Пират

Глава девятая, в которой Олег встречает привидение

Испания, Мадрид, королевский дворец Алькасар.

Дон Хусто де Альварадо по прозвищу Индиано впервые посетил столицу Испанской империи, но особо впечатлён не был.

Прошагав помпезной Калье-Майор — Большой улицей, он вышел к Реаль-Алькасар-де-Мадрид, гнездовью Габсбургов.

Правду говорил вождь — загнивало государство конкистадоров и инквизиторов.

И никакое золото инков, пусть даже многие сотни пудов проклятого металла, не могли остановить разложение, ибо губительная хворь шла изнутри, из гнойника под звонким названием Алькасар.

Дон Хусто оглядел королевский дворец, больше похожий на укреплённый замок. В сущности, так оно и было — резиденция Габсбургов помещалась в старинной арабской крепости.

Многочисленная охрана в блестящих воронёных кирасах и гребнистых шлемах-морионах с большим подозрением оглядела смуглого Индиано, предки которого украшали себя перьями, но грамоты, им предъявленные, послужили бы пропуском любому подданному короля Испании.

В стенах Алькасара было на удивление свежо — умели строить магометане! Уж они-то знали толк в сбережении прохлады среди пыли и зноя.

Дон Хусто окинул взглядом каменные кружева сводов, поддержанные массой тонких колонн, журчащие фонтаны во внутреннем дворике-патио, блестящие плиты пола, что озвучивали шаги чётким, рассыпчатым стаккато.

— Сеньор Альварадо? — раздался высокий мужской голос.

Индиано обернулся, примечая мажордома, и молча поклонился. Мажордом прогнулся ещё ниже и повёл рукою:

— Извольте следовать за мной, кабальеро. Его католическое величество примет вас в Салоне Зеркал.

Он величественно двинулся вперёд, отмахивая жезлом.

Дон Хусто пристроился сзади. Так и дошагали до салона, которым испанские монархи любили пользоваться для аудиенций.

Мажордом торжественно распахнул высокие створки, пропуская де Альварадо вперёд, и аккуратно прикрыл их.

Зал, в котором очутился дон Хусто, полностью отвечал своему названию.

Везде — на стенах, между окон, даже на потолке — блестели зеркала, квадратные, круглые и фигурные, большие и маленькие, зрительно увеличивая окружающее пространство и создавая удивительную иллюзию множащихся покоев, уходящих в бесконечность, истаивающих в безднах Зазеркалья.

В хаосе бликов и светотеней кабальеро не сразу обнаружил хозяина, занявшего кресло возле тлевшего камина, а как только разглядел, поспешил исправить свою оплошность — сняв шляпу, он учтиво раскланялся, поводя пером по тёмному паркету.

— Примите мои уверения в совершеннейшем к вам почтении, ваше величество, — проговорил дон Хусто.

Король равнодушно кивнул.

Это был щуплый мальчик лет восьми, с длинной шейкой и вытянутым лицом. Бирюзовые глаза и нежный румянец не застили фамильной приметы Габсбургов — «австрийской» нижней губы.

Острый и как бы загнутый кверху подбородок придавали юному монарху вид печальный и немного недоумённый.

Светлые волосы, длинные, но редкие только подчёркивали худобу слабосильного тела и неприятную взгляду вогнутость королевской физиономии.

Неразвитый и нерешительный, Карл II ничем не интересовался, ничего не умел, да и не желал.

Тяжёлые шаги обозначили приход матушки его католического величества.

Марианна Австрийская женщиной была грузной, с безобразной фигурой торговки, но с манерами воистину королевскими, хищными и безжалостными. Вот только ума регентше недоставало.

Дон Хусто снова отвесил поклон и удостоился снисходительного ответа королевы-матери:

— Мы вас приветствуем, кабальеро. Нам доложили, что вы, любезный сеньор Альварадо, имеете сообщить нечто важное…

— Да, ваше величество.

— Надеюсь, новый вице-король Перу не зря послал вас, любезный дон Хусто.

Кабальеро усмехнулся.

— Всё не так просто, ваше величество… — молвил он.

— То есть? — нахмурилась Марианна.

— Меня послал не его светлость, а человек, куда более значимый, нежели вице-король…

Регентша озадаченно уставилась на него, перевела взгляд на сына, но тот сидел, тупо уставясь перед собой, и не замечал ничего, кроме закопченного жерла камина.

Тут её лицо осветилось догадкой. Вероятно, Марианне Австрийской пришло в голову, что это сам папа избрал такой вот кружной путь, дабы через мирянина Хусто передать некое тайное известие.

— Мы слушаем вас, любезный сеньор Альварадо, — церемонно сказала она, усаживаясь в кресло рядом с сыном.

В который раз поклонившись, дон Хусто заговорил доверительным тоном:

— Не секрет, что королевская казна терпит немалые убытки от бесчинств пиратов, коих науськивают короли английский и французский. Впрочем, голландцы также доставляют неприятности испанской короне… И не только на море — пиратские орды нападают на цветущие города Новой Испании и Новой Гранады, дабы разграбить их подчистую. Не знаю, докладывали ли вашим величествам о недавнем печальном событии…

— Говорите! — приказала регентша.

— Печально знаменитый пират Морган, прославившийся разбоем, захватил и обчистил Пуэрто-Бельо.

— Это невозможно! — вырвалось у Марианны. — Вы лжёте!

— Я не лгу, ваше величество, — прохладным тоном произнёс дон Хусто. — Морган взял приступом все крепости, оборонявшие Пуэрто-Бельо, и вывез ценностей на двести пятьдесят тысяч песо.

— Двести пятьдесят тысяч… — повторила за ним регентша, словно визгливое эхо.

— Да, ваше величество. А теперь этот враг Испании затеял ещё более наглое вторжение на земли испанской короны — весной будущего года Морган намерен обобрать Маракайбо и Гибралтар.

Карл II продолжал безучастно пялиться в камин, а вот мать его дёрнулась:

— Что вы хотите, сеньор Альварадо? Награды за худые вести?

— Ах, что вы, ваше величество! Я добивался аудиенции не ради корысти. Судьба Испании волнует меня куда больше. Об одном прошу ваше величество: пошлите в воды, омывающие Западные Индии, сильную эскадру, дабы военные корабли его католического величества короля Испании — да хранит его Бог! — выступили бы на защиту Маракайбо!

— И тогда проклятый Морган останется ни с чем, — проговорила Марианна, словно продолжая мысль странного посланца.

— Более того, ваше величество, — подхватил де Альварадо, — его повесят на рее, как то и полагается делать с морскими разбойниками, и вообще с этими еретиками-лутеранос!

— А верны ли вести, вами принесённые, любезный дон Хусто?

— Ваше величество может положиться: мне известен и день, и час, когда эскадра Моргана выйдет к берегам Новой Гранады. Мы знаем точно, сколько он возьмёт с собою народу и число его кораблей. Нам ведомо, где его встретить — и потопить!

— Хорошо! — твёрдо сказала регентша, уяснив для себя, что ничего не теряет, и сделала движение рукой.

Словно по волшебству, возник согбенный седой старик, будто окостеневший в вечном поклоне.

Он явился с пачкой пергаментов, серебряной чернильницей и сразу пристроился за бюро.

Громко продиктовав адрес и все полагавшиеся любезности от высшего к низшим, Марианна перешла к сути дела:

— …Повелеваем дону Алонсо де Кампо-и-Эспиносе, нашему адмиралу, взять под своё командование армаду Барловенто в составе трёх боевых кораблей и отправиться в воды Западных Индий с целью очистить их от пиратов. Сей приказ будет передан вам из рук дона Хусто де Альварадо, посланного нашими величествами в помощь, дабы передать устные наставления…

Надиктовав ещё десяток строк, регентша — по сути, правительница Испанской империи — размашисто расписалась.

С поклоном поднеся грамоту королю, она добилась того, что вялая рука Карла подмахнула документ, а затем приложила к нему большую печать.

— Ступайте с Богом, любезный дон Хусто, — с чувством сказала Марианна, — и не позвольте пиратам вершить их чёрные дела!

Де Альварадо с поклоном удалился, пообещав непременно исполнить волю их величеств.

Ямайка, Порт-Ройал.

В Порт-Ройале «генерала пиратов» и всю его братию встречали как триумфаторов. Весь город вышел на причалы, радуясь не понарошку, — торговцы и проститутки предвкушали, сколько им перепадёт золотой и серебряной монеты, и даже губернатор Модифорд крякал довольно.

И не потому лишь, что был в доле. Уж кто-кто, а сэр Томас прекрасно знал, как обрадуются в Лондоне золотому ручейку с Ямайки!

Он наполнит карман и герцога Альбемарля, давно уж прикрывавшего Модифорда, и лорд-адмирала Англии, герцога Йоркского, и его величества Карла II.

И пока ручеёк сей не иссякает, губернатору Ямайки не о чем беспокоиться — всё схвачено…

…Стоял август. Порт-Ройал гулял с утра до ночи, флибустьеры устраивали грандиозные попойки, шлюхи ударно трудились, купцы потирали руки, радуясь своим складам, до потолков забитым награбленным товаром.

На вторую неделю после прибытия Олег построил свою команду, оглядел запойные лица и мягко проговорил:

— Вам сколько лет, мужики?

Мужики очень удивились.

— Т-так по-разному, к-капитан, — растерянно сказал Бастиан. — Мне т-тридцать пять, Жану вон д-двадцать восемь…

— Двад-цать две… девять, — поправил его Больянгер. — Уже.

— И что? — насмешливо спросил Сухов. — Вы так и собираетесь всю жизнь лапать чужих баб и отбирать чужое добро?

— Ты это к чему, капитан? — миролюбиво спросил Голова.

— А к тому, что пора кончать эти пьянки-гулянки! Вы для того жизнями рисковали, чтоб раздарить своё золото потаскушкам да кабатчикам? Через десять-двадцать лет, если доживёте, вы состаритесь — и не будете уже нужны никаким капитанам. А кому будете? У вас же ни дома, ни жены, ни детей! Короче. Вон в той стороне, — Олег махнул в сторону юга, — лежит Испанский Мэйн. Оттуда исходит злато-серебро, которое мы вправе отнять и присвоить. Только я не собираюсь махать саблей, пока не найдётся кто помоложе и пошустрей меня, чтоб зарубить капитана Драя. Я вернусь к семье. Мой дом, моя жена и моя дочь так далеко отсюда, что я не знаю ещё, как до них добраться. Но узнаю обязательно! А вы… Мужики, я не собираюсь читать вам проповеди, но всё же: одумайтесь. Не сорите деньгами, как последние простофили. Копите на дом, на безбедную жизнь, чтоб вернулись вы на родину завидными женихами! Сегодня — ладно, ступайте. Гульните, коли невмочь. А завтра жду вас на борту. Сходим на Тортугу и вернёмся. Мне надо отдать должок, а вам — протрезветь и сообразить, как жить дальше. Разойдись!

Удивительно, но на следующее утро не явился лишь Жакоб Гуляка, чьи жизненные устремления точно передавало прозвище.

Галиот «Ундина» покинул гавань Порт-Ройала и взял курс на Тортугу.

В пути никаких происшествий не случилось, плавание прошло тихо и спокойно, даже ветер задувал умеренно.

В Бастере тоже всё было по-прежнему, без перемен. В этом сказывалось великое преимущество семнадцатого столетия.

Человек будущего свыкся с чудовищным прессингом, что давит на него с рождения до смерти, — нет в мире XXI века ничего устоявшегося, неизменного. Нет, всё бешено развивается, каждый божий день рождается нечто новое, подписывающее приговор старому, отживающему настолько быстро, что оно не успевает отложиться в памяти.

Никому даже в голову не придёт оставлять в наследство свой компьютер, ибо каждые полгода, а то и быстрей в магазины завозят всё новые и новые модели.

Люди смиряются с обилием информации, привыкают к вечной изменчивости мира, к его эфемерности и временности.

Уже никто не строит на века — новые здания в облицовке из металла и пластика красиво блестят, но не простоят и полвека, будучи брошенными.

Да и зачем, верно? Снесём и что-нибудь другое построим…

Книги пишутся на месяц — прочитаешь и ждёшь продолжения.

Еда становится фабричной продукцией, где слово «натуральный» встречается только на упаковке, а что внутри, лучше не думать. Отношения между людьми завязываются на бегу и распадаются очень быстро, как всё окружающее, — пересеклись, переспали, перестали встречаться…

Цены скачут, как ненормальные, идеи мельчают и старятся быстрее человека, цивилизация несётся куда-то галопом, всё набирая и набирая ускорение, и никто из людей не ведает, не догадывается даже, куда их заведёт выбранный путь.

Человечество походит на безумного машиниста, что всё подбрасывает да подбрасывает уголька в топку, а паровоз мчится в тумане, и ни одна живая душа не скажет, где кончаются рельсы, и проложены ли они вообще…

Никто не спрашивает себя, что нужно человеку для счастья, и не ищет ответ на этот вопрос. Люди сходят с ума, кончают с собой, травятся наркотиками и спиртом, лишь бы остановиться, замереть, сойти с круга, с трассы бесконечной жизненной гонки, ищут покоя, бросаясь из религии в религию, из секты в секту, и только опустошают себя…

…А в семнадцатом веке тишь да гладь!

Сейчас, на излёте Средних веков, никто никуда не спешит.

Не торопится жить.

Строят основательно, чтобы и прапраправнукам жить-поживать да добра наживать. А как же ещё?

Олега умиляли здешние цены — всё это вялотекущее столетие они практически не менялись, да и с чего бы им расти?

Хитрозадые банкиры, придумавшие финансовые пузыри с пирамидами по формуле «деньги — деньги — деньги», ещё не завелись.

Крестьяне по-прежнему, как и сто лет назад, пахали землю, засевали её, собирали урожай. Гончары лепили горшки, кузнецы ковали, рыцари обнажали мечи. Лепота!

Рассыпаясь в благодарностях, Сухов вернул д’Ожерону долг. Хозяин, чего и стоило ожидать, так вот, запросто, не стал отпускать гостя, а сперва пригласил на обед, где с помощью хорошего вина губернатор и капитан «пролонгировали договор о дружбе и сотрудничестве».

Резиденцию Олег покинул в приподнятом настроении, и хмель немало тому способствовал.

Направляясь в порт прямым путём, он немного заплутал, свернув наугад, попадая вместо знакомого проулка в тупик.

Глубокомысленно оглядев загородивший проезд двухэтажный дом с тенистыми галереями, куда вели наружные лестницы, Сухов развернулся, не чувствуя особой крепости в ногах, и замер.

Перед ним стояла прехорошенькая девушка, индианка или метиска, с золотистой кожей, как у загорелой европейки, с прямыми иссиня-чёрными волосами и огромными тёмными глазами.

Скво носила уипиль, белое платье-чехол, которое не слишком скрывало великолепную фигуру.

Не колеблясь, барышня приблизилась к Олегу и сказала отрывисто, на чистом французском:

— Ты мне нравишься. Я хочу быть твоей. Не бойся. Я ещё не была с мужчиной. Совсем и никогда.

У Сухова во рту пересохло, но обычная настороженность, хоть и разбавленная вином, удерживала его от совершения глупостей. Словно почувствовав его колебания, девушка прижалась к Олегу всем телом, и это было как контрольный выстрел по рассудительности.

Он облапил нечаянную подружку, а та, извиваясь в его руках, потёрлась щекой о щёку и опалила шёпотом ухо мужчины:

— Пошли!

Девушка взяла Сухова за руку и быстро повела за собою.

Они взобрались по скрипучей лестнице наверх, прошагали по галерее и юркнули в узкую дверь.

За нею открывались две комнатки, полупустые и чистые.

Только широкий топчан в углу, застеленный десятком одеял, да низенький столик под окном. На столике находился увесистый с виду божок, выточенный из полупрозрачного нефрита.

Перед ним, в бронзовой курильнице, тлели какие-то травы, распространяя ароматный, дурманящий дымок.

Лязгнув засовом, девица мгновенно стянула свой уипиль, и Олег вовсе потерял способность соображать что-либо.

Индианка не просто была хороша, с неё можно было лепить статую Лилит, древнейшей соблазнительницы.

Казалось невозможным, что подобное тело принадлежит живой девушке, а не нарисовано для эротического мультика озабоченным художником.

Скво подняла руки, складывая их над головой, встала на цыпочки, изогнулась дразняще…

Кровь ударила Сухову в голову. Он так долго не знал женщины, а тут…

Отбросив все свои сомнения вместе с одеждой и оружием, Олег подхватил на руки девушку и уложил её в постель…

Минул час или два. Изнемогший, но удоволенный, Сухов лежал и ни о чём не думал. Ему было слишком хорошо, чтобы ещё и ум напрягать.

Странно, просочилась сквозь пелену истомы ленивая мысль, такая теплынь, а кожа у него сухая… Обычно от «блаженного труда любви» в тропиках потеешь, как в бане… И красавица его чиста и свежа…

Олег перекатил голову — напрягаться совсем не тянуло — и посмотрел на девушку. Она лежала рядом, закрыв глаза и дремотно улыбаясь. Только груди её вздымались от бурного дыхания, топорща соски.

— Как зовут тебя? — проговорил Сухов.

Девичьи губы дрогнули.

— Штабай,[25] — слетело с них.

«Как много девушек хороших, — припомнил Олег строки из старой песни, — как много ласковых имён…»

Ну не сказать, что «Штабай» звучит ласково… Но экзотично.

Индианка томно потянулась, извернулась с кошачьей гибкостью и села по-индейски, на пятки, прогибая спину.

— Надо закончить обряд, — деловито сказала она.

Выпрямившись, она ступила на пол, прошла ломающимся шагом к окну и подбросила в курильницу каких-то веточек, кусочков коры, травок. Раздула веером огонёк и вернулась на топчан, усаживаясь на Сухова верхом.

Штабай весила поболе пушинки, но Олегу была приятна её тяжесть.

Приятно вжималась девичья попа, приятно сходились сильные ноги.

Сухов снова залюбовался нежданной любовницей — она была гладкой, как статуя, нигде ни волоска, кроме пышной шевелюры, спадавшей на плечи.

— Сейчас я сниму с тебя усталость, — проворковала девушка, начиная гладить его по груди, по бокам, дотягиваясь до шеи, уминая ладонями живот и как-то по-особенному пощипывая пальцами, покалывая ноготками, вдавливая костяшки. — Отгоню дурные мысли… Очищу твои души[26] от порчи — как огонь осаждает копоть, так и зло, чужое или твоё, грязнит тебя изнутри… Тебе станет легко, придёт покой… Сила покинет твои руки, тревоги улетучатся, как роса на солнце…

Олег нежился. Голова и вправду очистилась от беспокойств, утомление, копившееся днями и ночами, оставляло его.

Даже возбуждение, ещё минуту назад горячившее его, опадало.

Желая его вернуть, Сухов поднял руки — сейчас он положит ладони на груди Штабай, вомнёт пальцы в их туготу…

Ан нет. Не поднимались руки, отнялись словно.

Ноги? То же самое… И во рту будто вяжет чем-то терпким, словно после наркоза…

— Это… трава? — еле выговорил Олег.

— Трава, — улыбнулась девушка неласково. — И «Касания Сипакны». Эти… воскурения только на мужчин действуют. Касания — тоже…

Потянувшись, она закинула ногу, слезая с Сухова, и уселась рядом.

— Кто ты? — прохрипел он.

— Зачем тебе знать? — пожала индианка дивными плечами.

— Ты из майя?

— Угадал!

Не сгибая колен, девушка нагнулась за оброненным уипилем, словно нарочно, чтобы Олег как следует рассмотрел её стройные ноги, и не только.

Неторопливо натянув платье и расправив его, Штабай присела на корточки возле топчана.

— Мне, признаться, было невмоготу соблазнять какого-то бледнолицего, — сказала она задумчиво, — но таков был приказ. И я не могла ослушаться. Теперь же в моём теле живёт радость, мне было с тобой хорошо…

— Правда… — просипел Сухов, напрягаясь. — Скажи мне правду…

— Пра-авду… — протянула девушка. — Зачем она тебе нужна? Но изволь. Скоро сюда прибудет жрец-чилан и четверо его помощников-чаков. Чаки вынесут тебя и удалятся подальше в горы — там есть подходящая глыба. Она большая и плоская. Помощники жреца вымажут тебя синей краской, уложат на жертвенный камень, чилан одним могучим ударом вскроет твою грудь и вырвет живое ещё, трепещущее сердце… Ты хотел услыхать правду? Ты услышал её. Прощай!

Упруго поднявшись, Штабай удалилась. У неё была красивая походка.

Олег сжал зубы и зажмурил глаза. Он напрягся так, что пот выступил на лбу, но все его усилия привели к тому, что чуть-чуть шевельнулся мизинец на левой ноге. Вот и все успехи.

«Ну я попал…»

В это время заскрипел пол под тяжёлыми шагами, и в комнате стало тесно.

Вошли пятеро — смуглые, черноволосые, с едва заметной раскосинкой обсидиановых глаз. Все они одеты были одинаково, как местные невольники или бедняки — в просторные белые штаны и рубахи, на ногах — толстые плетёные сандалии.

Тот, что был постарше, скомандовал четверым помоложе — должно быть, чакам.

Чаки проворно закутали Сухова в одеяла, обвязали сверху верёвкой, подняли и потащили.

Вниз по лестнице… На улицу… Уложили — куда?

Ага, в повозку — зацокали копыта, заскрипели колёса…

А у Олега даже сердце чаще не забилось. То ли надышался «мужской травы», то ли так подействовал «массаж».

Как там Штабай говорила? «Касания Сипакны»? Чтоб он сдох, этот Сипакна…

Сколько длился его «последний путь», капитан Драй не запомнил — тошно было.

Муть, переполнившая голову, постепенно вымывалась, но тело по-прежнему оставалось недвижным, будто чужим. Только пальцы начинали подёргиваться.

И вот «жертву» сгрузили. Когда размотали одеяла, Сухов заморгал от яркого солнца и не сразу рассмотрел жреца с помощниками.

Чилан и чаки уже сорвали с себя одежды бледнолицых, затянув чресла набедренными повязками.

Достав сосуд с синей краской, жрец принял значительный вид и стал мазать Олега кистью из перьев.

Краситель, увлажнивший лицо Сухова, поначалу был даже приятен, а после стянул кожу.

В эти-то минуты помутнённое сознание очистилось.

Сухов сразу вобрал в себя и запахи, и звуки, мозг раскалывался мыслями, вихрь чувств разрывал грудь.

«Ничего, — трепеща от бессильной ярости, подумал Олег, — сейчас тебе помогут, сделают вскрытие!»

Рванувшись изо всех сил, он добился того, что вяло шевельнулся.

Жрец заметил это, очень удивился, нахмурился и крикнул чакам нечто повелительное.

Помощники живо подхватили Сухова и разложили его на жертвенном камне.

«Господи, до чего ж глупо…» — мелькнуло у Олега.

Чилан достал церемониальный нож и торжественно возговорил по-майясски, гортанно и будто заикаясь:

— Чунхи махо к’аниуу-аан умам мош укуч ка-аан унич… Чунхи лак’инил чакиуу-аан ума-наб ток-тун хиш сак-тун к’антун у-куч… Чунхи чик’инил екиуу-аан у-мам умцек у-куч иекамил тун…[27]

Крепко ухватившись за рукоятку ножа обеими руками, жрец утвердился на земле понадёжней и медленно замахнулся — солнце сверкнуло в обсидиановом лезвии.

В следующую секунду тощую грудь чилана проткнул другой нож — обычный стальной клиночек, вонзившийся по рукоять.

Коленопреклонённые чаки, уткнувшиеся лбами в землю, не видели этого святотатства.

Один из них — со своего места Олег замечал лишь его худую задницу — вздрогнул и застонал, «словив» второй швырковый нож. Рядом сник другой.

Лишь когда рухнул убитый жрец, двое чаков, остававшиеся в живых, растерянно осмотрелись, словно не веря происходящему.

Третий умер мгновенно — лезвие пробило его шею, размалёванную полосками, словно оставленными когтями пумы или ягуара.

Четвёртый вскочил, метнулся к собрату, вырывая у того из груди завязший клинок, — и содрогнулся. Брошенный кинжал вошёл ему в печень.

Освещённая солнцем, возникла Штабай.

Осмотрев поле боя, она подошла к последней из своих жертв и деловито провернула нож в ране — чак захлебнулся криком и кровью. Готов.

— Зачем ты вернулась? — довольно ясно выговорил Олег — уже ничто не вязало язык.

Девушка подумала.

— Такая смерть недостойна воина, — серьёзно сказала она.

Сняв платье, Штабай совершенно непринуждённо отошла, наклонилась — Сухов расслышал плеск воды — и вернулась.

Мокрым уипилем девушка протёрла ему лицо и грудь, смывая краску. Ещё и ещё раз, пока кожа Олега не вернула обычный цвет, а уипиль не превратился в грязную синеватую тряпку.

Наклонившись над Суховым, индианка принялась колдовать, растирая грудь его и шею, щипками и тычками возвращая телу чувствительность, будто снимая наложенное заклятие.

Когда Олег напряг мышцы и сел, свесив ноги с камня, едва не ставшего жертвенным, Штабай не отпрянула, не бросилась бежать. Она стояла рядом, вытянувшись стрункой, и покорно ждала своей участи.

— Только побыстрей, ладно? — устало проговорила она.

— Побыстрей что?

— Убей меня.

— Ага, щас…

Сухов притянул к себе девушку и принялся целовать её грудь. Штабай глухо вскрикнула, обняла неумело его за шею…

Кто кого из них повалил на землю, осталось неизвестным.

Прямо на жёсткой траве, сплетая ноги и руки, мужчина и женщина самозабвенно занимались любовью.

Они любили друг друга исступлённо, заходясь от криков и чувств.

Над ними невинно голубело небо, вдаль расстилался простор моря, неподалёку земля впитывала лужицы крови, а они предавались тому, ради чего были созданы.

Ближе к вечеру Олег спустился в Бастер и вышел к знакомому тупичку.

На нём были одни лишь белые штаны, позаимствованные у одного из чаков. Тупичок хранил тишину, лишь кое-где за бамбуковыми шторками звякали тарелки и бубнили голоса.

Поднявшись в «странную квартиру», Сухов довольно хмыкнул — все его вещи и оружие остались не тронуты.

Быстро переодевшись, обувшись и вооружившись, капитан Драй пошагал к гавани.

На борту «Ундины» его встретил встревоженный Ташкаль.

— Мы тебя потерять, — сказал он с облегчением. Рассмотрев на шее Олега засосы, индеец понимающе кивнул: — Твоя встречаться с женщина?

Сухов усмехнулся.

— Мне повстречалась штабай, — ответил он.

Ташкаль побледнел.

— Не волнуйся, краснокожий брат мой, — хлопнул его по плечу капитан, — это было порядочное привидение. «Дикое, но симпатичное!» Ложись почивать, с утра отплываем…