Пингвин влюбленный

2

Суржик уже собирался сунуть ключ в замок зажигания, как у него вдруг, уже в который раз (!), дико заболела голова. Виски стиснуло раскаленным обручем, а затылок налился свинцом. Подобные приступы начались около года назад. Совладать с ними можно было только абсолютным покоем. Никакие таблетки не помогали. Валера осторожно откинул голову на подголовник и, тяжело дыша, застыл в неподвижности. Надя, Надя…. Она единственная, кто могла помочь. За четыре дня, проведенных вместе, она дважды ухитрялась какими-то пассами вокруг его головы снять эту дикую боль.

Неожиданно опять, как вязкий болотный туман, наплыло воспоминание…

Под утро они лежали на широкой кровати, укрытые только простынями. Оба не спали. Спальню заливал нервный неоновый свет от фонарей с набережной.

— О чем молчишь? — вполголоса спросила она.

— Так… ни о чем, — вздохнул Суржик.

И вдруг его прорвало. Уже долгие годы он ни с кем не говорил откровенно, не делился тем, что в действительности волновало, что тревожило и в глубине души даже страшило. Бесконечные общения с друзьями-приятелями, редакторами, режиссерами и просто шапочно знакомыми — не в счет.

— Как жизнь? Все отлично?

— Все тип-топ.

Новые сплетни, новые анекдоты, якобы, новые идеи, которые из года в год оставались все теми же, пересказами старого, много раз слышанного, уже навязшего на зубах. Все это, все эти поверхностные общения, контакты, встречи на бегу очень выматывали к концу дня, наполняли душу каким-то мутным студнем, от которого можно было избавиться только долгим глубоким сном или хорошей порцией спиртного. По душам, откровенно, до донышка Суржик не говорил ни с кем уже много лет. Рядом с Надей он вдруг ощутил упоительное чувство свободы, когда можешь высказать что угодно, все, что думаешь на самом деле, не боясь показаться глупым, слабым или несостоятельным.

Суржик резко сел и, глядя прямо перед собой куда-то в стену, проговорил:

— Понимаешь… я боюсь! У меня идиотский характер. Мне нужно постоянно преодолевать свой страх. Если вокруг нет ничего такого, я сам, искусственно создаю ситуацию риска, чтоб довести конфликт до идиотизма, а потом преодолеть страх.

— Чего ты боишься сейчас?

— Многого. Очень многого.

— Надо же… — в темноте усмехнулась Надя. Лица ее Суржик не видел, не поворачивался, но был уверен, что она именно усмехнулась. При этом явно слегка покачала головой. — Ты не производишь впечатления испуганного человека. Ты самый бесстрашный мужчина из всех, кого я знаю. Чего ты боишься конкретно?

— Утром боюсь, что не смогу больше написать ни строчки. Вечером грабителей и убийц, которые могут, походя отнять жизнь у меня или у тебя. Или у обоих вместе. Или у моего сына. Постоянно боюсь нищеты и старости…

— Старость тебе не угрожает, — попыталась пошутить она.

— Да, да… — горько усмехнулся Валера, — Знаю. Я буду жить вечно. Боюсь сильных мира сего. Богатых и сытых. Боюсь сказать, что… люблю тебя… потому, что боюсь сглазить. Люди злы и завистливы. Всегда завидуют тому, чего лишены сами. Хочешь, открою секрет?

Суржик резко повернулся, схватил Надю за плечи, приподнял с подушки. Теперь они сидели напротив друг друга почти в полной темноте. Под утро все фонари на набережной всегда отключали. Он видел только очертания лица, да едва заметный блеск ее глаз. Крепко держал ее за плечи и взволнованно говорил:

— Каждому человеку отпущена не одна, а три жизни. Понимаешь, солнышко? Целых три! Работяги! Бездельника! И мистификатора, шарлатана! Было время, я вкалывал как никто другой, и даже находил в этом радость и удовлетворение, понимаешь? Получил несколько литературных премий, признание и все такое. Потом только развлекался, лентяйничал и жил свое удовольствие. Сейчас я — ни то, ни другое. Я — имитатор, понимаешь? Вожу всех за нос. Выдаю себя за то, чем не являюсь в действительности. Мельпомена отвернулась от меня. Боюсь, что навсегда. За последние полгода я не написал ни строчки. Это наказание. Это проклятие! И я его заслужил! Нельзя одновременно хапать, хапать и заниматься творчеством. Сейчас я всех обманываю!

…Через десять лет Суржик «родит» забавного поросенка по имени «Вершок». На радость детям, на зависть коллегам. Его, яркие, красочно оформленные книжки, как и раньше, начнут расходиться огромными тиражами по всей стране. Молодые мамаши будут вырывать его книжки из рук своих детей, чтобы первыми узнать про все новые и новые приключения Вершка. Малыши в детских садах поголовно забудут человеческую речь и станут общаться друг с другом исключительно: «Хрю-хрю? Хрю-хрю!». Чем приведут в смятение многочисленных дедушек и бабушек. Суржик даже начнет издавать новый иллюстрированный журнал для детей, который так и будет называться, «Вершок». Коротко и выразительно. Но все это потом, а пока…

— Мельпомена отвернулась от меня! — понизив голос, говорил Валера, — Когда-то я хорошо начинал. Подавал надежды. Сейчас просто-напросто зашибаю деньгу. Многие не замечают, многие уже догадываются…

— Ты наговариваешь на себя. Не верю, что все так…

— Так, солнышко. Именно так. И не иначе. Я самый заурядный аферист, мошенник. Раньше таких окунали в бочку с дегтем, и валяли в перьях. А потом гнали через город под свист и улюлюканье толпы…

— Попробуй еще раз…. Начни все сначала…

— Не могу, солнышко. Стоит только сесть за стол и сосредоточиться, тут же начинает дико болеть голова. Организм сопротивляется, понимаешь? Все, я исчерпал себя. Был да весь вышел.… Вот, вот и сейчас.… Извини, солнышко!

Суржик отпустил ее плечи, стиснул ладонями себе виски.

— Даже сейчас, стоит только подумать о работе, голова начинает болеть с такой силой, что… не передать словами. Того гляди, пополам треснет. Ощущение, будто в затылке просверлили отверстие и залили туда кипящее масло. Знаешь, на котором жарят эти гнусные пончики. Не подумай, потому что выпил. Я вообще не пью. Вот только с тобой. Да и то, разве мы много выпили? Извини…. Даже языком ворочать трудно.

— Хочешь, я тебя вылечу? — вдруг каким-то странным голосом сказала Надя. — Я могу снять твою головную боль. Это очень просто. Сядь, вот так.… Повернись спиной.… Не бойся, это совсем не страшно…

Суржик нехотя повернулся в сторону окна. Он категорически не верил во все эти привороты, навороты, шаманство всех мастей. Надя пристроилась у него за спиной.

— Опусти руки. Закрой глаза и постарайся думать о чем-нибудь… совсем постороннем, приятном, радостном…

— Кроме тебя, в моем положении нет ничего приятного и радостного… — мрачно пробормотал Суржик.

— Вспомни свое детство… — шепотом настаивала Надя.

— Тем более. Нищее, голодное детство. Мать копейки считала, отец пил…

— Тогда просто считай. Один, два, три…. Закрой глаза и считай.

Если бы кто-то неожиданно вошел в спальню и зажег свет, он бы увидел….

ОН сидел в неестественной позе на кровати, опустив ноги на пол, зажмурившись, словно ожидая удара сзади и напряженно ждал. ОНА сидела за его спиной на кровати на коленях и осторожно держала одну ладонь над его лбом, другую над затылком. Их фигуры, почти обнаженные, лишь слегка прикрытые простынями, напоминали какую-то скульптурную, языческую культовую композицию. Взгляд ее при этом был жестким, решительным и в то же время бесстрастным. ОНА будто смотрела куда-то далеко-далеко вперед. Поверх его головы, сквозь стены за линию горизонта…

И чудовищная головная боль, которая последнее время мешала ему жить, работать, думать, даже дышать, неожиданно отступила. Надя откинулась на спину, осторожно подложила себе под голову подушку и застыла в неподвижности. Суржик осторожно повертел головой вправо-влево, не болит. Потом, решившись, как собака после купания, резко потряс ею и замер в ожидании. Боль не возвращалась, куда-то улетучилась, испарилась.

— Потрясающе! — прошептал Валера, пытаясь в темноте разглядеть выражение ее лица. — Как ты это делаешь?

— Не знаю, — уставшим голосом отозвалась Надя.

— Большие деньги можно зарабатывать!

— Отвали! — прошептала Надя.

— Нет, все-таки! Как ты это делаешь?

— Получается как-то… само собой. Хотела забрать твою боль себе…. Словами трудно объяснить…

— Ну, а все же… — настаивал Суржик. — В чудеса я не верю!

Он потянулся через лежащую поперек кровати Надю к тумбочке, хотел зажечь настольную лампу, специально приспособленную, чтобы читать лежа.

— Не зажигай свет, милый! — сказала Надя глухим голосом. И добавила. — Хочу отдохнуть, я очень устала. Не против, если я немного посплю?

Валера наклонился над ее лицом, хотел поправить прядь рыжих волос, но, увидев, что она уже крепко-крепко спит, передумал. Долго неподвижно сидел рядом…

…Как-то только головная боль чуть отпустила, Суржик завел двигатель и выехал на Олимпийский проспект. Повернул направо, на перекрестке свернул на Трифоновскую улицу. Проехав мимо бензозаправки и маленькой церквушки на пригорке, свернул во двор дома и заглушил двигатель. За детской площадкой, сквозь зелень кустов, проглядывало двухэтажное кирпичное здание с вывеской «19 отделение милиции».

— Вас приветствует Союз писателей! — энергичным голосом провозгласил Суржик, распахнув без стука дверь комнаты, номер восемь. Улыбаясь, раскрыл дипломат и шлепнул на стол перед молодым парнем в штатском свою книжку «Отважный муравей». Это был коронный финт Суржика. Действовал он безотказно.

Валера уселся на стул напротив хозяина комнаты, непроизвольно повернул голову налево и чуть не вздрогнул. На стене рядом с вешалкой висел яркий красочный плакат. Прямо на Суржика с него смотрела Надя. Мальва, Мальвина, «звездочка» шоу бизнеса прошлых сезонов. Она, раскинув руки в стороны, весело смеялась. Будто кричала: «Я люблю вас всех, люди-и!!!». Валера перевел взгляд с плаката на сидящего за столом парня в штатском. Тот, слегка нахмурившись, листал детскую книгу Суржика.

— Что нужно Союзу писателей от нашего отдела? — не поднимая глаз от книги, спросил парень. Его широкое скуластое лицо не выражало ровным счетом ничего.

«Да, скифы мы! Да, азиаты! С раскосыми и жадными очами!» — непроизвольно пронеслось в голове у Валеры.

— Потеряли свои творческие замыслы? — усмехнулся парень. Поднял на Валеру раскосые глаза и спросил, кивнул на книгу. — Вы автор?

— Разумеется.

— Сами написали? — спросил он.

— Давайте подпишу на память.

— Кто у вас потерялся? Мать, отец, дочь, сын? — равнодушным тоном задавал вопросы «азиат», пока Суржик расписывался шариковой ручкой на титульном листе.

— Она! — кивнул Валера на плакат.

«Азиат» в штатском долго смотрел на плакат, потом перевел взгляд на Суржика. Лицо его по-прежнему не выражало никаких эмоций.

— Мальва? — уточнил он.

— Вы ее знаете? — в свою очередь спросил Валера.

— Кто ж ее не знает? — очень удивился «азиат». Даже чуть расширил щелочки своих глаз. — Лично не знаком, конечно, к сожалению…. У нас весь отдел, все наше подразделение ее поклонники. Она вам кто?

— Невеста, — непроизвольно вырвалось у Суржика.

— Давно пропала?

— Сегодня утром. Вернее, ночью. Вышла из квартиры на улицу босая, без всякой обуви…. И больше не вернулась. С ней что-то случилось. Не могла она просто так…

— Босая? — изумился «Азиат». Потом резко нахмурился. — Так. Давайте по порядку. Где это произошло, как, когда, в котором часу?

— У меня. На Фрунзенской набережной. Мы были там. Где-то около…

— Фрунзенская набережная, не наш район, — уточнил «азиат».

— Заявления о пропаже принимают по месту жительства пропавшего…

— По месту регистрации, — опять уточнил «азиат».

— Регистрация, прописка… — поморщился Валера. — Что в лоб, что по лбу!

— Гражданин может быть зарегистрирован по одному адресу, в действительности проживать по другому адресу…

— Хрен редьки не слаще! Мальва прописана по Олимпийскому проспекту. Я правильно понимаю ситуацию?

«Азиат» молча кивнул. Посмотрел на плакат и спросил:

— Хотите объявить ее в розыск?

— Разумеется.

— По закону должно пройти более трех суток.

— Плевать на ваши законы! — разозлился Суржик. — Речь идет о жизни человека. Не могла она просто так, взять и исчезнуть…. Что-то случилось…

— Может, телевидение подключить? Очень эффективно. У вас есть связи на телевидении? Обычно достаточно одного объявления.

— Нам подобная реклама ни к чему! — жестко ответил Суржик.

«Азиат» равнодушно пожал плечами. Мол, хозяин — барин.

— Босая… — задумчиво протянул он. — Может, за ней кто-то подъехал на машине. Позвонил по мобильнику. Она спустилась, села в машину и… будь здоров!

— Никаких звонков не было!

— Почему она ушла босая? — подозрительно спросил «азиат».

— В чем пришла, в том и ушла! — раздраженно заявил Суржик.

Полтора часа Валера уламывал «азиата» принять заявление. Потомок Чингиз-хана был непоколебим. Бубнил, как заезженная пластинка: «По закону через трое суток!». Хоть стулом его по голове бей. Суржик давил так и эдак. Грозил карами небесными, заискивал, сулил немыслимые блага от Союза писателей, вплоть до бесплатных путевок в Переделкино от Литфонда. Как об стенку горох. Растопил лед сурового сердца «азиата» обед из трех блюд. На четыре персоны для всего отдела. Суржик случайно вспомнил уборщицу, с которой столкнулся в дверях отделения. Она выносила в большой коробке множество знакомых упаковок.

На полуслове он выскочил из кабинета, пулей слетал в соседний магазин «Продукты». Через десять минут выкладывал на стол перед изумленным «азиатом»: четыре лапши «Доширак», четыре банки пива «Балтика», четыре салата «Оливье», четыре пакета сока «Наш сад», четыре батона «Столичный», четыре пачки печенья «Юбилейное»…. Словом, в четверг четвертого числа, четыре черненьких, чумазеньких…

«Азиат» в штатском сломался. Обозревая изобилие на своем столе, дал честное благородное слово, сегодня же отправить ориентировку на Надю во все соответствующие подразделения и службы. И даже пообещал приложить ксерокопию с ее плаката. Поистине, путь к сердцу мужчины, будь он хоть негром преклонных годов, хоть другом степей, лежит через его желудок.

А ранним утром следующего дня Валера Суржик чуть не заработал инфаркт. Или инсульт. Или что там еще бывает от внезапно навалившегося нервного стресса. Где-то около семи раздался телефонный звонок. Резкий, злобный. Или так только показалось? Голос в трубке был ровным, почти механическим:

— Валерий Владимирович Сульгин? Из морга номер семнадцать беспокоят.

— Суржик! Моя фамилия, Суржик, — сразу осипшим голосом ответил Валера.

— Извините. У меня написано, Сульгин. Вы подавали заявление?

— Да.

— Приезжайте на опознание. Коптевский тупик, дом восемь, корпус два. Вход с обратной стороны. Паспорт не забудьте захватить.

— Чей… паспорт? — похолодев от ужаса, спросил Валера.

На том конце провода уже отсоединились.

Ближайший друг Суржика, художник и прозаик Леня Чуприн лежал дома в гипсе. Само собой, не весь, частично. Точнее, в гипсе была только левая нога. Неделю назад ранним утром выгуливал своего красавца «дворянского» происхождения Челкаша на Головинских прудах. Ступил на глиняный участок, еще влажный от росы, и в ту же секунду оказался лежащим на спине кверху ногами. В левой ноге, где-то в самом низу, что-то довольно громко хрустнуло, как сухарик в пасти Челкаша. И дикая боль волнами начала пульсировать по всему телу. От ноги к голове, от ноги к голове…

— Меньше по бабам будешь шляться! — сказал бы Суржик, если б увидел в эту минуту лежащего на берегу пруда Леню, который морщился от боли и потирал ногу.

Лохматый меньший брат Челкаш воспринял падение Чуприна, как очередную забавную игру. Начал на него напрыгивать с веселым лаем, хватать зубами за рукава туристической куртки. Они частенько устраивали с хозяином забеги наперегонки по берегу пруда, взаимные засады в кустах и внезапные нападения с угрожающими рычаниями и борьбой до победного конца. В этот раз хозяин повел себя странно. Пару раз пытался встать самостоятельно, но тут же со стоном опять валился на бок. Потом осторожно садился, потирал ладонями ногу и морщился. Челкаш понял, дело плохо. Начал призывно и возмущенно лаять, оглядываясь по сторонам. Чем еще-то он мог помочь?

Представить себе Леонида Чуприна предельно просто. Кто не знает кумира восьмилесятых актера театра и кино Олега Янковского? Так вот, Леня Чуприн и Олег Янковский один тип. Только у Леонида лицо помужественнее, да и ростом он чуть повыше Янковского. В остальном, один в один. Разумеется, при виде того и другого, девочки падали. Можно было укладывать штабелями и складировать. Леонид с Олегом никогда не встречались. Хоть и проживали оба в столице нашей Родины. Были и еще некоторые различия. Один актер, другой художник иллюстратор и писатель-прозаик. Дома на книжной полке у Леонида уже несколько сборников рассказов тесняться. Вообще, иметь две профессии удобно. Если друзья-приятели выказывали недовольство его иллюстрациями, был ответ:

— Я писатель, прозаик.

Если кто-то, прочтя последний сборник рассказов Чуприна, вываливал на голову автора ведро критических замечаний, и тут ответ наготове:

— Я художник, иллюстратор.

Справедливости ради стоит заметить, Леня лукавил. Его проза, и его иллюстрации всегда были на хорошем профессиональном уровне. Талантами Бог не обидел. Давно замечено, если Господь награждает талантами, то сразу несколькими. Там, на небесах, социальной справедливостью и не пахнет.

Суржик с Чуприным познакомился, когда Леня иллюстрировал его сборник стихов для детей «Отважный муравей». Книжка получилась. За ней последовала «По секрету всему свету…». Потом еще одна, и еще… Короче, подружились. Надолго, если не навсегда. Более противоположных индивидумов трудно представить. Даже внешне они разительно контрастировали. Худой, высокий, чуть сутулящийся Леонид и плотный, коренастый, гриб-боровичок Валерий. Суржик всегда быстр, остроумен и находчив. Готов, как в омут с головой, кинуться в любую авантюру. Все потерять и в сотый раз начать сначала. Чуприн лиричен, склонен к размышлениям и обобщениям. Предпочитает пять раз отмерить, один раз ошибиться. Суржик человек действия, Чуприн человек раздумий. Обоих любили женщины. Всех мастей, калибров, возрастов и оттенков. Тут уж ничего не попишешь. Они потому и подружились, что не чувствовали друг в друге конкурентов. У обоих комплексов на этот счет не было ни малейших. Оба уже были женаты и оба благополучно развелись. У обоих дети. У Суржика сын, у Чуприна дочь. Оба в возрасте сорок с небольшим гаком, чувствовали себя юношами «второй свежести». Открылось второе дыхание. Поскольку оба холерики, наверняка, у обоих будет третье дыхание, четвертое.…

Лохматый Челкаш продолжал громко и возмущенно лаять на всю округу. Чуприн делал попытки встать и, каждый раз со стоном, опять валился на бок. Редкие прохожие, издали, завидев валяющегося на земле парня, отворачивались и обходили стороной, не желая с утра связываться с пьяным. Да еще с собакой.

Выручила попавшую в беду парочку, проходившая мимо девушка с детской коляской. Она набрала на своем сотовом номер Суржика и подробно растолковала, где именно, в каком месте у Головинских прудов валяется в беспомощности его ближайший друг Леонид Чуприн. Суржик примчался на своей «Ниве» через полчаса. С Кронштадтского бульвара свернул прямо на газон и, не разбирая дороги, через клумбы, детские песочницы и тропинки, направил машину прямо к Головинскому пруду. Истинные друзья познаются в случае перелома какой-нибудь ноги.

— Какая нога? — спросил он, вылезая из машины.

— Левая-а… — простонал Чуприн.

— Это хорошо, — кивнул Суржик. — Стало быть, одной левой больше работать не будешь.

В их кругу выражение, «работать одной левой», означало верх небрежения к профессии. Халтуру, одним словом. Уровень, ниже плинтуса.

— Чего разлегся? — продолжил Суржик, оглядываясь по сторонам. — Вставай давай, вставай!

— Не могу, — жалко усмехнулся Леня. И виновато пожал плечами.

— Появись сейчас какая-нибудь красивая баба, мигом бы вскочил! — злорадно усмехнулся Валера. — Знаю я тебя. Сам такой.

— Никакие мне не нужны. Ни красавицы, ни уродины! — простонал Леня. — Мне в больницу нужно.

Суржик нагнулся к лежащему Чуприну, закинул его правую руку себе на плечо и легко поднял с земли. Когда-то Валера занимался сразу несколькими видами спорта. Во всех умудрился добиться заметных результатов. В том числе, в занятиях тяжелой атлетикой. Поднять с земли худого Леню Чуприна ему не составило труда.

Он доволок друга до «Нивы», не без трудностей, (мешала левая нога!), усадил на переднее сидение. Запихнул Челкаша на заднее и, утерев пот со лба, уселся за руль.

— Где у вас тут ближайший травмопункт? — спросил он.

— Думаешь, я каждый день ноги ломаю? — прикрыв глаза, сквозь зубы, пробормотал Леонид. На него уже волнами накатывал озноб. Явный признак перелома.

— Вперед! И горе Королеве! — выкрикнул Суржик фразу явно из какой-то пьесы и, сняв с ручного тормоза машину, нажал на газ.

В травмопункте на Фестивальной улице было не пробиться. Старики, старушки и молодежь всех мастей сидели и стояли вдоль длинного коридора. Дверь единственного кабинета периодически со скрипом раскрывалась, оттуда, хромая, выползал очередной пациент. Было впечатление, в Ленинградском районе в разгар лета идут боевые действия. Что в таком случае творится здесь осенью и зимой во время гололеда? Об этом лучше не задумываться. Суржик потолкался пару минут среди переломанных и покалеченных, поискал кабинет Главного врача. Когда уяснил, Главный врач обитает совсем в другом здании, на другой улице, вернулся к «Ниве». Ждать своей очереди можно было до Второго пришествия. Ждать Суржик не любил, не тот характер.

Лучший друг Леня Чуприн полулежал на переднем сидении и тихо постанывал. Челкаш на заднем сидении в унисон тихо поскуливал. Под аккомпанемент дуэта несчастных Валера рванул, ни много, ни мало, в медицинскую академию им. Фурманова. Благо она находилась рядом, всего в двух кварталах от Головинских прудов.

Перед центральными воротами, естественно, стояла внушительная охрана. Двое солдат, оба зачем-то с автоматами. Две зеленые бумажки с портретами американского президента оказались победительнее «Калашниковых».

Суржик долго мотался по коридорам, этажам и лестницам. Пока не нарвался на рослого седого старика с белом халате. На его мужественном лице красовался нос, раза в два больше Суржиковского. Да еще с горбинкой. Что навевало какое-то древнегреческое настроение. Подобные мужественные лица не оставляют равнодушным ни одно женское сердце. Валера сразу почувствовал, это тот человек, который нужен.

— Союз писателей приветствует Вас! — энергично доложил он, вытянувшись перед стариком по струнке.

Старик с мужественным лицом и огромным носом несколько секунд пристально смотрел в глаза Суржику. Потом неожиданно гаркнул:

— Сми-ирна-а!!!

Мгновенно вспомнив все солдатские привычки, Суржик замер. И начал, как и положено, по Уставу, пожирать начальство глазами. Седой старик был явно из главных начальников. Если не самый Главный. Он еще несколько секунд сверлил глазами наглую физиономию Суржика, потом скомандовал:

— Круго-о-ом!!!

Валера, естественно, повернулся, сказался инстинкт. Но не на сто восемьдесят градусов, а на все триста шестьдесят. Оказался вновь нос к носу с седым стариком.

— Из палаты-ы… интенсивной тер-рапии… пошел во-он!!! — рявкнул старик.

Знал бы Валера Суржик, что ему отдает команды не кто-нибудь, сам Вениамин Ильич Котельников, главный хирург всея медицинской Академии им. Фурманова, легендарная личность, спасший жизни многих сотен, если не тысяч солдат и офицеров. О нем впору книги писать и снимать художественные фильмы. Помчался бы к своей «Ниве», достал из бардачка диктофон и записывал каждое слово грозного старика в белом халате. Но ничего этого Валера не знал. Потому и не подумал подчиняться приказам. Наглость, говорят, города берет. Что там, какие-то медицинские Академии. Продолжая пожирать Главного старика глазами, Валера скороговоркой доложил последнему о свалившемся на его друга несчастье. Услышав слово «друг», грозный старик в белом халате слегка смягчился. Очевидно, это слово для него многое значило.

— В приемное отделение! К Наташе! — приказал он. И четко повернувшись, держа спину, как на параде на Красной площади, удалился в бесконечность коридора.

Потом Суржик возил Чуприна в кресле-каталке по длинным коридорам. Сначала в приемное отделение, где пожилая женщина с красивым усталым лицом, впоследствии оказавшаяся лучшим хирургом Академии, сама закатала левую штанину брюк до колена, вымыла уже опухшую ногу несчастному страдальцу в тазу холодной водой, ощупала со всех сторон и отправила на рентген. Покатили в противоположный конец коридора. Суржик все норовил вскочить сзади на кресло и прокатиться, как рикша в трущобах Гонконга. Почему-то не получалось. Кресло-каталка теряла управление и задевала большими колесами то правую стену, то левую.

— Э-э-эх!!! Прокачу-у!!! — хохотал Суржик, врезаясь на полном ходу в какой-нибудь очередной стул.

— Не идиотничай! — морщился Чуприн от боли и неудобства за друга. — Веди себя прилично! Нас сюда пустили из милости.

После рентгена опять в приемное отделение, где та же женщина с красивым усталым лицом, долго рассматривала снимок, моментально доставленный медсестрой.

— Жить будет? — поинтересовался Валера.

— Вообще-то лучше ее просто отрезать… — задумчиво сказала она.

— Я тоже так считаю! — радостно поддержал ее Суржик. — Ведь сразу, какая экономия. На ботинках, на носках. На мыле и шампунях всяких.

— Не кощунствуй! — отозвался Леонид.

— Так уж и быть. Оставим! — отложив снимок, сказала женщина. И добавила, обращаясь к Леониду. — Снимайте штаны.

— Мне выйти? — деликатно поинтересовался Суржик.

— Выйди! — не моргнув глазом, ответила женщина с красивым лицом. — Постой в коридоре. На шухере. Если кто пойдет, стукни в дверь три раза. Вот так. Та, та-та!

— На чем постоять? — уточнил Суржик.

— На чем сможешь, на том и постой! — невозмутимо ответила она. Почему-то Суржика она называла «на ты», Леонида исключительно «на вы».

— Жаль, я не в вашем вкусе! — вздохнул Валера. — Между прочим, мы оба очень серьезные люди. Писатели, — добавил он, открывая дверь в коридор.

— Я так и подумала, — отозвалась женщина с красивым и усталым лицом. — Оба писатели. Документалисты. Любовные романы пишите.

Она замесила в миске на столе какую-то белую, как тесто массу. Потом очень ловко обмотала ногу Леонида бинтами и облепила со всех сторон этой самой массой.

— Вот! Очень симпатично получилось, — сказала она, отмывая руки в умывальнике. — Костыли можете купить в любой аптеке. Они вам будут очень к лицу. Через шесть недель, ко мне! Эй, там! На шухере-е! — повысила она голос. Голос у нее тоже был очень красивым. Низковатый, чуть с хрипотцой. Курила, наверное, много.

В двери моментально возникла физиономия Суржика.

— Выметайтись! Оба! — распорядилась женщина с красивым и усталым лицом.

На Кронштадтском бульваре Леонид проживал один на третьем этаже в трехкомнатной квартире. С Челкашем. После смерти матери изредка приводил женщин, но мысль, жениться на одной из них, даже не залетала в его творческую голову.

Подкатив на «Ниве» к самым дверям подъезда, Валера с превеликими трудами и осторожностями извлек друга из машины, почти на себе поволок к лифту. Из дверей кабины вышла молодая женщина с грудным ребенком на руках. Вслед за ней какой-то бородатый тип с двумя огромными клетчатыми сумками. В таких челноки возят товары. Темные очки закрывали почти пол-лица бородача. Челкаш повилял им хвостом.

— Господи! Что с тобой, Леня! — воскликнула женщина.

— Все нормально! — поморщился Чуприн. — Не бери в голову. Мелочи жизни.

— Если что нужно, ты звони. Постирать, погладить…

С трудом, но все-таки разошлись в узком пространстве перед лифтом. Бородатый мужик в темных очках не проронил ни слова. Пока затаскивал в кабину Чуприна, Челкаша, нажимал на кнопки, (лифт до третьего ходил, только если сначала нажать на пятый, а потом спуститься!), Суржик судорожно пытался вспомнить. Где он видел этого бородатого типа? Так и не вспомнив, обратился к Леониду:

— Соседи?

— Наталья! — кивнул Чуприн. — Где-то на эстраде работает. То ли гримершей, то ли в реквизите. Родила недавно.

Суржик понимающе кивнул, но ощущение, что где-то они пересекались с этим бородатым мужиком, не оставляло. Так бывает, пока не вспомнишь, где видел человека, будешь мучаться, не спать ночами. Лифт, гремя всеми шестеренками, тросами и подшипниками, медленно, но верно пополз наверх.

Выйдя из подъезда, Игорь Дергун, бывший продюсер скандальной группы «Мальвина», год назад бежавший ото всех и от всего, скрывающийся под фамилией своей новой жены Натальи Кочетовой, подошел к скромным «Жигулям» четвертой модели, уложил увесистые сумки в багажник, повернулся к женщине с ребенком. Поцеловал, сначала грудного младенца, потом женщину.

— Будь осторожен! — сказала она.

— Не волнуйся, Натали!

— Береги себя!

— Я не мальчик! Все будет хорошо!

Дергун еще раз поцеловал Наталью, сел в машину и медленно отъехал от дома. Наталья некоторое время смотрела вслед машине и махала рукой. Потом направилась в сторону Головинских прудов.

Расположились друзья на узкой кухне. После смерти Ольги Петровны трехкомнатная квартира как-то мгновенно обрела нежилой вид. Цветы, как по сигналу, завяли, занавески выцвели и пожухли, даже черное пианино, когда-то взятое матерью в кредит, расстроилось. Клавиши западали, струны чудовищно фальшивили. Выйдя на пенсию, Ольга Петровна по самоучителю разучила «Полонез» Огинского, вечерами, «для настроения», вдохновенно исполняла это произведение. Леонид терпеть не мог этот самый «Полонез» Огинского. Когда слышал по радио, морщился и выключал приемник.

Леня Чуприн работал и спал только в большой комнате. Тут тебе и кабинет с большим удобным столом, и спальня с тахтой в полкомнаты. На столе пишущая машинка, две лампы, горы книг и рукописей. Что еще нужно писателю-прозаику? В дальнюю комнату, где когда-то обитала мать, старался поменьше заходить. Вообще, твердо решил в ближайшее время продать эту квартиру, купить меньшую. Разницу положить на счет в банк и жить на проценты.

Суржик резал колбасу, кромсал на куски непокорный сыр, откупоривал шпроты и бутылки с вином. Чуприн, вытянув ногу в гипсе на середину кухни, задумчиво курил. Челкаш бдительно следил за манипуляциями Суржика.

— Блистательный мультфильм недавно повторяли по телевизору. Я его раньше и не видел! «Ежик в тумане»! Класс! Я даже откровенно позавидовал, чего за мной не водится,… — сказал Валера.

— Ну! — недоверчиво буркнул Леонид. Это была его обычная манера. Ко всему относиться настороженно. На всякий случай. — В чем там дело?

— Симпатичный такой ежик… заблудился в тумане…

— Глупость! — мгновенно отреагировал Леонид.

— Топает по поляне, дорогу домой найти не может…. — продолжал Суржик, кромсая колбасу. — Встречает белую лошадь…. А она яблоки хрумкает…

— Лошадь тоже заблудилась?

Леонид из принципиальных соображений не смотрел телевизор. Считал, этот поганый ящик только отвлекает от восприятия подлинной, реальной жизни. Кстати, он у него и не работал. Был давным-давно сломан.

— Погоди! Не перебивай! Со смаком так хрумкает…

— Глупость! — мрачно настаивал Леонид.

— Ты дослушай сначала!

— Ежик не может заблудиться.

— Заткнись, говорю! И послушай!

— У ежика, между прочим, прекрасное обоняние.

— Это сказка! Талантливая сказка-а!

— Зрение плохое, обоняние отличное, — стоял на своем Чуприн, — Ежик всегда дорогу домой найдет, по запахам. Почитай Брэма!

— При чем тут Брэм!? — начал заводиться Суржик. — Примитив! Это сказка!

— Сказка должна основываться на правде.

— Засунь себе свою правду… куда лучи солнца не достают! — окончательно разозлился Суржик. И даже шваркнул на стол полотенце, которым вытирал нож.

— Твой ежик, форменная глупость! На чем вы детей воспитываете? На лжи!?

— Сказка ложь, да в ней намек! Не нами сказано!

— Почитай Брэма! Если ты писатель, должен писать только правду!

— На кой хрен тебе Господь Бог фантазию дал, в таком случае!? — повысил голос Суржик.

— Она мне и не нужна, между прочим. Я пишу правду.

— Тебя послушать, Андерсен, Линдгрен, Экзюпери, все были дураками? Не говоря уж о Пушкине и Гоголе.

— Андерсена оставь в покое. Он был великим писателем. Философом. И писал совсем не для детей. Я о другом говорю!

— Если закольцевался на правде, пиши очерки в газеты!

— Ладно, все! С тобой борщ не сваришь!!!

— А с тобой даже компота!!!

В таком духе закадычные друзья пререкались постоянно. Черное — белое. Зеленое — синее. Если один говорил «да!», разумеется, другой утверждал, «нет!». Случалось, оба заводились всерьез и не разговаривали несколько недель, не перезванивались. Но когда встречались, чаще всего в Доме литераторов, все начиналось сначала.

— Все! Заткнись! Сняли тему!

Суржик налил до краев красного вина в граненые стаканы, один пододвинул Чуприну.

— Давай помянем Ольгу Петровну! Светлой души человеком была.

— Да-а… — задумчиво кивнул Леонид. — Неисправимая оптимистка.

— Молча! Не чокаясь! — провозгласил Суржик.

Друзья выпили, закусили бутербродами. Леонид кинул в пасть Челкашу внушительный кусок докторской. Тот, не разжевывая, проглотил, продолжал сверлить хозяина требовательным немигающим взглядом.

«Дождусь я когда-нибудь говяжьих сарделек или нет?» — думал лохматый меньший брат Челкаш.

— Слушай, Ленечка, скажи откровенно! В прошлый раз мы так и не прояснили этот вопрос… — прищурившись, начал Суржик. — Все-таки, какие женщины лучше? Умные или француженки?

В их кругу «француженками» именовали девушек определенного сорта. Хи-хи, ха-ха, бантики-фантики, трусики-кружавчики… Клинических идиоток, одним словом.

— Некорректная постановка вопроса, — отозвался Леня.

— А все-таки! Ты-то сам, как считаешь?

— Разумеется, умные. Нет вопроса. Умной достаточно сказать: «Дорогая! Твой второй довод не кажется мне убедительным!». И можешь полтора часа отдыхать. Она сама все расскажет, объяснит, растолкует. Теза, антитеза, синтез и все такое. А дурочку ведь постоянно развлекать надо. У кого это? У Вишневского, кажется… «Милая! Да та еще и собеседник!?».

— Тупой ты человек! — сокрушенно покачал головой Суржик. — Так ничего и не понял в жизни. Главное у женщины — задница.

— Не спорю, но…

— Я, почему в свое время на Верке-то женился? Лицо, душа, все потом. Я ее в Хабаровском книжном издательстве увидел. В обтягивающей желтой юбке. Цвет такой, знаешь, вырви глаз! И все… с концами!

— Она и сейчас ничего. В форме.

— Ты давно ее видел?

— Года два.

— Пять, Ленечка! Пять! — растопырив пятерню перед лицом Чуприна, взволнованно говорил Валера. — Годы, увы, бегут!

Поздно ночью друзья сидели за столом и негромко пели:

— «Когда проходит молодость…

Длиннее ночи кажутся…»

Два мужских низких голоса старательно выводили слова некогда очень популярной песни. Кстати, оба довольно неплохо пели. Как уже неоднократно отмечалось классиками, если человек одарен, то одарен разнообразно. Все окна и дверь на лоджию были распахнуты настежь, отдельные фразы выплывали из квартиры, кружились над ночным двором, над припаркованными машинами и тусклыми фонарями на столбах.

— «Что не сбылось, то сбудется…

А сбудется — забудется…»

Лохматый Челкаш изредка взлаивал с тахты, на которой всегда располагался с большим комфортом. Леонид бросал ему одно печенье и хвостатый на время замолкал. У Челкаша было свое собственное мнение и по поводу женщин, и по поводу пения песен. Если бы спросили, он бы мог много чего порассказать. Но его не спрашивали.

— «Когда проходит молодость…

Еще сильнее любится…»

Над сонным Кронштадтским бульваром, над Головинскими прудами, над ракушками и беседками плыла старомодная песня из репертуара Леонида Утесова. Бритые наголо подростки, тусующиеся в беседках, услышав отдельные слова, презрительно и снисходительно кривили губы. Пожилые, те, кому не спалось в эту жаркую, душную ночь, выходили на балконы и лоджии, курили, рассеянно хмурились.

До встречи Суржика с Надей Соломатиной оставалось три дня.

Два дня Суржик как на работу приезжал к Леониду на Кронштадтский бульвар. Утром выгуливал Челкаша и набивал холодильник друга продуктами. Вечером чаще всего заезжал просто так, посидеть, потрепаться. На третий день Валера исчез.

Чуприн, уже привыкший к опеке друга, каждый час ковылял на костылях в коридор к телефону и набирал номер Суржика. Без толку. Длинные гудки навевали нехорошие мысли. Только к вечеру по телефону от одного общего приятеля Леонид узнал веселенькую новость. Суржика видели около Дома литераторов с какой-то эффектной рыжеволосой девицей. Оба, почему-то босиком, топали по середине Никитской улицы и были чрезвычайно довольны.

«Валера спятил!» — подумал Леонид. «Влюбился или был крепко выпивши». Что, понимании Чуприна, было равнозначным. Сам он, после развода с Валентиной, пребывал в убеждении — никогда, ни при каких обстоятельствах, никого, даже под наркозом — не полюбит. К такому категорическому выводу привели его ума холодные наблюдения и сердца горестные заметы.