Петтер и поросята-бунтари

10

Мы снова были у себя дома. Но куда подевались смех и веселье?

Оскар ходил мрачнее тучи. Когда он после нашей вылазки на рыбалку явился на свою фабрику, его вызвали в кабинет к Голубому. Голубой, оказывается, пришёл в ярость, когда узнал про ту историю в столовой.

— Ты очень ошибаешься, если думаешь добиться чего-нибудь подобными методами, — сказал он Оскару.

— Поживём — увидим, — ответил Оскар.

— Могу тебе гарантировать, что ничего ты на этом не выиграешь, — сказал Голубой. — Уж я-то знаю, как надо управляться с такими, как ты.

— Могу себе представить, — сказал Оскар. — Но если нас, таких, будет много, что ты тогда сможешь сделать?

— Никогда вас столько не наберётся, — сказал Голубой. — Погоди, ты ещё убедишься, что один в поле не воин.

Голубой был большой хитрец. Если б он уволил Оскара, остальные рабочие возмутились бы и у Оскара нашлось бы много сторонников. Вместо этого он просто взял и перевёл Оскара в другой цех, там никто не хотел работать, такая там была жарища, и шум, и грохот, и все там ходили чёрные от сажи.

— А жаль, — сказал ему тогда в кабинете Голубой. — Если б не эти твои настроения, ты мог бы стать мастером.

— Я не продаюсь, — ответил ему Оскар.

Ну, а что толку? Чего он этим добился?

Самое страшное было не то, что его перевели на другую работу. И не то, что его в первый же день поставили вручную грузить шлак в какой-то там контейнер, хотя вообще всегда грузили краном. Он в ярости швырял лопату за лопатой. Солнце жгло спину, пот лил градом, и в глазах темнело. Но он не собирался сдаваться. Нет, его так просто не сломить! Уж он им нагрузит эту проклятую коробку ещё до конца смены!

Лопаточку за мастера! И ещё одну за начальника смены! А эту за коммерческого директора! И ещё одну за технического директора! И за владельцев акций! Нате, жрите! Подавитесь!

Нет, не это было самое страшное. Хуже всего, что те самые из его товарищей, которых он вроде бы перетянул на свою сторону, устроив ту демонстрацию в столовой, теперь пошли на попятный. Они испугались. И чего он, выходит, добился? Да ничего.

Оскар как потерянный бродил по квартире. Ничего его не интересовало, на всё ему было наплевать, ни с кем он не хотел разговаривать. Он даже бриться перестал. А ночами всё сидел на кухне. А потом и на работу ходить бросил. Днём он теперь сидел дома и всё глядел на моих рыбок в аквариуме.

А то вдруг начинал метаться, убегал куда-то из дома, и где он пропадал — неизвестно. По-моему, просто бродил по улицам. Дождь не дождь — ему было всё равно. Иногда он приходил домой весь промокший.

Просто мука была смотреть на него. Ева не знала, чем его порадовать. Она старалась ему угодить, готовила всякие там его любимые кушанья, но он только поковыряет вилкой, как капризный ребёнок, и отставит тарелку. У него совсем пропал аппетит. Ему только одно помогало — когда Ева играла ему на пианино. Настроение у него сразу становилось лучше. А потом он снова начинал метаться.

— Ну, что с тобой творится? — спросила его как-то Ева. — Может, я могу тебе чем-то помочь?

— Сам не знаю. — сказал он. — Ничего мне неохота. Ты не сердись на меня, но я ничего не могу с собой поделать. Ну, какой смысл бороться? Что это даёт? А уж если потерял веру в лучшее будущее — что у тебя остаётся? Да ничего.

— Оскар, так нельзя, — сказала ему Ева. — Нельзя так опускаться. Мы должны помочь друг другу выстоять. Надо бороться, даже если уже нет надежды. Надо бороться, чтобы жить. Надо жить несмотря ни на что. Ты меня слышишь, Оскар?

— Слышу, слышу, — сказал Оскар. — Но у маня просто сил нету.

— Фу, какая чушь! — с возмущением сказал Стаффан.

Мы сидели с ним на колченогих стульях за колченогим столом в штаб-квартире Поросят-бунтарей. Два карманных фонарика уютно освещали наш кабинет, обставленный со строгим вкусом. В элегантном деревянном ящике из-под пива, где не хватало всего двух планок, Стаффан разместил библиотеку из четырёх книг: «Краткое руководство для любителей собак», с посвящением Оскару Густаву Адольфу, крон-принцу Шведскому и Норвежскому и герцогу Вермландскому, «Я и моя собака», «Терьеры» и «Воспитание и дрессировка собаки» майора Хуго Страндберга, издание пересмотренное и дополненное графом М.-У. Каллингом. Кроме того, там была подшивка журнала «Собаковод-любитель» за 1956 год. Все эти книги папа Стаффана оставил в кладовке, когда переезжал от них.

Теперь мы использовали тайное убежище Поросят-бунтарей под мостом для разработки новых планов тренировок нашего Могиканина. Времени до открытия выставки оставалось совсем немного, и надо было срочно обучить его высшему мастерству. Стаффан уже научил его проделывать один просто потрясающий трюк: вытягивать по команде хвостик и снова скручивать. Стаффан говорил, что этот трюк умеют проделывать только двое во всём свином мире: Последний-из-Могикан и одна там немецкая цирковая свинья.

— Нет, ты только послушай! — сказал Стаффан и ткнул пальцем в какое-то место из «Воспитания и дрессировки собаки». — Здесь вот говорится, как надо поступать со щенком-воришкой. Щенка, о котором здесь говорится, зовут Порох — наверное, потому, что эту книгу написал военный. Вот что тут написано: «Какое-нибудь лакомство (мясо и аналог)…»

— А что это за такой «ианалог»? — спросил я.

— Не знаю, — сказал он. — Наверное, какой-нибудь там особый сорт мяса, ну, как, например, бифштекс по-флотски или там конина. В общем, это самое мясо «кладёте в какое-нибудь подходящее место. Берёте Пороха на поводок и приводите в ту комнату, где вы положили лакомый кусок. Здесь вы несколько раз повторяете ему «не трогать!» (лакомство, разумеется, должно лежать так близко, чтоб он мог его достать), а если вы по морде щенка видите, что он всё же собирается схватить кусок, вы строго говорите ему «фу!» и один раз легонько ударяете его плёткой. После чего отводите щенка на его обычное место, а сами занимаетесь чем-нибудь другим… Порох чуть ли не сразу делает попытку завладеть лакомым куском. Вы хватаете его за ошейник, отнимаете у него лакомство, несколько раз строго говорите ему «фу!» и одновременно наносите ему уже более чувствительные удары плёткой, после чего снова отводите на место. Здесь опять строго повторяете ему «фу!» и дёргаете раза два за поводок, так что Порох от страха поджимает хвост и весь съёживается».

На этом месте Стаффан кончил читать.

— Ничего себе методы, а? — сказал он. — Суньте ему, говорит, сначала под нос какую-нибудь вкуснятину, а когда он захочет съесть — лупите его плёткой и орите на него.

— Неужели так прямо и написано? — удивился я.

Мне прямо не верилось, что можно так обращаться с бедным псом. Посадить бы этого майора самого за стол; поставить перед ним вкуснющее жаркое со спагетти, а только он всунет нос в тарелку — крикнуть ему «фу!» и ущипнуть за жирный зад. Тогда бы он, может, чему и научился!

— Честно! — сказал Стаффан. — В точности так и написано. Тут такое вообще понаписано! Как, например, держать собаку на особом ошейнике, если она не слушается — называется «строгий ошейник», в нём, наверное, задохнуться можно. Масса всяких там наказаний, только бы сделать из собаки послушного раба. А если собака была послушной, можно сунуть ей кусочек сахару и милостиво потрепать по загривку.

Я подумал про Оскара, про рабочих на фабрике, про Голубого, про взрослых и детей. Мысли так и завертелись у меня в голове. Я будто всё сразу вдруг понял, и в то же время всё у меня перепуталось. Это были даже не мысли, а скорее клубок каких-то чувств.

То, что прочитал Стаффан — так же ведь было и у Оскара на фабрике. Если человек не делал, как ему велели, ему кричали «фу!» и дёргали за поводок: переводили на другое место или вообще выгоняли. А если ты был послушный, был «паинька», совали тебе кусочек сладкого и гладили по головке: предлагали местечко повыше. И со многими родителями та же история. Если их не послушаться — будешь наказан. Только если сделаешь по-ихнему — только тогда тебя похвалят. И всякий кроха уже знает, чего нельзя делать, а то не получишь в субботу никакого сладкого, или тебя будут ругать, или отошлют в постель.

Одна системка! И все эти «фу!» так и застревают в человеке на всю жизнь. Люди потом всю жизнь как бы таскают в себе маленького ребёнка, который вечно боится, что его отругают или отшлёпают. Чуть не с пелёнок человек учится поступать так, чтобы его погладили по головке и сказали, какой он хороший, какой «паинька». А что значит «паинька»? Кто это решает? Как бы научиться поступать самостоятельно — как ты сам считаешь правильным? Делать всё не ради того, чтоб быть «паинькой», а ради самого поступка?

Стаффан опять уткнулся в свои книжки. «Ой, мамочки! Ой, не могу!» — стонал он, когда натыкался на что-нибудь, по его мнению, совсем уж идиотское.

А я сидел и рассматривал на плакате перелётных птиц Швеции. В свете карманного фонарика казалось, что вся эта разноцветная стайка коноплянок, зябликов, горихвосток и малиновок вот-вот вспорхнёт и улетит в свои тёплые страны.

Лиза-Эскимоска из чёрного граммофона в углу так завывала что вся наша шаткая хибара тряслась. Пластинка опять застряла на своём обычном месте. Опять эта чёртова пружина ослабла. Но мне лень было встать и подкрутить ручку. Лиза пела всё медленнее и всё более низким голосом.

«Надейся на Бога, — повторял граммофонный голос совсем уж каким-то басом. — НадейсянаБога. Н-а-д-е-й-с-я-н-а-Б-о-г-а!»

— Да-да! — послышался чей-то голос сверху. — Слышу! «НадейсянаБога», — твердила своё Лиза совсем уж неузнаваемым голосом.

— Да-да! — откликнулся опять сверху чей-то дрожащий голос.

Наверное, кто-то шёл по мосту в этот поздний час, и его настиг здесь этот «глас Божий».

Когда мы выглянули наружу, мы увидели в свете луны маленькую фигурку Хедвиг. Она шла к своему дому, молитвенно воздев руки к тёмному ночному небу. Она шла прямо через заросли крапивы. Что ей теперь всякие там земные колючки. Ей дано было услышать «глас Божий». Громкий голос сказал ей своё слово, ей, жалкой старухе из Дальбу. А она-то ещё думала, что не смеет утруждать Господа своими старушечьими жалобами. Теперь ей подана весть. Теперь она знает, что ей делать. Придёт сейчас домой, распакует все свои картонки и снова расставит всё по местам.

Ноги жгло от крапивы. Лучше, пожалуй, всё же смазать их маргарином. Не может же Господь Бог предусмотреть все мелочи.

«Глас Божий» оказался хорошим лекарством для Хедвиг! Нам про всё рассказала Лотта. Она на следующий же день побежала к Хедвиг в её лавочку. Дома Лотта устроила нам целое представление. Она изображала по очереди то саму Хедвиг, то обалдевших от удивления покупателей. Она так здорово всё изображала, что мы будто сами побывали в лавочке у Хедвиг. Хедвиг была твёрдо уверена, что сам Господь Бог обратился к ней. А слова «надейся на Бога» надо было, конечно, понимать так, что Бог встал на её защиту и хотел, чтобы она осталась жить там, где жила. И наверное, он, в неизречённой своей милости, поможет ей немножко и в торговле, чтоб быстрее распродавались в её лавочке резиновые сапоги, сушилки для волос, табак, ручные часы, молоко и копчёная колбаса.

Мы все дружно хохотали. Лотта передразнивала так, что у неё получалось совсем не зло, а только смешно. Изображая Хедвиг, она собрала волосы на затылке и сделала себе такой же пучок. Она размахивала руками и трясла головой, и пучок у неё развалился, а чёлка упала на глаза.

Тут Оскар сказал, что надо бы ей постричься, а то скоро ей вообще ничего не будет видно. Но Лотта только тряхнула головой, и её длинные волосы разлетались во все стороны.

— Я их отращу до самых пяток, — сказала она.

Оскара, по-моему, тоже забавляло это представление. Но он ужасно разозлился, когда узнал, как Голубой хотел выставить Хедвиг из её домика. Он сказал, что постарается собрать для неё немного денег. Вся эта история с Хедвиг сразу его встряхнула. Он так стукнул ладонью по кухонному столу, что кофейные чашки подпрыгнули, наверное, на несколько сантиметров.

— Всё, выхожу снова на работу! — сказал он. — Хватит, насиделся дома. Если уж такая старушенция, как Хедвиг, всё ещё не сдаётся, то мне и подавно стыд и срам опускать руки.

Откуда он мог знать, что с ним случится на этой его работе.

Никто из нас и думать не думал.