Пионеры Вселенной

1

Городок притаился на опушке дикого глухого бора, поэтому и назвали его Боровск.

Когда это было – никто не помнит. Давно, очень давно…

В ту пору, когда Москву осаждали татары, сюда, в глухие, непролазные дебри, бежали русские люди. Укрывались, таились в глухомани, копили силы, чтоб по зову Московского князя снова встать за святую Русь…

С незапамятных времен знали в народе Боровск, так как через него пролегала большая проезжая дорога из Москвы на Калугу, Киев и далее – в чужие страны. Много бы могла порассказать эта дорога: не забыла она и дикие набеги татар, и нашествие ляхов, и бегство Наполеона…

Более пятисот лет тому назад вблизи Боровска была завершена постройка могучей крепости-монастыря. Его освятил преподобный игумен Пафнутий и нарек именем Рождества.

На протяжении веков не раз сдерживали высокие каменные стены монастыря набеги крымских татар. Крепки они были, несокрушимы… Две недели бились под монастырскими стенами, ведя круговую осаду, польские войска, шедшие в Москву с лжецаревичем Дмитрием.

При царе Алексее Михайловиче Рождественский монастырь превратился в тайную церковную тюрьму, куда заточали за раскол. Сюда за неприятие новой веры был сослан неистовый протопоп Аввакум. Всесильный патриарх Никон думал: «Может-де образумится отступник и перестанет возмущать народ буйством своим».

Но Аввакум не «образумился», не «смирился». И, посаженный на цепь, он продолжал горячим словом «жечь сердца людей». Монахи видели в нем и мученика и борца. Борца за старую веру и простой народ. Душою тянулись к нему.

Протопоп за короткое время увлек в раскол не только приставленных к нему «иноков смиренных», но и «совратил» самого игумена.

Посадские люди целыми семьями становились на сторону Аввакума и готовы были за старую веру претерпевать «тесноту» и гонения.

Неистового протопопа увезли в другой монастырь, а потом сослали на далекую Ангару. Однако брошенные им семена раскола давали буйные всходы. Приверженцев мученика Аввакума становилось все больше и больше. Когда в простых крестьянских санях привезли в монастырь закованную в цепи боярыню Морозову, народ встретил ее, пав на колени.

Морозову вместе с сестрой княгиней Урусовой, тоже сосланной за раскол, заточили в воеводской избе, где был прорублен пол и вырыта глубокая яма. В этой яме сестер морили голодом, надеясь, что они отрекутся от раскола. Но горячие письма их духовного отца, протопопа Аввакума, тайно привозимые из Сибири, поддерживали стойкость отступниц. Ни проклятья патриарха Никона, ни голод и пытки не сломили их упорства. Обе стоически несли свой крест и умерли, не раскаявшись, не покорившись. Их могила за монастырской стеной стала святыней для раскольников… А слухи о том, что протопопа Аввакума сожгли на костре, ожесточили раскольников. Мученика Аввакума стали почитать за святого. Старая вера утвердилась по всему городку. Глухой, дремучий Боровск стал центром раскола, куда денно и нощно стекались люди, гонимые церковью…

2

Понукаемая охрипшим ямщиком, уставшая, намокшая под дождем лошадь втащила телегу с брезентовым навесом на гребень горы и остановилась, дыша, как старые кузнечные мехи.

Бородатый ямщик, подождав немного, крикнул:

– Но, но, пошла, уж теперь недалече…

Дождь неожиданно прекратился, и из-за хмурых, рваных туч выглянуло солнце. Золотом засияли купола далеких церквей, ярко зазеленели вдоль дороги березы, слепяще заблестела гладь реки. И весь блеклый, серый городок на фоне темного мрачного бора вдруг засветился веселыми красками.

Из-под мокрого парусинового навеса, с которого все еще спадали стеклянные капли, гремя шашкой и кряхтя, неуклюже вылез усатый жандармский унтер и, проведя мясистой ладонью по заспанному, похмельному лицу, зевнул:

– Кажись, подъезжаем… Это, никак, Боровск?

– Он самый! – не оборачиваясь, буркнул ямщик.

– Так точно! – отозвался молодой жандарм и тоже подался вперед, отодвигая мокрое сено.

Унтер, покрякивая, свернул цигарку и протянул кисет молодому жандарму:

– Закуривай, Петухов, да толкни ссыльного – надо собираться.

– Я не сплю, – негромким, глуховатым голосом отозвался ссыльный и тоже выполз на свет. Он был в учительской шинели, в фуражке с кокардой. Его бледное, худое лицо с русой бородкой, с большими, как на иконах, синими глазами, взглянуло удивленно. После тюремного замка и душного вагона, где почти всю дорогу лежал, повернувшись к стене, ссыльный увидел необъятный зелено-синий простор. Жадно вдохнув сладкий запах молодого цветения, он ощутил и радость жизни, и радость свободы.

С горы хорошо был виден небольшой городок с серыми домиками, спускающимися к самой реке, и белыми церквами. Река полудугой огибала город и, упираясь в высокую гору, делала петлю, терялась в густой зелени. Слева, за кустами ивняка, виднелись желтые от сурепки и лютика луга, за ними, изрезанные узкими полосками, тянулись поля и синей зубчатой стеной стоял лес.

Чистоструйная река, маленькие домики с зеленью садов и белые церкви с золотыми куполами напомнили ссыльному детство и тихий, родной Новгород-Северский. Стало тепло на душе. Томившая всю дорогу тоска разом отхлынула.

– Вы, господин, собирайте пожитки, – тоном приказа сказал унтер, – сейчас будем вас сдавать начальству.

– У меня все собрано. Я готов! – ответил ссыльный, продолжая с тихой радостью смотреть на свежую зелень, омытую вешним дождем.

За густыми кронами берез показались массивные зубчатые стены из красного кирпича. За ними – купола старинного собора. Ямщик снял шапку и размашисто перекрестился. «Это монастырь», – догадался ссыльный и тоже снял фуражку, поклонился древнему храму.

Ехали молча, не торопясь. Когда окованные колеса прогрохотали по ветхому деревянному мосту через реку, унтер застегнул мундир на все пуговицы, отряхнул сено, приосанился. Молодой жандарм последовал его примеру…

Ямщик остановил лошадь у каменного двухэтажного дома.

– Слезай, приехали! – крикнул унтер и, спрыгнув первым, повел ссыльного в помещение. У двери он соскреб с сапогов грязь и пошел коридором, громко стуча каблуками.

Участковый пристав, не выпуская изо рта папиросу, просмотрел бумаги и, велев ссыльному присесть, вскинул густые брови на унтера:

– Вот, возьмите расписку и пока оставайтесь здесь – ждите распоряжения.

– Слушаюсь, вашескородие, – козырнул унтер.

Пристав, положив папиросу в пепельницу, пошел с бумагами к исправнику. Скоро он вернулся и попросил в кабинет ссыльного.

Исправник Ухов – плотный, упитанный и еще не старый здоровяк с пышными баками и лихо закрученными усами, сидел за столом, заваленным бумагами. Увидев ссыльного, он широким жестом указал на стул:

– Прошу садиться! Господин Стрешнев Сергей Андреевич?

– Да! – сказал ссыльный несколько смущенно и присел на краешек стула.

– Очень приятно. Как доехали?

– Благодарю вас, хорошо.

– Отлично-с. А я о вашем прибытии был уведомлен письмом и вот сегодня, сверх того, получил депешу из Санкт-Петербурга. О вас заботятся весьма влиятельные люди… и я, чем смогу, рад помочь.

– Благодарю вас, господин исправник, душевно благодарю.

– Что вы, что вы… Я рад познакомиться с вами, господин Стрешнев, и постараюсь оказать содействие… Признаться, у нас не так уж много умных, образованных людей… А что, скажите, вы действительно были причастны к этому нашумевшему делу о покушении на государя императора?

– Нет, что вы… Просто я был в толпе, когда везли на казнь революционеров: Желябова, Перовскую, Кибальчича… Как и многие, махал рукой и, кажется, что-то крикнул… Что именно – не помню… был очень взволнован… и вот сейчас здесь.

– Да-с, печальная история… Однако, я полагаю, вам повезло… то есть могло быть и хуже. Скажем, Сибирь…

– Помилуйте, я же ни в чем не виноват.

– Да, да, конечно, я верю. Думаю, что здесь в Боровске вам будет хорошо. Конечно, не обойтись без известных формальностей. Раз в две недели вам придется заглядывать, отмечаться и прочее. Но в остальном – вы вольный и независимый человек. Вот вам вид на жительство.

Стрешнев взял паспорт, поднялся.

– Если будут затруднения с квартирой или со службой – я к вашим услугам… А сейчас пока можете остановиться на постоялом дворе.

– Это далеко?

– Нет, сразу за церковью. Если желаете – я распоряжусь, вас проводит городовой.

– Нет, нет, благодарствую, господин исправник.

Стрешнев поклонился и вышел, недоумевая и радуясь.

3

– Ну, что, ваше благородие, отпустили? – спросил молодой жандарм, увидев ссыльного без конвоя.

– Да, исправник велел устраиваться на жительство.

– А где думаете определиться, барин? Али есть знакомые? – участливо спросил ямщик, кося карим глазом из-под густых бровей.

– Знакомых нет… буду искать сам.

– Трудненько это, барин, в наших местах. Тут народ старой веры – чужих не любит.

– Что делать?.. Пока пойду на постоялый.

– Ежели не найдете – поможем! Я ужо загляну, – кивнул ямщик.

– Благодарствую.

Стрешнев попрощался с жандармом, пожал руку ямщику и, взяв свои немудреные пожитки, побрел на постоялый.

Ямщик, сняв шапку, долго глядел вслед.

Стрешнев шел посредине улицы по булыжнику – здесь было меньше грязи. Обогнув старинную церковь, обнесенную высокой чугунной оградой, он свернул направо и, увидев у перевязи лошадей, направился к длинному деревянному дому. Ворота были распахнуты, и во дворе тоже стояло несколько обозных подвод. Обойдя большую лужу, Стрешнев поднялся на крыльцо, вошел в просторную кухню, где за большим столом чаевничало с водкой до десятка мужиков. Огромный самовар пыхтел, из него валил пар. Вокруг стола тучами вились мухи.

– Здравствуйте, почтенные! – поздоровался Стрешнев.

– Милости просим! Здравствуйте! – хором ответили захмелевшие мужики.

– А хозяина нельзя видеть? – спросил гость.

Из другой комнаты вышел бородатый старик в жилете поверх рубахи.

– Я хозяин. Здравствуйте, ваше благородие. Ежели желание переночевать – милости прошу в горенку.

Взяв у Стрешнева вещи, он провел его в небольшую комнатку, где стояла железная кровать, стол, накрытый вышитой скатертью, и старинный комод.

– Вот, располагайтесь, ваше благородие, тут никто не обеспокоит.

– Благодарствую, – сказал Стрешнев и, сняв шинель, повесил ее на гвоздь у двери.

– Никак из Москвы? – поинтересовался хозяин.

– Из Санкт-Петербурга.

– Оченно приятно! Что изволите приказать: водки или чаю?

– Водку не употребляю, а вот что-нибудь закусить бы и чайку.

– Сейчас, сейчас… Это у нас живо… – заторопился хозяин.

Съев яичницу и напившись чаю, Стрешнев пошел искать квартиру. Опасаясь потерять в грязи кожаные калоши, он их привязал шнурками и по совету хозяина взял палку, чтобы отбиваться от собак.

Солнце опускалось за большой бор, город притих, притаился. Улицы были пустынны. Стрешнев присматривался к добротным домам с высокими глухими заборами и шатровыми воротами. Окна домов были закрыты наглухо, а иные и занавешены изнутри. Казалось, в них никто не живет.

Стрешнев подошел к темным дубовым воротам, постучал кованой щеколдой.

– Чево надоть? – спросили, приоткрыв окно из дома.

– Не будете ли сдавать квартиру?

– Хозяев нетути. Да и не сдают наши. Не было случая…

Стрешнев постучался в другой дом.

– Квартирантов не пущаем! – ответили сердито.

Обойдя более десятка домов, Стрешнев приуныл: отвечали односложно: «Хозяева уехали. Постояльцев не пускаем».

Вернувшись в свою горенку уже в сумерки, Стрешнев, не ужиная, лег в постель. Дорожная усталость дала себя знать – он тут же уснул…

Утром Стрешневу принесли завтрак из трактира и горячий маленький самовар. Позавтракав, он сел было за письмо к Лизе, но вошел хозяин.

– Вас, ваше благородие, Поликарп спрашивает.

– Какой Поликарп?

– А Поликарп Матвеич, то есть ямщик, с которым из Москвы ехали.

– А, ямщик… Спасибо!

Стрешнев оделся я поспешил к Поликарпу.

– Что, барин, не удалось вам ничего найти? – спросил ямщик, сняв шапку и кланяясь.

– Нет, не удалось. То хозяева уехали, то вовсе не сдают… Куда это все у вас поуезжали?

– Известное дело, барин, теперь страстная пора. У нас ведь здесь почитай все огородники. А землю нанимают под Москвой. Вот и выезжают туда на целое, стало быть, лето.

– Вот как! Я и не знал… Чего же здесь не держат огороды?

– Не расчет, барин. Овощи-то далеконько возить. До Москвы без малого сотня верст. А насчет фатеры вы не тужите. Я давеча был у бабушки Устиньи – она велела зайти. Старуха карахтерная, из раскола. Ну, да я ей сказал, что вы тоже пострадали от властей… Вот она и того – посочувствовала… Ежели, говорит, люди тихие, то можно и пустить. У вас, барин, велико ли семейство-то?

– Пока я один, а потом приедет невеста… жена.

– Так вдвоем с супружницей и будете проживать?

– Пока вдвоем.

– Это подходяще, – сказал Поликарп и повел Стрешнева по главной улице.

– Видите на углу пятистенок? Вот тут и живет бабушка Устинья.

– Что ж, это хорошо, близко, – обрадовался Стрешнев.

Подошли к шатровым, побуревшим от времени воротам. Поликарп приподнял железное витое кольцо, постучал. Дружно залаяли собаки. Слышно было, как приоткрылось оконце во дворе.

– Поликарп, ты, что ли? – спросил властный старушечий голос.

– Я, бабушка Устинья.

– Входи, дожидаюсь!

Засов, дернутый за веревку из дома, отодвинулся, и Поликарп, подняв за кольцо щеколду, распахнул калитку. Две лохматые собаки с лаем бросились к воротам.

– Цыц, окаянные! – зычно крикнула старуха, и собаки, поджав хвосты и потихоньку скуля, поплелись на свое место.

Двор был вымощен толстыми плахами, у крыльца лежало мельничное колесо. Вытерев ноги о рогожу, оба вошли на крыльцо, а потом в просторные сени, где пахло сухими травами: мятой, донником, полынью. Поликарп, распахнув дверь, вошел первым, перекрестился двумя перстами.

– Вот, бабушка Устинья, привел постояльца, о котором давеча говорил. Человек пострадал от царевых слуг и теперича должен проживать у нас в Боровске.

– Надолго ли вас, батюшка? – строго спросила высокая, прямая старуха в синем широкополом сарафане, в белой рубахе, повязанная черным платком, оглядывая гостя испытующим взором.

– На пять лет.

– А семья велика ли?

– Вдвоем с женой.

– Будете учительствовать?

– Да, наверное.

– Ну-к, что же. Вторую половину могу сдать, коли поглянется. Пойдемте посмотрим, – и сама пошла впереди гостей.

Из просторной кухни, где стояли широкие, крашенные охрой скамейки и скобленый стол, прошли за расписную занавеску у печки и вошли в небольшую комнатку, устланную домашними половиками, в которой целый угол занимали окрашенный в синий цвет большой киот с иконами старинного письма и укладка с древними книгами.

– Это молельня, – сурово сказала старуха, – сюда заходить не след. – Она распахнула белую дверь и ввела гостей в большую, светлую, очень чистую комнату, где пахло геранью. Обстановка была темная, мореного дуба, кустарной работы.

– Вот эта зала и вон та спаленка будут вашими. Вход отдельный, так что к нам касаться не будете… Глянется ли вам?

– Хорошие комнаты. Мне по душе.

– Тогда можете поселяться хоть сегодня. Пять целковых в месяц, и деньги вперед.

– Пожалуйста, это я хоть сейчас.

– Погодите. Наперед я хочу вам высказать. Перво-наперво, чтобы не курить в комнатах. Мы запаха табачища терпеть не можем. Пить, буянить – не приведи бог! Сразу заставим съезжать. Ну, чтобы гостей никаких не было – это пуще всего запомните. Мы блюдем тишину и покой.

– Не беспокойтесь, мы люди тихие – не пьем, не курим, и гостей у нас не будет.

– Вот и ладно. На этом, стало быть, и порешим. А прислуживать вам будет Агашка – племянница наша. О том опосля договоримся. Ты, Поликарп, сходи с барином и принеси пожитки.

4

Обосновавшись в доме староверов Постниковых, где все беспрекословно повиновались суровой и властной старухе Устинье, Сергей Стрешнев целыми днями бродил по окрестностям Боровска, робко наслаждаясь неожиданно обретенной свободой.

Еще не верилось, что он вырвался из мрачного тюремного замка. Уж очень редко отправляли оттуда в ссылку, а все больше на каторгу, в крепость, на виселицу…

Даже в лесу Стрешнев вздрагивал от каждого резкого звука. Чудилось, что кто-то следит, крадется сзади. В городе почти не появлялся, боялся попадаться на глаза полицейским. Было такое ощущение, что его выпустили на время и при малейшем подозрении могут снова упрятать в тюрьму. Даже любезность исправника казалась ему подозрительной. «Какие влиятельные люди могли за мепя просить? Я же один как перст…» Только наедине с природой он забывался и ощущал сладость свободы…

Сегодня день выдался ветреный, но сухой и теплый. Стрешнев с утра писал письмо Лизе, а после обеда направился в лес. Заброшенная просека завела его в самую глушь. Свернув в сторону и облюбовав уютную полянку, он присел на старом широком пне, в тени березы. В лесу пахло прелью и пьянящим запахом молодой лпствы. Звонко, заливисто пели малиновки, да в вершинах упруго шумел ветер. На душе было вольготно, и мысли Стрешнева невольно полетели в далекий Петербург, где осталась его возлюбленная.

«Как-то она отнесется к моему письму, где я описал Боровск и тот неожиданный прием, который был мне оказан исправником? Как-то посмотрит на предложение – по окончании занятий в городском училище приехать сюда? Не передумает ли? Не откажется ли от своего обещания? Не побоится ли связать свою судьбу с политическим ссыльным?..»

Стрешпев хорошо помнил, что с той поры, как Лиза познакомилась с Николаем Кибальчичем, он стал замечать и чувствовать в ней какую-то отчужденность. Правда, внешне их отношения почти не изменились: Лиза была приветлива и внимательна, но Сергей уже не видел прежней задушевности и теплоты. Вначале он объяснял это усталостью, утомленностью Лизы, а потом понял, что она полюбила Николая.

Стрешнев подавлял чувство ревности, он сам горячо любил Кибальчича, считал его во всех отношениях более достойным и потому – не осуждал Лизу. В то же время он не имел сил от нее отказаться и делал вид, что ничего не замечает… Он продолжал бывать у Лизы и вел себя, как подобает жениху.

В душе Стрешнев надеялся, что Кибальчич, как человек высшего благородства, ни за что не согласится связать с Лизой свою судьбу. К этому было две причины. Первая состояла в том, что Лиза была невестой его друга. Вторая же причина была еще более важной: Николай встал на путь революционной борьбы, который мог привести его к гибели. Поэтому он не мог жениться. Не мог обречь свою возлюбленную на страдания и муки.

Стрешнев надеялся, что между Николаем и Лизой неизбежно произойдет объяснение, и Лиза, перестрадав, должна будет образумиться… Он надеялся, что и родители Лизы сыграют свою роль… Они были всецело на его стороне и считали вопрос об их браке решенным. И все же Стрешнева мучили сомнения. Он страдал, однако не показывал вида и ждал…

Весть об аресте Кибальчича его поразила. Стрешнев понял, что теряет друга навсегда. Он видел, что Лиза была убита горем, и молчал о своей любви. Он вел себя как брат, как искренний друг, так же горячо любящий Кибальчича, и говорил лишь слова утешения:

«Лиза, милая, я сейчас молю бога лишь о том, чтоб Николаю даровали жизнь. Каторга, крепость, но только бы жить! И будем надеяться на милосердие…» И Лиза была ему благодарна…

В тот роковой день, когда Кибальчича везли на казнь, он, закричав из толпы: «Прощай, Коля! Прощай, милый друг!», был схвачен, Лиза прониклась к нему уважением.

Стрешнев думал, что уже никогда не увидит Лизу… И вдруг, когда ему объявили о ссылке в Калужскую губернию, пришла она, Лиза, и сказала, что готова ехать с ним куда угодно. Теперь в глухом лесу Стрешнев вспоминал это свидание, как сновидение, и верил и не верил.

«Да, да, конечно, у меня была Лиза. Но точно ли она сказала, что готова разделить мою участь и согласна ехать в Калужскую ссылку? Не померещились ли мне ее слова? Я так был потрясен и взволнован…»

Стрешнев встал, обнял березу и долго стоял, слушая, как пели малиновки.

«Конечно, Лиза не перестала любить милого, несчастного Николая. Но разве я могу ревновать? Если не сейчас, то потом в ее сердце найдется уголок и для меня. Я буду стараться заслужить ее любовь…»

5

Оглядевшись, освоившись, Стрешнев с горечью узнал, что в Боровске, кроме уездного училища, нет иных учебных заведений. О создании реального училища только велись разговоры, а о гимназии даже и не мечтали.

«Что делать? Как жить? Где искать службу?.. Правда, есть кое-какие сбережения, но долго ли на них протянешь?..»

Стрешнев решил справиться о вакансии в уездном училище и, тщательно вычистив вицмундир, явился к директору – благообразному старику с седой бородой, расчесанной на две стороны.

– Честь имею представиться – бывший учитель словесности ее императорского величества Марии Александровны Санкт-Петербургской женской классической гимназии Сергей Андреевич Стрешнев.

– Весьма рад, прошу садиться, – официально сказал директор и назвал себя: – Усольцев Яков Ильич.

– Волею судеб я заброшен в ваш город и буду здесь проживать не менее пяти лет, – продолжал Стрешнев, стараясь быть спокойным, но голос его слегка вибрировал. – Никаких ущемлений в правах не имею, хотя и выслан сюда по постановлению Особого совещания за то, что был в толпе, когда везли на казнь первомартовцев, и, видимо, проявил сочувствие.

– Полагаю, что вы пришли осведомиться насчет службы в подведомственном мне училище? – сухо спросил директор.

– Да, если позволите… хотелось бы знать.

– Я поджидал вас, господин Стрешнев, – не меняясь в лице, продолжал директор, – со мной разговаривал господин исправник. Он отозвался о вас весьма доброжелательно. Ну-с и заведение, где вы имели честь служить, говорит само за себя.

– Так могу ли я надеяться?

– Да, видимо, вы родились в рубашке, господин Стрешнев, – несколько подобрев, продолжал директор. – Летом у нас выходит на пенсион учитель Богоявленский, и эту вакансию я оставлю за вами.

– Спасибо! Я очень вам признателен, господин директор.

– Конечно, я должен побывать в Калуге и согласовать… но поскольку вас рекомендует господин исправник, полагаю, что препятствий не будет. Все же прошу вас затребовать из Санкт-Петербурга послужной список и представить его мне.

Дней через десять Стрешнев получил долгожданную депешу из Петербурга. «Благодарю письма, радуюсь устройству, готовлюсь отъезду, целую, Лиза».

Стрешнев, несколько раз перечитав депешу, поцеловал ее и, спрятав в карман, вышел на улицу.

День был пасмурный, ветреный. Темные домики, бурая, в глубоких колдобинах и рытвинах улица, тусклая от пыли зелень – все казалось серым, бесцветным. Но радость, нахлынувшая на него, словно излучала невидимый свет, от которого все вокруг приобретало теплые, мягкие тона. Серый грязный городок вдруг показался ему красивым и уютным.

Выйдя на Московскую, Стрешнев повернул налево к монастырю и скоро оказался на деревянном мосту через Протву, где стояло несколько любопытных, наблюдая, как на зеленом берегу запускали большой бумажный змей.

Худенький молодой человек с небольшой бородкой и в очках что-то объяснял мальчишкам, которые держали бумажного змея, распутывая мочальный хвост.

– Го-то-во! – пронзительно крикнул один из них.

Человек в очках махнул рукой и натянул шнур. Мальчишки приподняли змей, и тотчас его подхватил ветер: хвост оторвался от земли и длинными удилами повис в воздухе. Все на мосту увидели, что змей имеет форму удлиненного шестиугольника и наружную выпуклость.

– Не то, что мы делали, этот, видать, на иностранный манер – ишь как круто забирает в высоту.

– Да, хорошо летит. Важно!

– А кто это запускает змей? – спросил Стрешнев.

– Известно кто! Молодой учитель… У него каждый день какая-нибудь причуда.

– Раньше шары пускал, а теперича вишь – змея…

– Смотрите, смотрите, садится!

Змей неожиданно начал снижаться над огородами. Мочальный хвост уже упал на грядки, вот-вот клюнет носом и сам змей…

Когда до земли было не больше аршина, из-за куста выскочил котенок и стремительно прыгнул на змея, вцепился в дранку. Змей дрогнул, но в тот же миг был подхвачен резким порывом ветра и взмыл выше прежнего.

– Ой, котенок! – крикнула женщина на мосту.

– А ля-ля! – закричали мальчишки. – Ура!

Учителю не было видно котенка, так как тот прицепился с другой стороны змея. Он стал распускать шнур, и змей пошел выше и выше.

– Да, что же вы стоите, мужики, ведь убьется котенок-то, – закричала баба с ребенком.

– Туда ему и дорога, пусть не лезет, куда не след, – сказал степенный мужчина в купеческой поддевке.

– Это бесчеловечно, господа! – вмешалась, подбежав, молодая женщина в модной шляпке. – Крикните им! Крикните!

– Бесполезно, барыня. Учитель глухой – все равно не услышит.

В огород выскочила босоногая девочка и, увидев, что змей поднял котенка, заплакала.

Стрешнев сбежал с моста, закричал:

– На змее котенок. Он может сорваться. Снижайте скорей!

– Котенок?.. Тогда помогите!

Они вдвоем стали подтягивать змея, бросая шнур на землю.

– Нет, так медленно… Вы держите шнур, а я побегу и буду пригибать его к земле.

Учитель одобрительно кивнул. Стрешнев, обвязав руку платком, положил ее на шнур и побежал вперед. Змей быстро снизился, перепуганный котенок спрыгнул и опрометью бросился к дому.

Стрешнев взял змея и подошел к учителю.

– Все обошлось благополучно.

– Я очень рад. Благодарю вас… Впрочем, позвольте представиться: учитель уездного училища Циолковский.

– Рад познакомиться. Стрешнев, бывший учитель гимназии… Теперь, кажется, буду работать вместе с вами.

Циолковский сквозь очки удивленно посмотрел на высокого Стрешнева, на его гимназический вицмундир. Спросил сочувственно:

– Не по своей воле?

– Не по своей, – вздохнул Стрешнев.

Циолковский помолчал. Потом заглянул в голубые добрые глаза Стрешнева:

– Если у вас здесь никого нет, я рад быть вашим другом. Заходите запросто. Я живу близко. Вон видите, домик с громоотводом? Я всегда дома.

Стрешнев обрадованно улыбнулся:

– Я очень признателен вам. Непременно зайду. Непременно! – И он с благодарностью пожал худую, натруженную руку Циолковского.

1

Получив письмо от Стрешнева, Лиза Осокина не сразу решилась ответить той депешей, которая привела его в состояние восторга.

Она много думала, вспоминая пережитое. Плакала, закрывшись в своей комнате, но никак не могла принять решения…

Ей вспомнилось, как однажды ночью на даче, когда она была еще подростком, вдруг налетела буря и разразилась сильная гроза. В доме никто не спал. Все забились в глухую переднюю, закрыли двери и там, при дрожащем свете свечи, просидели до утра.

Когда совсем рассвело, Лиза вместе с матерью вышла на балкон и увидела вывороченные бурей две огромные ели. А между ними стояла тоненькая белая березка, в остром изломе склонив к земле пышную зеленую крону. Лизе так стало жаль эту березку, что она заплакала и побежала в столовую, где завтракал отец.

– Папа! Папочка! Пожалуйста, позови садовника или лесника – буря сломала мою любимую березку.

Отец позвал садовника. Они вдвоем выпрямили березку, сделали опору, место излома замазали глиной, забинтовали. Казалось, все поверили, что березка оживет. Лиза была счастлива и, прыгая, весело напевала:

Но прошло несколько дней, и листья березки стали жухнуть, увядать. Пришел садовник, посмотрел и грустно покачал головой:

– Толку не будет, барин.

– Неужели она совсем погибнет? – со слезами в голосе спросила Лиза.

– Спилим вершину, – может, по весне и зазеленеет…

Лизе было так жаль березку, что она разревелась и стала проситься в город. Родители, боясь, чтоб у нее не сделалось нервного расстройства, переехали в Питер.

Лет через шесть Лизе снова случилось побывать в этих местах. Она вспомнила про свою березку и вошла на участок знакомой старой дачи. Тополя и липы теперь поднялись высоко и красовались могучие, пышные. А между ними стояло маленькое кургузое уродливое дерево с потемневшим стволом, с корявыми, бурыми ветвями, покрытыми редкой листвой.

«Неужели это та самая белая стройная березка?» – подумала Лиза, и ей стало не по себе…

Теперь, думая над письмами Сергея Стрешнева, она вспоминала эту историю и почувствовала себя такой же надломленной березкой. Ей казалось, что будущее не сулит ничего хорошего. Она закрывалась в своей комнате и целые дни проводила в уединении. Родители были вынуждены сказать в училище, что она больна…

Однажды, когда на душе у Лизы было особенно тяжело, она услышала за дверью голос матери:

– Лизонька! Слышишь ли? Ведь Сережу-то спасти можно… Ты бы сходила к адвокату Верховскому, у которого он уроки давал. Отец говорит, что у них в доме сенаторы бывают… Может, и замолвят словечко.

Лиза вспомнила, как мужественно поступил Сергей, когда на черной колеснице увидел Кибальчича. «Что же я размякла? А еще хотела стать подругой Кибальчича… Нет, так нельзя… Надо взять себя в руки…»

Как-то вечером Лиза, увидев, что мать в спальне одна, бросилась к ней, обняла, заплакала:

– Мамочка, родная! Мне трудно, я мучаюсь и не знаю, что делать.

– Ничего, касатка, ничего. Давай посоветуемся, поговорим. Ум хорошо, а два лучше. Может, чего и придумаем.

Лиза рассказала все, что до сих пор хранила в тайно. Рассказала о своей любви к Кибальчичу и о слове, данном Сергею.

– Я не знаю, мамочка, что делать. В моем положения остается одно – идти в монастырь.

– Полно, милая. Какие ты страсти говоришь. Чай, с Сергеем-то ты больше трех лет дружишь. Все вас считают женихом и невестой. А что другого полюбила – не беда. Мы не вольны в своих чувствах… Теперь уж что об этом толковать, коли человека нет в живых. Царствие ему небесное.

– Я должна остаться верной Николаю.

– Нет, голубушка, это негоже. Вдовы и те выходят замуж. А ты и видела-то его всего два или три раза. Нет, негоже! Всякий живущий на земле должен исполнить свой долг. Так в Священном писании сказано. Курицы и те цыплят выводят…

– Мамочка, не могу, не могу я.

– Да ведь ты говоришь, что сам Николай велел тебе выходить замуж за Сергея?

– Да… он писал мне…

– Так как же ты можешь не исполнить его волю, когда человека уже нет в живых?

– Не знаю… Я думала…

– И думать не моги иначе. Сергей – твоя судьба! Ежели освободился да устроился, и – рассуждать нечего. Где ты еще найдешь этакого человека? А уж я-то как бы была рада. Поехала бы к вам деток растить.

– Правда, мамочка? Ты бы приехала к нам?

– Вот отец на пенсию выйдет – вместе приедем.

– Ой, как бы хорошо было! – обрадовалась Лиза. – А Сергей славный! Я вначале думала, что он такой тихий, робкий – и вдруг…

– Да он золото у тебя! Золото, а не человек! Посылай ему депешу, что выезжаешь, – и делу конец! Мы с отцом – благословляем!

Лиза, радуясь и плача, поцеловала мать и стала составлять депешу.

2

Несколько придя в себя после этой радостной депеши, Стрешнев отправил Лизе доверенности на получение его вещей на квартире, жалованье в гимназии и вклада в казначействе, и теперь нетерпеливо дожидался ее приезда.

Дни тянулись медленно, тоскливо. Как-то после обеда, выйдя из трактира, Стрешнев увидел в небе бумажный змей, который запускали с площади мальчишки. Этот змей напомнил ему о застенчивом глуховатом Циолковском. «Надо бы навестить коллегу. Он так радушно предложил мне свою дружбу. Это человек весьма незаурядный. Пойду, познакомлюсь поближе».

Стрешнев миновал мост и скоро на спуске к реке увидел небольшой рубленый домик с громоотводом на крыше, утопавший в зелени тополей и лип. Калитка была открыта, и он вошел в зеленый двор. В глубине на веревке сушились пеленки, а справа под старой липой, на пружине, привязанной к толстому суку, висела люлька с младенцем. Около, за вязаньем, сидела пожилая женщина, видимо, нянька. На крыльцо чистила рыбу ядреная, рябоватая кухарка.

– Простите, можно видеть господина Циолковского? – спросил Стрешнев, направляясь к крыльцу.

– Сейчас позову, барин, – сказала кухарка и юркнула в дверь.

Минуты через две-три на крыльцо быстро вышел Циолковский в белом полотняном пиджаке, в темных, давно не глаженных брюках и в фартуке. Его очки блестели на солнце, темные волосы и бородка были всклокочены, и даже его суетливая походка выражала недовольство. Однако, всмотревшись и узнав гостя, Циолковский быстро сбежал с крыльца, улыбаясь, протянул руку:

– Здравствуйте, господин Стрешнев! Я очень рад, что вы пришли. Пожалуйста, проходите и не взыщите, что я в таком виде – занимался опытами.

Стрешнев следом за хозяином прошел на террасу, заставленную всякой рухлядью. У окна стоял самодельный верстак, на полках аптекарская посуда, а к потолку были подвешены бумажные змеи и маленькие воздушные шары.

– Вот здесь я занимаюсь опытами и делаю модели, – смущенно заговорил Циолковский, снимая фартук, – пожалуйста, проходите в комнаты.

Слово «делаю» Циолковский произнес, как «деваю», но эта небольшая картавость на «л» показалась Стрешневу очень милой.

– Простите мое любопытство, господин Циолковский, но вы, видимо, увлекаетесь проблемами воздухоплавания?

– Говорите, пожалуйста, громче, – попросил Циолковский и поднес ладонь к уху.

Стрешнев более громко повторил вопрос.

– Да, воздухоплавание – моя стихия! – обрадованно и с гордостью ответил Циолковский, – этому посвящаю все свободное время.

– А что эти маленькие шары могут летать?

– Это – модели аэростатов. Я пробовал их запускать.

– Но ведь они, кажется, из бумаги? – удивленно спросил Стрешнев.

– Совершенно верно. Однако – летают!

– Да как же? Помилуйте! – удивился Стрешнев. – Мне помнится, у Жюля Верна воздушный шар был сделан из прочной лионской тафты, сотканной из крученого шелка. И, кажется, эта тафта пропитывалась гуттаперчей.

Лицо Циолковского просияло, черные пушистые брови удивленно приподнялись над очками.

– Вы поклонник Жюля Верна?

– Да, признаюсь, увлекался в свое время.

– Прошу пожаловать в комнаты, – пригласил Циолковский. – Мне очень интересно с вами поговорить.

Миновав темную переднюю и залу, заставленную цветами, они вошли в небольшой кабинетик и уселись на старинном, выцветшем от времени, кожаном диване.

– Прежде чем продолжить наш разговор, позвольте один вопрос?

– Сделайте одолжение, господин Циолковский.

– Вы, видимо, пострадали в связи с репрессиями после казни первомартовцев?

– Был схвачен, когда их везли на казнь, за проявление сочувствия к Кибальчичу.

– Вы его знали?

– Вместе учились в гимназии. Вместе зачитывались Жюлем Верном. Правда, после гимназии много лет не встречались… А когда их везли на казнь, я увидел Николая и не удержался…

– В газетах писали, что он будто бы изобрел эти адские бомбы?

– Да, Кибальчич был человеком выдающегося ума. Адвокат, который его защищал, говорил, что в крепости Николай составил проект воздухоплавательного аппарата.

– Правда? – Циолковский даже привстал. – Расскажите! В чем же заключается его идея?

– Объяснить не могу, а только отзывы были в высшей степени похвальные.

– Ах, как жалко… И нельзя узнать?

– Едва ли можно. Проект ведь не был предан гласности.

– И вам Кибальчич ничего не говорил?

– Нет. Не довелось…

– Какая жалость. Может быть, этот проект сослужил бы великую службу человечеству… Вот так у нас в России гибнут не только талантливые люди, но и их идеи… Никому ничего не надо… Я вот пытаюсь кое-что сделать полезное, а надо мной смеются, называют чудаком, лунатиком…

– Вы мечтаете о полете на Луну?

– Мне думается, что человек со временем завоюет все околосолнечное пространство. Надо лишь пробудить к этому интерес, разжечь фантазию ученых и изобретателей.

– Но согласитесь, что от фантазии Жюля Верна до реального полета на Луну еще очень далеко.

– Не спорю. Но Жюль Верн многое предсказал. И предсказал довольно точно… Ну хоть бы взять его подсчеты. Чтоб снаряд преодолел силу земного притяжения и вырвался в пределы Вселенной, нужна начальная скорость в двенадцать тысяч ярдов или одиннадцать тысяч метров в секунду. Это точно! Я сам вычислял…

– А как вы, господин Циолковский, смотрите на гигантскую пушку, которая стреляла по Луне?

– Пушка не годится. Ни одно живое существо не выдержит такого огромного ускорения.

– То есть первого удара?

– Да! Ведь это же в тысячи раз сильнее, чем кувалдой по голове.

– Но ведь Жюль Верн придумал приспособление, смягчающее толчок, – возразил Стрешнев, – и очень оригинальное – воду.

– Вода не спасет. В ней мало пружинящего свойства.

– Вы ставили опыты? – спросил Стрешнев.

– Признаться, нет, но это и так понятно.

– Позвольте мне спросить… Так, случайная мысль… А может, и глупость… Если сырое яйцо положить в воду и кастрюлю бросить на землю – разобьется оно?

– Давайте попробуем! – улыбнулся Циолковский.

– Как, прямо сейчас?

– А зачем откладывать? Вы посидите тут, а я поищу подходящую посуду.

Циолковский вышел и скоро вернулся с сырым яйцом и жестяной банкой из-под кофе.

Они вышли на террасу. В банку положили яйцо и, наполнив ее водой, плотно закрыли. Потом донышко и крышку придавили дощечками и связали их тонкой медной проволокой.

– Ну, полезли на крышу! – предложил Циолковский. – Бросим оттуда.

– Я готов! – согласился Стрешнев.

Они вылезли в слуховое окно, вскарабкались на конек, и Циолковский подбросил банку. Раздался звонкий стук и как бы всплеск. Оба поспешили спуститься и увидели на траве смятую банку без крышки, порванную проволоку, разлетевшиеся в стороны дощечки. В банке, в остатках воды, плавало разбитое яйцо.

– Вы правы, господин Циолковский, – вздохнул Стрешнев.

– Нет, нет, опыт не удался. Ведь банка открылась, и вода вылилась.

– Так как же быть? – спросил Стрешнев.

– Сейчас, подождите минутку.

Циолковский ушел в кухню и вернулся с оловянной кастрюлей, наполненной мутноватой водой, где плавало яйцо.

– Вот теперь все сделаем, как надо. Я добавил в воду соли, чтобы яйцо не лежало на дне, – сказал Циолковский.

Под крышку положили резиновую прокладку, просунули в дужку короткую палку и, привязав ее к ручкам кастрюли, плотно придавили крышку.

– Ну, теперь снова полезли на крышу! – кивнул Циолковский, неся кастрюлю в вытянутых руках. Кастрюля была подброшена высоко вверх и со звоном упала на землю.

Оба поспешно спустились. Кастрюля лежала на боку, слегка промятая. Из нее струилась вода. «Что, если яйцо уцелело?» – подумал Стрешнев и первый развязал веревку, снял крышку.

– Смотрите! Целехонько! Смотрите, господин Циолковский!

– Да, опыт удался, – спокойно сказал Циолковский, – однако он ничего не доказывает.

– Как не доказывает? – удивленно воскликнул Стрешнев.

Циолковский взял Стрешнева под руку, увел в комнату.

– Видите ли, у Жюля Верна в момент выстрела огромной пушки снаряд имел ускорение около трехсот тысяч метров в секунду. Значит, вес каждого предмета в снаряде мгновенно увеличивался в тридцать тысяч раз! Если костюм аэронавта весил, скажем, три фунта, то при выстреле его вес возрос бы до двух тысяч двухсот пятидесяти пудов, и человек был бы раздавлен, как таракан.

– Что вы говорите? Это страшно.

– Такова арифметика, господин Стрешнев. Тут никакая вода спасти не может. Наш опыт – просто шутка.

– Да… жалко… Я думал, что он может пригодиться, – сказал Стрешнев и взял фуражку.

– Как, вы собираетесь уходить? А чаю? Я познакомлю вас с женой, с тестем…

– Буду рад, но лучше в другой раз… И так оторвал вас от дел… Да и спешу…

– Очень жаль, господин Стрешнев, но надеюсь, что вы скоро заглянете снова?

– Непременно! Мне было необычайно приятно познакомиться с вами поближе, господин Циолковский.

– Зовите меня просто Константин Эдуардович.

– Прекрасно! А меня – Сергей Андреевич. До встречи, Константин Эдуардович!

Циолковский проводил гостя за ворота, дружески пожал руку.

– Если сможете – заходите, Сергей Андреич. Буду рад!

3

На крылечке стояла невысокая, молоденькая женщина в пестрой кофточке, подбирая выбившиеся из-под косынки темно-русые волосы. Ее голубые уставшие глаза смотрели с любопытством.

– Костенька! Что это за господин был у тебя? – спросила она, когда Циолковский закрыл калитку.

– Это учитель гимназии из Петербурга, Сергей Андреевич Стрешнев.

– Батюшки! А ты с ним на крышу лазил… Хорошую кастрюлю испортили… Что он теперь подумает?

– Ничего, Варенька, ничего плохого Сергей Андреич подумать не может. Это человек передовой, просвещенный… Знаешь, почему он здесь?

– Нет, почему же?

Циолковский поднес палец к губам.

– В ссылке, как политический… Был причастен к народовольцам, которые казнили царя.

– Ой, Костенька, – испуганно зашептала Варенька, – а ты с ним… Как бы не нажить беды? Ведь могут из училища уволить?

– Он сам будет служить в нашем училище. Бояться нечего.

– Слава богу, если так… А все-таки надо бы с папой поговорить… Как бы он тебя в политику не вовлек. О чем вы говорили?

– Так… Опыт ставили. Потому и пострадала твоя кастрюля. Но я ее выправлю, не беспокойся… А ты видела гостя?

– Видела. Такой представительный, интересный.

– Скоро к нему приедет жена – составится у нас компания – будем кататься на лодках.

– Ну, куда мне, Костенька… Слышишь, кажется, Любаша проснулась… побегу ее кормить.

– Ну, иди, милая, а я до чаю поработаю.

Циолковский прошел на террасу и, сев в плетеное кресло, задумался. Он все еще находился под впечатлением разговора со Стрешневым.

– Кибальчич… Кибальчич… До меня доходили слухи о нем… Оказывается, Стрешнев знает, что был составлен проект летательного аппарата. Вдруг Кибальчич сделал важное открытие? Эх, как у нас все по-глупому получается…

4

Стрешнев, вернувшись от Циолковского, долго не ложился спать: ходил по комнате, думал.

«Кажется, я сразу напал на доброго, порядочного человека. Он, безусловно, сочувствует мне. А в теперешнем моем положении это так важно! Ведь во всей губернии у меня – ни одной знакомой души…

Славно мы поговорили. Даже опыт поставили. Правда, опыт этот показался ему наивным, но все же… Он нас как-то сблизил. Видимо, Циолковского интересуют большие проблемы. Когда я упомянул о проекте Кибальчича, глаза у него так и заблестели. Неужели его занимают те же вопросы мироздания, что и Николая? Уж не мечтает ли он тоже о постройке летательного аппарата? О непригодности гигантской пушки говорил весьма решительно.

А этот шестигранный змей и бумажные аэростаты? Безусловно, его занимает мысль о воздухоплавании. В общении скромен и застенчив, а в суждениях весьма тверд. Над ним тут в Боровске, как я понял, немножко подсмеиваются, называют «чудаком», «оригиналом». А он человек весьма и весьма незаурядный.

И, видимо, он чувствует себя в этом захолустье очень одиноко. Приглашал заходить. Приглашал душевно. Как получилось бы чудесно, если б мы сошлись поближе».

5

Незаметно Стрешнев сделался в доме Циолковских своим человеком. Когда он приходил – все оживлялись и радовались, так как после уединенных бесед с Циолковским Стрешнев обычно оставался пить чай или ужинать в кругу семьи. Стрешнев много рассказывал про Петербург, про интересных людей, иногда играл на гитаре. Жена и тесть радовались, что у Кости наконец появился друг…

Но однажды Стрешнев исчез. Прошла неделя, а от него не было никаких вестей. Циолковский забеспокоился, хотел идти разыскивать, но удержал тесть Евграф Николаевич – человек степенный, осмотрительный.

– Мало ли что могло стрястись… вдруг снова арестовали или выслали в другой город. Как бы не попасть в историю. Подождем еще…

Как-то ранним вечером в калитку постучали. Варенька выглянула в окно и, услышав голоса, узнала Стрешнева.

– Костя! Костя! Сергей Андреич идет! – крикнула она на террасу.

Циолковский, что-то вычислявший, отложил тетрадь и пошел к воротам.

Варенька из-за шторы, увидев, что муж пожимает руку хорошепькой барышне, сразу догадалась, что к Стрешневу приехала невеста, и бросилась к гардеробу, чтоб надеть праздничное платье.

Длительное отсутствие Стрешнева объяснялось просто: он получил депешу о выезде Лизы с опозданием на четыре дня, и почти трое суток ждал ее на почтовой станции. Совершенно выбившись из сил, на четвертую ночь он ушел домой и лег, не раздеваясь. Проснулся лишь днем от стука в калитку и яростного лая собак. «Кто это ломится?» – подумал оп, еще не совсем придя в себя, и распахнул окно. У ворот с кнутом в руках стоял бородатый ямщик Поликарп.

– Здравствуйте, барин! А куда же Устинья запропастилась?

– Не знаю. Видно, на базар ушла…

– Ну, открывай, барин, ворота, – радостно крикнул Поликарп, – я вам невесту привез.

Только тут сквозь листья тополей Стрешнев увидел почтовую телегу и в ней под розовым зонтиком Лизу.

– Сейчас! Сейчас! – крикнул он и опрометью бросился на улицу. Стрешневу хотелось обнять Лизу, поднять, как перышко, и на руках внести в дом. Но, выскочив из ворот, он увидел ее большие серые, подернутые грустью глаза и испугался.

– Лиза! Лизок! Здравствуй, милая! – Стрешнев подбежал к телеге, схватил ее руку. – Благодарю, что ты приехала, Лизок! Я так рад. Я так счастлив… Ну, что? Как ты добралась?

– Спасибо, хорошо, Сережа… Возьми зонтик и помоги мне сойти.

– Ах, да, да… Сейчас.

Стрешнев помог Лизе спуститься с телеги, растерянно сложил зонтик и повел ее в дом… Собаки, выскочив в распахнутую калитку, узнали Поликарпа, виляя хвостами, обнюхали Лизу и, успокоенные, вернулись на место.

Поликарп снял с телеги чемоданы, связал их и, кряхтя, понес в дом.

В полуосвещенной прихожей он поставил их на пол, сняв картуз, размашисто перекрестился и заглянул в комнату.

Лиза, сняв шляпку, сидела на стуле, а Стрешнев стоял на коленях и, целуя ей руки, говорил:

– Лизок, неужели это правда, что ты приехала? О, как я благодарю тебя! Как я благодарю бога за этот день!..

Поликарп постоял, покряхтел и, сказав: «Эхма!» – пошел из дома…

Лиза была тронута нежностью и сдержанностью Стрешнева. Ей хотелось быть ласковей и задушевней с ним – ведь она приехала, чтоб стать его женой, но не могла – держалась скованно.

– Сережа, голубчик, я очень устала. Дай мне возможность переодеться и отдохнуть.

– Да, да, Лизок, я сейчас позову Глашу – она будет нашей горничной.

– А где вещи?

– Сейчас, сейчас… Вот тут в спальне располагайся, Лизок, это будет твоя комната. А вещи вот. – Стрешнев втащил из прихожей чемоданы и побежал за Глашей, которая возилась на огороде…

Утром Лиза немного повеселела, и обрадованный Стрешнев, после чаю, повел со осматривать город и монастырь.

Стройная, пышноволосая, в длинном голубоватом платье, отделанном рюшками, с маленькой сумочкой на шнурке и розовым зонтиком, она выглядела нарядной, красивой. Ему было приятно и радостно сознавать это.

Однако сдержанность Лизы тревожила Стрешнева. «Лиза не может забыть Николая. Что же мне делать? Как себя вести? Очевидно, следует ждать. Время все стушует и сгладит. Только оно властно над нами!..»

Осмотр монастыря и кельи, где томилась боярыня Морозова, успокоили Лизу. «Я должна примириться с судьбой и честно выполнить свой долг, – подумали она. – Здесь не так уж плохо… А главное – Сергей чудесный человек и очень любит меня».

Она вернулась домой в хорошем настроении. Но на другой день начались проливные дожди, и Лиза захандрила. После блестящего, величественного Петербурга, после уютной, тихой квартиры, где в грустные минуты можно было поиграть на рояле, – голые бревенчатые стены, унылый пейзаж с непролазными лужами на дороге – и тоска… тоска…

Стрешнев был растерян. Он чувствовал себя виноватым и не знал, как вывести Лизу из охватившего ее уныния. И вот, дождавшись, когда просохло, Стрешнев пригласил ее пойти к Циолковским.

Когда Варенька с уложенными в пучок русыми волосами, в длинном платье, делавшем ее несколько выше, вошла в залу, Циолковский, неумело развлекавший гостей праздными разговорами, облегченно вздохнул:

– Ну, вот и моя жена Варенька – знакомьтесь, без церемоний.

Варенька смущенно протянула Лизе руку, но та, улыбнувшись, обняла ее и поцеловала.

– Я много слышала о вас, Варенька, от Сергея и полюбила вас еще до знакомства, и теперь, увидев, – еще больше! Давайте станем подругами, и нам будет легче жить в этом милом, но все-таки скучном городке.

– Я очень рада познакомиться и подружиться с вами, – стесненно, но задушевно сказала Варенька.

– Зовите меня Лиза. Ведь мы почти одного возраста.

– Да, да, хорошо… Постараюсь.

– Это чудесно, Лизок, что вы так просто и так мило познакомились, – улыбнулся Стрешнев.

– Да, да, замечательно! Я очень рад, – сказал Циолковский. – Светские церемонии всегда мешают истинным чувствам… Стесняют… Сковывают… А что, Елизавета Павловна, как вам понравился наш городок?

– Вначале мне показался Боровск очень милым, а потом дожди, грязь…

– Вы еще не видели его главные достопримечательности, – не расслышал ответа Циолковский. – Самое красивое в Боровске – река! Да, друзья, река! Не угодно ли вам, скажем, покататься на лодке?

– Я очень люблю! – обрадовалась Лиза. – А у вас есть лодка?

– Есть! И река – рядом. Пойдемте!

– Костенька! Я еще должна покормить Любашу, – покраснев, сказала жена.

– Не беспокойтесь, Варенька, мы вас подождем. Идите и одевайтесь попроще, – взяла ее под руку Лиза. – А не позволите ли мне взглянуть на вашу Любашеньку?

– Пожалуйста. Я буду рада…

Женщины ушли в спальню, а мужчины вышли во двор, достали из сарая весла.

Скоро на крыльце показалась улыбающаяся Лиза.

– Константин Эдуардович, поздравляю! У вас замечательная дочка.

– Спасибо! Я, собственно, еще не вижу в ней никаких достоинств…

– Славная, славная девочка! Премиленькая.

Циолковский почувствовал себя смущенно и не знал, что сказать.

Его выручил Стрешнев.

– Лизок, а ты не видела еще мастерской Константина Эдуардовича?

– Нет… А можно?

– С удовольствием покажу, – обрадовался Циолковский и повел Лизу и Стрешнева на террасу…

Скоро пришла Варенька с гитарой, и осмотр мастерской пришлось отложить. Все четверо спустились к реке и уселись в лодку: Циолковский за весла, Стрешнев на корму – править, Варенька и Лиза – на скамейке посередине.

Вечер был мягкий, дремотный. Солнце, зайдя за дымчато-лиловатую тучу, золотом затеплило ее края, а облака, что были выше, зарделись.

Синь неба, золотисто-пурпурные краски заката и бронзоватая зелень деревьев – все это отразилось в сонных водах реки. Лиза залюбовалась. После строгих, холодных пейзажей Петербурга было приятно и радостно побыть на природе. В ней был извечный покой и тихая грусть… Ехали неторопливо, не нарушая сумеречной тишины.

– Эх, спеть бы сейчас, – мечтательно сказал Циолковский. – Варенька, может, сыграешь?

Стрешнев, видя, что Лиза пришла в хорошее настроение, потянулся к гитаре:

– Позвольте мне!

– Ой, с удовольствием. – Варенька подала гитару.

Стрешнев, положив в лодку весло, энергичным взмахом пальцев коснулся струн, несколько подкрутил басы и притих, обдумывая, что спеть.

Лиза подняла на него глаза, как бы прося не спугнуть ее мечтательного настроения каким-нибудь задорным мотивом. Стрешнев понял этот взгляд. Пальцы его взяли несколько мягких аккордов, и он запел:

Лиза взглянула на него благодарно. Циолковский перестал грести. Варенька затаила дыхание и опустила одну руку в воду.

Люди на огородах приподнялись, стали слушать.

Передохнув, Стрешнев взглянул на молчаливые деревья, на дремотную реку и, мягко перебирая струны, закончил грустно, таинственно:

Когда возвращались обратно, солнце уже село, окрасив полнеба в розовато-лиловые тона. Стрешнев сидел за веслами, Лиза – на корме за рулем. Говорить не хотелось. Лиза унеслась мыслями в пережитое. Варенька думала о маленькой Любаше и о ее судьбе. Циолковский думал о своем…

Стрешнев, энергично отталкиваясь веслами от упругой воды, вспомнил о недавнем разговоре с Циолковским о Жюле Верне.

– Вот вы, Константин Эдуардович, – заговорил он, прерывая общее молчание, – не согласны с Жюлем Верном, что вода может быть тормозом, а посмотрите, как она пружинит под веслами.

– Да, вода обладает упругостью и оказывает сильное сопротивление, – соглашался Циолковский. – Если б мы плыли но воздуху, лодка неслась бы в десять раз быстрее.

Стрешнев поднял весла и взмахнул ими:

– Что-то незаметно.

– А вы сильней, сильней!

Стрешнев несколько раз энергично взмахнул веслами, не касаясь воды.

– Ну, что, продвинулась лодка? – спросил Циолковский, обращаясь ко всем.

– Да, да, Сережа, заметно! – сказала Лиза, заинтересовавшись их разговором.

– Вот видите! – заключил Циолковский. – Воздушная среда может быть и опорой и препятствием.

– Ну, какое же препятствие? Жюль Верн писал, что снаряд, выпущенный из пушки, пройдет земную атмосферу, простирающуюся на сорок миль, за какие-нибудь пять секунд.

– Так он писал вначале, но потом, создавая роман «Вокруг Луны», Жюль Верн изменил это мнение, под влиянием новейших данных. Его герой Барбикен с тревогой говорит, что они не учли уменьшения скорости от трения снаряда о воздух, и потому он едва ли сможет преодолеть земное тяготение.

– А что, сопротивление воздуха снаряду действительно большое? – спросила Лиза.

– Колоссальное! – воскликнул Циолковский. – Снаряд может даже сгореть от трения.

– Костенька! Не надо сейчас о науке… – попросила Варенька. – Пусть лучше Сергей Андреич еще споет.

– Нет, сейчас поздно, Варюша, – наверное половина горожан спит… А жаль… Сергей Андреич так поет…

Лодка плавно скользила по сонной реке. Сумерки сгущались. Вдалеке над лугами легкой дымкой опускался туман. Там одиноко поскрипывал коростель. В померкшем небе засветилась луна, уронив мягкие отсветы на темную гладь реки…

Когда причалили к берегу, женщины вышли первые и, взяв гитару, направились к дому. На фоне сумеречного неба четко вырисовывались их силуэты: Лиза повыше ростом и тоньше станом. Варенька пополней, пониже.

Мужчины, привязав лодку и взяв весла, шли поодаль. Разговор сам собой вернулся к прерванной теме.

– Константин Эдуардович, запуская змея и бумажные аэростаты, вы изучаете сопротивление воздуха? – спросил Стрешнев.

– Да, частично… Это ведь сложная проблема. Воздух состоит из газов, и чтобы узнать его свойства, я изучал газы… даже написал работу о кинетической теории газов. О движении молекул…

– И что же? Где эта работа?

– Дома…

– Почему же, Константин Эдуардович? Работу нужно послать в Русское императорское физико-химическое общество. Его возглавляет сам Менделеев.

– Понимаю, но как-то страшно… Боюсь, не напутал ли… Я ведь самоучка…

– А вдруг вы сделали открытие? Что тогда? Ведь скромность может загубить все дело… Пошлите, Константин Эдуардович… Это нужно. Дайте мне слово, что завтра же отошлете. Обещаете?

Циолковский вздохнул.

– Не знаю… Пожалуй, решусь. Только побаиваюсь… Ведь это моя первая работа.

1

Клеенчатую тетрадь со статьей о кинетической теории газов Циолковский упаковал в оберточную бумагу и отправил в Санкт-Петербург. Но, вернувшись с почты, он долго ходил по двору, спрашивал сам себя: «Правильно ли поступил? Стоило ли ее посылать?.. Не поторопился ли?»

Его беспокоила не сама статья – он был убежден, что она верна. Он верил в это твердо, потому что в статье развил и обосновал мысли профессора Петрушевского, высказанные им, в виде гипотезы, в «Учебнике физики».

Беспокоило Циолковского другое: он боялся, что чиновники из ученого общества, которые будут читать статью, не поверят, что ее написал учитель уездного училища.

«Конечно, если бы статья попала к самому Менделееву – было бы все иначе. Но разве мыслимо к нему пробиться?.. А «ученые» писаря, как увидят мою фамилию да звание, так и поставят крест. Куда-де с суконным рылом да в калашный ряд. Если б я был граф или иностранец – можно бы надеяться на успех. А тут. Ну, да уж теперь поздно сожалеть…»

В прошлом году Циолковский вот так же решил «попытать счастье» и – ожегся… Он направил статью «Графическое изображение ощущений» в журнал «Русская мысль», и статья словно канула в бездну.

Вспомнив об этом, он подумал: «Очевидно, мою статью, не прочитав, бросили в мусорный ящик… А как я ждал ответа, волновался, надеялся…»

Что же будет с новой статьей? Может, ее ждет та же участь? В наш век продвинуться без протекции немыслимо. От нас, изобретателей, без образования и положения, чиновники отмахиваются, как от надоедливых мух.

Однако Циолковский не мог забыть о статье, неустанно прикидывал, когда она будет получена и прочитана и когда можно ждать ответа. По его подсчетам, выходило, что ответ мог пройти в начале августа. И хотя Циолковский не верил, что ответ будет положительный, он, как и в прошлый раз, молча и терпеливо ждал вести из столицы. От этого зависело будущее, с которым были мысленно сплетены его мечты и упования.

2

Старуха Устинья была довольна своими постояльцами. Они вели себя тихо, не курили, не устраивали попоек и картежной игры, не беспокоили по ночам. Однако их отношения между собой казались ей непонятными. Горничная Глашка сообщила, что «спят в разных комнатах, как чужие», да и сама она видела, что постоялец, как приехала невеста, «осунулся с лица и стал сохнуть».

Устинья задумалась. «Видать, дело-то неладно… Барышня, должно, убежала из дома, а вступить в брак боится. Он же, бедняга, мучается, не находит себе места. Хорошо пока тихо, а если ее родители нагрянут? Тогда что? Выйдет, что я их укрывала… А укрывать не состоящих в законе хорошо ли? Пожалуй, начальство не похвалит… А видать, барышня из благородных. Вдруг окажется генеральской дочкой, али того выше – ведь засудят. Нет, я им прямо скажу – или женитесь, или съезжайте с квартиры».

Как-то, увидев Лизу во дворе, старуха остановила ее.

– Барышня, мне надобно с вами поговорить. Я тут хозяйка – с меня, стало быть, спрос и на мне ответ.

– А что случилось? Может быть, вы поговорите с Сергеем Андреевичем?

– У меня разговор особый – по женской части.

– Пожалуйста, если я… – смутилась Лиза.

– Вот, вот, угадали, барышня. Я человек простой, может, чего и не так понимаю. Однако вижу, дело у вас неладно… Приехали как невеста, а замуж не выходите. Кабы я не хозяйка – мне бы что – живите, как знаете. А тут ведь власти во все глаза глядят. Скажут, укрываю от закона…

– Ах, вот вы о чем, – сказала Лиза, испуг в ее глазах смягчился. – Вам нечего беспокоиться – мы обязательно обвенчаемся.

– Вот, вот, об этом я и толкую, барышня. Мы люди старой веры, и у нас слово твердо. Вон протопопа Аввакума на костре жгли, а он от своего не отказался… А великомученица боярыня Морозова? Ведь ее здесь в монастыре голодом морили, держали в земляной яме, в цепях.

– Я знаю, знаю…

– Погоди, не перебивай, барышня. Так вот она, боярыня-то, железной была. Недаром ее духовником состоял протопоп Аввакум… Как ни пытали, как ни мучили боярыню-то – она от старой веры не отреклась… Так и померла.

– Я очень уважаю боярыню Морозову.

– Уважаешь, а примера с нее не берешь. Я ведь насквозь вижу все. Коли убежала от родителев – значит любишь. А коли любишь – чего тянуть? Ведь Сергей-то Андреич извелся весь. Надо смелее быть, и от своего не отступать. Раз решила – баста! Никто помешать по может!.. Свое твори, и все!.. Вон я давеча видела, как купались поповны. Разделись на лугу и стоят визжат, в воду боятся ступить, мол, холодно. А надо перекреститься и – бултых! – вода разом покажется парным молоком.

– Я не боюсь, бабушка, я только… – Лизе хотелось рассказать все, но она боялась, что старуха не поймет ее чувств.

– У нас в расколе ведь тоже бывали разные случаи, – прервала ее Устинья. – Я ведь со своим Емельяном, покойничком, тоже оженилась «уходом». Родители мои были купцами-тысячниками. Хлебом торговали. Он по этой же части промышлял в наших краях на Волге, но молод был, небогат. Знал, что меня за него не отдадут. А парень – орел!.. Раз подкатил ночью на тройке. А уж я знала, ждала… Только он свистнул – я тут как тут. Села в кибитку, и айда! Так и ускакали мы от батюшки. Только примчались в Боровск, сразу же и окрутил нас старообрядческий поп. Потому – любили друг друга. А вы?.. Эх, не пойму я вас, барышня…

– Я не боюсь, бабушка, – вспыхнула Лиза, – я готова, только душа болит.

– А ты душу-то зажми в кулаке! Потому что человек-то больно хорош! Этакого днем с огнем не сыщешь.

– Эх, не понимаете вы меня, бабушка, ну да ладно. Одно скажу – я не из робкого десятка!

Стрешнев сидел за книгой у открытого окна. Лиза вошла неслышно, на цыпочках подкралась и обняла сзади:

– Сережа! Родной мой! Ты извини, что я так долго чуждалась. Мучили воспоминания. Но теперь… Похлопочи, чтоб нас обвенчали, но только без шума, не надо никакого торжества.

– Лиза! Лизок! Это правда? – Стрешнев вскочил, обнял ее и молча опустился на колени.

Тесть Циолковского Евграф Николаевич – приземистый, степенный бородач, еще недавно был священником. Но так как в его приходе жило много старообрядцев и доходы от верующих были скудные, Евграф Николаевич отказался от сана и стал учителем. Теперь же в нем возникла нужда именно как в священнике.

Выслушав Циолковского и Стрешнева, Евграф Николаевич, поглаживая бороду, неторопливо размышлял вслух:

– Кабы это раньше годика на два, я бы сам обвенчал – и делу конец. А теперь могу лишь поспособствовать… Вот ужо поговорю с отцом Иеремеем. Он тут, в Никитовке, в сельском храме… Может, и согласится старик обвенчать… Но все же нужны трое свидетелей.

– Помилуйте, Евграф Николаевич, да я же, кроме Константина Эдуардовича и вас, – никого не знаю, – взмолился Стрешнев.

– Ничего… Первым свидетелем будет Костя, а двоих я сыщу. Вы не отчаивайтесь, Сергей Андреич, раз я берусь похлопотать – все обставим, как надо.

– Только, пожалуйста, поскромней и, главное, чтобы в городе не знали – Лиза не хочет огласки.

– Как скажете. Как скажете, Сергей Андреевич. Однако хотя бы у нас собраться надо. Все-таки бракосочетание – нельзя… Да и батюшка обидится.

– Ну, ладно, коли нельзя – я согласен. Только как можно скромней.

Венчание было намечено в середине июля, когда уже начали жать рожь. Вечером Стрешнев в новом костюме и Лиза в подвенечном платье на извозчике выехали в Никитовку. Их сопровождали Циолковские. До Никитовки было верст восемь. Приехали уже в сумерки. Однако в церкви горели свечи – батюшка с причтом и свидетелями ждали их.

Венчание шло при закрытых дверях. Молодые обменялись кольцами, поцеловались. Батюшка исполнил обряд и сам проводил до дверей.

В Боровск молодые вернулись уже глухой ночью.

3

Венчание Стрешневых и скромная свадьба, устроенная через несколько дней, явились настоящим праздником для Циолковских, живших тихо и замкнуто. Особенно радовалась Варенька, что удалось отвлечь мужа от работы и раздумий, поглощавших у него все свободное время. «Теперь Стрешневы вместе будут бывать у нас – заживем веселей».

Варенька была живой, жизнерадостной, и ее тяготила уединенная, затворническая работа мужа. У нее самой хватало забот по хозяйству и с ребенком, и все же Вареньку тянуло и к людям, и в лес, и на реку.

Еще до приезда Стрешнева она не раз просила мужа подружиться с кем-нибудь из учителей, чтоб составить небольшое общество. Но Константин Эдуардович был поглощен своими занятиями, да и стеснялся своей глухоты.

Одиночество порой и его тяготило, и он мечтал о хорошем, преданном друге, с которым бы можно было поделиться мыслями, найти в нем сочувствие и поддержку, но такого человека не находилось…

С тестем не было ничего общего. Они почти не разговаривали. Варенька хотя и старалась во всем сочувствовать и помогать мужу, была очень далека от понимания его замыслов и стремлений.

Волей-неволей Циолковскому приходилось жить отшельником, работать уединенно. Впрочем, к этому он привык еще с отроческих лет.

4

В детстве Циолковский помнил себя веселым, шаловливым, беспечным, глядящим на мир, полный манящих звуков, радостно и восторженно. Это было в Рязани – тихом городе на Оке, за которой неоглядно-широко темнели дремучие леса.

И вдруг – несчастье! В девять лет Костя заболел. Однажды, набегавшись на улице, он пришел домой красный, вспотевший. К вечеру у него началась рвота, резко поднялась температура, выступила мелкая сыпь. Его напоили чаем с малиной, уложили в постель. Но ночью стало еще хуже: Костя метался, бродил. Мать и отец до утра не сомкнули глаз…

Утром привезли старичка-доктора, и тот, осмотрев больного, покачал головой:

– Да-с, случай крайне тяжелый – скарлатина, да еще токсическая… Однако будем бороться, – и сел выписывать рецепт.

Бедная, кроткая мать две недели не отходила от постели Кости и, казалось, вырвала его из цепких лап смерти, исцелила. Но мальчик, поднявшись на ноги, недоуменно смотрел вокруг округлившимися глазами – он почти ничего не слышал.

Доктор, проверив слух Кости, развел руками:

– Да-с, осложнение на уши. Да-с… Нехорошо-с… Однако еще не все потеряно. Будем лечить. Бывает, что слух удается вернуть. Ребенку нужен свежий воздух и хорошее питание. Питание и уход. Да-с…

Костя целыми днями лежал в саду, пил козье молоко, ел мед. Недели через две наступило некоторое улучшение. Костя стал вслушиваться в пение птиц, в лай собак. Но погода неожиданно испортилась. Его перевели в комнату. Он был еще слаб, и доктор советовал лежать.

Мать, желая развлечь Костю, склеила коллодием из тончайшей бумаги маленький аэростатик и, надув его дымом, принесла в комнату. Аэростатик взлетел почти к потолку.

– Мама! Мама, это же воздушный шар! – радостно закричал Костя. – Дай его мне.

Мать подала аэростатик сыну. Но дым уже остыл, и аэростатик не мог подниматься.

Костя расспросил мать, как она сделала аэростатик, и, положив его рядом с собой, сказал:

– Вот поправлюсь – сделаю большой аэростат и сам на нем буду летать…

Когда Костя окреп и начал ходить, отец принялся хлопотать о переезде в Вятку, где ему обещали место лесничего.

Хлопоты увенчались успехом. В середине лета большая семья Циолковских погрузилась на пароход и отправилась в далекий путь.

Ехали по Оке, по раздольной Волге, потом по угрюмой Каме и, наконец, по тихой, окруженной лесами, Вятке. Костя был переполнен впечатлениями, окреп, повеселел, и всем казалось, стал лучше слышать.

В Вятке его определили в гимназию. Это были счастливейшие минуты в его жизни! Надев ранец из золотистой тюленьей кожи, с юфтовыми, скрипучими ремнями, обряженный в гимназическую тужурку и брюки навыпуск, Костя шагал по городу как именинник. Он даже забыл про свою глухоту.

Сидя на первой парте, Костя жадно вслушивался в объяснения учителей, стараясь не пропустить ни единого слова. О, если б он слышал все – он бы запоминал сразу же! Но – увы! Многие слова не доходили до его слуха. Приходилось догадываться, улавливать смысл по губам и жестам учителей. Дома он все повторял по учебникам и обращался к помощи брата. Год удалось закончить успешно.

Но дальше стало трудней – пошли сложные предметы. Учителя сердились, когда Костя, не расслышав, отвечал невпопад, путался. Гимназисты подсмеивались и доводили до слез.

Отец, опасаясь за здоровье сына, принужден был взять Костю из гимназии. У отца была надежда пригласить учителей, чтоб продолжить образование Кости дома. Он ждал прибавки жалованья. Но то ли губернатору донесли, что лесничий Циолковский поддерживает связь с поляками, сосланными в Вятку за участие в освободительном восстании, то ли еще что-то, а только прибавка не состоялась…

Глухота удерживала Костю дома. Он не мог принимать участия в играх товарищей, и те постепенно отстранились. А тут обрушилось новое несчастье – умерла мать.

Костя почувствовал себя одиноким, осиротевшим. Его детскую душу охватил страх перед будущим.

Наблюдая издалека, как играют и резвятся сверстники, Костя стал в душе досадовать на свою судьбу. Бывало, кто-нибудь из ребят позовет играть в прятки или в бабки, а он откажется, убежит. Не хотел, чтоб над ним подтрунивали и называли «глухим тетерей». Не мог примириться с несчастьем.

К взрослым, которые проявляли сочувствие и жалость, Костя испытывал неприязнь и старался не попадаться им на глаза. Сочувствие оскорбляло его, жалость – обижала.

Эти чувства с годами усиливались, обострялись. И хотя Костя перенял от матери добрый и кроткий характер, он не в силах был сдерживать себя и порой раздражался. В этом выражался его протест и нежелание примириться с несчастьем, которое указывало прямой путь к нищенству и унижению.

Ему хотелось побороть недуг, быть полезным, сделать что-то значительное: изобрести какую-нибудь удивительную машину или совершить важное открытие. Ему хотелось снискать в людях уважение и любовь. Он много читал, мастерил, строил…

От простых игрушек из бумаги и картона, склеенных сургучом, Костя перешел к моделям ветряных мельниц. И однажды соорудил даже небольшую самодвижущуюся коляску.

Как-то, вернувшись со службы, Эдуард Игнатьевич увидел сына ползающим по траве около дома с каким-то замысловатым сооружением, на четырех колесах с ветряком.

– Что это ты делаешь, Костя?

– Чиню поломавшуюся коляску – ось погнулась.

Костя выпрямил проволочную ось, отладил колеса и поставил свою коляску на широкую ровную тропинку. Дул легкий ветерок. Крылья, похожие на мельничные, тотчас закрутились, колеса пришли в движение, и коляска покатилась по тропинке.

Эдуард Игнатьевич внимательно осмотрел Костину коляску и ласково провел ладонью по его кудлатой голове:

– Сам придумал?

– Сам, папа.

– Молодец, Костя. Учиться надо. У тебя способности к изобретательству. Побольше читай, а я подумаю, как нам лучше устроить это дело…

Отец Кости – Эдуард Игнатьевич Циолковский – выходец из обрусевших польских дворян, был человеком гордым и независимым. Получив хорошее образование в Лесном институте, он служил в разных городах России и дослужился до должности лесничего, которую занимал в Вятке.

Будучи человеком передовым, он отличался большой честностью, нетерпимо относился к взяточничеству и потому не уживался с чиновниками. Это заставляло его часто менять службу, переезжать с места на место.

Обремененный большой семьей, которую разоряли частые и далекие переезды, Эдуард Игнатьевич решил прочно обосноваться в Вятке.

Он нанял большую квартиру на втором этаже старого деревянного дома с просторными комнатами и высокими окнами.

На жалованье лесничего, что с квартирными составляло шестьсот рублей в год, при вятской дешевизне можно было прожить безбедно.

Эдуард Игнатьевич стал пополнять свою библиотеку, а в свободные часы писал философский труд и занимался естественными науками.

Неожиданная смерть жены Марьи Ивановны тяжело сказалась на характере Эдуарда Игнатьевича.

Он помрачнел, замкнулся, взвалив на свои плечи заботу по воспитанию детей, которых было тринадцать человек.

Вятка считалась глухоманью, звалась «городом ссыльных». Может быть, именно поэтому Вятский край был «счастливее» других отдаленных провинций России. Ссыльные «вольнодумцы», «крамольники», революционеры заронили в сердца людей свободомыслие, оказали влияние на развитие культуры и просвещения.

С тридцатых годов существовала в городе публичная библиотека, основанная сосланными сюда Герценом: выходили газеты, в которых сотрудничал находившийся в вятской ссылке Салтыков-Щедрин…

В доме Циолковских бывали поляки, сосланные за революционное восстание, и бывшие студенты, отбывавшие ссылку по делу Дмитрия Каракозова, стрелявшего в Александра II.

Костя, будучи подростком, не раз слышал бурные разговоры, видел горящие глаза смелых, одержимых людей…

Однажды за ужином кто-то из гостей рассказывал о ссыльном издателе Павленкове, который перевел с французского и издал в Вятке в 1866 году «Физику» Гано. Костя учился по этой книге, а когда ушел из гимназии – ею завладели братья. Достать другую не удалось, и Костя лишь ночами мог заниматься любимым предметом. Сейчас его осенило: «Пойду к Павленкову и попрошу у пего».

Костя незаметно вышел из-за стола, тихонько спустился по лестнице и бегом пустился к дому Павленкова.

Большой деревянный дом утопал в зелени. Окна были открыты, и оттуда лилась музыка – кто-то играл на рояле. Вечер был такой тихий, что Костя слышал каждый звук. Он остановился у палисадника, замер. Музыка была мелодичной, с бравурными аккордами. Она то лилась ручейком, то нарастала, как прибой, бодряще, могуче. Костя стоял как зачарованный.

Подошел и встал рядом высокий господин с тросточкой. Костя не услышал, не пошевелился – он был поглощен музыкой. Прозвучало еще несколько бурных аккордов, и стало тихо. Костя ждал, что заиграют снова.

– Что, понравилась музыка? – спросил незнакомец.

Костя вздрогнул, несколько секунд молчал. Потом повернулся и глухо сказал:

– Да, очень…

– Заходи в дом, послушаешь еще, – приветливо пригласил незнакомец.

– Нет, я так… Я после скарлатины почти не слышу…

Незнакомец ласково положил руку ему на плечо:

– А ты чей будешь?

– Сын лесничего… Циолковский…

– Учишься в гимназии?

– Нет… бросил из-за глухоты…

– А знаешь, что сейчас играли?

Костя смущенно покачал головой.

– Бетховена! Одного из самых великих композиторов. И эту музыку он написал почти глухим.

– Как глухим? – недоверчиво уставился Костя на незнакомца.

– Да. Еще в молодости он стал терять слух, а потом и совсем оглох… Но у него была огромная сила воли, и он заставлял себя работать… Стал великим композитором.

– Бетховен, вы говорите?

– Да, Бетховен.

– Я запомню! Спасибо вам, спасибо! – крикнул Костя и пустился домой…

5

В Вятке было две общедоступных или, как их называли, публичных библиотеки. Одна казенная, основанная еще Герценом, другая – частная, небольшая, созданная в своем доме Александром Александровичем Красовским – местным просветителем. У Красовского было проще достать нужную книгу, и Костя направился к нему.

Увидев у порога худенького, узколицего подростка в косоворотке, в длинных брюках, пугливо озиравшегося кругом, Красовский сказал приветливо:

– Пожалуйста, заходите, молодой человек, у нас двери открыты для всех.

Костя поклонился, подошел к зеленому столу, заваленному книгами, где сидел Красовский – человек интеллигентного вида с бородкой, тронутой сединой, и смущенно спросил:

– Не найдется ли у вас книжки про Бетховена?

– Про Бетховена? – удивленно переспросил Красовский. – Вы занимаетесь музыкой?

Костя расслышал лишь последнее слово.

– Нет, я плохо слышу после болезни…

Красовский сразу догадался, зачем нужна ему эта книга.

– Сейчас, сейчас, молодой человек. Такая книга была… А вы чей будете? – спросил громко.

– Сын лесничего Циолковского.

– Знаю, знаю. Присядьте.

Красовский вышел в другую комнату и скоро вернулся с небольшой, аккуратно переплетенной книжечкой.

– Вот извольте! – Он сделал пометку в тетради и подал Косте книжку. – Когда прочтете – приходите. Подберем еще.

– Благодарю вас, спасибо! – Костя крепко зажал книжку в руке.

Дома он забрался на чердак, где хранилась разная рухлядь. Там, около слухового окна, стояла старая дырявая кушетка. Поудобней усевшись, он раскрыл книжку и стал жадно глотать страницу за страницей. Детство, полное лишений и нужды с пьяницей отцом. Ранняя потеря нежной, горячо любимой матери. Как это было близко и понятно Косте! Он поднимал голову над книгой, сердито смахивал рукавом навертывавшиеся слезы и опять продолжал читать.

Сердце его сжалось от боли, когда он дошел до страниц, рассказывающих о наступающей глухоте Бетховена.

«День и ночь у меня беспрерывный шум в ушах, – писал Бетховен одному из своих друзей. – Могу сказать, что моя жизнь жалка: уже два года я избегаю всякого общества…»

«Да, да, как это верно, – прошептал Костя. – Я тоже стесняюсь людей и при появлении чужих бегу сюда на чердак. Интересно, что же дальше?» «Я часто проклинал свое существование; Плутарх привел меня к терпению». Костя взъерошил волосы: «Плутарх! Я, кажется, видел у отца книгу Плутарха. Как же он привел Бетховена к терпению? Надо почитать…»

Вот уже и к обеду зовут, а Костя все читает и читает…

«Моим братьям Карлу и… прочесть и исполнить после моей смерти».

«Это похоже на завещание, а ведь Бетховену всего тридцать. Что такое?» Костя замирает. «Мое сердце и разум с детства склонны были к нежному чувству доброты. Я готов был даже на подвиги. Но подумайте только: шесть лет я страдаю неизлечимой болезнью…

Мое несчастье для меня вдвойне мучительно потому, что мне приходится скрывать его. Для меня нет отдыха в человеческом обществе, нет интимной беседы, нет взаимных излияний. Я почти совсем одинок… Я должен жить изгнанником…»

«Как это верно! Как я его понимаю. Да, да, я чувствую то же самое», – почти закричал Костя и опять углубился в книгу.

«Какое, однако, унижение чувствовал я, когда кто-нибудь, находясь рядом со мной, издали слышал флейту, а я ничего не слышал… Такие случаи доводили меня до отчаяния; еще немного, и я покончил бы с собой. Меня удерживало только одно – искусство. Ах, мне казалось немыслимым покинуть свет раньше, чем я исполню все, к чему я чувствовал себя призванным…

Терпение – так зовется то, что должно стать моим руководителем. У меня оно есть!»

«Терпение! – воскликнул Костя. – Терпение помогло ему победить недуг! Терпение у меня тоже есть. Я много терпел. И могу, если нужно, терпеть еще больше. Могу и буду. Буду! Буду! Буду!

Бетховену было трудней – он был музыкантом, композитором. Он должен был слышать то, что создает. И все-таки он творил! Мне важно лишь видеть то, что я делаю, и буду делать. Мне – легче! К тому же я хоть плохо, но слышу. И я не сдамся! Я буду учиться изобретать и, как он, – творить! Но творить в другом – в науке. Я буду подражать Бетховену. Учиться у него мужеству, воле, терпению. И я, как он, сумею победить недуг. Сумею сделать что-то полезное для людей. Для человечества».

Отец был замкнут, мрачен, разговаривал неохотно, сердито. Костя решил не обращаться к нему.

Однажды, дождавшись, пока отец уйдет на службу, он перебрал почти все его книги и нашел толстый том Плутарха «Сравнительные жизнеописания». За этой книгой, описывающей жизнь и подвиги великих людей Древней Греции и Рима, Костя просидел несколько недель.

Он не знал, укрепил ли Плутарх в нем терпение, как в Бетховене, но, прочтя о Тесее и Ромуле, Демосфене и Цицероне, Александре Македонском и Цезаре, он еще тверже укрепился в мысли, что во что бы то ни стало должен сделать что-то важное, что-то полезное для человечества.

А чтоб достигнуть успеха, надо победить уныние и робость, обрести терпение и упорно учиться.

Костя и раньше любил читать, но теперь чтение сделалось для него самым главным занятием. Только сейчас оно не являлось, как бывало, развлечением, а было подчинено заветной цели – приобретению знаний. Он самостоятельно стал изучать физику, химию, механику, математику, астрономию.

Это было непросто. Многого Костя не понимал. Иногда он обращался к братьям, но чаще сам доискивался, ставя простейшие опыты на самодельных приборах.

Однажды отец, вернувшись с работы, застал Костю у распахнутого окна с астролябией. Сын тщательно наводил ее на пожарную каланчу. Отец постоял и, видя, что сын не услышал, как он вошел, удалился.

Костя еще долго сидел, что-то подсчитывая. Потом вышел на улицу и стал шагами измерять расстояние до каланчи.

Когда сели обедать, отец спросил:

– Ты, Костя, кажется, увлекся моей астролябией?

– Да, я вычислял расстояние до каланчи.

– Сколько получилось?

– Четыреста аршин… Но я не поверил.

– И ходил проверять?

– Да. Проверял шагами. Получилось то же самое!

– Хорошо, Костя, что ты проверил. Теоретические расчеты всегда следует проверять практически. Это запомни. Эх, учить бы тебя надо. Учить…

После смерти матери прошло около трех лет. Все это время Костя упорно сидел за учебниками и мастерил разные изделия из дерева, картона, жести.

Как-то в воскресенье, когда Костя ползал по полу в зале, испытывая модель новой самоходной коляски, вошел отец.

За эти три года он ссутулился, длинная борода его побелела, лишь густые брови и усы еще казались темными.

– Костя! – громко сказал он сыну. – Поднимись, я хочу с тобой поговорить.

Костя подошел к отцу.

– Костя, я долго думал о твоей судьбе и пришел к мысли, что тебе следует поехать в Москву, чтоб там продолжить образование. Смотри, как ты вырос. Исполнилось шестнадцать! Это такой возраст, когда уже пора самому заботиться о своем будущем. Поезжай, Костя. Там библиотеки, музеи, лаборатории. Может, заведешь друзей из студентов, которые станут помогать. Я буду высылать тебе по двадцать целковых в месяц.

Костя от неожиданности оторопел. Смотрел на отца широко открытыми, удивленными глазами.

– Что – не веришь?

– Это так неожиданно, папа.

– Боишься?

– Нет. не боюсь. Но не могу поверить… Неужели правда в Москву?

– Да. Решено. До Нижнего поедешь на пароходе, а там – по железной дороге. Ну, что – рад?

– Да, папа, да. Спасибо! Я мечтал об этом…

6

Вот и Москва!

Оставив пожитки на вокзале, Костя пошел подыскивать квартиру.

Длинноволосый, в просторном, сшитом на вырост пальто, в сапогах, со связкой купленных по дороге книг, он остановился около дворника, курившего на скамейке у ворот.

– Не укажете ли, где можно снять комнату или угол?

Дворник сердито посмотрел на странного юношу.

– Уж не из монастыря ли убег?

– Нет, я из Вятки приехал учиться.

– Учиться? А чему учиться-то будешь?

– Физике, математике и другому.

Дворник почесал бороду.

– Толкнись к прачке Анфисе, – кивнул он на двухэтажный дом. – В позапрошлом году жил у нее какой-то студент. Может, и пустит.

Костя подошел к указанной двери, внизу, постучал.

Вышла рябоватая баба. Спросила строго:

– Чего надо?

– Насчет комнаты хочу спросить.

– Проходите!

Костя прошел в пахнувшую геранью и мыльными парами комнату.

– Вот, если подойдет, могу сдать за три рубля. Только тут мой Семка спит. Ну, да он ничего… Тихий.

– Я буду учиться, мне придется опыты ставить.

– Он ничего не пошевелит. Да и не бывает его – на фабрике работает. А я в кухне стираю день-деньской. Так что никто не обеспокоит.

Костя еще раз осмотрел комнату и, найдя ее подходящей, отдал задаток и поехал за своими пожитками…

Как и с чего начинать? Этот вопрос встал пред юношей Циолковским, как только он привез немудрящие вещи и почувствовал себя жителем Москвы. Можно было бы, пожалуй, доставать стенограммы лекций в университете, но к пониманию их он не был подготовлен. Следовало начинать с «азов», с гимназических курсов.

«Да, я должен основательно проштудировать элементарный курс математики и физики. Хорошо бы и химии. Если удастся – буду ставить опыты».

Познание точных наук рождало у Циолковского новую фантазию, новые замыслы. Думал: нельзя ли воспользоваться энергией движения Земли? Нельзя ли устроить поезд вокруг экватора, в котором бы не было тяжести от центробежной силы? Наконец, нельзя ли строить аэростаты из металла, не пропускающего газа, которые бы вечно носились в воздухе?

Последняя идея казалась ему осуществимой. Он стал считать ее задачей ближайшего будущего.

Особенно волновал Костю вопрос: нельзя ли применить центробежную силу для поднятия в небесное пространство? Он даже придумал прибор (камеру) с двумя шаровыми эластичными маятниками вверху, которые, описывая дуги, должны были поднимать прибор.

Обрадованный Костя до полуночи бродил по сонной Москве, размышляя, анализируя. И хотя он понял, что этот прибор подняться не сможет, мысль о полетах в небо продолжала его волновать.

Параллельно с изучением точных наук Костя успевал читать и художественную литературу. Его увлекали Писарев и Добролюбов. Он зачитывался ромапом Тургенева «Отцы и дети». Ему нравился образ Базарова – человека смелого, ищущего, не признающего авторитетов. Костя даже старался на него походить. Он не обращал внимания на свою внешность – зарос, отощал. Знакомые из Вятки, случайно встретив его на улице, не сразу узнали и написали отцу тревожное письмо.

Эдуард Игнатьевич срочно затребовал сына домой.

Костя вернулся в Вятку исхудавшим, бледным, зато возмужавшим, уверенным в себе. Три года, проведенные в Москве за книгами, позволяли ему начать самостоятельную жизнь.

Отец за эти годы сильно сдал и готовился уходить в отставку. Костя стал давать уроки ученикам гимназии и реального по математике и физике. О нем заговорили, как о хорошем репетиторе. Желающих было много. Костя скопил немного денег, снял помещение под мастерскую и стал строить самоходную лодку.

Теперь его неудержимая фантазия стала опираться на реальные расчеты. Лодка с центробежным насосом была построена и спущена на воду. Циолковский даже переехал Вятку, но конструкция насоса оказалась неудачной… А тут подошла осень – работу по изобретательству пришлось отложить. Костя опять стал заниматься самообразованием: изучал математику и астрономию.

Эдуард Игнатьевич вышел в отставку, и летом 1878 года семья перебралась в Рязань. Костю в Рязани никто не знал. Уроки найти было трудно. Как раз в это время Косте попалась в руки программа испытаний на звание учителя народных училищ. Он стал готовиться. Успешно выдержал экзамены и получил звание учителя. Вскоре он был направлен в Боровск.

Жизнь в Боровске не сулила ни радостей, ни надежд. Но должность уездного учителя была почетной и давала хотя и небольшой, но твердый заработок. Циолковский почувствовал себя уверенней. Думалось, что в свободное время он сможет заниматься изобретательством, наукой.

Молодой учитель снял комнату в доме священника Евграфа Николаевича Соколова. Его дочь Варенька – милая, скромная девушка – была хозяйкой в доме. Молодые люди полюбили друг друга. Преданная, заботливая Варенька стала женой и другом Циолковского.

Вскоре произошло его знакомство со Стрешневым. В этом человеке, гонимом властями, он увидел ум и добрую душу. О таком друге мечталось ему давно.

1

Размышляя о человеческих судьбах, Циолковский сопоставлял земную жизнь с жизнью Вселенной и находил большое несоответствие.

Там, в необъятном звездном мире, размышлял он, – все подчинено извечному закону тяготения. Вселенная живет своей жизнью. Планеты движутся вокруг «солнц», спутники – вокруг планет. Правда, и в звездном мире происходит немало катастроф – иногда разрушаются и гибнут огромные планеты, целые галактики. Но все же там нет и подобия того хаоса, который царит на земле. Ибо там действуют законы Вселенной. На земле же – законы, созданные самими людьми. Эти законы несовершенны. Они утверждают благоденствие – для богатых, и рабство – для бедных…

Циолковский не хотел подчиняться этим «рабским» законам: он жаждал свободы и независимости.

Вступив в должность учителя уездного училища, он скоро начал тяготиться своим положением. Ничтожный заработок, еле позволявший сводить концы с концами, зависимость, ограничение свободного времени и почти никаких условий для научной работы и изобретательства.

«Пожалуй, мое положение «свободного человека» здесь, в Боровске, хуже, чем у ссыльного Стрешнева, – размышлял он. – Стрешнев – политический ссыльный. Он не имеет права уехать из Боровска. Он здесь как в тюрьме. Я, кажется, свободен!.. Но эта свобода весьма призрачна. Она похожа на мираж. Стрешнев отбудет срок ссылки и опять вернется в Петербург, к науке, к свету, а я принужден буду всю жизнь тянуть лямку уездного учителя. Я незримой цепью прикован к училищу. Я принужден вращаться вокруг училища, как малый астероид вокруг планеты. Да нет, какой же я астероид? Я пока похож лишь на туманность… даже клочок туманности… Мне нужно сгуститься, обрести форму, окрепнуть, превратиться хотя бы в маленький планероид и выйти на широкую орбиту. Да, да, именно на орбиту. Я должен сформировать в себе личность, как хотя бы малую величину.

Но я буду бороться. Я должен сам вырабатывать и накапливать энергию, которая сообщит мне поступательное движение. Я буду искать, творить! Только исследования, опыты, научные статьи помогут мне двигаться вперед…»

Циолковский вспомнил о первой статье, которая пропала в журнале, вспомнил о статье «Теория газов», посланной в физико-химическое общество. До сих пор на нее не было ответа. Он задумался.

«Удачи сами собой не приходят. Нет, не приходят… Но отчаиваться нельзя. Ведь не все же метеориты сгорают в атмосфере – некоторые из них достигают Земли. Если вторая моя статья «Теория газов» не попадет в руки настоящего ученого, то, может быть, третья достигнет цели? Надо дерзать!»

Циолковский, никому не говоря ни слова, отнес на почту новую статью. Адрес был тот же: «Русскому Императорскому физико-химическому обществу».

Статья называлась «Механика подобно изменяемого организма». В этой статье, помимо чисто биологических проблем, он пытался поднять и некоторые вопросы механики и аэродинамики.

«Ведь меня же ребенок поймет, не только ученый, – размышлял Циолковский. – Плывут две подобные рыбы: маленькая и большая. И маленькая неизменно становится добычей большой, потому что скорость ее меньше. Отсюда вывод: «Абсолютная скорость движения животного в жидкой среде тем больше, чем больше его размеры». Кажется просто, но, вероятно, никто об этом еще не написал… Никто!..»

Еще задолго до свадьбы Стрешнев отнес в училище привезенные Лизой документы из гимназии. На этот раз директор, старик Усольцев, просмотрев документы, поднялся и, улыбаясь в усы, протянул холодную, пухлую руку.

– Поздравляю вас, господин Стрешнев, с назначением на должность учителя. Я был в Калуге у большого начальства, к вам отнеслись благосклонно.

– Благодарю, господин директор, – смиренно поклонился Стрешнев.

– Вот вам программа классных занятий. Извольте познакомиться, и с осени – к делу.

Стрешнев еще раз поблагодарил и откланялся…

Обрадованный, что судьба к нему отнеслась милостиво, Стрешнев решил поблагодарить присяжного поверенного Верховского, вырвавшего его из цепких лап «правосудия» и, вернувшись домой, принялся за письмо в Петербург.

Он рассказал все: как велось следствие по его делу, как объявили постановление Особого совещания, как везли в Боровск. Написал первые впечатления от города, от неожиданного расположения исправника, об устройстве на службу и, наконец, о счастливых днях с Лизой…

Рассказывая о своей судьбе, Стрешнев не забыл упомянуть о своем новом друге – Циолковском и попросил, если возможно, прислать книжки или журналы, где бы освещались вопросы воздухоплавания.

Письмо было написано так задушевно, что Лиза, читая его, даже прослезилась.

– Передай, Сережа, сердечный привет Алисе Сергеевне. Если б не она – тебе бы не избежать Сибири…

После успенья, в традиционный день начала классных занятий Циолковский обещал зайти за Стрешневым, чтоб вместе отправиться в училище.

Еще с вечера Лиза вычистила мужу гимназический вицмундир и попросила поставить будильник на семь часов, чтобы было достаточно времени для сборов. Боясь проспать – легли пораньше.

Ночь была тихая, беззвездная… Стрешнев проснулся, открыл глаза и, увидев, что еще темно, снова задремал. Ему уже начал сниться какой-то сон, как вдруг за окном послышался дикий, пронзительный стоголосый вопль. Стрешнев и Лиза вскочили испуганные, непонимающе глядя друг на друга.

– Что? Что такое? – Стрешнев бросился к окну и увидел улицу, запруженную чем-то белым, колыхающимся, ревущим. Он протер глаза и понял – гонят гусей. Они кричали, хлопали крыльями, пытались взлететь. Над ними свистели и щелкали бичи погонщиков. Стрешнев подошел к перепуганной Лизе.

– Гонят гусей – всю улицу запрудили.

– Боже мой! А я думала – вторая Помпея… Куда же их гонят?

– Не знаю…

Вошла кухарка Корнеевна – пожилая, тихая женщина.

– Не пугайтесь, барыня, это гуси галдят… Чтоб им околеть вместе с хозяевами.

– Куда их гонят, Корнеевна?

– В Москву, милая, гонят пешками. Этак-то дешевле…

Стрешневы уже не могли уснуть и стали одеваться…

Когда пришел Циолковский, Стрешнев был в «полном параде».

– Я пришел пораньше, боялся, чтоб вы не проспали, а оказывается, вы встали раньше меня, Сергей Андреич.

– Нас в пять часов подняли гуси.

– А, знаю, знаю, – заулыбался Циолковский, – сам испытал. Недаром говорят, что гуси спасли Рим…

– Неужели они доходят пешком до Москвы? – спросила Лиза.

– Превосходнейшим образом. Вы видели, какая у них обувь?

– У гу-сей?

– Да-с… Это, знаете ли, изобретение нашего коммерческого века! Я бы патент выдал. Гуси-то обуты лучше нас – в асфальт!

– То есть как это в асфальт?

– Очень просто. Делают поперек дороги широкий жестяный лоток и наполняют его жидким, подогретым асфальтом или варом. Чтоб асфальт не остывал, снизу в канаву кладут горячие угли. А рядом с лотком насыпают песок. Гусей гонят гуртом. Они ступают в асфальт, а потом в песок – вот и обуты!

– Находчиво! Я бы сказал, оригинально, – рассмеялся Стрешнев и взглянул на часы. – Однако уже время!

– Да, пойдемте.

– С богом! Желаю успехов! – сказала Лиза и, накинув платок, вышла их проводить.

Всех учителей пригласили к директору.

Стрешнев, одетый в серый гимназический вицмундир с золотыми пуговицами, сразу привлек внимание.

– Это что, инспектор из Калуги? – зашептались учителя.

– Вероятнее всего!

– Почему же он пришел с Циолковским?..

– Да-с… тут что-то такое…

– Господа! – забасил директор, важно разглаживая седую бороду и вставая. – Позвольте вас поздравить с началом классных занятий и пожелать больших успехов! Я выражаю надежду, что во вверенном мне училище и в этом году все будет хорошо и благополучно.

Он достал из жилета массивные серебряные часы и, взглянув на них, щелкнул крышкой:

– Прошу еще минутку. – Он остановил бесцветные старческие глаза на сидящем в углу Стрешневе.

– Позвольте, господа, представить вам нового учителя русского языка, господина Сергея Андреевича Стрешнева.

Стрешнев встал, поклонился.

– Сергей Андреич служил в Санкт-Петербурге, в ее императорского величества Марии Александровны женской классической гимназии, но волею судеб заброшен в наш город… Надеюсь, что вы отнесетесь к нему с должным вниманием и э… сердечностью… Ну-с, а теперь, господа, – к занятиям. С богом! Сейчас будет звонок.

2

Осень с ее гнетущими дождями и непролазной грязью в Боровске – самая непереносимая пора. Городок блекнет и делается серым, бесцветным, как облетевший сад. Вечером на улицах непроглядная темень – городок словно вымирает. Даже в трактирах и на постоялых дворах не слышно пьяных голосов. Собаки и те – молчат…

А выпадет снег, и все преобразится! Корявые, темные рубленые дома под белыми шапками красуются, как терема. Молодайки в шубейках, отороченных мехом, и в цветистых полушалках кажутся красавицами. Даже почтовые лошади, запряженные в русские сани да увенчанные колокольчиками под дугой, – летят, заливаются веселым звоном. Кругом – бело, весело, любо! Вот она зимушка-зима! И настроение у людей совсем другое!..

В этом году первый снег выпал в ночь на воскресенье, когда Циолковскому не нужно было идти в училище. Проснувшись, он сразу увидел, как запушило подоконник, и, одевшись потеплей, вышел во двор с лопатой и метлой. Легкий мороз сковал землю, а метель запушила, завьюжила все вокруг. Сказочно! Весело! Светло!

Циолковский разгреб дорожку и вышел за ворота, чтоб взглянуть, что делается в городе.

К дому по узенькой тропинке в снегу бодро шагал усатый почтальон с большой кожаной сумкой.

– Господин Циолковский, здравствуйте! Вам пакет из Петербурга.

– Неужели? – обрадовался Циолковский и поставил лопату у ворот.

– Вот, распишитесь в книге.

Циолковский расписался, взял пакет и, увидев напечатанное крупным шрифтом: «Русское Императорское физико-химическое общество», бросился домой, не сказав почтальону «спасибо» и забыв у ворот лопату…

Закрывшись в своей комнате, он надорвал пакет и вынул письмо, написанное на бланке.

В нем сообщалось, что статья «Теория газов» получена и рассмотрена в Физическом отделении Русского физико-химического общества. О ней профессором П. П. Фан дер Флиттом написан специальный отзыв, из которого следует, что затронутый Циолковским вопрос уже нашел научное освещение в трудах Р. Клаузиуса, К. Максвелла, Л. Больцмана и Я. Ван дер Ваальса.

Тем не менее на заседании Физического отделения была отмечена тождественность выводов Циолковского с выводами вышеозначенных ученых и, учтя то обстоятельство, что учитель из Боровска, не имея специального образования и не зная о названных трудах, дошел до верного решения самостоятельно – на заседании было постановлено рекомендовать его в члены Русского физико-химического общества.

Рекомендация Физического отделения была уважена на объединенном собрании, и общество уведомляло Циолковского, что он единодушно принят в члены Русского физико-химического общества.

Циолковский прошелся по комнате и снова прочел письмо.

«Обидно, черт возьми! Очень обидно! В журнале мою статью потеряли, а здесь – такой ответ… Столько работал и вдруг открыл известное… Обидно и стыдно. И все из-за того, что я не располагаю нужной литературой, систематическими знаниями…

Что же теперь делать? Писать, благодарить, что меня избрали в члены общества? Это значит расписаться в собственном невежестве и признать, что тебя избрали из сожаления.

Нет, господа, я воздержусь. Мне не надо ни снисхождения, ни жалости. Я буду упорно трудиться, и придет время, когда вы признаете мои труды и изберете без оговорок. Я еще докажу вам, что кое-что стою. Я обязательно докажу! – громко выкрикнул Циолковский.

Услышав взволнованный голос мужа, в комнату вошла Варенька.

– Костя! Костенька! Что с тобой? Ты чем-то расстроен?

– Вот, почитай, и все поймешь.

Варенька прочла письмо, и глаза ее засветились:

– Костя, твою работу одобрили?.. Тебя избрали в члены общества? Это большая радость! Это – победа!

– Победа? – переспросил Циолковский. – А что я сделал? Установил, что Земля вертится?

– Костя, милый! Ну, зачем так? Просто ты немного опоздал…

– Я всегда опаздываю… Потому, что я в глуши и многого не знаю…

– Полно, Костенька. Успокойся. Нельзя так отчаиваться. Если не веришь мне – спроси Сергея Андреича. Он тоже скажет, что это победа! Не только в Боровске, но и во всей губернии, наверное, нет человека, которого бы избрали в общество. Это большое событие, Костя.

– Ты думаешь? Впрочем, пожалуй. Другой бы воспользовался этим. А я отвечать не буду…

Новый 1883 год обе семьи встречали вместе. Стрешневы, у которых гостила мать Лизы Екатерина Афанасьевна, пригласили Циолковских к себе. Торжество было весьма скромным. Распили бутылку шампанского, потанцевали, попели.

Перед чаем, когда Лиза стала показывать Вареньке привезенный матерью семейный альбом, Стрешнев с Циолковским уединились в кабинете.

– Что, дорогой друг, не сыграть ли нам в шахматы? – предложил Стрешнев.

– Нет, благодарствую, Сергей Андреич, уж поздно – скоро вторые петухи запоют. А вот, если позволите, я бы хотел поговорить.

– Сделайте одолжение, Константин Эдуардович. Как не стыдно спрашивать разрешения… Или мы не друзья?

– Именно друзья! И я давно хотел открыть душу, да… как-то стеснялся.

– Что-нибудь случилось серьезное? – с тревогой спросил Стрешнев. – Вы мне можете открыться, я умею хранить тайны.

– Знаю, знаю… – дружески пожал его руку Циолковский и придвинулся ближе. – Дело, собственно, касается только моих трудов… Да вот – прочтите сами.

Циолковский достал из кармана основательно помятое письмо и передал. Стрешнев быстро прочел и удивленно взглянул на Циолковского.

– Я не совсем понимаю, Константин Эдуардович, что вас волнует?

– Ах, боже мой! Да ведь отвергли же мою работу… И могли подумать, что это плагиат…

– Что вы? Что вы? Как можно?.. Напротив, все удивлены и поражены вашей интуицией, вашей прозорливостью… Ведь избрали же в члены общества. Надо сообщить в училище.

– Нет, нет! – испуганно замахал руками Циолковский. – Если бы один раз я ошибся, тогда бы ничего… А вчера получил второе письмо. Вот, поглядите.

Стрешнев развернул хрустящую бумагу, быстро пробежал глазами официальное уведомление и приложенную к нему записку.

– Вот. Вот что важно, дорогой друг. Слушайте: «Автор придерживается французской школы, и выводы, сделанные им, частично известны».

– Опять известны! – огорченно вздохнул Циолковский.

– Частично известны! – повысив голос, продолжал Стрешнев. – «Но труд его показывает несомненную талантливость». Вы слышите меня? «Несомненную талантливость! – И. Сеченов!» Это же светило! Его знает весь мир. Вы должны быть на седьмом небе от счастья. Шутка ли? Сеченов похвалил! Садитесь за новую работу. Теперь вам дорога открыта!

– Да, да! Вы правы, Сергей Андреич! Я растроган. Спасибо! Вначале я как-то приуныл, а теперь вижу – Сеченов поддержал. Это ободряет… Спасибо! Я буду работать. Я уже давно вынашиваю одну мысль… Но прошу – о нашем разговоре, о моем избрании – пока никому не говорить…

3

На масленой, после долгих метелей, накидавших сугробы до крыш, установилась тихая, мягкая погода с синими звездными вечерами. Циолковский смастерил «сани-самокаты» и катал на них Вареньку. Устройство саней было очень простое: на длинных лыжах был укреплен старый стул с высокой спинкой. Усадив Вареньку, Циолковский, подталкивая стул, разбегался и становился на лыжи. Чтоб «сани-самокаты» скользили, он натирал лыжи свечкой. С горки «сани-самокаты» мчались быстрее «кованцев». Стрешневы по вечерам приходили на спуск к реке, чтоб покататься вместе с Циолковскими.

После катанья, надышавшись свежим морозным воздухом, Циолковский закрывался в своей комнате и с упоением работал над новой статьей. В этой статье, которая получила название «Свободное пространство», он старался обобщить мысли, волновавшие его еще в Москве. Это мысли о полетах в мировом пространстве.

Циолковский пытался представить и описать условия, которые создадутся при полете снаряда в пространстве при отсутствии силы тяжести. Он намечал принцип реактивного движения и указывал возможные способы управления движением в воздушном пространстве и стабилизации снаряда в полете.

В начале апреля, когда звенели ручьи и на реке вздулся лед, Циолковский позвал к себе Стрешнева, чтоб обсудить с ним почти готовую статью.

Усадив гостя в старинное кресло, купленное по случаю на торгах, Циолковский возбужденно стал ходить по комнате.

– Кажется, на этот раз я убью медведя, Сергей Андреич. Думается, что до меня никто не предлагал подобного. Мой снаряд будет двигаться в мировом пространстве посредством отдачи. Ему но нужен ни водород, ни крылья.

– А как же именно? – полюбопытствовал Стрешнев.

– А вот смотрите!

Циолковский взял со стола рисунок, где был изображен круглый снаряд, и сел рядом со Стрешневым.

– Вот видите, Сергей Андреич, справа у стенки снаряда помещена маленькая пушка. Она будет стрелять ядрами, через определенные промежутки. При выстрелах ядро полетит в одну сторону, а снаряд, в силу отдачи, – в другую. Последовательные выстрелы сообщат ему равномерное движение, а чтоб снаряд не вертелся, на двух перпендикулярных осях будут вращаться круги-балансиры и придавать ему устойчивость. Представляете?

– Весьма оригинальное устройство, Константин Эдуардович, но мне не совсем понятно, как этот снаряд будет заброшен в небо.

– Этот вопрос я еще не решал. Мне сейчас важно разработать устойчивое циклоидальное, то есть прямое, движение шара в пространстве, а потом я обдумаю и его запуск.

– Идея мне кажется замечательной, – похвалил Стрешнев. – Вы задумали весьма оригинально. Весьма!

– Я считаю, что овладение мировым пространством – задача достижимая и не такая уж далекая. А мой снаряд – это лишь первые наметки. Как, советуете работать над статьей?

– Непременно. Константин Эдуардович, – горячо воскликнул Стрешнев. – Это сейчас волнует и занимает умы многих…

Циолковский обычно работал до полуночи и, добравшись до постели, засыпал так, что можно было стрелять – он бы не услышал. В эту ночь он обдумывал вопрос Стрешнева – «как запустить снаряд в мировое пространство» – и не находил приемлемого решения и спал неспокойно.

Под утро в дверь резко застучали:

– Варвара Евграфовна! Беда! Тонем!

Стук и голос няни Циолковский услышал первым. Он мгновенно вскочил с кровати – ноги обожгла холодная вода. «Значит, река вышла из берегов и затопляет наш дом», – мелькнуло в сознании.

– Варя! Варенька! Вставай, нас затопило! – закричал он и, схватив сонную Любашу, стал закутывать ее в одеяло. – Варенька! Скорее за мной на чердак! Ско-рее!

Варенька, сунув ноги в валенки и накинув одеяло, побежала на чердак. Няня и кухарка, схватив первые попавшиеся под руку вещи, тоже спешили туда.

– Сапоги! Где сапоги? – закричал Циолковский и рванулся вниз, где вода уже залила сундуки. Но Варенька, передав ребенка няне, успела схватить его за руку.

– Костя, ты с ума сошел! Ведь простудишься.

– Там мои записи, книги.

– Не пущу! Пусть все пропадает пропадом – не пущу.

В этот миг кто-то застучал веслом по краю крыши.

– Эй! Есть ли кто живой? Отзывайтесь!

– Есть, есть! – закричала Варенька. – Мы на чердаке.

– Тогда вылазьте на крышу – доставим на берег.

– Костя, пошли! Пошли скорей! – крикнула Варя и потащила Циолковского к слуховому окну.

1

Лиза проснулась от плача ребенка. В гулкой предутренней тишине слабый голосок ребенка звучал так пронзительно, что звенело в ушах. А веки слипались, и поднять их не было сил. Тело ломило от усталости, голова клонилась. Лиза встряхнулась и заставила себя подняться. Наскоро надев капот, она взяла ребенка и села с ним в кресло, боясь, как бы не заснуть и не выронить малыша,

Вдруг стекла окон дрогнули, дробно звякнув от гулкого удара колокола, эхом прокатившемуся по сонному городу.

– Бум! Бум! Бум! – поплыли надсадные звуки набата.

«Кажется, пожар!» – испуганно подумала Лиза, и сон мгновенно слетел. Она приподнялась и растолкала крепко спавшего Стрешнева.

– Сережа! Набат! Сережа, кажется, пожар. Слышишь, как бьют в колокол.

– Да, да, сейчас.

Срешпев вскочил, бросился к окнам, но зарева не увидел.

– Очевидно, горит в другой стороне. Я сейчас выбегу, узнаю. Ты не пугайся. Лизок!

Стрешнев быстро оделся и выскочил, прогрохотав по лестнице каблуками. Лиза замерла, прислушиваясь. Малыш задремал. В сонной мгле раздавались тревожные крики и надсадный стон колокола.

«А вдруг близко загорелось? Надо быть готовой ко всему», – подумала Лиза и стала торопливо одеваться, укладывать вещи ребенка в большую корзину. Крики на улице усиливались. Слышался топот ног – люди бежали к реке…

Лиза подошла к окну и с тревогой стала всматриваться в предрассветную мглу.

Вдруг под окном послышались шаги и голос Стрешнева:

– Сюда, сюда, пожалуйста, на второй этаж.

Лиза вздрогнула и побежала на кухню, где уже сидели одетые няня и кухарка.

– Ой, барыня, вы встали… А в городе-то что деется! Протва вышла из берегов и затопила несколько улиц. Из домов на лодках вывозят. Этакого никогда не бывало.

Дверь отворилась: вошла Варенька с ребенком на руках, Циолковский с узлом, Стрешнев с чемоданом и рябоватая кухарка с самоваром в руках.

Лиза подбежала к Вареньке, взяла ребенка:

– Варенька, я очень сочувствую. Проходите, пожалуйста, располагайтесь как дома, мы будем рады вас приютить.

– Вчера еще все было благополучно, – сдавленным от волнения голосом заговорил Циолковский, – а сегодня беда… Одним словом – стихия!

– Ничего, ничего. Вода спадет, а пока поживете у нас, – старался успокоить Стрешнев. – Вот эти две комнаты – мой кабинет и зала – в вашем полном распоряжении.

– Спасибо, спасибо, Сергей Андреич, – если не стесним… Впрочем, как не стеснить? Ведь нас целая семья.

– Об этом ни слова, Константин Эдуардович. Да вы все мокрые! Эй, нянюшка, Лизок, дайте переодеться гостям да велите Лукерье ставить самовар…

Через час Циолковские, напившись чаю, улеглись спать на диване, уложив маленькую Любашу в старом большом чемодане на пуховой подушке. Хозяева тоже легли. Однако уснуть никто не мог: за окном раздавался надсадный гул набата…

Днем у Циолковского начался жар, и встревоженные Стрешневы послали за фельдшером Розановым, в которого в городе верили больше, чем в заезжих докторов.

Розанов – тихий сутулый человек с окладистой бородой и в очках – вошел неслышно. Поставив на стул в передней кожаный саквояж, разделся, вымыл в кухне руки и только тогда легонько постучался в столовую.

Он долго выслушивал больного в черную деревянную трубку, щупал пульс, измерял температуру, патом удалился с хозяевами и Варенькой в другую комнату и шепотом объявил:

– Дела нехороши: у больного сильная простуда.

– Ах, боже мой! Что же делать? – упавшим голосом воскликнула Варенька.

– Будем лечить, голубушка. Будем лечить! – спокойным, глуховатым голосом сказал фельдшер. – Человек молодой, крепкий… Я думаю, все обойдется. Отчаиваться не надо, милая. Недельки две полежит и встанет.

– Две недели! – горестно вздохнула Варенька, – Как же теперь быть? Ведь у нас дом затопило и все имущество!

– Полно, полно, Варвара Евграфовна, – вмешался Стрешнев, – наша квартира, прислуга и мы сами в вашем распоряжении. Чувствуйте себя здесь как дома, мы сделаем все, что в наших силах. Мы не оставим вас.

– Да, да, Варенька, – обняла ее Лиза. – И я, и мама, и Сережа – все будем вам помогать.

– Вот видите, голубушка. Все складывается хорошо, – сказал фельдшер. – Я тоже не оставлю больного, пока он не встанет на ноги. Пошлите-ка кого-нибудь в аптеку, да пойдемте к больному, надо поставить горчичники. А потом я скажу, чем кормить и как ухаживать…

Циолковский болел тяжело. К ночи температура поднималась до сорока. Он метался и бредил. Фельдшер Розанов делал все, что было в его силах, но болезнь не отступала…

В ночь на девятые сутки был сильный жар, больной бредил, резко упал пульс. Фельдшер Розанов, бледный напуганный сидел вместе с Варей у постели больного и придерживал лед на лбу. Он уже испробовал все средства и теперь решительно не знал, что делать.

Было за полночь, но в доме никто не спал. Все чувствовали, что в эту ночь что-то должно случиться…

Лиза, заглянув в дверь, увидела, что Варенька почти падает со стула, увела ее, уложила в столовой на диване, а сама заглянула в кабинет.

Фельдшер махнул ей рукой:

– Отдыхайте, я посижу…

Лиза и Сергей сидели в столовой, привернув фитиль лампы и чутко прислушиваясь: не позовут ли.

В четвертом часу утра дверь, слегка скрипнув, распахнулась, и из нее с всклокоченными волосами, с очками на лбу, вышел фельдшер.

– Ну, что, что, Виктор Семеныч? – со страхом спросила Лиза.

Фельдшер достал большой полосатый платок, отер бледное вспотевшее лицо и в изнеможении шагнул к креслу:

– Слава богу! Кризис миновал…

2

В субботу Стрешнев вернулся из училища рано и, увидев на столе большой пакет, обрадованно заглянул в спальню.

– Лизок, ты можешь на минутку?

– Да, Коленька спит, а что?

– Вот принесли пакет из Петербурга, очевидно, Верховский откликнулся на мою просьбу. Помнишь, я писал ему про Константина Эдуардовича – просил помочь…

Лиза, прикрыв ребенка пледом, вышла и села к столу:

– Ты писал – помню. Ну, что же, показывай.

Стрешнев достал из пакета изящно переплетенную небольшую книжку, раскрыл ее:

– Менделеев! «О сопротивлении жидкостей и воздухоплавании». Вот будет сюрприз для Константина Эдуардовича.

– А это что за журналы?

– «Воздухоплаватель»… Издается в Петербурге. Я даже не знал… И газеты… французские…

– Позволь, Сережа. – Лиза нетерпеливо развернула газету.

– Любопытно. Пишут, что в Париже в июне будут отмечать столетие со дня изобретения братьями Монгольфье воздушного шара. «Этот день, – по-французски читала Лиза, – в Париже будет отмечен большим торжеством. Изобретатели Ренар и Кребс поднимутся в небо на управляемом дирижабле «Ля Франс» и совершат на нем полет до Версаля и обратно».

– Интересно! – воскликнул Стрешнев. – Я сейчас же иду к Константину Эдуардовичу – книжка и газеты сразу поставят его на ноги.

– Нет, нет, не сейчас, Сережа. Константин Эдуардович спит. А сон для него – важнее книжек.

– Хорошо, Лизок, я не буду будить. Я просто положу это ему на столик. Константин Эдуардович проснется и увидит… Ты представляешь, как он обрадуется!

– Ну, хорошо, иди отнеси. И не забудь написать в Петербург Верховскому. Это наш благодетель и истинный друг.

В четверг вечером, когда Сергей, Лиза, Варенька и мать Лизы Екатерина Афанасьевна сидели за чаем, в столовую вошел Циолковский, облаченный в длинный, волочащийся по полу халат Стрешнева. Его впалые глаза радостно сверкали, на худом желтоватом лице выступил румянец.

– Костя, Костенька, тебе еще рано ходить, – поспешила к нему обрадованная и испуганная Варенька.

– Нет, нет, я чувствуя себя хорошо и хочу с вами посидеть за самоваром. Вот эта книжечка Менделеева вернула мне силы. Да-с. И она торопит меня быстрей взяться за дело. Сердечное вам спасибо, Сергей Андреич. Это драгоценная книжка. И за журналы спасибо! Раньше я следил за журналами. Сейчас не удается… Между прочим, есть статья, подтверждающая мои мысли о необходимости создания управляемого аэростата.

– Уж не решил ли ты, Костенька, мастерить этот самый аэростат? – с тревогой в голосе спросила Варенька.

– Давно думаю об этом. Вы представить не можете, друзья, как это важно и необходимо!

– Константин Эдуардович, – ласково улыбнулась Лиза, желая отвлечь его, – вы ведь не откажетесь от стакана чая? Это не повредит…

– А, да, да, спасибо! С удовольствием.

Циолковский сел и придвинул себе поданный Лизой стакан с чаем.

– Благодарствую!

– А что, Константин Эдуардович, аэростат и воздушный шар не одно и то же? – спросил Стрешнев.

– В принципе разницы нет. Тот и другой наполняются светильным газом или водородом. Правда, аэростат имеет удлиненную, заостренную с концов форму. Но главное в том, что изобретатели стремятся аэростаты сделать управляемыми, чтоб они могли лететь куда нужно, а не туда, куда понесет ветер.

– И это возможно? – спросила Лиза.

– Оказывается, возможно, – горячо продолжал Циолковский. – Известно несколько попыток, которые увенчались успехом. Еще тридцать лет назад французский изобретатель Жиффар построил аэростат или, как французы говорят, дирижабль удлиненной формы и снабдил его облегченной паровой машиной.

– И что же? – нетерпеливо перебил Стрешнев.

– Дирижабль Жиффара развил скорость в десять верст и, несмотря на ветер, подчинялся рулю.

– Скажите! – удивился Стрешнев.

– А наш современник, видный французский ученый Дюпюи де Лом в семьдесят первом году построил дирижабль с гондолой и восьмиметровым ветровым винтом, который вращали восемь силачей.

– И он летал против ветра?

– Летал! Даже развивал скорость до восьми верст в час.

– Сережа, а мы читали, что в Париже строят гигантский дирижабль «Ля Франс», – вмешалась Лиза. – Он что, тоже будет снабжен машиной?

– Как? Где вы читали? – встрепенулся Циолковский.

– Во французской газете… она у вас.

– Я же не знаю по-французски, – с горькой гримасой сказал Циолковский.

– Мы охотно прочтем и переведем для вас эту статью, Константин Эдуардович. – Лиза пошла в кабинет и скоро вернулась с газетой, читала не спеша, по-русски. Когда она кончила, Циолковский взволнованно поднялся:

– Господа, прошу меня извинить. То, что братья Тиссандье решили применить электрический двигатель, – очень и очень важно. Мы с вами, кажется, стоим на пороге великого открытия. Управляемые аэростаты начинают обретать силу. Это очень важно. Только они не могут вечно оставаться надутыми мешками. Им нужна форма и жесткая, устойчивая к сопротивлениям, оболочка. Они должны быть… Вы извините, но я должен покинуть вас, друзья… Мне пришла одна мысль… – и быстро пошел к себе в комнату…

Пожелав Вареньке и матери спокойной ночи, Стрешневы пришли к себе в спальню. Лиза плотно притворила дверь.

– Сережа, подверни в лампе фитиль и присядь на минутку, я хочу с тобой поговорить.

Стрешнев исполнил просьбу, присел на кушетку.

– Что тебя беспокоит, Лизок?

– Напротив, я сейчас успокоилась. Константин Эдуардович поправился, слава богу. Но мне думается, что Вареньке очень тяжело с ним… Видел, как он сегодня взорвался?

– Это же необыкновенный человек, Лизок. Он изобретатель, творец! Он живет идеями. Очевидно, его осенила какая-то значительная мысль. И полагаю, что это связано с твоим чтением французской газеты.

– Неужели его занимают дирижабли?

– Да, да, очень. Он сейчас во власти больших замыслов о полетах в небо, в мировое пространство. Рассказывал мне о новой статье и даже показывал чертеж снаряда, который может лететь в пустоте, где нет атмосферы. Весьма и весьма интересно. А сейчас, видимо, его заинтересовало сообщение об электрическом двигателе, который хотят применить французы на аэростате.

– На дирижабле, – поправила Лиза.

– Да, на дирижабле… как их?

– Братья Тиссандье.

– Да, да, Тиссандье. Видимо, Константин Эдуардович хочет применить что-то свое.

– Ты веришь в него, Сережа?

– Да, да, безусловно. Признаюсь тебе, только, ради бога, никому ни слова! Константина Эдуардовича избрали членом Русского физико-химического общества, которое возглавляет сам Менделеев.

– Неужели? Так это же надо отметить. Надо поздравить Константина Эдуардовича.

– Тс-с, Лизок, Он и слышать не хочет. И запретил об этом говорить.

– Да почему же? Ведь с таким званием он бы мог переехать в Калугу и преподавать в гимназии.

– Безусловно, Лизок. Безусловно! Но его обидели. Отклонили статью, выводы которой совпали с выводами других ученых, и избрали в виде поощрения. А он горд. Горд и уверен в себе. Считает, что за другую работу его изберут, как достойного.

– Когда это еще будет… Может быть, следует уговорить Константина Эдуардовича изменить свое решение?

– Что ты, Лизок. Он непреклонен!

– Да нет, Сережа, Константин Эдуардович такой мягкий, такой покладистый человек.

– В делах, в убеждениях – он тверд и непоколебим. Я уговаривал его – и слушать не хочет. Он скорей согласится нищенствовать, чем изменит свое решение. Да, да. Я знаю… Он мечтает о полете в мировое пространство и буквально живет этой мечтай. Видимо, между ним и Николаем Кибальчичем существовала незримая духовная связь. Константина Эдуардовича волнуют те же мысли, что занимали Николая. Константин Эдуардович очень интересовался проектом летательного аппарата Кибальчича, но я ничего не мог ему рассказать…

– А знаешь, Сережа, – со вздохом сказала Лиза, – Николай безусловно был необыкновенным человеком. Он был намного проницательней обычных людей и, безусловно, чувствовал и предвидел будущее. Поэтому он и написал свой проект.

– Да, да, согласен. Таков и Константин Эдуардович. Он тоже живет в мыслях на полстолетия впереди нас. Видимо, оба они жили идеями будущего. Поэтому я и вижу духовную близость их душ.

– Да, возможно, – задумчиво сказала Лиза. – Если бы Константину Эдуардовичу дать хорошие условия для творчества, он бы многое сделал. Я очень верю в его талант. И я рада, Сережа, что нам довелось подружиться с таким человеком. Будем его поддерживать по мере сил. А все-таки Вареньке с ним трудно. Я понимаю ее.

3

Когда спала большая вода и Циолковские переселились в свою просохшую, подремонтированную квартиру, в доме Стрешневых стало как-то пустынно и тоскливо. Это ощущение усугублялось внезапным отъездом в Петербург Екатерины Афанасьевны, вызванной депешей в связи с болезнью мужа.

Лиза, как и в первые дни приезда в Боровск, почувствовала себя одинокой изгнанницей.

Пока гостила Екатерина Афанасьевна и жили Циолковские, Лиза, кажется, была занята не меньше, а все-таки она успевала переводить статьи из французских газет для Константина Эдуардовича и кое-что читать. С рождением ребенка как-то вдруг все переменилось. Вдвоем с няней они еле управлялись с ним. К тому же по первому тревожному зову малыша Лизе приходилось вскакивать по ночам. Она так уставала, что нередко, присев на диван, мгновенно засыпала.

У Лизы была склонность анализировать пережитое. «Да, наша жизнь сложилась трагически. А главное – впереди не видно никакого просвета. Что, если и дальше нам будет суждено жить в этой дыре? Нет, не хочу! Не хочу! С этим невозможно примириться. Пожалуй, через год-два надо писать Верховскому, – может, он добьется помилования для Сергея или сокращения срока ссылки. Тогда уедем в Питер и заживем настоящей жизнью. А если не добьется?» Лиза поежилась: «Хорошо, что Сережа познакомился с Циолковскими – они такие простые и славные люди. Варенька очень мила. Когда родился Коленька, я особенно привязалась к ней. Да, если б не Коленька – я, кажется, здесь умерла бы от тоски. А теперь – живу им. Я выращу и воспитаю его похожим на Кибальчича. И кто знает, может, он продолжит его святое дело. О, как бы я хотела, чтоб мой малыш был похож на Николая…»

Лиза повернулась на бок, и сон сомкнул ей веки…

4

К троицыну дню из Петербурга вернулась Екатерина Афанасьевна. Павел Петрович поправился и отпустил ее к дочери и внуку на все лето. Лиза, раскрасневшаяся, радостная, вечером прибежала к Вареньке.

– Варюша, милая, ко мне опять приехала мама. Я так счастлива, что не могу передать. Завтра мы ждем вас к себе. Приходите с Константином Эдуардовичем и Любашей. Сережа надумал устроить прогулку в лес и небольшой пикничок. Завтра троица – будет гулянье, хороводы и прочее… Мама с кухаркой пекут пироги, запасают провизию…

– Спасибо, Лиза, я с радостью, но боюсь за Костю – он ведь домосед и всегда занят, а последнее время особенно – мастерит в сарае, и я его почти не вижу.

– Полно, полно, Сережа его уговорит. Немножко отдохнем, поразвлечемся. Я очень устала в четырех стенах. Думаю, что и вы с Константином Эдуардовичем не меньше.

– Спасибо, Лизонька, я поговорю с Костей.

– Так завтра с утра и приходите. Мы будем ждать.

Циолковский, хотя ему и не хотелось расставаться с работой, надел чесучовый пиджак и повязал галстук. Принарядившаяся Варенька вывела за руку трехлетнюю Любашу.

Когда чета Циолковских показалась во дворе, Стрешневы уже были готовы, а у ворот стояла извозчичья пролетка, где восседала кухарка с самоваром, с корзиной, набитой домашней снедью.

Дамы в длинных платьях, отделанных рюшами и кружевами, с легкими зонтиками от солнца, пошли впереди, захватив с собой Любашу. Стрешнев и Циолковский – на некотором расстоянии. Пролетка ехала поодаль.

Идти пришлось недолго. Лес начинался сразу за городом. Мужчины облюбовали под березами небольшую тенистую поляну, разостлали на траве ковер, привязали к березам гамак и разожгли самовар. Извозчику было велено приехать к вечеру.

Циолковский предложил пойти в лес собирать шишки для самовара.

– Да, да, идите все, – сказала Екатерина Афанасьевна, – мы с Лукерьей управимся одни.

День стоял теплый, лучезарный. Солнце порой пряталось в легкие белые облака, и тогда лес дышал прохладой. Вдоль лесного озера вилась тропинка, терявшаяся в кустах тальника и густого орешника. Любаша с радостным визгом убегала вперед, пряталась. Лиза, Стрешнев и Варенька бросались ее искать.

Циолковский тоже играл с Любашей и рассказывал веселые смешные истории, в которые иногда он попадал из-за своей глухоты.

Погуляв в лесу часа полтора, все вернулись на поляну, где уже давно пыхтел вскипевший самовар и была расстелена скатерть, заставленная домашней стряпней.

После чаю, уложив в гамаке Любашу, пошли на луг к Протве, откуда доносились звонкие переборы гармошки и пение. На пологом зеленом берегу парни и девушки в домотканых сарафанах водили хоровод. Многие были в венках из свежих полевых цветов.

Лизе, жительнице Петербурга, никогда не приходилось видеть народного гулянья.

– Сережа, это удивительно! Мне кажется, я попала в оперу «Евгений Онегин». Помнишь, там есть деревенская сценка.

– Да, да. Но здесь лучше, непосредственней, задушевней.

Циолковский, приложив ладонь к уху, старался расслышать слова песни. Лицо его выражало радость и восхищение.

– Варенька, Варя, – прошептал он, беря ее под руку, – что это они поют?

– Плясовую.

– Нет, ты слова мне скажи. Слова.

– Хорошо! – Варенька нараспев заговорила ему на ухо:

Отправив Екатерину Афанасьевну с Любашей на извозчике, Стрешневы и Циолковские долго еще наблюдали, как молодежь веселилась на зеленой поляне. Домой возвращались уже в сумерки. Циолковский был в беззаботно-радостном настроении, шутил и даже пытался напевать:

Но когда подошли к дому, он вдруг спохватился:

– Друзья! А ведь я приготовил для вас сюрприз! Хотите взглянуть?

Стрешнев и Лиза воскликнули в один голос:

– Да, да, конечно!..

Циолковский, порывшись в кармане, достал ключ, отомкнул замок и вынес из сарая белое удлиненное сооружение, похожее на бесхвостую рыбу.

– Что это такое?! – удивленно воскликнула Лиза.

– Это макет разрабатываемого мною металлического аэростата.

– Металлического? – недоверчиво спросил Стрешнев и пощупал рукой деревянный каркас, оклеенный толстой бумагой.

– Да, металлического, – с гордостью подтвердил Циолковский. – Этого еще никто не предлагал.

– А почему металлический? – спросила Лиза.

– Чтоб избежать катастроф! Знаменитый французский изобретатель Надар построил аэростат «Гигант», который мог поднять до сорока пассажиров. Но из-за непрочной матерчатой оболочки аэростат потерпел аварию при посадке – десять человек получили увечья. А сколько аэронавтов погибло на таких шарах…

– Разве при металлической обшивке не может быть аварий? – спросил Стрешнев.

– Их можно будет избежать. Ведь мой металлический аэростат будет снабжен двигателем. Следовательно, он будет управляемым и устойчивым к сопротивлению среды. Аэростат будет способен побеждать ветер… Я уверен, друзья, что металлическим аэростатам принадлежит будущее. И может быть, недалеко то время, когда мы с вами полетим из Боровска в Москву.

– Меня, к сожалению, не пустят, – грустно вздохнул Стрешнев.

– А я верю – полетим! – твердо сказал Циолковский и как стяг поднял свой макет.

– Я тоже верю в это! – радостно воскликнула Лиза. – Я верю, что вы добьетесь успеха, Константин Эдуардович. Верю и желаю вам большой удачи!

– Правда? Вы верите, Елизавета Павловна? Спасибо! Это так важно для меня. Мне так нужна хотя бы маленькая поддержка.

Он взял модель под мышку и с благодарностью поцеловал Лизе руку.

В мае 1886 года у Стрешнева кончился срок ссылки. Лиза, ожидавшая этого дня с душевным трепетом, с утра надела свое любимое сиреневое платье из переливающегося китайского шелка, с круглыми матовыми пуговицами на груди и рукавах. Это длинное, закрытое платье с узкими рукавами Лиза не надевала с того времени, как арестовали Кибальчича. Матери говорила, что оно было тесновато. А сегодня померила – оказалось впору. Лиза любила это платье не только потому, что оно делало ее изящной и, как говорили многие, очень шло к ее ясным серым глазам, а главное потому, что в нем она понравилась Кибальчичу…

Сегодня у нее было праздничное настроение, и Лиза хотела встретить мужа торжественно.

Принарядившись и уложив в пучок свои пышные светло-русые волосы, Лиза вошла в спальню, где нянюшка Мокеевна одевала белокурого голубоглазого Колю.

– Мамочка! Какая ты красивая! – звонко закричал он. – Я сегодня пойду играть в бабки. Меня мальчишки возьмут.

– Пойдешь, пойдешь, Коленька, – сказала Лиза, целуя его, – а потом мы вместе выйдем встречать папу…

Стрешнева ждали к обеду. К трем часам стол уже был накрыт и украшен букетом первой сирени. Лиза, переодев прибежавшего со двора Коленьку и накинув мантильку, вместе с ним вышла на улицу.

Стрешнев брел навстречу, понуро опустив голову. Лизу кольнуло нехорошее предчувствие. Коленька же, увидев отца, с криком бросился навстречу и, подхваченный отцом, повис у него на шее.

– Папа, папочка! Я играл сегодня в бабки с большими мальчишками…

– Молодец, Коленька. Молодец! Я тебе куплю бабок целый мешочек. Беги домой.

Коля пустился бегом…

– Что, Сережа? – с тревогой спросила Лиза, беря под руку мужа. – Неужели не кончились наши волнения?

Стрешнев поцеловал Лизу в щеку.

– Спасибо, Лизок, что ты надела это платье. Я так его люблю. В нем ты особенно хороша.

Лизе было приятно, что он заметил ее наряд. Она улыбнулась, но эта улыбка тут же потухла.

– Сережа, я очень волнуюсь… Был ли ты у исправника?

– Был… Но пока ничего не известно… Принял меня на этот раз сухо и официально. Даже не предложил присесть. На мой вопрос ответил угрюмо: «Пока никаких распоряжений не имею. Извольте ждать… Как придет бумага – я вас вызову».

– Значит, что-то произошло в Петербурге. Ты просматривал последние газеты?

– Так, бегло…

– Пойдем посмотрим вместе. В Петербурге определенно что-то происходит…

Поднявшись на второй этаж, оба прошли в кабинет, и Лиза сама стала просматривать «С.-Петербургские ведомости».

– Ты, Лизок, смотри хронику, обычно там важные новости.

– Пока ничего значительного не вижу. Нет, подожди… Ах, боже мой! Сережа, какое несчастье!.. Умер Владимир Станиславович! Как жаль… Надо немедленно послать соболезнование Алисе Сергеевне… Сколько он сделал добра… Как помог нам… Если бы не он, ведь тебе бы не избежать каторги. И здесь не дали бы учительствовать…

– Конечно, конечно, милая. Но что же будет теперь? Неужели исправник знал, что Верховский – наш покровитель, а когда прочел о нем – переменился?

– Возможно… А впрочем, не знаю. Одно ясно, что теперь нам не у кого искать заступничества, Что-то с нами будет…

Месяца через два Стрешнев снова пошел к исправнику. Тот даже не встал из-за стола, не подал руки.

– Я запрашивал о вас, господин Стрешнев, – холодно сказал он, – но пока никаких бумаг не поступило. Если желаете – можете подать прошение на имя губернатора или господина министра внутренних дел.

– Нужно сноситься через вас, господин исправник?

– Можете подать прошение мне – я перешлю по инстанции.

Стрешнев поблагодарил, откланялся…

Шли месяцы, а ответа на прошение не было. Лиза волновалась больше Стрешнева. «В Петербурге что-то происходит, – думала она. – Иначе Сергея не стали бы держать. Но что? И долго ли ждать?..»

Чтоб разобраться в событиях, Лиза каждый день просматривала газеты, но ответа не находила.

Наступил восемьдесят седьмой год, а на прошение Стрешнева все еще не было ответа…

Идея создания цельнометаллического управляемого аэростата, который должен был покорить воздушный океан, так увлекла Циолковского, что он совершенно утратил чувство времени: путал обед с ужином, будни с праздниками и даже иногда забывал имена близких людей. Работа, работа, работа и – ничего больше.

Варенька сердилась, побаивалась за его здоровье. Чтобы отвлечь мужа от дел, она вместе с Лизой по воскресеньям устраивала то поход за грибами, то просто прогулку в лес.

Циолковский охотно проводил время с друзьями, так как с ними можно было по душам поговорить о своем проекте, услышать слова одобрения: они были так важны для изобретателя!..

После встреч с друзьями Циолковский всегда приободрялся и работал весело, воодушевленно. Варенька не раз слышала, проходя мимо сарая, как Циолковский тихонько мурлыкал. Это значило, что он работает с упоением.

Ни одна из работ не увлекала Константина Эдуардовича так, как проект управляемого аэростата. Он посвятил ей не месяцы, а целые годы…

После Любаши у Циолковских родился сын Игнатик, а потом Саша, а проект аэростата все еще не был закончен…

Наступил 1887 год с вьюжной, морозной зимой. Циолковский еще с осени оборудование мастерской перенес из сарая в дом, загромоздив верстаком, токарным станком, моделями самую большую комнату.

Как-то в воскресенье, когда Циолковский собирал новую модель аэростата, в кухне скрипнула дверь, и вошел рослый человек с заиндевелой бородой в форменной шинели земского начальника.

– Здравия желаю! – пробасил он. – Могу ли я видеть господина Циолковского?

Варенька вздрогнула от зычного голоса и грозного вида незнакомца.

– А вы по какому делу?

– Я, собственно, по делам изобретательским… Много наслышан о господине Циолковском… И сам к этому причастен, – миролюбиво заговорил земский начальник, сняв шапку.

– Тогда пожалуйте к нему, – пригласила Варенька и проводила гостя в большую комнату.

– Честь имею представиться: земский начальник Голубицкий Павел Михайлович, – единым вздохом выпалил вошедший, сразу узнав по рассказам худенького, в простых очках, с всклокоченной бородкой Циолковского.

– Очень рад! Чем могу служить? – официально спросил Циолковский.

– Я, собственно, не по службе, – заговорил Голубицкий, – а по весьма деликатному делу – хочу познакомить с вами одну даму, очень интересующуюся вашими изобретениями.

– Даму? Интересующуюся изобретениями? Простите, я вас или не понял, или не расслышал.

– Нет-с. Все именно так.

– Но помилуйте, кто же эта дама? – удивленно приподнял густые кустистые брови Циолковский.

– Может быть, изволили слышать – знаменитый математик из Санкт-Петербурга Софья Васильевна Ковалевская.

– Как же не знать… Но почему она здесь и почему спрашивает обо мне?

– Она проездом… Остановилась у меня и вот просила вас привезти… Я тут недалеко… В Тарусе.

– Меня? К Софье Ковалевской? – переспросил Циолковский, приставив ладонь к уху.

– Так точно!

– Нет, нет, увольте, я к этому не готов. Не могу… – сказал Циолковский, с горечью подумав о своей глухоте. – Не могу.

– Настаивать не смею, господин Циолковский. Я сам предложил ей познакомиться с вами, так как много хорошего слышал о вас.

– Обо мне, кроме сплетен да разных небылиц, ничего не рассказывают. Обыватели считают чудаком.

– Что вы! Что вы! Много хорошего говорят… Сейчас, как я вижу, вы трудитесь над аэростатом?

Циолковский молчал, с недоверием осматривая гостя.

– Вы не опасайтесь меня, господин Циолковский. Я ведь сам изобретатель и умею хранить тайны… Работаю над усовершенствованием телефона. Иногда выступаю со статьями в газетах и имею знакомства в ученом мире. Рад буду быть полезен вам.

– Присаживайтесь, господин Голубицкий, и извините мою неосведомленность.

– Я вижу, вы, Константин Эдуардович, придаете аэростату удлиненную форму.

– Да, я разрабатываю модель управляемого металлического аэростата с изменяемым объемом.

– Вот как? Эт-то весьма любопытно.

– Если желаете, я вкратце познакомлю вас.

– Ради бога! И поверьте – меня искренне интересуют ваши исследования.

Циолковский одобрительно кивнул и стал рассказывать…

– Модели, которые вы видите, господин Голубицкий, – это лишь дополнение к моей главной работе. А главная работа вот! – он достал из стола объемистую рукопись. – Триста пятьдесят две страницы. Труд «Теория и опыт аэростата». Это теоретически разработанный проект, в разных вариантах по величине, металлического аэростата со многими схематическими чертежами. Желаете взглянуть?

– Если разрешите…

Циолковский протянул рукопись.

– Вы, вероятно, знаете, господин Голубицкий, что матерчатые оболочки существующих аэростатов очень непрочны и часто приводят к катастрофам. К тому же их нельзя считать непроницаемыми для газа. Да и геометрические формы аэростатов несовершенны.

Предлагая заменить матерчатую оболочку металлической, я даю расчеты наиболее эффективных геометрических очертаний аэростата.

– Да, да, я вижу. Очень интересно. И смело! – листая рукопись, заговорил Голубицкий. – Я удивлен, господин Циолковский. Удивлен! Признаться, случалось о вас слышать разные небылицы… Теперь вижу – не зря приехал и хотел вас познакомить, с Софьей Васильевной. Ей было бы интересно. Может, поедете?

– Нет, нет, благодарю вас, не могу.

– Тогда позвольте мне еще полистать рукопись.

– Сделайте одолжение…

За разговорами просидели дотемна.

Прощаясь, Голубицкий долго тряс руку Циолковского.

– Поразительно! Я ничего подобного не слыхал. Днями буду в Москве – обязательно разыщу Столетова и обо всем расскажу ему. Рад, необыкновенно рад знакомству с вами, господин Циолковский. Вы делаете великое дело. Да-с… Ну, а что же все-таки сказать Софье Васильевне?

– Не могу… Так и скажите. Не могу. Еще не готов к этому… Как-нибудь в другой раз…

1

Почему не отпускают Стрешнева? Этот вопрос волновал и Циолковского. Он тоже хотел разобраться в происходящем и внимательно читал «Московский листок», привозимый в Боровск на трое суток раньше петербургских газет.

Как-то зябким мартовским вечером Циолковский вышел погулять и направился на почту за свежей газетой. Там толпился народ, обсуждая какие-то новости. Говорили полушепотом, и Циолковский не мог расслышать. Развернув газету, он прочел маленькое сообщение, перепечатанное из «Правительственного вестника», и сразу все понял.

В сообщении говорилось, что в Петербурге 1 марта схвачена группа заговорщиков-террористов, готовивших покушение на государя императора Александра III. Арестованные: Ульянов, Шевырев, Осипанов, Андреюшкин и Генералов – признали себя членами тайного сообщества, именуемого «террористической фракцией «Народной воли».

Циолковский свернул газету и сунул в карман.

«Вот разгадка вопроса, почему держат Стрешнева. Значит, «Народная воля» еще не полностью разгромлена. Герои! Молодцы! Я преклоняюсь перед вами!.. Однако моему другу это может грозить новыми неприятностями. Надо предупредить».

Циолковский быстро зашагал к Стрешневым.

2

Весть, принесенная Циолковским, подтвердила догадку Лизы. Прочтя вслух сообщение, она не могла сдержать слез и выбежала из комнаты…

Стрешнев угрюмо ходил вдоль окон, спрашивая себя: «Что же теперь делать?.. Что будет?.. Несчастных безусловно повесят, а потом? Потом начнут шерстить всех, кто привлекался по делу «1 марта» пять лет назад… Надо же случиться, чтоб второе покушение намечалось тоже первого марта. В этом усмотрят прямую связь. Ведь опять упоминается «Народная воля»… Это роковое совпадение может для меня кончиться трагически…»

– Сергей Андреевич, не повредит ли это событие вам? Раз кончился срок ссылки, – может быть, уехать?

– Куда? Это невозможно. Я был у исправника. Остается лишь ждать…

– Да, – вздохнул Циолковский. – Как в сущности все мы беспомощны и беззащитны…

Вошла Лиза, и тут же подали чай. Лиза села к самовару и наполнила чашки. Однако все сидели угрюмые, подавленные. Разговор не вязался.

Циолковский чувствовал себя виноватым, что принес это тяжелое известие. Он снимал и протирал очки, стараясь сказать что-то успокоительное, обнадеживающее, но ничего не мог придумать…

Лиза молча мешала витой ложечкой остывающий чай. Ее лицо стало сосредоточенным и одухотворенным. В глазах уже не было страха. Она видела перед собой Кибальчича…

Его бледное лицо с черной густой бородой и карими, спокойными, умными глазами смотрело из мрака былого. Он как бы говорил: «Каждый человек должен честно исполнить свой долг. Я и мои товарищи казнили тирана и за это заплатили жизнью. Наши последователи пытались казнить второго деспота, но их постигла неудача… Ты должна вырастить и воспитать своего сына, чтоб он встал в ряды борцов за свободу и счастье народа».

Лиза взглянула на мужа, давно выпившего свой чай и нервно мнущего в руках салфетку.

«Бедный Сережа. Он боится не за себя, а за нас с Коленькой. Но мы не сдадимся…»

Циолковский, продолжая чувствовать неловкость, допил свой чай и поднялся:

– Друзья, простите меня, что принес вам это горькое известие. Поверьте, сердце мое распахнуто для вас. Что бы ни случилось, мы с Варенькой – ваши верные друзья до гроба. Мы сделаем для вас все, что сможем.

Стрешнев поднялся и обнял друга:

– Спасибо, Константин Эдуардович. Спасибо! В эти дни нам особенно дорога и ваша дружба и ваше участие.

Циолковский поцеловал Лизе руку и, склонив голову, удалился. У него было такое ощущение, что он прощается со Стрешневым навсегда.

3

Циолковский в душе восхищался подвигом Гриневицкого, казнившего Александра II шесть лет назад, и теперь с гордостью думал о смельчаках, отважившихся вступить в смертельную схватку с новым деспотом, охраняемым тысячами явных и тайных жандармов. Поэтому, когда над Стрешневым нависла новая беда, Циолковский стал чаще бывать у друзей, стараясь их ободрить, хотя знал, что это может повредить его репутации.

Власти на этот раз всячески пытались приглушить слухи о покушении на царя. Никаких подробностей газеты не сообщали. В училище посудачили и утихли.

Циолковский постепенно успокоился и опять начал работать над аэростатом. Опыт с моделями помог ему осмыслить основные конструктивные принципы своего аэростата, и сейчас он дорабатывал свой теоретический труд «Аэростат металлический, управляемый».

Он так увлекся работой, что даже не читал газет. Поэтому не знал о казни в Шлиссельбургской крепости пятерых террористов, покушавшихся на Александра III.

Совсем другое происходило в семье Стрешневых. 15 мая Лиза купила на почте «Правительственный вестник», где отыскала следующее сообщение: «Приговор Особого Присутствия Правительствующего Сената о смертной казни через повешение над осужденными Генераловым, Андреюшкиным, Осиповым, Шевыревым, Ульяновым приведен в исполнение 8-го сего мая 1887 года».

Двумя неделями позже заезжая модистка принесла Лизе «Журнал мод», который был обвернут французской газетой. Из этой газеты Стрешневы узнали, что казненные были студентами Петербургского университета. Пахомию Андреюшкину и Александру Ульянову едва исполнилось двадцать лет; Василию Генералову было двадцать два года, Петру Шевыреву и Василию Осипанову по двадцать шесть.

Газета отмечала, что на следствии и суде террористы вели себя отважно. Они подтвердили, что были членами партии «Народная воля» и ставили своей целью убийство Александра III, так как не видели другого выхода для избавления России от бесправия и произвола…

– Да, – вздохнул Стрешнев, – мы ничего не ведаем. Нам остается только ждать…

4

Май стоял теплый, солнечный, а в первых числах июня задули северные ветры, начались дожди.

Так как занятия в училище давно окончились, Стрешнев сидел дома. Однообразные, тревожные разговоры домашних и заунывный шум дождя усиливали и без того тяжелое настроение. Томила, угнетала неизвестность. Ведь скоро год, как было послано прошение министру внутренних дел, а до сих пор – никакого ответа. Стрешнев нервно ходил по комнате, до боли сжимая пальцы: «Пусть новая ссылка, но только бы не это мучительное ожидание…»

Раздался звонок. Кто-то несколько раз дернул внизу за ручку.

Лиза приподнялась над книгой.

– Это чужие! Уж не от исправника ли? – с испугом спросила она.

– Не волнуйся, Лизок. Тебе нельзя волноваться… Я думаю: что бы ни случилось – все к лучшему. Так надоело ждать.

Хлопнула дверь, и в передней послышался спокойный голос нянюшки:

– Дома, дома, проходите, пожалуйста.

В дверях появился взволнованный, с зонтом в руках Циолковский.

– Извините меня, друзья, прибежал поделиться нежданной новостью – вызывают в Москву. Надо ехать незамедлительно.

– Присаживайтесь, Константин Эдуардович, присаживайтесь, – пожимая ему руку, обрадованно заговорил Стрешнев. – По какому же делу вас?

– Помните, я говорил вам о визите Голубицкого. Видать, он сдержал обещание. Приглашают в Московское общество любителей естествознания. Предлагают выступить с сообщением о цельнометаллическом аэростате… Просят приехать срочно, так как в конце июня рекомендовавший меня профессор Столетов должен отбыть за границу.

– Это чудесно, дорогой друг, я очень рад за вас.

– Это замечательно! – воскликнула Лиза. – Наконец-то вам предоставляется возможность заявить о своих трудах публично.

– Заманчиво, а все же боюсь, друзья, – сбивчиво продолжал Циолковский. – Ведь тут соберутся многие ученые. Как же я, почти глухой, буду им докладывать?

– Но другого случая может не быть, – сказала Лиза. – А вы говорили, что готовы защищать свой проект где угодно.

– Да, да, конечно, говорил… Я верю в него.

– Тогда чего же смущаться? Вон «народовольцы» шли на смерть…

– Лиза, Лизок, ты, кажется, увлекаешься, – остановил жену Стрешнев.

– Нет, нет, – возразил Циолковский. – Елизавета Павловна права. Я должен действовать решительней. И я не боюсь. Только вот глухота…

– А когда ехать? – спросил Стрешнев.

– У меня проект и новая модель совершенно готовы. Собираюсь завтра. Пришел попрощаться.

– В добрый путь! – сказала Лиза, вставая и пожимая Циолковскому руку. – В добрый путь!

– Желаем большого успеха! – обнял его Стрешнев.

5

Отправив депешу в Физическое отделение Московского общества любителей естествознания, Циолковский днем выехал на почтовых. Из-за дождей дорога оказалась сильно размытой, с колдобинами, наполненными мутной водой, и до Москвы удалось дотащиться лишь на четвертые сутки.

Узнав в Политехническом музее у секретаря общества адрес профессора Столетова, Циолковский пешком отправился на Тверскую.

За одиннадцать лет, что он не был в столице, Москва ничуть не изменилась. Те же булыжные мостовые, те же извозчики и ломовики, та же бойкая торговая сутолока в Охотном ряду…

Поднявшись на второй этаж, на двери, обитой черной клеенкой, Циолковский увидел бронзовую пластинку со строго выгравированной надписью: «Профессор Московского университета Александр Григорьевич Столетов».

Циолковский стал искать глазами ручку звонка, но ее не оказалось. «Придется постучать, – подумал он и вдруг пониже бронзовой пластинки увидел черную пуговку. – Кажется, электрический?» Он с минуту постоял в раздумье и надавил пуговку. Послышался мягкий дробный звон, и дверь открыла женщина в белом переднике.

– Могу я видеть господина профессора?

– Как прикажете доложить?

– Циолковский. Учитель из Боровска.

– Входите, входите, коллега, я давно вас жду, – послышался громкий голос, и из полумрака передней шагнул навстречу высокий человек с круглой бородкой, в очках, приветливо протянул руку. – Здравствуйте, господин Циолковский! Рад вас видеть. Как доехали?

– Благодарствую, господин профессор, все благополучно. Привез свой труд и модель аэростата.

– Прекрасно. А мы уже назначили на пятницу ваш доклад в Политехническом музее. Будут видные ученые, Все очень заинтересованы вашим сообщением.

– Благодарю вас, господин профессор.

– Зовите меня Александр Григорьевич и, пожалуйста, держитесь без всякого смущения. Мы коллеги, и этим должны определяться наши отношения.

– Спасибо, Александр Григорьевич. Но, право, как-то неловко…

– Больше об этом ни слова. Где ваш реферат?

– Простите, Александр Григорьевич, это не реферат, а просто большая статья.

– Где она?

Циолковский достал из бокового кармана сюртука вдвое сложенную толстую тетрадь, расправил:

– Вот, извольте!

– «Теория аэростата»? Отлично! Я посмотрю. Мне ведь придется председательствовать… Вы оставите вашу работу?

– Да, конечно, Александр Григорьевич.

– Отлично-с! А теперь скажите, где вы остановились? Не оказать ли вам содействие?

– Я ведь жил три года в Москве и остановился у старой хозяйки. Там вполне прилично.

– Так-с. Хорошо. Тогда прошу ко мне обедать.

– Благодарствую, Александр Григорьевич, вы и так оказали мне большую честь. Благодарствую. И, признаться, я должен подготовиться к докладу.

– Это существенный предлог. Ну-с, так желаю вам успехов, господин Циолковский! В пятницу к шести часам мы вас ждем в Политехническом музее…

В пятницу днем Циолковский привез на извозчике в музей новую модель аэростата и попросил секретаря общества указать аудиторию, где ему предстояло докладывать,

Секретарь – степенный седой человек в черном сюртуке – провел его в большой светлый зал. На возвышении под портретом Ломоносова стоял стол, покрытый зеленым бархатом, и массивная кафедра, а внизу – десятка три кресел. За столом висела черная классная доска, и на подставке лежали мел и тряпка.

«Вот это хорошо, – подумал Циолковский, – я смогу начертить схемы». Положив модель дирижабля на шкаф, стоящий в углу, он поблагодарил секретаря общества и, сказав, что будет к шести, откланялся…

В зале сидели важные, убеленные сединами ученые. Константин Эдуардович, взглянув на них, растерялся и забыл, с чего следует начинать. Но Столетов, заметив его смущение, заговорил очень спокойно и добродушно:

– Господа! Прежде чем представить вам докладчика, я прошу позволения сказать несколько слов. Господин Циолковский занимает скромную должность уездного учителя в Боровске, но его реферат заслуживает всяческого уважения. Ознакомившись с его трудами, я позволю себе доложить вам, что господин Циолковский по своим знаниям мог быть учителем в любой гимназии и даже преподавать в университете. Его исследование об аэростате – это зрелый труд, полный смелых мыслей и новых идей, в чем вы сейчас убедитесь сами. Однако господин Циолковский, в силу сложившихся обстоятельств, не сумел получить специального образования. И если в своем докладе он не всегда будет следовать строго научной терминологии, я прошу вас, господа, не быть слишком строгими и проявить доброжелательность. А за сим позвольте представить вам, господа, нашего гостя Константина Эдуардовича Циолковского.

Ученые ободряюще захлопали. Циолковский поднялся на кафедру совсем успокоенный и, поправив очки, заговорил:

– Господа ученые! Я очень растроган и сердечно благодарю вас за то, что вы согласились выслушать меня. Я представляю себе, как все вы заняты и как дорога вам каждая минута времени, поэтому буду предельно краток.

В зале послышались приглушенные голоса одобрения, и это придало сил и уверенности Циолковскому.

– Вы прекрасно знаете, господа, что воздушный шар Монгольфье за свою столетнюю историю претерпел большие изменения. Из круглого и грушеобразного он сделался продолговатым, рыбоподобным. Такая форма более устойчива к сопротивлению воздушной среды. А главное, господа, сейчас проявляется тенденция к созданию аэростатов управляемых, способных сопротивляться стихии и преодолевать силу ветра. Полагаю, что вы отлично осведомлены о дирижаблях Жиффара, Дюпюи де Лома, братьев Тиссандье, Ренара и Кребса. Безусловно, вам известны работы в этом направлении наших соотечественников, профессора Менделеева и изобретателя Костовича.

Отдавая дань уважения названным изобретателям и исследователям, позволю себе высказать мысль, что главный недостаток перечисленных аэростатов состоит в ненадежности их оболочек. Матерчатая оболочка очень непрочна и недолговечна. Она не может долго сопротивляться силе ветров и не может быть абсолютно непроницаемой для газа.

Чтобы добиться серьезных успехов в воздухоплавании, надо экспериментировать, ставить опыты. Я разработал совершенно новую жесткую конструкцию оболочки управляемого аэростата. По моим убеждениям, она должна быть металлической.

– Металлической? – раздался удивленный старческий голос.

– Да, металлической! Ее необходимо делать из тонких листов железа, меди или другого ковкого металла.

Циолковский сошел с кафедры, достал со шкафа модель своего дирижабля и поднял ее над головой:

– Вот мой аэростат. Он сделан из тонких медных пластин. Огромное значение я придаю форме аэростата. Предлагаю конфигурацию, приближенную к форме быстроходных рыб. Такой аэростат сможет легче преодолевать сопротивление воздуха и ветра.

– Это разумно!

– Да, да, весьма! – послышались голоса.

Циолковский подошел к доске, взял мел и нарисовал воздушный шар с корзиной:

– Вот такую форму имел аэростат Монгольфье. Подобные аэростаты были легкой добычей ветров. Мы знаем, господа, что десятки аэронавтов, пускавшиеся в полет на воздушных шарах, погибли трагически. А вот взгляните, господа, – Циолковский быстро нарисовал головастую рыбу.

– Это кит? – спросил кто-то в первом ряду.

– Это аэростат Липпеха, строившийся в России еще в тысяча восемьсот двенадцатом году.

Ниже этого рисунка Циолковский нарисовал аэростат миндалеобразной формы, а внутри – груше подобный баллон.

– Это, господа, схема оболочки аэростата Дюпюи де Лома, вычерченная профессором Менделеевым. В центре оболочки, как вы видите, помещен баллон с газом. Он при полете может расширяться или сокращаться, а оболочка останется неизменной.

Циолковский сквозь очки взглянул в зал и, заметив, что его слушают с интересом, продолжал:

– Мысль о жесткой оболочке теперь занимает многих. Большое значение имеет также и ее геометрические очертания. Чертеж, сделанный профессором Менделеевым по им же проверенным расчетам дирижабля французского конструктора Дюпюи де Лома, предпочтительней многих других. Его миндалевидная форма будет более устойчива к сопротивлению воздушной среды. Однако матерчатая оболочка весьма ненадежна. При наполнении и сокращений газового баллона она может деформироваться, что поведет к катастрофе.

– Я предлагаю, господа, – повысил голос Циолковский, – создать аэростат цельнометаллический, на жестком каркасе, который будет более надежен и безопасен. Думаю, что в этом направлении и должно идти дальнейшее развитие воздухоплавания.

– Ну-с, а как же ваш аэростат будет управляться? – спросили из зала.

– Сейчас, как вы знаете, господа, создаются электрические двигатели и двигатели, работающие на жидком горючем. Я надеюсь, что они-то и обеспечат развитие аэронавтики. Именно они!

В зале зашептались.

Выждав тишину, Циолковский продолжал с воодушевлением и верой:

– Мой цельнометаллический аэростат имеет еще одну существенную особенность – он может менять свой объем. – Циолковский вновь поднял модель и сжал ее. – Вот видите! Это сокращение необходимо для того, чтоб избежать деформации корпуса и при расширении и сжатии газа в баллонах на разных высотах. Изменение объема дирижабля будет производиться системой тросов, расположенных внутри металлической оболочки. Я уверен, господа, что только цельнометаллические аэростаты принесут прогресс человечеству. Но такой системы аэростата еще никто в мире не предлагал. Я боюсь, что на мои идеи не обратят внимания, если вы, господа, не возвысите свой голос. Судьба моего изобретения в ваших руках. От вас, господа, зависит многое. Вы можете помочь мне и России проложить пути в голубом океане. Я взываю к вашему разуму и к вашим сердцам!..

Циолковский умолк.

Раздались хлопки, послышались ободряющие возгласы: «Похвально!», «Смело», «Весьма оригинально!»… Ученые тесным кольцом охватили Столетова. Секретарь взял под руку Циолковского и увел к себе…

6

В тот день, когда Циолковский, охваченный волнением, ехал на извозчике с моделью аэростата в Политехнический музей, к Стрешневым, стуча шашкой о ступеньки лестницы и хрипло дыша, поднимался тучный городовой.

Услышав тяжелые шаги, Сергей Андреевич поспешил в переднюю:

– Здравия желаю! – гаркнул городовой. – Вы будете господин Стрешнев?

– Да, я. Вам что угодно?

– Господин исправник требует вас к себе.

– Хорошо. Сейчас…

Городовой козырнул, щелкнул каблуками и вышел.

– Что, что случилось, Сережа? – выбежала из спальни встревоженная Лиза.

– Исправник требует к себе. Приходил городовой.

– Ты не волнуйся, Сережа. Если б что плохое – пришли бы жандармы.

– А вдруг жандармы уже ждут там? Может, собрать вещи?

Лиза растерянно посмотрела на мужа и, секунду подумав, подбежала к раскрытому окну, взглянула и пальцем поманила Стрешнева:

– Сережа, он тут…

– Городовой?

– Да, очевидно, ждет тебя…

Стрешнев, стараясь быть спокойным, оделся в старый гимназический вицмундир. Зашел в спальню, поцеловал спящего сына и, перекрестив его, вышел в столовую.

– Ты ждешь худшего? – спросила ходившая следом Лиза.

– Не знаю… На всякий случай, Лизок, вот тебе деньги, спрячь. Если меня арестуют – уезжай отсюда вместе с мамой и Коленькой. Впрочем, я надеюсь, что все обойдется…

Стрешнев обнял Лизу, поцеловал:

– Не волнуйся, Лизок, полагаю, что переведут в другой город, и мы опять будем вместе.

– Я пойду за тобой, Сережа. Чтоб увидеться еще раз и узнать…

– Хорошо. А где мама?

– Она на базаре, я уже послала кухарку…

Стрешнев ласково погладил волосы Лизы, еще раз поцеловал ее и вышел.

Городовой сидел на скамеечке и курил.

– Что, меня приказано доставить под конвоем? – громко, чтоб слышала Лиза, спросил Стрешнев.

– Никак нет, ваше благородие, – вскочил городовой, увидев блестящие пуговицы, – я просто курил в холодке.

«Хитрит», – подумал Стрешнев и быстро, не оглядываясь, пошел впереди…

– А, господин Стрешнев! Входите, входите! – весело выкрикнул исправник и легко встал из-за стола. – Здравия желаю, Сергей Андреевич! Присаживайтесь, – и протянул Стрешневу мясистую руку, как старому знакомому.

– Наконец-то я могу вас обрадовать. Пришла бумага из Петербурга. Вы теперь – вольный казак! Честь имею поздравить!

– Спасибо, господин исправник. Я еще не смею верить.

– Как же, вот-с она! Сам господин товарищ министра внутренних дел изволил положить резолюцию.

– Что же, я могу вернуться в Петербург?

– Нет, не совсем… однако через некоторое время, я полагаю, возможно…

– Что же в резолюции? – дрогнувшим голосом спросил Стрешнев.

– А вот извольте убедиться сами: «Разрешается жить в Калуге».

– В Калуге?

– Да. Превосходный губернский город. Вы недовольны?

– Нет… я, собственно, не знаю…

– Как, помилуйте! В теперешнее-то время! Эх, Сергей Андреевич, Сергей Андреевич! Я ведь боялся за вас – ночи не спал… Ведь в Сибирь могли вас закатать. Да-с… Уж вы поверьте мне. Я знаю… Счастье в том, что бумага была подписана еще до этой крамолы. Поезжайте, голубчик, в Калугу – барином заживете. Вот для вас бумаги. Желаю успеха!

– Благодарю вас, господин исправник, – поклонился Стрешнев, взяв бумаги.

Исправник встал и, пожав руку Стрешневу, проводил его до дверей.

7

С последней перед Боровском станции Циолковский выехал на перекладных еще затемно. Было прохладно и сыровато: в низине, у темного леса, висел густой туман. От прерванного сна и сырости слегка знобило. Усталость и нервное напряжение последних дней давали себя знать. Циолковский завернулся в крылатку и, поудобней усевшись, задремал.

Дорога тянулась лесом. Пахло хвоей и прелью. Лес спал. Его покоя не нарушало монотонное тарахтенье колес, позвякивание подков и редкие всхрапы лошадей. Лес спал величавым таинственным сном. Циолковский несколько раз открывал глаза, взглядывал в его непроглядную темень и снова погружался в дремоту.

Но вот небо посветлело, и черный густой лес как бы отодвинулся от дороги – потянулся веселый молодой березняк, еще матовый от росы и пахнувший мочеными вениками.

Из-за большого леса поднялось солнце. Застрекотали кузнечики. Где-то далеко, в лугах, заржали лошади; на бугре, в деревне, стали заливисто перекликаться петухи.

Солнечный луч, проткнув листву березняка, скользнул по лицу Циолковского и разбудил его.

Неторопливо, протерев запотевшие стекла очков, Циолковский с детской беспечностью взглянул на просыпающийся мир, прислушался к пению петухов и сладко потянулся. На душе у него было радостно и безмятежно. Впервые за тридцать лет жизни он почувствовал себя по-настоящему счастливым. Да и было отчего! Его труд «Теория аэростата» был единодушно одобрен большим собранием московских ученых и послан на заключение профессору Жуковскому – ученику и другу Столетова. В доброжелательном отзыве профессора никто не сомневался. Столетов, прощаясь, пообещал, что общество окажет содействие в опубликовании «Теории аэростата» и сделает этот труд достоянием широкой гласности.

О чем же мог еще мечтать молодой исследователь?

Циолковский предался грезам о будущем, которое рисовалось ему весьма заманчивым. Представилось, как на его аэростатах люди летят во все концы земли… Он зевнул и снова впал в дремоту…

– Эй, барин! Вставайте! Подъезжаем. Вот она, почтовая! – тряся его за плечо, закричал ямщик.

Циолковский встряхнулся, открыл глаза:

– Боровск, барин. Приехали! Вылезайте, мне надо распрягать.

Циолковский вылез из телеги и, дав ямщику на водку, весело зашагал к дому. Ему хотелось быстрей обрадовать Вареньку, расцеловать детей.

Неся под мышкой модель аэростата и книги, а в другой руке крылатку и сверток с гостинцами, Циолковский вдруг остановился: на месте красивого, с резным крылечком дома соседей зияла черная яма да торчала закопченная русская печь с высокой трубой. Что такое? Оказывается, был пожар… Циолковский приподнял голову и не увидел своего дома. Модель и свертки выпали из рук. Он робко сделал несколько шагов и остановился у обгорелой березы.

«Боже мой! Где же наш дом?.. Варенька? Дети?.. Неужели все погибли?» – прошептал он и побрел сам не зная куда…

1

Поселившись с семьей у Стрешневых, Циолковский три дня помогал им собираться, укладывал и увязывал вещи, доставал лошадей, и лишь когда они уехали, почувствовал сильную слабость и головную боль.

Варенька уложила его в постель в том же кабинете, где он лежал после простуды в наводнение. Циолковский, гладя ее руку, смущенно и грустно сказал:

– А ведь я, Варюша, кажется, опять заболел…

Явился мешковатый, неторопливый фельдшер Розанов и, глуховато покашливая, долго выслушивал больного, выстукивал молоточком и наконец объявил, что у Константина Эдуардовича сильное нервное расстройство.

– Хорошее питание, воздух и полный покой! – твердо оказал он. – Изобретательские дела необходимо оставить на год, а то и больше. Это главное условие, если вы хотите поправиться к началу классных занятий.

– Позвольте, но как же? Ведь у меня в Москве проект… Меня могут вызвать?!

– Никаких проектов, никакой переписки, – решительно заявил фельдшер. – Сейчас – капли в постель! А когда начнете ходить – прогулки в лесу.

– Но, позвольте, я же не смогу без дела.

– Когда станет лучше – об этом поговорим. А пока, Варвара Евграфовна, с больного не спускайте глаз. Покой! Полный покой – и решительно никаких занятий…

После яблочного спаса Циолковскому разрешено было ходить: он почувствовал себя значительно лучше, хотя голова все еще болела. Эта тупая, чугунная боль утихала лишь временами, когда он гулял или занимался легкой физической работой.

Фельдшер Розанов посоветовал ходить в лес, вырубать ореховые посошки и вырезать на них узоры.

– Это для вас – отличная работа! – усмехаясь в бороду, сказал он назидательно. – Занятие чистое и благородное. А главное – успокаивает нервную систему и отвлекает от всяких мыслей.

Прощаясь, фельдшер порылся в глубоком кармане и достал перочинный нож:

– Вот, возьмите подарок и трудитесь на здоровье!

Циолковский усмехнулся, раскрыл пальцем, потрогал лезвие, сбрил с руки несколько волосков:

– А нож отменный! Спасибо! Попробую сделаться резчиком по дереву…

Занятие, поначалу казавшееся Циолковскому пустым и бессмысленным, так увлекло его, что через неделю, когда снова пришел фельдшер Розанов, в углу стояло до десятка палок с самой причудливой резьбой.

– Ну-с, как мы себя чувствуем, Константин Эдуардович? – спросил фельдшер, поглаживая бороду и с усмешкой косясь на палки.

– Вы знаете – лучше! Голова уже не так болит, и я почти не устаю, гуляя.

– Хорошо. Похвально! – фельдшер осмотрел больного, прописал новые капли и, прощаясь, кивнул в угол:

– Вижу, Константин Эдуардович, у вас уже целая коллекция посошков.

– Да, в этом деле преуспеваю.

– Не подарите ли мне палочку? В дождь, по грязи мне бы сподручнее.

– С радостью! Выбирайте любую, Виктор Семенович.

– Хотелось бы покрепче… Вот эта из можжевельника хороша.

– Она еще не готова, – серьезно сказал Циолковский, – на ней же нет узора… Денька через два – пожалуйста!

– А как же вы сделаете узор, ведь коры-то нет?

– В этом и штука! – усмехнулся Циолковский. – Узор буду выжигать… можно?

– Если не утомит – попробуйте… Однако, Константин Эдуардович, мне надо спешить. Будьте здоровы.

– А палку?

– Палку – в другой раз… Главное – не забывайте принимать капли.

Варвара Евграфовна, помня наставления фельдшера, внимательно следила за тем, чтоб муж не занимался никакими научными изысканиями. Даже газеты она вынимала из ящика сама и запирала в сундук непрочитанными.

Константин Эдуардович сердился, но ничего не говорил. Утром, после чаю, он обычно вместе с Игнатиком уходил в лес за палками. Потом в глубине двора в тени старого дуба старательно вырезал на коре узоры.

Как-то перед обедом Варвара Евграфовна, доставая из почтового ящика газеты, обнаружила письмо со штемпелем «Московского общества любителей естествознания».

«Запру в сундук вместе с газетами, – решила она, – поправится Костя, тогда и прочитает. А то еще разволнуется…» Но, еще раз взглянув на штемпель, задумалась: «Вдруг важное… о его проекте? Может, решили строить дирижабль и выделили деньги на опыты, а мы так бедствуем…» Она вскрыла пакет.

Секретарь общества уведомлял, что перед отъездом в отпуск к ним заходил профессор Жуковский. Он сказал, что весьма одобрительно относится к проекту Циолковского, но не видит путей к практическому осуществлению оного. Добровольному обществу не под силу постройка дирижабля. Надо попытаться заинтересовать проектом Военное ведомство.

У Варвары Евграфовны навернулись на глаза слезы, и она не дочитала последних слов.

«Показать это письмо Косте – значит окончательно убить в нем надежду на успех и усугубить болезнь. Пусть ничего не знает – так будет лучше». Она поспешила на кухню и, отослав кухарку, бросила письмо в пылающую плиту…

2

Лиза ждала второго ребенка, и Стрешнев очень боялся, как она перенесет тяжелую тряскую дорогу. Сделав мягкое сиденье из сена и удобно усадив Лизу, он все же часто останавливал лошадей, устраивал короткий отдых, а после версты по три-четыре шел с Лизой пешком. Екатерина Афанасьевна с Коленькой ехали на второй подводе, и хотя им было хорошо, просторно, они тоже иногда вылезали и шли пешком, чтоб размяться.

Переночевав в Малоярославце в гостинице, Стрешневы выехали чуть свет, а приехали в Калугу глубокой ночью.

Лизе запомнились лишь булыжные улицы с каменными домами да множество церквей с высокими, теряющимися в темном небе колокольнями.

Она мечтательно всматривалась в сонные немые дома и вспоминала милый ее сердцу Петербург.

– Теперь уж скоро, Лизок, – еще два-три квартала – и дома! – старался ободрить ее Стрешнев.

– Оказывается, Сережа, Калуга – большой город!

– Еще бы! В Калуге пятьдесят тысяч жителей! Выходят свои газеты, и есть театр.

– А гимназий две?

– Да, женская и мужская. Кроме того – реальное и епархиальное училища, духовная семинария, два городских училища и три публичных библиотеки.

– Слава богу! Значит, здесь мы не будем умирать с тоски.

– Что ты, Лизок! Калуга же – столица губернии! Здесь есть свое образованное общество. Дворянское собрание, купеческий клуб, городской сад, где играет военная музыка.

– Тпру! Тпру! Стой! – закричал возница, натягивая вожжи. – Кажется, приехали, барин, – вот она пожарная то каланча!

– Да, да, вижу, она! – воскликнул Стрешнев и, спрыгнув наземь, осторожно снял Лизу.

– Вот. Лизок, в этом полукаменном доме мы будем занимать весь верх.

– Дом, кажется, хороший, но я буду бояться за Коленьку – ведь пожарные лошади вылетают, как звери.

– Что вы, барыня, – вмешался возница, – здесь брандмайор всех лошадей пропил – одни клячи остались.

В доме услышали голоса, зажгли огонь. На крыльцо с фонарем в руках вышел хозяин в высоком картузе, в женской кацавейке.

– Здравствуйте, ваше благородие! – обратился он к Стрешневу. – А мы уж давно вас ждем. Дома все вымыто, все прибрано. Милости прошу в комнаты.

– Спасибо, спасибо! Вы распорядитесь, чтоб отворили ворота.

– Ворота не заперты. Эй, ямщик, въезжайте во двор и там ждите до утра, – приказал он. – А вы, ваше благородие, со всем семейством пожалуйте наверх, я посвечу.

Стрешнев с Лизой и Екатериной Афанасьевной, с сонным, спотыкающимся Коленькой, вслед за хозяином поднялись по деревянной лестнице, вошли в залу. Хозяин засветил «молнию». Большая комната с полосатыми обоями и старинной мягкой мебелью казалась уютной.

– Как здесь хорошо! – воскликнула Лиза и, не раздеваясь, опустилась в кресло.

– Вот и отлично. Вот и слава богу, что понравилось, – услужливо сказал хозяин. – Располагайтесь, устраивайтесь, а я сейчас к вам пришлю девку, чтоб ставила самовар.

– Сережа, ты тоже спустись вниз, – попросила Лиза. – Надо, чтобы принесли постели и чемоданы

– Да, да, я сейчас распоряжусь, – ответил Стрешнев и вышел вместе с хозяином…

На другой день Стрешнев ходил представляться гимназическому начальству, а после обеда всей семьей осматривали город.

Калуга, после Боровска, выглядела большой и шумной. Массивные, похожие на кремль, гостиные ряды, причудливые церкви, красивые каменные дома – все радовало и восхищало. Хотя, кроме обветшалого дворца Марины Мнишек, в Калуге, кажется, и не было никаких достопримечательностей.

Лиза, пройдя через Летний сад с аллеями пышных лип и величественным собором, заглянула в магазины и вернулась домой веселая, разрумянившаяся. А пятилетний Коля пришел в восторг от подаренного ему красного ружья, стрелявшего привязанной пробкой. Даже Екатерина Афанасьевна поддалась общему настроению.

– Вот ужо выйдет на пенсион Павел Петрович, и мы тоже переедем в Калугу. Здесь и покойнее, и дешевле прожить, и климат лучше. Будем жить все вместе…

Утром, попив чаю, Лиза проводила мужа к портному, чтоб заказать новый вицмундир, а сама села за письмо Циолковским.

3

Циолковский поправлялся медленно. Хотя он ходил и кое в чем помогал Варваре Евграфовне по хозяйству, но даже прогулки и игры с Игнатиком его утомляли. Головные боли не проходили. Заезжий врач, осмотрев его, прописал длительный отдых, а средств не было…

К началу классных занятий Циолковскому пришлось явиться в училище. Фельдшер Розанов согласился на это, но взял с Константина Эдуардовича слово, что в течение года он не будет заниматься научной работой.

Циолковский сдержал обещание: больше года он не занимался практической работой по аэростату, но в свободные часы не переставал думать о нем. Постепенно рождались мысли по улучшению и совершенствованию конструкции. Он даже склеил из прочной бумаги складывающуюся уменьшенную копию улучшенной модели аэростата, чтоб легче было ее переслать по почте, и задумался: кому писать? Кто может разобраться в проекте, оценить по достоинству и оказать поддержку?.. Из Московского общества любителей естествознания до сих пор не было ответа. (Варвара Евграфовна молчала о сожженном письме.)

«Надо писать в Петербург. Только там, в столице, могут найти деньги на постройку аэростата или хотя бы на опыты с большой металлической моделью. Но кому писать?.. А что, если Менделееву? Ведь нет бо́льшего знатока этого вопроса. И нет бо́льшего авторитета в науке! Ведь еще в начале семидесятых годов Дмитрий Иванович начал заниматься вопросами воздухоплавания и исследования атмосферы.

Ведь это он более десяти лет назад выдвинул идею устройства большого высотного аэростата с герметически закрывающейся гондолой, чтобы аэронавты не погибли на большой высоте от разреженного воздуха, подобно французам Севиле и Кроге-Спинелли. Я же хорошо помню, что Дмитрий Иванович горячо поддерживал идею совершенствования аэростатов.

Будучи в Париже, он сам поднимался в небо на воздушном шаре Жиффара. Он установил тесные связи с конструкторами аэростатов: французами Дюпюи де Ломом, братьями Тиссандье, Ренаром, с англичанином Глешером и другими. А его книжка «О сопротивлении жидкостей и воздухоплавании» – это же капитальный труд, без которого не могут обойтись конструкторы летательных аппаратов.

С какой самоотверженностью он боролся за развитие воздухоплавательного дела в России! Ведь в 1887 году в Клину он один поднялся на ветхом аэростате на высоту трех с половиной верст, чтоб наблюдать солнечное затмение. Какое нужно было мужество, чтоб совершить этот полет! Какая преданность делу воздухоплавания!

Именно Менделееву – горячему поборнику и теоретику воздухоплавания – он должен послать свой проект.

Его травят консервативные ученые, даже сорвали выборы в академии, но передовые ученые всего мира чтят и уважают Менделеева.

Если он поддержит мой проект – Россия будет иметь свой аэростат. Напишу просто, откровенно: «Дорогой Дмитрий Иванович, я обращаюсь к Вам не ради личных выгод, а ради технического прогресса и процветания России»…»

Около месяца Циолковский потратил на то, чтоб свой объемный труд аэростата изложить на нескольких страничках. И когда это было сделано, он радостный поспешил к Варваре Евграфовне, потрясая тетрадкой:

– Варюша, смотри. Все тут! Все главные мысли и расчеты вместились! Ведь Менделеев ужасно занят. А это прочтет! И главное – модель! Все вмещается в один конверт.

– Хорошо, Костя. Я рада, что тебе удалось сделать так. Когда же отправишь?

– Сейчас иду на почту. Очень волнуюсь. Страшно! Но если Дмитрий Иванович одобрит – тогда победа! Ты представляешь, что будет тогда?..

Варвара Евграфовна перекрестила его, поцеловала:

– С богом, Костенька! Большой удачи тебе!

4

Летом 1890 года Стрешневы отметили трехлетие своего пребывания в Калуге.

Как раз в это время вышел на пенсию отец Лизы Павел Петрович Осокин, и Екатерина Афанасьевна с помощью докторов, рекомендовавших переменить климат, уговорила его переселиться в Калугу. Старики Осокины купили дом с садом, перевезли из Петербурга мебель и пригласили молодых переехать к ним.

Осенью, когда второму сыну Стрешневых, родившемуся в Калуге, исполнилось три года, устроили новоселье с именинами. Было много гостей, так как Стрешневы перезнакомились почти со всем образованным обществом Калуги. Гости чувствовали себя непринужденно, по-домашнему, Лиза играла на рояле, Стрешнев пел, а Коленька, впервые надевший гимназическую форму, увлеченно читал стихи…

Ночью, когда гости разошлись, Лиза вдруг вспомнила, что днем принесли письмо от Циолковского, которое еще лежало нераспечатанным, и позвала мужа в кабинет.

– Сережа, я совсем забыла – тебе письмо от Константина Эдуардовича. Я думаю, это ответ на наши настойчивые просьбы.

– Что, неужели он наконец решился на переезд в Калугу? Вот было бы славно!

Стрешнев распечатал письмо и стал читать вслух:

Стрешнев сложил письмо.

– Ну, что ты скажешь, Лизок?

– Я очень рада, Сережа, за Константина Эдуардовича. Может быть, бог пошлет ему удачу. Ведь пишет, что на его проект обратил внимание сам Менделеев.

– Да, с мнением Менделеева должны посчитаться – его признает весь мир…

5

Получив обнадеживающее письмо от Менделеева и официальное уведомление из Технического общества о предстоящем обсуждении его проекта, Циолковский воспрянул духом. «Все-таки я кое-что значу, если сам Менделеев рекомендует рассмотреть мой проект, – говорил Циолковский сам себе, шагая по комнате из угла в угол. Главное – не опускать руки, а бороться, биться за свои идеи. А я уж было совсем захандрил, даже начал хворать… Нет, дудки! Теперь я не сдамся, не отступлю!

Конечно, следовало бы ехать в Петербург самому, и в случае необходимости даже вступить в «драку», но – увы! Я не могу позволить себе такой «роскоши»… Боюсь, что в Петербурге противников аэростата окажется много, а разбить их будет некому. Сам Менделеев вряд ли сможет присутствовать на обсуждении… Да, обидно, однако ничего не поделаешь…

Еще в Москве мне говорили, будто бы некоторыми учеными высказывались опасения, что управляемый аэростат едва ли сможет преодолевать сопротивление ветра, который вверху сильней, чем на земле.

Всего вероятнее, что этот довод будет на обсуждении главным козырем против аэростата. Я должен не обольщать себя надеждами, а готовиться к защите своего проекта. Может быть, удастся выступать в печати? Право, хорошая мысль. Но чтобы отстоять свою точку зрения, нужны доказательства, опыты на моделях. А для опытов необходима лаборатория».

Циолковский сжал пальцы и, потянув их, щелкнул суставами: «Пожалуй, элементарные опыты по сопротивлению среды я смогу поставить. Маленькие модели можно поместить в трубе и вынести ее на крышу, под ветровой поток. Право, может получиться… Хорошо бы также изучить аэродинамические особенности птиц и насекомых. Надо наблюдать, зорко и постоянно. Надо учиться у природы…»

Циолковский не любил тянуть с родившимися замыслами. Пока в Петербурге готовилось обсуждение его проекта, он начал вести наблюдение за полетом птиц и стал мастерить из жести две спаренных трубы, чтоб поставить опыты по сопротивлению воздуха на моделях самых различных форм. Ему казалось, что веретенообразные и овальные модели смогут значительно легче преодолевать воздушный поток.

Эти предположения следовало проверить и подтвердить опытами. Циолковский всегда теоретические расчеты старался проверить опытами. Так он решил поступить и сейчас, предвидя, что по аэростату могут возникнуть большие споры.

Отец Лизы Стрешневой, Павел Петрович Осокин, вышел в отставку статским советником еще не в старых годах. Правда, он был тучноват и не охотник до дел, но зато любил читать газеты и рассуждать о политике.

По вечерам, когда вся семья собиралась за чаем, Павел Петрович обычно рассказывал о наиболее значительных событиях, давая им свою оценку, а если с ним не соглашались – сердился, краснел и начинал спорить, топорща густые, поседевшие усы.

В середине ноября, когда ударили морозы, Павел Петрович как-то вышел к чаю закутанный в старый плед и, потирая замерзшие руки, начал издалека:

– Что-то давненько не пишет ваш Циолковский. Как-то его изобретение? Есть ли вести из Петербурга?

– Пока ничего не известно, Павел Петрович, – ответил Стрешнев, принимая от Екатерины Афанасьевны стакан чая.

– А что, вы как думаете, примут его проект?

– Примут, папа, обязательно примут, – вмешалась Лиза, – ведь Менделеев поддерживает.

– Больно ты шустра, Лиза, со своим Менделеевым. Если бы так просто решались такие дела – мы бы уж давно обзавелись своим ковром-самолетом.

– Папа! Ты что-то знаешь, – строго сказала Лиза и, увидев торчащие из-под пледа газеты, посмотрела на отца с укором – неужели опять неудача?

– Пишут в газете, но я не совсем понял, Лизонька, может, это и не о нем… но все-таки похоже.

– Дай газету, папа. Я взгляну.

– Пожалуйста! Вот «Новости дня». Но лучше я сам… – Павел Петрович развернул газету и прочитал:

– «Учитель уездного Боровского училища (в Калужской губернии) г. Цанковский составил проект постройки аэростата. Проект этот рассматривался в Техническом обществе в Петербурге. Проверив математические выкладки г. Цанковского, общество нашло, что они произведены верно и что идеи г. Цанковского правильны».

– Вот видишь, – обрадованно вскрикнула Лиза, – фамилию перепутали, а идеи-то правильны!

– Подожди, не перебивай! – прикрикнул Павел Петрович. – «Идеи г. Цанковского правильны; но в денежной субсидии, которой домогался г. Цанковский для осуществления своего проекта, общество ему отказало…»

– Как отказало? – вскрикнула Лиза. – Они не могли отказать!

– «Общество ему отказало, – читал Павел Петрович. – На том основании, что прожектером не приняты во внимание все могущие возникнуть при осуществлении проекта трудности…»

– Это возмутительно! – не выдержал Стрешнев. – Они могли отклонить проект, но как смеют репортеры писать эту мерзость «домогался», «прожектер» и прочее…

– Подождите, Сергей Андреич, – остановил тесть, – дело не в словах, а в существе обстоятельств.

– Нет, нет, папа, я согласна с Сережей – это мерзость! – вспыхнула Лиза. – Мерзость и издевательство над честнейшим человеком.

– А что в других-то газетах пишут? – спросила Екатерина Афанасьевна, желая притушить спор.

– Вот еще в «Сыне отечества» несколько слов, – продолжал, понизив голос, Павел Петрович. – «По мнению г. Федорова, конструкция аэростата вследствие его крупных размеров плоха, прожектером не приняты во внимание трудности сцепления и спайки тонких медных листов оболочки аэростата. Летать на таком аэростате опасно: оболочка может легко дать трещину».

– Бедный Константин Эдуардович, – вздохнул Стрешнев, – даже Федоров против него!

– Что Федоров, когда они пренебрегли мнением самого Менделеева! – воскликнула Лиза. – Тут действуют какие-то темные силы. Может быть, есть другие проекты, которым оказано предпочтение?

– Нам трудно судить, Лизок, но следует немедленно написать Константину Эдуардовичу, постараться успокоить его. Ведь он, прочтя газеты, может впасть в отчаяние.

– Да, Сережа, ты прав. Надо написать, и как можно теплее…

6

Циолковский паял детскую ванну, когда дверь распахнулась, и в комнату вошла улыбающаяся Варвара Евграфовна, что-то пряча под передником.

– Ты что, Варенька? Неужели письмо?

– Два! Одно из Петербурга, из общества, а другое – от Стрешневых.

– А ну давай, давай! – Циолковский положил паяльник, погасил паяльную трубку и, сняв фартук, взял большое письмо.

– Ого, увесистое! Наверное, вернули рукопись, что я посылал Менделееву.

Ножиком вскрыв конверт, он вынул содержимое и развернул письмо, написанное на толстой бумаге с двуглавым орлом.

– Читай вслух, – попросила жена.

– Кабы что хорошее, а то… уж я предчувствую.

– Все равно читай.

– Хорошо. Сядем…

Циолковский откашлялся и начал:

– «Милостивый государь!

УП отдел Императорского русского технического общества в заседании своем от 23 октября, подробно рассмотрев представленный Вами через профессора Менделеева проект «Построение металлического аэростата, способного изменять свой объем», постановил…»

У Циолковского перехватило дыхание, он замолчал, закашлялся.

– Ну, что? Что же постановил?

Глубоко вздохнув, Циолковский упавшим голосом закончил:

– «Постановил, что проект этот не может иметь большого практического значения, поэтому просьбу Вашу о субсидии на постройку модели – отклонил».

– Ох, батюшки! – вздохнула Варвара Евграфовна. – Сколько было надежд, и все прахом!

– Погоди причитать, Варвара. Погоди! Я ведь еще не умер… Я буду бороться и добьюсь своего! – встряхнул головой Циолковский. – Я думал, там сидят умные, мыслящие люди, понимающие идеи и запросы времени. Но, видимо, и там засилие старых трухлявых пней… – Он вскочил, прошелся по комнате, взял другую бумагу. – Вот заключение Федорова, на которого я так надеялся. – Циолковский поправил очки, подошел ближе к окну, пробежал несколько абзацев:

– А все-таки он кое-что признает. Да. Вот послушай: «Энергия и труд, потраченные г. Циолковским на составление проекта, доказывают его любовь к избранному им для исследования предмету, в силу чего можно думать, что г. Циолковский со временем может оказать большие услуги воздухоплаванью».

– Утешили! Нечего сказать – в будущем… А сейчас-то чем жить? Ведь четвертый народился, – вздохнула жена.

Циолковский раздраженно швырнул письмо под верстак.

– Ладно, Варюша, не горюй, как-нибудь проживем… Не на них свет сошелся… а все-таки Федоров меня признает. Будем еще и мы радоваться… Будем!

Циолковский вскрыл второе письмо, и сразу лицо его просветлело:

– Правда, говорят, что не имей сто рублей, а имей сто друзей!

– Ну, что они пишут?

– В первых строках передают привет тебе, Любаше, Игнатику, Саше и малышу, имя которого еще не знают.

– Разве про Ванюшу мы не писали?

– Сообщали о рождении, но еще не знали, как назовем. А ведь он почти ровесник Андрюшеньке?

– Да, верно… – Циолковский углубился в письмо…

– Что же еще пишут, Костенька?

– Успокаивают… Узнали из газет… Опять зовут в Калугу… Говорят, там можно издать труды… и оказывается, есть подходящее место.

– И поедем! Осточертел мне этот Боровск… Да и Любашу с Игнатиком надо определять в гимназию…

Из спальни послышался плач ребенка.

– Ванюша проснулся. Ну, я пойду. А ты, Костя, отпиши им, что мы согласны, пусть Сергей Андреич похлопочет о переводе тебя по службе.

– Ладно, Варя, иди, я сейчас же и напишу ответ. Славные они люди. Настоящие друзья…

Циолковский походил по комнате, подумал и сел за письмо:

К официальному письму из VII отдела Технического общества была приложена копия доклада профессора Федорова, которую взволнованный Циолковский пробежал лишь мельком. Но когда он пришел в себя, успокоился, доклад Федорова был им прочтен с карандашом в руках.

«Странно, весьма странно поведение Федорова. Он не разбивает мой проект, а выступает вообще против управляемых аэростатов:

«Простые теоретические соображения и многолетний опыт доказывают неоспоримо, что какой бы ни были формы аэростаты и из какого бы ни были сделаны материала, все же они вечно, силою вещей, обречены быть игрушкою ветров».

Циолковский поднялся из-за стола, прошелся по комнате, что нередко бывало с ним в минуты большого нервного напряжения.

«Какие теоретические соображения? Где они? Это же пустые слова. Ссылка в письме на то, что в Европе и Америке попытки построить управляемые аэростаты не привели к удовлетворительным результатам, – не доказательство.

А я докажу, я на опытах докажу, что управляемые аэростаты способны преодолевать сопротивление воздушной среды. Но одному не пробить брешь в чугунном заслоне, который соорудили консерваторы от науки, засевшие в VII отделе. Я должен заручиться поддержкой больших ученых. «Напишу-ка Столетову, который так душевно принял меня в Москве».

Походив, подумав, Циолковский присел к столу, и слова обиды, веры и надежды слились в горячий призыв:

Отправив это письмо Столетову, Циолковский опять занялся прерванными было опытами по исследованию сопротивления воздушной среды.

На крыше дома были укреплены две спаренные трубы, которые можно было поворачивать навстречу ветру.

Погружая в ветровой поток модели различных форм, Циолковский установил, что пластины продолговатой формы легко преодолевают сопротивление воздушной среды. А Федоров писал: «Какой бы ни были формы аэростаты, они вечно… обречены быть игрушкою ветров».

Опыты были весьма приблизительны, но все же они доказывали правоту Циолковского. Это ободряло, вселяло надежду, что в дальнейшей борьбе с «маловерами» из VII отдела ему удастся победить…

Ведя исследования и размышляя о сопротивлении среды, Циолковский засел за работу: «К вопросу о летании посредством крыльев». Она была написана быстро. Не мешкая, Циолковский направил статью в «Московское общество любителей естествознания». Она попала к профессору Николаю Егоровичу Жуковскому, который сам занимался вопросами летания. Он откликнулся немедленно:

Получив из «Общества любителей естествознания» отзыв Жуковского, Циолковский был и обрадован и опечален. Обрадован тем, что его исследования признаны уважаемым ученым, и опечален тем, что эти исследования повторили уже известные истины.

Однако в письме, сопровождающем отзыв Жуковского, была приписка, извещающая, что первая часть статьи «Давление жидкости на равномерно движущуюся в ней плоскость», рекомендована Обществом к печати.

«Кажется, лед тронулся! – радостно воскликнул Циолковский. – Кажется, одна из моих работ будет наконец напечатана».

7

Стрешнев, получив письмо Циолковского, сразу же поспешил в уездное училище, где ему обещали место учителя для Константина Эдуардовича.

Директор Афанасий Афанасьевич – маленький подслеповатый старик в старомодном вицмундире, – увидев его, засеменил навстречу, протягивая руку.

– Здравствуйте, любезный. Выжил-с! Выжил-с наш математик-то. Уж ему гроб заказали, а он, извольте, видеть, того… взял и поднялся… Так что пока не могу обнадежить… Судьба-с…

Стрешнев хлопотал в обеих гимназиях, в реальном училище – нигде не хотели принять учителя без высшего образования, да еще тугого на ухо…

«Что делать? Придется ждать вакансии в уездном училище. Обидно… Надо хотя бы помочь Константину Эдуардовичу в издании трудов. Побываю-ка я в типографии…»

Однажды после занятий в гимназии Стрешнев поднялся на второй этаж большого каменного дома, где была частная типография. Хозяин – упитанный человек в пенсне со шнурочком и холеной рыжеватой бородкой, – выслушав его, развел руками:

– Извините, господин учитель, но мы подобными заказами не занимаемся… невыгодно-с… Конторские книги, рекламу – пожалуйста, сделаем в лучшем виде. А это товар неходовой… Толкнитесь в Москву, может, там возьмутся. Я даже посоветую вам обратиться к господину Волчанинову. У него типография против английской церкви. Он любитель… Он может взяться.

Стрешнев записал адрес, поблагодарил и отправился прямо на почту. Вместе с письмом он переслал Циолковскому пятьдесят рублей. Но чтоб не обидеть друга, написал следующее:

Через несколько дней Циолковский откликнулся благодарственным письмом и сообщил, что находится подходящий человек, который обещает похлопотать в Москве об издании книги.

После этого переписка оборвалась на длительное время. Стрешнев не мог сообщить ничего утешительного, а Циолковский, успокоившись после неудачи в Техническом обществе, опять засел за работу…

8

Прошумела метелями зима. Отгрохотал ледоход на Оке. Все зацвело, зазеленело – пришло долгожданное лето.

Лиза с детьми в саду качалась на качелях. Вдруг постучали в калитку.

– Здесь живут Осокины? – спросил мужской голос.

– Сейчас откроем! – Лиза поспешила к калитке и, распахнув ее, удивленно всплеснула руками:

– Боже мой, Катя! Милая сестричка, ты ли это?

– Я, я, Лизочек! – радостно воскликнула нарядная молодая дама в вуалетке и модной шляпке. Они обнялись, расцеловались.

– Лизочка, позволь тебе представить моего мужа, – кивнула она на высокого, статного подполковника с лихими усами. – Александр Петрович Громов.

Тот церемонно поклонился.

– Очень рада. Мы, кажется, встречались в Петербурге?

– Ну, конечно же, Лизочек, – защебетала Катя, – я же вас знакомила на моих именинах.

– О, это было так давно… впрочем, я помню, Катя, тебя окружали юнкера в белых кителях.

– Простите, но я был тогда уже прапорщик, – галантно улыбнулся подполковник.

– Ах, да, да, вспоминаю… Прошу вас, господа, в дом! Ты и представить не можешь, Катюша, как обрадуются старики…

Лиза, провожая гостей, мгновенно вспомнила, как десять лет назад они ехали по Неве в лодке и как она, увидев Кибальчича, попросила ее высадить. От этих воспоминаний пахнуло юностью. Лиза зарделась и, вбежав на террасу, крикнула:

– Мамочка! Папа! Посмотрите же, кто к нам приехал!

День был теплый, безветренный: обедали на террасе. За столом собралась вся семья. Гостей наперебой расспрашивали о Петербурге, о новостях, и как-то сам собой разговор перекинулся на последние тревожные известия – о холере на Волге.

Павел Петрович хотя и готов был поговорить на эту тему, однако счел неудобным за столом… Он ловко перевел разговор на другое, обратись к подполковнику:

– Вы в каких войсках изволите служить?

– Раньше я был докладчиком в Главном артиллерийском управлении, но уж с полгода, как переведен в Военно-инженерное ведомство.

– Так-с, понимаю… занимаетесь разными новшествами по армии?

– Да, в этом роде…

– А к воздухоплаванию не имеете отношения? – спросил Стрешнев.

– Самое прямое! Прикомандирован к Военному воздухоплавательному парку.

– Вот как! – удивилась Лиза. – Тогда вы безусловно знаете все новости об аэростатах.

– Абсолютно все! А почему вас это занимает?

– У нас есть друг, учитель, исследователь, который представлял проект управляемого аэростата.

– Позвольте, это учитель из Боровска? Кажется, Циолковский?

– Циолковский! Вы о нем знаете?

– Помилуйте! Я даже присутствовал при обсуждении его проекта в Императорском русском техническом обществе.

Все замерли, притихли. Так было неожиданно это сообщение.

– И вы помните, как это проходило? – спросил Стрешнев.

– Отлично помню.

– Говорят, что проект был отвергнут без достаточной мотивировки? – сказал Павел Петрович. – И газеты писали очень обидные слова.

– Что вы, что вы! Я отлично помню. Докладывал сам председатель отдела профессор Федоров. Он говорил в высшей степени корректно: выступал не столько против проекта господина Циолковского, сколько вообще против аэростатов. И все были с ним согласны.

– Но почему же? Ведь управляемые аэростаты – наше будущее! – воскликнул Стрешнев.

– Что вы! Совсем нет! Даже напротив!

– Простите, господа, – прервала Лиза, – вы уже углубились в сферу техники, а я хочу показать Катюше наш сад и…

– О, сделайте одолжение, Елизавета Павловна, – с поклоном сказал подполковник.

Когда дамы и дети ушли, он открыл серебряный портсигар.

– Не угодно ли, господа?

– Благодарствую! – пробасил Павел Петрович и взял папироску.

– Вижу, вас очень удивили мои слова, – струйкой пуская дым, продолжал подполковник. – А дела обстоят именно так. Ваш Циолковский, живя в глухом уездном городишке, несколько отстал от событий. Он предлагает строить управляемый аэростат, от которого, в сущности уже отказались на Западе. Да-с! Попытки постройки управляемых аэростатов предпринимались в Европе и Америке не раз, но они оканчивались неудачей. У нас рассматривался проект управляемого аэростата Костовича, с разработанным им же четырехтактным бензиновым двигателем. Этот аэростат имел жесткий каркас из прочной фанеры, был надежен, и все же от постройки его мы отказались. Отказались потому, что аэростат – всегда будет игрушкой в руках стихии.

– Позвольте, – прервал Павел Петрович, – но что же тогда двинет человечество вперед?

– Вот! Именно об этом я и хотел вам доложить, господа. Передовые люди в области воздухоплавания сейчас увлечены идеей создания летательных аппаратов тяжелее воздуха…

– Уж не сказочных ли ковров-самолетов? – усмехнулся Павел Петрович.

– Отнюдь! Речь идет, господа, о металлических и фанерных самолетах, снабженных двигателями. У нас инженер Можайский построил такой самолет, гигантских размеров. Правда, ему не удалось пока подняться в воздух, но работы продолжаются… А в прошлом году француз Клеман Адер сделал попытку оторваться от земли на своем «Эоле».

– И что же?

– Был близок к победе, но помешали какие-то неполадки. Известно, что в Англии изобретатель Максим строит огромный самолет с несколькими воздушными винтами. Так можно ли, господа, в наше время – время машин, заниматься усовершенствованиями аэростатов – изобретения столетней давности? Нет, господа, нельзя-с! Мы должны идти дорогой прогресса! – уверенно заключил Громов.

– Н-да! – почесал бороду Павел Петрович, – видать, Сергей Андреич, полеты в небо – штука непростая. И кто прав – судить не нам… Пойдемте-ка, господа, купаться…

1

Новый 1892 год начался в Калуге затяжными морозами. Несколько дней подряд на высокой крыше гимназии укрепляли большой белый флаг – классные занятия отменялись.

Стрешнев дома скучал, перечитывал старые журналы, а после обеда сел с тестем за шахматы. Не успели разыграть дебют, как в гостиную вошла кухарка с запиской.

– Вам, барин, письмо, – сказала она Стрешневу, подавая записку, – пришел сторож из училища – дожидается ответа.

Стрешнев, пробежав записку, поставил на стол пешку:

– Извините, Павел Петрович, я должен идти – вызывает директор училища.

– Ладно, доиграем в другой раз, – добродушно сказал тесть, – только оденьтесь теплее. Мороз такой, что столбы трещат…

Директор-старичок одиноко грелся у кафельной печки. Увидев Стрешнева, он обрадовался:

– Извините, любезнейший Сергей Андреич, что заставил вас в этакую стужу, – сказал он, протягивая худую, холодную руку, – несчастье в училище у нас… В ночь под воскресенье математик наш отдал богу душу.

– Что вы, Афанасий Афанасьевич, как же так? Ведь, кажется, не хворал?

– Пристрастие имел к хмельному-с… Так вот-с это и послужило причиной… Вышел из гостей шибко навеселе. Дорогой разморило. Сел на скамеечку отдохнуть и того… замерз.

– Какой нелепый случай, – вздохнул Стрешнев.

– Ему-то что? С мертвого взятки гладки! А мне каково? Где прикажете брать математика в средине зимы? А-с?.. Вот и вспомнил я про вашего протеже… Как думаете, поедет?

– Он с радостью бы… Мы уж давно списались…

– Да отпустят ли? Вот о чем забота.

– Пожалуй, могут быть затруднения, Афанасий Афанасьевич.

– Я уж думал об этом, Сергей Андреич, и все обмозговал. У меня шурин в губернском правлении – обещал посодействовать. Только нам надобно вместе пойти. Чтоб сразу и к делу. Надобно подготовить письмо попечителю Московского учебного округа.

– Я готов хоть сейчас, Афанасий Афанасьевич.

Старичок, потирая руки, заговорил обрадованно:

– Вот хорошо. Вот и слава богу. Этак-то мы все сразу и обстряпаем…

После пожара Циолковские еще не успели обзавестись всем необходимым, однако всякого скарбу оказалось так много, что его еле разместили в трех розвальнях. Варвара Евграфовна и дети ехали в кибитке, на первых санях, сам Циолковский, укутанный в тулуп, на последних.

После новогодних морозов недели две пушили метели – снегу намело горы, дороги испортились. Сани то и дело ныряли в глубокие колдобины, от лошадей валил пар. Ехали медленно, с ночевками. Лишь на пятые сутки вечером увидели они Калугу.

На заставе, у шумного кабака, остановились, чтоб расспросить, как проехать на Георгиевскую, и снова – в путь! Мороз подгонял. Дети, закутанные в башлыки и шали по самые глаза, высовывались из кибитки, жадно смотрели на множество освещенных окон.

– Вот это Калуга! Ох и огней! Где столько керосину берут?..

Но вот подводы свернули на Георгиевскую, и Циолковский, выпрыгнув из саней и путаясь в тулупе, пошел отыскивать нанятый Стрешневым дом.

Скоро из темноты донесся его голос:

– Сюда, сюда подъезжайте! Нашел!

Подводы остановились у маленького домика в три окна, до самых рам занесенного снегом.

На стук отозвалась собака, и вышел старик в стареньком полушубке и в валенках. Узнав, что приехали жильцы, побежал в дом, засветил в горнице лампу, выскочив с фонарем, стал светить, чтобы гости не оступились, не уронили детей…

Когда возчики, свалив в угол узлы, чемоданы, баулы и получив сверх платы полтинник на водку, уехали на постоялый двор, старик принес горячий самовар:

– Вот, согревайтесь с дороги…

Поужинав промерзшими пирогами и попив горячего, Циолковские расстелили постели прямо на полу и улеглись спать. Дети уснули почти сразу. Быстро задремала измучившаяся за дорогу Варвара Евграфовна, а Циолковский долго лежал, прислушиваясь, как на кухне, на полатях возился и кашлял старик. Нервы его были напряжены. «Как-то сложится жизнь на новом месте? Как встретит меня Калуга!..»

2

Циолковский забивал последние гвозди в самодельный стол для приборов, когда послышался стук в калитку.

– Это, наверное, Сергей Андреич, – сказал он жене, – я встречу сам, а ты уведи детей в спальню.

Пока Циолковский одевался, дверь распахнулась, и в кухню, вслед за тщедушным стариком Авдеем, вошел рослый, раздавшийся в плечах, Стрешнев с русой заиндевелой бородкой. Его раскрасневшееся лицо дышало здоровьем и свежестью. Даже форменная шинель и фуражка с кокардой не делали его строгим, чужим. Радость и искренняя теплота сияли в его глазах.

– Сергей Андреич! Милый друг! – Циолковский протянул руки, и они троекратно поцеловались.

– Вот, позвольте представить, Константин Эдуардович, наш Коля, – кивнул Стрешнев на зардевшегося мальчугана, которого Циолковский из-за отца не заметил.

Коля щелкнул каблуками, вытянулся и стал еще выше.

– Да мы же знакомы были в Боровске. У, какой богатырь вырос! Ну, здравствуй, Коленька! – Циолковский протянул руку. – Уже гимназист? Молодцом!..

Гости разделись и прошли в большую комнату.

– Извините, Сергей Андреич, у нас еще полный кавардак. Только ночью приехали.

– Ну, что вы, Константин Эдуардович, разве стоит об этом… Как вы доехали? Все ли благополучно?

– Очень признателен вам за хлопоты, Сергей Андреич. Все хорошо. Всем довольны.

Из соседнем комнаты вышла несколько похудевшая, осунувшаяся Варвара Евграфовна, а за ней с шумом ворвалась целая ватага ребятишек.

– Куда вы, куда вы! – смущенно и строго остановила их мать.

– Что вы, что вы, Варвара Евграфовна, – целуя ей руку, радушно заговорил Стрешнев, – пусть поближе познакомятся с Колей и вместе поиграют. Поздравляю с прибытием!

– Спасибо. Спасибо, Сергей Андреич… Раз вы хотите, пусть поиграют… Любаша, Игнатик, познакомьтесь – это Коленька Стрешнев, вы когда-то дружили. Какой большой!.. Не бойтесь.

Рослая Люба, с бантиками в косичках, в длинном платьице, подошла смело и подала Коле руку. Игнатик, худенький, узколицый, в бархатной куртке, из которой он уже вырос, неуклюже и стесненно переступал с ноги на ногу, не решался.

– Ну, что же ты, Игнатик, – подтолкнула его мать. – Ведь это же Коля. Разве забыл?

– А я помню тебя, Игнатик, – сказал Коля и, подойдя к нему, подал руку, – давай снова дружить. Будем вместе учиться в гимназии. Хочешь?

– Хо-чу! – со вздохом кивнул Игнатик.

– Ну, идите, дети, в ту комнату и поиграйте там.

– Мамочка, мы бы лучше на улицу, – попросила бойкая Люба. – Пусти нас покататься на санках… Мы их привезли.

– Пусть идут! – разрешил Циолковский. – И Коля с ними покатается…

Варвара Евграфовна собрала и проводила детей на улицу, попросив за ними присмотреть деда Авдея, а сама стала готовить чай. Циолковский со Стрешневым негромко разговаривали о житье-бытье. Кажется, жили рядом, а не виделись целых пять лет. Стрешневу шел уже сороковой год, а Циолковскому осенью должно быть исполниться тридцать пять.

– Константин Эдуардович, вы, конечно, еще не успели осмотреть Калугу?

– Нет, не успел… Вот завтра пойду в училище и уж тогда…

– Город порядочный. Много образованных людей. Здесь вы почувствуете себя совсем иначе.

– Я уже сейчас, от встречи с вами, приободрился. Спасибо!

– Вот побываете у нас, познакомитесь с обществом, и совсем настроение переменится… Кстати, Константин Эдуардович, как обстоит дело с печатанием книги об аэростате?

– Не знаю, как и благодарить вас, Сергей Андреич… К вашему взносу приложили лепту другие, и дело пошло. Книга печатается в Москве, и летом обещают. Даже не верится… Ведь эта книга может привлечь внимание к моему проекту. Может даже возникнуть общество по строительству дирижабля. Как вы думаете?

– Очень возможно! Если войдут в дело крупные промышленники – можно ждать успеха.

– Вот и я мечтаю… А с Техническим обществом борьба еще не окончена. Я не сложил оружия!

– Вы полагаете, что там сидят отсталые люди? – осторожно спросил Стрешнев.

– Не знаю… Ведь большинство – крупные ученые, профессора, а понять и оценить значение цельнометаллического управляемого аэростата или не могут, или не хотят…

– Я имел встречу с одним военным инженером, который был на обсуждении вашего проекта.

– Неужели? Это важно. Как же вы познакомились?

– Случайно. Он родственник жены… Приезжали в гости… Говорил о вас весьма уважительно. Весьма! Однако там сейчас все помешаны на самолетах. Считают, что именно самолеты, снабженные двигателями, должны проложить пути в воздушных просторах. И будто бы в этом направлении уже многое сделано у нас и за границей.

– Я кое-что слышал, – раздумчиво сказал Циолковский. – Знаю о Лилиентале, но у него больше планеры… Помню, читал про Можайского… однако, кажется, положительные результаты еще не достигнуты…

Циолковский встал, прошелся по комнате, теребя бородку.

– Я полагаю, Сергей Андреич, что одно другому не помеха! Право! Аэростаты – аэростатами, а самолеты – самолетами! Самолет может поднять одного, ну двух человек, а аэростаты – о!.. Я сейчас вынашиваю мысль об аэростате, который сможет перевозить по воздуху двести человек. Да, да – двести! Что вы скажете?

– Затрудняюсь… Не могу представить… Это кажется несбыточным…

– Дело вполне реальное. Я все продумал…

На крыльце послышался детский крик, и в кухню ввалились ребятишки.

– Извините, Константин Эдуардович, – торопливо заговорил Стрешнев, – идут ребята, поговорим в другой раз… и так я помешал вам… Пожалуйте в гости ко мне. Вот визитная карточка – тут адрес. Все будем очень рады. Лиза передает вам сердечный привет.

– Спасибо, Сергей Андреич, а чайку? Ведь жена хлопочет?

– Благодарствую, Константин Эдуардович. Видите, как тяжело с детьми Варваре Евграфовне? Потом…. не обижайтесь.

– Да, да, только устраиваемся… Так уж извините, пожалуйста.

– Что вы, пустое… К нам, к нам милости прошу. В любое время. Вот обоснуетесь и приходите с Варварой Евграфовной. Лиза будет очень рада.

Он заглянул в кухню, извинился и попрощался с хозяйкой. Циолковский, накинув пальто, вышел проводить гостей.

– Коля совсем большой и уже в гимназии.

– И ваши поступят, я похлопочу.

– Спасибо, спасибо, Сергей Андреич. Кланяйтесь Елизавете Павловне…

3

Директор уездною училища, тихий богобоязненный старичок Афанасий Афанасьевич еще четыре года назад должен был выйти на пенсию, но ему приходилось содержать и воспитывать троих детей покойного брата – надо было служить. Афанасий Афанасьевич старался изо всех сил держать училище в образцовом порядке, однако внезапная смерть математика поставила его в затруднительное положение – занятия срывались. И вдруг – радость! Он обласкал Циолковского, принял, как родного. Немного его смутило, что новый математик был туговат на ухо и слегка картавил, но, несколько дней просидев на его уроках, Афанасий Афанасьевич успокоился и даже решил, что ему повезло. Циолковский умел объяснять предмет понятно, увлекательно. «Вот так математик! – удивлялся директор. – Этакий педагог – находка для училища…»

Быстро освоившись на новой службе, Циолковский помог Варваре Евграфовне обосноваться в нанятой квартире, подыскал няню для малышей – и опять углубился в свои раздумья. Ему не давало покоя рассказанное Стрешневым. «Самолеты… Самолеты… Неужели этим, еще не созданным тяжелым машинам, суждено сыграть главную роль в завоевании небесных путей?»

Циолковский побывал в городской библиотеке, разыскал подшивку журнала «Воздухоплаватель» и перечитал все, что сообщалось о самолете Можайского и о первом французском аэроплане Адера – «Эол».

«Неужели профессора из VII отдела Технического общества правы? Неужели следует отказаться от аэростата и отдать предпочтение фанерным или парусиновым «птицам»?..»

Зимними вечерами, когда город погружался в сон, он выходил из дому и подолгу бродил тихими заснеженными улицами, думая все о том же…

Еще в Боровске, когда Техническое общество отвергло его проект металлического аэростата, Циолковский, работая над статьей «К вопросу о летании посредством крыльев», много думал о проблемах воздухоплавания.

Не раз пред ним вставал вопрос: почему специалисты VII отдела были решительно против управляемых аэростатов и отдавали предпочтение самолетам?

«Не ошибся ли я, отстаивая управляемые аэростаты? – спрашивал он себя. – Может быть, будущее действительно за самолетами?»

Верный своей привычке «ничему и никому не верить на слово», он пытался перечитать все, что писалось о строительстве самолетов. Но в Боровске удавалось просматривать лишь газеты да редкие журналы. Информация была скудной, неполной.

В Калуге в публичной библиотеке Циолковский сумел отыскать интересные статьи в журналах и даже брошюры и книги по воздухоплаванию. Он узнал, что самолет французского изобретателя Клемона Адера «Эол» был оснащен паровой машиной и котлом со спиртовой топкой мощностью в двадцать лошадиных сил. Это был довольно большой самолет, с размахом крыльев в четырнадцать метров. Весил он сто один килограмм.

Адер пытался поднять «Эол» в воздух, но помешали какие-то неполадки. Работа над совершенствованием «Эола» продолжалась.

Циолковскому удалось обстоятельно познакомиться с описанием смелых полетов немецкого исследователя и конструктора Отто Лилиенталя на собственных планерах.

Узнал он также некоторые подробности о проекте и подготовке к строительству самолета-гиганта английским изобретателем, создателем знаменитого пулемета – Хайром Максимом.

Сведения, просочившиеся в печать, поразили Циолковского: самолет Максима должен был весить больше трех с половиной тонн, иметь размах крыльев 31,5 метра и фюзеляж 21,3 метра. Высота самолета превышала десять метров. Две паровые машины, предназначенные для вращения пропеллеров, работающие на бензине, должны были развивать мощность в триста шестьдесят лошадиных сил…

Намечалось также строительство самолетов в Америке. Там даже были утверждены для изобретателей две премии: в сто тысяч и в двадцать пять тысяч долларов.

Самолет Можайского, поврежденный при попытке подняться в небо, ремонтировался и совершенствовался.

Циолковский понял, что самолетами увлечены не только в России, но и на Западе. Ими заинтересовались крупные промышленники, вроде Максима, которые не поскупятся на затраты, чтобы добиться успехов.

Эти обстоятельства заставили Циолковского серьезно задуматься над проблемой самолетостроения.

Тщательно изучив все доступные материалы, он пришел к заключению, что поиски конструкции самолета ведутся не совсем рационально.

Однажды Циолковский вышел погулять в сумерки и, незаметно дойдя до базарной площади, остановился удивленный. У коновязи, на снегу, важно разгуливал большой грач.

«Странно. Откуда в середине зимы грач? Очевидно, был ранен и не смог улететь осенью». Циолковский осторожно приблизился, чтоб лучше рассмотреть черную, отливающую лиловым, птицу. Грач, заметив его, подпрыгнул, энергично взмахнул широкими крыльями и, высоко взлетев, плавно опустился на березу.

«Красиво летит! – подумал Циолковский, и вмиг его мысли перенеслись к тем дням, когда в Боровске он наблюдал за полетами птиц и насекомых. – Менделеев предостерегал, что нельзя рабски подражать природе, а все-таки нужно учиться у нее! Я не видел, чтоб по небу летали бескрылые существа, вроде моего аэростата. Не видел! А если снаряд будет тяжелее воздуха – крылья необходимы. Но едва ли они должны быть такими угловатыми, как у самолета Можайского или «Эола». Самолет нужно проектировать и строить, по подобию птицы. У грача большие широкие крылья с мягкими очертаниями. Я их видел сейчас и хорошо запомнил…»

Циолковский направился домой и, закрывшись у себя в комнате, засел за наброски… Ему представлялось, что самолет должен быть обтекаемой формы с утолщенными спереди широкими, слегка изогнутыми, суженными на концах крыльями. Сделав контурный рисунок самолета, в виде распластанной птицы, он затем нарисовал его профиль округлым, чтоб меньше было сопротивление.

«Если снабдить его сильным бензиновым двигателем, обязательно полетит… Однако, в случае удачи, самолет едва ли сможет поднять больше трех человек, а аэростат поднимет двести, триста, пятьсот! Он может стать настоящим воздушным кораблем!.. Нет, все-таки следует работать над аэростатом».

В дверь тихонько постучали.

– Костя, ты не спишь? – спросила жена.

– Нет, работаю, а что?

– Третий час ночи! Ведь завтра в училище…

– Уже так поздно?! Я не знал… Сейчас, сейчас лягу…

4

В середине марта подули теплые ветры, зажурчали ручьи. От яркого солнца и веселого крика грачей стало радостней, отрадней на душе.

Во вторник утром Варвара Евграфовна ходила на базар и, возвращаясь, видела, как по бурой от навоза дороге, позвякивая колокольчиками, ленивой рысцой бежала почтовая тройка, в розвальнях, связанные цепями, громоздились большие кожаные мешки.

«Видно, конец санному пути, – подумала Варвара Евграфовна, – начнется распутица – ни газет, ни писем не дождешься…»

Придя домой, она принялась готовить и не заметила, как подошло время обеда – вернулись из училища Любаша с Игнатиком, вот-вот должен был прийти Константин Эдуардович. «Припозднилась я сегодня», – подумала Варвара Евграфовна и, услышав стук калитки, крикнула комнаты няне:

– Лукинишна, собирай на стол, кажется, «сам» идет.

– Сейчас, сейчас, голубушка, – откликнулась няня.

Дверь широко распахнулась, и в кухню вошел бородач с кожаной сумкой.

– Здравствуйте! Здесь проживают господа Циолковские?

– Здесь, здесь!

– Вот, извольте расписаться в книге – вам пакет из Петербурга. Другой месяц блуждает… Переслан из Боровска.

– Спасибо… Это мужу.

Варвара Евграфовна расписалась, взяла пакет.

– Ох и печет, – вздохнул почтальон, пряча книгу в широкую сумку. – Нет ли у вас кваску?

– Квасу нет… Может, чайку выпьете?

– Благодарствую… совсем упарился… охота квасу… Ну, да раз нет – что поделаешь… Прощевайте!..

Почтальон ушел, а Варвара Евграфовна, взвесив на руке пакет, решила, что в нем что-то очень важное, и отнесла в спальню, спрятала под подушку…

Циолковский, пообедав, поиграл с ребятами, а потом прошел к себе в комнату.

Варвара Евграфовна, видя, что он в хорошем настроении и еще не успел заняться делами, поспешила к нему с пакетом.

– Вот, Костенька, сегодпя принесли… чувствует мое сердце, что-то хорошее…

– Ты всегда меня успокаиваешь, Варенька!

Он разрезал шнурок, вскрыл пакет и достал внушительную на вид, неразрезанную книгу.

– Ой, что это, Костя?

– «Труды Отделения физических наук Императорского общества любителей естествознания за 1891 года. Том четвертый», – прочитал Циолковский, не переводя дыхания.

– Зачем же это тебе?

Циолковский взял нож, наскоро разрезал листы, где было оглавление, и радостно закричал:

– Вар-ря, Варюша! Ура-а-а! Напечатали мою работу.

– Что ты, Костя. Где? Я хочу видеть сама.

– Вот, вот гляди! «Давление жидкости на равномерно движущуюся в ней плоскость»! Мою, мою статью напечатали! И где – в трудах Императорского общества! Каково! Варя!

Варвара Евграфовна осторожно взяла книгу, посмотрела, прижала к груди:

– Даже не верю… Ой, Костя, как я рада. Наверное, за это заплатят?

– Заплатят… Разве в этом дело?..

– Но ведь мы так нуждаемся…

– Не беда! С голоду не умираем… Важно то, что весь ученый мир прочтет. Все узнают мои мысли. Десять лет бился, и все-таки не даром… Вот чем я горд, Варя. Ведь в «Трудах общества естествознания». А?

– Да, да, Костя. Я рада за тебя. Поздравляю! С победой тебя, Костя! С победой!..

5

Когда изнеженного, провинившегося баловня нашлепают, он горько заплачет… Если же на ребенка сыплются тумаки изо дня в день – он привыкает и даже перестает обижаться. Так и со взрослыми! Когда человеку всю жизнь «везет», неожиданные удары становятся для него потрясениями… Когда же удары судьбы преследуют человека неотступно, он смиряется, привыкает, относится к ним спокойно.

Циолковского неудачи преследовали с детства: потеря слуха, уход из гимназии, смерть матери… Потом началась полоса «невезения» со статьями. Но он не сдавался и упорно продолжал свои исследования. Он чувствовал в себе достаточно сил и был уверен, что сумеет сделать много полезного для человечества.

Привычка к неудачам научила его быть терпеливым и стойким. Лишь в первые минуты, когда обрушивался удар, в нем все кипело. Потом он успокаивался… Варвара Евграфовна давно изучила вспыльчивый и в то же время отходчивый характер мужа и старалась в минуты гнева не показываться, не раздражать. Или, напротив, являлась неожиданно, чтобы отвлечь.

Но бывало, что, занявшись работой, Циолковский забывал об огорчениях, а потом снова вспоминал о них и начинал волноваться.

Именно так случилось и в это утро после бессонной ночи.

Циолковский, выйдя к чаю, вспомнил об отзыве Жуковского на свою статью «К вопросу о летании при помощи крыльев» и, сердито двинув стулом, заходил по комнате.

«Напечатали лишь первую часть. А если б не это досадное совпадение – напечатали бы всю статью. Опять я попал впросак из-за своей неосведомленности…»

Варвара Евграфовна, услышав тяжелые шаги мужа, поняла, что он чем-то расстроен, вышла из спальни с розовощеким, сладко потягивающимся после сна Ваняшей.

– Па-па! Па-па! – протягивая розовые ручонки, потянулся мальчуган к отцу.

Глаза Циолковского затеплились, он взял малыша на руки, поцеловал и быстро забылся…

На другой день он уже совершенно спокойно рассказал Варваре Евграфовне, что прочел в библиотеке статью профессора Жуковского о летании, в которой рассматривались те же вопросы аэродинамики.

– Ведь ты, Костя, писал свою работу в Боровске, где не было библиотеки… Ты не мог знать об этом…

– Который раз меня губит неосведомленность, – вздохнул Циолковский.

– Не беда, Костя. Главное – ты пишешь правильно! И я верю – добьешься успеха.

– И я верю, Варенька. Без веры в себя, в свои силы нельзя браться за трудное дело.

– Вот и хорошо, Костя… Тебе бы рассеяться немножко. Сходил бы к Стрешневым. Или давай вдвоем сходим… А то подумают, вроде мы их чуждаемся.

– Я бы рад, да когда? Совершенно нет времени…

6

Месяца через два тихая Георгиевка оделась в зелень тополей и покрылась молодой травкой. Ребята целыми днями пропадали на лужке за воротами. Циолковского манило на реку, в загородные леса, а времени не было… Помимо того что приходилось самому делать различные приборы для училища, он еще выполнял всякие работы по дому: мастерил скамейки, полки, лари; паял и лудил кастрюли – для себя и соседей, чинил замки, керосинки, даже только входившие в обиход швейные машины. У кого он научился столярному, слесарному и прочим ремеслам – Циолковский едва ли бы мог объяснить. Кое-что видел, а больше постиг сам по наитию и догадкам…

Когда начались летние каникулы, Циолковский с дедом Авдеем перетащил старый верстак в сарай и там оборудовал мастерскую.

Однажды старый учитель географии принес ему стенные французские часы, которые ни один мастер не брался чинить.

– Прошу посмотреть, коллега, нельзя ли в них вдохнуть жизнь?

Циолковский удивленно взглянул на учителя с маленькой седой, качающейся, как маятник, головкой.

– Сколько они вам служили?

– Мне, коллега, скоро семьдесят, а часы помню еще мальчиком… У них удивительно красивый бой. Всю жизнь я прожил под их монотонное тиканье и нежный, мелодичный бой… Очень бы хотелось, чтоб они пробили и мой последний час…

Циолковскому стало жаль старика.

– Успокойтесь, коллега, я постараюсь починить ваши часы.

– Правда, вы надеетесь?.. А мне сказали, что их механизм сработался раньше, чем мой. И надежды нет…

– Они еще послужат вам, – уверенно сказал Циолковский, хотя видел, что часы пришли в полную негодность. – Приходите недели через две – они будут готовы!

– О, коллега! Я буду вам благодарен до конца дней! – растроганно сказал старый учитель. – Пойду, обрадую свою старушку…

Разобрав часы, Циолковский увидел, что почти все шестеренки сработались. Воскресить их было невозможно. Найти замену деталям, сделанным во Франции, почти столетие назад, – немыслимо. «Но я дал слово – и должен его исполнить!..»

Циолковский каждый базарный день отправлялся на толкучку вместе с Варварой Евграфовной и там часами ковырялся в разном хламе старьевщиков. Ему удалось купить несколько бросовых часовых механизмов. Разобрав это старье, Циолковский промыл детали в керосине и по шестеренке, по колесику, по винтику стал заново собирать и монтировать механизм…

Когда пришел старый учитель, Циолковский пригласил его присесть на скамеечку. В тишине послышалось легкое поскрипывание и монотонное тиканье. Еще мгновение – и в сарае ударили в маленькую серебряную литавру:

– Бо-м! бом! бом!

– Это они, они! – воскликнул старый учитель, шагнув навстречу Циолковскому. – Я узнал их голос. Спасибо вам, дорогой коллега! Вы вернули мне радость.

Оп торопливо вытащил из кармана деньги.

– Нет, нет, ни за что! – запротестовал Циолковский. – Если вы не хотите обидеть меня – спрячьте деньги. – Циолковский вынес круглые, в деревянной оправе часы и протянул старику.

Тот потянулся и уронил засунутый за мундир пакет.

– Простите, вы что-то уронили.

– Ах, это же вам… Я так разволновался, что забыл. Почтальон просил передать.

Циолковский поднял пакет.

– Из Москвы от Волчанинова… Да это же мой «дирижабль». Вот радость! Варя, ребята, смотрите же! – он разорвал пакет и поднял над головой книжку с крупно набранным заглавием:

А ниже фамилия автора: «К. Циолковский».

– Подержите часы, – попросил старый учитель Авдея, – я должен взглянуть… Позвольте, позвольте, господин Циолковский.

Он взял книжку и, надев очки, прочел вслух: «Автор работы: «Давление жидкости на равномерно движущуюся в ней плоскость», – помещенной в IV томе «Трудов отделения физических наук Императорского общества любителей естествознания за 1891 г.». Это про вас, коллега?

– Да, это мой труд об аэростате! – задыхаясь от радости, воскликнул Циолковский.

– Тогда понятно, почему вы починили мои часы. Я очень счастлив поближе узнать вас. От души поздравляю! От души!

– Спасибо! – растроганно сказал Циолковский.

– Не смею вам более мешать. Прощайте! – поклонился старый учитель и пошел к воротам.

– Эй, Авдей, няня, кто-нибудь! Помогите же господину учителю.

Авдей догнал учителя и, взяв у него часы, вместе с ним скрылся за воротами. Ребята бросились следом.

Циолковский, прижав книжку к груди, умиленно взглянул на жену:

– Варюша, это же победа! Право, победа! Вот теперь я сам пойду к Стрешневым. Сам!..

7

Начинало смеркаться. Над дремавшим городом от собора плыл торжественный звон больших колоколов – сзывали ко всенощной.

Стрешневы всей семьей играли на террасе в лото.

Павел Петрович, запуская толстую, мясистую руку в мешочек, шитый бисером, басовито шутил:

– Сейчас вы у меня будете бледны! Да-с! Я ведь знаю, как надо выбирать нумера.

– Дедушка! На меня поставьте! На меня! – звонко кричал и ерзал на коленях у бабушки маленький белокурый Андрюша.

Тетя Оля – младшая сестра бабушки, гостившая у Осокиных, церемонно посматривала в лорнет.

– Ба! Опять не то! – сердито сказал Павел Петрович.

– Тебе, папочка, очевидно, очень везло в любви! – улыбнулась Лиза.

– Да-с, я пользовался успехом… Бывало… Однако, кажется, кто-то стучит?..

– Я открою! – поднялся Стрешнев и, быстро сбежав в сад, вернулся с Циолковским, сжимавшим в руках книжку и шляпу.

– Вот, господа, кто незнаком – рекомендую: наш самый лучший друг Константин Эдуардович.

Циолковский поклонился.

– Очень рады! – улыбнулся Павел Петрович. – Пожалуйте с нами сыграть.

– Благодарствую!

Лиза встала, подала Циолковскому руку:

– Я очень рада, что вы пришли, Константин Эдуардович. А где же Варвара Евграфовна?

– Она не может… у нее дела.

– Жаль… Давайте вашу шляпу, и присаживайтесь… А это что?

– Так, пустое…

– Позвольте, это же книга? Дайте я уберу.

– Нет, я ее в карман. – И Циолковский стал засовывать книжку.

– Сомнете, Константин Эдуардович, – вмешался Стрешнев, – дайте я уберу, – и взяв книгу, удивленно приподнял глаза: – И вы молчите? Лиза, Лизок, посмотри! Это же книга об аэростате Константина Эдуардовича!

– Вышла? Вот радость! Мамочка, папа, вы слышите?

– Тогда лото отменяется! – Павел Петрович откашлялся. – Вели, Лиза, накрывать на стол.

Он поднялся, отодвинул кресло и вместе с Лизой и Стрешневым стал поздравлять Циолковского…

За ужином разговор зашел об аэростатах и самолетах. Павел Петрович, хорошо помнивший, как подполковник Громов «распушил» аэростаты, подбивал Циолковского:

– Вы извините меня, Константин Эдуардович, я в вопросах воздухоплавания ровно ничего не смыслю. Однако, наслушавшись в прошлый раз подполковника, стал сомневаться в аэростатах и отдавать предпочтение железным, или там, деревянным птицам.

– Но ведь еще ни одна из них не поднялась в воздух, – возразил Циолковский, – а аэростаты, как вам известно, летают более ста лет. И теперь уже есть аэростаты управляемые, которые летают в заданные места.

– Это в тихую погоду. А если ветер?

– Да, существующие аэростаты пока еще не могут бороться со стихией. Но я ратую за новый тип аэростата. Мною разработан проект цельнометаллического управляемого. Этот не будет бояться ветров.

Павел Петрович полистал книжку.

– Скажите! Весьма, весьма смелый проект.

– А главное – осуществимый! Тут даны все расчеты.

– Вот бы теперь сюда Громова. Вы бы с ним потолковали. У нас ведь тут из-за вашего аэростата разразилась словесная баталия… Ну, да бог с ними. Что же вы думаете теперь предпринять, Константин Эдуардович?

– Надо ехать в Петербург! – предложила Лиза.

– И я так думаю, – поддержал Стрешнев. – Ведь теперь ученые мужи из Седьмого отдела будут принуждены мотивировать свой ответ гласно, через печать. Пред ними станет дилемма: или принять проект, или опровергнуть его. Ведь так?

– Предстоит тяжелая борьба, господа, я это отлично понимаю, – заговорил Циолковский, и глаза его на этот раз засветились металлическим блеском, в лице появилась сосредоточенная суровость. – Но я этой борьбы не боюсь. Я уверен в своей правоте. Завтра же я посылаю эту книгу в Петербург и тем бросаю вызов Императорскому техническому обществу!

Тетя Оля испуганно подняла на него лорнет. Но это не смутило Циолковского.

– Я бросаю вызов, – твердо сказал он, – а кто победит – увидим…

Отправив книжку об аэростате, как новый усовершенствованный проект, в Русское техническое общество, Циолковский опять задумался о самолетах. Вспомнился разговор у Стрешневых. «Очевидно, в Техническом обществе глубоко верят в будущее самолетов. Что ж, возможно, эти крылатые машины скоро начнут летать. Правда, они не смогут заменить управляемые аэростаты, способные поднимать по 300–500 человек, но ими нельзя пренебрегать. Напротив, я должен высказать свои мысли, указать наиболее эффективные, на мой взгляд, пути развития самолетостроения».

Найдя тетрадь с записями и набросками, Циолковский засел за работу. Главная мысль им была высказана в названии статьи: «Аэроплан, или птицеподобная летательная машина».

Статья писалась легко и быстро, так как основные положения ее были продуманы уже давно, частично еще в Боровске.

Вместо широко распространенных проектов «этажерок» с двухъярусными крыльями (бипланов), он предлагал одноярусные крылья, расположенные в одной плоскости (моноплан). Причем и фюзеляж и крылья имели обтекаемые формы. Крылу был придан утолщенный профиль, при котором крыло способно легче преодолевать сопротивление воздуха.

Фюзеляж оснащался колесами. Предлагался мотор внутреннего сгорания и автоматический жароскопический стабилизатор.

Статья, снабженная чертежами, была немедленно отправлена в журнал «Наука и жизнь». Циолковский вернулся с почты в приподнятом настроении.

«Создатели самолетов и их покровители в техническом обществе – ярые враги аэростатов. Следовательно, и мои враги. А я даю им в руки труд, который может продвинуть на десятилетие вперед дело авиации. Если рассказать Стрешневым, они, пожалуй, будут смеяться… А я уверен в своем аэростате и никого не боюсь. Что же касается самолетов, я за то, чтобы они совершенствовались! Думаю, что моя статья послужит общему делу воздухоплавания».

1

В то время, когда письмо Циолковского в Техническом обществе вместе с книгой об аэростате тряслось на почтовых, русский военный агент в Вене, полковник Зуев, получил шифрованную депешу из Санкт-Петербурга:

«Господин Военный Министр соблаговолил одобрить ваше донесение. Ведите переговоры строго конфиденциально. О результатах доносите незамедлительно».

– Отлично! Превосходно! – воскликнул Зуев, прочтя депешу и, пощелкивая пальцами, весело заходил по кабинету. – Если соблаговолил одобрить сам министр, – значит, дело в шляпе! Теперь наконец я могу позволить себе некоторую роскошь. Когда дело связано с министром, дополнительные расходы утверждаются неукоснительно… Ай да Шварц, браво! Ты послан мне самим богом!

Гостиница «Белый кролик», где было назначено свидание со Шварцем, уютно расположилась на пологом склоне зеленой горы, под старыми тенистыми дубами. На вершине горы рос густой хвойный лес, а внизу, далеко-далеко тянулись живописные долины с кудрявыми перелесками, и виднелись голубые воды Дуная. Воздух был чист, свеж и прозрачен. После венской духоты дышалось легко, Зуев покачивался в рессорной коляске, курил.

«Черт бы побрал этого Шварца. Наверное, какой-нибудь авантюрист, а я должен перед ним распинаться… И почему так пекутся о нем в Военном ведомстве. Очевидно, малый не глуп и заручился влиятельной поддержкой в Петербурге. Там же все – немцы!.. Хоть царь и старается разыгрывать из себя русского патриота, однако он был и остался настоящим пруссаком. Да и все его окружение – немецкое. Чего же тут удивляться…»

Лошади остановились у небольшого белого здания под черепичной крышей, украшенного деревянными, узорной резьбы, балконами.

Только Зуев выпрыгнул из коляски, как сразу же перед ним вырос щеголеватый господин в сером сюртуке, в шляпе, с тростью, инкрустированной серебром.

– Рад вас видеть, господин Зуев. Я для вас уже заказал лучший номер.

Зуев изучающе взглянул в непроницаемое лицо с рыжеватой бородкой, протянул руку:

– Здравствуйте, господин Кох! Благодарю за заботу. А ваш патрон уже здесь?

– Да, мы приехали вместе. Господин Шварц отдыхает в номере, но он готов быть в любую минуту.

– Отлично! Закажите столик – я выйду к вам через пятнадцать минут…

2

Сняв дорожный плащ и сюртук, Зуев умылся студеной водой, распахнул дверь на балкон и прилег на ковровую кушетку. «Как бы эти бестии меня не провели… Будучи в прошлом месяце в Петербурге, я досыта наслушался разговоров о воздухоплавании. Большинство военных специалистов считает предпочтительным строить самолеты. Хотя положительных результатов еще не достигнуто, однако опыты весьма обнадеживающие. Аэростаты уже отживают свой век. Один офицер из Воздухоплавательного парка мне сказал: «Нам скоро нечего будет делать – аэростаты дышат на ладан». А этот Шварц хочет продать России именно аэростат. Правда, особый, металлический, управляемый, но все-таки аэростат. Как бы не попасть в глупое положение с этой затеей… Однако сам военный министр заинтересовался… Что ж, надо посмотреть на Шварца: что это за гусь».

Зуев взглянул на часы, быстро вскочил, оделся и, поправив гребешком брови и усы, спустился в ресторан.

Шварц – худенький чернобородый господин с нависающим носом и жгучими, красивыми глазами, – совсем не походил на немца, и это удивило Зуева. Однако он не выказал удивления, а, сдержанно поздоровавшись со Шварцем, поманил официанта и заказал легкий ужин.

Так как за соседними столиками сидели австрийские офицеры с дамами, заговорили не о дирижабле, а о красотах природы, о Вене, о новых вальсах Штрауса.

После ужина Зуев пригласил Шварца к себе, чтоб потолковать о деле. Шварц пришел один, с небольшим дорожным саквояжем, из которого извлек сверток с чертежами и разложил их на столе.

– Вот, господин Зуев, чертежи моего металлического дирижабля, который я готов построить для России. Уверяю вас, в мире нет ничего подобного! Это вам не воздушный шар или матерчатый аэростат, который рвется на куски при сильном ветре. Мой дирижабль будет иметь жесткий металлический каркас, латунную или алюминиевую оболочку. Ему не страшны ветер, дождь, снег. Он будет послушен в полете и может лететь, куда пожелаете. Сила тяги дирижабля будет осуществляться посредством четырехтактного бензинового двигателя Даймлера. Имея такую штуку, Россия станет царицей неба! Да-с! А я обязуюсь построить первый дирижабль за год-полтора. Все рассчитано! Последующие дирижабли сможем строить по пяти в год и даже больше.

Зуев внимательно посмотрел на рисунок. Дирижабль был похож на остроконусную пулю.

– Интересно, во что же обойдется строительство первого дирижабля?

– Ровно в десять тысяч рублей, господин Зуев. Но столько же вы должны будете заплатить мне за идею, чертежи и руководство постройкой.

Зуев приподнял густые брови, задумался:

– А почему вы, господин Шварц, не предложили свое изобретение Австрии?

– Что вы, господин Зуев, здесь все помешаны на аппаратах тяжелее воздуха. Об аэростатах и слушать не хотят. Они не понимают, что металлические аэростаты – это будущее воздухоплавания. Что ж… они будут горько разочарованы.

– Почему вы не предложили свой проект Германии?

– Дорогой господин Зуев, как же я мог? Ведь я – патриот России. Я родился и вырос в вашей стране. Мои родственники и до сих пор живут в Киеве. С Германией у меня не может быть ничего общего. Больше скажу – я был выслан из этой страны…

Зуев сочувственно улыбнулся, но ничего не сказал.

Шварц беспокойно задвигался в кресле, развернул новый чертеж.

– Вот, обратите внимание, господин Зуев, – дирижабль будет иметь сорок шесть метров в длину. Объем оболочки – три тысячи двести восемьдесят четыре кубических метра.

Зуев достал папиросы, предложил Шварцу. Закурили.

«Делает вид, что мой дирижабль его не интересует. Хорошо! Сейчас я ему кое-что выложу». Шварц достал записную книжку, заглянул в нее.

– Послушайте, господин Зуев, по моим подсчетам при серийном производстве для армии и гражданских целей дирижабль может приносить доход около пятисот тысяч в год! Да, да! И вы можете участвовать в дивидендах.

– Вы забываетесь, господин Шварц! – вскочил Зуев. – Я – русский офицер.

– Простите, но вы меня не поняли, господин Зуев. Я не хотел сказать ничего плохого. Коммерция никем не осуждается.

– Я – русский офицер! – прорвал его Зуев. – Я не допущу никаких намеков. Я выполняю свой долг. О вашем предложении я донесу по начальству.

– Если ваше начальство пожелает ознакомиться с чертежами – я готов выехать в Петербург… Конечно, если будут оплачены дорожные расходы.

– Хорошо, я доложу… Ответ может быть получен в ближайшие дни. Прошу поддерживать со мною связь через вашего поверенного господина Коха. Я рад был познакомиться с вами, господин Шварц. Надеюсь, наши переговоры будут продолжены в Петербурге.

– Я тоже был очень рад, господин Зуев, – пролепетал ошарашенный Шварц.

Он собрал чертежи, уложил их в чемодан и, поклонившись, вышел.

«Ну и свинья! – воскликнул про себя Зуев. – Мне, русскому офицеру, осмелился предложить взятку! А? Если б не приказание министра – я бы выгнал его вон».

3

Зуев не спешил давать окончательный ответ на шифрованные запросы из Санкт-Петербурга, ссылаясь на то, что еще не собрал исчерпывающих сведений о Шварце.

Ему удалось установить, что Шварц австрийский подданный, по образованию лесничий. Однако никаких подтверждений тому, что он выходец из России и что им движут патриотические чувства, не было. Зуеву также не удалось установить, имеет ли Шварц инженерное образование и опыт в строительстве технических сооружений, о чем горячо говорил его поверенный Кох.

«Этот Шварц неглупый человек и, очевидно, его изобретение представляет ценность для любого государства. Однако он порядочная бестия и пройдоха. И если надует наше военное ведомство – виноват буду я».

Лишь осенью Зуев послал обстоятельный доклад с описанием дирижабля Шварца и сообщил, что, по «агентурным сведениям», Шварц не состоит ни в каких отношениях с военными ведомствами Австрии и Германии.

Далее Зуев писал, что Шварц готов немедленно прибыть для переговоров в Петербург и ознакомить военных специалистов с чертежами своего дирижабля, если Военное ведомство России согласится оплатить расходы по поездке.

Из осторожности Зуев упомянул, что Шварц определяет ориентировочную стоимость металлического дирижабля в двадцать тысяч рублей.

Скоро был получен шифрованный приказ: «Выдайте Шварцу 500 рублей и незамедлительно доставьте его в Петербург».

4

Октябрь в Петербурге начался солнечными теплыми днями. Деревья еще стояли в золоте, и воды Невы были прозрачны.

Зуев отвез Шварца и Коха в одну из лучших гостиниц, где для них был отведен двухкомнатный номер.

– Господа, поскольку сегодня суббота, долами заниматься грешно. Отдыхайте, осматривайте Петербург, а в понедельник, после обеда, я вас навещу.

И Зуев откланялся.

Кох, насвистывая, прошелся по кабинету.

– Россия не такая невежественная страна, как я думал вначале. Здесь умеют ценить изобретателей!

– Я мало верю в это, – возразил Шварц, усаживаясь в мягкое кресло из красного дерева с бронзовыми львами на подлокотниках.

– Почему? Ты видишь, как нас принимают?

– Я же говорил тебе, что читал в немецких газетах о Костовиче и Циолковском. Эти русские изобретатели тоже предлагали проекты управляемых аэростатов, но им не дали денег даже на то, чтоб построить модели. Нас может спасти лишь то, что мы иностранцы. В России чиновники очень падки на все заграничное.

– Я полагаю, что это не из-за высоких побуждений. Наверное, от иностранцев больше перепадает.

– Я заикнулся Зуеву, так тот меня чуть не разорвал. Страшно оскорбился.

– Предоставь мне это щепетильное дело, – заметил Кох. – Я знаю, с кем можно, а с кем нельзя.

– Хорошо, но пока надо осмотреться и навестить тех людей, которые могут нам оказать услуги.

– Согласен! Осмотр Петербурга отложим до свободных дней, а сейчас за дело! Ты, Давид, еще не забыл русский язык?

– Нет, не забыл.

– Это нам поможет.

Кох достал записную книжку и стал отыскивать нужные адреса.

5

Зуев пришел в понедельник, в назначенное время. Он был в штатском костюме и, может быть поэтому, как-то утратил лихой вид.

Поздоровавшись и осведомившись, как гости провели эти дни, он начал издалека:

– Военный министр, господин Ванновский почти все лето был с государем на отдыхе в Крыму. За время его отсутствия вопрос об управляемом металлическом дирижабле обсуждался среди военных специалистов и, надо сказать, большинство мнений – не в вашу пользу.

– Позвольте, но ведь нас же пригласили, – прервал Шварц.

– Да, конечно… Решение вопроса будет зависеть от господина министра. Мы сможем добиться успеха лишь в том случае, если сумеем склонить на свою сторону его ближайших помощников.

– А как это сделать?

– Я устрою вам несколько аудиенций у влиятельных военных, а вы, господин Шварц, постарайтесь их заинтересовать. Без того, пока мы заручимся сильной поддержкой, к министру нечего и соваться. Скажу вам по секрету, что начальство Воздухоплавательного парка помешано на самолетах и слушать не желает о каких бы то ни было аэростатах.

– Тогда зачем же нас вызвали? – нахмурясь, спросил Шварц. – Ведь я мог предложить свое изобретение Франции или Англии?

– Что вы, господин Шварц, – усмехнулся Зуев, – вы совершенно не знаете англичан. Они не любят приглашать чужих изобретателей. Вы правильно сделали, что выбрали Россию. Только здесь вы можете рассчитывать на успех и гостеприимство.

– Да, но мы сразу наткнулись на рифы.

– Я с вами, господа! – воскликнул Зуев. – И надеюсь, мы эти рифы сумеем обойти. Первую встречу с полковником Генерального штаба Готтенбергом я назначил на завтра…

6

Прошла неделя. За это время Зуев ознакомил с проектом Шварца еще нескольких влиятельных чиновников из Генерального штаба. Сам Шварц через знакомых сумел распустить слухи о проекте среди промышленников. Слухи дошли до двора.

Тринадцатого октября праздновалось шестидесятилетие великого князя Михаила Николаевича – старого артиллериста, одного из влиятельнейших людей в русской армии. После ужина, когда гости выходили из столовой, великий князь подошел к Ванновскому и взял его под руку.

– Скажите, Петр Васильевич, верно ли, что какой-то изобретатель из Вены предлагает построить металлический дирижабль?

– Да, да, мне докладывали. Однако я пока еще с ним не виделся.

– Гмм… жаль… – сказал великий князь и, извинившись, подошел к другому министру.

Ванновский уехал с торжества расстроенным. Ему показалось, что великий князь Михаил Николаевич остался крайне недоволен его ответом.

На другой день, приехав в министерство, Ванновский сразу же приказал доложить ему о состоянии переговоров по строительству металлического дирижабля. Был вызван генерал Заботин, один из начальников инженерного ведомства.

– Ну-с, генерал, вы ознакомились с проектом дирижабля этого Шварца?

– Да, ваше превосходительство, проект многообещающий. Я верю в его осуществление. Однако мнение Воздухоплавательного парка мы еще не запрашивали… Знаю, что они относятся отрицательно.

– Их мнение не обязательно… Какая испрашивается сумма?

– Двадцать тысяч, ваше превосходительство.

– Однако… А Шварц здесь?

– Да, его привез полковник Зуев.

– Пригласите их к двенадцати часам и подготовьте приказ…

Ровно в двенадцать Ванновский вышел в приемную, где дожидались Заботин, Зуев и Шварц. Ванновский был в парадной форме, при ленте и орденах. Высокий, статный, седой, с белой окладистой бородкой, он внушал уважение и страх.

Он выдвинулся из строевых генералов Киевского округа. Когда Александр III был еще цесаревичем и в русско-турецкой войне командовал полком, Ванновский был у него начальником штаба.

Войдя на престол, Александр III отправил в отставку графа Милютина, которого недолюбливал за «либерализм», а Ванновского возвел в генерал-адъютанты и назначил военным министром.

Все знали, что Ванновский не отличался ни образованием, ни умом, но он умел распоряжаться и пользоваться расположением государя. Его слово решало все. И этого слова теперь с волнением ждали Шварц и Зуев.

Генерал Заботин, представив обоих Ванновскому, снова с похвалой отозвался о проекте Шварца.

– Что же, ваш дирижабль будет из меди? – спросил Ванновский Шварца.

– Из алюминия, ваше превосходительство!

– А где возьмете?

– Купим за границей. Там изготовляют.

– А кто будет строить?

– Наймем русских рабочих. Они отличные мастера.

– Так-с… хорошо… А сколько вам потребуется времени?

– Если будут предоставлены мастерские – год, многое – полтора!

– Хорошо. Двадцать тысяч я прикажу отпустить. Вы, генерал, – обратился Ванновский к Заботину, – возглавите руководство работами. Воздухоплавательный парк предоставит помещение на Волковом поле и окажет всемерную помощь. Приказ будет подписан завтра. Благодарю вас, господа, и желаю успеха!

Ванновский всем пожал руки и удалился в кабинет.

7

Наступил новый 1893 год, а Циолковский все еще не получил никакого ответа из Петербурга. Что с книгой об аэростате? Обсуждалась ли она в Русском техническом обществе? Какое отношение к проекту – об этом Циолковский не переставал думать.

Воинственное настроение, охватившее его в то время, когда он увидел вышедшую из печати свою книгу об аэростате, за эти месяцы померкло, рассеялось. Он понял, что «один в поле не воин», и был бы рад, если б Техническое общество выделило хоть маленькую субсидию на постройку действующей модели.

«Конечно, были бы деньги, я бы сам поехал в Петербург и стал бороться за свою идею, но – увы – мне остается лишь ждать и тешить себя надеждой…»

А дела в Петербурге складывались отнюдь не в его пользу.

Дождавшись приказа Военного министра и получив наличные деньги, Шварц выехал в Германию за алюминием, а Кох, заполучив лучшее помещение в Воздухоплавательном парке и подсобные мастерские, стал нанимать мастеров и рабочих, готовить приспособления для клепки тонких алюминиевых листов…

8

В конце января, когда книга Циолковского «Аэростат металлический управляемый» была прочитана и просмотрена многими членами VII отдела, в Техническом обществе назначили вторичное обсуждение его проекта.

Двадцать восьмого января вечером к подъезду Императорского русского технического общества подъезжали кареты и коляски, крытые медвежьими и волчьими полостями, санки. Из них выходили ученые в шубах с бобровыми воротниками, военные в шинелях на красной подкладке. В отделанных мрамором высоких залах было светло.

Когда члены VII отдела, сияя звездами и орденами, расселись вокруг зеленого стола, председательствующий, упитанный, румяный старик с пышными седыми подусниками, торжественно открыл заседание и предоставил слово профессору Федорову.

Благообразный, с окладистой русой бородой, одетый в черный сюртук, профессор поднялся, откашлялся, заговорил ровным голосом:

– Господа, я уже имел честь три года назад докладывать здесь о проекте металлического управляемого аэростата господина Циолковского. Полагаю, что все вы ознакомились с его книгой, и я не буду утруждать ваше внимание изложением существа вопроса. Я позволю себе лишь высказать те возражения, которые, на мой взгляд, не позволяют нам, господа, одобрить этот проект. Как и в прошлый раз, я выражаю сомнение, что технически возможно путем простой клепки металлических листов сделать газонепроницаемые швы.

Вызывает сомнение и скорость – сорок верст в час, которую, по расчетам Циолковского, может достичь аэростат. И, наконец, самое главное – я сомневаюсь, что аэростат даже из гофрированных металлических листов с одними кольцевыми шпангоутами, сможет противостоять силе ветра. Его корпус безусловно подвергнется деформации. Каркас аэростата не может быть жестким и устойчивым без прочных продольных стрингеров.

– Пожалуй, профессор прав, – зашептал рыжебородый генерал Кованько своему коллеге по Воздухоплавательному парку, полковнику Поморцеву. – У Шварца предусмотрены стрингеры.

Федоров в это время закончил свою речь, и председательствующий обратился к Поморцеву:

– Вы, Михаил Михайлович, кажется, хотите что-то сказать?

– Да, господа, если позволите, я скажу, – поднялся Поморцев, поправляя очки. – Правда, я не совсем готов к выступлению, так как не успел закончить проверку расчетов господина Циолковского. Но уже то, что мною сделано, дает основание к серьезным сомнениям… Я последнее время занимаюсь расчетами сопротивляемости аэростатов воздушной среде. Мои расчеты показывают, что аэростаты средних размеров не могут преодолеть силу встречных воздушных потоков, а потому и постройка их совершенно нецелесообразна.

– Н-да, – протянул председательствующий. – Если такой математик, знаток и практик воздушных полетов на аэростатах, как Михаил Михайлович Поморцев, считает это дело нереальным – спорить весьма трудно. Все же, господа, желательно знать, есть ли другие мнения? Мы должны обсудить проект всесторонне. Вы желаете, ваше превосходительство? – обратился он к рыжебородому генералу Кованько.

– Нет, я не тово… Я напротив. Я, собственно, – сказал генерал, – должен заявить здесь, что господин Циолковский недостаточно осведомлен о существующих бензиновых двигателях. Двигателей такой мощности, которую он запроектировал для своего дирижабля, пока что не существует. Вызывает сомнение и изменения объема дирижабля, посредством стягивания канатами – этот способ весьма примитивен и ненадежен… Да-с, ненадежен… И хотя мы в прошлый раз весьма поощрительно отнеслись к господину Циолковскому, отдав дань уважения его трудолюбию и талантливости, я все же должен заявить здесь, что аэростаты – вчерашний день воздухоплаванья. Да-с! Мы должны стремиться к созданию аппаратов тяжелее воздуха и всемерно поддерживать ученых и изобретателей, работающих в этом направлении. Да-с!..

Кованько, тяжело дыша, грузно сел на свое место.

Сидящий в кресле у стены усатый подполковник поднялся, достал блестящий портсигар и вышел.

– Кто еще желает сказать, господа? – спросил председатель.

Все молчали.

– Господа, книга была разослана всем членам Седьмого отдела, – заговорил председатель, вставая и ощупью застегивая золотую пуговицу на вицмундире. – Времени было предостаточно… Кто желает высказаться в защиту проекта господина Циолковского?

В зале послышалось лишь глухое покашливание.

Председатель достал батистовый платок и отер вспотевший лоб:

– Господа, хотя и нет положительных высказываний, я должен поставить вопрос на голосование. Кто за то, чтобы проект господина Циолковского о цельнометаллическом, управляемом аэростате одобрить? Так… никого… Кто против? Так-с… Кто воздержался? Раз, два… четыре. Значит, вопрос решен, господа. Объявляю перерыв…

Высокие ореховые двери, отделанные светлой бронзой, распахнулись, и члены Седьмого отдела не спеша стали выходить в просторный беломраморный вестибюль.

Куривший у колонны усатый подполковник Громов, что приезжал в Калугу к Стрешневым, увидев задумчивого и грузно шагавшего Поморцева, подошел к нему:

– Ну, что, Михайло Михайлович? Чем кончилось?

– Решили оставить без последствий.

– Но ведь проект Циолковского ничуть не хуже проекта Шварца. Он даже предпочтительнее, так как Циолковский предусмотрел изменение объема аэростата.

– Возможно… – уклончиво ответил Поморцев.

– Михайло Михайлович, а ведь дирижабль Шварца уже начинают строить! Сегодня на шести подводах привезли алюминиевые листы и полосы прокатного алюминия.

– Я считаю, что это несостоятельная затея и она окончится крахом.

– Тогда, может быть, стоит протестовать? Добиваться в министерстве рассмотрения проекта Циолковского?

Поморцев остановился и удивленно посмотрел на Громова сквозь очки:

– Батенька мой, да ведь приказ подписал сам Ванновский! Министр! Генерал-адъютант! Любимец государя! Тут и мы и Техническое общество совершенно бессильны…

1

Это известие обрушилось, как снежная лавина, смяло, придавило к земле. Циолковский несколько дней пролежал в постели и поднялся с головной болью, вялый, изможденный, словно только что перенес тяжелую, изнурительную болезнь. Лицо его осунулось, глаза запали, походка сделалась зыбкой, нетвердой, и весь мир рисовался ему словно в тумане.

Но надо было жить, зарабатывать на хлеб, и он снова стал ходить в училище, давать уроки…

Домой плелся совершенно разбитым.

Именно таким его и увидела на улице Лиза Стрешнева, увидела и не узнала. Лишь когда Циолковский прошел мимо, горбясь и опираясь на палку, Лиза всмотрелась и замерла.

«Что же делать: догнать? остановить? Вдруг нужно помочь?.. А может, он сделал вид, что не узнал меня? Может, не хотел, чтоб я видела его в таком положении? Ведь он горд и самолюбив…»

Лиза заспешила домой, чтоб посоветоваться с мужем.

Стрешнев уже вернулся из гимназии и, дожидаясь, пока позовут к обеду, просматривал свежую «Ниву».

Лиза из передней, увидев его, не раздеваясь, вбежала в гостиную.

– Сережа! Что-то случилось с Константином Эдуардовичем. Он шел по улице как потерянный. Он, наверное, тяжело заболел, и может, что с рассудком?

– Ты говорила с ним?

– Нет, он прошел мимо, не поклонившись. Он не узнал меня. Сережа, милый, бери извозчика и скачи немедленно к ним, я очень боюсь.

– Да, да, конечно. Но ты успокойся, Лизок. Может, он задумался, что с ним бывает… А может, потрясен чем-то… Словом, я лечу.

Стрешнев наскоро оделся, выскочил за ворота и быстро пошел к площади, где стояли извозчики.

Во дворе слышались веселые голоса детей. Это несколько успокоило Стрешнева. Распахнув калитку, он увидел, что дети увлеченно катаются с ледяной горки, облитой чернилами.

Не привлекая внимания детей, он незаметно вошел в дом.

Варвара Евграфовна, в пестром ситцевом переднике и такой же косынке, хлопотала на кухне.

– Извините, Варвара Евграфовна, за внезапный приход. Лиза видела издали Константина Эдуардовича, и ей показалось, что он болен… Мы очень беспокоимся. Вот я и приехал, чтоб узнать…

– Спасибо, Сергей Андреич, раздевайтесь, он дома… Три дня болел, а сейчас вроде ходит. Однако на нем лица нет. Ничего не говорит, но я чувствую, что-то случилось… Уж вы, Сергей Андреич, поговорите с ним по душам. Ночами пишет. Пишет до изнеможения. А что пишет – не говорит… Сейчас прилег, но едва ли уснул. И сон к нему не идет.

Стрешнев разделся и вслед за хозяйкой заглянул в комнату Циолковского. Константин Эдуардович лежал на узкой железной кровати, повернувшись к стене, и, казалось, спал.

Варвара Евграфовна подошла, еле коснулась его плеча. Циолковский повернулся и, увидев Стрешнева, удивленно приподнялся:

– Мне не приснилось, это вы, Сергей Андреич?

– Я, я, здравствуйте, Константин Эдуардович.

Циолковский, опустив ноги на пол, сел, протянул худую, холодную руку.

– Рад, очень рад… А я вот болею.

Варвара Евграфовна, сделав знак Стрешневу, тихонько вышла.

– Да, болею, – продолжал Циолковский, – такая немочь нашла, что еле ноги таскаю.

– Уж не случилось ли какой беды, Константин Эдуардович?

– Вы угадали. Случилась! Только я никому не говорю.

– Уж не с проектом ли что?

– Именно с проектом, мой друг. В Техническом обществе отказали вторично.

– Из-за этого вы и заболели?

– Да, не думал, что заболею. Очень надеялся на себя. Много я принял ударов судьбы, думал – выдержу и на этот раз, но – ослаб…

Стрешнев дружески положил большую теплую руку на сжатые пальцы Циолковского.

– Дорогой друг, я очень сочувствую, очень! Но, право же, не стоит убиваться. Помните, в прошлый раз мы с Лизой рассказывали о подполковнике Громове?

– Да, да, отлично помню. Еще бы!

– Так вот Громов говорил, что в Общество все увлечены самолетами и решительно против аэростатов. Я полагаю, они отказали не потому, что ваш проект плох, а потому, что другое теперь увлечение…

– Возможно. Но от этого не легче… Я только сейчас понял, что крушение надежд действует на человека хуже самой тяжелой болезни.

– Это так, я знаю по собственной жизни, Константин Эдуардович. Но надо мужаться! Времена переменчивы! Сейчас одни веянья – завтра могут быть другие. Сегодня увлечены самолетами, а завтра вдруг обратятся к аэростатам и бросятся разыскивать вас.

– Нет, нет, с меня хватит. Во всяком случае, на какой-то период…

– Конечно, лучше передохнуть, забыться, на время отрешиться от своих идей.

– Отрешиться от идей? Нет, Сергей Андреич, я никогда не отрешусь от того, чему отдал половину жизни. Я постоянно буду стремиться к полетам в небо! К полетам в неизведанные миры! Я хотя мысленно, но буду жить в просторах Вселенной и ходить по другим планетам. В этом мне никто не может помешать.

Стрешнев насторожился: «Неужели Лиза права? Неужели у него неблагополучно с рассудком?»

– Константин Эдуардович, не надо так волноваться. Это вредно для вас. Давайте-ка поговорим спокойно. А может, захватим Варвару Евграфовну и поедем к нам? Как раз извозчик дожидается.

– Нет, нет, Сергей Андреич, нет! Я хочу, чтобы вы перенеслись вместе со мной на Луну. Да, да, на Луну!

Стрешнев достал платок и стал вытирать вдруг выступивший пот на лице и шее.

– Вы бы лучше полежали, Константин Эдуардович. Чувствую – вам нехорошо.

– Напротив! Я рад, что вы пришли. Я ожил. И мы сейчас с вами перенесемся на Луну…

Стрешнев встал, прошелся из угла в угол и снова сел.

«Должно быть, переутомился».

– Вы, наверное, думаете, что я рехнулся? Так нет же, Сергей Андреич! Нет! Голова у меня еще работает. Я говорю лишь о мысленном полете на Луну. Я пишу фантастическую повесть и хочу вам почитать.

– Ах, вот что! – обрадовался Стрешнев. – Я охотно, очень охотно послушаю.

Циолковский вытащил из-под матраса толстую клеенчатую тетрадь, разгладил страницы и стал читать.

Стрешнев вначале настороженно, а потом все более успокаиваясь, вслушивался. В повести рассказывалось, как автор и его друг-физик неожиданно проснулись на Луне. Они перенеслись туда вместе с домом, где жили, и со всей обстановкой. А дальше рассказывалось о приключениях, которые могли случиться только на Луне: как люди прыгали через ухабы и трещины, поднимали и перекидывали массивные камни.

Стрешнев в свое время прочел немало фантастических книг. Читал и о путешествиях на Луну. Многое из описываемого Циолковским он знал, но порой его искренне удивляли некоторые подробности.

– Позвольте, позвольте, – прервал он Циолковского. – Вот вы пишете, что огромный камень, рухнув с двухаршинной высоты, не издал звука.

– Так, как слышим мы на земле, – они не услышали. Там же нет воздуха! Этот звук дошел до них через сотрясение почвы.

– А если выстрелить из ружья – тоже не услышишь?

– Только через колебания почвы, на которой вы стоите.

– Это любопытно. Я не знал, – искренно удивился Стрешнев.

Циолковский продолжал читать дальше. Стрешнев, совершенно успокоившись, слушал с интересом. И лишь когда почувствовал, что Циолковский устал, поднял руку.

– Спасибо! Прервем. На сегодня хватит, Константин Эдуардович.

– Скажите, интересно это или нет?

– Мне интересно! Я узнал много любопытного и завтра, если не возражаете, приду дослушивать.

– Правда? Буду очень рад, Сергей Андреич, – растроганно сказал Циолковский и встал, чтоб проводить друга. – Буду вас ждать… Приходите непременно. Елизавете Павловне и родителям – сердечный поклон. А если вам мое увлечение фантастикой показалось странным – не удивляйтесь, пожалуйста. Я сейчас живу, можно сказать, в «потустороннем» мире…

2

Пока Циолковский уносился мыслью в далекие миры Вселенной, «путешествуя» по Луне и астероидам, Шварц жил реальной и очень деятельной жизнью.

Ему удалось установить деловой контакт с американской компанией «Пульман». Завод этой компании, строивший классные международные вагоны для железных дорог России, находился в Петербурге. Он был оснащен точными станками, на нем работали специалисты, умевшие обращаться с новым металлом – алюминием.

Представители компании «Пульман» очень заинтересовались строительством в Петербурге металлического дирижабля и охотно выполняли на своем заводе заказы Шварца.

Русские мастера и рабочие довольно быстро освоили клепку тонких алюминиевых листов. Благодаря этому постройка дирижабля продвигалась быстро. Корпус дирижабля, установленный в эллинге, походил на огромный сверкающий фантастический корабль и производил внушительное впечатление. Ванновский, приезжавший посмотреть на него, был удивлен и уехал довольный. Шварцу не отказывали в дополнительных ассигнованиях. И он, не скупясь на затраты, торопил подрядчиков.

В августе 1894 года, когда выдались теплые, безветренные дни, дирижабль был полностью готов.

Баллонеты из шелковой ткани, пропитанные эластичным лаком, были наполовину наполнены газом, и огромный, сверкающий на солнце дирижабль, похожий на жюль-верновского «Наутилуса», солдаты вывели на зеленый простор Волкова поля.

Народу было немного: начальство Воздухоплавательного парка, чины Военного министерства и Военно-инженерного ведомства, духовенство да солдаты, которые удерживали дирижабль в воздухе на прочных веревках. Ждали приезда Ванновского.

Все с удивлением и страхом смотрели на подвешенную к дирижаблю алюминиевую продолговатую гондолу, где был установлен мотор с пропеллерами и находилась рубка пилота. За толстыми стеклами виднелась голова смельчака в кожаном шлеме.

Вдруг толпа засуетилась, и взоры устремились к бегущему от ворот солдату. Это мчался дежурный трубач. Он, задыхаясь, доложил, что их высокопревосходительство показался и через несколько минут будет здесь.

Действительно, скоро несколько карет и экипажей подкатили к дирижаблю. Ванновский, оправив аксельбанты и ленту, приблизился, поздоровался с генералом Заботиным и Шварцем, с военными чинами и протоиереем в золотой ризе. Потом, прищурясь, посмотрел на серебряную махину, висевшую в воздухе, и, взглянув на часы, сказал:

– Что ж, господа, пожалуй, можно начинать.

Протоиерей сделал знак причту – начался молебен.

Пока молились, потянул легкий ветерок с моря. Огромную серебряную тушу начало покачивать и кренить на корму. Когда вспотевший и напуганный беспокойным поведением серебряного чудовища протоиерей последний раз торопливо пропел: «Многая лета», вверху что-то треснуло, ухнуло, словно среди ясного неба ударил раскат грома.

Все перекрестились, а побледневший Шварц стал делать какие-то знаки пилоту.

– Что могло случиться? – негромко, но взволнованно спросил Ванновский генерала Заботина.

– Не могу понять, ваше превосходительство… уж не лопнули ли баллонеты?

В это время усилившимся ветром дирижабль стало трепать, швырять из стороны в сторону.

– Закрепить канаты! – закричал Шварц.

Солдаты и офицеры стали крепить канаты к врытым в землю кнехтам.

Пилот, высунувшись в окно гондолы, что-то кричал по-немецки.

Шварц понял, побледнел больше прежнего и, кусая губы, подошел к Банковскому.

– Ваше превосходительство, лопнули баллонеты и газ распространился по всему дирижаблю! Как прикажете поступить?

Ванновский взглянул на Заботина.

– Вы что думаете, генерал?

– Если газ распространился по всему корпусу дирижабля – полет производить нельзя.

– Испытания отменяются! – строго приказал Ванновский. – Пусть снижают дирижабль! – и, повернувшись, пошел к своей карете…

Дирижабль подтянули ниже к земле и, благополучно высадив пилота, повели в эллинг, чтоб выпустить из металлической оболочки газ. Резким порывом ветра дирижабль вдруг ударило о землю – корпус искорежило, помяло…

На другой день Шварц составил «докладную записку» на имя Военного министра. Он доказывал, что дирижабль сделан отлично и легко выдержал сильные удары ветра… Что после выправления вмятин в носовой и кормовой частях корпуса дирижабль можно будет испытать в полете. Неудача произошла, писал он, из-за непрочности ткани, из которой были изготовлены баллонеты в мастерской Воздухоплавательного парка.

Свалив вину на русских воздухоплавателей, Шварц испрашивал у министра еще десять тысяч рублей, чтоб заказать баллонеты за границей.

Просьба Шварца была уважена. Получив наличными всю сумму и захватив чертежи дирижабля, Шварц и Кох выехали за границу…

Через несколько дней от Шварца пришла депеша: «Считаю свои отношения с Россией исчерпанными…»

В то время как Шварц, прихватив чертежи и казенные деньги, сбежал из России, Циолковский получил два номера журнала «Наука и жизнь», где была напечатана его статья: «Аэроплан, или птицеподобная летательная машина»,

Циолковский ждал, что к нему посыплются запросы от промышленников, но статья не вызвала ни единого отклика. Это было новым ударом по самолюбию.

Прошло два года. О Шварце забыли. Его дирижабль разобрали, а алюминий продали… Только гондола дирижабля еще лежала около мастерских на Волковом поле, напоминая о минувшем…

Циолковский эти годы жил отшельником и ничего не знал о постройке дирижабля Шварца. Его в это время мало занимали земные дела, он витал мыслями в далеких мирах. Таинственная Луна, о которой он много думал и пробовал писать еще в Боровске, теперь перестала его интересовать. Повесть «На Луне» была опубликована, и Циолковский перенесся мыслями на далекие планеты. Его увлекли, захватили астероиды – крохотные спутники Солнца. Ему казалось, что на этих маленьких планетах, удаленных от Солнца дальше, чем Марс, где мало света и тепла, – обитают живые существа.

Эти живые существа совсем не похожи на людей, но они по своему красивы и достигли в своем развитии гораздо большего совершенства, чем люди. Они выработали в себе удивительную приспособляемость. Циолковский мысленно видел астероидян, разговаривал с ними, и ему хотелось рассказать о них людям земли. И вот он пишет новую фантастическую повесть «Грезы о земле и небе».

В последние годы Цполковский жил замкнуто и совсем отдалился от Стрешневых, где собиралось почти все образованное общество Калуги. Он чувствовал себя там неловко, стесненно. Ведь для большинства гостей он был всего лишь учитель уездного училища.

Циолковский уединился в своей мастерской, «парил в мыслях» и был счастлив этим. Но о нем не забывали в доме Стрешневых. Как-то на именинах Сергея Андреевича разговор зашел о дирижаблях. Один из гостей, податной инспектор Ассонов – плотный человек с русой бородкой и непокорной шевелюрой, спросил:

– Я слышал, господа, что Циолковский выпустил книжку об управляемом аэростате?

– Да, Василий Иванович, можем подарить, у нас несколько экземпляров, – сказал Стрешнев.

– Буду благодарен. Признаться, господа, меня очень занимает будущее воздухоплавания.

Лиза принесла зеленоватую книжечку. Ассонов раскрыл ее, начал читать и совершенно забыл об ужине…

Дня через два Ассонов явился в училище и, дождавшись звонка к окончанию занятий, отыскал Циолковского.

– Извините, Константин Эдуардович, пришел с вами познакомиться. Ассонов Василий Иванович. Податной инспектор и любитель точных наук. Прочел вашу книгу об аэростате, подаренную Сергеем Андреевичем Стрешневым, и вот не удержался…

– Я очень рад! Очень рад! – приветливо сказал Циолковский, оглянувшись на шумную ватагу ребятишек. – Тут и поговорить-то негде… Пойдемте ко мне.

– Если сочтете удобным, я с радостью…

Дорогой говорили о дирижабле. Ассонов, в отличие от Стрешнева, задавал такие вопросы, словно сам был изобретателем. Это удивило Циолковского.

– Простите, Василий Иванович, а вы сами тоже изобретаете?

– Нет. Я больше причастен к литературе. Еще двадцать лет назад написал книжку о Галилее и кое-что переводил с иностранных языков. Например, книжки о Ньютоне и Био.

– О знаменитом французском физике Батисте Био, что поднимался на воздушном шаре?

– Да, о нем…

– Я читал, интересно… Очень рад познакомиться с вами поближе. А вот и наш дом…

Они вошли и закрылись в комнате Циолковского.

– Над чем же вы сейчас работаете, Константин Эдуардович?

– Занимаюсь научной фантастикой.

– Вот как? Так это ваша повесть «На Луне» в журнале «Вокруг света»?

– Да. Вы читали?

– У меня сыновья увлекаются… А я еще не успел… Но слышал хорошие отзывы.

– Сейчас пишу «Грезы о земле и небе». Там будет рассказано о жизни на астероидах.

– На астероидах? Об этом мне не доводилось и слышать. Разве там возможна жизнь?

– Не знаю… Но я написал. Есть у меня такой раздел: «Из фантастических рассказов чудака».

– Прочтите что-нибудь, Константин Эдуардович.

– Хорошо. Только если вам будет неинтересно, – кивните – и я тут же прекращу.

– Ну что вы, Константин Эдуардович, как можно.

– Нет, нет, непременно кивните.

Циолковский стал на стул и из отдушины в стене достал свернутую в трубку тетрадь.

– Извините. Храню здесь, чтоб не прочитала жена и дети… Так слушайте…

Циолковский вздохнул и захлопнул тетрадь.

– Это очень интересно, Константин Эдуардович, – воскликнул Ассонов. – Дайте мне рукопись – я непременно найду вам издателя…

Ассонов сдержал свое слово: «Грезы о земле и небе» вышли отдельным изданием и были раскуплены.

Циолковский, ободренный успехами своих научно-фантастических книжек, продолжал обдумывать сюжеты новых повестей: «На Весте» и «Вне Земли»…

Весна в этом году была ранняя, спорая. В середине апреля Калуга оделась в зелень. Май начался буйным цветением садов.

13 середине мая, когда в Москве пышно праздновалась коронация молодого царя Николая II, Циолковский, освободившийся от классных занятий, решил немного передохнуть. Он вспомнил своего знакомого, с которым вместо удил рыбу, аптекаря Павла Павловича Каннинга, заинтересовавшегося проектом быстроходной лодки. В прошлом году уже поздно было строить такие лодки, а в этом можно было попробовать. «Пошлю-ка я за ним, может, и договоримся, – подумал Циолковский и постучал в соседнюю комнату. – Игнатик! Зайди на минутку».

Подросток лет тринадцати – худенький, смуглый, с большими карими глазами – заглянул в комнату.

– Папа, ты звал?

– Игнатик, ты знаешь аптеку Каннинга?

– Знаю.

– Снеси туда записку Павлу Павловичу. Скажи, что я его жду…

Каннинг, небольшого роста, чернявый, с аккуратно постриженной бородкой, стремительно вбежал во двор, где дожидался Циолковский.

– Константин Эдуардович! Рад видеть вас. И рад приняться за намеченное дело. Есть ли у вас чертежи лодки?

Циолковский показал чертеж и сказал, что он уже делал такую лодку в Вятке.

– Ну и как?

– Была очень быстроходной, Павел Павлович. Никто не мог угнаться.

Каннинг взглянул на чертеж.

– А сумеем ли мы сделать сами? Может, нанять плотников? Тут еще важно и время.

– Да, верно. Времени жаль…

– У меня в аптеке перебирали полы братья Ореховы. Хорошие плотники и столяры. Я с ними поговорю.

– А вдруг заломят?

– Сойдемся. Я умею… Завтра с утра можем и начать.

– Пусть работают у меня, – сказал Циолковский, – Есть верстак и материалы, а мы будем помогать.

– Согласен! – решительно заключил Каннинг. – Я немедленно иду к Ореховым…

На постройке лодок Циолковский отдыхал. Строгать пахучие смолистые доски, конопатить швы, смолить днища – все доставляло ему радость и удовольствие. Его душа истосковалась по физической работе на свежем воздухе.

Когда лодки были отвезены на Оку и испытаны на воде, Циолковский с Игнатиком часто ездили на рыбалку, а по вечерам всей семьей катались вместо с Каннингами…

Лето, проведенное на свежем воздухе, преобразило Циолковского. Он выпрямился, загорел, окреп физически и духовно. Окреп и опять почувствовал себя бойцом, способным не только обороняться, но и готовым идти в наступление.

3

Подошла осень – тихая, золотая. Циолковский любил перед сумерками походить по пустынным аллеям городского сада, полюбоваться чистоструйными водами Оки и необозримыми просторами низинного берега.

Устроившись где-нибудь на одинокой скамье под столетними липами, он переносился мыслями на далекие, холодные планеты. В эти предвечерние часы в старом саду хорошо думалось и мечталось…

Сегодня Циолковский захватил с собой тетрадь и, присев на скамеечку в глухой аллее, пристроился было писать, как вдруг его мысли прервал басовитый голос:

– Вон вы где, оказывается, скрываетесь. Здравствуйте, здравствуйте, Константин Эдуардович. Извините, что помешал. Дома сказали, что вы ушли в городской сад.

Циолковский обрадовался, поднялся навстречу:

– Рад видеть вас, Василий Иванович. Здравствуйте! Что за дела заставили вас меня разыскивать?

– Да вот довелось быть в Москве. Там мне случайно попала вот эта книжица. – Он достал и протянул Циолковскому крохотную брошюрку в розоватой обложке. – Представьте, прочел и разволновался. Мне кажется, это должно вас заинтересовать.

Циолковский взглянул на книжечку, и глаза его заблестели:

– «Новый способ полета, исключающий атмосферу, как опорную среду». Удивительно. Где вы взяли?

– Купил в книжной лавке.

– Ал. Федоров. Кто таков? Вы знаете?

– Судя по прочитанному – ученый, во всяком случае – инженер, но с его трудами я не знаком. Издано в Петербурге в этом году.

– Да… – Циолковский полистал, – тут и чертежи… Очень интересно. Вы позволите взять мне эту книжечку домой?

– Конечно. Мне любопытно, что вы скажете…

– Догадываюсь, что речь идет о применении реактивной силы.

– Вот именно.

– Я еще в юности думал об этом. А в Боровске даже писал. Задача весьма сложная…

– Вот, прочтите. Федоров высказывает весьма интересные мысли, даже предлагает построить аппарат.

– Спасибо, Василий Иванович. Вы меня так заинтриговали, что я готов сейчас же идти домой.

– Ну, что же… не смею мешать, Константин Эдуардович.

– А вы завтра, завтра же заходите, а может, я сам прибегу.

Циолковский попрощался и быстро пошел домой.

Сказав жене, что ужинать не будет, он закрылся в своей комнате, зажег лампу и склонился у стола:

«…ввиду массы проектов воздухоплаванья, всякую новую попытку в этой области встречают с улыбкой недоверия…» «Хорошо пишет! Хорошо и очень верно. Уж я-то это по себе знаю, – вздохнул Циолковский. – Ну, что же у него за мысли?»

«… Мой проект идет вразрез с установившимся основным положением… А ведь всякое новшество встречает на своем пути громадное препятствие – трудно преодолеть умственную инертность…»

«Как верно пишет. Неужели он пережил то же, что я?..»

«…больно и обидно думать, что нет людей беспристрастных, с широким взглядом, не затуманенных никакими тенденциями и предвзятыми заключениями. К этим-то людям я сейчас и обращаюсь…

… Целью настоящей брошюры и является желание ознакомить с сущностью моего изобретения всех интересующихся делом воздухоплаванья и найти среди этих последних поддержку в осуществлении моего проекта. Лишь худое дело боится света, а для хорошего – чем больше его, тем лучше, и потому я с благодарностью приму всякие указания на ошибки и темные стороны в моем проекте… Я буду глубоко признателен каждому, кто выразит желание поддержать мое дело своим авторитетом, влиянием, познаниями, опытностью, материальными средствами и даже простым выражением сочувствия, так как и оно дает уверенность, что результат, достигнутый многолетним упорным трудом, не пропадет бесплодно и что я «не один в поле воин»…»

«Нет, этому человеку я должен ответить. Он выразил мои чувства. Он заглянул мне в душу. Но все-таки в чем же суть проекта?»

Циолковский стал читать дальше:

«… Все, что до настоящего времени ни было предложено в воздухоплавании, имеет одну основу – атмосфера принимается за опорную среду для полета».

«Пожалуй, верно. Я не знаю, правда, принципа работы снаряда Кибальчича, но все остальное – да. И воздушные шары, и дирижабли, и самолеты – все опирается на атмосферу. Не будет воздуха – даже птица не полетит!»

«… Наша же система будет обладать всеми данными для свободного полета»..;

«Следовательно, снаряд Федорова сможет лететь и в безвоздушном пространстве?..»

Циолковский дочитал брошюру до конца и долго ходил, размышляя: «Любопытно! Очень любопытно… Три группы труб. Одна группа установлена вертикально – она обеспечит подъем. Вторая – горизонтально. Она даст поступательное движение. И третья группа – спиралью обовьет трубы, поставленные вертикально. Эта группа труб заменит руль. Принцип движения – реактивная сила. Все равно что сила отдачи при выстреле из орудия – вызывающая откат. Отлично! Просто и надежно: движение будет осуществляться путем выброса газов из труб… Но где взять столько газа? Федоров предлагает генератор, или воздуходувную машину, или преобразователь… Но ведь это же огромная тяжесть! К тому же, помимо машин, нужно брать в полет воду… Тут что-то не додумано…

Принцип отличнейший, но вода?.. Нет, не то, не то!.. Решительно не то… Газ должен вырываться из труб с большой скоростью. Тут нужна огромная энергия. Нет, не то… Надо думать, надо искать… Федоров высказал замечательную идею, но не довел ее до конца…»

Циолковский, зажав в руке брошюрку, продолжал ходить из угла в угол.

«Смелую идею выдвигает Федоров, но не указывает реальных путей к ее практическому осуществлению… Надо думать… Надо искать… Мысль замечательная…»

1

Наступило лето 1897 года.

Лодка Циолковского, изготовленная по профилю дельфина, с днищем, склеенным мешковиной и хорошо просмоленным, развивала большую скорость. Когда Игнатик с Колей Стрешневым сидели за веслами – их никто не мог догнать. Игнатик очень гордился лодкой отца; сам окрасил ее в голубой цвет и на бортах написал: «Наутилус». На ночь он привязывал ее цепью и зажимал «хитрым» замком.

Игнатик боялся, что лодку могут отобрать у него взрослые парни, и всегда приглашал кататься Колю Стрешнева. Коля был старше всего на год, но выглядел рослым, широкоплечим, сильным…

Игнатик был замкнут и трудно сходился с ребятами, но с Колей, как стали вместе учиться в гимназии, сделались неразлучными друзьями. Игнатик часто ходил к Стрешневым, рылся в книгах, сражался в шахматы и даже учился играть на рояле.

Дружба детей поддерживала общение между семьями Стрешневых и Циолковских.

Как-то вечером Игнатик вернулся от Стрешневых с пакетом для отца. Сергей Андреевич и Елизавета Павловна только приехали из Петербурга, куда ездили по приглашению Громовых. Подполковник по-прежнему служил в Военно-инженерном ведомстве и принимал участие в постройке дирижабля Шварца. Он рассказал друзьям не только о дирижабле Шварца, но и о том, как был отвергнут проект Циолковского. «Если увидите учителя – передайте ему вот эту книжку, – попросил Громов, – она ему пригодится…»

И вот сейчас Стрешнев, посылая с Игнатиком эту книжку, коротко сообщал в записке о своей поездке, звал на чашку чая, но ни словом не обмолвился о дирижабле Шварца, опасаясь, что это известие может снова свалить Циолковского…

– Ну, что за пакет ты принес, Игнаша? – спросил Константин Эдуардович. – Давай-ка посмотрим.

Он достал записку, быстро пробежал и вынул из пакета книжку:

– Вот так штука: «Привязной, свободный и управляемый аэростат» – сочинение профессора Поморцева… Забавно! Ярый противник аэростатов, один из тех, кто загубил мой проект, пишет об аэростатах… Ты, Игнаша, молодчина, что принес эту книжку. Спасибо! Иди ужинать, а я почитаю. Иди!

– Я уже ужинал у Стрешневых.

– Хорошо. Тогда пойди погуляй. Надо встретить Любашу – она ушла с подружками в городской сад. Ну, беги!

Игнатик ушел, а Циолковский принялся за чтение. Минут через десять он вскочил и стал ходить: «Так и есть: Поморцев не изменился, он по-прежнему не верит в будущность аэростатов. Он для того и написал эту книжку, чтоб доказать «несостоятельность» постройки управляемых аэростатов».

Циолковский снова сел к столу и, прибавив огня, стал читать. «Какой-то абсурд… невероятно… Для управляемого аэростата, чтоб он свободно преодолевал сопротивление воздуха, по формуле Поморцева получается объем в два миллиона кубических метров! Это в пятьсот раз больше моего аэростата… Чепуха какая-то…»

Циолковский взял карандаш и стал скрупулезно проверять расчеты профессора.

«А, вот где зарыта собака!.. Нашел… Конечпо, грубейшая ошибка! Профессор, по рассеянности, при решении уравнения, которым он определял наибольший диаметр поперечного сечения аэростата, радиус окружности аэростата спутал с диаметром».

Циолковский прошелся и снова сел:

«А что же получится, если правильно решить его формулу? Попробуем…»

Циолковский пересчитал и, бросив карандаш в бокальчик, поднялся. «Превосходно! Получается объем в четыре тысячи кубических метров. Это вполне приемлемо. Профессор посрамил не изобретателей аэростатов, а себя…

Но что же делать мне?»

Циолковский пробежался по комнате.

«Я должен бороться за свой аэростат. Бороться оружием врагов, которое они сами дают мне в руки».

Он сел за стол и написал обстоятельное письмо об ошибке Поморцева.

Была глубокая ночь. В доме все спали. Циолковский вложил письмо в конверт, заклеил и четко вывел адрес: «Санкт-Петербург, Почтовая улица, 7. Господину главному редактору журнала «Технический сборник».

2

«Поморцев и многие другие члены VII отдела Русского Технического общества глубоко убеждены, что аэростаты не могут преодолеть сопротивление воздуха, и только поэтому отвергают мой проект. Все же я надеюсь, что не все члены Отдела разделяют это мнение. Век самолетостроения еще не наступил. Ведь до сих пор в мире не построено ни одного самолета, который бы взлетел в воздух.

Если я сумею доказать, что сопротивление воздуха аэростатам невелико – большинство членов VII отдела станут на мою сторону, – рассуждал Циолковский. – Но доказать это можно только опытами… Те опыты по сопротивлению воздушной среды, что я производил, вынося спаренные трубы с моделями на крышу, под порывы ветра, могли убедить лишь меня одного. Они так примитивны, что не могут служить серьезным доказательством моих взглядов в ученом мире. Убедительных результатов можно достичь лишь в том случае, если удастся создать постоянный воздушный поток, которым можно управлять. Но как это сделать? И возможно ли это вообще?..»

Наступили теплые, прозрачные дни «бабьего лета». Циолковский любил после занятий в училище побродить по окрестным полям, поразмышлять.

Как-то, возвращаясь домой, он услышал доносившийся издалека дробный, приглушенный стук и оживленный разговор.

«Молотят», – подумал Циолковский и зашагал к деревне.

На гумнах, где стояли скирды с хлебом и высились копны соломы, шла молотьба. В стороне от молотилки стояла веялка, и девки, проворно крутя железную ручку, провеивали зерно.

Циолковский подошел, поздоровался, сказал: «Бог на помощь!» – и стал наблюдать. Его заинтересовало, как из веялки выдувало полову и измельченную солому. Он подошел ближе, подставил руку – ее обдало резким теплым ветром, в лицо дохнуло пряной соломенной пылью.

– Что, барин, не хочешь ли покрутить ручку? – усмехнулась разбитная молодайка. – Нам помощники нужны.

– Пожалуй! – нерешительно согласился Циолковский. Он снял сюртук, шляпу и стал крутить ручку веялки.

Чувствовалось, как мотовило веялки упруго гонит воздушную струю.

Он крутил ручку все сильней и сильней, наблюдая, как воздушный поток вырывался золотистым вихрем.

– Да ты, барин, оказывается, не из «барчуков», – добродушно улыбнулся бородач, – работать шибко горазд! Однако хватит! Гляди – вся спина взмокла.

Циолковский поставил руку навстречу колючему ветру, Улыбнулся.

– Хорошо. Очень хорошо.

– Что хорошо, барин?

– Хорошо, умно придумано!..

Циолковский стряхнул пыль, оделся и, попрощавшись с крестьянами, пошел домой, весело насвистывая. Теперь он знал, как создать устойчивый воздушный поток.

3

Военный министр Ванновский, узнав о бегстве Шварца, приказал его найти и взыскать присвоенные им десять тысяч. Однако поиски в Вене ни к чему не привели. Полковник Зуев доносил, что сбежавшего следует искать в Германии…

На шифрованный запрос из Петербурга русский военный агент в Берлине ответил депешей: «Шварц Давид, австрийский подданный, изобретатель управляемого аэростата, проживает в Берлине под собственной фамилией. Он продал свой проект со всеми чертежами известному фабриканту, владельцу металлических заводов Карлу Боргу, который, в свою очередь, вошел в сделку с военным ведомством Германии. Металлический, управляемый аэростат, по чертежам Шварца, строится сейчас на испытательном полигоне воздухоплавательной части вблизи Берлина. Шварц приглашен в качестве технического консультанта».

Депеша была показана Ванновскому.

– Выходит, Шварц оказался мошенником. Следовало бы его проучить… Однако ссориться сейчас из-за десяти тысяч с дружественной Германией, по крайней мере, неразумно…

После такого высказывания министра в русском военном ведомстве на Шварца махнули рукой…

А Шварцу было совершенно безразлично, какой державе служить. Его интересовали деньги, и только деньги! Немцы платили больше, и он предпочел их…

Дирижабль строился успешно. У Шварца теперь был опыт, накопленный в Петербурге. На немецком эллинге было лучшее оборудование и больше порядка… Но в начале 1897 года, когда работы на постройке дирижабля вступили в стадию завершения, Шварц скоропостижно скончался.

В военном ведомстве Германии заколебались… Но влиятельный Берг настоял на том, чтоб завершить постройку. К осени дирижабль был готов.

В ноябре, когда в Центральной Германии стояла безветренная, сухая погода, решили провести пробный полет…

Как раз в то время, когда Циолковский мастерил свою «воздуходувку», дирижабль Шварца поднялся в воздух с военного поля под Берлином. Он набрал высоту в триста метров и взял курс на Шенеберг. Потом, описав полудугу, направился к Темпельгафу…

За его полетом внимательно следили военные и фабрикант Берг – тучный усатый господин в цилиндре.

Когда дирижабль благополучно пришел к цели, к Бергу подошел высокий генерал с седыми усами.

– Прошу извинить, господин Берг, но я давно следил за постройкой дирижабля и теперь рад вас поздравить с победой!

– Если не ошибаюсь, граф Цеппелин? – с почтительной улыбкой спросил Берг.

– Да, Фердинанд Цеппелин – генерал в отставке, который не чужд изобретательских идей и давно тоскует по интересному делу.

– У вас есть ко мне какие-то предложения, генерал?

– Да, я не против того, чтоб вступить с вами в деловое содружество. Целых пять лет я посвятил раздумьям о полетах. У меня есть идеи по совершенствованию дирижабля Шварца, и я был бы рад потолковать с вами о создании на паритетных началах компании по строительству дирижаблей.

– В чем вы видите, генерал, мое участие в этом предприятии? – спросил Берг, всматриваясь в энергичное и властное лицо генерала.

– Вы бы создали техническую основу, я же обеспечил бы фирму выгодными заказами со стороны армии и правительства и даже готов вложить свои деньги.

Берг, взглянув в холодные стальные глаза генерала, понял, что тот не шутит. Он с минуту подумал и сказал дружелюбно и весело:

– Не угодно ли, граф, вам сегодня поужинать у меня? Я был бы рад обсудить с вами это предложение.

– Охотно, господин Берг. Охотно! Мое ландо к вашим услугам…

Воздуходувка получалась. Циолковский строил ее в виде веялки. В раструбе наметил установить несколько горизонтальных пластин, которые должны были выравнивать воздушный поток, делать его равномерным.

Испытываемую модель он решил поместить в центре воздушного потока, у самого жерла воздуходувки. На прочной деревянной подставке у воздуходувки предполагалось установить продолговатый жестяный ящик с водой. В него должна была погружаться плоская продолговатая ванночка с тонкими металлическими стойками, поддерживаемыми модель. Модель, сделанная из папье-маше, тонкой проволочкой присоединялась к стальному рычажку у шкалы с миллиметровыми делениями.

Под напором воздушного потока модель должна была плыть в ящике с водой и натягивать проволочку и рычажок. По шкале с делениями легко было высчитать коэффициент сопротивления. Модели намечались различной конфигурации.

Изготовление воздуходувки продвигалось медленно.

Жилось трудно. Жалованья едва хватало на пропитание. Те деньги, что заплатили в журнале «Вокруг света» за повесть «На Луне», быстро растаяли… Циолковский строил свою машину сам: был и столяром, и слесарем, и жестянщиком… В брезентовом фартуке с прихваченными ремешком волосами, в железных очках он походил на простого русского мастерового. Именно таким его и увидел Ассонов, зайдя как-то вечером. Циолковский встретил его радушно, без всякого смущения.

– Присаживайтесь, Василий Иванович, и посмотрите на мою воздуходувку. Дело, кажется, близится к концу! В ней можно будет испытывать не только модели дирижаблей, но если потребуется – и самолетов.

– Но вы же настроены против самолетов! – возразил Ассонов.

– Нет, я не против. Я даже года три назад опубликовал статью «Аэроплан, или птицеподобная летательная машина», где писал о наиболее рациональной обтекаемой форме аэроплана. Однако сейчас, пока нет сильных моторов, я отдаю предпочтение аэростатам… Да и в будущем им будет принадлежать главенствующая роль, ибо они способны поднять не одного-двух, а десятки, сотни людей.

– Я не хочу оспаривать ваше мнение, Константин Эдуардович, напротив, я принес свидетельство об успешном полете дирижабля.

– Что? Что? – не расслышав его, тревожно переспросил Циолковский.

– Вот у меня «Московский листок», где перепечатано сообщение из немецкой газеты.

– Дайте, дайте, я хочу посмотреть, – встрепенулся Циолковский… – А, вот, вижу: «2 ноября 1897 года в Берлине состоялся пробный полет металлического дирижабля Шварца. Дирижабль поднялся на высоту в 300 метров и, пролетев расстояние в несколько десятков километров, благополучно пришел к намеченной цели и опустился на поле, где его ждали».

– Опять немцы обскакали нас, – вздохнул Циолковский. – Когда же Россия научится уважать и ценить своих собственных изобретателей? Ведь я представил на рассмотрение проект металлического управляемого дирижабля еще десять лет назад! Слышите, Василий Иванович, десять лет назад! Мы бы за эти годы могли построить по один, а сотни дирижаблей! Сотни!

– Да, дорогой друг. Да! Стыдно и горько признаться, но это так… Несчастье наше не в том, что мы отсталая страна, – у нас не меньше, чем на Западе, умных, талантливых людей, – несчастье наше в том, что сидящие у власти, тупые, черствые, безучастные к прогрессу люди не поддерживают эти таланты, а, расшаркиваясь перед заграницей, приглашают иноземцев.

– Согласен. Вполне согласен с вами, Василий Иванович. Но что же делать?

– Я думаю – бороться! Бороться всеми силами и средствами! То, что немцы построили металлический аэростат, или, как они говорят, дирижабль, – укрепляет вашу позицию. Да, укрепляет! Ведь они осуществили в сущности идею, высказанную и обнародованную вами. Немцы построили дирижабль Шварца, мы построим дирижабль Циолковского! Но чтоб наш был лучше, надежней – нужны исследования, опыты, поиски… Вот тут-то и пригодится воздуходувка. Ну-ка, объясните мне, как будет действовать ваша машина?

Циолковский достал из ящика склеенную из папье-маше продолговатую конусообразную модель, закрепил ее на подставке, плавающей в ящике с водой, и стал крутить ручку воздуходувки. Подуло ветром, и модель начала медленно плыть, отклоняя рычажок-показатель.

– Очень остроумно! – одобрил Ассонов.

– Еще многое нужно доделать, Василий Иванович. И прежде всего нужно добиться, чтоб вал вращался равномерно. Необходимо создавать разные скорости воздушного потока. Я надеюсь установить систему шестеренок по типу часового механизма. Но беда – нету средств…

– А что, если обратиться за помощью?

– Куда? С Петербургом я в ссоре… В Москву? Профессор Столетов умер, и поддержать решительно некому…

– Напишите в Академию наук. Чего бояться? Откажут – не выпорют. А вдруг там найдутся умные, чуткие люди? Опишите свою машину и пошлите результаты пробных опытов. Должны оценить.

– В Академию наук? Куда хватили!.. А что, пожалуй, напишу! Бороться так бороться! Все-таки я иду в бой не с голыми руками. У меня в арсенале есть кое-какое оружие…

4

Наступил 1900-й – первый год двадцатого века! Циолковский острее других чувствовал, что новый век станет веком невиданных достижений и открытий в науке и технике.

Уже сейчас завоевывало право на существование электричество. В больших городах появились телефоны.

В газетах промелькнули скупые сведения об изобретении инженером Поповым нового прибора, передающего сигналы на большие расстояния по воздуху… Все настойчивей шумели об автомобилях. Во Франции, Германии, Англии и по ту сторону океана организовывались автомобильные гонки. На смену паровым и электрическим автомобилям пришли автомобили с двигателями, работающими на парах керосина и бензина.

По сообщениям газет, изобретатели Старого и Нового света упорно трудились над созданием летательных машин тяжелее воздуха. В Америке было объявлено, что создатель летающего аэроплана получит премию в двести тысяч долларов…

В воскресенье за завтраком Циолковский, просматривая газеты, вдруг крикнул Варваре Евграфовне, ушедшей на кухню:

– Варя, Варенька! Ты послушай, что пишут в газете: Америка посулила двести тысяч за изобретение самолета.

– Батюшки! Я и не слыхивала о таких суммах! – всплеснула руками, входя в столовую, Варвара Евграфовна. – А за аэростат ничего не обещают?

– Про аэростаты не пишут… – нахмурился Циолковский. – А что, где же другие газеты?

– Эту Игнатик читал, а те, должно, в ящике.

Циолковский вышел во двор, заросший густой травой, распахнул калитку и вынул из ящика газеты и письмо. На конверте был штамп: «Императорская Академия наук». Он поспешил к жене.

– Варюша, пришло письмо из академии. Боюсь вскрывать, вдруг опять отказ… Попробуй ты, у тебя рука легкая.

– Давай, чего тут… небось двести тысяч не отвалят.

Она разорвала конверт, бегло взглянула на письмо.

– Ну, что? Что ты молчишь?

– Ой, Костя, кажись, действительно отвалили какие-то деньги, но у меня слезы в глазах… не могу…

Циолковский стал читать вслух.

– Варя, ты слышишь? Четыреста семьдесят рублей! – радостно закричал Циолковский. – Первый раз в жизни мне дают деньги под мои научные труды. Это же для меня больше, чем двести тысяч! Ты слышишь, Варя? Это же для нас – целый мил-ли-он!..

Он поцеловал жену и закружился, притопывая:

– Теперь я развернусь! Теперь я буду работать, как одержимый. Я заставлю господ консерваторов из седьмого отдела признать мою правоту. И русский управляемый аэростат, который, несомненно, превзойдет шварцовские, будет наконец построен!..

5

В начале лета, когда зацвел жасмин, сарай, где стоял верстак Циолковского, и двор превратились в заправскую мастерскую. Любаша, Игнатик и пятнадцатилетний Саша под руководством Константина Эдуардовича лепили из папье-маше различной конфигурации модели – по деревянным формам, выточенным отцом. Для этой работы были приглашены Андрюша Стрешнев, очень любивший бывать у Константина Эдуардовича.

Обклеенные бумагой формы сушили на солнце и в русской печке…

Сам Константин Эдуардович разрезал бумажные модели пополам, осторожно снимал с форм, подправлял и поручал Любаше и Игнатику склеивать их по оси лентами из прочной бумаги.

Потом модели зачищали наждачной бумагой, грунтовали и красили белилами…

В середине июля новая большая воздуходувка, оснащенная более точными измерительными приборами, была готова, и Циолковский начал опыты по сопротивлению воздуха на многочисленных моделях различной конфигурации.

Опыты давали очень обнадеживающие результаты. Это радовало Циолковского. Он составлял таблицы, делал систематические записи в толстую тетрадь…

Иногда к нему заглядывали Ассонов пли Каннинг, стараясь отвлечь от работы. Но Циолковский извинялся и, ссылаясь на срочность дела, вежливо выпроваживал друзей, хотя ему хотелось поговорить по душам или съездить на рыбалку…

В сентябре, когда уже была проделана огромная экспериментальная работа и Циолковский подумывал о том, чтобы составить систематизированный доклад для Академии наук, произошло неожиданное: Андрюша Стрешнев, пришедший ему помогать, принес газету «Биржевые ведомости», которую по старой привычке выписывал тесть Стрешневых Павел Петрович. В этой газете была напечатана статья о новом немецком дирижабле.

– Вот, Константин Эдуардович, дедушка просил вам показать, может пригодиться. Тут напечатана фотография нового немецкого дирижабля.

– Ну-ка, ну-ка, Андрюша, давай посмотрим. Что там еще придумал Шварц?

«С каждого из тридцати, – вслух повторил Циолковский, – значит, они задумали строить их множество».

– Дедушка говорит, что они обгоняют нас, – сказал Андрюша, – и очень ругался.

– Тут не ругаться, тут повесить некоторых мало, – гневно воскликнул Циолковский и опять уткнулся в газету.

– Мерзавцы! Негодяи! – закричал Циолковский. – Мне не верили, мой проект загубили, а теперь опять будут расшаркиваться перед немцами.

Вбежала испуганная Варвара Евграфовна.

– Костя, что случилось? Что?

– Опять мы посрамлены. Опять! Вот почитай газету. Немцы построили новый дирижабль, а я все еще вожусь с опытами… К черту опыты! К черту воздуходувку! К черту дирижабли! – раздраженно закричал он. – Завтра же отправлю в академию все материалы и брошу опыты, мне все осточертело.

Швырнув газету на пол, Циолковский выбежал на улицу и размашисто зашагал к реке…

1

Люди, до самозабвения увлеченные любимым делом, зачастую не замечают перемен, которые другим бросаются в глаза. Иногда утром, выйдя из дома, они вдруг изумленно останавливаются, увидев, что все вокруг оделось в зелень.

До этого, погруженные в свои дела и думы, они не видели, как набухали и лопались на деревьях почки, как появились маленькие клейкие листики, как дружно и густо пробивалась сквозь бурую прошлогоднюю листву свежая поросль травы. Им казалось, что еще вчера и деревья, и кусты, и лужайка под окнами были блеклыми, серыми, тоскливыми…

Циолковский не замечал многого из того, что происходило вокруг. Даже дети, старшие дети – выросли как-то незаметно для него.

Лишь когда Любаша настойчиво заговорила о нарядах, Варвара Евграфовна заглянула к мужу:

– Костенька, ведь Любаша совсем невеста…

Так было и с Игнатиком. Робкий и послушный, он рос незаметно, словно его и не было в доме. Зимой большую часть дня проводил в гимназии, а вечера у товарищей, где было спокойней приготовлять уроки.

Учился Игнатик прилежно, но особыми способностями, исключая математику, не выделялся. Когда наступило время ехать в Москву, в университет, дома вдруг все осознали, что Игнаша стал взрослым и выходит на «стезю жизни».

Начались сборы, волнения, причитания…

– Ох, Игнаша, Игнаша, – всхлипывала мать, – как же ты будешь жить в Москве? Ведь нигде не был, ничего не видывал… Мы считали тебя маленьким…

– Все будет хорошо, мамочка, – негромко, но твердо отвечал Игнат, – я уж присмотрелся к жизни, не пропаду. Будем жить вместе с Колей Стрешневым.

– На Колю только и надежда. Он самостоятельный, умеет за себя постоять. Держись, Игнаша, около него. – Коля всегда поможет.

2

Хороши в Калуге тихие августовские вечера. Город замирает и сладко дремлет, прислушиваясь к плавной, воркующей музыке, доносящейся из городского сада.

В саду много гуляющих.

От главного входа, где дежурят городовые у полосатых будок, тянется широкая аллея с раскидистыми столетними липами к крутому обрывистому берегу Оки. По ней неторопливо движутся два встречных потока гуляющих. Тут и дородные купчихи, в переливающихся, многоярусных юбках, со степенными бородатыми мужьями в поддевках из тонкого сукна и в сапогах с лаковыми голенищами. Тут и бравые кавалерийские офицеры и барышни в модных широкополых шляпах; гимназистки в накрахмаленных передниках, юнкера, гимназисты, реалисты, студенты, учителя и разный чиновный люд.

На обрыве, обнесенном чугунной оградой, тоже много гуляющих. Отсюда видно, как по сонной Оке движутся лодки, как вдалеке, за лесами, угасает закат…

В глубине сада духовой оркестр играет старинные вальсы, с реки доносится звон гитар.

В самом конце парка, над обрывом, в зелени берез затерялась старая беседка. В ней двое, стоят, опершись на перила. Их силуэты отчетливо видны на фоне меркнущего неба. Один невысокий, щупленький, в узкоплечем пиджаке, в шляпе. Другой – рослый, в студенческой тужурке нараспашку, в форменной фуражке, из-под которой падают на лоб густые кудри.

Это Игнатий Циолковский и Николай Стрешнев. Завтра друзья уезжают в Москву и последний вечер в Калуге решили провести вместе…

– Так ты говоришь, Николай, я не стесню тебя, если поселюсь в твоей комнате?

– Полно, Игнаша. Ты спрашиваешь об этом уже третий раз. Ведь мы же друзья! И родители наши – друзья. Как можно сомневаться. – Голос Николая спокоен, тверд, басовит – и это успокаивает Игната. Он некоторое время молчит, как бы что-то обдумывая или вспоминая. Потом начинает разговор неторопливо, певуче:

– Ты говоришь – родители друзья! Это верно. Однако последнее время они почти не видятся.

– Константин Эдуардович дорожит временем.

– Да, он очень занят. Делал воздуходувку, а теперь захвачен новой идеей – изобретает ракету, на которой можно бы летать на другие планеты.

– На другие планеты? – удивился Николай.

– Да! Отец неисправимый мечтатель!

– Почему ты так говоришь об отце, Игнаша?

– Насколько помню себя – отец все изобретает и… ничего не изобрел. Мы мучились, бедствовали, а он – изобретал. Посмотри на мать – ведь она высохла от забот…

– Но ведь теперь, Игнаша, когда Константин Эдуардович перешел на службу в епархиальное училище, вам стало легче.

– Конечно. Жалованье удвоилось, даже утроилось… но и семья выросла.

– Папа и дедушка говорят, что Константин Эдуардович очень талантлив.

– И я понимаю, Коля, что отец незаурядный человек, но его всю жизнь преследуют неудачи. Я думаю – то же будет и со мной. Боюсь – срежусь на экзаменах.

– Полно, Игнаша. Ты выдержишь отлично, у тебя врожденный талант к математике. Об этом отцу говорили учителя.

– Не знаю… Ни во что я не верю, Коля. Всю жизнь я чувствовал себя придавленно и не могу перебороть себя.

– Это не ты один чувствуешь, Игнаша. Порабощен весь народ. Вся Россия!.. Наши отцы боролись с деспотизмом, как могли. Теперь очередь за нами! В Москве я познакомлю тебя с замечательными людьми. Ты найдешь свое призвание, и твое настроение изменится. Дай руку, друг, и вместе пойдем по дороге жизни.

Николай крепко пожал холодную худую руку Игната, и они, обнявшись, пошли туда, где звучала музыка…

3

Проводы Игната несколько отвлекли Циолковского от раздумий над новой идеей. Он вместе с Сергеем Андреевичем Стрешневым ездил на вокзал – провожать Игната и Николая. Благо, недавно от железнодорожной магистрали Москва – Киев, построенной шесть лет назад, проложили ветку в город, и теперь можно было ехать в Москву прямо из Калуги…

Когда поезд тронулся, Игнат, стоявший у окна вместе с Николаем Стрешневым, вдруг отпрянул и бросился к двери. Циолковский подумал, что он хочет ему что-то сказать, быстро пошел по платформе вслед уходящему поезду. Вот Игнат появился в дверях.

– Ты что, Игнаша? Не забыл ли чего? – крикнул Циолковский.

– Нет, нет, папа. Я так… я просто хотел на тебя взглянуть еще раз.

– А что? Что тебя беспокоит?

– Так… Тоскливо… Скажи маме и всем, что я их очень люблю. Очень! Не хочется уезжать… Прощай, папа!

Поезд заскрежетал, загрохотал, и Циолковский не расслышал последних слов.

Вагоны покатились быстро – бежать уже не было смысла. Он достал платок и, махая, еще раз взглянул на встревоженное лицо сына. Оно уплывало и скоро совсем скрылось за поворотом.

Циолковский грустно вздохнул и повернулся к идущему к нему Стрешневу. На душе было нехорошо.

– Игнаша хотел вам что-то сказать, Константин Эдуардович? – беря его под руку, спросил Стрешнев.

– Видимо, хотел… у него были очень тревожные глаза. Он словно прощался навсегда… Уж не знаю, не поехать ли мне в Москву?

– Первая разлука всегда очень впечатляет, Константин Эдуардович. Я по себе знаю. В прошлом году наш Коля тоже очень тосковал. Это пройдет.

– Просил передать матери и детям, что любит их всех. Этого с ним никогда не бывало… Мы, Циолковские, все очень сдержанны в своих чувствах. Игнатик чем-то встревожен. Боюсь, не случилось бы беды…

– Что вы, Константин Эдуардович, Игнаша будет с Колей… Уже в вагоне они начнут жить вместе.

– Дай бог! Этого я больше всего и желаю.

Они вышли на площадь, сели в извозчичью пролетку и, разговаривая, незаметно подкатили к дому Стрешневых.

– Позвольте, это как же я? Мне ведь надо домой.

– Зайдемте на минутку, Константин Эдуардович. Наши будут очень рады. Вы так редко бываете.

– Да помилуйте, когда же? Я ведь сейчас опять захвачен новой идеей… Кстати, хотел вас спросить, Сергей Андреич, вы не помните, какой именно снаряд создавал ваш друг Кибальчич?

– Зайдемте, я постараюсь припомнить все, что слышал.

– Раз так – зайду. Мне очень, очень нужно знать…

Елизавета Павловна встретила гостя как всегда сердечно. За чаем говорили о выросших детях, вспоминали Боровск…

После чая Стрешнев пригласил Циолковского в кабинет, чтоб не говорить о Кибальчиче при жене.

– Ну-с, Сергей Андреич, я жду. Это крайне важно. Я сейчас вынашиваю идею создания снаряда, который бы мог вырваться за пределы земной атмосферы. Помнится, вы говорили, что Кибальчич предлагал аппарат, способный лететь и в безвоздушном пространстве.

– Да, кажется, так… – Стрешнев достал папироску. – Вы позволите?

– Курите, курите, только, пожалуйста, вспомните.

– Говорили тогда, что на его снаряде может лететь человек и, кажется, даже не один.

– А каков принцип его действия?

– Этого я не знаю. Мне ведь с самим Кибальчичем не приходилось говорить о его аппарате.

– Жаль. Очень жаль… – вздохнул Циолковский. – Мне недавно попалась брошюрка инженера Федорова. Он отстаивает принципы реактивного движения, исключая атмосферу, как опорную среду. Это смело, находчиво, важно! Однако технически почти неосуществимо.

– Почему же?

– Он предлагает использовать газы или пар, а где их взять? Ведь не поднимешь же в воздух бак с водой… Может, Кибальчич выдвигал ту же идею, но предлагал другие средства?

– Описаний устройства летательного аппарата Кибальчича в газетах не было.

– Да, обидно! – Циолковский поднялся и стал искать свою шляпу.

– Я вас провожу, Константин Эдуардович.

– Спасибо! Вы же знаете, Сергей Андреич, я люблю ходить один. Иду и думаю. Экономия времени. Прощайте! Заглядывайте к нам… Елизавету Павловну поблагодарите за гостеприимство. Я уж не буду ее беспокоить…

4

Книжечка Федорова была затрепана, замусолена, исчеркана цветными карандашами. Циолковский, кажется, помнил в ней каждую фразу, и все же, вернувшись со службы, брался за нее: перечитывал отдельные места, думал…

В женском епархиальном училище преподавать было несравнимо легче, чем в начальном, где приходилось «воевать» с непоседливыми, шаловливыми малышами.

Более взрослые, богобоязненные девочки на уроках сидели тише. Циолковский меньше уставал и домой возвращался еще полный сил.

Пообедав, он закрывался в своей комнате, читал, и если было не особенно холодно, шел побродить по сонным улицам Калуги. Снежными, дремотными вечерами хорошо думалось…

«Да, Федоров прав, только реактивная сила способна вынести снаряд за пределы земной атмосферы. Очевидно, так же думал и Кибальчич.

Но как создать мощную, устойчивую, газовую струю? Увы! – на это ответа нет. Предложения Федорова использовать газогенератор или парообразователь – решительно не годятся. А что предлагал Кибальчич – никто не знает… Чередующиеся выстрелы, когда-то представлявшиеся мне реактивной силой, – сущая чепуха. Мечты молодости. Тут нужна беспрерывная газовая струя, огромной силы… Видимо, летательным снарядом, способным взлететь за пределы атмосферы, может быть только ракета!..»

С этой мыслью Циолковский уходил гулять, с этой мыслью возвращался домой. С ней ложился в постель – с ней и просыпался…

Ракета не раз являлась ему во сне, он запускал ее, видел ее полет, даже сам летел на ней, рассекая облака, но, просыпаясь, никак не мог вспомнить, из чего она была сделана и как устроена.

Циолковский перечитал в библиотеке все, что было по пиротехнике, и хорошо знал, как приготовляются пороховые ракеты. Но порох, как материал быстро воспламеняющийся, ему казался совершенно непригодным. Нужно было искать другие материалы для создания мощной газовой струп. Циолковский думал. Думал дни, недели, месяцы…

Однажды, вернувшись с прогулки, изрядно продрогший, он подкинул в голландку дров и присел на детский стульчик около огня.

Березовые дрова потрескивали: сладкое тепло разнеживало, клонило в сон. Циолковский поднялся и стал ходить по комнате, размышляя все о том же.

Помнится, Жюль Верн тоже высказывал мысль об использовании при полете на Луну реактивной силы, даже ракет…

Циолковский стал рыться в книжном шкафу и вытащил две изрядно затрепанные книжки в мягких обложках: «Пять недель на воздушном шаре» и «Вокруг Луны».

Обдув пыль, он сел с книжками к печке и стал листать.

«Неужели мне пригрезилось? Ведь его герои летели на Луну в снаряде, который был выпущен из гигантской пушки. При чем же тут ракеты?.. Однако я хорошо, я очень ясно помню. Кажется, они ввинчивались в дно снаряда и, выстреливая, должны были служить амортизатором при посадке снаряда на Луну. Да, именно так. Вот, кажется, нашел…»

«Вот оно!» – радостно воскликнул Циолковский и стал читать дальше:

«Вот этого я не ожидал! Действительно пишут, что вулканы на Луне действуют! А кислорода там нет… Мысль о том, что кислород был в самих ракетах, – замечательна! Но все-таки чем же были наполнены ракеты?» – Циолковский снова сел к огню и стал читать дальше:

– Вот разгадка! – воскликнул Циолковский, – взрывчатая смесь! – он опять вскочил и заходил по комнате. – Взрывчатая смесь! Взрывчатая смесь! Взрывчатая смесь!.. Впрочем, что же я забываюсь? Это же – фантазия! Фантазия, нужная автору лишь для того, чтобы мягко посадить ракету на Луну.

Он помолчал, подумал, присел в кресло у стола.

«Однако, в этой фантазии есть весьма разумные, реальные мысли. Благодаря системе ракет, вполне возможно снизить скорость снаряда и мягко посадить его на Луну. Вполне возможно! Вполне!.. Однако почему же Жюль Верн, додумавшись применить реактивную силу в конце романа, не подумал об этом в начале? Почему он выстрелил по Луне из пушки? Это же абсурд! Этому никто не поверит. Почему он не послал людей в ракете? Это было бы правдоподобно. Более того, это бы походило на пророчество, на научно обоснованное предвидение!»

Циолковский взглянул на последнюю страницу книги: «Неужели? Роман написан тридцать лет назад? Да!.. Ни я, ни кто другой не смеют упрекать Жюля Верна. И то, что он написал, – удивительно!.. Его научные догадки могут оказать огромную услугу исследователям нашего времени…»

5

В декабре завернули морозы. Циолковский после занятий сидел дома, перечитывал Жюля Верна, думал…

Когда он погружался в мысли, то совершенно не слышал, как шумели в соседней комнате дети.

Не услышал он, как с треском отворилась примерзшая кухонная дверь и кто-то заговорил глуховатым, встревоженным голосом.

Лишь когда постучали к нему, Циолковский отодвинул книгу, встал и, увидев в дверях высокую фигуру Стрешнева, обрадованно поспешил к гостю:

– Здравствуйте, Сергей Андреевич. Очень рад! Спасибо, что навестили затворника. Однако вы так бледны… Уж не заболели ли?

– Благодарствую, со мной ничего… но вот другое…

– Присаживайтесь, Сергей Андреевич. Что же случилось?

Стрешнев тяжело опустился на стул и стал шарить в боковом кармане вицмундира.

– Вот получил письмо… большое несчастье у нас… Лиза совершенно убита… Колю арестовали.

– Колю? Невероятно! Кто же пишет вам?

– Игнатий!

– Дайте, дайте я прочту сам, – дрожащими руками он развернул письмо и стал читать вслух.

– Какое несчастье! Но Коля не один в беде и это вселяет уверенность… Очевидно, будет суд – надо принять меры.

– Я собираюсь в субботу в Москву. И зашел узнать нет ли вестей от Игната?

– Нет, Сергей Андреевич. Он писал очень редко… А об этом – ни слова… Что же с ним? Уж не поехать ли мне с вами?

– Нет, не… если что – я дам знать… Игнатий тихий и робкий, едва ли он принимал участие в забастовке.

– В тихом омуте – черти водятся… Я очень боюсь за него… А Коля? Я так люблю его. Но что же делать? Пожалуй, надо ехать.

– Поеду. Хоть и сам до сих пор на подозрении, а что делать? Извините, что я вас расстроил, Константин Эдуардович.

– Сергей Андреевич! Как можно? Я всей душой с вами. Я сейчас же напишу Игнатику… А вы, если что – телеграфируйте…

6

Когда Стрешнев ушел, встревоженный Циолковский позвал жену, плотно притворил дверь:

– Варя, у Стрешневых большое несчастье.

– Знаю, – спокойно ответила Варвара Евграфовна, с укором глядя в его расширенные глаза, – этакое несчастье не сегодня-завтра может свалиться на нас… Ты, Костя, совсем забыл о детях… Даже не отвечаешь на письма сына.

– Как? Разве Игнаше я не ответил?

– Он очень обижен… Пишет, что ты из-за своих дел никого не замечаешь… Я уж привыкла к этому, но дети?.. Они же нуждаются в ласке и заботе отца. Любаша, как стала учительницей, совсем отбилась от дому… Бывает на тайных собраниях, переписывает какие-то листки и даже во сне бредит социалистами. Долго ли до беды…

– Я ничего не замечал, Варенька, почему же ты не говорила?

– Начинала не раз, да ты все отмахивался… Тебе не до нас. Скоро совсем помешаешься на своих изобретениях.

– Подожди, подожди… Откуда же ты знаешь про Колю?

– Игнаша написал.

– Что же с ним? Жив? Здоров?

– На этот раз беда обошла стороной, он не был замешан… Но что будет завтра – не знаю. Он такой чувствительный, неуравновешенный, неумелый…

– Где же от него письмо?

– Вот, почитай, может, проймет тебя.

Циолковский пробежал письмо, недоуменно взглянул на жену:

– Почему же сразу не показала?

– Вижу, что работаешь – не хотела расстраивать… Ведь ты после каждого расстройства по неделе не можешь прийти в себя.

– Это верно, Варенька, верно. Однако, что же делать? Ведь Игнаша сейчас там один-одинешенек остался, а университет закрыли…

– Откроют, наверное, скоро… Да и Сергей Андреич завтра будет там… Надо ждать…

– Да, да, будем ждать вестей от Сергея Андреича. А Любаше надо запретить эти посещения и прочее…

– Попробуй запрети. Она уж больше матери понимать стала. Ох, боюсь я за нее, Костя. Норовистая, своенравная. И слушать ничего не хочет.

– Я поговорю с ней. Как придет – пошли ко мне. А об Игнате не волнуйся – я сегодня же напишу ему… Правда, я как-то оторвался от детей… Одолели дела, мысли… и конца им не видно… Иди, Варюша, я сейчас же сяду за письмо…

7

Стрешнев вернулся из Москвы угрюмый, с поседевшими висками. Ему не удалось добиться свидания с сыном. Прокурор, у которого Стрешнев добился аудиенции через знакомых, напомнил о «первомартовцах» и посоветовал вернуться домой. Стрешнев боялся, что его вот-вот вызовет директор гимназии и предложит подать в отставку. А у них только в прошлом году родилась дочка…

Циолковский тут же навестил старого друга и всячески пытался успокоить его:

– Может, еще обойдется, Сергей Андреич. Бывает, присяжные оправдывают… А если и осудят на год-два – не страшно… Коля молодой, сильный, он не пропадет. Если б Игнаша попал в такую беду – он бы не выжил… А Коля – молодец. Я за него спокоен.

– Мучительна неизвестность, неопределенность, Константин Эдуардович.

– Конечно, но страшное не грозит. Ведь студенты не покушались на царя, они лишь бастовали…

– Я понимаю, а все же ужасно! Ведь если каторга – всю жизнь исковеркают.

– Ничего, Сергей Андреич, может быть много исходов… подождем.

– Спасибо за сочувствие, дорогой друг. Спасибо! Да, я еще не сказал вам про Игнатия. Он очень переживает. При мне плакал. Очень чувствительный, нервный… Может быть, взять его домой?

– Я писал, звал – не едет… Очень самолюбив и не хочет быть в тягость… – Циолковский поднялся. – Прошу выразить мое искреннее сочувствие Елизавете Павловне и уверить ее, что все обойдется.

Месяца через два Стрешневы получили письмо из Челябинской пересыльной тюрьмы. Николай сообщал, что осужден на три года и теперь движется по этапу в Сибирь. Письмо было бодрое, полное надежд, и Стрешнев поспешил с ним к Циолковскому.

Константин Эдуардович был занят какими-то вычислениями и не услышал, как вошел друг.

Стрешнев, не желая мешать, сел в сторонке на стул. Циолковский исписывал цифрами маленькие листочки бумаги, перечеркивал их и переносил вычисления на другие. Наконец он положил карандаш, потянулся, раскинув руки и встал, чтоб походить.

– А, Сергей Андреевич! Здравствуйте, дорогой друг! Вы давно пришли?

– Нет, только вошел… не решился прервать… Вы так увлеченно работали.

– Да, вот все думаю над ракетой. Много читал, а сейчас прикидываю, подсчитываю… Кажется, я вам говорил о Федорове, предложившем реактивный способ полета? Он предлагал использовать для движения ракеты пар и газы. Но откуда они возьмутся? Его способ не годится. Решительно!.. Жюль Верн описал ракеты в лунном снаряде. Там, как топливо, используется взрывчатая смесь. Какая она, из чего состоит – неизвестно. Но, очевидно, при взрыве выделяются газы, и они-то двигают ракету. Газы от взрывчатых веществ предпочтительнее пара и прочих газов. Они емки и могут дать сильную газовую струю. Вы так считаете?

– Простите, Константин Эдуардович, я не совсем в курсе… Последнее время, вы знаете, я очень озабочен.

– Да, да, конечно, вы извините, что я опять со своими идеями… Так поглощен, что забываю все на свете. Как же с Николаем? Был ли суд? Известно ли вам что-нибудь?

– Участь его решена, Константин Эдуардович, – глубоко вздохнув, сказал Стрешнев, – сослан на три года в Сибирь.

– Вы были на суде?

– Что вы? Какой суд! Сослан по постановлению Особого совещания. Я получил письмо из Челябинска, с этапа. Надо как-то деликатно, чтоб не взволновать его, сообщить Игнатию.

– Да, да, я сам… А вы не захватили письмо Николая?

– Вот оно, пожалуйста.

Циолковский, взяв письмо, надел другие очки, быстро прочел.

– Очень сочувствую вам, Сергей Андреич. Очень. Благороднейший юноша. Жаль… Но все-таки три года – это еще милостиво. Он молодой, сильный. Только вы не убивайтесь и берегите Елизавету Павловну. А Игнаше я напишу. Представляю, как он переживает.

– Спасибо вам за сочувствие, Константин Эдуардович. Верите ли – мы целые ночи не спим.

Стрешнев поднялся и стал прощаться.

– Как, уже уходите?

– Да, пойду. У вас и так мало времени.

– Нет, нет, Сергей Андреич. Я уже кончил и хочу передохнуть. А может, останетесь на чай?

– Спасибо. Лиза там тоскует…

– Да, да, понимаю… Тогда я вас провожу. Вместе пройдемся по городу…

8

Циолковский вскочил и возбужденно заходил по комнате:

«Великолепно! Замечательно! Такая смесь будет гореть и в безвоздушном пространстве! И она даст мощнейшую газовую струю. Ведь температура горения этой смеси – три тысячи градусов!..

Однако я, кажется, увлекся. Нельзя доверяться фантазии. Я должен основательно поразмыслить, поставить опыты. Жюлю Верну было весьма удобно применить в романе эту смесь, так как она вырабатывалась прямо на воздушном шаре.

В фантастическом произведении все возможно. Все легко и просто. А как же получится в действительности? Ведь кислородно-водородная смесь – гремучий газ, способный взрываться от малой искры… Нужно найти способ овладения этой могучей силой: заставить эту смесь гореть равномерно.

Придуманная Жюлем Верном платиновая горелка едва ли могла бы существовать в реальности. Температура горения кислородно-водородной смеси почти вдвое выше температуры плавления платины. Над этим тоже следует думать… Но сейчас важно другое!

Мне пришла мысль использовать кислородно-водородную смесь, как топливо для ракеты. Вот главное!

Жюль Верн писал о применении ракет для торможения лунного снаряда. Но его ракеты, очевидно, были начинены порохом. Такие ракеты существовали тысячи лет назад. Я предлагаю совершенно новый тип ракеты – ракеты жидкостной, работающей на сжиженных газах».

Циолковский стал ходить, насвистывая. Он радовался находке и старался представить, как можно устроить главный двигательный аппарат ракеты.

В раздумьях прошло около часа. Затем он сел к столу и стал делать набросок схемы ракеты.

«Жюль Верн предлагал добывать кислород и водород из воды, прямо на воздушном шаре, потом смешивать оба газа в равных пропорциях и смесь направлять в горелку. Такой метод совершенно неприемлем для ракеты. В наши дни, когда научились делать сжиженные газы, получение смеси решится проще. Я помещу в ракете два вместительных баллона. В одном будет жидкий кислород, в другом – жидкий водород. Газы из баллонов силой давления будут поступать в камеру – продолговатую трубу с раструбом, в виде рупора. Там газы будут смешиваться, воспламеняться и, охлаждаясь в раструбе, вылетать с огромной скоростью, двигая ракету».

Циолковский нарисовал контур будущей ракеты, похожей на остроносую рыбу с обрубленным хвостом. Там, где у рыбы кончается голова, он перегородил контур ракеты вертикальной линией и в этом отсеке написал: «пассажиры». Вдоль осевой линии он нарисовал узкую трубу, расходящуюся рупором в конце. В верхнем отсеке написал: «жидкий водород», в нижнем – «жидкий кислород». В конце, где кончается раструб, штрихами изобразил выброс расширенных газов, и в начале трубы – взрыв.

Внимательно посмотрев на рисунок, он написал сверху: «Схематический вид ракеты». «Вот она! Вот она моя давнишняя мечта! Плод бессонных ночей и мучительных раздумий! Браво! Браво! Браво!» – Циолковский несколько раз хлопнул в ладоши и довольный заходил по комнате.

«Главное найдено, однако еще надо думать и думать. Ведь если равнодействующая сила взрывания не пройдет точно через центр инерции снаряда – ракета будет вращаться. А это – равносильно провалу всей идеи… Добиться же математической точности в этом совпадении невозможно… Что же тогда? Нужно добиваться автоматического управления ракетой путем гидроскопического устройства. Однако это все в будущем… А вот расчеты необходимо сделать сейчас. Может, пригодятся мои старые вычисления. Без них нельзя и думать о конструкции ракеты».

Циолковский опять сел к столу и стал рассчитывать. Он сидел долго. Дома уже давно все спали. Не один раз пропели петухи, а он все сидел за расчетами.

«Да, да, да, так и выходит, как я предполагал. В ракете можно будет регулировать силу взрыва, силу горения газов. Ракета сможет отрываться от земли медленно и лишь потом, постепенно, набирать скорость. Это позволит отправлять на ней не только точнейшие хрупкие приборы, но и людей! Да, на ракете могут лететь люди!»

Циолковский быстро решал уравнения. Несмотря на усталость, глаза его светились все веселей и радостней. Он чувствовал, что нащупал верный путь исследования.

«Огромное значение имеет скорость истечения из камеры газов. Уже сейчас при сгорании водорода и кислорода получается скорость истечения газов 5700 метров в секунду. Это фантазия! А если увеличить скорость истечения газов, можно оторваться от земли и улететь на другие планеты! Попробуем-ка подсчитать…»

Циолковский долго вычислял и наконец поднялся с видом победителя.

В этот миг кто-то застучал в калитку. За стеной проснулась и стала одеваться Варвара Евграфовна.

– Я не сплю, Варя, я сейчас выйду, – сказал Циолковский и, накинув пальто и нахлобучив шапку, вышел во двор.

– Вам телеграмма! Распишитесь.

– Спасибо! Сейчас…

Варвара Евграфовна накинула капот и, выйдя в кухню, захватила лампу.

Циолковский, войдя, озябшими руками развернул телеграфный бланк, поднес его к лампе.

– Ну что, Костя?

Циолковский без сил опустился на скамейку.

– Костя, что? Костя, родной мой! – бросилась к нему жена.

– Игнаша… Игнаша… – прошептал Циолковский и, склонившись на стол, глухо зарыдал…

1

Когда птица теряет птенца, она мечется, плачет, ищет и, не найдя, – утихает, прячется, молча горюет в своем гнезде…

Получив известие о самоубийстве сына, Циолковский уединился, выплакался и стал молчаливо собираться на похороны… А когда вернулся из Москвы, снова закрылся в своей комнате и никого не хотел видеть.

Варвара Евграфовна, напротив, легче чувствовала себя на людях, среди детей. Она плакала и горевала вместе с ними. Она хотела, чтоб и муж в эти тяжкие дни был с детьми. Так было бы легче переживать горе, но Циолковский выходил лишь к обеду, был мрачен и ни с кем не разговаривал.

Видя подавленное состояние мужа, Варвара. Евграфовна нет-нет и заглядывала к нему, садилась рядом, пыталась успокоить:

– Костенька, все мы убиты горем, все… Но нельзя же опускать руки, нельзя доходить до отчаяния… Ведь у нас на руках пятеро, и двое – совсем малыши. Подумай, что с ними станет, если, не дай бог, что случится с тобой…

– Да, да, я понимаю, Варенька, но мне легче, когда я один.

– Нет, нет, неправда. Я ведь вижу и чувствую: ты казнишь себя, истязаешь… хочешь всю вину взвалить на себя.

– Да, я и виноват. Очень виноват… Мало уделял внимания сыну. Игнаша был очень впечатлителен. Угнетен несправедливостью, произволом властей, а я не предостерег…

– Вся молодежь сейчас такая. Тут не твоя вина, Костя. Сколько случаев-то подобных… А вот у Стрешневых Коля – в тюрьму попал… вернется ли, нет – неизвестно… У всех горе. Такая уж жизнь. Нельзя убиваться. Ты сам говорил, что надо беречь силы для борьбы.

– Разве я говорил это?

– Говорил… и не раз говорил…

Циолковский задумался.

И надо же, чтоб это несчастье случилось именно сейчас, когда он заканчивал обдумывание самой главной работы своей жизни… Если бы он был суеверным, то подумал бы, что тут действуют злые силы. Что именно они нанесли этот тяжкий сокрушающий удар…

– Надо бы отдохнуть тебе, Костя. Хоть на время отложить свои работы. Я в церкви была, молилась за упокой души бедного Игнаши… Батюшка беседовал со мной.

– Что он сказал тебе? – насторожился Циолковский.

– Говорил, что бог наказал нас за твое еретичество… Да, за то, что отрицаешь религию и хочешь лететь на небо… Уж лучше бы ты что другое изобретал…

– Варя! Да как же ты могла слушать эти бредни? – негодующе закричал Циолковский.

– Я не хотела, он сам подошел ко мне. Ведь он был другом отца…

– Все, все против меня! Даже жена и дети. – Циолковский вскочил и стал нервно ходить из угла в угол.

– Костенька, родной, – взмолилась жена, – я никогда больше не буду с ним говорить.

– Не буду… ты должна понять, что наука и религия – непримиримы! Что я до самой смерти стану бороться за свои идеи, и никто, никакие силы не смогут заставить меня отказаться от этих идей.

– Костенька, да разве я против…

– Ты должна знать, Варюша, что великие открытия не обходятся без жертв. Если б я не был отдан науке, я бы больше уделял внимания Игнатику. И может быть, уберег его… Все это ужасно!.. Но иначе нельзя. Надо отдаваться науке целиком. Только тогда можно чего-то добиться. Пусть я принесу себя в жертву, но я не брошу своих поисков. И если мне не удастся создать проект ракеты, другие люди подхватят мои идеи и осуществят мои мечты.

– Костя, да что ты говоришь? – заплакала жена. – Неужели тебе не жалко нас? Неужели мало гибели одного Нгнатика? Или рехнулся ты совсем?

– А что я сказал? Чего ты разревелась? Я сказал лишь, что не откажусь от своей идеи!

– Ты же сказал, что загубишь себя. Принесешь себя в жертву.

– Ну, ну, Варюша, успокойся. Ты не так меня поняла… Я не собираюсь умирать. Я собираюсь бороться! Гибель Игнаши тяжела… Я ослаб. Помоги же мне окрепнуть, и тогда я снова возьмусь за дела. Ты всегда была мне надежной опорой.

– Костенька, я за тем и пришла. Обопрись на меня, голубчик, и опять пойдем вместе по трудной дороге жизни. А сейчас – к детям! К детям! Их ободрить надо. Будь поласковей с ними, ты же отец…

2

Понимая, что нужно держаться стойко и показывать детям пример самообладания, Циолковский заставлял себя быть спокойным, но никак не мог обрести покоя душевного. А без душевного покоя – немыслимо творчество!

Только много месяцев спустя Циолковский стал понемногу смиряться с утратой и опять вернулся к раздумьям о ракете.

Пересмотрев старые наброски с расчетами, он после обеда уходил в лес и там, блуждая по глухим просекам, заново продумывал главные принципы устройства ракеты.

Он брал с собой старую клеенчатую тетрадь и, присев где-нибудь на пне, делал наброски, подсчитывал, составлял уравнения и формулы.

Работы по изучению сопротивления воздуха, которые он проводил с помощью воздуходувки, очень пригодились. Теперь он знал и мог рассчитать, как будет вести себя ракета, преодолевая сопротивление атмосферы, и как она полетит в безвоздушном пространстве. В свое время он много думал и писал о силе земного тяготения. И сейчас, мысленно представляя полет ракеты, он особенно тщательно рассчитывал, как ракета может преодолеть силу земного притяжения (силу тяжести). Он рассматривал прямое, вертикальное поднятие и полеты под углом (наклонные), а также – горизонтальные…

Когда клеенчатая тетрадь была исписана, испещрена множеством вычислений, Циолковский решил, что настало время сесть за писание статьи.

План этой статьи созрел и скомпоновался во время загородных прогулок.

Зимними ночами, когда все вокруг замирало, Циолковский запирался в своей комнате, доставал заветную тетрадь и садился к столу. Ему казалось, что статья будет написана единым махом, как писались многие другие статьи. Он начинал с заглавия, но тут же зачеркивал его, писал другое, третье и оставался недоволен… Тогда вместо заглавия он ставил три вопросительных знака и принимался писать текст статьи. Однако, перечитав написанное, недовольно хмурился.

«Нельзя так с места в карьер! Читатели не поймут. Нужно их постепенно ввести в курс дела, заинтересовать. Я же рассчитываю на широкую публику…» Он сердился, рвал написанное и начинал все сначала…

Так продолжалось довольно долго. Статья не давалась…

Однажды, просидев до полуночи, он перечитал написанное, порвал, сердито бросил в корзинку. «Проклятие! Как будто я только начинаю писать. Ничего не получается. Или я до предела переутомлен, или еще не совсем продумал схему устройства ракеты… А может быть, просто нет вдохновения?.. Что? Ведь без вдохновения невозможно творчество…»

Циолковский устраивал короткий отдых – по поскольку вечеров не заглядывал в клеенчатую тетрадь, бродил по сонной Калуге. Потом с прежней горячностью вновь брался за перо и опять рвал написанное…

Хмурые метельные дни неожиданно сменились ясными, солнечными. Зажурчали, зазвенели ручьи, над проснувшимися, дышащими испариной, полями зазвучали веселые песни жаворонков. Эта светлая пора обновления земли всегда радовала Циолковского, рождала жажду деятельности.

Как-то вечером, покачавшись вместе с ребятами на качелях, он пришел в свою комнату раскрасневшийся, возбужденный. Ему хотелось тесать, строгать, пилить. «Пойду, сделаю за воротами новую скамеечку», – подумал он и стал искать глазами ящик с инструментами, который всегда стоял под верстаком. Но ящика не было на месте, а около стола лежала толстая клеенчатая тетрадь.

«Неужели? Конечно, она, – сказал сам себе Циолковский, листая испещренные цифрами страницы, – значит, я по рассеянности сунул ее мимо ящика…»

Просмотрев первые страницы, он взял лист чистой бумаги и, присев к столу, размашисто написал: «Исследования мировых пространств реактивными приборами». Подумал… и подчеркнул написанное жирной чертой.

«Пусть будет так! Может быть, чересчур громогласно, зато броско. Такое название сразу привлечет к себе внимание. А это – главное! Мне надо возбудить интерес ученых и читающей публики самой идеей. Если это удастся – успех будет обеспечен!..»

Он подумал, обмакнул перо в чернила и, поставив цифру «I», начал писать:

«Небольшие аэростаты с автоматическими наблюдающими приборами, без людей, до сих пор поднимались только до высоты не больше 20 верст». Поставив точку, он передохнул и стал доказывать, что аэростаты совершенно непригодны для достижения больших высот: «Чтобы аэростат поднялся на высоту 27 километров, он должен занять объем (увеличиться) в 50 раз!..» А фантастическое увеличение объема аэростата неизбежно повлечет за собой создание гигантской оболочки, на поднятие которой ушел бы весь запас газа…

Доказав несостоятельность аэростатов для завоевания больших высот, Циолковский разбил «теорию» гигантских пушек, способных якобы забросить в небо снаряд с приборами. Он писал четко, уверенно: «… Одного громадного усиления тяжести совершенно достаточно, чтобы оставить мысль о применении пушек к нашему делу.

Вместо них, или аэростата, в качестве исследователя атмосферы предлагаю реактивный прибор, то есть род ракеты, но ракеты грандиозной и особенным образом устроенной. Мысль не новая, но вычисления, относящиеся к ней, дают столь замечательные результаты, что умолчать о них было бы большим грехом».

Он остановился, положил ручку и, встав, прошелся по комнате. Потом снова сел к столу и решительно дописал абзац:

«Эта моя работа далеко не рассматривает всех сторон дела и совсем не решает его с практической стороны – относительно осуществимости; но в далеком будущем уже виднеются сквозь туман перспективы, до такой степени обольстительные и важные, что о них едва ли теперь кто мечтает».

Поставив точку, Циолковский поднялся и весело воскликнул:

– Отлично! Начало есть! Теперь дело пойдет. Теперь я знаю, что делать дальше…

Он распахнул окно и стал жадно вдыхать свежий ночной воздух, пропитанный запахами весны, дыханием пробуждающейся жизни…

3

Погожие солнечные дни с легким весенним ветерком, несущим запахи вешнего леса, бодрили, радовали, влекли к вдохновенному труду. После занятий в училище Циолковский садился за статью и упоенно работал. А когда уставал, накидывал крылатку и уходил в поля, в дальний лес…

Как-то, поработав часа два, он вышел на улицу и увидел на скамейке у ворот белокурого голубоглазого юношу. Он смущенно держал в руках какое-то угловатое сооружение, завернутое в старый, выгоревший платок.

«Да ведь это же Андрюша Стрешнев», – узнал Циолковский и шагнул навстречу.

– Андрюша, ты что тут сидишь?

– Я к вам, Константин Эдуардович… Знаю, что работаете, поэтому и дожидаюсь…

– А что это у тебя в платке? Папа что-нибудь прислал?

– Нет, я сам… Я строю машину и вот пришел посоветоваться.

– Вот как? Интересно… Заходи, посмотрим твою машину.

Циолковский провел паренька в комнату, притворил дверь.

– Ну, показывай, что ты там смастерил?

Андрюша снял платок и поставил перед Циолковским крылатое сооружение, похожее на большого белого жука.

– Вот, Константин Эдуардович, посмотрите, годится ли на что-нибудь… Это я делаю аэролет.

– Аэролет? – переспросил Циолковский, удивленно рассматривая «белого жука», сделанного из дранок, проволоки и толстой белой бумаги.

– Да. Я так назвал потому, что моя машина состоит из аэростата и самолета.

– Самолеты, насколько мне известно, только строятся, но еще ни один из них не поднялся в воздух.

– Вот поэтому я и решил их объединить с аэростатами, которые летают.

– Оригинально и смело, – улыбнулся Циолковский, – а как же ты этого думаешь достичь, Андрюша?

– Я прочитал вашу книжку о цельнометаллическом аэростате, который будет приводиться в движение воздушными винтами.

– Да, это правильно. Так что же?

– А еще я читал Лилиенталя про его планеры. И читал про самолеты, которые тоже будут летать благодаря моторам и винтам.

– Так, так, – поощрительно кивнул Циолковский, – и что же ты надумал?

– Я решил… я пробовал делать планеры и самолеты с винтами… они не могут долго держаться в воздухе.

– А как же ты их запускал?

– Винты делал из жести, а тягу – из красной резины. Крутились здорово… Я залезал на крышу и пускал в сад… А потом с горы тоже.

– И что же, летали твои самолеты?

– Вначале кувыркались, а потом я придумал большие хвосты – стало лучше… Но все же далеко лететь не могут.

– И тогда ты решил делать аэролет?

– Да. Я достал большой бычий пузырь, высушил его и поместил в середину корпуса самолета, наполнив дымом. Вместо одного сделал два винта.

– Так… сообразительно поступил. И что же получилось?

– Запускал с горы. Летел дальше. Но, по-моему, дым плохо держит… Пришел к вам… Помогите водородом надуть.

Циолковский внимательно осмотрел «аэролет», поднял на руке, не тяжел ли? Попробовал закрутить винты и глаза его радостно заискрились.

– Ты молодец, Андрюша. Твой замысел очень хорош. Ты аэростат, точнее, дирижабль снабдил крыльями и придал ему вид самолета… Смело и остроумно. Ну, а где же у тебя будут помещаться люди?

– Люди? – спросил Андрюша… и улыбнулся смущенно: – Так ведь это же, Константин Эдуардович, не настоящий аэролет, это лишь игрушка.

– Нет, Андрюша, это не игрушка, – серьезно сказал Циолковский. – Это не игрушка, а модель, и очень талантливая модель настоящего аэролета.

– Так ведь никто же не делает аэролетов… Я это так придумал.

– Ты, Андрюша, к этому делу должен отнестись серьезно. У тебя талант! Талант настоящего изобретателя. Да. Уж я-то об этом могу судить… Когда кончишь гимназию, что будешь делать?

– Учиться дальше. Я поеду в Ригу к родным и поступлю в политехнический институт. Я люблю технику.

– Это хорошо бы. А как родители?

– Папа и мама одобряют. Уже списались с родными. Только дедушка не хочет меня отпускать.

– Тоскует… тоскует по Коле. Я знаю. А что, есть известия от Николая?

– Последний раз писал из Тюменского острога.

– Да, жалко Николая… Я очень его люблю. Ну, ничего… еще год-другой, и вернется. А ты, ты, Андрюша, правильный выбрал путь. Надо учиться! Новый век безусловно будет веком техники. Чтоб преуспеть, надо многое постичь. Я вот был лишен возможности поступить в институт, и до сих пор на меня смотрят как на самоучку… А это так горько!..

Циолковский снова взглянул на Андрюшин аэролет и взял его в руки.

– А с этой штукой мы поступим вот как. Ты оставь ее у меня. Как закончатся экзамены, приходи. Попробуем наполнить пузырь водородом и испытаем твой аэролет в полете. Согласен?

– Конечно! Я очень, очень благодарю вас, Константин Эдуардович, – воскликнул Андрюша.

– Маме и папе – сердечный привет! Приглашай их к нам. Будем очень рады…

Когда Андрюша ушел, Циолковский направился за город и долго гулял на опушке старого леса, думая о детях.

«Какие хорошие ребята у Стрешневых. Коля – смелый, самостоятельный, целеустремленный. Хотя с ним и случилась беда, но он непременно выбьется на дорогу. В нем есть энергия, сила! А Андрюша! С виду такой тихий, застенчивый. А какой умница! Ведь придумал машину, которой могут позавидовать опытные изобретатели. О, если ему знания и опыт – он многого достигнет! И в кого пошел? Ни отец, ни мать не выказывали склонности к изобретательству… А у нас ни один не пошел по моим стопам.

Игнат, правда, подавал надежды и мог быть хорошим математиком, но к изобретательству его не тянуло. Я из-за своей вечной занятости совсем не занимался им. Может, следовало его приучать к мастерству, заинтересовать наукой? Нет, он как-то уединялся, избегал разговоров со мной. И Саша тоже. Уж к нему-то я, кажется, всей душой. Часто беседую, пытаюсь увлечь, а он словно чужой. Замкнут, неразговорчив. Всегда мрачно настроен и чужд науке. Его ничего не интересует, ничего не влечет. Игнаша хотя много читал. А этот – нет! Кончит гимназию и будет учительствовать где-нибудь в глуши…

А Ваня? – о нем и говорить не стоит. Совсем больной. Даже в училище не стали держать.

Да, горько. Говорят, что у гениальных людей бывают неудачные дети. Так ведь то – у гениальных! А я обыкновенный смертный. Зачем же мне такое наказание?..

Я так надеялся, что дети доведут до конца мои труды, завершат мои замыслы и… ошибся… Что же делать? Придется самому, и только самому, бороться и биться за свои идеи…

1

Статья писалась медленно. Циолковский десятки раз перечитывал написанное, проверял и перепроверял расчеты, тщательно обдумывал главные особенности устройства ракеты, мысленно рисовал ее запуск, полет в атмосфере и в безвоздушном пространстве и, наконец, спуск, приземление. Надо было многое продумать и предусмотреть.

«Чтоб ракета не начала кувыркаться в полете, я должен указать, как обеспечить автоматическое управление… В воздухе еще можно направлять снаряд рулем, подобным птичьему хвосту, но что делать в безвоздушном пространстве?.. Конечно, если бы удалось перемещать какую-то массу внутри снаряда, можно бы достичь равновесия… Это перемещение мы могли бы делать автоматически, используя силу солнечных лучей. А что – это мысль! Хорошая мысль! Только надо ее развить…»

Циолковский взял ручку и стал писать пока начерно, высказывая догадки, приводя примеры, давая объяснения…

Вдруг в темноте ночи сверкнуло, загрохотало. Циолковский подошел к распахнутому окну и долго смотрел, как мечутся молнии, слушал, как гремит гром и шумит дождь. Ему не было страшно, напротив, это буйство стихии освежало его, бодрило, как бы вливало новые силы.

В окно залетел прохладный, влажный ветер. Циолковский с жадностью вдыхал освежающую прохладу и думал.

«Здесь, на земле грозовые бури валят деревья, срывают крыши, опустошают поля. А что делается там, в заоблачных высотах? Может быть, силы стихии там впадают в еще большую ярость? Что же будет с ракетой, когда она попадет в страшный заоблачный вихрь?.. А ничего! Она должна будет пробить грозовые тучи, как артиллерийский снаряд! Медленно отрываясь от земли, ракета по воле людей, летящих в ней, может постепенно развивать фантастическую скорость, в пять, в десять раз превышающую полет пули».

Циолковский четко переписал в статью выведенную им формулу, из которой следовало, что запасы топлива в ракете должны значительно превышать вес пустой ракеты при запуске и что для достижения наибольшей скорости в полете необходимо добиться быстрого истечения газов из раструба ракеты.

Пересмотрев ранее сделанные расчеты, Циолковский опять подошел к окну. Гроза стихла, но дождь еще лил. В отсветах далеких молний были видны его косые секущие струи. Отчетливо слышался шум ливня и дробное гуденье железной крыши.

Циолковский стоял у окна, смотрел в темную ночь, заштрихованную косыми струями ливня, но ничего не видел и не слышал. Ему пригрезился полет ракеты. Сперва смутно, потом все отчетливей и ярче. Вначале полет был вихляющим, и это тревожило Циолковского. Он стоял, нервно кусая губы. Но вот ракета пробилась сквозь грозовые тучи, попала под лучи солнца, и полет ее выровнялся. Она пошла ввысь, все быстрее набирая скорость. Радостная улыбка озарила лицо Циолковского. Несколько секунд он следил за полетом, взволнованный и счастливый. Но вдруг встрепенулся и зашептал: «Куда же она теперь летит? Надо же выводить ее на орбиту, иначе она врежется в атмосферу и сгорит…»

Мысль, что ракета летит не туда, вывела Циолковского из оцепенения, оборвала сладкие грезы. Он взглянул на мечущиеся под дождем, намокшие ветви, поежился и стал ходить по комнате:

«Конечно, я должен продумать, как подчинить воле человека газовую струю. Вот если бы внутри струи устроить рули управления, как это было бы хорошо! Но ведь ни один металл не выдержит температуры горения водородно-кислородной смеси. Надо искать… Надо думать…»

Прогуливаясь по комнате, он нащупал в кармане обломок карандаша, достал его и, машинально вертя в руке, продолжал думать:

«Надо найти какой-то жароустойчивый минерал, способный выдержать температуру в несколько тысяч градусов. Что же это может быть?»

Карандаш вдруг выскользнул из пальцев и покатился по полу. Циолковский взял со стола лампу, чтоб посветить. Карандаш лежал у ножка стула, сердечко его матово блестело. «Ба! Кажется, осенило…» – прошептал Циолковский. Он поднял карандаш. Поставил лампу на стол, зажег спиртовку и стал сжигать в ее пламени кончик карандаша, внимательно наблюдая. Карандаш горел ровным пламенем, но графитный стержень не изменялся.

«Нет, такая температура ничего не докажет», – подумал Циолковский и достал паяльную трубку с платиновым наконечником и каучуковым шаром для вдувания. Зажав карандаш в щипцах, он стал его сжигать в пламени паяльной трубки. Кончик карандаша скоро обуглился, раскололся пополам, а графитовый сердечник даже не покраснел.

«Наконец-то, наконец-то я, кажется, нашел то, что нужно! – воскликнул Циолковский. – Ведь насколько мне помнится, графит не плавится и легко поддается формовке. Вот из графита и надо сделать рули для управления газовой струей. А управлять ими можно будет при помощи гироскопа. Да, на этот раз меня осенила счастливая мысль!»

Циолковский сел к столу и написал вставку в статью.

«Так. Славно! Теперь ракета не будет игрушкой стихии – она полетит туда, куда ее направит властная и умная рука человека… Конечно, это будет не сегодня, не завтра. Создание ракеты – дело невероятно трудное».

Циолковский перебелил ранее написанные страницы о полете ракеты в атмосфере, о преодолении сопротивления воздуха и силы земного притяжения и задумался над концовкой.

«Конечно, то, что я сделал, – это лишь скромное начало большого исследования. И может быть, не мне суждено его завершить. На это потребуются десятилетия, а может быть, жизни нескольких поколений…»

Он задумался и стал рисовать на листке бумаги контуры будущей ракеты. Сделав несколько набросков, опять начал писать:

«Во всяком случае, не я решу этот вопрос, как и множество других, относящихся к нашим ракетным приборам.

Во многих случаях я принужден лишь гадать или предполагать. Я нисколько не обманываюсь и отлично знаю, что не только не решаю вопроса во всей полноте, но что остается поработать над ним в 100 раз больше, чем я поработал. Моя цель – возбудить к нему интерес, указав на великое значение его в будущем и на возможность его решения…»

Циолковский встал, прошелся и опять подошел к окну. Дождь давно кончился, тучи рассеялись, вдалеке над садами вставало солнце. На зелено-бурых листьях поблескивали розоватые капельки. Где-то далеко прокричал петух. Ему глухим, хриплым голосом откликнулся другой. Звонко, по-мальчишески прокричал третий. Под застрехой проснулись и зачирикали воробьи…

Циолковский сладко потянулся, потушил лампу и лег спать. Сон пришел мгновенно. Циолковский лежал на спине. Темные волосы разметались по подушке, обнажив высокий, чистый лоб. Очки, которые он забыл снять, преломляли косые солнечные лучи и играли радужными бликами на белой стене.

Циолковский дышал глубоко и ровно. Он спал крепким сном измученного путника, который, преодолев все преграды, пришел к цели.

2

Статья была вчерне готова, но, чтобы отшлифовать ее, переписать начисто, требовалось много времени. Предстояло еще продумать, перепроверить некоторые положения и расчеты, подтвердить опытами хотя бы основные мысли.

«Наверное, придется провозиться со статьей несколько месяцев, – думал Циолковский. – Конечно, хорошо бы поспешить, но у меня уже нет сил. Устал. Устал ужасно. Особенно последнее время, когда занимался расчетами. Надо бы передохнуть и навестить старых друзей. Стрешневы, наверное, обижаются – не был несколько месяцев… Да и поделиться мыслями, посоветоваться – большая потребность. Ведь варюсь в собственном соку. Вдруг опять изобрету изобретенное…»

Как-то перед вечером Циолковский, уговорив Любашу посидеть с братьями и сестрами, вместе с Варварой Евграфовной отправился к Стрешневым.

Елизавета Павловна с матерью сидели на террасе, Павел Петрович с Андрюшей ушли на прогулку, а Сергей Андреевич отдыхал за книгой в саду.

Гостей встретили ласково. Варвару Евграфовну хозяйка увела на террасу, а Константин Эдуардович с Сергеем Андреевичем остались в саду.

– Давненько вы но заглядывали, Константин Эдуардович, – крепко пожимая гостю руку, заговорил Стрешнев. – Мы соскучились, и уж я собирался вас проведать, да Андрюша сказал, что вы заняты новой работой.

– Какой же новой, Сергей Андреич? Ведь все думаю и работаю над проектом своей ракеты. И это тянется уже почти шесть лет – с девяносто шестого года. Я хорошо помню, потому что в том году была коронация молодого царя Николая Второго и все журналы были забиты фотографиями «высочайших» особ.

– Да, да, припоминаю… Но в эти годы, дорогой друг, вы занимались не только ракетой. У меня хранится семь или восемь номеров журнала «Научное обозрение» с вашими статьями. А сколько было других?

– Да, грешен, признаюсь, – улыбнулся Циолковский, – но это были разные попутные статьи. Главное, что я делал и буду делать впредь, – это исследования по ракете.

– И что же? Близка к завершению ваша работа?

– Да, Сергей Андреевич, близка! Рискованно в этом признаться, так как еще предстоит большая работа, но в главном она продумана и даже написана.

– Поздравляю, Константин Эдуардович. И если не секрет, хочу полюбопытствовать.

– Да нет, помилуйте, разве могут быть между нами секреты? Я частично уже предварял вас. Я задумал снаряд, способный не только взлететь в небо, но и вырваться за пределы атмосферы. Собственно, этот снаряд – ракета, но ракета, устроенная особым образом. Совсем непохожая на пороховые ракеты, которые применялись в древности, и даже в прошлом столетии в Англии, для военных целей.

– Ваша ракета будет отличаться размерами? – полюбопытствовал Стрешнев.

– Разумеется, – загорелся Циолковский. – Она будет… должна быть очень большим сооружением. Ведь в ней смогут лететь люди.

– Нельзя ли ее сравнить с жюль-верновским снарядом, посланным на Луну?

– Мой снаряд должен быть значительно больше, так как в нем помимо людей будет заключено жидкое топливо для ракеты, в несколько раз превышающее вес самого снаряда.

– Скажите на милость! – пощипал бородку Стрешнев, мысленно представляя себе размеры ракеты. – А что же это будет за топливо, Константин Эдуардович?

– Сжиженные газы: водород и кислород.

– Как, адская смесь? Она же взорвется?

– Нет! Мы ее заставим гореть!

– Вы уверены в этом, Константин Эдуардович?

– Безусловно. Ошибки быть не может… А вы сомневаетесь?

– Не знаю. Мне трудно судить. Я ведь очень далек от точных наук. Я сужу лишь как дилетант, как любитель. И вот с этой точки зрения мне ваши исследования, Константин Эдуардович, представляются фантастическими. Да, фантастическими. Но это все же не значит, что я выражаю сомнения или недоверие. Нет, нет! Упаси бог, чтоб я позволил себе твердо судить о том, в чем не разбираюсь. Может быть, даже хорошо, что ваши замыслы кажутся фантастическими. Тем заманчивей цель. Ведь идеи Кибальчича тоже, очевидно, многим казались несбыточными. Раз вы верите в осуществимость своего замысла – надо дерзать! Смелость города берет! Я желаю вам удачи, дорогой друг. И если я сказал что-нибудь не так – простите мое невежество.

– Нет, нет, что вы, Сергей Андреевич! Вы хорошо говорили. Мне и самому порой страшно от того, что я задумал. И я не берусь осуществить свой замысел. Я лишь высказываю мысли и стараюсь их обосновать математически…

– Сережа! Константин Эдуардович! – послышался голос Елизаветы Павловны. – Пожалуйте на террасу пить чай.

– Кажется, зовут? – насторожился Циолковский. – Что ж, пойдемте. А о ракете – в другой раз. Я непременно вам почитаю свою статью…

3

Разговор со Стрешневым не смутил Циолковского. «Сергей Андреевич словесник, ему трудно понять мои замыслы…»

Начисто переписав первую часть статьи, Циолковский отнес ее Ассонову, которого считал знатоком техники и преданным другом.

«Если Василий Иванович одобрит – пошлю в журнал. Если нет – буду продолжать работать над статьей. Не могу представить, чтобы он остался равнодушен к моему труду. Ведь я же делаю попытку открыть человечеству дорогу к звездам».

Думая так, Циолковский со дня на день поджидал друга. Однако время шло, а Ассонов не появлялся…

«Уж не заболел ли? Не уехал ли куда? – недоумевал Циолковский. – А вдруг статья не понравилась и он из деликатности не хочет об этом сказать… Послать Сашу – пожалуй, не сумеет как нужно поговорить… Написать письмо – тоже неловко… Пойду-ка я сам! В случае чего – объяснимся начистоту, как друзья».

Ассонов сидел на террасе в плетеном кресле и подстригал перед зеркалом густую, пышную бороду.

– Ба, Константин Эдуардович! – обрадованно воскликнул он и, поднявшись, пошел навстречу гостю, грузно ступая: – Здравствуйте, здравствуйте, любезный друг, а ведь я собирался к вам. Прочитал, и даже дважды. Нет слов, как поправилась мне ваша работа, Константин Эдуардович… Прошу в кабинет! А впрочем, и тут… присаживайтесь – дома никого нет.

Циолковский присел к столу:

– Признаться, я очень волнуюсь, Василий Иванович. Вроде бы и уверен, что высказал разумные мысли, а как подумаю о значении задачи – становится страшно.

– Это понятно, Константин Эдуардович. Даже роженицы, отправляясь в больницу, дрожат от страха. А вы какую идею рождаете!

– Значит, считаете мой замысел осуществимым? – обрадованно спросил Циолковский.

– Если не сейчас, то в будущем – безусловно! Я в этом не сомневаюсь. Вы указываете человечеству путь в неизведанные миры. Это, это – дерзновенно! Это – неслыханно!

– Спасибо! Спасибо, Василий Иванович, я очень растроган.

– Да-с, это не мечта! Дерзновенно и обоснованно! Да, обоснованно! Уж поверьте мне, дорогой Константин Эдуардович. Надо снестись, и как можно скорей, с «Научным обозрением» и добиваться опубликования статьи. Она потрясет ученый мир! Потрясет! Скорее, в «Научное обозрение». Если потребуется, я сам съезжу к редактору журнала Филиппову, переговорю с ним. А сейчас дайте вашу руку, Константин Эдуардович! Я вас поздравляю с огромной победой. – Ассонов поднялся и крепко сжал худую, жилистую руку Циолковского. – Знаете ли, что вы сделали, дорогой друг? А?

– Пытался теоретически обосновать идею, которая, в сущности, и не является новой…

– Ваша статья математически обосновывает возможность полета человека за пределы земной атмосферы. До сих пор этого никто не сделал. Это самая смелая, самая величественная из научных работ, которые мне доводилось читать. Она обессмертит ваше имя и сослужит великую службу человечеству. От души, от души поздравляю вас, дорогой друг! – Ассонов поднялся и крепко обнял Циолковского.

4

Растроганный и ободренный столь горячей похвалой Ассонова, Циолковский тут же отправил первую часть статьи в Петербург, в «Научное обозрение», где его хорошо знали и ценили.

Скоро пришло письмо редактора журнала профессора Филиппова. Он уведомлял, что статья «Исследование мировых пространств реактивными приборами» понравилась и будет опубликована в журнале.

Циолковский решил об этом пока никому не говорить, зная, что журнал на подозрении у жандармов, но тут же принялся доделывать и переписывать начисто вторую часть статьи.

Осенью 1902 года эта вторая часть статьи была завершена, и Циолковский послал ее в «Научное обозрение» с просьбой опубликовать вместе с первой, как продолжение.

Наступил новый 1903 год, а из журнала не было никаких вестей. Ассонову через близких людей удалось узнать, что обе статьи набраны, но публикация задерживается цензурой. Журнал был под особым надзором полиции за его, как говорили, «крайне либеральное» направление…

Весна прошла в тревоге и ожидании. В памятный день, когда в епархиальном училище прозвенел последний звонок, Циолковский пришел домой усталый и присел во дворе под липами.

В открытое окно его увидела Любаша, и тотчас выскочила из дома:

– Папа! Папочка, у нас радость: прислали журнал с твоей статьей, – вот он!

– Дай, дай скорей!

Циолковский обнял дочь и вместе с ней стал листать журнал:

– Да, напечатали! А уж я было отчаялся… Теперь словно гора с плеч… И посмотри, Любаша, что по соседству.

– Менделеев!

– Да! Каково? Напечатали рядом с Менделеевым! Я сейчас же, сейчас же иду к Ассонову, даже обедать не буду. Это победа, Любаша! Это огромная победа!

5

В субботу выдался ясный, солнечный день с легким ветерком и белыми барашками на небе.

Циолковский был в отличном настроении и готовился после обеда с сыновьями поехать вверх по Оке, чтобы там порыбачить в глухих заводях. Снасти уже были подготовлены, и Александр с Иваном пошли копать червей.

Вдруг взвился резкий ветер, и по небу поползла огромная, во всю его ширину, хмурая, тяжелая туча. Она надвигалась неукротимо, закрыв солнце, обрушилась ливнем.

Промокшие до нитки, вбежали сыновья и, бросив на крыльце банки с червями, стали выжимать рубахи. По лесенке затопали чьи-то тяжелые сапоги, и в кухню, где сидел Циолковский, в надвинутой на глаза шляпе, с которой текли потоки, вошел Ассонов.

– Вот угораздило меня, – забасил он, – ведь вышел – светило солнце… Уж вы извините, Константин Эдуардович, наследил тут.

– Что вы, что вы, Василий Иванович, это пустяки. Вот промокли вы… ну, да я сейчас что-нибудь принесу переодеться…

– Не надо, не надо. Дождь теплый, да и я на минутку.

– Случилось что-нибудь, Василий Иванович? – с тревогой спросил Циолковский.

– Да. Погиб редактор «Научного обозрения» Филиппов.

– Профессор Филиппов? Как же так? – растерянно спросил Циолковский.

– Говорят, изобретал лучи, способные делать взрывы на расстояниях… И погиб при опытах.

– Какое несчастье! Какая горькая потеря! Редкий был человек. Редкий! Видный ученый и смелый, решительный издатель! А для меня – и говорить нечего… С девяносто седьмого года опубликовал мои статьи и вот сейчас о ракете…

– Да, это так. Он вынес настоящую войну из-за вашей статьи.

– Знаю, знаю… Тяжелую весть вы принесли, Василий Иванович. Я потрясен… Давайте сядем, помолчим…

Внезапная смерть Филиппова, как говорили – от отравления газом, вызвала переполох в жандармском управлении, где его называли «красным профессором».

В редакции журнала и в лаборатории были произведены аресты, опечатаны все бумаги и рукописи.

Журнал «Научное обозрение», где печатались статьи Ленина, был закрыт.

Циолковский, и без того убитый известием о смерти покровителя, впал в мрачное настроение, затосковал.

Варвара Евграфовна, зная о причине расстройства мужа, послала Сашу к Ассонову с просьбой прийти к Константину Эдуардовичу.

Ассонов сразу догадался, что до Циолковского дошли слухи о закрытии журнала, и явился немедля, чтоб успокоить друга. Константин Эдуардович, думая, что Ассонов пришел сам, встретил гостя обрадованно и сразу увел к себе, усадил в кресло, заговорил таинственно:

– Вы слышали, Василий Иванович, что творится в Петербурге?

– Да, знаю. Однако не стоит унывать и впадать в отчаяние. Вас же печатают в «Науке и жизни» и других изданиях. Вторая часть вашей статьи все равно увидит свет и произведет сильное впечатление в ученых кругах.

– Вы уверены в этом, Василий Иванович?

– Да, безусловно! Иначе и быть не может.

– Но о первой статье пока нет никаких откликов.

– А много ли прошло времени? Каких-нибудь два месяца! Да ведь любой ежемесячный журнал сдается в типографию месяца за два. И еще нужно время, чтобы его напечатать… Дорогой мой Константин Эдуардович, раньше чем через полгода и ждать ничего нельзя. А если взять западные страны, так и того больше. Так что вы не расстраивайтесь, а спокойно занимайтесь делами.

– Да как же, Василий Иванович? Ведь у меня все из рук валится. Вдруг статья о ракете не привлечет внимания?

– Не может этого быть. Не может! Проблема воздухоплавания волнует все прогрессивное человечество. А вы поднимаете вопрос о полетах в иные миры. Это же сенсация! Нет, мимо таких событий нельзя пройти молча. Статью нельзя не заметить. Еще месяц-два, и вы сами прибежите ко мне с газетами.

– Вы так говорите, так умеете успокоить, Василий Иванович.

– Так и будет! Так и будет! Вот увидите!

– Ну, если вы так уверены – пойдемте пить чай, – сказал успокоенно Циолковский и повел гостя в столовую.

Новый 1904 год начался тревожно: в ночь на 27 января японский флот напал на русскую эскадру в Порт-Артуре. Началась русско-японская война.

Молебствия во всех церквах о даровании победы русскому воинству, рекрутские наборы с пьяными песнями и плачем заслонили, затмили все другие события.

Циолковский отлично понимал, что сейчас не до полетов в мировое пространство, и не надеялся, что его статья привлечет к себе широкое внимание. Он даже стал подумывать о том, чтобы вернуться снова к проекту металлического управляемого аэростата, который мог пригодиться на войне…

Однажды, потрясая газетой и гулко стуча сапогами, к нему вошел раскрасневшийся от ходьбы Ассонов.

– Новость чрезвычайная, Константин Эдуардович! Сын газету прислал. В Америке взлетел в небо первый в мире самолет!

– Наконец-то! Наконец-то! – воскликнул Циолковский. – Но кто же, кто его построил?

– Братья Райт! Вот посмотрите, напечатали их портреты.

Циолковский всмотрелся.

– Совсем еще молодые люди. Я рад! Это всеобщее достижение! Ведь они взлетели в небо на аппарате тяжелее воздуха! Небывалая сенсация! Я искренне рад этой великой победе человеческого разума! – задумчиво сказал Циолковский. – Но боюсь, что завоевание Райтов будет для меня роковым.

– Как? Почему? – воскликнул Ассонов.

– Разве вы не знаете алчности фабрикантов? Сейчас во всех странах начнут строить самолеты, а на мое исследование о ракетах даже не обратят внимания. Оно будет похоронено и забыто. Я боюсь, что его ждет та же горькая участь, что постигла изобретение Кибальчича…

– Ну, что вы, Константин Эдуардович, разве возможно такое сравнение. Я слышал от Стрешнева, что проект Кибальчича был опечатан и приобщен к делу «первомартовцев». Ваша же работа напечатана в популярном журнале и стала достоянием гласности. Если не у нас, то за границей вашу работу оценят и начнут осуществлять. А самолеты пусть вас не смущают. От первого опытного полета до машин, на которые отважатся сесть пассажиры, пройдут многие годы. Ведь дирижабли осваиваются не одно десятилетие.

– Так-то так, а все-таки…

– Нет, нет! С вашей ракетой не могут конкурировать даже самые наисовершеннейшие самолеты, которые будут строить лет через пятьдесят.

– Вы так думаете?

– Конечно. Для самолета нужна опорная среда… воздух. Ни один самолет не способен взлететь выше атмосферы – вы же сами пишете об этом в своей статье.

– Да, это так, – вздохнул Циолковский.

– Только ракета может вырваться в просторы Вселенной. Она вне конкуренции. У нее нет и не может быть соперников!.. Вы подарили России, а может быть, и всему человечеству математические расчеты первой космической ракеты. Если современники не сумеют осуществить вашу идею – ее оценят и осуществят потомки! Вы, Константин Эдуардович, совершили великое открытие и должны быть счастливы! Если даже вы больше не напишете ни одной статьи, не сделаете ни одного изобретения – все равно ваше имя войдет в историю.

– Вы это говорите серьезно, Василий Иванович, а не для того, чтобы утешить меня? – дрогнувшим голосом спросил Циолковский.

– Я говорю то, что думаю. Я глубоко верю в то, что говорю, – горячо продолжал Ассонов. – Встряхнитесь, Константин Эдуардович, и гордо вскиньте голову. Вы открываете человечеству дверь в грядущее! Вы указываете ему путь в таинственные просторы Вселенной…