Пик

Роланд Смит

Пик

розовый жираф

Москва 2021

УДК ББК

821.111(73)-93

84(7Сое)-44

С509

Roland Smith PEAK

Перевод с английского Ильи Свердлова

Смит, Роланд. С509 Пик / Роланд Смит; пер. с англ. Ильи Свердлова. —

М.: Розовый жираф, 2021. — 280 с. — [Вот это книга!] — [6-й тираж] ISBN 978-5-4370-0350-3

УДК 821.111 (73J-93 ББК 84(7Сое)-44

ISBN 978-5-4370-0350-3

Copyright © 2007 by Roland Smith © И.Свердлов, перевод на русский язык, 2014 © Н.Агапова, ZOLOTOgroup, макет серии, 2011 © ООО «Издательство «Розовый жираф», издание на русском языке, 2021

Публикуется с особого разрешения издательства Houghton Mifflin Harcourt.

Посвящается Марии. Все самое важное, что есть у меня в жизни, — от нее.

БЛОКНОТ №1

Домашнее задание

МЕНЯ ЗОВУТ ПИК. Нет, правда! Ну да, имя малость необычное. Но ведь имена себе не выбирают. И родителей не выбирают. (Да и много чего в жизни, уж если на то пошло.) Мне еще повезло, могло быть и хуже. Папа с мамой думали сначала назвать меня Ледником, потом Пропастью, потом Ледорубом и так дошли до Пика. Нет, кроме шуток! Спросите у мамы, она подтвердит.

Винсент — так зовут моего литературного наставника (если вы ходите в обычную школу, у вас вместо таких наставников — просто учителя литературы) — задал мне домашнее задание: написать вот этот вот текст в качестве годового зачета (у нас такая особая школа, в ней не ставят оценок).

Да, когда Винсенту попадается на глаза предложение вроде того, что вы только что прочли, он говорит: Пик, мальчик мой, хаотическое нагромождение парентез еще никогда не способствовало эффективной коммуникации. (Да-да, вот так вот он и говорит.) В переводе на человеческий язык — ничего не понятно и все вперемешку. Я ему на это отвечаю, что вся моя жизнь — сплошное нагромождение, и далеко не только парентез (что бы это ни значило), а за хаос я вообще не отвечаю; чего он хочет, если я пишу эти строки, сидя в кузове грузовика «Тойота», который штурмует горные дороги Тибета (технически это в Китае), а в руках у меня карандаш без ластика, и готов поспорить, что в ближайшее время в места, где можно приобрести ластик, я не попаду.

Винсент еще говорит, что хороший писатель начинает рассказ не с начала, а с середины, ловит читателя как бы на крючок, чтобы затем вернуться назад и рассказать то, что случилось до крючка.

Как только ты поймал читателя на крючок, можно писать что хочешь — он болтается себе на крючке, а ты волен не торопясь водить его туда-сюда до самого конца книги.

Надо полагать, Винсент воображает себя рыбаком, а своих читателей — рыбой. Если так, то улов у Винсента покамест неважнецкий. Вот вы слышали про такого писателя? «В ответ — тишина». А ведь он написал добрых два десятка романов. Его книжки если кто и может найти, то только я, в самых обшарпанных букинистах в самых дальних углах. Их не переиздают, так как никто их не читает (кроме, понятное дело, меня). В этой связи, как сказал бы Винсент, «невольно задаешься вопросом»: а он вообще сам что-нибудь понимает по части писательства?

(Ну вот, слово не воробей, вылетело. Не ожидали, Винсент? А кто нас учил, что долг писателя — говорить жестокую правду своим, ни на что не похожим голосом; писатель никому не смеет уступать: ни друзьям, ни обществу, ни страху возмездия; никто не смеет затыкать ему рот! А ведь вы думали, небось, что в классе вас никто и не слушает. Впрочем, книги-то ваши мне нравятся, иначе ради чего бы я их разыскивал по всему городу? И уж конечно, я не стал бы записывать все это, трясясь по тибетской грунтовке.)

Да, и кстати о грунтовых дорогах Тибета...

Сегодня утром нам пришлось притормозить — надо было объехать гигантский валун, размером с небольшой автобус; тот скатился со скалы и перегородил дорогу. В Америке для таких случаев имеются динамит и тяжелая дорожная техника, которой управляют хорошо обученные профессионалы. В Тибете дорожные препятствия такого рода устраняют с помощью кайла и кувалды, а машут ими заключенные в протертых до дыр обносках; и махать приходится, пока весь валун не обратится в пыль. Увидев нас, заключенные заулыбались; наш водитель ехал медленно, стараясь не задеть их закованные в кандалы ноги на узкой дороге. От каждого удара во все стороны разлетались каменные осколки; радостные лица заключенных были покрыты ссадинами и порезами. Другая группа заключенных собирала отбитые от валуна куски в тачки; с наполненной тачкой они выходили на дорогу и засыпали колдобины; а там уже совсем старые тибетцы, тоже в кандалах, разравнивали и утрамбовывали самодельный щебень лопатами и граблями. Китайские солдаты в зеленой форме, с ружьями через плечо, стояли вокруг здоровенных металлических баков, где горел огонь, и курили. Заключенные выглядели куда веселее солдат.

Я подумал: интересно, а когда я поеду этой же дорогой назад, валун еще будет лежать здесь? Вопрос, конечно, праздный — ведь в данный момент никто не возьмется сказать, а суждено ли мне поехать назад вообще...

Крючок

Я ПРОЛЕЗ ДВЕ ТРЕТИ ПУТИ ВВЕРХ ПО СТЕНЕ, как вдруг пошел мокрый снег.

На ветру черная плитка покрылась льдом. Мои пальцы онемели. Из носа текло. Вытереть нос было нечем — для этого нужна свободная рука. Съехать вниз тоже не вариант — там 170 метров с лишним, а у меня не было с собой веревки такой длины. И ведь, главное, я распланировал все до мелочей и все предусмотрел, но каким-то образом умудрился забыть о погоде! И тут на тебе.

Порывом ветра меня чуть было не сорвало со стены. Я изо всех сил вцепился пальцами в щель между плитками. Ветер снова стих.

Нормальный человек подождал бы до июня — но нет, мне, кретину этакому, понадобилось лезть сюда в марте. Почему? Да нипочему — все же было уже готово, а ждать я, какая штука, не умею. Я тщательно изучил стену, разработал всю систему страховки, а дальше просто поставил крестик в календаре. А так, если назначенный день пропустишь, — кто его знает, может, я и вовсе не полезу. Вообще-то, чтобы отговорить себя от такой затеи, немного надо. Поэтому-то шесть с лишним миллиардов людей спокойно сидят дома, в то время как один...

— Кр-р-р-р-р-р-р-р-р-р-ретин! — заорал я сам на себя.

Так, что у нас с вариантами?

Вариант № 1: долезть до конца. До верха остается 90 метров, то есть около сотни шагов (лезу-то я, конечно, на руках, но как это еще назвать?). Вопрос, не отвалятся ли на таком холоде пальцы.

Вариант № 2: лезть вниз. Те же 170 метров, что я уже пролез вверх, две с половиной сотни шагов теми же обледенелыми пальцами.

Вариант № 3: ждать спасателей. Ага, щас. Это даже не вариант. Я же никого не предупредил, никто не знает, что я сейчас на стене. К утру (это если кому-нибудь придет в голову поглядеть вверх) на стене вместо меня будет красоваться ледяная горгулья. А если я при этом еще каким-то макаром выживу, то на стену заберется мама — с тем чтобы скинуть меня оттуда вниз лично.

Хорошо, раз так, продолжаем лезть вверх.

Пришлось двигаться аккуратно, подтягиваясь, только когда стихал жуткий ветер. По мере того как я поднимался, порывы делались все чаще. Снег превратился в град; я полз по стене словно сквозь рой ледяных ос. Но худшее ждало меня метрах в десяти от вершины, в каких-то вшивых пятнадцати шагах!

Я остановился немного отдохнуть, переждать, пока молочная кислота не перестанет есть мне плечи. Дышал через рот — устал, да еще мне и просто было страшно. Сказал себе, что вот сейчас отдышусь — и последний рывок.

Пока я отдыхал, меня окутал туман. Вершина здания пропала из виду — ну да туда ей, что называется, и дорога. Когда ты устал и дрожишь от ужаса, десять метров кажутся парой футбольных полей, что отрицательно сказывается на боевом духе. А на стену как лезут? Шаг, затем еще шаг, затем еще, и так далее. Думать больше чем на шаг вперед нельзя — можно растерять решимость, а на вершину тебя заводит в первую очередь именно она, а уж потом навыки скалолазания и мышцы.

Наконец я сумел снова заставить себя дышать кое-как через нос, из которого продолжало отчаянно течь. Можно сказать, я не дышал, а фыркал — каждый второй вдох все-таки шел через рот.

Ну вот, ура, сказал я себе. Еще пятнадцать шагов — и мы у цели!

Я потянулся к следующей щели в стене и неожиданно столкнулся с небольшой проблемой. Ну, небольшой — это как посмотреть...

Оказалось, что, пока я выдыхал в облаке, правое ухо и щека примерзли к стене.

Как я уже говорил, чтобы долезть до самой крыши, нужны решимость, накачанные мышцы, опыт многих лет тренировок. Все это надо захватить с собой. А еще с собой не помешает захватить...

ЛИЦО!

Которое плотно пристало к стене, словно прибитое гвоздями, и, не скроем, известная его часть на ней и осталась — после того как я набрался решимости резко его от стены оторвать. Едва я сделал это, решимость сменилась яростью, я едва не лопался от злости. Впрочем, это-то мне и было нужно, чтобы все-таки завершить восхождение.

Ох, как я был зол! Каждый шаг сопровождался отчаянными ругательствами. Когда до крыши здания оставалось чуть более метра, я остановился. Что, может, покрасить это каменное чудище кровью? Да ладно тебе. Я вынул из рюкзака трафарет с горой (ну да, я понимаю, так нечестно, но чтобы рисовать по-настоящему, нужны обе руки, а на стене это, сами понимаете, не вариант), приклеил его на стену и залил синей краской из баллона.

И тут откуда ни возьмись у меня за спиной появился вертолет и чуть не сдул меня со стены.

— Вы арестованы! — перекрикивая шум винтов, раздался из динамиков голос.

Я посмотрел вниз. Винт разогнал туман. Впервые за последний час я сумел разглядеть внизу, с крыши почти трехсотметрового небоскреба, улицу.

Рядом с мной нарисовалась черная веревка. С крыши на меня смотрели, перегнувшись через парапет, двое незнакомых людей. Лица одновременно озабоченные и сердитые.

— Давай хватай веревку!

Еще чего! Мне остался всего метр с хвостом до цели! Я полез вверх.

— Веревку хватай, говорят тебе!

Я долез доверху и лег подбородком на парапет. Они схватили меня за плечи, завели руки за спину и застегнули на запястьях наручники. Одеты в форму отряда быстрого реагирования, на головах — бейсболки нью-йоркской полиции. Плюс оказалось, что их там не двое, а черт-те сколько.

Один из спецназовцев наклонился и тихо сказал мне в самое ухо — окровавленное, то, что примерзло к стене:

— Парень, ты каким местом думал, когда сюда полез? Затем резко поставил меня на ноги и передал обычным

полицейским.

— Так. Срочно везем этого недоумка в неотложку.

Швы и каталажка

ПЕРВЫЙ НАСТОЯЩИЙ ШОК я испытал, выйдя из лифта: едва открылись двери, меня ослепили вспышки фотокамер. Целая толпа журналистов. Почему? Откуда они взялись тут? Когда успели? Я же еще десять минут назад был на стене...

— О, да парню и шестнадцати нет!

— Как вас зовут?

— Смотрите, кровь!

— Зачем вы это сделали?

— Вы сумели долезть до самого верха?

Я не стал отвечать на их вопросы. Что уж там, я даже смотреть на журналистов не стал. Тут ведь вот какая штука. Самый смак в граффити — не качество исполнения, а загадка, как это сделали.

Какой-нибудь пассажир метро проезжает каждый день мимо запасных путей и видит там забытый состав, семнадцать грузовых вагонов. Месяц за месяцем они стоят, одинаковые и непримечательные, и вдруг в один прекрасный день пассажиры лицезреют их изукрашенными от крыши до колес яркими граффити. Водитель каждый день много лет подряд проезжает под одним и тем же виадуком и вдруг в один прекрасный день замечает, что весь бетонный потолок изукрашен непонятными ярко-оранжевыми и зелеными знаками.

Как это сделали?

Возвели леса?

За одну ночь сначала возвели леса, покрасили, потом разобрали?

Сколько людей принимало в этом участие?

Куда смотрела полиция?

И вообще, за каким дьяволом?

Вот за этим самым дьяволом. Ради загадки. Ради того, чтобы прохожие долго ломали себе голову. И, скажу я вам, отчаянно жаль, что граффити, сделанных ради загадки, так мало.

Мои голубые вершины были не бог весть какой величины, но зато я оставил их в таких местах, где их вообще, может быть, никто никогда не увидит — разве что какой-нибудь уставший после долгого дня офисный работник или мойщик окон. Меня поймали на шестом по счету небоскребе. Я собирался разукрасить девять. Почему именно девять? А черт его знает. А теперь весь мир поймет, как я это сделал. Загадка сама собой разгадалась, а хуже всего, что меня еще и сцапали.

Впрочем, это я в тот момент так думал.

Я ожидал, что в травматологию явится мама и оторвет мне для симметрии левое ухо, но она так и не возникла. (Кстати, выяснилось, что правое ухо было на месте, да и большая часть щеки.)

Травматолог, по виду индус, пару минут изучал мое лицо под яркой лампой, затем спросил, что случилось, кивнув в сторону стоявших в проеме двух полицейских, словно подумал, что это они меня так разукрасили.

— Лицо примерзло к стене дома.

— Полил бы теплой водой, сразу бы отмерзло.

— Кабы у меня была с собой теплая вода, я бы непременно именно так и поступил.

— В общем, я сейчас промою рану и наложу пару швов. В неотложке я провел меньше часа. Потом меня отвезли в участок и заперли в пропахшей какой-то дрянью комнате с односторонним зеркалом. Что и говорить, выглядел я не шикарно. Признаться, и чувствовал себя не очень. Голова гудела, болели руки и ноги. Четыре ногтя треснули пополам — ощущение, словно пальцы окунули в серную кислоту. Врач в неотложке даже смотреть на это не стал.

Минуло, по ощущениям, два дня, прежде чем дверь снова открылась. В комнату вошел усталый на вид следователь в помятом костюме; в руках у него были мой рюкзак и какая-то толстая папка. Содержимое рюкзака он вывалил на стол и тщательно изучил все, предмет за предметом. Закончив, он сгреб все обратно в рюкзак, посмотрел на меня и покачал головой.

— Ну ты и влип, Пит.

— Пик, — поправил его я.

— В смысле пик? Горный?

— Ну да.

— Ничего себе имечко!

— Какие родители, такое и имечко.

— Во-во. Я только что имел удовольствие беседовать с твоей мамой. Она выдала мне официальное разрешение забить тебя бейсбольной битой насмерть.

Добрая любимая мама.

— Но кроме нее мне еще звонили, — добавил он. — Знаешь, кто это был? Наш дорогой мэр. Представь себе, парнишка, я служу в полиции тридцать пять лет, и до сих пор мэр мне ни разу не звонил. И, скажу я тебе, он в бешенстве. Оказывается, он сегодня как раз был на приеме в Вулворт-билдинг. Охрана сначала подумала, ты террорист какой, но теперь видно, что ты самый обыкновенный кретин.

Он явно ожидал от меня ответа. А что я мог ему сказать? Он прав! Я таки кретин! Надо было внимательнее изучать режим работы здания и расписание мероприятий на назначенный мной день, а уж потом лезть на стену. Теперь понятно, откуда взялась пресса: они не меня прибежали со всех ног снимать, они давно были в здании на приеме у мэра, а с ними и полицейские, включая спецназ.

— Так что придется тебе немного посидеть в каталажке.

— В какой еще каталажке?

Это, видите ли, был мой первый визит в полицию.

— В следственной тюрьме для несовершеннолетних. Пока тебе не предъявили обвинение, посидишь там.

Видимо, на моем лице отразилось удивление, так как следователь принялся разъяснять, что для несовершеннолетних существует отдельная судебная система и что окружной прокурор должен решить, какие мне предъявлять обвинения, а затем я должен предстать перед судьей и сказать, признаю я себя виновным в том, что мне предъявлено, или нет.

— И после этого я смогу идти домой, — сказал я.

— Как повезет. Может, тебя отпустят, а может, и нет. Это будет зависеть от назначенного залога и согласия родителей его внести. А то еще, может быть, судья и вовсе откажется выпускать тебя под залог, и ты промаешься в каталажке до самого суда или вынесения приговора. Запросто можешь проторчать там несколько месяцев, суды и без тебя завалены работой.

У меня язык прилип к нёбу.

— Я никогда не нарушал закон, — сказал я.

— Чушь. Тебя просто до сих пор ни разу не ловили. Следователь вынул из папки несколько фотографий и протянул мне.

— Мы эти синие горы уже давно отслеживаем. Похоже, застали преступника на месте преступления.

Фотографии зернистые — видимо, сняты через телеобъектив с большим увеличением, — но синие трафаретные горы ясно видны.

На выходе из комнаты для допросов меня ждали двое полицейских в форме. С ними была и мама — в такой ярости, что едва могла говорить. Даже тот факт, что я весь в бинтах, не слишком ее разжалобил — она лишь спросила, как я себя чувствую.

— Вроде нормально.

— Мэм, нам пора везти вашего сына в изолятор для несовершеннолетних, — сказал один из полицейских.

Мама кивнула, обернулась ко мне.

— Пик, на этот раз ты серьезно влип. Посмотрим, что нам удастся сделать.

Меня увели.

К ИСХОДУ ТРЕТЬЕГО ДНЯ в изоляторе я полез на стенку. В буквальном смысле. Так что пришлось моему «советнику» (так здесь называют вертухаев) тонко намекнуть мне, что этого делать не следует.

Мальчик-Паук, Мальчик-Геккон и прочие заголовки в этом духе украшали все утренние газеты изо дня в день. Каждая новая статья глубже закапывалась в историю моей семьи: кто там мои мама, папа, отчим, даже сестер-близнецов не оставили в покое. В газетах были инфракрасные снимки, как я лезу на небоскреб, фотографии из школы, фотографии мамы и папы тех времен, когда они вместе занимались скалолазанием и их звали Скальными Крысами. Нашли даже две «синих горы».

На второй день в изоляторе я бросил читать газеты, а в общую комнату перестал заходить, как только история попала в телевизор.

Телефонные звонки из изолятора строго ограничены. Я единственный раз сумел дозвониться до мамы и спросить, как дела, но она именно в ту самую секунду была на встрече с адвокатами и не могла говорить.

Наутро четвертого дня в мою комнату (так здесь называют камеры) пришел «советник» и сказал, что у меня посетитель. Ну наконец-то!

Я ждал маму и был сильно разочарован увидеть вместо нее Винсента. (Ты уж, Винсент, не обижайся.) Он не знал, что я побывал в неотложке, и вздрогнул, увидев перебинтованную щеку и ухо.

— Я тебе книг принес почитать, — сказал он. — Наверное, тут скучновато.

— Еще бы. Спасибо.

— И еще пару блокнотов.

Он вынул из сумки два черных блокнота, упакованных в пластик, и положил их на стол с таким видом, словно это были древние рукописи неведомой цены.

— Фирменные, от компании Moleskine. Их делают в Италии. У этой компании богатая история. В ее блокнотах рисовали Ван Гог и Пикассо, в них писали Эрнест Хемингуэй и Брюс Чатвин.

— Подумать только!*

* Возможно, Пик иронизирует просто из-за своего плохого настроения, но на самом деле ни один из этих людей пользоваться продукцией компании Moleskine, основанной в 1997 году, не мог — потому что к этому времени они все уже умерли. Верно, однако, то, что итальянский бренд воспроизводит блокноты определенного рода, которые делались во Франции начиная еще с XIX века, а имена Ван Гога, Пикассо и Хемингуэя использует для своей рекламы. Похожими блокнотами пользовался и легендарный английский писатель, журналист и путешественник Брюс Чатвин. Именно он придумал само слово Moleskine. Слово это, кстати, ничего не значит и не имеет официального произношения. — Здесь и далее прим. пер.

Пожалуй, надо вам немного рассказать про мою школу. Она необычная. Настолько необычная, что у нее даже нормального названия нет. Ее называют Школой на Грин-стрит, потому что она, вы не поверите, находится на Грин-стрит. В нее ходят ровно сто учеников со всего Манхэттена; классы — с первого по тринадцатый. Обычный ученик нашей школы — вундеркинд по той или иной части: у нас и музыканты есть, и певцы, и танцоры, и актеры, и юные математические гении. А еще у нас в школе есть я, который ничего этого близко не умеет. Попал я в эту компанию потому, что в попечительском совете школы заседает и заодно на общественных началах (то есть не получая за это ни цента) работает школьным юристом мой отчим, Рольф Янг. Школа расположена в двух кварталах от нашего дома, и мои сестры-близнецы ходят туда, как и я, но в отличие от меня заслуженно — они блестяще играют на фортепиано.

Короче, школе потребовался целый год, чтобы обнаружить у меня «особый талант». По мне, они просто устали ждать от меня чего-то путного и просто выдумали его из головы — надо же иметь какой-то повод убедить Рольфа и дальше работать на них за просто так.

— Пик у нас будет писателем! — объявила в один прекрасный день директриса, держа в руках сочинение, которое я написал в то же самое утро, наскоро доедая завтрак.

Я бы хотел быть у них скалолазом, но по неясной причине Школа на Грин-стрит не считает спортивные достижения чем-то достойным внимания.

Поймите меня правильно, я обожаю Школу на Грин-стрит. И ученики, и учителя — любопытные, необычные люди, с ними жутко интересно. Я даже умудрился кое-чему там научиться. Проблема только одна: у меня в школе нет друзей. И в этом, правду сказать, никто не виноват. Меня в жизни что интересует? Верно, скалолазание. А других учеников — вещи вроде теории чисел, какой тип струн лучше подходит для скрипки, а какой тип конского волоса — для смычков и далее в этом духе.

В общем, благодаря решению директрисы я и познакомился с Винсентом. Поскольку он преподавал литературу, ему и пришлось заниматься со мной — раз уж меня назначили писателем.

Винсент снял пластик с первого блокнота, показал маленький кармашек для заметок, показал, как обращаться с резиновой тесемкой: ей можно пользоваться как закладкой, а можно — как держателем обложки.

— Я еще принес тебе ручку, — сказал он. — Но охрана ее не пропустила — боятся, ты ей испишешь тут все стены.

Я-то думал, что они боялись, не попытаюсь ли я кого-нибудь ей пырнуть (или наоборот, что кто-нибудь пырнет ей меня).

— Я постараюсь добиться, чтобы тебе все-таки выдали, чем писать, — сказал Винсент. Он говорил медленно, отчетливо, выделяя каждое слово и произнося все звуки (ни разу не слышал, чтобы он сказал «здрасьте» вместо «здравствуйте»). — Ведь многие из самых великих произведений мировой литературы были написаны в тюрьмах.

Я меж тем не планировал сидеть в изоляторе достаточное для написания чего бы то ни было существенного время.

— Вне зависимости от того, сможешь ты вернуться в школу или нет, этот год ты закончишь. Я обговорил это с директрисой. Оценивать то, что ты напишешь в этих блокнотах, буду я и еще четверо писателей. Я принес тебе два блокнота на случай, если ты решишь написать что-то подлиннее. Запомни, ты должен написать рассказ или повесть. Набор дневниковых записей не пойдет. У твоего текста должны быть начало, середина и конец, и в конце должна быть развязка. Ты волен описать случай из собственной жизни или из чьей-то еще, а можешь выдумать историю целиком из головы. Задание будет считаться выполненным, если ты заполнишь один блокнот целиком. Я советую тебе воспользоваться писательскими приемами, которым я обучил тебя за прошедший год.

— Я вернусь и доучусь, — сказал я.

Судя по выражению лица, Винсент в этом сильно сомневался.

— Это не важно, — сказал он. — Вернешься, не вернешься, а задание, будь добр, сдай.

ЧУТЬ ПОЗДНЕЕ ко мне заглянул и второй посетитель — женщина. Длинные темно-русые волосы, голубые глаза, оливковая кожа. Невысокого роста, но крепкого телосложения, видны накачанные мускулы рук. Осанка немного странная, спина как будто не гнется (это сложно заметить, если не знать заранее или не наблюдать за ней длительное время). Руки все в ссадинах и порезах — сказываются долгие годы скалолазания. В руках — сумка с вещами.

— Прости, не могла попасть к тебе раньше, — сказала мама. — Сам понимаешь, близнецы, адвокаты и...

— Ничего страшного, — перебил я.

Изолятор и правда находился в полутора часах езды от нашей квартиры на Манхэттене. Плюс ко всему мама целыми днями пропадает в книжном — этот бизнес она ведет с одним своим приятелем. Но я был бы рад, если бы она заглянула ко мне пораньше.

Мама подошла ближе — поглядеть на ссадины у меня на лице.

— Выглядишь не шикарно, — сказала она.

— Спасибо.

Мама принялась ходить из угла в угол.

— Как близнецы?

— С тех пор как тебя замели, не перестают плакать.

Меня передернуло. Маму расстраивать — одно, а вот обижать Патрисию и Паулу — другое дело, этого я совсем не хотел. «Две горошинки в стручке» — так их звали мама и Рольф, а я их звал «Раз горох, два горох». Они всегда хихикали, когда слышали это. Шести лет от роду, они смотрели на «третий горох» — на меня — с открытым ртом, словно я бог какой.

— Говорю тебе, Пик, в этот раз ты влип не по-детски! Шесть небоскребов! Тебя съедят с маслицем и сплюнут не без удовольствия. Рольф обзвонил всех своих хоть сколько-нибудь влиятельных знакомых, но я не думаю, что знакомства нам помогут. Он сумел добиться отсрочки предъявления обвинений, потом постарался отсрочить процедуру еще...

(Я частенько видал маму на нервах, но чтобы такое! Она бегала по комнате, как разъяренный леопард по клетке.)

— ...Мы надеялись, что пресса про тебя забудет и переключится на что-то другое, но после вчерашнего все эти надежды можно просто спустить в унитаз. И окружной прокурор — а Рольф с ним в школу ходил, — и судья зарезали эту идею на корню...

— Момент, — сказал я. — «После вчерашнего». Ты о чем?

Мама замерла и посмотрела на меня. Рот раскрыт, глаза распахнуты.

— Ты ничего не знаешь? Я покачал головой.

— Какой-то мальчишка полез на Утюг*. Упал. Разбился насмерть.

Я уставился на маму.

* Знаменитый небоскреб в Нью-Йорке на углу Пятой авеню, Бродвея и 23-й улицы, построен в 1902 году. В сечении имеет форму треугольника со скругленными концами, отсюда и название.

— И при чем тут...

— При чем тут ты?! — заорала мама. — Потому что он из-за тебя полез на Утюг, Пик! У него вся комната оказалась заклеена статьями про тебя. В рюкзаке у него нашли баллон с синей краской. Он ни разу в жизни ни на что не лазал, поэтому-то и сорвался с каких-то 25 метров. Но этого хватило, чтобы он погиб, — и в результате ты, дружок, запросто можешь провести следующие три года за решеткой.

— Чего-о-о?

Я вскочил на ноги.

— Нет, вы на него только посмотрите! — мама горько рассмеялась. — Ты попал в водоворот, Пик, и так до сих пор этого и не понял.

«Водоворот» — слово из нашей прежней жизни, на западе. Сто лет от мамы его не слышал.

— Какие еще три года?

— И три месяца, — сказала она. — То есть аккурат до того дня, когда тебе исполнится восемнадцать.

Теперь из угла в угол принялся ходить я. Я ничего такого не сделал — просто залез на Вулворт-билдинг. Я никому не хвастался, не постил фотки в интернете. Это была моя тайна. Мой способ... Ну, впрочем, я не очень понимал, за каким чертом я все это проделал. Так или иначе, мне было жаль несчастного парнишку, но я тут был решительно ни при чем.

— Ты связалась с папой? — спросил я.

Я имел в виду настоящего папу, не Рольфа. Мама только горько усмехнулась.

— Он в Непале. С мной говорил какой-то шерп, двух слов по-английски связать не мог. Я просила его передать твоему отцу, что я звонила. Даже не знаю, какого рожна я пыталась его найти. От отчаяния, наверное.

Мама глубоко вздохнула.

— Вот что, мне пора. Нас с Рольфом ждут адвокаты.

— Адвокаты?

Я думал, меня будет защищать Рольф.

— Да, адвокаты. Две штуки. Рольф не может защищать тебя. Он твой отчим, тут конфликт интересов*.

— Ты думаешь...

Как только мама заметила, что я на самом деле жутко перепуган, она сразу и резко переменилась. Бледные голубые глаза налились слезами.

— Я надеюсь, Пик, — тихо сказала она. — Но не вижу повода для оптимизма. Городские власти хотят тебя примерно наказать, чтобы другим неповадно было.

Отвернулась, вытерла слезы, отдала мне сумку с вещами.

— Тут костюм. Будь добр, завтра его надень. Я договорилась, сегодня к тебе зайдет парикмахер, пострижет тебя.

Я сел — не сел, плюхнулся — на стул.

— Не дрейфь, — сказала она через силу, стараясь, чтобы звучало повеселее. — Не думаю, что он сильно тебя изуродует. Понимаешь, надо, чтобы ты выглядел...

— Да черт с ней, с моей прической! Я не хочу за решетку на три года! Я тут уже едва с ума не сошел. Я же не могу...

И тут до меня наконец дошло все сразу. Все склеилось: подъем на Вулворт, арест, парнишка, сорвавшийся с Утюга... Я зарыдал.

Мама крепко обняла меня.

* Это не совсем так. Формального запрета родителям представлять в суде собственных детей, включая несовершеннолетних, ни в праве США, ни в правилах Американской ассоциации юристов не существует.

Водоворот

Я УМЕЮ ЗАВЯЗЫВАТЬ УЗЕЛ БАХМАНА, булинь, австрийский проводник, восьмерку, грейпвайн и еще полдюжины разных узлов, при этом одной рукой и в темноте, — но завязывать галстук я не умею совершенно. В тех немногих случаях, когда я был обязан носить галстук, мне его завязывал Рольф. В этот раз мне пришлось звать на помощь охранника, который сопровождал меня в суд.

В зале суда нас ждали два обвинителя (мужчина и женщина). Они сидели за столом слева от судейского кресла, перебирали бумаги и даже не стали смотреть на человека, чью жизнь им предстояло вскоре попытаться сломать.

За таким же столом справа сидели мои адвокаты, тоже мужчина и женщина, и тоже перебирали бумаги. Когда охранник передал меня им, они встали, улыбнулись, представились, пожали мне руку...

Я даже не расслышал, как их зовут. Мое внимание привлекло совершенно другое — пять человек, сидевших за их спинами. Рольф — опрятно одет, выглядит профессионально, с идеально завязанным галстуком. Рядом с ним Патрисия и Паула — глаза на мокром месте, но рады меня видеть, одеты в свои любимые платья (одинаковые, разумеется). Помахали мне и захихикали, когда я одними губами произнес: «Раз горох, два горох». (Поймите правильно, я совершенно не собирался шутить — не до шуток, — но решил, что близнецов надо повеселить. Им было нелегко в последние несколько дней.)

Рядом с ними сидела мама — вид обеспокоенный, но куда расслабленнее, чем вчера в изоляторе. Может быть, причиной этому был мужчина, сидевший рядом с ней. {Хотя вряд ли, подумал я.)

Звали этого человека Джошуа Вуд. По мнению некоторых, он лучший альпинист на планете. И по совместительству мой отец.

Я не видел его семь лет кряду. В костюме он выглядел ничуть не естественнее, чем я сам. Сбрил свою легендарную бороду. (И сделал это разве что не вчера, судя по состоянию его лица.) Кожа, которую еще недавно скрывала борода, выглядела много белее остального лица, загорелого, обветренного. Вообще-то он красавчик, несмотря на потрескавшиеся губы и облезающий нос. Выглядит, как будто его только что откопали из-под лавины.

Глаза у него такие же голубые, как у мамы. Папа кивнул и улыбнулся. Я же был настолько ошарашен его появлением, что забыл кивнуть и улыбнуться в ответ.

— Всем встать, — провозгласил судебный распорядитель, напугав меня и одновременно приведя в чувство.

Один из моих адвокатов — женщина — улыбнулась до ушей и резко развернула меня лицом к судейскому креслу. Я думал, она скажет: «В галстуке ты выглядишь отлично...»

На деле же она сказала вот что:

— Не сметь открывать рта, пока я не скажу. Говорить только по команде. Изображать глубокое раскаяние.

Ясно: главный из двух адвокатов — она. Кажется, ее зовут Трейси.

Вошел судья — суровый на вид мужчина, седой, коротко стриженный. Сел в кресло и заставил нас постоять несколько секунд, затем кивнул судебному распорядителю.

— Всем сесть, — немного дрожащим голосом объявил судебный распорядитель.

Мама была права: судья явно намеревался съесть меня с маслицем и сплюнуть не без удовольствия. Он надел очки, полистал какие-то бумаги и принялся оглашать обвинения.

— Противозаконное проникновение на объект, находящийся в частной собственности, вандализм, создание угрозы безопасности...

И так далее, и тому подобное. Казалось, он никогда не закончит.

Дойдя до последнего обвинения в списке, судья сдвинул очки на кончик носа и поверх оправы посмотрел прямо на меня.

— Признаете ли вы себя виновным, молодой человек? Трейси ткнула меня в бок — мол, вставай, — и шепнула мне на ухо «правильный» ответ. Я не ожидал услышать то, что услышал, и удивленно посмотрел на нее. Трейси с той же неизменной пластиковой улыбкой повторила свои слова. Я сделал глубокий вдох.

— Нет, не признаю, — сказал я.

— Ка-а-а-акая неожиданность! Стесняюсь даже спросить, по каким именно пунктам. Неужто по всем? — словно не веря своим ушам, немного усмехнувшись, поинтересовался судья.

— Именно так, ваша честь, — ответила Трейси, ни на миг не меняясь в лице.

— Шутить изволите, коллега? У обвинения тут целая видеозапись, как сей юноша лезет на Вулворт-билдинг. При снятии его с парапета присутствовали двадцать три полицейских офицера, они все дали показания. Ваш клиент сам подписал протокол допроса, где ясно изложены все факты.

— Мой клиент сделал это под давлением обстоятельств, — сказала Трейси. — Он был на грани нервного и физического истощения, кроме того, он был травмирован, практически обморожен.

— Ради бога, что вы несете?! Этот молодчик воспользовался абсолютно всеми доступными в системе послаблениями, включая отсрочку сегодняшнего заседания. К делу! Что это вы вознамерились тут провернуть?

— Мы намерены требовать полноценного рассмотрения в суде, — ответила Трейси.

Лицо судьи налилось кровью, а глаза вылезли из орбит. В ярости он кинул взгляд на обвинителей.

— Эй, вы двое! Вы понимаете, о чем речь? Обвинители, ошарашенные не меньше судьи, отчаянно закачали головами.

— Может быть, ваша честь, нам с вами и защите есть смысл поговорить с глазу на глаз, — опасливо предложил один из обвинителей.

— Еще какой смысл! — радостно согласилась Трейси.

— Размечтались! — фыркнул судья. — Всех вас четверых запихнуть в мой крошечный офис? Даже думать забудьте! Тут никого лишнего нет, кроме...

Судья перевел взгляд на Патрисию и Паулу.

— Так, — сказал он, затем обратился к охраннику, который сопровождал меня в лифте: — Уважаемый, не могли бы вы сопроводить этих двух юных леди до ближайшего киоска мороженого и подождать там?

— А что с задержанным? — спросил охранник.

— Полагаю, он составит нам компанию. Судья обратился к близнецам:

— Девочки, какое вы любите мороженое?

— Шоколадное, — сказала Паула.

— Ванильное, — сказала Патрисия.

— Думаю, этот заказ мы можем исполнить.

— Пик, а тебе какое принести? — спросила Паула.

— У них точно есть клубничное, — сказала Патрисия (клубничное — мое любимое); у нее только что выпали передние резцы, поэтому получилось «квубнишное».

— Не, пасиба, — сказал я. — Я только что съел целую миску на завтрак!

— Неправда! — сказали они хором, хихикая. Охранник вывел их из зала.

Судья дождался, пока дверь закроется до конца, затем обратился к секретарю суда:

— Дальнейшее не записываем.

Секретарь отключила диктофон и убрала руки с клавиатуры.

— Итак, теперь мы можем говорить не стесняясь, — продолжил судья, со значением посматривая на Трейси. — Вы, коллега, знаете не хуже меня, что мы ни за какие коврижки не хотим, чтобы дело Пика дошло до суда. Газеты и так уже устроили из этого балаган. А два дня назад погиб мальчишка. Я уверен: ни вы, ни Пик, ни его родители не хотите, чтобы повторилось что-то подобное.

— Разумеется нет, — сказала Трейси. — Но при этом я не вижу ни малейшей причины отправлять моего клиента за решетку на том единственном основании, что газетам, видите ли, было угодно устроить, как вы совершенно верно выразились, балаган. И кстати, если уж на то пошло, ни полиция, ни мэрия не могут похвастаться, что вели себя безупречно. Уж им-то вся эта история точно не сделала чести.

Судья внимательно посмотрел на нее, затем повернулся к обвинителям:

— Коллега, как мне кажется, права. Что думаете? Старшая из обвинителей встала:

— До начала настоящего заседания мы предложили обвиняемому сделку —два года плюс скидка в шесть месяцев за хорошее поведение. Срок в полтора года — не такой плохой вариант, учитывая тяжесть предъявленных обвинений.

Еще какой, но только если не ты сам сидишь, подумал я. Но и в самом деле полтора года лучше трех. Трейси тем временем взяла со стола листок бумаги.

— За последние пять лет в городе Нью-Йорк за лазание по небоскребам были арестованы пятнадцать совершеннолетних. Из пятнадцати приговоров самый большой срок лишения свободы составил полгода, а кое-кто из этих горе-скалолазов не провел за решеткой ни дня. — Трейси перевела взгляд на обвинителя. — На процессе мы разнесем ваше смехотворное обвинение в пух и прах. Мы требуем передачи дела в суд.

Обвинитель состроил такую мину, словно хотел показать Трейси язык.

Кажется, в водоворот меня затягивать перестало. Но я еще не был уверен.

— И что же вы предлагаете? — спросил судья.

— Штраф и условный срок, — ответила Трейси. — Ни дня за решеткой.

— Даже думать забудьте, — фыркнул судья.

— А если Пик сегодня же покинет Нью-Йорк? — спросила Трейси. — С глаз долой — из передовицы вон. Никаких интервью. История растворяется в воздухе. Фьюить!

Судья изобразил на лице легкий намек на улыбку.

— Ваш клиент, значит, еще и фокусник в духе Дэвида Копперфильда, да? Объясните-ка поподробнее.

— Биологический отец Пика берется взять его под свою опеку.

Я так быстро обернулся, что потянул шейные мышцы. Папа уже стоял на ногах.

— Я так полагаю, вы и есть вышеозначенный биологический отец?

— Именно так, ваша честь. Меня зовут Джошуа Вуд.

— Знаменитый альпинист?

— Именно так, ваша честь.

Судья глянул на Рольфа и маму, затем снова перевел взгляд на Джошуа.

— Мистер Вуд, могу я поинтересоваться, много ли времени вы в последние годы провели с вашим сыном?

— Не слишком много, ваша честь, — согласился папа. А если быть точным, то за последние семь лет —

ни разу, сказал я про себя.

— Видите ли, когда Тери и Рольф поженились, — продолжил папа, — мы решили, что для всех будет лучше, если я не буду навязывать Пику свое присутствие.

Я впервые об этом слышал. Правду сказать, я готов был поспорить: папа узнал, что мама и Рольф поженились, не раньше, чем вошел в этот зал. Ну, может, мама ему открытку послала или еще чего. Во всяком случае, на свадьбу его не приглашали.

— А почему вы вызвались помочь в этом деле? — спросил судья.

— Видите ли, ваша честь, Пик мне не просто какой-то знакомый — он мой сын. Настало время мне исполнить родительский долг.

Я круглыми глазами смотрел на маму и Рольфа; они же глядели прямо, не моргая, — не лица, а каменные изваяния.

— А вы что скажете? — спросил судья. Трейси пырнула меня в бок. Я повернулся.

— Кто, я? Судья кивнул.

— Э-э... ы-ы... да это будет просто отлично... ы-ы... ваша честь.

Судья снова переключился на папу:

— Располагаете ли вы достаточными средствами, чтобы воспитывать и обеспечивать всем необходимым четырнадцатилетнего мальчика?

— Мы готовы представить полный отчет по финансовой части, — сказала Трейси, передавая судье большую папку.

Судья принялся листать бумаги.

— Как вы можете видеть, мистер Вуд — весьма успешный бизнесмен.

— Ну, на бумаге, во всяком случае, так и есть, — нехотя согласился судья и снова поднял глаза на папу: — Где вы проживаете, мистер Вуд?

— В городе Чиангмай, — ответил пап.

— Это в каком штате, я запамятовал?

— Это в Таиланде.

Последовала очень длинная пауза. Кажется, водоворот снова завертелся.

— Но Пик же ходит в школу. Как быть с его образованием? — спросил наконец судья.

— В пяти милях от моего дома расположена международная школа, — ответил папа, — и я уже внес его в списки учеников. Он пойдет в следующий класс в августе.

— В данный момент Пик ходит в Школу на Грин-стрит, — сказала Трейси. — Ему осталось выполнить последнее задание за этот учебный год. Задание такого рода, что он сможет легко справиться с ним и в Таиланде.

— Школа на Грин-стрит? Ка-а-а-а-ак любопытно, — впервые за все время судья по-настоящему улыбнулся. — Представьте себе, я и сам ее окончил.

Вот уж в самом деле любопытно! Оказывается, из нашей школы выходят и юристы.

Судья подозвал обвинителей и долго говорил с ними о чем-то шепотом. После этого он удостоил каждого из нас отдельным взглядом, а затем уже объявил:

— Ну хорошо. Сойдемся на следующем. Пик, мы даем тебе условный срок, до дня, когда тебе исполняется восемнадцать. Если в течение этого времени ты преступишь закон в штате Нью-Йорк, это будет считаться нарушением порядка отбывания условного наказания и тебя немедленно поместят в тюрьму для несовершеннолетних, где ты отсидишь остаток срока. Ты хорошо понял?

— Да, ваша честь.

— А кроме того, суд налагает на тебя штраф в размере ста пятидесяти тысяч долларов...

Видимо, на моем лице нарисовался такой ужас, что судья посчитал нужным поднять руку: мол, успокойся, я не закончил.

— Означенная сумма будет зачислена на особый счет и возвращена твоим родителям, когда и если срок условного наказания истечет без нарушений с твоей стороны. — Тут судья посмотрел на моих троих родителей. — Я полагаю, деньги у вас имеются.

— Несомненно, ваша честь, — сказал папа, а мама и Рольф кивнули.

— Однако, коллеги, это не все. Мы добровольно выпускаем Пика из наших цепких когтей, и именно поэтому все нужно сделать так, чтобы никто ничего не заподозрил, — продолжил судья. — А это значит, я своей властью запрещаю вам всем общаться с прессой на эту тему. Никто из вас не имеет права обсуждать подробности дела ни с журналистами, ни с друзьями, ни с кем. А особенно вам запрещается распространяться о том факте, что наложенный штраф — по сути, залог. Мэрия хочет использовать наш случай, чтобы отбить у потенциальных скалолазов вкус к кретинским выходкам вроде той, что устроил Пик. Иными словами, наша задача — напугать всех так, чтобы больше никто никуда не лазал.

Судья строго посмотрел на меня и Трейси.

— А теперь — фьюить! — сказал он.

Близнецы

СУДЬЯ СКАЗАЛ, что на выходе из зала суда нас ждет толпа журналистов и что поэтому мы должны покинуть здание через черный ход.

Папа ушел первым. Сказал мне, что перед вылетом у него есть несколько важных дел и мы увидимся в аэропорту. Когда мне наконец пришла в голову мысль поблагодарить его за чудесное спасение, он уже был в другом конце коридора, едва не бежал, срывая с себя на ходу галстук с таким отвращением, словно это ядовитая змея. Ничего, подумал я, еще будет время сказать ему спасибо, ведь следующие три года нам предстоит провести вместе.

Мама вручила мне мой паспорт и рюкзак, набитый вещами. Рольф ушел за близнецами.

— Ты приедешь в аэропорт? — спросил я, так и не приходя в себя.

— Конечно, — сказала она. — Но мы не сможем там пробыть долго — у Рольфа другой суд.

Я пролистал паспорт.

— Значит, ты заранее знала, что я уезжаю?

— Не-а, — ответила она. — Джош появился только вчера, и мы всю ночь изобретали то, что провернули сегодня.

— Ты довольна? Тебя все это устраивает?

— Довольна, что ты не сел, а вот насчет остального — не знаю, — сказала мама. — Мне бы хотелось, чтобы план был несколько яснее, но Джош в спешке, ему надо ехать обратно. Впрочем, может быть, это и к лучшему. Я думаю, все сработало только потому, что мы предложили судье вариант, когда ты сегодня же выметаешься из Нью-Йорка. Иначе бы он не согласился.

— Фьюить, — сказал я. Мама улыбнулась.

— Кстати, имей в виду: ты можешь вернуться в любой момент.

Мама вынула из кошелька кредитку и телефонную карточку, отдала мне.

— Если что-то пойдет не так или тебе просто захочется домой, эти две карточки тебе пригодятся.

Я спрятал карточки в кармашек Винсентова блокнота.

— Как только вы доберетесь до места, мы пришлем тебе еще вещей, каких захочешь.

— Сколько все-таки я должен пробыть там?

— Сам решай. Если протянешь до конца лета, можно будет еще подумать. Захочешь вернуться тогда или еще раньше — просто позвони нам. Судья ничего в решении не написал по поводу того, когда ты имеешь право возвращаться.

— Ну а папа? Я хочу сказать...

— Я тебя понимаю. Джош, кажется, стал помягче за эти годы. Полмира проехал, чтобы попасть сюда сегодня и спасти твою шкуру. Я чуть не до потолка подпрыгнула, когда он переступил порог офиса Трейси. Мы его не ждали совершенно, а к тому моменту были в полном отчаянии. Трейси смотрела на дело без энтузиазма: лучшее, на что мы могли рассчитывать, — это на скидку по сроку заключения. Джош выслушал, как обстоит дело, и в ответ изложил нам тот вариант, который мы только что реализовали. Когда ты болтаешься на конце страховочного троса, тут Джошуа Вуд поможет тебе, как никто. Проблема лишь в том, что, пока тебе не грозит сорваться в пропасть, он не особенно обращает на тебя внимание, — горько усмехнулась мама. — Рольф и Трейси говорят, ему стоило бы стать адвокатом, а не альпинистом.

— М-да. Ладно, пойду пообщаюсь с близнецами, — сказал я.

КАК ТОЛЬКО МАМА И РОЛЬФ ушли по своим делам, Патрисия и Паула зарыдали.

— Кто будет водить нас в школу?

— Кто будет забирать нас домой?

— Кто будет играть с нами в парке?

— А как же наш день рождения?

— И вообще, зачем ты полез на этот небоскреб, а?

С горохами нужен глаз да глаз, с них голова кругом идет. Они все время болтают странное да еще имеют привычку договаривать друг за друга, словно у них один мозг на двоих.

Надо бы рассказать, как у меня с ними устроено. Они родились ровно в мой день рождения, когда мне исполнилось восемь, и я этому совершенно не обрадовался — поначалу. Ну что это за день рождения, когда сидишь весь день в квартире с бебиситтером, а мама и отчим в это время в больнице, рожают каких-то там близнецов. И плюс это же был твой день рождения — а теперь он уже и вовсе не только твой, а еще и каких-то там близнецов. Прошло целых два года, пока я оттаял. Они оказались жутко веселыми, интересными крошками-горошками, и еще они во мне души не чаяли (это обстоятельство, кстати, весьма поспособствовало потеплению). Первые несколько лет с нами жила няня, но постепенно я стал проводить с близнецами столько времени, что мама и Рольф решили: няня больше не нужна. Паула и Патрисия оказались самым лучшим на свете подарком мне на день рождения.

И вот сейчас, впервые с ареста, я в самом деле пожалел, что поперся на этот чертов небоскреб. И что я теперь, скажите на милость, буду делать без горошинок?

— Мы прочли в газете, что твой папа — это не наш папа, — не сказала, а высморкалась Патрисия.

У меня внутри все сжалось. Еще одна вещь, о которой забыл подумать кретин-скалолаз.

Мы же никогда не говорили близнецам, что я им брат только по маме. Рольф и мама решили, что говорить не стоит — зачем девочек путать? (Впрочем, они всегда недооценивали их интеллектуальные способности.) Но уж чего я точно не хотел, так это чтобы горошки узнали о нашей семейной истории из газет. А журналистам немного потребовалось времени, чтобы выяснить, что Мальчик-Паук — сын Джошуа Вуда.

— Мы, значит, тебе ледяносугробные сестры, — сказала Патрисия.

Паула в отчаянии замотала головой и закатила глаза:

— Я тебе сто раз повторяла: не ледяносугробные, а единоутробные. Это значит, что у нас общая мама.

— Ага, — сказала Патрисия, — я просто забыла.

(Я вам уже говорил, они все время болтают странное.)

— А мы давно уже думаем, почему это у нас с тобой разные фамилии, — сказала Паула. — Я думала, это потому, что мы близнецы, а ты нет. Что это так полагается.

Когда мама и Рольф поженились, я оставил себе мамину девичью фамилию — Марчелло. Рольф предложил меня усыновить, но я отказался. Мне нравилась моя фамилия, я не хотел ее менять. Сказать по правде, я и Рольфа-то не очень любил. (Тут ничего такого, он тут ни при чем. Просто он же не мой папа. Мы еще к этому вернемся.)

— Ты едешь в Таиланд, — сказала Патрисия. — Это где делают вот эти штуки. — Она дернула меня за галстук, который я так еще и не снял.

— Ну, не только, — сказал я. — Таиланд — это большая страна в юго-восточной Азии, к югу от Китая.

— А когда ты вернешься? — спросила Паула.

— Не знаю.

— Ты вернешься на наш день рождения?

— Наши дни рождения, — поправила сестру Патрисия.

— Так вернешься?

— Надеюсь. Но летать из Таиланда в Нью-Йорк очень дорого.

— У нас есть деньги!

— Шестьдесят четыре доллара и тридцать пять центов! Паула снова в отчаянии покачала головой:

— Шестьдесят четыре доллара и сорок семь центов!

— Этого хватит?

— Может быть, — сказал я. — Вот что, горошки, я буду ужасно по вам скучать, а вы, пожалуйста, пишите мне много-много писем, да?

— Обещаем, — сказали сестры хором. Тут вернулись мама и Рольф.

— Нам пора.

РОЛЬФ ОСТАНОВИЛ МАШИНУ у входа в зал вылета. Мы все вышли, мама заплакала, а вслед за ней и близнецы.

Я всех их разом обнял на прощание. Не разжимая рук, краем глаза посмотрел на Рольфа. Он стоял немного в стороне, словно ему почему-то неловко — так всегда бывало, — и тут я понял, что по нему тоже буду скучать. Аккуратно выскользнув из объятий мамы и сестер, я подошел к нему.

— Прости, что я заварил всю эту кашу. Рольф положил руку мне на плечо и улыбнулся.

— Да, без тебя будет не так весело. Будь осторожнее и, если что, не забудь про карточки. — Он перевел взгляд на маму и близнецов; впервые я заметил у него в глазах слезы. — Мы будем по тебе скучать.

Скальные Крысы

У СТОЙКИ РЕГИСТРАЦИИ папы не было. Оно конечно, наш рейс вылетал еще только через три часа, так что повода нервничать не было... пока что.

Я направился в туалет и там выяснил, что мама набила рюкзак одеждой по принципу «что маме нравится» (а это вовсе не то же самое, что нравится мне), но все это было куда лучше, чем ужасный костюм, который я без сожаления отправил в мусорный бак. И вообще он был мне мал.

Два часа пятьдесят пять минут до вылета. Да уж, что может быть хуже ожидания в аэропорту... ну да, то же самое, только в тюрьме.

Я купил себе самый здоровенный хот-дог и слопал его, запив колой.

Два часа пятьдесят три минуты...

Я вывернул рюкзак наизнанку, нашел два блокнота, подумал: можно вот прямо сейчас и начать делать домашнее задание. Всего-то и надо ведь исписать один блокнот. Проблема, что я так еще и не придумал, про что, собственно, писать.

Пошел в газетный киоск, купил там карандаш с ластиком, но только вынул его из упаковки, как ластик почему-то улетел под стол — я его так и не нашел. Написав на первой странице «Блокнот № 1», я отложил карандаш и блокнот в сторону.

Не пишется что-то.

Два часа тридцать семь минут...

Пока я вот так сидел и смотрел на бродящих вокруг людей, до меня наконец дошло, что я на свободе, и эта мысль навела меня на другую, а именно: что к этому всему привело. Я имею в виду не лазание на небоскребы и не арест с судом, а вообще — с чего все началось. А началось все с того, что я родился, а точнее, еще раньше...

ЗАЧАЛИ МЕНЯ в двухместной палатке под сенью горы Эль-Капитан, что в Национальном парке «Йосемити», штат Калифорния.

Во всяком случае, мама так думает.

Моим родителям было тогда двадцать четыре. За день до этого они залезли на вершину Эль-Капитана по маршруту «Железный сокол» за тридцать два часа и сорок три минуты, побив предыдущий рекорд. За тот год они побили немало рекордов: и на Галлюциногенной стене, и на Горячем воске, и на Невпупительском зацепе*, и много где еще. Команда из Тери Марчелло и Джошуа Вуда била рекорды целый год подряд.

* Популярные у скалолазов места в США и Канаде: Галлюциногенная стена (Hallucinogen Wall) в национальном парке «Черный каньон реки Ганнисон», штат Колорадо, Горячий воск (Body Wax) в парке «Ранчо Реймера» в штате Техас (близ Остина), Невпупи-тельский зацеп (Flingus Cling) в парке «Муррин» в Британской Колумбии (близ Ванкувера).

Их наконец заметили журналы по скалолазанию и продавцы снаряги, стали давать им деньги. Старый ржавый фургон, где они жили последние три года, уехал на кладбище автомобилей, мама и папа обзавелись новехоньким просторным домом на колесах. Ушли в прошлое временная работа за гроши, только чтобы наскрести на бензин и еду, работа гидами для разных «воскресных скалолазов». Мама и папа купили участок земли в Вайоминге, построили дом — настоящий, из бревен, — прямо перед шикарной тридцатиметровой каменной стеной — только и делай, что тренируйся целыми днями. Говорили: у Скальных Крыс растут крылья.

Я видел их фотографии тех времен. Папа выглядел как Шварценеггер на пике карьеры, но при этом был гибким, как олимпийский чемпион по гимнастике. Я больше всего люблю фотку, где папа балансирует на турнике, касаясь носом коленей.

Мама была на тридцать сантиметров ниже папы: поджарая, с длиннющими дредами, плечи накачаны, мышцы в руках и ногах как стальные канаты, брюшной пресс из гранита — не пресс, а пуленепробиваемый жилет.

Впрочем, от пуль это, может быть, и помогло бы, а вот от беременности — может, даже и наоборот.

Два месяца спустя после штурма Эль-Капитана она сообщила папе, что ждет ребенка. Представления не имею, как он отреагировал на новость, но что-то мне подсказывает, от счастья до потолка он не прыгал.

Беременность шла непросто, осложнение за осложнением. Врачи назначили постельный режим — иначе, сказали, ребенка не выносить. Мама врачей послушалась; папа же продолжил путешествовать, преподавать там и тут, рекламировать снарягу и лазать, лазать, лазать, бить рекорды на Килиманджаро, Мак-Кинли и Аннапурне. В ночь, когда я наконец появился на свет, папа был как раз на ее вершине.

Спустившись в базовый лагерь, папа позвонил маме по спутниковому телефону.

— Как ты хочешь его назвать? — спросила мама.

— Пик. -Пит?

— Нет, Пик. По буквам: Памир-Истаксиуатль-Килиманджаро. Как «горный пик».

Папа впервые увидел меня, когда мне исполнилось три месяца. Тогда-то мама и сорвалась. Я был там же, пристегнутый в автокресле у подножия стены; наверное, я разглядывал луговых собачек*, которые сновали вокруг, и еще не понимал, что у меня есть папа и мама.

Папа с мамой пролезли, наверное, метров десять, без страховки. Для них, Скальных Крыс, это как для вас — прогуляться туда-сюда по парковке у магазина. И тут мама ошиблась: нашла рукой трещину в стене, перенесла вес, а камень возьми да и отщепись. Папа спустился к ней, наверное, секунд через пять после того, как она упала, и камень все еще был зажат у нее в руке.

Десять метров. В ее случае это означало перелом бедра и позвоночника.

Папа отменил все семинары, восхождения, съемки, всё-всё, и не отходил от мамы, пока врачи не собрали ее обратно по кусочкам. На это ушел целый год. Сначала инвалидная коляска, потом костыли, а потом просто палочка. Вот на стадии палочки папа и уехал, возвращаясь пару-другую раз в год на день-другой.

Маме потребовалось еще два года лечения, чтобы бросить трость — а с ней и скалолазание.

Папа впервые взял меня лазать, когда мне было пять. (Мы с папой сказали, что едем рыбачить, но ни удочки,

* Характерный для прерий Северной Америки зверек из отряда грызунов, похож на сурка.

ни резиновые сапоги маму не обманули.) За следующие два года я лазил с папой вместе от силы раза четыре, но между этими походами я несколько сотен раз залез на стену на нашем заднем дворе. Страховала меня, конечно, мама.

А там на пороге нашего дома появился Рольф — адвокат из Нью-Йорка, этакий рыцарь на белом коне. Они с мамой вместе росли в Небраске. Соседи. Рольф в нее влюбился еще в первом классе школы. Окончив школу, мама отправилась покорять стены, а Рольф — в Гарвард, изучать право.

Он приехал к нам ночью, в самую пургу. Мы сидели у печки, читали. (Телевизора у нас тогда еще не было.) В дверь постучали (ну, это мягко сказано; таран — и тот произвел бы поменьше шума), мы с мамой подпрыгнули, как ужаленные. От нашего дома до ближайшего города двадцать пять километров, и гости в десять вечера к нам не ходят (не считая папы, который никогда не предупреждает заранее, но зато никогда и не стучится).

Мама открыла, обнаружила на пороге Рольфа и поначалу не узнала его. Одет он был, прямо скажем, не по сезону: легкая куртка, шорты цвета хаки, теннисные туфли. Он дрожал, хотя старался этого не показывать — да что тут скроешь, когда слышен стук зубов. Голос у него тоже дрожал, хотя, я думаю, скорее от страха, чем от холода. Он не видел маму лет десять.

— Привет, Тери.

— Рольф?

— Ага, это, как его... мнэ-э-э-э... в общем, дорога скользкая, я угодил в кювет, примерно в миле отсюда. А машина прокатная. Хотел тебе позвонить, но вашего номера нет в телефонной книге.

— У нас нет телефона, только мобильный. Так проще... впрочем, не важно...

Она пригласила его войти, налила чашку горячего шоколада и выдала папину зимнюю одежду, которая была ему сильно велика.

Я пошел спать, поэтому не знаю, что там произошло той первой ночью и произошло ли что бы то ни было, но так или иначе Рольф стал у нас частым гостем. Так длилось несколько месяцев подряд. Он прилетал на выходные, когда только мог. Мама была рада его видеть, ей с ним было весело, а я был рад, что мама радуется, но за исключением этого никаких особенных чувств к Рольфу не испытывал. Хуже того — наверное, я еще и дулся: а чего это он ходит в наш садик, мешается в нашу отшельническую жизнь?

Однажды он повез нас в Нью-Йорк, и мне было жутко интересно в городе, но одновременно мне не понравилось, как там шумно и какие везде толпы. В конце этого двухнедельного отпуска мама и Рольф усадили меня за кухонный стол и объявили, что женятся.

— Ну и ладно, — сказал я, не понимая, что это на самом деле значит.

Вскоре я понял, что это значит следующее: мы продаем дом в Вайоминге и переезжаем в квартиру в Нью-Йорке. А также что папа больше не будет приезжать к нам в гости. А также что я буду ходить в Школу на Грин-стрит. А также что ближайшая стена, по которой я могу полазить, — это двухметровое посмешище в спортзале при клубе YMCA; если бы тамошние страховщики мне позволили, я бы забрался по ней ногами вверх с завязанными глазами без веревок. Как вы можете догадаться, теплоты в наши с Рольфом отношения все это не добавило.

Спасли ситуацию близнецы. А еще то, что мама подписала меня на дюжину журналов по скалолазанию. А в них была реклама летних скалолазных лагерей. Я долго ныл и нудил, и в итоге мама согласилась отправить меня в один такой лагерь. Ключевым моментом, думаю, стала фамилия его руководителя, маминого старого знакомого, еще одной бывшей Скальной Крысы.

После того первого раза мама разрешала мне ездить и в другие лагеря, если только я хорошо учился в школе.

Но постепенно длительные перерывы между лагерями стали мне надоедать. Я ходил по городу и глазел на небоскребы. Я говорил себе: ну смотри, давай придумаем план, как туда залезть, а лазать не будем. Ага, щас.

Когда лезешь на стену, ты смотришь на нее снаружи, подыскиваешь лучшие места для рук и ног, ищешь, где будут проблемы, планируешь, как их обойти и какая для этого понадобится снаряга.

Когда лезешь на небоскреб, нужно его тщательно изучить не только снаружи, но и изнутри. (Этого-то я и не проделал как следует с Вулвортом.) Совершенно ни к чему оказаться напротив какого-нибудь офисного окна, когда в этом офисе кто-то работает или пылесосит пол.

Еще нужно спланировать, как спуститься вниз. Я — чего уж проще — пользовался лифтами.

На крышах всегда есть двери. Поэтому вечером того дня, когда собирался лезть на здание, я заходил внутрь, поднимался на крышу и заклеивал защелку пожарной двери скотчем. Забравшись наверх уже снаружи, я открывал эту дверь и проводил ночь на лестничной площадке. Утром следующего дня, когда в здание начинали приходить офисные служащие, я спускался на пару этажей по лестнице, садился в лифт, нажимал кнопку первого этажа и спокойно покидал здание. Консьержи внизу и не думали ничего подозревать: мало ли, человек ни свет ни заря пошел в спортзал или к зубному врачу и вот теперь уходит. И домой я успевал вернуться прежде, чем мама, Рольф и близнецы замечали, что меня там ночью не было.

Отличная схема, что и говорить. Только вот на Вулворте не сработала.

Бангкок

ЧАС СОРОК ТРИ МИНУТЫ ДО ВЫЛЕТА.

Папой даже не пахнет.

Я уже однажды выезжал из Америки, с Рольфом, мамой и близнецами (два года назад мы летали в Лондон), поэтому знал, что на международные рейсы надо регистрироваться заранее.

Где же он? Где его носит? Чего он там собирался покупать? А что, если он опоздает? Или вообще не появится? (Я задавал себе все эти и еще кучу других вопросов. А что еще делать, когда сидишь и ждешь?)

Я сходил посмотрел на табло — вдруг наш рейс задерживается. На табло значилось: «По расписанию».

Рядом с табло висел обычный телевизор. Я глянул на экран. Там не было ничего интересного, но едва я отвернулся, как диктор объявил:

— Прокуратура штата Нью-Йорк достигла соглашения с Пиком Марчелло, юношей, который залез на Вулворт-билдинг на прошлой неделе. Марчелло приговорен к трем годам условно и к штрафу на внушительную сумму — сто пятьдесят тысяч долларов! Это самое жесткое наказание за незаконное проникновение на объект, находящийся в частной собственности, за всю историю таких дел в Нью-Йорке...

На экране появился мэр, окруженный журналистами. Садясь в черный лимузин, он сказал:

— Надеюсь, больше у нас не будут лазать по небоскребам. Данное решение суда должно отвадить желающих. Думаю, всем ясно: мы не намерены мириться ни с чем подобным в будущем ни при каких обстоятельствах.

— Нам не удалось поговорить ни с Пиком Марчелло, ни с его родственниками, — продолжил репортер. — Насколько мы понимаем, Пик покинул штат Нью-Йорк в неизвестном направлении.

А вот и нет, подумал я, радуясь, что по телевизору не показали мой портрет.

— Пик!

Ну наконец-то! Папа машет рукой, толкая перед собой тележку, доверху нагруженную альпснаряжением. Я побежал к нему.

— Так, помоги-ка мне.

Мы покатили тележку к стойке регистрации.

— Что это за куча барахла?

— Я нечасто бываю в Нью-Йорке, решил затариться. Где твой паспорт?

Папа положил на стойку наши паспорта — мой новенький, свой потрепанный. Судя по виду, он его пару раз постирал.

— Мистер Вуд, на будущее: такими темпами вы и на рейс могли опоздать, — заметил служащий.

— Знаю, — сказал папа. — Семейные дела, сами понимаете.

Служащий показал на гору вещей:

— У вас перевес.

Папа вынул из кармана кредитку:

— Думаю, это решит проблему.

К моменту, когда мы сдали весь багаж и получили посадочные, до отлета оставалось несколько минут. В салон мы зашли последними.

— Увы, мы сидим в разных местах, не получилось иначе, — сказал папа, пропуская меня вперед. — Но зато в бизнес-классе!

Он показал мне мое место, сел на свое, в трех рядах позади, и следующие тринадцать часов мы не разговаривали.

В Нарите, токийском аэропорту, у нас была трехчасовая пересадка, но я и тогда не сумел поболтать с папой, так как он все это время говорил по мобильному — кажется, на китайском, но это запросто мог быть и тайский или непальский — откуда мне было знать? Он повесил трубку, только когда мы сели на следующий рейс в Бангкок; там меня тоже ждало разочарование — наши места снова оказались в разных рядах.

Еще шесть часов молчания.

Мне наконец удалось поймать папу в промежутке между звонками, когда мы проходили таможню в Бангкоке.

— Пап, ты уж меня прости, пожалуйста, мне жутко неудобно, что все так получилось, тебе пришлось лететь в Штаты, потом деньги, а потом тебе еще и я достался, обуза и все такое...

— Эй-эй! — сказал папа, подняв руку, всю в мозолях от лазания по веревкам. — Во-первых, пожалуйста, не надо звать меня папой. Мне, конечно, приятно, но я этого не заслужил — надо было чаще бывать дома. Покамест давай притворяться, что я твой старший брат, поэтому зови меня Джош. Так меня зовут друзья и партнеры, так проще. Во-вторых, не думай про деньги. Рольф и мама солидно поучаствовали в этой сумме. А я свою долю верну. И в-третьих, что еще за обуза такая? Я ужасно рад, что ты с мной! Извини, я последние сутки уделял тебе мало внимания, но на это есть причина. Я пытаюсь кое-что организовать.

— Организовать?

— Ну да, небольшой сюрприз. Посмотрим, что получится, а пока не кисни, все путем.

На таможне образовалась еще одна маленькая проблема—у меня не было визы в Таиланд. Папа, то есть, простите, Джош уединился с моим паспортом и двумя офицерами в офисе таможенников и вышел оттуда минут десять спустя с визой.

— Все, мы можем идти дальше, — сказал он, и мы побежали через аэропорт к выходу.

багаж, подумал я.

— А снаряжение?

— Завтра получим. Все путем. На выходе мы сели в такси.

— Мы не едем в Чиангмай?

— Пока нет. Но уже скоро мы туда направимся. Было далеко за полночь, но Бангкок и не думал спать.

Водитель, как какой-нибудь автогонщик, шнырял туда-сюда между велосипедистами, мотоциклистами и другими машинами. Минут через двадцать мы остановились у отеля.

Джош расплатился с таксистом, и мы вошли в фойе, где нас уже ждал улыбающийся до ушей консьерж.

— Мистер Вуд, ваши номера уже готовы, прошу, — сказал он и вручил мне и Джошу по ключу.

— Значит, так, — сказал Джош, заходя в лифт. — У меня завтра с утра еще целая куча дел. И у тебя тоже. В девять утра, будь добр, спустись в фойе, тебя будет ждать такси. Точно в девять утра, запомнил? Тебя отвезут в больницу на обследование.

— Обследование?

— Да... тут так принято... все иммигранты должны пройти медобследование, кроме того, я хочу, чтобы тебе посмотрели щеку и ухо. — Папа взял меня за руки. — Да, пальцы тебе тоже надо бы подлечить. Вот как раз в больнице этим и займутся. Короче говоря, я заберу тебя прямо из больницы, после того как ты все пройдешь. Если я опоздаю, дождись меня там. А сейчас поспи хорошенько. Совершенно некстати будет, если усталость повлияет на результаты обследования, так что тебе надо быть в форме.

ПРОСНУВШИСЬ, я понял, что даже не знаю, какой сегодня день. Когда летишь в Таиланд из Америки через Тихий океан — прибавляешь день или теряешь? Я не смог вспомнить. Позавтракал, пошел погулять, потом вернулся в отель, где меня уже ждал водитель.

Больница оказалась огромная, мы с водителем далеко не сразу нашли офис доктора By. Он нас ждал. Выяснилось, что сегодня я его единственный пациент.

Мне и раньше случалось проходить обследования, но ничего подобного я еще не видывал. Ни доктор By, ни его помощница не говорили по-английски, так что мы объяснялись на языке жестов — а это не так-то просто на обследовании. Мне делали рентген, клали меня в томограф, кололи разными шприцами. К разным частям тела прикрепляли датчики, с которыми я бегал на беговой дорожке и крутил велосипед; еще мне вставляли в рот какие-то трубки, так что, даже если бы я говорил по-тайски, не смог бы спросить, для чего все это. Брали кровь на анализ — много раз; по ощущениям, я расстался едва ли не с литром крови. Мне проверили глаза, уши, рот и прочие места, куда могли залезть, — подробности опустим. Сняли швы с уха. Потом к нам заглянул еще один врач, осмотрел мне ноги, колени, плечи, бедра, локти, запястья, а под конец, как папа и обещал, занялся пальцами, смазав мне ногти какой-то мазью и забинтовав; потом он еще рассказал мне, как проводить эту же процедуру самостоятельно, но я не уверен, что хорошо его понял. Когда обследование закончилось, стрелка часов подошла к обеду, и я так устал, что был готов лечь в этой больнице в стационар.

Медсестра отвела меня в фойе, где я немедленно и заснул в довольно неудобном кресле. Там меня и разбудил Джош — когда за окном уже стемнело. Оказывается, он приехал давно и все это время проговорил с доктором By. Такой вывод я сделал, увидев у него в руках толстенную папку с бумагами — видимо, отчет доктора.

— Я буду жить? — зевнул я.

— Будешь, куда ты денешься, — сказал Джош. — Ты в отличной форме! Впрочем, чему тут удивляться, у тебя же мои и мамины гены. Однако нам надо торопиться, а то опоздаем на самолет.

Надо сказать, эта новость меня обрадовала — я уже едва ли не скучал по Чиангмаю, где наконец смогу отдохнуть.

Закупленное папой снаряжение ожидало нас в аэропорту, его охранял носильщик-гигант — такому в сумо выступать. Джош заплатил носильщику и покатил тележку к стойке регистрации, сказав мне:

— А летим мы тем временем в Катманду. Кажется, я ослышался.

— Ты сказал «Катманду»?

— Да, Катманду.

— Я думал, мы едем в Чиангмай.

— В итоге мы туда попадем,— сказал Джош, выкладывая снаряжение на багажный конвейер. — Но нам нужно сначала заглянуть в одно место.

Наверное, снаряжение, что купил Джош, предназначается кому-то из его знакомых в Катманду.

— И даже не в одно место, а в два, — добавил Джош, уложив на ленту последний ящик.

— И как оно называется? — спросил я.

— Эверест, — ответил папа.

Я посмотрел на него круглыми глазами. Когда альпинисту говорят, что ему предстоит заглянуть на Эверест, он реагирует так, как если обычному человеку сказать, что ему предстоит заглянуть в гости к богу.

Джош широко улыбнулся в ответ.

— Я не хотел тебе ничего говорить, пока не решил все проблемы. Сегодняшнее обследование было последним этапом. Ну, и еще китайская виза.

— Катманду же в Непале, — не понял я.

— Верно, — сказал Джош. — Но мы полезем не с юга, с непальской стороны, а с севера, из Тибета. Непальцы не разрешают включать в пермит* людей младше шестнадцати лет, поэтому непальская сторона для нас закрыта. А китайцам плевать: тебе может быть хоть два года, только деньги плати. Ну и плюс у меня там двадцать пять клиентов, которые ждут не дождутся...

— Погоди. Ты хочешь сказать, я иду на Эверест? В таком шоке я не был еще никогда в жизни.

— Ну, не знаю, сможешь ли ты взойти на вершину, — сказал он. — Но если ты попадешь туда до дня рождения, когда тебе исполнится пятнадцать, то станешь самым молодым человеком в мире, который сумел забраться выше восьми тысяч восьмисот сорока метров.

Джош получил посадочные талоны и направился к гейту.

Я шел за ним как сомнамбула. Джош не спросил, согласен я или нет, но в этом не было никакой нужды. Любой

* Пермит (англ. permit) — официальное разрешение властей на восхождение на вершину. Каждая экспедиция в Гималаях обязана предоставить заявку на восхождение — список участников — и внести взнос за каждого (10-25 тысяч долларов).

альпинист мечтает подняться на вершину Эвереста, ну, по крайней мере мечтает попробовать.

Войдя в салон, Джош пропустил меня к окну, а сам сел рядом. Самолет медленно откатился от посадочного рукава.

— Мама знает? — спросил я.

— Э-э, м-м-м-м... нет, но я ей позвоню, все объясню. Все путем, не беспокойся.

Отель «На вершине»

НОВОСТЬ О МОЕМ АРЕСТЕ застала Джоша в Тибете, по дороге в базовый лагерь на северном склоне Эвереста. С ним были двадцать пять клиентов, пятнадцать шерпов и человек пятьдесят носильщиков с яками.

Двенадцать клиентов собирались идти на вершину, остальные тринадцать — дойти до одного из высотных лагерей. Чем выше хочешь зайти, тем больше надо платить.

— Я нашел попутку обратно в Катманду, а остальных отправил в базовый лагерь, — объяснил Джош. — Поэтому-то я так и торопился. Я ведь уже акклиматизировался, а если задерживаться, то организму опять придется перестраиваться, да еще плюс клиенты. Они, надо сказать, не были рады, что я их бросил по дороге на гору.

— Еще раз спасибо, что вынул меня из тюрьмы.

— Да ладно тебе, — сказал Джош, откидываясь на кресле и надевая маску для сна. Не прошло и минуты, как он уже сладко храпел.

Почему все-таки он решил меня спасти? Этот вопрос не давал покоя моему сонному мозгу. Он мне, конечно, папа, но это скорее мелкая техническая подробность, чем обстоятельство, способное влиять на поступки Джоша.

Я ему написал не менее двух десятков писем за прошедшие семь лет, но в ответ не получил ни строчки, ни даже открытки. Мама говорила, что писатель писем из Джоша никакой, да плюс к тому, может, он и не получил ни одно из моих — в тех местах, где он обычно обретается, не всегда есть почта.

Так почему же, после всех этих лет, он взял да и появился откуда ни возьмись, как чертик из коробочки? Совесть замучила? Едва ли. Это просто не в его репертуаре. Мама мне однажды сказала: мол, Джош потому всегда спал как младенец, что у него нет совести, которая бы будила его по ночам. Насчет сна младенца мама права — вот прямо сейчас Джош мне эту свою способность и демонстрирует, храпя в соседнем кресле на пути в Катманду.

«СТОЛИЦА НЕПАЛА — КАТМАНДУ». Это название всегда звучало таинственно, обещало приключения и неожиданности.

Контраст фантазии с реальностью поражал: Катманду — город шумный, грязный, засаленный, загазованный. Едва мы вышли из здания аэропорта, у меня сразу стали слезиться глаза и запершило в горле.

— М-да, такой вот тут воздух. Поначалу тяжело, но потом привыкаешь, — сказал Джош, усаживая меня в такси. — Жить ты будешь в отеле «На вершине».

— А ты?

— Мне нужно срочно в базовый лагерь, пока там не начался бунт. Я тебя оставляю одного всего на пару дней. Увы, у меня нет времени ждать, пока ты акклиматизируешься, это процесс медленный. Да ты сам знаешь.

Еще бы я не знал. Я прочитал десяток-другой книг про восхождения на восьмитысячники, включая те, что написал сам папа. Таких пиков во всем мире всего четырнадцать*.

Чтобы зайти на Эверест, высотой 8850 метров над уровнем моря, требуется минимум два месяца. Казалось бы, девять без малого километров — это не так много, но в том-то все и дело, что идти их приходится вверх.

Основную часть времени альпинист проводит не на маршруте, а в шести лагерях, расположенных на горе, один выше другого, и занимается он там тем, что ничего не делает, а просто находится. Для чего это? Для того, чтобы организм привык к недостатку кислорода: чем выше поднимаешься, тем ниже плотность воздуха, и тем меньше там кислорода. Если подниматься слишком быстро, начинаешь страдать от горной болезни, «горняшки», тяжелая форма которой называется «высотный отек легких». Высотный отек легких — это когда легкие наполняются водой, ты перестаешь дышать, впадаешь в кому, а затем умираешь.

* Следует учитывать, что когда говорят о 14 восьмитысячниках, имеют в виду лишь главные вершины соответствующих гор (в Гималаях: Эверест, Канченджанга, Лхоцзе, Макалу, Чо-Ойу, Дхаулагири, Манаслу, Нанга-Парбат, Аннапурна, Шиша-Пангма;

в Каракоруме: К2 (он же Чогори), Гашербрум-1 (он же Хидден-Пик или К5), Броуд-Пик (или КЗ), Гашербрум-2 (или К4)). У некоторых из них, однако, имеются второстепенные вершины, которые, как и главные, имеют высоту выше восьми тысяч метров: так, при Лхоцзе Главной имеются Лхоцзе Средняя и Лхоцзе Шар, при Шиша-Пангме Главной имеется Шиша-Пангма Центральная, и так далее, включая четыре дополнительных вершины на Эвересте и три на Канченджанге. Общее число восьмитысячников с учетом второстепенных вершин составляет таким образом не 14, а 33. После первовосхождения на Лхоцзе Среднюю в 2001 году (российская команда), непокоренной остается только вершина на северо-восточном ребре Эвереста.

Единственный способ вылечиться от отека легких — спуститься пониже, туда, где больше кислорода. И тут не важно, в какой ты физической форме. Если ты лезешь наверх быстрее, чем твой организм приспосабливается к недостатку кислорода, то в обязательном порядке наступает отек легких — а это значит конец восхождению (а может, и вообще конец). Поэтому единственный способ зайти на вершину Эвереста, да и любого другого восьмитысячника, — это играть по правилам, и первое из них такое: «Залезай как можно выше, ночуй как можно ниже». Такое вот вверх-вниз позволяет организму привыкнуть к местным условиям; только после такой высотной акклиматизации можно попробовать зайти на вершину, иначе не хватит сил. Короче говоря, нужно сделать так, чтобы легкие поспевали за ногами; если легкие отстали, тебе крышка.

Но кроме собственно высоты на Эвересте есть и еще одна сложность — погода. Каждый год у альпинистов есть от силы две недели, когда погода достаточно приличная, чтобы можно было зайти наверх. А в иные годы погодное «окно» составляет не более двух дней! Это значит, чтобы попасть на вершину, нужно оказаться в нужном месте в нужное время и в нужном физическом состоянии. Иначе — провал.

Поскольку Джош почти всю жизнь провел, тренируясь и лазая в высоких горах, он мог зайти в базовый лагерь — на высоте 5500 метров над уровнем моря — пешочком, вприпрыжку. Ну, на самом деле, конечно, нет, но он точно мог зайти туда, потратив вдвое меньше времени, чем нужно мне, который провел последние семь лет в Нью-Йорке, то есть на уровне моря. Без меня Джош окажется в базовом лагере за четыре-пять дней. Если же он станет ждать, пока мои легкие придут в то же состояние, что и его, то в базовый лагерь он попадет только дней через десять, а то и через все две недели.

Единственное, чего Джош пока не объяснил, — это как я буду передвигаться по Тибету в одиночку. Да и сейчас шанса объяснить мне это не выпало: едва мы вышли из такси у дверей отеля «На вершине», как нас окружила небольшая толпа хохочущих улыбчивых непальцев.

— Это персонал отеля, — сказал Джош.

Все они явно ожидали приезда Джоша и были ужасно рады его видеть. Папа что-то сказал им, показав на меня. Я не понимаю непальский, поэтому не знаю, кем он меня представил — сыном или младшим братом. Так или иначе, судя по выражению лиц встречающих, они были ужасно рады со мной познакомиться.

Они принялись разгружать снаряжение, а мы прошли в фойе, где нас ждала еще большая толпа, настоящее столпотворение. Это уже были постояльцы: женщины, мужчины, горные туристы, альпинисты, стар и млад — все ринулись к Джошу, словно к рок-звезде. Джош принялся раздавать автографы и отвечать на вопросы, пока консьерж вежливо, но непреклонно не попросил фанатов разойтись.

— Пожалуйста, будьте добры... мистеру Вуду нужно отдохнуть после долгого путешествия.

Впрочем, как раз таки отдыхать мистер Вуд решительно не собирался. В номере он сразу стал разбирать снаряжение, паковать нужное себе в рюкзак.

— Ты уезжаешь прямо сейчас? — спросил я, надеясь, что Джош не подумает, будто я хнычу.

— Что делать, мне пора.

Последними он запихнул в рюкзак несколько коробок шоколадных батончиков.

Я хотел было спросить: «А как же я?», но не придумал, как сказать это достаточно мужественным тоном, поэтому просто уставился на Джоша.

— В базовый лагерь тебя доставит Запа, — сказал он. — Он единственный, кому я могу это доверить. Он все о тебе знает.

— Кто такой Запа? И откуда он все обо мне знает? Папа присел на край кровати.

— Запа был сирдаром. Ты знаешь, что это значит?

— Сирдар — это главный шерп.

Шерпы — горный народ, живущий на склонах Гималаев. Без них, без их навыков скалолазания никто никогда не поднялся бы на вершину Эвереста.

— Верно, — сказал Джош. — Запа завел меня на вершину Аннапурны в день, когда ты родился. Он был там со мной, когда позвонила Тери и сообщила радостную новость. С тех пор он расспрашивал меня о тебе всякий раз, когда мы виделись. Уж он мне и надоел этим своим брюзжанием... все время повторял: мол, негоже отцу забывать сына.

Очевидно, Джош не внял уговорам неведомого мне Запы.

— Запа бросил ходить в горы много лет назад, — продолжил папа. — Он теперь буддийский монах. Живет при храме Индраяни. Тамошний лама разрешил ему нарушить на несколько недель обеты и проводить тебя в базовый лагерь.

— Нарушить обеты?

— Ну, звучит ужасно, но тут нет ничего такого. Я, правда, подробностей не знаю, но почему-то лама решил, что проводить тебя в базовый лагерь — благое дело, какое-то там предзнаменование или в этом духе, — улыбнулся Джош. — Думаю, и пожертвование, которое я оставил в храме, не повредило. С деньгами у них там не сахар.

— Значит, Запа сам согласился?

— Еще бы! Он все хочет тебя увидеть и с тобой познакомиться. И еще. Он, конечно, ни за что в этом не признается, но мне кажется, ему немного наскучило быть монахом.

— И каков он из себя?

— Уклончив, — улыбнулся Джош. — Если он обещает что-то сделать, он сделает, но вовсе не по той причине, по какой ты думаешь, а по какой-то своей. И он ни за что никогда тебе не скажет, почему он делает то или это.

— А? — переспросил я. Джош говорил как Паула и Патрисия, я перестал его понимать.

— Это так просто не объяснишь, — сказал он. — Никто не может знать, что на самом деле движет Запой. Я попросил его проводить тебя в базовый лагерь. Он пообещал, но я готов поспорить: он не потому взялся, что хотел сделать мне приятное или в благодарность за мое пожертвование в храме. У него есть еще какой-то резон это делать — и не один, а с десяток. И скорее всего, ни я, ни ты никогда его не узнаем.

Папа сглотнул.

— Когда он решил бросить скалолазание, это был печальный день, я тебе точно могу сказать. Он побывал на вершине Эвереста больше раз, чем любой другой человек на Земле. Ну, по крайней мере, так говорят. Сам-то он говорит: мол, не помню, сбился со счета, но я-то уверен: он в точности знает, сколько раз был наверху. У него идеальный английский, и хотя он все больше молчит, всякий раз, когда он соблаговолит открыть рот, его нужно слушать, как родную мать. Внимать каждому слову. Шерпы так и делают, а они свое дело знают. Многие перед тем, как идти наверх, заходят к нему в храм за пророчеством. И если он говорит им не ходить в этот раз, то они не пойдут, плати им хоть миллион. Я знаю, я пробовал.

— Как мне его найти?

— Он сам тебя найдет, завтра или послезавтра. Ты же тем временем разберись в снаряге. Большая часть этого барахла — твоя, и тебе понадобится все, что тут есть, если ты хочешь зайти наверх. Я не знал точно, какой у тебя размер, поэтому если что-то не подходит, обязательно скажи Запе, и он обменяет вещь на нужную в местных лавках.

Папа посмотрел на часы.

— Так, мне пора.

Он сделал шаг к двери, но обернулся.

— Счета из ресторана записывай на этот номер. У тебя наличность есть?

Я покачал головой.

Папа вынул из кармана толстую пачку банкнот и протянул мне добрую ее часть.

— Кажется, что это целое состояние, но это иллюзия. Тут семь тысяч рупий, что-то около полутора сотен баксов.

Я взял деньги и спрятал их в ящике.

— Увидимся недели через две, — сказал Джош. — Может, и раньше, если Запа решит, что ты готов. Ах да... перед отъездом я позвоню Тери и скажу, что с тобой все в порядке.

В переводе на человеческий язык, я полагаю, это означало, что он наврет маме про то, где мы и что собираемся делать. Вот и отлично, пусть лучше он ей врет, чем я.

— Удачно добраться до лагеря! — сказал Джош и был таков.

Я неподвижно простоял несколько мгновений, уставившись на дверь. У меня кружилась голова, но точно не от горной болезни. Наверное это Джошева неуемная энергия производит такой эффект.

В дверь вкрадчиво постучали — я едва услышал.

На пороге стоял консьерж. Увидев меня, он еле заметно поклонился.

— Я застелю вам постель, если вы не против.

Он прошел сквозь горы снаряги, словно их не было, и в два счета привел в порядок кровать. Закончив, он посмотрел на окно — занавески были задернуты.

— Так не годится! — сказал он. — Вы пропускаете закат!

И консьерж жестом миллионера, распахивающего двери в свою резиденцию, раздернул занавески.

Перед нами предстали Гималаи, выкрашенные закатным солнцем в розовый и оранжевый. Я знал, что это самые большие горы в мире, но до того мига даже представить себе не мог, какие они на самом деле огромные.

Дохлая снаряга

НАУТРО я спустился вниз в столовую и съел гигантский завтрак, а потом поднялся обратно в номер и принялся рыться в снаряжении.

За последние семь лет я не видел от Джоша ни одного подарка ни на день рождения, ни на Новый год, но эта куча альпснаряги, можно сказать, почти компенсировала обиду за пропущенные им праздники (ну, только почти, конечно). Все вещи были новехонькие, не ношеные, большинство из них я даже никогда в руках не держал — только на картинках в журналах по скалолазанию видел. Тут была и походная плитка, и бухты веревок, и титановые ледорубы, и кошки, и высотные рукавицы, и цифровые фотоаппараты, и регулятор для кислородного баллона с маской, и палатки, и спальники для минусовых температур, и коврики, и часы с альтиметром, и карабины, и батарейки, и жумары*, и скальные крючья, и обвязки, и каски с на лобными фонарями!

* Специальное устойство (кулачковый зажим) для подъема по веревке. Название образовано из фамилий двух изобретателей устройства — швейцарцев Адольфа Жюзи и Вальтера Марти.

Все это необходимо, чтобы преодолеть зону смерти.

Одежда в большинстве случаев была мне мала, особенно ботинки. Наверное, Джош не решился спрашивать маму, какой у меня размер, — она бы сразу догадалась, что дело нечисто. А меня он тоже спросить не мог, пока я не прошел медобследование, Джош не был уверен, что я иду на гору. Хорошо, но, если так, что бы он стал делать с этой кучей снаряги, если бы я не прошел обследование? Да, странно.

Впрочем, эта мысль тут же вылетела у меня из головы.

Я был просто без ума от снаряжения. Какая разница, что и почему, если ты сидишь на полу посреди кучи новенькой, дорогущей альпснаряги?

Два часа я убил на то, чтобы понять, как работают часы с альтиметром. Еще час я ставил палатку — выходом к окну, чтобы видеть Гималаи. Сделал пару фоток новым фотоаппаратом, а там заметил, что проголодался. Решил: зачем ходить вниз в ресторан, когда я могу приготовить что-нибудь на походной плитке? (Я понимаю, звучит по-идиотски, но это у меня так всегда: когда вижу альпснаряжение, у меня мало-мало сносит крышу. Я на всякий случай открыл окно, чтобы не отравиться угарным газом.)

Вскоре на плитке шипел размораживающийся бефстроганов, и тут в дверь постучали. Наверное, горничная, подумал я. Ко мне уже заходили сегодня, спрашивали, не надо ли убрать; я сказал, что все в порядке, пусть в следующий раз зайдут завтра. Я вылез из палатки, аккуратно перешагнул через плитку (а то ведь и пожар можно устроить) и приоткрыл на маленькую щелочку дверь — не знаю, как персонал отреагирует, если унюхает запах готовящейся еды или горящего газа.

Вместо горничной я увидел непальца, совсем еще мальчика, моего, наверное, возраста, только сантиметров на пять ниже. Увидев меня, он улыбнулся до ушей — я на всякий случай высунул наружу только голову, так как был в одних трусах; в номере было жарко (плита, да еще солнце, а я весь день примерял снарягу).

— Пик Вуд?

— Да, только на самом деле меня зовут Пик Марчелло.

— Меня зовут Сунджо. Меня послал Запа, сказал забрать тебя.

— Ах да, конечно...

Я кинул взгляд на бардак у меня за спиной. Подумал: не стоит заставлять его ждать в коридоре, я буду одеваться сто лет.

В самом деле, лучше выглядеть кретином, чем хамом, тем более что насчет кретина мне не привыкать. Я впустил гостя в номер.

Сунджо не ожидал увидеть номер в таком состоянии, но не рассмеялся, как рассмеялся бы я, окажись я на его месте.

— Папа... м-м-м, я хочу сказать, Джош купил мне новой снаряги, и я... ну, это... примерял, ну чтобы понять... — Что я несу, подумал я. — Короче, я тут еду готовлю. Ты голоден?

Сунджо сказал, что он не прочь поесть.

Я стал одеваться, а Сунджо стал изучать снарягу, и я сразу же понял, что он тоже альпинист. Никто другой не стал бы относиться к этим вещам с такой любовью и лаской. Он брал в руки то и другое с таким видом, будто все это из чистого золота, даже еще ценнее, — да так оно и есть, ведь задача снаряги — удержать тебя на скале и не дать улететь в пропасть.

Я разгреб на кровати и выдал Сунджо тарелку бефстроганова и шоколадный батончик на десерт. Сунджо рассказал мне, что его папа был шерпом и трагически погиб на К2 в прошлом году, спасая группу альпинистов. Из группы выжил только один человек.

Гору К2 открыли в 1856 году в ходе геодезической экспедиции. Руководитель ее, человек по имени Монтгомери, назвал ее К2, где К означает Каракорум, а 2 — это просто номер в списке пиков, который Монтгомери составил. По высоте это вторая вершина мира, 8610 метров, то есть ниже Эвереста, но большинство альпинистов согласятся, что зайти на ее вершину много сложнее.

Я сказал Сунджо, что мне очень жаль, что его отец погиб, но он сказал, что не стоит, он ведь почти его не знал. И он, и его две младшие сестры всю жизнь провели в частной школе-интернате на севере Индии.

— Мы с сестрами в Катманду приезжали только на каникулы, — сказал он, — а папа в такие времена обычно был в горах.

При слове «сестры» я с болью вспомнил о Пауле и Патрисии, но тут же забыл о них, увидев, как Сунджо как бы между прочим играючи привязал одну веревку к другой тройным рыбацким узлом.

— Где ты выучился лазать? — спросил я.

— Меня учил дедушка, — ответил он.

По-английски он говорил лучше меня. У него был отличный, отполированный акцент, как у настоящего британца, не то что у меня — помесь вайомингского и нью-йоркского пригородного. По сравнению с Сунджо я говорил как портовый грузчик.

— Так у тебя каникулы?

— Нет, — ответил Сунджо. — Когда папа погиб, у нас не хватило денег, чтобы оплатить интернат для всех троих. Обучение очень дорогое. Поэтому сестры остались в школе, а я приехал сюда работать, чтобы оплатить их обучение. Дело в том, что у девочек в Катманду нет будущего, если у них нет блестящего образования. Я бы сам с удовольствием вернулся в школу, но это крайне маловероятно. Сестрам куда важнее закончить школу, чем мне.

Сунджо было на вид столько же, сколько мне, и я задумался: какую же ему нужно найти работу, чтобы хватило на оплату обучения в частной школе?

Он глянул на часы с альтиметром, с которыми играл все время, пока мы обедали:

— Кстати, нам пора. Запа ждет нас в храме Индраяни. Я выключил газ и поставил тарелки в раковину в ванной.

— Ты знаешь, а ведь в отеле есть ресторан, — сказал Сунджо. — Я там ни разу сам не бывал, но говорят, кормят вкусно.

— Да, я там завтракал сегодня. Отлично кормят. Но я тут решил поготовить... ну, понимаешь... снаряжение, новехонькое...

Сунджо улыбнулся. Он явно понимал, о чем я.

В ХРАМ МЫ ПОЕХАЛИ на самом раздолбанном мотоцикле, какой мне случалось видеть за всю свою жизнь. Весь замотан скотчем, живого места нет.

Сунджо сумел завести его с шестой попытки, и, когда мотор наконец заработал, из выхлопной трубы вырвалось гигантское облако такого дыма, что я на миг подумал, что мотоцикл взорвался и с ним погиб мой новый друг. Дым рассеялся, и посреди облака стоял кашляющий и весь в слезах Сунджо. Мотоцикл в целом пережил операцию — мотор гудел, правда, под ним образовалась масляная лужа, в которой к тому же валялся болт.

— Когда едешь, — прокашлялся Сунджо, — все не так плохо, дым остается позади.

Я хотел было сбегать наверх за каской, но решил, что Сунджо раньше задохнется, поэтому просто вскочил в седло, и мы поехали.

Сунджо крикнул что-то вроде «только две пропасти, остро и зелено!». Наверное, он имел в виду «у мотоцикла только две скорости, быстро и медленно». Насчет того, что наш дым останется у нас за спиной, Сунджо оказался прав, мы им не дышали; другое дело, что мы дышали выхлопом тех, кто ехал перед нами. Следующие 20 минут я отчаянно жмурился — так дым жег глаза, — прячась у Сунджо за спиной, поэтому мало что увидел по дороге.

— Вот, мы приехали, — объявил Сунджо.

Я открыл глаза и вытер о штаны вспотевшие руки.

— Перед тем как войти в храм, нужно снять обувь.

Я снял ботинки и поставил их в ряд с другими; у порога скопилось с полсотни пар.

— Прошу прощения, — сказал Сунджо, — а что у тебя с лицом?

— Примерзло к небоскребу. Сунджо расхохотался:

— Шутишь...

— Да нет, скалолазная травма.

— Я так и подумал.

Он вошел в храм, а я за ним. Переступив порог, мы словно оказались в другом мире. На улице люди не разговаривали, а орали; здесь, напротив, все говорили еле слышным шепотом. По дороге мы трижды едва не врезались в корову; здесь же не было видно ни одной, не слышно ни гудения клаксонов, ни скрипа тормозов. В воздухе висел запах цветов и благовоний. Тут и там стояли на коленях верующие, кто-то крутил молитвенные колеса, кто-то зажигал масляные лампы. Вот это похоже на то, что я ожидал от города под магическим названием «Катманду», — тайное, странное, новое.

Сунджо подвел меня к скамье из тика, под сенью баньяна. Мы некоторое время сидели и смотрели, как мимо ходят одетые в оранжевые одежды монахи и еле слышно разговаривают и благословляют посетителей.

— А кто из них Запа? — шепотом спросил я.

— Его тут нет.

— А разве нам не надо попросить передать ему, что мы пришли?

Сунджо отрицательно покачал головой:

— Он появится, когда сочтет нужным.

Снова ждать, как в аэропорту. Но в этот раз я был не против, употребив время на размышления о том, как бы вежливо отказаться от обратной поездки в отель на двухколесной душегубке.

— А вот и он, — сказал Сунджо.

Я ожидал, что Запа окажется дряхлым стариком. Монах, подошедший к нам, и правда был немолод, но на дряхлость в нем не было и намека. Туго натянутая оранжевая кэса (так называется монашеское одеяние) рельефно показывала его накачанные бицепсы и икры.

От буддийского монаха ожидаешь какой-то духовной ауры, но от Запы веяло больше физической мощью. Он подошел к нам, сложил ладони и поклонился. Сунджо в ответ сделал то же самое, и я последовал его примеру.

Запа окинул меня взглядом, нахмурился, заметив рубцы на щеке и ухе.

— Скалолазная травма, — пояснил Сунджо.

Запа указал рукой на мои перебинтованные пальцы.

— Ногти потрескались, — объяснил я, начав немного нервничать. — Уже почти зажили.

— Вылитый Джош, — сказал Запа.

На самом деле я вылитая мама, но я не стал возражать.

— Как вы сюда добрались?

— На мотоцикле, — сказал Сунджо.

Запа изобразил на лице смесь отвращения и осуждения.

— Обратно поедете на такси, — сказал он и вынул из кармана пачку рупий не тоньше его собственного кулака.

А я-то думал, буддийские монахи денег в жизни не видят. Запа отдал Сунджо часть пачки, толщиной в два с чем-то сантиметра.

— А как же мой мотоцикл? — спросил Сунджо.

— Если тебе повезло, — сказал Запа, — то его уже кто-нибудь угнал или скоро угонит. Ждите меня в отеле.

Монах повернулся и ушел. Я был рад, что обратно мы поедем на такси, но совершенно не понимал, зачем мы ездили в храм — ради этих двух минут разговора? Я спросил Сунджо, тот пожал плечами и сказал: мол, надо делать, как сказал Запа, он такой.

Запа в самом деле был человек необычных способностей, потому что, когда мы вернулись в отель, он уже ждал нас в фойе. Я сперва его даже не узнал: вместо кэсы на нем была обычная, городская одежда, а на носу — пара на вид очень дорогих солнечных очков. Он выглядел голливудским киноактером, и я подумал: наверное, для походников и альпинистов он в самом деле что-то вроде кинозвезды. Такси мы у храма поймали минут за десять и поехали прямо в отель, и пробок по дороге было не больше, чем на пути в храм. Тем не менее Запа стоял себе в фойе и беседовал с сотрудниками отеля с таким видом, будто просидел там весь день.

Я посмотрел на Сунджо, думая, что он будет удивлен не меньше моего. Я ошибался.

— Запа — он такой, — как ни в чем не бывало сказал Сунджо.

— Какой?

Сунджо снова пожал плечами. Скоро я выяснил, что едва ли не весь Непал отвечает на вопросы о Запе именно так.

— Ты привыкнешь, — добавил Сунджо и пошел поздороваться с монахом, который с этой минуты был в отпуске.

Вы, наверное, думаете, а почему я сам не спросил Запу, как он оказался в отеле раньше нас. Меня, конечно, подмывало, это точно, но я решил, что на мои вопросы он отвечать не станет. Или хуже того, расскажет мне что-нибудь правдоподобное, но не то, что было на самом деле. Это как спрашивать циркового фокусника про то, как он делает фокусы. Или граффитера, как ему удалось раскрасить семнадцать железнодорожных вагонов за одну ночь. Тут все дело в тайне. Иногда лучше ни о чем не спрашивать.

Мы поднялись в номер, и Запа принялся разбирать снаряжение, деля его на несколько куч, а мы с Сунджо стояли и смотрели. То и дело Запа вынимал ту или иную вещь и просил меня примерить, смотрел, говорил, подходит или не подходит, и кидал ее в ту или иную кучу. Когда он закончил, в номере имелось три кучи.

Запа указал на левую кучу.

— Это мы возьмем с собой и поменяем на вещи нужного размера.

В третьей куче лежали мои ботинки, синий зимний ком-без и еще кое-какая одежда. Я заметил, что эти вещи мне тоже не подходят.

— На вещи из этой кучи у меня другие планы, — сказал Запа.

Я представления не имел, о чем он, но решил не расспрашивать. Вместо этого я указал на кучу, которую Запа собирался менять. Там было на несколько сотен долларов разной дорогой снаряги — крючьев, веревок, жумаров и прочего.

— Все это снаряжение совершенно новое, — сказал я.

— Чтобы зайти на Сагарматху, оно тебе не понадобится. Сагарматха — так непальцы называют Эверест*.

* Выше говорится, что Запа — шерп, а не непалец, поэтому в действительности он наверняка употребил бы непальское название Эвереста — Сагарматха, а не шерпское (оно же тибетское) — Джомолунгма.

— Папа же все это не просто так купил, — заупрямился я. — Вдруг это понадобится ему?

— Твой отец сказал мне обеспечить тебя всем необходимым для подъема на вершину. Сколько у тебя с собой денег?

Я сказал, сколько у меня есть, но умолчал о кредитке, которую дала мне с собой мама. Я подумал, она не будет рада узнать, что ее деньги потрачены на альпинистское снаряжение.

— Этого не хватит, чтобы купить тебе все, что нужно, — сказал Запа. — Надеюсь, нам удастся получить за это все необходимое.

И он принялся сортировать снаряжение на продажу.

— С Запой лучше не спорить, — шепнул мне Сунджо, и мы с ним потащили горы снаряги вниз, где нас ждали грузовик и водитель.

МЫ ПРОВЕЛИ ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ за обменом снаряжения. Одновременно Запа показал мне Катманду во всей красе — он не собирался этого делать, просто все лавчонки, где он менял снарягу, располагались в разных концах города, да притом в местах позлачнее. Где бы мы ни появлялись, его узнавали и были рады видеть — но только пока не начиналась торговля. Запа и хозяева лавчонок только что за грудки друг друга не хватали, споря о цене. В итоге всегда о чем-то договаривались.

Труднее всего было найти мне подходящие ботинки. Процедура, повторенная несколько десятков раз, выглядела так. Я надевал очередную пару, которая мне приглянулась, говорил Запе, что она отлично подходит; Запа просил меня пройтись туда-сюда и принимался качать головой.

— Плохо, не подходит, — говорил он от раза к разу.

— То есть как не подходит? — настаивал я. — Отлично сидят.

— Не-а, малы, — отвечал Запа. — Они станут тебе как раз, когда ты хорошенько натрешь себе пальцы и они отвалятся от воспаления.

В итоге мы нашли пару, которая в самом деле была мне по ноге. Правда, вид у нее был, как бы это сказать, бывалый. Да что там — все вещи, на которые мы обменяли наши, были сильно ношеные.

— Надеюсь, эти вещи не с погибших альпинистов, — в шутку сказал я.

Запа аж поперхнулся.

— Ты что! Никто никогда не носит дохлую снарягу — плохая примета, хуже не бывает. Нет, эти вещи — от людей, которые приехали в Катманду лезть на гору, а потом решили, что лучше попивать пивко в баре отеля.

Тут настала моя очередь ахнуть от возмущения.

— Не суди их строго, — возразил Запа. — Да и презирать их не стоит. В отличие от многих других, они вернулись домой живыми.

Еще Запа купил кое-что себе и Сунджо, который, как я мог заключить по предназначенному для него снаряжению, отправлялся с нами в базовый лагерь. Он — не то что я — внимательно слушал каждое слово Запы и кланялся всякий раз, когда монах что-либо ему давал.

В отель мы вернулись поздно ночью, поднялись в номер, все упаковали, а потом снесли вниз в грузовик.

— Мы отправляемся в Тибет завтра в шесть утра, — сказал Запа, сел вместе с Сунджо в грузовик и уехал.

Тибет

НАУТРО я застал Сунджо, Запу, водителя и двух шерпов (братьев по имени Йоги и Яш) у грузовика; они сидели в кузове и пили чай. Судя по помятому виду, они и спали прямо там.

Сунджо сказал: так оно и было.

— Но недолго, всего два часа, — добавил он. — А так мы всю ночь грузили припасы.

Он не шутил. С учетом снаряги из моего номера я не очень понимал, как мы все там поместимся.

Мы все-таки как-то уместились между кучами снаряжения и выехали. Катманду скоро скрылся в голубой дымке.

МЫ ОТКРОВЕННО НИКУДА НЕ ТОРОПИЛИСЬ, то и дело останавливаясь в буддийских храмах и монастырях, попадавшихся по дороге; во всех Запе выдавали ящики с едой и другими припасами. Я не понимал, в чем дело, — у нас и так было полно еды, и кое-что из того, что Запа получал в монастырях, заведомо не могло доехать до горы — испортится раньше. Я спросил его, а зачем все это; как обычно, Запа в ответ только пожал плечами.

В отличие от столицы, Непал оказался точно таким, каким я его себе воображал. Неземной красоты долины, деревни, поля, вспахиваемые буйволами, и все это — на фоне невозможно огромных, сверкающих Гималаев. Я был на Мак-Кинли и на Рейнире*, но эти горы на фоне снежных Гималаев кажутся холмиками.

На ночь мы остановились у въезда в небольшую деревеньку. Сунджо и я начали было ставить лагерь, но Запа махнул нам рукой:

— Нет. Вы отправляетесь лазать.

Последовал жест в сторону стенки в полукилометре от нас.

— Смотрите не свалитесь. Возвращайтесь до темноты.

Повторять Запе не потребовалось. Мы резво добежали до стенки. Она оказалась не слишком сложной, но на полпути вверх мне пришлось передохнуть. А вот Сунджо не только выбрал более сложный путь, но еще и пробежал мимо меня по стене как геккон, а потом обернулся и посмотрел вниз, улыбаясь, из чего я сделал два вывода. Во-первых, объем легких у него получше моего, во-вторых, он парень спортивный, любит посоревноваться.

Спроси любого скалолаза, и он или она скажет вам: мол, лучшее в скалолазании — это то, что ты один, ты против скалы и все такое. Так вот, это чушь собачья. То есть это правда, если на стене ты один. Но посади на эту же стену еще одного скалолаза — сразу начинается гонка.

Я был в шоке, что Сунджо сделал меня вот так просто, одной левой. Это то есть как? Я иду на Эверест, а Сунджо просто за компанию едет в базовый лагерь, и тут такое!

* Высочайшие пики США в целом (6168 м) и континентальных США (4392 м) соответственно.

Но тут я напомнил себе, что еще десять дней назад я висел на небоскребе в какой-то сотне метров над уровнем моря — не лучшая подготовка для восхождения на высочайший пик мира. И если я в самом деле намерен подняться на вершину, то мне нужно не смотреть, как задница Сунджо исчезает в облаках, в то время как я дышу через рот на стене, а тренироваться.

— Думаю, ты более сложный маршрут выбрал, чем я, — сказал Сунджо, когда я наконец уселся рядом с ним на краю стены. Мы оба знали, что это чушь, но я был рад, что он так сказал.

Мы посидели немного на краю — просто наслаждались видом. Времени, чтобы слезть со стены как полагается и успеть в лагерь до темноты, уже не оставалось, так что мы решили спуститься дюльфером*. Сунджо предложил мне идти первым, но я отказался: кто первый на гору залез, тот первым и слезает.

В лагерь мы вернулись прямо к ужину. Запа не задал нам ни единого вопроса, но мы заметили, что у грузовика стояла тренога с подзорной трубой, нацеленная на стену. Не иначе, Запа внимательно наблюдал, как мы лезем.

Наутро Запа сказал, что грузовик перегружен и нам с Сунджо придется идти пешком, да еще под рюкзаками.

— Чего это он? — жаловался Сунджо, наблюдая, как грузовик скрывается в дали. — И вовсе грузовик не перегружен. Мы не больше пятидесяти килограмм набрали в кузов за вчерашний день.

Я пожал плечами, но ответ мне казался очевиден. Запа решил, что мне не помешает отмахать целый день под

* Дюльфером называется скоростной и относительно безопасный способ спуска с крутых и отвесных скал по веревке. Назван так по имени изобретателя, немецкого альпиниста начала XX века Ганса Дюльфера.

рюкзаком в качестве тренировки, а Сунджо отправил со мной за компанию. Извини, приятель.

Марш был не из легких, но все же идти пешком было приятнее, чем трястись по дороге в кузове грузовика, плюс это возможность нам с Сунджо поближе познакомиться.

Отец Сунджо не хотел, чтобы тот становился высотным носильщиком. «Я хожу в горы для того, — говорил он сыну, — чтобы тебе не нужно было этого делать».

— А твоя мама знает, что ты идешь в базовый лагерь?

— Нет. А если бы знала, то очень расстроилась бы. После полудня мне все надоело, и я раскололся, что лазал на небоскреб, и тут же об этом пожалел. Когда Сунджо наконец поверил, что я говорю правду, он расхохотался и не мог остановиться минут пять, прямо посреди дороги. Ну, мне-то мое предприятие не казалось таким уж смехотворным, но я мог понять, что человеку, который живет под сенью величайшей горы мира, залезть на небоскреб — это детские игрушки.

— А твоя мама знает, что ты идешь на Сагарматху? — спросил, успокоившись, Сунджо.

— Не думаю. А если бы знала, пришибла бы и папу, и меня.

Вечером мы нагнали грузовик. Запа намекнул, что нам надо пойти и залезть еще на одну стену, но мы оба наотрез отказались: мол, пусть и думать забудет.

На следующий день Запа снова отправил нас с рюкзаками пешедралом.

ТОЛЬКО НА ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ Запа сменил гнев на милость и усадил нас в грузовик — но только потому, что нам предстояло пересечь границу с Тибетом. Это нужно было делать всем вместе сразу.

К полудню мы добрались до Моста дружбы*. Наверное, если выезжать из Тибета в Непал, то название подходящее. А вот если ехать на север, из Непала в Тибет, то никакой дружбы на этом мосту не видать.

Китайские пограничники были угрюмы, подозрительны и хамоваты. Они едва не час мусолили наши паспорта и задавали наперебой вопросы, которых я не понимал. Запа отвечал на все вопросы с олимпийским — наверное, тут надо говорить «гималайским» — спокойствием, но все остальные жутко нервничали, а особенно Сунджо (он даже вспотел, хотя на улице плюс два).

— Ты чего? — прошептал я.

— Да ничего, — шепнул он в ответ. — Китайцы, вот чего. Пограничники только что не разобрали весь грузовик до винтика в поисках контрабанды. Они ничего не нашли, но зато украли кое-что из нашего в процессе, в основном съестное. Никто не сказал ни слова по этому поводу.

За день до этого, пока мы чапали по пыльной дороге, Сунджо устроил мне краткий экскурс в историю отношений Тибета и Китая. История не из приятных. КНР завоевала Тибет пятьдесят лет назад. С тех пор были уничтожены около шести тысяч буддийских монастырей и святилищ; сотни тысяч тибетцев были убиты и посажены в тюрьмы**.

* Официально — «Мост непало-китайской дружбы» через реку Бхо-та-Коши и расположенный там пограничный переход между Непалом и Китаем (т.е. Тибетом, находящимся под властью Китая). Пограничных «Мостов дружбы» (с включением названий соединяемых мостом стран) в мире — пара десятков.

** Разрушение монастырей и массовые чистки среди тибетского населения пришлись не на период непосредственно после завоевания Тибета Китаем в 1950 году, а на 1958-1962 годы, когда правительство Мао Цзэдуна реализовывало программу так называемого «Большого скачка» — аналога коллективизации и индустриализации в СССР. Как и советская кампания, «Большой скачок» повлек чудовищные человеческие жертвы — погибли 20-40 миллионов человек (тибетцев — от 200 тысяч до полутора миллионов). Начало реализации «Большого скачка» явилось также поводом для Тибетского восстания 1959 года, в результате которого далай-лама вынужден был бежать в Индию. Позднее, в эпоху «Культурной революции» в Китае (1966-1976), были уничтожены те монастыри, что оставались нетронутыми с периода «Большого скачка» (без серьезных повреждений от более 6000 сохранились менее десятка), продолжились этнические чистки.

Спустя час после прохождения границы на Мосту дружбы мы и встретили тот валун, о котором я писал в самом начале. Эта сцена посреди дороги, с заключенными и солдатами, лучше слов описывает, что сейчас происходит с тибетцами.

А Запа вечером того дня сказал так:

— Наши братья в Тибете — рабы в собственной стране.

Мы заехали во все монастыри, какие только не были выжжены дотла и обращены в каменную пыль китайцами. Кое-какие из них были нам ну совсем не по дороге, мы делали огромные крюки. Монахи были очень рады и съестным припасам, и иным вещам, и даже просто слухам, которые им пересказывали Запа и шерпы. Мне стало ясно, что Запа согласился отвезти меня в базовый лагерь среди прочего и потому, что это был удобный предлог заехать во все эти места.

Всю дорогу до базового лагеря, каждый день, Сунджо и я шли под рюкзаками, а по вечерам штурмовали ближайшие стенки. Так прошло дней десять. К их исходу я чувствовал себя бодрым и сильным, как настоящий спортсмен. То же самое можно было сказать про Сунджо.

Жизнь на пике

МЫ ПРИБЫЛИ В БАЗОВЫЙ ЛАГЕРЬ в самый интересный момент — Джош как раз собирался набить кому-то морду. Впрочем, кулачные бои на высоте 5000 с лишним метров длятся недолго.

Относительно пожилой краснолицый мужчина провел левый хук, от которого Джош легко уклонился, а затем в быстрой контратаке пихнул нападавшего в грудь. Тот упал в снег. Вот и весь сказ. Осталось только дослушать ругань.

— Я требую возврата полной суммы! — верещал побежденный. — Если ты думаешь, что я буду сидеть в базовом лагере, пока другие лезут на гору за славой, ты глубоко ошибаешься!

(Судя по всему, один из Джошевых клиентов, и притом не слишком довольный путешествием.)

Когда у тебя одышка и ты одет в ботинки с кошками и несколько слоев пуховок, встать не так-то просто. Джош протянул руку, клиент с силой отбил ее в сторону.

— Джордж, в вашей физической форме на горе делать нечего, выше вы просто не сможете подняться, — сказал Джош. — Вы хорошо слышали, что сказала доктор Кригер. У вас проблемы с сердцем, о чем вам следовало меня известить прежде, чем подписывать с нами договор.

— С моим сердцем все в порядке! Эта ваша ведьма представления не имеет, о чем болтает!

Рядом с Джошем нарисовалась весьма привлекательная женщина.

— Джордж, у вас четко прослушиваются сердечные шумы, — сказала она (слышен легкий немецкий акцент). — Думаю, причина — в частичной закупорке артерий. Убедительно рекомендую вам обратиться к врачу, как только вы спуститесь с горы.

— Что до спуститься с этой дурацкой горы, так я это намерен сделать безотлагательно, — взвизгнул Джордж, вставая на ноги. — Но первым делом я загляну не к врачу! Я загляну к адвокату! Я с тебя штаны спущу, Джош.

— Хотите подавать на меня в суд за то, что я спас вашу жизнь? Ради бога, — сказал Джош, — сколько угодно.

Он повернулся спиной к скандалисту и собрался было уходить, но тут заметил нас.