9

Дядька больно схватил меня за шиворот, будто лисёнка за загривок, и вытащил из клетки.

Не говоря ни слова, этот злющий дядька поволок меня по проходу, вытолкнул на улицу и потащил мимо клеток с лисицами, которые смотрели на меня сквозь решётку, как заключённые. Выпущенных мною лисенят нигде не было видно. Значит, они всё-таки вырвались на волю. Дядька так и оставил калитку открытой. И они, конечно, нашли этот выход. Я обрадовался за них. Самому мне, конечно, здорово не повезло. Но за них я радовался. Теперь они уже были в лесу. Они бежали по мягкому мху. Трава щекотала им брюшки. Наконец-то они могли распрямиться, могли прыгать, играть, гоняться друг за другом по утренней росе. Они были свободны! А ночью они могли подкрасться потихоньку к проклятой вывеске «ЗВЕРОФЕРМА БРАТЬЕВ ПЕРСОН НОРКИ — ЛИСЫ» и протявкать злорадно: «Мы сбежали! Мы на воле! Теперь берегитесь! В одну прекрасную ночь мы придём и освободим своих товарищей по заключению! Мы будет жаловаться в Общество защиты животных и в Комиссию по санитарному надзору!»

Дядька продолжал молча подталкивать меня перед собой.

«Что он собирается со мной сделать? — думал я. — Что со мной будет?»

Мне было страшно. Но в то же время мне хотелось уже орать от злости. Сколько можно молчать? Это действовало мне на нервы. И потом — мне же было больно!

— Ну и пожалуйста, убивай! — крикнул я. — Ты ж собрался заколоть меня, как собаку, да? Лучше уж сразу убей! Тебе ж наплевать, что ты меня сейчас задушишь.

Я сам не знаю, как это у меня вырвалось. На меня иногда находит. Тогда я могу чёрт-те чего наговорить.

Но дядька будто и не слышал. Он продолжал молчать как дурак. Ну, а я не мог молчать:

— Давай убивай, дурак ты, живодёр несчастный! Спусти с меня шкуру, как ты делаешь со своими лисицами. Сошьёшь себе дублёнку. А ещё лучше — кожаные перчатки для своей жены. А что, отличная идея: дамские перчатки из настоящей мягкой мальчишечьей кожи. И вообще, насажай-ка ты в свои клетки детишек и корми их своею вонючей требухой. Выгодно ведь, а?

— А ну, заткнись! — прошипел он.

Дядька был злой как чёрт. Он ещё крепче ухватил меня за загривок. Я был как в тисках. Но даже когда он втащил меня в какой-то дом, я всё равно продолжал своё. Я не мог уже остановиться. Будто само говорилось.

— А вот и не замолчу! Буду говорить, сколько захочу! С норками да лисицами, понятно, проще. Они не жалуются. Они не говорят, как им плохо. Не могут сказать тебе, что ты чурбан бесчувственный. Запереть бы тебя самого на недельку в эту твою вонючую тюрьму, чтоб ты гадил прямо на сетку, сразу бы небось очухался!

Он втащил меня на кухню. Кухня была большая, с холодильником и цветами на окне. За столом сидела женщина в халате и пила кофе. Она взглянула на нас.

— Господи, что такое? — сказала она.

— Вот, поймал, — сказал дядька. — Этот сопляк взял и выпустил мне целых пятнадцать лисенят. Выпороть бы хорошенько, чтоб ни сесть, ни встать! Небось запомнил бы!

Я удивился, как это он сумел сказать столько зараз.

— Чего ты его сейчас-то держишь? Гляди-ка — мальчишка весь побелел.

Она обратилась ко мне:

— Хочешь чашку молока с бутербродом?

— Нет, фру, большое спасибо, — сказал я как можно вежливее. — Достаточно будет и кружки воды с кусочком той самой требухи для лисиц, в крайнем случае, можно ещё погрызть коровью челюсть. Зачем мне наедаться перед смертью?

Я не собирался попадаться на этот крючок. У меня ещё всё дрожало внутри от злости и от возбуждения. Конечно, мне было страшно, очень даже страшно. Но в то же время я ничего уже не боялся. Мне уже нечего было терять. Побег мой, можно считать, не удался. Меня, конечно, отправят обратно домой. Представляю, что скажут Оскар с Евой. Хуже теперь всё равно не будет. Дальше уж некуда.

— Слыхала? — сказал дядька. — Каков, а? Так и свернул бы ему шею!

Но он уже не держал меня больше за шиворот. Я сидел на стуле. А он сидел рядом и сторожил, чтоб я вдруг не улизнул.

Женщина улыбнулась во весь рот, у неё были плохие зубы.

Она всё пыталась взять меня добром.

— Ну что ж, его тоже можно понять, — сказала она. — Он думает, что мы жестоко обращаемся с животными, что они у нас мучаются. Ведь думаешь, да? Но ты пойми: животные чувствуют совсем по-другому, чем мы. Ну, я хочу сказать, что животные мучаются и страдают совсем не так и совсем не от того, от чего страдаем мы. Ты меня слушаешь?

Честно говоря, я её не слушал. Мне противно было слушать всю эту её трепотню. Откуда ей знать, что чувствуют лисицы, подумал я. Сама она, что ли, лисица?

Нет, я её не слушал. Я думал про своих выпущенных на волю лисенят. Я так и видел, как они сейчас там играют, барахтаются, как приглядываются и прислушиваются к незнакомому вольному миру: глазки горят, ушки на макушке.

— Здешние норки и лисицы привыкли так жить. И им здесь хорошо. И разве так уж плохо, чтобы у людей были красивые шубы? Я уверена, что твоя мама была бы просто счастлива иметь такую вот красивую шубку. Ты со мной не согласен?

— Моя мама никогда бы не напялила на себя убитых животных, — сказал я очень уверенно. — Она не такая бессовестная.

Дядька поднялся и снова взял меня за шиворот.

— Ну вот что. Мне это всё надоело, — сказал он. — У самого поди, молоко на губах не обсохло, а уже гляди-ка — обвиняет нас, что мы мучаем животных! Да если хочешь знать, парень, ты-то сам и есть первый мучитель. Эти твои лисенята, которых ты выпустил, они ведь здесь с рождения, они другой жизни не знают. Их никто не научил, как выжить на воле. И там они погибнут быстрее и более мучительной смертью, чем если б они остались в своей клетке. В лесу они просто-напросто не выживут, умрут голодной смертью. И в этом ты будешь виноват. Слышишь? Ты. И выходит, ты их не спас, а погубил.

Я не знал, что сказать. Я почувствовал, что сейчас заплачу. Неужели он был прав? Но разве не лучше хоть на минутку почувствовать волю, хоть денек вольно попрыгать на солнышке, подышать всеми запахами, даже если эта воля принесёт тебе гибель? Не лучше ли это, чем жить в тесной клетке и чтоб тебя умертвили другие?

Он всё ещё держал меня за шиворот.

— Сейчас мы позвоним в полицию, — сказал он. — Пусть забирают его. Иначе чёрта с два нам возместят убытки.

Тут он немножко разжал руку. Я быстро вытащил из кармана коробочку с нюхательным табаком, высыпал на ладонь серый порошок и сдунул прямо ему в лицо. Если даже носороги с тиграми не выдерживали, то уж на лисьего-то фермера наверняка должно было подействовать.

Подействовало моментально!

Он схватился за лицо, нагнулся, потом откинулся и чихнул.

Этот дядька и вообще был мастер чихать — я это узнал ещё там, когда сидел в лисьей клетке. А уж тут что было. Прямо чихательный ураган! У него был просто талант к чиханию.

Я зажал нос и кинулся к двери. Никто даже не пробовал меня схватить.

В дверях я обернулся.

— Живодёр! — крикнул я.

Надо было поскорее удирать отсюда. Я был уверен, что они позвонят в полицию. Но напоследок я всё-таки задержался у вывески и достал красный фломастер, который взял с собой из дома.

«ЗВЕРОБОЙНЯ-ЖИВОДЕРНЯ БРАТЬЕВ ПЕРСОН НОРКИ — ЛИСЫ», — написал я сверху, прежде чем покинуть опасную зону.

Да, здорово я влип. Только полиции мне не хватало.

Надо было спасаться. Спасаться от погони. В любую минуту могли примчаться полицейские машины со своими воющими сиренами и мигалками на крыше и пустить по моему следу ищеек. На бегу я прихватил свой чемодан, который так и стоял около клеток с лисицами.

«Куда же бежать?» — думал я. На дорогу я боялся выйти, потому что мог там столкнуться с полицией. Я решил, что лучше пробираться лесом. Я бежал по извилистой тропке, которая шла через густой сосняк и иногда выходила на вырубки. Чтобы меня не догнали ищейки, я высыпал на тропинку за собой остатки нюхательного табака. Я представил себе, что будет, когда они ткнутся своими чувствительными носами в едкий порошок и нюхнут его. Как они запрыгают и завертятся на месте, как будут чихать, и тявкать, и отфыркиваться. После этого они уже, конечно, не смогут снова взять след, им уже не учуять слабого запаха десятилетнего мальчишки. Наверно, на целую неделю потеряют чутьё.

Мне повсюду чудились в лесу мои лисенята — вон мелькнуло что-то серое за сосной, а вон какая-то тень у валуна!

Неужели этот противный дядька был прав? Неужели лисенята и правда не сумеют выжить на воле? Не сумеют сами себя прокормить? Неужели они так испорчены неволей, так привыкли к ней, что погибнут, выйдя из своей клетки?

Может, и правда надо ещё сначала научиться, как жить на воле, быть самостоятельным?

Ну, а я? Я ведь теперь тоже вроде бы на воле? Сумею ли я прожить самостоятельно?

Про всё про это я думал, когда уже лёг передохнуть под большой сосной на пригорке. Мне надо было отдышаться. Порядочный кусок я пробежал бегом, чтобы поскорее оказаться подальше от зверофермы. Кроме того, я, конечно, не выспался в этом старом драндулете.

С пригорка видна была дорога внизу. Там пробегали машины. А в вышине надо мной проплывали тучи, похожие на серые льдины. Поднялся ветер, и стало холоднее. Я поплотнее закутался в свою куртку.

Я сам не заметил, как уснул. Мне приснилась Лотта. Будто она сидит на траве и жуёт травинку. Мы где-то в лесу. Она поднимает на меня глаза и смотрит, щурясь от солнца.

— Вот глупый, — говорит она. — Зачем-то уходишь от меня.


— Тебе куда?

Водитель высунулся из кабины своего автофургона. У него было круглое, розовое лицо. Кудрявые белёсые волосы торчали во все стороны — будто он наклеил себе на голову полкило бумажных обрезков.

Что мне было отвечать? Куда мне? Всё равно куда. Куда-нибудь подальше.

Вообще-то я боялся ехать на попутке: мало ли что. Но потом я всё-таки проголосовал. На своих двоих далеко не уедешь.

— Мне просто немного подъехать. В сторону Монголии или, например, Боливии, в общем, что-нибудь такое…

— Ну, тогда полезай, — с серьёзным видом кивнул мне водитель.

Я взобрался в кабину белого автофургона с синей надписью по бортам «ОБЪЕДИНЕНИЕ ОХЛАЖДЕНИЕ И ЗАМОРАЖИВАНИЕ». Водитель дал газ, мотор жалобно взревел, и машина рванула с места.

Водитель всматривался в дорогу, чуть не уткнувшись носом в стекло. Близорукий, подумал я. Отлично! Может, он меня и не разглядит как следует, и не опознает потом по фотографии, если меня будут разыскивать. Я забился поглубже в угол. Только бы он не начал расспрашивать, думал я. Я боялся, как бы себя не выдать. Я не очень-то умею врать, хотя врал вообще довольно часто. Некоторые здорово умеют врать. Стаффан, например. По нему никогда не скажешь, правду он говорит или нет.

Машина мчалась, будто на гонках. Водитель всё время пускался в самые рискованные обгоны, а сзади нам всё время сигналили «болельщики».

— Так, ещё одну прищёлкнули, — пробормотал он себе под нос. — Эти дорожные вши — сущее бедствие для движения. Ежегодно тысячи жертв дорожных катастроф. С ума сойти! Столько страданий, столько горя. Не знаю, куда смотрит полиция. Давно бы пора с ними разделаться. Развели тут церемонии.

Водитель достал грязный носовой платок и высморкался. Он обошёл-таки чёрный «мерседес» и втиснулся в ряд, проскочив у него под самым радиатором.

— А ты что, не учишься, что ли, в школе? — спросил он меня.

— Не-а, — сказал я с запинкой. — Больше уж не учусь. Бросил. Меня никогда особенно не тянуло к учёбе. Меня больше тянет к практическому делу. И потом, надо же думать о заработке. Я должен сам зарабатывать себе на хлеб.

— Это в твои-то годы! — вздохнул водитель. — Да, нелегко приходится в этой жизни. И сколько же тебе лет?

— Мне семнадцать, — ответил я, стараясь говорить басом.

— Семнадцать? — удивился он. — А я-то думал…

— Ну да, многие думают, что я гораздо моложе, — быстро вставил я. — Из-за того, что я маленького роста. Дело в том, что у меня такая болезнь, одна там железа неправильно работает, ну, знаешь, гормоны роста… Но это можно оперировать.

— Ах ты, бедняга, — сказал водитель и снова вытащил носовой платок и высморкался. — Надо же, какое несчастье! Да, бывает же так. И за что только судьба бьёт человека…

Мне было ужасно приятно, что он так сочувствует мне в моём несчастье, хоть оно и выдуманное. Мне так нужно было сейчас, чтоб меня утешили и пожалели.

— Вообще-то ничего страшного, — прибавил я. — Операция несложная. Разрезают немножко вот тут на шее. И потом убирают маленький кусочек этой самой железы. Только надо очень осторожно. Если убрать чуть побольше, человек сразу загнётся. Люди у них вообще-то дохнут как мухи. Один шанс из десяти, что всё сойдёт благополучно.

— О, Господи! — дрожащим голосом выговорил водитель. — Сколько всяких несчастий на свете! Хоть бы всё сошло благополучно. Ни пуха тебе ни пера, парень. Я буду за тебя переживать. Это уж ты не сомневайся.

Слёзы градом катились по его румяным, пухлым щекам. Он вытирал их носовым платком. И проделывал такие трюки с обгонами, что я думал, мы вот-вот в кого-нибудь врежемся.

— А хуже всего то, — продолжал я уже без запинки (откуда что бралось!), — что в Швеции нет никого, кто сумел бы сделать такую операцию. Это очень тонкое дело — вырезать именно нужный кусочек, чтоб и не больше, и не меньше. Единственно, где это умеют делать — это в Италии.

— О, чёрт! — простонал водитель, и слёзы побежали ещё сильнее.

— Но загвоздка в том, — несло меня дальше, — что иметь большие деньги, чтоб попасть к этому итальянскому специалисту. Я думаю, не одну тысячу крон, считая проезд и всё остальное.

— Ну, а твои родители? — поинтересовался он.

— Я один на свете, — сказал я. — Ничего, всё как-нибудь устроится. Я привык всё делать самостоятельно. Вот только найти бы подходящую работку, чтобы можно было подкопить. Не надо только вешать носа — и всё всегда как-то устраивается.

— Господи ты боже мой, — всхлипывал водитель, сморкаясь в свой платок. — Это надо же. Храбрый ты парень. Что тут ещё скажешь. Представляю, если б с моим собственным ребёнком… Хотя у меня, само собой, нету никаких детей. Когда видишь, сколько кругом всяких несчастий, думаешь: слава богу, что нет у тебя детей.

Водитель, как видно, верил каждому моему слову. Да я уже, кажется, и сам себе поверил. Несколько слезинок капнуло у меня из глаз. Я смахнул их рукой.

— А, подумаешь! — сказал я храбро. — Ничего страшного. Трудность только в том, как устроиться на работу. С моим ростом это нелегко. Очень уж я молодо выгляжу. Мне это здорово мешает. Ведь на вид я и правда совсем еще младенец.

— Ну, я бы не сказал, — покачал головой водитель и покосился в мою сторону. — Если присмотреться, видно, что ты старше, чем выглядишь. В тебе заметна какая-то взрослость.

— Очень может быть, — сказал я. — Только кто это будет присматриваться, если придёшь просить работу. Нет, и точка. Попробуй им докажи. Одно равнодушие. Плевать они все хотели, соберу я деньги на эту операцию или не соберу. Моя судьба их не интересует. Это их не касается.

— Что правда, то правда, — вздохнул водитель. — Ни милосердия, ни сочувствия не найдёшь в этом мире. Но я, поверь, очень за тебя переживаю. Может, я могу хоть чем-то помочь? Меня так трогает твоё мужество.

Чтобы показать, как он растроган, он схватился за свой платок уже обеими руками. Когда он отпустил руль, машину занесло, и мы только чудом не столкнулись с каким-то прицепом.

— По-моему, тебе надо пойти на биржу труда и всё им там объяснить. Должны же они всё-таки войти в твоё положение.

Но мне уже расхотелось продолжать этот разговор. Я боялся, что я совсем запутаюсь и выдам себя. Я стал смотреть в боковое стекло. Поля и деревья так и мелькали. Мы подъезжали к какому-то городишке, замелькали маленькие коттеджики, тесно прижатые один к другому, с малюсенькими лужайками впереди.

Водитель вытащил из нагрудного кармана сигарету и прикурил от зажигалки, которая была вделана в приборную доску.

— Можно попросить у тебя сигаретку? — сказал я, чтоб он уж совсем не сомневался в моём возрасте.

— Да, конечно, извини, — сказал он и протянул мне пачку.

Я взял сигарету, прикурил и затянулся как следует. Едкий дым драл мне горло, как наждачная бумага. Меня затошнило. Я изо всех сил старался удержать кашель. Я не дышал. Но мне не удалось его задушить. Я закашлялся, я не мог остановиться.

— Что с тобой? — забеспокоился водитель.

— Горло, — просипел я и продолжал кашлять. Я схватился за горло и строил такие рожи, будто вот-вот помру.

— Болезнь, — попытался объяснить я. — Не могу дышать. Дым. Забыл. Мне надо. Воздух.

Наверное, получилось очень правдоподобно, потому что водитель так затормозил, что покрышки взвизгнули, а задняя машина чуть не врезалась в нас. Я кое-как выбрался из кабины вместе со своим чемоданом и еле-еле перевёл дух на свежем воздухе.

— Чем тебе помочь? — спросил водитель, испуганно глядя на моё, наверно, очень бледное лицо.

— Ничего, не беспокойся. Я уж как-нибудь сам. Сейчас всё пройдёт. Спасибо, что подвёз. Дальше я сам доберусь.

Я стоял, согнувшись чуть не пополам, и держался за горло. Водитель положил мне на плечо свою пухлую руку.

— Это точно, что тебе ничего не надо? Может, отвезти тебя больницу или позвонить врачу? Я буду очень рад хоть чем-то помочь.

— Точно, — сказал я. — Не бойся. Ничего страшного. А если я вдруг помру — у меня в кармане брюк есть записка, я там написал, что я прошу высечь на моём памятнике. «Здесь покоится мальчик, который жил своим умом».

— Ну, тогда будь здоров, удачи тебе, — сказал он и высморкался. — Я буду за тебя переживать. Помни про это.

Тут он вынул десятку и отдал её мне — это был его взнос на операцию. Когда машина тронулась, он на прощание покивал мне из кабины.

«Так, — подумал я. — А что же дальше?»

Загрузка...