» (или Прешбургом). С тех пор одна «потешная армия» берет город, а другая отбивается по всем правилам воинского искусства. Как было до этого времени, не знаю, но вот с этого года в «потешных войсках» вполне определенно появляются убитые.

«Потешные» нападают и на мирное население. Они истово, как и полагается военным людям, исполняют приказы, когда им приказывают навести заряженные репой пушки на купеческий караван или на знатного боярина со свитой, приехавшего увещевать Петра, уговаривать его прекратить безобразие. Это не моя выдумка! Несколько раз по прямому приказу Петра «потешные» нападали на подданных семьи Романовых и на будущих подданных самого Петра. На тех, кто спустя несколько лет будет ему присягать.

И позже, повзрослев, он будет бросать свою «потешную» армию на население собственной страны — и в 1687, и в 1690, и 1694 годах. В этом пункте Алексей Толстой пишет чистейшую правду: когда стал «потешным» генералом Фёдор Зоммер, из Пушкарского приказа привезли 16 самых настоящих орудий и

Совершенно справедливое описание, основанное на исторических источниках.

Сюрреалистическая картина: солдаты в металлических касках на голове и с ружьями наперевес гоняются за деревенским стадом, палят из пушек по крестьянам, убирающим урожай! А тем не менее картина это совершенно реальная, причем жаловаться на материальные расходы и даже на убийства некому. Ведь во главе безобразия — сам царь!

С 1686 года — в «потешные» зачисляются и взрослые люди, из «потешных» формируются батальоны. В 1687–м создаются целые «потешные полки» — Семёновский и Преображенский. Пётр еще не единственный царь, а «второй» — но он уже главнокомандующий небольшой армией.

Иные из историков ставят в большую заслугу Петру, что он сделал в армии более длительные маневры, особенно истово готовил и тренировал солдат… Но это вовсе не были маневры в строго военном смысле этого слова; речь шла скорее о любимой игрушке, с которой Петр был не в силах расстаться.

Уже после переворота 1689 года, сделавшего Петра полноправным царем, и перевалив на третий десяток, Петр продолжал развлекаться точно так же. 2 июня 1690 года ему сильно опалило лицо при «потешном штурме» Семёновского двора. 4 сентября того же года возле Преображенского происходила «примерная» битва: лучший стрелецкий полк, состоявший из конных и пеших стрельцов, должен был драться против Семеновского полка и конных царедворцев. В этот день воевали до полной темноты, было много раненых и обожженных.

В октябре 1691 состоялся «великий и страшный бой у генералиссимуса Фридриха Ромодановского, у которого был стольный город Пресбург». В этот день очень отличились рейтары ротмистра Петра Алексеева, которые, в конце концов, и взяли в плен «вражеского генералиссимуса Ромодановского». Что под именем Петра Алексеева скрывался царь, читателю уже понятно.

По словам самого Петра, «день тот был равен судному дню», а ближний стольник царя, князь Иван Дмитриевич Долгорукий, «от тяжкие своейя раны, паче при изволении Божием, переселился в вечные кровы, по чину Адамову, идеже и всем нам по времени быти». Сколько еще туда переселилось народу родом и чином помельче и поплоше, неизвестно. Тех, о ком не будет писать и даже не узнает царь. Известно только, что раненых и убитых было много.

Осенью 1694 года организован знаменитый Кожуховский поход — движение двух «неприятельских армий» под деревню Кожухово, близ Симонова монастыря. Это были «русская армия» под командованием Фёдора Юрьевича Ромодановского и «польская армия», которой командовал Иван Иванович Бутурлин. В обе армии мобилизовали множество служилых людей, не очень–то обращая внимания на их возраст, состояние здоровья и уж тем более — желание.

У Ромодановского, в «русской армии», были полки Семёновский, Бутырский и Преображенский, восемь рейтарских рот, три роты гранатчиков, две роты даточных людей, названные Нахалов и Налетов, и 20 рот стольничьих (то есть поверстанных на «потеху» придворных). В «польской армии» было около 7500 человек — роты стрельцов и состоящие из дьяков и подьячих, то есть из приказных, оторванных от дела и тоже погнанных на «потеху». Всего же число участников «потехи» приближается к 30 тысячам.

«Польский король» засел в крепости — военном лагере, сделанном в чистом поле, а Ромодановский её брал. Бомбардир Пётр Алексеев опять, разумеется, совершил славные подвиги — взял в плен стрелецкого полковника. Потеряв крепость, «польский король» засел в новом укрепленном лагере и «отбивался зело отчаянно», пока Ромодановский не вынудил его сдаваться. Одним словом, бой был долгий и жестокий, почти «взаправдашний», и на этот раз мы знаем, что «убито с 24 персоны пыжами и иные случаи, и ранено с 50», как сообщает об этом Борис Куракин.

Известно и то, что Пётр был очень доволен «потехой»… а мнение родных и близких погибших для развлечения царя, конечно же, никого не интересовало.

Одновременно с «потехами» на суше шли и «потехи» на воде: уже весной 1691 года царь собственноручно сделал и спустил на Москву–реку яхту, а осенью уехал на Переяславское озеро. Лев Кириллович Нарышкин и Борис Александрович Голицын специально ездили за Петром — чтобы он лично принял персидского посла. 1 мая на Переяславской верфи спустили первый корабль, а в июле весь двор выехал в Переяславль и пробыл там до сентября (после чего Петр тут же начал новую сухопутную «потеху»).

Получается, что Петр уже взрослым проводил в «потешных войсках» и в корабельных «потехах» большую часть года… И возникает невольный вопрос: что же это?! Неужели затянувшаяся игра в солдатики, где вместо оловянных фигурок участвуют настоящие люди и течет настоящая кровь? В конце концов, «потешное войско» вело самые настоящие бои, в которых были раненые и убитые… А ведет их, организует, сначала мальчик лет 12, 15, а вскоре и молодой мужчина 20, 22 лет…

Или тут речь идет о какой–то маниакальной любви к армии? К её атрибутике в виде команд, оружия, приказов, разбойничьих песен, походов, трупов в придорожной пыли?!

Или Пётр попросту не чувствует себя уверенно в царском дворце — не готов, не воспитан… да не хочет, наконец! А в армии, тем более в созданной своими руками армии, ему комфортно, уютно…

Эти предположения, по крайней мере, позволяют объяснить, почему многолетней игрой Петра стала именно армия в ее «потешном» варианте и почему эта игра исчезла с началом постоянных походов. Поначалу ведь вообще трудно было различить, где «потешный» поход, а где настоящее дело. Скажем, 1 мая 1684 года Петр выступает в свой «второй морской поход» в Архангельск. По смыслу это всего–навсего поездка царя в Архангельск, посмотреть на иностранные корабли, и только. Но Петр движется с частью своей «потешной армии», и уж конечно, с ее командным составом. Ромодановский назначен адмиралом, «польский король» Бутурлин — вице–адмиралом, контр–адмиралом — Гордон.

Плавный переход от «потешной войны» к войне самой настоящей очень хорошо виден на примере Азовских походов — в 1–м Азовский поход в 1695 году выступало еще самое настоящее «потешное войско». Поместное войско и казаки посланы были в низовья Днепра, для отвлечения турок, вел их боярин Борис Шереметев. А Семеновский, Преображенский, Лефортов полки, городовые стрельцы и полк Гордона двинулись на Азов, в низовья Дона. Шли так же весело и лихо, как в «потешных походах». Пётр отписывал Апраксину: «Шутили под Кожуховом, а теперь под Азов играть идем»; и в другом месте: «про твое здоровье пьем водку и ренское, а паче пиво». Азов оказался мало похож на Прешбург, и дело под Азовом получилось далеко не «потешным», решительно ни с какой точки зрения, — но это ведь уже второй вопрос. Главное — Петр и под Азов отправился развлекаться.

Все войны Петра прямо вытекают из его «потешных» войн и походов и переплетаются с потехой. До конца своих дней он обожал армию и очень часто находился в ней под псевдонимом «Пётр Михайлов», «Петр Алексеев», «капитан–бомбардир» и так далее. Принципиальной разницы между реальной действующей армией и «потешной армией» он никогда не делал.

Ни один человек, который хотел иметь с Петром хорошие отношения, не мог уклониться от участия в его войнах, а в юности — в «потешныхвойнах». Исключения, пожалуй, — это его родные дядья, братья Натальи Кирилловны. Но и страшный глава Преображенского приказа, Юрий Федорович Ромодановский, и Франц Лефорт, и Борис Голицын — все они, как миленькие, командовали «потешными» армиями.

По–видимому, «потешные войска» — это не только место развлечений, но и своего рода царский клуб — место, где он отыскивает себе подходящих людей, общается с ними неофициально, «без мундиров». Где создаются репутации и выстраиваются иерархии, вынашиваются планы и готовятся назначения. Но интересна все–таки эта анонимность самого царя! Что–то стоит за ней?!

А кроме того, у царя Петра был и еще один клуб…

ВСЕПЬЯНЕЙШИЙ СОБОР

Это был «Сумасброднейший, всепьянейший всешутейший Собор» — так официально и полностью называлось это учреждение. Когда он был основан, точно не могу сказать, но во всяком случае — задолго до того, как Нарышкины пришли к власти. Даже в наши просвещенные, невероятно прогрессивные времена не одна бровь поднимется, если мальчик лет 14—15 захочет собрать компанию под таким названием.

Всепьянейший же собор был не просто компашкой… Это была многолетняя игра со своими правилами и законами. Если «потешные» баталии незаметно переросли в военные походы и отмерли, то Всепьянейший собор сохранялся до самой смерти царя Петра.

В этом клубе Петр тоже имел скромный чин — дьякона, а главой его сделался Никита Зотов — «Всешумнейший и всешутейший отец Иоаникит, пресбургский, кокуйский и всеяузский патриарх», называемый еще «князь–папой».

Собор был своего рода «общественной организацией» и имел даже свой устав. Этот устав написал лично Пётр, и читатель не ошибется, предположив — это был очень длинный и невероятно подробный документ. В уставе подробнейшим образом определены чины Собора и способы избрания «князь–папы» и рукоположения всех чинов пьяной иерархии. Да, рукоположения! Собор полностью воспроизводил всю церковную иерархию и все церковные обряды.

Главное требование устава было просто: «быть пьяным во все дни и не ложиться трезвым спать никогда». Ну и требование подчиняться иерархии собора — его 12 кардиналам, епископам, архимандритам, иереям, диаконам, протодиаконам. Все они носили клички, «которые никогда, ни при каком цензурном уставе не появятся в печати» (Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций. Т. 2. Ростов–на–Дону, 2000. С. 495). Были и «всешутейшие матери–архиерейши и игуменьи». Все облачения всех чинов, все молитвословия и песнопения, весь порядок «службы Бахусу и Ивашке Хмельницкому» и «честного обхождения с крепкими напитками» прописывались самым подробным образом.

Паскудства, творимые Петром и его сподвижниками, вполне подобны всему, что выделывали члены «Союза воинствующих безбожников» в 1920–е годы. И с черепами на палках бегали, и матом орали в церкви, и блевали на алтарь, и… Впрочем, описаниями диких кощунств Всепьянейшего собора можно заполнять целые книги, только стоит ли? Вроде бы уже и так все ясно.

Трезвых, как страшных грешников, торжественно отлучали от всех кабаков в государстве. Мудрствующих еретиков–борцов с пьянством предавали анафеме.

В общем, собор был откровенной и до крайности похабной пародией на Церковь и на ее обряды, а некоторые обряды собора таковы, что в это трудно поверить. При вступлении в собор нового члена, его спрашивали: «Пиеши ли?» — в точности как в древней церкви новичка спрашивали: «Веруешили?»

Когда новопринимаемый отвечал: «Пью», его хватали люди, одетые в вывернутую наизнанку одежду, с масками кошек и свиней на лицах или с зачерненными сажей физиономиями, тащили его к винной бочке.

Никита Зотов, пьяный, естественно, в дупель, восседал на этой бочке, с «крестом», сделанным из двух табачных трубок, в одежде монаха, но с прорезью на заднем месте. В другой руке он держал сырое яйцо вместо державы.

— Благослови, отче!

Тот дико матерился и «благословлял» — махал «крестом», отпихивал ногой и бил о темя «посвящаемого» сырым куриным яйцом, чтобы разбившееся яйцо стекало по лицу. Налетали прочие, так сказать, рядовые участники собора. С мяуканьем, воплями, ржанием, топотом, визгом волокли человека — упаивать до морока, до рвоты.

Характерно, что это безобразие не всегда было только для «внутреннего употребления», в своем кругу. Не успев войти хоть в какую–то силу, сразу после переворота Медведихи, Петр начал изо всех сил демонстрировать нравы Всепьянейшего собора и даже заставлял окружающих принимать в нем участие.

Уже в 1690—1691 годах на святках члены собора ездили Христа славить по всей Москве. Компания человек в 200 на нескольких десятках саней, в которые запряжены свиньи, собаки, козлы, быки, ездила из дома в дом, с вечера и до утра. На передних санях — любимый учитель Петра, Никита Зотов (между прочим, в слове «любимый» я не заложил ни одной капли иронии — Пётр и правда его очень любил), в усмерть пьяный «князь–папа», размахивая жезлом и в жестяной митре на голове. За ним ехали одетые в шляпы из лыка, в кулях мочальных, в разноцветных кафтанах, украшенных кошачьими лапками и беличьими хвостами, в соломенных сапогах и так далее.

Компания вламывалась в дома и везде требовала вина и водки, разбредалась по дому в поисках еды, выпивки и «приключений» разного рода: обрывали юбки прислуге, а то и дочерям хозяина, выпивали все, что находили. В общем, вели себя по старой армейской поговорке: «пить все, что горит, вступать в интимные отношения со всем, что шевелится».

Поили и хозяина и, «напоив до изумления», глумились над ним, как хотели. В этом месте своего «Петра Первого» Алексей Толстой не отступает от истины, рассказывая, как боярина Буйносова сажали

а

Одним словом,

Поскольку все знали — в числе «шутников» и сам Петр, сопротивляющихся не было.

На первой же неделе Великого поста «Его Всешутейшество» устраивал покаянную процессию: выезжал в санях, запряженных свиньями или собаками, верхом на козлах или быках, в вывороченных наизнанку шубах. Если на святках полагалось подносить им водки и платить за «славление», то теперь полагалось подносить водки за то, что каются, «на покаяние».

Если «потешные баталии» незаметно исчезли из жизни царя, то Всешутейный собор до конца жизни оставался его любимой игрушкой. И даже вне «заседаний» собора элементы этого развлечения возникали на каждом шагу.

На Масленице в 1699 году после пышного придворного обеда, в присутствии и при участии сотен людей, царь устроил не что–нибудь, а «служение Бахусу». «Князь–папа» Никита Зотов «благословлял» трубками преклонявших колена гостей. Благословив последнего, заставив всех, включая дам, выпить по большому бокалу сивухи и напившись сам, Зотов пустился в пляс, размахивая «пастырским» посохом.

Только один из гостей, присутствовавших на обеде, французский посол, не выдержал этого маразма и ушел, сославшись на то, что в его отечестве таких Всешутейных соборов нет и он к тому не привык.

В январе 1694 года царского шута Якова Тургенева женили на «дьячьей жене» (так в источниках)! Хочется верить, что речь идет все–таки про дьячью вдову, но, зная Петра, вполне допускаю — могли повенчать с шутом и жену при живом муже.

Праздновали свадьбу, венчая Тургеневых дважды — в настоящей церкви, и водя молодых вокруг винной бочки на соборе, неся несусветную похабщину и надираясь до посинения. И ходили процессиями по Москве, ехали за каретой молодых на козлах, быках, на свиньях… Впрочем, эту всю мерзкую экзотику читатель уже знает по святочным «забавам».

Эта свадебная компания тоже не оставила москвичей в покое: Яков Тургенев ездил в гости к купцам, а к боярам и служилым людям — сам царь.

Взрослый Петр на четвертом и на пятом десятке резвился порой точно так же. В программу празднования Ништадтского мира в 1721 году (Петру — 49 лет, ему осталось жить всего 4 года) он включил непристойнейшую свадьбу нового «князь–папы», старика Бутурлина, с вдовой прежнего «князь–папы», помершего Никиты Зотова. В торжественно–шутовской обстановке молодых обвенчали в Троицком соборе, причем роль Евангелия играл ящик с водкой, форматом похожий на священную книгу, а шуты грубо передразнивали каждое слово и каждое движение священника.

Иноземцы иногда придумывали просто замечательные в своей наивности оправдания поведению Петра. Мол, он хотел показать московитам, как непривлекательно пьянство, и одновременно хотел соединить презрение к пьянству и распутству с отвращением к предрассудкам московского православия. Историки, более близкие к нашему времени, находили смысл в царских безобразиях — ведь к временам Петра православие закоснело в чисто формальном подходе к вере. Надо было показать народу мерзость этого закостенения, и для того как раз служила пакостная пародия Всешутейного собора…

Предоставляю читателю судить самому, легко ли таким способом вызвать отвращение к чему–то, кроме самих запойных балбесов (и это еще очень мягкое определение). И в какой мере идущий в пляс пьяный Зотов или падающий через каждые три шага Бутурлин способны навести рядового московита на глубокомысленные размышления о формализме в Православной церкви и «восхотеть» чего–то более живого.

Высказывались предположения и о том, что Петр использовал пьянство как способ развязывать языки окружающим. Якобы он был очень здоров, пьянел медленно, и остальные собутыльники, напившись, высказывали все, что у них было на душе. Возможно, Петр и правда такой способ использовал. О Ф.Ю. Ромодановском это известно совершенно точно — Фёдор Юрьевич зазывал к себе и напаивал «до изумления» гостей, разузнавая таким образом их мысли и их отношение к тому или иному.

Но, во–первых, пользу этого способа выяснять настроения подданных Петр постиг очень не сразу, лишь через много лет после того, как Всешутейший собор не просыхал уже многие годы.

Во–вторых, при чем тут, простите, здоровье?! Способность много пить не пьянея свидетельствует исключительно о том, что печень алкоголика уже подверглась первым изменениям. Здоровый человек — это как раз тот, кто пьянеет резко и сразу, даже от небольших доз алкоголя. В странах с питейной традицией человека с подросткового возраста готовят к тому, чтобы он «умел пить», — и мы с вами, увы, практически поголовно в какой–то степени больные люди. Тот же, кто выдудливает «поллитру» и потом танцует вместе с Зотовым, не более здоров, чем наркоман, вводящий себе в вену 100 смертельных доз героина.

Петр — очень, очень больной человек. В числе прочего больной алкоголизмом. В 1698 году английский епископ Бекетт отметил, что Петр старается победить в себе «страсть к вину» — то есть зависимость от алкоголя. Такое поведение не характерно для бытовых пьяниц, пьющих потому, что это доставляет им удовольствие. Попытки разорвать унизительную зависимость от алкоголя характерны для тех, кто чувствует, что уже не может не пить — вне зависимости от получаемого удовольствия. Но если алкоголь уже стал частью обмена веществ в организме, речь идет уже не о дурной привычке, а о болезни, и притом о тяжелом заболевании, которое разлагает личность алкоголика, и избавиться от заболевания трудно.

Тогда… тогда в чем же смысл Всешутейного собора? В чем значение пьянства всей Петровской эпохи? Только ли в кощунстве, если учесть, что Петр знал и чтил церковный обряд, пел с певчими церковные песнопения в хоре, мог сам вести службу, понимая при этом ее смысл? Можно, конечно, припомнить слова Священного Писания насчет того, что и «бесы веруют и трепещут». Но мешает многое, в том числе и явно ритуальный вид петровского пьянства. Зачем–то ему все это было нужно…

Одно из объяснений можно поискать в том, что Всешутейный собор сложился как «царский клуб» еще в большей степени, чем «потешные войска». Буквально ни один из высших чиновников государства не избежал общей участи — другое дело, что одни, жаждая чинов и назначений, не вылезали из собора, а другие бывали там нечасто. Но только один человек из ближайшего окружения Петра не был в собраниях Всешутейного собора… Но об этом человеке — отдельно, и ниже.

При дворе Петра запойное пьянство вообще считалось чем–то вроде правила хорошего тона. Отказ от пьянства рассматривался чуть ли не как государственное преступление. По свидетельству епископа Солсберри Джилберта Бернета, Петр даже в Англии собственноручно гнал и очищал водку (английский епископ называл её «бренди», но самогонный аппарат описывал с завидной точностью).

Что же касается до ассамблей, явления, вроде бы не имеющего ничего общего с Всепьянейшим собором…

Брауншвейгский посланник Вебер описал подробно, чем занимались на одной такой ассамблее. Некий гражданский чиновник Бассевич опоздал к началу, и Петр заставил его выпить четыре полных стакана венгерского, а потом пить со всеми «с прилежанием». Притом что объем стакана был тогда порядка 400 граммов, а венгерское было крепким — примерно как современный портвейн. Пётр лично следил, чтобы все пили, пили и пили… Заметив, что на левой стороне стола ставят стаканы недопитыми, заставил выпить каждого по «огромному стакану», а когда ушел наверх, к императрице, поставил у дверей часовых, чтобы никто не мог сбежать.

Если бы не детали, вроде стражи у дверей «пиршественной залы», и не перечисление немалых общественных рангов присутствующих, описание вполне походило бы на описание самой гнусной попойки бродяг, дармоедов, а то и уголовного элемента.

Таких описаний можно привести очень много. Ассамблеи производили сильное впечатление и на иноземцев, в результате чего писали о них и шведский посланник Киннигсек, и немец на русской службе Берггольц, ставший основоположником русской дворянской семьи, и многие, многие другие. Русская знать очень уж была повязана собственным, личным участием во всем этом безобразии, но описания и оценки и грамотного простолюдина Посошкова, и князя Голицына решительно ничем не отличаются.

А старообрядцы так коротко и ясно нарекли ассамблеи «диавольским капищем» и «деянием языческим». И нарекли довольно точно — потому что складывается полное впечатление какого–то мрачного ритуала, неучастие в котором просто заставляет усомниться в лояльности «сподвижника Петра».

Итак, алкоголизм — это важнейший из клубов Петра. Тот клуб, которому он сохранял верность всю жизнь. Неизвестно ни одного назначения на сколько–нибудь значимую должность, ни одного пожалования, сделанного Петром человеку, который совсем бы не участвовал в ритуале петровского пьянства.

Клуб — это вообще–то место, в котором собираются единомышленники, и этим–то важен клуб для монарха: он позволяет отбирать людей, отвечающих каким–то необходимым качествам или несущих в себе какие–то нужные представления.

По каким же параметрам должны были становиться единодушны с царем участники его главного клуба?

Само по себе запойное пьянство всегда свидетельствует о неприятии человеком жизни, в которой он вынужден жить. Если незачем убегать из действительности, если и с тем, что имеешь, жить интересно и хорошо — то ведь и регулярно пить совершенно незачем. Вот если жизнь не в жизнь, жена — последняя стерва, дети — идиоты, начальство — подонок на подонке, а жизнь безнадежно проиграна, тогда и имеет смысл забраться в забегаловку, разложить на перевернутом ящике, на газетке, соленый огурчик и рыбку, опрокинуть стакан и другой, чтобы заплясали облака, кузнечик запиликал на скрипке, потасканные рожи собутыльников излучили бы сияние, их косноязычные речи стали бы вместилищами мирового разума, а гнусная забегаловка так вообще превратилась бы в чудесное место, в которое надо бы чаще заглядывать.

Конечно, алкогольное убегание от действительности может иметь множество оттенков — в том числе и политическое. С откровенно диссидентскими целями пили и В. Высоцкий, и другие «легально диссидентствующие» в СССР 1960—1980–х годов. Логика понятна: раз запойно пьют настолько известные, любимые в народе люди — значит, «нет, ребята, всё не так, всё не так, ребята», в государстве — вот о чем сигнализировало их пьянство.

Так же пили и китайские «диссиденты», не принимавшие официальной идеологии — конфуцианства. Ку Фуц–зы, Конфуций, сурово осуждал пьянство: совершенный муж не может одурманивать себя! Совершенный муж служит государству, руководит обществом, читает книги, осмысливает жизнь, чтобы стать еще совершеннее! Но вот знаменитый поэт Тао Юаньмин «не вписывался» в предписанную ему жизнь, не хотел быть совершенным мужем. Он не служил государству, не читал конфуцианских книг, жил в деревне и писал вот такие стихи:

Деградация советской власти в СССР породила, похоже, множество таких же «приближающихся к мудрецам», только без ума и таланта Тао Юаньмина.

А Пётр? Все его собутыльники по собору? В сущности, что высмеивал, над чем глумился Петр во Всепьянейшем соборе? Православную церковь, несомненно! Но ведь и не только её. Величая Ф.Ю. Ромодановского «королем», «государем», «вашим пресветлым царским величеством», а себя «всегдашним вашим рабом и холопом», «холопом вашим Piter'oм», а то и попросту «Петрушкой Алексеевым», Петр ведь высмеивал и свою собственную власть. Ставил на посмешище то самое государство, которому истово служил сам и служить которому заставлял всех своих подданных.

И это заставляет задавать вопрос — от чего же срывался в запойное пьянство царь? От чего он убегал в стакан с сивухой? Почему он высмеивал, делал предметом шутовства собственную власть и собственное положение в обществе?

И вот тут я рискну дать ответ… вернее, вариант ответа, который может вызвать разные эмоции у читателей… А кто вам сказал, что Петр Алексеевич хотел быть царем?! Вопрос кажется каким–то даже диким; тем более после того, как перед читателем проходит целая вереница людей, способных на что угодно, в том числе на преступление, лишь бы посидеть на троне или хотя бы постоять возле него. Но ведь из этого не следует, что ВСЯКИЙ человек, в том числе и всякий, родившийся в царской семье, непременно этого хочет.

Алексею Михайловичу быть царем явно нравилось. Петру Алексеевичу с той же определенностью — НЕ нравилось. Ему не хотелось встречать в Грановитой палате послов иностранных государств, «сидеть» с боярами, принимать ответственные решения, жить в торжественной пышности, имеющей обратную сторону — принятие ответственности за всю страну, за судьбу войны и мира, за настоящее и будущее Московии.

Не говоря ни о чем другом, он слишком был не готов ко всему этому. Слишком дикий и маловоспитанный, чтобы чувствовать себя естественно в обществе иностранных послов, слишком невежественный для принятия судьбоносных решений, слишком не подготовленный к «роли» правителя, царя, он естественным образом убегал из действительности, где ему отводилась только эта роль. Убегал туда, где его роль «Петрушки Алексеева», рядового «бомбардира», «протодиакона» или «шкипера» соответствует его уровню компетенции, знаний, общей культуры. Может, он и хотел быть не царем, а рядовым бомбардиром? Может, потому даже в Германии и Голландии он пытался копировать не образ жизни владетельных князей, а матросов и младших офицеров, средних слоев мещанства? Может, потому и сборища его придворных больше похожи на пирушки ремесленников, чем на чинные собрания царедворцев?

А злое высмеивание того винограда, что оказался Петру «зелен», и создало похабные пародии на Церковь и на властную структуру. Может быть, кстати, от того же и нелюбовь Петра к представителям старинных родов, к людям умным, компетентным и образованным?

РОМАНОВ ЛИ ОН?

Впрочем, был ли еще Петр фактическим сыном царя?

Да, именно такой вопрос задавали себе уже современники. В какой–то степени это вопрос из той же серии, что и вопрос — а не антихрист ли он?

«В Неметчине царя подменили!» — кричал в 1696 году некий подьячий, и его крики находили полное понимание у множества «простых» людей, а в какой–то мере — и у боярства. Старец Александр передает убеждение очень многих священников и крестьян, что Петр родился от

Такие слухи вполне могли пойти просто потому, что царь был откровенно «не такой», и логика их очень ясна — раз царь «неправильный», неправедный — значит, подменыш!

Но считать Петра «не настоящим» Романовым были и гораздо более серьезные основания… Уже хотя бы физический облик Петра. Все Романовы, начиная с первого царя Михаила и его отца Филарета, были, грубо говоря, маленькие и толстые. Дети Алексея Михайловича от Милославской тоже росли типичными Романовыми — маленькими, упитанными, психологически стабильными, добродушными. Можно, конечно, сказать, что Пётр пошел в родню по матери… Вроде бы он взрослым стал похож на одного из родных братьев матери, Федора Нарышкина. От Нарышкиных же некоторые историки производили и его бойкость, в том числе бойкость мысли. Ведь из Нарышкиных происходили несколько остряков XVIII века (но, говоря по правде, трудно найти остроумие у Петра).

Но и Нарышкины не были ни рослыми, ни особо сильными.

Так в кого же тогда пошел тяжелый невротик Петр — ростом в 2 метра 9 сантиметров, который мог свернуть в трубку серебряную тарелку или перерезать острым ножом кусок сукна на лету?

Интересно, что вообще–то в семье Романовых до Петра никогда не было людей «с отклонениями»… как говорят в народе, «с приветом». Не было и в те времена, когда «худородные» Романовы сидели «ниже» Воротынских и Морозовых и ни о каком царском венце и не мечтали. Люди они были разные, но, во всяком случае, не ниже средней умственной и психологической нормы. Люди как люди.

Принято считать, что первого царя из династии Романовых, Михаила, избрали как раз «за возраст» и за «тихий нрав»: привыкшие ворочать судьбами страны и престола бояре сочли, что тихий 17–летний парень им никогда не вырастет в помеху.

Но Михаил Федорович был и далеко не глупый, и хорошо образованный, по понятиям того времени, юноша, и вырос он в достаточно самостоятельного царя. В меру «советчивого», а в меру и властного, решительного, уверенного в себе.

О высоких, явно выше среднего, интеллектуальных качествах Алексея Михайловича и его детей от Милославской говорили все, кто был знаком с этой семьей. И еще одно, в чем как раз не ошиблись бояре, выбирая Михаила Романова на престол, — Романовы до Петра были очень спокойной, добродушной семьей. Кличка Тишайший дана Алексею Михайловичу не случайно. Да, он панически боялся заговоров, ведьм и колдунов. Да, он порой сурово расправлялся с теми, на кого показывали как на колдунов или заговорщиков. Да, он любил сказки, всерьез относился к приметам и вообще был изрядно суеверен. Под горячую руку царь мог покарать того, кто вызывал «дурную примету» — например, начинал на воде, при плавании на лодке, говорить что–то про «потонем». Да, он сгноил в боровской земляной тюрьме боярыню Морозову и её сестру, княгиню Урусову (и не только этих двоих, а многих «упорствующих в расколе»).

Но, во–первых, все это суеверие, эта жесткость в делах религии — очень уж в духе времени. Не на одной Руси ловили колдунов и ведьм, и совсем не Руси принадлежит пальма первенства по части пойманных и сожженных «слуг сатаны». На фоне германских инквизиторов и даже большинства германских курфюрстов и герцогов Алексей Михайлович выглядит и гуманистом, и интеллектуалом. А уж сравнивать страсти по расколу и что выделывали в той же Германии католики с протестантами и наоборот просто не хочется.

Во–вторых, Алексей Михайлович вполне заслужил свою кличку Тишайшего — и спокойным, степенным поведением, и «кротким» ведением государственных дел, и полным отсутствием личной злобности. Бывал Алексей Михайлович и жестким, даже жестоким, и очень уж в большой степени сыном своего жестокого, недоброго века… но о нем можно уверенно сказать: это был добрый человек. Человек, не любивший казнить, наказывать, ссылать, причинять страдания. Человек со здоровым жизнелюбием, он любил вкусную еду, соколиную охоту и умную беседу. Любил дарить, кормить, устраивать пиры и свадьбы, радовать неожиданными милостями.

При Алексее Михайловиче никогда не было преследования невинных. Царь не раз прекращал следствие, если были основания считать подследственного даже и виновным, но не очень.

Странно думать, что Пётр — сын умного, проницательного Алексея Михайловича, умевшего понимать людей, ценившего умную книгу и умную беседу… наконец, весьма умеренно пившего спиртное. Удивления достойно, что не очень–то похвального названия Антихриста удостоился сын царя, прозванного Тишайшим.

Еще более странно, что Пётр — младший брат царя–интеллектуала Фёдора Алексеевича, одного из умнейших и образованнейших царей за всю историю Руси. Фёдор, кстати, тоже был человек «тихий». Он был человек жестких убеждений, мог настаивать на своем, не гнулся, если считал что–то принципиальным. Но очень не случайно, что все его реформы построены не на запрете чего–то, а почти исключительно на умном разрешении или допущении чего–то, раньше запретного или считавшегося ненужным.

Кстати, и царь–дурачок Иван тоже был добрым и «тихим», лишенным агрессии и злобности. Он и в глупости был, по крайней мере, совершенно не опасен для окружающих.

Пётр до такой степени не похож на отца и старших братьев, что тут вовсе нет никакой уверенности, что его происхождение не от Алексея Михайловича вполне может быть не просто дворцовой байкой, то ли придуманной Милославскими назло Нарышкиным, то ли сплетней, пущенной завистниками, чтобы опорочить молодую царицу. Слишком уж упорно говорили об этом, называя к тому же разных «настоящих отцов» Петра. Многие из этих историй настолько похожи на правду, что историки и правда начинают проводить антропологические изучения патриарха Иоакима и Петра…

Остается предположить, что не было дыма так уж и без огня. Видимо, поведение царицы Натальи позволяло делать такого рода предположения. Ведь ни о любовных забавах на стороне Марии Ильиничны Милославской, ни предположений, кто бы мог оказаться «побочным» отцом царевича Федора или царевны Софьи, никогда не делалось. А ведь если речь шла о неком тайном идеологическом оружии Милославских, то что, казалось бы, мешало Нарышкиным распускать ответные сплетни — мол, все царевичи, рожденные от Милославской, «не настоящие»? По–видимому, репутации у двух жен царя были весьма различными.

Молва называла в качестве истинного отца Петра и патриарха Иоакима, и конюха Мишку Доброва, и постельничего Стрешнева, и нескольких её родственников–Нарышкиных… этих последних, кстати говоря, — особенно упорно.

Способ узнать о своем происхождении Пётр избрал достаточно оригинальный и очень в духе своего царствования: подняв на дыбу предполагаемого отца, стал его собственноручно пытать, чтобы «сознался». Тот долго запирался, а потом и выдал: много, мол, нас ходило к «матушке–царице», и черт тебя знает, чей ты сын!

А кто он был, этот отец или там не отец, я расскажу читателю чуть позже.

Трудно принимать за объективное доказательное свидетельство то, что сказано на дыбе. Логично предположить, что под пыткой чаще всего говорят не правду, а говорят то, что хотят услышать пытающие. Если Петр услышал то, что ожидал… Впрочем, пусть выводы делает сам читатель. Моя задача — дать читателю достаточно информации для этих выводов.

Впрочем, есть и еще одна версия, может быть, еще более мрачная. Дело в том, что в Российской империи было две дворянские фамилии, представители которых никогда не дослуживались до генеральских чинов. Такова уж была традиция — отправлять в отставку максимум полковниками, не давать выслуживаться князьям Козловским и Нарышкиным…

Причина, по которой не полагалось продвигать князей Козловских, известна. Их проклятие тянется еще со времен Юрия Святославовича, князя Смоленского, княжившего на рубеже XIV и XV веков. Юрий, князь Смоленский, во время войны 1401 —1404 годов между Московией Василия II и Великим княжеством Литовским и Русским Витовта, сдал Василию II Смоленск (Очерки истории СССР. XIV—XV вв. М., 1953. С. 247). Казалось бы, должен теперь Юрий Святославович быть чуть ли не самым уважаемым придворным Василия II… И так бы и было, наверное, если бы князь Юрий не напоминал бы, по всем описаниям, средневекового Чикатило или иного сексуального маньяка с наклонностями к садизму, расчленению жертв и так далее.

В 1403 году он воспылал страстью к молодой красивой женщине — Юлиании Вяземской. Юлиания была честной женой и не собиралась отвечать на его домогательства. Тогда Юрий Смоленский подстерег Юлианию на богомолье, с малой охраной. Эту охрану он с дружиной всю порубил, а женщину зверски изнасиловал и потом еще отрубил ей кисти рук и ступни ног, — видимо, в наказание за неуступчивость.

Юлиания после этого страшного дела прожила около двух недель и умерла, как можно понять, от заражения крови. Сейчас она канонизирована Московской патриархией Русской православной церкви как страстотерпица.

Юрий Смоленский, Рюрикович по крови, после этого нигде не мог найти себе пристанища: ни в Московии, ни в Великом княжестве Литовском, ни в Орде. Нигде его не хотели видеть, и отношение к нему у православных, католиков и мусульман было совершенно одинаковым — презрение и отвращение. Прожил он еще лет двадцать, никем не принимаемый, в постоянных переездах, и умер чуть ли не в придорожной канаве, на границе трех государств. Может быть, в известиях о его смерти есть некий оттенок назидательности, и летописец как–то подретушировал историю… скажем, сделал место смерти Юрия особенно поучительным.

Жена и дети Юрия ещё при его жизни бросились в ноги к Василию II, Великому князю Московскому: мы же ни в чем не виноваты! Мы сами проклинаем негодяя, а жилось нам ненамного лучше Юлиании…

Ладно, Василий взял их на службу. Но дал фамилию князей Козловских (от слова «козёл», которое в те времена употреблялось в таком же оскорбительном смысле, как и сейчас!). Великий князь отвел князьям Козловским самые плохие земли в Костромском уезде и велел служить в самых трудных местах, в военной службе, и притом служить без награды, без производства в высокие чины даже за самые светлые подвиги.

Поздним потомком Юрия был Фёдор Алексеевич Козловский, погибший в 23 года под Чесмой: прыгнул первым на борт вражеского флагмана, увлекая за собой матросов и солдат, сцепился на саблях сразу с тремя или четырьмя турками, и они зарубили князя ятаганами.

От него остался томик стихов… Специалисты, глядя на эти стихи, утверждают вполне всерьез — под Чесмой погиб второй Пушкин, создатель русского литературного языка…

Ему и тогда говорили, — не лезь в драку, не ровен час, а твоя судьба — литература. Но Фёдор Алексеевич считал своим долгом искупать преступление предка и бросаться в бой первым…

Пётр Борисович Козловский, родной племянник Федора Алексеевича, в армии не служил, потому что одна нога была короче другой. Был он дипломатом и во время наполеоновских войн служил резидентом Российской империи в Королевстве Неаполитанском. Служил вместе с Александром Захаровичем Чернышовым, знаменитым разведчиком того времени, русским резидентом. Что помогал Чернышеву — не очень трудно догадаться.

А еще был он другом Вяземского и Пушкина. С Вяземским, дальним потомком Юлиании, возможно, хотел сдружиться еще и для искупления того давнего семейного греха. И был этот талантливый человек основатель русской научно–популярной литературы. В пушкинском «Современнике» именно Пётр Борисович писал про паровозы, пароходы, двигатели… В общем, развивал ту линию словесности, которую при советской власти «держал» журнал «Техника — молодежи».

Но это все — про Козловских, о которых известно — почему установилась традиция не возводить их в генеральские чины. И которые, на их счастье, дожили до времен, когда генеральские чины и не очень нужны для счастья в жизни.

А почему таким же образом не делали генералами Нарышкиных — это великая тайна, которую, кроме самих Нарышкиных, знали, наверное, несколько… ну может быть, несколько десятков человек. Есть, в конце концов, вещи, которые не записываются, а передаются устно, из поколения в поколение. В.О. Ключевский прав — ни при каком цензурном уставе не опубликуют клички членов Всепьянейшего собора. Но всякий историк тем не менее знает эти клички! Потому что наряду с передачей информации через тексты работает и другая традиция: устная. Может быть, существовала и традиция передачи тем, кому ведать надлежит: почему нельзя производить Нарышкиных в генеральские чины?!

Фактом является то, что ни один из Нарышкиных не ушел со службы в генеральских чинах. Даже тот из них, кто гвардейцем охранял Зимний при Елизавете… И он ушел в отставку в чине подполковника. Все знали Нарышкиных, славились они как весельчаки, балагуры и невоздержанные в питии и в женщинах… Но можно подумать, они одни были такие! А ни один из Нарышкиных, пока не прервался их род, не поднялся по службе выше подполковника, и выглядит это как негласный запрет давать им высокие чины. Аналогия только одна — в таком же точно положении находился род князей Козловских.

Историки прошлого весьма сдержанны в описании этой «страшной тайны Нарышкиных», и догадываться о причинах упорного придерживания их по службе приходится самому. Есть версия, ходившая устно среди ученых уже XX столетия… По этой версии, сразу после взятия ко двору Натальи Кирилловны Нарышкиной весь многолюдный, включавший десятки человек, клан Нарышкиных так жадно кинулся к должностям, почестям и кормлениям и так мало проявлял в то же время хороших служебных и человеческих качеств, что разворовывание ими казны и сделалось этим «секретом Нарышкиных».

Скажу сразу — Нарышкины и правда вошли в историю как ворюги совершенно несказанные и к тому же люди, низкие по своим душевным качествам. И Всепьянейший собор собирался в доме Нарышкиных. И характеризовали их в диапазоне от «дурак, но безвредный и добрый» (это про Льва Кирилловича) и до «муж стар, пьян и глуп» — о Матвее Нарышкине, троюродном брате Льва. И стал Иван Кириллович Нарышкин, младший родной брат Натальи Кирилловны, в возрасте 22 лет боярином, да еще вел себя особенно непотребно — вечно бывал пьян с раннего утра, заносчив и злобен.

Возможно, это поведение особенно гневило современников и в силу худородности Нарышкиных: по воспоминаниям Патрика Гордона (тоже страшнейшего пьяницы), Кирилл Полуэктович Нарышкин был не только «смоленский капитан», но в прошлом и «стрелецкий голова из Тарусы» — то есть происходил из служилых людей по прибору, а не «по отечеству». Не знатный, а служилый дворянин.

Но достаточно ли этого, чтобы помнить грязные делишки и через сто лет, — не уверен. Можно подумать, другие были так уж и намного лучше!

Не стану гадать — была ли и в истории рода Нарышкиных такая же мрачная тайна, как у Козловских. Но вот есть сведения, хотя и глухие, об их склонности к близкородственным связям… Православная церковь считала родственников до 7 колена слишком близкими для браков, но Нарышкины, по слухам, несколько раз обходили эти церковные строгости.

А ведь среди всех прочих любовников Наталье Кирилловне приписывали ещё и двоюродного брата, Петра Фомича Нарышкина! И был такой слух, что на самом–то деле отцом Петра Фомича был не Фома Полуэктович Нарышкин, а его родной брат и папа Натальи, Кирилл Полуэктович Нарышкин. Тогда получается, Пётр I — сын сводных брата и сестры, а вот Романовых нет в нем и единой капли крови.

Приписывали Наталье и родного брата Федора… Это последнее совершенно невероятно, потому что Фёдору было 8 лет, когда родился Пётр… Но именно его–то Пётр и поднимал на дыбу, требовал сознаться, кто его отец! Видимо, предполагал — если Фёдор и не его настоящий отец, то знать фактического отца он должен… Может быть, как раз потому, что Фёдор оставался единственным из этого поколения, сохранявшим хоть какую–то память? Ведь оба сына Фомы Полуэктовича, и Пётр, и Кондрат, погибли в 1682 году — 15 мая их буквально разорвали стрельцы…

Не буду настаивать на верности всех этих слухов — теперь их невозможно проверить, и единственный способ установить истину — это слетать на «машине времени» в XVII век и сделать всем участникам событий анализ на ДНК… Но ведь предположение, что Пётр был фактическим сыном родного брата своей матери, много что объясняет. И его невероятное сходство с Нарышкиными, при полном отсутствии черт Романовых. И его… скажем обтекаемо — его странности.

Итак, возникают еще две версии.

1. Петр — плод и жертва кровнородственного смешения, незаконных отношений брата и сестры.

2. Петр — жертва наследственного отягощения, мрачной тайны, которая была в роду Нарышкиных — примерно такая же, как в роду у Козловских…

Вот эта «тайна», порочные наклонности предка, и всплыли у Петра…

Может быть, утомленный всеми ужасами этой главы, читатель невольно подумает: а может быть, все это не очень–то и страшно? Ну подумаешь, не очень вменяемый царь! Ну не царский, а черт–те чей сын! Не цепляйтесь к личной жизни, в том числе царской; тоже мне, моралисты нашлись…

Иной читатель даже скажет: может, личные качества Петра — это и к лучшему? Может быть, как раз хорошо, что пришел к власти царь — маньяк преобразований? Может, по–другому и было нельзя, а нужно было исключительно так: насилием, кнутом, жестокостью! Пусть разорил, пусть напугал, а зато вон сколько сделал!

Позиция не особенно этичная, но вполне понятная, и распространенность этой позиции заставляет нас внимательно посмотреть — что же все–таки сделал Пётр?

РЕФОРМА АРМИИ

Первое, о чем придется говорить, — это реформа армии. Армия — это вообще излюбленное чадо Петра; монстр, на содержание которого, по официальным данным, уходила в 1701 году половина бюджета, в 1710–м — три четверти, в 1724–м — две трети. Первое, с чем столкнулся Пётр в делах государственных, была армия. С армией Пётр имел дело, строго говоря, задолго до того, как занялся делами государственными. В 1690 или 1691 годах маменька и близко не подпустила бы Петра к рычагам государственного управления, но к тому времени Пётр имел немалый опыт управления «потешными», а с 1695 и 1696 годов уже участвовал во вполне серьезной, настоящей войне — в штурмах и во взятии Азова.

Ну и какие же новые реалии в армии создал Пётр?

Якобы Пётр создал в Московии регулярную армию. Но это совершеннейшая неправда. Создание регулярной армии в Московии началось в Смутное время и завершено в 1679—1681 годах.

В 1621 году, всего через 8 лет после восшествия на престол Михаила Фёдоровича, Анисим Михайлов сын Радишевский, дьяк Пушкарского приказа, написал «Устав ратных, пушечных и других дел, касающихся до воинской науки» — первый в Московии воинский устав. «Устав…» Анисима Радишевского начал писаться еще в 1607 году, он и обобщал опыт Смутного времени, и содержал переводы многих иноземных книг.

«Военную книгу» Леонарда Фронспергера, две части которой вышли в 1552 и 1573 годах, Радишевский цитирует даже чересчур обширно, на уровне плагиата (Бескровный Л.Г. Хрестоматия по русской военной истории. М., 1947).

На основе без малого 663 статей нового Устава и начала формироваться регулярная московитская армия эпохи Романовых. За полвека до рождения Петра.

По Уставу в армии сохранялись стрелецкие войска и дворянское ополчение, но параллельно с ними вводились «полки иноземного строя»: солдатские, то есть пехота; драгунские — то есть конные; рейтарские — то есть смешанные. И вообще, по этому Уставу, чины бывают «воеводские», а бывают «генеральские». Стройная иерархия поручиков, капитанов,«маеоров», полковников,венчаемая генералами, помогает управлять войсками и психологически облегчает сближение с Европой. Замечу еще, что и слово «полковник», и слово «поручик» по происхождению русские. И раньше воеводам подчинялись самостоятельные командиры отдельных частей — полков, а поручения выполняли поручики, еще не доросшие до самостоятельного командования.

Новый Устав определил, кто они такие, полковники и поручики, и какое место занимают в иерархии, а иностранные слова использовал только тогда, когда без них трудно было обойтись. Военная иерархия «в полках иноземного строя» не могла ограничиться двумя чинами, — ну и ввели еще два «иностранных» — я имею в виду «маеора» и капитана.

В 1630 году армия состояла из таких групп войск:

Дворянская конница — 27 433

Стрельцы — 28 130

Казаки — 11 192

Пушкари — 4136

Татары —10 208

Поволжские народы — 8493

Иноземцы — 2783

Всего 92 500 человек

Как видим, состав армии — традиционные иррегулярные войска, кроме наёмных иноземцев. Правительство, готовясь к войне за Смоленск, намерено изменить эту традицию, и в апреле 1630 года по всем уездам отправлено распоряжение о наборе в солдатскую службу беспоместных дворян и детей боярских, а потом и всех желающих.

Вот это дало превосходный результат, и вскоре было создано 6 солдатских полков — по 1600 рядовых и 176 командиров. Полк делился на 8 рот. Средний комсостав:

1. Полковник

2. Подполковник (большой полковой поручик)

3. Маеор (сторожеставец или окольничий)

4. 5 капитанов

В каждой же роте были:

1. Поручик

2. Прапорщик

3. 3 сержанта (пятидесятника)

4. Квартирмейстер(окольничий)

5. Каптенармус (дозорщик под ружьем)

6. 6 капралов (есаулов)

7. Лекарь

8. Подьячий

9. 2 толмача

10. 3 барабанщика

11. 120 мушкетеров и 80 копейщиков

Мне бы хотелось еще раз отметить — новые названия чинов дублируются привычными, старомосковскими — вероятно, и для того, чтобы сделать их привычнее, приучить людей к новым словам. Но, полагаю, есть и другая причина — русский язык не хуже любого другого пригоден для воинских команд или воинских званий. Надо только, чтобы старые, привычные, но неопределённые звания (есаул, окольничий и так далее) употреблялись бы в новом смысле и в одном и том же значении, определенном Уставом и приказами царя и Думы.

В декабре 1632 года существовал уже рейтарский полк в 2000 человек, в котором было 12 рот по 176 человек каждая под командой ротмистров, и была драгунская рота в 400 человек.

К 1682 году, когда Петру было 4 года, формирование полков иноземного строя как основы русской армии завершено.

Пётр якобы уничтожил совершенно средневековое дворянское ополчение и ни к чему не пригодных стрельцов.

Но дворянское ополчение давно не было средневековым, с 1676 года. Стрелецкие войска Пётр, и правда, начал расформировывать после Азовских походов, но после Нарвы, убедившись в качествах стрелецкого войска, прервал расформировывание. Стрельцы участвовали и в Северной войне, и в Прутском походе 1711 года. До 1720 годов происходит, по выражению авторитетного справочника, «постепенное поглощение стрельцов регулярными войсками».

Но это — в составе регулярной центральной армии. А до конца XVIII века доживают служилые люди старых служб, и в их числе — городовые стрельцы. Как они несли полицейскую службу, так и несли себе весь XVIII век.

Некоторые, на первый взгляд, вполне образованные люди всерьез убеждены, что Пётр изобрел штык–багинет и стрельбу плутонгами. Объяснить это убеждение я могу только одним способом — всякое нововведение в России и во всем мире, произошедшее в Петровскую эпоху, тут же приписывается Петру.

Изобрел же стрельбу плутонгами в 1707 году маркиз Себастьян ле Пьер Во Бан, маршал Франции, знаменитый маршал Людовика XIV. Этот великий полководец, входящий в число первейших военных героев всей Европы вместе с Евгением Савойским и герцогом Мальборо, много чего изобрёл!

Раньше вперед выходила одна шеренга, стреляла, уходила. Выдвигалась вторая шеренга… Теперь же одна шеренга ложилась на землю, вторая становилась на колено, а третья стреляла стоя. Интенсивность огневого удара резко возрастала, и такая стрельба пошла заимствоваться всеми армиями. И армией Московии — тоже.

Багинет будет правильнее называть байонетом. Слово это французское, потому что изобретен он был в городе Байон, во французских Пиренеях. Местные жители, профессиональные контрабандисты, нуждались в защите от французских и испанских пограничников… Ну и придумали штык, который после выстрела можно вставлять в ствол ружья. Если учесть, что между выстрелами проходило несколько минут, преимущество было явное у того, кто может практически мгновенно превратить свое ружье в копье…

Байонет восприняла французская армия при маршале Во Бане (1701 —1717), во время войны за испанское наследство, и за счет этого одержала несколько побед.

Пётр действительно использовал байонет под русским псевдонимом багинет, и с этим связана единственная реформа армии, которую он действительно провел. Меня всегда удивляло, почему сторонники Петра и проводимых им реформ не используют этого примера. Ведь после страшного поражения русской армии от шведов в Гродно в 1706 году (более катастрофичного, чем под Нарвой!) Пётр, и правда, реформировал армию.

Тогда, в январе 1706–го, Карл XII, потеряв 3 тысячи солдат обморозившимися и заболевшими, внезапным броском окружил и блокировал московитскую армию в Гродно. Увести армию из–под полного разгрома удалось только весной, воспользовавшись ледоходом и бросив в реку больше ста пушек. Из–за ледохода Карл не мог переправиться на другой берег Двины и преследовать бегущих московитов.

До этого времени воевала армия, созданная Фёдором Алексеевичем и его генералами в 1679—1681 годах. Преображенский и Семёновский полки формировались по всем правилам этой армии: те же мундиры, те же металлические каски, те же 20 или 30% наличного состава — копейщики, без огнестрельного оружия.

Теперь Пётр, во–первых, полностью убрал копейщиков, заменив их всех мушкетерами — в этом ему помогло введение байонета–багинета. И ввел мягкие треуголки вместо касок, зеленые мундиры, которыми гвардия гордилась ещё при Екатерине: мол, форма наша введена еще Петром Великим!

Некоторые военные историки прошлого столетия, в том числе такой сильные специалисты, как П.В. Волобуев и Л.Г. Бескровный, полагают, правда, что и тут Пётр действовал не самостоятельно. Во всех европейских армиях того времени исчезал шлем как совершенно не нужная деталь, не предохраняющая от пуль и картечи, везде вводился багинет. Пётр только в очередной раз собезьянничал с Европы, не очень понимая даже, что именно и зачем он это делает.

Если и так — все равно перед нами случай, когда петровские военные реформы существуют не только в писаниях историков, но и в реальности. Только вот, опасаюсь, больше никаких достижений на этом пути не было, и никаких других реформ армии Пётр отродясь не проводил.

Мало того что правление Нарышкиных оказалось для армии подобно паровому катку: дворяне, поддержавшие Нарышкиных, стремились к «послаблениям» и, по словам князя Я.Ф. Долгорукова,

Петру, если он хотел воевать, многое нужно было начинать сначала… И приучать поместную конницу к порядку, введенному в 1681 году, и создавать новые «полки иноземного строя».

То есть можно было, конечно, призвать тех, кто уже служил в таких полках. Ведь и раньше, распуская по домам войско после войн, в случае новых войн цари скликали уже обученных воинов и ставили под команду старых, опытных командиров.

Пётр пошел по другому пути — в 1698—1699 годах стал записывать в полки вольноотпущенных холопов, крестьян и даже холопов без согласия их владельцев. Такая армия, по словам австрийца Корба, была

По более добродушным словам брауншвейгского посланника Вебера,

Правда, и «вторая армия Петра» была набрана не из самых лучших людей. Отбор и подготовка «лучших» требуют времени, а рекрутские наборы всего за 10 лет войны выкачали из 14–миллионного населения порядка 300 тысяч новобранцев. Если в 1701 году комплекс регулярной армии был 40 тысяч человек, то в 1708–м — 113 тысяч человек.

К концу царствования Петра регулярных войск в Российской империи числилось уже от 196 до 212 тысяч, да 110 тысяч казаков и инородцев, воевавших «своим строем», — башкир, татар и народов Поволжья. Этим полчищем вооруженных людей в 1712 году командовал Генеральный штаб — два фельдмаршала, Меншиков и Шереметев, и 31 генерал, причем из них только 14 иностранцев.

Огромные рекрутские наборы необходимы были не только для пополнения войска, но и чтобы покрыть колоссальные потери, которые несла армия Петра даже в мирное время — от голода и холода.

Вебер считал, что на одного погибшего в бою приходится два или три погибших от холода и голода, порой ещё на сборных пунктах. Потому что, захватив рекрута, на него надевали кандалы и делали на кисти правой руки татуировку в форме креста; справедливости ради, при Петре не додумались до номеров, вытатуированных на видных частях тела, но клеймить своих подданных, как скот, все же придумали.

А держали рекрутов

Это цитата не из сочинений старообрядцев или опальных вельмож; это из доклада Военной коллегии Сенату в 1719 году. Доклад потребовался после того, как в 1718 году по армии числилось 45 тысяч «недобранных рекрут» и 20 тысяч — в бегах.

Так армия при Петре стала, по словам Ключевского, «морильней» и пугалом даже для того, кто изначально хотел в ней служить.

Впрочем, рекрутов при Петре называли «бессмертными», потому что если рекрут умирал на сборном пункте, его деревня или посад обязаны были поставить другого, точно такого же… и государство ничего не теряло, получая нужный ему «винтик».

Ни один из офицеров, подготовленных в армии Федора Алексеевича, не стал генералом у Петра. Генералами становились пьяницы из Всешутейного собора, совершенно независимо от их талантов и от личных качеств.

Приходится признать, что в отношении армии Пётр сыграл роль парового катка. Его действия скорее следует называть не столько «реформой», сколько «ломкой», «разрушением» или «взрыванием» — так будет значительно точнее.

ВОЕННЫЕ ПОБЕДЫ

Единственной военной заслугой Петра (или, скорее, Шереметева) стало завоевание Прибалтики. Славное деяние, которое не прочь были бы совершить и Алексей Михайлович, и Фёдор Алексеевич, и генерал Федора Алексеевича Григорий Григорьевич Ромодановский, и очень многие другие.

Но и тут сразу же появляются свои серьезнейшие «но»…

Во–первых, Швеция к тому времени явственно шла к упадку. Страна надорвалась в войнах с Польшей. Страшный «Потоп», когда в 1648 году практически вся территория Польши оказалась завоевана и оккупирована Швецией, дорого обошелся не только полякам. Карла XII с его культом войны поддерживали в основном молодые армейские офицеры, жаждавшие славы и воинских почестей. Войну, которую упорно вел Карл, в Европе называли «войной чести». То есть это была война, которая вообще–то ни за чем не нужна, но отказаться от которой невозможно, не поставив под сомнение свою личную храбрость. На сопляков–дворянчиков, которым не приходилось зарабатывать на хлеб, это действовало. Но грубые, приземленные бюргеры и дворяне постарше (в чьих руках обычно и сосредотачивались материальные ценности), заседавшие в парламенте–ландтаге, регулярно отказывали королю в ассигнованиях на войну. Эти скучные типы без знаменитых предков, гербов и дедовских шпаг не понимали, как это прекрасно и почетно — воевать. Все они говорили про свои тоскливые налоги, бюджет и прочую скукотень, от которой у короля сводило скулы зевотой. Но деньги были в их руках, и как ни сопротивлялся король, они все «закручивали краник» — давали все меньше денег для разорявшей и изнурявшей Швецию совершенно не нужной ей войны.

Шведские крепости в Прибалтике ветшали. Карл не подавал им никакой помощи, увязнув в более престижной войне с саксонским курфюрстом Августом, королем польским и союзником Московии. Пётр же в войне в Прибалтике вернулся к первобытным средствам устрашения времен Ивана IV, бросавшего на немцев в Ливонскую войну первобытных татар и башкир.

Как следует из текста, «чухон» (эстонцев) дикари попросту перерезали. Если это некая клевета на славное воинство Петра, я рад буду услышать другое объяснение этому «вести было трудно, потому привели меньше».

Позволю себе не присоединяться к задорному тону С.М. Соловьева и не считать тактику выжженной земли великим достижением русской армии. Деянием предков, которым следует гордиться. Напомню также о страшной резне во всех взятых московитами городах: Мариенгофе–Алуксене, где был взят знаменитый пастор Глюк, а среди его служанок — будущая императрица Екатерина, в Нарве и в Орешке, в Ниеншанце и в Ижоре.

Шведы, у которых оставалась такая возможность, выезжали в Швецию, домой, а местные русские и немцы достаточно легко присягали московитам, массовой опоры у шведской армии тут не было.

Сам Карл 15 лет не был в Швеции, все воевал в Германии и в Польше. Его война в 1708—1709 годах против Московии, когда он одновременно пытался натравить на Москву украинцев Мазепы, татар и турецкого султана, приводится военными историками как типичнейший пример пренебрежения основными правилами военного искусства. Карл постоянно наступал недостаточными силами, не обеспечив коммуникаций; он недооценивал противника; у него была плохая разведка; не составлялся предварительный план боя. Карл позволял себе самые фантастические расчеты на союзников, которые и не думали всерьез помогать.

Этих «проколов» Карла не отрицают даже те шведские историки, которые вообще–то охотно говорят о других качествах этого полководца: стремительности его переходов, умении громить превосходящего противника, внезапности и быстроте действий, исключительной личной храбрости (Тарле Е.В. Северная война и шведское нашествие на Россию. М., 1958).

В битве при Полтаве участвовали лишь 16 тысяч предельно измотанных шведских солдат (передовой отряд, по существу) при 2 орудиях. А против них стояли 10 тысяч свежих русских солдат при 72 (по одним данным) или 112 (по другим) орудий.

Длилась Полтавская битва, кстати говоря, всего два часа… Так огромен был перевес русской армии, и особенно артиллерии, которая косила шведов как хотела.

Остается присоединиться к В.О. Ключевскому с его жесткой, но верной оценкой:

Правда, и тут Пётр был в своем амплуа: при наступлении Карла XII в 1708 году перепугался так, что велел вывезти из Москвы сокровища Кремля и стал по периферии страны строить систему укреплений. Создать сразу много крепостей он не мог (и никто бы не смог). Но Пётр нашел выход, и тоже очень в своем духе: чтобы создать укрепления, стали засыпать землей действующие церкви. Образовывался земляной холм, внутри которого находилось здание, из которого можно было вести огонь. Еще в начале XX века во Пскове сохранялись два таких холма, на которых играли дети.

И еще одно решение в обычном духе Петра — введение своего рода «заградительных отрядов» — если московские войска начнут отступать, стоявшие в тылу должны были стрелять по ним. Напомню, что соотношение участвовавших в бою и стоявших в запасе составляло 10 тысяч к 30 тысячам.

Н–да…

Потерпев поражение на Украине, Карл бежал в Турцию, пытался организовать одновременные военные действия с севера, шведской армии, и с юга, турецкой. Только вот организация чего–либо давалась ему куда хуже, чем стремительные атаки и налеты. Удалось опереться на интриги австрийцев и французов, спровоцировать Турцию на объявление войны в 1710 году.

Впрочем, Прутский поход 1711 года был и остался памятником своеобразной логики не Карла, а именно Петра. Это тоже событие в самом что ни на есть его духе. Турция хоть войну и объявила, но военные действия не начались, и принимал решение Пётр. Судя по всему, Северная война вполне могла кончиться как раз в 1710—1711 годах — Швеция сильно устала, риксдаг воевать не хочет, король неизвестно где…

Решительный удар по самой Швеции, московитские корабли на рейде Упсалы, рейд на Стокгольм, уязвимо лежащий у моря; татары и башкиры, с воем скачущие вдоль побережья, через оцепеневшие от страха городки с черепичными крышами, торчащими в кипени яблоневых садов…

В 1719 и 1720 годах, стоило провести два опустошительных похода в саму Швецию, и тут же стал возможен Ништадский мир, закреплявший за Московией все ею завоеванное.

Но Пётр решил совсем иначе. Православные подданные турецкого султана — валахи, греки, болгары, сербы, румыны — все время звали Петра воевать с Высокой Пор–той, освободить их от ига мусульман. В их описаниях получалось, что местность в Молдавии гладкая, с водой и пищей проблем быть не может, турки слабы и сами панически боятся Петра. А стоит Петру пересечь границу с войском, как все покоренные турками народы тут же восстанут.

Пётр писал Шереметеву:

Кем надо быть, чтобы, не имея серьезной разведки, не зная всех обстоятельств, ввязаться в такую авантюру?! Вроде бы только что так же действовал Карл XII, пойдя с малыми силами на Украину и Московию…

Во всяком случае, Пётр поверил, и в июне 1711 года московитское войско вступило в Молдавию. Разумеется, он сразу же обнаружил самые печальные вещи: что местность незнакомая и непривычная, в июне уже очень жарко, а воды мало. Что господарь Кантемир с 5000 вооруженных людей — единственная помощь православных, а турецкая армия и не думает разбегаться или бунтовать.

Армия великого везира Баталджи–паши (118 тысяч солдат, 440 орудий) быстро соединилась с 70–тысячной армией крымского хана Девлет–Гирея. Эти мощные силы быстро лишили русскую армию стратегической инициативы и всякой возможности наступать. Все попытки атаковать и вообще продвигаться турецкая армия гасила. Можно было запереться в укрепленном лагере (опыт был со времен Прешбурга). Попытки взять этот лагерь московиты успешно отбили, потеряв 3 тысячи своих и погубив 8 тысяч турецких солдат.

Но и сидеть в осажденном лагере не было таким уж веселым занятием — не было воды, не хватало продовольствия и боеприпасов. 9 июля московитскую армию блокировали турки, а 12 июля московиты уже подписали мирный договор…

Потому что Пётр до такой степени перепугался, что послал Петра Шафирова в лагерь турок с приказом: получить мир любой ценой. Любой… Даже ценой отказа от всей Прибалтики, кроме Петербурга, а если этого мало — отдать шведам и Псков. Сохранилась записка Петра Шафирову:

(Война с Турцией 1711 г. Прутская операция//Сб. документов под ред. Мышлаевского А.З., СПб., 1898)

Вот тут–то у турок и шведов открывалась полная возможность и впрямь покончить с Московией, надолго отогнать её прочь от балтийского побережья… но только турки не захотели сделать такого роскошного подарка Карлу. Карл умолял визиря дать ему 30 тысяч солдат, и к вечеру он приведет к визирю царя Петра с веревкой на шее… Исключить такой возможности нельзя, но турки добивались своих целей, и только своих. К тому же визирю гораздо приятнее было положить в карман богатые подарки московитов, чем дать Карлу армию.

По Прутскому мирному договору турки выпускали Петра и его армию и с ним — союзных молдаван во главе с Кантемиром. А за это Московия срывала все свои крепости на Черном море, в том числе такие большие, как Таганрог и Каменный Затон, отдавала Турции Азов, обязалась не вмешиваться в дела Польши и не держать флота на Черном море, а корабли, построенные под Воронежем и с таким трудом выведенные из Дона, сжечь. Кроме того, Московия теряла право держать свое постоянное посольство в Стамбуле — неслыханное унижение! Позже, в 1713 году, прибавилось еще одно требование — отступиться от Правобережной (Западной) Украины.

В общем, возникает вопрос — если Пётр подписал ТАКОЙ мир, что мешало туркам так и не выпускать его из мышеловки? Раздавить блокированную армию, привести Петра с веревкой на шее в Стамбул, и там он такое подпишет… Но в том–то и дело, что турецкая армия после штурма, в котором легли почти трое турецких солдат за жизнь московитского одного, вовсе не рвалась продолжать войну. Балтаджи Мехмет–паша подписал договор, крайне выгодный его стране, не желая губить своих людей. Логика, хорошо понятная цивилизованному человеку.

В Прутском походе погибло 27 285 человек; из них только 4800 — в боевых действиях. Остальные пали жертвами болезней, жажды и голода. А кроме того, в Прутском походе похоронены были все достижения, оплаченные кровью десятков тысяч людей, — по выходу Московии к Черному морю.

Согласимся с оценкой действий Петра:

Что касается дипломатических интриг… Пётр вел их,

Отдадим должное Карлу XII — он, как и обещал, воевал до самого последнего часа и пал в бою. В 1715 году он наконец–то, после 15–летнего отсутствия, появился в Швеции. Пытался «приструнить» риксдаг, заставить страну сделать еще одно усилие… Его смерть под норвежской крепостью Фредериксхалль вызывала много вопросов… По официальным данным, короля застрелили из крепости, и многие видели ствол ружья и вспышку выстрела между зубцами. Но вроде бы другие видели выстрел и дым совсем в другом месте, из глубины ШВЕДСКИХ позиций… Именно после ЭТОГО выстрела схватился за грудь и рухнул король… А ружье из крепости… Шла война, и таких стволов торчало над крепостной стеной много.

Не буду настаивать ни на чем, но смерть Карла XII (ему было всего 35 лет) — одна из не разгаданных по сей день загадок истории. Очень может быть, риксдаг таким образом избавился от слишком воинственного короля.

…А Пётр, потеряв возможность окончить войну к 1710 или 1711 году, возился еще несколько лет, тратя фантастические средства и теряя десятки тысяч людей. Одного в бою — двоих или троих от голода и холода.

ФЛОТ

Еще более восторженно, чем о реформах армии Петром, полагается писать о «создании флота». Мол, «великий преобразователь» пришел, увидел — флота не было. И победил, конечно же, построил флот. И увидел Пётр, что это хорошо. Вот преемники Петра, люди ограниченные и близорукие, прелести флота не понимали, и флот почти полностью сгнил, пока Екатерина II Великая не спохватилась и не отстроила флот по новой.

Пожалуй, в этой краткой иронической справке я охватил основные стереотипы, по которым полагалось (и даже сейчас полагается) говорить о великом деянии — о создании Петром флота. Но это — в лучшем случае недоразумение: Пётр вовсе не создал русский флот. Он уничтожил русский флот, и, если бы на свете существовала справедливость, именно об этом сегодня повествовали бы все учебники.

В допетровской Московии действительно не было или почти не было военно–морского флота. Эскадра Кравкова или флот, построенный Ордын–Нащокиным на Западной Двине во время войны со Швецией 1658 года, «тянут» в лучшем случае на «военно–речной» или «военно–прибрежный» флот, не больше. Но рыболовный и торговый флот в Московии XVII века был. Поморские лодии–кочи добирались до Англии и Шпицбергена, а могучие каспийские бусы ходили в Персию и Азербайджан.

Не будем лицемерить, будто заимствовать в Голландии предкам было так уж и нечего. Корабли допетровской Руси в двух отношениях отличались от голландских и английских в худшую сторону — они имели «худшие» обводы, были заметно «пузатее» скоростных океанских судов. Если в передовых странах Европы соотношение между шириной и длиной судна принято было выдерживать как 1:6, даже 1:8, то бус имел соотношение между шириной и длиной примерно как 1:4.

Второе отличие в том, что у судов Голландии было больше косых парусов, и потому эти корабли могли лучше лавировать при ветрах с разной стороны и хуже «ловили» слабый ветер.

В результате голландские и английские корабли были маневреннее и быстрее, для их управлением нужно было меньше людей.

Но замечу: одномачтовые (а у буса было 3 мачты) парусники–доу арабов в XV—XVII веках освоили весь Индийский океан и плавают по нему до сих пор.

Китайский флот придворного евнуха императора Чжэн Хэ в XV веке из Кантона добрался до Индии и до восточного побережья Африки. Потом император сменился, флот стал не нужен, но сам по себе факт знаменательный — вовсе не одни голландские суда пригодны для океанских плаваний. Да и испанский галеон, легко ходивший через Атлантику, не намного лучше снаряжен и, уж конечно, не крупнее каспийского буса.

То есть московитские корабли если и уступали голландским и английским, то не намного. К сказанному добавим еще, что плавать через океаны в Московии того времени не было ни малейшей необходимости.

И, наконец, кто, собственно, мешал Петру совершенствовать русский флот, вовсе не уничтожая его, а вводя в традиции строительства кораблей то, что было необходимо взять у Европы (в том числе и ввозя специалистов из Голландии)?

Но все это не было ни осознано, ни тем более сделано. Московитский флот приказано было уничтожить, и его не стало. После этого на Каспийском море долгое время не было никакого флота — ни торгового, ни военного. А плавать по Каспию Пётр хотел! И не только по Каспию…

В 1716 году он посылает князя Бековича–Черкасского не куда–нибудь, а в Среднюю Азию! И не зачем–нибудь, а для отыскания старого русла Амударьи, которая текла раньше не в Аральское море, а в Каспийское. Перед Бековичем–Черкасским поставлена задача — пустить Амударью снова по этому руслу! Амударья потечет в Каспий, и флот Петра сможет подниматься по течению Амударьи, проникать в самое сердце Азии. Кроме того, неплохо бы склонить хивинцев к переходу в московитское подданство, да поискать золота в русле Амударьи. Для исполнения задания дано было 5 тысяч солдат и приказано не мешкать, не возиться лишнее время.

Даже для Петра эта затея до такой степени фантастична, что в нее трудно поверить. В смысле, что до такого можно было вообще додуматься! Интересно, понимал ли это кабардинский князь Дэвлет–Кизден–Мурза, в крещении ставший Александром Бековичем–Черкасским? Или, плывя до Астрахани, потом до туркменского побережья, двигаясь через пустыни к Хиве, он не осознавал себя смертником? Этого я не знаю. Знаю точно, что в Хиве долго не понимали, что вообще делать с этим наглецом? На Востоке с трудом верят в угрозы, заносчивость, фантастические требования, не подкрепленные силой. Потребовалось время, чтобы разобрались: да, эти 5 тысяч — единственные, и до других московитских войск — несколько тысяч километров. И тогда хивинцы напали на спавших в разных местах, ничего не подозревающих солдат и перерезали их. Погиб и князь Александр (Иллерицкий В. Экспедиция князя Черкасского в Хиву (1716—1717 гг.) // Исторический журнал, 1940. № 7).

Но ведь Пётр I и строил флот! Для Черного моря — под Воронежем, для Балтики — во многих местах! Да, строил… Строил, но только не флот, а нечто непонятное. Нечто, сварганенное на скорую руку, без всякого соблюдения технологии. Все флоты, построенные Петром, сколочены в ударно короткие сроки из сырого леса, черт те из чего, и представляли собой еле держащиеся на поверхности воды плавучие гробы.

Умение выбирать лес для постройки корабля, умение правильно сушить, учитывая сорта и виды дерева, направление и силу ветра, влажность, освещенность и так далее, считалось важнейшими умениями корабела.

Не менее важно было просмаливать дерево, пропитывать его дегтем, смолой. Опять же важно было знать, как именно пропитывать древесину, какие соотношения смолы брать, до какой температуры нагреть, сколько раз пропитать. Многие мастера хранили секреты собственных смесей для пропитывания корабельной древесины. За одни эти «ноу–хау» и фирмы, и государства перекупали друг у друга опытных корабелов, хранителей секретов совершенства.

Чем старательнее соблюдалась технология сушки и пропитки, тем дольше мог служить корабль. В английском флоте, громившем Наполеона под Трафальгаром в 1806 году, были суда, помнившие времена Петра. Резная наяда, смотревшаяся в окрашенные заревом воды Трафальгарского залива, столетием раньше могла смотреться в воды Белого моря, а долговязый царь варваров осматривал её, похлопывал рукой, стоя в прыгавшей на волнах лодке.

Трудно сказать, как могла сложиться судьба Черноморского флота: его ведь сожгли после 1711 года. А вот судьбу Балтийского флота проследить удается неплохо, и надо отметить — очень мрачная это судьба. Потому что этот флот, построенный без соблюдения технологических правил, примитивнейшим образом гнил. Ведь строили корабли крайне поспешно: «давай–давай!», «время не ждет, чтобы к завтрему были!»

До 1708 года — на Балтике только небольшие фрегаты и гребные суда, и только с 1709–го началось ускоренное строительство флота и Кронштадта. Но до 1714–го строились только 50–пушечные корабли, и пришлось в 1712—1714 годах купить на Западе шестнадцать 50—60–пушечных судов

Правда, в 1713—1714 годах в Архангельске построено из лиственницы семь 52–пушечных судов, но тяготы были такие, что с 1715 года в Архангельске строительство судов было свернуто.

В 1715 году из 20 действующих кораблей 16 были куплены за границей, и все планы постройки регулярно не выполнялись. В 1718–м планировалось построить девять 70–пушечных кораблей и двенадцать 66–пушечных, а реально построили всего один 70–пушечный.

Тем более после смерти Петра строительство кораблей Балтийского флота почти сворачивается. В 1726–м заложен только один 54–пушечный корабль, в 1727—1730 годах новых судов вообще не строят.

При Анне вели дискуссии о кораблях, и было высказано даже мнение: а может быть, парусный флот на Балтике вообще не очень и нужен? Может, оставить там только галеры?

В конце 1731 года было 36 линейных, 12 фрегатов, 2 шнявы — но это все на бумаге. На самом деле только 8 судов из этого флота могли ходить в океане и 13 — в Балтике, близ берегов. В 1741 году флот попросту не смог выйти из гавани навстречу шведскому флоту. В 1742 году — просто не решился выйти из гавани, хотя числом вымпелов шведский флот превосходил.

Дело в том, что средний возраст службы корабля составлял 5 лет, потом суда вульгарным образом гнили. Тем более полупресная вода плохо действует даже на суда, построенные с соблюдением должной технологии. А тут еще при малейшей неисправности вести суда приходилось в Петербург, на совсем пресную воду — в Кронштадте очень слабой была вся ремонтная база, и корабли чуть что вели в столицу.

Строительство же выливалось в такую копеечку, что плавучий гроб из сырого дуба и со сроком службы в пять лет получался как бы отлитым из золота. Ведь ближайшие от Петербурга дубовые леса находятся километров за 600, на Дону и на Волге! Транспортировка стволов страшно дорога, помещики не хотели рубить эти леса, считая их своим ценным достоянием, а если лес все же рубили, не хотели сажать дубы, ничего не понимая в восстановлении лесов.

В результате при Анне приняли программу умеренную — строить корабли на 66 пушек, не больше, но и эту программу «благополучно» позабыли.

Считалось, что необходимо возводить флот по иноземным образцам, слизывать его до деталей с голландского — вот и возводили! Дошло до того, что современные ученые всерьез утверждают: наверное, у русских до Петра не было специального слова для обозначения морского берега! Слово «берег» означало только границу чего–то пресноводного, реки или озера… А то чего бы это в русском флоте XVIII века берег называли голландским словом «кюст» (Быховский И.А. Петровские корабелы. Л., 1982. С. 14).

Черноморский флот возводили там же, где строил его Григорий Иванович Касогов в 1674 году: под Воронежем. Корабли Касогова не были, конечно, кораблями класса голландских или английских фрегатов и бригантин. Это были парусно–гребные суда, галеры и скампавеи, на которых Григорий Иванович перебрасывал войска по рекам до Азовского моря.

Флот Касогова, эскадра в 60 вымпелов, эти задачи выполнил великолепно, перевозя войска под Азов и нанося удары по турецким и татарским крепостям на побережье Крыма. Касогов же внимательно изучил одну особенность течения Дона… Дело в том, что некоторые реки при впадении в море растекаются очень широко, скорость их течения падает, и в устье их глубина меньше, чем на большей части русла. Эта особенность Дона прекрасно была известна и россиянам, и казакам, и туркам. Из–за нее турки никогда не вводили в Дон крупные корабли и, если Азов осаждали, помогали крепости на малых судах или на плоскодонных галерах.

Правительство Московии интересовало — можно ли все–таки вывести из Дона в Азовское море крупные корабли, типа голландских боевых судов или типа каспийского трехмачтового буса. Пётр, когда начал строить флот под Воронежем, точно знал — в Азовское море эти корабли смогут выйти!

Новый Черноморский флот при Петре строили 26 тысяч человек белгородского разряда в 1695 и 1696 годах (Очерки истории СССР. XVII век/Под ред. Н.М. Дружинина. М., 1955. С. 440—441). Балтийский первоначально строили в Архангельске с его старой школой русских корабелов. Какая была помеха в том, чтобы привлечь к строительству флота корабелов из–под Воронежа или из деревень и посадов по берегам Оки, из Астрахани, где строились корабли для Каспия? Что мешало? Кто мешал? А ничего… кроме желания царя.

Но ведь кроме самого «дерева» — кораблей и канатов, флот — это еще и люди, умеющие кораблями управлять, — морские офицеры, специалисты, матросы. Их–то и не было…

Конечно, можно было взять на службу во флот поморов или астраханцев, умеющих водить каспийские бусы в открытом море. Но это, конечно, было бы глубоко неправильно! Нет в Московии «настоящего» флота, настоящий — только за морем…

Флот для новобранца из континентальной губернии, из центра Московской Руси, где никакого моря от веку не видали, был делом совершенно непонятным, а то и попахивающим серой. «Тебя отправят на флот!» — и парень бежит, разбивает голову сопровождающему собственными кандалами и прибивается к разбойникам. Попавшие на флот, даже если не страдали от морской болезни, если не было других проблем, не хотели учиться быть хорошими матросами, и учить их было почти некому. Жизнь на корабле была так непривычна, странна, тоска так страшно схватывала матросов, что они опять же бежали или просто впадали в оцепенение, не желали дальше жить. Начальство воровало страшно, а ведь на кораблях в открытом море, даже на рейде, и не украдешь ничего, и милостыни не у кого просить.

В 1716 году адмирал Девьер писал Петру:

Как реагировал Пётр? А никак.

Другой адмирал царя Петра, Паддон, в 1717 году из–за гнилого продовольствия всего за месяц потерял 222 новобранца из 500, а остальные

Тот же Паддон писал, что

Характерно, что это писал англичанин — потому что английский парусный флот был местом, каким мамы пугают непослушных детей. Английского матроса, как правило, заманивали специальные вербовщики, рыскавшие по кабакам. Пригодного к службе крепкого парня и подпаивали, и уговаривали, и, случалось, попросту подливали снотворного зелья в стакан с добрым английским элем. А на флоте было и голодно, и воды не всегда в достатке, и дикие нравы, и порка девятихвостой плетью. В результате говаривали, что трудно найти на островах Тихого океана племя, в котором не живут один–два беглых английских матроса…

Если это и преувеличение, то не очень большое, потому что экспедиция Коцебу в 1819 году находила по беглому англичанину на каждом из посещенных ею островов Маркизского архипелага, а на острове Нуку–Хива так даже двоих — англичанина и француза.

Вообще–то Паддон известен как раз гуманным обращением с матросами, но служить он начинал в английском флоте, и произвести на него впечатление было непросто…

А это ведь идет речь о временах, когда флот все–таки «не оставлялся монаршей милостью», когда флот подпитывали финансово, за злоупотребления можно было и поплатиться. Но стоило умереть Петру, для которого флот был и остался любимой игрушкой, — не стало даже и этого.

В России вообще–то считалось, что флот существует — ведь гнило же что–то там на рейде, торчали борта и мачты над серой балтийской водою. Но так считалось чисто теоретически, потому что задач, для которых флот действительно необходим, у государства Российского попросту не было. Вот когда такие задачи появились, когда в эпоху «матушки Екатерины» появилась насущная задача послать флот в Средиземное море и тревожить там турок, — оказалось, что флота в России практически нет.

Придворные Екатерины привыкли считать самих себя изнеженными и живущими в холе и в цивилизации — по сравнению с суровыми временами основателя Российской империи, Петра. Но именно они, эти изнеженные франты в кружевных рубашках и говорившие по–французски почти без акцента, создали флот, по сути дела, из ничего.

К началу XIX века сложились морские традиции Российской империи. Важную роль в этих традициях играли выходцы из Костромской губернии, в которую когда–то, еще при Иване III, переселяли («переводили») новгородское дворянство. Прошло три века, и потомки русских (но не московитских) мореходов дали миру Невельского, Лисянского, род Бутаковых и многих–многих других. Другой группой морских офицеров стали в Российской империи прибалтийские немцы, «трофейные иностранцы» (Литке, Врангель, Крузенштерн, Коцебу). Так все и вернулось на круги своя…

РЕФОРМА ГОСУДАРСТВЕННОГО УПРАВЛЕНИЯ

Со страниц множества книг звучит рефрен: «Пётр создал новые государственные учреждения! Пётр отменил прежнюю систему управления!»

Но в первые годы правления Петра он и не думал ничего менять. Страна жила, управляемая все теми же приказами и приказными, под все той же Боярской думой. В 1705 году в Москве было 17 бояр, 17 окольничьих, 1 думный дворянин (наш старый знакомый — Никита Моисеевич Зотов), 3 думных дьяка. Боярская дума никогда не была отменена Петром и вымерла в самом буквальном смысле — от старости: Пётр не жаловал новые думные чины, и по мере смерти прежних думных людей некому было занять их место. Но, по крайней мере, до 1704 года Дума регулярно собиралась, и именно она управляла государством в отсутствие царя (а он постоянно отсутствовал).

В числе всех прочих дел, в 1700 году боярам велено соотнести Уложение 1649 года с новыми указами и включить указы в Уложение…

В 1704 году велено в отсутствие царя править не Боярской думе, а «конзилии министров», причем под «министрами» подразумеваются главы самых важных ведомств.

Точно так же городами управлять должен был Главный магистрат, а арестованных Пётр приказывает доставлять в Московскую ратушу — но, конечно же, на практике это оказывается обычнейшая съезжая изба. Так Том Соейер, играя в освобождение принцев и герцогов, называл кирку ножом, а бревенчатую избу в штате Миссисипи — дворцом. Не верь ушам своим…

О заседаниях Боярской думы с 1704 года не упоминается, но совершенно непонятно, исчезла она или нет? Если нет, то с введением «конзилии министров» Боярская дума вовсе не упраздняется, и становится окончательно непонятно, кто же должен управлять страной? Какой из двух органов власти?

В 1711 году, собираясь в приснопамятный Прутский поход, Пётр создает новый орган власти — Сенат. 9 сенаторов во главе с обер–секретарем назначались Петром из высших чиновников «первых трех рангов»,

До 1718 года (то есть большую часть времени правления Петра) по–прежнему работали приказы. Их реформируют, водят новые. В 1701 году Иноземный и Рейтарский приказы сливаются в один приказ Военных дел. Возникли Монастырский, Артиллерийских дел, Рудокопный, Провиантский, Морской приказы. То есть никто не отменял приказов, речь идет только о разрастании уже существующей бюрократии.

В 1718 году Пётр заводит новые органы — 9, позже 12 коллегий. Три из них — Иностранная, Адмиралтейская и Военная — сразу же выделены и названы «первейшими». Сам он так определяет, что же такое — коллегия:

Теоретически все дела должны были решаться в коллегиях общим обсуждением, и у всех был равный голос, только у президента, если мнения разойдутся, голос был решающий.

Представление, что «на смену приказам пришли коллегии» (Юрганов А.Л., Кацва Л.А. История России XVI—XVIII вв. М., 1996. С. 266) и что приказы попросту исчезли, неверно. Приказы, во всяком случае, пережили Петра, а Сибирский приказ сохранялся до 1763 года.

Сенат по своим функциям решительно ничем не отличается от Боярской думы, но вот по социальному составу — отличается, и не в лучшую сторону. В Боярскую думу попадали или «по великой породе», владельцы вотчин, материально независимые от царя, или сделавшие карьеру чиновники. Теперь — только сделавшие карьеру чиновники.

Уж конечно, этот Сенат ничего не имеет общего с Сенатом Древнего Рима, в котором заседали богатейшие люди Римской республики и империи, ограничивая власть даже самых распоясавшихся цезарей. Как ему свойственно, Пётр дал громкое историческое название органу, устроенному совершенно по–другому, нежели римский Сенат.

Другой пример того же самого — громкое название «кумпанств» для объединений, которые должны были строить корабли Черноморского флота.

Ну и что тут общего с «компаниями» западных купцов?

Так же и коллегии — Пётр взял это слово у Лейбница, который называл «коллегиями» высшие органы правления в своем идеальном государстве, что–то вроде министерств. Что же касается реальных петровских коллегий, то они не только не лучше — они во многих отношениях хуже приказов.

А местное управление? В 1707—1710 годах созданы губернии: Московская, Смоленская, Киевская, Азовская, Казанская, Архангельская, Нижегородская, Астраханекая, Сибирская. Прежние уезды складывались постепенно, исторически. Губернии вводились для нужд содержания армии и для удобства управления. В 1711 году все полки расписаны по губерниям. Губернии должны теперь содержать полки, которые назывались по «шефствующим» губерниям: Казанский полк, Смоленский полк и так далее.

Управлять каждой из громадных губерний было очень трудно, чиновничий аппарат разрастался чрезвычайно. В допетровской Руси хотя бы чиновников на местах было не очень много. А тут их появились буквально полчища.

Система территориального деления была списана со шведской, но, как разъяснил Пётр, «а которые пункты в шведском регламенте неудобны, или с сетуациею сего государства несходны, и оные ставить по своему рассуждению».

У сенаторов оказалось своеобразное представление, какие пункты наиболее неудобны; губернии разделили на 50 провинций, а провинции на уезды и на дистрикты (плодя новые толпы чиновников). Неудобным же «пунктом» оказался низовой элемент шведской административной системы: кирхшпиль, то есть приход. Руководил им пастор при участии выборных от прихожан. А уж чего–чего, самоуправления чиновники допускать не собирались.

«Всякие наряды и посылки бывают по указам от городов, а не от церквей, к тому и в уезде ис крестьянства умных людей нет», — так и говорилось в соответствующем постановлении Сената.

Московская Русь знала сложные формы самоуправления. В конце XVII века всей громадной страной управляли от силы 10 тысяч чиновников. Остальную работу брали на себя выборные из общин. Приходится признать — губернская реформа Петра «прогрессивна» только по названиям. Она — шаг назад, к бюрократии и деспотии. То есть, ясное дело, красивые иностранные слова «губерния» и «дистрикт» звучат куда лучше старорежимных и отсталых «волости» или «уезда»! Во всем же остальном — шаг назад, как и с коллегиями.

Интересно, что в современной Республике Польша территория делится на воеводства, а стоит во главе воеводств — воевода. Есть даже такой латино–славянский фонетический уродец, как вице–воевода, то есть заместитель воеводы. Трудно отрицать, что Польша — государство вполне современное и вполне европейское. Странным образом, сохранение исторического названия для административных единиц этому не помешало. А России как–то и «дистрикты» не особенно помогли.

Введение Петром особой «духовной коллегии» официозным историкам прошлого века приходилось оправдывать разложением и полным упадком духовенства перед Петром. С.М. Соловьев тратит несколько страниц текста, чтобы описать всю бездну падения духовных лиц, и буквально полстраницы — на описания самих действий Петра, впадая в этом месте в скороговорку.

Обстоятельства же дела таковы: в октябре 1700 умер патриарх Адриан. После его смерти царь не позволил собраться освященному Собору для выбора нового патриарха. По указу 16 декабря 1700 года, митрополит Стефан Яворский назначался «екзархом святейшего патриаршего престола, блюстителем и администратором». Хранитель патриаршего престола, значит, есть, а вот самого патриарха — на неопределенный срок нет. В январе 1701, не теряя времени, Пётр упраздняет Патриарший разряд и вводит Монастырский приказ — бюрократическое учреждение для управление церковным имуществом.

Духовные не раз просят Петра, чтобы он позволил им избрать нового патриарха, а он отмалчивается много лет (не забывая управлять монастырским имуществом и извлекать из этого доход).

Только в 1721 году (больше двадцати лет, как не стало последнего патриарха!) публикуется «Духовный регламент» — документ, в котором очень прямодушно обосновывается нежелательность патриаршества; нежелательность состоит в том, что «простой народ» видит в патриархе второго царя…

Тут же создается Духовная коллегия, во главе все с тем же Стефаном Яворским. По одним сообщениям, Пётр принял высшее духовенство, стуча кулаком по столу, где уже лежал готовый Устав Духовной коллегии. По другим, он поступил даже более решительно: после просьбы позволить избрать патриарха выхватил нож, вогнал его с силой в доски стола. И прорычал: «Вот вам бумажный патриарх! — И при этих словах ткнул в написанный Устав. — А не понравится — вот вам булатный патриарх!»

Какая версия правдивее, судить трудно.

Духовная коллегия оказалась очень уж необычной, ее быстро переименовывают в Святейший Синод, но ведь не в названиях дело. Церковь при Петре превратилась в государственное учреждение, и надзирал за работой Синода светский человек — обер–прокурор. С амвона зачитывались указы и проклинались преступники, а специальные указы требовали регулярно посещать церковь и исповедоваться.

А Синод в том же 1722 году постановил, что священник, узнав об антигосударственных настроениях прихожанина, ОБЯЗАН донести на него. Если священник не доносил, он подлежал лишению сана, конфискации имущества и смертной казни.

Фантасты, среди которых первым был, пожалуй, Оруэлл, любят придумывать жуткие антиутопии, в которых государство и его чиновники вживляют людям в мозг электроды или дают подозрительным химические препараты, от которых они становятся совершенно безвольными и выбалтывают все свои даже самые интимные и самые страшные тайны. Но чем отличается государство Петра от такой антиутопии? Подданный ОБЯЗАН ходить в церковь и исповедаться. Священник ОБЯЗАН донести. Получается, что подданный, затеяв некий заговор или создав антиправительственную группировку, должен выбирать между ложью на исповеди (что грех перед Богом) или фактическим доносом на самого себя…

Наверное, имеет смысл напомнить, что тайна исповеди испокон веку считалась священной: ведь прихожанин, строго говоря, сообщает её не священнику — человеку в рясе, а Богу. Священник должен был скорее умереть, чем разгласить тайну исповеди; Пётр же решил убивать священника как раз за выполнение пастырского долга.

Некоторые историки считают, что здесь коренится одна из причин, и даже главная причина, бедствий, поразивших Россию в XX веке. По их мнению, до Петра Церковь оставалась все же независимой от государства силой, а главное — источником авторитета. Исчез этот источник (потому что сама Церковь стала частью государственного аппарата), и человек оказался один на один с громадой всевластного, проникающего во все государства…

К сказанному добавлю… нет, лучше процитирую П.Н. Милюкова:

В Сенате подканцлер Шафиров бранил вором обер–прокурора Скорнякова–Писарева, а из провинций такие же известия: «воевода обругал… площадными словами камерира», в другой провинции «камерир дерзнул бесчестить побоями воеводу», в третьей «воевода и камерир били смертным боем земского комиссара». Ведь все это — люди разных ведомств, никак не соотнесенных друг с другом, и как они должны сотрудничать, непонятно.

Так что все негативные стороны приказной системы при Петре были живехоньки, и даже стало еще хуже. Старая приказная система во главе с Боярской думой МОГЛА существовать без царя. А «новая система» управления, созданная Петром, ни дня не могла просуществовать без личного вмешательства царя, и при его исчезновении управление страной ввергалось в полнейший хаос.

Вот и получается нечто грустное: все стократ расхваленные реформы Петра — это или чисто внешние переименования (Думы в конзилию, потом в Сенат), или даже вредные изменения, плодящие чиновничество и создающие органы управления ХУДШИЕ, чем были раньше. Как коллегия хуже приказа, а губерния хуже уезда.

Впрочем, все это во многом лирика, потому что все и старые, и новые учреждения при Петре почти что и не правили. Страна жила в режиме управления всего одним, но «зато» всевластным человеком.

Уже в 1704 году, после очередного стона царя «возможно ли одному человеку за столь многими усмотрить!» (а зачем за всеми постоянно «усматривать»?! В этом вовсе и нет никакой необходимости… — А. Б.), был создан Кабинет — личная канцелярия царя с немалым штатом чиновников во главе с Алексеем Васильевичем Макаровым. Была еще ближняя походная канцелярия во главе с все тем же Зотовым, «ближним советником и ближним канцелярии генерал–президентом», эта канцелярия везде ездила за царем. Но главной канцелярией был все же Кабинет, и Макаров приобрел колоссальное значение: ведь именно он решал, какая бумага ляжет на стол царю сегодня, а какая — только послезавтра. И, конечно же, Макаров всегда мог представить документ таким образом, чтобы решение по нему было бы положительным… или отрицательным.

Перед неродовитым, небогатым Макаровым стали заискивать знатнейшие вельможи и всесильные сановники…

А легендарные 20 тысяч указов обрушились на страну, ввергнув ее в режим чрезвычайщины.

Обалдев от изобилия указов, чиновники на местах попросту утратили всякое подобие инициативы. Соликамский воевода просил царского именного разрешения на ремонт тюрьмы: тюрьма там так обветшала, что «арестанты того и гляди разбегутся». Московский губернатор не смел без царского указа починить деревянную мостовую, разрушенную паводком.

Боярская дума, как ее ни брани, умела взять на себя ответственность при решении каких–либо дел; в «конзилии» же «министры» старались заседания прогуливать, а если и являлись, то старались не брать на себя ответственности ни за что: как оно там повернется… В 1707 году Пётр даже издал особый указ: пусть бояре, которые съезжаются в конзилию, записывают решаемые дела, и каждый министр своей рукой подписывается. Так сказать, оставляет письменные улики против себя.

Население, похоже, вообще уже не понимало, куда плыть и каких берегов держаться. В 1698 году Пётр разразился указами о запрете на остроконечные ножи (чтобы не вооружать разбойников) и об обязательном ношении короткой одежды, венгерского или немецкого образца. Всякого, кто появлялся на улицах в «неуставном» платье, надлежало ставить на колени и обрезать платье на уровне земли. Тех, кто изготовлял, хранил, носил, использовал, продавал остроконечные ножи, ждали кнут, ссылка, опала… обычный петровский набор.

Как население должно было резать скот, разделывать туши, выделывать кожи ножами с круглым концом, выше моего понимания. Всякий, кто этим хоть когда–нибудь занимался, знает — это никак невозможно.

В 1700 году знаменитый прибыльщик Андрей Курбатов писал о необходимости повторить указы о ношении немецкого и венгерского платья и о запрете на остроконечные ножи — эти указы не выполняются, а многие и не знают, что такие указы издавались.

Страна оказывалась фактически никем не управляемой; исполнительская дисциплина упала чудовищно, воровство чиновников сделалось бытовой нормой. Даже старых служащих, начинавших еще при Алексее Михайловиче, развращает беззаконие, организованное самим царем.

Андрея Андреевича Виниуса, сына голландца, создателя металлургического завода, Пётр вообще–то высоко ценил — за знание языков, за ум, за честность.

Но и Виниус не устоял, начал принимать разного рода «дачи», и Пётр к нему начал хладеть… Причем Меншиков, естественно, прилагал все усилия, чтобы Пётр побольше узнал о казнокрадстве и взяточничестве Виниуса.

В 1703 году Андрей Андреевич Виниус под угрозой отставления от службы обращается к Меншикову: просил о заступничестве, принес три коробочки золота, 150 золотых червонцев, 300 рублей денег и дал письмо с обязательством выдать 5000 рублей и 7 коробочек золота.

Меншиков передает письмо царю, в котором сообщает, что Виниус оправдался совершенно. А одновременно шлет царю другое письмо, в котором объявляет, что А.А. Виниус ни в чем оправдаться оказался не способен (после чего старик с перепугу бежит за границу)…

Виниус по вкусам, взглядам был совершенно обрусевшим человеком и, когда в 1708 году оказался за рубежом, очень быстро стал слезно просить позволить ему вернуться умирать на родину. К чести Петра, он не стал преследовать 65–летнего старика и вернуться позволил.

В этой истории характерно многое — и нравы приближенных Петра, и незначительные, в общем–то, суммы, присвоенные Виниусом. Ну что поделать, в другие времена он воспитывался, не умел толком воровать….

Пётр, как всегда, нашел выход из положения: стал вводить новые бюрократические системы для надзирания за прежними!

В чем его опыт действительно уникален, так это созданием специальной службы фискалов, то есть официальных доносителей. В марте 1711 года 500 чиновников, официально именуемых фискалами, возглавлялись обер–фискалом, и их единственной официальной же службой было

Если даже фискал сделает ложный донос, но по незнанию деталей, не страшно: Пётр полагал, что

А какой же фискал сознается, что все детали дела знал и донес не по ошибке, а из душевного паскудства?!

Впрочем, в роли фискалов очень часто работали и прибыльщики, которые могли находить доход государству как раз в том, чтобы отыскать злоупотребившего чиновника и заставить его «поделиться» с государством (и с самим прибыльщиком, которому шла часть «добычи»).

Петру вообще было свойственно «делиться» с тем, кто помогает осуществлять на практике его указы. Так поступали короли Запада во время колониальных войн, когда все солдаты, в зависимости от ранга, получали свою долю награбленного. И когда сэра Роберта Клайва, главнокомандующего войсками Ост–Индской компании, отдали под суд, он спокойно и цинично рассказал, откуда у него деньги:

Скромности Роберта Клайва и впрямь остается только удивляться, потому что двести тысяч фунтов — это одно из крупнейших состояний тогдашней Англии.

Но ограбление Бенгалии — реалии колониальной войны. А Пётр перенес их на свою собственную страну, на Московию. Скажем, в 1705–м вышел очередной указ: ловить нищих, сдавать в солдаты, а дряхлых или совершенно больных — в монахи; нищим запрещалось подавать. Кто хочет заниматься благотворительностью, пусть отдает деньги в Монастырский приказ, там им найдут применение. Много ли нашлось желающих отдавать деньги в Монастырский приказ, трудно сказать. Но был и такой пункт указа: если кого–то будут ловить подающими деньги нищему, тех следует вести в Монастырский приказ и брать штраф. Половина штрафа идет в казну, вторая половина — тому подьячему, который поймает подающего милостыню. Вот подьячие и ходили по улицам города с солдатами и ловили тех, кто подавал.

Чем эта практика отличается от практики ограбления Бенгалии англичанами? Разве масштабами: ведь двухсот тысяч фунтов никакими батогами не выбьешь из жалостливых купчих, а изумруды трудно отыскать в шапках у нищих.

Из гвардейцев Пётр учредил особые комиссии по расследованию работы учреждений и отдельных людей. Комиссии состояли из офицеров трех рангов: майора, капитана и поручика. Комиссия официально, особым указом получала полномочия рассматривать дела не по закону (да и все равно ведь в юриспруденции офицеры не смыслят), а «согласно здравому смыслу и справедливости».

Позволю себе недоуменный вопрос: чем отличаются эти комиссии от ревтроек, вершивших дела «согласно революционному правосознанию»?

Но даже коммунисты не сажали членов ревтроек на заседания других государственных органов. А у Петра даже на заседаниях Сената сидел гвардеец, которому вменялось в обязанность арестовывать тех, кто будет вести себя «неподобающе и неблагопристойно». А члены Сената, по словам посланника Вебера, «должны были являться к какому–то лейтенанту, который судил их и требовал у них отчета».

Ехидный вопрос: и Пётр еще всерьез хотел, чтобы Сенат не на словах, на деле похож был на тот, на древнеримский Сенат?!

Даже к такому высокопоставленному человеку, как фельдмаршал Б.М. Шереметев, был приставлен какой–то Михаил Щепотьев, гвардейский сержант, и об этом Шереметев писал своему свату Головину:

В другом письме — больше:

А самому прогнать скотину Щепотьева, чтобы не путался под ногами, Шереметев не мог: ведь Щепотьев привез с собой собственноручное письмо царя, что ему, Щепотьеву,

И сюрреалистическое подчинение фельдмаршала сержанту продолжалось.

Финансовая коллегия требовала отчетности из провинций, и в 1718 году разослали по всей стране требования: прислать статистику доходов и расходов. Ни одной бумажки ни одна губерния не прислала; в 1719 году напомнили… опять молчание. Гвардейцы двинулись на дело и, как полагается храбрым воинским людям, одолели супостатов–приказных. Благо, у них была инструкция самого царя: «Сковать за ноги и цепь на шею положить и в приказе держать, покамест не изготовят все нужные ведомости». Эту инструкцию гвардейцы выполнили везде, кроме Азовской губернии: там чиновники силою вырвались из–под караула и разбежались кто куда.

Но и там, где гвардейцы одолели, ведомостей никто не составил — видимо, просто не умели. Как ни геройствовали гвардейцы, еще ив 1721 году «наверху» не знали ничего о расходах и доходах провинций.

Впрочем, самое веселое началось в 1718 году: наконец–то начались переговоры о мире со Швецией. Все бы хорошо, но куда девать огромную армию в 200 тысяч человек, руководимую 30 генералами? Как ее кормить и содержать? 26 ноября 1718 года последовал очередной указ, которым Пётр, во–первых, приказывал сообщить число проживающих в каждой губернии, уезде, волости, дистрикте. Сим проводилась подушная перепись населения. Во–вторых, Пётр «раскладывал войско на землю», то есть расставлял полки по стране, по разным губерниям, для прокормления. Полки надо было разместить «на вечные квартиры», поротно, отстроив каждому полку и роте по особой своей слободе, с ротными дворами и полковыми дворами для командиров и для штаба. Одновременно армии было велено проверить точность «ревизии», то есть переписи населения.

Сразу надо отметить два обстоятельства.

1. Особые слободы должны были построить к 1726 году, но к тому времени только–только заготовили на стройки лес, и то не везде. Дали сроку к 1730 году, но и тогда построили только штабные дворы, а огромное количество лесу, подготовленного для строительства, пропало.

2. Ревизоры должны были «всеконечно» представить свои «ревизские сказки» к началу 1724 года. Все ревизоры сообщили, что к январю 1724 года ничего кончить невозможно. Срок перенесли на март, с тем чтобы начать сбор подушной подати с 1725 года. Но ревизоры не вернулись и к 28 января 1725 года, до смерти Петра.

Но это так, для понимания общей картины.

Полк, разместившийся в уезде, брал на себя многие функции: удержание крестьян от побегов, ловля беглых, охота за разбойниками, старообрядцами и ворами, надзор за незаконными порубками леса, борьба с контрабандой и незаконным винокурением, надзор за гражданскими чиновниками.

Как и надо было ожидать, полномочия военных постепенно расширялись. Вскоре уже военные собирали подушную подать, выдавали паспорта крестьянам, уходившим на заработки в зимнее время, и обеспечивали стопроцентную явку дворян на собрания. Судьей же во всех столкновениях местных жителей и солдат официально стал полковник. А потом полковому начальству так и вовсе поручили «смотрение за губернаторами и воеводами»…

Подушная подать собиралась военными примерно так же, как это делалось в Индии англичанами, а на острове Ява — голландцами.

В Казанской губернии один из полков недосчитался всего за 2 года половины тех, кто должен был их содержать: «ушли в бега» больше 13 тысяч душ.

В документах Сената 1727 года сказано вполне определенно: «Бедные российские крестьяне разоряются и бегают не только от хлебного недорода и подушной подати, но и от несогласия офицеров с земскими правителями, а солдат с мужиками».

— так жаловался в Сенат один воевода».

На постое, вселяясь «по скольку человек на двор придется», солдаты порой выгоняли на улицу хозяев. Это, конечно, эксцесс, исключение из правила. Но

Речь идет о явлении вполне исключительном: об оккупации собственной страны его же собственной армией. Причем ведет себя российская армия в России, как и полагается вести себя в колонии.

Бедного Посошкова, купца с немалыми капиталами, в Новгороде некий полковник поливал бранью и даже грозился шпагой.

В Костроме полковник Татаринов выгнал за город членов городского магистрата.

В Коломне генерал Салтыков «бил бургомистра смертным боем».

Другого коломенского бургомистра некий драгунский офицер велел высечь, и его солдаты ревностно выполнили приказ.

В Пскове солдаты застрелили члена ратуши, а бургомистра били так, что он от побоев помер.

Впрочем, продолжать можно долго, едва ли не до бесконечности.

Так что, пожалуй, некоторые нововведения в государственное управление Пётр все–таки ввел.

1. Официально создал институт фискалов.

2. Официально создал институт прибыльщиков (о нем впереди).

3. Оккупировал собственной армией собственную страну.

4. Ввел внесудебное преследование через «ревтройки».

5. Придумал множество совершенно фиктивных государственных должностей, которые оставались декорацией, а настоящая, реальная политическая жизнь шла вне всех этих «бургомистров» и «муниципалов».

Все эти нововведения оказались еще менее долговечными, чем коллегии, и исчезли вместе с самим Петром. Жалеть ли об этом?

ПОЛИТИЧЕСКИЙ СЫСК

Трудно назвать политический сыск нововведением Петра, но что при нем это зловещее явление невероятно активизировалось ― это факт. Вообще есть четкая закономерность: чем сильнее сомневается государь в своем праве на престол, а правительство в своей законности и в правомочности своих действий, тем сильнее политический сыск и тем жестче режим. А самые уверенные в себе, самые законные цари и самые легитимные режимы ― как раз самые спокойные и добрые. Есть и обратная закономерность ― по уровню политического сыска можно определить степень легитимности режима и уверенность в себе монарха…

С 1695 года все дела по «Слову и делу государеву» направлялись в Преображенский приказ, возглавляемый Ф.Ю. Ромодановским, по–собачьи преданным царю Петру. С 1702 года вообще весь политический сыск сосредоточился в Преображенском приказе. «Собою монстра, пьян во все дни» ― так характеризовал Ромодановского князь Куракин.

― отмечает авторитетный советский справочник, и это тот редкий случай, когда с его оценками Петра и его приближенных вполне можно согласиться. Фёдор Юрьевич Ромодановский был исключительно, неправдоподобно жесток, даже по тем жестоким временам. Он умел добиться показаний, нужных или приятных Петру. Например, по тому же «делу стрельцов»…

Из книги в книгу, из сочинения в сочинения перекочевывает байка, будто стрельцы, пока Пётр был за границей, «взбунтовались». Сложнее оказывается с конкретными обстоятельствами: с лозунгами бунта, с перечнем взятых стрельцами городов, мест сражений с правительственными войсками… Потому что всего этого нет. «Стрелецкий бунт» от начала до конца выдуман Петром, а потом уже историки, начиная от современников, Татищева и Прокоповича, до Соловьёва и Ключевского, пересказывали сказочку про бунт. Только у С.Г. Пушкарева есть уточнение ― мол, не бунт все–таки, а неповиновение приказу… А это, по словам юристов, «совсем другая статья».

Стрельцы бежали из мест, куда их выслали из Москвы. Стрельцам было голодно, и не очень понятно, в чем дело ― в обычной для Петра «бережливости», или нелюбимых им стрельцов сознательно морили голодом. Семьи у них оставались в стрелецких слободах, в Москве, и стрельцы хотели вернуться домой. Они отказались подчиняться приказу, и солдаты Гордона легко рассеяли их картечью: повторяю, стрельцы вовсе не бунтовали, практически не сопротивлялись правительственным войскам.

Ромодановский провел следствие с обычной для него жестокостью, но никакого бунта не нашел, и стрельцы были наказаны легко: слетело 56 голов, остальные разосланы обратно по месту службы.

Но тут приехал из–за границы Пётр…

У ранее цитированного нами Р. Мэсси есть утверждение ― мол, Пётр вовсе не был по своей природе жесток, он пытал и убивал

На мой взгляд, такую бесстрастную жестокость скорее можно приписать как раз Ромодановскому. У Петра была и такая, совершенно безличная жестокость, никак не относившаяся к личности пытаемого или обреченного на гибель. Из огромной машины государства выпадает своевольный винтик, или этот подлый винтик злоумышляет против машины… И Пётр поступает с «винтиком» соответственно, не очень задумываясь о его собственных, этого «винтика», представлениях, желаниях и чувствах. Об этом свидетельствует хотя бы подробнейший, досконально разработанный Петром лично «Обряд, как обвиняемый пытается». По правде говоря, мне просто не хочется приводить этот страшный и отвратительный документ. Желающие могут прочитать его в книге Бушкова (Бушков А.А. Россия, которой не было. М., 1997. С. 373―375).

По данным И. Бунича, на некоторых следственных документах времен Петра есть его собственноручная резолюция: «Смертию не казнить. Передать докторам для опытов». Выполнялась ли резолюция и кто конкретно из докторов проводил опыты на живых людях, мы не знаем, но эксперименты на людях очень в духе того механического видения жизни, которое так свойственно Петру, его чудовищного безразличия к человеку.

Но вот в случае со стрельцами все было не совсем так… Потому что Пётр, кроме беспристрастной жестокости «великого государственного деятеля», очень даже знал вполне пристрастную жестокость и к людям, и к группам населения, и к целым родам войск. К стрельцам, убившим на его глазах Матвеева, Пётр был исключительно пристрастен. Не успел он вернуться в Москву, как уже законченное, сданное в архив следствие завертелось по новой. Петру мало было неподчинения приказу, голодного похода на Москву. Нет! Ему нужен был БУНТ и ЗАГОВОР, попытка свержения и покушения!

Стрельцов стали возвращать из мест, куда их выслали, страшно пытали, и Пётр собственноручно пытал стрельцов. Роберт Мэсси пытается изо всех сил представить жестокость следствия при Петре как некое знамение эпохи. Мол, везде было одинаково ужасно, во всех странах Европы пытали так же, если не страшнее… Однако «почему–то» Пётр изо всех сил пытался скрывать от европейцев и масштаб, и методы следствия.

Сотрудники датского посольства проявили любопытство не по разуму, проникли в Преображенское, чтобы подсмотреть, что же там делается? Насколько правдивы почти невероятные слухи (видимо, для них все–таки пытки не были такой уж повседневностью)?

Датчане осмотрели несколько пустых изб, где нашли лужи крови на полу и в сенях и заляпанные кровью орудия пыток, когда

потому что застали Петра с приближенными, который стоял возле голого человека, вздернутого на дыбу.

Иноземцы выскочили прочь, но князь Нарышкин побежал за ними, спрашивая, кто они такие, откуда взялись и зачем пришли? Датчане молчали, и Лев Кириллович им объявил, что они должны немедленно идти в дом князя Ромодановского.

Чиновники посольства, осознавая свою неприкосновенность,

Датчан было много, Меншиков один, и датчане все–таки убежали. Интересно, как бы сложилась их судьба, окажись датчане послушными и пойди в дом Ромодановского?

Как нетрудно понять, в личном участии царя и его ближайших подручных в пытках никакой «практической государственной нужды» не было. Неудивительно, что Петру хотелось это скрыть от европейцев, как скрывают постыдную страсть. Петру попросту ХОТЕЛОСЬ пытать ненавистных стрельцов.

Так же и во время массовой казни стрельцов, объявленных бунтовщиками: ну какая государственная необходимость была в том, чтобы любоваться всем процессом ― как везут, как отрывают от жен и детей, как волокут на плаху? В этот страшный день убили 799 стрельцов; сохранилась легенда, что один из первых в истории Орловых, Степан Орел, откатил ногой уже отрубленную голову, чтобы пройти. И что этот жест до такой степени понравился царю, что он тут же, на залитой кровью площади, велел Степану Орлу явиться в Преображенский приказ и стать одним из его гвардейцев. По другой легенде, некий стрелец оттолкнул царя:

По другой версии, стрелец Петра не толкал и сказал иначе:

Во всяком случае, Пётр присутствовал на площади от начала до конца и приказал боярам самим, лично участвовать в казнях. Непривычные к палаческим должностям, бояре и не умели толком убить человека, и испытывали более чем понятные нравственные затруднения (которых было тем больше, чем больше было сомнений в виновности стрельцов). В результате одни бояре убивали стрельца, и потом их уводили с площади под руки и укладывали в постель. А Долгорукий ударил «своего» стрельца посередине спины и перерубил его почти пополам. Стрелец претерпел бы ужасные муки, но тут оказался Меншиков, он быстро и ловко отрубил голову стрельцу.

Историки спорят, чем объясняются поступки Петра, что это: действия не вполне вменяемого человека или действия самодура, которому все равно никто возразить не посмеет? Видимо, правы и те, и те. Это действия не вполне вменяемого самодура, на развитие болезни которого огромное воздействие оказала сама его безнаказанность.

И еще одно… Вспомним, как Пётр сердился на пирах, когда кто–нибудь не разделял его вкусов. Как он заставлял выпивать бутылки оливкового масла и уксуса. Вот и здесь так же: ненавидя стрельцов, Пётр деспотически потребовал, чтобы все московское боярство разделяло бы его эмоции.

Когда в пытошные избы пришел патриарх, просить пощады для стрельцов, Пётр буквально выбросил его вон. Нескольких священников казнили только за то, что они молились за несчастных. Жена мелкого чиновника, проходя мимо трупов стрельцов, повешенных на стенах Кремля, бросила: «Кто знает, виноваты ли вы?» и перекрестилась. На несчастную донесли, и её и ее мужа пытали; вина их в чем бы то ни было не доказана, но обоих выслали из Москвы.

Пётр хотел, чтобы стрельцы дали показания против Софьи, чтобы побег из голодной Астрахани выглядел попыткой государственного переворота. Конечно же, вскоре Ромодановский принес необходимые «доказательства»: мол, переписывались стрельцы с царевной Софьей! Тогда взялись за людей, близких к царице, в том числе и за ее сенных девушек. Пётр выступил прямо–таки как гуманист ― велел не сечь кнутом одну из них, находившуюся на последних стадиях беременности. Правда, повесили потом обеих, в том числе и беременную. За что? Непонятно… связь Софьи со стрельцами не доказана, в «бунте» девицы никак не могли участвовать….

Что характерно, никогда и ни одно письмо от стрельцов к Софье и наоборот в руки следствия не попало. Классическая история: мол, Пётр велел повесить трех самых злых стрельцов под окном у Софьи, чтобы она все время видела своих повешенных «сторонников». А к рукам стрельцов он велел привязать ее, Софьи, письма… Все это правда, и именно так все изображено на картине Репина. Только вот одна деталь не соответствует истине: не было собственноручного письма. К рукам стрельцов прикрутили вовсе не письмо Софьи, а листы бумаги с их показаниями насчет того, что было такое письмо…

Так же пристрастно жесток был Пётр и по отношению к своей любовнице Анне Монс. Правда, её не пытали, не били кнутом и не погнали в Сибирь или на плаху. Но стоило Петру отдалиться от неё, и он вовсе не ограничился супружескими «разборками» или хотя бы кулуарным мордобоем.

Анну Монс обвинили в связи с прусским посланником Кейзерлингом ― до сих пор непонятно, справедливо обвинили или облыжно. Есть разные версии, вплоть до того, что, уже «отставленная» царем, Анна пыталась выйти за Кайзерлинга замуж. Если учесть, что в октябре 1705 года, когда развернулись события, Екатерина Скавронская имела уже двоих детей от Петра, версия эта весьма реальна.

Впрочем, если бы Анна и «изменила» царю ― состава государственного преступления в том нет. Но «Монсиха» подверглась опале вместе со своей сестрой, с 1704 года в замужестве Балк, и долгое время находилась под домашним арестом. Ей даже одно время запрещали ездить в кирху. В Преображенском приказе до 30 человек сидел по «делу Монсихи» и рано или поздно давали показания о том, как Анна Монс злоупотребляла доверием царя. Это не единственный пример, когда частные интересы Пётр непринужденно распространял на государство ― считал их как бы государственными.

В 1717 году, как помер Ромодановский, пришлось думать о другой организации любимого детища гнезда Петрова, да и тесен стал патриархальный Преображенский приказ. В 1721 ―1726 годах политические дела рассматривались в Тайной канцелярии. После смерти «великого реформатора» дело чуть приглохло, и Тайную канцелярию разогнали. Анна Ивановна очень нуждалась в такого рода учреждении, и с 1731 по 1762–й существовала и работала Канцелярия тайных и розыскных дел

Занимались эти заведения все тем же самым. И с какой жуткой свирепостью и кровожадностью…

27 июня 1721 года в Петербурге праздновали двенадцатую годовщину победы под Полтавой. Некий мужичок, Максим Антонов, долго праздновал эту годовщину. Напраздновавшись, прорвался сквозь строй солдат и стал бить Петру поясные поклоны. Гвардейцы оттащили его, и Антонов заехал в ухо одному из оттаскивавших.

Антонова арестовали, пытали до ноября 1721–го, раздробив ему в тисках кости рук, и приговорили

В Конотапе некий солдат предложил украинцу тост за здоровье «государя императора». Украинец ещё не знал, что Пётр принял титул императора, и ответил вполне верноподданно:

В кандалах отвезли в Петербург и, хотя виноват не был ни в чем, даже в самой малой малости, били батогами перед тем, как выпустить. За что?!

В числе жертв Тайной канцелярии некий монах не захотел кричать «многия лета» новой царице Екатерине; дьячок Троицкой церкви в Петербурге видел кикимору и кричал ставшее классическим: «Быть Петербургу пусту!»; швед в Петербурге предсказывал время жизни людей и, среди прочего, предсказал Петру всего 3 года жизни (кстати, предсказание сбылось, Пётр и правда помер через 3 года!).

Впрочем, примеры можно продолжать до бесконечности; все они, при колоссальном разнообразии деталей, окажутся до отвращения похожи друг на друга в главном. Общее число политических репрессированных за 36 (фактически ― 29) лет правления Петра составило более 60 тысяч человек. В этой толпе старообрядцев, стрельцов, просто неосторожных людей почти незаметны колдуны. А ведь Пётр сжег колдунов в десятки раз больше, чем его отец!

Что ж! Каков государь, таковы и холопи!

За 26 лет правления Алексея Михайловича репрессировали за «поносные слова» или за колдовство не более нескольких сотен человек. Его правление можно оценивать как угодно, но число репрессированных даже меньше, чем во многих германских княжествах, и, уж конечно, несравненно меньше, чем в современной ему Британии времен гражданской войны 1649 года. При нем политический сыск не был исключительно важной частью политической системы.

А при Петре ― несомненно был.

ЗАБОТЫ ПЕТРА О ПРОСВЕЩЕНИИ. РЕФОРМА ОБРАЗОВАНИЯ

С просвещением при Петре та же история, что и с флотом. На первый взгляд, все верно, он создал целую систему доступных школ, целую сеть учебных заведений. В 1701 году заведена Навигацкая школа, а если полностью: Школа математических и навигацких наук. Располагалась она не где–нибудь, а в здании Сухаревой башни, и на верхнем этаже была самая настоящая обсерватория с телескопом. Руководили школой такие крупные ученые, как Л.Ф. Магницкий, автор первого московитского учебника по математике, и А.Д. Форварсон, выписанный из Шотландии.

Обучение велось «в три класса», два младшие из них ― математические, старший ― навигаторский. Правда, в каждом из классов сидели обычно по нескольку лет, и учились не три года, а чаще всего 7 или 8.

В 1703 году в Навигацкой школе училось 300 подростков, в 1711–м ― уже 500.

На базе Навигацкой школы, её кадров создавались новые специализированные школы ― Инженерная, Артиллерийская, Адмиралтейская. Учеников и выпускников Навигацкой школы ставили учителями в цифирные школы.

В 1715 году старшие Навигацкие классы переведены в Петербург, где на их основе сделана Академия морской гвардии (Морская академия). А младшие классы были закрыты только в 1752 году, при Елизавете.

В общем, идиллия, да и только, если бы не два обстоятельства.

1. Во все школы, созданные Петром, учеников определяли не по собственному желанию и не по желанию их родителей. В самом лучшем положении оказывались дети купцов или богатых, лично свободных посадских людей ― они–то могли выбирать учение и свободно выходить из него. А для детей дворян речь шла не о свободном выражении воли, нет! Речь шла о своего рода «учебной повинности», когда никакой воли у будущего ученика не было и в помине.

Учение было СЛУЖБОЙ. Жили ученики (даже москвичи) в казарме, а в классной комнате постоянно сидел солдат с палкой или пучком розог. Этот солдат вовсе не выполнял распоряжения учителей, а сам, по своему усмотрению, мог наказывать учеников.

2. Как это часто бывало с затеями Петра, работа школ не имела никакого экономического фундамента.

В 1711 году дошло до того, что ученики Навигацкой школы разбежались, чтобы не помереть от голода. Ловили их с солдатами, но поймали не всех; кое–кто потом «выплыл» ― в купцах, в рядах служилого люда, а кое–кто из сбежавших тогда, в 1711 году, так и пропал «безвестно». Невольно напрашивается нехорошая мысль ― или ребята погибли от голода (помяни, Господи…), или прибились к разбойникам (тоже погибли, только социально).

В 1714 году опять писались слезные челобитные, что ученики, пять месяцев не получая ни копейки,

Генерал–адмиралу Апраксину, лицу, так сказать, кровно заинтересованному в Навигацкой школе, доносилось:

В Академии морской гвардии ― в Морской академии (в Петербурге! Под самым что ни на есть государевым оком!)

Уже в 1724 году Пётр устроил личную ревизию академии ― приехал на занятия. Выяснилось, что 85 учеников уже 5 месяцев не ходят на занятия «за босотою и неимением дневного пропитания», многие и явившиеся одеты буквально в лохмотья, а некоторые пропали уже давно. Начальство и товарищи думали, что они ушли побираться…

Эти ушедшие побираться, кстати говоря, всерьез рисковали жизнью. Да, жизнью! Побег с учебной службы карался смертной казнью, а ПРОСЬБА об увольнении от этой службы ― каторжными работами. Тут имеет смысл напомнить, что речь идет о подростках, многие ― совсем дети, от 10 до 15 лет.

В каторжные работы ссылались и родители, которые вздумали бы просить об отчислении из школы своего ребенка.

Первые школы создавались еще на рубеже XVII и XVIII веков, но только указами от 20 и 28 февраля 1714 года все окончательно встало на круги своя: в Московии вводилась учебная служба для дворян с 10 до 15 лет. Недоросли должны были обучаться «цифири и геометрии», а «штраф будет такой, что не вольно будет жениться, пока сего не выучит». Велено было во всех губерниях в архиерейских домах и в монастырях завести школы, а учителями посылать туда учеников математических школ из Москвы, заведенных в 1703 году. На каждую губернию полагалось по два учителя из учеников математической школы.

Не будем говорить, что два учителя на губернию ― это само по себе нищенски мало. Но выполнить даже этот указ оказалось непросто: архиерейские школы до 1723 года были «определены» только в Новгороде, а цифирные школы сидели без учеников, кроме ярославской, где послано было в школу 26 человек из детей церковников. В остальных цифирных школах ― в Пскове, Новгороде, Москве и Вологде (всего их в 1723 году было 42) ― учителя сидели без дела и только проедали жалованье.

После смерти Петра цифирные школы, введенные в порядке учебной повинности, стали сливаться с архиерейскими, гарнизонными, горнозаводскими школами и постепенно исчезли.

Дворяне же считали цифирную школу страшным бременем и пытались от нее укрыться, елико возможно. Был случай, когда целая толпа дворян, не желая идти в цифирную школу, записалась в духовное Заиконоспасское училище. Характерна реакция царя: велел взять всех записавшихся в морскую школу в Петербурге и сразу по приезде заставил их бить сваи на Мойке.

Генерал–адмирал Апраксин выразил свой протест в своеобразной форме. Явился на Мойку, при виде царя снял адмиральский мундир с андреевской лентой и стал усердно вколачивать сваи вместе со всеми.

Не думаю, что сопротивление цифирным школам было сопротивлением просвещению как таковому. Дворяне старались уклониться от казармы, где у дверей сидит солдат с палкой и где учатся насильно. Не любит человек насилия, что тут поделать…

Служебный характер дворянской науки очевиден из указа от 17 октября 1723 года, по которому держать недорослей в школах после 15 лет не велено,

По существу, это новый вид службы, но для детей.

Впрочем, служебный характер науки виден и из классических историй, послуживших сюжетом для «Табачно го капитана» и многих других произведений. Известен совершенно подлинный случай, когда Пётр по возвращении из–за границы разжаловал в рядовые матросы дворянина, который плохо учился во Франции, а его слугу возвел в дворянство, дал ему офицерский чин и отдал поместья дворянина его вчерашнему крепостному. Несомненно, это очень назидательная история, но из нее предельно четко следует, чем была всякая «наука» для Петра ― видом службы, за несение которой награждают, за не успехи в которой карают, как и во всякой другой службе.

Не менее оригинально и создание Академии наук. Во многих государствах возникали сообщества ученых, и не очень важно, назывались ли они громким словом «академия». В Британии возникло «Королевское научное общество», объединившее примерно 300 ученых джентльменов, а толку от этого общества было столько, что отчёты о его заседаниях до сих пор читаются как увлекательнейшие романы.

В XVII веке стали создаваться Академии наук и в других странах. Например, во Франции в 1648 году возникла Королевская академия живописи, в 1671 году ― Королевская архитектурная академия.

Но и в Британии, и во Франции, и в германских княже ствах все «академии» были добровольными общественными объединениями. Академии не были местом работы, нельзя было трудиться «при Академии наук». Ученый был самостоятельным обеспеченным джентльменом, у которого был свой капиталец и который жил на него, а занимался наукой просто потому, что ему это нравилось.

Или ученый был чиновником, врачом, учителем гимна зии, а лучше всего ― сотрудником университета. Вершиной карьеры ученого становилось звание профессора, а вовсе не академика. В академии принимали самых активных и одаренных ученых, членство в академиях было делом престижным и почетным, но денег не давало совершенно.

А вот в Российской империи было не так. Указ Петра от 28 января 1724 года создавал новое ВЕДОМСТВО, имеющее свой штат чиновников. Чиновником академии можно было стать, получив соответствующее образование и имея ученую степень… Но в Российской империи нигде нельзя было выучиться «на ученого» и тем более получить ученую степень. Весь российский опыт интеллектуальной жизни ― и Славяно–греко–российская академия, и книги ученых монахов, и Киево–Могилянская академия ― все это высочайше объявлялось ничего не стоящим мусором.

Раз в Российской империи не было ученых ― чиновников нового ведомства, их надлежало ввезти из стран Европы. Они и стали сотрудниками Академии наук, которая фактически открылась только в конце 1725 года, уже после смерти Петра. В числе приехавших в Россию иноземцев не так мало было прекрасных специалистов; как представитель ученого сословия, возникшего в России после Петра, я могу только сказать «спасибо» за материальную поддержку таких гигантов, как Л. Эйлер или Д. Бернулли. Но, конечно же, если радеть о самой русской науке, несравненно больший эффект сыграло бы открытие хотя бы одного университета. Вряд ли усилиями русских монахов и мирян можно было создать университет более чем с одним факультетом ― теологическим. Кто мешал создать такой университет (с одного факультета начинали и Болонья, и Сорбонна…), а потом постепенно вырастить другие факультеты, как это и было в Европе? Но Пётр выбрал другой путь.

Предполагалось, конечно, что иностранные ученые постепенно вырастят себе русскую смену. Для этого при академии создали университет и гимназию, и академия стала плохой копией, чуть ли не пародией на европейские учебные заведения.

Мало того что задача «готовить кадры» изначально понималась как второсортная и второстепенная. Иноземные мэтры, получив в России пенсион, были совершенно счастливы. Ну кто и когда еще оплачивал бы им не преподавание, не практически полезную деятельность, а саму научную работу?! Они и использовали на всю катушку такую прекрасную возможность! А в академической гимназии и университете тем временем царили такие же нравы, как и в Навигацкой школе. Разве что вот солдат с палкой исчез ― стал не нужен, потому что преемники Петра не хотели уже вбивать силой познания, а стали к наукам просто убийственно равнодушны.

Сохранилась потрясающая история про то, как Михайло Ломоносов вернулся из Германии и впервые вышел на работу в Академическую гимназию. В помпезном нетопленом зале на триста слушателей сидел один–единственный скрючившийся от холода гимназист. И великий ученый не стал читать лекцию. Он подозвал к себе оборванного мальчика и спросил его: «Сегодня ел?» Гимназист помотал головой, и тогда Михайло Васильевич повел его к себе обедать…

И для меня они навсегда останутся символом всего, что сделал Пётр для просвещения в России: и Ломоносов, вынужденный учиться в Германии ― ведь не было в России университетов, что поделать… И голодный мальчик, поджимающий озябшие ноги к бурчащему животу, ― посреди мраморного торжественного зала, украшенного античными бюстами.

НОВОВВЕДЕНИЯ В ОБЛАСТИ КУЛЬТУРЫ

Все указы Петра, имеющие хоть какое–то отноше ние к культуре, сводятся к двум вариантам: это или попытки переносить на российскую почву нечто, казавшееся Петру полезным. Как пример ― те же косы–литовки, корабли голландского образца, широкие ткацкие станки… Перечислять долго, да и зачем?

Или это требование перенимать какую–то форму, внешний вид европейской жизни. Таковы его указы о брадобритии, о курении табаку, о питье кофе, о ношении европейской одежды, об ассамблеях ― то есть о строго обязательных сборищах у того или другого дворянина. Все эти указы преследовали понятную цель ― как можно быстрее внешне уподобить Россию ― Европе, а московитов ― голландцам.

Особенно охотно Петра называют реформатором в области культуры: мол, он позволил брить бороды, учить языки, читать европейские книги и тем самым начал европеизацию России, поставил ее на европейский путь развития.

Не может быть представлений, находящихся дальше от действительности!

Во–первых, отродясь Пётр ничего не «позволял» и не «разрешал», он исключительно повелевал и приказывал.

Во–вторых, в одном отношении Пётр I ничего и никак не менял: при нём общество оставалось, как говорил В.О. Ключевский, «тягловым». Государство российское было ТЯГЛОВЫМ до Петра и оставалось им после Петра.

Пётр и не думал изменить тягловое государство или дать «частную свободу», его реформы только еще сильнее разобщили «податных» и «служилых». Раньше это были разные, но части одного общества с одним строем понятий и системой ценностей. Пётр приказал дворянству и всем «служилым» учить языки, носить платья «в талию» и немецкие камзолы, вешать в домах картины и собираться на ассамблеи. Но точно так же он не приказывал крестьянам, купцам, мещанам и казакам делать что–либо подобное.

― писал А.С. Пушкин.

Пройдет 12 лет, и Пушкин, начав писать «Историю Пу гачёва», соберет такие свидетельства о пугачевском «равнодушии» к барскому образу жизни, что и сегодня, почти через 300 лет, их бывает порой страшно читать. А главное ― Пушкин не прав в том, что, мол, народ упорствовал и потому сохранил «бороду и русский кафтан». Легендарный указ о брадобритии, выпущенный Петром после возвращения из Голландии, в 1698 году, предусматривал откуп ― 100 рублей в год с купцов, 60 рублей с бояр, 30 рублей с прочих горожан. Заплативший выкуп получал специальный медный знак, который носил под бородой. Если прицепятся должностные лица из–за «неправильного» вида ― бородач задирал бороду, показывал знак.

Но вот крестьяне платили сумму совершенно несопоставимую: всего 1 копейку при въезде в город и при выезде оттуда. А в деревнях и в маленьких городках, где не было воинских команд, впускавших в города и выпускавших, там на бороды никто не покушался.

И получается, что дело–то вовсе не в «стоическом» поведении крестьянства, а в безразличии Петра к его облику. Или просто руки не дошли? О попытках брить казаков никаких сведений у нас не сохранилось, а духовенству с самого начала разрешалось бороды «оставить». И тем более никто не отнимал русского кафтана у мещан, купцов и казаков.

Так что даже смена одежды и брадобритие касалось от силы 3% населения, не говоря о более глубоких, сущностных изменениях быта. Конечно, за изучением языков, ношением короткой одежды европейцев и внешними приметами быта типа зеркал, картин или бальных танцев следовали и другие перемены ― часто вовсе не желанные Петром (например, осознание себя личностью, стремление владеть частной собственностью или оградить от вторжения остального общества свою личную жизнь).

В XVII веке европеизация вовсе не означала освоения этих внешних форм западного быта и охватывала разные слои общества. На рубеже XVII и XVIII столетий всякая европеизация, независимая от государства и его усилий, была полностью запрещена и все достигнутое ― разрушено.

Весь XVIII век шла медленная европеизация ― сначала формальная, внешняя, потом и глубинная; но вовсе не европеизация Российской империи и не всего русского народа, а исключительно служилого сословия, и в первую очередь дворянства.

Собственно, что сделал Пётр? Своими указами он разорвал единый народ на две части. Одной из этих частей русского народа он велел внешне европеизироваться (подчеркиваю ― в основном чисто внешне!). Другой части ― только позволил; третьей и большей части ― категорически запретил.

И тем самым указы Петра вбили клин между двумя группами населения: служилыми и тяглыми, жителями нескольких самых больших городов и деревенским людом. После Петра служилые верхи и податные низы понимают друг друга все хуже. У них складываются разные системы ценностей и представления о жизни, и они все чаще осознают друг друга как представителей едва ли не разных народов.

Большая часть тех форм, в которые Пётр пытался заколотить жизнь дворянства, сохранилась ― ведь они совершенно не мешали дворянству оставаться таким же, каким оно было и до Петра. Все так же родители сговаривали детей, не спрашивая их согласия, все так же главы семей решали все за родовичей, и так же родители могли до рубцов пороть своих взрослых сыновей, а случалось ― и дочерей.

Раньше сговаривали детей люди в старомосковском платье, в низеньких палатах, отцы и матери отдельно. Теперь люди в коротких кафтанах сговаривали в комнате с картинами и зеркалами, пия кофе и любуясь фарфоровыми безделушками. Ну и что изменилось по сути?

Единственное нововведение Петра в области культуры умерло вместе с ним: сразу же после его смерти начисто исчезли ассамблеи.

ИЗМЕНЕНИЯ В СТРОЕ ОБЩЕСТВА

Стремясь создать новое общество, Пётр действовал так же круто, нетерпеливо, жестоко, как и в любой другой сфере. Взять хотя бы его указ от 23 марта 1714 года. Очень часто этот указ трактуют крайне узко ― как уравнение в правах поместий и вотчин. Но это ведь только маленькая часть указа… И дело вовсе не в том, что Пётр превратил поместья в наследственные вотчины. Дворянство хотело, чтоб было так. Того же хотели советские историки, стремившиеся, чтобы все в истории сводилось к борьбе классовых сил и чтобы все в ней определялось отношениями собственности.

Но вообще–то Пётр издал указ о единонаследии… По этому указу все имущество каждого дворянина должно было переходить старшему сыну. Главную, самую ценную собственность дворян составляли земельные владения, но передаваться старшему сыну должно было вообще все: и движимое имущество, и недвижимое. Остальные дети помещика назывались почему–то кадетами и не получали ничего.

Но эти «кадеты» избавлялись от обязательной службы! Они не имели права купить поместья, пока не прослужат семь лет… Но могли–то ведь и не служить! «Кадеты» могли свободно избирать себе род занятий ― торговлю, науку и искусство, ремесло и службу в других государствах. А государство не должно было иметь к ним никаких претензий и не принуждать служить.

Иногда говорят, что Пётр перенес на русскую почву законы майората ― то есть неделимых поместий, которые не должны были продаваться и переходить в чужие руки. Но майорат, во–первых, включал только земельные владения, поместья! Сэр Генри Баскервиль должен был получить землю, но его дядюшка, если вы помните «Собаку Баскервилей», завещал крупные суммы и своим слугам, и друзьям и имел на это полное право по тогдашним британским законам.

Во–вторых, майорат вовсе не обязательно получал старший сын. Владелец майората мог распорядиться им по своему усмотрению, завещая и старшему, и младшему, и среднему сыну. Он не должен был майората продавать. Если владелец умирал без завещания, майорат переходил к ближайшему родственнику по праву старшинства.

Так что поместья не стали майоратом при Петре, они стали чем–то совершенно иным: какой–то «вечнообязанной», по словам Ключевского, собственностью ― то есть собственностью, которая делает старшего в роду вечно обязанным служить.

Этот указ находился в вопиющем противоречии с российской культурной традицией. Можно спорить, хорошие ли это традиции, «правильные» ли и полезно ли их исполнять. Может быть, обычай майората и впрямь имеет преимущества. Но эти традиции существовали, и люди жили именно в них. Счастливчик, получавший все наследство, сам чувствовал себя узурпатором и пытался хоть чем–то да поделиться. Все обделенные считали свое положение самой черной несправедливостью.

Посошков подробно описывает, как дробят до мельчайших долей наследство, доходят до уголовщины, «словно указа не существовало».

Пётр и сам сделал ряд оговорок, с помощью новых указов оговаривая, как надо применять его указ от 23 марта 1714 года. 15 апреля 1716 года он оговорил, что вдове должна выделяться четвертая доля состояния ― «до времени быть по сему». Но таких «временных мер» становилось все больше и больше. Уже после смерти Петра, 28 мая 1725 года, его вдова и наследница издала указ, означавший фактическое отступление от решений Петра.

Как и во многих других случаях, попытка навязать россиянам жизнь по чужим и чуждым правилам не привела решительно ни к чему. Зря были потрачены огромные усилия, средства и время. Зря множество людей испытывали неудобства и страдания.

Куда удачнее было решение ввести знаменитую Та бель о рангах. Наверное, это очередное «Петра творенье» оказалось жизнеспособным как раз потому, что соответствовало духу русского московитского общества: его неискоренимому служебному духу.

Была, конечно, и другая тенденция ― аристократическая тенденция определять «годность» дворянина по его частному положению. Ведь и военная коллегия предлагала Петру определять знатность дворянина по числу дворов, то есть по богатству. Примерно таким образом, по количеству земли и крепостных, определялся тогда ранг дворянина в большинстве европейских стран: средневековый принцип знатности рода, принадлежности к числу известных «со старины» родов сменялся буржуазным принципом богатства.

Характерен ответ, данный военной коллегии убежденным государственником Петром: «знатное дворянство по годности считать». Не «годность» по «знатности», как это было в Московии XVII века и по всей Европе в Средневековье. Не годность по богатству, как становилось по всей Европе. А знатность по годности для службы.

И в допетровской Московской Руси носились идеи упорядочить служебные чины, отделить военную службу от гражданской. Но, конечно же, в исполнении Петра идея Табели о рангах приняла особенные формы.

Во–первых, тут–то очень пригодился его скрупулезный характер, умение и желание разрабатывать всё до мельчайших деталей.

Всего предусматривалось 14 рангов для всех государственных чиновников. Вводилось четыре колонки чинов: чины гражданские, военные, военно–морские, придворные. Во всех колонках чины каждого ранга приравнивались друг к другу. Скажем, лейтенант в морской службе, титулярный советник в гражданской и штабс–капитан в военной были чинами IX класса, с одинаковым жалованьем и одинаковым положением. Точно так же тайный советник в штатской службе, генерал–лейтенант в военной, вице–адмирал в военно–морской и штальмейстер в придворной были чинами III класса, тоже с равным жалованьем и равными привилегиями.

В определенной степени это была очень полезная система, потому что она доводила бюрократическую службу до необходимого ей рафинированного совершенства. Похожие «табели о рангах» были и в Византии, где чиновники делились на 8 классов, и в Китае, где классов было 18. Попытки возобновить её предприняты в Российской Федерации путем введения Единой тарифной сетки и государственных советников разных классов.

Во–вторых, Табель о рангах стала (да, в женском роде! Потому что слово «табель» во времена Петра было женского рода) единственным критерием «годности» дворянина, определителем его положения в обществе.

Если американец, встречаясь со старым знакомым, смотрел не на него самого, а на его машину, то русский человек XVIII―XIX веков столь же последовательно, встретив друга–приятеля, в первую очередь интересовался его рангом. Не вступавший никогда в службу официально именовался «недорослем». Князь Горчаков, никогда не служивший, до седых волос был «недорослем» и в представлениях своего общества, и в официальных документах. Чин камер–юнкера, данный Пушкину, становился тонкой формой оскорбления, потому что не соответствовал его годам, а у придуманных им Лариных, которые «хранили в жизни мирной приметы милой старины», среди всех прочих примет ― «…гостям носили блюда по чинам».

Если вспомнить, какое громадное значение придавалось чину и жениха, и отца невесты при заключении брака, при проведении любых, самых частных, собраний и торжеств, что официальные газеты сообщали о «прибытии и убытии из Столицы особ первых четырех рангов»… придётся признать, что чин имел не меньшее, а может быть, и большее значение в русском обществе XVIII―XIX веков, чем в современных США ― богатство.

В–третьих, через Табель о рангах почти двести лет пополнялось российское дворянство. При Петре любой чиновник любого ранга получал права личного дворянства; сам факт службы делал человека обладателем немалых привилегий. При этом военный в любом чине мог передавать свое положение по наследству. Гражданский чиновник получал права потомственного дворянства, как только дослуживался до VIII ранга.

Позже правительство не раз поднимало планку для тех, кто становился потомственным дворянином, но все равно их число неудержимо росло. И росло число тех, кто был в службе, имел право на личное дворянство, жил по тем же правилам и законам (брили бороду, пили кофе, учили дочерей танцевать, носили европейскую одежду), но до потомственного дворянства еще не дослужился. Тогда же возникло и слово для обозначения этих людей, дожившее до XX века, ― «разночинцы».

Если считать и разночинцев с их личными правами, то за годы правления Петра (всего за 34 года!) число дворян увеличилось примерно в пять раз.

Конечно, в любом случае за эти два века императорской истории из крестьянских общин, из маленьких городков Российской империи выходили бы активные люди, занимали бы совсем иное положение в мире. Но не будь Табели, они могли бы «выходить» в городскую буржуазию, в круг специалистов «свободных профессий», никак не связанных с государством. Но Российская империя была замыслена и создана Петром так, чтобы максимально сохранить тяглый характер государства: внизу ― тяглые; вверху ― служилые. Всякий, кто переставал быть тяглым, тот тут же сам становился служилым…

Итак, Табель о рангах, введенная 24 января 1722 года, стала действительно ценным нововведением.

Почти одновременно с введением Табели Пётр нанес два мощных удара по Церкви. Уничтожено патриаршество ― один удар. Определена норма: 1 священник должен приходиться на 150 дворов прихожан. Не больше!

В 1722 году все «лишние» священники выключались из своего сословия, и еще повезло тем, кто угодил в солдаты. А священники, жившие на помещичьей земле и выключенные из списков, были приписаны к помещикам в качестве крепостных. То есть с 1722 года все священники Российской империи стали или чиновниками государства, или крепостными.

Еще раньше удар обрушился на крестьян, холопов и так называемые промежуточные слои общества.

Указом от 1711 года крепостных было разрешено про давать без земли. То, что раньше происходило очень редко, в виде исключения, и считалось эксцессом, теперь стало повседневной бытовой нормой. Раньше крепостной был зависимым, но членом общества. Он обеспечивал своим трудом помещика, которому земля с крепкими этой земле людьми давалась для того, чтобы он мог полноценно служить. Отнимая поместье, отнимали и прикрепленных к земле.

Теперь поместье и вотчина становились наследственным видом владения, а крестьян можно было продавать НЕЗАВИСИМО от того, продолжал ли помещик служить. Уже при Петре появились случаи, совершенно немыслимые при первых Романовых: когда богатые дворяне меняли крепостную девицу на заморскую диковинку ― попугая, наученного матросским ругательствам, или разлучали семью, продавая в разные имения мужа, жену и детей. Тогда это казалось опять же крайностью, эксцессом; общество привыкло к этому спустя еще поколение.

Раньше, до введения подушной подати, холопы не платили государству. Пётр сделал крестьян такими же холопами, а холопов такими же крестьянами, платящими подушную подать. До Петра многие московиты были и неслужилыми, и нетяглыми ― вольница, церковные люди. Пётр уничтожил это положение вещей.

При нем не стало неслужилых и нетяглых, все стали только и исключительно или тяглыми, или служилыми.

Сама сумма подушной подати ― 74 копейки с помещичьего крестьянина, 1 рубль 24 копейки с посадского или с черносошного крестьянина ― была получена очень просто: путем раскладки стоимости государственного аппарата и армии на все население Российской империи.

Приходится признать, что Пётр произвел огромное «упрощение общества». Он упростил отношения в среде дворянства, уничтожив и смешав разные группы служилых людей, разные виды собственности, свел разные возможности дворян к одной–единственной ― к службе, по преимуществу военной.

Он уничтожил все нетяглые и неслужилые слои обще ства, попросту не давая ему развивать отношения, не связанные с государством, ― то есть двигаться в ту же сторону, что и вся остальная Европа.

Так же последовательно он уничтожил все многообразные формы подчинения и закрепощения крестьян, и при нем великое множество форм и видов неравенства сменились гораздо более однозначными формами рабства.

Он уничтожил все разнообразные виды собственности в крестьянской среде, не давая возможности черносошным крестьянам порождать и развивать буржуазные отношения собственности, как это происходило в XVII веке.

Мало того что при Петре общество стало несравненно менее свободным, чем было еще при Софье… Оно стало еще и менее разнообразным, а это еще хуже и опаснее. Ведь во внутреннем разнообразии общества ― залог его возможного развития… Чем сложнее, разнообразнее общество, чем более разные люди его составляют ― тем легче отвечает такое общество на вызовы времени, двигается вперед, совершенствуется. А чем оно проще, тем с большим трудом общество приспосабливается к изменяющейся жизни.

При Алексее Михайловиче, даже при Михаиле Федоровиче общество было свободнее и разнообразнее, чем при Петре. То есть тогда Московия была ближе к европейской модели общества и могла легче и быстрее развиваться.

И содеянное Петром еще кто–то называет «прогрессом»?!

ИНОСТРАНЦЫ

Еще одна классическая байка ― про привлечение Петром невероятного количества иностранцев. Факты свидетельствуют против этого суждения, потому что ко времени восшествия Петра на престол в слободе Кукуй на Москве жило уже больше 20 тысяч человек, а за все время его правления въехало в Российскую империю не больше 8 тысяч. Немало, но и никакой революции. Если судить по тенденциям времен Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, можно было ожидать гораздо большего притока иноземцев. Тем более что все стеснительные ограничения прежних лет ― типа проживания на Кукуе, правового неравенства с православными ― Пётр как раз и отменил.

Почему иноземцы не так уж рвались в империю Петра, становится понятно из брошюрки, выпущенной в 1704 году Мартином Нейгебауэром, бывшим офицером московит–ской армии и приближенным царя. Брошюра называлась торжественно: «Письмо одного знатного немецкого офицера к тайному советнику одного высокого владетеля, о дурном обращении с иноземными офицерами, которых московитяне привлекают к себе в службу».

В ней Нейгебауэр писал, что иноземных офицеров в Московии бьют по лицу, секут палками и кнутами.

Полковника Штрасберга городовой воевода бил бато гами только за то, что тот не захотел ослушаться царского указа.

Полковника Бодивина казнили только за то, что его слуга заколол шпагой царского любимца, фельдшера.

Майора Кирхена царь лично бил по лицу, плевал на не го, только потому, что тот, прослужив майором год, не захотел становиться капитаном, уступая место некому русскому.

Все имущество Франца Лефорта взяли в казну, оставив наследникам только долги покойного.

В какой степени можно доверять этой брошюрке, трудно сказать. Сам Нейгебауэр был уволен из московитской армии за то, что ругал русских варварами и собаками и высокомерно поучал придворных за то, что они неправильно воспитывают царевича Алексея.

У немецких союзников Петра, в Пруссии и Саксонии, были запрещены сочинения, оскорбительные для Московии, но тут, скорее всего, дело было как раз в союзнических отношениях, а не в радении о справедливости.

Характерна реакция московитов: в 1705 году отправлен в Германию «служилый иноземец», некто Гюйссен с опровержением:

В этом сочинении Нейгебауэра называли «архишель мой» и другими сильными словами, его характер и поведение в Московии расписывались самыми черными красками, вплоть до обвинения в измене, воровстве и так далее. По существу же обвинения, брошенные Мартином Нейгебауэром, не опровергаются, а только рассказывается о том, что обиженные в Московии сами виноваты в подобном обращении.

Нейгебауэр отвечает в совершенно отвратительном духе ― что Гюйссен сам вор и получил место через посредничество любовницы Меншикова… Но эта «полемика» для нас уже малоинтересна.

Для попыток понять происходящее несравненно важнее вот эта деталь ― попытка не опровергать, что кого–то казнили, а кому–то плевали в лицо, а «переводить стрелки» на самих обиженных, очень подозрительна. Невольно приходишь к выводу, что обвинения Нейгебауэра могли иметь основания… Тем более что, если тот солгал, нет ничего проще ― устроить турне по Германии и майору Кирхену, и полковнику Штрассбергу, и уж тем более «покойнику» Бодивину ― пусть они пьют во всех кабаках, выступают на всех офицерских и дворянских собраниях во всех княжествах и такой приятной службой доказывают лживость выдумок Нейгебауэра… Однако это сделано не было, и тут тоже возникают вопросы.

Тем более что положение иноземцев при Петре и правда изменилось. До Петра все внутренние «разборки» между иноземцами не подлежали московитскому суду. Это решение, может быть, и не идеально с точки зрения юриспруденции, но для самих иноземцев очень удобно. При Петре же служилые иноземцы все больше подчиняются законам самой Московии. Все бы ничего, но только вот правовая практика Московии очень отличается от европейской, и это вызывает осложнения… Сегодня пишутся чуть ли не диссертации, имеющие целью доказать, что Московия вовсе не была отсталой и что говорить о ее отставании от Европы могут только вконец испорченные люди. Но служилые иноземцы не читали этих сочинений и упорно считали законы Московии грубыми и жестокими.

Можно сколько угодно осуждать обычай дуэлей, но, во всяком случае, согласно нему в поединке сходились люди по законам рыцарской чести. Опять же, можно считать все разговоры о рыцарстве и о самой чести чистейшей воды лицемерием ― дело личное. Но европейцы так не считали, и категорический запрет, наложенный на дуэли Петром в 1702 году, им не нравился.

А еще больше не нравилось, что за выход на поединок, независимо от его результатов, полагалась смертная казнь, а за одно лишь обнажение оружия ― отсечение правой руки.

В годы Петра в законодательстве смертная казнь предусматривалась 90 статьями (при Алексее Михайловиче ― 60 статьями), но тут на смерть и увечья обрекались люди по царскому указу, не имеющему ничего общего с законом. Европейцам это «почему–то» не нравилось, как и право любого начальника бить их батогами и «право» царя плевать им в лицо и рукоприкладствовать.

Везде было так же?! Может быть, но вот иностранные офицеры почему–то думали иначе и служить Петру не торопились.

А кроме количества служилых иноземцев изменилось еще и их качество. Если среди иноземцев, въехавших в Московию при Алексее Михайловиче, было много культурных и умных людей и многие из них дали начало интеллигентным русским фамилиям, то неизвестен ни один иностранец, приехавший в Московию при Петре и ставший родоначальником культурной, известной русской семьи. Ни один. Такие иноземцы появятся при Екатерине… Но к тому времени и законодательство страны станет другим; и для русского дворянства тоже будут существовать иные правила жизни, не очень отличающиеся от правил жизни в Европе.

А пока в Московию едут в основном люди двух сортов: диковатые создания, которые не имеют ничего против риска получить порцию батогов или плевок в спитую физиономию. Или те, кому бежать особенно и некуда: можно податься в колонии, за океан, можно ― в Московию. В колонии лучше, потому что в Америке и в Индии больше шансов разбогатеть; но в колониях европейцы мрут, как мухи осенью, а в Московии климат получше и попривычнее.

Надеюсь, нет необходимости доказывать, что далеко не всякий человек стал бы участвовать по доброй воле в сборищах Всепьянейшего собора. У иностранцев, кстати, и была возможность не участвовать! Когда Иоганн Корб не захотел принять «благословения» Никиты Зотова скрещёнными трубками, он и ушел прочь. Но вот за каретой Якова Тургенева шли оба «короля» ― Бутурлин и Ромодановский, а с ними ― Лефорт, Гордон, Тиммерман, Памбург, до десяти иноземцев–полковников: иностранцы, променявшие остатки чести на милости царя Петра.

Среди иноземных слуг Петра огромен процент джентльменов, по которым плакала веревка или прочный каземат с решетками на окнах. По крайней мере, трижды он возводил в адмиралы откровенных пиратов, а общая «нехватка кадров» доводила до того, что герцога Огильви, под Нарвой в 1700 году позорно перебежавшего к шведам со всем своим штабом, Пётр опять принял на службу и окончательно расстался с ним только в 1706 году, когда бестолковость Огильви превзошла все мыслимые пределы.

ЭКОНОМИКА

Многие историки всерьез считают, что если до Петра в Московии было всего 30 мануфактур, а при нем стало 240, то во столько же раз и стала сильнее российская экономика… Но это серьезная ошибка.

Дело в том, что, начиная с последних лет правления Алексея Михайловича, в Московии развивалась РЫНОЧНАЯ экономика. Государство могло помогать заводчикам, давать им ссуды, предоставлять льготы, но старалось поддерживать производство, построенное на вольном труде и способное выбрасывать продукцию на рынок. Очень часто правительство выбирало, у кого покупать нужную ему продукцию; именно частные производства создали материальную базу армии 1670–х годов. Эти предприятия помогли выиграть войну с Турцией 1676―1681 годов.

Пётр же поступал совершенно, принципиально иначе. Если давал льготы ― то таким образом, чтобы исключить всякую конкуренцию между владельцами предприятий. Если давал подряды ― то «своим». В лучших традициях советской «затратной экономики» купцы тратили огромные деньги на «умасливание» чиновников, на получение максимальных льгот и привилегий: это оказывалось несравненно выгоднее, чем выбрасывать на рынок конкурентоспособный товар.

При этом наглость подрядчика и, соответственно, его способность извлекать доходы находилась в самой непосредственной связи с его близостью к царю. Меншиков взял подряд на создание канала из Волхова в Неву ― в неспокойном Ладожском озере часто налетали сильные, внезапные ветры, за считаные минуты поднимали волну до 5―6 метров высотой. Много барж погибало, и в народе задуманный канал даже ласково называли «невской канавкой». Так что нужен был сам по себе канал, но вот способ его создания оказался до невозможности оригинальным: 7 тысяч человек погибли на строительстве от голода и невыносимых условий жизни, 2 миллиона рублей, выделенные из казны, исчезли неведомо куда, а канал при жизни Петра так и не был построен.

Сейчас совсем забыто строительство канала из Волги в Дон, с тем же чудовищным результатом в виде огромного количества покойников.

Возможно, строительство порта в Таганроге и Вол–го–Дона забыты потому, что после Прутского похода 1711 года эти недостроенные сооружения пришлось забросить.

Так же прочно забыта попытка построить огромный порт в Рогервике, в нескольких милях от Ревеля. Как часто бывало, Пётр не хотел пользоваться уже существующим (в данном случае ― уже построенным портом Ревеля) и с маниакальным упорством строил что–то такое, к чему только он один будет иметь отношение. Но какое–то время он сомневался, строить ли морской «парадиз» в Петербурге или в Рогервике. Всем был рейд в Рогервике хорош, только открыт западным ветрам, и зимние штормы губили корабли каждую зиму.

На Рогервике тоже погибло множество рабочих.

Все это приведены примеры не только чудовищной расточительности государства Петра ― расточительности и в материальных ресурсах, и в человеческих жизнях.

Но это еще и примеры безобразной организации государственного хозяйства. Все эти «стройки века», так сказать «беломорканалы XVIII столетия», организовывались подрядчиками. И там, где гибли десятки тысяч, десятки (уже без «тысяч»! просто десятки!) людей наживали вполне приличные состояния.

В то же время на организации производства товаров на рынок при Петре разбогатеть было невозможно ― жадная свора чиновников моментально ограбила бы предпринимателя, не связанного с государством. А нищее, полуголодное население нуждалось решительно во всем, но покупать могло очень немногое. На жаргоне экономистов это называется красиво: «дефицит платежеспособного спроса». И получается, что государство попросту развращало купцов, делая невыгодным серьезное производство и ― выгодной «экономию», приводящую к массовой смертности.

Кроме организации нескольких «строек смерти» Пётр «прославился» еще и широчайшим распространением рабского труда в промышленности и даже в торговле.

Известен подлинный случай, когда государство, построив полотняные заводы для получения парусины, решило «отдать их торговым людям, а буде не похотят, хотя бы и неволей». Термин «крепостное купечество» или «крепостные капиталисты» прозвучит сюрреалистически, но ведь примерно так оно и было. Пётр никак не мог допустить, чтобы в его государстве хоть кто–то оставался свободен, пусть даже и предприниматель.

В торговле так же насильственно создавались торговые «кумпанства», то есть компании. Первые «кумпанства» ― то вообще были не торговыми… Это были объединения подданных, каждое из которых должно было построить за свой счет многопушечный корабль…

Но потом Пётр издавал и указы про торговлю «кумпан ствами», и о том, чтобы русские купцы везли бы сами товары в «неметчину». Голландцы даже испугались одно время и хотели надавить на Петра ― пусть не велит своим «кумпанствам» везти товар в Голландию…

Но уже спустя самое небольшое время резидент Нидер ландских штатов Фон–дер–Гульст доносил:

Правда, существовали еще и семейные артели, и они–то были куда как жизнеспособны… но Пётр их, разумеется, запретил. Если Баженины могли добраться до Голландии на своем корабле с «робятами», то могли, конечно, привезти и товары… тот же холст. Но к тому времени производство холстов уже погублено указами Петра, везти за границу просто нечего, а Баженины торговать «кумпанствами» не умеют, и пускать за рубеж их нельзя…

За всю историю петровского времени только дважды русские купцы вырывались за границу с товарами… лучше бы они этого не делали! Об одной такой попытке поторговать в Стокгольме мы знаем довольно подробно из доноса русского посланника Бестужева:

Дело в том, что «купцы» привезли в Швецию не что–нибудь, а каленые орешки и деревянные ложки. Чтобы сэкономить денег, они в гостиницу не пошли, так и варили кашу на костре, на берегу, собирая толпы любопытных, а потом ездили на санях (в августе месяце) по городу и драли глотки: «Кому орешков?! Кому ложек?!» Причем орали исключительно по–русски…

Не буду спорить ― были ли это просто бродяги, которые сперли корабль и притворились купцами, или до такого состояния было доведено купечество. Важно ― других случаев торговли готовыми товарами не было вообще.

Если так обращались с предпринимателями, то уж тем более рабочие на всех без исключения мануфактурах при Петре стали бесправными рабами. Ушли в прошлое времена, когда цари позволяли набирать «всяких людей по доброте, а не в неволю». Да и не стало в Московии людей, которые не тянут ни службы, ни тягла ― как раз тех, кто легче всего мог бы наняться в рабочие или стать мастером или инженером, то есть специалистом.

Теперь этих людей вовсе не привлекали «добром», а «отсылали в работу навечно». «Гулящий человек», уже психологически, может быть, и готовый стать заводским рабочим, становился на том же заводе рабом… Беглые от помещиков крестьяне находили себе пристанище на заводах, при Петре их запрещено было возвращать… Ценой потери ими той самой свободы, которую они искали, став рабочими.

Для обеспечения заводов рабочей силой Пётр отдавал деревни и целые волости в заводские крестьяне ― называя вещи своими именами, в крепостные рабы. С 1721 года даже недворяне имели право покупать деревни для обеспечения заводов рабочей силой.

Гулящие люди бежали с заводов на Дон и на Север, резали мастеров, ломали машины и поджигали заводы. Приписанные к заводам крестьяне рубили себе и своим детям руки и ноги, чтобы не идти на завод. Их ловили, били кнутом, ссылали, клеймили, заковывали в кандалы, вешали для устрашения прочих. Виселица с трупами в разной степени разложения стала обычной частью пейзажа заводов и мануфактур (как и «строек века», разумеется), рабочие в Воронеже на вопрос царя, какие, мол, будут пожелания, попросили одного: снять трупы с виселицы. «А то как ветер с той стороны, и кусок в горло не лезет».

Уже после Петра его племянница и во многом продолжательница его дела, Анна Ивановна, в 1736 году объявила всех вообще работников на всех предприятиях Российской империи закрепленными за фабрикантами «навечно и с потомством».

Все это имело два следствия: было пресечено развитие русского рабочего класса, вольных мастеровых, вообще лично свободных людей, и исчез один из «островков свободы», каких много было в XVII веке.

И второе ― такая промышленность была обречена на отставание. Сказалось это уже при жизни Петра, и как раз в тех областях производства, которые он считал приоритетными. В 1690 году, не успев посадить сестрицу на престол, Лев Кириллович Нарышкин «прихватизировал» ни много ни мало 8 каширских заводов. Их законный владелец, Андрей Марселиус, помер своей смертью, тут все чисто, заводы отошли в казну, но вопрос ― почему поживиться ими должен был именно Кот Кириллович? Только потому, что брат царицы.

И так разорил эти заводы Лев Кириллович, что в 1720 году из 8 заводов не на бумаге, а в реальности существовало только два, а с этих двух все квалифицированные люди давно разбежались. В 1720 году заводы Александра Львовича Нарышкина, сына и наследника Кота Кирилловича, дяди Петра по матери, дали, при 1160 человеках работающих, 15 тысяч фузей, 4 тысячи пистолетов, 12 тысяч шпаг.

В 1670–е годы частные заводы давали в пять раз больше продукции. Уже в 1646 году Московия продавала орудийные стволы! Теперь не так…

А ведь это все ― только начало. Пока государство, истребляя собственный народ, расточая недра и леса, как–то поддерживает на плаву такое, заведомо неэффективное, безвыгодное производство ― все еще как–то может существовать. Но вот помирает Пётр, а у его наследников нет ни средств, ни особой охоты финансировать любой ценой его игрушки в виде флота или никчемные производства. И начинается долгая мучительная агония…

Сколько восторженных криков издали любители «пры гать из первого месяца беременности в девятый» по поводу уральских заводов! Вот, мол, по железной воле Петра и гению Демидова создавались заводы в глуши, среди полного безлюдья, и эти заводы снабжали чугуном чуть ли не всю Европу!

Вот именно ― чугуном… Причем чугуном низкого ка чества, который иностранцы покупали как сырье и тут же пускали в переплавку. Фактически заводы Демидова выпускали сырье, удобное для транспортировки, а вовсе не готовую продукцию; на них обогащали руду, превращали ее в скверный чугун и везли его на другой конец Европы, в Шеффилд или в Эдинбург. Там чугун превращали в сталь, изготавливали из нее все, что только делается из классного железа, и продавали… в том числе и в Российскую империю.

А где же русские мастера, делавшие в Туле, Серпухове и Кашире сталь–уклад еще в 1640―1650–е годы?! Думаю, неплохо бы поискать этих мастеров в тех свальных братских могилах, где закапывали строителей Таганрога, Волгодона, Рогервика, Невской канавки. А уцелевшие не имели ни времени, ни сил, ни прав делать то, что они умеют. Московия первых Романовых вырастила этих мастеров; Российская империя Петра их погубила.

Как там у нас насчет прогресса, господа?!

В общем, нет ничего более далекого от действительности, нежели оценка С.М. Соловьева:

В январе 1704 года, правда, грянул указ о строительстве в Москве каменных домов, фасадом не на двор, а на улицу. Кто не мог построить такой дом, должен был продавать свой участок земли. Известно и число домов, построенных по этому указу, ― «больше ста». Напомню, что при Софье и Голицыне в Москве построено больше трех тысяч каменных домов ― безо всяких указов и прочих административных восторгов. Комментарии нужны?

СРЕДСТВА РЕФОРМ

Про разорение страны при Петре писали много и убедительно. Известна цифра, названная П.Н. Милюковым: мол, к 1710 году исчезло 20% тяглого населения Московии. Интересно, что до него называлась цифра еще более жуткая ― 25%, так что П.Н. Милюков еще несколько смягчил цифры, даваемые наукой его времени. Да еще Павел Николаевич считал, что не все из этих 20% погибли ― по крайней мере, третья часть тех, кого недосчитались, ― просто беглые или ушли в разбойники.

Число разбойников при Петре действительно превосходит всякое воображение. Разбойничьи шайки контролировали приличные куски территории Российской империи ― целые волости и провинции. Они вели неплохое хозяйство, а иные атаманы вели в бой сотни и тысячи людей, и утрачивается вообще представление, где тут разбойничьи шайки, а где повстанческие армии… Грань очень уж зыбкая.

В Орловской провинции разбойники выстроили укрепление военного образца и несли службу не хуже «потешных». В Лихвинском уезде разбойник Сиротка (имя и фамилия неизвестны) одел свою шайку в военные мундиры, а при себе держал почетный караул с ружьями и шпагами.

Под Воронежем сбежавшие от работ «разбойники» отбили у гвардейцев три полевых орудия и лихо стреляли из них по войскам, приходившим их «имать в неволю». Позже эти «разбойники», по одним данным, примкнули к донским казакам, по другим ― исчезли в неизвестном направлении: то ли разошлись малыми группами по стране, то ли коллективно двинулись искать лучшую долю у башкир, в Сибири, а то и в степях нынешнего Казахстана, у ордынцев.

Страну разоряли, но Петру денег вечно не хватало, уже начиная с незабвенных времен Кожуховского похода и «стольного города Прешбурга». Был случай, когда Пётр, чтобы послать очередную подачку саксонскому курфюрсту Августу, ставшему польским королем, забрал наличные деньги из нескольких контор (в том числе и частных), занял денег в Троицком монастыре, у купца Фи–лантьева (отдал ли, история умалчивает), а последние 420 золотых одолжил у Меншикова (эти точно не отдал).

Одна из причин вечной нехватки денег ― чудовищная расточительность Петра. Он всегда тратил в несколько раз больше, чем было необходимо, и всегда собирал больше, чем тратил на дело. Та же история с колоколами, из которых предполагалось делать пушки: ведь не больше 10% содранных колоколов пошло в дело.

Не знаю, имеет ли это прямое отношение к экономике, но вот в чем Пётр был совершенно виртуозен, так это в выжимании денег из своего собственного народа.

Я уже писал об удивительной службе фискалов, которые брали себе половину «отысканного». А с фискалами соперничали введенные гораздо раньше «прибыльщики». Это была совершенно официальная их служба ― отыскивать решительно все, что только может приносить государству доход. Они и отыскивали, в том числе вводя новые налоги. При Петре налоговое бремя возросло, по одним данным, в пять раз, по другим ― даже в пять с половиной.

Налоги, введенные Петром, можно перечислять очень долго, назову только некоторые: на огурцы, на арбузы, на гробы, на питьевую воду, на заключение брака, на рождение, на похороны, на пшеницу, на свечи, на владение лошади и на право ободрать собственную дохлую лошадь, на покупку кровати, на дрова, на печи с трубой, на… впрочем, я думаю, ― достаточно!

При Петре подданный буквально ничего не мог сделать, не заплатив хоть какого–то налога.

А к тому же ― еще и «казенные монополии», когда только государство имело право продавать какой–то товар. В число таких товаров входили смола, деготь, рыба, спиртное, масло, мел, лен, меха, табак. Соль продавали вдвое дороже, и люди «маломочные», по словам Посошкова, «цинговали и помирали», когда не могли платить за соль такие деньги.

Прибыльщики придумывали самые фантастические, порой совершенно невероятные способы пополнить казну. Знаменитый прибыльщик Андрей Курагин совершил открытие, которому суждено оказалось пережить и Кураева, и самого Петра, и всю эпоху…

О том, как совершилось это открытие, рассказывают романтически… Мол, некий человек прямо на улице подошел было к Петру, но, когда царь на него посмотрел, испугался и убежал. Пётр велел подать папку, которую уронил прямо в уличную грязь незнакомый человек, почитал… и велел любой ценой привести к нему автора этого документа! А когда привели, обласкал Андрея Курагина и сделал его главой прибыльщиков…

Идея же была такова: с этого дня все сделки в Московии совершаются только на так называемой гербовой бумаге, то есть бумаге с водяными знаками и со штампом в виде государственного герба: двухголового орла Романовых. Бумага разного качества и, соответственно, разной стоимости. Если сделка до десяти рублей, то и бумага ценой в копейку. Если сделка на большую сумму, возрастает и цена бумаги, вплоть до 10 рублей за сделку стоимостью в пять тысяч и больше. А если купцы заключают сделку не на гербовой бумаге, то и сделка признается недействительной! Так что будут платить, никуда не денутся!

К тому же все прошения, все официальные просьбы человека к власти тоже должны совершаться на гербовой бумаге! Чем значительнее дело ― тем дороже должна быть бумага. Если бедная солдатская вдова просит определить своего недоросля в цифирную школу за казенный счет ― пусть платит копейку за самый простой лист бумаги, где и герб–то похож на подделку, так развезен, нечеток. А если вступает в права наследства будущий владелец тысячи душ, пусть покупает лист гербовой бумаги в 10 рублей ценой ― плотный, белый, с золотым обрезом по левому краю.

Гербовая бумага дожила до 1917 года! Это одно из не многих изобретений Петра, наряду с Табелью о рангах, которое прожило так долго.

ЦЕНА ГОРЕ–РЕФОРМ

Итак, цена: уменьшение населения, по крайней мере, на четверть.

Разделение нации на две субкультуры, два субэтноса и чуть ли не два разных народа.

Разрастание рабства. Исчезновение свободных людей. Превращение в «винтики», по существу, всего населения. Уменьшение народной свободы, а с ней ― и сокращение перспективы развития.

Люмпенизация, обнищание основной части населения и даже дворянства. Превращение в беглых чуть ли не 30―40% и в разбойников чуть ли 5―6% всего мужского населения. Развращение людей жестокостью, подлостью, выгодностью соучастия в убийствах своих же сограждан, безвыгодностью честного труда.

Боюсь, до многих россиян конца XX ― начала XXI веков еще не очень дошло ― кроме Смуты начала XVII века, 1605―1613 годов, была еще и Смута начала XVIII века, времен Петра I. Смута, может быть, и менее страшная, но с теми же последствиями: расколом народа, разрывом связей, уменьшением численности населения едва ли не на треть, а главное ― с торжеством полной неопределенности во всем, что касается дальнейшей судьбы и дальнейшего устройства государства.

А может быть, самое худшее ― это колоссальное растление народа… опять же ― не всего народа, конечно, а именно той его части, которая теснее всего взаимодействовала с Петром, зависела от Петра, становилась и по служебной необходимости, и из инстинкта самосохранения слепым орудием исполнения его державной воли. Растление тех самых правящих 1 %, самое большее 2―3% населения Российской империи.

И все это ― ради Табели о рангах, гербованной бумаги, переименования Боярской думы в «конзилию» или в Сенат и воеводы ― в генерала?!