Пионеры

И ВОТ Я ПОСРЕДНИК

Городок звался Наташин.

— Говорит Наташин, — кричало по утрам радио, — передаем Наташинские известия…

— Наташин… Наташин… — сновали из купе в купе проводники, будя пассажиров. Поезд стоял в Наташине всего пять минут и прибывал рано утром.

Наташин! Ничего удивительного. Сколько угодно городов и поселков носят людские имена: Ваня, Люся, Алеша, Вера, Лена, Володя, Саша, Миша, Боря… А один, на Дальнем Востоке, даже называют уважительно по имени и отчеству — Ерофей Павлович.

Лежит Наташин на правом берегу Десны. На правом — не значит высоком, хотя обычно правый берег реки бывает выше левого. В Наташине оба берега равные, и правый не задирает нос перед левым, хотя в глубине души, наверное, и гордится тем, что он, правый, «городской» берег, а левый — «деревенский». Но это потому, что города всегда немножко заносились перед селами, а на левом берегу Десны как раз напротив Наташина лежало село. Называлось оно Стародуб, хотя в лесах, со всех сторон подступавших к селу, дубов не водилось. Сосняк, ельничек, березняк — этого было сколько угодно, а вот дубов, давших, по-видимому, название селу, вовсе не… Едва не сказал «не было». Хотя, если брать во множественном числе, то и не соврал бы. Дубов во множественном числе в Стародубских лесах действительно не было. Был один-единственный дуб — «мамонт» здешних лесов, росший на ближней от села поляне, которая поэтому называлась первой, в отличие от других, лежащих в глубине леса и называвшихся второй, третьей и т. д. Но что это был за дуб!!! Даже трех — какой там трех! — всех трехсот восклицательных знаков не хватит, чтобы выразить восхищение, которое охватывало очевидцев, созерцавших «мамонта» Стородубских лесов.

Может быть, это преувеличение и мальчишеская фантазия, но юные «дуболазы» клятвенно уверяли, что, забравшись на вершину «мамонта», в солнечный день могли видеть… Москву, а в пасмурный, когда над Стародубом ходили тучи, — солнце.

Дуб был могуч и древен. В его «паспорте» — табличке, укрепленной на дереве, — сообщалось: «Дуб — обыкновенный. Возраст — 500 лет. Памятник природы. Охраняется пионерским лесничеством стародубской школы». К слову «обыкновенный» какой-то остряк приписал частицу «не». Юные лесничие сперва рассердились и хотели соскоблить, но потом раздумали. В конце концов, дуб был действительно необыкновенным[1].

Напротив дуба, через реку, еще одна «высотная достопримечательность», но уже не естественного, а искусственного происхождения, — бывшая парашютная вышка, потом кафе «Посошок», а ныне НП «Зарницы».

От «Посошка» «Зарнице» досталась открытая веранда, похожая на гондолу воздушного шара, с той лишь разницей, что у воздушной гондолы и опора воздушная, а у гондолы-веранды вполне земная — железные фермы бывшей парашютной вышки.

Если забраться на веранду и посмотреть окрест, то увидишь как на ладони и городок Наташин, и Десну-реку, и село за Десной — Стародуб, и тот самый дуб, «памятник природы», о котором говорилось выше. Но забраться на веранду не так-то просто. Для этого надо знать пароль, потому что вышка охраняется и посторонним на нее вход воспрещен.

К счастью, я не посторонний и знаю пароль.

— Стой, кто идет?

Это часовой у вышки. Сейчас он спросит пароль. Но я опережаю его.

— Соха, — произношу я вполголоса.

Часовой сердито:

— Проходите.

Ишь какой хитрый. Знает, что, не получив отзыва, я шагу ступить не смею. А если ступлю, тут мне и крышка. Часовой поднимет тревогу и… Нет уж, лучше без тревоги.

— Отзыв? — строго спрашиваю я.

Конопатенькое от веснушек лицо часового расплывается в улыбке.

— Луноход, — отвечает он, провожая меня подобревшим взглядом.

Я поднимаюсь на вышку и, отдышавшись, гляжу вокруг.

Тихое майское утро. Земля вся — как под влажным полотенцем только что испеченный хлеб — дышит прозрачным парком. То там, то тут поблескивают серебром лужицы, оставшиеся после ночного дождя. Серебра в лужицах чуть-чуть — вылизало до донышка лакомка-солнце, но для воробьишек и это «море», пусть по колено, однако искупаться можно, и они плещутся в лужицах на зависть всем прочим пернатым, облетающим «воробьиные моря» стороной.

Не по-весеннему жарко. Май, а тепло июльское. Такой уж год. Наташин еще только просыпается — после рабочей недели спится всегда дольше, — а Стародуб весь уже в поле, несмотря на выходной. У деревни в страду свое чередование дней труда и отдыха.

Обычно в этот час вышка безлюдна, но сегодня воскресенье, уроков нет, и на вышке наряд — дежурные юнармейцы. Их двое — курносых — с красными повязками на руках, но есть еще и третий, у которого нос как нос, прямой и строгий, зато все остальное на лице круглое и полукруглое — лоб, глаза, рот, уши, подбородок… Это Спартак Журавлев, семиклассник, командир батальона юнармейцев города Наташина. Он — весь внимание и не сводит глаз, вооруженных стереотрубой, с лоскутка «пионерской целины» по ту сторону Десны: там копошатся юнармейцы Стародуба. О, если бы командиру Спартаку узнать, что они там делают? Благодаря наблюдениям он знает, вчера на «целине» — небольшом участке школьной земли — весь день гудел трактор, подаренный стародубской школе шефом-совхозом, а сегодня трактор таскает сеялку. Вчера пахали, сегодня сеют. Но что и для чего?

Задумавшись, Спартак уводит окуляр в сторону от объекта и испуганно вздрагивает: по небу, растопырив, как планер, крылья, летит… ангел. Впрочем, испуг тут же сменяется весельем. Небесный ангел ужасно похож на земного комара. Комар и есть. Проснулся где-то на припеке, разбуженный солнцем, и полетел обозревать окрестности. Да не с того конца за дело взялся. Вместо окуляра на объектив уселся. Лети, лети дальше, не мешай…

Смахнул комара пилоткой и тут же снова ее на голову натянул. Без пилотки бритой голове даже в тепле прохладно. Но прохлада что! На бритую Спартакову голову и не такие беды обрушивались. Как только ни обзывали его волосатые стиляги: и «лысый», и «плешивый»… А те, что поостроумней и поволосатей, зажав где-нибудь в укромном местечке — трое на одного! — участливо осведомлялись, в каком отделении милиции Спартаку Журавлеву сделали такую шикарную «прическу».

— Не в милиции, а в «Космосе», — отвечал Спартак, вырываясь, и нисколько не врал, отвечая так.

В прошлом году осенью в «Космосе», главном кинотеатре города, проводился «месячник повторного фильма». И батальон юнармейцев, которым командовал Спартак Журавлев, не пропустил ни одной картины. Даже конкурс провел «Лучший фильм месяца». И на этом конкурсе большинством голосов киноприз «Зарницы» — оловянная медаль, отлитая батальонными умельцами, — юный стрелок на фоне мишени — был присужден «Котовскому», о чем штаб батальона в тот же день послал сообщение в «Пионерскую правду». Но и это было не все. После конкурса в батальоне прошел диспут: «Чему я научился у любимых киногероев?» Диспут проводила старшая вожатая Зоя Алексеева. Когда почти все уже высказались, на сцену школьного зала поднялся Спартак Журавлев, сияющий, как звезда первой величины, и почему-то в офицерской фуражке — папиной, как потом выяснилось.

— Спартак, — ахнула Зоя, теребя косу, спускавшуюся на грудь, — на сбор в фуражке?

Но Спартак не обратил на нее внимания.

— Я хочу показать, чему научился у любимого киногероя, — сказал он.

— Спартак хочет рассказать, — поправила Зоя Алексеева, — чему он…

— Показать, — сердито перебил вожатую Спартак и снял фуражку.

Сперва все ахнули.

Потом дружно, не сговариваясь, расхохотались.

Потом, так же дружно, захлопали.

Голова Спартака — вчера еще в густой шевелюре — сейчас, без единой волосинки, была похожа на большое круглое яйцо.

— А что?.. — Зоя Алексеева подняла руку, взывая к тишине. — А что?.. Культурно и гигиенично! Была бы я мальчишкой… — и она, не договорив, небрежно перебросила гибкую, как змея, косу за спину.

Ребята засмеялись: знали, как берегла и холила свою косу старшая вожатая, но тут же и похлопали ей — за храбрость.

…Это неправда, что заразительны только плохие примеры. Заразительно все, что необычно. Носить длинные волосы было необычно, хотя и негигиенично — ни промыть, ни расчесать, у мальчишек на это просто терпения не хватало, — и одной этой необычности было достаточно, чтобы одна «волосатая клетка», размножившись, породила целое воинство себе подобных.

Стоило Спартаку, подражая Котовскому, бросить вызов «волосатикам» и обрить голову, как у него тоже появились последователи: на следующий день весь батальон предстал перед своим командиром бритоголовым и стриженым.

Нет, вру, не весь… Пятиклассник Игорь Аникеев, по прозвищу Аника-воин, не пожелал уступить новой моде. Командир Спартак, узрев среди стриженого воинства одного нестриженого, велел Анике-воину выйти из строя и отправиться в ближайшую парикмахерскую. Аника-воин отказался, и тогда командир Спартак, проявив характер и власть, велел ослушнику убираться из строя на все четыре стороны.

Аника-воин «убрался», но в тот же день в школу прибежала Аникина мама и, нападая на встречных и поперечных, стала жаловаться на самоуправство командира ее сына. В конце концов она «напала» на самого Спартака, и тот, выслушав Аникину маму, с «железным» спокойствием в голосе сказал, что она зря волнуется и что ее сын может отныне носить волосы любой длины.

Аникина мама расцвела:

— Так ему и передать?

— Да, — сказал Спартак и прибавил: — В связи с тем, что юнармеец Аникеев увольняется в запас…

Если вы думаете, что после этого батальон недосчитался одного из своих солдат, то глубоко ошибаетесь. Аника-воин как ни в чем не бывало точно в срок прибыл на очередное занятие, правда, не забыв перед этим подстричься.

Операция «стриженая голова» дорого обошлась старшей вожатой Зое Алексеевой. Аникина мама, добравшись до директора, все ему выложила, и насильственное «пострижение» Аники-воина в юнармейцы стало предметом обсуждения ближайшего педсовета. «Пострижение» было признано непедагогичным, и Зое Алексеевой впервые в жизни был объявлен выговор. «За потворство неразумным действиям своих воспитанников» — было сказано в протоколе. Но все знали, а Зоя Алексеева лучше всех, что множественное число тут имело чисто символическое значение. Под этим числом подразумевался всего-навсего один-единственный воспитанник — командир батальона юнармейцев Спартак Журавлев, действия которого были оценены как ошибочные.

— Пусть ошибочные! — кипятилась Зоя Алексеева. — Учатся на чем? На ошибках! А если ошибок не будет, на чем они будут учиться?

Увы, педсовет не внял Зоиной философии…

В отличие от времен года, которые постепенно сменяют друг друга, смена настроений у старшей вожатой Зои Алексеевой совершалась мгновенно.

Вот она только что весело отстаивала свою точку зрения на ошибки — и вдруг, услышав о выговоре, уткнулась лицом в ладони и заревела. Толстый Иван Васильевич, директор школы, запыхтел, как паровоз, бегая вокруг старшей вожатой со стаканом воды. Остальные тактично разошлись.

Секреты учительской никогда долго не бывают тайнами для учеников. Через час после вынесения выговора старшей вожатой батальон юнармейцев Наташинской школы был поднят по тревоге и бегом — командир впереди — припустился к школе.

Зоя Алексеева перехватила юнармейцев в пути. Возвращалась из школы и вдруг увидела бегущих ребят. Сердце тревожно забилось. Сняла туфли и понеслась вдогонку. На бегу, поравнявшись со Спартаком, крикнула:

— Что случилось? Куда вы?

Спартак опешил, увидев вожатую, но бега не замедлил.

— Заступаться, — крикнул он, — за вас!

Смех и гнев одновременно охватили вожатую, но Зоя Алексеева ни тому, ни другому не дала выхода. А «запасным» воспользовалась сама.

— И я с вами! — крикнула она, шлепая босыми пятками по сохранившей дневное тепло мостовой.

— Зачем?! — крикнул Спартак.

— Подавать заявление об увольнении! — крикнула старшая вожатая.

Спартак остановился как вкопанный, увы, не успев предупредить об этом позади бегущих, и — куча мала! — мостовая превратилась в веселую ребячью свалку.

Воспользовавшись остановкой, Зоя Алексеева поговорила с командиром Спартаком и, убедив того в нелепости задуманного заступничества, велела распустить батальон по домам. Ну а в душе она была очень довольна этим заступничеством.

…Возясь со стереотрубой, установленной на подставке, командир Спартак то и дело искоса поглядывает на меня. Я — человек, который знает все по обе стороны Десны — и то, что делается у юнармейцев Наташина, и то, чем заняты юнармейцы Стародуба.

Говорят, в каком-то грядущем тысячелетии люди овладеют телепатией. И тогда ни у кого ни от кого не будет секретов. Как человек, обязанный хранить тайны, я категорически против этого. Командир Спартак — наоборот, за телепатию, потому что тайны, которые знаю я, не дают ему покоя ни днем ни ночью. Но в этом он не оригинален. Там, за рекой, есть еще один человек — его сверстница и соперница, командир стародубских юнармейцев Юлька Цаплина, которой мои тайны также не дают покоя ни днем ни ночью.

Что это за тайны? И кто такой я, что знаю то, чего не знают, но хотят узнать другие? Я посредник «Зарницы», военной игры, которую ведут и в которой ищут победы два батальона юнармейцев: батальон пионерской дружины наташинской школы («журавли» — от фамилии командира Спартака) и батальон пионерской дружины стародубской школы («цапли» — от фамилии командира Юльки). «Войну», которую они ведут между собой на «городском» и «деревенском» берегах Десны, называют «войной журавлей и цапель».

Теперь о себе — кто я, откуда и зачем здесь? Я журналист и в Наташине — гость. Приехал сюда из Москвы в отпуск. Наташин дорог и близок мне. Это папина родина и город маминой «первой любви». Здесь в горсовете когда-то председательствовал мой отец, и здесь, в Наташине, затерялся в войну его след. Своего отца я никогда не видел и очень долго, до самого совершеннолетия, не подозревал о его существовании. Считал родным отчима, всегда невозмутимо спокойного и неизменно доброжелательного Игоря Павловича.

В Наташине, когда узнали, что я журналист, да еще пионерский, то есть работающий в журнале для детей, обрадовались мне, как родному, и уговорили стать главным посредником «Зарницы».

И вот я посредник.

Мне ведомы все тайны «противников» по обе стороны Десны, а им только те, которые удается разведать при «счастливом стечении обстоятельств», то есть или самим подсмотреть, или выведать у болтунов.

О, это «стечение счастливых обстоятельств»!.. Сколько горя причиняет оно тем, против кого срабатывает!

Однажды «цапли» со своего НП — «вороньего гнезда», устроенного на дубе — «памятнике природы», — заметили у «журавлей» какое-то движение. Четверо юнармейцев-старшеклассников волокли по мостовой какое-то трехколесное сооружение, похожее на багажную тележку с мотором. Но почему волокли, а не ехали на ней?

«Цапли» усилили наблюдение и вскоре обнаружили, что тележка не что иное, как маленькая лесопилка. Только пилит не лес, а дрова. «Журавли» возили ее из дома в дом и, заведя бензиновый мотор, пилили дрова всем желающим. Что это, тимуровская помощь? «Цапли» сперва так и подумали. Но вот что им показалось странным: закончив работу, «журавли»-пилильщики, прежде чем уйти, вручали хозяевам какие-то квитанции. Для чего? Этот вопрос целый день мучил «цапель». Разведчики, посланные за Десну, вернулись ни с чем: «журавли» умели держать язык за зубами. А на прямой вопрос о квитанции глупо улыбались: «Квитанция? Первый раз слышим».

«Цапель» выручило счастливое для них стечение обстоятельств. В Наташине на почте старушка попросила девочку написать адрес на бандероли. «Набережные Челны, средняя школа, дружина имени…» — прочитала девочка и поинтересовалась, какие родственные узы связывают наташинскую бабушку с городом автомобилистов на Каме.

— Какие такие узды? — рассердилась бабушка. — Никаких таких узд нет.

— Узы, — смутилась девочка, — родственные связи.

— И связей никаких нет, — решительно отказалась от родства бабушка.

— Но… адрес? — спросила, недоумевая, девочка. — От кого он?

Лицо у бабушки просветлело. От глаз лучиками разбежались морщинки.

— От юных этих… армейцев, — сказала бабушка, погладив шершавой рукой глянцевый переплет книги, — в подарок, за дрова.

Девочка оказалась «цаплей», и тайна «журавлей» всплыла наружу раньше, чем должна была всплыть по правилам игры.

А правила были таковы. «Журавли» и «цапли» втайне друг от друга затевали какое-нибудь полезное, нужное, просто хорошее дело. Но — дело с «сюрпризом». Например, за распиленные дрова полагалось послать какую-нибудь книгу, учебник по указанному адресу. Тайне-сюрпризу после окончания дела, которое в общем-то происходило у всех на виду, полагалось жить два дня. Если за это время «противникам» не удавалось проникнуть в тайну сюрприза, хозяева сами открывали его посреднику, то есть мне, а посредник, то есть я, сообщал об этом «противнику», и дело становилось достоянием всех играющих. Были и просто дела, без сюрпризов, которые совершались втайне. Так, «цаплям» удалось за одну ночь, как в сказке, расчистить и оборудовать площадку для малышей, с качелями и каруселью, под самым носом у «журавлей» — возле дуба-памятника. Я помню, как негодовал на свою разведку командир Спартак, увидев эту возникшую, как мираж, игровую площадку.

За каждую сохраненную до поры до времени тайну «противникам», по условиям игры, полагалось десять очков. За каждую утраченную — только половина. Вторая половина засчитывалась в пользу тех, кто эту тайну сумел открыть.

«Целина», которую поднимали «цапли», тоже, конечно, была с сюрпризом. «Цапли», несомненно, собирались что-то посеять. Но что? И потом — для чего? Для усиления школьного питания? Ерунда, школьная кладовая и без того продуктами располагает.

Сколько разведок посылал командир Спартак за Десну, а все без толку. Все они оставались с носом, так и не сумев пустить в ход этот чуткий орган обоняния. Контрразведка «противника» была начеку и тотчас выпроваживала непрошеных гостей, едва те приближались к мешкам с посевным материалом. Ну а все прочие «цапли» умели держать язык за зубами.

Часа через два первая половина тайны перестанет быть тайной. «Цапли» донесут мне, посреднику, что сев лука новейшего сорта на «пионерской целине» закончен, и я поставлю батальону полновесный балл. Вторая половина тайны — сюрприз — еще на двадцать четыре часа останется тайной. Я исподтишка слежу за командиром Спартаком, с тоской наблюдающим за «посевной компанией противника». Конечно же он понимает, что первая половина тайны уже «улыбнулась» ему. А вот вторая, сюрприз… Как к нему подобраться?

Командир Спартак переводит стереотрубу на свой берег, и лицо его озаряет горделивая улыбка. Я смотрю в том же направлении и сразу догадываюсь, чем вызвана улыбка на лице командира Спартака. На берегу реки, на самом его взлобке, саперы копают землю… Одни землю копают, другие мастерят что-то. Что? Зачем? Именно эти вопросы вот уже который день задает себе командир «цапель» Юлька, не спуская глаз с работающих саперов.

Окопы? Не похоже. Дот? Еще менее похоже. Обыкновенная яма, а от нее — лучиками — дорожки. И лавочки вдоль дорожек. Может быть, яма для мачты? Мачта, а на ней флаг батальона. Возле флага караул. Вот только лавочки зачем? Караулу отдыхать, что ли? Сидячий караул… Смешно и непонятно.

Ничего-то им не понятно, «цаплям». Ладно, скоро недоумение рассеется. В конце дня. Когда саперы батальона принесут из лесу давно уже примеченную там березку и посадят на берегу реки, на взлобке, похожем на богатырский шлем. Тогда рассеется первая половина тайны, и «журавли», сумевшие ее сохранить, получат полновесный балл. Вторую пятерку они получат через двадцать четыре часа посадки, если сумеют сохранить в течение этого времени тайну сюрприза.

КОМАНДИР СПАРТАК И КОМИССАР НИНА

Писатель для читателя — тот же волшебник. Ведь он заранее знает о том, что произойдет. Так вот, я хочу воспользоваться этой своей осведомленностью и, чтобы не мешать дальнейшему повествованию, открыть читателям тайны сюрпризов «журавлей» и «цапель», в которые «противникам» так и не удастся проникнуть. Сюрприз «журавлей» — посадить «Дерево дружбы», а землю, на которой оно будет расти, получить от пионеров всех республик страны. Сюрприз «цапель» — вырастить лук, а деньги, которые за него будут выручены, послать в фонд помощи детям Африки.

Ну а теперь продолжим обозрение Наташина и Стародуба и познакомимся с участниками тех удивительных событий, которые нам с вами предстоит пережить.

…Война, недолго, но зло лютовавшая в Наташине, камня на камне не оставила от старого города. Так что сегодняшний Наташин, можно сказать, весь с иголочки новый. Новый клуб. Новая почта. Новые магазины. Новые двух-трехэтажные дома… То есть не то что новые, а находящиеся, так сказать, в поре детства. Двадцать — тридцать лет — разве это для камня возраст? А Наташин весь с ног до головы каменный, точнее, снизу каменный, сверху кирпичный. Даже крыши и те в Наташине черепичные. Этому есть свое объяснение: Наташин жив кирпичом.

Каких только памятников не бывает на свете: основателям городов — людям, защитникам городов — гусям, кормильцам городов — рыбам…

Когда-то, при царе еще, Наташин торговал хлебом. Скупал хлеб у окрестных крестьян и гнал по Десне в большие города — в Брянск и дальше. Он так и оставался до самой войны хлебным городом, хранил на элеваторах колхозное зерно. А перед самой Отечественной вдруг раскопал в своих недрах глину, да такую, что хоть на хлеб мажь, хоть без хлеба вместо масла ешь. По словам мамы, первооткрывателем местных глин был мой отец, Дмитрий Васильевич, в ту пору городской председатель, который и дал ход кирпичу, составившему потом славу и богатство Наташина. Во все концы области гнал город свой кирпич, и сколько домов, заводов, сел и городов поставлено на нем! Ну да и себя не обделили глинодобытчики, обстроились на загляденье. Что ни дом в Наташине, то картинка. Один с башенками, другой с портиками, третий весь в узорных зигзагах, пущенных ломаной кирпичной строчкой вдоль по фасаду. Для этой строчки на кирпичном заводе жгли специальный, цветной, кирпич.

В Наташине случались туристы. И тогда какой-нибудь местный гид, водя гостей по городу, непременно привлекал их внимание к колонкам, портикам, узорным зигзагам и сердито критиковал строителей за «излишества». Но, странное дело, на эти кирпичные «излишества» все смотрели с удовольствием.

Кирпичом в Наташине жили, кирпичом в Наташине хвалились и если до сих пор и не догадались поставить кирпичу памятник, то все прочие памятники Наташина держались на местном кирпиче. В том числе и главный, у входа в городской сквер, — танк-памятник, на котором солдаты-освободители первыми ворвались в город.

На цоколе памятника надпись: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины». Танк сверху похож на компас со стрелой-пушкой, устремленной на запад, туда, откуда пришел враг. У подножия памятника венки, по обе стороны — почетный юнармейский караул.

Я слышу, как на башенке, венчающей арку у входа в сквер, часы бьют полдень. И сразу после двенадцатого удара звучит мелодия траурной песни. Ее поет магнитофон, установленный в башенке под часами. Он включается и выключается автоматически утром, в полдень и вечером.

Мне хорошо видно, как из будки под аркой — караульного помещения юнармейцев — выходит разводящий. Он в пилотке, зеленых шароварах, заправленных в башмаки, и в защитного цвета курточке с погонами. В руках у него алый флажок. За разводящим медленно и важно, по-гусиному печатая шаг, движутся два мальчика в такой же, как у разводящего, форме, но с автоматами, прижатыми к груди.

За мальчиками — затылок в затылок, шаг в шаг — идут две девочки в защитного цвета юбочках.

Близ памятника разводящий уступает караулу дорогу, и я вижу, как две пары часовых церемонно уступают свои места двум парам новых. Минута, и строгие часовые — мальчики по обе стороны танка, девочки справа и слева от мальчиков — замирают возле памятника.

Командир Спартак, как и я, тоже смотрит на часовых. Но в отличие от меня видит их лучше, потому что смотрит «вооруженным» глазом. Вдруг лицо его вспыхивает, и он поспешно отводит стереотрубу в сторону. Я усмехаюсь: отводит потому, что встретился глазами с Ниной Гончаренко, хотя та, конечно, из-за дальности расстояния и не догадывается об этом. Из-за дальности лица ребят различить трудно, но Нину как не узнать? Разве кто-нибудь другой может, стоя в карауле, так гордо вскинуть головку, так изящно, по-балетному, вытянуться и замереть в неподвижности? На Нину, когда она на часах, ходят посмотреть со всего города.

И еще есть примета, по которой ее можно узнать издали: алая шелковая роза, которую она носит на пилотке слева от звездочки. Роза на пилотке, конечно, «не по уставу», но все дело в том, какая роза! Та, что на пилотке у Нины, — приз. Она заслужила его, первой среди девочек сдав нормы комплекса ГТО, а главное, отличившись в стрельбе: Нина выбила столько очков, сколько не снилось даже мальчишкам! Да и приз не простой. Шелковая розочка — подарок «внуков Парижской коммуны» — французских пионеров. Клуб интернациональной дружбы наташинской средней школы получил его с просьбой вручить «лючей юний ленинець». «Лючей», по общему мнению, оказалась Нина Гончаренко, и алая розочка была вручена ей.

Я знаю, почему Спартак покраснел, встретившись глазами с Ниной. Эту тайну мне открыло одно алгебраическое уравнение, начертанное чьей-то коварной рукой на школьном заборе: «С+Н=Л».

Весь шестой «Б» — это было год назад — помнил, как Нина появилась в классе. Ее, прямо из учительской, приняв с рук на руки от родной мамочки, привела Надежда Егоровна, классный руководитель. Сердито краснея и почему-то не глядя на девочку, Надежда Егоровна сказала:

— Знакомьтесь, ребята, это наша новая ученица.

«Сердитость» учительницы сразу объяснилась, едва класс воззрился на новенькую. Одежда и обувь на Нине находились в обратно пропорциональной зависимости. Юбочка была укороченная, а каблуки на туфлях, наоборот, удлиненные. Мужская и женская половины класса реагировали на это по-разному: мужская — восхищенным свистом, женская — стыдливо утопленными в парты взорами.

После звонка на перемену, задержав Нину в классе, Надежда Егоровна сказала:

— Тебе придется подчиниться общим правилам, сменить одежду и обувь.

И в знак беспрекословности приговора Надежда Егоровна побарабанила указательным пальцем по столу.

Нина снисходительно усмехнулась.

— В противном случае… В противном случае… — рассердившись, учительница хотела и не смела сказать самое страшное. Наконец осмелилась: — Тебе не надо больше ходить в школу!

Чей-то любопытный башмачок, помешавший двери плотно закрыться, позволил ребятам, прильнувшим к щели, досмотреть и дослушать сцену. Нина присела в реверансе и с обескураживающей улыбкой сказала:

— Вот в этом я и хочу убедить свою мамочку.

Вскоре стала известна причина, по которой Нина и ее мама, доктор Полина Никитична, осчастливили Наташин своим присутствием. Оказывается, мама увезла дочь из Москвы для того, чтобы всегда держать ее на глазах, так как там, в Москве, стоило дочери исчезнуть с маминых глаз, как она в ту же минуту исчезала и из дома. И тогда мама кидалась на один из московских вокзалов, чтобы затем объехать все остальные, а ближайшие родственники — на аэродромы. След беглянки обнаруживался обычно в вагоне готовящегося к отправлению поезда дальнего следования, а то и на борту не успевшего взлететь лайнера.

Поняв, что бороться с «бесом дальних странствий», обуявшим Нину, она не в силах, Полина Никитична увезла дочь на родину, в Наташин, к бабке. Перемена мест в иных случаях лучшее лекарство. Но, увы, даже это «лекарство» не подействовало. Нина меньше всего думала об ученье и больше всего о путешествиях. Тогда повлиять на Гончаренко, отвлечь ее от пустых затей и приобщить к активным пионерским делам совет отряда шестого класса «Б» поручил самому авторитетному из своих членов — председателю совета отряда и командиру батальона юнармейцев Спартаку Журавлеву.

И вот раз после уроков командир Спартак начал осаду. Тоном, не допускающим возражений, но не глядя почему-то на девочку, он попросил Нину Гончаренко «задержаться для одного разговора». «Журавли» с напряженным вниманием следили за начавшимся поединком своего командира со строптивой ученицей.

— Ах, рыцарь, — томно вздохнула Нина Гончаренко, — одними баснями сыт не будешь.

Командир Спартак не полез в карман за словом. Он полез в портфель. И не за словом, а за бутербродом. Достал и предложил Нине.

Глаза у «журавлей» злорадно загорелись: «Что, съела?» Но Нина не смутилась. Поблагодарила командира Спартака за находчивость, но от бутерброда отказалась.

— Чего же ты хочешь? — спросил Спартак.

— Чтобы вы, рыцарь, проводили меня домой, — сказала Нина, мило улыбаясь. — И по дороге изложили свою точку зрения на мое поведение.

Командир Спартак вспыхнул.

«Журавли» онемели.

— Пожалуйста, — после мгновенного замешательства сказал Спартак, подмигнув «журавлям», и в знак того, что будет бороться до победы, незаметно для Нины сжал кулак.

Впрочем, Нина и не смотрела. Она рассеянно запихивала в портфель тетради и книги. Потом, в дверях уже, сунула его опешившему Спартаку и, гибкая, как лозинка, пошла впереди, поправляя на ходу шапочку. Мальчики возмутились, девочки понимающе переглянулись и вздохнули: командир Спартак у всех у них пользовался авторитетом.

В тот день в Наташине лег первый снег, и разумеется, «и человек, и зверь, и птица» поспешили оставить на нем свои следы-автографы.

Самыми любопытными были следы, что тянулись от школы к дому Нины Гончаренко. Сперва они тянулись двумя парами параллельных цепочек. Потом пары разошлись, снова сблизились, и вдруг из двух пар их стало полторы! Как будто кто-то из идущих ради забавы стал прыгать на одной ножке.

Увы, не ради забавы. И не «кто-то», а командир Спартак. Это его следы то сходились со следами Нины Гончаренко, то тянулись параллельно с ними. И вдруг Нина Гончаренко попросила командира Спартака взять ее под руку. Потом, когда командир Спартак размышлял о случившемся, его всегда охватывал жгучий стыд: под ручку с девчонкой! Но в тот миг, когда Нина Гончаренко велела ему сделать это, он до того растерялся, что… поступил так, как она велела. И тут же, равняя свой шаг с Нининым, угодил ногой в лужу, предательски припорошенную снегом. Дальше до самого Нининого дома он, подгоняемый смехом своей спутницы, скакал на одной ножке, скакал, вторя Нининому смеху, хотя в душе и проклинал себя за неловкость. На крылечке он наскоро переобулся, выжал носок и убежал, отказавшись войти в дом.

На следующий день утром Нина Гончаренко первой пришла в школу. Не только не опоздала, как обычно, а пришла первой, раньше всех! Но и это было лишь начало последовавших затем удивительных событий.

Урок математики Надежда Егоровна, классный руководитель, начала с того, что попросила поднять руки тех, кто не выполнил домашнего задания. Этим педагогическим приемом она убивала сразу двух зайцев: во-первых, воспитывала честность — «не сделал — сознайся», во-вторых, прилежание. Не у всякого хватит нахальства встать и во всеуслышание заявить, что он лодырь! Поэтому лучше уж выполнить задание, чем потом казниться признанием в лености. У Нины Гончаренко этого «нахальства» хватало. И стоило, бывало, Надежде Егоровне рот открыть, чтобы задать классу коварный вопрос, как Гончаренко тут же вытягивала руку… Но на этот раз она даже не шелохнулась.

Надежда Егоровна недоверчиво улыбнулась. Одернула строгую черную блузку и сказала не без иронии:

— Можно подумать… подумать, — подчеркнула она, — что Гончаренко тоже выполнила домашнее задание…

Нина Гончаренко встала.

— Да, — сказала она без обычного кривлянья, — выполнила.

Это было как гром среди ясного неба. Класс замер.

— Очень хорошо, — растерялась учительница, — иди к доске.

Нина вышла и, сверяясь с тетрадкой, написала на доске алгебраическое уравнение. Стала решать и — решила! Класс ахнул. Командир Спартак побледнел: страшный договор начинал действовать. Вчера он долго — так долго, что в конце концов потерял веру в достижение цели, — уговаривал Нину исправиться. Нина только прыскала или книжно острила: «О рыцарь, вы меня утомляете». И вдруг, сразу посерьезнев, вперила черные, как смородинки, глаза в проклюнувшиеся на небе звезды и сказала:

— Хорошо, я согласна, только поклянись…

— В чем? — опешил командир Спартак.

— В том, что убежишь со мной на дрейфующую льдину. Я уже все продумала. Мы выдадим себя за детей командира станции СП-75 и… — Она с надеждой посмотрела на Спартака. — Ну?

Это было так фантастично, так похоже на розыгрыш, что командир Спартак с ходу решил включиться в игру.

— Клянусь, — сказал он и, с трудом сохраняя серьезность, отдал салют.

Ах как опрометчиво он поступил, поспешив с клятвой! Сумасшедшая девчонка, оказывается, и не думала шутить. Она уже начала перевоспитываться. Пример тому — домашнее задание. Что-то будет дальше?

А дальше было следующее. На перемене Нина Гончаренко подошла к Спартаку и потребовала, чтобы совет отряда дал ей самое трудное пионерское поручение. Самым трудным была военизированная эстафета, к которой готовились юнармейцы. И Нину Гончаренко включили в команду пластунов.

Вот тут-то она себя и показала. Эстафета была комбинированная. На пересеченной местности соревновались «журавли» и «цапли» — лыжники, пластуны и стрелки. Лыжники бежали, пластуны ползли, стрелки, достигнув огневого рубежа, стреляли. Эстафетной палочкой была малокалиберная винтовка, переходившая из рук в руки и на финише поражавшая мишень. Стрелком в команде «журавлей» был Аника-воин. Нина Гончаренко по-пластунски переползла через снежное поле и вручила винтовку Аникину. «Воин» взял ее наизготовку и кинулся в атаку на воображаемого врага. Вдруг он дико вскрикнул и, выронив винтовку, упал в снег. Нина Гончаренко опрометью кинулась к поверженному «воину».

— Ой!.. — растеряв мужество, вопил «воин». — Больно!.. — и катался в припадке отчаяния по снегу.

Из всех конечностей у него не действовала только одна — правая нога, и Нина, дочь хирурга, сразу определила — вывих! Вправить ногу она сумеет, но где взять силы? Нина соображала быстро. Зажала ногу «контуженого» двумя своими и резко рванула… Ого, как он вскрикнул, Аника-воин! Вскрикнул и сразу онемел от изумления: боли не было. Он поднял голову, чтобы поблагодарить Нину, но той уже и след простыл. С винтовкой наперевес она мчалась к финишу. Обогнала опередившего Анику-воина «цаплю», первой достигла финиша и все пять пуль послала в «яблочко». Отстрелялась, вернулась к Анике-воину и, взвалив на спину, потащила, как учили в «красном кресте» «Зарницы», в полевой госпиталь…

Спартак Журавлев был справедливым командиром. Узнав о случившемся, он построил батальон, велел Нине Гончаренко выйти из строя и всем рассказал о том, что было. Потом добавил:

— У нас еще нет комиссара. Предлагаю на эту должность назначить Нину Гончаренко.

Даже девочки после того, что случилось, не могли заподозрить командира Спартака в пристрастии. И только одна из них, пожелавшая остаться неизвестной, выразила свое возмущение на школьном заборе в алгебраическом уравнении: «С + Н = Л».

Командир Спартак сам видел издали, что это сделала девочка. Но догонять не стал. Зачем? Будешь злиться — задразнят…

ЧЕРНЯК И ЕГО ВНУК ТАРАС

Я вооружаюсь подзорной трубой и смотрю.

Вот в одном окне, забранном легкой решеткой, я вижу узколицего, с залысинами и нищим на растительность черепом, Федора Андреевича Черняка, по-уличному Чернягу.

Федор Андреевич быстро, как лиса в клетке, снует по комнате, и решетка на окне лишь усиливает сравнение Черняги с этой хищницей. Он и есть хищник, Федор Андреевич Черняк. Когда учился, водил дружбу только с теми, кто мог быть ему полезен. Окончил школу, потом курсы счетоводов, стал работать в райисполкоме, но не столько дело делал, сколько принюхивался к тому, где и чем можно разжиться. И разживался, обхаживая тех, кто ему мог быть полезен. Однако стоило «полезному» потерять служебное место и связанный с этим местом доход, Черняга вдруг «терял» его адрес и «забывал» телефон. Встретившись невзначай, спохватывался, записывал то и другое, чтобы тут же «забыть» и «потерять». С теми, кто ему ничем не мог уже быть полезен, Черняга не водился. И еще одно, с самого детства, взял он за правило: «двое дерутся — третий не мешай». Черняга никогда никому не мешал драться, никогда никому не помогал добиваться победы, но первым спешил поздравить того, кто брал верх. Ведь победителю, при случае, всегда можно было напомнить об этом и чем-нибудь поживиться от него.

«Моя полоса нейтральная», — любил он похваляться в домашнем кругу, забывая, что даже в мальчишеских схватках тем, кто держится в стороне, не всегда это проходит даром. Те, что дерутся между собой, лупят их подчас больней, чем друг друга. «А, нейтралитет держите? Ждете, чья возьмет? Нате же вам…»

Первую трещину нейтралитет Федора Андреевича дал, когда он еще работал в финансовом отделе райисполкома. Борющимися сторонами были проныра Харчин — человек-змея с гибкой, как у змеи, талией и маленькой змеиной головкой, — ведавший дровяным складом, и государство. Конечно, проныре Харчину не под силу было победить государство и даже причинить ему сколько-нибудь заметный ущерб, но ведь и комар мал, а укусит — большой не стерпит.

Почувствовав укусы проныры Харчина, государство не стерпело и прихлопнуло его, как комара. А прихлопнув, поинтересовалось, с кем он делил добычу, обворовывая на дровах государство? Комары, они ведь чаще тучами нападают.

И вот однажды Федору Андреевичу Черняку стало известно, что и он может быть привлечен по делу Харчина-проныры. Какой-то дотошный следователь раскопал акт ревизии дровяного склада, подписанный фининспектором Черняком. Из этого акта явствовало, что если завскладом Харчина и можно было в чем-нибудь упрекнуть, то разве что… в беззаботном отношении к своему здоровью. Расход энергии, которую Харчин отдавал работе, нимало не восполнялся его скромным личным доходом. На деле, как доказал следователь, все было наоборот. Торгуя утаенным от государства дефицитным в ту пору топливом, Харчин здорово нагрел на нем руки.

Первой мыслью Черняка было: «Знал, но не брал». На том он и решил стоять. Потому что отказаться от первого ему было не менее трудно, как суду доказать второе: брал Черняга с глазу на глаз, без свидетелей.

Однако, когда Федора Андреевича вызвали к следователю, он переменил свое намерение. Накануне Харчину, сидевшему в тюрьме, удалось снестись с Чернягой и через верного человека передать, чтобы он, Черняга, ни в чем не сознавался: ни в том, что знал, ни в том, что брал. Конечно, не ради самого Черняги старался жулик Харчин, а ради себя. Знал: «за компанию» дают больше.

Черняга ни в чем не признался, и ему ничего не было.

Войну Федор Андреевич встретил начальником финансового отдела райисполкома. И тут его нейтралитет дал вторую трещину. На этот раз борющимися сторонами, уже не в переносном, а в прямом смысле, были его родина СССР и фашистская Германия. Но что ему, Черняге, было до Родины! Пока кормили, пока поили, пока он мог ловчить, выгадывая без заслуг то, чего у других, с заслугами, не было, Родина была ему матерью. Но вот она попала в беду, и неизвестно еще, то ли выстоит, то ли нет. По крайней мере, ему, Черняку, неизвестно. А поэтому от попавшей в беду Родины-матери лучше всего держаться подальше. В конце концов, своя рубашка ближе к телу. Полезешь за Родину-мать в драку, не то что без рубашки, без головы можешь остаться.

И Федор Андреевич решил выждать. Пережить драку где-нибудь в укромном местечке. Как быть потом — видно будет. К тому, кто победит, он сумеет подладиться.

И в ночь перед эвакуацией, набив рюкзак кое-каким барахлишком, а все остальное неправедно нажитое доверив земле, Федор Андреевич подался за Десну, надеясь укрыться в Залесье, лесном краю, у дальней родни.

Только что прошел дождь, но небо уже очистилось. Звезды сверкали как умытые. Месяц смотрел, вылупив бельмо. Земля под ногами чавкала, как обжора. На западе сыто урчал сын войны — артиллерийский гром. На востоке ему добродушно отзывался другой — сын грозы. Коварная доброта звуков не обманывала Черняка. Он по слуху определил — гроза с той и другой стороны не стихает, а разыгрывается, приближаясь. Где же та середина, чтобы проскользнуть и выйти сухим из воды?

— Стой! — в лицо ударил свет фонарика.

Руки у Черняги повисли как плети. Губы задрожали, как у зайца: «Кто это, враг, дезертир, обирала?» Ночь ответила хохотом:

— Начфин… Ха-ха-ха… Испугался?

Тот, кто спросил об этом, хотел ободрить начфина, но Черняга, услышав знакомый голос, впал в отчаяние. Пути в Залесье были отрезаны.

Голос подошел ближе.

— Почему не той дорогой?

Он знал, о чем спрашивал. Явка была назначена у старой мельницы, на «городском» берегу Десны, а начфин Черняк очутился вдруг на «деревенском».

— А я… это… — заюлил Черняга, — сперва сюда, по мосту, а потом обратно, бродом, к мельнице.

— Для конспирации значит, — усмехнулся голос, не очень сердясь и по-своему понимая Черняка: сперва вступил в партизаны, а как до дела дошло, струсил…

Он мог понимать это, старый чекист-подпольщик, военком Пасынок, которому принадлежал голос. Скольких еще в гражданскую приучил смотреть в лицо смерти. Приучит и этого. Вакансий для трусов в партизанском отряде, где он комиссаром, нет и не будет.

— Ну что ж, — сказал Пасынок, — пошли бродом, разведаем подступы к родному городу.

Так Федор Черняк стал партизаном Великой Отечественной войны. Стать-то стал, а быть не был. Сбежал, как только представился удобный случай, и, пока властвовали фашисты, какое-то время отсиживался в ожидании, чья возьмет, в подполье у дальней залесской родни. Да не отсиделся. Проныра Харчин, бежавший из тюрьмы и ставший бургомистром Наташина, нашел его и — долг платежом красен — заставил служить «новому порядку». Обо всем этом Федор Черняк сам рассказал на допросе. Но до этого допроса сколько времени прошло — годы! И все эти годы, до самого последнего дня, Черняга ходил в «народных мстителях» и, занимая почетные места в президиумах собраний и слетов, потрясал воображение слушателей своими невероятными, совершенными в одиночку подвигами. Он смело врал, потому что кто же уличит партизана-одиночку, если он одиночка? И еще потому смело врал, что один подвиг, самый невероятный, совершил на глазах у всех: помог майору Орлу, ныне полковнику в отставке и почетному гражданину города, взять Наташин.

Майор-десантник Орел ворвался в город на танке, преследуя отступающих немцев. Ворвался, форсировав мост, который фашисты в суматохе не успели взорвать. Но на «городском» берегу Десны его встретил плотный огневой заслон. Пехотный десант как ветром сдуло с танка. Да и танк вдруг, как собачонка, закрутился на одном месте, ловя собственный хвост. Снаряд, выпущенный фашистским орудием, угодил танку в гусеницу. Майор с экипажем выбрались из горящего танка и присоединились к пехотинцам, зарывшимся в снег. Но все равно их темные фигурки на белом снегу были отличными мишенями. Майор чертыхнулся, вспомнив, как решительно отказались десантники от маскировочных халатов. «В город в юбках? Ни за что!» И он еще так легко уступил им. Пижоны проклятые! Вот и лежать теперь… А могли бы замаскироваться… Что делать? Спасение только в движении.

— За мной! — крикнул маленький юркий майор и, грозя врагу пистолетом, согнувшись, кинулся вперед.

Солдаты вскочили и тут же как подкошенные попадали в снег. С обгоревшей колоколенки, торчавшей посреди площади, ударил пулемет.

Вдруг пулемет замолк. «Заело», — злорадно подумал майор, собираясь снова поднять десант в атаку, как вдруг пулемет снова ожил. И в ту же минуту среди фашистов, преграждавших путь десанту, раздались дикие вопли и проклятья. Майор поднял голову и глазам своим не поверил: немецкий пулемет бил по немцам!

— Вперед, за мной!..

Десантники неумолимо надвигались на фашистов. И враг дрогнул, побежал, преследуемый огнем русских автоматов и немецкого пулемета.

…Майор первым взлетел на колоколенку. Возле пулемета валялся фашист с проломленным черепом, а за пулеметом, все еще целясь, но уже не стреляя — немцев и след простыл! — лежал худой, горбоносый, во всем поношенном, волосатый дед. Увидев майора, дед встал и молодым голосом представился:

— Черняк… Федор… Партизан…

С тех пор сколько воды в Десне утекло… Федор Черняк знаменитая в Наташине личность, партизан здешних мест, непременный участник всех пионерских слетов и торжественных сборов. Дом его — не дом, а не поймешь что: сразу и бакалейная лавка, и промтоварный магазин. Бывший начфин давно уже на пенсии — не по возрасту, «по партизанским ранам», — но его трудовой деятельности могли позавидовать молодые и здоровые. Только вот «деятельность» эта приносит пользу не всем, а всего-навсего одному человеку — самому Черняге. В городе его, хоть он и «заслуженный», недолюбливают: за нелюдимость, за скопидомство, за решетки на окнах (это на втором-то этаже!), но виду не подают из уважения к былым заслугам. А полковник Орел, поселившийся в городе после войны, и заслуг не уважает: вслух ругает за то, за что все остальные презирают молча. Вот он, Орел, маленький, лысый, с буклями седых волос у висков, копается в саду. Но стоит ему завидеть кого-нибудь, Орел взлетает на стремянку и зазывает из-за забора прохожего. Я знаю зачем. Сам не раз отзывался на призыв. У Дмитрия Семеновича вышло курево. Конечно, папиросы только предлог. Попавшись на удочку и угостив Орла, прохожий может смело забыть о том, куда шел. Дмитрий Семенович не отпустит его, пока не выговорится.

Случается, правда, что у прохожих не оказывается папирос. Орел и тут не теряется. С озабоченным видом он осведомляется у прохожего, чем тот подкармливает по весне клубнику. Прохожий задумывается, но ни единого слова так и не успевает вымолвить. Орел сам разражается речью на эту тему. И пока прохожий слушает, Орел успевает выдымить две-три папиросы из собственного запаса, начисто забыв о том, что только что просил закурить.

Впрочем, на Орла не обижаются. Его все любят — за общительность, за то, что любой обиженный или невинно наказанный найдет у него заступничество. Но с «виной» к Орлу лучше не суйся: у «депутата без мандата», как зовет его улица, он не найдет ни оправдания, ни поддержки. За одним исключением: если правонарушитель — ребенок. В отношении остальных исключения не бывает. Никакие заслуги — ни те, что предшествовали преступлению, ни те, что следовали за ним, — не оправдывали в глазах Орла того, кто его совершил. «Закон — генерал, как он велит, так тому и быть», — поучал Орел тех, кто пытался с его, Орла, помощью сыграть с законом в прятки, чтобы потом, если удастся скрыть концы в воду, усмешливо гордиться перед себе подобными: «Не пойман — не вор».

Орел сам помогал закону ловить таких.

Я перевожу взгляд дальше и вижу бегущего по улице мальчишку — Тарас, внук Черняги. Не узнать его нельзя. Да и сказать, что он «бежит», тоже нельзя. Точнее, спешит, подпрыгивая на одной ноге, помогая себе костылем. По этому костылю я и узнаю Тараса. Когда-то, живя у отца в Туле, он, гоняясь на коньках за машинами, попал под трамвай, и ему по самую щиколотку ампутировали ногу. Несчастье озлобило мальчика, и отец с матерью, отчаявшись справиться с ним да и пользуясь предлогом, чтобы сбыть с рук отбившееся от этих самых рук дитя, отправили его к деду, в Наташин, где жизнь и потише, и вся на виду. Так что проказнику Тарасу от зоркого дедова взгляда никуда не деться.

Тарасовы мама и папа были «современные» родители и полагали, что воспитание детей давно пора передать в школы с продленным… нет, нет, не днем, а… годом. И пусть школа обучает и воспитывает детей весь год, включая каникулы. Как вам это понравится? По-моему, некоторым родителям надо бы снова стать маленькими, чтобы вспомнить, как они сами нуждались в папах и мамах, не правда ли?

Дед Черняк сам привез внука Тараса в Наташин. Осенью внук пошел в школу и с прошлого года стал учеником и грозой пятого класса «Б». Имя Тараса склонялось на всех педагогических советах и пионерских сборах, потому что его костыль, в отличие от его языка, никогда не оставался без дела. Язык на уроках, когда требовалось отвечать, молчал, зато костыль на переменах действовал куда энергичней. Скорый на расправу, Тарас «костылял» им правого и виноватого.

«Костыль проклятый», — шипели обиженные, не очень повышая голос. Услышит — еще добавит.

Другого на месте Тараса давно бы выставили из школы, но Тарас, как заноза, держался прочно. Его держали авторитет деда-партизана и собственная травма.

Знала или не знала все о Тарасе старшая вожатая Зоя Алексеева, когда год спустя приняла дружину? Впоследствии, когда я спрашивал ее об этом, Зоя Алексеева отвечала улыбкой — лучший способ увильнуть от «да» и «нет».

Знакомство с грозой пятого класса «Б» состоялось на батальонном смотре.

Построив ребят, командир Спартак отдал салют и доложил:

— Товарищ старшая вожатая, батальон к смотру готов.

Но старшая вожатая не смотрела на него. Она смотрела на Тараса, корчившего рожи юнармейцам. Она смотрела долго, пока Тарас наконец не ощутил на себе ее взгляда. Смешался, покраснел, язвительно усмехнувшись, отвернулся.

То, что за этим последовало, повергло всех в недоумение.

— Юнармеец Черняк, — громким, с хрипотцой, голосом крикнула старшая вожатая, — стань в строй!

«Что? Что? Что?» — прошелестело в строю.

Тарас, побледнев, резко обернулся: «Дура она, что ли? Я, во-первых, не юнармеец, а во-вторых…»

Командир Спартак все еще стоял с салютом. Наконец опустил руку, подошел к вожатой и что-то шепнул на ухо, скосив глаза на Тараса.

— Знаю, — не меняя тона, крикнула вожатая. — Юнармеец Черняк, батальон ждет!

Тарас затравленно посмотрел на вожатую. Ах так… Загонять хочет?.. Ладно, он встанет в строй… Он пойдет вместе со всеми… Пойдет… Почему не пойти? Синие Тарасовы глаза зло сверкнули. «Туда» — пойдет, а назад… Назад она его сама потащит, когда он, обессиленный, упадет где-нибудь по дороге.

Тарас, ковыляя, стал в строй.

— Смирно! — скомандовал командир Спартак. — Равнение на середину! — и повторил свой рапорт.

Старшая вожатая прошла вдоль строя. Остановилась и скомандовала:

— Летописец батальона, три шага вперед, марш!

Батальон заулыбался. Но вовсе не потому, что нашел в словах старшей вожатой неточности, нет, строевые команды она знала будь здоров! Но не мешало бы ей знать и другое — что летописца в батальоне отродясь не было.

Аника-воин первым не выдержал.

— Его нет! — крикнул он, потешаясь над попавшей впросак вожатой.

— Где же он? — не меняя тона, спросила старшая вожатая.

— А не было! — крикнул Аника-воин, продолжая веселиться.

— Очень жаль, — сказала Зоя Алексеева, с упреком посмотрев на командира Спартака. — Разве не интересно то, что мы делаем?

Вопрос был обращен ко всем, и батальон вразнобой ответил:

— Ин-те-рес-но!

Старшая вожатая подняла руку:

— Предлагаю летописцем батальона назначить Тараса Черняка. Кто против?

У всех, по кому прогулялся костыль Тараса, зачесались спины. Но травма и авторитет деда и на этот раз выручили внука партизана. Против не было никого.

— Летописцем батальона назначается Тарас Черняк, — сказала Зоя Алексеева и, пошептавшись с командиром Спартаком, добавила: — Пребывание в строю необязательно.

Голос командира Спартака взвился, как ракета.

— Батальон, на-право! На стрельбище шагом марш! — крикнул он и, увидев, что Тарас не вышел из строя, скомандовал передним: — Реже шаг…

Я смотрю в трубу на бывшего «грозу» пятого класса «Б» и замечаю в руке Тараса предмет. Вглядываюсь и узнаю в «предмете» тетрадь в черном клеенчатом переплете. На лице Тараса тревога. И одет он как-то странно, точнее, полуодет. Одну руку засунул в рукав куртки, другую не успел. Так и на улицу выбежал. Бежит и поминутно оглядывается. Собак, что ли, опасается? Так городские собаки сами боятся Тараса. Нет, тут что-то другое. Уж не от деда ли убежал? Дед Черняк, слышно, не очень обрадовался, когда узнал, что внука чуть не насильно «забрили» в юнармейцы. (Кстати, Тарас, подражая Спартаку, в тот же день обрил голову.) По этому поводу у старшей вожатой Зои Алексеевой был с дедом Черняком особый разговор. Дед пришел в школу с жалобой.

— «Зарница», — сказала старшая вожатая, — отвлекает детей от всего плохого.

— Ну для этого у нас свой агитатор имеется, — нахмурился дед Черняк, — похлеще «Зарницы» действует.

— Это какой же? — насторожилась Зоя.

— Кожаный. — Дед Черняк щелкнул по солдатскому ремню, которым был подпоясан. — И отвлекает и увлекает.

Вожатая вспыхнула и, с трудом сдержавшись, поинтересовалась, каким же таким делом с помощью «кожаного агитатора» дед Черняк думает увлечь внука Тараса.

— Сапожным, — оборвал дед и ушел не простившись.

Старшая вожатая по-мальчишески свистнула: вон оно что! Ход рассуждений деда Черняка был для нее ясен. Внук — калека, учится — из рук вон, значит, одна дорога — в холодные сапожники. По-житейски Зоя понимала деда, но не оправдывала — зачем же перед мальчишкой-пятиклассником закрывать другие дороги в жизни? Ну а в том, что дед Черняк может выучить внука Тараса «на сапожника», старшая вожатая нисколько не сомневалась. Все знали, и она не хуже других, что Черняга «сапожных дел первый мастер». В партизанах — когда успел только? — научился.

Я перевожу подзорную трубу на дом, где живет Черняга, проникаю взглядом за решетку дедова окна и, пораженный, замираю без движения, чтобы не сместился фокус. Дед как смерч носится по комнате. Закрывает и открывает дверцы шкафа. Выдвигает и задвигает ящики письменного стола. Расшвыривает подушки. Ныряет под кровать. Выныривает и замирает в позе человека, перед которым вдруг разверзлась пропасть. Глаза у него выпучены. Рот перекошен. Постояв в раздумье, Черняга вдруг срывается с места и выбегает из комнаты. Больше я его не вижу. А Тараса? Тараса вижу. Он все ближе, ближе. Взгляд устремлен на нас, стоящих на вышке, и по этому горящему Тарасову взгляду нетрудно догадаться о цели, которой он спешит достигнуть. Эта цель — НП «Зарницы». Но ведь он не знает пароля. А без пароля попасть на вышку труднее, чем птице взлететь без крыльев. Командир Спартак тоже видит своего летописца. В глазах у него недоумение: Тарас сегодня не в наряде, а торопится так, будто на дежурство опаздывает. Что делать? Он вопросительно смотрит на меня. Я догадываюсь: молча спрашивает разрешения нарушить правило. Я так же молча киваю в ответ.

Спартак снимает трубку.

— Пропустить, — распоряжается он.

Железная башня — ступеньки веером — глухо гудит. Это Тарас, бодая железо костылем, поднимается на веранду. Остановился запыхавшись. Шумно дышит. Мы ждем, наклонившись над люком.

— Эй, нашел чего… — кричит снизу Тарас. Голосок будь здоров — иерихонская труба!

— Чего нашел? — строго, не теряя командирского спокойствия, спрашивает командир Спартак.

— След, — продолжая прерванное восхождение, бросает вверх Тарас, — Мазая…

Говорят, при звуке иерихонской трубы рушились башни. Не знаю, верно ли это, а вот то, что мы — командир Спартак и я, — услышав сообщение Тараса, сами не рухнули с башни, на которой стояли, можно объяснить лишь чудом или, по крайней мере, тем, что мы вовремя ухватились за поручни. Напасть на след легендарного Мазая? Нет, это слишком невероятно, просто потрясающе!..

ТАЙНА «СУДА МАЗАЯ»

Когда фашисты во время войны заняли Наташин, в его окрестностях появился странный партизанский отряд. О его существовании немцы узнали так. Они устроили собрание городской интеллигенции. Пришло не густо: глухой Тимофеич, школьный сторож, тетя Паша, почтальон, поп Рождественский и еще человека три-четыре, имена которых в памяти наташинцев не сохранились.

Бургомистр Харчин — человек-змея — рассвирепел. По его сведениям, в городе были и настоящие интеллигенты. Однако вот из «настоящих» никто не пожаловал, хотя в приглашении именно так и было написано: «Вас просят пожаловать…» Тогда Харчин послал за ними полицаев.

На окраине Наташина в крошечном деревянном домишке жил учитель Капустин — высокий, сухой, вечно задумчивый, словно погруженный в таинственные вычисления человек. Последнее — не исключено. Капустин был учитель математики, и, вполне возможно, его задумчивость была вызвана как раз тем, что он искал решение какой-нибудь невероятно трудной задачи.

Полицаи пришли и потребовали, чтобы Капустин «пожаловал» на собрание.

— Это с какой же целью? — рокоча басом, спросил Капустин.

— Цель вам укажут, — сказал первый полицай, но второй решил просветить учителя.

— Цель у нас одна, — сказал он, — служение новому порядку.

— А меня и старый устраивал, — сказал учитель Капустин и бесцеремонно захлопнул перед носом полицаев калитку.

Полицаи ушли, а через час на глазах у перепуганных насмерть соседей учитель Капустин был расстрелян.

На другой день утром у немецкого коменданта города Пауля Штока зазвонил телефон. Немецкий голос с русским акцентом попросил принять телефонограмму. Адъютант Пауля Штока стал записывать. Записал и чертыхнулся идиотскому розыгрышу. В телефонограмме, принятой им, говорилось, что какой-то «Суд Мазая», рассмотрев в судебном заседании дело о бесчеловечной акции — расстреле учителя Капустина, приговорил главного исполнителя этой акции полицая Федосьева к высшей мере наказания — казни через повешение. Далее говорилось, что приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет приведен в исполнение в течение двадцати четырех часов.

Адъютант рассердился и, скомкав бумагу, бросил ее в корзину. Но на часы почему-то посмотрел и время запомнил. Было ровно десять. Именно в это время на следующий день в приемной коменданта снова раздался телефонный звонок, и тот же голос по-немецки с русским акцентом сообщил, что приговор «Суда Мазая» в отношении Федосьева приведен в исполнение.

Адъютант задохнулся от гнева, но выругаться не успел: голос в трубке пропал. Тогда он вызвал дежурного и послал за полицаем Федосьевым. За тем долго ходили, но вернулись ни с чем. Полицая нигде не было. Адъютант, почуяв неладное, объявил всеобщий розыск и наконец узнал, что полицай Федосьев покончил жизнь самоубийством, повесившись на старой мельнице. Адъютант скрепя сердце пошел с докладом к коменданту…

Вторично «Суд Мазая» дал о себе знать после того, как отряд карателей сжег Марфино — партизанское село. Все участники карательной акции — пятеро фашистов и трое полицаев — были приговорены к смертной казни. Об этом «Суд Мазая» уведомил Пауля Штока письменно, по почте, а жители Наташина узнали из листовок, расклеенных ночью на улицах. Как ни бодрились каратели, но по городу ходили с опаской. Однако не ушли от возмездия.

Третьим подсудимым «Суда Мазая» стал сам Пауль Шток, жестокий комендант, затравивший овчарками цыганского мальчика. Откуда он взялся — жалкий, ободранный, — никто не знал. Пришел в город и стал попрошайничать. Комендант Шток увидел мальчика из окна, вывел на улицу двух овчарок, ходивших за ним по пятам, и велел «взять»… Через несколько дней в канцелярии коменданта, разбирая почту, нашли «Приговор «Суда Мазая». Прочитав его, Пауль Шток не столько испугался, сколько подивился наглости неизвестных мстителей. Надо же, на него замахнуться! И если верить дурацкому приговору, то ему, эсэсовцу Паулю Штоку, остается жить каких-то жалких двадцать четыре часа. Дудки! Его жизнь в руках господа бога и Адольфа Гитлера. И проживет он столько, сколько будет угодно небесному и земному фюрерам. Рассуждая так, Пауль Шток решил все же в текущие двадцать четыре часа не выходить из дому. Он и не вышел оттуда. Его вынесли. Немецкий комендант подорвался на мине в… уборной.

Много этих и подобных им легенд жило в Наташине. Но подтвердить их документально никто не мог. Листовки с приговорами «Суда Мазая», по словам очевидцев, тут же уничтожались оккупантами. Архив немецкой комендатуры, где могло кое-что сохраниться, сгорел во время бомбежки. Сам Мазай после освобождения Наташина не подал о себе никаких вестей. В других партизанских отрядах о нем ничего не слышали. Кто же он был, этот загадочный, легендарный Мазай, державший в трепете оккупантов и беспощадно казнивший их? Мститель-герой, единолично вершивший суд, или группа народных мстителей, избравшая имя некрасовского Мазая своим коллективным псевдонимом?

Поиск Мазая «журавли» вели давно и безуспешно. И вдруг удача! Тарас, тот самый Тарас, от которого никто не ожидал подвигов («Калека, куда ему, пусть бы хоть грамотно о подвигах других писал»), совершил такое, что сразу увеличило шансы «журавлей» на победу в «Зарнице». Тарас напал на след Мазая. Да так ли это?

Мы смотрели на лестницу, спиралью уходящую вниз, и ждали Тараса. Он вынырнул внезапно, просунув в люк бритую, в крапинках-веснушках, голову. Мы наклонились и, как морковку, выдернули Тараса из люка. Вот что он нам рассказал.

В квартире, где Тарас жил с дедом и бабкой — всегда надутой и вечно молчаливой Тихоновной («уж тише поищи — не найдешь», смеялись люди), — имелась одна комната, куда ни бабке, ни внуку ходу не было. Там дед Черняк спал, там читал и писал, водрузив на нос очки в золотой оправе. Читал не книги, нет — до книг дед Черняк не был охотником, — а толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете. Читал обычно запершись — Тарас сколько раз видел в замочную скважину. И стоило кому-нибудь постучаться, как дед сразу прятал тетрадь. Ну а писал он всегда одно и то же — какие-то «происшествия», в суть которых Тарас не вникал, да дед и не позволял этого. Подписывал: «Заслуженный партизан Великой Отечественной войны Ф. Черняк» — и отправлял куда-то по почте.

Тайна черной тетради не давала Тарасу покоя. И вот однажды, подобрав ключ, он пробрался в дедову комнату. Достал тетрадь и… тут же взвыл от боли. Это подкравшийся внезапно дед рукой, как клешней, схватил его за ухо. Потом зажал орущую Тарасову голову между ног и высек внука ремнем. Из-за тетради? Ну погоди, дед, Тарас ни за что не простит тебе обиды! Он вот что сделает. Он сорвет зло на черной тетради, которой так дорожит дед. Он выкрадет эту чертову тетрадь и сожжет. Тетрадь сожжет, а сам убежит.

И вот сегодня, улучив время, когда дед Черняк пошел на базар, Тарас пробрался к нему в комнату и осуществил задуманное. Выкрал черную тетрадь и понес за сарай жечь. Отодрал черную клеенку, чтобы скорее сгорела, и опешил, прочитав под клеенкой слова: «Протоколы «Суда Мазая».

Ему не надо было вспоминать, кто такой Мазай. Весь батальон жил этим именем.

Забыв о мести, Тарас в чем был — в курточке на одну руку, в башмаках на босу ногу, неумытый, без пилотки — побежал на НП «Зарницы», чтобы поднять тревогу, вызвать командира Спартака, командующего Орла и сообщить им о своей…

Кажется, он сказал «находке». Но мы уже не слушали Тараса. Мы оба — командир Спартак и я, — как в воду нырнув, с головой погрузились в черную тетрадь. Удивительное началось с первой страницы. «Дело полицая Федосьева», — прочитали мы, и сердца наши тревожно забились. Значит, не легенда это — «Суд Мазая». Не легенда, а настоящее партизанское дело. Вот оно, это дело, в датах и фактах: «Сентябрь, 22. Сегодня возле своего дома убит учитель Капустин. Убийца — полицай Федосьев. Сентябрь, 23. Объявлен приговор полицаю Федосьеву. Сентябрь, 24. Приговор приведен в исполнение».

Еще одна запись. «Октябрь, 2. Фашисты сожгли Марфино. Октябрь, 3. Объявлен приговор поджигателям. Октябрь, 4,5,6. Приговор приведен в исполнение».

Еще одна — о самом коменданте Штоке. «Октябрь, 17. Комендант Шток затравил собаками цыганского мальчика. Октябрь, 18. Объявлен приговор коменданту Штоку. Октябрь, 19. Приговор приведен в исполнение».

Дальше мы пока читать не стали. Надо было решить, что делать с тетрадкой. Дед Черняк, который так дорожил ею, мог в любую минуту хватиться своего сокровища. А пожалуй, что и хватился уже. Я рассказал о том, что видел, и Тарас, узнав, позеленел от страха.

— Убьет…

— Скажет тоже, — фыркнул командир Спартак и вдруг как-то странно спросил: — А за что?

Тарас опешил:

— За что? За тетрадь… Эту вот…

— А что в ней такого, чтобы убивать? — спросил Спартак.

Тарас нахмурился, вспомнив обиду.

— А за что тогда бил?

Мы, я и Спартак, молча переглянулись. «Действительно, за что?» — спрашивали наши глаза.

Чирикали, как на пожаре, воробьи. На Десне, пробуя голос после зимнего сна, сипло прогудел катер спасательной службы. Налетел ветерок и, как ученик перед экзаменами, стал лихорадочно листать черную тетрадь…

— Знаете что? — Голос командира Спартака сулит нечто необычайное. — Я, кажется, догадываюсь, кто это «Суд Мазая»…

— Кто? — Синие глаза Тараса, как клещи, впиваются в Спартака. — Ну?

— Черняк… Твой дед…

Улыбка у Тараса — от восторга — от уха до уха: его дед — «Суд Мазая»? Вот это да!

Но я недоверчиво хмурюсь, и Тарасова улыбка переворачивается рожками вниз. Однако Спартак продолжает сиять. Он рад догадке и просто так, без «вещественного доказательства», от нее не откажется. Что ж, придется предъявить ему эти «доказательства». Я достаю из кармана лист бумаги, разворачиваю его и кладу рядом с тетрадью. На листе бумаги рукой Черняги написано: «Посреднику военной игры «Зарница». Прошение. О выделении 2 (двух) кубометров дров консультанту военной игры «Зарница», заслуженному партизану Великой Отечественной войны Ф. А. Черняку».

Тарас прочитал и, стыдясь за деда, отвернулся. Командир Спартак пожал плечами и вопросительно посмотрел на меня.

— Почерки, — ответил я на взгляд. — Разные почерки. Это — не Черняга, — щелкнул я по черной тетради.

Глаза у командира Спартака погасли. Но он не привык сдаваться без боя.

— А может… — Командир Спартак собрался с мыслями. — Может, он не один. — Взгляд у него снова загорелся. — Может, их там в «Суде Мазая»…

— Может, — согласился я, — проверить надо. А пока… — Я сделал паузу и добавил: — Тетрадь Черняге вернуть.

Командир Спартак ощетинился, как еж. Сейчас фыркнет…

— Вернуть, — опережая Спартака, сказал я. — Видишь, тетрадь — тайна Черняги. Может, он один из «судей Мазая». Только не хочет признаваться. Из скромности… — Командир Спартак и Тарас переглянулись: в скромность Тарасова деда им не очень верилось. — Чужая тайна, — продолжал я, — все равно что чужой дом. Залезешь — вором сочтут. А разве мы хотим, чтобы в нас, как в воров, пальцами тыкали?

— Что же делать? — спросил командир Спартак. — Пойти к Черняге и…

— Ни в коем случае, — предостерег я. — Просто вернуть, а перед тем… В общем, это военная тайна, и если вы клянетесь…

— Клянемся! — Спартак поднял руку.

Тарас вытянул свою.

— Ну, если клянетесь, тогда слушайте. Перед тем как вернуть тетрадь, мы ее сфотографируем, ясно?

— Нет, — сказал Спартак, — не ясно.

— Что неясно? — удивился я.

— Что с фотографиями будем делать? — сказал Спартак.

— Ничего, если окажется, что это Черняги тетрадь.

— А если не окажется?

— Тогда Черняге придется рассказать, как она к нему попала.

Я снял с гвоздика ФЭД и прицелился снимать. Вдруг какое-то смутное воспоминание задержало мой палец на кнопке затвора. Почерк, которым была заполнена черная тетрадь, показался мне знакомым. Где-то когда-то я его уже видел. Но где и когда? Мама… Мама, читающая письмо и плачущая над ним… Ну да, письмо… Почерк письма и почерк черной тетради был один и тот же — косой, но не с наклоном вправо, каким все пишут, а с наклоном влево. Поэтому он мне и запомнился. Но чей это почерк? Память молчала. «Без мамы не обойтись», — подумал я, щелкая затвором.

— Смотрите! — крикнул вдруг Спартак. — Черняга…

— На речку пошел, — нахмурился Тарас, — меня ищет.

— Ну что ж, воспользуемся случаем, вернем тетрадь и ни гу-гу. — Я пристально посмотрел на Тараса.

— Понимаю, — буркнул Тарас и, сунув тетрадь за пазуху, полез в люк.

Спартак посмотрел на часы и тоже заторопился. Он, оказывается, еще не завтракал. Но ему так и не удалось уйти.

— Я, кажется, напал на след Мазая, — сказал я и задумчиво посмотрел на Спартака.

Спартак тут же забыл о завтраке.

— Напал? Кто же он? — глаза у него горели.

— Еще не знаю, — сказал я.

— А говоришь, напал, — хмыкнул Спартак.

— Напал на след, по которому мы будем искать Мазая, — уточнил я.

Спартак загорался с первой спички.

— А как? — тут же насел он на меня. — Как мы его будем искать?

— По телеграфу, — сказал я, не подозревая, что мой ответ будет воспринят как шутка.

— A-а, тире, тире, точка, — насмешливо сказал Спартак. — «Всем, всем, всем… Ищем…» Да, а кого мы ищем? Приметы есть?

Он шутил, но мне было не до шуток.

— Есть, — сердито сказал я, — косой почерк.

Но Спартак все еще не мог поверить в серьезность происходящего и продолжал потешаться.

— Ясно, — сказал он. — «Всем, всем, всем, ищем человека с косым почерком…»

— Не дурачься, — строго сказал я. — И ничего тебе не ясно. А этот почерк… В общем, я его уже видел.

— Ты? — глаза у Спартака округлились. — Значит, ты знаешь, кто…

— Нет, — вздохнул я, — но, по-моему, я знаю того, кто мог знать человека с косым почерком.

— Кто же он? — нетерпеливо спросил Спартак. — Тот, кто мог знать?..

— Моя мама, — ответил я и рассказал о своей догадке.

Любопытства у Спартака сразу поубавилось. Он потупился…

Владелец черной тетради — мамин корреспондент? Ерунда, такие удивительные совпадения возможны только в книгах.

— Значит, телеграмма — маме? — равнодушно спросил Спартак.

— Да, — сказал я, — только не телеграмма.

— Как?.. — опешил Спартак. — Ты же сам говорил, пошлем телеграмму.

— Почерк, — сказал я.

Спартак задумался, а потом, как в комариной охоте, щелкнул себя по лбу:

— Фототелеграф! — вскричал он.

— Угадал, — кивнул я, ныряя в люк, и из люка уже добавил: — Сегодня же и пошлю.

Увы, ни проявить пленку, ни сделать отпечатки, ни тем более послать образец почерка маме мне в тот день не удалось. По дороге домой меня перехватил посыльный «цапель» и передал срочный вызов: «цапли» желали немедленно видеть своего посредника. Я поспешил к дубу.

КОМАНДИР ЮЛЬКА, ПОЛКОВНИК ОРЕЛ И БАБКА АЛЕНА

…Юлька Цаплина никогда, ни разу в жизни не была в церкви. Хотя сколько раз проходила мимо. И даже не раз останавливалась, чтобы полюбоваться. Маленькая, будто из белой муки выпеченная, с куполом-яичком, пряником-колоколенкой церковь, как в сказке, сама просила: обломи и полакомься. Юлька не заставляла себя упрашивать дважды — мысленно обламывала и лакомилась. Этими вкусовыми ощущениями и ограничивались Юлькины отношения с богом, которого, как она точно знала, никогда не было и не могло быть. И потом, как зайдешь в церковь, раз пионерка, раз в галстуке? Но любопытство тянуло, и Юлька решилась. В конце концов, она не рядовая пионерка и в некотором роде над рядовыми командир, пусть в игре, но все равно командир. А это совсем не то, что рядовой. Учителя, вожатые, родители — те же командиры. Одни в классе, другие в дружине, третьи дома. И им, как командирам, разрешается то, что запрещается детям. Да это и понятно. Чтобы знать, что огонь жжется, надо ведь кому-нибудь обжечься. Вот командиры-взрослые и «обжигаются», чтобы потом предостерегать детей от опасности. Рассуждая так, Юлька и себя имела в виду. Раз она командир, значит, и ей, как командиру, позволено чуть больше, чем другим детям. Вот она пойдет и посмотрит, в чем опасность. Чтобы потом предостерегать других.

Вошла и прищурилась, чтобы разглядеть что-нибудь. В церкви мрак, а она со света. Огляделась. Люди во всем черном и, как тени, из одного каменного угла в другой скользят. На одной стене мужчина нарисован. По лицу мужчина, а по одежде нет. Одежда на нем женская. Длинная, до пят ночная сорочка. Юлька посмотрела и отвернулась, застыдившись. Пятки у мужчины голые, и кто хочет — эти пятки целует. Наверное, потому, что до головы достать не может. Топленым воском пахнет. Это от свечей. Огоньки на свечах, как бабочки крылышками, трепещут, а улететь не могут. Вот-вот погаснут и умрут. Скучно Юльке в церкви. Каменное со всех сторон давит. И зачем только люди сюда ходят: со света во тьму? И молятся тому, кого нет? Ведь вся жизнь и все, что есть в этой жизни, не от бога, а от материи, вещества, из которого все происходит. Юлька нащупала в кармане галстук, который спрятала перед тем, как войти в церковь, и как обожглась: скорее, скорее, вон… Стала пробираться к выходу и вдруг услышала знакомый дребезжащий, как стакан с трещинкой, старческий голос. Не узнать его было нельзя. Потому что с этим голосом у командира Юльки было связано важное воспоминание. Ее батальон стоит буквой «П» возле могилы Семи неизвестных, похороненных под дубом во время войны. Во главе отрядов командиры, замполиты, флажконосцы. А во главе всех она, Юлька Цаплина, с косичками-метелочками, широколицая, длинноносая, некрасивая. В другой раз на нее, голенастую, и глаз никто не поднял бы, а тут все смотрят. И оттого, что смотрят, Юлька сама себе красивой кажется: глаза у нее горят, щеки пылают, губы алеют… Хотя, если разобраться, смотрят вовсе не потому, что она краше других, а потому, что командир. Справа от Юльки — веселый и словоохотливый Андрей Громов, комиссар, слева — суровый и молчаливый Дима Горемыкин, начальник штаба. А перед ними троими буквой «П» — юнармейцы. Красавец к красавцу, что мальчики, что девочки. Все в пилотках, все в гимнастерках, все в сапожках. И на груди у каждого эмблема его воинской специальности: стрелка, разведчика, связиста, сапера, санитара, военкора, повара… Эмблема не простая, не пришитая, а живой ниткой вышитая. Юлька улыбается, вспомнив, как учила батальон вышивать — всех, и мальчишек и девчонок. Познакомилась со всеми бабушками-вышивальщицами, «придала», по-военному говоря, каждой бабушке по два-три юнармейца, и вот, пожалуйста, на груди у стрелков — гладью — автомат, у разведчиков — глаз с ресничками, у связистов — телефонная трубка, у санитаров — крест, у военкоров — ручка-самописка, у поваров — крест-накрест нож и вилка, у саперов — топорик и лопата.

Солнце, все лето без устали жарившее землю, под осень устало и едва греет. Деревца вокруг могилы Семи неизвестных печально кивают друг другу макушками. Они, как послушные солдаты, уже сменили зеленую форму одежды на желтую, осеннюю. И лишь дуб-упрямец не подчинился приказу генерала Осени. Стоит над могилой, как в карауле, в гимнастерке защитного цвета и важно побрякивает тяжелыми листьями-медалями.

— Смирно!

Голос у командира Юльки такой пронзительный и неожиданный, что один из флажконосцев, вздрогнув, роняет флажок. На него сердито фыркают, и он, подобрав драгоценную ношу, до дрожи сжимает древко.

Перед строем юнармейцев появляется «запасной полковник» Орел. Футбольный болельщик — он сам так всем представляется. Дмитрий Семенович в мундире, который делает его шире и выше с орденами и медалями. Юлькин батальон только что сформирован, и «цапли», как уже успели прозвать юнармейцев в селе, построились, чтобы получить первое боевое задание. Какое — они еще не знают. Об это им скажет командующий военно-спортивной игрой «Зарница», почетный гражданин города Наташина полковник запаса Орел. По уставу не положено, но лица ребят при виде веселого дяди Мити расцветают улыбками. Командир Юлька дольше всех сдерживается, но в конце концов не выдерживает — ухмыляется, вспомнив, как дядя совсем недавно разрешил спор двух мальчиков. Они оба хотели быть старшими в игре. Дядя Митя шел мимо и, узнав, в чем дело, спросил, кто из них знает команды. «Я», — сказал один мальчик. «Какие?» — спросил дядя Митя. «Ha-лево», «На-право», «Шагом марш», «Пли», — сказал мальчик. «А когда они подаются?» — спросил дядя Митя. Мальчик смущенно развел руками. «Ну так вот, — сказал дядя Митя, — было такое дело. На фонарном столбе разбили лампочку. Во дворе в это время, кроме Вити и Мити, никого не было. Митя — старший, с него и спрос:

«Кто лампочку разбил?»

«Не знаю».

«Значит, ты».

«Не-е… Я только «Пли» командовал».

Ребята рассмеялись, а потом спросили, кому же из них командовать?

«Кому лампочек не жалко», — сказал дядя Митя и ушел.

…Командир Юлька усмехается и злится на себя и на других за то, что никто при виде «запасного полковника» не может сдержать улыбки. А разве им до улыбок сейчас? Разве это где-нибудь видано, разве это где-нибудь слыхано, чтобы солдаты, а юнармейцы-мальчики — все будущие солдаты, с улыбкой выслушивали приказ своего командующего? Командующий игрой «Зарница» полковник Орел, чего доброго, еще обидится, увидев сияющие лица.

И командир Юлька, сердясь, снова крикнула:

— Смирно!

— Вольно! — сказал Орел, подходя к юнармейцам, а дальше, к Юлькиному ужасу, повел себя совсем не по-уставному: раскинул руки, будто собираясь обнять всех сразу, улыбнулся и крикнул: — Здравствуйте, орлята!

Батальон отозвался грачиным гвалтом, но командующий Орел вдруг посуровел, и голоса смолкли, улыбки погасли. Командующий Орел сразу умел подчинять себе тех, кем командовал. Он вынул из мундира хрустящую бумагу и прочитал:

— «Приказ № 2 по пионерским гарнизонам города Наташина и села Стародуб.

В связи с проведением военно-спортивной игры приказываю:

командиру батальона города Наташина Спартаку Журавлеву — установить достоверность легенды о партизанском отряде «Суд Мазая»;

командиру батальона села Стародуб Юлии Цаплиной — установить имена солдат, похороненных в братской могиле Семи неизвестных.

Командующий игрой

полковник запаса Орел».

Взоры юнармейцев обратились к чугунной ограде, за которой под красной звездой, в земле, спали семеро безымянных героев. В этих взорах была скорбь, но не было следопытского вдохновения. А легкий вздох разочарования, пронесшийся по рядам, окончательно убедил командующего, что его приказ встречен без энтузиазма. Он знал, почему: проникнуть в тайну могилы Семи неизвестных в Стародубе пытались давно и безуспешно — и дети и взрослые. Он тоже пытался. Начал с числа: почему семеро? Оказалось, никто не знает. Семеро, и все тут. Но ведь от кого-то пошло? Кто-то первый должен был знать, что семеро? Он долго искал этого «первого» и нашел. Оказалось, «семеро» пошло от бабки Алены — полуглухой, нелюдимой, живущей на пенсию колхозницы. Он кричал, спрашивая, бабка не слышала. Он пытался объясниться на пальцах, показывая то «крест», то «семерку», бабка не понимала. Тогда, не сходя с места, он написал ей письмо. «Уважаемая Елена Дмитриевна! Чем вы можете подтвердить, что в могиле под дубом похоронено семеро солдат?» Он хитро поставил вопрос. Не спросил, сколько. А спросил, чем она может подтвердить, что именно столько?

Бабка вдруг затряслась мелкой дрожью, перекрестилась и замахала на Орла руками: знать, мол, ничего не знаю, ведать, мол, ничего не ведаю. Орел, предупрежденный о нелюдимости бабки Алены, позвал на помощь деда Матвея, бойкого садового сторожа, притаившегося до поры до времени в сенях. Дед Матвей вошел, перекрестился на угол и осуждающе покачал головой. Наклонился к бабке и заорал в самое ухо:

— Ах, запамятовала! Сама надысь сказывала: семеро!!! — Бабка испуганно отшатнулась. — Божилась!!! — наседал дед, тыча пальцем в небо.

И бабка сдалась, подтвердила: да, семеро. Видела, как закапывали, пересчитывала.

— Опять врешь! — крикнул дед-обличитель. — Не видела, а сама схоронила.

Бабка угрюмо молчала, как окаменела.

Лицо бабки Алены, все в морщинках, как блюдце в мелких трещинах, стало еще морщинистей. Из глаз-трещинок выкатились две слезинки и тут же заблудились в морщинках.

Орел тихонько тронул деда:

— Пошли.

На улице дед вдруг вскипел:

— Чего с нею, а? То, бывало, сама мне… про все это… А то ни мне, ни тебе, а?

— Поживем — узнаем, — уклончиво ответил Орел и, поблагодарив деда, ушел. Он решил изменить тактику осады несговорчивой бабки Алены.

На другой день после школы к ней нагрянули санитары — «цапли» во главе с главным санитаром — командиром отделения Галей Бедовой. Затопили печь, нагрели воды — и полы были выскоблены, белье, какое под руку попалось, выстирано, окна протерты, посуда кухонная вычищена, столовая — вымыта.

Не успела бабка опомниться от первого вторжения, как последовало второе, а за ним и третье.

Второе вторжение возглавил командир отделения саперов Витя Щеглов, а третье — командир отделения связистов Коля Секрет. Саперы напилили и накололи дров, а заодно придали вертикальное положение покосившемуся заборишку; связисты установили на дому у бабки Алены личный полевой телефон. Сперва связь с бабкой была односторонней. Командир Юлька, явившись утром на НП — «воронье гнездо» на дубу, — звонила дежурному связисту и просила соединить ее с бабкой. Бабка, услышав звонок — его чуть не вся улица слышала, — снимала трубку и, держа возле уха, молчала.

— Здравствуйте, — говорила командир Юлька, — как вы себя чувствуете?

Трубка молчала, лишь дыша в ответ.

— Алло! — кричала командир Юлька. — Как… вы… себя?..

Трубка продолжала дышать и молчать.

Через несколько дней, привыкнув к молчанию, командир Юлька ограничилась тем, что осведомлялась о здоровье, и, не услышав ответа, вешала трубку.

«Односторонняя» связь продолжалась дней пять, шесть. И вдруг на исходе недели бабка заговорила.

Дежурный связист, услышав бабкин вызов, просто онемел от изумления и, не разобрав даже, о чем она просит, тут же соединил ее с НП. Командир Юлька, по счастью, была на дубе.

— Я… это, — тяжело дыша, сказала трубка бабкиным голосом, бабка и не подумала представиться: раз она говорит, то за кого же ее могут еще принять?

— Командир Юлька слушает! — на весь Стародуб заорала главная «цапля». — Что с вами?

— Живая… живая… — с трудом выдыхая слова, ответила бабка, — хворая… только… — и положила трубку.

Командир Юлька тут же вызвала «скорую» и побежала к бабке Алене. Бежала и оглядывалась: скоро она там, «скорая»? Услышав певучий стон машины, посторонилась и, пропустив белый автомобиль, побежала следом. Вдруг позади снова тревожно засигналили. Командир Юлька оглянулась и узнала городскую «скорую». Посторонилась и, пропуская, подумала: эта еще к кому? Оказалось, к бабке Алене. Городская «скорая остановилась рядом с поселковой «скорой». Командир Юлька ускорила шаг и возле бабкиного дома нос к носу столкнулась с командиром Спартаком.

Остановившись, Юлька подозрительно уставилась на «противника». Потом бесцеремонно спросила:

— Тебе чего тут, а?

Командир Спартак, демонстрируя ответную «неприязнь», смотрел поверх Юлькиной головы.

— Эй, — крикнула командир Юлька, — у тебя что, временная потеря слуха при общем ослаблении организма?

Поднабралась, когда еще в санитарках ходила.

— A-а, нет, — снизошел наконец до ответа командир Спартак, — не у меня, у бабки Алены.

— А что у бабки? — сразу насторожилась командир Юлька.

— «Общее ослабление организма», — сказал командир Спартак.

Командир Юлька сразу поняла, от кого здесь городская «скорая». От «журавлей». Но откуда сами «журавли»?.. Церемониться было не в ее характере, и она в упор спросила, откуда сами «журавли» узнали о болезни бабки Алены.

— Ну, как откуда? — лениво растягивая слова, ответил командир Спартак. — Бабка позвонила по телефону, и мы…

— Бабка позвонила нам, а не вам! — сердито перебила его командир Юлька.

— Странно, позвонила вам, а услышали мы, — с притворным удивлением сказал командир Спартак и с явной насмешкой добавил: — Может быть, ваша линия связи как-нибудь случайно подключилась к нашей? Ну, ну, ну!.. — Он вовремя разгадал нехитрый Юлькин маневр и схватился двумя руками за края пилотки. Командиру Юльке ничего не стоило содрать ее с головы и ладошкой шлепнуть «противника» по выбритой макушке.

Не дав воли рукам, Юлька тут же дала волю языку.

— Эх вы, — закричала она, наступая на командира Спартака, — шпионы несчастные!

— Не шпионы, а разведчики, — отбивался командир Спартак, благоразумно отступая за машину «скорой помощи», на которой приехал.

Неизвестно, чем бы это кончилось, как вдруг задняя дверца «скорой» распахнулась, и из машины злая, как черт, вылетела комиссар Нина.

— Смотри, она еще драться! — закричала «журавлиха», набрасываясь на «цаплю».

Казалось, еще секунда — и полетят перья… Но этой секунды все же хватило командиру «цапель», чтобы обрести утраченную в гневе рассудительность, и она отступила. Отступила не потому, что испугалась, а потому, что в Юльке заговорила пионерская гордость: опускаться до уличной ссоры было недостойно юнармейца. Она смерила комиссара «журавлей», а заодно с ним и командира презрительным взглядом и скрылась в доме бабки Алены.

Вскоре оттуда вышла Нинина мама, сказала: «Ничего страшного», и «скорая» умчалась, увозя командира и комиссара «журавлей». С чем приехали, с тем и уехали. Загадка бабки Алены как была для них загадкой, так загадкой и осталась. Ни личные наблюдения, ни телефонный перехват не дали ответа на вопрос, почему «цапли» стали вдруг так внимательны к бабке Алене.

…Бабка Алена проболела недолго, но, пока болела, «цапли»-санитарки посменно дневали и ночевали в доме. Однако «журавли» ошибались, полагая, что «цапли» преследуют какую-то цель. Цель была одна — поставить бабку Алену на ноги. И заболей кто-нибудь другой, нуждающийся в помощи, они бы, «цапли», не остались в стороне. Одно они знали, когда, по совету Орла, брали юнармейское шефство над старожительницей поселка: бабка Алена, по слухам, была свидетельницей гибели семи неизвестных и она же похоронила их.

Эти слухи подтвердила сама бабка Алена. Позвала Орла, командира Юльку и подтвердила.

Полковник Орел, выслушав признание, не утерпел, спросил: почему раньше отнекивалась?

— Страх напал, — призналась бабка Алена.

Командир Юлька удивилась: день, солнце, все свои кругом, а бабка Алена чего-то трусит. Может быть, как многие старые люди, боится нечистой силы? Она, Юлька, когда еще совсем маленькой была, тоже раз испугалась этой «силы». Однажды папа с мамой куда-то ушли и оставили ее на соседку, чужую бабушку. Ночью загремел гром и пошел дождь. Юлька нырнула головой в бабушкины колени, а бабушка — трусиха, сама трясется и крестится, когда бьет гром. Вдруг в трубе что-то как затарахтит, как завоет…

«Что это?» — шепотом спросила Юлька.

Чужая бабушка знала точно.

«Нечистая сила», — шепотом ответила она.

Они сидели тихо, как маленькая и большая мыши, тесно прижавшись друг к другу и боясь пошевелиться. Сидели и дрожали в темноте, боясь зажечь свет, пока в коридоре не загромыхали знакомые папины шаги. Он вошел, зажег свет и очень удивился, увидев всего-навсего полтора человека вместо двух. Одну чужую бабушку и половину Юльки, торчащую из-под бабушкиного фартука.

«А! — догадался папа. — В прятки играете…»

«Чш! — зашипела Юлька, высовываясь из-под фартука. — Слышишь?»

В трубе снова затарахтело и завыло.

«Что это там?» — удивился папа.

Юлька сделала страшные глаза:

«Нечистая сила».

«Ну, если нечистая — умыть надо», — сказал бесстрашный Юлькин папа и сунул голову в печь.

Вынул и улыбнулся. Потом встал на табурет и открыл задвижку. Но лучше бы он этого не делал! В ту же минуту Юлька завизжала как резаная, а чужая бабушка, звука не издав, повалилась без чувств. Потому что обе увидели одно и то же. Как из трубы вывалился живой черный клубок и вскачь понесся к дивану, на котором сидели Юлька и чужая бабушка. Но папа не растерялся. Побрызгал на бабушку водой, а «нечистую силу», наоборот, окунул в воду и вернул им то, что они временно потеряли: чужой бабушке — чувство, а бабушкиной кошке — белый цвет.

Потом, вспоминая этот случай, папа часто говорил: страшное чаще всего только кажется страшным. Видно, бабушке Алене тоже что-то показалось страшным. Но что? Пока бабушка Алена сама не расскажет, они все равно не узнают. Да и не это сейчас главное, главное это то, что они наконец точно узнали, сколько неизвестных похоронено в братской могиле и кто их похоронил.

Они долго сидели молча — командующий Орел и командир Юлька, слушая вздохи бабушки Алены, и то порывались уйти, решив, что большего не выудить, то, переглянувшись, решали продолжать «сидение». Наконец командир Юлька не выдержала.

— А как это… они… — спросила она и, споткнувшись на тяжелом слове, запнулась, — погибли?

Бабка Алена продолжала вздыхать. Командир Юлька вскочила, чтобы проститься и уйти, но командующий Орел взглядом удержал ее на месте. Он лучше разбирался в старых людях, собирающихся с мыслями. Печальная улыбка, скользнувшая по бабкиному лицу и образовавшая еще одну морщинку в море морщин, была верным признаком того, что бабка Алена вот-вот заговорит.

И она заговорила…

Они ушли потрясенные, командующий Орел и командир Юлька. Ушли, уговорив бабку Алену рассказать о том, что слышали, еще раз на смотре батальона.

И вот смотр начался, а бабки Алены все нет. Командир Юлька с тревогой смотрит вдаль, на дорогу, ведущую в Стародуб. Вдруг лицо у нее светлеет. У выезда из села заклубилась пыль. Едет кто-то. На автомобиле. Она, бабка Алена. Директор совхоза обещал дать «Волгу».

Машина подкатывает к памятнику. Из «Волги» выходят бабка Алена и Юлькин отец, Виктор Петрович, тракторист и на все руки мастер. В руках у него микрофон. Из окна кабины, разинув рот, торчит рупор громкоговорителя.

— Смирно! — кричит Орел, встречая гостей, потом, обращаясь к Юльке, добавляет: — Командиру батальона Цаплиной приступить к выполнению приказа номер два.

Бабка Алена, стародубский нелюдим, для юнармейцев — загадка. Зачем она здесь? Думают-гадают, но им и в голову не приходит связать появление бабки Алены с началом операции «Семеро смелых». Тем удивительнее покажется им то, что они вскоре услышат.

— Операция «Семеро смелых» начинается! — крикнула Юлька, приняв командование. — Летописцу батальона выйти из строя и приступить к исполнению своих обязанностей.

Лена Меньшова, с хитрым, вытянутым, как у лисички, личиком, примостилась на подножке у «Волги», вытянула из санитарной сумки магнитофон-малютку и приготовилась записывать. Но что и кого? Она очень удивилась, поняв из дальнейших Юлькиных слов, что будет записывать… бабку Алену. Не меньше Лены-летописицы удивились и все остальные юнармейцы, узнав, что именно она, нелюдимая бабка Алена, пришла сюда, чтобы открыть им тайну могилы Семи неизвестных.

Юлькин папа поднял руку и сказал: «Тише!» Сказал больше для порядка, потому что такой тишины, которая стояла вокруг, ему еще никогда не приходилось наблюдать. Включил микрофон и, как пистолет, наставил на бабку Алену. Бабка сперва отшатнулась, но, заговорив, попривыкла и больше не отстранялась.

Лена-летописица пустила магнитофон и стала записывать. Запись шла с перерывами, потому что бабка Алена часто останавливалась, подолгу молчала, как будто то и дело возвращалась за потерянным в дороге словом. Но на это никто не обращал внимания, потому что сама бабка Алена как-то вдруг растворилась в рассказе. Так художник уступает место картине, которую нарисовал. Это была жуткая и потому, наверное, влекущая к себе картина. Две силы — черная, фашистская, и красная, советская, — бились насмерть. Силы были неравные. На стороне красной, советской силы — всего-навсего семеро, на стороне черной, фашистской — не счесть сколько. Дуб, «памятник природы», — последний щит семерых. Сколько он уже принял на себя! На дубе ни одного целого листика, все в дырочках, как кружева. Это их шрапнель и пули, будто моль изъели. Но дуб — щит, пока врага с одной стороны держит, а как с двух, с трех обойдут — дуб уже не щит, а могильный памятник. Все реже и реже огонь семерых. Все гуще и чаще огонь врагов. Сперва с одной, потом с другой, с третьей, а вот уж и со всех сторон. И вдруг — тишина. И в тишине хриплый, с простуды, фальцет:

«Рус, сдавайся!»

Ни слова в ответ. Но и — ни пули. Может быть, раздумывают семеро?

«Рус, сдавайся!»

И тогда встают четверо — троим уж никогда не встать, — обнимаются, целуются и, попрощавшись, расходятся на все четыре стороны света. Идут, подняв руки и сжав кулаки. Сдаются в плен? Не веселитесь, враги, и не радуйтесь. Это не новый русский обычай сдаваться в плен, сжав со злости кулаки, как вам кажется. Не в плен они идут, а навстречу смерти и бессмертию. Но когда вы поймете это, будет поздно. Восемь лимонок — партизанских гранат — взорвутся в руках у четверых, четыре партизанские жизни унесут и ваших не счесть сколько…

Взрыв!.. Второй!.. Третий!.. Остальные сливаются в один общий.

Окончен бой. Но семерым смелым — и мертвым пощады нет. Фашисты и полицаи стаскивают их на поляну близ дуба, заваливают хворостом, обливают бензином и поджигают. Наступает ночь, но и в ночи еще долго тлеет страшный костер…

Утром фашисты приходят к месту казни: ни костра, ни останков казненных. Только черное пятно выжженной травы. Суеверный ужас мог бы охватить палачей, но они не суеверны. Кто-то, несомненно, похоронил казненных. Но кто и где? В Стародубе одни немощные старики и старухи — с них спроса нет. Тогда кто же? Об этом фашистский гарнизон Наташина так никогда и не узнал. А наши узнали сразу, как только вошли в Стародуб. Семерых казненных под покровом грозы и ночи похоронили те самые немощные старики и старухи, которых со всей деревни собрала бабка Алена — уже тогда бабка, — видевшая бой и расправу из подполья своего дома…

Вот и все. Больше ей, бабке Алене, рассказывать не о чем. Разве о том только, что из всей похоронной команды она одна и осталась? Именно об этом ее и просят рассказать: жив ли кто-нибудь из тех, с кем она хоронила семерых неизвестных?

— Одна я от всех отстала, — погрустнев, отвечает бабка Алена. — А остальные все ушли.

Юнармейцы понимают — «умерли», и им тоже становится грустно.

Встреча окончена.

— Смирно! Направо! Левое плечо вперед, шагом марш! Прямо! — Командир Юлька будь здоров знает команды. — Раз, два… Раз, два…

Дружно, в ногу, шагают юнармейцы. Голос бабки Алены долго будет звучать в их сердцах.

Этот голос до сих пор звучит в сердце командира Юльки. Поэтому, услышав его в церкви, командир Юлька сразу догадалась, кому он принадлежит — бабке Алене. Она присмотрелась и, точно, узнала говорящую. Какой-то лысый, в длинном до пят женском платье с позолотой, что-то читал по бумажке, а бабка Алена, кивая ему, «такала», как глухарь на току.

— Воин Май? — спрашивал лысый, читая.

— Так, батюшка, — отвечала бабка Алена, слушая.

— Воин Коваль? — спрашивал лысый.

— Так, батюшка, — отвечала бабка Алена.

— Воин Испанец?

— Так.

— Воин Соловей?

— Так.

— Воительница Азка? Воин Матрос? Воительница Октябрина?

— Так… так… так…

— За упокой? — спросил лысый.

— За упокой, батюшка, — ответила бабка Алена.

— Всех семерых?

— Всех, батюшка.

— Ладно, старая, помянем, — сказал лысый и, скомкав трешку, поданную бабкой, небрежно бросил ее в кассу. Потом, окинув бабку Алену недобрым взглядом, добавил: — Который год ходишь, старая, а все какие-то басурманские прозвища носишь. Может, то и не воины вовсе, а супостаты?

Бабка Алена испуганно перекрестилась:

— Что ты, батюшка? Как есть воины. Сама схоронила.

Командира Юльку как током ударило: «Сама схоронила». Не помня себя она кинулась к выходу. Молящиеся зашипели, как гуси. Но Юлька ничего не слышала, никого не видела. Пулей вылетела из церкви и помчалась к дубу.

Дежурный, увидев Юльку, спустил веревочную лестницу. Юлька вскарабкалась на НП и отправила посыльного за мной и командующим Орлом.

…Бабка Алена не ждала гостей. Пришли Орел, командир Юлька и я. Увидев нас, бабка захлопотала, накрывая стол, но Орел от имени всех отказался от угощения.

— Елена Дмитриевна, — сказал он строго, — нам надо с вами поговорить.

Бабка Алена, как все люди, не любила строгого тона: строгий тон — предвестник невзгод, и сразу опустила руки.

Усадив бабку Алену рядом с собой, Орел продолжал:

— Вы почему-то утаили от нас имена тех, кого похоронили…

Бабка Алена сперва покраснела, потом вдруг побледнела. Первое можно было объяснить волнением, второе — страхом. Но кого и чего могла бояться бабка Алена? Об этом мы тоже узнали, но позже. А сперва узнали другое. Оказывается, бабка Алена и не думала утаивать имена погибших. Просто в то время, когда она «подала» их товарищам командирам, освободившим Стародуб, товарищи командиры не поверили ей. Да мало что не поверили, а еще и высмеяли, чем ужас как обидели.

Мы, я и Орел, переглянулись. Ничего удивительного — могли и высмеять. У них, боевых командиров, на уме бой за Наташин, форсирование Десны, а тут какая-то бабка с какими-то Маями, Ковалями, Испанцами, Соловьями…

Однако что же было потом? На это бабка Алена ответила так: «А ничего». Боясь новых насмешек, она никому больше тех имен не «подавала», а как началась церковная служба — вскоре после изгнания фашистов, — отнесла попу и попросила «помянуть за упокой». С тех пор каждый год носит. Попик ругается: «Клички какие-то, а не имена!» — но поминает.

— А как они к вам попали?.. Клички эти? — спросил Орел.

Бабка Алена, не ответив, подошла к иконке, гревшейся в углу, возле лампадки, достала из-за оклада курительную трубку и дрожащей от старости рукой выдернула мундштук. Внутри мундштука что-то торчало. Что-то круглое и желтое, похожее на папиросную гильзу. «Гильза» оказалась свернутой в трубочку, пожелтевшей от времени бумажкой, на которой ржавыми, выцветшими от времени чернилами было что-то написано.

Сидевший за столом Орел и мы, стоявшие рядом — я и Юлька, — склонились над бумажкой и прочитали следующее: «Май, Коваль, Испанец, Соловей, Азка, Матрос, Октябрина умирают, но не сдаются. Смерть фашистским оккупантам!»

— Это они что… перед смертью? — шепотом, ни к кому не обращаясь, спросила Юлька.

Никто ей ничего и не ответил, потому что иногда молчание красноречивее слов. И только ходики не удержались: «Так-так, так-так, так-так», — сказали они и потом все время, пока мы сидели у бабки Алены, утверждали это.

Первым тишину нарушил Орел.

— Вот мы и узнали их партизанские клички, — сказал он и вздохнул.

Вздохнул с разочарованием. И я понял его вздох: семеро как были неизвестными, так ими и остались.

— Может быть, по кличкам найдем? — спросил я.

Орел развел руками:

— Вряд ли… Кличка тот же псевдоним. А псевдоним берется, чтобы спрятать настоящее имя. Вот наши семеро и спрятали от фашистов свои имена.

— А от нас не спрячут. — Юлька встала, сверкнув глазами. — Мы свои. И узнаем, как их… по-настоящему…

Юльке легко было рассуждать. В ее возрасте любое море кажется по колено. Однако ни я, ни Орел не разделяли ее оптимизма. Сколько лет хранила могила тайну и вряд ли когда откроет ее. Эх, нам бы Юлькину веру! Тогда бы ни я, ни Орел не сомневались в успехе.

Орел для памяти переписал прозвища, но не встал. А сидел и смотрел на бабку Алену. Как будто собирался о чем-то спросить. Наконец собрался и спросил:

— Прошел страх, Елена Дмитриевна?

Бабка подалась вперед:

— Какой страх, батюшка?

— Ну тот, помните? Сами говорили, страх на вас напал, — сказал Орел.

Я с удивлением прислушивался — о чем он это? — но понять ничего не мог.

Однако бабка Алена поняла.

— Пустое, батюшка, — сказала она, — померещилось, — и махнула рукой, полагая, что говорить больше не о чем.

Но Орел как прилип — не оторвешь от бабки.

И бабка Алена сдалась…

СТРАННЫЙ ПЛЕСКУН. ТАЙНА ТРУБКИ ИСПАНЦА

Прошлым летом, в сенокос, спустилась она к реке. Видит, плещется кто-то. Со спины не понять — свой или чужой? Да бабке и дела нет. Хотела мимо, кустами, прошмыгнуть, а ноги вдруг как пришитые — ни с места. Но не в ногах дело, а в глазах. Глаза как плескуна увидели, так ногам остановку и скомандовали. Стоит бабка Алена ни жива ни мертва, а сама: «Меченый, — шепчет, — меченый». Узнала плескуна. По русалке под мышкой. У плескуна под мышкой русалка нарисована. Синенькими такими точечками. А она эту русалку уже раз видела. У полицая, когда тот у костра кочегарил, трупы сжигал. Разделся по пояс — жарко! — и сжигал. Хочет бабка Алена убежать — и не может. Как во сне. Спроси, как до дому дошла, — не помнит. Закрылась, и никого к себе. Лишь голос подавала: жива, мол. Так ее плескун напугал. А теперь вот, как страх прошел, сомневаться начала, точно ли она полицая видела? Откуда ему в здешних местах взяться? Обозналась…

Орел, слушая бабку Алену, хмурился. Мы — я и командир Юлька — сидели не дыша. Грозное, страшное, из дальнего давнего, протянуло руку и пошевелило волосы: помни!

Мы попрощались и ушли: я и командующий Орел. А командир Юлька осталась. По тому, как она смотрела на трубку, я догадался, зачем. Не могла же она упустить такой ценный боевой экспонат! Тем более, как я уже знал, «цапли» втайне, чтобы опередить «журавлей», готовились к открытию музея боевой славы.

На околице Стародуба в саду стояла заброшенная баня. Сад был общий — приходи хоть кто и гуляй, — а баня была ничьей, никому не нужной. У «журавлей» на топографической карте наблюдений за объектами «противника» баня значилась под литерами НПИ, что расшифровывалось, как «не представляющая интереса». А напрасно. В один прекрасный — увы, не для «журавлей» — день возле бани, случайно попавшей в объектив наблюдателя, было отмечено какое-то движение. Прошла лестница-сороконожка: «цапли» на плечах пронесли… Проплыла похожая на растянутую гармошку пила… Сверкнул топор… «Журавли» послали разведку, но «цапли» были начеку, и разведке дальше сада носа не удалось сунуть. Тогда, пользуясь визуальным наблюдением своих дежурных, командир Спартак донес посреднику: «По данным разведки, на территории «противника» ведется разрушение старой бани. Предполагаемая цель — благоустройство территории сада».

— Донесение не принимается, — сказал я, — цель определена неверно.

Командир Спартак заупрямился:

— Зачем тогда ломают? Я сам видел.

Я ответил иносказательно:

— Не спорешь старого, не пришьешь нового.

Командир Спартак насторожился: «цапли» что-то «шьют»? Но что?

Я не стал испытывать его терпение и выдал тайну, которой вышел срок.

— «Цапли» не ломают, — сказал я, — они перестраивают. У них будет музей боевой славы.

Командир Спартак молча погрозил кому-то за стеной. Я догадался — своим разведчикам: не могли узнать, что затевают «цапли» со старой баней… Потом сказал:

— А мы свой откроем. Музей Мазая.

Я записал, чтобы хранить в тайне.

…На открытии музея в Стародубе «журавли» были почетными гостями. Ходили, смотрели и завидовали догадливым «цаплям». Медали, оставшиеся после смерти дедушек, фронтовые кисеты, немецкие каски, стреляные гильзы, «треугольники» с номерами полевой почты, газеты и журналы военных лет, армейские фотографии родных и близких, солдатские котелки и ложки, сапоги, гимнастерки, шинели, мундиры, боевые карты-трехверстки… Да разве только это могли они собрать у себя в Наташине?! И это, и много другого, чего и не снилось «цаплям»…

Хвастовство не только скверное качество. Оно еще и громоотвод для зависти. Зависть вызывает обиду, а хвастовство отводит ее и заставляет действовать. Похваставшись друг перед другом своими возможностями, «журавли» ушли уверенные, что создадут музей лучше стародубского.

За два дня в музее перебывал весь Стародуб. Но и на третий посетителей не убавилось. Шли из Наташина, из Залесья, прочитав о музее очерк в местной газете. Книга отзывов пухла от похвал, а запасник музея — от новых экспонатов, поставляемых юнармейцами. Павел Семенович, директор стародубской школы и он же по совместительству хранитель музея боевой славы, хватался за голову и не всякий экспонат брал. Только с письменного разрешения родителей. Знал, как опасна увлеченность. Не удержи он юных Стародубцев, весь дом, — да что там дом! — поселок, чего доброго, на экспонаты растащат. «Люди гибнут за металл…» Он тоже чуть не «погиб», когда в разгар кампании по сбору металлического лома к нему нагрянул директор совхоза и потребовал выдать… «дантистов».

«Каких дантистов?» — удивился директор.

«Тех самых, что у деревянной бороны зубья повыдирали».

Ну он, директор, за своих ребят горой, а его — на партийное бюро. Пришлось ответ держать. И больше того, вернуть, что собрано было. С тех пор на вопрос: «Что такое якорь?» — он мог без запинки ответить: «Железная вещь, которую приковывают к кораблю, чтобы уберечь от школьников, собирающих металлолом».

Готовый ко всему, Павел Семенович нисколько не удивился, когда к нему подошла экскурсовод Таня и шепотом, чтобы не привлекать внимания окружающих, сказала:

— Там один дядечка экспонат требует…

Павел Семенович поморщился: старшеклассница, девятый кончает, а все «дядечка», нет, чтобы «товарищ». Крякнул — не уследил! — и пошел разбираться. Опять какую-нибудь семейную — отцу с матерью дороже золота — реликвию увели!

Возле витрины с трубкой стоял незнакомец. Высокий, худой, сложился циркулем и смотрит, как на потерянную. У Павла Семеновича отлегло от сердца. Обознался. Не его трубка. Им ее бабка Алена подарила. Командир Юлька — вон она, возле витрины зачем-то — подтвердить может. А Юлька по той же причине, что и он, здесь. От своих первой про незнакомца узнала.

Павел Семенович представился. Незнакомец тоже. Он в Стародубе гость. В музей случайно зашел. Увидел трубку и вот хотел бы получше рассмотреть. «Собиратель», — решил Павел Семенович и велел открыть витрину.

Незнакомец взял трубку и — все заметили — побледнел. Вынул мундштук, посмотрел внутрь и разочарованно рассмеялся:

— Не она, извините, — положил трубку на витрину и ушел смущенный.

Командир Юлька и директор тревожно переглянулись. Неужели незнакомец искал то, что они уже нашли и в директорский сейф спрятали — бумажку с прозвищами? Тогда кто он?

Узнать это не составляло труда. Разведчик, посланный по следам незнакомца, вскоре вернулся и сообщил с солдатской лаконичностью:

— Агроном… Брянский… В Стародуб — за опытом… Гостиница «Десна». Номер пять…

Командир Юлька тут же отправила разведчика обратно, наказав не спускать с приезжего глаз, а сама помчалась на НП, к телефону, сообразив, что о случившемся надо немедленно сообщить командующему Орлу и мне, посреднику.

Приезжий, наверное, читал, когда мы постучались. Крикнул: «Войдите!» — и, лежа на диване, под настольной лампой, смотрел на нас, входящих, не выпуская из рук книги. Не узнав никого, вскочил, зеленый от абажура, включил верхний свет и удивился:

— Вы ко мне?

— Да, — сказал Орел, берясь за стул. — Разрешите?

— Пожалуйста, — засуетился приезжий, уступая диван мне и командиру Юльке. Уселся на второй стул и сказал: — Слушаю.

Орел вынул из кармана трубку:

— Вас, кажется, интересовала эта вещь?

Приезжий, смутившись, покраснел.

— Не именно эта… — начал он, но Орел не дал ему договорить.

— Эта, — сказал он. — Именно эта. Но то, что вы искали, мы уже нашли.

Приезжий вскочил и врос головой в потолок. Губы у него дрогнули.

— Нашли? — удивленно воскликнул он. — Где же она?

Орел, полагая, что приезжий имеет в виду бумажку с прозвищами, ответил уклончиво:

— Это военная тайна.

— Клятва брата военная тайна? — крикнул приезжий. — Семейная — куда ни шло, но военная?.. — Он пожал плечами.

— Дайте мне!

Мы все, как по команде, посмотрели на Юльку. Такой взволнованной я еще никогда не видел командира «цапель».

— Ну что ж, выступай, — пошутил Орел.

— Я не выступать, — заторопилась Юлька, не поняв шутки. — Я спросить. У них вот, — кивнула она на приезжего…

Тот кивком разрешил: пожалуйста. И Юлька спросила:

— Ваш брат Май?

Незнакомец окаменев смотрел на Юльку. Я позавидовал Юлькиному уму, догадавшись, в чем дело. Юльке пришла в голову простая мысль: партизанские клички семерых могли быть их школьными прозвищами. Орел в Юлькин диалог с приезжим не вмешивался.

А Юлька между тем сыпала:

— Коваль? Матрос? Соловей?

Приезжий нахмурился, дав нам понять, что если все происходящее шутка, то довольно глупая и затянувшаяся.

— Я не понимаю… — начал он, но тут Юлька выпалила последним:

— Испанец!

Приезжий вздрогнул.

— Да, — сказал он, садясь и не спуская глаз с Юльки. — Испанец… Школьная кличка моего брата. — И перевел взгляд на Орла: — Вы о нем что-нибудь знаете?

— Да, — сказал Орел, — кроме одного, как его имя?

— Странно, — сказал приезжий, — а говорите — нашли то, что я искал?

— Нашли, — подтвердил Орел.

— Но ведь под клятвой — имя брата, — сказал приезжий.

— Прозвище, а не имя, — сказал Орел, пристально глядя на приезжего, — и вы это отлично знаете.

— Я отлично знаю, — холодно сказал приезжий, — что под клятвой, которую мой брат дал нашему отцу, стоит его имя.

Пора было объясниться. Мы явно зашли в тупик. Какую, в конце концов, клятву имеет в виду приезжий? Клятву семерых? Непохоже. Тогда какую же?

Пока Орел разговаривал с приезжим, а я прислушивался к разговору, командир Юлька не сводила глаз с книги, которую тот читал перед нашим приходом, точнее, с портрета во всю страницу, напечатанного в книге. И вдруг вскочила как ужаленная:

— Ой! — крикнула она, глядя то на портрет, то на приезжего. — Ой, это вы?

— Да, — смутился приезжий, — не знал даже. В киоске купил и вот…

Он хотел закрыть книгу, но я не дал. Взял в руки и прочитал вслух:

— «Герой-подводник Севера, капитан-лейтенант Князев, агроном колхоза «Рассвет» Брянской области…»

С портрета, в орденах, на нас глядело молодое лицо нашего собеседника.

Орел вынул из бумажника и, не дыша, положил на стол клятву семерых.

Приезжий, прочитав, долго молчал, не находя слов. Когда волнуешься, никогда не находишь слов. Наверное, потому, что их гасит боль.

— Мы зайдем еще раз, — сказал Орел, вставая.

Я тоже встал.

— Нет… Когда же? Завтра я уезжаю, а мы еще даже не познакомились.

Орел представился — «командующий «Зарницей» — и представил нас: посредник, командир батальона Юлька Цаплина… Потом в подробностях рассказал о том, как мы напали на след семи неизвестных и как этот след привел нас в гостиницу «Десна».

Приезжий вздохнул:

— Жаль, если вы его здесь потеряете. Не знаю даже, чем я лично могу вам помочь.

— Чем можете? — спросил Орел. — А вот чем. Вашего брата звали…

— Андрей, — сказал приезжий, — Андрей Князев. Перед войной — я тогда в «мореходке» учился — писал мне, в райкоме комсомола работает. — И, опередив вопрос ответил: — Да, в Наташине. Мы ведь все из Наташина. Только в живых вот теперь я один.

— Ну все, — сказал Орел, вставая. — Спасибо.

— Да, — сказал приезжий, — все.

— Как все? — удивилась Юлька, которую всегда кто-то тянул за язык. — А клятва отцу?

Мы с Орлом смущенно переглянулись: ну как она не понимает, разве приезжему сейчас до семейных воспоминаний?

— Все! — строго сказал Орел.

— Нет, почему же, — сказал приезжий, — если командир Юлька хочет, я расскажу.

…В пятом, с первой двойкой в новом учебном году, Андрей Князев принес домой и первую папиросу. Дневник с двойкой он показал сам. Папиросу нашла мать. В штанах. Когда сын спал. Полезла перед стиркой за носовым платком и нашла. Ужаснулась и, показав отцу, потребовала: «Накажи».

Отец, паровозный машинист, сам не куривший и не поощрявший тех, кто курит, не был, однако, сторонником крутых мер. Он решил поступить иначе. И в день рождения Андрея при всеобщем изумлении и под общий смех гостей подарил сыну-пятикласснику… трубку. Тот, над кем хоть раз смеялись, знает, что это такое: страшней наказания нет. Но еще страшней были слова отца:

«Мой сын, — сказал он, — никогда не обещал, что не будет курить. Но он обещал ничего не делать втайне от меня».

И ушел, не пригубив вина, налитого взрослым.

В тот же день Андрей вернул трубку отцу. С письменной клятвой не курить никогда в жизни. Отец спрятал клятву в трубку, а трубку опять отдал Андрею.

«Ты еще не знаешь… — сказал он, — это трудный зарок. Потянет к трубке — сожги клятву».

Приезжий все сказал, а командир Юлька сидела и ждала продолжения, как в книге. Приезжий, наверное, понял и добавил:

— Не знаю, сдержал ли он клятву? Может, и нет.

Он еще мог сомневаться! Командир Юлька тут же вступилась за брата приезжего:

— Ну что вы, конечно, сдержал. Я про Испанца жду.

— Про какого Испанца? — не понял приезжий.

— Вашего брата, — сказала Юлька. — Почему его Испанцем прозвали?

Приезжий посмотрел на часы, потом, загадочно, на Юльку.

— Кто прозвал, тот и расскажет. Через пять минут я жду его в гости.

Пока мы, недоумевая, снова усаживались, коридорные «куранты» пробили семь. И ровно в семь — минута в минуту — дверь отворилась и в номер вошел человек, которого знал весь Наташин, — бывший учитель химии, ныне пенсионер и лектор общества «Знание» Марк Иванович Матвеев.

Не глядя на командира Юльку, я знал, что она сейчас сделает: спрячется за мою спину. Дело в том, что Марк Иванович тоже был причастен к «Зарнице» и, как один из «главных специалистов» штаба, отвечал за подготовку санитаров.

У Марка Ивановича была присказка:

«Хочу убедиться в совершенстве вашего слуха, — говорил он, обходя строй перед началом занятий, и, сделав паузу, добавлял, глядя на улыбающихся юнармейцев, явно гордившихся своим слухом: — Убедиться в том, что если мое слово в одно ваше ухо влетит, то уж из другого ни за что не вылетит».

Начинались занятия. Марк Иванович рассказывал, как накладывать швы при переломах, или о том, как переносить раненого в паре с другим санитаром, или о чем-нибудь третьем, по программе. Потом учил этому на практике и распускал ребят. Но тот, кто думал, что это все, глубоко заблуждался. Вот он идет по улице. Навстречу Марк Иванович — сухой, прямой, живой как ртуть. Увидел санитара и зовет. Тот, ничего не подозревая, подходит и, потрясенный, узнает, что у Марка Ивановича, такого на вид веселого и здорового, перелом! И ему, Марку Ивановичу, надо немедленно наложить на правую руку шину. Что? У санитара нет для этого бинта и дощечки? Зато у Марка Ивановича есть. Вот они. Бери и «ремонтируй» руку.

Хорошо, если санитар быстро справится с делом. А замешкается или совсем не справится, быть грозе: самому достанется и двум его командирам — отрядному и батальонному.

Так что у командира Юльки были основания спрятаться за мою спину: может быть, только что какой-нибудь из ее санитаров не сдал экзамена строгому Марку Ивановичу.

Однако, как это ни странно, ни на нее, ни на нас, своих коллег по штабу игры, Марк Иванович даже не посмотрел. Я подозреваю, что он даже не заметил нас. Потому что как вошел, так, замерев на пороге, уставился на приезжего. Потом оба они, заморгав и вытянув руки, как пловцы перед прыжком в воду, пошли навстречу и утонули в объятиях друг друга.

Впоследствии мы узнали — младший Князев учился у Марка Ивановича и был его любимым учеником. Они долго не виделись, и вот — первая за много лет встреча. А в гостинице потому, что младший Князев не застал Марка Ивановича дома и оставил ему записку. Но это мы узнали потом, а сейчас, затаив дыхание, смотрели и слушали. Первым, подавив волнение, заговорил наш хозяин:

— Принесли, Марк Иванович? — В голосе у него надежда и тревога.

— А как же? — В голосе у Марка Ивановича, наоборот, уверенность и гордость, наверное, потому, что он может чем-то удружить своему бывшему ученику.

А вот чем?.. Марк Иванович передает агроному какую-то фотографию. Но странно, почему у него такой вид? Как будто и рад оказать услугу и в то же время сожалеет о том, что делает.

— Надеюсь, это вас обрадует? — говорит он с грустью.

— Не только меня, Марк Иванович, — взволнованно отвечает агроном Князев, глядя на фотографию. — Не только меня… Но еще и моих гостей.

Марк Иванович не понимает — каких гостей? — оглядывается, и его изумлению нет границ: он видит своих — меня, Орла, командира Юльку…

Но мы не смотрим на Марка Ивановича — да извинит он нас! — мы смотрим на фотографию, которую держит агроном, и видим на ней юношу, очень похожего на самого агронома. Может, он и есть?

Юлька, конечно, тут же высказалась:

— Опять вы. Молодей, чем в книжке.

— Нет, — сказал приезжий, — это не я, это мой брат Андрей.

Командир Юлька — не сказать взяла — чуть не выхватила у него фотографию.

— Испанец, смотрите, Испанец! — закричала она, приглашая всех разделить ее восторг.

Марк Иванович, и без того изумленный встречей, услышав «Испанец», изумился еще больше:

— Испанец… Но откуда?.. Столько лет прошло… Молодой человек, откуда вам известно, что моего бывшего ученика звали Испанцем?

Командир Юлька не сразу поняла, что, говоря это, Марк Иванович имеет в виду ее. «Молодой человек…» Разве так обращаются к лицам женского пола? Но бывший учитель смотрел на нее, и до Юльки наконец дошло, что «молодой человек» это не кто иной, как она, и не кому иному, как ей, предстоит отвечать на сердитый вопрос Марка Ивановича. На всякий случай Юлька вопросительно посмотрела на нас: может быть, лучше мне или Орлу? Но я кивнул — «давай», и она начала…

Слушая Юльку, Марк Иванович вел себя странно. Как ученик, которому учитель напоминает забытый урок: то и дело порывался вставить словечко, а если удавалось, то вставлял: «Да, да, у дуба…», «Да, да, семеро…», «Да, да, облили бензином и сожгли…», «Да, да, бабка Алена их и похоронила…»

В конце концов командир Юлька прервала рассказ и с изумлением воззрилась на Марка Ивановича. Потом посмотрела на Орла, перевела взгляд на меня и разочарованно сказала:

— А он уже все знает.

— Не все, — сказал Орел, — только то, что знали все. Знали и забыли. Но самого главного Марк Иванович не знает. Что одного из семи неизвестных звали Испанцем и что мы хотим знать, почему его так звали.

— Звали Испанцем, — машинально повторил Марк Иванович и поник головой. — Да, да, Испанцем. Я расскажу, почему его так звали. Но сейчас… сейчас прошу вас… всех… и тебя тоже, — обратился он к приезжему агроному, — посмотрите все на меня и скажите, кого вы перед собой видите? Почетного пенсионера? Заслуженного учителя республики? Дудки. Не заслуженного учителя республики, а самого заслуженного простофилю в республике видите вы перед собой…

Потрясенные монологом, мы молча ожидали объяснений. И они последовали. Марк Иванович взял фотографию Испанца и вслух прочитал то, что было написано на обороте:

— «Двадцать первого января тысяча девятьсот сорок второго года…» — Сделал паузу и, посмотрев почему-то на Юльку, спросил: — А теперь скажите, молодой человек, когда фашисты заняли Наташин?

— Двадцать пятого сентября тысяча девятьсот сорок первого года, — без запинки ответила командир Юлька.

— А ушли… — Марк Иванович задумался, вспоминая, но его опередил Орел. Он был более точен в выражениях:

— А вышибли мы их отсюда, уважаемый Марк Иванович, тринадцатого февраля тысяча девятьсот сорок второго года.

— Вот именно «вышибли», — повторил Марк Иванович. — Тринадцатого февраля. Следовательно, эту фотографию я получил, когда в Наташине стояли немцы.

— Значит, вы знали, что Испанец, то есть Андрей… — командир Юлька ухватилась за последние слова Марка Ивановича как за соломинку. Но Марк Иванович разочаровал ее.

— Ничего я не знал, — глухо сказал он, — ничего. Даже не подозревал. Слухам поверил. Немцы слух пустили, будто, кто желает, может через Красный Крест куда хочешь писать. И ответы получать. А тут фотография эта. В конверте. С советской маркой. Я и поверил… — Командир Юлька смущенно потупилась: учитель, а в такую глупость поверил. Разве фашистам можно верить? Ни в чем и никогда. — Да, — продолжал Марк Иванович, — поверил, а теперь вот открылось, сам он это…

— Испанец, — наводяще подсказала Юлька.

— Вот именно, Испанец, — подхватил Марк Иванович. — Испанец — прозвище это оттого, что пионер Андрей Князев хотел в Испанию убежать, а его учитель Марк Иванович способствовал ему в этом.

Надо ли говорить, с каким восторгом посмотрела командир Юлька на Марка Ивановича. Учитель, помогающий ученику бежать в Испанию! Ей бы такого! Правда, услышав продолжение, Юлька несколько разочаровалась в Марке Ивановиче. Он, оказывается, если и помогал Андрею, то делал это, увы, «бессознательно». Андрей пришел и сказал, у них игра: «Рейс бронепоезда «Юный коммунар» в Испанию», и попросил разработать маршрут. Ну, Марк Иванович — старый и верный друг отряда, разве мог отказать? За честь счел. И разработал: «Наташин — Брянск — Москва — Минск — Варшава — Берлин — Париж — Мадрид». Он же его, бронепоезд этот «Наташин — Мадрид», и «боеприпасами» снабдил. Тоже сам того не подозревая. Андрей сказал — для фейерверка и получил два ракетных заряда. Один для проводов «Юного коммунара», второй — для встречи после возвращения с победой над фашистами.

Увы, проводы были тихими. «Бронепоезд» даже сигнала не подал, прощаясь с родным Наташином. Зато возвращение наделало немало шума. «Бронепоезд», которому так и не удалось достичь земли басков, был задержан в Брянске, «обезоружен» и в сопровождении двух милиционеров отправлен обратно в Наташин, где в образе пионера Андрея Князева и предстал перед членами педагогического совета, а затем перед лицом своих товарищей по отряду. Там и тут Андрею не поздоровилось. Но если учителя, объявив ему выговор, были единодушны в своем решении, то товарищи по отряду скорей двоедушны, так как одной рукой голосовали за строгое порицание пионеру Князеву, а другой… другой пожимали руку тому же Князеву в знак уважения. С тех пор — со дня возвращения в Наташин после побега в Испанию — к Андрею Князеву, с легкой руки учителя, и прилипло на все школьные годы прозвище Испанец.

Рассказ окончен. Синий вечер за окном стал черным. Часы в коридоре бьют девять. Ого! Ночь на носу, пора расходиться.

Мы начинаем собираться, но Марк Иванович задерживает нас.

Вид у него смущенный, а в руках все та же фотография Андрея Князева.

— Вот смотрите, — говорит он, и мы, склонив головы, читаем на обороте: «Ориентир № 1. Азимут 43°. 2 км 43 м». — Что бы это значило, а?

Агроном вдруг оживляется:

— Ориентир номер один? Ну как же, Марк Иванович, помните: «Ориентир номер один — парашютная вышка»?..

И агроном, при всеобщем внимании, вспоминает… В пионерские годы — его и Андрея — у них тоже были военные игры. И они тоже учились ходить по азимуту. А учил Марк Иванович, бывший разведчик Красной Армии. И когда учил, то ориентиром для азимута всегда брал почему-то парашютную вышку.

— Ведь так, Марк Иванович? — спросил приезжий.

— Так, — ответил Марк Иванович. — Верно, была у меня такая привычка, но позвольте, в свою очередь, спросить, для чего мой бывший ученик сообщил мне, своему бывшему учителю, этот азимут?

— Тут какая-то тайна, — сказал приезжий.

— А если тайна, то как он мог мне довериться? Я ведь у немцев служил…

— Все знают, как вы «служили», — усмехнулся Орел и, обращаясь ко мне, Юльке и приезжему, объяснил: — Марк Иванович в немецкой управе писарем был. Жителей учитывал по годам и по здоровью. И списки составлял, кому в русском голодном «аду» оставаться, кому в сытый немецкий «рай» ехать. Да, видно, адреса перепутал. Пошли фрицы по домам кандидатов в «рай» отбирать, а в списках — одни старики да младенцы. Хватились писаря… Удивляюсь, — Орел посмотрел на Марка Ивановича, — как вы тогда уцелели?

Марк Иванович усмехнулся:

— Ну как? В подполье ушел. Вот и уцелел.

— В какое подполье? — насторожился Орел. — Чье?

— Буквально в подполье, — сказал Марк Иванович. — Отсиделся у своих до прихода наших… Ну так что же нам с этим азимутом делать?

Командир Юлька удивилась.

— Как что? Что все, то и мы, — сказала она.

— А что все? — спросил Марк Иванович.

— Ходят по азимуту, если у них есть азимут, — ответила Юлька.

— Верно, — поддержал Орел. — И мы по нему пойдем.

— Хоть сейчас! — вскочила Юлька, посмотрела за окно и поправилась: — Хоть завтра!

— Ни завтра, ни послезавтра, — остудил ее Орел, — а на четвертый день каникул.

ТРОФЕИ «БУМАЖНОГО ДЕСАНТА»

Третий день летних каникул был полон сюрпризов. Он и начался с сюрприза.

Утром по дороге в школу ко мне зашел командир Спартак с устным донесением: вчера в полдень на главной улице Наташина — Садовой — был выброшен «бумажный десант» «журавлей». Собрано пятьдесят килограммов макулатуры. Отличился, как ни странно, Аника-воин. Зашел по рассеянности туда, куда пионеров, собирающих макулатуру, никогда не пускали, — в архив горисполкома — и припер целый мешок. Оказалось, бывший заведующий Иван Иванович Бессмертнов, старый и угрюмый, что трясся, бывало, над каждым клочком бумаги столетней давности и прозванный за это Кощеем Ивановичем Бессмертным, ушел наконец на пенсию, а новый, молодой и жизнерадостный, став заведующим, в тот же день приказал очистить «авгиевы конюшни» от ненужного хлама. Набралась куча, и пока сотрудники ломали головы над тем, как от нее избавиться, подоспел десантник Аникеев… Спартак сам, не поверив, что Анике-воину так глупо повезло, взвесил мешок и, любопытства ради, пошарил в его содержимом. Любопытство обернулось находкой. Да еще какой! Вот два немецких оригинала, а вот два перевода. В первом письме-копии, отправленном из Наташина в Берлин, сообщается о конфискации «редких рукописных книг, литературных памятников славянской культуры» в музее-монастыре Наташина и об отправке их в Музей восточных культур немецкой столицы, а во втором, присланном из Берлина в Наташин и датированном четырьмя месяцами позже, о том, что «редкие рукописные книги, литературные памятники славянской культуры Музеем восточных культур до сих пор не получены».

— Интересно, да? — спросил командир Спартак, видя, с каким увлечением я — не читаю, нет, — пожираю глазами переводы с немецкого на русский, сделанные, как он уже успел мне сообщить, учительницей немецкого языка.

— Потрясающе! — воскликнул я, нисколько не преувеличивая силы охватившего меня чувства. Да иначе и быть не могло. Не далее, как вчера, проявив и отпечатав пленку, я прочитал о них в одном из приговоров «Суда Мазая». В приговоре говорилось: «Слушали. О похищении древних рукописей из монастыря-музея г. Наташина. Постановили: похищенное конфисковать. Организатора похищения обер-лейтенанта Фогеля приговорить к смертной казни». Далее, в скобках, сообщалось: «22 января 1942 г. приговор приведен в исполнение».

Спартак, узнав о приговоре, весь так и засветился завистью. О чем он думал, догадаться было нетрудно: ему бы туда, в прошлое, вот там бы он отличился — за все и за всех отомстил бы фашистам.

Мой голос вернул его в настоящее.

— Узнать бы, где они теперь? — задумчиво проговорил я.

— Судьи Мазая? — оживился Спартак.

— Судьи? Нет. Были бы живы — сами объявились бы, — вздохнул я. — Книги, которые они конфисковали.

— А разве можно? — загорелся Спартак.

— Почему же… — сказал я. — Мазай судил в Наташине и Стародубе. Здесь где-нибудь и конфискованное спрятал. Поищем и… — Спартак, не дослушав, кинулся к двери. — Ты куда?

— За картой и в штаб, — донеслось с улицы. — Поищем и найдем!

Командир Спартак никогда не откладывал на завтра то, что мог сделать сегодня.

Я тоже заторопился, собираясь к Орлу, как вдруг в дверь постучали и два голоса, слившиеся в один, возгласили:

— Мы к вам! Полевая почта!

Я догадался: дежурные связисты «журавлей» помогают разносить письма и телеграммы. Открыл дверь. Так и есть. «Журавлики» пятиклассницы Маша и Наташа в юнармейской форме с эмблемой воинской специальности на груди.

— Вам телеграмма.

Я расписался в получении, и они ушли.

Нет, не зря я назвал третий день каникул днем сюрпризов. Телеграмма, полученная мной, была самым удивительным из них.

Еще не распечатав ее, я уже волновался. Как всякий человек, получающий телеграмму. Что в ней, боль или радость? Телеграммы по пустякам не отбивают. Поэтому их всегда читают с конца. Чтобы сразу узнать о самом главном.

«Немедленно выезжаю. Мама». Последние слова телеграммы не столько успокоили меня, сколько удивили: мама, зачем она едет? Ответ заключался в первых словах: «Безумно взволнована почерк твоего отца». Это и было ответом на мою фототелеграмму.

Я стоял потрясенный с телеграммой в руках и твердил: «Почерк моего отца… почерк моего отца…» Так прозревший, наверное, твердит: «Я вижу свет… Я вижу свет…»

Я, наверное, плохо соображал, что делал, потому что, вернувшись вечером домой, обнаружил, что утром, уходя из дому, забыл закрыть дверь.

Четыре места требовали моего присутствия в то утро. Во-первых, телеграф, где я послал маме полуграмотную телеграмму: «Жду немедленно», во-вторых, дом Орла, которому я рассказал обо всем случившемся, в-третьих и в-четвертых, две школы — в Наташине и Стародубе, — где учились «журавли» и «цапли». Здесь я и получил сведения об успеваемости юнармейцев и поспешил с ними сперва в штаб второго батальона (командир Ю. Цаплина), потом в штаб первого батальона (командир С. Журавлев). Следствием моего визита в тот и другой штаб были световые табло, вспыхнувшие на НП двух батальонов. «Городской» и «деревенский» берега Десны усеяли любопытные. Посвященные объясняли непосвященным значение цифрового кода, которыми обменивались батальоны-«неприятели». Цифры были их «трофеями» в минувшей «битве» за знания. Нули на том и другом табло означали, что юнармейцы выдержали эту «битву» с честью и не понесли «потерь», все до единого перешагнули за рубежи тех классов, в которых учились. Цифры «5» и «17» у «журавлей» и «4» и «19» у «цапель» показывали в процентах число тех, кто перешагнул эти рубежи с круглыми пятерками и четверками.

Последним событием того дня было заседание штаба «журавлей», на котором, как было положено, присутствовал и Черняк.

Собирались на нижнем — штабном — этаже вышки. Комиссар Нина, обожавшая секретность, выставила вокруг усиленные патрули. Был вечер. В окне, распахнутом на Десну, выгнув шею буквой «С», задавакой-лебедем плыла луна. Щурясь, моргали звезды, тщетно пытаясь разглядеть что-либо на космической пылинке Земле. А на Земле, дразня друг друга учебными успехами, перемигивались световые табло «журавлей» и «цапель».

— Заседание штаба объявляю открытым, — сказал Спартак и посмотрел на комиссара, поднявшего руку. — Ты хочешь что-то сказать?

— Да, — встала Нина. — Прежде чем открыть, надо кое-что закрыть, — сказала она и выразительно посмотрела на окно.

Командир Спартак осуждающе взглянул на худенького черноволосого Игоря Мотяшова. Задумчивость, которая так шла к нему, как к начальнику штаба, в то же время и мешала, когда ему, как начальнику, требовалось проявить не ум, а энергию.

Окно закрыли, и командир Спартак попросил меня рассказать о находке Аники-воина.

Я рассказал, добавив, что, по имеющимся у меня сведениям, музейные ценности, похищенные фашистами, находятся в Наташине, в одном из партизанских тайников, и что если «журавли» проявят смекалку и находчивость, то тайник с рукописями можно будет найти и…

— А чего их искать? — сказал вдруг Черняк, и это было как гром среди ясного неба. — У меня они, книги эти…

— Как у вас? — вскочила старшая вожатая Зоя Алексеева.

— Почему у вас? — строго спросил задумчивый начальник штаба Игорь Мотяшов.

— У вас? — разочарованно протянули члены штаба, у которых, как я понял по их тону, Черняк из-под носа увел интересное приключение: чего уж теперь искать, если все найдено?

Я сидел как оглушенный, не зная, как отнестись к признанию Черняка. Он ведь мог и не признаваться. Мог просто сказать, что о сокровищах ему ничего не известно. Или, наконец, мог сколько угодно водить нас за нос, помогая якобы разыскивать эти сокровища. Нет, в признании Черняка определенно крылась какая-то тайна. Наконец я нашелся. Махнул рукой и сказал:

— Может, еще и не те…

Мне показалось, что Черняк смутился.

— Может, и не те, — легко согласился он. — Я их возле немецкой машины подобрал… которые уцелели… Машина на мине подорвалась. И шофер с нею. А что за книги — невдомек. Церковные. Какой с них прок? Так, партизанская память. Потому и сберег… Может, и не те, — закончил он тем же, с чего начал.

Посмотрел на часы, засуетился, кинул: «Бывайте!» — и направился к выходу.

— А книги? — окликнула Черняка комиссар Нина.

Черняк обернулся и кивнул на внука:

— Завтра с Тарасом пришлю, — сказал он и ушел.

Вскоре и мы разошлись.

…В ту ночь я спал плохо. Переживания двух минувших дней, вспыхивая в сознании, прогоняли сон. Загадочный азимут на фотографии… Почерк отца в таинственной черной тетради… Удивительная находка «бумажного десанта»… Странное признание Черняка… Мог ли я, ворочаясь с боку на бок, знать, что утро четвертого дня каникул принесет мне еще один сюрприз.

Проснувшись, я посмотрел на будильник и ахнул: без пяти десять! А я «приказал» будильнику разбудить себя в восемь. Проверил завод — все в порядке, пружина спущена. Значит, будил, да не добудился…

В дверь постучали. Я вскочил и, напялив пижаму, открыл дверь. В комнату, хмурый, как осень, вошел начальник штаба «журавлей» Игорь Мотяшов. Вяло отдал салют и, понурив голову, пробубнил:

— В батальоне бунт…

…Черняк сдержал слово. Утром Тарас принес книги. Их тут же решили передать музею, а заодно узнать, те ли? Отправились вчетвером: Спартак, Нина, Игорь и Тарас.

Директор Анциферов, сухой и желтый, как пергамент, в больших, как колеса, очках, едва глянув, так и растаял от радости.

— Что это? Что это? — твердил он как заведенный, хотя прекрасно видел, что держит в руках.

Ребята рассказали, что и откуда, и, в свою очередь, поинтересовались, те ли это книги, которые в свое время похитили в музее фашисты.

— Те, — вздохнул Анциферов, — да не все, малая толика. — Спохватился и стал горячо благодарить ребят за находку.

Ребята ушли довольные, но не отмахали и тридцати шагов, как их догнал Анциферов. В руках запыхавшийся директор держал клочок желтой бумаги.

— Вот, — сказал он, — в книге нашел. Может быть, ваше? — сунул бумажку Спартаку и умчался, роняя и ловя на бегу очки.

Взглянув на бумажку, командир Спартак, по словам начальника штаба, повел себя странно. Во-первых, как будто побледнел. Во-вторых, ни слова не говоря, спрятал клочок в командирский планшет. В-третьих, видя, что сгорающие от любопытства спутники не спускают с него глаз, подозрительно огляделся и похлопал по планшету:

— Никому ни слова. Здесь адрес «Суда Мазая».

Ребята сейчас же пристали:

— Покажи…

— После, — строго сказал командир Спартак. — У нас сегодня что?

— Тренировки по специальностям, — сказал начальник штаба Игорь и добавил: — В десять тридцать.

Командир Спартак посмотрел на часы. Было без десяти десять.

— Примешь командование вместо меня, — сказал Спартак Игорю и выразительно посмотрел на Нину. — А у нас с комиссаром дело. Вернусь, расскажу.

В десять тридцать батальон был в сборе. Пришел Орел и удивился, что командует Игорь, а не Спартак.

— Смирно, равнение на середину! — крикнул Игорь и полетел к Орлу докладывать.

Орел, выслушав рапорт начальника штаба о готовности батальона к тренировкам по специальностям, спросил, где командир Спартак и комиссар Нина.

— Командир Спартак и комиссар Нина, — выпалил Игорь, — напали на след «Суда Мазая» и…

Дальнейшего командующий Орел не слышал. Батальон, сломав строй, как туча навис над своим начальником штаба и забросал его градом вопросов:

— Как напал? Когда? Где они? Куда ушли? Почему нам ничего не сказали?

Тренировки по специальностям были забыты. Всем им, стрелкам и связистам, санитарам и саперам, поварам и разведчикам, не терпелось схватить шапку в охапку и во главе с боевым командиром Спартаком кинуться в леса, в луга, к черту на кулички, чтобы наконец узнать о Мазае то, что они давно хотели узнать: кто он? Один или вместе с другими творил свой правый суд над оккупантами? И если не один, то кто они, его товарищи? Как жили и боролись? И живы ли они? А если нет, как погибли?

Злость как огонь охватывает батальон. Злость на командира Спартака и комиссара Нину. Где они? Неужели решились без них?.. Нет, об этом лучше не думать. Такое предательство просто недопустимо.

Над вышкой кругом ходит голубь. Первым его замечает дежурный и кричит вниз:

— Голубь командира Спартака!

Начальник штаба Игорь с проворством черепахи карабкается вверх, на смотровую площадку вышки. Вот и она. А вот и голубеграмма, которую, заманив голубя в западню, успел снять дежурный. Начальник штаба Игорь читает и, негодуя, спешит вниз. Командир Спартак один — нет, не один, а с «этой противной девчонкой», что больше всего злит Игоря, — отправился по следам Мазая. Интересно, как воспримет его голубеграмму батальон? Начальник штаба Игорь спускается и читает: «Приказ № 12. г. Наташин. Обнаружен след «Суда Мазая». Принимаю решение вместе с комиссаром Ниной идти по следу. Временное командование батальоном возлагаю на начальника штаба Игоря Мотяшова. Командир батальона С. Журавлев».

Батальон, как бомба, взрывается от негодования. В глазах у юнармейцев гнев и возмущение. Вот тебе и командир Спартак! Они ему так верили, а он взял и присвоил себе то, что принадлежало всем, — приключение, один отправился туда, куда должен был повести всех, — по следам «Суда Мазая».

— Долой! — заорали юнармейцы. — Не хотим Спартака командиром, хотим Игоря.

Игорь зарделся, польщенный доверием.

Командующий Орел поднял руку, призывая к спокойствию.

— Подождем старшую вожатую и посредника, — сказал он, — соберем штаб и решим.

И пока батальон «бунтовал», послал за нами.

Когда мы сошлись все вместе — я, Орел и Зоя Алексеева, — «бунт» был в разгаре. Дежурный и часовые, побросав посты, «бунтовали» вместе со всеми.

— До-лой!.. До-лой!.. До-лой!.. — орали юнармейцы, кто сидя, кто лежа, кто чуть не стоя на голове.

Наше появление только усилило их гнев. Крики стали громче.

Зоя Алексеева, длинная и тощая, подняла руку. Ноль внимания. Старшая вожатая усмехнулась и, глядя прямо в орущие рты ребят, стала быстро-быстро о чем-то рассказывать. Гримасы радости у нее на лице, как узоры в калейдоскопе, сменялись гримасами боли. Испуг уступал место ликованию. А она все говорила, говорила, говорила… И в конце концов гнев, владевший юнармейцами, уступил место любопытству. Всем вдруг захотелось услышать, о чем таком говорит старшая вожатая, чему то радуется, то печалится? Шум стих так внезапно, что Зоя Алексеева не сумела вовремя остановиться, и до слуха всех отчетливо донеслось:

Ну да, она читала Пушкина. Поняв это, батальон какое-то время ошалело молчал, а потом разразился хохотом.

Одураченные редко сердятся на тех, кто их одурачил. Чаще всего смеются сами над собой.

— Внимание! — Зоя Алексеева махнула рукой и будто подкосила смех. — Кто за то, чтобы долой Спартака? — спросила она в наступившей тишине и первой подняла руку.

Легкая, без борьбы победа никогда не радует победителей. Юнармейцы думали, старшая вожатая будет их уговаривать, спорить с ними, переубеждать, а тут вдруг — на тебе — не хотите командиром Спартака? — не надо. Я тоже не хочу и голосую вместе с вами.

— Ну что же вы? — нетерпеливо крикнула Зоя Алексеева. — Долой так долой…

Она точно рассчитала. Быстрая, без борьбы победа не будет принята «журавлями». И умышленно вызвала «огонь на себя», с легкостью согласившись на отставку командира. Знала, именно эта легкость — мол, не хотите, не надо — обидит «журавлей» и заставит их задуматься. Да, они против командира Спартака, да, они за то, чтобы «долой» его из командиров, но, в конце концов, не так уж он им и безразличен, зачем же ей, старшей вожатой, так легко соглашаться с ними? Ишь ты: «долой так долой», какая быстрая. Подумать не даст. Нет уж, не подумав, они не станут голосовать. Не подумав и не поговорив с самим командиром Спартаком. Вот поговорят, тогда и решат, что делать.

— Та-ак, — протянула старшая вожатая, видя, что ни одна рука не поднимается. — Выходит, одна я против?.. Сами «долой» кричали, а как до дела дошло…

— В сторону, — перебил ее командующий Орел и, шутливо погрозив юнармейцам, добавил: — Как в той истории с Петей. Ну Снежка, приток Десны, сами слышали, курице по колено. Может, и так, не знаю. Никогда не видел, чтобы куры речку мерили. Они ведь воды как огня боятся. А надо вам знать, что Петя, хотя и не курица, тоже воды боялся. Ребята в воду, а он нет — сидит на берегу и песочком забавляется. А солнце печет, аж листья на деревьях лопаются. Ну и пусть печет, думает Петя, он не лист, не лопнет. Жалко ребятам Петю. И чего не купается? Зовут из речки: «Петя, иди сюда». А Петя в ответ: «Не могу, мамка сказала: если утонешь, домой не приходи». Сам в сторону, а на мать сваливает.

Смех вспыхнул, как порох, и тут же погас, потому что все мы, как-то вдруг сразу, увидели бегущего к вышке Чернякова внука. Тарас бежал, помогая ноге костылем, и кричал. Не разобрать, что кричал, но, судя по тону, что-то очень тревожное. Юнармейцы, вскочив, насторожились, как птицы. Еще миг — и они, сорвавшись с места, понесутся навстречу товарищу.

— Батальон! — крикнул Орел командирским голосом и как пришил всех к земле. — Слушай мою команду… Поротно стройся!..

Тарас на какое-то время был забыт. Лава юнармейцев забурлила, растекаясь по своим местам, и, когда Тарас приблизился, застыла в аккуратных квадратах рот. Сто двадцать юнармейских глаз устремились на летописца батальона. Таким расстроенным они еще никогда не видели злюку Тараса.

— Товарищ командующий, — голос летописца прерывался от волнения, — разрешите обратиться?

— Обращайтесь, — командирским голосом разрешил Орел.

— Я не могу вслух, — потупившись, чуть слышно проговорил Тарас.

Орел наклонил голову. Я и Зоя Алексеева сделали то же самое.

— Что-нибудь случилось? — Голос у Орла сразу стал другим — теплым и добрым.

— Да, — чуть слышно ответил Тарас. — Дед узнал о Мазае…

— Узнал о Мазае? — сразу насторожившись, переспросил Орел.

— Да, — вздохнул Тарас, — от меня. А я — от командира Спартака.

Батальон тревожно гудел, заинтригованный происходящим. Не следовало долго испытывать его терпения. Понимая это, Орел ускорил допрос.

— Ну узнал, ну и что? — нетерпеливо спросил он. — Дед что?

— Взял ружье и убежал в Зарецкий лес, — ответил Тарас.

— Почему в Зарецкий? — тут же уцепился Орел.

— Не знаю, — Тарас пожал плечами. — Я рассказал про бумагу, что в книге нашли, а он как застонет… Потом спросил, у кого бумага. Я сказал, у командира Спартака. Он сперва к нему сбегал. А мать сказала, что командир Спартак в лес ушел. Дед вернулся, взял ружье и снова убежал.

— В Зарецкий лес? — спросил Орел.

— Да, — ответил Тарас.

— Но почему в Зарецкий? — спросил Орел. — Он разве сказал?

— А?! — спохватился Тарас. — Когда ружье брал, бубнил: «Ведьмин брод… Ведьмин брод…» Он всегда вслух, о чем думает, говорит.

Орел задумался. Стоял и думал, положив руку на плечо Тараса. И никто — ни я, ни Зоя Алексеева, ни. Тарас, ни шесть десятков юнармейцев, замкнутых железной дисциплиной в квадраты рот, — не решился, пока он думал, побеспокоить командующего. Понимали, что были свидетелями той особой командирской минуты, когда командир сам, не советуясь ни с кем, на свой собственный страх и риск, на личную свою ответственность должен принять решение.

— Юнармейцы! — Голос у командующего дрогнул. — Наши товарищи, командир Спартак и комиссар Нина, попали в беду. По полученным сведениям, — он кивнул на Тараса, — им грозит опасность. Кто хочет отправиться на выручку товарищей в Зарецкий лес, три шага…

Какой там три! Не три, а все десять шагов вперед сделали роты, прежде чем Орел командирским голосом успел крикнуть:

— Отставить!!!

Роты нехотя вернулись на исходные позиции.

— Это не игра, — грустно сказал Орел. — Это опасно. Кто не понимает, не должен выходить из строя. Три шага вперед, марш!

Он мог не сомневаться в этом. Они вышли все. А нас, то есть меня и старшую вожатую Зою Алексееву, и вызывать не надо было. Мы присоединились ко всем и стали на правом фланге. Но нас тут же вызвали на «военный совет».

ПРОИСШЕСТВИЯ НА ВЕДЬМИНОМ БРОДЕ

Командующий Орел был строг и немногословен. Его строгость, вызванная сознанием грозящей опасности, передалась и нам. Отныне, как в бою, наши отношения определялись формулой «приказ — действие».

— Вы, — командующий Орел посмотрел на меня, — назначаетесь командиром второй роты. Вы, — командующий Орел посмотрел на старшую вожатую Зою, — назначаетесь командиром третьей роты. Сам я буду командовать первой. Оружие получите на марше. Берите роты — и на западную опушку Зарецкого леса бегом марш…

— Есть! — сказал я, вытягиваясь.

— Есть! — сказала старшая вожатая Зоя, тоже вытягиваясь, но я по ее лицу видел, что этим дело не окончится. В отличие от меня, она не служила в армии и не привыкла выполнять команды без рассуждения. Поэтому, сказав «Есть!», тут же поинтересовалась: — Скажите, пожалуйста, оружие это… про которое вы сказали?..

— Я сказал, — Орел насупился, — что оружие вы получите на марше. Выполняйте приказание.

Старшая вожатая вспыхнула и повернулась ко мне, ища сочувствия: с чего это Орел стал вдруг таким невежливым? Но взгляд мой был безучастным, и до нее дошло: я на стороне «невежливого» Орла. В таком случае, может быть, она не права? Но в чем? В том, что обратилась к командующему с расспросами? Наверное, в этом. Тут такое дело, а она — «Скажите, пожалуйста…». Нашла время! Надо сейчас же загладить оплошность!

— Есть! — крикнула Зоя, всем своим видом изъявляя готовность по первому слову командующего броситься в огонь и в воду.

— Кругом! — скомандовал Орел, и мы, повинуясь команде, повернулись, как два флюгера, и побежали к своим ротам. А командующий Орел поднялся на вышку и стал куда-то звонить. Я видел это, когда вел роту мимо.

От вышки к реке идти было легко, под уклон. Вот и мост впереди. Я оглянулся и невольно замедлил шаг. Орлу, идущему впереди первой роты, было трудно. Маленький, круглый, он дышал, как сом, широко хватая ртом воздух. «Годы… война», — подумал я и, жалея командующего, замедлил шаг. Третья рота, довольная нашей заминкой, пронеслась мимо. Моя сердито загудела.

— Вперед! — нагоняя нас, сердито прикрикнул командующий. — Ползете, как черепахи…

И как кнутом подстегнул… «Вперед! Вперед!» — загалдели юнармейцы, обрадовавшись предлогу размять ноги. «Пожалел на свою голову», — подумал я, торопясь догнать третью роту.

И мы ее догнали. У самого моста. Но не потому, что бежали быстрей, а потому, что третьей роте просто некуда было от нас убежать. Мост был запружен. По нему с инструментом в руках вразнобой — по мосту в ногу нельзя! — шли «цапли». Впереди, рядом с Юлькой, сутулясь, но держа бравый вид, шел Марк Иванович. В руке вместо палки маленькая, с длинным черенком, лопата, похожая на древнюю секиру, на груди… Сперва я подумал, что на груди у Марка Ивановича на алой ленте висит зеркальце. Как амулет у дикаря. Но ведь Марк Иванович не дикарь, зачем же ему, старому учителю, украшать свою грудь амулетом? Но вот солнечный зайчик, игравший в зеркальце, скользнул в сторону, и я увидел то, что он мне мешал видеть: компас! На груди у Марка Ивановича, как медаль на ленте, висел самый обыкновенный компас.

Меня осенило: компас… азимут… четвертый день каникул… «Цапли» идут по следу, указанному братом агронома… Как я мог забыть об этом? Впрочем, забудешь, когда у «журавлей» такая беда!

Пока мы спешили к мосту, чтобы перейти его и углубиться в Зарецкий лес, я о чем только не передумал. Черняк! Что мы знали о нем? Что он до войны — советский служащий. Во время войны — партизан. Но не странно ли, что никто другой, кроме самого Черняка, не мог ни печатно, ни устно заверить ни одного его партизанского подвига, хотя сам Черняк и печатно и устно не раз заверял в этом читателей «Наташинских известий» и участников торжественных собраний, встреч, слетов и сборов. Правда, есть одно, решающее, свидетельство — комбата Орла, которому Черняк помог ворваться в Наташин. Но тогда, если он патриот, если жизнью рисковал, чтобы помочь своим, почему о Мазае «слыхом не слыхивал, видом не видывал», как он всякий раз отговаривается? Почему скрыл черную тетрадь с приговорами «Суда Мазая»? Не оборотень ли он, двуликий Янус, служивший и нашим и ненашим? Сперва ненашим, когда пришли фашисты, а потом нашим, когда фашистов турнули из Наташина.

«Суд Мазая»… Уж не был ли он, Черняк, как-то причастен к нему, может быть, даже в качестве обвиняемого? Иначе зачем скрыл черную тетрадь — единственное вещественное доказательство существования «Суда Мазая»? Единственное, как он думал. И вдруг, оказывается, не единственное. В руки юнармейцев — он узнает это от внука Тараса — попадает схема расположения партизанского отряда «Суд Мазая», спрятанная и забытая им в одной из украденных фашистами древних книг. Что он делает? Вооружается и спешит в Зарецкий лес, чтобы помешать своему разоблачению. Мало ли что могут найти юнармейцы на месте стоянки партизан Мазая!

Ах как я был далек от истины, рассуждая таким образом, — далек и в то же время очень близок к ней.

Увидев нас, командир Юлька подобралась и отдала салют. Командиры рот сделали то же самое. И старый учитель Марк Иванович тоже. И когда отдавал салют, мне показалось, перестал даже сутулиться.

По обычаю, рядовые юнармейцы приветствовали друг друга речевкой.

— Всем, всем доброе утро! — звонко прокричали «цапли».

— Всем, всем доброе утро! — без всякого воодушевления, вяло отозвались «журавли», а самые нетерпеливые еще и накричали на «цапель»:

— Проходите!..

— Не задерживайте!..

— Мост давайте!..

— Улитки несчастные!..

Этого Юлька стерпеть не могла. Велела комиссару вести батальон дальше и подошла ко мне с жалобой на нетактичность «журавлей».

— Мы не улитки, — язвительно начала она. — Мы люди. По данным науки, вот уже целый миллион лет. И если «журавли» не знают этого…

Ни один мускул не дрогнул на моем лице, хотя Юлькина острота требовала по меньшей мере улыбки.

— Они знают это, — хмуро сказал я, — но те, у кого беда, не выбирают выражений.

— Беда? — Юлька насторожилась, как птица, почуявшая опасность. — С кем?

Я рассказал.

Юлька даже не задумалась.

— Мы идем с вами! — крикнула она и бросилась вслед за своим батальоном.

Она догнала его и остановила. Объяснила, в чем дело, и скомандовала:

— Кругом!

Батальон не шевельнулся.

Юлька рассердилась и прибавила восклицательных знаков:

— Кругом!!!

Батальон не шевельнулся.

Юлька растерялась. Неужели это те самые мальчишки и девчонки, которые всегда и во всем ее слушались, безоговорочно выполняли все ее приказы? Да, те самые. А слушались, потому что им интересно было соглашаться, выполнять приказы и чувствовать себя настоящими солдатами, переживать настоящие приключения. Вот и сегодня у них тоже приключение: тайна азимута, которую им предстоит разгадать. А тут вдруг брось все и сломя голову беги кому-то на помощь. Дудки, не побегут, неинтересно. «Журавли» — вон их сколько! — сами справятся. И не командуй, командир, «Кругом», а командуй, командир, «Вперед». Так оно лучше будет. Юнармейцев не обидишь и уважение сохранишь.

Плевала она на такое уважение. Никогда своих не бросала — всегда все вместе и никогда врозь, — а тут бросит. Потому что они только за самих себя, а она за всех. За всех, кому трудно, за всех, кто в беде, за всех, кто нуждается в ее помощи — свой он или чужой.

— Батальон, внимание… — Голос у Юльки грустный и негромкий, но тишина мертвая и ее хорошо слышно. — Кто со мной… вперед… — роняет она слова, — шагом… — Юнармейцы, не шелохнувшись, с улыбкой наблюдают за Юлькой. И Юлька окончательно понимает — они не с нею, и повышает голос: — Отставить. Временное командование батальоном возлагаю на начальника штаба. На-право! Шагом, марш!

Повернулась и убежала.

Бежала и не видела, как из строя батальона, так и не выполнившего ее команды, вышел старый учитель Марк Иванович, гордо вскинул седую с черными смолинками голову и, помогая себе палкой-лопатой, бодро засеменил следом.

Бежала и не видела, как весь батальон, поколебавшись с секунду, снялся с места и бросился догонять своего командира. Оглянулась только тогда, когда услышала топот у самого уха. Улыбнулась и понеслась как на крыльях догонять успевших перевалить через мост «журавлей».

…На западной опушке Зарецкого леса нас нагнали две крытые брезентом машины. Из машин с автоматами, как горох из спелых стручков, выкатились солдаты и, разомкнувшись в цепь, скрылись в лесу. Я догадался — их вызвал Орел, когда звонил по телефону.

Дело было за нами. Но где обещанное оружие?

— Командиры, ко мне! — крикнул Орел.

Мы подошли, я и старшая вожатая Зоя.

— Под вашу личную ответственность, — сказал Орел, вручая нам пистолеты.

Их, видимо, только что передал ему офицер, приехавший в машине. Я видел, как он, выслушав Орла, озабоченно козырнул и нырнул в лес, догоняя солдат.

Посоветовавшись, мы вернулись к ротам. «Журавли» и «цапли» удивленно таращили глаза, увидев нас с оружием. И — нет, мне это не показалось — одни тут же, украдкой, посмотрели назад, а другие, побледнев, невольно прижались друг к другу. В глазах тех и других откровенно читалось: и чего, дураки, сунулись, ведь говорил же командующий — опасно! Но в строю и трус храбрец. Ни один из них не дал власти страху, и вскоре все они, как большинство других, выглядели орлами.

В лес мы углубились «журавлиными клиньями» (тактическая новинка командующего Орла). Орел, шагавший во главе своей роты-стаи, держал середину, я — правый фланг, старшая вожатая Зоя — левый. В арьергарде, замыкающей цепью, равняясь на командира Юльку — она посредине, — двигались «цапли».

Мы шли с опаской, оглядываясь по сторонам и вдруг, как было заранее условлено с Орлом и договорено с юнармейцами, останавливались по соловьиному, с трелью, свистку командующего и тревожно прислушивались. Чу, стонет кто-то? Нет, какой-то зверек жалобно всплакнул, прощаясь с жизнью в зубах лесного хищника. Чу, стреляют где-то? Нет, лось пробежал, круша рогами сушняк. Чу, свистит кто-то? Да, командующий Орел. Раз и два, по-соловьиному. Сигнал — возобновить движение. Юнармейцы — кто с облегчением, кто с разочарованием — вздыхают и идут дальше. «Трижды по-соловьиному» означало бы опасность и приказ — замереть и не двигаться до главного сигнала — пистолетного выстрела — «Бегом, на помощь, марш!».

Пробежал, шевеля деревья, будто пробуя на устойчивость, ветерок-ревизор. Соловей отколол неожиданное коленце. Бабочка, сев на лютик, неистово, но неслышно захлопала в ладоши-крылышки. Потянуло пряным настоем медуницы. Лес поредел и стал мельчать. По всему, мы приближались к Ведьмину броду.

Орел остановил роты и собрал совет командиров. «Цапли» на совете были представлены командиром Юлькой и старым Марком Ивановичем.

— Впереди Ведьмин брод, — сказал Орел. — Командирам рот выставить боевое охранение и замаскировать юнармейцев…

На командира Юльку жалко было смотреть. Неужели они пришли сюда только за этим? Замаскироваться и ждать? Ну, нет… Боевая Юлькина душа жаждала активной деятельности.

— Разрешите обратиться? — Юлька, как ученица, подняла руку. Орел недовольно кивнул. — Разрешите послать разведку?

Орел понимающе усмехнулся.

— Я еще не кончил, — сказал он. — Замаскироваться и ждать ракеты. Зеленой, если там, — он кивнул в сторону Ведьмина брода, — все в порядке, или красной, если нас позовут на помощь.

Мы разошлись по ротам, отобрали самых зорких и, как птиц, рассадили по деревьям.

Потянулись минуты ожидания. Дозорные не подавали признаков жизни. Юлька не выдержала, полезла проверять посты и первой увидела ракету.

— Красная! — тревожно закричала она.

Голос ее упал на землю и вдребезги разбил тишину.

— Вперед! — подал голос Орел, поднимая роты. — За мной! — И юнармейцы, как молодые лосята, напролом понеслись за своим вожаком.

…Зарецкий лес командир Спартак знал наизусть, как таблицу умножения. И страха перед лесом, в отличие от комиссара Нины, у него не было. А у Нины был. Москвичка, она знала лес только по сказкам, которые почти все вышли из леса. Ну а по сказкам зверья в лесу видимо-невидимо. Ничего удивительного, что комиссару Нине всюду мерещились то хищная рожица кумушки лисы, то несытая пасть серого разбойника волка, то курносая морда царя северных зверей — медведя. Всякий раз, когда это случалось, комиссар Нина благоразумно пряталась за мужественную спину командира Спартака и оттуда, из-за спины, информировала своего спутника:

— Ой, волк… Ой, медведь…

Наконец Спартаку это надоело, и он, вздохнув — так было жаль разочаровывать спутницу! — признался:

— В нашем лесу безопасно, как в зоопарке.

— Да, но в зоопарке звери в клетке, — возразила Нина.

— А в нашем лесу, — сказал командир Спартак, — их совсем нет.

Комиссару Нине сразу стало скучно: лес без зверей, что дом без жильцов — неуютно и одиноко. Чтобы развеселить спутницу, командир Спартак стал на все лады передразнивать птиц: стрекотать, щелкать, куковать, пищать, каркать, ухать, цвенькать и звенькать. Но разве в лесу на каждый свист отзовешься? И он, исчерпав свои возможности, сдался. Дальше пошли молча, каждый думая о своем: Спартак — о деле, на которое решился, Нина — о Спартаке, первом и единственном мальчишке, которому удалось с ней сладить. С ней, от которой еще там, в Москве, открещивались все, кто был причастен к ее воспитанию. «Плыви вдоль, — требовали они, — и тебя не собьет течением». А она со своим дурацким характером не хотела вдоль, а норовила поперек, и течение жизни частенько сбивало ее с ног.

«Все в лес, а ты по дрова», — злилась вожатая, когда она, вместо того чтобы учиться штопке в кружке умелых рук для девочек, воспылав вдруг непонятной любовью к кожаному мячу, пыталась затесаться в сборную лагеря и занять в ней — ни много ни мало — место центрального нападающего!

«Чтобы узнать, сколько от Москвы до Брянска, не надо каждому заново бить ноги, — внушал ей учитель географии, — достаточно поверить карте». Но Нина карте не поверила и, купив шагомер, отправилась однажды утром пешком на мамину родину. Увы, она не согласовала своих действий с желудком, и тот, сердито заурчав среди дня от голода, заставил ее вернуться на электричке обратно. Зато потом, когда тот же учитель, решив проверить ее познания о космосе, спросил, знает ли она, как далеко от Земли до Луны, Нина ответила, что не совсем уверена в этом, но зато с точностью до одной тысячной сказать может, сколько шагов от Москвы до Внукова. Она была искренне удивлена, когда учитель сердито отверг ее предложение и сказал, что может с точностью до одной единицы сообщить, какая отметка по географии ожидает ее в четверти.

И вдруг все изменилось. Она, как тот шарик в детской игрушке, каталась, каталась по зеленому полю школьной жизни, не попадая в свою лунку, и вдруг попала!.. И если учителя и вожатые по-прежнему склоняли ее фамилию, то совсем в другом значении, со знаком плюс, а не минус, в пример, а не в порицание другим. А все он, Спартак. Она к нему сразу потянулась, едва увидела. И тут же разозлилась на себя за то, что потянулась, за то, что, сама того не желая, жила только думой о нем, а он, в отличие от нее, не только не думал о ней, а как будто даже и не замечал вовсе. Он был всегда разным: в решительную минуту — решительным, в грустную — грустным, в веселую — веселым, но в любую минуту — активным и никогда — пассивным. Увидеть командира Спартака без дела было так же невозможно, как птицу без движения, с одним, правда, исключением: когда оба спали. Он всегда всем был нужен, и все, кем он командовал, подчинялись ему охотно и весело. Ей тоже хотелось этого, но она ведь никогда не плыла по течению…

Это случилось на другой или третий день ее пребывания в новой школе.

Командир Спартак проводил занятие на тему «Что должен знать юнармеец?». Построил роты буквой «П» (в каре, по-военному), скомандовал «Вольно!» и ходил вдоль фронта, внушая:

— Участвуя в игре на местности, юнармеец обязан внимательно вести наблюдения и обо всем замеченном немедленно докладывать командиру, смело и решительно действовать в наступлении, стойко — в обороне, проявлять решительность… — Тут он вдруг обернулся и увидел Нину. — Девочка, — сказал он, — стань в строй.

— Вот еще! — вспыхнула Нина.

— Тогда уйди, — приказал Спартак.

— Вот еще…

Командир Спартак впервые с любопытством посмотрел на Нину. Подумав, крикнул:

— Санитары первой роты, ко мне! — Две пионерки — сумки на боку — выбежали из строя. — У этой девочки боевая травма, — сказал Спартак, на глаз ставя диагноз, — перелом ноги. Оказать первую помощь!

И Нина глазом моргнуть не успела, как оказалась в плену у санитарок. Попробовала отбиться, да где там. Санитарки в два приема укротили строптивую «пострадавшую» и, спеленав, как новорожденную, уложили на носилки.

— Ваше приказание выполнено!

Командир Спартак с видом знатока осмотрел перевязку и поблагодарил санитарок «за службу».

У Нины было два выхода — зареветь или обратить все в шутку. Она не воспользовалась ни тем, ни другим. А лежа на носилках, смерила командира Спартака насмешливым взглядом и сказала, что шина наложена неправильно, и потребовала оказать ей помощь по всем правилам медицины. Уж она-то, дочь хирурга, знала, как делают перевязки. Санитарки — те просто ошалели от такой наглости. А Спартак, чтобы не уронить свой командирский авторитет в глазах рядовых юнармейцев — вдруг с шиной действительно что-нибудь не так? — приказал тут же распеленать «пострадавшую» и выпроводить вон из расположения части. Но Нина, освободившись от бинтов, наотрез отказалась уйти.

— Чего же ты хочешь? — заорал командир Спартак, теряя терпение.

— Стать в строй! — с вызовом ответила Нина.

Потом было много всякого… И «заговор» с целью побега на Северный полюс. И обещание, в связи с этим, учиться не хуже других. И военизированная эстафета, в которой она отличилась и принесла победу «журавлям». И неожиданное комиссарство… Хотя, как сказать, неожиданное. Очень даже ожиданное. Конечно, командиру Спартаку и в голову не приходило, что она во всем соревнуется с ним. Ему казалось, просто старается, как все, кем он командовал. Но она не просто старалась, а с упорством, которого раньше даже не подозревала в себе, стремилась стать такой же незаменимой в батальоне, как он. И стала, потому что, когда хотела, умела ладить со всеми. Другое дело, что она редко хотела этого. Зачем? А тут была цель — дружба со Спартаком. И она пришла к ней, эта дружба, как перед тем пришла дружба со всеми. Став нужной всем, она как воздух стала нужна Спартаку. Она огорчилась, когда раз невзначай услышала, как «журавли» хвастались перед «цаплями»: «Наш командир — на пять, а комиссар — на пять с плюсом», и показывали большой палец. Вот уж чего она меньше всего хотела. И насторожилась. И никогда ничего не предпринимала прежде, чем, подумав, не убеждалась, что ее поступок не повредит авторитету Спартака, что она своим приказом, распоряжением не оттолкнет от себя командира «журавлей», вернее, не даст тому повода оттолкнуть ее от себя.

Он позвал ее в лес, и она, не задумываясь, пошла, хотя знала, что батальон не простит этого ни командиру Спартаку, ни ей, своему комиссару. Тайна «Суда Мазая» была общей тайной, и украсть ее у всех значило обидеть всех, попросту говоря, предать. Но дружба с командиром Спартаком была ей дороже дружбы с батальоном. Потому что первая могла быть (и она верила в это) на всю жизнь, а вторая… Вторая, увы, должна была умереть, как только окончится игра «Зарница». К этой, второй дружбе она и относилась, как к игре… Но все же, все же, все же, игра игрой, а на душе у нее кошки скребли, и мысль о преданной дружбе не давала покоя.

Командира Спартака очень мучили угрызения совести. В конце концов пионеры-герои стали героями не потому, что сражались в общем строю, а потому, что каждый из них лично совершил такое, что прославило его имя. Его, а не всех других.

Ему посчастливилось. Он первым узнал, что где-то в Зарецком лесу был лагерь партизан «Суда Мазая». Так почему бы ему первому и единственному, ну не единственному, а вместе с комиссаром Ниной не попытаться найти этот лагерь? Чтобы потом когда-нибудь и про них — про него, Спартака, и про его подругу… — подумав так, Спартак покраснел, — нет, про комиссара Нину говорили, что честь открытия лагеря партизанского отряда «Суд Мазая» принадлежит…

— Ой, лира! — крикнула Нина, перебив мысль.

Командир Спартак вздрогнул, оглядываясь: какая лира, где? И, увидев сосну с двумя верхушками, похожими на букву «V», удивился сравнению: действительно, лира. Ведь вот, сколько раз ходил на Ведьмин брод, и сосну эту сколько раз видел, а ему Нинино сравнение ни разу не пришло в голову. Вздохнул — значит, нет у него, как у Нины, художественной жилки. И тут же улыбнулся, довольный тем, что у Нины она есть.

Вдруг спохватился: о чем думает? Ведь если перед ними «лира», ну сосна эта, похожая на лиру, то они почти у цели. Сейчас пойдут пацанки-елочки, а там, за ними, и Ведьмин брод.

Они остановились. Спартак достал из планшета схему, найденную в книге, и компас. Вот он, Ведьмин брод, — рыжей кляксой на схеме. Слева от кляксы — СВ, две рыжие буквы, означающие «северо-восток». Они вышли туда, куда стремились, — на северо-восточный берег озера. Где-то здесь, между озером и лесом, одинокое дерево. Но если его нет, им придется не солоно хлебавши возвращаться обратно. Спартак залез на «лиру», огляделся, и сердце у него радостно забилось. «Лира» была единственным одиноким деревом, растущим между болотом и лесом с северо-западной стороны. Вот оно на схеме — рыжий конус на рыжей ножке. Чернила от времени выцвели, и все на схеме рыжее: топографические знаки, цифры, градусы… Теперь скорее вниз и — по азимуту — к болоту…

Вот он, Ведьмин брод, в зарослях тростников. «Ведьма гуляла — тросточки теряла». На глаз — лужайка во мхах и травах. А на ощупь… На ощупь лучше не надо. Ступишь на кочку, поросшую мхом, и, как на лифте, поедешь вниз, на самое дно. Скольких, по слухам, увез и не вернул такой лифт…

Теперь — найти брод. На схеме он обозначен пунктиром. В конце пунктира — колечко с вензелем «СМ» — «Суд Мазая», партизанский лагерь.

Спартак снял рюкзак и, развязав, вытряхнул на траву топорик и моток веревки. Сделал лямку и стал раздеваться. Но вспомнил о Нине и велел отвернуться.

Нина пожала плечами — подумаешь, церемонии! — но отвернулась.

Спартак разделся, напялил на живот, поверх трусов, тугую лямку и протянул конец веревки Нине.

— Страхуй, — сказал он и с топориком в руках полез в болото.

И сразу — ух! — по пояс провалился в липкую, как клей, жижу. Веревка в руках у Нины натянулась, как струна.

— Отпусти! — крикнул Спартак, взбираясь на кочку потверже. Соскользнул с нее и, ощутив под ногами что-то плоское и твердое, обрадованно крикнул: — Стою!

— На чем? — крикнула Нина, управляя веревкой.

Спартак наклонился и запустил руку в густую и черную, как мазут, грязь.

— На шпале, — крикнул он, нащупав, на чем стоит, выпрямился и пошел, балансируя, в глубь болота.

Шел и тянул, как паутину, веревку из рук Нины. Скрылся, невидим стал, а все тянул и тянул. Вдруг веревка ослабла. Нина, как условились, протяжно свистнула: «Что случилось?» И замерла, ожидая. Спартак в ответ свистнул дважды: «Все в порядке». И снова потянул веревку. Потом надолго остановился. Но Нина не волновалась. Веревка в ее руках то слегка ослабевала, то снова натягивалась, сигнализируя: Спартак что-то обследует.

Потянулись минуты ожидания. Ожидать всегда скучно. Но не в лесу. В лесу, да еще на болоте, не заскучаешь. Лесной комар всякому дело найдет. Любого ленивца «уговорит» физкультурой заниматься.

Нина как могла — головой, руками, ногами — отбивалась от комарья, да разве отобьешься — заживо съедят, если не убежишь с комариного места. Ну и пусть едят, Нина все равно не убежит. Однако как долго от Спартака нет сигнала! Ага, вот он: один Длинный, три, с паузой, коротких свистка. Ну наконец-то возвращается.

Нина стала осторожно выбирать веревку. Вот и он, Спартак. От грязи — как негр. Одни зубы светятся. В одной руке топорик, в другой не поймешь что — фляга какая-то. Идет, как бычок на веревочке, осторожно перебирая ногами. Увидел ее, улыбнулся и вдруг, изменившись в лице, испуганно крикнул:

— Ко мне… Скорей…

И с этими словами по пояс ушел в трясину.

Нина, не разбирая дороги, кинулась на помощь и вдруг почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног.

— А-а-а…

— Тише ты…

Злой, вполголоса, окрик Спартака образумил Нину, но было уже поздно. Человек, за минуту перед тем вышедший из леса, тоже услышал Нину и, еще не видя, кто кричал, бросился к болоту. Это был Черняк. Страшная догадка мелькнула в голове у Спартака, когда он из-за плеча Нины увидел Тарасова деда. Черняк все знает. И то, что в руки Спартака попала схема лагеря партизанского отряда Мазая. И то, что он вместе с Ниной отправился на розыски этого лагеря. А раз у Черняка, владевшего протоколами «Суда Мазая», были основания скрывать их от других, то могли у него быть основания и для того, чтобы помешать Спартаку и Нине проникнуть в этот лагерь.

Черняк, прислушиваясь, шел к болоту.

Спартак и Нина с тоской следили за его приближением.

— Эх, жаль, спичек нет, — прошептал Спартак.

— Спички есть, — шепотом ответила Нина, не совсем понимая, для чего они — сигнал подать, что ли?

Она сняла тощий рюкзачок, развязала и, нащупав коробок, протянула его Спартаку. Спартак поджег весь коробок сразу и швырнул на берег. Он правильно рассчитал, Грива сухой прошлогодней травы, покрывавшая берег, вспыхнула, как порох, огонь лизнул болотную жижу, сердито зашипел, и от болота на берег, заслонив ребят от Черняка, повалил густой дым.

Знал бы он, что наделал, командир Спартак! Огонь, как испуганный конь, отпрянул обратно и пошел скакать по лугу к лесу, сжигая на пути все живое. Вот тут и взвилась в небо красная ракета, зовя нас на помощь. Прошли считанные минуты, и мы все — «журавли» и «цапли», — вооружившись еловыми лапами, вступили в битву с огнем, угрожавшим лесу. Но ничего этого ни командир Спартак, ни комиссар Нина не видели. Нечто иное открылось их взору, когда они, радуясь выдумке с дымовой завесой, посмотрели на берег. На берегу страшный и черный, как головня, стоял Черняк. Заметив их, он поспешно снял ружье и…

И когда мы, расправившись с огнем, подбежали к Ведьмину броду, то увидели такую картину. На берегу, забросив автоматы за спину, замерли солдаты, а перед ними, по пояс в трясине, стоял Черняк и, как Титан, держал на одном плече Спартака, а на другом Нину. Подошли еще солдаты и приволокли несколько лесин.

— Бросай! — крикнул офицер, и лесины шмякнулись в болото, образовав мост. Поддерживаемые Черняком, Спартак и Нина выбрались на берег.

— Салют! — крикнул Спартак, не скрывая радости, но юнармейцы смотрели хмуро и на приветствие не ответили.

Спартак помрачнел. Глаза у него сердито сверкнули. «Обидится и уйдет», — с грустью подумал я, жалея батальон, который на нем держался.

Велев Юльке построить своих «цапель», Орел скомандовал «журавлям»:

— Первый батальон, становись! — и пошел вдоль фронта, весело подмигивая чумазым, как трубочисты, юнармейцам. — Спасибо за службу!

— Служим Советскому Союзу! — грянуло в ответ.

— Товарищ командующий! — Я вздрогнул, услышав голос Спартака. — Разрешите встать рядовым? — Орел обернулся, но ответить не успел. — Есть! — козырнул Спартак, сочтя согласие Орла само собой разумеющимся, и поспешил в строй. Рота загудела.

— Смирно! — сердито крикнул Орел. — Командир первой роты, ко мне! — И, выдержав паузу, спросил у вышедшего из строя Коли Бурова: — В чем дело? Что за шум?

Родинка на щеке у Коли вспыхнула, как звездочка.

— Мы не хотим… — сказал он и запнулся, теряя мысль.

— Ясно, — сказал Орел, балагуря. — Главное мы установили — не хотите. Теперь дело за малым — узнать, чего вы не хотите?

— Мы не хотим, чтобы Спартака в строй рядовым, — обрел дар речи Коля. — Хотим, чтобы опять командиром.

— А кто этого хочет? — спросил Орел.

Командир первой роты опешил.

— Я думал… вы, — сказал он растерянно.

— А я думал, ты. — Орел насмешливо посмотрел на Колю и развел руками: — Выходит, плохие из нас телепаты. А раз так… — Он повысил голос. — Пусть командир Спартак уводит свой батальон и сам объясняется с ним.

«Журавли» и «цапли» ушли. Солдаты тоже. И мы остались вчетвером: Орел, я, старшая вожатая Зоя и Черняк.

— Спасибо, — сказал Орел, пожимая руку Черняку, — за ребят.

И хотя никто ни о чем у него не спросил, он, сам рассказал, как все было.

— Охочусь… Слышу, вроде детишки кричат. Вышел к болоту. Они! Ну, вытащил…

Высказавшись, он попрощался и, перекинув ружье с плеча на плечо, ушел, сутулясь и чавкая резиновыми сапогами.

Мы трое — я, Орел и Зоя — задумчиво переглянулись.

— Детишек-то он, верно, вытащил, — сказал Орел, глядя на меня снизу вверх, — но как думаешь, почему?

Я не отвечал. Во-первых, потому, что не знал, что ответить. Во-вторых, мне было не до ответа. К нам от леса, жестикулируя, как будто предупреждая о чем-то, со всех ног мчалась комиссар Нина. Подбежала и, не обращая на нас внимания, заметалась по берегу — искала что-то глазами, ногами, руками… Наклонилась в последний раз и подняла с земли даже на взгляд шершавую, покрытую белым налетом алюминиевую фляжку.

— Вот… Спартак велел… Он там, на болоте, нашел…

Подпрыгнула, словно вспорхнула, и полетела догонять батальон.

Мы долго, недоумевая, вертели в руках фляжку. Попробовали открыть — дудки, колпачок привинчен намертво.

— Фляжка как фляжка, военного образца, — сказал Орел. — Может, внутри что?.. — Он потряс ее над ухом, насторожился и радостно улыбнулся: — Есть!

Я, самый сильный из всех, еще раз попытался отвинтить колпачок.

— Брось, — Орел отобрал у меня фляжку, — повредить можно.

Он не уточнил что, но по тому, как лукаво улыбнулась старшая вожатая Зоя, я догадался — жалел не фляжку, а мои руки.

ТАЙНА АЗИМУТА. КЛАД АНТОНОВА ОЗЕРА

…Распилить фляжку по горлышку было нетрудно. Мы сделали это в сарае у хозяйственного Орла. И вот, распиленная, она лежит на верстаке, а мы, все трое, не спускаем с нее глаз и, как ловцы жемчуга, гадаем, что там, в раковине? Наконец Орел берет медный прутик и шарит внутри. Нащупывает что-то и вытаскивает на свет конверт с довоенной маркой — тюрьма, решетка, узник за решеткой и рука с платочком — «МОПР». Я читаю выцветший от времени адрес и глазам своим не верю: «Ярославль, Заовражная, 7». Но ведь это адрес моего детства! Адрес маминых родителей, у которых мы жили после войны. Осторожно вскрываю конверт и, не тая волнения, вслух читаю: «Марьюшка! Любимая и единственная! Надеюсь и боюсь, вдруг не получишь этого письма. Но если получишь — узнаешь все. От того, кто придет от меня. Бумаге не могу доверить ничего, кроме своей любви. Люблю, как любил всегда и как буду всегда любить. Тебя и того, кто будет: Аленку или Алексея, если не возражаешь. Ну а если не вернусь… К черту, вернусь!.. Но, если не вернусь, все равно встретимся. В последний раз. С тобой и с ним — сыном, сыночком, сынулечкой, или с тобой и с ней — дочкой, дочуркой, дочурочкой… Над Десной без меня. Всегда и навсегда твой». Слова «Над Десной без меня» были дважды подчеркнуты. И ничего больше. Ни адреса, ни подписи.

Мне стало до слез больно и грустно. Человек, который это писал, даже не знал, кто у него родился. Орел, глядя на меня, тоже погрустнел.

— Марьюшка, — нараспев нежно повторил он. — Мария, значит.

— Да, — сказал я, кивая, — так мой будущий отец звал мою будущую мать.

— Вот как? — удивился Орел. — И твой тоже? Он ведь, если мне не изменяет память, без вести пропал?

— Не изменяет, — сказал я. — Пропал. А теперь нашелся.

— Как? — воскликнул Орел. — Когда?

— Сегодня, — сказал я. — Сейчас. Это письмо мой отец написал моей матери.

Орел и Зоя, потрясенные, не спускают с меня глаз.

— «Суд Мазая»… — вслух размышляет Орел. — Твой отец… Может быть, он и есть…

— «Суд Мазая»? — догадываюсь я. — Не знаю. Может быть, вместе с другими. Мы ведь не знаем, сколько их.

— Узнаем! — Глаза полковника Орла горели, как факелы. — Теперь мы все узнаем. Стоп! Пока — никому ни слова. Завтра же… Нет, сегодня же нагрянем к Черняку и… Эх, жаль, без прокурора нельзя… Тогда — завтра. Утром — к прокурору, а днем — к деду Тараса.

В дверь сарая нетерпеливо постучали. Орел открыл и удивился:

— Легок на помине!.. — В дверях, зареванный, стоял внук Черняка. — Что случилось?

— Дед… — Тарас поднял и тут же опустил глаза. — Вернулся из леса и… — Тарас всхлипнул.

— И?! — не сговариваясь, вскричали мы.

— И сжег черную тетрадь, — сказал Тарас.

— Встретимся вечером, — сказал Орел и увел Тараса в дом.

А я поспешил к себе. И вовремя. В дверь моей квартиры руками и ногами колотила полевая почта «журавлей». Причем руками действовала главным образом более воспитанная Таня, а ногами — менее воспитанный Ваня. Увидев меня, связисты не прекратили наступательных действий, продолжали крушить дверь, не сразу сообразив, что если я здесь, то там, за дверью, меня, естественно, нет.

Первой опомнилась Таня.

— Вам телеграмма! — закричала Таня.

— Срочная, — добавил Ваня и важно потребовал: — Распишитесь.

Телеграмма была от мамы. Она приезжала послезавтра вместе с отчимом. Задержка с приездом — от Москвы до Наташина пустяк езды — огорчила меня. Маму я хотел видеть как можно скорее — письмо отца! И в то же время обрадовало: ее приезд днем раньше помешал бы моему участию в операции «Тайна азимута», назначенной на завтра.

День прошел в хлопотах — я встретился еще раз с Орлом, побывал на НП «журавлей» и «цапель», а ночью мне приснился странный сон. Впрочем, все сны странные. И мой не исключение. Я иду по степи. Долго-долго. Мне жарко, и я очень хочу пить. И все вокруг тоже томится от жажды. Птицы, тревожно кричащие «пить-пить-пить»… Цветы, бессильно уронившие неживые головки… Курганы, тоскливо глядящие вдаль: не покажется ли облачко? Вдруг где-то что-то загремело. Гром, надеюсь я, гроза. Нет, гремят барабаны. И я вижу, идут юнармейцы. Пилотки голубые. Гимнастерки зеленые. Башмаки желтые. Автоматы деревянные, под цвет стали. Вдруг деревянные автоматы начинают стрелять. В злое небо, выпившее всю воду. Деревянные автоматы стреляют настоящими волшебными пулями, а я ни капельки не удивляюсь этому. Во сне никогда ничему не удивляешься. И небо сдается. Из всех его щелей хлещут струи воды. Я пью, подставляя рот. Вода свежая, вкусная, но я, сколько ни пью, не могу утолить жажды. А барабаны все бьют, автоматы палят… Я просыпаюсь, а они все бьют и палят. Может быть, я проснулся во сне? Так тоже бывает. Нет, с улицы в распахнутое окно влетает песня «Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка… Пионеров идеал-ал-ал…» «Цапли»! Это их батальонная песня. Операция «Тайна азимута» началась. Я одеваюсь и спешу вдогонку за «цаплями» к парашютной вышке — «ориентиру № 1».

…В руках у Юльки компас и карта. Вместе с разведчиками и Марком Ивановичем, старым учителем, она определяет направление, по которому поведет батальон. Юнармейцы «во всеоружии» малых и больших саперных лопат, пил и топориков стоят в колонне по-походному и ждут команды к маршу. На вышке, возле которой все это происходит, командир Спартак, комиссар Нина и дежурные «журавли». В руках у всех бинокли. Но, смотри не смотри, разве увидишь, что у «цапель» на уме, разве определишь, куда и зачем они идут?

Время от времени Спартак озабоченно посматривает вниз на двух мальчишек, без дела слоняющихся возле вышки. Странно, что их не гонят. Посторонние, да еще в гражданской одежде… Ерунда, никакие они не посторонние, а самые настоящие «журавли». Я и без формы знаю их в лицо. Но почему все же они без формы? Чу, вот один из них закрыл рот ладошкой и считает: «Раз, два, три, четыре…» Потом это ясе проделывает другой. Ясно, разведчики. Считают в микрофон. Потом подносят ладони к уху и, будто муху поймали, слушают, улыбаясь. Ясно — проверяют портативные радиостанции. Ну а где они их прячут? Догадаться нетрудно: за пазухой, под рубашкой. Встретишь — не подумаешь. Мало ли что носят мальчишки за пазухой: подсолнухи, яблоки, кроликов, голубей.

Теперь мне понятно, почему Спартак то и дело озабоченно посматривает вниз.

— Батальон… — звонко командует Юлька. — Марш!

Мы уходим. Я иду замыкающим и, оглядываясь, вижу, как разведчики «журавлей» скрытно — где ползком, по-пластунски, где согнувшись в три погибели, чтобы не привлечь внимания боевого охранения «цапель», преследуют колонну «противника».

А в это время на НП «журавлей», как я потом узнаю, происходит следующее.

Спартак, отправив разведчиков, радуется: не удается «цаплям» совершить свой марш втайне. Просмотрели неприятельские дозорные его разведчиков. Плюс «журавлям»! Теперь узнать о цели похода — и будет о чем донести посреднику.

На голове у Спартака наушники. Вызов:

— Ноль один, ноль один, — голосом сверчка кричат они. — Я — ноль пять… Как слышно? Прием…

— Я — ноль один, — отвечает Спартак, — слышу хорошо. Прием…

— Я — ноль пять… «Цаплям» срочно нужен юнармеец Царев. Как поняли? Прием.

— Я — ноль один. Не понял. Зачем «цаплям» юнармеец Царев?

— Я — ноль пять. Царев — аквалангист. «Цаплям» срочно нужен аквалангист. Как поняли?

Прежде чем ответить, Спартак задумывается. Да, юнармеец Царев, племянник начальника водной станции «Динамо», аквалангист. И даже чемпион среди юношей по подводному плаванию, хотя до юноши еще и не дорос. Но зачем «цаплям» аквалангист? Вдруг страшная догадка заставляет его вздрогнуть. Ну, конечно, юнармеец Царев нужен им для того, чтобы спасти… Нет, спасти уже не удастся… Для того, чтобы найти того, кто утонул… У «цапель» беда. На помощь, «журавли»!

На секунду, на одну только секунду сомнение закрадывается в душу командира Спартака: голос разведчика, только что передавшего трагическое сообщение, звучал отнюдь не трагично. Он, этот голос, звучал скорее весело, чем грустно, как будто разведчик радовался тому, что случилось. «Ослышался», — думает Спартак и кричит в микрофон:

— Я ноль один… Вас понял… Царев сейчас будет.

Голос в наушниках радостно хихикнул и выключился. Спартак опешил: неужели и на этот раз ослышался? Но раздумывать было некогда. Царев, где он? Впрочем, узнать это нетрудно. Скоро финал «Зарницы», и батальон «на казарменном положении». Юнармейцы с утра сообщают штабу о том, где они будут в течение дня. Спартак торопливо листает «книгу личного состава» и в разделе «Когда, кто, где?» узнает — юнармеец Царев сегодня с утра на водной станции.

Командир батальона спускается вниз и на дежурном мотоцикле — подарке шефов дружине за оборонную работу — мчится на водную станцию «Динамо».

…Коля Царев надел акваланг и готовится к погружению. Увалень на земле, в воде он как вьюн: стремительный и неутомимый. Может быть, оттого и любит воду, что, по словам командующего Орла, чувствует себя в ней как рыба в воде.

— Отставить! — кричит Спартак, подкатывая к юнармейцу. — В седло, быстро!

Царев, опешив, смотрит на командира батальона: в седло? зачем? Но так уж он устроен: пока голова думает, ноги сами успевают выполнить приказание.

— Держись! — кричит Спартак и в железных объятиях Царева гонит мотоцикл к Антонову озеру.

…Ох уж это озеро! Оно, как в сказке, преградило дорогу «цаплям». Батальон шел точно по азимуту. Командир Юлька могла поклясться в этом. Она, как штурман, то и дело «брала угол» и сверялась с картой, чтобы не сбиться с пути. И вдруг — это озеро. До цели еще метров двести, а идти не по чему. То есть можно, если по воде. Говорят, какой-то святой в мифические времена делал это запросто. Да и не в мифические, в наши уже, Юлька слышала от родителей, какой-то умелец тоже довольно успешно ходил по Десне. Правда, на лыжах. Водных. Вот бы ей, Юльке, такие лыжи… Ей и всем юнармейцам. Вот тогда… А что тогда? Ну, встанут они на лыжи, а куда придут? Если на глазок прикинуть — на середину озера. А там что? Остров? Нет, вода. Может быть, под водой что? Интересно, тот, кто азимут оставил, на чем по воде ходил, на лыжах? Сто и два — два! — метра от берега… Как он с такой точностью отмерил? Сто вопросов, и ни на один из них она, Юлька, командир батальона «цапель», ответить не может. А командующий Орел, посредник, старый учитель Марк Иванович — они могут?

Вопросы не комары, от них молча не отмахнешься. Знаешь не знаешь, а отвечать нужно. И мы, как могли, отвечали на вопросы, которыми донимала нас командир Юлька.

— Возможно, — сказал я, чужеземец, — в то время здесь не было озера.

— Нет, — возразил Марк Иванович, туземец, — озеро здесь было всегда. Но, возможно, нам надо было взять вправо или влево.

Орел, следивший за движением батальона, не согласился с Марком Ивановичем.

— «Цапли» шли правильно, — сказал командующий, — но, возможно, мы кое-чего не учли. Вы когда получили фотографию? — спросил он у Марка Ивановича.

— Зимой, — ответил старый учитель и задумался. Вдруг лицо у него просияло. — Но позвольте, если зимой, это ведь значит, что озеро… что по озеру… — От волнения он заблудился в словах, и Юлька, догадавшись уже, в чем дело, поспешила ему на помощь.

— Что по озеру можно было ходить пешком! — обрадованно воскликнула она и тут же приуныла. — Что же нам теперь, зимы ждать?

«Цапли», обступившие своего командира, тоже повесили носы. Могло показаться странным, что они при этом не обратили внимания на лодки, стоявшие на приколе у берега, но ничего странного тут не было. С лодки, если и взять ее, много не наныряешь. Да и как ее на месте удержишь без якоря? И где у них якорь?

Вот тут у кого-то из «цапель» и мелькнула мысль об акваланге. Мелькнула, как искра, брошенная в стог сена, а зажгла всех.

— Эх, аквалангиста бы! — вздыхали «цапли», на практике постигая смысл поговорки: «Видит око, да зуб неймет».

Даже шум мотора, который все они, конечно, услышали, не изменил течения их мыслей. И лишь когда мотоцикл Спартака скатился с откоса на берег и затормозил у самой кромки озера, они опомнились и стали на все лады ругать дозорных, пропустивших «противника» в расположение батальона.

— Что надо? — грубо спросила Юлька, подступая к Спартаку, и не забыла при этом погрозить кулаком растерянным дозорным.

Спартак, не ожидавший такого приема, удивился.

— Вот, — сказал он, кивая на Царева. — Привез… аквалангиста…

Что там гром среди ясного неба!

Слова Спартака удивили Юльку больше, чем это невозможное явление природы. Аквалангист? Откуда он знает про аквалангиста? Как мыши в мышеловке, заметались мысли в Юлькиной голове. Самым простым было спросить об этом у самого Спартака. И она строго спросила:

— Откуда ты знаешь про аквалангиста?

Спартак не успел ответить. Из куста, бородой вверх торчащего возле озера, вылез его разведчик и застенчиво сказал:

— Это я…

Юлька в бессильном гневе прикусила губы: на груди у разведчика висел — она сразу увидела — маленький, похожий на плоский пенал, радиопередатчик. Что касается Спартака, то, услышав признание разведчика и увидев помрачневшее лицо Юльки, он сразу все понял. Значит, не ослышался он тогда, уловив усмешку в голосе разведчика. Не чужой беде, а своей удаче радовался он, передавая сообщение о том, что «цаплям» понадобился аквалангист. Молодец! Что заслужил, то и получит: благодарность штаба перед строем батальона. Однако, в конце концов, нужен «цаплям» аквалангист или не нужен? Подумав об этом про себя, он тут же спросил об этом вслух.

«Цапли», собрав штаб, совещались недолго. «Нужен», — решили они, да и не могли решить иначе. Своего аквалангиста у них все равно не было.

На первую лодку, отчалившую от берега, уселись Юлька, Спартак с Царевым и я с Марком Ивановичем. На две другие, конфискованные на время у владельцев, «цапли» постарше — по четверо на лодку.

Орел остался на берегу и по компасу управлял движением нашей флотилии. Поднимал правую руку, и мы брали чуть вправо. Поднимал левую, и мы слегка меняли направление. Две руки вверх означали — «так держать».

Мы плыли и разматывали на поплавках-палочках веревку, конец которой был привязан к колышку на берегу озера. От поплавка до поплавка был ровно метр. Выбросив за борт сто два поплавка, мы остановились и сцепили лодки треугольником. Нам везло — ветра не было, и наши лодки стояли, как на привязи.

— Что будем искать? — деловито спросил Спартак, которому ничто никогда не было в диковинку. — Бриллианты, золото, серебро?

— Что найдем, все наше, — с вызовом ответила Юлька, которая все еще переживала свой позор. Так опростоволоситься и прокараулить радиста-разведчика «журавлей»… Ну, будет им, этим караульщикам!

Спартак, понимая состояние командира батальона «противника», не стал вступать в пререкания, справедливо решив, что сперва надо что-нибудь найти, а потом уже решать, кому сколько славы и добычи.

— Пошел! — скомандовал он, и Царев, надев маску, по всем правилам, спиной опрокинулся в воду. Мы все — на берегу и на лодках — замерли, отсчитывая про себя томительные секунды. Из озера, как из бутылки с минеральной водой, побежали, взрываясь, пузырьки газа. Потом серыми волнами пошел ил. И наконец, весь в водорослях, как водяной, вынырнул Царев. Подплыл к лодке, уцепился за борт, содрал маску и, не отдышавшись еще, крикнул:

— Там… Сундук… Или ящик… Не разобрал что…

— Ура! — завопили «цапли» на лодках.

— Ура! — поддержали их «цапли» на берегу, хотя и не могли слышать того что сказал Царев.

— Тише! — крикнула Юлька. — Семафор…

На одной из лодок встал юнармеец и, как крыльями, взмахнул флажками.

— Есть семафор!

— Передавай, — приказала Юлька, — «Наш-ли сундук или ящик, не разоб-рать что…»

Флажкограмма, отправленная на берег, только подлила масла в огонь. Охваченные восторгом, «цапли» орали, свистели, скакали.

С берега последовала команда:

— Первой лодке оставаться на месте. Никаких действий не предпринимать до особого распоряжения. Остальным немедленно вернуться на берег. Всем соблюдать крайнюю осторожность.

И ликование, по крайней мере здесь, на лодках, сразу прекратилось. «Цапли» смущенно переглянулись. И чего возрадовались?

Марк Иванович и Спартак помогли Цареву влезть в лодку. Впятером мы — Спартак с Царевым, Марк Иванович и я с Юлькой — несем сторожевую вахту над загадочным кладом, таившимся на дне озера. Остальные юнармейцы в двух лодках вернулись на берег.

Недолго длилась томительная тишина. Урча и мурлыкая, быстро подкатили военный «газик» и милицейский фургон с красным пояском. Из машин вышли лейтенант с двумя сержантами, один паренек в гражданском и два милиционера. Их, как я потом узнал, по радио через НП «журавлей» вызвал Орел. Прибывшие вместе с Орлом отошли в сторону и о чем-то стали совещаться. Юлька нетерпеливо ерзала в лодке и тихо произнесла:

— И зачем тянут время? Скорее бы достать сундук, узнать, есть ли там что-нибудь?.. Хоть плачь, если в нем ничего не окажется.

— А если там не «что-нибудь», а партизанский склад боеприпасов? — вопросом на Юлькин вопрос ответил Спартак Журавлев.

Тем временем от берега к нам направились две лодки, в первой находились военные и паренек в гражданском — это был водолаз, во второй — два милиционера и Орел. Водолаз облачился в свой водолазный костюм и был похож на неуклюжего огромного головастика.

Лейтенант распорядился, чтобы наши две лодки отошли в сторону, а лодка с военными заняла наше место.

И вновь мы замерли в ожидании. Водолаз с помощью двух сержантов спустился под воду, а лейтенант, поддерживая канат, наблюдал за погружением водолаза.

Время, казалось, остановилось, каждая минута томительного ожидания казалась вечностью. Наконец забурлила вода и, словно бегемот, на поверхности воды показался водолаз. Его тут же втащили в лодку. Лейтенант разрешил нашим лодкам приблизиться и передал нам два конца веревки, предупредив:

— Выбирать канат по моей команде.

Концы каната оказались в руках Спартака Журавлева и Царева. Две лодки сошлись бортами, и сидевшие в них по команде лейтенанта стали осторожно выбирать веревку из воды.

— Пошло! — радостно завопил Спартак Журавлев.

«Сундук» подтянули к корме и, не вытаскивая из воды, повели к берегу. Здесь нас уже ждали притихшие «цапли».

Военные велели всем удалиться.

«Сундук», оказавшийся дубовым ящиком, насквозь просмоленным и обшитым жестью, извлекли из воды и осторожно распаковали. Лейтенант-сапер, руководивший операцией, удивился, обнаружив внутри «сундука» свинцовые, запаянные по шву ящички. В таких, только незапаянных, хранят обычно взрывчатые вещества. Но если это так, то кому и зачем понадобилось держать их в воде? Нет, вряд ли это взрывчатка.

Лейтенант ножом, как банку консервов, вскрыл один из ящичков и удивленно свистнул: такой «начинки» он не ожидал.

— Сюда! — крикнул он и махнул рукой милиционеру.

Юнармейцы восприняли этот жест по-своему и, как цыплята к наседке, бросились к «сундуку»-ящику. Мы тоже побежали — я, Орел и Марк Иванович. Но всех нас опередил милиционер. Положил руку на «сундук» и строго сказал, что до тех пор, пока не будет произведено расследование, он, старшина Егоров, никому, никогда и ни за что не позволит коснуться «неизвестного имущества».

Спорить с представителем власти было бесполезно. Приунывшие «цапли» и не спорили. Наоборот, помогли погрузить «сундук» в голубой милицейский фургон и, когда он уехал, молча построились и молча, без песен, отправились в обратный путь. Не до песен было. Их терзали мысли о находке, которую они выудили со дна Антонова озера. Что же это было такое?

«Цапли» узнали об этом утром, на другой день, когда прочитали в «Наташинских известиях» приказ командующего военно-спортивной игрой «Зарница». «Вчера, — говорилось в приказе, — в результате операции «Тайна азимута», проведенной юнармейцами второго батальона (командир Ю. Цаплина, с. Стародуб), при содействии юнармейцев первого батальона (командир С. Журавлев, г. Наташин), на дне Антонова озера был обнаружен контейнер с древнерусскими рукописными книгами. Эта редчайшая находка представляет собой огромную библиографическую ценность. По сведениям, которыми располагает штаб военно-спортивной игры «Зарница», древние рукописи были похищены оккупантами в музее г. Наташина и изъяты у фашистов партизанским отрядом «Суд Мазая» при попытке вывезти их в гитлеровскую Германию. За успешно проведенную операцию «Тайна азимута» объявляю благодарность командиру батальона юнармейцев с. Стародуба Ю. Цаплиной, личному составу батальона, а также командиру батальона юнармейцев г. Наташина С. Журавлеву и юнармейцу этого батальона юному аквалангисту Н. Цареву. Командующий игрой «Зарница» полковник Орел». Далее, в примечании «От редакции», перечислялись рукописи, найденные юнармейцами: «Русская правда» — важнейший юридический документ Древней Руси, «Златая цепь» — свод поучений отцов русской церкви, «Повесть о разорении Рязани Батыем», «История о Казанском царстве», «Судебник Ивана IV» и др.

СЕКРЕТ ТУРГЕНЕВСКОЙ БЕСЕДКИ. ОПЕРАЦИЯ «РУСАЛКА»

Я узнал о приказе только днем. Утром — ни свет ни заря — встречал маму. Помню, подошел поезд, и она, едва увидев меня, прямо с подножки, как пловчиха с трамплина, кинулась в мои объятия.

— Отец? Нашелся? Ты знаешь, где он? — шептали ее дрожащие губы.

Я как мог успокоил маму и протянул руку отчиму. Он только пожал ее и сошел сам, худой и длинный, как журавль, с раскрытой книгой в руках.

Мой папа и отчим в юности, когда учились в МГУ, были друзьями. Сколько знаю отчима, всегда помню его с книгой: с книгой под мышкой, с книгой в руках, с книгой за обедом, с книгой… В общем, без книги я его, моего уважаемого отчима, доктора уважаемых, но далеко не обожаемых мной физико-математических наук, никогда не видел. Уткнув длинный, в очках, нос в книгу, он был весь поглощен разгадкой технических формул.

Он и сейчас, шагая по утреннему Наташину, был занят тем же: читал книгу, изредка поглядывая на нас с мамой, шагавших впереди, чтобы не сбиться с дороги. Я тоже порой оглядывался: идет ли? Оглянулся раз и остановился удивленный. Книга, которую читал отчим, называлась «Очерки партизанского движения на Брянщине».

— А я думал, — сказал я ему, — что вы только техническое…

— Не только, молодой человек, — ответил он, — и не без пользы. Вот, пожалуйста, страница сто семь, третий абзац сверху: «Организация партизанского сопротивления фашистам в городе Наташине и его окрестностях была возложена на председателя исполкома районного Совета депутатов трудящихся товарища Морозова. К сожалению, документального подтверждения партизанской деятельности группы Морозова нет. Но, судя по косвенным данным, в Наташине в дни оккупации существовало активное, глубоко законспирированное партизанское подполье…»

Прочитав это, отчим с торжеством взглянул на меня. Мама с благодарностью посмотрела на отчима. Я, с сочувствием, — на нее. Ведь она еще не знала самого главного.

Мы вошли в дом, и мама, переодевшись во все домашнее, придирчиво осмотрела мое хозяйство. Потом открыла сумочку, достала фототелеграмму и, сев за стол, вопросительно посмотрела на меня. «Ну скорей же рассказывай…» — просили ее глаза. Но я медлил, не зная, с чего начать. Наконец, как-то отрешенно чужим голосом сказал:

— Тебе письмо.

Мама слабо улыбнулась:

— От кого же? Меня здесь, наверное, все забыли.

— Не все, — глухо сказал я, — и тот, от кого письмо, никогда тебя не забывал.

— Не говори загадками, — рассердилась мама, теряя терпение. — И если есть письмо…

— Есть, — сказал я. — Вот, — и протянул маме письмо, найденное во фляжке.

— «Марьюшка, — прочла мама вслух, и голос у нее осекся. — Любимая и единственная…» — Она подняла глаза, беспомощно посмотрела на нас и застонала, как подстреленная. — Это же он… Морозов!..

Обняла меня и отчима и заплакала. Потом, успокоившись, дочитала до конца. А слова «Если не вернусь, все равно встретимся… Над Десной без меня» повторила дважды, задумчиво и вразбивку. Может быть, по инерции, машинально? Нет, в мамином повторении этих слов был особый смысл. Мы вскоре убедились в этом. Повторяя, она вспомнила и…

— Господи, над Десной… — Я по голосу догадался: вспомнила. — Скорей! К нему!..

Ничего не понимая, мы выскочили вслед за мамой из дому и понеслись по Садовой к Десне.

Я бежал рядом с отчимом и не тому удивлялся, что бегу сломя голову сам не зная куда, а тому, что моя аккуратная мама бежит без шляпки, в жакете нараспашку, в туфлях на босу ногу…

В ранний час на Садовой не людно. Но в домах все уже встали, и каждое окно провожает нас, бегущих, удивленными взглядами.

Берег Десны. Впереди — мост. Значит, мама ведет нас на ту сторону? Нет, взяла вправо, к Тургеневской беседке на берегу. Вон она — скромная гордость наташинцев — краснокрыший грибок на мраморных ножках-колонках. По преданию, гостя у здешних помещиков, в беседке бывал Тургенев. Любовался Десной-красавицей. Беседка едва уцелела в дни войны. По ней прицельным дважды лупили фашисты — когда брали Наташин и когда драпали из него. По инвалидности — беседка лишилась ноги-колонны и едва держалась на трех других — ее хотели списать за непригодностью и «в целях безопасности подрастающего поколения». Но «акт вандализма», как он сам потом говорил, предупредил Марк Иванович. Собрал это самое «поколение» возле беседки и занял «круговую оборону». А подрывникам-саперам, присланным военной властью по просьбе власти гражданской, сказал, что если Тургеневской беседке суждено исчезнуть с лица земли, то только вместе с ним. Орел, первый комендант Наташина, тут же примчался к месту событий. Узнав от Марка Ивановича об исторической ценности беседки, распоряжение гражданских властей отменил, задержал колонну пленных, плетущихся на восток, и велел восстановить разрушенное. Строительный материал, по кирпичику, собрало все то же юное поколение — тимуровцы, как они к тому времени уже назывались. Конвойные, наблюдавшие за работой немцев и не раз, совсем недавно, еще встречавшиеся с ними в бою, с удивлением замечали, что мастерками пленные орудуют с большей охотой, чем автоматами. И, поразмышляв, делали вывод: труд облагораживает человека.

Из беседки вид — засмотришься. Но у нас не глаза настороже, а уши. Мы — я и отчим — стоим, облокотившись на перила, и терпеливо ждем, когда мама отдышится и объяснит, зачем мы тут.

Кажется, отдышалась… Осмотрелась кругом и, улыбнувшись сквозь слезы, тихо произнесла:

— Наш почтовый ящик. Мой и Морозова. Когда Морозов не мог… — Мама запнулась, но я про себя докончил ее мысль: «Не мог прийти на свидание». — Когда он не мог, — продолжала мама, — то давал знать — по телефону или через кого-нибудь: «Над Десной без меня». Я приходила сюда и брала письма, которые он мне писал…

То, что произошло за этим, ни я, ни отчим предвидеть не могли и какое-то мгновение стояли разинув рот, пораженные тем, что мама вдруг ни с того ни с сего опустилась на колени. Потом бросились к ней, но она, подняв голову, строго сказала:

— Не суетитесь и не мешайте. — Вооружилась шпилькой и одну за другой стала проверять прочность мозаичной плитки, которой был уложен пол.

Я, догадавшись, следил, затаив дыхание: мама искала тайник. Но — сколько времени прошло, найдет ли?..

— Вот оно! — Мама встала, держа в руках коричневую, похожую на шоколад плитку. Голос у нее дрожал. — Посмотрите, что там…

Мы оба — я и отчим — одновременно сунули руки в тайник, и две трепетные улыбки озарили наши лица: есть!

Мама побледнела и прислонилась к колонне. Я встал и протянул ей пакет, найденный в тайнике: две залитые парафином картонки, перетянутые просмоленным шпагатом.

— Распечатай и прочитай, — велела мама.

Я достал перочинный нож и вскрыл конверт.

— «Марьюшка, родная! Спасибо, что пришли… — Читая, я не смотрел на маму. Мне страшно было видеть ее. Но я слышал, как она дышала. Отчим — я мельком взглянул на него, — сочувствуя маме, сам бледный, не сводил с нее глаз. — Встречи вдвоем, нет, прости, втроем, как обещал, не вышло. Да теперь, видно, и не выйдет. Идем все, сколько нас есть, на Черный мост. К мосту прорвемся с боем. Назад, увы, с боем не прорваться: густо фашистов. Но мост стоит наших жизней. Прощай. Передай ему или ей, как жил и за что умер. Твой Морозов».

Я не слышал, как плакала мама, как скорбя вместе с нею, утешал ее отчим. Машинально перевернув письмо, я вздрогнул, изумленный. На обороте вторым — косым влево — почерком отца было написано: «Приговор «Суда Мазая». Слушали: «О дезертирстве начфина Черняка». Постановили: «За измену партизанской клятве дезертира Черняка приговорить к смертной казни».

Проводив маму и отчима домой, я отправился к Орлу. Командующий «Зарницей» был в саду, но не один. Перед ним, под яблоней-скороспелкой, поджав по-турецки ноги, сидело десятка два «журавлей» и «цапель». А он, Орел, маленький и подвижный, катался среди них, как колобок, нагибал ветви и, угощая ребят яблоками, рассказывал:

— Прибежала Маша-ябеда и нажаловалась: «Мама, наш Миша в чужой сад лазал». Ужаснулась мама: неужели ее сын — вор? Быть не может. Позвала Мишу.

«Ты в чужой сад лазал?»

«Да».

«Один?»

«С Вовкой».

«Яблоки рвал?»

«Нет».

«А Вовка?»

«Рвал».

«Почему же ты ему не помешал?»

«Двинуться не мог. Он у меня на спине стоял».

Ребята звонко хохочут, и птицы в саду, напуганные смехом, тревожно чирикают.

Завидев меня, «журавли» и «цапли» намереваются вскочить, но я взмахом руки удерживаю их на месте. Отзываю Орла и показываю ему листок с приговором «Суда Мазая». Орел не столько удивлен — он, оказывается, давно подозревает Черняка, — сколько обрадован.

— Еще одна улика, — восклицает он и тут же мрачнеет, — но не главная.

— Как… не главная? — оторопев, я во все глаза смотрю на Орла. — Вот же. «Приговор «Суда Мазая»…

— Провокация, — равнодушно отмахивается Орел.

Я злюсь… Я хочу сказать, что если Орел задался целью вывести меня из себя, то из этого все равно… Но я не успеваю выразить свою мысль в словах.

— Это скажу не я, — опережает меня Орел. — Это скажет Черняк, когда ты предъявишь ему «приговор», да еще добавит: «Филькина грамота».

— Да, но бумага… — пытаюсь возражать я.

— «Филькина грамота… Юридической силы не имеющая».

Я готов снова взорваться, но Орел вторично опережает меня:

— Это не я. Это опять Черняк. — Орел задумывается. — Нет, эта бумага не свидетель. Нам нужен очевидец, живой свидетель.

Я с удивлением гляжу на Орла: неужели он думает, что кто-нибудь из судей Мазая?.. Нет, оказывается, совсем нет. Орел думает о другом свидетеле, о бабке Алене.

На днях он был у нее вместе с командиром Юлькой, и бабка, крестясь и пугаясь, призналась, что еще раз, совсем недавно, видела купальщика «с рыбой-женщиной». Значит, в тот прошлый раз не обозналась.

Рассказав мне все это, Орел вернулся к ребятам. Вид у него был хмурый и озабоченный. «Журавли» и «цапли», все мальчики и девочки сразу посерьезнели.

— «Операция «Русалка», — сказал Орел без всякого вступления. — Надо найти преступника. У него под мышкой, — он поднял руку, — вот здесь, силуэт женщины с хвостом. Искать надо в бане и на пляжах. Об исполнении донести сегодня в двадцать ноль-ноль. Если не найдем сегодня, будем искать завтра. Вопросы есть?

Вопросы были.

— Найти и?.. — жест, которым сопровождался вопрос, не оставлял сомнения в намерениях того, кто его задал.

Но Орел был начеку.

— Найти и… — Орел сделал паузу, — не хватать, как этого хочется некоторым, а запомнить и доложить мне. Еще что?

Больше вопросов не было, и юнармейцы разошлись.

В двадцать два ноль-ноль того же дня полевая почта «журавлей» доставила мне письмо командующего «Зарницей». В нем было всего одно слово: «Черняк».

Утром, проснувшись, я не увидел ни мамы, ни отчима. «Пошли за билетом, вечером уезжать», — решил я и стал готовить завтрак.

В коридоре робко скрипнула дверь. «Мама и отчим», — догадался я. Когда входят соседи или хозяева, все, кто у меня часто бывает, дверь скрипит грубо и сердито.

Вошли родители. Оба озабоченные. «Летний сезон, трудно с билетами», — прочитал я на лицах и… ошибся.

— Дело не в билетах, — сказал отчим, садясь на диван и углубляясь в очередную книгу.

— Дело в том, — сказала мама, — что мы не уезжаем.

Я обрадовался и удивился — моя мама, как и отчим, никогда не меняла принятых решений.

— Не уезжаем потому, — добавил отчим, — что мы приглашены на вечер.

— На какой вечер? — вскинулся я.

— На вечер довоенных учеников, — сказала мама. — Вот в «Наташинских известиях» написано, — мама достала из сумочки газету. — Всех бывших учеников Наташина и Стародуба приглашают на вечер воспоминаний.

— Знаю, — сказал я, — но вы ведь… Ты ведь училась здесь только в техникуме, а Иван Сергеевич, — я кивнул на отчима, — вообще не бывал ни в Наташине, ни в Стародубе.

— Нет, конечно, — отчим оторвался от книги, — но я знал тех, кто учился в здешних школах.

«Знал папу», — догадался я. Но при чем здесь папа? «Цапли» собирали тех, кто учился в Стародубе или Наташине, с определенной целью: узнать, если удастся, по школьным прозвищам — партизанским кличкам — настоящие имена семи неизвестных, похороненных в братской могиле под дубом. Может быть, отчим имел в виду кого-нибудь другого?

На вечер условились пойти вместе, и я отправился к «журавлям». Сегодня у них большой день, как, впрочем, и у «цапель». Сегодня в гарнизонах юнармейцев Наташина и Стародуба будет зачитан приказ командующего Орла и начнется заключительный этап военно-спортивной игры «Зарница», а в конце месяца состоится ее финал: «неприятели» померяются силами в открытом «бою».

Второй час дня. Я стою на вышке и смотрю вниз.

«Журавли», построившись поротно, замерли на выжженной и выбитой, как солдатский плац, лужайке. «Цапли» в том же порядке — я вижу это, когда поднимаю бинокль, — стоят, построившись под дубом. Батальоны чего-то ждут. Командиры — Юлька и Спартак — нетерпеливо посматривают на часы. Куранты в Наташине бьют два. И в ту же минуту над Стародубом и Наташином прокатывается артиллерийский гром. Это, салютуя финалу «Зарницы», стреляют холостыми пушки воинской части.

Звучат батальонные «гимны» — «Взвейтесь кострами» у «журавлей», «Орленок» — у «цапель», — и под их звуки на флагштоках взвиваются боевые вымпелы — красный у «журавлей», голубой у «цапель».

— Смирно! — кричит Спартак, и я слышу, как он читает приказ Орла.

В нем три параграфа. Первый вводит «военное положение» на обоих берегах Десны, второй назначает дни и часы смотров батальонов по воинским специальностям, третий устанавливает день решающего «сражения» — штурма Безымянной высоты на берегу Десны батальонами «журавлей» и «цапель».

…После введения «военного положения» жизнь гарнизона сразу усложнилась. На берегах Десны — с той и другой стороны — появились «пограничные заставы». И ни «журавлям» к «цаплям», ни «цаплям» к «журавлям» не стало свободного хода. Пограничники, зная «противников» в лицо, без всякой церемонии возвращали задержанных восвояси. А тем «красным шапочкам», кто, «пустив слезу», ссылался на больную бабушку, давали провожатого. Но если «бабушка» оказывалась только предлогом, «красных шапочек» приводили к посреднику и штрафовали. Хуже было тем, кого удавалось задержать при попытке нелегально проникнуть на территорию «противника». Они, по условию, исключались из игры, если до прихода посредника, который отмечал факт задержания, им не удавалось улизнуть из-под стражи.

Я был на НП «журавлей», когда туда доставили разведчицу «цапель». Ее выдал голубь. Она везла его, зарывшись в сено. Машина с клевером сошла с моста и остановилась по требованию милиционера-орудовца. «Журавли»-пограничники осмотрели груз.

— Ничего, — сказал один из них, — можно ехать.

Орудовец махнул жезлом. Шофер включил зажигание. Мотор заурчал, намереваясь завестись, как вдруг во дворе бакенщика, рядом с мостом, пронзительно закричала женщина:

— Цыпа… цыпа… цыпа… цыпа…

Голубь, приученный кормиться вместе с курами, вырвался из рук хозяйки и выпорхнул из кузова.

— Стой!.. Стой!.. Стой!.. — закричали юнармейцы и, задержав машину, выудили из нее «цаплю»-разведчицу.

Правила игры были строгими, и я, не задумываясь, вынес приговор.

— Возвращайся в батальон и передай командиру, что ты исключаешься из игры.

«Цапля»-разведчица, державшаяся до сих пор стойко и даже вызывающе, тут вдруг быстро-быстро заморгала ресницами и пустила слезу.

Сердце у меня дрогнуло. У командира Спартака тоже. Во всяком случае, он отвернулся, чтобы не видеть ревущей. Юнармейцы-пограничники и дежурные гипнотизировали потолок, всем своим видом показывая, что происходящее их нисколько не касается. И только комиссар Нина с презрением смотрела на плачущую.

— Что будем делать? — спросил я.

— Пусть идет, — сказал Спартак, — без исключения из игры.

— Нет, — вспыхнула комиссар Нина. — С исключением.

— Без, — твердо сказал командир.

«Журавли» разинув рот следили за ссорой командира с комиссаром. Узнай батальон, не поверит: комиссар Нина впервые пошла против командира… Но комиссар Нина вовремя опомнилась.

— Есть, — сказала она презрительно и отдала салют, — без исключения.

Она и раньше нетерпимо относилась к тем, кто нарушал условия и дисциплину «Зарницы», сама вместе с командиром Спартаком поплатилась за то, что личному интересу позволила взять верх над интересом всех, и, когда поплатилась, стала еще нетерпимей. Не потому, что сама понесла наказание — ей и Спартаку на собрании личного состава батальона за Ведьмин брод объявили выговор, — а потому, что поняла: организация детская, взрослая, хоть какая, хоть для чего созданная — для работы, борьбы, игры, — держится на порядке и дисциплине, как дом на фундаменте. И чем прочнее фундамент, тем крепче дом. Жаль, что командир Спартак не понимает этого. Комиссар Нина сердито посмотрела на командира Спартака. Очень жаль. Но ничего, она рядом — поймет. И лукавая улыбка, как лучик, скользнула по ее хмурому лицу.

Запищал зуммер полевого телефона.

— Вас, — сказал дежурный, протягивая мне трубку.

Звонил Орел. Нас с ним срочно вызывали в городскую прокуратуру.

Мы встретились в кабинете у следователя, тучного и лысого Егора Ефимовича. Следователь, не столько хмурый, сколько усталый, оттого, по-видимому, и казавшийся хмурым, сидел за столом. Справа от стола у стены стояла шеренга стульев, а слева, тоже у стены, спиной к нам, заложив руки за голову, стояли пять татуированных человек. Никогда в жизни, нигде, ни до этого, ни потом, не видел я на живых людях такого «зоопарка». Синие птицы, рыбы, звери, насекомые летали, плавали, скакали, ползли по спинам, лопаткам, шеям, плечам, бокам и ногам стоящих у стены людей. Усадив нас, Егор Ефимович вызвал свидетельницу.

Дверь робко скрипнула, и вошла бабка Алена.

— Свидетельница, — Егор Ефимович встал и заученным жестом пригладил несуществующие волосы, — вам для опознания предъявляются пять человек. Посмотрите на них внимательно и скажите, кого из них вы могли видеть на месте казни партизан.

Бабушка, ужасаясь и крестясь, осмотрела «зверинец» и ткнула сухим пальцем в спину справа стоящего.

— Этот… — сказала она, — с рыбой.

Человек с «рыбой» мгновенно обернулся, и бабушка, узнав Черняка, без сил рухнула на руки подоспевшего Орла.

Егор Ефимович вызвал дежурного и велел увести Черняка. Остальные, смеясь друг над другом, ушли сами. Кое-кого из них я знал. Встречались в разных местах.

— По пляжам набрал, — заметил следователь. — Чего стоило уговорить показаться.

Мы шли к «журавлям», я и Орел. И наверное, думали об одном и том же, потому что, едва я сказал:

— Не знаю только, как ему об этом скажем, — Орел тут же отозвался:

— А его уже нет.

— Как нет? — опешил я.

— Со вчерашнего дня, — сказал Орел. — Вчера мы Тараса в «Артек» отправили. Вернется — решим, как быть. У деда не захочет, в интернат устроим.

— Как у деда? — мне показалось, что Орел оговорился. — Разве он к тому времени… Разве он вообще вернется?

— Откуда? — Орел при случае хоть кого мог вывести из себя.

— Оттуда, куда по своему желанию не попадают, — рассердился я.

— Ошибаешься, — сказал Орел, — именно такое желание выразил Черняк, когда его вызвали в прокуратуру.

— Ну и?.. — спросил я.

— «Ну и…» — передразнил меня Орел. — Ему в этом отказали.

Я взорвался. Я счел себя лично обиженным и, остановившись, сердито потребовал у Орла объяснений:

— Почему?

— Потому что нет оснований, — спокойно сказал Орел.

— Как нет? — воскликнул я. — А приговор «Суда Мазая»?

— Отпадает, — сказал Орел. — Давность лет и вообще документ, юридической силы в мирное время не имеющий.

— Сжигал наших, — не унимался я.

— Фашисты заставили, — сказал Орел. — И вообще, если хочешь знать, он сам, Черняк, во всем этом признался. Еще до опознания.

— Зачем же тогда надо было опознавать? — удивился я.

— Ну, мало ли чего со страха на себя не наговоришь, — сказал Орел. — А тут — живой свидетель, бабка Алена.

Мы молчали.

— Этот Черняк… — сказал я. — Он тогда, во время войны… Вы сами рассказывали, из фашистского пулемета по фашистам…

— Да, не трус, — ответил Орел.

— И вдруг — дезертир, — сказал я.

— Не вдруг, — возразил Орел. — Это он войну решил в сторонке переждать. Он ведь не только от наших ушел. От фашистов тоже. Фашисты его в Залесье взяли. И на себя служить заставили. Он им только раз и послужил. В похоронной команде. Когда своих сжигал. А там увидел, чья берет, — снова в лес. Отсиделся, дождался наших, и, как тень, вперед войска в город проскользнул. Думал, на всю жизнь спроворил. Тех, кого предал, в живых не было. Он-то знал. И чужую славу себе присвоил. Сколько лет этой славой кормился. — Орел мрачно задумался, и я, воспользовавшись паузой, спросил про черную тетрадь.

— Он ее тогда еще подобрал, когда трупы жег, — ответил Орел. — От фашистов на всякий случай утаил. А когда случай подоспел — наша взяла, — стал чужие подвиги за свои выдавать. Черная тетрадь — толстая. Ему бы ее на всю жизнь хватило. Однако не пойму, как к нему план партизанского лагеря попал? Сколько ни допытывались — не признался.

— И еще, — добавил я, — непонятно, почему ребят спасать кинулся? Мы ведь тогда думали, что он их преследует.

— Он их и преследовал, — сказал Орел. — Чтобы спасти. А на допросе показал, что случайно встретил. Увидел, что они в болото полезли, и — за ними.

— Боялся, что утонут? — спросил я.

— Не только. Еще больше — что на партизанских минах подорвутся. На Ведьмином броду, оказывается, у партизан минный склад был.

Я задним числом испугался за «журавлей» и «цапель», которые всюду любили совать свои длинные носы.

— Эта же проверить надо, — волнуясь, сказал я. — И как можно скорей.

— Уже проверено, — спокойно ответил Орел.

— Мало проверить, — волновался я, — надо меры принять.

— Уже приняты, — сказал Орел.

Я потребовал объяснений, но Орел уклонился.

— Потом. Жди прощального салюта, — загадочно сказал он и добавил: — Однако пора к своим.

«Своими» у нас были все — и «журавли» и «цапли», но мы договорились: за боевую подготовку первых отвечаю я, а за боевую подготовку вторых — Орел.

— Пора, — согласился я, и мы разошлись.

У командующего «Зарницей» и у меня, ее главного посредника, хлопот накануне финала было поровну.

ВСТРЕЧА ПОКОЛЕНИЙ

Пробило три, когда я поднялся на вышку «журавлей». И, приняв рапорт, порадовался: «журавли» не теряли времени даром. Внизу, разбившись «по родам войск», они отрабатывали навыки разведки, наступления и обороны. Вверху, прильнув к окулярам биноклей и стереотруб, дозорные не спускали глаз с подозрительных объектов на стороне «противника». Всякая информация о деятельности юнармейцев в Наташине и Стародубе ценилась теперь на вес золота и оценивалась посредником, то есть мной, по высшей шкале.

Вдруг тоненько, как комар, запел телефон. Дежурный снял трубку и, выслушав донесение, доложил Спартаку.

— Парламентарии какие-то, — сказал он, — просят пропустить в штаб.

Я посмотрел на мост. Там, размахивая белым, стояли «цапли», мальчик и девочка.

Командир Спартак, чувствуя себя виноватым в том, что пожалел «цаплю»-лазутчицу, вопрошающе посмотрел на комиссара.

— Ни в коем случае, — сказала Нина.

Командир, не прекословя, согласился с комиссаром.

— Ни в коем случае, — сказал он. — Мы сами к ним выйдем и узнаем, что им надо.

Они вышли — командир Спартак и комиссар Нина — и узнали: «цапли» приглашают «журавлей» на вечер встречи с теми, кто учился в школах Наташина и Стародуба до войны. Именно это и передали им парламентеры.

…Я хорошо помню, как он начался, этот вечер.

— Красное знамя дружины внести! — скомандовал Глеб Дмитриев, строгий, как солдат на посту, старший вожатый стародубской школы.

Загремели барабаны, запели горны, и в колонный зал Стародубского Дома культуры вошло… красное знамя. Так, по крайней мере, показалось тем, кто смотрел на него сверху. И лишь когда оно поднялось на сцену, все увидели, что знамя за древко держал крепыш-юнармеец. Орел, сидевший в президиуме рядом со мной, прижмурил один глаз и исподтишка толкнул меня в бок: знай наших.

Я поискал глазами маму. Она сидела с отчимом в третьем ряду и, как мне показалось, смотрела на меня и улыбалась. Я улыбнулся в ответ. Странно, улыбка на мамином лице не погасла, а разгоралась все ярче и ярче. Что с ней? Чему она так рада? Я в упор посмотрел на маму и вдруг сообразил, что ее взор устремлен вовсе не на меня и ее улыбка предназначается также не мне. Кому же? Скосил глаза вправо и увидел кому — старому учителю Марку Ивановичу. Он тоже не сводил глаз с мамы, сначала смущался и пожимал плечами, недоумевая с чего эта красивая незнакомая женщина в третьем ряду улыбается ему. Может, не такая уж и незнакомая? Старый учитель по-гусиному вытянул шею, всматриваясь в зал, и вдруг одними губами произнес: «Морозова?» — «Да», — просияв, одними губами ответила мама. Этот немой диалог услышал и понял один я. И вот что за этим последовало.

Марк Иванович, как на уроке, поднял руку и попросил у председательствующего Глеба слова. Получил его и встал.

— Здесь в зале, — сказал он, — присутствует жена бывшего председателя нашего горисполкома товарища Морозова. Прошу избрать ее в наш президиум.

Раздались аплодисменты. Мама сердито погрозила Марку Ивановичу и встала с места. Пропуская ее, поднялся со своего места и мой отчим. Поднялся, посмотрел на Марка Ивановича и тут же убедился в его исключительной памяти на лица. А Марк Иванович просто растаял от удовольствия, увидев моего отчима. Нет, он не мог ошибиться. Человек, сидевший рядом с моей мамой, был очень хорошо знаком ему как известный ученый и лауреат Государственной премии. Марк Иванович множество раз видел его снимки в газетах и журналах. Поэтому, так и не успев сесть, Марк Иванович снова взял слово.

— А еще, — сказал он, — прошу избрать в наш президиум известного советского ученого-физика лауреата Государственной премии…

Я со своего места видел, как отчим поспешно нырнул в раскрытую книгу, но было уже поздно — Марк Иванович назвал его фамилию.

Снова грянули аплодисменты, и мой отчим занял место рядом с моей мамой. Вечер встречи двух поколений выпускников средних школ города Наташина и села Стародуб начался.

— К рапорту старшим о боевых делах юнармейцев стоять смирно! — скомандовала Юлька.

«Цапли», сидевшие на правом фланге партера, встали и замерли, как в карауле.

«Журавли», сидевшие на левом, последовали их примеру.

На сцену вышли семь голосистых «цапель», и рапорт начался.

Первый голос. Дуб в кругу смерти и семеро смелых вокруг дуба.

Второй голос. Второй час идет бой.

Третий голос. Злой…

Четвертый голос. Последний…

Пятый голос. Последний…

Шестой голос. Семеро смелых бьются до последнего вздоха.

Седьмой голос. Умирают, но не сдаются.

Первый голос. Вот их уже шестеро…

Второй голос. Пятеро…

Третий голос. Четверо…

Первый голос. «Рус, сдавайся!»

Второй голос. Тишина.

Третий голос. Четверо обнимаются и, расставшись, идут навстречу смерти.

Четвертый голос. Один — на запад.

Пятый голос. Второй — на восток.

Шестой голос. Третий — на юг.

Седьмой голос. Четвертый — на север.

Первый голос. Враги ликуют: идут сдаваться!

Второй голос. А четверо идут…

Третий голос. Идут, подняв руки и сжав кулаки.

Четвертый голос. В каждой руке по гранате.

Пятый голос. Дошли.

Шестой голос. Смерть фашистским оккупантам!

Седьмой голос. Взрыв!

Первый голос. Взрыв!!

Второй голос. Взрыв!!

Третий голос. Взрыв!!!

Четвертый голос. Четыре взрыва — четыре жизни.

Пятый голос. Нет, четыре взрыва и сорок четыре жизни.

Шестой голос. За каждую нашу — десять фашистов.

Седьмой голос. Смерть фашистским оккупантам!

Первый голос. Вечная память героям…

Второй голос. Их было семеро.

Третий голос. Они погибли здесь, в Стародубе.

Четвертый голос. Имена их неизвестны.

Пятый голос. Но мы узнали их партизанские клички.

Шестой голос. Слушайте…

Седьмой голос. Слушайте все!

Первый голос. Май.

Второй голос. Коваль.

Третий голос. Испанец.

Четвертый голос. Соловей.

Пятый голос. Азка.

Шестой голос. Матрос.

Седьмой голос. Октябрина.

Во время рапорта «журавли» стояли угрюмые, и я по глазам их видел, как они завидовали «цаплям». Еще бы, узнать партизанские клички семерых неизвестных! Это большой славы стоило.

В зале шум. Всех интересует, как «цаплям» удалось установить клички семерых, похороненных в братской могиле на окраине Стародуба. Ну что ж, интересует — пожалуйста. И командир Юлька со всеми подробностями рассказывает о том, как был найден поминальник бабки Алены. Вот он, этот поминальник. Она принесла его из музея боевой славы, который недавно открыт в Стародубе и в который она приглашает всех желающих. Так вот, послушайте, что в этом поминальнике написано: «Май, Коваль, Испанец, Соловей, Азка, Матрос, Октябрина умирают, но не сдаются. Смерть фашистским оккупантам!» Юлька передает желтую бумажку с партизанской клятвой в президиум и продолжает рассказ. Она рассказывает, как благодаря Марку Ивановичу и приезжему агроному они, «цапли», по школьному прозвищу установили подлинное имя одного из семерых по кличке Испанец.

— Его звали Андрей Князев, — роняет Юлька в притихший зал, и зал награждает ее дружными аплодисментами. Слышатся восклицания: «Андрей… Наш… Стародубский… В Наташине секретарем был… В райкоме комсомола…» Но командир Юлька не кончила, и зал затихает в ожидании — чем еще поразит его командир стародубских «цапель»? Но Юлька ничего больше не собирается рассказывать. Наоборот, она сама хочет кое-что узнать у собравшихся. Может быть, кто-нибудь из них, в школьные годы, знал мальчика по прозвищу Май?

Зал молчит, вспоминая. Нет, не может, забылось.

— Коваль? — спрашивает Юлька.

И изумленный, с хрипотцой, возглас в ответ.

— Лешка! — восклицает седой, пожилой и встает в первом ряду, не в силах унять волнение, вспоминает, как в походе как-то заночевал отряд в поле близ чужого села. Утром, проснувшись, построились на перекличку и недосчитались Лешки-барабанщика. В село кинулись, а там веселый переполох. Из хаты в хату весть: «Новый коваль… Новый коваль». И кто с чем в кузницу бежит. Заглянули туда для любопытства, а там над горном Лешка, сын стародубского кузнеца Балалаева, колдует. — Лешка Балалаев — вон кто есть наш партизанский герой Коваль, — сказал седой из первого ряда. — Ковалем мы его еще там, в походе, прозвали. А перед войной он в исполкоме работал. Какой был активный, нужный всем…

— Соловей?

Молчание. Не могут вспомнить.

— Азка?

И, как всплеск в море молчания, звонкий голос женщины:

— Сказка! — Пожилая, в сбившемся на затылок пестром, как осень, платке, встает в третьем ряду и вспоминает, как вместе с подругой Ирой Гороховой, в седьмом, над детским садом шефствовали. Она детям загадки загадывала — мастерица была складывать, а Ира сказки сказывала. «Сказка пришла, — кричали дети, — сказка!..» Да не все буквы выговаривали, и выходило: «Азка пришла, Азка…» До войны Азка, то есть Ирина Павловна Горохова, в Стародубе детским садом заведовала. Доброе сердце. Его у нее на всех хватало — и на детей и на родителей.

— Матрос?

Молчание.

— Октябрина?

И зал чуть не хором в ответ:

— Лика Некипелова! — Эту чуть не все сразу вспомнили, и лес рук вырос.

— Позвольте, я расскажу.

— Я…

— Я…

Юлька ткнула пальцем наугад, и проворный старичок встал, опередив всех. Он, оказывается, учился с Некипеловой в стародубской школе. Она в младшем, он в старшем. И он у нее был вожатым. И помнит, как ее принимали в пионеры. «Как тебя зовут?» — спросил он у нее. «Никак», — ответила она. Он рассердился и стал допытываться. А она уткнула нос в парту и заплакала. Тогда кто-то сказал: «Гликерия». Она услышала, вскочила и закричала: «Не хочу Гликерия, не хочу!» — «А как хочешь?» — спросил он. «Октябрина хочу», — ответила она. «Как быть?» — спросил он у ребят. «Утвердить, — закричали ребята, — утвердить». Так ее, Некипелову, и записали в отряд как Октябрину. Потом, правда, заставили исправить на Гликерию. Но Некипелова, пока в школе училась, никогда на это имя не отзывалась. Только на Октябрину. Упрямая, смелей мальчишек была. И спуску обидчикам не давала. При ней никто никого не обижал. А перед войной она в Наташине работала. Начальником станции.

Между тем, пока Юлька разговаривала с залом, клятва семерых ходила в президиуме по рукам, пока наконец не попала в руки моего отчима. Я видел, как он смотрел на нее: долго и жадно. Потом вдруг достал из кармана лупу, с которой — заядлый книгочей — не расставался, и снова уставился. Встал и, перебив Юльку, благодарившую собравшихся, сказал:

— Ошибка. Здесь написано не Май, а Мазай, — и показал всем клятву, которую держал в руках. — Прошу дать мне слово.

Я посмотрел на маму. Она сидела не дыша и не спускала глаз с отчима. И все люди, сколько их было в зале, не спускали с него глаз и с нетерпением ждали, что он скажет. А он вышел на трибуну и…

Отчим замолчал. Собравшиеся с недоумением переглянулись. Это, конечно, занятно, что знаменитый ученый наизусть знает Некрасова. Но при чем тут клятва семерых?

— Эти стихи любил мой университетский товарищ, — сказал отчим. — Он был из Наташина и, когда учился в школе, был секретарем комсомольской организации. А еще артистом. Поневоле.

Однажды его вызвали в райком комсомола и упрекнули: «У вас нет художественной самодеятельности». — «Как это нет? — возмутился секретарь. — Приходите — увидите». Райкомовцы пришли: показывайте! Но секретарю нечего и некого было показывать. Те, кого он наскоро собрал в актовом зале школы, или ничего не умели, или стеснялись показать. Но секретарь не растерялся. Вышел на сцену и сам себя объявил: «Дед Мазай и зайцы»… Прочитал, поклонился и ушел.

«Еще», — потребовали райкомовцы.

«Есть». Вышел и снова: «Дед Мазай и зайцы». Продолжение». И в третий раз: «Дед Мазай и зайцы». Продолжение».

Райкомовцы ушли рассерженные, а школьный секретарь приобрел прозвище Мазай. Это был… — Зал перестал дышать, но отчим не успел назвать фамилию. Неожиданный, как свист пули, выкрик рассек тишину:

— Морозов! — Это мама.

И выкрик за выкриком:

— Морозов… Морозов… Морозов…

Я, взволнованный, переглянулся с Орлом. «Уравнение» с семью неизвестными почти все раскрылось.

Зал гудел, взбудораженный воспоминаниями. Никто не просил слова. Все брали его сами и выступали прямо с мест. Тени павших встали среди живых, но живые, говоря о павших, избегали глагол «был». Говорили о них не в прошедшем, а в настоящем времени.

— Кирпичный строим. Морозов в Наташине — председатель, а на стройке днем и ночью. Здесь, в прорабской, у него и дом и кабинет. Городские дела ведет и кирпичный помогает строить. Только с водой заминка. Скважину глиной забило, а с Десны сразу не взять: трубы тянуть надо. Морозов по телефону в райком комсомола: «Сколько в городе школьников?» — «Около трехсот». — «Завтра с ведрами всех на стройку». — «Уроки сорвем, товарищ Морозов». — «Один раз можно… Ради урока коммунистического труда». Пошел урок впрок. Дали ребята воду. С утра до полудня работал ребячий конвейер. Черпал в Десне воду и на стройку подавал…

И еще два эпизода того вечера врезались мне в память. На трибуну поднялся следователь городской прокуратуры Егор Ефимович и, причесав несуществующие волосы, сделал поразившее всех заявление: сегодня днем на экстренном заседании исполкома районного Совета почетный гражданин города Наташина Черняк лишен этого звания. Еще больше удивились собравшиеся, узнав, что членов подпольной группы «Суд Мазая» было не семь, а восемь. Восьмой изменил семерым, и семеро приговорили восьмого к расстрелу.

— Имя?.. Как имя? — нетерпеливо крикнули из зала.

— Черняк, — сказал следователь в тревожной тишине и на вопрос, где он, то есть Черняк, сейчас, ответил: уехал в неизвестном направлении, попросив старшую вожатую наташинской школы Зою Алексееву временно позаботиться о его внуке Тарасе. В зале возмутились: почему дали улизнуть? — на что следователь сказал, что задерживать Черняка не было никаких юридических оснований, к тому же во время боев за Наташин он помог нашим частям взять город и даже совершил при этом героический подвиг.

Зал затих, осознавая сказанное, а следователь продолжал:

— На допросе Черняк показал: первое, что кличку Матрос носил военный комиссар нашего района Тимофей Иванович Пасынок, кличку Соловей — учитель пения стародубской школы Николай Миронович Сова, и второе, что командиром подпольной группы был Алексей Степанович Морозов.

Впрочем, последнее никого особенно не удивило — все и без того догадались, кем был Морозов в подполье, — но встретили сообщение ливнем аплодисментов.

Зал еще аплодировал, когда из-за кулис вышел радист «цапель» и передал Орлу записку. Я слышал, как он шепнул:

— Радиограмма… Ведьмин брод…

Орел развернул записку, и я успел прочитать: «Минный склад подготовлен к взрыву. Ждем сигнала». «Взрыв по сигналу семи красных ракет», — приписал Орел и, вернув записку радисту, шепотом приказал:

— Срочно передать.

— Есть, — отозвался радист и исчез за кулисами.

Следователь сошел с трибуны. Орел занял его место.

— Товарищи, — сказал он, — прошу почтить память павших героев-партизан минутой молчания.

Все встали и замерли в неподвижности. Ветер, струивший вечернюю прохладу в распахнутые окна Дома культуры, и тот затих. И птицы перестали петь. И гудки гудеть. И грустные плакать. И веселые смеяться. И леса шуметь. И воды течь. Казалось, все в мире вокруг, здесь и дальше, остановилось и замерло. И только луна — подвижная в неподвижном — шла себе и шла в облаках, наставив на землю желтое ухо, слушала внезапное земное безмолвие, но так ничего и не могла услышать.

Орел посмотрел в распахнутое окно и махнул кому-то рукой.

В ту же минуту, хвостатые как павлины, в небо взвились семь красных ракет. А мгновение спустя мощный взрыв потряс окрестности Стародуба, прокатился над Десной и замер где-то в далеких Брянских лесах. Никто не знал его происхождения — Орел, чтобы задним числом не пугать родителей, никому не сказал об этом, но все подумали, что взрыв — орудийный залп в честь партизан-подпольщиков «Суда Мазая».

«Прощальный салют Морозова», — с грустью подумал я, вспомнив слова командующего.

РЕШАЮЩАЯ БИТВА «ЖУРАВЛЕЙ» И «ЦАПЕЛЬ»

На следующий день мама с отчимом уехали, а вскоре на «полях сражений» под Наташином разгорелась «битва» «журавлей» и «цапель».

…Раннее утро, но я уже встал. Сегодня не до сна. Ровно в шесть «журавли» и «цапли» должны вскрыть секретные пакеты. При вскрытии посредником у «журавлей» будет строгий Глеб Дмитриев, старший вожатый стародубской школы, у «цапель» — Зоя Алексеева, старшая вожатая наташинской школы. Мой НП — Тургеневская беседка на берегу Десны. Без пятнадцати шесть я уже там с двумя прикомандированными ко мне радистами «журавлей» и «цапель». Ровно в шесть тот и другой включают рацию.

— «Мазай», «Мазай», я «Журавль», как слышите, прием. — Это Глеб Дмитриев, посредник у «журавлей». «Мазай» — мой позывной.

— Слышу отлично, — отвечаю я, — докладывайте.

— В шесть ноль-ноль «журавли» вскрыли секретный пакет, — строгим петушиным голоском, сам представляющийся мне задиристым петушком, докладывает Глеб Дмитриев. — Боевая задача — достигнуть Безымянной высоты в районе реки Десны. Произвести разведку Безымянной высоты в районе реки Десны. Произвести разведку обороны «противника». Наметить направление главного удара. Захватить высоту.

— Вас понял, — говорю я, — где батальон?

— Уже на марше, — отвечает Глеб. — Жду дальнейших указаний.

— Следовать за батальоном, — говорю я. — Связь со мной поддерживать через каждые десять минут.

— Есть! — отвечает Глеб и выключается.

В эфире радиостанция второго батальона. Зоя Алексеева докладывает о боевой задаче «цапель». Она такая же, как у «журавлей», с той лишь разницей, что Безымянную высоту им предстоит взять с диаметрально противоположной стороны. Мой приказ посреднику у «цапель» тот же, что и приказ посреднику у «журавлей»: следовать за батальоном и докладывать.

К беседке, сердито урча, будто жалуясь на разбитую дорогу, подкатывает мотоцикл. Это Орел. Сапоги в пыли, глаза как подведенные — тоже от пыли. Жарко, но пуговицы на мундире у командующего застегнуты по форме. На груди радуга боевых наград. Догадываюсь — объезжал и обходил будущее поле сражения. Вот оно перед нами, это поле, на левом, «деревенском», берегу Десны с Безымянной высотой-курганом в центре. Тургеневская беседка маячит над ним, как гнездо орла. Но «гнездом Орла» прозвал ее не я, а юнармейцы, когда узнали, откуда командующий «Зарницей» будет наблюдать за ходом сражения.

Восьмой час утра. «Журавли» и «цапли» занимают исходные позиции. Посредники — солдаты-шефы — давно уже на своих местах — в поле и на Безымянной высоте, опутанной тремя рядами шпагата, играющего роль колючей проволоки, и опоясанной рвом, через который со стороны «журавлей» и «цапель» перекинуты по четыре мостика-бревнышка. В кустах на Безымянной высоте замаскированы пулеметы — фанерные дощечки в форме буквы «Г». На каждом пулемете позывной отряда, какой-нибудь геометрический знак: треугольник, ромб, квадрат, круг… Пулеметов восемь — по четыре на каждый штурмующий высоту батальон.

На южном и северном склонах высоты, ближе к центру, две мачты. Близ южной мачты в радиусе двух метров замаскирован фанерный щит с эмблемой «журавлей» — красный диск солнца. Близ северной — такой же щит с эмблемой «цапель» — желтый серп луны. «Журавлям» и «цаплям» не так-то просто будет добраться до своих мачт после того, как штурмом возьмут они высоту. Щиты с эмблемами, во-первых, надо будет найти, во-вторых, разминировать и лишь потом… Но что будет «потом» — этого не знают ни «журавли», ни «цапли». Во всяком случае, будет не совсем то, чего они ожидают: не водружение флага над захваченной высотой — кто скорее водрузит, тот и победителем будет считаться, — а нечто ему предшествующее, сюрприз, который штаб игры приготовил «журавлям» и «цаплям» для испытания…

Итак, восьмой час утра. До восьми еще далеко, и я в душистой тишине жаркого июльского утра могу оглядеться вокруг. Хотя какая же тишина. Где-то у горизонта погромыхивает гром и ходят черные тучи. Июль — месяц-грозник, и в Наташине, по сведениям метеослужбы «журавлей», в этом месяце в среднем бывает до пятнадцати гроз. Десять уже было. Осталось еще пять. С шумом прилетают стайки скворцов. Они уже переоделись в темно-серое пестрое, в крапинку, одеяние и кочуют по полям, садам и рощам. На лужайке, с трех сторон примыкающей к беседке и до коричневости подрумяненной солнцем, стрекочут кузнечики. Пчелы жужжат, ворча на солнце, вылакавшее весь нектар из пожухлых цветов.

Без десяти минут восемь. Я смотрю за реку. Справа от меня лагерь «журавлей», слева — лагерь «цапель». «Журавли», слышно, поют, сбившись в кучу, «цапли», рассевшись в кружок, кого-то слушают. Но я знаю, как у тех, так и у других ушки на макушке. Вот-вот — тревога. Пропоют горны, и они в полном боевом снаряжении — гранаты, автоматы, противогазы, саперные лопатки — займут место в рядах штурмующих высоту батальонов.

Восемь!

Посредники у «журавлей» и «цапель» стреляют из ракетниц. Звучат горны. Боевая тревога! «Журавли» и «цапли» бегут в строй.

«Смирно! Товарищ посредник. Батальон для выполнения боевой задачи построен. Командир Журавлев… Командир Цаплина»… Я не слышу слов рапортов, но я знаю их содержание.

Посредники, приняв рапорты, засекают время — потом я узнаю, что «журавли» построились чуть быстрей, — и, выждав паузу, в урочное время посылают в небо порцию ракет. Это сигнал к поэтапному штурму высоты.

Ни я, ни Орел не в силах унять волнения. Кто первым возьмет высоту? Разумеется, тот, кто сильнее, ловчее, смелее. В этом у нас расхождений нет. Но нам вовсе не безразлично, кого бы мы, я и Орел, хотели видеть в числе этих «сильнейших, ловчайших и смелейших». Мои симпатии на стороне «журавлей», симпатии Орла — на стороне «цапель». Почему? А кто его знает. Может быть, потому, что одни — и таких множество — всегда за тех, кому больше везет, а другие — их меньше — всегда за тех, кто менее удачлив.

«Журавлям» в «Зарнице» везло больше, чем «цаплям», и я был за них. Ну а Орел, напротив, за «цапель», у которых не всегда все ладилось. Орел объяснял это недостатком опыта у командира Юльки, а я — недостатком ее командирского характера: она чаще уговаривала, чем приказывала. Вот и сейчас, в решительную минуту штурма первого препятствия — рва, — собрала командиров и о чем-то с ними толкует, уговаривает, как мне кажется. Ну, кажется, «уговорила».

Командиры разбежались по своим отрядам, и там произошла мгновенная перестройка. По четыре крепыша-юнармейца выдвинулись вперед, подхватили под мышки по бревнышку и гусеницей-восьминожкой быстро-быстро поползли к первому рубежу атаки. За ними, по четыре в ряд, двинулись остальные юнармейцы. Каждый отряд за своей «гусеницей». Ясно, Юлька решила штурмовать ров по мосткам-бревнышкам. А Спартак? Орел просто из себя вышел, когда вдруг обнаружил в действиях «журавлей» ошибку. Они, начав наступление, забыли штурмовые мостики! Не взяли ни одного.

— Растяпы! — сердито прошипел Орел, но я не разделял его возмущения.

Я верил в боевую удачу Спартака. Даже не столько в удачу, сколько в мускулы его юнармейцев, которых он настойчиво тренировал на занятиях в прыжках в длину в полном боевом снаряжении.

«Журавли» и «цапли» в движении. Я смотрю на секундомер. Те и другие почти одновременно достигают цели. Спартак прыгает первым, и за ним как на крыльях через ров перелетают остальные «журавли». Все ли? Издали не разглядеть, и я связываюсь по радио с посредниками у рва. Ответ неутешителен, и горький комочек обиды на «журавлей» подкатывает к горлу. Двоим первая попытка не удалась, и на них, свалившихся в ров и поэтому выбывших из игры, демонстрируют сейчас свое искусство санитары. Ну а как дела у «цапель»? Радио доносит: уступив «журавлям» во времени, «цапли» преодолели препятствие без потерь. Я сообщаю об этом Орлу, и командующий сияет.

Еще две красные ракеты взлетают в небо, и юнармейцы — «журавли» и «цапли», — развернувшись в цепи, треща автоматами, рвутся вперед. До высоты считанные метры скошенных лугов, но это коварные метры, о чем наступающие и не подозревают. Вот оно, это коварство. Гремит адский взрыв, и над Десной вздымается грибовидный столб. Воющие ракеты предупреждают юнармейцев о химической опасности. Наступающие залегли и надели противогазы. Переждали, когда пройдет ударная волна, и, не снимая противогазов, поползли дальше. Миновали зараженные участки и попали под артиллерийский обстрел. То там, то тут — на стороне «журавлей» и «цапель» — грохочут взрывы, взвиваются клубы дыма. Это, имитируя попадания снарядов, жгут взрывпакеты посредники. Юнармейцы сбрасывают маски и начинают окапываться. «Ну, ну, ну, — мысленно подгоняю я, — кто скорей?» Я не спускаю глаз с секундомера. Орел тоже. В небо взлетает зеленая ракета. Отбой операции «Окапывание».

Посредники на той и другой стороне обходят ячейки, в которых, окопавшись, залегли «журавли» и «цапли», и по радио доносят мне: «цапли» окопались быстрей и лучше. Узнав об этом, Орел шутит:

— Земледельцы! — и, довольный, улыбается.

Я недоволен. Так по очкам и проиграть можно.

Красная ракета!

«Журавли» и «цапли» вскакивают и, стреляя на бегу из автоматов, устремляются вперед. Высота, мертвая до этого, вдруг оживает и строчит по «журавлям» и «цаплям» из пулеметов. Но наступающим, охваченным азартом боя, плевать на огонь, они ползут и ползут… Но посредники начеку.

— Гранаты к бою! — кричат они. — Гранаты к бою!

И наступающие, опомнившись, задерживаются для гранатометания. Разведчики-наблюдатели ищут цели. Вот они, по четыре на каждом склоне, железные кольца с сетками, как в баскетболе. Только сетки не сквозные, а с донышком, сетки-мешочки. Это мишени-ловушки, в которые юнармейцы должны забросить каждый по гранате — мешочку с песком. Каждое попадание — очко.

Орел, наблюдая за своими «цаплями», с досадой крякает. Мне досадовать не приходится. Мои «журавли» «мажут» реже.

Высота между тем не унимается. Поливает и поливает наступающих огнем. И пока длится эта огневая дуэль между высотой и наступающими на нее «журавлями» и «цаплями», разведчики той и другой стороны, вооружившись биноклями, ищут в кустах пулеметы с позывными отрядов.

Первыми на решительный штурм поднимаются «журавли». Значит, радуюсь я, все в порядке, разведка засекла пулеметы и сообщила данные командирам отрядов. Теперь каждый из них знает, какого направления держаться.

Увы, я рано радовался. Ничего она не засекла, разведка «журавлей». Просто Спартак махнул на нее рукой и, подгоняемый нетерпением первым взять высоту, поднял юнармейцев в атаку…

Взяли… Первыми… Но что это? Почему пулеметы продолжают строчить? Почему юнармейцы, как слепые котята, тычутся по высоте вместо того, чтобы всем до единого сосредоточиться возле своих пулеметов и тем прекратить огонь? Да потому, что они никак не могут найти «своих» пулеметов. Вот и мечутся от одного к другому.

А «цапли»? Как дела у них? По веселому покашливанию Орла догадываюсь: хорошо! И тут же убеждаюсь в этом, переведя бинокль на восточный склон Безымянной высоты. «Цапли» начали штурм высоты позже «журавлей», а закончили раньше, потому что штурмовали не наобум, а пользуясь достоверными данными разведки. То есть каждый отряд, штурмуя высоту, знал направление своего главного удара и вышел точно на свой пулемет.

Огонь на восточном склоне затих. Чуть позже затих он и на западном. В небо взлетела сигнальная ракета — отбой операции «Пулеметы». Юнармейцы, в ссадинах и царапинах, в грязи с ног до головы, разукрашенные пыльцой всех луговых цветов, злые и веселые, шагнули на гребень высоты и замерли, пожирая друг друга глазами.

«Ну, чья взяла?» — читалось в этих глазах. Они думали — все, игре конец и мечтали об одном: водрузить поскорее на мачтах вымпелы победы и завалиться отдыхать на траве-мураве, задрав усталые ноги выше головы. Но они и виду не подали, что изнемогают от усталости, когда узнали, что с отдыхом придется повременить. Перед тем как водрузить вымпелы, надо было еще преодолеть проволочное заграждение, снять мины и сбить воздушные шары на «мачтах победы».

Началось. Первыми «на дело» пошли саперы. Вот и проволока — простая, не колючая, один взмах ножниц и… «Осторожно», — хочется крикнуть мне, но саперы помнят об этом. Стараются действовать так, чтобы не потревожить колокольчики, а их вон сколько на проволоке. Зазвенят — записывай штрафное очко.

По донесениям посредников на высоте, я знаю — первыми идут саперы «цапель». У «журавлей» колокольчики звенят дважды.

Но вот проходы проделаны, и саперы уступают место минерам. Здесь спотыкаются «цапли». Мина в их руках «вспыхивает» раз и другой. А каждая вспышка лампочки от карманного фонарика означает взрыв. У минеров-«журавлей» дело обходится без взрывов.

Последнее испытание.

Восемь разноцветных шаров маячат на мачтах, по четыре на каждой. Восемь стрелков — по четыре возле каждой мачты — целятся в них из малокалиберных винтовок.

— Пли!

Гремят восемь выстрелов, и… восемь пуль «летят в соседний колхоз за молоком»…

— Пли! — И «журавли» поражают сразу две цели, «цапли» — ни одной.

Последняя попытка (их всего три).

«Журавли», фасоня, оставляют на огневом рубеже только двух стрелков. Это командир Спартак и комиссар Нина. Я мысленно грожу Спартаку кулаком и иронизирую: «Задавака, зазнайка, воображала, не мог оставить всех четверых. А вдруг промах?..»

Орел тоже волнуется. Он так и сросся с биноклем и не спускает глаз с Юлькиных стрелков во главе с Юлькой.

Залп — и вздох облегчения вырывается у нас из груди. Ни на одной мачте ни одного шара.

— Ура? — тихонько спрашивает Орел, снимает фуражку и ладонью вытирает вспотевшую лысину.

— Ура! — тихонько отвечаю я, с легкой печалью глядя на Орла. Вот и окончились наши заботы. А с тем, к чему привык, всегда грустно расставаться.

Над Безымянной высотой на мачтах вспыхивают в лучах полуденного солнца два вымпела с «гербами» — позывными «журавлей» и «цапель». И в ту же минуту в небе загорается дюжина красных ракет — прощальный салют посредников военно-спортивной игры «Зарница». Завтра мы с ними подсчитаем очки и по очкам определим победителя. Потом состоится торжественное собрание личного состава двух батальонов — «журавлей» и «цапель», и командующий Орел вручит победителю «Зарницы» модель крейсера «Наташин», который плавает где-то в северных морях. Модель — подарок юным наташинцам от моряков — шефов города. Жаль, что я не буду на этом торжестве. Послезавтра я уезжаю. Работа зовет меня в Москву. Прощай, задорная, боевая, озорная, веселая «Зарница», прощай, Наташин…

ПРОЩАЙ, НАТАШИН!

Здравствуй, Наташин. Сколько времени прошло, как мы не виделись? Месяц с небольшим, и вот я снова твой гость. На этот раз недолгий.

Осень… И лес вдали в короне лучей заходящего солнца. И Десна, дремлющая в желтых берегах и сладко, как дитя, причмокивающая в полусне. И Тютчев в голове — мой великий земляк, заученный с детства:

Ветра нет, но в душе у меня буря, буря чувств, которую никто не в силах унять. Ни участливый взгляд мамы — она сама волнуется не меньше моего, ни мужественное рукопожатие отчима, переживающего за маму, ни прямодушно-солдатские кивки Орла, призывающие к спокойствию. Мы все — я, отчим, мама, Орел — в полной парадной форме стоим возле братской могилы, близ дуба — «памятника природы» и не сводим глаз с обелиска, затянутого белым как снег покрывалом. Справа и слева от нас — местное начальство: из Наташина, Стародуба, окрестных сел и городов. А перед всеми нами — побатальонно — стоят юнармейцы, мои дорогие «журавли» и «цапли».

Тихонько грустит оркестр: «Шумел сурово Брянский лес…» Но вот песня сыграна.

— Смирно! — командует командир Спартак.

— Смирно! — командует командир Юлька.

И по очереди Орлу:

— Товарищ командующий, батальон по вашему приказанию построен…

— Памятник героям-партизанам открыть! — приказывает им Орел.

Гремят барабаны.

Поют горны.

Белое как снег полотнище падает на землю, и бронзовый, похожий на меня, Морозов устремляет на меня и на всех, кто со мной, строгий отчий взгляд. Он бронзовый, с гранатой в руках, я живой, с платком, который сунул мне зачем-то чувствительный отчим, — мы стоим друг против друга, ищем себя друг в друге и неслышно для других разговариваем друг с другом.

«Ты какой?» — спрашивает отец.

«Такой, как ты», — отвечаю я.

«Знаю и верю», — говорит отец.

Как мне хочется, чтобы произошло чудо и он оказался среди нас, живых…

— Батальоны, — командует Орел, — к торжественной перекличке будьте готовы!

— Всегда готовы! — отвечают «журавли» и «цапли».

И перекличка начинается.

— Алексей Морозов! — вызывает Орел.

— Народный мститель Алексей Морозов пал смертью храбрых в борьбе за советскую Родину, — отвечает правофланговый юнармеец.

— Тимофей Пасынок! — вызывает Орел.

Так же отвечает другой юнармеец.

— Андрей Князев!..

— Алексей Балалаев!..

— Ирина Горохова!..

— Октябрина Некипелова!

— Николай Сова!

Перекличка окончена.

— Напра-во, — командует Орел, — шагом марш! — и спешит занять место во главе колонны рядом с командирами Юлькой и Спартаком.

Они идут по городу, по улице, которая носит партизанское имя моего отца — улице Мазая, бывшей Садовой, — и все окна нараспашку, все улыбки и аплодисменты им, «журавлям» и «цаплям», юнармейцам, идущим дорогой отцов.

Мы идем следом. Мы провожаем их на вечер встречи нового учебного года в Дом культуры кирпичного завода, и сами весь вечер будем с ними — встречать такой важный для всех, такой нужный всем — детям и взрослым — новый учебный год Родины. Новый год труда и борьбы. «Наша жизнь есть борьба», — вспоминаю я слова Юльки Цаплиной, которые она сказала на открытии памятника героям-партизанам Наташина. И еще вспоминаю, как седая грустная женщина — от роно, — приласкав Юльку, сказала:

— Они боролись за то, чтобы вы были всегда счастливы.

Юлька ласки не приняла и возразила:

— Нет, они боролись за то, чтобы мы тоже могли бороться. — Подумала и добавила: — За лучшую жизнь для всех.

…Ночью мы уезжали — я, мама и отчим. Перрон, обычно пустынный, едва вместил провожающих. Веселый и шумный, как гроза, примчался скорый и удивленно выпучил глаза-окна: такого многолюдства он здесь никогда не видел. Перрон, как газон, цвел алыми и синими маками. Это в пилотках, держа равнение на середину — на нас, отъезжающих, — в две шеренги стояли юнармейцы.

Мы вошли в вагон и оглянулись. «Журавли» и «цапли» прощально, как крыльями, махали снятыми с шеи пионерскими галстуками. Маленький Орел, то улыбаясь, то хмурясь, парадно отдавал честь.

Поезд тронулся, и в ту же минуту — «Счастливый путь!» — загремели барабаны и запели горны.

Прощай, Наташин. На этот раз надолго.

ЭПИЛОГ

В раннюю пору утра на уступе скалы, торчавшей из моря и дальше ракетой уходившей ввысь, сидели мальчик и девочка. Одинаково одетые в защитного цвета шорты, гимнастерки, пилотки и вооруженные морскими биноклями, они пристально всматривались в серую мглу моря. Позади них, за скалой-ракетой, под кипарисами, дремал пионерский лагерь. Море лениво мурлыча, ласково терлось о подножье скалы.

На востоке засветлело. Из-за горы, бурой медведицей лежащей у самого моря, выплыл спелый апельсин солнца и брызнул во все стороны струями ярких лучей. Лучи упали в море, и волны моря заиграли всеми цветами радуги.

Девочка опустила на грудь бинокль и радостно всплеснула руками. Она ведь впервые видела чудо рождения морского утра. Мальчик, правда, тоже видел его впервые, но он был старшим в пограничном наряде, и долг старшинства велел ему сдерживать свои чувства. Поэтому на восторженные слова девочки он лишь буркнул: «Угу» и, не отрывая глаз от бинокля, продолжал всматриваться в морскую даль. Девочка, виновато поджав губы, последовала его примеру и стала смотреть туда же. Что искали они в морском просторе?

Рыбацкий баркас протарахтел… Катерок, чуть касаясь воды, пронесся… Самолет в вышине прошел… Труба из-за горизонта вынырнула, помаячила и вновь провалилась куда-то. Это, не объявляясь взору, по другой стороне моря теплоход прошел, оставив, как и все прочее — баркас, катерок, самолет, — письменный след в дневнике-книжке юных пограничников. Сменятся дозорные с поста и обо всем увиденном и услышанном доложат отряду на утренней линейке. Доложат и, кто знает! — может, лишний балл за наблюдательность получат. А там, глядишь, в конце лагерной смены и медаль вручат «ЮДП» — «Юные друзья пограничников». Ею тех награждают, кто больше других разных объектов заметит и отметит. Вот лагерный наряд и охотился за этими объектами — баркасами, катерами, самолетами, теплоходами…

Луч солнца упал в море и, отразившись от него, ослепил мальчика. Мальчик опустил бинокль и зажмурился. В глазах поплыли радужные круги. Девочка с тревогой взглянула на мальчика и потянулась с платком, решив, что мальчик засорил глаз. Но мальчик не принял ее услуги.

— Смотри… там… объект!.. — крикнул он и утопил лицо в ладонях, чтобы дать глазам отдохнуть в темноте.

Девочка навела бинокль на море и в последнее мгновение успела заметить уходящее под воду смотровое стекло акваланга.

«Аквалангист? Ну и что? Всего-навсего еще один объект для наблюдения», — подумала девочка, хотя в глубине души у нее шевельнулась и другая мысль: «Чужой… С той стороны лазутчик…» Впрочем, думать так у нее не было ровно никаких оснований, и, когда мальчик, вернув себе зрение, взглянул на нее, равнодушно сказала:

— Аквалангист… Запиши, пожалуйста.

Мальчик записал, и они снова стали смотреть вдаль.

Вдруг под скалой забулькало. Они, как по команде, перевели взгляды ближе и увидели в одно время гирлянду пузырьков, бегущих со дна к поверхности, и ныряльщика, плывущего в прозрачной воде к берегу. А вот он уже и на берегу. Огляделся, отряхнулся, вошел в кабину, каких много было наставлено на пляже, и — по ногам было видно — стал одеваться.

Мальчик и девочка, затаив дыхание, следили за происходящим: «Ныряльщик… Откуда он взялся?» Они с полночи не спускали глаз с моря и не видели, чтобы кто-нибудь входил в воду. Входить — не входил, а вот, на тебе, взял и вышел…

— Аквалангист! — осенило вдруг девочку.

Мальчик вскинул голову:

— Верно, но… где же он?

— Акваланг? — догадалась девочка.

— Да… Тсс! Смотри… — мальчик кивнул на берег, где, переодевшись во все вожатское — защитного цвета брюки и куртку, спиной к ним стоял ныряльщик, и облегченно вздохнул — наш это, вожатый…

Видимо, брошенные на ветер слова долетели до берега, потому что ныряльщик внезапно обернулся и стал озираться по сторонам. Ребята в испуге прильнули к скале: лицо вожатого было им совершенно незнакомо. Осмотрев скалу и не заметив ничего подозрительного, ныряльщик успокоился и с беспечным видом зашагал к выходу из лагеря.

Решение пришло мгновенно и сразу в обе головы: преследовать, обогнать и предупредить о ныряльщике милицейский пост у входа в лагерь.

Преследовать вызвалась девочка. Соскользнула со скалы в воду и, в чем была, поплыла к берегу. Выбралась и напрямик, через гору, поросшую кипарисами и соснами, помчалась в обгон ныряльщика к выходу из лагеря. Когда ныряльщик подошел к лагерю, девочка была уже там. И не одна. Рядом с нею стоял милиционер. Странно, но ни один мускул не дрогнул у ныряльщика, когда милиционер потребовал у него документы. Он ведь с моря, купальщик. А у купальщика, как известно, один документ — черноморский загар!

Он еще мог шутить, этот ныряльщик!

Девочка приуныла: а почему нет? Чем она докажет, что купальщик и аквалангист одно и то же лицо? Предъявит акваланг? А где она его возьмет? Пожурит милиционер ныряльщика за проход по территории лагеря без специального пропуска и отпустит с миром…

Ее выручил мальчик. Он, как и девочка, прибежал напрямик через гору и, отведя милиционера в сторону, зашептал о чем-то тревожном. Тревожном, потому что мальчикова тревога тут же передалась милиционеру, и он, смерив ныряльщика недобрым взглядом, совсем уже недобрым голосом велел ему пройти в дежурную комнату. А мальчик и девочка остались стоять у входа в лагерь. И видели, как вскоре примчался милицейский «газик» и увез ныряльщика неизвестно куда.

— Пошли, — сказал мальчик, — скоро подъем.

— Постой, — сказала девочка, — разве ты ни о чем не хочешь мне рассказать?

— Хочу, — сказал мальчик, — под скалой тайник. Я нырял и видел. А в тайнике ружья, пики какие-то. Вот такие, — он развел руками.

…А было так. Проводив взглядом девочку, он решил выпытать у моря тайну проворных, бьющих со дна жемчужных пузырьков. Нырнуть и посмотреть? Он готов, но… пост! Время дежурства свято, и распоряжаться им, этим временем, по своей воле он не вправе.

Мальчик взглянул на часы и обрадовался: время дежурства вышло!

Разделся, пригнулся, выкинул руки вперед и, — головой вперед, воды не замутив, — бесшумно вошел в изумрудную прохладу моря. В руках, на всякий случай, сигнальный фонарик. Он, если надо, и в воде светит. Открыл глаза и удивился: все вокруг — рыбешки в воде, раковины на дне, как под микроскопом, — увеличенное. И ничего подозрительного, никаких пузырьков. Вдруг потемнело. Куда же он это заплыл? За скалу, наверно, и скала погасила свет.

Пора наверх. Пошел, помогая себе руками и ногами. Вынырнул и испугался, решив, что ослеп. Вокруг не было видно ни зги. Может быть, на земле, пока он нырял, затмение случилось? Завертелся, как уж, и, вертясь, поймал в поле зрения тусклое пятно света. Вон оно что, он, оказывается, в подземную пещеру поднырнул! Зажег фонарик, огляделся и удивленно присвистнул: на выступах пещеры чего только не было: акваланг, ружье для подводной охоты, острога…

«Вон оно что — логово!» — подумал и заторопился наверх…

Выбрался на берег, залитый солнцем, и удивился мирной тишине, в которой если и звенело что, то одни неугомонные птицы.

Хрустально-чистый разгорался день. Море после ночного покоя, как на утренней зарядке, то всплескивало руками-волнами, то снова роняло их.

Как странно, здесь, на берегу, — солнце, мир, тишина, а там, внизу, в таинственной пещере, — мрак и орудия преступления. В том, что это орудия преступления, он нисколько не сомневался: зачем иначе их в темноте прятать?

Девочка, выслушав мальчика, ужаснулась:

— Диверсант!

Она и потом, на вечерней линейке, узнав истину, стояла на своем — «диверсант»! — хотя ныряльщик оказался браконьером. Все равно от диверсанта недалеко ушел, раз бил гарпуном и острогой, кинжалом и пикой запрещенные для охоты, редкие породы рыб. Поэтому и награду — медаль «ЮДП», которую вручил ей и мальчику командир отряда морских пограничников, она восприняла как вполне заслуженную: граница охраны живой природы — тоже граница, и в недозволенных местах ее переступать нельзя.

Вот и все. И мне, гостю слета победителей военно-спортивной игры «Зарница», который проходил в Крыму, на побережье Черного моря, остается только назвать имена девочки и мальчика, задержавших браконьера. Это герои нашей повести — Юлька Цаплина из Стародуба и Спартак Журавлев из Наташина.