Пикник: сборник

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЕСЕНКА

Уроки пения она давала в длинной комнате над музыкальным магазином. Ее ученики нередко побеждали в конкурсах, блистали на местных концертах, а порой и сами становились учителями. Ей тоже удалось одержать немало побед, и все твердили, какая она талантливая.

Каждое Рождество она мечтала о снеге. Снег празднично преображал их скучный городок. Приземистые, крытые черепицей лавки из бурого кирпича расправлялись, крыши домов у подножия холма весело поблескивали сахарной корочкой, и даже унылый клуб с тюлем на окнах, где местные джентльмены играли на бильярде или в вист за скудными порциями разбавленного виски, казался значительнее. Когда шел снег, можно было вообразить, что ты где-нибудь в Баварии, Вене или в горах и по безобразному холму со стороны газового завода, того и гляди, элегантно заскользят запряженные лошадьми сани, о которых она читала в туристских проспектах. Когда шел снег, можно было вообразить, что Ивенсфорд с его горбатыми улочками над рекой — это альпийский городок. Чего только не вообразишь, когда идет снег. Однако в сочельник почти всегда лил дождь, а по улице, похожей на мрачный темный канал, вереницами плыли к заводу плащи. И вместо того чтобы, радуясь снегу, петь Моцарта, она долгие часы простаивала за прилавком, продавая рабочим джазовые пластинки, а вечером скучала на приеме у Уильямсонов.

В прошлом году она спела у них несколько песен. Мужчины, разгоряченные джином и портвейном, невпопад ей похлопали, а Фредди Уильямсон прогудел: «Молодец, Кларочка!»

Она знала, что мужчинам больше нравится Эффи. Ее сестрица не пела, ни в каких конкурсах не побеждала, зато умела веселиться, и почему-то казалось, что любое дело ей по плечу. Натура у нее была хамелеонья, и за ней увивались мужчины. Она часто смеялась, звонко, заразительно, так что и окружающие начинали смеяться, и у нее были большие с фиалковым отливом глаза. Иногда она так много смеялась, что Кларе хотелось заплакать.

На это Рождество Клара твердо решила не ходить к Уиль-ямсонам. У них был кожевенный завод, очень прибыльный, и жили они у реки в большом доме эдвардианского стиля — с окнами фонарем, башенками по углам и цветными стеклами в ванных комнатах. Несколько раз в году Уильямсо-ны устраивали приемы. Туда сходилась вся городская элита — деловые люди, удостаивающие своим посещением разве что гольф-клубы. Они приходили с женами в облегающих платьях, под которыми фурункулами выступали крючки корсетов. К полуночи миссис Уильямсон начинала чудить и, бродя из комнаты в комнату, липла подряд ко всем мужчинам. Чудили и оба ее сына, Джордж и Фредди: они снимали пиджаки и показывали силу, одной рукой поднимая за ножку тяжелые стулья.

В четыре часа Клара пошла наверх, чтобы закрыть в музыкальном классе ставни, задернуть шторы и затопить камин. В тумане за окном сеялся мелкий дождь. Рождества даже не чувствовалось. Омытые ветви лип венозно краснели в густо-синей темноте.

Когда она выходила из комнаты, на лестнице появилась ее сестра.

— Вот ты где! Там молодой человек ищет какую-то песню, а название забыл.

— Опять, наверное, Денни Кея. Все только его и спрашивают.

— Да нет. Он говорит, песня рождественская.

— Сейчас спущусь, — сказала Клара, но на полпути остановилась, вспомнив, что собиралась сказать Эффи. — Кстати, на прием к Уильямсонам я сегодня не пойду.

— Но, Клара, ты же обещала. Ты ведь никогда их не пропускаешь.

— Ну и что? А сегодня устала и не хочется.

— С Уильямсонами это не пройдет, — сказала сестра. — Они тебя силой затащат.

— Пойду разберусь с покупателем. Какая, он говорит, песня?

— Говорит, рождественская. А с вечером у тебя ничего не выйдет. И не надейся.

Клара спустилась в магазин. Каждый день к ней подходили люди, забывшие какую-нибудь песню. «Она звучит примерно так» или «Поется это вот как» — объясняли они и пытались напеть мотив. Мелодия всегда была популярной, и Кларе без труда удавалось узнать ее.

У прилавка с пластинками стоял молодой человек в коричневом пальто, коричневой фетровой шляпе и с зонтиком в руке. Когда она подошла, он снял шляпу.

— Видите ли, мне нужна песня, но…

— Рождественский гимн? — спросила она.

— Нет, песня. Просто рождественская песенка.

Молодой человек очень смущался. Не поднимая на нее глаз, он облизывал губы и чертил кончиком зонта по линолеуму.

— Слов вы совсем не помните?

— К сожалению, нет.

— А мотив?

Молодой человек открыл рот, собираясь что-то пропеть или сказать, но запнулся и от смущения закусил губу.

— Мне бы хоть два-три слова, — сказала она. — Песня современная?

— Да как вам сказать. Кажется, она немецкая.

— Может быть, Шуберт?

— Ужасно глупо, но я просто не знаю, — сказал он. — Мы ее слышали всего один раз.

Он, казалось, уже собрался надеть шляпу. Кончик его зонта чуть ли не дырявил линолеум. Иногда застенчивые покупатели просто не решались напеть песню, за которой пришли, и неожиданно она предложила:

— Давайте поднимемся наверх. Может, там нам повезет больше.

Наверху, в музыкальном классе, Клара пропела ему начало нескольких песен Шуберта. Она сидела за роялем, а молодой человек почтительно стоял в сторонке, опершись на зонт и не смея ее перебивать. Потом она перешла на Брамса; его лицо засветилось надеждой. Она спросила, не узнал ли он мелодии, но он отрицательно покачал головой и после еще одной песни Шуберта вдруг выпалил:

— Понимаете, вообще-то она не рождественская. Вроде бы и рождественская — и нет. Скорее она как бы наводит на мысль о Рождестве…

— Она про любовь?

— Да.

Клара напела еще одну песню Шуберта, опять не угадала и в конце концов поднялась из-за рояля.

— На свете столько песен о любви, — сказала она.

— Я знаю, но эта совсем особенная.

— А свою подругу вы не могли бы привести? Вдруг она вспомнит.

— Нет, нет, — сказал он. — Мне бы хотелось обойтись без нее.

Они пошли вниз, и по дороге он несколько раз поблагодарил ее.

— Вы чудесно поете, — сказал он. — Вам бы эта песня понравилась.

— Приходите, если вспомните мелодию или слова, — сказала она. — Мне бы услышать хоть несколько тактов.

Он нервно затеребил зонт, поспешно надел шляпу, тут же снял и поблагодарил Клару. Потом снова надел шляпу и снова приподнял ее. Выйдя на улицу, он резко раскрыл зонт, налетел ветер, молодого человека крутануло на мокром асфальте и унесло в темноту.

Весь вечер моросил дождь, то и дело заходили покупатели и стряхивали мокрые шляпы на лакированные рояли. Клара обслуживала их, но все время думала о песне, которую не мог вспомнить молодой человек. В голове вертелись мелодии Шуберта, переплетаясь с мелодиями рождественских гимнов, доносившихся из кабинок для прослушивания, и, когда пришла пора закрывать магазин, она вздохнула с облегчением.

Эффи носилась по дому в одном белье, готовясь к вечеру.

— Ты что, всерьез решила не ходить? — спросила она Клару.

— Кому я там нужна? Да мне и самой у них скучно.

— Они к тебе хорошо относятся.

— Ничего не могу поделать. Я еще в прошлом году решила. Ни для них, ни для меня никакого удовольствия.

— Не выгорит. За тобой приедут, можешь не сомневаться.

В восемь вечера Эффи с отцом и матерью укатили на машине к Уильямсонам. Клара прошла через магазин, открыла дверь и выпустила их на улицу.

— Звезды высыпали, — сказала мать. — Похолодало.

Клара постояла на пороге, глядя на звезды, и решила, что в самом деле подмораживает.

— Ты все же давай собирайся, — крикнула из машины Эффи. — Сама знаешь Уильямсонов. — И она так звонко и заразительно рассмеялась, что отец с матерью тоже не смогли удержаться от смеха.

Когда машина тронулась, Клара закрыла дверь и отключила звонок. Потом поднялась наверх, переоделась в халат и снова задумалась о песне, которую пытался найти молодой человек. Сев за рояль, она тихонько напела несколько мелодий.

В девять часов послышался стук в окно со стороны переулка и голос Фредди Уильямсона.

— Это кто к кому не желает ехать? — гудел он. — А ну открой окно.

Она подошла, отдернула штору и посмотрела вниз.

На тротуаре стоял Фредди Уильямсон и целился в нее шоферской перчаткой.

— Одевайся! И поживей! — крикнул он.

Она открыла окно.

— Тихо, Фредди. Люди услышат.

— И пусть слышат. Кто к кому не желает ехать? Я и хочу, чтобы слышали. — Он запустил по окну перчаткой. — Все просто-напросто возмущены. Одевайся живей!

— Пожалуйста, уймись, — сказала она.

— Тогда впусти меня, — загудел он. — Надо поговорить.

— Сейчас.

Клара спустилась, отперла дверь и провела его через магазин в музыкальный класс. Он ежился, притоптывал огромными ножищами и все повторял, что на улице холодает.

— Надо было пальто надеть, — сказала она.

— Не ношу, — ответил он. — Терпеть не могу кутаться.

— Тогда не жалуйся, что замерз.

Массивный, розовый, с большими губами и блестящими, как у пуделя, глазками, Фредди грузно ходил из угла в угол, то и дело останавливаясь у камина потереть руки.

— Родительница приказала без тебя не являться, — сказал он. — И никаких разговоров.

— Не поеду, — сказала она.

— Поедешь как миленькая. А пока ты собираешься, я чего-нибудь выпью.

— Пожалуйста, если хочешь. Только я не поеду. Чего тебе налить?

— Джина, — сказал он. — Ну и занудой же ты бываешь, Кларочка.

Она молча налила ему выпивку, и Фредди Уильямсон поднял стакан.

— Извини, не хотел тебя обидеть, — сказал он. — С праздником, Кларочка!

— С праздником! — отозвалась она.

— Кларочка, лапушка, а не поцеловаться ли нам ради праздника? А? — Он неуклюже сгреб ее за плечи и чмокнул мясистыми, мокрыми, как у собаки, губами. — Голубушка моя, — гудел он. — Лапушка моя, Кларочка.

В голове у нее звучали мелодии песен, перебивая друг друга, уводя куда-то. Она грезила наяву, ей казалось, она пытается поймать что-то неуловимое, ускользающее от нее.

— Ты не заснула? — спросил Фредди Уильямсон. — Одевайся скорей и поехали.

— Нет, я сейчас упакую рождественские подарки и лягу спать.

— Да ты что, Кларочка? Живо собирайся. Тебя там ждет не дождется уйма парней.

Она отрешенно стояла посреди комнаты, думая о пылком и застенчивом молодом человеке, который не мог вспомнить песню.

— Вот сонная тетеря, — сказал Фредди Уильямсон. — Где ты витаешь? Очнись!

Неожиданно он по-мужски, грубо обхватил ее за талию, чуть не оторвав от пола, прижал к себе и влепился мокрыми губами в ее щеку.

— Давай, а? — бормотал он. — Ну сколько можно держать себя в узде? Когда-то ведь надо, а?

— Народу много собралось?

— Ну давай. Ну не жеманься.

— Как же я переоденусь, если ты не пускаешь?

— Все успеем, и то и другое, а?

— Нет, — сказала она.

— Тогда последний поцелуй. — И, сдавив ее, Фредди Уильямсон закрыл ей рот своими тяжелыми собачьими губами. — Кларочка, голубушка. Зачем держать себя в узде? Может, давай все-таки, а?

— Ну хватит, Фредди, хватит. Мне надо собраться. Налей себе еще и жди.

— Вот это разговор.

Пока она переодевалась, он пил джин и грузно топал по комнате. Она вышла к нему в черном жакете, с черно-красным шарфом на голове.

— Ух ты! — восхитился Фредди Уильямсон. — Вот это да! — И поцеловал ее еще раз, неуклюже и грубовато проведя руками по лицу, шее, волосам.

Когда они спускались вниз, кто-то тихонько постучал в стекло входной двери.

— Полиция, — сказал Фредди Уильямсон. — Видно, забыл включить сигнальные огни в машине или еще какая ерунда.

Но, открыв дверь, Клара увидела молодого человека, который не мог вспомнить песню. Он тут же приподнял шляпу.

— Извините, ради бога… Вы уходите?… Прошу прощения.

— Вспомнили? — спросила она.

— Кое-что, — ответил он. — Слова.

— Тогда заходите. Минутка у меня есть.

Он вошел в дом, и Клара прикрыла дверь. В магазине было темно, и ей показалось, что сейчас он робеет меньше.

— Начинается так, — сказал он. — Всего я, правда, не помню. Что-то в этом духе: Leise flehen meine Lieder. Liebchen, komm zu mir…

— Шуберт. — Она направилась в ту сторону, где стояли инструменты, и, сев за рояль, запела. «Эта, эта самая», — услышала она его слова и еще услышала, как Фредди Уильямсон нетерпеливо возится с замком входной двери.

— Чудесная песня, — сказал молодой человек. — Она, конечно, не рождественская, но есть в ней что-то такое…

Громко топая, Фредди Уильямсон вышел на улицу, и вскоре оттуда донесся шум мотора. Цепочка на открытой двери брякала о косяк, и в темный магазин задувал холодный воздух.

Клара замолчала, она не знала всех слов, только эти первые строчки: «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной. В рощу легкою стопою ты приди, друг мой…» Дальше она не помнила.

— Извините, я дальше не помню, — сказала она.

— Огромное спасибо, — сказал он.

Дверь хлопала, действовала на нервы, и она встала закрыть ее. Снаружи нетерпеливо сигналил Фредди Уильямсон.

— Вам, видимо, нужна пластинка? — спросила она. — У нас есть отличная запись.

— Если вас не затруднит.

— Постараюсь найти, — сказала она. — Только зажгу свет.

Разыскивая пластинку, она еще раз пропела первые такты.

— Сколько в ней нежности, — заговорила она. — Какая-то удивительная нежность… — Вдруг ей показалось, что молодой человек смутился. Он принялся рыться в бумажнике, но она сказала: — Да ладно вам. Заплатите после Рождества, в любой день заплатите.

В ту же минуту дверь открылась, и показался Фредди Уильямсон.

— Что тут происходит? — спросил он. — Магазин давно закрыт. Клара, ну давай живей!

— Иду, — сказала она.

— До свидания, — попрощался молодой человек. — Я вам очень признателен. С праздником вас.

— И вас с праздником, — ответила она.

Ветер успел стихнуть, и звезды на небе были резкими, зелеными; улицу подсушивало, только кое-где еще темнели мокрые пятна.

— Вот хам! — бубнил Фредди Уильямсон. — Наглец чертов!

Он насупился, замолчал и быстро погнал машину к высокому берегу над рекой. Весь декабрь, не переставая, шли дожди, и когда машина выехала наверх, впереди простерлась широкая гладь зимнего паводка, разрезанная на квадраты притопленными живыми изгородями и поблескивающая отражениями зеленых и желтых огней на том берегу.

— Я бы его послал ко всем чертям! — сказал Фредди Уильямсон. — До чего наглый. Просто хам.

— Река разлилась, — сказала Клара. — Замерзнет, на коньках можно будет кататься.

— До чего же нахальные бывают люди, — сказал Фредди Уильямсон. — Черт знает что!

Он мрачно повернул на гравийную аллею, ведущую к большому эдвардианскому дому. От колес во все стороны взметнулись сухие, ломкие листья каштанов; по краям обширной лужайки серебрился иней.

— Еще разочек, пока мы одни, — сказал Фредди Уильямсон и с неуклюжей поспешностью, хотя она и пыталась отвернуться, поймал ее губы, как собака птицу. — Кларочка, голубушка. К черту узду! Рождество ведь.

— Поставь лучше машину, я тебя подожду, — сказала она.

— Твое слово — закон, моя голубушка. Хорошо, что ты приехала.

Она выбралась из автомобиля и немного постояла, глядя вниз, на пойму. Потом нагнулась и тронула ладонями траву. Трава была жесткая, хрусткая, а прихваченные морозцем ветки деревьев и напитанные влагой стебли увядших цветов ярко искрились. В огнях дома, льющихся с той стороны лужайки, искрился пар от ее дыхания. Казалось, что даже внизу, на широко разлившейся воде поблескивает иней, и она почти убедила себя, что река успела чудесно преобразиться, затянувшись сплошной гладью льда.

Так она и стояла, думая о робком и пылком молодом человеке, о его зонтике, о приподнятой шляпе. Песня, которую он не мог вспомнить, снова зазвенела у нее в голове… «Песнь моя летит с мольбою… Ты приди, друг мой…» Но тут, топая ножищами по гравию, подошел Фредди Уильямсон и опять вцепился в нее, словно изголодавшийся пес.

— Еще разочек, пока никого нет, — загудел он. — Разочек, Кларочка. Только один разик, лапушка. Вот так…

В доме вдруг раздались взрывы хохота, будто кто-то — скорее всего, ее сестрица — раздул искорки веселья, которые до этого лишь вырывались из окон.

— Помаленьку разогреваются, — сказал Фредди Уильямсон. — Весело будет.

Под ее ногой хрустнул ледок. Она цеплялась за что-то неуловимое, уплывающее от нее. «Leise flehen meine Lieder. Ты приди, друг мой»… как же там дальше?