Письма с Земли

— До маленького города нужно дорасти. Я это здесь понял. — Пассажир снял с рукава куртки можжевеловую иголку, осторожно положил на ладонь. Машину тряхнуло, иголка слетела, он с сожалением закрыл ладонь.

— Чушь все это, что до него дорастать, когда его из конца в конец переплюнуть можно. Особенно этот, чудной какой-то городишко. — Водитель почти не смотрел на дорогу, увлекшись беседой с пассажиром.

— Городок действительно интересный. Но все-таки и до него нужно дорастать. В большом ведь городе, как в тайге, спрятаться можно. Ты свободен от чужих взглядов, и, хотя находишься в толпе, возникает иллюзия, что ты один, настолько никому до тебя нет дела. А здесь — весь на виду, все тебя знают. Жить, как будто в стеклянной байке, когда о каждом твоем движении известно всем, согласитесь, нелегко.

Водитель вроде бы слушал его, но говорил о другом:

— Они, местные, все тут какие-то пришлепнутые. Вы не замечали? Или вы тоже из них?

Машину занесло на повороте горной дороги, резко взвизгнули тормоза. Пассажир чуть не стукнулся лбом о стекло.

— Заболтался, забыл про эти повороты. — Водитель теперь смотрел только на дорогу, и машина пошла чуть медленней, спокойней. Еще один поворот, и вот уже внизу показался город. Узенькие улочки карабкались по горным склонам, выползали из утреннего тумана, плотно укрывшего долину. — Вам в новый город?

— Нет-нет, я у музея выйду, если это по пути.

— Еще бы не по пути, конечно. Другой-то приличной дороги нет. А что ты в горах в такую рань делал? — неожиданно переходя на «ты», спросил водитель.

— Да я с вечера там остался. Можжевельник искал. Я, видите ли, реставратор, мне нужно для…

— Слушай, старик, ты что же, один ходил в тот лес? И ночевал там? — перебил его водитель.

Реставратор вздохнул. Значит, ему не показалось.

— В какой «тот»?

— А, так ты не знаешь, значит, не местный. Я и сам точно ничего не знаю, но говорят всякое. Вот твой музей, приехали. Бывай.

Не успел еще реставратор захлопнуть за собой дверцу, как машина рванула с места, и очень скоро шум мотора затерялся, пропал за поворотом узенькой улочки.

Нужно было все-таки расспросить его про лес, хотя и очень неприятным показался этот водитель. Собственно, почему неприятным? Потешался над жителями, плохо говорил о самом городе? Ну а ему-то, реставратору, что но этого? Он не местный, закончит работу, уедет и все.

Реставратор открыл маленькую дверцу в тяжелых музейных воротах, прошел по пустому двору, по скрипучей лестнице поднялся на «голубятню», так здесь называли маленькую комнату под самой крышей: ее предоставили в его распоряжение на время работы. Предполагалось, что здесь он будет хранить инструменты, эскизы, но он часто и ночевал в «голубятне», сдвинув два старых кресла, когда не хотелось ехать в гостиницу в новый город.

Устал, тело ломило, нелегко далась ночевка на голой земле в лесу. Почему он все-таки там уснул, сам понять не мог.

Бросил сумку в угол, сел в кресло, прикрыл глаза. И сразу же вернулся в утренний автобус. Усмехнулся про себя. Он так и называл его — «случай в автобусе», не решаясь назвать словами то, что с ним случилось.

Он сидел с закрытыми глазами и не вспоминал, а будто читал рассказ о ком-то другом.

В восемь часов десять минут утра, войдя в автобус, он влюбился. Ничего себе начало рассказика. Разве можно вот так точно обозначить время, когда это случается.

Нет, начало этого рассказа должно быть другим. Например, таким. В Этом году реставратору исполнилось тридцать лет. И он жутко помолодел. Сразу, внезапно, именно в день рождения. Рывками, надрывно шел он к этой дате. Казалось, что взбирается по крутой лестнице и задыхается от напряжения.

В двадцать пять чувствовал себя стареющим, в двадцать семь — глубоким старцем, даже болезни какие-то посыпались. Казалось, что все лучшее уже позади: институт, друзья, девушки. Даже работа стала надоедать. Первый угар, когда казалось, что ты всех гениальней и все сможешь переделать по-своему, прошел. А опыта, который спасает от ошибок и дает уверенность, еще не было.

Все казалось мрачным и серым, жизнь стремительно катилась к концу. Тридцатилетия он ждал с ужасом и в то же время с нетерпением, как избавления от мук. Он не знал, что будет потом, как будет жить после этой даты. Казалось, что никак, думал, что просто кончится, пройдет, как дождь.

И действительно, все кончилось. Муки, сомнения. Будто бы взобрался по крутой лестнице, вышел на равнину, и дыхание стало спокойным, и какая-то пелена упала с глаз. Стал различать полутона, оттенки, понял прелесть недосказанности, непредсказуемости будущего. Ощутил себя молодым, полным сил, понял, что в запасе еще целая вечность.

Впереди так много времени, его хватит не только на то, чтобы исправить прежние ошибки, но и на то, чтобы наделать новых.

Ощущение безграничности времени не оставляло его и в этом маленьком городе, куда он приехал совсем ненадолго. Но почему-то с самого начала ему здесь не работалось. Городок расслаблял, будто размывал его силы в неторопливом течении дней. Он бродил по улицам, забирался в горы, почти ни с кем не разговаривал, никому не писал, ничего не читал. Выпал из торопливой шумной жизни большого города. Здесь время текло медленно, порой он думал, что оно совсем остановилось, стало почти осязаемым.

В утренний автобус он попал случайно. Проснулся не в «голубятне», а в гостинице, пешком пошел в музей. Забрел на автостанцию и, сам не зная зачем, вошел в автобус, даже не узнав, куда он едет.

— Молодой человек, у вас что, проездной? — кондукторша обращалась к нему.

— Нет-нет, — он полез в карман, нашел мелочь, протянул ей на ладони несколько блестящих монет.

Она не брала монеты, смотрела вопросительно, он молчал.

— Где едете? — опросила наконец.

Он улыбнулся неправильности ее вопроса. Ну что сказать, в автобусе едет, где же еще.

— Докуда билет давать? — уточнила кондукторша.

Он почувствовал, что сейчас расхохочется, и не столько над ее неправильно-требовательными вопросами, сколько над собой. Не знал ведь, куда едет, зачем.

— На все давайте, — выдавил сквозь смех.

— Какие мы не скупые да веселые. На опохмелку оставь. До конца сорок копеек, а тут у тебя лишние. — Кондукторша толстыми пальцами клюнула его в ладонь, забрала несколько монеток, ткнула билет и утратила к нему всякий интерес.

Вспоминая, вернее, будто бы читая рассказ не-про-себя, он все оттягивал мгновение, когда это случилось. Потом глубоко вздохнул, как перед прыжком, и…

Да, вот так, вот так, правильно.

Он начал рассматривать пассажиров и увидел ее. И тут же зажмурился, стало трудно дышать. Он боялся открывать глаза, хотя и так, зажмурившись, видел ее всю.

Нет, она совсем, ну ни капельки не была похожа ни на одну из тех женщин, которые нравились ему раньше, которых, как ему казалось, он любил. Прежде — это нечто акварельное, не до конца прорисованное, со слегка размытыми контурами, теплых тонов, в пепельном (непременно пепельном) облаке волос. Тонкое, хрупкое, нежное. Ну просто такое существо, почти нематериальное, представлялось ему, когда он вспоминал о своих былых увлечениях. Неопределенность, ускользаемость именно и нравились ему больше всего. Они так легко входили в его жизнь и так легко забывались потом, оставляя лишь ощущение вот этой неопределенности, туманности.

Здесь — ничего подобного. Все черты круглого лица четко очерчены, почти резкие, немного неправильные линии смягчали две маленькие родинки, как двоеточие над верхней губой. Совсем не хрупкая, скорее, начинающая полнеть женщина.

— Пожалуй, начинающая худеть, так будет правильно. Полнеть она уже перестала, теперь пытается похудеть. Еще вы забыли отметить возраст. Скорей всего, ваша ровесница, а значит, не такая уж молоденькая.

Это был ее голос. Он еще ни разу его не слышал, но был уверен, что говорит она. Только что же выходит, она читает его мысли? Открыл глаза и сразу встретился взглядом, но не с ней, а с кондукторшей.

— Тебе что, весельчак, плохо? Ишь как побледнел. Перебрал вчера?

Кондукторше отвечать не стал, а, собравшись с силами, все-таки посмотрел вниз, туда, где, прижавшись щекой к окну, сидела она. И тоже смотрела на него. Насмешливо, чуть пршцурясь. Но и тревога была в ее взгляде, и что-то еще, будто она давно его узнала и теперь волнуется, узнает ли он ее, помнит ли.

Она молчала. Конечно, ему показалось. Ничьих голосов он не слышал.

Потом он увидел, как она встает и пробирается между сиденьями к нему. Вот уже совсем близко, вот он уже чувствует ее дыхание на своем плече, вот уже рядом и голос:

— Вы не выходите? Тогда разрешите пройти.

Как все быстро. Что же не выскочил следом, простоял, как истукан, пока за ней не захлопнулись двери автобуса. А сам поехал в этом дурацком автобусе до конечной остановки, до какой-то деревни, и на нем же вернулся назад, веселя кондукторшу своим убитым бледным видом.

На следующее утро он прибежал на автостанцию чуть свет и терпеливо провожал все уходящие автобусы, ища ее в толпе.

Наконец-то.

— Здравствуйте, а я вас давно уже жду.

— Доброе утро, — не удивившись, ответила она. — Зачем же давно? Я всегда езжу на этом автобусе — в восемь десять.

— Вы… я… вчера… я хотел… мне показалось… можно… — Да что же это такое, косноязычие какое-то, сроду с ним такого не бывала Подумаешь, дела большие, познакомиться.

Она терпеливо выслушала, снисходительно улыбнулась.

— Вам не показалось. Только сегодня уже не нужно ехать неизвестно куда. Если хотите, позвоните еечером.

Он порылся в кармане, не нашел ничего, на чем можно было бы записать номер.

— Тогда запоминайте, что же делать.

Пять цифр, которые она произнесла, торопливо вбегая в уже отходящий автобус, он запомнил сразу.

Вот и все, как сразу все получилось, даже обидно. А что такого? Обычный командировочный роман. Тоже мне, оборвал он себя. Сердцеед в районном центре. Покоритель уездных барышень. Что-то не получалось думать об этом случае в автобусе в лихом гусарском тоне.

Ну и не надо. Он вообще не будет думать об этом, ни в каком тоне. До самого вечера. Займется наконец-то работой, а вечером позвонит.

Вечером он не позвонил. Потому что в лесу, где ему пришлось заночевать, телефона не было.

Так, значит, это было только вчера? А ему-то кажется, что в этом блаженном состоянии он находится уже целую вечность. Что за город, здесь он постоянно теряет чувство времени.

Преуспевающему Татохину все сравнительно легко давалось, и, может быть, поэтому он терпеть не мог неудачников. Контактов с ними избегал, боялся заразиться их неудачливостью, как другие боятся заразиться ангиной.

К числу законченных неудачников он безоговорочно относил всех реставраторов, археологов и прочий бродячий люд, который в летнее время наводнял город. В самом деле, что им в сегодняшнем дне не живется, что они в прошлом ищут? Удачу свою? Так что ее искать, не теряли ведь, отродясь у них ее не было. Ладно бы еще сами из-за этих своих поисков мучались, так нет, часто и густо втягивали в свои неприятности местных жителей.

Когда к нему в баре подсел этот заезжий реставратор, Татохин сразу решил сбежать, дабы не подвергать себя опасности контакта.

Не успел. Реставратор заговорил с ним, начал расспрашивать о том, где можно достать кусочек можжевелового дерева. Ему, видите ли, нужно для того, чтобы починить раму витража.

И этот туда же, подумал тогда Татохин. Сидел бы себе, не дергался, так нет, подавай ему можжевельник. Хорошо, пусть ищет, пусть ищет. Татохин объяснил, как пройти к можжевеловому лесу.

Это было днем. Уже почти забыл о той встрече в баре. Зато теперь, ночью, не спалось. Впрочем, может быть, дело не в реставраторе. Татохин вообще плохо спал в лунные ночи. Вышел на балкон. Жил он на последнем этаже нового высотного дома. Отсюда тополя казались вывернутыми наизнанку колодцами, на самом дне которых, то есть на вершине, серебрились в лунном свете влажные листья.

Город спал глубоко, словно в обмороке. Пухлое облако потихоньку подобралось к луне, закрыло ее, потом надуло щеки, брызнуло дождем, пытаясь привести спящий город в чувство. Облако иссякло, растаяло, а город спал.

Татохин подумал, что в такую глубокую тишину хорошо бы запустить кошку с привязанной к хвосту консервной банкой. Но осуществить задуманное не удалось по причине отсутствия кошки.

Тогда Татохин позвонил мне. Жена его проснулась, когда он начал набирать номер, но, узнав, что звонят мне, сразу успокоилась и снова уснула. Вот это-то обстоятельство меня раздражало больше всего. Я не люблю, чтобы жены спокойно шали, когда я общаюсь с их мужьями, пусть даже по телефону.

Но тут уж ничего не поделаешь. Жена не ревновала Татохина ко мне. Я уже сто лет не могу привыкнуть к тому, что у него умная, спокойная и справедливая жена. В моем понимании все жены должны быть глупыми, взбалмошными и всегда неправыми.

Телефон в моей квартире звонил так громко, что его должен был услышать весь город. Нет, никто, кроме меня, не услышал.

— Ты, конечно, спишь? — голос Татохина звучал красиво и спокойно, как всегда, впрочем.

— Конечно.

— А этот реставратор все еще в лесу. Теперь уже не вернется, наверное.

— Вернется. Ты опоздал отослать его. Он уже влюбился.

— Да? Еще новость. Но это во-первых. А во-вторых, я не торопился его отсылать, что ты вечно из меня злодея делаешь. Не виноват же я, что они часто у меня дорогу спрашивают. Я им просто на пути попадаюсь.

— Это, наверное, оттого, что путь их через бар проходит, а ты там почему-то часто случайно оказываешься.

— Все, приехали. Эта тема уже даже моей жене надоела. Слушай, а откуда ты знаешь, что он уже? А в кого, а?

— Татохин, голубчик, ты будто не в нашем городе живешь. Я сама была в том автобусе, когда с ним это случилось. И неужели не догадываешься, в кого?

— На восемь десять автобус? Ну, раз не ты, значит, Людмила. Больше там не в кого.

— Сообразительный ты у нас. Теперь скажи, что же будет. Остаться там он теперь не останется. Но вот время, возраст, как ты думаешь, зацепит?

— А пусть не лазит, звали его. Реставраторы, все бы им подновлять, все бы перекрашивать. И так хорошо, нет, кто-то их просит. Дерево-то ему для витража нужно. Он его уже трогал, пыль смывал. Теперь не только его, Людмилу зацепит, раз ты говоришь, что в нее…

— Татохин, слушай, может, обойдется. Он же уже полюбил, и не только Людмилу, но и город тоже. Он же наш уже, почти.

Татохин долго молчал. Потом заговорил, и голос его уже не был спокойным, как обычно.

— Наши витражи не трогают без толку. Теперь уж ничего не поделаешь. Будем ждать. Может, правда, еще обойдется.

Бедная Людмила, она так ждала его. Теперь, благодаря ей, потому что она живет в городе, он вернется из можжевельников, если только не сделает там чего-нибудь страшного и не покалечит сам себя. Но зачем он трогал витражи. Неизвестно, чем это обернется для Людмилы, ведь теперь они связаны. Хорошо, если вперед, тогда мы еще догоним ее, а если назад, значит, больше не увидимся, пока чье-то будущее снова не станет ее прошлым.

Реставратор поднялся из глубокого кресла. Все, хватит воспоминаний, хватит рассказов не-про-себя. Пора работать. Отремонтировать раму для витража, потом можно будет заняться фресками. Как вставать тяжело, поясница просто раскалывается. Подошел к зеркалу, висящему над раковиной, и отшатнулся. В зеркале он увидел совершенно незнакомое лицо, старое, морщинистое. Затряс головой, потер глаза, снова посмотрел, отражение не менялось. И руки, руки тоже были старческими, морщинистыми.

Но ведь час назад, в машине, он рассматривал можжевеловую иголку на ладони, и это была его ладонь, привычная, а вовсе никакая не старческая. И водитель говорил с ним, как с ровесником, а не как с человеком преклонных лет.

Так, давай все по порядку, приказал он себе. С самого утра все нужно вспомнить, по порядку. Со вчерашнего утра, разумеется. Боже, что за чушь, что тут вспоминать, он только что этим занимался. Нужно проснуться, элементарно проснуться. Он сидел в кресле, вспоминал случай в автобусе и уснул. Так бывает, когда знаешь, что спишь, но все равно не можешь проснуться, вынырнуть из кошмара.

Ну хорошо, не получается проснуться, давай вспоминать дальше. Дочитывай этот рассказ не-про-себя.

Да, да, вот так, так, хорошо, поехали.

Автобус ушел. Реставратор отправился в музей. Впервые со времени приезда начал работать. Отмыл пыль на витраже, увидел, что угол рамы совсем прогнил. Рама была сделана из можжевельника. Он еще удивился, почему это дерево выбрал мастер. Конечно, рамой можно было заняться и позже, а сейчас пересмотреть стекла, разобрать орнамент. Но он решил начать с рамы. Поискать кусок подходящего дерева.

Так, что было дальше? Да, в музее был выходной. Во дворе он никого не нашел. Вышел на улицу, тоже пустынно. Зашел в бар, там у какого-то типа узнал дорогу в лес, где можно срезать подходящую ветку можжевельника. Тип этот смотрел странно, но про дорогу рассказал толково.

Потом он пошел в гору по узкой улице. И эта улица тоже была пустынной, только в самом конце ее он увидел старика, который шел из города. Как реставратор ни старался, догнать его не мог. Старик все время был шагов на сто впереди.

Кончился город, дорога пошла еще круче в гору, становилась все уже, пока не превратилась в еле заметную тропинку. Старичок упрямо карабкался вверх, реставратор за ним.

Тропинка кончилась, и подъем кончился. Он взобрался на плато. Остановился, чтобы перевести дух. А старичок резво, будто и не он добрых два часа карабкался в гору, шагал к лесу.

Ага, вот и он, можжевеловый лес. То, что ему нужно. Можжевеловый лес. Не деревья, конечно, в привычном смысле этого слова. Так, кусты, чуть повыше человеческого роста. Но видно, что старые, можно будет найти ветку потолще, чтобы выпилить кусок для рамы.

Старичок подошел вплотную к лесу, и тут реставратор потерял его из виду. Интересно, что ему тут было нужно и как он умудрился так быстро идти, что и молодому за ним не угнаться. Реставратор вошел в лес. А, вот и старичок, притаился в тени, видно, устал, не железный же все-таки. Подошел ближе, и понял, что ошибся. Принял за старичка куст можжевельника. Ну до чего же похож, особенно издали. Верхушка круглая, как шляпа. Вот ветка согнута, как рука в локте. Ствол сутулый, будто старческая спина. Старичок и старичок. А подойдешь ближе — куст, обыкновенный куст, похожий на старичка не больше, чем остальные.

Стоп. Тут ему показалось, что споткнулся. Да, да, подумав тогда об этом, он заметил, что остальные кусты-деревья похожи на стариков, усталых, сутулых.

Игра светотеней. Солнце уже садилось, длинные тени ползли по редким полянам, вот и показалось.

Ну что же это с ним происходит в этих местах? Все ему чудится, все ему кажется. То будто время ползет очень медленно, то чьи-то голоса в автобусе, то деревья уже не деревья, а целый лес стариков. Становлюсь мнительной истеричной барышней, сказал он себе. Заметьте, барышней уездной, добавил. А ведь еще утром обзывал себя обольстителем этих самых барышень. Когда же это было, давно?

Он ведь должен позвонить, зря что ли ему сказали номер телефона. И уже вечер, пора выбираться отсюда. Но он все никак не мог найти ветку. Все были какие-то корявые, узловатые, кривые. Ничего подходящего.

Он еще долго бродил по лесу, пока не увидел то, что ему нужно. Прямая ветка, без сучков, без изгибов, и нужной толщины. Достал нож… а потом?

Потом уже ничего не было. То есть что-то, наверное, было. Но он не помнит. Кажется, он уснул или потерял сознание.

Проснулся на краю леса. Холодно, знобило. Потом дорога вниз. Когда до города уже было близко, его подобрала машина. Водитель что-то не очень лестное говорил о жителях, о городе, он ему возражал.

Все, больше ничего не было. А где ветка? Он потянулся к сумке и вскрикнул от боли в руке. Поднял рукав. Чуть выше локтя, на чужой, непривычной для него старческой руке, увидел глубокий порез. Кровь уже подсохла, но сейчас, от резкого движения, корочка лопнула, на ее поверхности выступило несколько красных капель.

Ну проснись, снова приказал он себе, хватит спать.

Скрипнула дверь. Он поднял голову. На пороге стояла тетя Даша, музейная смотрительница.

— Ты здесь, милок? Слава Богу, вернулся. Татохин уже звонил, переживает за тебя. Это он только с виду грубый такой, а сам, видать, кается, что в лес тебя направил.

— Вы что же, ничего не замечаете? — спросил реставратор, и сам поразился тому, какой у него скрипучий старческий голос.

— А что замечать? Хорошо, что тебе только ветка понадобилась, а не целое дерево. Болит рука-то? Ничего, заживет.

— А я, я таким и останусь? Разбудите меня.

— Да не суетись, не спишь ты.

Тетя Даша уселась в кресло напротив, сложила на коленях руки, будто приготовилась к долгой беседе.

Внимательно смотрела на него.

— Что, хорош? — Он почувствовал, что постепенно приходит в себя, и даже нашел силы улыбнуться. — Как это говорят, краше в гроб кладут?

— Нет, не кладут. Нету у нас кладбища, никого не хороним.

— А… а как же?

— Да никак. Приходит время, уходит человек в горы: одним человеком меньше, на одно деревцо в лесу больше.

— Можжевельники? — выдохнул реставратор.

— Они, — важно кивнула тетя Даша.

— Ну ладно, а я тут при чем? — вспомнил он себя.

— Не горячись, милок. Ты же на этой земле живешь, значит, знать должен, что живому больно. В живое метишь, в себя попадешь, если забыл, что живому больно.

— Ну давайте, проведите со мной беседу на тему: человек в ответе за все, что происходит на земле. Прав был водитель, пришлепнутые вы тут все. Городишко паршивый, происходит чертовщина какая-то, это в конце двадцатого-то века. Бежать отсюда нужно было, а я — то, дурак, можно сказать, влюбился. Ах, улочки, ах, узенькие, ах, время медленное, ах, дорасти до города нужно. Дорос, ничего не скажешь, совсем большой стал, помирать скоро. Хорош старичок, а еще туда же, случай в автобусе вспоминает.

Помянув утренний автобус, реставратор внезапно замолчал. Об этом не надо, зря это он.

— Сам дурак, — спокойно сказала тетя Даша и гордо удалилась.

— Тетя Даша, — заорал реставратор тонким старческим голосом, выскочив на лестницу.

— Нашелся племянничек, — тетя Даша повела плечом. — Я тебе во внучки гожусь, дедуля.

— Не уходите, постойте, объясните, я боюсь один, я не знаю, что делать.

Хватал ее за руку, заглядывал в глаза и видел в них холодное презрение. Но постепенно глаза теплели, в них мелькнуло сочувствие, потом жалость.

Тетя Даша сменила гнев на милость. Взяла его и, как маленького, отвела в «голубятню».

Поила чаем, бинтовала руку и говорила, говорила. Он устал, он почти не слышал ее, хотя и старался Изо всех сил слушать внимательно.

Разобрал только, что больно они, приезжие эти, гордые, через губу не плюнут. Маленький город, провинция, глушь, понимали бы что. Того не смыслят, что здесь когда то жизнь человеческая начиналась. Городок-то вечный, сколько ему годков, ни один археолог не знает, а уж сколько они зубов-то съели на раскопках, все кругом перекопали. Один найдет, что городу тыща лет, защитит диссертацию. На другой год новый приезжает, опять копает-копает, кричит — враки — две тыщи. Уж до десяти дошли, а все копают и все находят, если сами не провалятся куда подальше, в глубь тех самых тыщ.

Что она еще про археологов говорила, он не слышал, провалился куда-то. Вынырнул, когда за реставраторов принялась. Небось в институте таких дураков, как ты, учат, а не выучивают. Все подновлять норовите, зачем нужно вам. Не вы старили — время работало, не вам его работу и переделывать.

Это же не просто пыль, не на простых стеклах. Это время, застывшее, остекленевшее, а все равно живое. Осторожно с ним надо. А ты мыть вздумал, нешто это тебе стаканы из шкафа. Хорошо еще назад не улетел веков на двадцать, и такое тут бывало, видывали.

Рама не понравилась, гнилая, вишь ли. Знамо дело, прогнила, не из живого-то дерева ее резали, из молнией убитого. Кто же это когда безнаказанно дерево в можжевельниках рубил?

Ветку ему захотелось можжевеловую, прыть девать некуда. Напросился в лес, тебя и направили. Посмотри теперь, какой старичок получился. В дерево метил, в себя попал. Не зря же говорится: не плюй против ветра.

И еще говорила, приговаривала тетя Даша, а он слышал ее, будто сквозь вату. Последнее, что услышал перед тем, как окончательно провалиться в глубокий сон, тети Дашины слова о городе, хорошо, мол, что успел полюбить его, за это город его не оставил в лесу, назад вернул. Ну, а в молодость можешь и сам вернуться, влюблен же вроде, это хоть кого омолодит. Если только его штучки с витражами ему каким-нибудь боком не выйдут.

Лунный свет голубой лужей растекался по плитам музейного двора, а здесь, у кустов роз, было совсем темно. Но он и в темноте нашел то, что искал. Достал из кармана ножницы. Теперь срезать цветы ниже, чтобы стебли были длинными-длинными. Все получилось прекрасно, он даже не очень искололся.

Наверное, забор ему без лестницы не преодолеть. Теперь, в его нынешние годы, совсем не так легко прыгать через заборы. Стоп, какие такие годы. Неужели за какие-то несколько часов успел привыкнуть к старости?

Все в порядке. Цветы под рубашку, ничего, пусть себе колются, это даже приятно. Упругий прыжок, подтянуться на руках, теперь еще один прыжок вниз, и все.

Старинная узкая улица удивленно взмахнула ветками сонных деревьев, усмотрев в его прыжке попытку нарушить ее покой. Он на цыпочках, стараясь не шуметь, скользнул по белым плитам узенького тротуара. Тень его упала на плиты, распластавшись по ним, тень его сокрушенно покачала головой, соприкоснувшись через плиты с вечностью. Многовековые камни равнодушно отталкивали подошвы его ботинок, их ничем не удивишь, столько всего повидали на своих зеках.

Улица, изогнутая, словно удивленно приподнятая бровь, избавилась от него, вытолкнув на другую, уже залитую асфальтом, широкую настолько, что по ней могли ходить автобусы.

Он вброд пересек залитый лунным светом пятачок площади, проскользнул в телефонную будку. Набрал номер и, пока слушал длинные гудки, все еще не знал, что сказать, когда на том конце провода поднимут трубку, с чего начать. Не мог же он признаться, что когда проснулся и снова понял, что молод, первым желанием было броситься из этого города куда глаза глядят.

Немного хриплый, наверное, спросонья, голос прозвучал где-то далеко, слов он не разобрал. Молчал, все еще не зная, что сказать. Потом испугался, что сейчас она положит трубку.

— Простите, я разбудил вас. Это я… Можно приехать?

— Бог с вами, в такое время, ко мне? А впрочем, что же, пусть. Приезжайте. Знаете, где я живу?

— Найду, говорите адрес.

Ждать автобуса в такое время не имело смысла, и он отправился пешком из старого города в новый, ужасаясь предстоящему расстоянию, заранее предчувствуя боль в суставах от долгой ходьбы. Черт, опять. У него же ничего болеть не может, он снова молод, и можно не просто идти, можно мчаться, почти лететь.

И снова он ощутил, как этот многовековой город втягивает его в себя, как воронка, знал, что, уехав отсюда, снова и снова захочет вернуться.

Притягательную силу его знали не только местные жители, те из них, кто пытался уехать, рано или поздно возвращались. Многих приезжих постигала та же участь. Даже если поначалу они считали городок дырой непролазной, даже если они все-таки уезжали отсюда, как им казалось, навсегда, рано или поздно все равно возвращались, если не наяву, то во снах беспокойных обязательно.

Лунный свет стекал по черепичным ребристым крышам, дробился в тополиных кронах. Безмолвный город спал, тишина его улиц была полной, звук шагов не разрушал ее. Старый город незаметно переходил в новый, улицы расширялись, становились выше дома. Но и здесь, в новой части, в типовых постройках не терял он свою колдовскую силу. А может быть, так только казалось реставратору в эту ночь.

Опять, опять это: казалось, чудилось, колдовская сила. Все слова вовсе не из его лексикона, откуда же? Что с ним происходит, почему он здесь, а не на вокзале, не в поезде, ведь удалось же вырваться благополучно из стариковского обличья, ну и мотай пока жив. Нет, мало приключений. Цветочков наворовал в музейном парке, несется резво. Все равно, как ни старайся, не получается думать о ней так, как привык думать о своих прежних неземных созданиях.

Вот и дом. Бегом, не останавливаясь, преодолел лестницу и быстро, пока не передумал, нажал кнопку звонка. Дверь открылась сразу, будто его все это время ждали в коридоре.

— Простите, что так поздно. Наверное, я должен был прийти раньше.

— Вы имеете в виду не этот вечер, а вообще… ну, словом, раньше? Может быть, еще много лет назад?

Вытащил из-под рубашки довольно помятые цветы.

— Это вам.

— Розы? Спасибо.

Все, кончилось топтание у порога. Что она там говорит о том, что он должен был прийти много лет назад? Это когда же?

— Вы были в можжевельниках? Очень испугались? Поэтому и не позвонили?

— А вы за меня волновались? — он пробовал изобразить игривый тон, опять не получилось, голос дрогнул. — Вот я и пришел.

— Поздно. Теперь уже поздно. Я же просила вас позвонить вчера.

— Не мог, остался в этих самых можжевельниках. Там со мной такое было! Тетя Даша успокоила, сказала, что-то вроде того, мол, спасешься любовью. Ну вот, я опять стал самим собой. Сейчас все расскажу по порядку.

— Что значит, зачем? Я работал, мне нужно было их…

— Не нужно было, это же время. Вы очень неосторожно дотронулись до них, смыли пыль и все перемешали. Теперь не разобрать. То ли я попала в ваше прошлое, то ли вы в мое будущее. Посмотрите.

Она вывела его из полутемного коридора на свет, в комнату, и он увидел, как она постарела за эти два дня. Совсем недавно он так же испугался, увидев в зеркале свое постаревшее лицо. Теперь с ним, кажется, все в порядке, но она… Что же делать?

— Нечего делать. Мне здесь хорошо. У меня взрослый сын и внук, и муж. Правда, он сейчас в больнице, но его скоро выпишут, ничего страшного.

— Сколько же лет прошло со вчерашнего утра?

— Не знаю. Много, наверное, да это и не важно. Раз нет вас здесь сейчас со мной, значит, и тогда бы ничего не получилось. А мне казалось… Ну там, в автобусе, что раньше, много-много лет назад, или веков, мы уже виделись, и тоже здесь, в этом городе. Когда вы сюда только приехали, вы ведь почувствовали, что раньше уже как будто бывали здесь, да? Вот видите.

Ничего такого он не думал, но кивал, соглашался, все еще не мог понять, что происходит.

— Я вас так долго ждала, а вы… командировочный роман. И сразу к витражам. Видите, что из этого получилось.

Реставратор прислонился к стене, сдавил ладонями виски. Что происходит, если простая прогулка может состарить почти на сто лет, а потом сон и воспоминания о женщине, которую и видел-то всего два раза, снова вернут в исходное, так сказать, состояние. А какая-то неосторожно смытая пыль состарит и навсегда заберет любимого человека, и невесть откуда появятся муж, дети, внуки. И мысли тут читают легко, как вывески.

— Неужели вы не понимаете? Ведь вы реставратор, работаете с прошлым, вы должны знать, что это прошлое было когда-то чьим-то будущим. Ведь это совсем нетрудно понять: время живое, с ним нужно обращаться очень бережно. Живому больно. Метишь в живое, попадаешь в себя.

Он уже слышал сегодня эти слова. Все правильно. Можжевельник они жалеют, время они жалеют, они живые, им больно. А ему? Ему за что? Он что, не живой?

— Живой, раз больно.

Она протянула руку, потрогала сквозь рукав шрам чуть выше локтя. Он еще не совсем зажил, и прикосновение ее пальцев отозвалось болью.

Реставратор ушел, так ничего и не сказав на предание.

Пусть уходит. В соседней комнате спит внук. Нужно пойти посмотреть, как он там. Как тихо. Плохо от этой тишины. Куда все пропали? Скорей бы утро. Может быть, сын заедет, муж из больницы вернется.

А у меня снова зазвонил телефон. Да, никуда не денешься. Телефон — главное действующее лицо почти во всех моих рассказах, потому что он главное действующее лицо и в моей жизни. Поломку аппарата я переживаю почти так же болезненно, как и собственные недуги.

На этот раз звонил герой моего последнего телефонного романа. Здесь все развивалось строго по законам жанра. Как водится, первый раз он попал ко мне, ошибившись номером. Потом звонил еще несколько раз, мы подолгу болтали. Из этих бесед он узнал обо мне много, я о нем почти ничего. Даже имени его не знаю.

Тумана он напустил — проводов не видно. Из всех и всяческих небылиц, которые он о себе плел, в одну я поверила. Что он не из нашего города. Я не говорю, что любого жителя нашего города я узнаю по голосу. Но будь он нашим, я бы не смогла этого не почувствовать.

Про себя я называю его спасателем. Как-то он сообщил, что спас кого-то в горах, добавив, что это не является его основной профессией.

В этот раз он не был расположен к долгой беседе. Сказал, что через полчаса будет в нашем городе и у него есть несколько минут, которые он хотел бы посвятить нашему очному знакомству. Так вот, не могла бы я поточнее объяснить, как ему проехать к моему дому. Еще совсем неплохо, если бы я сама вышла к подъезду, чтобы он не терял времени на поиски квартиры и преодоление ступенек.

Конечно, я уже готова была возмутиться, все-таки наглость — так себя вести. Но не успела. Похоже, времени у него действительно было немного, его хватило только на то, чтобы выслушать мои координаты, а комментарии пришлось оставить при себе. Будь на моем месте кто-нибудь поумней, он бы построил монолог в обратном порядке. Но никого поумней на моем месте не оказалось, и к подъезду через полчаса вышла я.

Задрипанный «Жигуль» первой модели подкатил с такой лихостью, что блестящим «Мерседесам» и не снилось. Переднее сиденье рядом с водителем отсутствовало, и передо мной любезно распахнули заднюю дверцу. Было страшновато, но я села. Вопреки моим страхам, машина не рванула с места, унося меня в неведомые дали, а, поурчав немного, затихла.

Рядом со мной, на заднем сиденье, валялась роскошная куртка и еще попискивал какой-то ящик. Я осторожно отодвинулась.

— Это рация, — небрежно произнес хозяин машины. Такие первые слова при очном знакомстве.

В машине было темновато, но я все же смогла разглядеть, что внутри она новизной не блещет. Что же касается хозяина, то и его рассмотреть мне удалось с трудом. Однако можно было понять, что его телефонные уверения относительно роста выше среднего — явное преувеличение, голова едва показалась над спинкой сиденья.

А когда он изволил развернуться в мою сторону, в неясном свете лицо его показалось мне знакомым.

— Пытаетесь угадать, на кого я похож? Мне говорили как-то, что на Бельмондо.

Ну да, конечно, прямо одно лицо. Вылитый Бельмондо, только в отечественном исполнении. Живут же на свете такие самонадеянные люди.

В машине пахло дымом.

— Ну что, горим? — осторожно поинтересовалась я.

— Да нет, это я с пожара еду. В соседнем районе лес горел, ездил разбираться.

— Ага, опять спасаете. И это снова не наше основное занятие?

— Почти угадали.

Он потянулся к пищащему ящику, чем-то там пощелкал, проговорил в него:

— Сорок пятый, я пятый, прошу связи.

— Сорок пятый слушает.

— Все в порядке у вас? Я пока не нужен?

Сорок пятый, или кто еще там, сообщил, что ему никто не нужен.

— Вот и ладненько, можем еще поболтать. — Это уже обращались ко мне.

— Так какое же все-таки у вас основное занятие? Пожарный?

— Пожалуй, если хотите.

Хотела спросить, где же находится его пожарная работа. Но в это время подъехала машина, остановилась у подъезда, где живет Людмила. Я уже знала, что она откатилась на тридцать лет вперед, и уже видела ее взрослого сына, и даже внука, не говоря о муже. Что в нашем городе спрячешь?

— Кажется, Сергей приехал, — догадалась я.

— А это еще кто такой? — поинтересовался отечественный Бельмондо, известный в моих кругах под именем Спасателя.

— Сын Людмилы.

— А она кто?

— Ну что вам, про всех жителей города сейчас рассказывать?

— Не думаю, что это займет много времени. Всех за пять минут сосчитать можно.

Ну, конечно, я была права, когда решила, что он не из нашего города. Кто из местных так презрительно может говорить о нем?

Но опять не успела возмутиться. Мимо нас прошлепал тапочками Петр Васильевич.

— И этого вы знаете? — спросил Спасатель.

— Конечно, это ее муж.

— Чей?

— Ну Людмилы. Он, кажется, из больницы сбежал.

— Из психиатрической, разумеется?

— Нет, у нас в городе такой больницы нет.

— Еще бы, конечно, нет. А то бы пришлось туда все население вашего славного городка уложить.

Глаза к темноте уже привыкли, и можно было лучше рассмотреть этого сноба, а заодно и ответить ему как следует. Только хотела этим заняться, как он снова фыркнул.

— Да у вас тут по ночам спать не принято. Смотрите, какое оживление. Публика прямо валом валит. Может, и этот вам знаком?

— Еще бы. Это Татохин. У него в полнолуние бессонница.

— Он что, лунатик?

— При чем здесь это. Лунатики как раз крепко спят и во сне ходят. А он просто не спит.

— Как же просто. Он тоже ходит. Может, вы даже знаете, куда он направляется?

— Наверное, тоже к Людмиле. Все-таки волнуется.

— Ага, а он ей кто? Был сын, потом муж, а этот?

— Это просто Татохин.

Спасатель захохотал.

— В вашем славном городе есть такая степень родства — просто Татохин? Ну живете!

Все-таки он противный, этот Спасатель. Как я могла так долго общаться с ним по телефону и не почувствовать это.

Я уже стала придумывать подходящую к случаю прощальную фразу, но тут у машины снова послышались шаги.

— Вот еще старичок погулять вышел. А может, он тоже к этой вашей Людмиле?

— Вовсе не старичок. Он раньше был старый, а теперь снова молодой, хотя… Он Людмилу…

— Ну, так я угадал? И этот туда же. Что же это у ней по ночам, собрания, или как? А как это он был старый, а теперь опять молодой? Часто это с вашими жителями случается? Вижу, вы тут вовсю пользуетесь отсутствием психбольницы.

— Он не наш. Он приезжий. Но ему, в отличие от некоторых, город очень нравится, он его понял.

Спасатель просто покатился со смеху.

— Ой, не треба нас дурить, бо мы вже не маленьки. А, так я его тоже знаю. Подвозил вчера. Он один ночью в лес ходил. Ваш кадр, точно.

Ну все, хватит с меня этих спасателей заезжих. Резко открыла двериу машины.

— Куда же вы? У меня еще есть несколько минут, посидим, поболтаем.

Людмила нагнулась над кроваткой, чтобы поцеловать внука. Увидела темное пятнышко на подушке. Дотронулась до него. Камешек, маленький, гладкий, с дырочкой. Куриный бог. Вот и до утра ждать не нужно. Загадывай сейчас свое желание.

— Пусть придут, — тихо сказала она, — мне так нужны они все сейчас.

Шум мотора, шаги на лестнице, голос в прихожей.

— Мам, ты что не спишь? И дверь открыта. Вышла навстречу, крепко сжимая в кулаке камешек. Не успел сын закрыть за собой дверь, как она открылась снова. На пороге стоял муж.

— А я из больницы сбежал. Соскучился очень, вот. Следом, громко топая, ввалился Татохин.

— Проходил мимо, смотрю, свет горит, машина у подъезда. Дай, думаю, зайду, может, надо что? А этот… он… Тут, я вижу, свои все, чужих никого нет?

— Что же вы все в коридоре стоите? Проходите, я вам так рада, — наконец-то обрела дар речи Людмила. — Чаю хотите?

— А в Англии так поздно обедают, что не поймешь, то ли это поздний ужин, то ли ранний завтрак. — Это сын, это его манера говорить.

Дверь снова скрипнула, вошел реставратор. Медленно вошел, прерывисто дыша. Трудно дались ему крутые ступени лестницы.

Людмила хотела всплеснуть руками, но мешал зажатый в кулаке камешек.

Реставратор протянул ей открытую ладонь. Она вспомнила этот его жест. Так он когда-то, очень давно, в том самом автобусе, протягивал кондукторше мелочь.

В углу висело зеркало. Реставратор потянулся к нему.

— Вот ведь в чем дело. Оказывается, это тоже не навсегда. Следовало ожидать. Ведь вы же меня… Ну, оно и к лучшему. Видите, я опять догнал вас, а вы говорили, что мы разминулись навсегда.

— Мам, кто это? — Сергей теребил ее за рукав.

— Сережа, оставь. Что же мы стоим в коридоре. Проходите, прошу вас. — Людмила наконец протянула руку реставратору. Ту, в которой был камешек.

— Вы думаете, это поможет? — реставратор улыбнулся.

Кто-то выключил свет. Он уже был не нужен. За окном стало совсем светло. Город, умытый ночным дождем, просыпался. На ветках большого тополя завозились птицы.

— Я привыкну. Это не так страшно. Правда? — спрашивал у всех реставратор. — Зато я остался здесь, с вами. А может быть, еще можно что-то исправить?

— Вот этого не надо, — отозвался Татохин. — Исправлял уже. Само поправится. Подожди, пока прошлое догонит будущее, и снова окажешься в настоящем. А ты потерпи, привыкнешь. С этими вечными городами всегда так. Тут время живое, понимать надо. Реставраторы, горе с вами.

А из моего окна было видно, как покидает город машина Спасателя. Наверное, он все наврал. И про горы, где спасал кого-то, и про лес, и про пожар, и про то, как тушил его. Слишком он глуп для таких добрых дел. Был бы чуть умней, он бы понял…

Снова зазвонил телефон. Неожиданно? Да нет же, это не может быть неожиданностью. Еще когда вы устанавливали в своей квартире телефон, вы уже дали обязательство истово, всю жизнь ждать, когда вам позвонят. Если у вас есть телефон, значит, вы все время ждете звонка. Рано или поздно это случается. Только бы на этот раз не ошиблись номером.