Пётр Первый - проклятый император

АНТИХРИСТ ВО ВСЕЙ КРАСЕ

В чем же дело?! Что произошло на Руси в конце XVII — начале XVIII столетия?! Или, выражаясь более привычно: кто виноват?!

Самое простое здесь — обвинить лично Петра I. Мол, приди к власти не нахальный мальчишка, а положительный пожилой Василий Голицын, ставленник Милославских и любовник царевны Софьи, не было бы ни ужасов Петровской эпохи, ни раскола нации чуть ли не на два народа, ни всевозможных психологических напряжений, тянущихся без малого два века.

Более рафинированная точка зрения предполагает, что виноваты во всем предатели–дворяне, которые стали европеизироваться и тем самым разорвали связь с остальным народом. Эти дворяне стали высокомерно относиться к «народу», и в этом–то корень всех русских бед на целые века.

Есть и точка зрения, предусматривающая еще более многочисленную категорию «виновников». Это — ну конечно же! — европейцы, в первую очередь немцы. Они заставили Русь принять нормы их цивилизации — то ли спаивая Петра, то ли подкупая всех высших сановников, засылая «агентов влияния». В них–то, злых иностранцах, корень зла, они–то и есть виновники всех российских бед и раздоров.

Евреев, чаще всего, в роли виновников не называют — слишком очевидно, что никакой роли ни в российской, ни в европейской политике они в эту пору не играли. Но я готов дать всем желающим примерно сорок или пятьдесят увлекательнейших версий, согласно которым в число виновников попадают чеченцы, армяне, махариши–боддисатвы, уцелевшие в глухих лесах скоморохи и представители океанской сверхцивилизации, отдаленными и деградировавшими потомками которых являются дельфины.

Резвиться в поисках виновников и заговорщиков можно долго, а еще дольше можно резвиться по поводу людских тупости и невежества. Беда в том, что многие стороны событий остаются скрытыми от нас и сегодня. И не потому, что мы чего–то не знаем, а в первую очередь потому, что мы просто не умеем их видеть и правильно понимать. В истории (да и не только в истории) мы очень часто видим событие, но совершенно не в силах понять, почему оно произошло, какова сущность явления и чего от него может ожидать каждый участник событий.

Такие события, как церковный раскол, революция Петра, переворот Александра II, революция и Гражданская война 1917—1920 годов, определили судьбы буквально миллионов людей, ставших их современниками. Многие из них отдали бы несколько лет жизни для того, чтобы понимать — что же происходит вокруг?! К чему все идет, чем может закончиться и что можно сделать для своего спасения и для спасения своих близких. Не имея знаний, которые появятся у людей десятилетия, а то и столетия спустя, они создавали те объяснения происходящему, на которые у них хватало ума, знаний и проницательности.

Конечно, многие из объяснений петровского переворота вовсе не были ни глупы, ни наивны, но только в самые последние десятилетия появилась научная теория, объясняющая, почему в основание петербургского периода нашей истории вошли такие странные посылки.

И показывающая в совершенно новом свете очень многое из произошедшего в момент петровского переворота,

Я познакомлю читателя с теорией, разработанной российскими учеными Ю.М. Лотманом и Б.А. Успенским (Успенский Б.А., Лотман М.Ю. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. I. M., 1996. С. 338—380); без знания этой теории наше понимание Петровской эпохи может оказаться неполным. Но помните: я излагаю не истину в последней инстанции, а «всего лишь» научную гипотезу, которая может быть еще и неверной.

…Христианская церковь видела мир как столкновения добрых и злых сил. Не было в мире ничего, что для неё не было бы или праведным, или грешным. Любое решение императоров, любое явление в природе было или хорошим, святым, или плохим, грешным. Животные, минералы, звезды, народы и отдельные люди жестко разделялись на «положительных» и «отрицательных», святых и грешных.

В XIII веке католики признали существование рая, ада и чистилища — особого места, где души проходят искупление мелких, не «смертных» грехов и попадают потом все же в рай. В западном христианстве появилось представление о нейтральном — о личностях, явлениях и поступках, которые не грешны и не праведны. И пока не затрагивалась сфера грешного и святого, западное общество могло изменяться, не ставя под сомнение свои важнейшие ценности. Научившись у арабов делать бумагу и создавая горнорудную промышленность, западные христиане и не грешили, и не приближались к святости.

Восточное христианство продолжало жить в мире, где не было ничего нейтрального — такого, что не было бы ни грешным, ни праведным. Благодаря этому византийские ученые состоялись как невероятнейшие моралисты, тратившие массу времени на объяснения того, как блаженны, скажем, птицы, склевывающие в садах насекомых, сколь велик Господь, сотворивший этих птиц, как они полезны для человека и вообще как хорошо, что они есть. Для них важны были не только, а часто и не столько факты, сколько их религиозно–морализаторское истолкование.

Русь и в XIII, и в XVII веках в представлении русских оставалась святой землей, в которой все было абсолютно священно и праведно. Любая мелочь, включая обычай класть поясные поклоны, спать после обеда или сидеть именно на лавке, а не на стуле, был священным обычаем. Отступиться от него значило в какой–то степени отступиться и от христианства. Естественно, в эти священные установки нельзя было вносить никаких изменений. Начать иначе пахать землю или ковать металл значило не просто отойти от заветов предков, но и усомниться в благодатности Святой Руси.

Все остальные страны, и восточные, и западные, рассматривались как грешные, отпавшие от истинной веры. Конечно, русские цари организовывали новые производства, заводили «полки нового строя» и, нанимая немецких и шотландских инженеров и офицеров, ставили их над русскими рабочими и солдатами — просто потому, что они владели знаниями, которых у русских ещё не было. Но даже в конце XVII века прикосновение к «инородцу» опоганивало; входить к нему в дом и есть его пищу было нельзя с религиозной точки зрения. Немцы оставались теми, кто используется, но у кого почти не учатся. Русское общество бешено сопротивлялось всяким попыткам его хоть немного изменить.

В спорах о реформах Петра I, обо всей Петровской эпохе совершенно справедливо отмечается, что Россия должна была учиться у Европы и сама становиться Европой — если не хотела превратиться в полуколонию и погибнуть в историческом смысле. Но совершенно не учитывается один важнейший факт: для того чтобы учиться у Европы, надо было разрушить представление о странах «латинства» как о грешных странах, религиозно погибших землях. Одновременно надо было разрушить представление о России как совершенной стране, в которой все свято и ничего нельзя изменять.

Пётр поступил так же, как тысячелетием до него поступил князь Владимир: силой заставил принять новую систему ценностей! Владимир «перевернул» представления древних россов: свое родное язычество объявил признаком дикости, а веру в Перуна и Мокошь — неправильной верой в бесов. А чужую веру, веру врагов–византийцев, чьи храмы было так весело грабить, объявил истинной верой, которую хочешь не хочешь, а придется теперь принимать.

Так же все перевернул и Пётр I: Святую Русь объявил отсталой и дикой, несовершенной и грубой. Грешные западные страны, населенные чуть ли не бесами, объявил цивилизованными и просвещенными, источником знания и культуры. В такой перевернутой системе ценностей само собой получалось, что грешная, ничтожная Русь просто обязана перенимать мудрость у праведного ученого Запада. Теперь как раз немецкая одежда повседневна на обритых дворянах, на свадьбе же бородатых шутов их одевают в русскую народную одежду, а в гимназиях XVIII века русскую одежду будут заставлять надевать лентяев и двоечников. В НАКАЗАНИЕ — как столетием раньше надевали немецкую.

Пётр I и не думал отменять противопоставление Россия—Запад, давно существовавшее в сознании россиянина; он только поменял знаки на противоположные. То, что было со знаком «плюс», стало восприниматься со знаком «минус», и наоборот.

Более того…

Пётр женится на Екатерине Скавронской, крестным отцом которой при перекрещивании в православие был его сын Алексей (потому она и стала «Алексеевной»). И получилось, что женится–то он не только на публичной девке, но еще и на своей духовной внучке…

Пётр I присвоил себе титул «отец отечества», а в религиозной традиции «отцом» может быть только духовное лицо, «отцом отечества» — только глава всей Русской православной церкви.

Пётр I допускал называть себя «богом» и «Христом», к нему постоянно относили слова из Священного Писания и церковных песнопений, которые относимы вообще–то только к Христу. Так Феофан Прокопович приветствовал Петра, явившегося на пирушку, словами тропаря:

а после Полтавской битвы 21 декабря 1709 года Петра встречали словами церковного пения, обращенного к Христу в Вербное воскресенье:

Восставших стрельцов пытали и казнили с такой истинно сатанинской жестокостью, что невольно возникали некоторые вопросы… А кто же это с таким упоением, чуть ли не с сатанинским хохотом, истребляет православных, откровенно наслаждаясь их мукой?!

Священников из восставших стрелецких полков вешали на специальной виселице в виде креста, и вешал их палач, одетый священником. Казнь оборачивалась издевкой над самой христианской верой, кощунством, сатанинским хихиканьем.

Пётр I основал Всешутейный и Всепьянейший собор, который мог восприниматься только как кощунственное и притом публичное глумление над церковью и церковной службой.

Доходило до удивительных совпадений, о случайности которых я предоставляю судить читателю…

Пришествие Антихриста ожидалось в 1666 году, а когда оно не исполнилось, стали считать 1666 не от рождения Христа, а от его воскресения, то есть в 1699 году. За несколько дней до наступления этого года, 25 августа 1698 года (следует помнить, что год начинался 1 сентября) Пётр вернулся из своего заграничного путешествия, и его возвращение сразу же ознаменовалось целой серией кощунственных преобразований: борьба с русской национальной одеждой, с бородами, перенос празднования Нового года на 1 января (как в неправедных западных странах).

Не случайно же именно в это время пошли нелепые, но закономерные слухи — что настоящего Петра за границей немцы подменили,

а вернулся на Русь вовсе не Пётр, а немец–подменыш, не человек, нелюдь…

Получалось, что Пётр прекрасно вписывался в образ Антихриста и, по сути дела, ничего не имел против этого образа. И правда, неужели Пётр не знал, как воспринимаются эти его действия? Несомненно, он просто не мог этого не знать.

Многие поступки Петра и не могли восприниматься иначе! Своими поступками Пётр провозглашал, что он Антихрист, так же верно, как если бы он это о себе заявлял!

Понимал ли он, у кого, по представлениям его подданных, изо рта и носа исходит дым, когда с дымящейся трубкой шествовал по улицам Москвы?

Если бы Пётр шел по улицам Москвы и громко кричал: «Я Антихрист!» — и тогда эффект был бы не больше.

Да и сами офицеры, и солдаты — в мундирах иноземного образца, с бритыми физиономиями… Ведь бесов на иконах изображали обритыми и в немецких сюртуках и кафтанах! Так что когда солдаты (да еще под командой немца–офицера) тащили в Преображенский приказ одетого по–русски бородатого старообрядца, на семантическом уровне это могло восприниматься только так: бесы волокут христианина в преисподнюю. Ведь чудовищная жестокость следствия, пытки огнем были повседневной, обыденной практикой. Без особенного напряжения фантазии современники могли представить себе застенки Преображенского приказа своего рода земным филиалом ада, в который бесами ввергаются православные, и за что?! За христианскую веру…

У обритого офицера в немецком мундире, даже предельно лояльного к царю, династии Романовых и к Российской империи, не мог не возникать вопрос: кого же мы защищаем, кому подчиняемся и за кого, за что в бой идем… А сами мы, получается, кто?! Защитник и слуга отечества оказывался, мягко говоря, в довольно сложном и весьма неясном положении.

Многие «нажитки» петровского времени оказались потрясающе живучи: например, на века стало хорошим тоном ругать эту «дикую» Россию и находить в ней самые невероятные недостатки (даже и те, которых нет). Весь петербургский период, весь советский период нашей истории образованный человек естественным образом находился как бы вне России и лишь частично относился к её народу. То есть против такого положения восставали много раз, со времен князя Щербатова с его «О повреждении нравов в России», но все, кому не нравились формулы «дворянство и народ», «интеллигенция и народ», от князя Щербатова до писателей–деревенщиков, оставались критикующим меньшинством, а нормой было именно это — осознавать себя «интеллигенцией», существующей вне «народа».

Другие последствия этого «петровского перевертыша» аукались странно, причудливыми соединениями, казалось бы, несоединимого: то пудовыми веригами под кружевами светского вертопраха времен Екатерины, то судорожным покаянием Григория Потёмкина сразу же после дичайшего загула, то стремлением часто богохульствовавшего Суворова на старости лет уйти в монастырь.

Если принять гипотезу Успенского — Лотмана, то получается — Пётр, строго говоря, не виноват в происшедшем. Реформировать Россию можно было, только перевернув представления общества, поменяв розовый цвет на черный, и наоборот. Объявить черной и гадкой Святую Русь и изменить её почти до полной неузнаваемости, вскинуть её на дыбы мог только царь–Антихрист. У Петра достало то ли мужества, то ли наглости, то ли богоборческих стремлений… Одним словом, достало личностных качеств, чтобы стать этим Антихристом в глазах современников и довести дело до конца.

…Но вот как раз в этом месте я позволю себе напомнить: не надо считать сказанное, пусть со ссылками на крупных ученых, некой истиной в последней инстанции! В науке не бывает таких истин.

И более того — при всей логичности сказанного Ю.М. Лотманом и Б.А. Успенским есть множество свидетельств другого… Например, того, что в русской… в московитской, если быть точным, культуре в XVII веке размывались традиционные границы «грешного» и «праведного», возникал устойчивый пласт «нейтрального». Порукой тому — непрестанно идущие реформы трех поколений Романовых, от Михаила Федоровича до Федора Алексеевича и Софьи.

То есть нет никаких сомнений в верности теории Лотмана — Успенского, и весь вопрос только в том, что ни одна теория не охватывает ВСЕЙ действительности. Весь вопрос в том, описывает ли теория Лотмана и Успенского самое основное в развитии московитской культуры. Могли быть ТОЛЬКО ТАК, как пишут эти два автора, или были возможны другие варианты?

Могла ли постепенно расширяться область НЕЙТРАЛЬНОГО, не святого и не грешного, в московитской культуре?

Если ДА, то приходится признать: хоть наглый мальчишка Пётр Алексеевич — невесть какое украшение на троне, но победи в междоусобной борьбе царевна Софья, начни реформы мудрый пожилой Василий Голицын, в главном он поступал бы точно так же (как и вообще любой, кому хватило бы духу начать и воли — довести до конца).

Если же НЕТ — то получается, вполне возможна была ИНАЯ история Московии и все России — без чудовищного рывка, поднятия на дыбы огромной несчастной страны и без Антихриста на троне.

В любом случае, состоялся вот такой вариант, с переворотом и с возглавившим его царем–Антихристом.

АНТИХРИСТ — ОЦЕНКА НАРОДА

Но правы большие ученые или не правы, могла состояться история России без антихристовых деяний или никак не могла, народ дал свою оценку происходящего: Пётр оказался единственным российским самодержцем за всю историю России, именем которого никогда не назывались самозванцы. Даже Николай I, Павел I, Николай II — не самые крупные личности и не самые удачные самодержцы — и у тех были «свои» самозванцы — Лже–Павлы и Лже–Николаи. Иногда удается установить личность тех, кто скрывался под именем царя, иногда нет, но, во всяком случае, именами этих царей назывались хитрые бунтовщики. Но не именем царя Петра!

Есть немало историй про Петра, в которых он выступает и мудрым, и остроумным, и сильным, — но это всё литературные анекдоты, салонные светские байки (Пётр I. Предания, легенды, сказки и анекдоты. М., 1993; Штелин Я. Подлинные анекдоты о Петре Великом. Ч. I.M., 1830). Это творчество верхних образованных 2%. Тех, кто воспитывался на культе Петра, кто мыслил себя и людей своего круга «продолжателями его дела». Основная же часть населения страны, те 98%, на труде которых стояла Российская империя, относилась к Петру резко отрицательно.

Как бы ни относился читатель к «средневековым» и «отсталым» рассуждениям про Антихриста, в одном народная молва удивительно точна: как и полагается сатанинскому существу, Пётр до конца не умер после своей физической смерти.

Пётр — единственный из русских царей, после смерти окончательно превратившийся в беса.

«ЖУТИКИ» ПРО ПЕТРА

Наивно думать, что всевозможные «жутики» про общение человека с дьяволом, про искушение и впадение в смертный грех — выдумка того или иного писателя. То есть мы знаем эти истории уже в авторской обработке, и каждая из них тесно связана с именем автора… самого известного, самого талантливого из авторов, писавшего на этот сюжет.

Трудно отделить легенду о Фаусте от бессмертного творения Иоганна Гёте. Спорить не о чем — Гёте создал такой литературный текст, который живет в культуре уже двести лет и проживет по меньшей мере еще столько же. Тут и борьба чувства с долгом, и трагедия человека, в погоне за знаниями опоздавшего прикоснуться к радостям жизни, запоздало пытающегося «свое наверстать». Тут и философский спор добра и зла, и проблема самоопределения, и… одним словом, много чего есть в великолепном произведении Гёте.

Но в том–то и дело, что сюжет «Фауста» вовсе не выдуман Гёте. Этот сюжет городского фольклора об ученом, продавшем дьяволу душу, существует в Европе по крайней мере с XVI, а то и с XV века. Другое дело, что сюжет сюжетом, а каждый автор наполняет его своим пониманием. Изначально, в народной легенде, доктор Фауст назидательнейшим образом погибал, связавшись с дьяволом для получения все новых знаний. Мораль: во многия знания много печали; знай свое место, человек, а не будешь знать — будешь наказан.

У Гёте Фауст попадает в рай, вырванный у сатаны вмешавшимися силами добра, и звучит другой, не смиренный, а гордый и мощный мотив:

Но сюжет все равно — народный, а вовсе не Гёте. Что за ним? Не буду доказывать, что и вправду жил такой человек — Фауст (хотя вроде бы есть и этому свидетельства). Но ведь не один и не два ученых XVI, XVII веков испытывали сильнейший соблазн: почувствовав, как ограничены их знания, как мало отпущено силам человеческого разума, прибегнуть к совсем другой силе. Сколько из них не удерживались, раскладывали железный шестиугольник, читали заклинания «Каббалы» — судить не берусь. Также не берусь судить, какие последствия имели их магические действия — у кого и при каких обстоятельствах появлялось нечто в шестиугольнике, у кого нет… Но если легенды — дым, то был ведь, наверное, и огонь — даже если огня было совсем немножко, а дымовая завеса громадна.

Так же точно трудно разделить старый испанский «жутик» про дона Хуана и бессмертные творения Проспера Мериме (Мериме П. Души чистилища// Мериме П. Собр. сочинений в 6 т.) и А.С. Пушкина (Т. 2. М., 1963. С. 68–127). Но и за этими литературными произведениями и за десятками других, менее талантливых и потому менее известных, стоят средневековые испанские легенды, народное предание о человеке, слишком близко подошедшем к грани, разделяющей наш мир и мир зла.

Что в этих легендах и насколько соответствует действительности, трудно сказать. Действительно ли дон Хуан происходил от благочестивых родителей и учился в университете в Саламанке? Был ли в его жизни случай, когда он попросил огня у человека, шедшего по другому берегу реки Эбро, и это существо протянуло через всю реку (примерно 150 метров) вытянувшуюся, как резиновая, руку со своей сигарой? Действительно ли дон Хуан прикурил от сигары дьявола, вежливо поблагодарил его и пошел дальше?

Ручаться за точность такого рода историй трудно, но если есть густая дымовая завеса, если она держится столетия — то, наверное, есть за этой завесой хотя бы маленький язычок живого, красно–желто–синего огня.

Так же точно и с легендами о посмертной жизни Петра I.

Действительно ли в высокую воду, при ветре с залива и в ненастье шатался по берегам Невы (набережной тогда еще не было) высокий человек с дубинкой в руке, с безумно горящими глазами? Действительно ли встретить его можно было и в метель, и в пургу, и тоже на берегах или на тропинках, ведущих через лед Невы? Ручаться за правдивость этих историй я не стал бы, но, во всяком случае, истории эти рассказывались в 1730—1770–е годы, еще до появления Медного всадника. Говорили, что великан зашибает встречных дубинкой, а если кого–то не бьет до смерти, то этим–то хуже всех — встреча с призраком Петра I предвещает несчастье, преждевременную смерть самых близких людей. (Пушкин А.С. Каменный гость// Пушкин А.С. Собр. сочинений в X т. Т. V. С. 369—410) Если, не дай тебе Бог, столкнулся с Петром, и он не прикоснулся к дубинке, только зыркнул на тебя кроваво–красными бесовскими глазами, то беги изо всех сил домой, беги сразу же, торопись, если хочешь успеть проститься с дорогими тебе существами.

В 1782 году в Петербурге появился Медный всадник, и тут же соответствующие истории стали связывать именно с ним. Конечно, «Медный всадник» Александра Сергеевича Пушкина — это авторское литературное произведение, бессмертие которого зависит уже от талантливости автора, а не от свойств народной легенды. Но Пушкин–то опирался именно на легенду!

По крайней мере, с самого начала 1790–х годов известен этот пласт городского фольклора: памятнику Петру приписывали способность срываться с постамента и скакать по городу в поисках кровавой жертвы. Происходило это, как нетрудно догадаться, в темные осенние ночи, когда ветер гнал воду из залива в Неву, грозя наводнением, а низкие тучи сеяли дождь и не пускали к Петербургу свет звезд. Страшный всадник, если верить легендам, отправлялся на охоту и в метель и в пургу, когда декабрьский день продолжался считаные часы, а жители Петербурга почти все время жили при свете тогдашних, очень несовершенных фонарей и свечей.

Правда ли это? Неправда ли? Тоже очень трудно сказать, непросто различить блеск огонька за дымовыми пластами. Хотя вообще–то есть и свидетельства тех, кто убегал от чудовищного всадника, слыша за собой «тяжело–медное скаканье по булыжной мостовой», и полицейские документы, посвященные расследованию более чем странных смертей: находили, скажем, в двух шагах от Адмиралтейства трупы, буквально вбитые в землю страшной тяжестью, на которых не было ни одной целой кости.

Ни за что не буду ручаться, нисколько не уверен в правдивости всех этих историй — может быть, в Петербурге действовала шайка грабителей, специально «работавшая» под народную легенду? Но именно так начали рассказывать о Петре в первые же годы, десятилетия после его смерти, вот что важно. Пушкин писал свой «ужастик XIX века» по материалам городского фольклора…, а, может быть, знал и о существовании кое–каких документов.

В этой истории интересны, конечно, и яркие язычки огня, которые очень уж хорошо просматриваются сквозь дым народных преданий. Очень интересно было бы выяснить, что в них документально, а что не особенно, каким сведениям можно доверять и с чем сталкивались не столь уж отдаленные предки.

Но дело даже и не в подлинности того или иного свидетельства. Народ отвел царю–Антихристу вполне определенное место в легендах. Исключительное место, совсем непохожее на место других царей в народной памяти.

Действительно, в Петербурге упорно говорили и говорят о встречах, по крайней мере, с двумя императорами: с Николаем I, которого видят иногда в сильную метель на Дворцовой площади, с Павлом I, который расхаживает в полнолуния по Инженерному замку. Но оба эти призрака совершенно безвредны! Сохранилось даже свидетельство некоего мещанина, не нашедшего ничего умнее, как спросить у Николая I:

На что получил великолепный, истинно царский ответ:

Но призрак вовсе не покарал мещанина за недоверчивость, тем более не стал бить его дубиной или топтать конем; рассердился за глупость и за отсутствие фантазии, и только.

Страшные черты вестника смерти, потустороннего убийцы, охотящегося на одиноких путников, молва приписывает именно Петру, и только Петру. Встреча с Николаем I, кстати говоря, в конце XIX века считалась счастливым предзнаменованием: увидел императора Николая — жди повышения по службе. Многим ли повезло — не могу знать, но несколько десятков свидетельств встреч с Николаем существуют. И никаких неприятных последствий!

Действительно ли призрак Петра I встречали Пётр III и Павел I? Опять же, ни за что не поручусь, но ведь и в этих встречах Пётр выступает как вестник несчастий, которые должны обрушиться на царствующую династию, носитель всевозможных ужасов. Стоит ли удивляться, что оба императора болели после встречи с дедом и прадедом и оба были убиты заговорщиками? Там, где речь заходит о Петре, ничего другого не следует и ожидать.

Кстати, о памятниках… В Скандинавии рассказывают о потусторонней жизни нескольких памятников, но далеко не все они, эти оживающие памятники, опасны. Свойства памятников тесно связаны с характером того, кому они поставлены. Если швед побеседует с памятником Карлу IX, это совсем даже не плохо. Последний раз такая беседа состоялась, по слухам, всего лет пятнадцать назад, в 1986 году, но сообщил о ней студент, по собственному признанию, не просыхавший третью неделю, и сообщение приходится признать малодостоверным. Но вот что студент после этой истории вышел из запоя и стал учиться значительно лучше — это факт! Так что если и правда они с памятником посидели на камнях возле одной из стокгольмских шхер и покурили одну трубку — парню это совершенно не повредило.

А вот про памятник Густаву–Адольфу рассказывают такое, что не всегда и повернется язык рассказывать к ночи. Приписывается, например, ему наклонность к людоедству… И как будто имелись и свидетельства тому, хотя и давние, XVIII века.

Так что и тут Медный всадник встраивается в довольно мрачную закономерность и оказывается в компании столь же опасной, сколь и неприятной.

То есть, говоря попросту, в народном сознании Пётр не только при жизни был Антихристом. И после смерти он стал бесом, так же опасным для еще живых православных людей. Только теперь, к счастью, у него нет таких масштабных возможностей творить зло, как при жизни.

Черты чего–то противоестественного, аномального есть даже в самом городе Петербурге, самом по себе.

ЛЕГЕНДЫ, СОЗДАННЫЕ СПЕЦИАЛЬНО

Самая главная из легенд, создаваемая уже при жизни Петра, — это легенда про то, что строили Петербург в ненаселенном, глухом месте, «на берегу пустынных волн». Красивее всех подает эту сказку детский писатель С.П. Алексеев. Сообщив читателям для начала, что

писатель продолжает прямо–таки эпически: мол, однажды плавали Пётр и Меншиков на лодке, там где потом возникнет Петербург, ходили по островам, и Меншиков провалился в болото, еле вытащил ботфорт.

Тут бедный Меншиков теряет второй ботфорт, присел надевать, а Пётр отходит в сторону, и…

Красочное зрелище строительства Петербурга в совершенно пустом и диком месте, в краю непуганых птиц, выглядело бы еще лучше, если бы не существовало совершенно точных сведений — район Петербурга входит в число самых населенных районов Ижорской земли.

По шведскому плану 1676 года, на месте Петербурга и его окрестностей показано 41 поселение разного размера. Одно из них, с финским названием Clsadissa–saari — на том месте, где сейчас находится Зимний и начинается Дворцовый мост.

В Ниеншанце, самом крупном городе, стоявшем на месте будущего Петербурга,

Пыляев приводит слова некоего Миллера:

Население деревень и городов в устье Невы составляло при шведах не меньше 6—7 тысяч человек. Всякое строительство на территории Петербурга велось или непосредственно на месте русских и финских деревень (деревни при этом сносились), или в непосредственной близости от них.

Как видно, о птицах, забившихся в истерике от одного вида человека, всерьез говорить как–то не приходится, очередная сказочка, и только. И чересчур хорошо понятно, зачем нужна эта сказочка: приписать Петру очередной подвиг Геракла, лишний раз подчеркнуть, что до него не было буквально ничего. Так, «пустое финское болото» с птицами, никогда не видевшими человека.

Интересно, что эту сказочку всерьез воспринимали и современники Петра — например, Феофан Прокопович, а уж они–то очень хорошо знали, что находилось на месте Петербурга до Петра, даже если сами и не брали шведских крепостей и не беседовали с русским населением Ижорской земли. Но и не только современники! Авторы двух классических петербургских стереотипов: про «брега пустынных волн» и про «пустое финское болото» — А.С. Пушкин и Ф.М. Достоевский. Байку про возведение Петербурга на пустом месте повторяют и сейчас, а для населения самого Петербурга эта история служит убедительным доказательством того, что город их особенный, удивительный и что уж в нем–то обязательно должно происходить что–то совершенно необыкновенное.

Но почему эта байка так дорога сердцу россиянина? Причем как в XVIII веке была дорога, так дорога и по сей день? Попробуем ответить на этот вопрос, но чуть позже.

ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННЫЙ ГОРОД

Чаще всего города вырастают в центре своей земли, как их сердце, как их воплощение. Так вырос Рим — сердце огромной империи, Париж и Лондон, Стокгольм и Краков. Так выросла и Москва. В таких городах, естественно, возникают «генетические» мифы — мифы про собирание земель вокруг города, о событиях его роста, происхождения и развития.

Но бывает, что город сознательно возводится не в сердце, а на краю своей земли. Зачем? А для того, чтобы подчеркнуть — монарх претендует на большее, чем имеет! Если город расположен на краю — то получается, император не признает окончательными современные границы страны. Столица должна находиться в центре, и он строит свою столицу в центре БУДУЩЕГО государства. Уже тем самым объявляется, что реально существующая страна как бы «на самом деле» и не существует, что она — только часть той страны, которой предстоит родиться.

Так, император Константин перенес свою столицу из Рима в город Византии, который стал теперь называться Константинополем. Возник совершенно новый город, лежащий не в центре империи, а на её краю. Константинополь возводился, чтобы разорвать старые, полуязыческие традиции Рима и новые традиции христианской империи. Уже в его положении была претензия сделать частью империи Персию, другие «пока не христианские» земли, и соседи отлично чувствовали этот вызов.

А кроме того, Константинополь объявлял историю Рима только началом какой–то более важной истории, Римскую империю — только частью какой–то большей по размерам империи. Ему и его сподвижникам мерещился ни много ни мало земной шар, объединенный христианнейшим императором. Не случайно же Константин первым взял в руки новый символ власти — державу, то есть шар, осененный крестом.

Такой же поступок совершил и киевский князь Святослав, когда перенес столицу Руси из Киева в новый городок, Переяславль–на–Дунае. Тем самым он объявлял о намерении создать империю, частью которой будет Киевская Русь, а большую часть которой еще предстоит отвоевать у Византии. Замысел Святослава успехом не увенчался, но увенчаться вполне мог — создавались же варварские королевства на территории бывшей Западной Римской империи. А главное — поступок это принципиально такой же, как и поступок римского императора Константина, и московитского царя Петра I.

В таких городах, расположенных «эксцентрически», на краю своей земли, естественным образом создаются совсем другие мифы: мифы космологические — о творении города, страны и государства. Не о медленном, закономерном росте, но именно о творении. Складываются мифы эсхатологические — о конце мира, мифы демиургические — о творении, совершенном мудрецами и гигантами–демиургами.

Так что независимо ни от чего иного Петербург неизбежно должен был бы порождать эти неспокойные, напряженные мифы, создавать тревожную психологическую обстановку для своих жителей. Так и в Константинополе всегда особенно подчеркивалось противопоставление неосмысленной природы и сотворенного людьми, стихии и человека, коллективной мощи жителей империи, сотворившей город там, где еще десять–двадцать лет назад стояли только нищие рыбацкие деревушки.

Но в том–то и дело, что мифология Петербурга с самого начала не останавливалась на противопоставлении природного и созданного человеком, стихийного и сотворенного. Мифы творения странным образом зацикливаются на личности Петра и странным образом говорят не столько о мощи человека, сколько о мощи тех, кто помогает Петру… А помогает ему, как вы понимаете, вовсе не Господь Бог.

Вот одна очень типичная легенда: мол, Петербург было невозможно построить в таком топком месте, пучина поглотила бы его дом за домом. Построить Петербург можно было только сразу весь, целиком, и строить его можно было только на небе, а потом сразу взять и опустить его весь на землю. А кому по плечу такая задача?! Только Антихристу.

Эта легенда приписывается финнам, но явно только приписывается — ведь вовсе не финны поговаривали об Антихристе, и уж, конечно, кто–кто, а финны прекрасно знали, выдержит ли трясина отдельные дома — ведь построенные на их глазах Ниеншанц с его 2000 жилых домов, лесопильными заводами и церквами, другие города и деревни никуда и не думали проваливаться. Такие легенды приписывались финнам, чтобы придать им древность и происхождение от немного таинственного, «колдовского» народа, жившего в этих местах задолго до русских.

В.Ф. Одоевский передает эту легенду так:

Одоевский еще делает вид, что это финская легенда, но эту же легенду опубликовали в 1924 году как народную, как часть городского фольклора — и, уж конечно, никак не финского:

Естественно, и в самом творении города «на воздусех», и в возведении его «на пучине», и в топи, которая плещется под камнем, есть что–то глубоко неестественное, что–то противоречащее всему природному и нормальному течению событий и обычному положению вещей.

Получается — Петербург не просто город, поставленный эксцентрически, но город, созданный колдовским, невероятным способом, и само бытие этого города загадочно и невероятно.

ВЫБОР МЕСТА СТРОИТЕЛЬСТВА

Многие историки, по крайней мере, со времен В.О. Ключевского обращают внимание — мол, само возникновение Петербурга случайно. Город этот возник в тот краткий момент, между 1701 и 1710 годами, когда первые захваты земель на побережье Балтики уже совершились. А будут ли новые — еще совершенно не было известно. В 1703 году у Петра еще могло появиться желание построить новый город на уже отбитых у шведов землях. После 1710 года, когда в его руках были и Ревель, и Рига, никакой необходимости строить такой город уже не было.

Логично! Но ведь и до 1710 года не было никакой необходимости строить Петербург именно на Заячьем или на Васильевском острове. Если Петру необходим был порт на Балтике, почему бы ему не пользоваться уже захваченным Ниеншанцем? Или не ставить новый город в крепком месте, где Нева вытекает из Ладожского озера? Любой из этих вариантов был бы лучше, удобнее выбранного, и напрашивается вывод, что Пётр хотел строить новый порт именно там, где он его затеял строить.

Совершенно прав Владимир Осипович Ключевский — если речь идет о необходимости порта на Балтике, то с захватом Ревеля и Риги строить ничего уже было не нужно.

Даже если необходимо было перенести столицу на Балтику, и тогда вполне годились бы и Ревель, и Рига, и Ниеншанц, и Нотебург…

Но нет! Пётр откровенно хотел строить новый город. Не просто порт или даже новую столицу, а СВОЙ город. Только свой, город только Петра, и построить его по своему усмотрению. Чтобы никто, кроме него, не имел бы никакого отношения к возведению этого города. В этот замысел входило и построить его в максимально неудобном, самом трудном для возведения месте. В таком, чтобы трудностей было побольше, и противопоставление природного и созданного человеком — максимально. Город — символ своего могущества. Город — символ своей империи. Город — памятник своему создателю. Город, в котором он сможет жить и после того, как умрет.

Известно, что Пётр обожал Петербург, называл его «парадизом», то есть раем, и был к нему совершенно некритичен. Механик Андрей Нартов, знакомый с Петром лично и часто общавшийся с ним, передает, что, когда

Петербург, по–видимому, издавал благоухание…

Пленный швед Ларе Юхан Эренмальм передает, что

Далее Эренмальм передает, что царь не раз и не два говорил, целуя крест, что он легче расстанется с половиной своего царства, чем с одним Петербургом.

Впрочем, есть немало и других свидетельств, и русских, и иностранных, в пользу того, что Пётр противопоставлял Петербург не только ненавистной Москве, но и вообще всему миру — и Парижу, и Лондону, и Стокгольму, и… словом, всему на свете.

Эта судорожная, некритичная, доходящая до крайности любовь не совсем обычна и для порта, и даже для собственной столицы, но объяснима для своего детища, для города, создаваемого как место для жизни и место последнего упокоения.

ЛЕГЕНДА ИМЕНИ

Современный человек (в том числе и житель Петербурга) редко сомневается — этот город назван в честь Петра I. На самом деле город был назван в честь святого Петра. Град святого Петра имел того же небесного покровителя, что и Рим, — то есть претендовал на такое же значительное положение в мире (Успенский Б.А., Лотман М.Ю. Отзвуки концепции «Москва — Третий Рим» в идеологии Петра Первого (к проблеме средневековой традиции в культуре барокко) // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. I. М., 1996. С. 124—141,128—129).

При этом герб Петербурга содержал те же мотивы, что и герб Рима (хотя, конечно, и видоизмененные должным образом): перекрещенным ключам в гербе Ватикана соответствуют перекрещенные якоря в гербе Петербурга (Виллинбахов Ю.И. Основание Петербурга и имперская эмблематика // Труды по знаковым системам. XVIII. Ученые записки Тартусского государ. университета. Вып. 664. Тарту, 1984. С. 46—55). Город ассоциировался и с Константинополем, и с Римом, и с Иерусалимом. Чем только не был он в воображении создателей!

Но уже при жизни Петра он в сознании современников (и самого Петра тоже) становился городом Петра I. Уже упоминавшийся Андрей Нартов передает такие слова Петра, который как раз садился в шлюпку, чтобы плыть к своему домику — бревенчатой избе, в три дня построенной для него солдатами:

Сказано это было в 1703 году, когда только возводилась Петропавловская крепость, а славное будущее «Санкт–Питерьбурьха» можно было воображать себе решительно каким угодно — поскольку города еще не было.

Тем более к концу XVIII, к XIX веку Петербург становится в массовом сознании «городом Петра», и хотя образованные жители города и империи прекрасно помнят, в честь кого дано первоначальное название, Петербург — гораздо в большей степени город Петра I, чем святого Петра.

— писал А.С. Пушкин. Какого Петра? Светлого Апостола, ключаря Петра, впускающего в рай достойных, или того Петра, которому приписывается создание Петербурга («Люблю тебя, Петра творенье»…)? Анализируя тексты, очень легко понять, которого из Петров имеет в виду Александр Сергеевич.

А уж на обыденном уровне, для массового и не очень образованного человека, это и не обсуждается.

ГОРОД ИЛИ ГРОБНИЦА?

Получается совершенно удивительная вещь! Какие бы функции ни выполнял Петербург, какие бы роли он ни играл: роль столицы, порта, промышленного центра, центра европеизации остальной России, он играет еще одну роль, выполняет еще одну, совершенно удивительную функцию. Это своего рода колоссальная гробница для его создателя, Петра I.

Город, невероятным образом построенный там, где строить его было совершенно невозможно, а самое главное — совершенно не нужно. Город, само существование которого вызывает изумление, город — вызов стихиям, естественному течению событий и нормальному порядку вещей. Этот город оказывается примерно тем же, чем была Долина Царей, или Город Мертвых, для древних египтян. Разница в том, что Город Мертвых существовал отдельно от города живых, и в нем находили последнее упокоение не только фараоны, но и множество их приближенных и слуг, вплоть до самых что ни на есть простолюдинов, случайно оказавшихся работниками в доме или в поместье фараона или его приближенных.

А Санкт–Петербург — это самый что ни на есть живой город; город, который живет и развивается и, не говоря ни о чем другом, все меньше походит на военно–феодальный «парадиз», которым хотел видеть его Пётр. Но одновременно Петербург — это усыпальница, колоссальная гробница одного человека. По представлениям египтян, да и других народов Древнего Востока, фараон и должен жить в своей гробнице — жить не в переносном смысле слова, не на правах литературной или культурной метафоры, а в самом буквальном, непосредственном смысле слова. Примерно так, как живет Пётр в Петербурге. В конце концов, в египетских источниках есть упоминания боев, которые вели жрецы, охранявшие Город Мертвых, — натуральных боев с применением оружия, с ранеными и убитыми. В среде современных ученых полагается считать, что врагами жрецов были грабители, проникавшие в Город Мертвых, чтобы ограбить усыпальницы фараонов и их вельмож.

Но как раз Пётр I, который то охаживает встречных дубиной, то обрушивается на зазевавшихся многотонной массой бронзового коня, позволяет дать и другую трактовку этим очень давним событиям.

Пётр же продолжает жить в своей гробнице–Петербурге и по сей день. Если какому–то материалисту покажется неприемлемым мое утверждение — что он живет там как некое материальное существо, то пусть будет так: он живет в Петербурге в массовом сознании, или скорее уж тогда — в массовом подсознании русских людей.

Но всё–таки — что хотел создать в России Пётр I? Что конкретно означает это самое «регулярное государство»? Идея такого государства родилась в Германии в середине XVII века. Это никогда не была идея, овладевшая умами миллионов или хотя бы сотен тысяч людей. Большинство немцев если и слышали о ней, то очень смутно, и вряд ли представляли себе до конца, о чем вообще идет речь. Это касается и владетельных князей, то есть тех, кто стоял у кормила государства и мог бы заинтересоваться — а какие это новые способы управлять людьми придумали философы? Многие из этих владетельных князей и их приближенных наверняка читали сочинения Вульфа и Пуффендорфа, но ни одно из почти 300 германских государств даже не попыталось сделаться «регулярным государством».

Идея «регулярного государства» оставалась чистой воды теоретической идеей, интеллектуальной кабинетной конструкцией, которую если и обсуждали всерьез — то именно как философскую идею, и самое большее — несколько сотен человек на всю Германию, профессора университетов и их студенты.

А сама идея, при близком рассмотрении, оборачивается попыткой применить к жизни общества основные положения механики, представить общественную жизнь в упрощенной до примитивности форме. У гуманитариев и позже возникал соблазн перенести на «свои» науки то, что считается в науке «передовым». XVII и XVIII века в Европе — время безусловного господства механики. Многим механика казалась своего рода «правдой жизни», показывающей «настоящие» отношения во всех вообще сферах жизни. Сама Вселенная представлялась как бы исполинскими часами; про «небесную механику» и про «механику сфер» писали и Галилео Галилей, и Николай Коперник.

Ученые и философы Германии — в первую очередь Готфрид Лейбниц и его ученики — Вольф, Пуффендорф, Гроций — представляли и общество, и человека в виде простых, вполне однозначных механических схем, а отношения в обществе и государстве сводили к движениям самых элементарных фигур.

Для Лейбница государство представало как бы огромными часами: «как в часах одно колесо приводит в движение другое, так и в великой государственной машине одна коллегия должна приводить в движение другую, и если все устроено с точною соразмерностью и гармонией, то стрелка жизни будет показывать стране счастливые часы».

Вольф зашел, пожалуй, даже дальше:

В обязанности же подданных, по мнению Вольфа, входит

В научной школе «регулярного государственного строя» смешивались две линии: понимание общества и государства как механизма и идея государства, подавляющего собой общество и руководящего абсолютно всем. Как видно из слов Вольфа, даже пением птиц и журчанием воды.

Но еще раз подчеркну — в самой Германии никто особенно не стремился использовать эти замечательные идеи и достигнуть в своем государстве неслыханного блаженства.

Факт остается фактом: Пётр боготворил ученых–механицистов; идеи «регулярного государства» вызывали у него совершеннейший восторг. Пётр много лет переписывался с Лейбницем, а Вольфа даже позвал возглавить Санкт–Петербургскую де сиянс Академию наук. Характерно, что умный Вольф категорически отказался.

Не менее характерно, что Пётр никогда не прочитал ни одного из сочинений Лейбница или Пуффендорфа. Эти сочинения читали многие из Долгоруких и Голицыных, читал Яков Брюс. Брюсу Пётр поручал составить для него синопсис — то есть краткое содержание, выдержку из трудов Лейбница. Но у нас нет никаких сведений о том, что все эти лица стремились организовать на Руси «регулярное государство» или проявляли бы особенную страсть к этой теории.

А вот Пётр, знавший о «регулярном государстве» из писем Вольфа и Лейбница, да из конспектов Якова Брюса, начал сам, своей волей, перестраивать жизнь Московии на «регулярных началах». В истории известно два государства, построенные согласно теоретическим представлениям: одно из них — это США, организованные согласно идеям Джефферсона (Шлезингер A.M. Циклы американской истории. М., 1992. 200). Второе — это Российская империя, построенная Петром согласно идеям «регулярного государства» Лейбница. То есть, конечно же, ни США, ни (особенно) Российская империя не были построены от начала до конца согласно теориям — да это и невозможно сделать. Оба эти государства пытались построить по теоретическим представлениям, а получилось совсем не то что ожидали.

Вот, пожалуй, самый краткий и самый точный диагноз произошедшего при Петре — Пётр предпринял попытку построить искусственное общество и государство. Для этого он уничтожил естественное общество, отношения в котором складывались веками. А государство из «комитета по делам общества» он превратил в орудие для внедрения любимой идеи в жизнь.

А МОЖЕТ, ЭТО ВСЕ МАСОНЫ?!

Говорить об этом загадочном явлении крайне трудно ровно по одной причине: потому что масоны решительно ничего не говорят о самих себе. Те, кто берут на себя труд писать о них, подробно расписывают, какова идеология масонов и чего именно они хотят. Мол, масоны стремятся построить общество и государство на основах рационализма, чисто рассудочных идей и представлений, отвергают традиции и исторический опыт государств и народов. Они объединяются для того, чтобы просветить и осчастливить человечество — в меру своего понимания того, что же такое просвещение и счастье. Масоны считают очень важным то, что в СССР называлось «буржуазными ценностями», а теперь, с легкой руки Горбачёва, называется чаще всего ценностями «общечеловеческими»: то есть личные права и свободы человека, гласность судов, свобода прессы, ограничение полномочий власти, отказ от пыток и унижения человеческого достоинства, политическая демократия. Для достижения этого они готовы применять ложь, жестокость и насилие, загоняя всех нас в счастье железом и кровью.

В их многотайной организации царит строжайшая иерархия, и каждый масон знает о своей организации ровно то, что положено масону его уровня. По мере продвижения по ступеням масонской карьеры возрастает и компетентность масона. Соответственно, главы масонских организаций могут иметь совсем другие знания и даже другие цели, чем рядовые члены организации.

Самыми главными и самыми тайными намерениями масонов является достижение мирового господства. Эта цель настолько тайная, что скрывается даже от большинства членов масонских организаций, но почему–то прекрасно известна всем, кто «изучает» и критикует масонство.

Вообще–то масоны провозглашают равенство людей разных народов и принимают в свои ложи всех желающих (и тех, кого они сами считают достойными), но можно поспорить, кто именно стоит во главе мирового масонства.

Скажу откровенно — мне и самому невероятно интересно, существует ли такое сверхмогущественное общество и действительно ли продолжается уже пять (или пятнадцать?) веков удивительный заговор для достижения мирового господства. Сложность в том, что все эти увлекательные сведения мы имеем только от одной стороны — от тех, кто обличает масонство и поднимает народные массы на борьбу с ужасным орденом. Вот если бы хоть один масон за пять веков проговорился бы…

По мнению многих, масоны появляются в России как раз в эпоху Петра I, и очень многое в его решениях, в особенностях того «регулярного государства», которое он собирался построить, объясняется именно масонским влиянием. Ведь и Лейбниц, и Вульф, и Лефорт, и Яков Брюс — это масоны (против Якова Брюса особенно работает то, что он шотландец — считается, что шотландские ложи самые страшные). Вот, мол, эти люди и «подсунули» Петру I идею «регулярного государства», а тем самым разрушили «добрые нравы» в российском обществе и заложили мину под само историческое бытие России.

Говоря откровенно, я без особого восторга обсуждаю эту идею. Во–первых, потому, что у меня нет серьёзных данных, которые позволили бы как отвергнуть раз и навсегда идею масонского влияния на Петра (и роль масонов в дальнейшей истории России), так и подтвердить ее. То есть можно бесконечно рассуждать на эту тему, приводя бесконечные подтверждения обоих мнений… И так ни к чему и не прийти, потому что нет у исследователя никаких твердо установленных фактов, есть только «мнения», «суждения» и «оценки».

В науке такие темы называют «спекулятивными»; это темы, которые с одинаковым успехом можно и подтвердить, и опровергнуть. Скажем, не так давно в прессе очень много говорилось о проблеме «космических пришельцев»; ученому эта проблема не представляется очень уж интересной именно потому, что при существующей базе данных ее совершенно невозможно разрешить. В свое время французская Академия наук отказалась рассматривать вопрос о создании «вечного двигателя». Так же и я отказываюсь обсуждать вопрос о масонстве.

Но говорить на эту тему приходится именно потому, что проблема поставлена, и надо, даже отказываясь от дальнейшего разговора на эту тему, хотя бы объяснить — почему отказываешься.

Моим собственным вкладом в проблему будет, в первую очередь, вот эта позиция «мудрого невежества» — я не знаю, какую роль в истории России сыграли масоны. Пока мне не предъявят доказательных серьезных документов, обсуждать этого не буду.

Позволю еще заметить, что масонскую тему чересчур часто и очень уж прямолинейно используют для примитивнейшего самооправдания. Если действительно масонские организации подсунули Петру сначала Лефорта, чтобы тот споил и развратил царя, а потом руками Якова Брюса дали ему идею других масонов, Пуффендорфа и Лейбница, идею «регулярного государства», то получается — они и несут ответственность за все, что произошло. Это все их происки: развал экономики, кризис государственности, массовое бегство в разбойники, раскол народа на две нации.

На это я отвечу коротко и ясно: НЕТ! Представим себе, что все было так, как пишут обличители масонства. То есть Петра действительно споили, развратили, обманули призраком «регулярного государства», поманили, как осла морковкой. Но и в этом случае я не вижу никаких причин снимать ответственность и с него, и со всей верхушки русского общества 1689 года, и со всего населения Московии.

Его спаивали, развращали? А он почему спивался и каким местом думал, развращаясь?

Его навязали России? А каким местом думала Россия, позволяя навязывать себе недееспособного царя?

Масоны руками Петра и его приближенных разрушали русское общество? Почему русское общество позволяло себя разрушать?

В таких парах утверждений сказывается очень разное видение людей и ситуаций. Если одним хочется любой ценой переложить ответственность с себя на кого–то (если на анонимных, но сказочно могущественных масонов — то совсем хорошо), то другие вовсе не испытывают от этого положительные эмоции. И в любой ситуации стараются найти не «виновника» каких–то скверных событий, а причину. Действительно, почему предки поступали именно так, а не иначе?

И еще на одно очень любопытное обстоятельство я бы хотел обратить внимание читателя. Дело в том, что и все советское общество, и некоторые из его подсистем устроены по тем самым принципам, которые приписываются масонам.

Действительно, в СССР существовала четкая связь между знаниями человека, его образованностью и общественным статусом. Молодая поросль номенклатуры хотела быть как минимум кандидатами наук, и всевозможные «академии марксизма–ленинизма» давали им облегченный, удобный способ достичь этого. Хотя бы теоретически увеличение знаний давало и выход на новые ступени социальной карьеры. И наоборот — проникнувшим на каждую новую ступеньку позволялось узнать то, что напрочь запрещалось знать на более низких ступеньках. За чтение Солженицына «простой инженер» вполне мог получить тюремный срок. А сотрудник любого обкома мог свободно читать Солженицына, но вот знать, от кого родился Ленин, ему уже не полагалось. Это полагалось знать сотруднику Идеологического отдела ЦК, не меньше.

Это идет речь о советском обществе в целом. А была в нем подсистема, созданная совершенно по масонским рецептам — по крайней мере, по тем рецептам, которые называют масонскими враги масонов и борцы с ними. И что характерно — эта подсистема создана действительно Петром!

Я имею в виду, конечно же, Академию наук.

Указ Петра от 28 января 1724 года создавал новое ВЕДОМСТВО, имеющее свой штат чиновников. Чиновником академии можно было стать, получив соответствующее образование и имея ученую степень. То есть все ученые, совершенно как масоны в их ложах, разделены на несколько формальных степеней: младшие лаборанты, лаборанты, старшие лаборанты, младшие научные сотрудники, научные сотрудники, старшие научные сотрудники, главные научные сотрудники, ведущие научные сотрудники. К этому добавляется разделение на «не остепененных» ученых, на кандидатов наук и докторов наук, которые бывают к тому же доцентами и профессорами, а в «поднебесье» системы есть еще члены–корреспонденты и действительные члены Академии наук.

Система громоздкая, сложная и хотя бы теоретически, но выведенная все на тот же принцип — чем больше знаний, тем выше ранг в системе. И ведь никто не мешает получать как можно больше знаний (опять же, хотя бы теоретически), а с их приобретением и повышать свой статус. А система — в точности как масонские сообщества — следит за поведением своих членов и продвигает достойных, с точки зрения масонов, ученых на более высокие уровни посвящения.

Роль же Академии наук в системе советского общества — тоже вполне в духе масонов: роль тех, кто собирает сведения о самых различных сторонах действительности, а затем или разрабатывает какие–то грандиозные проекты (план сталинского изменения природы, план переброски стока северных рек в Среднюю Азию, план создания письменности у бесписьменных народов и так далее), или консультирует государственные учреждения. Впрочем, и сверхпроекты исполняет не Академия наук, при необходимости всегда можно снять с себя ответственность, сказав, что проект осуществлялся неправильно.

Сходство советского общества, и особенно его интеллектуальных институтов, с тем, что приписывается масонам, совершенно поразительно, и объяснений этому может быть ровно два.

1. Масоны создали многие учреждения в Российской империи, в том числе Академию наук. А потом, когда они захватили власть во всей Российской империи, они организовали общество по традициям своих лож.

2. Советские интеллигенты, в огромном числе сотрудники Академии наук, попросту перенесли на таинственного противника свои представления об оптимальной общественной системе: строго иерархичной, закрытой для непосвященных, действующей строго подковерными методами.

Человеку, воспитанному в советском обществе, очень трудно представить себе, что гражданское западное общество очень эффективно; он с трудом понимает психологию людей этого общества, мотивы их поступков. Но он очень легко понимает действия закрытой бюрократической системы, в основе рангов которой лежит владение той или иной информацией. Не случайно на закате СССР такими огромными тиражами разошелся «Крестный отец» М. Пьюзо: законы жизни мафии и поведение мафиози очень хорошо понятны советскому человеку.

Может быть, представления о масонских обществах, этой интеллектуальной сверхмафии, тоже сконструированы на основе собственной психологии?

ПРЕДРАСПОЛОЖЕННОСТЬ К ПРЫЖКУ В УТОПИЮ

Очень часто высказывается убеждение (нередко — тоном обвинения) в том, что Петра сознательно «научили» каким–то нехорошим, вредным и опасным идеям. Вот, говорят, чуть ли не с торжеством убежденные «патриоты» — вот, Пётр заимствовал чуждые России западные идеи, и потому все стало так плохо и печально. Вот, мол, в чем причина чудовищного роста бюрократии, сокращения населения, диких вывертов в культуре — вот она, первопричина —

Откровенно говоря, мне кажется странной это выяснение «кто виноват» — тот, кто создал утопическую идею, или тот, кто добровольно прыгнул в утопию.

Насколько мне известно, ни Пуффендорф, ни Лейбниц не навязывали Московии своих идей — ни силой оружия, ни силой банковских займов.

И тут я вынужден в третий раз напомнить — в самой Германии идеи Лейбница вовсе не были руководством к действию. То есть сам Лейбниц вызывал огромное уважение в обществе; это вообще одна из самых симпатичных и привлекательных черт немецкой культуры — последовательное уважение к ученым людям, почитание умников, высокий общественный статус профессуры. Но тут позиция была какой? Вот ты написал еще одну ученую книгу и в ней что–то интересное доказываешь? Молодец! Как приятно иметь дело с ученым и активным человеком! Мы охотно издадим эту книгу, обсудим её и высоко оценим твои интеллект и талант. Мы посадим тебя на почетное место за обедом у герцога или короля, мы будем тебя дружно уважать, мы позволим прочитать еще один курс студентам и заплатим неплохие деньги. Но вот начать переделывать жизнь так, как это написано в твоей книжке? Гм… Лучше уж ты посиди еще в своем кабинете, почитай лекции и подумай — может, напишешь что–нибудь не менее интересное.

Германия вовсе не стремилась прыгнуть в утопию… по крайней мере, в XVII веке. Дело тут не в каком–то природном совершенстве немцев; настанет день, и Германия ухватится за утопию расовой теории — утопию еще более дикую и отвратительную, чем утопия «регулярного государства». Но тогда — время не пришло, потому что общества кидаются в утопии не из–за качества самих утопий, а в силу совершенно иных причин.

Ведь и «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы опубликован еще в 1623 году, но ни в его родной Италии, ни в других странах Европы никто и не подумал упразднять частную собственность и семью, строить «общество будущего». Все пожали плечами, и только.

Так же и Фурье в XIX веке писал всем королям, премьер–министрам и богатым людям в Европе, все рассказывал, как им необходимо отказаться от государства, частной собственности и семьи и начать жить общинами–фаланстерами. Но, насколько мне известно, ни от одного из своих адресатов он не получил ответа — никого не интересовали бредни полусумасшедшего болтуна.

Общество востребует утопии и пытается перестраивать по ним жизнь только в одном случае: если быстрое развитие угрожает такими же быстрыми, необратимыми изменениями.

Утопии нужны тому, кто хочет взять технический уровень европейской цивилизации, передовых стран, но не хочет, чтобы в его стране установился бы такой же тип общества. Тому, кто хочет иметь такие же вещи, как европейцы, жить так же богато, но не хочет жить так же свободно.

Можно сказать и еще более жестко: попытки внедрить в жизнь утопии порождаются страхом свободы. Не случайно же создаются утопии, как правило, в самых развитых странах, но осуществляются не в центре, а на периферии Европы: в тех самых странах, жителям которых быстрое промышленное и культурное развитие угрожает потерей привычного образа жизни.

Но есть тут одна странная, не очень понятная мне самому закономерность: опыт истории показывает, что славянские народы особенно предрасположены к прыжку в утопию. Судите сами! Ни на острове Корсика, ни на Сицилии никакие такие утопии никогда не осуществлялись. В Испании в 1920 годы попытки осуществить то ли коммунистическую, то ли анархистскую утопию производились. Но разразившуюся гражданскую войну 1936—1939 годов испанцы выиграли — не отдали свою страну любителям утопий для постановки их экспериментов.

А вот в любой из славянских стран, за счастливым исключением Польши, хотя бы однажды да были попытки строить утопии! Даже такая «положительная», часто воспринимаемая как скучная в этой положительности страна, как Чехия, и та в утопию прыгала. Это сейчас Чехия — страна мещанская и буржуазная, органически не способная к рывкам, риску и напряжениям. А вот в XV веке Чехия очень даже «прыгнула» — да так «прыгнула», что чуть вообще не погибла.

А ведь Чехия начала развиваться как типичная страна в центре Европы, и особых отличий в её общественном строе и экономике от германских земель вовсе не было. Даже больше того — уровень производства в Чехии был выше, чем в большинстве германских земель, и Богемия (Слово происходит от имени кельтского племени бойев. По–латыни страна бойев называлась Bohemia, откуда и наше Богемия, и немецкое Bohmen. — А. Б.) была богаче, культурнее, цивилизованнее многих германских княжеств.

Долгое время страной правила династия Пржемысловичей, происходивших, по легенде, от крестьянина–землепашца из деревни Стадице, Пржемысла. В IX—XI веках Пржемысловичи были князьями, с XII до XIV века — наследственными королями, которые очень часто присоединяли к своим славянским владениям и германские. Некоторое время Чехии платила дань даже такая обширная и культурная немецкая страна, как Бавария. Ведь Чехия была одной из самых богатых и сильных стран в Центральной Европе.

В 1306 году династия Пржемысловичей пресеклась, и с 1310 года чешские земли стали частью владений герцогов Люксембургов. И не просто «частью», а самыми богатыми и ценными владениями, опираясь на которые, герцоги Люксембурги стали императорами «Священной Римской империи».

Карл I, наместник Чехии и Моравии, король Чехии с 1333 года, в 1346—1378 годах стал императором «Священной Римской империи» под именем Карла V.

При нем за чешскими королями были закреплены права курфюрстов — то есть тех князей, которые имеют право выбирать императора «Священной Римской империи».

Курфюрстов было очень немного — епископы Трирский, Майнцский и Кёльнский, светские князья Саксонии, Бранденбурга, Пфальца и король Чехии. Как видите, Чехия признается одной из самых значительных стран всего германского мира. А король Чехии оказывается едва ли не самым главным из курфюрстов — уже потому, что он король и как бы выше князей и герцогов.

При Карле I основано Пражское архиепископство (1344), Пражский (Карлов) университет (1348), так что, как видите, герцоги Люксембурги вовсе не были временщиками, стремящимися только выжать из Чехии побольше. Они намеревались править долго, устраивались на века, старались поднимать страну, развивать ее и цивилизовывать еще больше.

Чехия шла впереди всей Европы по уровню горных разработок, по целому ряду производств. Цветной хрусталь до сих пор называется «богемским стеклом». Чешские города были богаче и лучше организованы, чем большинство немецких. Чешские короли вполне реально могли стать наследственными императорами «Священной Римской империи» — к этому шло.

…И все это пресечено явлением, которое в советской историографии называлось очень красиво: «Гуситское революционное движение». По словам советского справочника,

Для самих гуситов важнее всего были религиозные вопросы. Во многом они на столетие, даже на полтора столетия раньше, чем во всей остальной Европе, поставили вопросы, которые породят Реформацию. Но Реформация как общеевропейский процесс началась с 1517 года, когда Мартин Лютер кинжалом прибил к дверям церкви свой список из 99 вопросов к папе римскому. А в Чехии Ян Гус сожжен как еретик примерно за то же самое — но в 1415 году, на сто лет раньше.

Как и все протестанты, гуситы считали, что все люди имеют право быть священниками, и отрицали привилегии католической церкви. Они считали, что и миряне имеют право вести церковные службы и причащаться «под обоими видами» — то есть причащаться и хлебом, и вином, что считалось привилегией католического духовенства (миряне причащались только хлебом).

С самого начала в гуситском движении было два крыла. Одних называли чашниками — потому что для них важнее всего было причащаться вином, как католические священники. Вместе с тем чашники хотели еще и реформировать церковь, выбирать священников общиной, считали, что священники должны жениться и жить так же, как миряне. Такую же реформу церкви провел тот же Мартин Лютер — через сто лет. Кроме того, чашники хотели секуляризации церковных земель — то есть, говоря попросту, хотели отнять у церкви ее земли и то ли выставить на торги, то ли попросту разделить между собой.

Другое крыло гуситов называлось таборитами. Так называли они себя сами: «община таборская», то есть города Табора. Общины в Праге и в Пльзене поддерживали чашников, а не таборитов.

Табориты считали, что конец света наступит совсем скоро, вот–вот, и что перед концом света необходимо создать царство социальной справедливости. А как его создать? Способ только один — вести войну со всеми, кто не согласен с таборитами. Там, где табориты уже победили, необходимо ликвидировать частную собственность, отменить все феодальные привилегии и различия (даже те, которые люди хотели бы сохранить; например, гильдии ремесленников, принадлежностью к которым горожане гордились). Некоторые табориты хотели отменить и «собственность на женщин», то есть брак. В общем, классика — «всё поделить», а то тут один в семи комнатах, а табориты, понимаете, в помойках пропитание ищут.

Как и у всех ранних протестантов, земная жизнь объявлялась юдолью скорби, и гуситы умели организовать ее так, чтобы идеология не очень расходилась с делом. Запрещались яркие одежды, танцы, веселье, развлечения, ухаживания молодых людей за девушками, светская музыка, украшения — все это объявлялось проявлением неправедности и греховности. У таборитов даже было правило, по которому праведный человек имел право убить неправедного и греховного, если тот не отступал от греха. При этом какую именно одежду считать яркой, а что именно — развлечением, определял, конечно же, «праведный» человек.

Убийства «неправедных» «праведными» у чашников не практиковались, но и они активно боролись с греховностью этого мира и, спасая от адского пламени прихожан, легко превращали в ад их жизнь уже сейчас,.на земле.

Кроме этих двух шаек… то есть в смысле, двух партий революционеров, в Чехии осталось немало и вполне порядочных людей. Если они и имели претензии к католической церкви, то не были уверены, что предъявлять их — время подходящее.

Вождем католиков стал наследник чешского престола, император Сигизмунд I. Папа римский и император Сигизмунд I объявили крестовый поход. Ян Жижка и Прокоп разбили наголову крестоносцев. Папа и император опять созвали крестовый поход… Между 1417 и 1434 годами было в общей сложности пять крестовых походов. Известно, что погибло свыше 30 тысяч крестоносцев, от «опоясанного рыцаря» до оруженосца. Сколько именно людей крестоносцы убили в боях, сожгли живыми за «неправильную» веру,увели в плен, искалечили и серьезно ранили, история умалчивает. Что некоторые города запустели и в Пльзени, например, осталось в лучшем случае 10% прежнего населения — это мы знаем.

Табориты не только резали чашников и католиков — это они делали и до первого крестового похода и вовсе не в ответ на действия тех или»других. Убивать всех, кто не разделяет их представлений о мире, казалось им необычайно важным.

Табориты тоже организовывали походы в другие страны — своего рода ответные крестовые походы. Они называли их «прекрасными походами». Войска таборитов провели ряд «прекрасных походов» в Силезию, Баварию, Верхнюю Франконию, Восточную Словакию и к Балтийскому морю.

Проповедники таборитов доходили до Пскова и Витебска, везде пытаясь поднять народ на восстание, но нигде особенно не преуспели.

В СССР официально считалось, что гуситские войны — это такая форма классовой борьбы. Мол, за таборитами пошел городской плебс и беднейшее крестьянство, за чашниками — богатые крестьяне, бедные дворяне, часть ремесленников. Ну а католиками и сторонниками императора остались дворяне побогаче, купцы и немецкая часть горожан. Так сказать, немецкие переселенцы. Схема эта четкая, как параграфы Устава, и прямая, как спецсредство полицейского; использовать эту схему, что называется, одно удовольствие. Только вот беда — бедные крестьяне во многих деревнях поддерживали католиков, а богатый купец Вальтер Ланг (явный немец) организовывал Яну Жижке новый способ ведения войны. (Примерно как Яков Брюс организовывал артиллерию для Петра.) Этот способ ведения боевых действий почему–то упорно приписывают самому Жижке, и немецкие историки глубокомысленно рассуждают о том, как в тактике диких славян прорвались монгольские степные методы ведения войны. Это и правда напоминает, на первый взгляд, нечто степное — поставленные в круг, связанные между собой повозки, из круга которых ведут огонь воины Жижки. Только вот связанные между собой повозки, поставленные кругом, «почему–то» назывались немецким словам «вагенбург», то есть «крепость из повозок», а придумал его сподвижник Чингисхана и явный монгол Вальтер Ланг…

О чем не любят вспоминать ни чехи, ни немцы. Чехи — потому что не хотят пятнать светлый образ национального, чисто народно–чешского героя Яна Жижки. Немцы потому, что как–то ведь неловко обнаруживать своего сородича в этом жутком притоне с обобществленными женами. Тем более после претензий — мы, мол, несли цивилизацию славянам, а они, монголы проклятые, отбивались из вагенбур… то есть из монгольских повозок.

И такого рода историй можно рассказывать много…

Реально эта была вовсе не классовая борьба, а нечто несравненно более сложное — каждая партия пыталась навязать всей Чехии свое понимание мира, свой образ жизни, свои представления. Это был конфликт людей одного народа и языка, но разных культур… Тех, кто прыгнул в утопию с головой; тех, кто сиганул было в утопию, но погружаться до конца не хотел; и тех, кто вообще не хотел никаких утопий.

Это была бескомпромиссная, очень жестокая война, и в её огне за двадцать лет сгорели до 20% населения Чехии, налаженная инфраструктура, международные связи, колоссальные материальные ценности. Из богатейшей страны в центре Европы, страны, которая вполне могла стать одной из центральных земель «Священной Римской империи», Чехия превратилась в своего рода черную дыру. В этой дыре бесследно пропадали целые армии, а из нее вырывались чудовищные «прекрасные походы», то есть орды диких, патологически жестоких и страшно голодных таборитов.

Потери были настолько неприемлемы, что чашники уже хотели прекращения войны любой ценой. По их инициативе в Базеле собрали церковный собор — может, удастся договориться? Тем более в 1424 году Ян Жижка помер от чумы (католики служили благодарственные молебны) и его бывшие соратники, как они сами называли себя, «сироты», несколько приуныли — они–то искренне считали Яна Жижку бессмертным существом.

Надежды договориться не оправдались — на Базельском церковном соборе табориты во главе с Прокопом Великим сорвали переговоры и ушли, клеймя еретиков — то есть все остальное человечество, кроме себя.

И тогда чашники объединились с католиками — лишь бы избавиться от таборитов! 30 мая 1434 года произошло важнейшее для Чехии событие: решающее поражение таборитов от рук чашников и католиков при Липанах. Правда, еще один таборитский разбойник, Ян Рогач из Дубы, воевал до 1437 года, когда взята была их последняя крепость Сион, но всё уже было ясно.

В разоренной, покрытой пепелищами Чехии, на развалинах городов, одичалые собаки грызли человеческие кости там, где еще недавно счастливо жили тысячи семей. Совы перекликались в когда–то благоустроенных входах в подземные рудники. Жирные волки среди белого дня выходили на дорогу, оценивающе посматривали на шатающихся от голода людей. Богатство страны оказалось полностью расточено, её международная репутация и значение для всеевропейского производства безнадежно погибли. Теперь у чешской молодежи было несравненно меньше возможностей учиться, накапливать богатства, устраивать свою жизнь на уровне лучших стандартов XV века… Несравненно меньше, чем у их дедов и отцов.

Зато чашники были у власти! Зато они могли причащаться «под обоими видами»! Разграбить церковную собственность им не дал император Сигизмунд I, пообещав новый крестовый поход, а со свободой проповеди получилось совсем «весело» — сами же чашники запретили свободу проповеди. В смысле, они запретили проповедовать все, что они сами считали неправильным: и католицизм, и представления таборитов.

Стоили ли эти убогие «завоевания» такого количества трупов, таких чудовищных разрушений — надо спросить Яна Жижку, Яна Рогача, Прокопа Великого и прочих «великих революционеров». Мне, с моим воробьиным профессорским умишком, не постичь величия идеологии революционеров и прочих «великих преобразователей общества».

Но и тогда Чехия еще хоть как–то, но существовала!

Чашники выдвинули своего короля, Йиржи Подебрада (сидел на престоле в 1458—1471 годах). Он пытался сохранить учение чашников, пытался восстановить международный авторитет Чехии: например, выдвигал идею объединения королей всей Европы для борьбы с Турцией. Успеха его идея не имела никакого — тем более стояла за ним не передовая и богатая, а нищая и дикая Чехия. А кто же берет в лидеры нищие, дикие страны, которые сами с собой разобраться не в состоянии?!

После него Чехия выбирала королей из польской династии Ягеллонов, и, наконец, избрали в короли австрийского эрцгерцога Фердинанда I Габсбурга. С этого времени, с 1526 года, Чехия фактически стала частью империи Габсбургов.

Если «Священная Римская империя» считалась наследницей Римской империи, сердцем германского мира, принявшего эстафету, то восточная империя — Osterreich, Австрия, в германском мире считалась эдакой второстепенной империей. Чем–то возникшим на диковатом востоке.

И получается, что результат Гуситских войн еще и таков — из числа лидеров «Священной Римской империи» Чехия угодила в вассалы Австрийской империи…

Но и это еще не конец! Немецкое засилье оскорбляло чехов, католицизм не признавался вчерашними чашниками, и разразился новый прыжок в утопию — Чешское восстание 1618—1620 годов. Парадокс — но своим самоубийством Чехия сыграла важную международную роль! Чешское восстание стало сигналом к международному конфликту, переросшему в Тридцатилетнюю войну между католиками и протестантами — в масштабах уже всей Европы…

Но Чехии от этого не легче — 8 ноября 1620 года восставшие были наголову разгромлены войсками Габсбургов у Белой горы.

До битвы на Белой горе в Чехии все же был свой король и не проводилась планомерная политика окатоличивания и онемечивания. Теперь у Чехии своего короля нет, а политика онемечивания проводилась Габсбургами с позиции силы вплоть до падения Австро–Венгерской империи в 1918 году…

После Белой горы наступает период, который сами чешские историки называют поэтично — «период тьмы»; период, когда Чехия вообще чуть не оказалась полностью онемечена и едва не ушла в историческое небытие.

Так что повторюсь: у славян есть очень странная и даже пугающая предрасположенность к попыткам осуществить утопии разного рода.

216

Конечно, аналогия моя не полна, ситуация Чехии XV века и Московии XVII—XVIII веков не тождественна. Даже если славяне склонны «прыгать в утопию» больше остальных народов, если Гуситские войны в Чехии открывают список таких случаев, все равно в Московии происходит что–то совсем не то… Уже потому, что в Московии «прыгает в утопию» вовсе не все общество, а по существу дела, один человек — московитский царь. Если даже он тут самый главный — то все равно же он один!

Именно у царя, вовсе не у всего народа, возникает проблема, которая делает привлекательной утопию. Действительно, быстрое развитие Московии в XVII веке заставляет царя и его придворных (пока в основном царя!) задумываться: ведь все больше и больше людей становятся независимы от воли царя. И тут царь узнает о такой великолепной, такой удобной для него утопии, о «регулярном государстве»! Можно и даже нужно перенимать у европейцев как можно больше, но если принять идеи Пуффендорфа и Лейбница — то вовсе не нужно жить так же, как в Европе! В Европе, если верить Вольфу, живут как раз «неправильно», и подданным нельзя давать много свободы. Наоборот, нужно брать у европейцев их технические достижения, но строить–то нужно «правильное», «регулярное государство» и подданных при этом не отпускать, а наоборот, зажимать еще круче, чем это было при Иване IV. Иначе никак нельзя, иначе государство получится очень уж «нерегулярное»!

И «прыжок в утопию» выглядит так — один человек «прыгает» и увлекает за собой остальные 14 миллионов. Как же так?! Почему в Московии такое возможно, а в той же Чехии — совершенно невозможно?

Как же так получилось, что соблазн утопии для одного обернулся историческим тупиком для миллионов людей?

Впрочем, среди ближайших сподвижников Петра был один человек совершенно иного полета. Вроде бы один из его команды, и достаточно типичный — служилый иноземец, внук переселившихся из Шотландии дворян, Яков Вилимович Брюс. Еще дед Якова Вилимовича приехал в Россию в 1647 году. После поражение при Марстон–Муре сторонники парламента не просто завоевали и оккупировали страну — они изводили, как только могли, шотландских дворян. Десятки, сотни родственников и друзей Вильяма Брюса погибли в сражениях и на плахе, прятались в горах или уехали в другие страны. Сохранилась легенда, что ехать в Московию Вильяму посоветовал старый друг его отца, генерал Дэлзелл: он побывал в Московии в Смутное время, прослужил в Московии восемь лет и знал страну не понаслышке.

Брюсы состояли в дальнем родстве с Робертом Брюсом, который в 1314 году разгромил английские войска при Баннокберне, победил проанглийскую партию Иоанна Бэлиола и стал шотландским королем. В 1328 году он заставил Англию подписать мирный договор, признающий независимость Шотландии. С конца XIV века на шотландском престоле сидели Стюарты, но, как говорили в те времена, «в Брюсах текла кровь королей». «Мы из рода шотландских королей», — так говорили они сами. Если даже у переселенцев (фактически беженцев) в Россию не было ни громких титулов, ни богатых поместий, род–то все равно знатнейший. Российские Брюсы могли сделать или не сделать карьеру на своей новой родине, но кровь королей в них текла.

Брюсы — род интеллектуальный (кстати, родственники Байронов). На материале старинных королевских и дворянских родов вообще очень легко выискивать разного рода закономерности — ведь история таких семей неплохо изучена. Если Габсбурги, даром что императоры, или английские Плантагенеты прославились в основном безумными дуэлями, любовницами и попойками, то такие правящие роды, как польско–русские Ягеллоны, шведские Ваза или английские Тюдоры, дали немало интеллектуалов — ученых, поэтов, философов. То же среди дворянских родов: самый известный представитель рода Салтыковых, несомненно, Дарья Салтыкова, знаменитая Салтычиха. Про боярский род Буйносовых и такого не скажешь: все Буйносовы были серые, как мыши, и такие же незаметные. А вот Волконские или Голицыны почти в каждом поколении представлены личностями яркими, судьбами необычными и оставившими после себя долгий след.

Так вот, Брюсы — интеллектуалы. На их примере хорошо видно, как поколения, столетия в семейной истории тлеет НЕЧТО… Как бы огонек ума и таланта бежит по бикфордову шнуру, взрываясь в некоторых поколениях то королем–интеллектуалом, то поэтом, то крупным исследователем Антарктики, то ученым–археологом. Яков Брюс — один из тех, в ком взорвалось семейное НЕЧТО.

Среди сподвижников Петра Яков Брюс — редчайшее исключение, причем сразу по трем параметрам.

1. Он великолепно образован. Не то чтобы «грамотен» — этого мало. Он не только свободно говорит и пишет на нескольких европейских языках, он действительно знает физику, астрономию, математику, географию. Откуда?! Исключительно из книг, из общения с неглупыми людьми. Брюс — самоучка, никто специально его не учил. Чтобы учиться в Европе, у Брюсов нет денег, а в Московии не то что университетов, и гимназий нет.

Еще во время Азовских походов иные обижались на некомпанейское поведение Брюса — не бегает по девкам, не хлещет вина, читает книги.

Но еще в годы «Великого посольства» Яков Брюс представил на суд профессоров Амстердамского университета труд «Теория движения планет» и получил ученое звание магистра наук. Больше года он провел в Англии, собирая книги и карты (что характерно, в Шотландию его «на всякий случай» не пустили).

Яков Брюс еще в 1696 году составил карту земель от Москвы на юг, до Малой Азии. Составил так квалифицированно, что карта вышла в Амстердаме.

Это Яков Брюс в 1702 году создал Школу навигацких и математических наук в Москве и оборудовал обсерваторию в Сухаревой башне Кремля.

Это Яков Брюс перевел книгу X. Гюйгенса «Космотеорос», изданную в 1717 и 1724 годах с его предисловием. Эта книга и карта В. Киприянова знакомили русских с основами учения Коперника.

С 1706 года в ведении Якова Брюса находилась Московская гражданская типография. Он редактировал глобусы Земли и небесной сферы, географические карты и книги. В Гражданской типографии при самом непосредственном участии Брюса изданы «Лексикон», «Математика навигаторской школы», «Описание города Иерусалима и Афонской горы», «Изображение глобуса небесного и земного», «Баталия при Пруте» и многое–многое другое. Перевод и издание книг он считал самым важным из своих дел.

Яков Брюс собрал огромную, в несколько тысяч томов библиотеку и коллекцию предметов старины — русской и европейской. В отличие от Кунсткамеры, собрания всевозможных уродств и отклонений от правила, его коллекция минералов, старинных монет хорошо систематизирована и действительно дает представление о нескольких разделах науки. Библиотеку и коллекцию он завещал Академии наук.

В 1709—1715 годах Брюс выпускал календарь, содержавший расчеты церковных праздников, предсказания затмений и движения созвездий на столетие вперед.

«Брюсовым календарем» пользовались еще в начале–середине XIX века.

На фоне неграмотного Меншикова, малограмотных, малокультурных Толстого и Шафирова, на фоне Апраксина, носившего чин адмирала, но не знавшего ни математики, ни астрономии, ни навигации, Яков Брюс был совершеннейшей белой вороной.

2. Яков Брюс — редчайшее исключение и как человек, бывший офицером в армии, организованной царем Федором Алексеевичем, и продолживший карьеру при Петре. Он даже участвовал в походах на Крым Василия Голицына, но карьеру при Петре все–таки сделал!

Вообще–то существует совершенно железное правило — ни один из офицеров армии Федора Алексеевича, великолепной армии, остановившей турок под Чигирином в 1678 году… Ни один из них не сделался генералом при Петре. Пётр ненавидел все, связанное с этой армией, с Василием Голицыным, с военной историей Московии до него, до Петра. Сказывался, наверное, и комплекс неполноценности — в отличие от Петра, Василий Голицын воевал очень профессионально, умел беречь своих людей. Да и не любил Пётр людей умных, квалифицированных. Чего стоит хотя бы его указ от 9 сентября 1707 года: «Подчиненный перед начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство». И старшими офицерами и генералами у него становились не умницы, выращенные Федором Алексеевичем и В.В. Голицыным, а пьяницы из Всепья–нейшего и Всешутейшего собора.

Яков Брюс — исключение и здесь! Может быть, сказалась относительная молодость Якова Брюса, почти сверстника царя (Брюс родился в 1670 году, Пётр — в 1672)? В конце концов, Брюс не участвовал в Чигиринских походах, тем более никак не участвовал в реформах армии и гражданского управления, не был лично знаком с Василием Голицыным. В конце концов, в 1689 году, в год государственного переворота и захвата власти кланом Нарышкиных, Брюсу было всего 19 лет.

Во всяком случае, Яков Брюс участвует уже в Азовских походах Петра 1695 и 1696 годов — некоторые уче–249

ные видят в этом способ реабилитации за Крымские походы. А потом мы встречаем его в составе «Великого посольства» 1697—1698 годов, и уже в качестве доверенного лица Петра.

Во время Северной войны Брюс организует артиллерию; командовал он артиллерией и в Полтавском сражении. Это он обрушил огонь 72 русских орудий на шведов, которые могли огрызаться только из 4 полевых пушек.

Мы видим Якова Брюса и в Прутском походе 1711 года. Он вообще постоянно мелькал в самом ближайшем окружении Петра и сделал при нем карьеру совершенно блестящую.

С 1717 года он член Правительствующего Сената и глава Берг–и Мануфактур–коллегий. В 1721 году Яков Вилимович Брюс вместе с Андреем Ивановичем Остерма–ном подписывают Ништадтский трактат, завершив тем в пользу Московии… теперь уже Российской империи Северную войну. И за это получил титул графа.

Есть, кстати, упоминания, что титул графа предлагался ему еще в 1710 году, за организацию артиллерии. И что Яков Вилимович от титула отказался, считая себя недостойным (по крайней мере, такое объяснение он дал). Если это правда — личность Якова Вилимовича Брюса становится еще загадочней.

3. И третья уникальная особенность, резко отделяющая Брюса от всех остальных сподвижников Петра: у него было то, что называется частной жизнью. Нет, я не имею в виду, что только он жил какой–то эмоциональной или сексуальной жизнью, дело не в этом. Но у Якова Вилимовича, помимо исполнения официальных обязанностей, карьеры и вращения в кругах, была огромная область занятий, привязанностей и знакомств, которая касалась только его одного, в которую он никого не пускал и от которой никогда не отказывался.

Осмелюсь утверждать, что ничего подобного не было ни у одного другого из ближайших сподвижников Петра. Их жизни целиком и полностью принадлежали службе и карьере. Во имя службы и карьеры отодвигались на второй (и третий, и десятый) план семья, дружба, склонности и интересы. Вся жизнь, все ее аспекты сводились

250

к одному — продвижению по ступенькам карьерной лестницы.

Тираны, кстати, очень ценят таких людей — тех, которые могут сказать о себе «у меня нет ничего, кроме службы». Такие люди, у которых нет больше ничего и кто не сможет достойно существовать вне своей карьеры, вне достигнутого на службе , кажутся им самыми надежными. Куда им деваться?! Они слишком зависимы, чтобы оказаться неверными, ненадежными. Действительно, ну что бы делал тот же Меншиков, прогони его Пётр со службы?! Даже если не отнимать всего наворованного, оставить Меншикова одним из богатейших людей Европы, что бы он, бедняга, делал? Скорее всего, попросту свихнулся бы от скуки, от пустоты своей жизни.

А если отнять еще и наворованное, «светлейшему князю» светила самая что ни на есть угрюмая, мрачная бедность — ведь заработать честным трудом на жизнь хотя бы мещанина он не сумел бы. Разве что торговать пирогами…

А вот Яков Брюс всегда имел, чем заняться, помимо службы и карьеры! Во–первых, у него была семья. Своей женой, Маргаритой фон Мантейфель, Яков Вилимовича не делился, с дочерьми занимался, проводить время в кругу семьи любил. Картина В.И. Сурикова «Меншиков в Березове» на редкость фальшива — просто потому, что семейная идиллия — совершенно не в духе Меншикова. «Данилыч» органически не был способен вести образ жизни примерного семьянина: ни соблюдать верность жене, ни общаться с собственными детьми.

А Яков Брюс — вполне был способен и хотел этого! И сосланным в свою деревню, и проводя дома свободные от службы вечера, он вел жизнь, наполненную смыслом.

И потом, у него была наука. Стоило появиться хоть небольшому количеству времени, и тут же он оказывался с книгой в руках, с циркулем около глобуса или с угломером возле огромного телескопа. Он переписывался со многими учеными в Европе, написал несколько десятков статей, переводил и готовил к изданию книги. Ему всегда было чем заняться, и, очень может быть, тяготила его как раз служба — необходимость вечно куда–то мчаться, что–то делать, применять знание математики к расчету точности орудийной стрельбы и на строительство мостов.

Кроме того, Яков Брюс вполне мог служить не только царю Петру. У всех остальных «сподвижников» Петра никакого выбора не было; разве что какой–нибудь мелкий мусульманский царек взял бы их на службу, откажись от них Пётр. А вот у «Вилимыча» были и другие варианты. Квалифицированный, умный, он мог бы получить место при многих европейских университетах. Для этого у него было и владение языками, и нужные знания, и имя. Такого офицера, как он, могли взять и в европейские армии.

Был в его жизни краткий период опалы: после разгрома русской армии под Нарвой Яков Брюс угодил в число «стрелочников», оказавшихся «виноватыми» в поражении. Год просидел, сосланный в свое имение… И за этот год получил прямое предложение — получить офицерский патент в Голландии. А через общих знакомых в Немецкой слободе наводили справки попечители Амстердамского университета, где он получал ученую степень, — не согласится ли Яков Брюс прочитать курс лекций по астрономии? Так что и «пни» его Пётр, Яков Вилимовича мог бы еще и выбирать между военной карьерой и академической.

То есть получается — если у всех сподвижников Петра совершенно ничтожна зона, в которой они могут принимать свободные решения и поступать так, как им хочется, то у Брюса эта зона как раз очень велика.

Возникает естественный вопрос: почему же его терпел Пётр? Почему он даже продвигал Якова Брюса, поддерживал его, позволял многое?

На этот вопрос может быть как минимум четыре разных, но не противоречащих друг другу ответа.

1. Яков Брюс был для Петра одним из «потешных», то есть человеком, связанным с ним с ранней юности. Что бы он ни делал, он оставался для Петра «своим». Тем более, Яков Вилимович никогда не позволил себе ни единого слова критики в адрес Петра. После гибели армии во время I Азовского похода и Меншиков, и Бутурлин, и Лефорт, и Гордон наводили критику на поступки Петра. Но не Брюс! Пётр имел все основания считать Брюса очень преданным человеком.

2. Яков Брюс старательно участвовал и в «потешных войнах», и в заседаниях Всепьянейшего собора. Петру его, достаточно рядового участника Азовских походов, представил легендарный Франц Лефорт. То есть когда Якову Брюсу было нужно делать карьеру — он, потомок королей, не гнушался обществом ни «Всепьянейшего патриарха», ничтожного Никиты Зотова, ни алкоголика и педераста, личного приятеля чертей и черт–те чьего сына Лефорта.

Если эта догадка верна, то приходится признать — карьера Якова Брюса есть дело рук самого Якова Брюса, который в средствах не стеснялся.

Но сам его «выход» на Франца Лефорта — показатель еще одной возможной причины, по которой он был персоной грата у Петра.

3. Лютеранин Яков Брюс, могущественные родственники которого оставались в Шотландии, магистр наук Амстердамского университета, был для Петра представителем той самой, обожествляемой им Европы. Ему прощалось многое, что не прощалось «своим», коренным русским.

Именно по этой причине, как «служилый иноземец», хорошо известный в Немецкой слободе и многих в ней знавший, он легко попал в компанию к Лефорту. Очень может быть, и Лефорта просили о нем какие–то общие знакомые.

4. Как у многих тиранов и до, и после, у Петра хватало ума не резать курицу, несущую золотые яйца. Так, много позже Владимир Иванович Вернадский будет до самой смерти в 1945 году возглавлять Радиевый комитет, целую кучу комиссий, готовить свою школу, будет вхож в ЦК — и это притом, что В.И. Вернадский был одним из основателей партии кадетов! Притом что его дочь жила в Праге, а сын преподавал в Принстонском университете! Притом что Вернадский даже и не очень скрывал свое… скажем так, свое достаточно сложное отношение к советской власти. Но слишком уж полезен, слишком важен будет он для многих и многих направлений в советской политике! Придется «терпеть» его», «прощать» ему то, за что многие платили не только карьерой, но и жизнью, и десятками лет лагерей.

Может быть, Яков Брюс — это Вернадский XVIII века? Тот, кого Пётр вынужден был терпеть, потому что без него будет хуже?

Все это, конечно, вопросы без единого ответа.

Как и вопрос — а что думал о своей жизни и своей судьбе сам Яков Вилимович? Что для него–то было главным? Дело в том, что Яков Вилимович не оставил никаких документов, никаких свидетельств своего отношения и к Петру, и к самому себе, и к своей эпохе. Похоже, тут сказывается одно из двух качеств, очень помогавших Якову Вилимович: он поразительно умел пить, не пьянея, и так же поразительно умел держать язык за зубами. Благодаря этим качествам, он не делал ошибок по службе, но и не оставил никаких интересных записок. И дневника тоже не вёл.

Во всяком случае, чем больше присматриваешься к его фигуре, чем больше думаешь о нем, тем основательнее складывается уверенность: это был очень «закрытый» человек, отнюдь не стремившийся давать окружающим слишком много сведений о себе.

И второе — это был человек, живший в сложных духовных измерениях активнейшей интеллектуальной жизнью. В частности, и поэтому он менее заметен, менее известен, чем многие другие — чем те, кто старательно лезли на авансцену и принимали там картинные позы. Брюсу нужно было совсем другое. Вынужденный зарабатывать на жизнь трудами офицера и придворного, он всегда имел в этой жизни другой пласт, почти скрытый от всех остальных.

БРЮС, ПЕТЕРБУРГ И МОСКВА

Для характеристики Якова Вилимовича Брюса очень важно, что он не любил Петербурга. По крайней мере, у нас нет никаких сведений, что Петербург вызывал у него вообще какие–то положительные эмоции. Вот Москву Яков Брюс любил, это известно совершенно точно. В Москву он возвращался всегда с удовольствием и, если мог выбирать, где ему находиться, — обычно выбирал Москву. С Москвой связана вся интеллектуальная деятельность Якова Брюса, особенно с Сухаревой башней, в которой у него были свой кабинет и астрономическая лаборатория.

По существу дела, перед нами ярко выраженный москвич по месту рождения и воспитания, для которого Москва — это малая родина, находиться в которой для него комфортнее всего.

Он же шотландец?! Да, по этническому происхождению — шотландец. Но Яков Брюс был шотландцем, который никогда в своей жизни так и не увидел Шотландии. Был один шанс после «Великого посольства», и то «на всякий случай» не пустили. Краски Шотландии, её ветры, море у её берегов и горные хребты за Эйвоном были для него чистой воды теорией. Примерно тем же, что и для большинства моих дорогих читателей, и для меня самого — что–то из Стивенсона, из Вальтера Скотта…

А вот как пахнет подтаявший мартовский снег, как летят журавли над полями и где надо собирать белые грибы, так называемый шотландец Яков Брюс знал далеко не теоретически. Так кто же он?!

…Очень хорошо высказался по этому поводу Александр Небольсин, внук того самого офицера, который дал с «Авроры» легендарный пушечный выстрел, знак начинать штурм Зимнего дворца. Когда к нему, году в 1995–м, подступила советская шатия — мол, подскажи, что же нам теперь делать?! Он пожал плечами и ответил с полной определенностью:

Третье поколение живущих в США, Небольсин не кто иной, как «американец русского происхождения».

Вероятно, примерно так же мог ответить шотландцам на вопрос, восставать ли им против новой династии, и потомок шотландских королей, русский шотландского происхождения — Яков Брюс. Все его привычки, привязанности, бытовые наклонности — чисто русские. И даже женился–то он на лютеранке, но отнюдь не на шотландке, а на прибалтийской немке. Даже останься в живых обе его дочери — потомки Якова Брюса уже не были бы чистокровными этническими шотландцами.

Но все это — объяснение того, почему Яков Брюс любил Москву, но не объяснение причин, по которым он не любил Петербурга. Это тем более странно, что сама личность Якова Вилимовича удивительно соответствует петербургскому ландшафту, особенностям петербургской культуры, образу жизни этого удивительного города.

Но в том–то и дело, что Яков Вилимович, умерший в 1735 году, «соответствовал» вовсе не тому Петербургу, которому был современен…. А тому городу, который возник не раньше конца XVIII века, который мы, по существу, и знаем под этим названием. Во времена Якова Брюса не было этого Петербурга, а вписаться в жизнь «регулярного» феодально–полицейского города ему было несравненно труднее, чем в быт феодально–патриархальной Москвы.

БРЮС–ЧЕРНОКНИЖНИК

Не менее интересна и репутация Якова Вилимовича — причем репутация и прижизненная, и посмертная — репутация чернокнижника и колдуна.

О том, что такое колдовские книги Брюса, можно сказать довольно уверенно, потому что его библиотека передана в архив Академии наук — книги это голландские, немецкие и английские. То, что эти книги так легко принимали за колдовские сочинения, написанные на неведомом языке, доказывает только высокий культурный уровень и обширные познания тех, кто окружал Якова Брюса и видел эти книги — не более.

А колдун почему?! А откуда бесконечное количество историй про Брюса–волшебника?! Тут тоже ведь можно предположить совершенно материалистическое объяснение вопроса, без привлечения любых мистических предположений.

Во–первых, Яков Брюс занимался вещами непонятными и непривычными: смотрел в небо, на звезды, через «стеклянный глаз» (телескоп). Читал книги на «незнаемых языках». Ставил химические эксперименты, пугая до полусмерти прислугу зрелищем меняющих на глазах цвет, «кипящих без огня», удивительно пахнущих растворов в разноцветных колбах, самого что ни на есть «волшебного» вида.

2. Результаты его деятельности тоже были непонятны и непривычны. Некоторые из них, и притом самые важные — например, усовершенствование состава орудийной меди или расчет движения планет вокруг Солнца, попросту не были известны широким слоям населения и даже широким слоям служилого сословия — да их это и не интересовало.

Что было известно о плодах деятельности Брюса? То, что он рассчитал затмения Солнца на сто лет вперед (легендарный «Брюсов календарь»). Что он перевёл и издал много еретических иноземных книг, враждебных «истинному православию». Что он много раз давал царю странные советы, которые почему–то всегда оказывались верными.

Чтобы правильно оценить такого рода плоды учености Якова Вилимовича, у московитов того времени попросту не было необходимых интеллектуальных и культурных представлений.

3… Потому что Московия духовно продолжала жить в Средневековье, и московитам гораздо ближе и понятнее был образ колдуна в балахоне, расшитом звездами, чем типаж ученого Нового времени. Знания им куда проще было объяснить получением их от каких–то потусторонних существ, чем увидеть в них плоды собственного учения и собственного труда.

4. Сам Яков Брюс словно бы прилагал немалые усилия, чтобы соответствовать «имиджу» колдуна и чернокнижника. Например, он упорно работал по ночам. Работать по ночам вообще любят многие ученые — ночью все (в том числе и члены семьи) уже спят и не путаются под ногами. Ночью тихо. Ночью никто не прибежит, никуда не позовет, не нарушит уединения и не возмутит спокойствия. Ночью человеческое сознание работает не совсем так же, как днем, — растормаживается подсознание, и самые смелые идеи, самые безумные образы, самые неожиданные сравнения возникают, как правило, после 12 часов ночи. Если надо делать творческую работу — нет времени лучше ночного!

У ученых много причин любить ночь. Но попробуйте объяснить это рядовому москвичу, который оказывается неподалеку от Сухаревой башни далеко за полночь и видит в окнах «кельи колдуна» неверный зеленовато–синий свет, слышит мерное звяканье колб (как шаги неведомого существа!), ловит носом зловоние химикалий… По Москве, потом и по всей России, пошли слухи о Брюсе–чернокнижнике, потом эти слухи оформились в замечательные фольклорные истории. В этих историях есть несколько повторяющихся сюжетов.

1. Яков Брюс делает человека из цветов.

Яков Брюс делает служанку — почему–то уточняется, что «из цветов». Служанка — ну совсем как человек, только вот говорить не умеет. Жена Якова Брюса начинает ревновать: «А все равно не без того, что ты с ней живешь». Ну и доводит наконец до того, что он вынимает у служанки из волос заколку — и девушка рассыпается ворохами цветов.

2. Яков Брюс делает железного орла, который умеет летать. В одном из вариантов легенды он даже улетает на этом орле «неведомо куда» от ополчившегося на него царя Петра.

3. Яков Брюс изобретает эликсир для оживления и дает царю пузырек с этой жидкостью — на всякий случай. После смерти он становится нужен царю — некому больше дать ему совет. И тогда царь вскрывает гробницу Брюса; труп Брюса совершенно не разложился, царь капает эликсиром и получает нужный совет от ожившего Брюса…

Я очень советую читателю найти книгу Е. Баранова, давшего себе труд записать московские легенды (в том числе о Якове Брюсе), ходившие еще в 1920–е годы в Москве (Баранов Е.В. Московские легенды, записанные Евгением Барановым.М., 1993).

А кроме народных легенд, о Брюсе рассказывали и сочиняли множество историй — и о том, что он масон высшей степени посвящения и даже глава всех русских масонов. И что умел летать по воздуху (это уже не полуграмотные мужики рассказывали, а вроде бы народец образованный). Есть даже рассказец XIX века, где Яков Брюс и после смерти сидит в неком здании в Москве, раскладывая пасьянсы судьбы, определяя, кому как жить, на ком жениться и куда ехать. Рассказывается, предупреждаю, совершенно серьезно!

Не говоря о том, что «Брюсов календарь» дописывался уже после него, но всевозможные мистические расчеты, в какой день лучше «баталию творить», «мыслити начинать» или «власы стричь», тоже приписывались Якову Брюсу….

Собственно говоря, Яков Брюс не первая жертва человеческой дурости и невежества. В числе таких жертв, безвинно ославленных колдунами, европейская история знает не только богатых купцов, горожан, преподавателей университетов, богатых мужиков, охотников, дровосеков, потомков королей и самих королей (среди королей, как ни странно, порой попадаются довольно умные), но есть даже один папа римский.

…Про Иннокентия II рассказывали, что он продал душу дьяволу и по ночам колдует в старой башне (узнаете колорит? — А. Б.). Для колдовства «чёрный папа» читает бесовские книги, написанные на неведомом никому языке, а окна этой башни по ночам освещаются сине–зелено–голубым пламенем, и башня содрогается, камни стучат друг от друга, когда там появляются неведомые существа.

Иные даже видели своими глазами, как папа с сине–зеленым лицом приплясывал и пел под утро, возвращаясь из этой башни, и якобы порой он лежал по утрам в странном оцепенелом состоянии, и добудиться его было невозможно.

Рассказывали также, что, когда погребали покойного папу, когда гроб стоял в соборе Святого Петра, вдруг у изголовья гроба появился некто, закутанный в черный плащ с головой. Свечи стали вдруг светиться синим и зелёным, холод и зловоние поползли от этой фигуры. Хотели поднять руку, чтобы сотворить крестное знамение, — ни одна рука не поднялась. Хотели спросить незнакомца, кто он такой и откуда явился, — никто не смог открыть рта.

А потом незнакомец исчез, но там, где он стоял, остались два оплавленных в камне следа, напоминающих по форме копыта.

Что касается следов — то они сохранились и по сей день, следы копыт может видеть всякий желающий. В эту часть истории просто приходится верить. А вот насчет книг… Дело в том, что все книги папы Иннокентия II хранятся в библиотеке Ватикана и совершенно доступны. Одна из них написана на иврите, четыре — на арабском, а все остальные, до десятка, — на греческом языке. Каким надо быть фантастическим неучем, чтобы говорить о «неведомых языках», — я даже и обсуждать не хочу.

Да и странное поведение папы тоже может иметь малопочтенное, но очень материалистическое объяснение: один из приборов, которые создал ученый папа, судя по рисункам, очень напоминает самогонный аппарат. Нет, я ничего не утверждаю, ни на чем не настаиваю и папу ни в чем не обвиняю. Я только говорю, что прибор похож на самогонный аппарат, и ничего больше, — причем похож с моей, предвзятой и, вероятно, порочной, точки зрения.

Впрочем, вернемся к Брюсу — крупному ученому, ославленному колдуном.

БРЮС И ПОИСКИ ВЫХОДА

Несомненно, Яков Брюс — это как раз тот человеческий тип, которого очень не хватало в Российской империи после смерти Петра. Человек самостоятельный, умный и властный, он был бы способен если не сразу «вывести» страну из тупика, то, по крайней мере, мог бы этому очень способствовать. Причем вполне очевидно — как раз для него слова про долг, честь, ответственность вовсе не были пустыми сотрясениями воздуха.

Он не был востребован? Но в Российской империи после смерти Петра и не было верховного арбитра, который мог бы кого–то и куда–то «востребовать». Воцарилась анархия, в которой каждый «востребовал» сам себя так, как считал нужным. Почему же он не пытался оттеснить от власти временщиков, интриговать, добиваться возвращения Российской империи на естественный путь развития?

Если правда, что он масон, — то почему не искал другого выхода, подходящего для его организации?! Опыт жизни говорит, что любители строить «регулярные государства» никогда не разочаровываются полученным негативным опытом. Вместо «парадиза», рая на земле, «почему–то» получился концлагерь, сумасшедший дом, экологическая помойка? Это все виноваты неумелые строители. А теперь–то у нас есть опыт! Или другой вариант: это попались неправильные подопытные кролики, недостаточно идейные; теперь мы возьмем таких, как надо. Одним словом, за дело, товарищи, — надо строить «правильное» и совершенное «регулярное государство», очередной рай на земле — теперь уже с учетом ошибок.

Но ведь Яков Брюс не делает и этого, и его масонство от этого становится еще более сомнительным. Почему он не старался построить «правильное регулярное государство»?! Почему после смерти Петра Яков Брюс не стал делать решительно ничего? Вообще ничего. Сразу же, резко он отошел решительно от всего, стал меньше бывать даже в своей любимой Берг–коллегии и почти прекратил общение со всеми остальными «птенцами гнезда Петрова». Все они как раз активнейшим образом «тусовались», стараясь сделать карьеру, набрать очки и вместе с тем боясь выпускать друг друга из виду. А Яков Вилимович, наоборот, изо всех сил старался отойти от дел и сидеть как можно тише.

Разумеется, долго такое положение вещей не могло продолжаться.

Сохранилось две легенды, связанные с отставкой Якова Вилимовича. Первая легенда состоит в том, что «птенцы гнезда Петрова» стали роптать: где, мол, Яков Брюс?!

Почему не бывает нигде, не общается с другими, отошел от активной жизни? Возможно, зловонными «птенчиками» двигал и страх перед Брюсом. Он ведь умен, значит, и гадостей наделает масштабных и вообще станет самым главным…

Убедившись же, что Брюс им не опасен, остальные «птенцы» стали его есть: мол, понимаем, почему он нигде не бывает, — постарел, силы не те. Наверное, ему уже тяжело начальствовать над коллегией, и не пора ли ему в отставку?

Якобы именно эти разговоры и стали толчком для отставки Якова Брюса.

Вторая легенда еще пикантнее. По этой легенде, Меншиков вымогал взятку у Брюса — обещал, что если тот «поклонится» ему, то тот за Брюса «замолвит словечко», не даст отправить его в отставку. А когда Брюс взятки не дал, сделал Екатерине доклад — мол, пора отстранять от дел постаревшего, обрюзгшего «Вилимыча».

Впрочем, это легенды. Достоверно известно, что Екатерина никогда не требовала от Брюса отставки, а когда Яков Брюс вручил царице прошение об отставке, она заплакала:

Была ли причина этих слез чисто алкогольная или царице и правда было страшно оставаться без таких, как Брюс, сказать трудно. Фактом является и то, что Брюса её слезы не разжалобили, он на своей отставке настоял. В 1726 году Екатерина отправила Брюса в отставку в чине генерал–фельдмаршала, и он поселился в своем «имении Глинка» под Москвой. Сейчас это Щелковский район Московской области.

Разумеется, причиной отставки было что угодно, но не старость. Не старость же была причиной, по которой Яков Брюс не стал активничать после смерти Петра, а наоборот, ушел в тень. Яков Брюс родился в 1670 году — значит, в 1726 году ему было 56 лет. Не юноша, но и не развалина. А последние 9 лет своей жизни, уже в деревне, он тоже жил вовсе не как расслабленный старец: постоянно ездил в Москву, вел активную переписку, ставил какие–то опыты, пополнял свою коллекцию минералов.

Между прочим, активнейшему интригану графу Толстому было на 25 лет больше — он родился в 1645 году, и старость вовсе не мешала ему интриговать что было сил (до чего он, бедняга, доинтриговался — это уже второй вопрос).

Вот что очень любопытно, так это то, что Яков Брюс пережил остальных «птенцов гнезда Петрова» — все они кончились быстро и бесславно, кроме Алексея Петровича Бестужева–Рюмина, но это уже человек совсем другого поколения, родившийся в 1693 году. Если бы А.П. Бестужев–Рюмин не достиг положения ни много ни мало канцлера, никто не стал бы называть его «птенцом гнезда Петрова», — ведь очевидно, что в близких отношениях с Петром он никогда не состоял и к числу людей, определявших политику при Петре, никак не входил.

Если же взять этих «входивших», то к 1735 году, когда в своей деревне мирно, приобщившись Святых Тайн, скончался Яков Брюс, из этого сверхузкого кружка в живых оставалось, кроме него, двое: Павел Ягужинский, которому оставался год жизни, и хитрый вестфальский немец Андрей Остерман — этот доживет аж до 1747 года и умрет в ссылке, в Березове.

Получается удивительная вещь — выходит, Яков Брюс вел себя крайне разумно — как раз так, как надо для самосохранения.

Между прочим, ни одно исследование — ни дореволюционное, ни советского времени, не пытается объяснить — почему вдруг такая быстрая и легкая отставка?! Посвященных ему лично книг почему–то я не нашел, но упоминается он в большом количестве исследований (Никифоров Л.А. Внешняя политика России в последние годы Северной войны. Ништадтский мир. М., 1959).

Действительно, почему он так легко отошел от активной политической жизни после смерти Петра?

Возможных причин я вижу три, и пусть читатель сам судит, какая из них вероятнее.

1. Испугался борьбы с Меншиковым, интриги всех против всех, ведущейся на уничтожение друг друга.

Если так — он предвидел дальше, чем другие, и поступок его — действительно самосохранение в чистом виде.

2. Помешала интеллигентность, ум, культура. Люди его уровня не занимаются грязными интригами… по крайней мере, не хотят ими заниматься, если есть возможность отойти в сторону… У Якова Брюса такая возможность была.

3. Получив всё, что хотел, Яков Брюс больше не стремился к стяжательству. До смерти Петра он не мог отойти от дел, а тут смог и с чистой совестью предавался в своих Глинках учёным занятиям.

В любом случае, это был как раз тот человек, который был необходим для поисков выхода из тупика. И как раз именно он оказался совершенно не востребован!

ИСТОРИЧЕСКАЯ СУДЬБА

Вообще надо сказать, компания «птенцов гнезда Петрова» подобралась мало того, что зловонная и дурная, так еще и на редкость нежизнеспособная: и недолговечная, и не оставившая потомства. Стоило скончаться Петру, как члены этого кружка передрались, предали друг друга и начали помирать один за другим.

И в потомках эти люди бесплодны. Если читатель сочтет, что я злопыхатель и клевещу на прекрасных людей — пусть он назовет мне кого угодно из Меншиковых, Ягужинских, Головиных, Бутурлиных. Назовите хотя бы одного известного государственного деятеля, славными своими делами, ученого, писателя, художника, военного, путешественника — словом, по заслугам знаменитого человека, происходящего от одного из этих людей. От тех, кто обязан Петру самим своим существованием.

Мелькнул Меншиков — министр военно–морского флота при Николае I… Но чем он славен? Тем, что Николай хотел любой ценой иметь «своего» Меншикова при дворе? Чтоб у него все было, как у Петра? Или тем, что министр всеми силами препятствовал заведению в Российской империи пароходов? Чем славен этот николаевский министр? И стал бы он не то что министром, а хотя бы столоначальником, не носи он историческую фамилию?

Мелькнул еще один Меншиков — ведущий публицист газеты «Новое время» в 1901 —1917 годах, — махровый шовинист и мракобес, маниакальный антисемит, злобно призывавший (вот ведь поворот судьбы!) в допетровскую Русь, клеймивший «реформы Петра» как жидомасонское наущение. Не будь он расстрелян большевиками в начале 1918 года, вряд ли его помнили бы сейчас. Теперь же — какая–никакая, а жертва.

Вот и все… Вот и все «великие» люди семьи Меншиковых за двести лет нашей имперской истории (у Головиных и Ягужинских и того нет).

А в то же самое время «консервативное боярство» — Долгорукие, Голицыны, Толстые буквально в каждом поколении продуцировали ярких, увлеченных, осмысленных людей, каждого из которых есть причины помнить и сегодня.

В.В. Мавродин не зря включает петровского выдвиженца Якова Брюса в группу представителей «старых родов». Причина тут не в королевской крови, и даже не только в идейной и культурной близости. Историческая судьба и шотландских, и российских Брюсов несравненно ближе к судьбе Голицыных и Толстых, чем Меншиковых.

Дети Якова Брюса от Маргариты фон Мантейфель умерли в младшем подростковом возрасте. Могила Якова Брюса в Немецкой слободе, в лютеранской церкви Святого Михаила, потеряна. Брюс разделил судьбу русского дворянства, с маниакальным упорством истребляемого большевиками — даже в могилах.

Более поздние российские Брюсы происходят от младшего брата Якова, Роберта Вилимовича Брюса. У Роберта Брюса, ставшего в русской службе Романом Вилимовичем, был сын Александр, родной племянник Якова. Сына Александра назвали Яковом, в честь двоюродного деда. Умер Яков Александрович в 1791 году, и род русских Брюсов по мужской линии пресекся. Впрочем, и эти Брюсы графами не были.

В середине XIX века одна из семей, по женской линии происходившая от тех, знаменитых Брюсов, вернула себе родовую фамилию, но в «обрусевшей» форме — Брюсовы. В XX веке эта семья вспыхнула двумя даровитыми людьми — археологом и писателем и поэтом, Валерием Брюсовым (Брюсов В.А. Собрание сочинений в семи томах. М., 1973— 1975).

Оба знаменитых брата умерли бездетными, но у них было три сестры, и у всех были дети… Кровь шотландских королей течет в людях из нескольких семей русской интеллигенции.

А шотландские Брюсы многочисленны, невероятно активны. Уже в XX веке из них вышел знаменитый исследователь Антарктиды Вильям Брюс, изучавший море Уэделла и его берега, в 1913 году предложивший трансантарктический маршрут от моря Уэделла к морю Росса. Настолько смелый маршрут, что прошел ими только в 1957—1958 годах В. Фукс.

Известен еще и поэт–националист Роберт Брюс, в своих поэмах сводящий счеты с англичанами за победу при Марстон–Муре и прочие обиды трёхсотлетней давности. Знающие люди говорят, впрочем, что поэт он хороший, даром что помешан на реванше.

Ну и несколько десятков Брюсов — врачей, преподавателей в колледжах и университетах, предпринимателей, инженеров. Интеллигентный шотландский род, известный уже восемь столетий.