Плач

13 Александра 15 февраля

Я — психопатка. Я — психопатическая стерва-алкоголичка. Я — психопатка, стерва-алкоголичка и плохой человек.

Пора с этим заканчивать. Мне скоро придется сделать это в суде — покончить со всем этим, поэтому: поехали! Ролевая игра-моноспектакль, чтобы скоротать часы до того момента, когда в дверь постучат и начнется процесс по разлучению меня с моей дочерью, с моей жизнью.

Вы — психопатка, миссис Робертсон?

Меня зовут Александра Донохью, и — да, вы правы. Я много раз рыдала по два часа подряд, не прерываясь даже на то, чтобы вытереть нос. И часто (даже чаще, чем просто часто) не могла подняться с постели. Однажды мне так сильно захотелось отдохнуть от собственной головы, что я написала об этом в твиттер: «@alexa-d-donohue хочу, чтобы голова отпустила меня на каникулы».

Вы — плохой человек, миссис Донохью?

Меня зовут мисс Донохью, и — да, я — плохой человек. Я дважды ударила свою дочь, когда она была маленькой. Я не помню, когда точно это произошло, но точно знаю из-за чего: не из-за того, что она плохо себя вела, а из-за того, что я — плохой человек. К тому же я на четыре года увезла Хлою от отца и продолжала бы и дальше скрывать ее, если бы могла. Не только из-за того, что я плохой человек, но и из-за этого тоже.

Давайте поговорим об алкоголе.

Я пью. Чаще всего дома, одна. Обычно дожидаюсь пяти часов вечера. Я никогда не выпиваю меньше полбутылки, но редко — больше трех четвертей. Мысль о том, чтобы за весь вечер не выпить ни одного бокала… Ну, знаете, если бы вы сказали: «Александра, сегодня вам нельзя пить вино», я бы испытала чувство тревоги. А, ну да, еще этот неприятный случай в прошлом месяце. Два бокала красного за обедом, а тут как раз копы с выборочным контролем на Сидни-роуд, и вот теперь я уже официально плохая мать, и преступница, и к тому же полная идиотка.

И вы действительно стерва?

О да. Особенно после того, как застала его с ней. После этого у меня в голове вообще почти не бывает нестервозных мыслей. Я представляла себе, как причиняю ей боль, как бью ее по лицу — снова и снова, пока не разбиваю в кровь губы и не сворачиваю нос. Я надеялась, что после родов ее фигура не восстановится, на теле останутся уродливые растяжки, а груди после кормления обвиснут, как у большинства женщин (но не у меня!), и еще однажды я — надеюсь, что Бог меня простит, — молилась о том, чтобы их ребенок родился инвалидом, молилась, чтобы его проблемы стали доказательством их грехов и наказанием за них. Я хотела, чтобы ей было так же больно, как мне, и даже больнее: чтобы она поверила ему, а он растоптал ее, уничтожил.

Ну а чаще всего я представляла себе, как он умирает.

Всего лишь представляла, не более того, но совершенных мною промахов от этого меньше не становится. Спросите у него, он скажет вам то же самое. Факты — это его конек.

Довольно ролевой игры. Хлоя встанет в семь часов, как всегда. Уже за полночь. Нужно поспать. Я позволяю себе проверять свой фальшивый профиль в «Фейсбуке» всего три раза в день, а это требует кое-какой дисциплины, можете мне поверить. На сегодня у меня остался один неиспользованный заход на ФБ — этим-то я и займусь перед сном.

Сайт открывается на моем настоящем аккаунте, и я вижу сообщение от Фила, друга детства Алистера, который был свидетелем у нас на свадьбе. Фил приезжал в Шотландию за несколько лет до того, как мы с Алистером расстались. Пока он гостил у нас, Алистер большую часть времени проводил в Лондоне — дела не отпускали. Я тогда делала ремонт в спальне, и Фил вызвался помочь мне обдирать обои и красить стены. «Я объехал полмира, — сказал он, — но ни разу в жизни не красил стену».

Алистер ничего об этом не знает, но, когда мы с ним разошлись, Фил стал опекать меня. Сразу после того как я их тогда застукала, я, захлебываясь слезами, позвонила Филу.

— Вот козел, — проговорил Фил. — Говнюк самовлюбленный. Бросай его. Возвращайся домой. Я о тебе позабочусь.

Я открываю окно переписки с Филом. «Дата слушания уже назначена?» Фото на аватарке — застиранная голубая футболка, кудрявые светлые волосы торчат во все стороны, и такая улыбка, что невозможно не улыбнуться в ответ.

«Пока нет. Нервничаю…» — отвечаю я.

Я просматриваю недавние посты во френд-ленте — ничего интересного — и тут — бряк! — новое сообщение от Фила. «Поужинаем завтра?» Внутри щекотно, со мной так всегда, когда я думаю о Филе, но я прогоняю это ощущение (как всегда) и набираю ответ: «В школе родительское мероприятие, называется „Наши леди“ (а-а-а!). Может, пообедаем?»

Возможно, в один прекрасный день я соглашусь на ужин. Но пока не готова.

Уезжая из Шотландии, я пообещала себе, что всегда, всегда буду в первую очередь заботиться об интересах Хлои, а новый мужчина в нашей семье — это последнее, что ей сейчас нужно. И вообще, у Фила нет ко мне никаких романтических чувств. Мы слишком давно дружим, нам слишком комфортно друг с другом. К тому же я — ходячая катастрофа.

У меня в «Фейсбуке» больше ничего, поэтому я выхожу из своего аккаунта и захожу заново под другим именем, которое создала специально для слежения за ними. Грета Ксавье, учительница, живет в Данди. Грета зафрендила четырех подруг Джоанны. Ни одна из них ничего не знает ни обо мне реальной, ни обо мне вымышленной, но четыре года назад все они приняли мою просьбу добавить меня в друзья, а потом то же самое сделала и Джоанна — сразу после того, как я уехала из Шотландии. Теперь я знаю все, что было в ее жизни раньше, и могу следить за всеми ее передвижениями. Это само по себе — уже подтверждение того, что я стерва-психопатка и плохой человек, а некоторые ее посты толкали меня за рамки ограничения в три четверти бутылки и там уж — в пропасть серьезной алкогольной зависимости.

Джоанна Линдси изменила фотографию профиля.

Джоанна Линдси изменила статус на «В отношениях»

Алистер Робертсон это нравится.

«Узнай своего врага» — вот как я это называю. Держать ее на прицеле, ждать, когда представится возможность позлорадствовать. Она заняла мое место и создала новую вакансию. Поэтому я предполагаю, что она никакой и не враг, на самом деле она — это я, просто она еще этого не осознала. Но однажды она поймет это, бедняжка. Сука драная.

Как я выяснила, до встречи с ним она как будто бы была счастлива — и абсолютно нормальна. В этом, как и во многом другом, она похожа на меня.

У нее нет ни братьев, ни сестер. Отец, может, и есть, но она о нем никогда не говорит. В прошлую Пасху исполнилось шесть лет, с тех пор как умерла ее мать. Мать, похоже, была при деньгах. Оставила ей дом с пятью спальнями в Поллокшилдсе[2], и Джоанна дала объявление о том, что дом сдается, через неделю (семь дней!) после того, как я ушла от Алистера.

Ее ближайшая подруга Кирсти занимается организацией мероприятий, живет в Хайбери и так хороша в купальнике, что не стесняется показывать свои пляжные снимки друзьям и друзьям друзей. Раз в месяц они с Джоанной встречаются в Лондоне или Глазго и каждый год проводят вместе отпуск где-нибудь в теплых краях. Кирсти не замужем, детей нет. Очень близка с отцом, но у него рак кишечника. У нее светлые волосы, которые она накручивает по торжественным случаям. В «Фейсбуке» пишет мало, и то в основном на «стене» у Джоанны.

Джоанна в детстве была сорванцом и играла в футбол за команду, в которой, кроме нее, не было ни одной девочки. Она изучала литературу в Эдинбургском университете, окончила педагогический факультет в Манчестере, преподавала английский в пятом и шестом классах Хатчесон-грэммар в Глазго и каждый день ездила на работу на электричке (из моей эдинбургской квартиры), пока не ушла в декрет. Увлекается бегом и садоводством. Ей нравятся группы, о которых я никогда не слышала. В «Фейсбуке» не пишет ничего забавного и, по моему скромному мнению, получает незаслуженное количество лайков за скучные ком-менты о книгах и садовых растениях.

Ей двадцать девять — на двенадцать лет меньше, чем мне и Алистеру.

Я набираю ее имя и жду. Пока страница загружается, во мне растут злоба и страх — как всегда. И я снова задаюсь вопросом, зачем я это делаю, почему не махну на все рукой, почему не могу остановиться, не могу, никак не могу, просто не представляю, кем бы я была без этого своего страха и этой своей злобы, мне кажется, что без них я просто — пфф! — растворюсь в воздухе. Ну вот и она.

Точнее, вот и они. Фотография профиля изменена восемь недель назад. Мужчина и женщина сидят рука об руку на красном диване, который я купила в «Харви Николс», в гостиной, которую я выкрасила в «парижский голубой», и улыбаются явно фальшивыми улыбками, потому что ребенок, которого она держит на руках, плачет, а я не представляю, как можно улыбаться, когда твой ребенок плачет. Интересно, почему им было не подождать и не сделать другой снимок — где младенец не орал бы во все горло? И еще интересно, куда делись подушки в цветочек, которые прекрасно гармонировали с диваном.

Потом я вижу сообщение на «стене», оно появилось там всего час назад.

Моя первая мысль — авиакатастрофа, и, к своему удивлению, я не расплываюсь в довольной улыбке, а чувствую, как меня охватывает паника. Может, я все-таки не желаю ему смерти?

Или это лесные пожары? Я открываю «Гугл» и набираю в строке поиска их имена. Что, если огонь настиг их, когда они ехали от аэропорта на машине? У меня колотится сердце. Мне страшно за них. Мне становится дурно при мысли о Хлое. Короткое сообщение, всего одна строчка, уже появилось во всех новостях:

Других подробностей мне найти не удается, поэтому я набираю в «Гугле» «Пойнт-Лонсдейл» и потом вбиваю его сокращенное название — «Лонни» — в поиск «Твиттера». Чувствуя, как ускорилось дыхание, вдохи короткие и неглубокие, пытаюсь вникнуть в смысл слов.

HarryDean@hdean

Что-то стряслось у мини-маркета в Пойнт-Лонсдейле. Кругом копы.

FionaMack@Fionamack

@hdean Пожар там близко?

HarryDean@hdean

@Fionamack Не, льет как из ведра. Центральная отрезана вдпдм.

Bobblypops@bobblypops

Отсюда вижу брюнетку, кричит.

Bobblypops@bobblypops

Продавца расспрашивают.

Bobblypops@bobblypops

Щас ко мне заходили, не видел ли младенца. #lonniebaby

Bobblypops@bobblypops

В Пойнт-Лонсдейле пропал младенец. #lonniebaby

Jennifer Weston@jenniferwritesbooks

Боже! Мальчик, девочка? Жуть. #lonniebaby

Bobblypops@bobblypops

@jenniferwritesbooks Мальчик, девять недель. #lonniebaby

FionaMack@Fionamack

@jenniferwritesbooks @bobblypops Значит сам уйти не мог. #lonniebaby

Bobblypops@bobblypops

Копы рыщут по дому, спрашивали, есть у меня джапара[3]. #lonniebaby

Bobblypops@bobblypops

Ушли. Говорят, ребенка утащили из машины перед мини-маркетом. #lonniebaby

FionaMack@Fionamack

@bobblypops Он там был один? #lonniebaby

Bobblypops@bobblypops

@Fionamack Копы сказали родители вышли в магазин #lonniebaby

John Mitchell@johnnyonthepress

Оставили одного в машине? #lonniebaby

Bobblypops@bobblypops

Копы обходят все дома по Центральной. #lonniebaby

Bobblypops@bobblypops

Выглянул в дверь — чувак все орет. #lonniebaby

The Kiosk at the Beach@beachykiosk

Я че то прозевал? Правда штоле? #lonniebaby

Patricia Coll@patsycoll

Молюсь за них. #lonniebaby

Susan Miller@susanmiller

Хочу помочь НАЙТИ МАЛЫША НОЯ! А вы? Тогда ретвитните. #lonniebaby

FionaMack @Fionamack

Кем надо быть, чтобы оставить грудничка в машине? #lonniebaby

Celesta Veste@celestaveste 1

Ну когда народ поумнеет? #lonniebaby

Bobblypops @bobblypops

Пойду курну. Может, чего выясню. #lonniebaby

The Kiosk at the Beach @beachykiosk

RT@susanmiller Хочу помочь НАЙТИ МАЛЫША НОЯ! А вы? Тогда ретвитните. #lonniebaby

Susan Miller @susanmiller

RT @Fionamack Кем надо быть, чтобы оставить грудничка в машине? #lonniebaby

Кем надо быть, чтобы оставить грудничка в машине? В ту же секунду меня пронзает страшная мысль: заподозрят меня. Я пытаюсь успокоить дыхание, но вместо этого дышу еще чаще и уже не могу не обращать на это внимания. Скажут, что Алистер хотел забрать у меня Хлою, поэтому я решила забрать у него Ноя. Я смотрю на входную дверь. Полиция первым делом явится сюда — возможно, даже раньше, чем в дома к местным педофилам. Я проверяю, заперта ли дверь. Выглядываю в окно, смотрю, не приближается ли свет фар, прислушиваюсь, не воют ли сирены. Пока ничего.

Хлоя. Нужно подготовиться. Предупредить ее.

Не пить.

Наливаю бокал красного и выпиваю залпом. Зная, что это страшно дорого, набираю номер адвоката. Она отвечает не сразу.

— Алло? — отзывается она тихо и как-то неуверенно.

Я рассказываю ей о том, что прочитала, и жду, пока она стучит по клавиатуре и читает то же самое. Потом отчитываюсь обо всех своих передвижениях в этот вечер. Забрала Хлою из школы в 15:15. Отвела ее на плавание. Вернулись домой.

Поужинали малайскими лепешками с мясом, посмотрели телевизор, уложила ее спать. Да, я была с ней всю вторую половину дня, с пятнадцати тридцати — только выбежала за лепешками на ужин. Да, я часто выбегаю ненадолго. Я одинокая мать. Ей четырнадцать. Я звоню маме. Они с папой будут здесь через час с небольшим.

Я надеюсь, что они опередят полицию.

Открываю дверь к Хлое. Она спит в обнимку с коричневым медвежонком — подарком Алистера на шестой день рождения. Я заглядываю к ней хотя бы раз за ночь, посмотреть на свою взрослую девицу — уже почти женщину, спящую как маленькая. Смешная и трогательная, вцепилась в плюшевого зверя, вытершегося до набивки за восемь лет слез и объятий. Хлоя злится на отца за то, что он не пытается с ней повидаться (ну или пытается, но слабо), но винит не его, а Джоанну. Девочка скучает по отцу. Как и большинство детей в подобной ситуации, она мечтает о том, что в один прекрасный день Джоанна исчезнет и наша семья снова станет как раньше. Я уже и не упомню, сколько раз она спрашивала, не могу ли я хотя бы попытаться вернуть его.

— Этого не будет, — каждый раз говорю я ей, еле сдерживаясь, чтобы не рассказать, что я на самом деле о нем думаю.

Мне трудно, чудовищно трудно сдерживаться, но ей будет проще стать счастливым человеком, если она сможет и дальше любить отца и восхищаться им. А если теперь он отнимет у меня Хлою? Если родители не доберутся сюда раньше, чем полиция, меня арестуют, а Хлою просто возьмут и отдадут ему. Даже если он сейчас в шоке и убит горем, он — ее ближайший родственник после меня, так что такая вероятность существует. Этого нельзя допустить. Я возвращаюсь на кухню и наливаю себе еще бокал, выпиваю его, иду к Хлое и присаживаюсь на край кровати.

Я провожу ладонью по ее челке. Чего я только не придумывала, чтобы перестать видеть в ней его копию. Темные ресницы у нее — от бабушки, а не от него. Мне всегда нравилась его мама, и, вернувшись в Австралию, я сделала все, чтобы они с Хлоей виделись. Обычно они встречаются где-нибудь в центре, и Хлоя всегда возвращается с кокосовыми ирисками и пакетами с подарками.

Она хмурится во сне. Опять папа снился — так она скажет, когда проснется. «Мы просто обедали вместе, ничего такого, он сидел рядом и ел» — или что-нибудь в этом роде.

— Хлоя, — шепчу я.

— Ммм?

Она поворачивается на другой бок, вместе с медвежонком.

— Хло. Проснись, моя хорошая. Мне нужно тебе кое-что сказать.

— Мне снился сон, — говорит она, не открывая глаз, но проснувшись настолько, чтобы спохватиться и спрятать медведя под одеяло.

— Случилась беда, — говорю я, взяв ее за руку.

Она открывает глаза и садится.

— Что?

— Малыш Ной пропал.

— Как это — пропал?

— Кто-то забрал его из папиной машины, пока папы в ней не было. Сегодня вечером, в Пойнт-Лонсдейле.

Она одевается за считаные секунды, на ходу соображая, чем можно помочь. Она хочет немедленно отправиться на поиски и не понимает, почему я до сих пор не собралась.

— Может, он пополз и сам выбрался из машины? Поехали скорее! Будем его искать!

Я открываю рот, чтобы объяснить ей, что двухмесячный ребенок никак не мог сам выползти из машины, но в этот момент раздается стук в дверь.

Полицейские подозревают, что Хлоя меня выгораживает, — они считают, что я учу ее врать. Молодая тонкогубая женщина в очках поглядывает на нее всякий раз, когда я отвечаю на их вопрос. Я слежу за ее взглядом и с сожалением отмечаю, что Хлоя и в самом деле ведет себя так, как будто я научила ее правильным ответам.

— Да, мы весь вечер были дома, — говорит она.

— Нет, нас больше никто не видел, — и посматривает на меня, словно спрашивая: «Я правильно сказала?»

Я с ужасом жду, что сейчас она расскажет им про то, как я оставила ее одну, чтобы сбегать за лепешками. Этот факт снимет с меня подозрение в похищении, но зато подтвердит другое, давнее: что я — никудышная мать. Хлоя ничего об этом не говорит. Отличное решение, Хло, думаю я.

Они не рассказывают мне ничего сверх того, что я знаю и без них. В последний раз ребенка видели в прокатной машине в Пойнт-Лонсдейле около восемнадцати пятидесяти.

Мужчина с бакенбардами хочет, чтобы я рассказала им о своих отношениях с Алистером. Я прошу Хлою пойти в гостиную и посмотреть там телевизор. Она закатывает глаза — возмущается, что ее выпроваживают, злится, что мы сидим на кухне и разговариваем вместо того, чтобы бежать на поиски, — но все-таки удаляется, прикрыв за собой дверь.

Я понимаю, что нужно быть очень осторожной. Я долго готовилась сообщить эту историю незнакомым людям, но теперь надо быть во сто крат внимательнее, чтобы не показаться стервой-психопаткой. Я понимаю, что мне нужно быть осторожной и что из-за этого понимания как раз и рискую показаться стервой-психопаткой.

— Я уехала из Шотландии, потому что не хотела, чтобы у меня забрали дочь. — Я благоразумно опускаю продолжение фразы, отдающейся в голове: «и отдали этому самовлюбленному идиоту». — Я всего лишь хотела ее защитить, — добавляю я и понимаю, что и к этому предложению подошла бы вышеприведенная концовочка про самовлюбленного психопата — как, собственно, к любой моей мысли об Алистере и Хлое.

Определение приклеилось к нему с тех пор, как я, узнав про его роман, задумалась, а не укладывается ли в два эти слова вся суть его натуры. Стало ясно, что весь наш брак — сплошное вранье. Я полагала, что в Эдинбурге наши отношения потускнели из-за того, что Алистер много работал, а я скучала по дому. Я изводила себя — раз он перестал обращать на меня внимание, значит, я нудная или некрасивая. Он больше не восхищался мною, как прежде, но я считала, что ничего страшного и необычного в этом нет и что рано или поздно мы справимся со всеми проблемами. Мы не ссорились. Жили скучно, но пристойно. Оглядываясь назад, я понимаю, что мы не ссорились, потому что плевать хотели друг на друга, да и пристойной нашу жизнь назвать было нельзя. От Фила я узнала, что у Алистера были женщины и до Джоанны. Он давно обманывал меня, а я и не догадывалась. Вот идиотка. Ведь правда он самовлюбленный психопат? Похоже на то. Или любая брошенная жена называет так своего мужа?

— От чего вы хотите ее защитить? — спрашивает тонкогубая женщина в очках.

Формулирую по-другому:

— От разлуки со мной. Я боюсь, что ее могут лишить матери. Когда я узнала, что Алистер уходит к другой женщине, я спросила, сможем ли мы вернуться в Австралию и разделить опеку над Хлоей. Он отказался. Знаете, он очень упрямый, работа страшно важна для него. Он бы никогда не пошел на компромисс. Я больше не могла жить в Шотландии. Ведь мне дали визу только потому, что я его жена. Если бы наше дело начали разбирать в шотландском суде, он бы наверняка выиграл. Я осталась без работы и психологически была не в лучшей форме. И пила слишком много. А он был преуспевающим и уважаемым членом общества. Но я хорошо заботилась о Хлое, это я точно знаю. А его все равно никогда не было рядом. Вот, посмотрите.

Я беру альбом, который завела в тот день, когда Алистер подал заявление на оспаривание права опеки, и показываю им несколько первых страниц: вот мы с Хлоей печем кексы — смотрим в камеру и улыбаемся, фартуки и одежда в муке; вот мы вдвоем на пробежке, вот я помогаю ей делать задание по математике. Но альбом не производит на них никакого впечатления.

— В прошлом месяце вас привлекали к ответственности за вождение в нетрезвом виде? — спрашивает женщина.

— Я выпила два бокала за обедом… Я не думала…

— Конечно, — она не дает мне договорить.

— Какие чувства вы испытываете к его новой спутнице? — спрашивает второй полицейский — с бакенбардами и ямочкой на подбородке.

Я еле сдерживаю смех. Какие чувства я испытываю? Пожалуй, лучше сказать правду.

— Я по-прежнему зла на нее, но в то же время мне ее жаль.

— Жаль из-за того, что случилось? — спрашивает тонкогубая женщина в очках. Кстати, у нее французский маникюр.

— Да.

Это правда, но не вся. Под толстым слоем гнева, который окутывает меня, когда я думаю о ней, лежит тонкий слой вины. Я оставила этого человека на юную девушку. Не предупредила ее. Допустила, что она от него забеременела. Я, правда, все время уговариваю себя, что она бы меня не послушалась. Просто не смогла бы послушаться — как и я не смогла когда-то послушаться отца, который предлагал мне еще погулять, повстречаться с другими мужчинами, прежде чем соглашаться на серьезные отношения с Алистером. Как можно прислушиваться к таким скучным советам, когда сногсшибательный сексуальный красавец возносит тебя на пьедестал, говорит, что ты самая загадочная и прекрасная женщина из всех, кого он знал, называет тебя своим лучшим другом и родственной душой, по два раза в день занимается с тобой любовью — да так, что голова кругом, не устает тобой восторгаться, пишет прекрасные романтичные письма, чинит все в доме, строит планы, осуществляет их? О господи, до чего же прекрасны были наши первые дни вместе. Нет, конечно, она бы меня не послушалась.

Я не говорю, что мы с ней сестры по несчастью, вовсе нет. Она — часть его. Они — коллективный враг. Если я приму ее, это будет означать, что я принимаю и его, а я больше никогда в жизни не повторю этой ошибки. Но иногда чувство вины начинает шевелиться где-то там, в глубине, под гневом, и тогда я тревожусь за нее, особенно по ночам. Тревожусь, что настанет день, когда она обнаружит, что он ее обманывает. Я представляла себе, как однажды, годы спустя, она приходит ко мне. Мне уже под девяносто, я живу в доме престарелых, и она приходит, чтобы попросить у меня прощение и поплакать о паутине лжи, в которую она угодила.

Должна признаться: представляя эту встречу, я всегда ловлю себя на том, что улыбаюсь.

— Машина у дома — ваша? — спрашивает тонкогубая женщина.

— Моя.

— «Ют», да?

— Да.

— Как бы вы описали ее цвет?

Полицейский-мужчина выходит на улицу и дотрагивается до капота, как будто измеряет машине пульс.

— Я бы описала его как темно-серый.

— Насколько сильно вы его ненавидите?

— Кого?

Она так резко меняет тему, что я теряюсь.

— Своего мужа. — Говоря это, она подается корпусом вперед. — Насколько страшных страданий вы желаете ему за то, что он сделал?

— Бывшего мужа. Мы развелись год назад. Я не желаю ему страданий. — Говоря это, подаваясь всем телом назад, я солгала.

— Я готова поспорить, что злость, которую вы испытываете по отношению к нему, ничто по сравнению с той злостью, какую вы испытываете к ней, — говорит женщина. — Я же вижу, вас так и распирает от страшной, черной ненависти, такой, что вы только и думаете: чтоб тебе провалиться!

Она делает шаг назад и указывает на крючки для верхней одежды в прихожей. На мою непромокаемую куртку.

— Это ваша куртка?

— Моя.

— Джапара, да?

— Ну да.

Она щупает куртку. Ее коллега возвращается со двора и останавливается слева от нее. Кивает, как будто говорит: она трогает куртку, как и я вот только что трогал капот «юта», стоящего на аллее у дома, и все это потому, что мы, знаете ли, представляем закон.

— Сухая, — приходит к выводу женщина.

— Какое отношение ко всему этому имеет моя куртка?

— Ваш бывший видел кого-то в джапаре, а на улице шел дождь.

Это сказал мужчина — они играют в плохого полицейского и еще одного плохого полицейского.

— У вас есть электрическая сушка? — это женщина.

— Сразу за кухней.

Женщина-полицейский устремляется в постирочную, а мужчина-полицейский тем временем тоже щупает мою куртку и посматривает на меня многозначительно, словно говоря: «И не надейся, что я скажу тебе, горячий у машины капот или нет!»

— Мы можем осмотреть дом? — спрашивает второй, с бакенбардами, ямочкой на подбородке и обручальным кольцом.

Я не возражаю, это показалось бы им подозрительным.

Они ходят по дому, а я сижу как на иголках и боюсь, вдруг они обнаружат младенца здесь, в шкафу в постирочной. Или еще где-нибудь: когда меня в чем-то обвиняют, я всегда боюсь и в самом деле оказаться виноватой. Может, это и вправду была я. Надела джапару, измокла, пока воровала чужого ребенка, а потом высушила куртку в сушилке и повесила на крючок в прихожей. Может, ребенок — у меня в постирочной, в шкафу для белья. В своей паранойе я виню Алистера: я панически боялась, что он попытается отнять у меня Хлою, скажет всем, будто я плохая мать, хотя раньше называл самой чудесной матерью на земле. Алистер заложил для моей паранойи прочный фундамент.

В шкафу для белья младенца нет. Ну конечно, нет. И двигатель автомобиля — холодный, и сушилка сегодня вечером не использовалась, и куртка не мокрая. Я позволяю им залезть в мой компьютер и обнаружить, что у меня есть фальшивый аккаунт, что я слежу за ней. Вот откуда я узнала, что он пропал, объясняю я им. Они как будто бы отнеслись с пониманием. Кажется, чем дальше, тем добрее они становятся. А может, просто разочарованы. Скорее все-таки последнее. Готова поклясться: вошли они с гордо поднятой головой. А теперь выходят какие-то поникшие. Им не удалось разгадать страшную загадку, и они не станут героями, их не покажут по телевизору. Если я соберусь куда-нибудь уезжать, я должна поставить их в известность о своих планах, говорит тонкогубая женщина в очках, с не соответствующими образу ногтями и плоской грудью. Им еще нужно будет со мной побеседовать. Если я уеду из города, это будет очень подозрительно.

Они как раз выходят из дома, когда приезжают мои родители, и это заставляет полицейских задержаться, даря новую надежду. Может, все устроили старики-разбойники? Может, попасть в телевизор все-таки получится! Они уводят маму с папой в гостиную и допрашивают их. Мы с Хлоей подслушиваем, прильнув к двери.

— Пэт Донохью, — говорит им отец, — Даймонд-Крик, Йокер-стрит, 2/18. Нет, больше детей нет, она у нас одна.

— Мы молились о том, чтобы у нас еще были дети, — подхватывает мама. — Но не случилось. Мое имя? Энни Донохью. Адрес — такой же, как у него.

Ее голос дрожит. Она напугана и очень за меня беспокоится.

— Они разошлись тяжело, но моя дочь не злопамятна. Ну да, она увезла от него Хлою, но он не очень-то и старался ее удержать, а она пыталась…

— Ал всегда искренне заботилась о Хлое, — перебивает маму отец. — В Шотландии у нее никого нет, жить там стало бы невмоготу им обеим. Моя дочь никому не желала зла.

Женщина-полицейский спрашивает, где они были сегодня вечером.

— Деннис и Молли Юэнс пригласили нас на рыбный пирог, — отвечает мама.

— Мы были там с шести до половины одиннадцатого, — подтверждает отец.

Хлою разрывают противоречивые чувства к Ною — и это понятно. С тех пор как она узнала о беременности Джоанны, она называла его не иначе как «Заменитель». Но сейчас дочка совершенно раздавлена и — неожиданно — преисполнилась сестринской любовью. Мама обнимает Хлою, они вместе всхлипывают. Следом она обнимает меня, но у меня слез нет. Я жду, что позвонит Алистер. Я знаю, что он позвонит, как только ему позволят.

Отец выливает остатки вина из бутылки в раковину, выбрасывает мусор и картонную посуду из-под нашей малайской еды. Никто не хочет задать вопрос, как эта наша еда из малайского ларька отразится на слушаниях по оспариванию права опеки.

— Что будем делать? — вместо этого спрашивает отец.

Он — человек дела и четких планов, совсем как Хлоя. Это он оплачивает моего первоклассного адвоката, чтобы быть спокойным: его дочь не растерзают в суде, а его не лишат внучки.

— Он захочет увидеться с Хлоей, — говорю я и включаю новости.

И вздрагиваю: на экране — Джоанна Линдси. Она совсем не такая, какой я ее помню: голую в постели, с раскрасневшимися щеками — оттого, что трахалась с моим мужем. И не такая, как в «Фейсбуке», — с демонстративной улыбкой («все классно, я — классная, мой ребенок — классный, моя жизнь — классная (-нее, чем ваша)»). Она стоит на той самой улице, где произошло похищение, окруженная полицией и зеваками. Мокрые спутанные волосы, серое, ничего не выражающее лицо, пятна молока на футболке, и сама она какая-то слишком тощая — такой я ее тоже не помню. Чувствую, как мурашки бегут по телу и даже внутри меня. От них появляются такие мысли, в которых я не хочу признаваться даже самой себе. А ладно, плевать! Мысль первая. Да, Джоанна Линдси, это ж надо сделать ТАКУЮ глупость, чтобы вся Австралия увидела, какая ты тупица. У нее пузико торчит! Вот моя мысль номер два. Повернулась бы она боком, чтобы мне рассмотреть как следует, у кого живот больше. Я — плохой человек.

Полицейский обнимает ее. Она, похоже, не замечает этого — и вообще ничего. Я с удивлением прислушиваюсь к собственному сердцу, которое вдруг наполняется тяжестью и — бац! — обрывается в пустоту. Джоанна Линдси — грустная, потерянная, несчастная девочка.

Хлоя подходит к телефону: звонит Алистер, и решение принимается мгновенно. Мы позвоним в полицию, сообщим, куда направляемся, и немедленно отвезем ее повидаться с отцом.

Внешне дом ничуть не изменился с тех пор, как я видела его в последний раз, разве что краска на дощатых стенах немного облупилась и трава пожухла. Мне немного не по себе оттого, что я остаюсь ждать на улице — все-таки мы с Элизабет очень хорошо ладим, — но нет, я говорю им, что подожду здесь. Останусь в машине. Перед домом стоят три полицейских автомобиля, и двое журналистов фотографируют и дожидаются интервью с микрофонами на изготовку. Черный «Гольф» миссис Робертсон припаркован на дорожке, ведущей к дому, — я сразу его узнаю. Машина, стоящая за «Гольфом», — вероятно, та, из проката, судя по тому, что она замотана полицейской лентой, окружена собаками и какие-то люди изучают ее, видимо, ищут улики. Это черный внедорожник. Я смотрю, как через двор идет Хлоя, как она поднимается на веранду, а за ней — мои родители. Дверь открывается, на пороге — сам Алистер. Он выглядит еще моложе, чем четыре года назад, но такое ощущение, будто голова у него увеличилась, а туловище — укоротилось. Он — маленького роста. Я никогда не обращала на это внимания, но он — коротышка. Он мне совсем не нравится. Чудеса… Он мне не нравится! В нем есть что-то отталкивающее: редеющие, сильно взъерошенные волосы и тело, за которым, в отличие от волос, никто не следит, так что оно стало немного (совсем чуть-чуть, но все же!) похоже на подспущенную шину. Чудной он теперь: низкорослый, плешивый и толстый. Фил каждый вечер пробегает по пять километров. Фил отлично выглядит для человека своего возраста — совсем не как молодящийся старик, нет. У Фила отличная шевелюра. Почему я обо всем этом думаю? Мы — просто друзья. Как будто он собирается за мной приударить! Какой же безнадежной дурой надо быть, чтобы допускать такие мысли, но Алистер все еще стоит в дверях, и я ничего не могу с собой поделать.

Куда больше, чем его нынешний облик, меня поражает то, что это — чужой человек. Я еще раз внимательно обвожу взглядом его фигуру и спрашиваю себя, кто это вообще такой и как я могла ему позволить лишить меня веры в себя. Это просто какой-то незнакомый тип. Какой-то тип, от которого внутри все кипит от злости. Вот и сейчас тоже. Он обнимает Хлою. Я слышу чей-то плач, возможно, плачет не один человек. Трудно сказать. Они заходят в дом и закрывают за собой дверь.

Интересно, Алистер, считает, что я действительно способна на что-то подобное? Он знает, что у меня есть джапара, он сам подарил мне ее в самом начале наших отношений, когда еще внимательно выбирал для меня подарки. Вообще-то он купил тогда две джапары — мужскую и женскую, чтобы мы могли гулять вместе «в любую погоду и не реже, чем раз в месяц!». Цела ли у меня куртка, он не знает, но помнит, что она мне очень нравилась и что я никогда не выбрасываю вещи. Да какое мне дело до того, что он думает? Меня это всегда раздражало: я слишком много забочусь о том, что он обо мне думает. Так, похоже, я здесь застряла. Может, зайти посидеть в баре? Написать маме, что пошла прогуляться, и попросить прислать мне эсэмэску, когда они освободятся?

В окно стучат. Какая-то женщина. Я опускаю стекло, и она сует мне под нос микрофон.

— Простите, вы — родственница Робертсонов? Вы не могли бы ответить…

Я нажимаю кнопку, стекло поднимается — увы, недостаточно быстро.

— Уходите, — говорю я, выталкивая микрофон наружу, чтобы его не прищемило.

Нет уж, никуда я не пойду. Слишком велик риск, что он заберет у меня Хлою. Не стану рисковать. Я ему не доверяю.

Снова стук, другая женщина пронзительно верещит:

— Мы только хотим задать вам несколько вопросов!

Я отмахиваюсь от нее и включаю радио, чтобы заглушить ее голос.

Она снова стучит в стекло, потом барабанит уже довольно сильно. Еще один репортер барабанит в другое окно. Кажется, машину раскачивают. Жму на клаксон до тех пор, пока они не отступают. Совсем чуть-чуть. Тогда я открываю окно и говорю им, что напущу на них полицию, если они не оставят меня в покое. И замечаю, что Джоанна выглянула в окно, чтобы посмотреть, что происходит. Я снова поднимаю стекло, вздыхаю, закрываю глаза и пытаюсь угадать, что они делают там, в доме, о чем говорят. Он наверняка обнимает мою дочь и говорит, что любит ее. Мои родители наверняка очень милы с ними обоими — сейчас они больше беспокоятся о себе и о своей внучке, чем обо мне и о моей дочке. Меня это злит. Не должно злить, но злит. Видите, я и в самом деле плохой человек.

Мне нужно выпить.

«Пойду прогуляюсь, — пишу я маме. — Пришлите эсэмэску, когда будете уходить, я встречу вас у машины».

Она присылает ответ: «Ок».

За мной увязались два журналиста.

— Кто вы такая?

— Вы родственница?

— Вы знаете родителей?

— Всего несколько вопросов.

Я перехожу на бег — оснований преследовать меня у них нет.

Бар закрыт. Ну а чего я хотела, четыре часа ночи.

Я бегу обратно в машину, расталкиваю локтями людей с микрофонами, запрыгиваю внутрь и блокирую двери. Замечаю, как в окне колышется занавеска. Джоанна.

Я не стану ее жалеть. Сосредоточусь на главном. Что бы там у них ни произошло, Хлою я им не отдам.

Не могу удержаться и оглядываюсь. Смотрю на окно и вижу, что она все еще там. Если между нами и есть какая-то связь — две матери, рискующие больше никогда не увидеть своего ребенка, — я отказываюсь эту связь признавать.

За последние четыре года я столько о ней передумала, что она стала для меня кем-то очень важным, почти мистическим — эдаким Святым Духом. А теперь вот она — стоит передо мной, и даже с этого расстояния видно, что она всего лишь напуганная девчонка. Когда она пошла в школу, мне было семнадцать, я курила, обжималась в темных углах, сдавала экзамены. Интересно, страх и грусть, которые плещутся в ее глазах, появились только сейчас, из-за ребенка, или они поселились в ее душе раньше — из-за Алистера? В конце концов, она-то с самого начала знала, что он лжец. В отличие от меня, узнавшей об этом лишь в самом конце.

Я включаю радио и гляжу на приемник, чтобы не таращиться на нее. Как странно, что она так долго смотрит на меня. Мне неловко. Я не поднимаю глаз, но чувствую, что она все еще там.

Сообщение о Ное — первое в выпуске новостей. Разыскивается человек в джапаре, владелец белого «юта». Они допрашивают одного педофила, живущего неподалеку, — он недавно вышел из тюрьмы. Сорока семи лет. У меня все плывет перед глазами.

Снова смотрю на окно. Так и есть, она все еще там. Скорей бы ушла. Мне как-то не по себе. Зачем она на меня смотрит? Занялась бы лучше поисками ребенка! Твою мать, пропал двухмесячный младенец, а эти допрашивают педофила.

Хлоя выходит через час, садится в машину, с силой захлопывает дверцу. Со мной она не разговаривает.

— Все в порядке? — спрашиваю я — уже во второй раз, — когда мы отъезжаем на несколько кварталов, но она не отвечает.

Сейчас она не маленькая девочка, обнимающая во сне плюшевого мишку, а подросток — вот уже два года он рвется из нее наружу. Любящие глаза стали злыми. Восхищенная улыбка — подозрительной и надменной. Я прекрасно знаю: когда она такая, лучше на нее не давить. Подожду, пока она уснет, чтобы выяснить, что произошло.

— Ну рассказывай, — говорю я папе, когда через полчаса Хлоя засыпает.

Папа, как и я, прекрасно умеет пересказывать события и разговоры. Он излагает все по порядку, не упуская ни одной важной подробности.

Папа говорит, она обняла отца. Тот сказал, что любит ее и что она ни капли не изменилась. Сказал, что она — словно яркий свет, что, когда она вошла в комнату, все вокруг преобразилось. Сказал, что справится с любыми трудностями, если рядом с ним будет его любимая девочка. Наверное, Хлое показалось, что он перебрал с пафосом, потому что она его перебила и стала засыпать его и полицейских вопросами о том, что именно произошло, где конкретно, во что был одет Ной и так далее. Она попросила у отца распечатанную на принтере фотографию и сделала заметки в блокноте, который лежит теперь у нее в кармане джинсов. Она не обращала никакого внимания на Джоанну, но та, впрочем, и не пыталась с ней заговорить. В доме находились трое полицейских, они ставили телефоны на прослушку и перешептывались, а в остальном, в общем-то, им делать было нечего. Алистер «как всегда, выделывался».

— В смысле?

— Самый умный, — объясняет папа. — Отмахивался от Хлои, когда она стала повторять вопросы, командовал полицейскими. «Допросите продавца из магазина!.. Снова обыщите дома!.. Джапара! Нужно искать человека в джапаре! И „юты“! Белые „юты“! Еще педофилы в районе есть?»

Изображая Алистера, папа копировал его командный тон — получалось пугающе похоже. Просто удивительно, как это я могла находить голос Алистера сексуальным!

— Нам с мамой он ни слова не сказал, — продолжает папа. — Но мы вообще-то и сами не горели желанием общаться — посочувствовали, и все. А когда Хлоя от него отстала, он и про нее тоже напрочь забыл.

«Каким ты был…» — думаю я про себя.

— А что Джоанна?

— Странная. — Папа пожал плечами. — Не плачет. Ведь ты бы плакала, правда? А эта только все в окно смотрела. Хлоя… — Папа оглянулся, чтобы убедиться, что Хлоя его не услышит. — Она точно спит? — это он маме.

— Да, устала, бедняжка, — прошептала мама и поцеловала спящую внучку в макушку.

— Когда мы уже поднялись уходить, — продолжил папа, немного понизив голос, — Хлоя вдруг сказала полицейским: «Может, это она сделала?» — и показала на Джоанну. Алистер на нее накинулся: «Что ты такое говоришь! Немедленно извинись!» Она отказалась, и он опять: «Сию же секунду попроси прощения!» Хлоя тогда: «С чего это мне извиняться? Это же не я теряю твоих детей!» Сказала — и вылетела из дома.

— Господи боже, а Джоанна что?

— Просто уставилась на нее. Странная девица. Возможно, Хлоя права.

— Ты серьезно?

— В девяноста процентах подобных случаев виноватыми оказываются родители.

14 Александра 16 февраля

Я не стала будить Хлою, чтобы отправить ее в школу, и была она вне себя, когда обнаружила, что уже 10:30.

— Конечно же я пойду! — кричит она, натягивая форму. — Нужно всем рассказать, чтобы они тоже его искали! Может, мне даже разрешат выступить на собрании.

— Подожди! — кричу я и гонюсь за ней с «настоящим домашним завтраком», который приготовила впервые за несколько лет. — Встань-ка с этим вот тут.

Коробка для завтраков новая, голубая и впечатляющая: с отделениями для фруктов внутри и с боковым креплением для бутылочки с каким-нибудь полезным напитком.

— Улыбнись! — прошу я, держа наготове фотоаппарат.

— Что-то не хочется, — и она захлопывает за собой дверь.

Я распечатываю фотографию как есть, без улыбки, и вклеиваю в альбом — доказательство того, что я — из тех матерей, которые готовят детям полезные завтраки и аккуратно упаковывают их в стильную голубую коробку.

Фил прислал мне уже два сообщения. Я звоню ему на мобильный.

— Да, мы в порядке. В смысле в шоке.

— Я еще не на работе. Возьму отгул.

— Не надо, нет необходимости. Я буду занята. Увидимся за обедом — в «Лимонном дереве»?

— Хорошо, в двенадцать тридцать. Дай знать, если захочешь, чтобы я заехал раньше.

Я отправляюсь на пробежку, чтобы проветрить голову, а потом встречаюсь с Филом в университетском кафе. Фил преподает в университете физику. Он устроился у окна, и до меня вдруг доходит, что у нас с ним тут уже есть постоянный столик. В углу висит телевизор, и Фил смотрит репортаж, который я уже видела — вчера вечером. Одет вразнотык, нормальная будущая подруга непременно бы занялась этим вопросом: на нем коричневые ботинки, голубые джинсы, черная футболка и серая кофта на молнии. На мой вкус, он выглядит круто.

Фил поднимается обнять меня.

— Как Хлоя?

— Мне кажется, у нее шок. Спрашивала, можно ли воспользоваться твоим сканером, чтобы после школы сделать плакаты.

— Конечно, скажи, чтобы заезжала. Потом можно будет вместе выгулять Зигги.

Зигги — десятилетний австралийский терьер Фила, Хлоя его обожает.

Обычно я выжидаю хотя бы минут десять, прежде чем вывалить на Фила свои многочисленные проблемы, но сегодня мне так долго не вытерпеть.

— Я думала, что увижу его и ничего не почувствую.

Фил, наверное, страшно устал каждый раз говорить мне одно и то же: «Пойми, Ал, ты не сделала ничего плохого. Это он — подлец, а не ты. Он! А тебе просто нужно свыкнуться с мыслью, что он — не тот, кем ты его считала». Но, если Фил и устал это повторять, вида он не подает.

— Чтобы ничего не почувствовать, ты должна для начала его простить, — говорит он.

— Простить его почти так же легко, как простить рак.

Я очень обрадовалось, когда это сравнение пришло мне в голову, и долго ждала момента, чтобы наконец его озвучить. Видя, что Фил никак не реагирует на мой афоризм и, похоже, ничуть не впечатлен, я разворачиваюсь подозвать официанта и опрокидываю стоящую на столе вазу — джинсы Фила залиты водой.

— Моя дорогая, моя недотепа, ты вазы крушишь и ломаешь фарфор[4], - говорит он, промокая штаны салфеткой.

— Что?

— Это из одного стихотворения, оно мне очень нравится. Каждый раз вспоминаю о тебе, когда его читаю.

— Черт, я ее знаю! — восклицает мужчина за соседним столиком, глядя на экран.

Мы оба прислушиваемся. Их за столиком двое, оба в деловых костюмах — вероятно, бизнес-ланч.

— Правда? — спрашивает второй.

— Ну да… Ну то есть мы летели в одном самолете. У нее ребенок орал не переставая, и она просто озверела — совала младенца мне под нос, трясла им… — Мужчина показал руками, как она держала ребенка — было похоже, что он кого-то душит. — И кричала: «Может, выскажете ему свои претензии лично?» — что-то вроде этого. Я посоветовал ей успокоиться, и тогда она буквально швырнула ребенка мужу. Да-да, это точно она! Невероятно. Господи, вот ужас-то.

Сюжет идет в прямом эфире из Пойнт-Лонсдейла, с того места рядом с мини-маркетом, где произошло похищение. Репортаж перемежается изображениями Ноя, включая ту фотографию из «Фейсбука», где они все втроем сидят на диване в Эдинбурге. Молодой человек в костюме сочувственно цокает языком, а потом произносит очень громко:

— Он показался мне нормальным парнем. А вот она — совсем больная. Ставлю сто баксов, это сделала она.

Хлоя вернулась в четыре. Швырнула школьную сумку на пол, покормила попугайчиков, хомяков и кошку и собралась куда-то бежать.

— Слушай! — кричу я. — Может, возьмешь с собой Блейка?

— Нет, — отвечает она из прихожей и надевает шлем.

Жаль. Они с Блейком Хендерсоном дружат с тех пор, как мы сюда переехали. Он серьезный парень, у него замечательная собака породы корги, он обожает книги и увлекается фотографией. Но несколько недель назад они вдруг перестали общаться. Без него в доме непривычно тихо, и так странно, что ни он, ни она не хотят рассказать, что произошло.

— Может, хоть поцелуешь? — спрашиваю я.

Она чмокает воздух рядом с моей щекой, выкатывает на улицу велосипед и уезжает в направлении дома Фила.

Через несколько минут ко мне заявляется Джин Хендерсон. Мать Блейка — единственная школьная мамаша, с которой мне удалось наладить контакт. У нее прекрасный муж и собственное дело — что-то связанное с дизайном интерьеров, она просто ставит задачи, выполняет их и не забивает себе голову лишними размышлениями. Джин расспрашивает меня про Ноя, произносит какие-то слова поддержки и обнимает — она-то знает, как нелегко пришлось моей дочери. Я рассказываю ей все, что знаю, и тогда она меняет тему.

— Я наконец-то вытянула из Блейка, — говорит она.

— Ну?

— Ну и… Цитирую: «Между нами все изменилось, когда Хлоя стала выпрямлять волосы. В нашем возрасте мальчикам и девочкам трудно оставаться друзьями. Я уверен, что когда-нибудь мы снова подружимся».

— Можно подумать, ему лет сорок! — изумляюсь я.

— Да, странный парень, — соглашается Джин.

Как грустно. Но Блейк прав: они — родственные души, в один прекрасный день они снова станут друзьями.

— Меня угораздило записаться на «Наши леди», вечером иду, — жалуюсь я.

— Ну ты даешь! А у меня вечером — целый шоколадный торт, бутылка вина и очередная серия «Такова жизнь» по телику — как обычно! Кстати, надо сходить поплавать, чтобы заслужить все это. Попозже еще загляну!

И она выскочила за дверь.

Когда позвонил Алистер, я не успела подойти к телефону — слава богу. Он оставил сообщение на автоответчике.

«Хлоя, это папа. Боюсь, пока никаких новостей. Надеюсь, у тебя все в порядке. Извини, что вчера все так вышло. Я бы хотел с тобой встретиться на этой неделе. Завтра еще позвоню. Пока, дорогая».

Вернувшись от Фила, Хлоя прокручивает запись снова и снова.

— У него акцент, — изумилась. — Вчера я не заметила.

— Не хочешь ему перезвонить?

— Не-а. — И она уходит к себе в комнату.

Мама с папой приехали посидеть с ней, пока я не вернусь со школьного мероприятия. Я взяла торт, купленный в кофейне, дома переложила его на тарелку и немного размазала глазурь, чтобы было похоже на самодельный.

Зал в школе заставлен столами, на них разложено мыло, косметика и разные другие вещи, которые вроде бы должны интересовать леди. Я не люблю эти «девочковые» штучки, а слово «леди» терпеть не могу, но я полна решимости преодолеть все трудности и несу торт на столик с домашней выпечкой, улыбаясь двум женщинам, которые стоят за ним, как за прилавком. Они меня не знают, и мое появление не нарушает хода их беседы.

— Она такая закрытая, правда? — говорит Первая Женщина.

— Да тут в радиусе тридцати километров не меньше двадцати педофилов! — это Вторая.

Третья Женщина (она стоит за столиком «Ногти» и случайно услышала их разговор):

— Вы об этих Робертсонах, у которых ребенок пропал? У меня там тетка живет в соседнем городке, Куинсклиффе…

Глаза двух других загораются любопытством.

— Так вот она слышала, что кого-то уже поймали и допрашивают. Вот посмотрите-ка…

Она что-то поискала в своем айфоне, нашла, передала гаджет Первой и Второй.

Я тоже попыталась заглянуть, и им не показалось это странным — наоборот, они еще и повернули айфон так, чтобы я могла разглядеть изображение на экране. Это фотография мужчины лет пятидесяти, а под ней — подпись: «Генри Келли, осужденный за сексуальное нападение, выпущен на свободу и поселится в Уоллингтоне».

— Вышел неделю назад. Живет совсем рядом с Пойнт-Лонсдейлом. Вы посмотрите, что там пишут! — это Третья Женщина.

— Надо же, какой урод, — Первая.

— Больной, — Вторая.

— Вообще-то надо предупреждать людей, когда кто-нибудь такой селится поблизости, — Третья.

— А глаза-то какие! — Первая.

— Господи! Такие злые, — Вторая и Третья.

— Даже смотреть страшно, — Третья.

— Уберите, — Первая, — у меня сливочная помадка в животе переворачивается.

— Ой, это я ее приготовила! — Третья.

— Оторваться невозможно! Вкуснотища! — Первая и Вторая.

Телефон возвращен хозяйке.

Пауза.

— Мне бы никогда не пришло в голову оставить Фредерика одного в машине, — Первая.

— Да, это надо быть сумасшедшей, — Вторая.

— Я от Данте вообще ни на минуту не отходила, — Третья.

Все, больше я тут находиться не могу. Мне почти удается сбежать, но на пороге меня ловит учительница английского.

— Я слышала о том, что произошло. Это так ужасно! — сочувственно восклицает она. — Как Хлоя?

— Держится, спасибо.

— Если она захочет еще немного побыть дома, мы поймем. Я могу передать для нее распечатки с домашним заданием.

— Еще немного побыть дома?

— Могу себе представить, в каком она сейчас состоянии.

— Она что, не была сегодня в школе?

Учительница английского краснеет.

— Мы думали, что…

— Я с ней поговорю, — перебиваю я учительницу и краснею вдвое сильнее, чем она.

Я признаю, что нанесла своей дочери непоправимую травму, поступив четыре года назад именно так, как поступила. Хорошая мать, конечно, влепила бы мужу-бабнику пощечину, но потом бросилась бы к нему на шею, и расплакалась (ни один мужчина не откажется обнять плачущую жену, которая только что застукала его на месте преступления), и сквозь слезы нежно заговорила бы с ним о том, как он нужен «нашему ребенку». «Мы должны остаться вместе ради нее» — вот что сказала бы хорошая мать. «Ей всего десять лет. Это разобьет ей сердце! Мы должны справиться с этим вместе».

Я уверена, что он бы согласился. Как бы часто они ни занимались сексом и какими бы развратными штуками она его ни баловала, он бы все равно ответил: «Ты права, Лекс. Я был идиотом. Прости меня, если сможешь!» Возможно, он бы продолжал и дальше хороводиться со своей подружкой, но хорошую мать это беспокоило бы меньше, чем искалеченная психика ее ребенка.

Я же не дала Хлое даже возможности попрощаться с отцом, я запихнула ее в незнакомую школу и незнакомый дом — она осталась с матерью, которая плохо ее кормила, каждый вечер рыдала, заливая горе вином, и не особенно давала ей общаться с бабушкой.

Если бы можно было повернуть время вспять, я бы, возможно, поступила по-другому — обняла бы Алистера и зарыдала, хоть волосы у него на груди и пропахли сексом.

Нет, я бы никогда не смогла смириться с тем, что однажды он меня предал, и жить в постоянной тревоге, что предаст еще раз. Мне пришлось уйти. Весь мир вокруг стал другим, когда я узнала, что Алистер лгал мне. Я тоже стала другой. Я больше не была лучшим другом. Не была любовью всей жизни. Не была женой. Не была привлекательной, яркой, остроумной и смешной.

И он стал другим — или, точнее говоря, он попросту исчез, улетел и растворился в дымке моих счастливых воспоминаний. Кем был этот человек, без которого я не мыслила своей жизни? Человек, которого я любила так страстно в первые годы нашего романа и чуть спокойнее и ровнее — в последующие, как и бывает у всех, кто любит? Кем был этот человек, который вроде бы любил меня, а оказалось — нет?

Зато у меня была Хлоя. И это, говорила я себе, вернувшись в Австралию с тремя чемоданами и тремя тысячами фунтов, которые сняла с нашего общего счета, единственное важное обстоятельство моей жизни — и отныне будет им всегда.

Я стучусь в дверь ее комнаты и жду, когда Хлоя откроет.

— Ты не была в школе, — говорю я, присаживаясь на край ее кровати. — А где была?

Будь я матерью получше, она бы меня боялась, хоть самую малость. Она сидит за столом и стучит по клавишам ноутбука, даже не оглянувшись на меня.

— Ты ездила к отцу?

— Нет.

— Куда же?

— В библиотеку.

— Зачем? Перестань печатать и посмотри на меня.

Никакой реакции.

— Зачем? — Я уже почти кричу.

— Я скоро смогу уйти из дома и заботиться о себе сама, так что не твое дело, чем я занимаюсь и куда хожу.

Я в ярости выхватываю у нее из рук ноутбук и выдираю шнур из розетки.

— Это моя собственность! — орет она. — Я вызову полицию!

Открытый в ноуте документ — список фактов об исчезновении Ноя: последовательность событий, места, люди, улики, сообщения в «Твиттере», ссылки на статьи, цитаты из новостных репортажей, посты в «Фейсбуке».

— Я выясню, что с ним произошло, — говорит Хлоя, дрожа от злости. — Вот увидишь!

Я захлопываю крышку ноутбука, делаю шаг к ней, мягко беру за руку. Ее рука дрожит.

— Составить список — это отличная идея, — говорю я. — И я поддержу тебя во всем, что ты решишь сделать, чтобы отыскать Ноя. Но ты должна говорить мне, что делаешь, и, если тебе нужно пропустить школу, надо сначала спросить у меня. Мы ведь можем заключить такой договор?

Я еще не закончила фразу, а уже ругаю себя на чем свет стоит. Мы ведь можем заключить такой договор? Размазня, а не мать!

— Все, решено! — договариваю я уже жестче, и моя рука, которая только что мягко утешала и поддерживала, теперь твердо жмет ее ладонь, как и положено при заключении договоров.

15 Александра 17 февраля

Я довезла Хлою до школьных ворот, посмотрела, как она поднялась по ступенькам. Вернувшись домой, включила новостной канал и приклеилась к телевизору. Они собираются подавать в суд. У дома его матери сегодня не меньше сотни журналистов. Я налила себе кофе и устроилась в кресле, чувствуя, что испытываю почти восторг — такое ощущение, будто я в кино, уже выключен свет и меня вот-вот начнут развлекать.

Дверь дома его матери открывается. На веранду выходят Джоанна и Алистер. Она не знает, что делать с руками. Неуклюже свесила их вдоль тела, а потом сует в карманы джинсов. Лицо совершенно белое. Глаза — не красные. Она не плачет. Хотя должна бы. Это очень странно — то, что она не плачет. Она кажется холодной и жесткой, к такой трудно испытывать симпатию. Обычно она другая. Милая и открытая — я наверняка захотела бы с такой подружиться, не узнай я, что она трахалась с моим мужем и пустила под откос всю мою жизнь.

— Два дня назад, — начинает Алистер профессиональным тоном пиарщика, — 15 февраля, в 18:50 наш сын Ной был похищен из автомобиля. Ребенок был одет в белое боди, у него темные волосы и карие глаза.

Алистер явно огорчен, что у его сына нет больше никаких особых примет, которые помогли бы его опознать. Нет, например, родимого пятна в форме звездочки, как у самого Алистера — на шее, справа. Ничего такого. Этот младенец выглядит точь-в-точь как все остальные младенцы. И одет в то же, во что и все остальные младенцы. В белое боди.

— На месте преступления был замечен белый «ют» и какой-то человек — мужчина или женщина — в темной джапаре. Если у вас есть какая-нибудь полезная информация, свяжитесь, пожалуйста, с полицией как можно скорее.

Он протягивает микрофон Джоанне. Она не сразу вынимает руку из кармана и берет микрофон. Рука сильно дрожит.

— Пожалуйста, если вы видели нашего малыша или если он у вас… — Она запинается и оборачивается на Алистера, который, как я успела заметить, стискивает ее локоть. — Ной. Я хотела сказать: если Ной у вас… Если вы знаете что-нибудь о… о Ное… свяжитесь, пожалуйста, с полицией. Мы хотим только… — она снова оглядывается на Алистера, который громко всхлипывает — я никогда не видела, чтобы он плакал. — Простите, я не могу говорить, это слишком тяжело.

Ткнув микрофоном в Алистера, она уходит в дом и захлопывает за собой дверь. Алистер ею определенно недоволен.

— Мы оба шокированы тем, что произошло, — говорит он, чтобы объяснить уход Джоанны. — Совершенно раздавлены.

По его щеке сбегает слеза.

— Прошу вас, помогите нам найти Ноя. Кто-то похитил его. Не верьте нелепым домыслам и сплетням, мы не можем позволить себе тратить драгоценное время. Если вы знаете что-нибудь, проявите инициативу, придите нам на помощь. Если он у вас, пожалуйста, верните его.

Он отдает микрофон репортеру и тоже уходит в дом.

Моя смена в кафе начинается в одиннадцать. Два постоянных посетителя из соседней парикмахерской заказали кофе и громко беседуют у стойки. Я взбиваю молоко и слушаю.

— Не, подожди, ну у него грязь под ногтями, — начала густо накрашенная колористка по имени Таня. — Моя подруга Джен говорит, что один ее друг, Гейб — ну, вообще-то его зовут Гэбриел, но они называют его Гейб, по-моему, крутое имя — так вот, он один из тех полицейских, которые первыми прибыли на место преступления, и Джен говорит, Гейб сказал, его напарник совершенно точно видел грязь под ногтями у этого самого Алистера Робертсона, а они только что прилетели, и откуда же там может грязи быть, да ниоткуда, и работа у него не такая, чтобы грязь под ногти набивалась, да и вообще, он бы, наверное, помыл руки перед полетом?

Как ей только хватило дыхания, не представляю. Я наливаю в чашки с кофе молоко, посыпаю сверху шоколадом.

— Ты думаешь, он сам это сделал? — спрашивает гомосексуального вида стилист по имени Йохан.

— Не, ну я просто говорю, что откуда у него под ногтями грязь, если только он, типа, не закапывал в землю ребенка или че-нить такое? Он говорит, что упал, но, по-моему, это чушь собачья.

— С вас восемь долларов сорок центов, спасибо, — говорю я, накрывая крышечками картонные стаканчики.

— Ну и в новостях у нее такой вид, как будто ей вообще все по фигу… — Она протягивает мне десятку, не прерывая реплики. — То ли на наркотиках, то ли чего. Не удивлюсь, если окажется, что она наркушка и просто забыла… спасибо…

Я отдаю ей сдачу, и они идут к выходу со стаканчиками в руках.

— …просто забыла его покормить, ну и он, такой, идет и зарывает его в землю, ну и поэтому у него грязь под…

Дверь за ними закрывается — и в ту же секунду звонит мой телефон. Это из школы. Оказывается, дальше первой ступеньки Хлоя не поднялась. Владелец кафе, Джузеппе, — добрый человек, сразу отпускает меня домой.

Дома Хлои нет. Я отправила ей эсэмэску и принялась обзванивать всех ее знакомых, с которыми знакома сама. Я уже была готова бежать и искать ее просто на улицах, когда она ввалилась в дверь — и прямиком направилась к себе в комнату.

— Где ты была? Хлоя, стой! Я вся издергалась! Где ты была все это время?

— В интернет-кафе в Брунсвике.

Она попыталась захлопнуть дверь у меня перед носом, но я успела просунуть в щель плечо.

— Что я тебе вчера сказала?

Она оборачивается и смотрит на меня.

— Ничего осмысленного. Никто не говорит и не делает ничего осмысленного. Завтра будет слишком поздно. Слишком поздно, блин, понимаешь?!

Сейчас не время одергивать ее за сквернословие.

— Что ты делала в интернет-кафе?

— Завела аккаунт в «Твиттере» и страницу в «Фейсбуке» — разместила там его фотографию, изложила все факты, которые мне известны. Несколько человек уже создали блоги, и страницы, и хэштеги в «Твиттере», но они все идиоты, у них неверные сведения, полная фигня. Этим должен заниматься кто-то, кому известны факты, кто-то, кому есть до этого дело. Поэтому вот чем я занималась сегодня в кафе, и ты даже не представляешь, как много людей мне уже ответили. Жители Пойнт-Лонсдейла, тот парень из мини-маркета и еще, по-моему, один полицейский, хотя он или она это скрывает. Потом я звонила в полицию Гилонга, и разговаривала со следователем Фаном, которому поручено это дело, и спросила его, чем конкретно он сейчас занимается.

— И что он тебе ответил?

— Он вообще не захотел мне ничего говорить, и тогда я потребовала, чтобы меня соединили с его начальником, им оказалась Элейн Ларсон, она разговаривала со мной так ласково-ласково, как будто мне пять лет и у меня серьезные проблемы с восприятием информации. Она сказала, что они делают все, что в их силах, но не станут сообщать мне, что именно, а еще я ей, мол, грублю. Я спросила, могу я выступить с телеобращением, и она сказала, что должна спросить об этом у тебя и у папы, и тогда я позвонила на 10-й канал, и здесь вот-вот будут Дэвид Пападопулос и его оператор.

Трудно сердиться, когда тебя вот так огорошили. Мне нужно время, чтобы все это обдумать, но перед домом уже паркуется фургон.

— Что ты будешь говорить? — спрашиваю я, пока Хлоя переодевается в футболку, которой она каким-то образом успела обзавестись по дороге домой. На футболке жирными черными буквами написано: «Найдите Ноя», а под надписью — фотография младенца «без особых примет», ее младшего брата.

— Просто попрошу о помощи, — говорит Хлоя и возвращается в гостиную, где уже стоят наготове Дэвид Пападопулос и его оператор.

— Меня зовут Хлоя Робертсон, — спокойно произносит моя девочка, глядя прямо в камеру. — Мой младший брат Ной Робертсон пропал два дня назад — в последний раз его видели пятнадцатого февраля в восемнадцать пятьдесят. Он лежал в детском автомобильном кресле с правой стороны на заднем сиденье автомобиля «Рэнджровер», модель «Вог» 2010 года, черного цвета. Номер автомобиля — VHA 538, синие символы на белом фоне. Машина была припаркована рядом с мини-маркетом на улице Пойнт-Лонсдейл-роуд, это на окраине Пойнт-Лонсдейла, в двадцати метрах от выезда на шоссе Белларайн. Мой отец Алистер Робертсон и мать Ноя Джоанна Линдси в восемнадцать пятьдесят зашли в мини-маркет, и в это время, согласно их показаниям, ребенка похитили из машины, которая была оставлена без присмотра. Пожалуйста, если мой брат у вас, верните его родителям. Ему всего два месяца. Он выглядит вот так. — Она показала на футболке. — Возможно, вам кажется, что он ничем не отличается от других двухмесячных детей, но вы только посмотрите, какие густые и темные у него волосы. И какие прекрасные длинные темные ресницы. И большие карие глаза. Он был одет в белое боди фирмы «Маркс энд Спенсер» и завернут в квадратное хлопковое одеяло голубого цвета, размер — метр на метр, в середине вышит бежевый кролик длиной четыре дюйма и шириной — два. Еще на Ное был одноразовый подгузник «Хаггис» для новорожденных, на котором спереди нарисован медвежонок и по краю проходит полоска светло-оливкового цвета. Я умоляю вас, — произносит она спокойно, голос не дрожит, и слез на глазах тоже нет. — Если кто-нибудь видел что-нибудь в тот вечер или что-то знает, сделайте доброе дело — позвоните в полицию, или расскажите кому-то из знакомых, или напишите мне на страницу «Найдите Ноя» в «Фейсбуке» либо в «Твиттере» по адресу @findnoah.

По окончании съемки я увела Хлою из гостиной в комнату и теперь, привалившись к двери, жду, пока съемочная группа уедет. Мужчины собираются и тихо уходят, вежливо поблагодарив.

— Ты очень волнуешься за Ноя, — осмеливаюсь я произнести, потрясенная ее решимостью.

— Конечно.

— Может, поговорим об этом?

— У нас одна кровь, — говорит она. — Возможно, когда-нибудь мы стали бы близкими друзьями. Может, у нас тоже было бы что-то такое, что бывает у братьев и сестер, — каникулы вместе или что-то вроде. А кто-то взял и украл его у меня.

«Совсем как я украла тебя», — думаю я.

— Что если прямо сейчас кто-нибудь его мучает или убивает? Может, его уже убили. Конечно, я за него волнуюсь! Это естественно, и к тому же это — мой долг.

— Ты, наверное, хотела бы побыть с папой?

Хлоя пожала плечами.

— Что он в ней нашел? — вдруг спрашивает она.

— Я не знаю, Хло. Я не знаю ее.

Мне не хочется говорить о Джоанне, и я меняю тему.

— Я горжусь тобой. Но с этой минуты у нас действуют правила. Что бы ты ни делала, ты должна делать это вместе со мной.

— Хорошо, — соглашается она.

Посмотрев ее обращение в двухчасовых новостях, мы садимся за компьютер, чтобы пройтись по всем аккаунтам, которые она завела утром. На аккаунт в «Твиттере» — @findnoah — уже подписано семьсот восемь человек, и все твиты Хлои составлены профессионально и четко. Страница в «Фейсбуке» — «Найдите Ноя» — тоже выглядит внушительно: тысяча двести семьдесят восемь лайков и семьдесят шесть перепостов. Обновления сыплются одно за другим — кто-то сообщает подробности, которые не были упомянуты в новостях: от знакомого одного из полицейских, от подружки продавца, от владельца кафе «Паскуини».

Я чувствую, как меня переполняет гордость, и тут звонит Алистер.

Он орет на меня. Что я за мать, если позволила четырнадцатилетней дочери выступать с обращением по телевидению? Почему я не посоветовалась с ним? Как я могла допустить это ее: «согласно их показаниям, ребенка похитили из машины, которая была оставлена без присмотра», как будто бы… Я что, не понимаю, что подвергаю ее опасности? Ставлю под угрозу организованную, тщательно спланированную и безупречную работу полиции? Как я могла разрешить ей завести аккаунты в «Фейсбуке» и «Твиттере»? Да еще позвонить в полицию! Как…

Я повесила трубку.

Скотина.

Скотина, но опять прав, черт бы его побрал. Я в очередной раз продемонстрировала миру, что я дерьмо-дерьмо-дерьмо, а не мать. Еще одно очко не в мою пользу.

— Чего он там орал? — спрашивает Хлоя, усаживаясь на кухонный диванчик. Я чувствую, что она нервничает и надеется, что отец ею гордится — так же, как гордилась ею я, пока он не позвонил.

— Тебе придется предоставить это дело полиции, — говорю я. — Не надо было мне позволять тебе выступать с этим обращением, извини. Если у тебя будут еще какие-то идеи, делись со мной, но следствием пускай отныне занимаются взрослые.

— Так вот что он сказал?

— И он прав.

Когда она поднимается с дивана, я вижу, что она выше меня. Она что, выросла на два дюйма за эти два дня?

— Пошел он в жопу. И полиция пусть катится туда же. И ты — тоже катись.

Когда захлопывается входная дверь, я даже не трачу время на то, чтобы налить вино в бокал, — пью прямо из бутылки.

Нужно найти золотую середину: быть достаточно твердой, чтобы обеспечить Хлое безопасность и производить впечатление такой матери, которой можно доверить опеку, — но в то же время твердой не настолько, чтобы ей захотелось жить с кем угодно, лишь бы не со мной. Я разработала план действий и выложила его Хлое, когда она вернулась — в десять вечера, возможно, слегка выпивши, точно не скажу. С этим я буду разбираться позже. Я говорю ей, что мы вместе закроем ее аккаунты. Обещала через день звонить в полицию и узнавать для нее все последние новости. Она может беспрепятственно звонить отцу и ездить к нему. А по вечерам — после школы — мы будем вместе развешивать плакаты. Я распечатываю «План поисков Ноя», который набрала на компьютере к ее приходу, и мы обе его подписываем. Один экземпляр я вклеиваю в наш альбом.

— Мам, этот твой альбом — полная фигня, — бормочет Хлоя.

— Ты так думаешь?

Она не отвечает. Вместо этого дочь подходит ко мне, обнимает и говорит, что любит меня.

Похоже, с уровнем твердости я не ошиблась.

Но, когда мы разжимаем объятия, до меня доносится ее дыхание: она все-таки выпила.

Час ночи. Сюда меня привела целая череда случайностей.

Звонок Алистера пробудил во мне ярость — ту самую, которая всякий раз превращает меня в интернет-маньяка. Я полезла проверять аккаунт Джоанны в «Фейсбуке». Он оказался удален. Я ввела их имена в «Гугле» и увеличила тот самый снимок из Ботанического сада, на который так набросились газетчики. Распечатала его. И, кипя от злости, разглядывала фотографию и спрашивала себя, почему я позволяю ему орать на меня по телефону, почему я проглотила все это, почему не могу выкинуть этого чертова козла из головы.

Убедившись, что Хлоя крепко спит, я оставила записку на случай, если она проснется среди ночи, села в машину и тут же из нее вышла. Нельзя оставлять Хлою одну больше чем на два часа, во всяком случае сейчас, когда на носу судебное слушание. Я некоторое время ходила взад-вперед по прихожей, и с каждым шагом злость только росла.

Нет, к черту все. И он тоже.

Я поехала в Гилонг.

Вот почему теперь я сижу в домике на дереве в саду за домом Элизабет. Я собиралась войти и высказать ему все, что думаю, но у двери стоял охранник, а на газоне перед забором дежурило по меньшей мере три журналиста. Струсив, я дала задний ход, объехала дом и залезла на дерево.

Мы с Алистером забирались в этот домик и курили косячки, когда учились в университете и приезжали сюда на выходные. Со мной тогда было весело. А теперь я — ненормальная. К тому же лестница разболталась, и доски прогнили. Я — женщина, которая влезла на дерево шпионить за своим бывшим.

Окно в ванной Алистера открыто. Он сидит на унитазе. Не надо бы на него сейчас смотреть.

Но я смотрю.

Он плачет. Воет. Стонет.

Я приехала сюда, потому что надеялась, что, увидев его еще раз, успокоюсь, но нет: несмотря на его отчаяние, я не чувствую ничего, кроме злости.

Заходит она. Я вижу только руку у него на плече. Чтобы разглядеть ее лицо, нужно сдвинуться немного влево. Я теряю равновесие, пытаюсь ухватиться за верхнюю перекладину лестницы…

Лестница летит на землю. Я еще надеюсь ее поймать, и моя первая мысль: черт, они меня услышат!

Мне не только не удается предотвратить падение лестницы на лужайку — сперва один громкий стук о землю, потом второй, потише, — но я еще и не сразу осознаю, что этот грохот — не самая большая моя проблема.

Я — женщина, которая застряла на дереве.

Через полтора часа я сижу в машине Фила, сгорая от стыда.

Некоторое время мы едем молча, потом он наконец нарушает неловкую тишину:

— Знаешь, прощать рак действительно бессмысленно, но вот стараться держаться от него подальше — не такая уж плохая мысль.

— Каким образом?

— Например, можно бросить курить.

— Слушай, ты то ли слишком умный, то ли наоборот.

— Можно перестать постоянно его выслеживать, Ал. Ты следишь за ним. «Фейсбук», «Гугл»… Ты не замечала, что в каждом нашем разговоре всплывает его имя? С тех пор как вы вернулись, ты никак не можешь остановиться.

Мне нужна минута, чтобы это переварить, и я открываю бардачок. Фил знает, что я жить не могу без леденцов, и обычно запасается ими, когда мы едем куда-нибудь вместе. В бардачке, конечно, обнаруживается огромная упаковка «Клубники со сливками». Я разрываю пакет, и половина конфет рассыпается по полу.

— Моя дорогая, моя недотепа, ты вазы крушишь и ломаешь фарфор,

И пальцы твои, как колючие ветви, белье раздирают..

— Что?

— Это из того стихотворения, про которое я тебе рассказывал. Я называю его «Ода Ал».

— Кто автор?

— Джон Фредерик Нимс.

— Хм-м… Стихотворение обо мне, да? О неуклюжей тупице?

Я протягиваю ему леденец.

— Стихотворение совсем не об этом, — говорит он.

— Да что ты! О чем же тогда?

Он не отвечает. Потом, помолчав, говорит:

— Дай-ка мне еще одну, пока я не рассердился.

Я протягиваю ему вторую конфету.

— Никак не могу разобраться, ты все-таки первое или второе, — говорю я, катая во рту леденец.

— Ты про что?

— Умный или наоборот.

Он выхватывает у меня еще одну конфету и улыбается.

— Я ведь купил «Клубнику со сливками»!

16 Джоанна 15 февраля

Протокол допроса Джоанны Линдси

Следователь — Бин Фан

Отделение полиции Гилонга

Штат Виктория, 3220, Гилонг, Мерсер-стрит, 110

21:16, 15 февраля 2011

По требованию следователя Джоанна внимательно прочитала свои показания и подписала листок. Полицейские доставили ее к дому Элизабет.

Ей удалось обмануть себя и поверить в собственный рассказ, но всего на несколько часов — часов, когда перед глазами, точно в бреду, проносились размытые кадры.

Вот она орет на продавца в магазине, чтобы он позвонил в полицию.

Вот Алистер бегает по улице, кричит, ищет, делает все то, чего обычно не делают родители, потерявшие детей, — и за что потом корят всех родителей, которые этого не сделали.

Приезжает полиция, женщина-офицер неожиданно тепло обнимает ее, и это почти невыносимо.

Стрекот журналистских камер.

Новые полицейские машины. Два офицера стучатся в двери ближайших домов.

Люди, живущие поблизости, собираются вокруг магазина, разглядывают ее, Алистера, их машину.

Алистер произносит слова «Ют» и «джапара».

Вот она сама дает показания в маленькой квадратной комнате для допросов. Слова Алистера сами слетают с языка, просто удивительно. Следователь-вьетнамец держится суховато, но сочувственно.

Дом Элизабет, она мертвенно-бледна, но при этом лихорадочно деятельна: готовит чай для полицейских, постоянно говорит о том, что случилось, выдвигает версии, стучит кулаком по столу: делать надо то-то и то-то.

Ванная, руки Алистера на плечах у Джоанны, он втолковывает, что нужно сказать Кирсти, ее лучшей подруге: «Не надо, не прилетай. Твой папа болен, ты ему нужна. Пожалуйста, ради меня, не прилетай».

Полицейские ставят телефоны на прослушку и едят банановый пирог, который принес кто-то из соседей.

Приезжает Хлоя, у нее темные волосы и красивые глаза, совсем как у ее отца, совсем как у Ноя.

Алистер, обнимающий Хлою. Хлоя, растерянная, не знающая, как держаться с родным отцом.

Хлоя игнорирует Джоанну. Джоанна старается не попадаться Хлое на глаза.

Хлоя обвиняет Джоанну. Джоанна только рада.

Джоанна отдергивает занавеску, выглядывает наружу и видит там Александру, которая ждет в машине, она прекрасно выглядит: светлые волосы, короткая стрижка, что-то от хиппи.

Нестерпимо хочется выйти из дома и поговорить с Александрой, рассказать ей обо всем, что произошло, попросить о помощи.

Вот их взгляды на мгновение встречаются.

Она стоит и смотрит на Александру. На красивую, счастливую Александру.

Размытых кадров хватило на несколько часов, но, когда все разъехались и Джоанна осталась в доме одна с Алистером и его матерью, реальность снова вернулась и сфокусировалась. Джоанна легла на двуспальную кровать в старой комнате Алистера, стала вспоминать, как убила своего сына, снова и снова проигрывать этот момент у себя в голове. Вот она сидит на своем месте в самолете, вот она открывает бутылочку, вот она дает ему в маленькой белой ложечке лекарство, на которое у него аллергия. Она убивает его.

Хотелось во всем признаться. Хотелось умереть. Именно в таком порядке.

Элизабет была у себя в спальне, она молилась. Мрачный монотонный распев наполнял дом. Джоанна накрылась подушкой, чтобы не слышать.

В комнату вошел Алистер и протянул Джоанне стакан воды и две таблетки, она их приняла, не спрашивая, что это. Оба долго молчали, а потом Джоанна сказала:

— Так нельзя. Я не смогу.

Алистер опустился на кровать рядом с ней и взял ее за руку.

— Мы потеряли сына. Мы не заслуживаем того, чтобы лишиться и всего остального тоже. В том, что мы сейчас делаем, нет ничего дурного. Мы никому не причиняем зла.

— Точно?

— На сто процентов. Мы всего лишь хотим, чтобы никто больше не пострадал: ни Хлоя, ни мы сами. Мы не плохие люди. Мы не злые.

Она уткнулась носом ему в грудь.

— Я не злая?

— Ты хорошая, моя дорогая. Ты очень хорошая. И скоро все это будет позади.

17 Джоанна 16 февраля

Этот звук разбудил ее примерно через час — плач. Она почувствовала, как твердеют груди: чем громче плач, тем тверже они становятся. Она обхватила их руками, груди горели огнем, разрывались на части. Она выбралась из постели и пошла на звук. Вышла в прихожую, открыла дверь на улицу. Солнце уже вставало. Было холодно, градусов на двадцать пять ниже, чем тогда, когда они прилетели. Она остановилась на веранде и прислушалась. Звук стал тише, но он определенно доносился с той стороны дороги. Она пошла на звук, босая, чувствуя, как боль в груди смягчается с каждым шагом и плач тоже с каждым шагом становится не таким горьким. Ярко-красная розелла с сине-желтыми крыльями долбила клювом дерево в саду напротив. Джоанна только сейчас заметила здесь это дерево: сизигиум, лилли-пилли, точно такое же, как то, под которым Алистер похоронил Ноя. В это время года на нем не было ягод, но Джоанна узнала его по буйной зелени и мягкой округлой кроне. Дерево имело не меньше двадцати футов в высоту и почти столько же в ширину — под такими деревьями устраивают пикники. Она согрелась, груди стали смягчаться, из них вышло немного молока — ответ на контакт, на знак. Розелла издала звук, похожий на писк резиновой игрушки, — не тот, который слышала Джоанна, — и улетела. Ной говорил с ней. Между ними была связь, и связывало их оно — дерево лилли-пилли.

Джоанна забралась обратно в постель, устроилась рядом с Алистером и лежала без сна, воображая себе то, настоящее дерево. Если она смогла услышать голос Ноя в шуме ветвей собрата того дерева, то можно себе представить, каким восхитительно ощутимым будет это присутствие, если подойти к тому, главному дереву. Когда Алистер проснулся, она первым делом попросила его об этом.

— Расскажи мне о дереве.

— Что?

— О том месте. Опиши мне его.

Алистер протер глаза, повернулся на бок и посмотрел на нее.

— Хорошо. Оно стоит в глубине сада. Сад огромный, не меньше двух акров. Он очень красивый и зеленый, листва такая блестящая и густая, что солнце сквозь нее почти не проникает и трава под деревом не растет.

— Оно высокое?

— Ну, примерно как то, что растет напротив этого дома.

— А ягоды на нем созревают каждый год?

— Думаю, да.

— Я куплю этих ягод в магазине и сварю джем.

— Джоанна…

— Да?

— Тебе нельзя туда, ты ведь это понимаешь?

Она уставилась на него.

— Прежде чем мы встанем, я хочу кое-что еще раз обговорить с тобой.

Это станет их утренним ритуалом — ритуалом, которого она панически боялась и часто притворялась спящей, чтобы его избежать. Начинался ритуал с таблеток.

— Прими-ка вот это.

— Это что?

— Валиум. Он тебя успокоит, поможет справиться.

Она запила таблетки глотком воды, надеясь, что они успокоят ее настолько, что она вообще перестанет что-либо чувствовать.

— Я положил бутылочки из «Бутс» вместе с подгузником, совком и одеялом в мусорный мешок и закопал. Я закопал его могилу руками, аккуратно разровнял на ней землю. У меня на руках и под ногтями осталась грязь, полицейские на допросе это заметили. Я сказал им, что упал и испачкался, когда бегал по улицам и искал Ноя. Они спрашивали тебя об этом?

— Нет. Но я говорила им, что ты всюду бегал и искал.

— Хорошо. Вот оттуда и была грязь, ладно? А, черт, они ведь могли найти вчера грязь в машине. Интересно, нашли или нет… Вряд ли нашли, они бы сказали, но, возможно, нашли и хотели сначала провести анализ, а уже потом спросить у нас. Какое счастье, что поисковые собаки ничего не унюхали. Идея с мусорным пакетом была просто гениальной. Какое счастье, что я до этого додумался. Вот только грязи в машине не должно было быть. Если они нашли грязь в машине, мы можем сказать… Тсс, подожди, дай подумать. Тут нужно что-нибудь простое. Я заглядывал еще раз в машину после того, как мы подняли тревогу?

— Не знаю.

— Думаю, да. Точно. Конечно, заглядывал! Мне ведь нужно было убедиться и поискать улики. Так что мы можем сказать, что грязь в машине, наверное, из-за того, что до приезда полиции я обыскал переднее и заднее сиденье. Но, слушай, если по их реакции станет понятно, что они не верят — мало ли, может, почва в Суон-Бей не такая, как та, что они взяли на анализ у магазинчика, или еще что-нибудь, — тогда я могу сказать, что перепрыгнул через ограждение на Гилонг-роуд, когда пытался поймать сеть, и уронил там телефон. Да, точно. Это подойдет. Запасной план. Мы два раза останавливались на обочине дороги, пока ехали в Гилонг, потому что хотели позвонить маме и предупредить о пожарах. Я могу сказать, что сигнал никак не ловился, поэтому я сначала немного походил туда-сюда, пытаясь его поймать, а потом перепрыгнул через ограждение и уронил телефон. Пригодится и на тот случай, если кто-нибудь из водителей нас заметил. Ну и естественно, что после всего этого у меня и руки были в грязи, и в машине грязь. Правильно?

— Правильно.

— Черт, чуть не забыл. Зачем ты купила тампоны? Они вроде бы не нужны, когда кормишь грудью?

— Не нужны. Я просто не подумала. Я сказала Фану, что у меня выделения.

— Отлично, умница.

— Так что теперь нужно запомнить еще и это — что у меня выделения.

— Больше ничего не забыли?

— Ты говорил «джапа-что-то-там»?

— Джапара. Это такая куртка. Непромокаемая.

— Ты кого-то видел?

— Странно, что ты не видела. Не видела? Метрах в ста от нас?

— Не помню. А что такое «ют»?

— Такой автомобиль, вроде пикапа. Я увидел его прямо перед тем, как мы обнаружили пропажу. И ты тоже.

— Я — тоже?

— Да. Скоро пресс-конференция. Мы должны попросить телезрителей о помощи. Справишься?

— Я не хочу.

Последовал набор инструкций.

— Я знаю, что ты не хочешь, моя дорогая, но это необходимо сделать. Если ты запутаешься или потеряешься, просто говори: «Без комментариев». Если они начнут наседать, говори: «Простите, мне слишком тяжело говорить». Ни в коем случае не улыбайся, ни при каких обстоятельствах. И не ерзай, иначе они подумают, что ты что-то скрываешь. И не сдерживай слезы, плачь — чем больше, тем лучше. Постарайся не оставаться наедине с мамой. Если станет невыносимо слушать ее разговоры о том, что она надеется на лучшее, и о том, как все это тяжело, просто иди в туалет и запрись там. Не вступай с ней в беседу. Подругам звони, только когда я рядом, особенно Кирсти. На некоторое время забудь про ситуацию с Хлоей. Я сам об этом позабочусь. Не выходи в Интернет. Не смотри новостей. Не чувствуй себя виноватой перед людьми, которые продолжают надеяться. Им приятно считать себя добрыми и заботливыми. Всем говори одно и то же — снова и снова. Ты знаешь все наизусть. Никаких новых слов. Ни одного. Если становится слишком трудно, можешь заплакать или сказать: «Простите…»

— …Мне слишком тяжело говорить, — закончила она за него выученную фразу.

— Правильно. У нас были веские причины пойти на все это, не забывай. Мы поступаем так, как надо. Если тебе захочется поговорить, говори со мной. Я всегда буду рядом. Всегда. Но прошу тебя, постарайся забыть о том, где я его похоронил. Тебе туда никак нельзя.

— Все? — спросила она.

— Ты все поняла?

— Да.

— Никаких вопросов нет?

— Есть. Можно мне в туалет?

За завтраком Элизабет всхлипывала. На допрос вызывали местного педофила и уже отпустили его. Элизабет была расстроена. Джоанне так и хотелось сказать: «Да, какая жалость! Какая жалость, что его не забрал педофил. Это было бы просто прекрасно!» Джоанна отправилась в туалет, как и было велено, и провела там час.

Остаток дня она просидела на диване, глядя в окно на дерево, растущее через дорогу. От нее другого не ждали, поэтому никто ей не мешал. Вокруг разворачивалась бурная деятельность: создавался веб-сайт, придумывался текст для плакатов, плакаты рисовались, печатались, размножались и раздавались волонтерам, разместившимся в здании напротив школы, полицейские приходили и уходили, рассказывали о возможных подозреваемых, наполняя надеждой сердце Элизабет. Следователь Фан склонился над прослушиваемыми телефонами и, вероятно, ждал звонка от похитителей. Вокруг прокатного автомобиля полицейские натянули ленту, осмотрели его, а потом забрали для более тщательного исследования, поэтому Алистер озаботился поиском другой машины. По Интернету со скоростью вируса распространился запрос на любительские фотографии, и уже было получено двести шестьдесят снимков, сделанных отдыхающими в Пойнт-Лонсдейле пятнадцатого числа. Увы, на заднем плане некоторых фото полицейские опознали двоих мужчин, осужденных за сексуальные преступления. Соседи и просто любопытствующие приносили цветы и еду. Перед домом постоянно дежурил один из полицейских. Кто-то попытался опустить жалюзи, потому что репортеры снимали с улицы через окно.

— Пожалуйста, не закрывайте, — попросила Джоанна.

Алистер поражал деловитостью и четкостью. Едва они успели дать показания, как он нанял крутого пиарщика. Бетани Макдональд училась с ним на факультете делового администрирования и была «мотивированной властолюбивой стервой». А значит, мастером пиара. Она работала на Олимпийских играх в Сиднее, и благодаря ей в течение часа информация об исчезновении Ноя появилась в «Твиттере» у всех знаменитостей.

— Джейси Мальбо предлагает награду! — объявил Алистер после одного из многочисленных энергичных телефонных разговоров с Бетани. — Двадцать тысяч баксов! И он объявит о Ное на завтрашнем концерте, если мы его еще не найдем к тому моменту. Его фотография появится на огромном экране прямо на сцене!

Он целую вечность вносил поправки и изменения в плакат «ПРОПАЛ РЕБЕНОК» на своем ноутбуке.

— Лицо нужно сделать покрупнее… Контактную информацию лучше набрать другим цветом или шрифтом другого размера, чтобы отличалась от остального текста… Нет-нет, такой цвет никуда не годится.

Он отвечал на бесчисленные телефонные звонки и, не моргнув глазом, снова и снова рассказывал всем одну и ту же историю. Каждый час он выходил к журналистам, дежурящим у дома, и сообщал обо всех последних новостях. Высший класс.

Он потерял самообладание один-единственный раз — когда позвонил коллеге в Лондон, члену парламента Ричарду Дэвису.

— Ричард, это Алистер Робертсон.

Голос у него не дрожал, он всегда сохранял твердость, его ведь за это в свое время и наняли.

— Все отлично. Ну, то есть на самом деле совсем не отлично, но, сами понимаете…

Джоанна услышала, как в трубке ответили ровным и безучастным тоном.

— Ну, — начал Алистер. — Нам нужно как можно больше освещения. Разместить изображение, описание одежды. Но ничего затратного, безусловно. Кстати, к вопросу о размещении… Я тут подумал о воротах на футбольном матче…

Долгая пауза.

— Ладно, не надо, — сказал Алистер, он явно был раздражен. — Я что-нибудь придумаю.

Еще более долгая пауза.

— Да, я понимаю, мы должны быть осторожны, но… — Алистер засопел: то, что ему говорили, расстраивало его все больше и больше. — Да, вы правы.

Алистер швырнул трубку на аппарат, приподнял и швырнул снова, с силой, едва не разбив телефон.

— Что такое? — спросила Элизабет.

— Ничего.

— Все в порядке? — спросил один из полицейских — он только что зафиксировал у Алистера приступ плохо контролируемого гнева и своим вопросом заставил его нервничать.

Алистер постарался ответить как можно спокойнее:

— Берут на мое место другого — временно. Извините, я немного вспылил. Просто я думал, что работа пойдет мне сейчас на пользу, поможет сохранить рассудок.

— Я бы не стал сейчас беспокоиться о таких вещах, — сказал полицейский.

— Да, я тоже так считаю, — поддержала его Элизабет.

Алистер смерил мать таким взглядом, что она невольно отшатнулась.

Когда на закате он снова задернул шторы в гостиной, Джоанна пошла в постель. Молокоотсос лежал на тумбочке рядом с кроватью — наверное, это Алистер его туда положил. Она зашвырнула прибор под кровать и упивалась болью в груди.

Ночью Джоанну снова разбудил плач. Когда она подошла к дереву, звук почти смолк, и попугая на этот раз не было, но стало легче, и, вернувшись в дом, она смогла поспать час или два.

18 Джоанна 17 февраля

Проснувшись, она обнаружила записку от Алистера и его матери: они уехали в отделение полиции. Вопреки советам Алистера Джоанна подошла к компьютеру Элизабет и попыталась войти в свою почту и на страничку в «Фейсбуке», но ее пароли оказались недействительными. Очевидно, кто-то, Алистер или полиция, сменил пароли или удалил ее аккаунты. Она подумала, что, пожалуй, это правильно, вот только сейчас ей было страшно одиноко — так пусто на душе и так хотелось прикоснуться к чему-нибудь родному, знакомому. Вот если бы мама была жива. Джоанна бы все отдала, чтобы поговорить с ней, обнять ее, рассказать ей обо всем, спросить у нее, что делать, как все это пережить. А теперь у Джоанны осталась только Кирсти.

В сумке мобильного не было. А вдруг полицейские его не забрали? Джоанна несколько раз набрала свой номер на городском телефоне Элизабет и побродила по дому, прислушиваясь, не раздастся ли где знакомый звонок. В конце концов трубка нашлась на пыльной верхней полке хозяйственного шкафа в бойлерной. Алистер спрятал ее, но забыл выключить. Ха! Джоанна выглянула в окно — убедиться, что машина Элизабет не вернулась, — и набрала номер Кирсти.

Раньше Кирсти всегда находила правильные слова. Когда сбежал отец Джоанны, Кирсти велела ей действовать: набрала номер его продюсерской компании и заставила Джоанну с ним поговорить. Он ее любит, сказал отец, ему очень жаль, но иногда так бывает, что родители становятся друг другу чужими, а ей-то он обязательно напишет, и приедет ее навестить, как только закончится ближайшая съемка, и свозит ее в свой новый дом в Канаде. После этого разговора Джоанне на какое-то время полегчало — пока она не поняла, что ничего этого папа делать не собирается. Но Кирсти постоянно была рядом и помогла ей справиться. И когда умирала мама, Кирсти приносила Джоанне в больницу лотки с карри и книги и обнимала, когда нужно было выплакаться.

На этот раз Кирсти говорила все не то.

— Когда это произошло, здесь было пятнадцатое февраля, — сказала Джоанна. — Но у вас было еще четырнадцатое, во всей Великобритании было четырнадцатое число, в моей родной стране. Я потеряла этот день, четырнадцатое. Он просто исчез, как и Ной. Понимаешь, в этом самолете случилось что-то такое, что из моей жизни исчез целый день — и забрал с собой Ноя.

Рассуждения Джоанны были слишком странными и бессвязными — из-за них Кирсти еще громче разрыдалась.

— Бедная Джо, милая моя Джо, как бы мне хотелось тебя обнять. Ты не должна терять надежду. Алистер о тебе заботится? Есть там рядом кто-то, кто позаботится о тебе?

— Ты просто говори, — попросила Джоанна. — Я хочу слышать твой голос.

Она так надеялась, что Кирсти перестанет окутывать ее незаслуженной добротой, но подруга только плакала. Она так тревожилась за Ноя, была так раздавлена горем любимой подруги, так корила себя за то, что не была с ней рядом в эти страшные дни. Попрощавшись и нажав отбой, Джоанна почувствовала себя еще хуже, чем до разговора. Она решила больше не звонить подруге и порадовалась, что Кирсти не может прилететь (ее отец проходил курс химиотерапии), а потом стала ругать себя за то, что могла этому обрадоваться. Она превратилась в чудовище.

Алистер вернулся, с порога сообщил, что через час у них запланировано телеобращение. И принялся готовить ее к новой пытке.

— Еще раз! — потребовал он, меряя шагами спальню и глядя на Джоанну, которая стояла в углу, выжатая как лимон, и держала в руке расческу, исполнявшую роль микрофона.

— Я просто хочу, чтобы он вернулся, — произнесла она заученную фразу.

— Имя! Назови его имя! — крикнул Алистер шепотом. Он становился настоящим профессионалом в этом деле.

— Хорошо! Ной. Ной. Ной. Я хочу, чтобы Ной вернулся!

— Не сдерживай слезы. Пускай текут!

Раздался звонок в дверь. Пора было покидать убежище.

С ней уже бывало такое раньше. Слова вертятся на языке, так и норовят вырваться наружу. Я трахалась с женатым мужчиной. Я люблю вашего мужа. Повсюду были камеры, журналисты, соседи и добровольцы из поисковых команд. Я убила своего ребенка. Можно просто произнести это вслух, прямо здесь, прямо сейчас, и все будет кончено.

Алистер замолчал. Он протягивал ей микрофон. Она прикусила язык, и слова, вертевшиеся на нем, обратились в кровь.

— Пожалуйста, — сказала она. — Если вы видели нашего малыша или если он у вас…

Алистер сжал ей локоть.

— Ной. Я хотела сказать: если Ной у вас… Если вы знаете что-нибудь о… о Ное… свяжитесь, пожалуйста, с полицией. Мы хотим только…

Она оглянулась на Алистера. Он не сдерживал слез.

— Простите, — сказала она. — Я не могу говорить, это слишком тяжело.

Джоанна не могла говорить еще несколько часов. Она очнулась, когда из гостиной раздался крик Алистера. Он орал в телефонную трубку:

— Что ты за мать, если позволила четырнадцатилетней дочери выступать с обращением по телевидению? Почему ты не посоветовалась со мной? Как ты могла допустить это ее: «согласно их показаниям, ребенка похитили из машины, которая была оставлена без присмотра», как будто бы… Ты что, не понимаешь, что подвергаешь ее опасности?

Джоанна перемотала сводку новостей на начало и прослушала безупречное обращение Хлои.

— Ничего себе… — пробормотала она. — Ну и девочка!

Алистер закончил говорить с бывшей женой и обрушил свою ярость на Джоанну.

— Она обвиняет нас! «Согласно их показаниям, ребенка похитили…» Она обвиняет нас, мать ее!

Он пулей вылетел из комнаты, оставив Джоанну одну перед телевизором. Она смотрела на подростка на экране и улыбалась.

— Ну и девочка! — повторила она.

Ей удалось наконец уснуть и проспать около часа. Проснувшись, она обнаружила, что Алистера рядом нет — он был в ванной. Он сидел на крышке унитаза и плакал. Она вошла и положила руку ему на плечо.

— Почему я не догадался? — спрашивал он.

Она опустилась рядом с ним на колени.

— Я держал его на руках в самолете, я укладывал его в коляску и потом — в машину. Как я мог не заметить?

Их прервал какой-то грохот, донесшийся снаружи. Джоанна выглянула в окно, но ничего не увидела и закрыла матовую фрамугу.

Алистер вытер глаза и уткнулся лицом в плечо Джоанне.

— Почему я ничего не заметил? Я бы мог его спасти.

Они долго плакали вместе. Джоанна была уверена, что никогда — ни до, ни после — они не были и не будут так близки.

19 Александра 18-28 февраля

Первый день реализации нашего Плана, Хлоя была сегодня в школе и выглядит поспокойнее. Я напечатала триста плакатов и купила ведро, клей и две кисти. Мы решили начать оттуда, где все случилось. До Пойнт-Лонсдейла полтора часа езды, по дороге Хлоя заявила, что не хочет звонить отцу. После того как он так отреагировал на ее телевизионное обращение, она вообще больше не желает иметь с ним дела — не хочет ни видеть его, ни разговаривать с ним. Раньше я бы обрадовалась, но сейчас — нет. Наоборот, мне все нутро скручивает от боли.

Прошло всего три дня с тех пор, как пропал Ной, но Пойнт-Лонсдейл уже выглядит так, как будто здесь ничего не случилось. Полицейский пост от мини-маркета убрали; какие-то люди болтают у административного здания через дорогу от младшей школы; группка местных безмятежно прогуливается по берегу; все магазины, кроме супермаркета, закрыты. Мы оборачиваем плакаты вокруг фонарных столбов на главной улице, но столбы слишком тонкие, и очень трудно разобрать, что изображено на плакате. Один плакат мы приклеиваем на дверь общественного туалета на детской площадке, по одному — на витрины закрытых кафе, булочной и магазина сувениров, а в супермаркете нам вызывается помочь девушка-продавщица и вешает еще два.

— Мы все молимся о его возвращении, — грустно говорит она.

Мы бредем дальше по пустынной главной улице, и Хлоя поражает меня своей осведомленностью. Вот дом, который они сняли. Вот тут Алистер заметил человека в джапаре. Вот тут была припаркована машина, когда Ной исчез.

На обратном пути мы молчим — думаю, потому что поездка вышла безнадежно-гнетущей. По дороге из Пойнт-Лонсдейла в Гилонг я вижу вдалеке пятна выжженной земли — черные заплатки на жухлой траве, и над ними — похожие на клешни обгоревшие ветки деревьев. Картина последствий лесных пожаров полностью соответствует нашему настроению.

Второй день реализации Плана проходит еще хуже. Когда я звоню в полицию, со мной отказываются разговаривать. Я очень устала на работе, и по дороге в Гилонг мы опять молчим. Плакаты мы начинаем расклеивать на центральной площади и оттуда двигаемся дальше по улицам, ведущим к дому матери Алистера. Но возникает ощущение, что все это бессмысленно. На обратном пути Хлоя спит.

Третий день: План признан провалившимся. Мы вернулись в Гилонг и видим, что многие наши вчерашние плакаты отклеились. Поверх одного из них кто-то налепил объявление о пропавшем коте. По кличке Герман.

— Он умер, — говорит Хлоя, когда мы едем домой. — Я больше не хочу этим заниматься.

Уже целую неделю Хлоя, вернувшись из школы, запирается у себя в комнате и делает уроки. Она скорбит по брату. Мне больше не надо беспокоиться, что она совершит что-нибудь опасное или неправильное. Алистер за первую неделю позвонил еще дважды, оба раза оставив сообщения о том, что новостей нет и что, он надеется, у Хлои все в порядке. Больше никаких попыток связаться с ней он не предпринимал и вот уже семь дней не звонил. Я никогда не прощу ему этого, как бы тяжело ему сейчас ни было.

Хлоя права: Ной, вероятнее всего, мертв. Все так считают. И чем больше проходит времени, тем чаще люди винят в случившемся Алистера и Джоанну.

Политический блогер Джеймс Мойер, у которого всегда был зуб на Алистера, написал сегодня, что лейбористы вот-вот выкинут Робертсона с работы. Вот что я у него прочитала:

Сайт «Ребенок из Лонсдейла: Доказательства» в самом деле безжалостен в своих обвинениях. Тот, кто его ведет, похоже, знает буквально все. Информация исчерпывающая, и ее объемы впечатляют — причем каждый день тут появляются обновления, а еще авторы сайта задаются такими вопросами, которые никому другому, кажется, и в голову не приходят. Я внимательно изучаю страницу «Вопросы без ответов» — их с каждым днем становится все больше.

Как Алистер Робертсон мог точно разглядеть, что было надето на гипотетическом человеке с расстояния в сто метров и под дождем?

Прибыв в летний домик, они загрузили в стирку кучу вещей, среди них чехлы на автомобильные сиденья и маленький чехол на креслице Ноя, — зачем?

Можно понять, что они заскочили на минутку в магазин, но почему не запереть машину? Она осталась незаперта. Следов вскрытия не обнаружено.

Почему на задней двери машины нет других отпечатков пальцев — только Джоанны Линдси и Алистера Робертсона?

Если принять объяснение Алистера Робертсона, почему у него грязь под ногтями — что он будто бы упал, когда бегал в поисках Ноя, — то по идее Алистер должен был весь вымазаться? Но источник сообщает, что грязь была только под ногтями и немного — на коленках. Почему? Неужели когда люди поскальзываются, они падают так аккуратно? Не выглядит ли более правдоподобным, что он стоял на коленях, роясь в земле?

Если Джоанна способна лгать и разрушать семьи, то на что еще она может быть способна?

Почему она ни разу не плакала?

Один из моих анонимных источников сообщил некоторые подробности первого допроса Джоанны полицией. На вопрос, спал ли ребенок, когда она зашла в магазин, Джоанна ответила, что он «молчал». Молчал, представляете? Не знаю, как вам, а мне такой ответ кажется странным.

Может, она психически больна? Спустя неделю после исчезновения Ноя кто-то видел, как соседи несли ее в дом свекрови. Аноним сообщает, будто бы у Джоанны были галлюцинации — она разговаривала с деревом. А вскоре после этого из дома свекрови вышел врач.

Отец оставил Джоанну Линдси, когда ей было тринадцать лет. Это, наверное, не прошло для нее бесследно?

Что она за учитель? Даже ее ученики настроены к ней критически. Один сказал мне, что она «с приветом», другой — что «неуравновешенная», а еще один — что она «увлекалась книжками про самоубийства».

Почему никто из родных и друзей Джоанны Линдси не приехал в Австралию помочь с поисками и просто поддержать ее?

Не сидит ли она на наркотиках? Полиция ее вообще проверяла?

Если Джоанна Линдси кормила грудью, зачем ей понадобились тампоны? У кормящих матерей месячных не бывает.

Вопросы, опубликованные сегодня, полны отчаяния и злости:

Почему полиция не обыскала дом свекрови?

Не находится ли там ключевая улика? Аноним в этом уверен.

Почему поисковых собак пустили только в прокатную машину?

Тщательно ли работали собаки? Нередко они бывают невнимательны.

Чем больше я вчитываюсь, тем отчетливее понимаю: авторы обвиняют не его, а ее. К своему удивлению, я обнаруживаю, что мне неприятен этот шквал ненависти к Джоанне, и выхожу из интернета.

Звонила моя адвокат — сказала, что слушание по делу об опеке все же состоится и она хочет встретиться со мной сегодня, чтобы убедиться, что мы хорошо подготовлены. Неужели они и в самом деле считают, что сейчас подходящий момент для оспаривания права опеки — учитывая обстоятельства? Полное безумие, но это вполне в духе Алистера — отказаться от отсрочки. Он не желает проигрывать, даже когда шансов у противника намного больше.

Адвокатская контора находится на двадцать третьем этаже одной из башен Риалто-Тауэрс. Лифт скользит быстро и мягко, точно в сказке. Выйдя из него, я останавливаюсь на несколько секунд, чтобы убедиться, что под ногами есть пол. Я не люблю высоту, поэтому до стойки регистрации иду по середине коридора и смотрю себе под ноги, чтобы в поле зрения не попало ничего слишком роскошного. Ковер — мягкий и без рисунка. Тихая музыка — назойливо умиротворяющая. Я опаздываю на две минуты, папе придется их оплатить, и общая сумма гонорара адвоката на сегодняшний день составит две тысячи двести семьдесят долларов. Девушка за стойкой регистрации — молодая и ослепительно-прекрасная. Так и слышишь, как проходило собрание, где обсуждался персонал: Побольше классных девчонок с сиськами — это привлечет клиентов-мужчин. Если бы столько денег было у женщин, у них на ресепшн стоял бы Брэд Питт.

— Латте, мисс Донохью?

Вероятно, у нее отмечено в компьютере, что мой любимый горячий напиток — латте. Я отказываюсь, потому что во время первого визита с меня содрали за кофе девять баксов. И еще три взяли за бискотти, которых я не просила.

Через минуту адвокатша уже усаживает меня в кресло и спрашивает, как у меня дела, но я научилась избегать дорогостоящих светских бесед.

— Прекрасно. Неужели слушание и вправду состоится?

У меня в блокноте — список вопросов, и я намерена потребовать прямых ответов на каждый из них.

— Во всяком случае, я ничего не слышала о его отмене или переносе, поэтому нужно подготовиться так, как если бы все шло по плану. Правда, дата пока не назначена.

Я перехожу к вопросу номер два.

— Как то, что с ними произошло, повлияет на мои шансы?

— Хороший вопрос, — говорит она, раскачиваясь в своем шикарном кожаном кресле.

— Я знаю. Вы могли бы на него ответить?

Моя прямота ее не шокирует. Я была адвокатом по правам человека, пока Алистер не обрек меня на материнство. Я была и адвокатом, и подругой, и счастливым человеком. В Шотландии я не имела права работать, а здесь у меня пока не получилось вернуться в профессию. И работа не самая подходящая для матери-одиночки, и мозги у меня никак не встанут на место.

— Трудно представить себе, чтобы кому-нибудь сейчас пришло в голову доверить им заботу о Хлое. О них чего только не говорят. У нее образ складывается совсем неважный: сначала роман с женатым мужчиной, потом ребенок, оставленный без присмотра в машине. В Интернете появился сайт, на котором собраны все сведения, косвенно доказывающие их возможную вину в случившемся. Называется «Ребенок из Лонсдейла: Доказательства». По десять тысяч посещений в день. Но, с другой стороны, есть вероятность, что у кого-то из посетителей сайта они вызовут сочувствие. И конечно же во многом все по-прежнему зависит от того, все ли хорошо у вас дома. С Хлоей все в порядке?

— Да, все прекрасно, — отвечаю я, решив, что два дня прогулов после трагического события можно не брать во внимание. — Вот — рекомендация от моего начальника.

Я протягиваю ей письмо — третий пункт информации, которую мне необходимо сегодня до нее донести. Письмо написал Джузеппе из «Бург-кафе», там говорится, что я уже год работаю в кафе по пятнадцать часов в неделю и зарекомендовала себя как честный и ответственный сотрудник.

— Вам нравится там работать?

— Да, — отвечаю я и перехожу к следующему пункту в своем списке. — Я веду альбом.

Я кладу перед ней альбом.

— Там фотографии, на которых мы с Хлоей делаем что-нибудь вместе, билеты на представления, которые мы вместе смотрели, поздравительные открытки, картинки, которые она для меня рисовала, записки и все такое.

Адвокат берет альбом и принимается его листать. Это может тянуться до бесконечности. Я выхватываю альбом у нее из рук.

— Я подумала, что он мог бы пригодиться на суде.

— Хорошо, — говорит она. — Конечно. Когда закончите, передайте его мне, я взгляну.

По-моему, на нее мое творение произвело куда менее сильное впечатление, чем на меня саму. Я перехожу к следующему вопросу.

— Алистер позвонил Хлое шестнадцатого февраля и оставил сообщение, что позвонит снова, чтобы договориться встретиться и сходить куда-нибудь вместе. После этого в течение недели он оставил еще два сообщения, но больше с тех пор не пытался выйти на связь. Хлоя не хочет видеть его и говорить с ним. Думаю, вам может пригодиться эта информация. Мне нужно сделать что-нибудь еще?

Она говорит, что на днях к нам заглянет социальный работник, чтобы оценить обстановку. Назначать время визита они не будут: весь смысл проверки — в ее неожиданности. Адвокат протягивает мне письменное согласие, которое я должна подписать, — этот документ позволит социальному работнику связаться со школой Хлои и моим терапевтом. В другое время я бы расспросила ее об этой проверке подробнее, но моим родителям это влетит в копеечку, и к тому же скрывать мне нечего.

— Каковы мои шансы? — спрашиваю я.

— Восемьдесят процентов против двадцати, если не произойдет чего-нибудь такого, что кардинально изменит ситуацию.

— Чего, например?

— Например, Хлоя вдруг передумает и захочет жить с ними. Она по-прежнему на вашей стороне?

— Как никогда раньше, — говорю я и надеюсь, что это правда.

— Ваши шансы будут еще выше, если их признают официальными подозреваемыми, что весьма вероятно. Ситуация становится для них все более непростой. Один мой знакомый служит в полиции в Гилонге, так вот он говорит, что они подумывают обыскать дом матери мистера Робертсона — до сих пор этого сделано не было.

— С чего бы им его обыскивать?

— Понятия не имею. Но, видимо, у них есть на то причины. И если полиция объявит их подозреваемыми, победа у вас в кармане. В общем, если не случится чего-нибудь такого, из-за чего вас сочтут еще более негодной матерью, чем Джоанна (а это должно быть что-то уж совсем из ряда вон), беспокоиться вам не о чем.

Я подписываю согласие, благодарю, сообщаю, что весь разговор занял у нас пять минут, что латте я не пила и бискотти не ела, и выхожу из кабинета прежде, чем она успевает спросить, где я купила эти туфли.

Дома я обнаруживаю, что произошло нечто такое, из-за чего меня могут счесть еще более негодной матерью, чем Джоанна. У дверей стоят двое полицейских, а на дорожку, ведущую к дому, наизнанку выворачивает мою пьяную четырнадцатилетнюю дочь. Мне сообщают, что, вместо того чтобы пойти в школу, она автостопом добралась до Гилонга, выпила там на пляже полбутылки водки и пыталась взломать замок в бабушкином доме. Полицейские сами из Гилонга, они отнеслись к ситуации с пониманием и доставили Хлою домой на своем автомобиле (опустив оконное стекло). Один из них — довольно молодой вьетнамец в штатском. Я видела его на заднем плане в новостях. Его зовут Фан, и он производит впечатление доброго человека. Хлоя им что-то смогла объяснить: она думала, что дома никого нет, и «просто хотела заглянуть». Джоанна была дома, она спала. Возбуждать дело против Хлои она не захотела.

Пока я вожусь с замком, за спиной у меня раздается мужской голос:

— Миссис Робертсон?

Я оглядываюсь и вижу у себя на пороге еще одного незнакомца. Он показывает мне удостоверение.

— Я — Тим Шоу… Из социальной службы.

Могу себе представить, какой отчет напишет для слушания по делу об опеке этот двадцатилетний паренек, который никогда не оставался наедине с ребенком дольше, чем на час, — что уж говорить о том, чтобы кого-нибудь воспитывать.

(Да, первыми словами, которые у меня вырвались, были: «Но… Послушайте! Сколько вам лет?» — и да, конечно, мне не следовало этого говорить, вы правы, это был недобрый и неумный вопрос, к тому же теперь отчет о ситуации у нас дома наверняка получится совсем нелестный — как будто блюющей дочери и двоих полицейских во дворе дома мне было недостаточно.) Но, знаете, я думаю, не будь он таким молодым, ему бы не хватило энергии на все то, что он успел сделать за час, потребовавшийся мне, чтобы добраться из Мельбурна домой. Позвонить адвокату и попросить ее передать по факсу согласие, которое я только что подписала и которое позволяло ему добыть сведения обо мне и Хлое от соответствующих специалистов. Позвонить в школу и узнать, что Хлоя пропустила уже три дня без объяснения причин и что ее поведение настолько ужасно (этого не знала даже я), что на завтра по этому поводу назначено специальное собрание педсостава. Позвонить моему терапевту — об этом он хочет поговорить со мной, когда полиция уедет, а Хлоя будет вымыта и уложена в постель.

— Если она опять убежит, сразу позвоните нам, — говорит Фан, когда я закрываю за ними дверь.

О боже.

В трамвае по дороге домой я планировала переодеться в платье в цветочек и испечь настоящий домашний пирог на случай, если вдруг явится социальный работник. Я представляла, как Хлоя вернется из школы, покормит свой зверинец, обнимет меня, и по ее поведению всем будет видно, как замечательно мы с ней живем.

Вместо этого Хлоя стоит на коленях перед унитазом, не закрыв за собой дверь туалета. Мальчик из соцслужбы, чей строгий костюм отнюдь не способствует созданию желаемого образа взрослого многоопытного мужчины, придерживает Хлое волосы, пока она издает такие страшные рвотные звуки, что я начинаю опасаться, как бы ее не вывернуло наизнанку целиком.

Потом я укладываю ее в постель, как он велел, как будто бы без его безапелляционных распоряжений я бы этого не сделала. (А кстати, сделала бы? Может, и нет. Может, я уложила бы ее на диване в гостиной.)

— Поспи, — говорю я, подоткнув одеяло и сунув ей в руки медвежонка. — Поговорим об этом позже.

— Мам? — невнятно мычит она мне вслед.

Я останавливаюсь на пороге.

— Что?

Она протягивает мне руку, но я слишком сердита, чтобы подойти и взять ее ладонь в свою.

— Мам, подойди! — просит она громко — так, чтобы услышал мальчик из соцслужбы, сидящий на кухне.

Я подхожу, хватаю ее за левое предплечье — пальцы сжимаются на нем немного сильнее, чем следовало, и говорю шепотом:

— Ты не понимаешь, что тебя могут у меня забрать? Не понимаешь? Твою мать, Хлоя, ты меня реально достала!

Когда я разжимаю руку, Хлоя разражается рыданиями — я никогда еще не видела, чтобы она так плакала. Пьяный, безумный, громкий, жуткий плач.

— О-о! — хрипит она. — Мамочка, я тебя люблю, не злись на меня! Мама!

Соцмальчик вошел в комнату и смотрит на нас.

— Я не злюсь на тебя, — говорю я.

— Ты сказала: «твою мать, ты меня реально достала!» — и так больно схватила за руку!

Я сжимаю ее ладонь.

— Тише, тише, солнышко. Нет-нет, ничего такого. Ты так много выпила, а раньше с тобой такого не случалось, ужасное ощущение, да? Бедная моя. Я на тебя не сержусь. Сейчас очень непростое время. Тебе очень нелегко, очень. Тебе нужно выплакаться, поплачь. Я не злюсь. Ты моя маленькая девочка. Я тебя люблю.

— Ты тоже моя маленькая девочка, я тоже тебя люблю, — говорит она.

Соцмальчик стоит теперь совсем рядом и с удивлением взирает на левое предплечье Хлои: розовый отпечаток моего большого пальца постепенно светлеет, но полностью так и не исчезает.

Когда мы возвращаемся в кухню, я вижу, что он заметил полупустую бутылку рядом с горой немытой посуды. К этому моменту я уже почти смирилась с тем, что этот младенец в пиджаке сдаст мою дочь Алистеру или в какое-нибудь детское учреждение, как только она проснется, поэтому хочется залпом выпить это вино и колотить себя бутылкой по голове, пока не умру. Мне удается побороть этот порыв, глубоко вдохнуть и предложить мальчику чай или кофе. Он бы предпочел чай, спасибо, с молоком, но без сахара. Чайник закипает, кажется, не меньше часа.

Он отхлебывает чай, ставит кружку на стол и наклоняется поближе ко мне.

— Как ваша депрессия? — доверительно спрашивает он.

Он уже убедился воочию в том, что я не забочусь о Хлое и занимаюсь рукоприкладством, и теперь вот решил перейти к причинам такого моего поведения. Я лежала в больнице два раза — лечилась от симптомов тревожного расстройства. Первый раз попала туда два года назад, второй — совсем недавно, прошло всего полгода. Оба раза я согласилась на госпитализацию, потому что смертельно устала от бесконечных мысленных споров, которые вела с Алистером, устала от мыслей о том, как он поступил со мной, — мысли эти преследовали меня днем и ночью. Я хотела, чтобы мне помогли избавиться от ненависти. Хотела стать равнодушной.

— Это была не депрессия, — говорю я и сама слышу в своем голосе воинственные нотки. — С тех пор как мы разошлись с мужем, я испытывала повышенную тревожность. В обоих случаях лечение не пошло мне на пользу, поэтому в итоге я просто стала справляться с этим сама. По правде говоря, оба раза я приняла всего по одной таблетке, но от них меня охватывало такое безумие, какого я не испытывала больше никогда: ни до, ни после.

— А как с алкоголем? — спрашивает он и кивает на вино, стоящее рядом с мойкой.

— Стараюсь не превышать четырнадцати бокалов в неделю.

Он недоверчиво приподнимает бровь.

— Не всегда получается, но я редко выпиваю больше трех бокалов за вечер. В Шотландии я пила немного больше. Там мне было очень одиноко.

Я рассказываю ему об этом, потому что на суде это все равно всплывет. Уж лучше сразу начистоту.

— По три бокала за вечер — это двадцать один в неделю, все равно слишком много и вредно для здоровья, я знаю. Но я никогда не напиваюсь до состояния опьянения — по крайней мере, с тех пор как осталась одна с Хлоей.

Я напрягаю память: доктору я сказала то же самое? Но это правда, так что, думаю, да, то же самое.

— В январе вас привлекли к ответственности за вождение в нетрезвом виде.

— Я выпила за обедом два бокала вина. Это меня не оправдывает, но я превысила норму совсем чуть-чуть. Думала, обойдется. И поела неважно. — Типичное оправдание алкоголички.

Соцмальчик ничего не записывает, но я так и слышу, как невидимая ручка у него в голове чиркает минусы напротив каждого пункта.

Он спрашивает о моих родителях, и я рассказываю, что мы видимся с ними не меньше трех раз в неделю и что Хлоя — их единственная внучка. Они сейчас на пенсии и уже не так энергичны, как раньше, но в Хлое души не чают. Он говорит, что хотел бы им позвонить, если можно. Потом он осматривает дом, неодобрительно качает головой при виде двух DVD на журнальном столике, помеченных знаком «18 +», и бутылок с водкой и джином на полке в столовой.

Я вдруг спохватываюсь и выхватываю из сумки альбом с фотографиями.

— Мы с Хлоей уже несколько лет ведем его, — говорю я и протягиваю альбом соцмальчику. — Такой, знаете, дневник мамы и дочки.

Я слежу за выражением его лица, пока он перелистывает страницы и переводит взгляд с поздравительных открыток на милые записочки и дальше — на фотографии, на которых мы с Хлоей вместе чем-нибудь занимаемся. Вот мы катаемся на роликах, вот едем в трамвае, обвешанные сумками с покупками, вот печем кексы, играем в парке в баскетбол, выгуливаем собаку Фила, делаем себе маникюр. Я едва дышу — так я довольна своим творением.

— Мне нравится серебряный зигзаг на черном фоне, — говорит он, показывая на снятые крупным планом ногти Хлои.

Я тоже смотрю на снимок. Мы с ней сделали себе тогда одинаковый маникюр, только она заказала себе серебряный на черном, а я — серебряный на белом.

Он перелистывает еще несколько страниц.

— Удивительно, как этот ваш маникюр не облез и не стерся, пока вы занимались всеми этими делами, — говорит он, просматривая еще несколько снимков и указывая на наши ногти, совершенно одинаковые и безупречные на каждой фотографии. — И еще интересно, почему Хлоя все время в одной и той же белой футболке с одинаковым пятном — что это, шоколадный торт?

Я с ужасом понимаю, что попалась. Все эти фотографии были сделаны в тот день, когда мне позвонил адвокат Алистера и сообщил, что мой бывший муж собирается добиваться опекунства. Я таскала Хлою по городу и как сумасшедшая фотографировалась с ней на каждом шагу, а она ныла, что это самая идиотская идея из всех, что когда-либо приходили мне в голову.

— Ой, это было такое пятно, ну никак не отстирывалось..

Очень неудачная попытка выкрутиться. Мы оба это понимаем. Я захлопываю альбом и убираю его обратно в сумку.

— Солнышко! Это мы! Ты тут?

За всей этой суетой я забыла запереть входную дверь, и мои родители вошли сами. Господи, прошу тебя, пусть мама и папа меня выручат!

Соцмальчик беседует с ними в гостиной чуть не целый час, и я с ума схожу от волнения. Я заглядываю к Хлое. Она храпит как старый алкоголик, след от большого пальца исчез. Я мою посуду и заглядываю в холодильник, надеясь приготовить что-нибудь такое, что приготовила бы сейчас хорошая мать. В холодильнике обнаруживаются покупные фрикадельки. Я вытряхиваю их из пакета, выбрасываю упаковку в ведро, потом спохватываюсь, что он может ее увидеть, и переворачиваю картинкой вниз. Хватаю сахарную пудру (черт, муки нет) и посыпаю ею столешницу, потом сминаю мясные шарики в один большой ком, добавляю сушеного розмарина и начинаю скатывать их заново и обваливать в сахарной пудре. Когда мои гости появляются на кухне, тут уже приличный беспорядок и половина фрикаделек снова приняла форму шариков. Мама, папа и мальчик улыбаются. Я понятия не имею, хорошо ли это.

Он протягивает мне руку на прощание.

— Простите, я вся в фарше! Хлое нужно будет поесть, когда она проснется.

Мальчик смотрит на мои перемазанные мясом ладони.

— А ваша мама рассказала мне, что Хлоя вегетарианка.

— А…

Я бросаю на маму яростный взгляд, и она становится красной, как ее вязаная кофта.

— Это… Это я для себя.

Зараза!

20 Джоанна 18-28 февраля

На третий день Джоанна направилась к письменному столу в спальне Элизабет. Элизабет и (или) Алистер собрали стопку пришедших по почте посланий и распечатали электронные письма. Большинство из них были от незнакомцев, которые возносили молитвы и отправляли деньги, но одно пришло из ее школы.

Еще одно письмо было от ее бывшего парня — Майка.

Милый Майк. Ну почему они не остались вместе! Можно было бы поехать с ним в Японию — или дождаться его возвращения. Они бы принимали вместе хорошие решения всю свою долгую и счастливую жизнь.

Разве можно причинять столько боли людям, которые так много для нее значат? Джоанна села за стол и принялась писать покаянное письмо. Она успела написать только: «Я прошу вас всех, пожалуйста, не молитесь за меня», когда услышала, как открывается входная дверь. Она разорвала листок на мелкие кусочки, схватила часть писем, чтобы почитать позднее, и бросилась обратно в спальню. Письма она спрятала под матрасом.

На четвертый день Джоанна взяла телефон в туалет и вышла в Интернет. Читая в блогах и новостях о тех, кто искренне ей сочувствовал, Джоанна ударяла кулаком в стену. Несколько раз ей удалось ссадить кулак до крови, а трещина с каждым ударом расползалась по штукатурке все дальше. Когда же о ней писали зло или с подозрением, Джоанна улыбалась. Пожалуйста, люди, подозревайте, молила она. Пожалуйста, спрашивайте себя, откуда у него грязь под ногтями. Спрашивайте, что мы за родители такие. Догадайтесь, что я на самом деле и есть убийца.

Забыть о ситуации с Хлоей, как велел Алистер, она тоже не могла. Она не спрашивала, а Алистер ничего не говорил о переносе слушания. Как бы то ни было, он обернет ситуацию себе на пользу и продолжит гнуть свою линию. Надо будет с ним поговорить. Попросить — пусть все отменит. Продолжать тяжбу теперь просто смешно. Нелепо даже предположить, что она сможет сейчас заботиться о другом ребенке.

Но самой навязчивой была мысль о могиле Ноя. Джоанна всей душой рвалась к ней. Она знала, что ей нельзя там бывать, и вместо этого по ночам переходила через дорогу и прикасалась кончиками пальцев к листьям соседского дерева.

— Здравствуй, малыш, — шептала она. — Здравствуй, мой хороший. Я слышу тебя. Я слышу тебя, мой маленький Ной.

На пятый день они с Алистером провели несколько часов в отделении полиции. Она снова и снова повторяла свои показания, и перечисление выдуманных событий становилось для нее чем-то вроде молитвы или псалма. Покормила, сцедила молоко, вспомнила, что не взяла с собой тампоны, забежала в магазин, и тэ дэ, и тэ пэ, святая Мария, аминь.

После того как их обоих допросили по отдельности, она смотрела, как Алистеру показывают в Интернете изображения джапар и «ютов», и он говорит двоим полицейским, стоящим у него за спиной: «Нет, нет, да, да, вот эта, да, вот такой».

Она смотрела, как Алистеру показывают фотографии сексуальных маньяков. Был ли незнакомец в джапаре похож со спины вот на этого человека? Фигура примерно такая? Высокого роста? Маленький? Худой? Такой, как этот?

«Нет, эм-м, не думаю, возможно».

Боже, какой он умный.

Она смотрела, как Алистеру показывают снимок, сделанный камерой слежения на автозаправке в Арарате, и Алистер пристально в него вглядывается. На снимке был изображен человек с младенцем на руках. Младенец плакал.

— Ну ты же видишь, что это не он, — сказала Джоанна. — Ной был меньше и намного красивее. У него были темные-темные ресницы!

Полицейские снова спросили о врагах. Были ли они у них? Возможно, политические оппоненты?

«Нет».

— Вы уверены, что Александра не могла сделать чего-то подобного? Из мести?

— Да нет, не думаю, — сказал Алистер, и на лице у него появилось такое встревоженное выражение, что женщина-полицейский посмотрела на него с недоумением.

— Вы уверены? — снова спросила она.

— Я уверена, — ответила Джоанна за него. — Она — хороший человек. К тому же у нее ведь есть алиби, верно? Она была дома с Хлоей.

Теперь пришел черед Алистера с недоумением взглянуть на Джоанну — и тогда женщина-полицейский снова посмотрела на него.

— Какого черта?! — рявкнула Джоанна, когда они уже сидели в машине. — Ты что, пытаешься повесить это на нее? Оставь ее в покое! Дома поговорим.

Джоанна в ярости потащила Алистера в комнату — прямо с порога.

— Садись, — сказала она.

— Да что такое? Что?

— Когда они допрашивали нас по одному, меня опять спрашивали про врагов. И показали мне фотографию тебя с какой-то рыжей женщиной, вы курили перед входом в отель в Харрогейте, где у тебя была конференция в прошлом ноябре. Вы стояли совсем близко, руки почти касались.

Она видела, что он взволнован, что-то изменилось в контурах губ. Ответил он вот чем:

— А меня они спросили про твой секретный банковский счет, на котором лежит сорок тысяч фунтов. Сорок тысяч фунтов, Джоанна! Ты копишь на что-то такое, о чем я не должен знать?

Этот счет не такой уж большой секрет, просто приятно сознавать, что он есть, что все это — ее деньги, так, на всякий случай. Ей не хотелось об этом говорить.

— Алистер, твою мать, кто это такая? Просто приударил за ней или влюбился? Кандидатка на мое место?

Он закрыл лицо руками.

— О боже, перестань. Мы сходим с ума.

— Кто она? И когда ты начал курить?

— Это ужасно, мы отдаляемся друг от друга! Неужели ты во мне сомневаешься? Не доверяешь мне? Иногда на скучных конференциях я выкуриваю сигарету-другую. Я не помню, что за рыжая баба курила со мной рядом в прошлом ноябре! После всего, что мы пережили вместе с тобой, зная, как сильно я люблю тебя, зная, что я все отдал бы ради тебя одной, ты во мне сомневаешься?! Я могу вынести все что угодно. Я могу даже научиться жить с мыслью, что мы потеряли Ноя. Но если ты не будешь мне доверять — этого я не перенесу.

В эти дни он легко плакал. Она увидела слезы и смягчилась.

— Ладно, ладно, я буду тебе доверять.

Алистер утер слезы ладонями, обнял ее и выждал секунду, прежде чем сказать:

— Чтобы пережить все это, нам нужно поддерживать друг друга. И сохранять спокойствие.

Несколько дней она скрывала, что у нее температура, радуясь ознобу и жару: единственной реальностью стала головная боль, а все остальное словно исчезло. Но через неделю после гибели Ноя она проснулась в восемь утра в холодном поту.

— Я не слышала его плача! — сказала она перепуганному Алистеру.

Он нагнал ее только на другой стороне улицы, Джоанна стояла перед деревом лилли-пилли, цепляясь пальцами за кору.

— Ной! — бормотала она сквозь слезы. — Мамочка здесь! Мамочка хочет поговорить с тобой!

Алистер схватил ее в охапку и понес домой.

— Милая моя, милая, ты вся горишь. Тсс… Давай я уложу тебя обратно в постель. Сейчас позовем доктора.

— Вот, примите это, — сказал ей чуть позже врач.

Джоанна услышала слова «лихорадка», «шок», «бред», и еще до нее донеслись невнятные рассуждения на тему посттравматического стрессового расстройства. Температура подскочила до сорока, Джоанну то бросало в пот, то било в ознобе.

Они думали, что она уснула, и на несколько часов оставили ее одну. Спрятавшись под матрасом, словно боящийся темноты ребенок, она зашла с телефона в «Гугл» и упивалась чужими версиями и предположениями. С тех пор как она выходила в Сеть в прошлый раз, в блоге, посвященном Ною, появился новый пост.

Весь «Твиттер» поражается: какая женщина оставит своего ребенка одного в машине? Что ж, я скажу вам, что по этому поводу думаю лично я.

Женщина, способная на такое, способна и на чудовищную ложь. На жульничество и обман, на то, чтобы увести мужа у порядочной женщины и разбить жизнь ее ребенку.

Вот каково мое мнение на сегодняшний день. Думаю, Джоанна Линдси — аморальный человек. Полагаю, она всегда была обманщицей. На мой взгляд, это она виновна в гибели своего сына.

Моя задача — собрать доказательства, ради этой цели и создан этот блог. Ради торжества закона в отношении Ноя.

Со времени его исчезновения прошла неделя. Вот два комментария из тех, что появились тут за это время. Почему она совсем не ищет своего малыша? После того как он исчез, она заперлась в доме свекрови — что это вообще за женщина, если она даже не пытается его найти?

В телевизоре она была такая отчужденная. Даже не плакала. Что это вообще за женщина, если она даже не плачет?

Я жду ваших комментариев.

А если у кого-нибудь есть информация или соображения, которыми вы хотели бы поделиться со мной лично, пожалуйста, пишите мне на почту iusticefornoah@hotmail.com

Конфиденциальность гарантирована.

Возможно, если бы не жар, Джоанна не стала бы немедленно заводить себе новый почтовый адрес и выходить на связь с блогером.

Кому: justicefornoah@hotmail.com

От: anonymoussympathiser@gmail.com

Дорогой блогер

Потный большой палец дрожал — Джоанне не сразу удалось набрать письмо на экране телефона.

Вы правы. Она безнравственная женщина. У меня есть сведения из проверенных источников, но я пока остерегаюсь раскрывать свое имя. Как вы можете мне гарантировать, что я ничем не рискую, передавая вам информацию?

Ответ пришел через три минуты, все эти три минуты Джоанна провела, свернувшись под одеялом и давясь рыданиями.

Если ваша информация представляет интерес для поисков, она будет опубликована в блоге под именем Аноним 1. Ваше имя сохранится в тайне.

Большой палец набрал ответ на экране.

Спасибо. Сегодня утром Джоанну Линдси видели при очень странных обстоятельствах: ее переносили через дорогу соседи, которые утверждают, что она разговаривала с деревом. Сумасшедшая! Она принимает сильное успокоительное.

— Дорогая, что ты там делаешь?

Алистер стоял у кровати и стаскивал с нее одеяло.

Когда он вошел?

Она затолкала телефон себе под бок.

— Ничего.

— Все наладится, я обещаю.

Он поцеловал ее раскаленный лоб.

— О боже, солнышко, ты прямо горишь. Отдыхай, моя хорошая, отдыхай. Все наладится. Ты ведь знаешь, как крепко я тебя люблю?

На следующий день жар усилился, и она понятия не имела, что там происходит — за пределами комнаты. Алистер и Элизабет по очереди поили ее водой и кормили супом с ложечки. Они передавали ей сообщения от Кирсти, коллег и дальних родственников.

Алистер давал ей лекарство.

— Нет, это не пенициллин, солнышко, тсс, тихо, тихо, это валиум, а вот это — антидепрессант, а это — ко-кодамол, — говорил он, выкладывая таблетки ей на язык и вливая в рот жидкость из ложки.

У нее не было сил сопротивляться, но она знала, что эта жидкость — антибиотик. Всякий раз, когда Алистер наливал его в ложечку и пытался дать Джоанне, она вспоминала о том, что наделала, и горло судорожно сжималось.

В тот вечер Алистер наполнил для нее ванну в смежной с их спальней ванной комнате, помог забраться в воду, вымыл ее губкой, помог выбраться и насухо обтер полотенцем.

Когда он оставил ее на ночь одну, чтобы выспалась как следует, из-за жара у Джоанны начались галлюцинации. Стоило ей открыть глаза, как предметы соединялись друг с другом прямыми линиями: дверь — коробка — окно, подбородок — подушка — грудь, стол — книжный шкаф — торшер. Даже когда она закрывала глаза, отпечаток линий оставался на сетчатке. Джоанна была слишком слаба, чтобы задаваться вопросом, почему это происходит, но она видела треугольники — повсюду.

И образы из прошлого. Живые, цветные, знакомые на ощупь: мягкое белое боди Ноя прижимается к изгибу локтя Джоанны на сиденье номер 17Н, его губы — тоже мягкие, и она раскрывает их пальцем, чтобы убить его ядом, налитым в ложечку.

Может, это и в самом деле посттравматическое стрессовое расстройство? Связь с реальностью у нее уж точно была нарушена. Посреди ночи она отправила блогеру новое письмо.

Я располагаю сведениями о том, что она не поднимается с постели. Говорят, у нее галлюцинации. Ей мерещатся всякие вещи!

Спасибо за письмо, — ответил блогер. — Пожалуйста, держите меня в курсе, если узнаете что-нибудь еще. Я обещаю, что сохраню ваш адрес в тайне.

Два дня спустя у Джоанны все еще не было сил подняться с постели. Она лежала в кровати, разглядывала комнату, замечала детали. Комната была ярко-синяя, большое окно выходило в сад позади дома. На окнах ярко белели жалюзи, которых не открывали с тех пор, как Джоанна заболела. Это была бывшая детская Алистера, до сих пор заполненная его вещами. На комоде в идеальном порядке красовались крикетные и футбольные трофеи. На полках стояли книги по истории и политике и богатая подборка Стивена Кинга. Герб Робертсонов висел в тяжелой дубовой раме, и на нем значилось Virtutis gloria merces[5] — что бы это ни значило. Отец Алистера эмигрировал в Австралию из Стерлинга в двадцать три года — вот откуда и этот фамильный герб, и постоянный вид на жительство в Великобритании у Алистера, и красно-сине-зеленая клетчатая юбка-килт, которую он надевал на пафосные мероприятия в Эдинбурге. У них много общего — так ей казалось, когда они познакомились. Шотландские корни, интерес к политике, схожие семейные истории и то, что у обоих не было ни братьев, ни сестер.

Что еще? К двери была прикноплена его школьная рубашка, вся в подписях одноклассников. На стене над кроватью висела школьная фотография в рамке — Алистеру тут, наверное, лет четырнадцать, как Хлое сейчас. Они удивительно похожи — одинаковые карие глаза, проницательный взгляд. Тут же висело фото его отца на теннисном корте — строгое лицо, старомодный облик, карие глаза, каштановые волосы. Врач-терапевт, он умер от рака кожи, когда Алистеру было тринадцать. В комнате многое напоминало об отце: медицинские дипломы в рамках, снимки его выступлений на всяких важных мероприятиях и встреч со всякими важными людьми. Любой следователь, окажись он тут, имел бы все основания сделать вывод: отец Алистера был человек значительный и мужественный и сын его боготворит.

Ранняя утрата отца тоже сближала Джоанну с Алистером — ее отец пропал с горизонта, когда она была подростком. Как-то вечером она вернулась домой от Кирсти и обнаружила, что его сумок и гитары нет, мама плачет в ванной, а на столе — записка: Джоанна, прости меня. Я всегда буду на связи, папа, ххх. «Буду на связи», как оказалось, означало три открытки на дни рождения: «Тебе 13!», «Счастливого 14-летия!», «Не могу поверить, что тебе уже 15!». Он ни разу не перезвонил ей после того единственного разговора, когда она сама по настоянию Кирсти набрала его рабочий номер. У нее даже адреса его не было, Джоанна знала только со слов матери, что он живет где-то в Канаде с «той молодой кинооператоршей с исландских съемок и двумя ее сопляками», как говорила мать. Сначала Джоанна, как все дочери, во всем винила мать. А та, как все матери, смиренно принимала обвинения. Шесть лет назад, перед самой смертью от рака легких, мама сказала: «Найди отца. Прости его». Джоанна держала умирающую за руку и думала: вот уж нет, пошел он к черту.

— Как думаешь, у нас с тобой есть трудности с формированием привязанности? — в шутку спросила она у Алистера как-то раз, когда они встретились в отеле.

— Я думаю, что к тебе я очень привязан, — ответил он.

Теперь, припоминая эти прекрасные моменты, Джоанна больше не видела в них ничего прекрасного. Сейчас при мысли о том гостиничном номере она отчетливо услышала, как гудит телефон Алистера, а он не отвечает на звонок. И увидела почти пустую бутылку на прикроватном столике — Джоанна выпила тогда слишком много, чтобы не чувствовать вины. Уловила доносящиеся из-за окна голоса рабочих — все происходило посреди дня, на нейлоновой простыне в дешевом отеле. Припомнила, как сказала тогда: «Надо ответить», а Алистер бросил: «Да ну ее к черту».

Выходит, в этом воспоминании нет ничего прекрасного. Тогда, лежа на гостиничной кровати, она считала, что влюблена, но она бы, наверное, влюбилась в любого, с кем за четыре часа можно трижды испытать оргазм.

Или вот еще: они едут в деревню, и Джоанна просит Алистера рассказать ей об отце.

— Он целыми днями пропадал на работе, — говорит Алистер. — Я помню, что мечтал пойти с ним на рыбалку, но он все время это откладывал. Рявкал: «В следующие выходные! И хватит меня дергать!»

Джоанна тогда протянула руку и погладила его по ноге. Это было одно из тех мгновений, которые, как ей казалось, она будет с нежностью вспоминать до конца своих дней: ранимый Алистер, Алистер, который открывает ей душу. Теперь же, воскрешая в памяти этот разговор, она осознала, что протягивала руку с заднего сиденья машины, где пришлось лечь, чтобы никто не увидел. Когда машина выехала за город, Джоанна видела только верхушки деревьев, крыши домов и фонари. Она лежала и думала, что вот таким стал теперь ее мир: сплошь отрубленные головы, все оторвано от земли, лишено корней. А когда они затормозили где-то на проселке, она скомандовала себе: «Подъем, Джоанна, его надо затащить сюда, на это сиденье, и времени на все про все — час. Ну-ка, быстро, где там у нас вино?»

Конечно же у них обоих был комплекс безотцовщины. Алистер превратился в своего отца, а Джоанна влюбилась — в своего.

Из постели ей была видна коробка с надписью «Аскот-Вейл» черным маркером на боку. В этом пригороде Мельбурна Алистер с Александрой жили до того, как перебрались в Шотландию. В коробке, вероятно, хранились вещи из их дома.

Джоанна впервые видела настоящего Алистера, в контексте его собственной жизни. Комната дышала им — агрессивным, амбициозным мальчишкой, росшим без отца. Ей не нравилась эта комната. Ей не нравился Алистер.

Джоанна свесила ноги с кровати, чтобы встать, и почувствовала под бедром что-то острое. Край открытки. Точно, она ведь сама сунула под матрас стопку писем несколько дней назад. Достав письма, она принялась читать.

Одно прислала женщина, пережившая нечто подобное. Джоанна тут же узнала ее имя — да и кто бы его не узнал?

Я знаю, каково вам сейчас. Люди станут говорить, что вы — не женщина. Что вы — плохая мать. Будут обвинять вас во лжи. Будут копаться во всех ошибках, которые вы совершали в жизни, будут показывать на вас пальцем. А пока они все это говорят, вы будете медленно умирать, потому что ваш ребенок пропал и вам нужно только одно — знать. Вам нужно только одно — выяснить, что с ним случилось, узнать, где он. Я знаю, это муки чистилища — нет, это сам ад. Если когда-нибудь вам захочется поговорить…

Джоанна не смогла дочитать письмо: бедная невинная женщина полагает, будто Джоанна оказалась в такой же ситуации. Она положила письмо обратно в конверт и запихнула под матрас.

Было несколько открыток от незнакомцев — молимся о вас, думаем о вас, — и два чека, один на сто долларов, другой — на двадцать фунтов.

Написала и мисс Эймери: «Возможно, вы меня не помните. Но я сидела за вами в самолете из Глазго. Вы уронили сумку мне на ногу и извинились. Ваш малыш все никак не идет у меня из головы. Вам пришлось так нелегко во время рейса. Как жаль, что я не сумела вам помочь как следует. Если я смогу чем-нибудь быть вам полезна, вот мой телефон: 555 78345, а вот — адрес: Виктория, Парк-вилл, Норт-Амброуз-стрит, 12. Мало ли что».

Джоанне тоже было жаль, что эта старушка так мало помогла ей в полете. Может, если бы все эти идиоты ей хоть немного помогли, Ной остался бы жив.

Она сунула открытку под матрас к остальным, встала и тут же почувствовала такую слабость, что едва не потеряла сознание. Держась за стену, она кое-как добралась до коробки под окном, открыла ее и вынула оттуда две дорогие толстостенные оранжевые кастрюли. Алистер говорил, что любит готовить, но почему-то каждый раз, когда принимался за стряпню, становился раздражительным и ворчливым. (Выйди из кухни! Выключи музыку!) Чтобы хорошо готовить, ему была необходима самая лучшая утварь, поэтому и в Шотландии он купил себе точно такие же кастрюли. Под кастрюлями обнаружились два фотоальбома.

Джоанне было больно смотреть на их свадебные фотографии. Приглашение на первой обложке гласило, что бракосочетание Александры и Алистера состоится в ретропоезде, который отправится из Куинсклиффа в Драйсдейл с остановкой в Суон-Бэй. Золотые буквы вверху открытки гласили «Ал+Ал». На снимках Алистер и Александра выглядывали из окна поезда, махали фотографу и улыбались, и видно было, что они счастливы и влюблены — так, как могут быть счастливы и влюблены молодые парень и девушка. У Александры волосы до плеч, платье без бретелек и безупречная фигура. Джоанне было неприятно видеть эти фотографии: Александра и Алистер клянутся друг другу в вечной любви, стоя в вагоне поезда; танцуют джаз на платформе в Драйсдейле; наконец, чокаются бокалами на балконе шикарного викторианского отеля в Куинсклиффе. Даже странноватый шафер жениха — и тот, казалось, был без ума от Александры: почти на всех фотографиях он маячил в кадре, неизменно улыбался и не сводил с невесты влюбленных глаз. Джоанна не знала, ревность ли это, но почувствовала, как комната поплыла перед глазами. Ал+Ал! Она вернула альбом и кастрюли в коробку, взяла второй альбом и забралась с ним в постель.

Рассматривать эти фотографии оказалось еще больнее. Подписи были сделаны незнакомым почерком — наверное, писала Александра.

Ал и Ал в парке Фрейсине.

Смотрите, кто у нас получился! Хлоя Элизабет Робертсон, 7 фунтов 4 унции.

Первый Хлоин зуб!

Первый раз в первый класс!

Хлоя с папой строят самый грандиозный песчаный замок в Южном полушарии!

Мама, папа и Хлоя на ее четвертом дне рождения.

Хлоя — королева Стерлингского замка!

Джоанна собралась с силами, встала с кровати и вернулась к коробке, чтобы убрать альбом на место.

Опустившись на колени перед коробкой, она заметила под кроватью черный чемоданчик, который привезла с собой из Глазго. Она подползла к кровати, вытащила из-под нее чемоданчик и прижала к груди. Поцеловала черную крышку, расстегнула молнию основного отделения и вдохнула его запах, хотя внутри совсем ничего не было. Может, чемоданчик пахнет Ноем? Нет. Она нежно застегнула молнию и в этот момент вдруг нащупала что-то во внутреннем кармане. Чемодан разбирал Алистер, он все оттуда вынул, но, видимо, что-то упустил.

Красный слюнявчик Ноя, тот, который был на нем в самолете. Она прижала слюнявчик к лицу, чувствуя, как засохшая корочка царапает ей щеку. Она знала, что это за корочка. Смертельное лекарство пролилось на слюнявчик, когда она поила им Ноя.

Стало трудно дышать. Ее вырвало прямо на пол.

— Все в порядке?

На пороге стояла Элизабет, услышавшая ее из соседней комнаты.

Джоанна спрятала слюнявчик в пижамные штаны.

— Простите меня, — проговорила она.

— Ну что ты, милая, ничего страшного, сейчас я все уберу.

Элизабет заметила на полу альбом. Улыбнулась, сходила за половой тряпкой, убрала рвоту и, вернув альбом на место, присела на край кровати. Она окунула фланельку в миску с теплой водой и протерла Джоанне лицо.

— Что, из-за альбома расстроилась?

Из Элизабет получилась бы отличная сиделка, с мягкими руками и ласковым голосом, подумала Джоанна. И молча кивнула в ответ: губы у нее дрожали от сдерживаемых рыданий.

— Не теряй надежды. Мы найдем его.

Хрустящий слюнявчик был доказательством того, что произошло: затвердевшим, несгибаемым доказательством. И доказательство это сползало сейчас по ноге внутри пижамной штанины.

Она еле удержала в себе слова, которые пульсировали в голове: «Не найдем. По крайней мере, живым».

— Вы удивились, когда он рассказал обо мне? — спросила она вместо этого.

— Я — нет… Для меня это не было сюрпризом. Он всегда был… Не знаю, страстным — правильное слово? Его жизнь — сплошные драмы, и так было всегда. Женитьба, рождение ребенка — я с самого начала боялась, что ему придется нелегко.

— Вы сердитесь на меня за то, что я разбила их семью?

— Нет, Джоанна. В чем я точно уверена, так это в том, что нам, женщинам, надо держаться вместе.

— Он целый месяц не говорил мне, что женат.

Элизабет осуждающе поцокала языком.

— Александра была хорошей матерью?

— Да.

— А я — нет.

— Ты — хорошая мать, — заверила Элизабет, выжимая тряпочку и снова окуная ее в теплую воду. — Он только об этом и говорил, когда звонил мне. Что это такое удовольствие — смотреть на вас с Ноем.

— Не может быть!

— Но это так!

— А что вы думаете насчет опеки, которую он хочет получить?

— Думаю, что ребенку нужны отец и мать. И разлучать девочку с дедушкой и бабушкой тоже нельзя. Она с ними очень близка.

Джоанна огляделась по сторонам.

— Я не уверена, что хорошо знаю вашего сына.

Элизабет положила тряпочку в миску и поставила миску на пол. Джоанна пожалела о сказанном. Ей не хотелось сердить Элизабет, но господи, как же здорово было с кем-то поговорить.

Элизабет взяла ее за руку. Слава богу, она не обиделась.

— Разве женщины могут хорошо знать своих мужчин?

— Я бы этого хотела.

Элизабет тоже оглядела комнату, которую Джоанна изучала вот уже несколько дней.

— В детстве он вечно убегал без предупреждения, залезал на крыши, прыгал с них — все в таком духе. А сколько раз я теряла его в магазинах! Однажды он пропал на пляже — я даже вызывала полицию. Он был непоседой, постоянно искал неприятностей. Но при этом таким очаровательным! Бедный Алистер.

Она вздохнула и посмотрела на Джоанну.

— Отец умер, когда ему было тринадцать. Он очень изменился после этого. Ну или, правильнее будет сказать, повылезали какие-то его не самые симпатичные черты. Ты же знаешь мальчишек: как я ни старалась, он меня никогда не слушал.

«Со мной случилось то же самое? — подумала Джоанна. — Я тоже стала хуже, когда ушел отец?» Она никогда не задумывалась над этим, как-то не приходило в голову.

— Я не хочу отнимать Хлою у матери.

Вот, она сказала это.

— Не всегда все складывается хрестоматийно, как у нас с отцом Алистера. Мы познакомились в больнице, в Гилонге, я уронила планшет с отметками о состоянии больных, и он его поднял! Результат: я стала хранительницей очага и хозяйкой дома, а он — уважаемым врачом. У нас была старомодная семья, но семьи ведь бывают самые разные. Я очень надеюсь, что можно что-нибудь придумать и не разлучать Хлою ни с одним из родителей.

— Но Алистер этого не хочет.

— Он злится. Из-за того что она сбежала. Ничего, отойдет.

— Вы думаете, он отходчивый?

Элизабет пожала плечами. Они обе знали, что Алистер был не из таких.

— Где он? — спросила Джоанна.

— В полиции. Мы не хотели волновать тебя раньше времени, но у них есть кое-какие новости!

— Правда?

— Да, и на этот раз появился… Нет, прости, я не хочу тебя обнадеживать.

— Вы меня не обнадежили.

— Джоанна, дорогая…

Элизабет взяла с прикроватного столика щетку и принялась расчесывать Джоанне волосы.

— Элизабет, скажите, тот календарь, который мы для вас сделали… Можно мне на него взглянуть? У меня здесь нет никаких фотографий. Я хочу увидеть его лицо.

Миссис Робертсон тут же принесла календарь и положила Джоанне на колени.

— Хочешь, чтобы я осталась?

Джоанна мотнула головой, а затем, едва дождавшись, пока закроется дверь, достала из пижамной штанины слюнявчик и засунула его под матрас, к письмам. Она погладила первую фотографию. Январь: они с Ноем в роддоме, он лежит у нее на руках, завернутый в белую пеленку. Ее улыбка тут искренняя, она по-настоящему счастлива. Ной не плачет. Джоанна провела по его личику дрожащим пальцем и перевернула страницу. Февраль: Ной — в коляске перед домом, он спит, завернутый в голубое одеяло с кроликом — то самое, в котором умер. Джоанна поцеловала фотографию, и губы ее искривил вой, который длился час за часом, пока в комнату не вошел Алистер и не вырвал у нее календарь.

Потом она слышала, как на кухне он орет на мать:

— О чем ты думала? Разве я непонятно объяснил, что ей сейчас нужно?

Она слышала, как Элизабет оправдывается:

— Ей нужно выплакаться.

— Ей нужен отдых! И чтобы ей не напоминали о нем!

Он грохнул чем-то — наверное, дверью.

Джоанна свернулась калачиком и тихонько стонала, стискивая мягкие груди и пытаясь усилием воли заставить их снова болеть и стать твердыми, как камни. Она щипала их, сжимала, но от них больше не было проку: бессмысленные, мягкие, никакие.

Опасаясь, что ее поймают, Джоанна торопливо набрала сообщение, не обращая внимания на ошибки.

Кому: justicefornoah@hotmail.com

От кого: anonymoussympathiser@gmail.com

Зачнм кормяей матери тампоны?

Зачем они почтирали накидку от автомосбильного смдения? Полиция не проводида обыска в доме его матери — пускай пповедет.

Анониим 1

Алистер разбудил ее на сеанс утреннего инструктажа, ухватив за плечи и довольно грубо встряхнув.

— Что? Что такое?

Бледный и рассерженный, он впихнул ей в рот две таблетки валиума, потом взбил подушки, чтобы немного успокоиться, и помог ей сесть.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он.

— Ты меня пугаешь. Что случилось?

— Планы меняются, — сказал он и протянул ей чашку чая, которую поставил на столик у кровати, прежде чем разбудить ее. — Мне нужно придумать запасной вариант.

— Алистер, говори понятнее.

— Меня отстранили от работы на время следствия. Чертов Джеймс Мойер опять разорался на весь Интернет: «Вокруг лейбористского гуру и его любовницы сгущаются подозрения». Долбаный козел. Еще и написал про тот блог. Тот, кто его ведет, все про нас знает.

Алистер потянул себя за челку. Осторожнее, подумала Джоанна, а то последнее выдерешь.

— Как же они могли тебя отстранить?

— Ричард Дэвис звонил из Лондона. У него есть закрытая информация: анонимный источник сообщил полиции, что в этом доме есть какие-то улики против нас. Они плюс чертов блог «Ребенок из Лонсдейла» — и пожалуйста, мы — подозреваемые. Неофициально пока, но это вопрос времени. Похоже, кто-то что-то знает. Кто-то из своих. Но что такое может быть тут, в доме? Что они могут искать? Я все перерыл. У тебя нет никаких идей?

— Эм-м…

— Пожалуйста, подумай!

— Я думаю. — Причем куда напряженнее, чем ему кажется. Теперь можно со всем этим покончить, просто оставить слюнявчик под матрасом — и все.

— Джо, если они что-нибудь найдут, мы погибли!

Как будто они еще не погибли.

— Помоги мне искать. Прошу тебя, встань и помоги мне. Мамы нет дома. Это наша общая беда. Пожалуйста, подумай хорошенько! Я схожу с ума. Мне страшно. Мне нужна твоя помощь!

Джоанна засунула руку под матрас и нащупала слюнявчик. Она протянула его Алистеру, изумляясь произведенному впечатлению.

— Что?.. Откуда?..

— Он был на нем, когда я давала ему лекарство. Вчера нашла в чемодане. Мы забыли его уничтожить.

Алистер пощупал засохшую корочку.

— Но кто и откуда мог о нем узнать?

При виде слюнявчика она расплакалась.

— Кто мог о нем знать? — закричал он. — Ты что, с кем-то разговаривала?

Врать ему оказалось легче, чем она предполагала. Девять месяцев лжи, сопровождавшей их роман, не прошли даром.

— Я все время была здесь, в постели. О нем никто не мог знать. Если только кто-нибудь не нашел его раньше, чем я. В первый вечер полиция ходила по всему дому. Скорее всего, они ищут не слюнявчик, просто они что-то подозревают и хотят все тут осмотреть.

— Да ты с ума сошла! Какого черта ты его не выбросила?! Почему не рассказала мне??

— Прости, — выдавила она сквозь слезы.

Она смотрела через окно, как Алистер включил барбекюшницу на заднем дворе и сжег все, что осталось у нее от сына, на газовой горелке. Затем он поджарил там же несколько сосисок, задумчиво переворачивая их над огнем.

Он вернулся с тарелкой, на которой лежали сосиски с хлебом. Теперь он выглядел куда спокойнее.

— Прости меня, — сказал он. — Я ужасно с тобой разговаривал. Так нельзя. Я стараюсь держаться, но не всегда справляюсь. Я очень боюсь, что кто-то что-то знает, видел что-нибудь. И еще это отстранение от работы — я просто поверить не могу.

— Я не буду это есть, — сказала Джоанна, отодвинув тарелку.

— О боже, конечно, прости, пожалуйста. Просто надо было барбекюшницу использовать, понимаешь… На случай, если они заметят, что ее разжигали.

Он поставил тарелку на пол так, чтобы она ее не видела.

Джоанна положила руку ему на плечо. Она любит его, когда он позволяет себе быть ранимым и слабым. Да, так и есть — она любит его. Ну конечно, она его любит.

Он лег рядом.

— Обними меня, Джоанна. Обними меня покрепче.

Фан и его команда прибыли часом позже. Алистер прекрасно их знал. До сих пор они были союзниками, но на этот раз никакого чая и бананового пирога полицейским не предложили. Пока полиция заглядывала под подушки и рылась в ящиках комодов, у дома дежурили журналисты. Элизабет вернулась и сидела теперь вместе с Джоанной и Алистером на диване.

— Какая чудовищная трата времени и сил, — говорила она сквозь слезы.

Перед уходом следователь Фан извинился: он ничего не нашел и признался им в этом.

— Поймите нас, мы обязаны проверять каждую версию, — сказал бывший союзник Алистера.

— Конечно. Все, что угодно, — лишь бы поскорее найти его. Я надеюсь только, что впредь мы не будем тратить время даром.

Алистер захлопнул дверь и шумно выдохнул.

Около полуночи Джоанна услышала в саду какие-то звуки и встала с постели, чтобы посмотреть. Алистер убирал что-то в сарайчик для инструментов. Что это могло быть? Она услышала, как он вернулся, включил душ в хозяйской ванной: вода лилась очень долго. Хлопнула еще одна дверь. Раздался гул стиральной машины. Когда он лег в постель рядом с ней, Джоанна притворилась спящей. Он прижался к ней сзади, обнял и поцеловал в шею.

— Привет. — Она постаралась произнести это так, как будто только что проснулась.

— Привет, милая. — Он, похоже, обрадовался, что она проснулась. — Тебе было так плохо. Мне так скверно, когда ты где-то витаешь. Ты меня ненавидишь? Ты меня разлюбила?

Она повернулась и обняла его.

— Конечно нет.

Его глаза были так близко, что ей не удавалось хорошо разглядеть их. Она слегка отодвинулась.

— Что ты там говорил о запасном варианте?

— А, да нет, ничего. Теперь все будет в порядке. Все будет в порядке.

На следующее утро Алистер разбудил ее со словами:

— Пора выбираться из этой комнаты.

Он снял с нее пижаму и напустил в ванну пены.

— Все позади. Все будет хорошо. Давай-ка, шагай потихоньку. Сегодня твоя задача — добраться до гостиной.

Когда она управилась с мытьем и оделась, он проводил ее до дивана, укрыл одеялом и поставил DVD со «Звуками музыки». Потом принес стакан воды, таблеток и два других диска («Бриолин» и «Танцы без правил») — положил все это перед ней на столик, поцеловал в лоб и сказал:

— Мне нужно в город. Вернусь к ужину.

Он был уже на пороге, когда Джоанна заметила, что за окном идет дождь и Алистер надел непромокаемую куртку. В Шотландии у него этой куртки не было, но Джоанна узнала ее: куртка с фотографии в альбоме из коробки. Что-то в этой куртке ее смутило.

— Ты с кем встречаешься? — спросила она.

— С адвокатом. А потом с Бетани. Так много всего происходит. Награду подняли до семи сотен. Она надеется, что нас получится втиснуть в «60 минут», и еще «Дель Рио Эдишнс» предложили нам издать автобиографию.

— О господи, — выдохнула она в ужасе.

Он захлопнул дверь прежде, чем Джоанна успела на него накинуться. С каким восторгом он болтал о собственном пиаре! Он так хочет попасть в передачу и получить контракт на книгу!

О господи!

Элизабет накормила Джоанну тостами с маслом, сто раз спросила, все ли хорошо и не хочет ли она чего-нибудь еще, и только после этого ушла раздавать листовки.

Оставшись наконец одна, Джоанна вернулась в спальню, достала из коробки альбом и стала листать страницы, пока не нашла то, что искала.

Ал и Ал в парке Фрейсине!

Алистер и Александра в одинаковых непромокаемых куртках. Джоанна схватила ноутбук и посмотрела в Интернете, как выглядит куртка-джапара. Да, у них обоих были джапары.

Так вот о каком запасном варианте он говорил? И именно о нем он позаботился с самого начала, когда упомянул кого-то, одетого в джапару? Если что-то пойдет не так, можно все свалить на бывшую жену? Он уже подбросил полицейским зерно подозрения, когда они расспрашивали его о врагах. Джоанна никого не заметила в ста метрах от них. Она была в этом уверена, почти уверена. Возможно, он тоже никого не видел. Теперь, когда тучи над ними сгущаются и его работа под угрозой, он решил подбросить еще доказательств — чтобы уж наверняка? Одним махом семерых, какая удача: если в убийстве Ноя обвинят Александру, он окажется несчастным бывшим мужем, вернется на работу и — самая большая победа — получит Хлою.

Она выбежала во двор — к сарайчику с инструментами. Что он там делал ночью? Вырыл что-нибудь из могилы Ноя, чтобы подсунуть Александре? В сарае стояла барбекюшница. Наверное, он убрал ее сюда еще вчера, когда приготовил сосиски, впитавшие Ноя. Лопата была чистая, как зеркало. Слишком чистая?

Джоанна заглянула в стиральную машину. Ничего. На сушилке мигала лампочка окончания цикла. Внутри лежали высушенные джинсы и футболка — он был в них вчера. Джоанна осмотрела всю его обувь. Ни на одной паре не было грязи или комков земли.

Вернувшись к себе, она принялась за чтение блога, в котором появилось много новых постов с фактами и комментариями. Блогер, казалось, знал буквально все: о том, что было не так в их отношениях, о ее ужасном состоянии в самолете, о том, что они ругались, остановившись тогда на обочине шоссе, что грязь у него под ногтями была из-за того, что он закопал ребенка. Последний комментарий, от человека с ником bobblypops, был таким: «Думаю, они случайно дали ему слишком большую дозу, когда пытались его успокоить».

Не успев даже спросить себя, зачем она это делает, Джоанна отправила очередное письмо.

Кому: justicefornoah@hotmail.com

от кого: anonymoussympathiser@gmail.com

Все случилось по вине службы безопасности аэропорта.

Джоанна стала ждать ответа, но прошло пять минут, а его все не было, поэтому она принялась изучать сайт и задержалась на разделе, который назывался «Вопросы без ответов».

Что мне непонятно, так это то, зачем Джоанне Робертсон понадобилось в магазин за тампакcами. Она кормила грудью. Месячных при этом не бывает. А при выделениях тампонами никто не пользуется.

Они ведь ехали из летнего домика в Пойнт-Лонсдейле к его матери в Гилонг? Тогда почему их машина в момент исчезновения ребенка была развернута в другую сторону — словно они ехали в Пойнт-Лонсдейл?

Мой приятель знаком с женщиной, которая сдает им тот домик в Пойнт-Лонсдейле, и она утверждает, что у нее из сарая пропали кое-какие садовые инструменты. Полицейские хотя бы поинтересовались этим у Робертсонов? Нет.

Атистер Робинсон утверждает, что по дороге дважды останавливался позвонить матери насчет пожаров — но почему из машины выходили они оба?

Два водителя сообщают, что видели их в одном и том же месте на обочине шоссе, но время указано с разницей в полчаса. У одного или у обоих часы врут? Или Робертсоны провели в этом месте не менее получаса? Если да, то почему? Чтобы понять, что нет сети, хватит пары минут.

Почему они сразу не поехали к матери Робертсона? Гилонг ведь по пути. Они должны были по идее примчаться туда со скоростью звука, раз так беспокоились о ней в связи с пожарами, что всю дорогу названивали?

Джоанна говорит, что сцеживала в их домике молоко, чтобы свекровь могла взять ребенка на ночь. Но молоко в бутылочке, обнаруженной в прокатной машине, оказалось разбавлено водой. Почему?

Джоанна поразилась дотошности блогера. Здесь приводились мнения и наблюдения местных жителей и просто сочувствующих, а некоторые сведения выглядели как утечка, организованная следствием.

Не без удовольствия она отметила, сколько Алистер наделал ошибок. Находясь в ступоре, Джоанна тогда не обратила его внимания на то, что разбавленное молоко в бутылочке вызовет подозрение. А оглядываясь еще дальше назад, она поняла вдруг, что ошибался он нередко — например, попадался с другой женщиной в супружеской постели. И зачем только она его слушала?

Динь! Что вы имеете в виду? От justicefornoah.

Я не знаю.

Она боялась отвечать. Что она вообще делает? Либо она хочет признаваться, либо не хочет. Если хочет, надо прекратить слать анонимные письма и говорить загадками. Палец завис над телефоном.

Нет, она не может. Она слишком напугана и слаба. Она была напугана и слаба с того самого дня, когда обнаружила, что он женат.

Кто вы? — спрашивал блогер.

Так, один несчастный неизвестный. А вы?

То же самое.

Почему вы несчастны? — напечатала Джоанна.

Потому что весь мир — дерьмо.

Почему вы так увлечены этим делом?

Я считаю, что ребенок мертв. И что Джоанна Линдси — плохой человек. Я хочу, чтобы она была наказана.

Последние слова нисколько ее не задели. Наоборот, придали ей сил. Она вдруг обнаружила, что печатает: Я хочу с вами увидеться.

Сегодня?

Да. Где?

Через два часа. Пляж в Гилонге. Я буду ждать у входа на пристань, в футболке с надписью «Найдите Ноя».

Таксист привез ее на четверть часа раньше назначенного времени. Джоанна сидела на пляже и наблюдала за причалом, спрашивая себя, действительно ли она готова сдаться в руки правосудия. Правосудия! Ох уж эти современные нравы, когда приходится сдаваться в руки блогера.

Она перевела взгляд на волны, которые набегали на песок и снова убегали, всякий раз обгрызая кромку пляжа. Они с Алистером должны были чокаться шампанским, любуясь заливом. С Алистером, ее мужчиной, отцом ее мертвого ребенка. Отцом когда-то живого ребенка.

Убаюканная волнами, она обнаружила, что вспоминает, как Алистер пел Ною по ночам. Птица-кукабарра на ветке сидит, весело хохочет и плакать не велит. Он всегда разговаривал с ним так, будто Ной его понимает. «Это — твой дедушка, — сказал он как-то вечером, поднеся фотографию в рамке к кроватке урчащего Ноя (да-да, Ной урчал!). — Он был хорошим человеком. Он бы очень любил тебя, малыш Ной, очень любил бы моего сына. Да-да, ты — мой сын! Джоанна! — крикнул Алистер, обернувшись к ней. — У меня есть сын! — Он выбежал в прихожую, подхватил ее, закружил. — Ты подарила мне сына! Родила мне наследника! Я люблю тебя, Джоанна Линдси. Я люблю тебя. Я люблю тебя».

Нет, это безумие! Алистер никогда бы не подставил невиновного. А его ложь так невыносима лишь потому, что это — зеркало ее собственной лжи. Которая гораздо хуже. Ведь не он убил Ноя. Она должна быть благодарна ему за то, что он защищает ее, защищает их обоих. Она вспомнила два пункта из списка «фактов», который Алистер представил ей там, на обочине, в тот страшный день, — два пункта, которые они с тех пор часто повторяли во время утренних инструктажей. Они оба могут сесть в тюрьму. Хлоя может лишиться обоих родителей.

Сейчас Джоанна вела себя как тогда, в пору их романа.

Тогда: только она собралась положить конец всей этой лжи — и вот уже занимается с ним любовью в темном переулке. Только поняла, что ему нельзя доверять, и вот уже готова ему полностью довериться. Только что она не любила его — и вот уже любит так сильно, как никого и ничего в целом свете.

Теперь: только она решила во всем признаться — но признаваться вдруг расхотелось. Она не понимает, как Алистер может говорить неправду, — но ей все совершенно понятно. Она уверена, что он хочет повесить обвинение на бывшую жену, — и сознает, что это просто нелепо.

Мысли путались. Джоанна ударила кулаком по лбу. Хватит!

Что думает она сама? Что хочет сделать?

Что хочешь сделать ты, Джоанна Линдси? Решай!

Очередная волна устремилась к берегу. Когда вода коснулась ног, Джоанна почувствовала головокружение — как в тот раз, когда Алистер закружил ее и понес в постель, восклицая: «Я люблю тебя, Джоанна. Я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя!»

Черт, черт, черт! Как это ни назови: посттравматическое стрессовое расстройство или как-нибудь еще, ясно одно: она сошла с ума. Нельзя предавать Алистера. Нельзя встречаться с этим блогером.

Джоанна пошла прочь по набережной, стараясь не смотреть на человека, стоящего у входа на пристань. Только когда она уже сидела в такси и водитель разворачивался, чтобы отвезти ее домой, она заметила белую футболку. Надпись сверху, жирным шрифтом: «Найдите Ноя», под ней — его фотографию.

И человека в футболке. Хлою.

Джоанна спрятала голову между колен — совсем как в старые времена. Когда такси подъехало к дому, она швырнула в водителя двадцаткой и бросилась к себе — написать электронное письмо, смахнуть с груди этого волосатого тарантула.

Прошу меня извинить: приехать не получилось. Но мне хотелось бы написать вам, что нас окружают не только плохие люди. Возможно, пора отпустить эту ситуацию и двигаться дальше? Постарайтесь увидеть светлую сторону жизни. Наверняка вокруг вас есть много хорошего и есть люди, которые любят вас. В жизни много поводов для счастья. На этом прощаюсь.

Аноним 1

Отправлено.

Почтовый аккаунт на «Гугле» уничтожен.

Учащенное дыхание. Головокружение. Прилечь на диван… На душе как-то…

Джоанна проснулась от стука в дверь. Посмотрела на часы. Она проспала как убитая больше двух часов.

На пороге стояли следователь Фан и рыжеволосая женщина-полицейский, которая обняла ее тем вечером возле магазина.

— Соседи, которые живут через дорогу, минут двадцать назад видели, как кто-то бродит позади вашего дома и заглядывает в окна.

Фан кивнул в сторону полицейской машины, припаркованной неподалеку, и мягко добавил:

— Это была Хлоя. Она думала, что дома никого нет. Говорит, что просто хотела посмотреть в окно. Она в машине. Видимо, окно в ванной было открыто — когда мы приехали, она пыталась в него забраться. Мы можем предъявить ей обвинение, если вы захотите.

Джоанна пристально вгляделась в окно полицейского автомобиля, но лица Хлои не увидела, та смотрела в другую сторону.

— Нет, что вы. Конечно нет. С ней все в порядке?

— Очень много выпила. Где мистер Робертсон?

— Э-э… В Мельбурне.

— А миссис Робертсон?

— Элизабет? Не знаю. Куда-то ушла. У нее нет мобильного.

— Хлоя говорит, она не знала, что вы находитесь в доме. Думала, что тут никого нет. Говорит, что не хочет видеть ни вас, ни своего отца, а мать не берет трубку. В связи со сложившимися обстоятельствами (я имею в виду пропажу ее младшего брата) мы можем просто отвезти ее домой. Вы не будете возражать?

— Конечно нет. Спасибо.

Джоанна проводила взглядом уезжающую машину, но Хлоя так и не повернулась.

Алистер вернулся домой только в двенадцатом часу ночи, в приподнятом настроении.

— С какой новости начать — с хорошей или с очень хорошей? — спросил он, усевшись на постель, в которой она лежала без сна вот уже много часов.

Джоанна приподнялась и ответила на его поцелуй, волнуясь из-за предстоящего разговора про попытку Хлои забраться к ним в дом.

— С какой хочешь.

— Ладно. Тогда с хорошей. Нас снимают в «60 минут» на следующей неделе!

— Ты шутишь? Чего же тут хорошего? Ты ведь отказался, правда?

— И еще — контракт на книгу! Пятьдесят штук аванса!

— Я повторяю: ты шутишь? Чего хорошего в этих твоих новостях? Мы этого делать не будем, Алистер.

— Ладно, ладно, я тебя понимаю. Потом еще поговорим об этом, я тебе кое-что покажу. А очень хорошая новость — вот какая: адвокат говорит, что против нас нет никаких веских обвинений. Мы больше не являемся подозреваемыми, даже неофициально. Они считают, что сплетни вокруг нас — это обычное дело и ни на что не влияют.

Тут Алистер сделал паузу, после которой воскликнул с нескрываемым восторгом:

— А еще Хлоя прогуливает школу!

— Это, по-твоему, очень хорошая новость?

Джоанна не верила своим ушам — каким счастливым голосом Алистер сообщил ей об этом! Она вдруг почувствовала, что обязана защитить Хлою. Ей расхотелось рассказывать ему о том, что произошло сегодня днем.

— Нет, новость, конечно, не очень хорошая, — согласился он. — Но зато это доказывает, что мать не может обеспечить ей безопасного существования. Ребенка никто не контролирует!

— Алистер, я тоже не смогу обеспечить ей безопасного существования. Сейчас не время проводить слушания. Это просто безумие. Хлоя меня ненавидит. Суд прислушается к ее чувствам, к тому, что она скажет. Они не отдадут ее на попечение человека, которого она терпеть не может, — и тем более человеку, переживающему сейчас то, что переживаю я. Алистер, я сейчас совсем не в форме. Я имею в виду психически. Мне правда плохо. Мне мерещится такое… Чего там навыписывал мне врач — нейролептики?

— Нет, только антидепрессанты.

— Что, если в результате всей этой неразберихи ее передадут чужим людям или вообще отправят в приют?

Лицо Алистера закаменело, и он назвал первую букву алфавита:

— А.

О боже, опять список с пунктами. Если сейчас он отогнет палец, чтобы обозначить начало списка, она вцепится и будет загибать его назад, пока не сломает.

— …она не может ненавидеть тебя, она тебя даже не знает. Б: у нее чокнутая мать, которая накручивает ее против всех. В: она — обыкновенный подросток, который злится из-за того, что родители разошлись. Г: в ее жизни царит хаос и отсутствует контроль. Д: мы — хорошие люди. И наконец, Е: суд увидит все вышеперечисленное и снимет с нас подозрения.

Он не отгибал пальцы, но это его перечисление пунктов привело Джоанну в ярость: засопев, она стала тихонько раскачиваться.

— Сядь, я хочу с тобой об этом поговорить. Мне нужно, чтобы ты меня выслушал.

Она с гордостью сознавала, что говорит твердо и четко. Умница.

Но, вместо того чтобы сесть, позволив Джоанне говорить честно и уверенно, Алистер выпрямился, отчего стал казаться еще выше, и забубнил:

— Нет, безумие не это. Безумие — это то, что, по-твоему, не будет ничего страшного, если я потеряю обоих своих детей. Сегодня я сплю один. Ты можешь лечь на диване.

21 Александра 1 марта

Я проснулась в пять утра от громкого плача Хлои. Вошла к ней — она сидит в постели и протягивает ко мне руки, чтобы обнять.

— Мама! Мама, прости меня, прости!

Я сказала ей, что ничего страшного, просто с похмелья все кажется ужасным.

— Нет, дело не в этом. Я сделала ужасную вещь.

Хлоя рассказывает мне о своем блоге. Сперва она была уверена, что сможет помочь отыскать Ноя — чувствовала, что это ее долг, она так и говорила с самого начала. Но шли дни, и она стала считать, что он погиб, и тогда главной мотивацией сделалась месть. Каждую свободную минуту Хлоя посвящала тому, чтобы найти улики против Джоанны, и по мере того как соображений и обвинений становилось все больше, ее все меньше заботило, что ее блог бросает тень заодно и на отца, «потому что ему на меня плевать».

Я давно не обнимала Хлою, и вот теперь я прижимаю ее к себе, даю ей выплакаться мне в плечо.

— Ну-ну, ничего, — говорю я. — Ничего, моя хорошая.

Хлоя говорит, что написала письмо в суд — о том, что она любит меня, что ей нравится жить со мной и что она не хочет ни к ним, ни в Шотландию. Думаю, этого письма было бы достаточно для того, чтобы мы выиграли процесс, если бы Хлоя не ударилась в прогулы и алкоголь и если бы меня не застукали за причинением ей физического вреда.

От этой мысли мне всякий раз становится дурно. Я все надеюсь на чудо, хотя прекрасно понимаю, что спасти нас может только одно: если Алистера и/или Джоанну обвинят в убийстве их ребенка. Но для Хлои это будет куда хуже, чем пожить пару лет без меня.

— Всего пару лет! — говорю я Хлое сквозь рыдания. — И где бы ты ни была, я поеду за тобой. Я получу разрешение на работу и найду себе дом совсем рядом с вашим — тебе еще надоест постоянно меня видеть!

— Этого не будет. Я не хочу с ними жить. Он мне больше не нужен. Я даже его тупого медведя выбросила.

— Не может быть! Где он?

— Нету. Он больше не имеет ко мне никакого отношения. А ее я ненавижу. Ненавижу эту дуру.

— Ты ведь не думаешь, что это она убила Ноя, правда?

— Не знаю. Иногда у меня от ненависти прямо крыша едет.

— Не надо, — прошу я. — Постарайся перестать ее ненавидеть. Может быть, мои слова тебя огорчат, но я рада, что не осталась с твоим отцом. Я благодарна, что произошло нечто такое, из-за чего нам пришлось расстаться. И, послушай, не будем терять надежду, что Ной найдется, но больше никаких блогов, хорошо?

Она смотрит на меня с такой любовью, что, когда она кивает, я знаю: это правда.

Когда Хлоя ушла в школу, позвонила адвокатша — сказать, что в суде освободилось время для нашего слушания и оно состоится через два дня. Слушание могли бы и отложить в связи с ситуацией с Ноем, но у соцмальчика сложилось ощущение, что Хлоя подвергается опасности, оставаясь в одном доме со мной. Если бы след от моего большого пальца не исчез до его ухода (мальчик проверил: след исчез) и если бы мне не оказали поддержку мои «прекрасные и любящие родители», он увез бы ее от меня в тот же вечер. Адвокатша предполагает, что мои шансы на победу после того, что произошло вчера, снизились до тридцати процентов. Между тем Алистеру и Джоанне в деле об исчезновении Ноя не вменяется никаких конкретных обвинений. Слухи оказались лишь слухами, и в полиции принято решение в дальнейшем их игнорировать. А это значит, что через два дня моя девочка, возможно, отправится жить с ним и его любовницей, где бы им ни вздумалось поселиться.

Едва адвокатша повесила трубку, как позвонил Алистер. Он едет сюда. Видимо, ждал, пока Хлоя уйдет в школу. Говорит, что хочет завезти мне кое-какие вещи, которые я хранила в доме его матери, но я уверена, что это всего лишь повод. Я волнуюсь. Наверняка у него есть какой-то план. У него всегда есть план. Я согласилась, не подумав. Надо было запретить ему приезжать или назначить другой день и попросить родителей, чтобы они тоже приехали и были тут со мной. Но я ничего этого не сделала, просто согласилась.

Когда мы только познакомились, я так просто не соглашалась. Мой офис был ничуть не хуже того, в Риалто-Тауэрс, тоже сплошные декольте и бискотти. Я была крутой. И даже смешной. Он мне так и сказал, в баре в Карлтоне, где мы познакомились.

— Вы смешная! Поесть не хотите?

Я задумчиво меряю дом шагами: из спальни в комнату Хлои, оттуда — в гостиную, в кухню, в ванную и даже в постирочную. Мимоходом привожу дом в порядок. Ставлю чайник, насыпаю свежего кофе во френч-пресс. Открываю окна, протираю столешницы, взбиваю подушки. Переодеваюсь в джинсы. Потом в спортивный костюм. Потом обратно в джинсы. Ругаю себя последними словами.

С тех пор как я их застукала, я получила моральное превосходство и вроде бы должна была его за собой сохранить, правда? Он девять месяцев меня обманывал. А если верить Филу, то и раньше делал то же самое. Наш брак всегда был ложью. Он говорил мне, что отправляется на совещание, а сам трахался по всему городу, заливая любовными соками нашу машину и наше постельное белье. Говорил, что накачивает бицепсы и сбривает волосы в паху ради меня. Говорил, что не хочет секса, потому что перенервничал на работе или слишком много выпил. Или же говорил, что ему бы хотелось заняться сексом, но почему бы нам не придумать что-нибудь новое? Разве обязательно каждый раз делать это в спальне? Может, я включу воображение и изобрету какую-нибудь альтернативу? Говорил, что не может пойти на школьный спектакль, в котором участвует Хлоя, потому что у него совещание. Говорил, что любит меня. Говорил, что всегда будет рядом, что бы ни случилось.

И после всего этого он столько раз отнимал у меня это самое моральное превосходство!

Первое: я отняла у него ребенка. Похитила!

Второе: я вожу машину в состоянии алкогольного опьянения.

Третье: я ущипнула ребенка. Может, меня и не обвинят в умышленном нанесении телесных повреждений, но сам факт зафиксирован социальной службой. Жестокое обращение с детьми, что может быть хуже.

Четвертое: он — отец похищенного ребенка. Морально он недосягаем.

Да как он смеет? Правда на моей стороне!

Я выливаю кофе в раковину, сплющиваю подушку, стираю блеск с губ и натягиваю спортивные штаны. Мне плевать, что он обо мне подумает. Меня интересует только моя дочь и то, что я — права, а он — нет.

Я несколько минут сижу на диване, потом встаю, включаю радио, снова выключаю его, вставляю айпод в док-станцию и отыскиваю Эммилу Харрис, которую мы часто слушали вместе, потом бью себя по руке за то, что она вообще до сих пор хранится у меня в плейлисте, вынимаю айпод из док-станции и включаю чайник. Я уже собираюсь снова намазать губы блеском и переодеться в юбку — то есть нет, в джинсы, — когда он звонит в дверь.

При виде его ярость, клокочущая во мне, поутихла.

— Привет. — Я не подаю ему руку, а просто открываю дверь пошире, приглашая войти.

— Привет, Лекс, — произносит он грустным шепотом: бьет на жалость.

Его плечи поникли, он пытается встретиться со мной взглядом. Я не позволяю жалости заглушить другие чувства, которые мне сейчас нужнее.

— Входи.

Он ставит в прихожей большую коробку.

— Альбомы с фотографиями, — говорит он.

Я морщусь при виде коробки. Наши вещи.

— Хорошо, спасибо.

Он сидит на кухне, пока я готовлю кофе, нервно сцепив пальцы. Сделав глоток, говорит, что не знает, с чего начать.

Я упрощаю дело:

— Новостей нет?

— Нет.

Его губы вздрагивают.

— Как такое могло случиться?

Я сама не могу поверить в то, что происходит, но, как только он начинает рыдать, я обхожу вокруг стола и обнимаю его.

— Я — плохой человек. Это все из-за того, что я плохо поступил с тобой. Прости меня, пожалуйста.

Моя майка вся промокла от его слез, и я даю ему салфетку.

— Не думай сейчас об этом. На, высморкайся.

Он сморкается от души, не сдерживаясь. Да и с чего бы ему стесняться? Я видела, как он намыливает яйца и выщипывает волосы в ноздрях. Ощущение такое, как будто мы никогда и не расставались. Это чувство близости окутывает меня, точно кокон. К моему ужасу, это ощущение мне приятно.

— Как я мог?! Я ничтожество, ходячая банальность, все из-за меня. А она… она такая неуравновешенная… Думаю, она всегда была такой, но я этого не замечал.

Все эти четыре года я мысленно спорила с ним — каждый день, чуть ли не с утра до вечера. У меня готово для него так много злых слов. Я устраиваю им смотр.

Ты — самовлюбленный психопат. Вот, взгляни-ка на свой психологический профиль.

Бойкое, поверхностное очарование — галочка.

Интеллект выше среднего — галочка.

Относительная уравновешенность, хладнокровие, легкость вербализации — галочка.

Промискуитет; многочисленные половые связи с поверхностными знакомствами; неустойчивость, ненадежность и необязательность, в том числе в браке, — три галочки.

Настал долгожданный миг. Наконец-то я могу сказать ему все, что думаю.

— Я перечислила денег, — говорю я вместо этого, потому что все вышеизложенное — это ведь просто смешно, правда? Безумные бредни обманутой женщины. Гореть тебе в аду, и все такое. Я — такая же, как все остальные несчастные стервы, преисполненные ненависти к своим бывшим. — Не знаю, чем еще я могу помочь.

Алистер, которого я любила всем сердцем столько лет, сморкается в последний раз да так и остается сидеть — с салфеткой в трясущейся руке.

Я сажусь рядом на табурет. Бывший муж разворачивается ко мне, его колени почти касаются моих.

— Ты стала еще красивее, чем раньше.

— Прекрати.

Никакого жеманства, я действительно не хочу слышать всей этой ерунды.

— Жизнь без меня пошла тебе на пользу.

Его колено слегка касается моего. Я рефлекторно отдергиваю ногу, но этого краткого касания достаточно, чтобы я почувствовала, как слабею. Умеет, гад.

— Я поздно спохватился.

У него звонит телефон, и он на секунду задумывается, отвечать ли. Я нахожу это странным по двум причинам. Во-первых, что бы ни происходило, Алистер всегда отвечал на звонки. А во-вторых, пропал его сын. Какой отец стал бы раздумывать в ситуации, когда каждую минуту может прийти долгожданная новость?

— Надо ответить, — говорю я.

Он следует моему совету.

— Бетани, привет… Не может быть! Правда?? Ты шутишь!

О боже, они нашли его, думаю я. Наверняка нашли! Алистер вне себя от счастья.

— Это потрясающая новость. Соглашайся, не раздумывая! Спасибо, спасибо, спасибо!

— Что? — спрашиваю я, улыбаясь и уже готовясь обрадоваться вместе с ним.

— Меня покажут в «60 минутах»!

— А, — моя радость сдувается, и я кривлю душой: — Здорово.

— Она просто восхитительна! Ты ее помнишь? Мы были на одном курсе на деловом администрировании. Бетани Макдональд, помнишь?

— Помню. Красавица.

— Ты так думаешь?

Конечно, я так думаю. Алистер не один год бредил этой женщиной.

— Полиция тоже на высоте. Буквально не к чему придраться.

Альбом, который я носила к адвокату, лежит на столе рядом с телефоном Алистера. Он напоминает мне о главном.

— Что теперь будет… с Хлоей?

Он немедленно набрасывается на меня:

— Александра, зачем ты четыре года скрывала ее от меня? Ты представляешь, насколько мне было тяжело?

Он пользуется старой тактикой отвлекающих маневров. Отвечай вопросом на вопрос (Я: «Где ты был весь вечер?» Он: «Откуда у тебя такая паранойя?»).

— Что теперь будет с Хлоей? — спрашиваю я, на этот раз тверже.

— Ноя не могут найти уже две недели, — хнычет Алистер в ответ.

Он пытается переключить мое внимание, но я не поддамся. Я использую тактику, которую усвоила, когда училась на юриста. Если оппонент тянет с ответом, не заполняй за него паузы.

Тактика срабатывает — он сам заполняет паузу, но не тем ответом, которого я жду.

— Он мертв, я знаю.

— Ты не можешь этого знать.

— Через трое суток любой это знает.

— Наверняка этого знать не может никто, Ал.

Алистер, а не Ал! Зачем я назвала его так? Алом звали мужчину, в которого я была влюблена. А это — Алистер, тот, кем он оказался на самом деле.

— Я не могу лишиться их обоих, — говорит он, и я понимаю, что это значит. Он по-прежнему хочет ее забрать.

Гнев поднимает меня с табурета и швыряет к столу, по другую сторону. Я скрещиваю руки.

— Значит, несмотря ни на что, мы все-таки будем судиться?

Он разводит в стороны и разворачивает вверх обе ладони — он открыт передо мною, он умоляет его понять.

— Я потерял сына! Ноя больше нет. Хлоя — это все, что у меня осталось. Я думаю только о том, что будет правильнее для нее. Ты ведь сама видишь, что у нее не все ладно, правда? Все остальное я уже загубил. Может, хотя бы ей я смогу помочь. Может, мы сможем с тобой договориться? Мирно? Ну ведь должно же в этом мире хоть что-то сложиться хорошо?

Он опять рыдает. И я опять обегаю стол, чтобы обнять его.

— Моего малыша больше нет, — говорит он. — Я ненавижу себя. Ненавижу себя! Прости, что я причинил тебе столько боли! Скажи мне, что прощаешь! Пожалуйста, скажи, что мы сможем все уладить, скажи, что это возможно — ради Хлои!

Он не станет отнимать ее у меня. Мы не будем судиться. Мы все уладим вместе! Обвинения, которые я так долго готовилась ему предъявить, рассеиваются. Я говорю, что прощаю его.

Говорю, что, конечно, мы все уладим.

Меня переполняет восторг. Я свободна. Мне больше не надо бояться и прятаться. У меня не отберут Хлою. У меня нет врага. Никто не стремится причинить мне боль. Мне не нужно больше ни в чем убеждать социальных работников (или восстанавливать их пошатнувшееся доверие). Меня не станут публично мучить в суде. Я могу выпить бокал вина, если захочу. Я так много улыбаюсь у себя в кафе, что получаю пятьдесят долларов чаевых. Хм, надо будет делать это почаще.

Забрав Хлою из школы, я говорю, что все в порядке, нам не придется расставаться — и мы обе прыгаем от счастья. Я сообщаю ей, что мы едем праздновать. Она спрашивает куда, и я говорю — куда она захочет. Она говорит, что, раз так, то я могу поснимать дурацких фоток для своего дурацкого альбома, и тогда я достаю альбом из сумки и говорю:

— А ну-ка, хватайся за один конец, а я — за другой.

Она так и делает, мы разрываем альбом пополам и громко хохочем.

Хлоя настроена сентиментально и хочет сделать что-нибудь такое, что мы делали вместе раньше, поэтому мы отправляемся в Луна-парк, и я даже решаюсь прокатиться с ней на американских горках. Я теперь ничего не боюсь. В самых страшных местах Хлоя вскидывает руки над головой и смеется над тем, как я ору. Она покупает себе голубое мороженое и берет его с собой в тележку Поезда Привидений, а потом в темном тоннеле бросает кусочек мороженого мне за шиворот, и я подскакиваю от ужаса. Мы берем фиш-энд-чипс, едим на пляже Сент-Килда и смотрим, как мимо по набережной носятся роллеры и как солнце медленно садится в воду. По дороге домой мы покупаем два DVD и семь пакетов леденцов — и смотрим фильм, набив рот сладостями. Правда, Хлоя засыпает примерно на середине, со счастливой улыбкой на лице.

Меня переполняет восторг. Потеряв Ноя, Алистер изменился. Где-то глубоко в нем все-таки остался тот мужчина, в которого я когда-то влюбилась. Хороший человек. Способный страдать. Все позади. Я в безопасности, я счастлива, и я засыпаю…

…Зазвонил телефон. Я выключила телевизор, едва продрав глаза, потащилась на кухню и взяла трубку.

— Александра, здравствуйте, это Джоанна.

Она говорит странным шепотом. Передо мной светятся цифры часов на микроволновке.

— Сейчас четыре часа ночи, — говорю я.

— Правда? Простите.

Голос ее дрожит, она, возможно, плачет, я не уверена, мне плевать, я сейчас брошу трубку.

— Пожалуйста, не бросайте трубку.

Она прочитала мои мысли.

— Мне нужно с вами увидеться, завтра утром. Это очень важно. Я хочу вам помочь.

Чем это она, интересно, может мне помочь? Ничья помощь мне больше не нужна. Она снова читает мои мысли.

— Это не телефонный разговор. Я объясню вам завтра, но вы должны мне поверить: вам действительно нужна моя помощь.

22 Джоанна 1 марта

Она проснулась, когда Алистер открывал входную дверь, чтобы куда-то идти.

— Куда ты? Алистер, подойди, пожалуйста. Алистер!

— Я еду в Мельбурн увидеться с Филом.

Было ясно: он по-прежнему на нее злился. Лицо у него было каким-то другим. Выражение знакомое, но Джоанна не могла вспомнить, когда уже видела его.

— Вернусь после обеда. Может, тебе стоит прогуляться? Ты с самого первого дня никуда не выходила. Это пойдет тебе на пользу. Я оставил на столе в прихожей кепку и очки — так себе маскировка, конечно, но все-таки поменьше будут на тебя таращиться. Может, сходишь в магазин, купишь продуктов и приготовишь что-нибудь?

Он подошел, поцеловал ее в лоб и отправился по своим делам.

При звуке мотора внутри у Джоанны вдруг возникло знакомое ощущение. Оно было как-то связано с нынешним выражением лица Алистера. Легкая тошнота. И тут она вспомнила. Это лживое лицо она видела, когда он звонил жене из их дешевых гостиничных номеров. Немигающие глаза, губы плотно сжаты, чтобы сдержать не то улыбку, не то дрожь. «С работой просто завал! — говорил он Александре, а Джоанна тихонько лежала рядом в постели. — У тебя все в порядке? Хлоя ходила на танцы?»

Боже, да у нее паранойя. Она должна послушаться его совета. Это был хороший, добрый совет. Она приняла душ, оделась, проводила Элизабет в очередную бессмысленную экспедицию на поиски Ноя, схватила солнечные очки и бейсбольную кепку, которую оставил ей Алистер, и вышла на улицу.

— Доброе утро, мисс Линдси, — поздоровался охранник, дежуривший на веранде перед домом.

— Доброе утро.

— Мисс Линдси! Мисс Линдси! — Один из двух журналистов, стойко продолжавших нести дежурство, вскочил с тротуара.

Она бросилась бежать.

Пожилой продавец из фруктового ларька в конце улицы, продававший ягоды лилли-пилли, узнал ее.

— Как вы? — спросил он.

— Не очень, — ответила она и, натянув кепку как можно ниже на глаза, направилась в сторону центра.

Не успела она пройти и одного квартала, как перед ней возникло лицо ее сына, а под ним слово — «Разыскивается».

Подбежав к столбу, она содрала с него плакат и принялась рвать в клочья и швырять их в урну. Она пробежала еще несколько метров в сторону Гилонга, остановилась, вернулась, достала рваный листок из урны — лицо ее малыша! Нельзя рвать это личико и оставлять в урне! Джоанна запихнула обрывки плаката в карман джинсов и побежала к центру города. Хотя какой это бег? Она была не в лучшей форме и едва плелась.

Когда она вернулась, дома все еще никого не было. Отдышавшись, Джоанна сложила обрывки плаката и склеила их скотчем. Она разгладила склеенные кусочки ладонью и поцеловала. Потом убрала плакат в тайник под матрасом. Спрятанные письма лежали на прежнем месте. Должно быть, полицейские решили их не трогать. Она нагуглила рецепт джема и принялась за дело: вымыла и сварила ягоды, процедила мутный розовый сок через марлю, добавила сахар и лимон, снова довела до кипения, сняла пенку, подождала, пока джем загустеет.

Вопреки ожиданиям, варка джема ничуть не утешила — возможно, потому что она-то планировала варить его, пока Ной прыгает в саду на батуте, а не расклеен на фонарных столбах с подписью «Разыскивается». Джоанна едва удержалась, чтобы не выбежать снова на улицу и не сорвать со столбов все плакаты, которые удастся отыскать.

Она уставилась в окно, не в силах отделаться от мыслей об Алистере. Это никакая не паранойя. Она точно знала, что он поехал не к Филу. Кирсти предупреждала — ему нельзя доверять. Не очень-то хороший фундамент для семейной жизни, — знать, как он мастерски врет. Джоанна тогда страшно рассердилась на подругу: почему не дать бедняге — главной любви всей ее жизни! — шанса исправиться? Они долго не общались и стали понемногу налаживать дружбу только после того, как Джоанна сообщила, что беременна. И все равно Кирсти он не нравился, это было очевидно. Она старалась навещать подругу только в те дни, когда Алистер уезжал на конференции («Чтобы ты доставалась мне одной!»), и никогда не упускала случая поддеть Джоанну: «Ты доверяешь ему, когда он вот так уезжает? / Вы много смеетесь вдвоем? / Он ведь не думает, что ты бросишь работу, правда? / Как ты полагаешь, он станет тебе помогать с малышом? / Он что, посадил тебя на диету? / Ты счастлива, Джо? Правда счастлива?»

Первая ложка джема оказалась горькой, и Джоанне нравилось, что есть его почти больно. Она встала у окна в гостиной и через небольшую щель между шторами смотрела на дерево у дома напротив, поглощая ложку за ложкой и жмурясь от горечи, — пока банка не опустела.

Она надеялась почувствовать что-нибудь еще, кроме тошноты, но нет, больше ничего не было. Джоанна легла в постель, и постепенно тошноту вытеснил сон.

В дверь позвонили одновременно со звонком телефона. Джоанна жестом пригласила следователя Фана войти, а сама продолжала разговор с каким-то Джастином из программы «60 минут».

— Я хотел сказать, что мы все просто счастливы, что вы согласились дать нам интервью, — сказал Джастин.

Джоанна заскрипела зубами. Значит, он уже дал согласие, вот засранец.

— Прошу прощения, я вам перезвоню.

— Все в порядке? — спросил Фан.

— Да, все нормально, это Девятый канал. Я не уверена, что нам это нужно.

— Вы все-таки подумайте. Больше людей будут в курсе. Собственно говоря, я потому и пришел. Не знаю, как сказать…

— Просто скажите, и все.

— Мы отослали добровольцев по домам и закрыли пункт сбора информации в Пойнт-Лонсдейле. Это не значит, что мы прекратили поиски, просто после первого этапа мы должны дождаться новых улик, чтобы продолжать. Поиски — это не линейный процесс, я надеюсь, вы понимаете. Мы по-прежнему будем делать все, что в наших силах. Но вам с Алистером обязательно нужно оставаться на виду. Подумайте об этом выступлении на Девятом.

Джоанна сказала, что подумает, и поспешила выпроводить следователя. Она была вне себя от злости на Алистера за то, что он у нее за спиной дал согласие на интервью, но порадовалась, что добрые жители Пойнт-Лонсдейла больше не будут тратить время на поиски Ноя.

Она выглянула в окно, чтобы убедиться, что Фан ушел, и обнаружила, что охранника на веранде тоже больше нет, да и единственный оставшийся журналист складывает вещи в фургончик и собирается уезжать.

Когда Элизабет вернулась вечером домой, Джоанна вскочила, с ужасом вспомнив, в каком состоянии она оставила кухню.

— Ничего-ничего, я все уберу, — сказала Элизабет. — И приготовлю тебе нормальной еды.

Через полчаса перед ней оказалась баранья отбивная с овощами. Джоанна извинилась, что не в состоянии это съесть.

— Ничего страшного, — сказала Элизабет. — Я уже ложусь. Тебе тоже надо поспать.

Алистер вернулся в начале одиннадцатого.

— Как Фил? — спросила Джоанна.

— Передавал тебе привет. Ты выходила?

— Где вы с ним встречались?

— В городе.

— Пообедали, а потом еще и поужинали?

— Джоанна, ну зачем ты на меня нападаешь?

— Звонили из «60 минут». Они так рады, что ты согласился дать им интервью.

— Ах, вон оно что… Послушай… Прости меня. Но ты только подумай. Разве невиновные родители могли бы от такого отказаться? Говорить буду я. Ты будешь просто держать меня за руку.

Она была не в силах даже обсуждать это. Будь что будет.

— Пообещай хотя бы, что книгу ты издавать не будешь.

— Может, поговорим об этом попозже?

— Нет. Пообещай мне сейчас.

— Обещаю.

Обещания Алистера стоят недорого

— Ты ведь встречался не с Филом, правда? А с кем? С Бетани? Я посмотрела ее фотографии в «Гугле». Очень сексуальная. Тебе она нравится?

— Что? Господи боже!

— Ответь, пожалуйста, на мой вопрос!

— А ты перестань, пожалуйста, изводить меня своей паранойей!

Алистер громыхнул стулом, резко захлопнул дверцу микроволновки, чтобы разогреть еду, оставленную для него матерью, и включил телевизор. Прожевав овощи, он вздохнул:

— Ты должна мне верить. Я встречался с Филом.

Джоанна вжалась в подлокотник дивана, отодвинувшись от Алистера как можно дальше. Между ними оставалось четыре фута, она прикинула. До телевизора, стоявшего перед ними, было четыре фута от нее и четыре — от него. Джоанна, Алистер, телевизор: равносторонний треугольник.

Она вдруг поняла, почему ей тогда в спальне повсюду мерещились треугольники. Психолог. Треугольник судьбы.

— Вы слышали о треугольнике Карпмана, иначе треугольнике судьбы? — спросила психолог и была удивлена, когда Джоанна сказала, что нет, никогда.

Она принялась рисовать треугольник на листе бумаги.

— Есть три роли — три вершины треугольника.

— В некоторых ситуациях каждый человек берет на себя одну из ролей. Например, вы, начиная встречаться с Алистером, могли полагать, что спасаете его — от скучного брака, от сердитой жены, от монотонной жизни, от отсутствия секса. Он, таким образом, представлялся вам Жертвой, а вы принимали на себя роль Спасателя.

Как же хотелось схватить этот дурацкий листок и затолкать психологине в горло! Джоанна прошла уже шесть сеансов, и с каждым разом проку было все меньше, а ненависти к себе все больше. Она всегда приходила сюда с конкретными задачами: во время двух первых сеансов — услышать, что встречаться с женатым мужчиной — это нормально. Во время двух следующих — что никому не будет от этого вреда, если только держать их отношения в секрете. На пятом приеме Джоанна надеялась узнать, как из всего этого выпутаться. Ей до смерти надоело врать. То еще удовольствие. Она пыталась сама все прекратить, но у нее ничего не получилось, а Джоанна привыкла, что у нее всегда все получается. Наверное, что-то она делает не так, и нужно просто узнать, как сделать это правильно. Когда она сказала Алистеру, что все кончено, это не привело ни к чему, кроме слез, за слезами последовал секс, а за сексом — еще большая влюбленность в него. Когда она сменила телефонный номер, внесла в стоп-лист его адрес у себя в почте и в «Фейсбуке» и перестала появляться в обычных местах их встреч, это привело лишь к тому, что он стал ее выслеживать, завел себе новый электронный адрес, создал новые аккаунты в «Фейсбуке» и «Твиттере» и стал присылать красивые письма уже с них. А в результате она так и не решилась его бросить. Вот тут-то и состоялась шестая встреча с психологом.

— Вы просто скажите, как мне от него уйти, и все! — умоляла Джоанна, но психолог не слушала и только тыкала пальцем в свой дурацкий рисунок.

— И вот что происходит. Некоторые люди, некоторые пары застревают в этом треугольнике. Они меняются ролями, снова и снова, переходят от одной вершины треугольника к другой и никак не могут из этого вырваться. С началом романа вы, вероятно, перешли с позиции Спасателя в положение Жертвы. Он заставлял вас лгать. Заставлял жульничать. Превратил вас в человека, которого вы не узнавали и который вам не нравился. Вы, наверное, думали: «До встречи с тобой я была хорошей. Ты все испортил!» И вот вы переместились на другую вершину треугольника — стали Жертвой. А он превратился в Преследователя. Потом Жертвой снова стал он. «Моя жена несчастна, и моя любовница теперь тоже несчастна. И сам я несчастен. А ведь я всего-навсего хотел быть счастливым. Бедный я, бедный. Жертва».

Джоанна выложила за этот сеанс очередные тридцать пять фунтов, и оплаченного времени, если верить квадратным серебряным часам над плюшевым диваном, оставалось всего двадцать минут. Психолог не сможет ей помочь. Джоанна больше не станет к ней приходить. Она принялась мысленно составлять список покупок.

— Пары, угодившие в этот треугольник, не могут двигаться дальше, — сказала психологиня, опуская рисунок на журнальный столик, стоявший между ними. — Они застревают и перемещаются только внутри трех углов.

Часы громко тикали. Джоанна встречалась с ним в баре в центре через час. Она надеялась прийти вооруженная, чтобы наконец покончить с этим раз и навсегда. Они были вместе уже девять месяцев. Осталось всего пятнадцать минут. Нужно еще купить яиц в супермаркете и попытаться съесть одно на завтрак.

— Где вы сейчас, Джоанна?

— Что?

— В каком углу треугольника?

Психологиня ткнула ручкой в рисунок, раздраженная, что клиентка отвлекается и не слушает.

— Как вы думаете, где вы находитесь в настоящий момент?

— Э-э… По правде сказать, в настоящий момент мне нужно быть в другом месте. Простите, мне пора.

Договариваться об очередном сеансе она не стала.

Два часа спустя Джоанна обнаружила, что находится с Алистером в темном переулке позади бара. Когда все закончилось, она пообещала ему:

— Да, я спасу тебя от нее. Мы будем вместе.

В этот конкретный момент она была Спасателем — преданным, со спермой на подбородке.

На следующей неделе Александра их застукала, и Джоанна напрочь забыла про треугольник.

Но, когда она металась в бреду, треугольник вернулся.

Сидя на диване перед телевизором, который показывал только тщательно отобранные Алистером передачи — никаких новостей, ничего, что может касаться лично их, — Джоанна осознавала, что он снова вынуждает ее быть кем-то, кто ей совсем не нравится.

Хотелось во всем признаться, положить конец этой лжи. Жертва.

— Ты — хороший человек, — повторял он. — Все это скоро закончится.

Спасатель.

Они в любой момент могут снова поменяться ролями. Теперь-то она это знает. Она будет внимательно наблюдать и ждать, пока это произойдет.

Ей захотелось позвонить психологине и поблагодарить ее за тот рисунок.

И захотелось свернуть психологине шею за то, что не рассказала, как из него выбраться.

Видно, это и правда безумие. Одними антидепрессантами тут не обойдешься. Линия, которая связывает ее с ним, не отпускает Джоанну: натягивается, удерживает, а потом отбрасывает на следующую вершину угла.

Алистер сидел на своем конце дивана и смотрел — правильно! — «60 минут». У него все получится, можете не сомневаться. Джоанну поражала его способность держаться как ни в чем не бывало. Он сделал столько ошибок, но все равно играл свою роль безупречно: дни напролет рыскал по улицам, орал на полицейских, чтобы те прилагали больше усилий, писал в «Твиттер» и «Фейсбук», создал сайт и даже целый фонд для пожертвований, да еще подкатывает к этой своей Бетани. И все без сучка без задоринки — может, он и не человек вообще? Она вспоминала, как он вел себя, когда они крутили роман, — тогда ложь давалась ему так же легко и ничуть его не тревожила. После происшествия иногда по ночам он плакал в ее объятиях. И из ванной до нее иногда доносились его сдавленные рыдания. Но ему не требовались успокоительные. Ему не мерещился плач Ноя. Он не страдал посттравматическим стрессовым расстройством. Ему не хотелось во всем признаться или убить себя. Его муки не были невыносимыми.

Джоанна пошла в туалет и села, обхватив голову руками. Теперь, как и в их романе, все началось с одной лжи. Моего ребенка украли. Она сидела на унитазе и пыталась послушаться совета Алистера: она справится, подумаешь, одна маленькая ложь. Как в тот раз, когда она сказала Кирсти, что Алистер Робертсон — всего лишь друг. Одна маленькая ложь.

Но нет, ложь не одна. Тогда, как и сейчас, одна ложь обернулась двумя.

Я только на минутку заскочила в магазин.

Две обернулись тремя.

Алистер зашел купить влажных салфеток.

Три обернулись двумястами семьюдесятью тысячами девятьюстами сорока тремя.

Джоанна сидела на унитазе и дергала себя за волосы, надеясь, что из кожи на голове пойдет кровь, как в прошлый раз, когда она вот так же дернула. Коснувшись головы пальцем, она лизнула его. Крови не было. Нужно дергать сильнее.

— Ной, — произнесла она вслух.

Хотелось выплакаться. Когда она проревела весь день, лежа в кровати с календарем, ей ведь стало чуть легче.

— Ной, — повторила она.

Слез не было. Только воспоминание о содеянном, закольцованная череда картинок, прокручивающаяся перед глазами. Джоанна стала раскачиваться взад-вперед на унитазе, стараясь подавить воспоминание, но оно оказалось сильнее. Алистер спит. Ной плачет. Я сижу на своем месте и держу Ноя на руках. Я откручиваю крышку пузырька с лекарством. Наливаю лекарство в ложку. Оно немного расплескивается. Я держу ложку крепче и наливаю еще. Раскрываю пальцем губы Ноя. Запрокидываю ему голову. Вливаю в ротик жидкость. Я убиваю его.

Страшные картинки раскачивались вместе с ней — взад-вперед. Джоанна убила дарованное ей искупление, счастливую жизнь, которая ждала ее впереди. Она дала ему не то лекарство. У него была аллергия. Джоанна убила Ноя.

Она пыталась заслониться другими картинками — счастливыми. Ною, похоже, нравилось купаться — в ванне он обычно успокаивался. Джоанна улыбалась, любуясь, как он весело дрыгает ножками в воде. А когда она начинала его кормить, он всегда клал одну ручку ей на грудь. Когда он уснул у нее на руках в аэропорту в Дубае, ей казалось, что ее сердце сейчас разорвется от любви. Она вспомнила фотографии Хлои, те, из альбома. Счастливый ребенок, растущий в окружении любящих родителей. Ной никогда не вырастет. И у Хлои счастливой жизни больше не будет — в этом тоже виновата Джоанна.

Она любила смотреть на Ноя и мечтать, как он подрастет и научится говорить «мама» и «я тебя люблю». Любила фантазировать, как он катается на велосипеде, визжа от радости, падает и разбивает коленку. Она представляла тогда, как заклеит коленку пластырем и поцелует его в макушку. Она любила представлять, как будет варить джем на веранде своей австралийской дачи, пока он прыгает во дворе на батуте.

Ни одной из этих картинок ее воображение не сохранило. Б памяти осталась одна — убийство.

Желание Джоанны побывать на могиле Ноя становилось непреодолимым. Ей нужно было поговорить с ним. Хотелось принести ему туда что-нибудь особенное. Что принести? Он был слишком маленьким, чтобы иметь любимую вещь. А одеяльце уже и без того было там, с ним. Единственным, что приходило в голову, был плюшевый медвежонок Морган. Но Ною он совсем не нравился. Придется придумать что-нибудь другое. Ах, как это будет прекрасно — посидеть с ним рядом под его деревом, попросить у него прощения, попрощаться.

Алистер никогда ей этого не позволит. А незаметно улизнуть не получится.

Джоанна снова потянула себя за волосы и на этот раз почувствовала вкус крови на пальце. Это ее успокоило. Она натянула джинсы, вышла из туалета и направилась к дивану.

Снова устроилась в своем углу — подальше от Алистера.

По телевизору начались новости — опасная территория, — и Алистер его немедленно выключил.

— Пойдем спать, — велел он.

— Мне нужно тебе кое в чем признаться, — сказал он, раздеваясь.

Он продолжил почти без паузы — прежде, чем она успела задать вопрос:

— Я не встречался сегодня с Филом. Я ездил к Лекс.

Ага! Она была права. Слава богу, значит, еще не окончательно сошла с ума. Но — Лекс? При Джоанне он этого имени не употреблял. Оно попалось ей в старых письмах, которые Александра присылала еще в университетские годы, — Алистер их так и не выбросил: «Ал, это самое длинное лето в моей жизни!» и все такое. «Когда ты появишься на Спенсер-стрит? Ты меня легко узнаешь — я буду без трусов. С любовью, Лекс (самая интересная из всех присутствующих!) ххх»

— К Александре. Я ездил к Александре!

— А.

Джоанна вдруг почувствовала, как ее лицо заливает жаром. Она точно не знала, что клокочет внутри — возможно, ярость. Алистер поехал туда, не сказав ей. Он называет ее Лекс. Мог бы и не делать этого, из уважения к Джоанне. Ей хотелось знать все подробности: где они сидели, как долго он там пробыл, в чем она была, хорошо ли выглядела, были ли они одни в комнате, обнимал ли он ее, целовал ли, держал ли за руку, пил ли кофе, вино, говорил ли о Ное, о ней.

— Вы отменяете слушание?

— Нет. Просто нужно все сделать как следует.

— Но ведь ты больше не планируешь забирать Хлою в Шотландию? Если мы сами туда попадем.

— Это второй вопрос, который я хотел с тобой обсудить. После слушания нам придется полететь обратно.

— Что?

— Мне нужно вернуться на работу. Сейчас они взяли вместо меня Хэнсона, чертова Хэнсона. Этот тупой недомерок уже давно мечтал о месте. Я должен вернуться. Нам надо двигаться дальше. Думаю, именно так мы и поступим. Никто бы не счел это странным. Будет куда более странно, если мы не вернемся и не попытаемся зажить нормальной жизнью.

Джоанна не могла поверить в то, что Алистер может думать о работе… Ей сейчас ни за что не удалось бы составить план урока. Разве они оба смогут сосредоточиться на чем-нибудь еще после того, что натворили? Нет, она не хотела возвращаться в Шотландию. Хотела остаться здесь, рядом с деревом.

— И что же сказала Александра?

— Толком ничего. Я не стал вдаваться в подробности. Просто хотел расположить ее к себе.

Он не ответил ни на один из вопросов, интересовавших Джоанну. Наоборот, подкинул фактов и планов в ту смесь, что переполняла ее — в этом не осталось уже никаких сомнений — яростью. История с Хлоей была для Алистера не более чем очередной конфликтной ситуацией, которых в его жизни и без того хватало. Подозрения Джоанны — не безумие и не паранойя. Очень может быть, что он ездил к бывшей жене, чтобы что-нибудь подкинуть ей — так, на всякий случай. Взял и оставил что-то у нее в доме.

— Мы должны постараться жить как нормальные люди, — сказал он, снимая трусы-боксеры и укладываясь в постель. — Может быть, секс поможет?

Об этом Алистер заговорил впервые — с тех самых пор.

— Может, это немножко снимет стресс, — объяснил он.

Джоанна цеплялась за все, что могло приглушить воспоминание. И при всем нынешнем отвращении к Алистеру нужно было что-то делать с собственной злостью.

Она сняла трусы и заметила, что линия треугольника ведет теперь к волосам у нее на лобке, которые она с тех пор ни разу не брила — как-то в голову не приходило. Линия заканчивалась на его крайней плоти. Джоанна смотрела, как линия сокращается, и, когда она села на него, линия исчезла совсем.

Его член не поднялся.

Она тоже не возбудилась.

Но немного поерзала на нем, и тогда член затвердел, и Алистер провалился в Джоанну. Он закрыл глаза, и она подумала, что, возможно, он представляет себе Лекс. О сексе с бывшей женой он почти не рассказывал — говорил только, что ее тело было попышнее, чем у Джоанны, и что секс с Александрой никогда не был так хорош, как с ней. «И никаких подробностей! — говорил он. — А то опять расстроишься». И вот теперь она видела по выражению его лица, что Алистер мысленно сейчас не с ней. Может, с Бетани?

— О дорогая, — проговорил он.

Ее ерзанье и его фантазии определенно делали свое дело.

— О девочка моя… Да, я был прав, это помогает!

— Мы делали то же самое, когда зачали Ноя, — прошептала Джоанна.

— Тсс… О, да, да, вот так…

— Я открываю бутылочку, — произнесла она громче.

— Молчи.

Он был почти готов, а это означало, что ему пора было выйти из нее и, схватив член рукой, довести себя до оргазма и кончить ей на живот, или на лицо, или куда там еще ему захочется, главное — не в нее, главное — не глядя ей в глаза. Он начал делать так почти сразу после того, как их роман перерос в серьезные отношения, и с тех пор в их сексе мало что менялось.

Все, хватит, она больше не позволит ему говорить ей, что и как нужно делать.

— Вернись в меня!

— Тсс, тсс.

Он сосредоточенно обрабатывал себя, глядя только на ее нижнюю половину, которая с этого ракурса могла сойти за чью угодно.

— Я закидываю назад голову Ноя.

Джоанна схватила голову Алистера руками и притянула к себе.

Он закрыл ей рот рукой и зажмурился. Джоанна сердито оторвала его руку от своих губ.

Его лицо сморщилось в предвкушении оргазма.

— Открой глаза, — произнесла она еще громче.

Но он не послушался, он не мог, пик был уже слишком близко.

— Я убиваю нашего сына, Алистер! — почти закричала она. — Я убиваю Ноя!

Оттолкнув от себя Джоанну, Алистер повернулся на бок и уснул. Уснул, черт бы его побрал! Она лежала на спине и слушала его сердитое дыхание. Все это были звенья одной цепи: их роман и то, что случилось с Ноем. Звенья одной порочной связи. Сейчас Джоанна не могла припомнить ни одного счастливого момента, пережитого вместе с Алистером. Не могла припомнить, чтобы когда-нибудь чувствовала себя с ним защищенной. Чтобы они приняли вместе хотя бы одно хорошее решение.

До встречи с ним она была счастливейшим существом. Персонажем из первого действия, который не знает о том, что погибнет в конце второго.

— Я хочу снова стать собой, — произнесла она, уставившись в потолок.

Это не разбудило его. Джоанна встала с постели, как можно тише натянула джинсы, футболку и кроссовки, взяла телефон и проскользнула в туалет. Она закрылась на шпингалет и набрала номер психологини из Глазго:

— Энн, это Джоанна Линдси.

— Джоанна, господи, я думала о вас. Как вы? У вас там который час?

— Можно, я спрошу вас кое о чем? Я могу отправить вам деньги завтра.

— Конечно, спрашивайте. Денег не нужно. Сейчас я только перейду в другую комнату.

На это у нее ушло несколько секунд.

— Вот, теперь все в порядке, я одна. Спрашивайте.

— Мне нужно вырваться из треугольника.

— Простите, что?

— Ну, из треугольника, помните?

— Джоанна, где вы?

— Сейчас я не знаю, на какой из вершин нахожусь. Может быть, вообще на всех трех сразу.

— Джоанна, рядом с вами есть кто-нибудь, кого вы любите? Кто-нибудь знает, где вы сейчас?

— Я платила вам по тридцать пять фунтов за сеанс. Я сидела на вашем диване и слушала, и все это время я надеялась получить ответ, и сейчас я опять прошу у вас того же. Я заплачу вам вдвое, семьдесят фунтов, или даже больше, я отдам вам свой дом! Как мне вырваться из треугольника? Ответьте мне! Пожалуйста! Как из него вырваться?! Меня все время перебрасывает из одного угла в другой, я уже начала видеть линии, когда я с ним, и я хочу вырваться, я очень хочу вырваться.

Энн стала говорить медленнее, тише и спокойнее — мягким монотонным голосом врача-психотерапевта:

— Джоанна, я вас слушаю. Повторите, пожалуйста, где вы сейчас находитесь? С вами кто-нибудь есть?

— О боже! Вы не знаете! Никто не знает!

Джоанна отключила телефон, достала то, что нужно, из шкафчика в ванной, взяла в постирочной фонарик и нашла на столе в прихожей ключи от машины. На улице не было ни души. Вероятно, все отправились выполнять новую миссию — искать какого-то более симпатичного малыша.

Она знала, где этот дом, она сто раз находила его на гугл-картах у себя в телефоне, запираясь в туалете и потом стирая из памяти телефона историю поиска. Она села за руль серебристого «Форда», который Алистер взял напрокат в Гилонге, и поехала по длинному, прямому и темному шоссе Белларин. До дома она добралась за полчаса. В прошлый раз она не заметила никаких подробностей — не разглядела ни дома, ни того, что вокруг, но сейчас все здесь казалось таким же жутковатым и безжизненным, как и дорога, по которой она сюда добиралась. Над травяным болотом висел легкий туман, и тонкая полоска лунного света разрезала его надвое. Вокруг озера не было ни холмов, ни высоких деревьев — только плоская земля, размытая у горизонта. Между озером и домами тянулась железная дорога. Наверное, как раз тут и ехал тот ретропоезд, предположила Джоанна, на котором Алистер и Александра праздновали свадьбу. Если какие-то люди и были сейчас в домах на этой улице, то все они спали. Нигде ни огонька. Гробовая тишина.

Джоанна медленно проехала мимо большого двухэтажного дома, чтобы убедиться, что рядом с ним нет машин, затем развернулась и припарковалась прямо перед зданием.

Свет в доме не горел. Все шторы были задернуты. Она прокралась вдоль стены и посветила фонариком в кухонное окно. Некоторые из посудных шкафчиков стояли открытыми — и пустыми, насколько можно было разглядеть. Электроплита была обернута пластиковой пленкой и не подключена к сети. Новый холодильник «Смег» стоял на грузовой тележке в углу. Сомнений быть не могло: дом пуст. Джоанна пошла по каменным плиткам, проложенным от задней двери в сад, водя в темноте лучом фонарика в поисках дерева.

Черт! Ударилась обо что-то ногой. Джоанна опустила фонарик — низкая ограда. Она посветила немного дальше и увидела, что ограда окружает прямоугольный пруд. От края пруда до большого садового забора было не больше шести футов. Она выпрямилась, приблизилась к высокому забору и, положив на него руку, прошла по всему периметру заднего двора. Пруд окружали недавно уложенные каменные плиты. Позади пруда была устроена квадратная площадка, посыпанная щепой, слева от пруда — альпийская горка, чуть дальше впереди — фонтан, а в правом углу — большой квадратный ящик для компоста. Двор представлял собой тщательно спланированный участок площадью не больше половины акра. Никакой свежевскопанной земли. И никаких деревьев.

Задыхаясь от гнева и растерянности, она стояла на нижней перекладине деревянной ограды и обводила лучом фонаря двор — снова и снова. За двором Фила начинался другой участок, дома на нем не было, только ровная земля и вывеска «Продается». Дом там, вероятно, снесли уже давно: двор успел зарасти травой. Джоанна бросилась обратно и, обогнув дом, прыгнула в машину и гнала до самого Гилонга, вжав в пол педаль газа и забыв пристегнуть ремень.

Алистер явно удивился, когда, проснувшись, увидел сидящую на нем женщину, которая тыкала в горло острием ключа.

— Куда ты его положил?

— Что? Джоанна, черт. Ай! Слезь с меня!

— Говори, куда ты его положил, или я сейчас выкрикну всю правду — так, чтобы твоя мама услышала!

— Убери ключ! Мне больно!

— Элизабет! Я убила…

— Тссс… Хорошо, хорошо.

Джоанна так сильно давила на ключ, что едва не проткнула Алистеру горло. Но ей было плевать.

— Где ты зарыл моего мальчика?

— Ты что, ездила туда?

— Ты никогда не отвечаешь на мои вопросы, только задаешь свои! Я спрашиваю элементарную вещь. Куда ты закопал Ноя? Ты сказал, что в этом саду два акра земли, что там растет дерево лилли-пилли. Ты сказал, что там очень красиво. Где Ной? Он что — в ящике для компоста?

— Нет!

— Под альпийской горкой?

— Нет. Ай! Черт, да я не помню!

— Ты не помнишь, где зарыл нашего сына? Он хотя бы в том саду?

— Да, да, в том! Прошу тебя, перестань, ты сейчас раздерешь мне кожу!

— Под щепками? Где? Слева? Справа? В середине?

— Да, под щепками, но я не помню, где именно. Я был в шоке. И очень спешил.

— Неужели правда не помнишь? Я думала, ты всегда все помнишь, дорогой Алистер! Я думала, что из нас двоих ты — тот, кто всегда все помнит. Рядом с фонтаном?

— Да.

— Ты просто хочешь поскорее мне ответить, потому что у тебя из шеи льется кровь.

— Я пытаюсь вспомнить. Но не могу. Ничего не помню. Извини!

— Куда мне идти, чтобы поговорить с ним?

— Поговорить?

— Куда мне идти? Да, поговорить, куда мне идти, чтобы поговорить с ним? Где мне попросить у него прощения? Где попрощаться с сыном?

— Нам нельзя к нему ходить. Ты вообще понимаешь, какое это было безумие — ездить туда? А что если кто-нибудь тебя увидел?

— Ты — человек, который никогда ничего не забывает, и ты не помнишь, как вырыл могилу совком, и как положил моего мальчика в землю, и как засыпал его землей — как сыпал землю Ною на личико, на ножки, на ручки, на пальчики, и потом утаптывал землю, утаптывал, хотя под ней лежит твой сын, ты топтал землю, которой его засыпал. Ты не помнишь, где все это было? У альпийской горки? Рядом с фонтаном? Ты не помнишь?!

Алистер стремительно схватил ее за запястья и придавил к кровати — она не сразу сообразила, что потеряла контроль над ним, и первое время продолжала испытывать ярость, а не страх. Он навалился обоими коленями на ее предплечья и зажал ей рот ладонью.

— Тсс, не пинайся, ай! Успокойся, Джоанна, успокойся. Я — на твоей стороне. Просто я не хотел тебя расстраивать. Тебе наверняка хотелось, чтобы там было красиво, поэтому я не смог рассказать тебе правду. Вот и все. Мы — на одной стороне.

На одной стороне? Против кого? Против Ноя? Она не могла произнести этого: он так сильно зажимал ей рот, что она даже не могла его укусить.

— Тсс, тсс, любовь моя. Тсс… Ну, ну. Джо, Джо-Джо, тсс…

Над Ноем не было никакого дерева. Земля поверх него никогда не принесет плодов. Никто не восхитится красотой листвы над его головой и не сварит джема, собрав подаренные им ягоды. Джоанна больше никогда не услышит его плача, не будет чувствовать связи с ним, не сможет сказать ему «Прощай». Мысль о том дереве казалась спасительной, Джоанна цеплялась за нее как за последнюю соломинку, но соломинка оказалась ложью.

Она притихла — как он ей велел. Она притихла и больше ничего не говорила ни о дереве, ни о том идиотском разговоре во время их первого свидания, когда они высказывали предположения о ролях друг друга: Алистер — это тот, кого нужно слушать, а Джоанна — та, кто вечно все забывает. Она ничего не говорила ни о треугольнике судьбы, ни о том, как убила Ноя, ни о треугольнике, который она видела теперь так отчетливо, что, наверное, и другие люди уже должны были его заметить. И понять, какую позицию она теперь занимает: конечно же Преследователя.

У нее был план. Не как у Алистера — с фактами и пунктами, а нормальный, человеческий план: сделать то, что следует.

Алистер никогда не расставался со своим телефоном, днем держал в кармане, а по ночам — под подушкой. Джоанна понимала, зачем он это делал в начале их романа, но не могла понять, почему так продолжилось и потом, когда они уже жили вместе. «Просто привычка», — отвечал он, если она спрашивала. Она вытянула его телефон из-под подушки и забрала с собой в туалет. У него был четырехзначный пин-код, в последний раз, когда она попросила разрешения воспользоваться его телефоном, это была дата рождения Алистера — 1307, поэтому Джоанна набрала его и сейчас, но код не сработал. Он сменил пин. «Я регулярно его меняю», — сказал он ей как-то, когда она поинтересовалась. Она попробовала свою дату рождения, дату рождения Ноя, Хлои, опять свою. Нет. Она сдалась и потихоньку выбралась из туалета, чтобы заглянуть в его дневник, лежавший на столе в кабинете. Номер и адрес Александры конечно же были записаны на последней странице.

Наверное, она позвонила Александре совершенно в неурочное время, но она просто не понимала, который сейчас час. К тому же Алистер крепко спал, и звонить было безопасно.

— Это Джоанна, — шептала она, запершись в туалете. — Мне нужно с вами увидеться, завтра утром. Это очень важно. Я хочу вам помочь. Это не телефонный разговор. Я объясню вам завтра, но вы должны мне поверить: вам действительно нужна моя помощь.

23 Джоанна 2 марта

— Хочу съездить сегодня в Мельбурн, — сказала Джоанна за завтраком, — походить по магазинам. Ты прав. Мне нужно возвращаться к нормальной жизни.

Алистер улыбнулся. Трудно было поверить в то, что совсем недавно эта улыбка заставляла ее брать его руку и засовывать к себе в трусы прямо в общественных местах.

— Я тебя отвезу. Мне бы хотелось на этот раз все-таки встретиться с Филом.

Да на здоровье, подумала она, на этот раз не дав себе труда взглянуть, появилось ли у него то лживое выражение лица.

Они оба надели кепки и солнцезащитные очки, но прятаться было не от кого.

Заняв место на пассажирском сиденье, Джоанна почувствовала легкую тошноту. Она закрыла глаза и напомнила себе о своем плане.

Через двадцать минут она поняла, что они едут по той же самой дороге, что и в прошлый раз.

— Алистер, пожалуйста, давай поедем другим путем.

— Боюсь, другого пути нет.

Ей захотелось открыть дверцу и выпрыгнуть. Но она не выпрыгнула, не за тем она поехала в город. Может, и правда важно увидеть, где все это произошло, напомнить себе о первой лжи в нынешней истории. Нужно вобрать в себя эту трассу, смириться с правдой и с последствиями, к которым привели ее действия. Она открыла глаза.

Крест.

Слева — холмы.

— Это — Ю-Янгс, — сказал Алистер, заметив, куда она смотрит.

Грузовик.

Огромный дорожный указатель: аэропорт Авалон.

И через некоторое время, справа — место, где она заметила, что ее сын мертв: Поле Отчаяния.

Или Поле Отчаяния — там?

На этом шоссе было много Полей Отчаяния.

Вдали виднелись заплатки выжженной земли — шрамы от пожара, не пожелавшего ее убить.

Дорога до моста Уэст-Гейт заняла около часа. Алистер мог бы сказать ей, что они ехали три часа. А мог бы — что десять минут. Для Джоанны это шоссе было черной дырой.

Он высадил ее у трамвайной остановки в Северном Мельбурне.

— Встретимся тут же в два? — предложил он, целуя ее на прощанье.

— Хорошо.

— Слушай, что, если тебе купить красивое белье, чтобы немного развеяться? У меня есть для тебя сюрприз.

И он уехал.

На остановке все на нее смотрели. Сначала Джоанна думала, что у нее задралось платье или что-то в этом роде, но потом она вспомнила, что знаменита, и натянула кепку пониже. Бесполезно — ее все равно узнавали. Большинство отводило взгляды, когда она их перехватывала, но одна женщина сочувственно кивнула, другая дотронулась до ее плеча и сказала что-то об Иисусе.

Когда девятнадцатый наконец приехал, она прошла в самый конец, опустив голову как можно ниже. Села у окна и прислонилась лбом к стеклу, чтобы никто не пытался с ней заговорить. Трамвай катился по тенистому университетскому пригороду Парквилл. Где-то она это название слышала. Ах да, здесь живет та старая дама, которая сидела за ней в самолете. После университета улицы стали уже не такими зелеными: куча машин, одноэтажные магазинчики и дешевые забегаловки, где можно выпить кофе и съесть фалафель, и среди всего этого — даже лавка торговца оружием. Потом за окном замелькали хаотично понатыканные викторианские домики, а за ними — просветы попросторнее и дома повыше и посолиднее.

Когда трамвай подошел к нужной остановке, Джоанне пришлось снова пройти мимо всех оставшихся в вагоне пассажиров. К ее ужасу, все они смотрели на нее с сочувствием. Выскочив на тротуар, она побежала, следуя маршруту, который загрузила в телефон. Дом Александры был в трех кварталах от остановки.

У таблички «Портвелл-стрит» Джоанна остановилась отдышаться. Вот тут живет Александра. Сейчас они встретятся, лицом к лицу и поговорят — впервые в жизни. Если не считать телефонного звонка прошлой ночью, Джоанна ни разу не общалась с Александрой. Она только написала ей однажды электронное письмо. Семнадцатая версия черновика выглядела так:

Она не стала его отправлять. Слова ничего не значили и были смешны и ничтожны. Шестнадцать предыдущих попыток выглядели еще хуже. Да и что ни напиши, получится, что она себя защищает и выгораживает. Что целый месяц ничего не знала, знала только, что в семье Алистера не все ладно, что целых девять месяцев ей удавалось избегать постели Александры, что раньше она никогда в жизни никого не обманывала, никогда не уводила чужого мужчину, никогда не испытывала ненависти к себе? Нет, не существовало таких слов, которые придали бы смысл и вес ее извинениям, не было такой формулировки, которая сделала бы ее поступок менее мерзким и отвратительным.

Большинство домов здесь были обшиты вагонкой, — разноцветные, разной формы и размера. Дом Александры, четвертый слева, оказался кремовым одноэтажным бунгало с открытой верандой с голубыми наличниками. Двор окружал белый штакетник, а дорожка, идущая вдоль веранды, выглядела слегка запущенной. С виду это был счастливый дом — красивый и уютный.

Джоанна сняла кепку и очки, убрала в сумку. Сделала глубокий вдох и пошла по дорожке — мимо веранды, мимо витражных окон, к входной двери. Она постучала и услышала, как внутри выключили музыку, раздались шаги, дверь открылась… На пороге стояла она — спортивные штаны из лайкры, майка без рукавов и беговые кроссовки. Стройная, подтянутая, без косметики. Когда Алистер говорил «тело попышнее», он, вероятно, имел в виду «сиськи побольше». Грудь у Александры была не меньше третьего номера, высокая и красивая. Вообще она выглядела сейчас моложе Джоанны, хоть и была на двенадцать лет ее старше. В последнее время Джоанна старалась не смотреться в зеркало, но когда случайно ловила краем глаза свое отражение, то видела перед собой изможденную тощую развалину с красными глазами в черных ввалившихся глазницах. На ребрах не осталось ничего, кроме кожи, а тазовые кости выпирали наружу, острые, как локти. А Александра была гладкая, свежая, с хорошей стрижкой и без мешков под глазами. Она не улыбнулась Джоанне и не попыталась ее обнять.

— Входите.

Пожалуй, ни одной другой встречи в жизни Джоанна не боялась так, как этой. Как будто вызывают к директору за то, что списала на экзамене, или в суд по обвинению в умышленном убийстве. Нет, нужно сложить два этих примера вместе, умножить полученный результат на тысячу, и тогда можно будет представить себе, какой виноватой, маленькой и напуганной чувствовала себя Джоанна.

Внутри дом был таким же, как и снаружи, — скромным, удобным, только еще и стильным. В просторной прихожей был простой деревянный пол, а белые стены украшала целая галерея фотографий. Джоанна углядела несколько, пока Александра вела ее на кухню: Хлоя на велосипеде, на пляже вместе с мамой, с Алистером на Тауэрском мосту. Джоанна не ожидала увидеть здесь его фотографию. Ей снова показали Алистера, помещенного в контекст. Но в этом контексте он нравился ей больше, чем там, в своей бывшей детской.

Она спрашивала себя, какие чувства испытывает, пыталась дать им четкие определения, как учила психолог Энн Докерти. Это называется эмоциональный интеллект — способность идентифицировать свои эмоции. Только так с ними можно совладать. Она ощущала зависть, но не могла понять почему. Или, если говорить точнее, не могла выбрать какую-то одну причину для зависти.

Возможно, Александра просто выглядела лучше, чем она сама. Даже в счастливую пору, в той жизни, «до романа», Джоанне было далеко до этой восхитительной женщины, которая шла впереди нее по коридору. Достоинствами Джоанны, в глазах Алистера, могли стать разве что ее молодость и новизна.

Возможно, ее задевало, что Александра умнее. Имеет диплом юриста — фотография с церемонии окончания университета висела на стене среди прочих. А Джоанна была «просто учительницей». Хоть она и оспаривала это «просто» на званых обедах (Учителей недооценивают / Учителям недоплачивают / Учителя — самые важные люди во Вселенной), но приходилось признать, что она преподавала в школе только потому, что всякий раз, когда садилась за Великий Шотландский Роман, дальше первых двух страниц дело не продвигалось, да и эти две страницы выходили ужасно.

Возможно, Джоанна завидовала, что Александра не терзается угрызениями совести, что она идет по коридору танцующей походкой как человек, который не вступал в порочную связь с женатым мужчиной и не убивал грудного младенца.

Или дело в том, что у Александры есть ребенок и этот ребенок счастлив — вот эта маленькая девочка с фотографий, она улыбается, живет, растет.

Или в том, наконец, что Алистер так и не полюбил Джоанну больше, чем бывшую жену. Джоанна не стала для него особенной, скорее наоборот.

Дальняя часть дома была перестроена в большую кухню-столовую-гостиную открытой планировки со стеклянными дверями, выходящими на симпатичный внутренний дворик с барбекю и садовой мебелью и лужайку, на которой стоял большой круглый батут.

Сразу за дверью виднелся вольер, полный разноцветных чирикающих попугайчиков, в углу столовой примостилась клетка с хомяком, а на подоконнике мурлыкали две кошки. Ну да, правильно, Хлоя обожает животных.

— Я сварила для вас кофе, — сказала Александра, вытаскивая из-под стола табурет и жестом приглашая Джоанну сесть. Затем она обошла стол и встала напротив, прислонившись к раковине. — Но потом я его вылила.

Джоанна улыбнулась, едва не рассмеявшись.

— Я часто воображала нашу встречу, — продолжала Александра, наполняя два стакана водой из-под крана и ставя их на стол. — Обычно к этому моменту вы уже истекаете кровью.

Джоанна подвинула к себе стакан и посмотрела на Александру.

— Я бы не возражала.

Холодильник был увешан записками из школы и счастливыми фотографиями. Пока Александра изо всех сил старалась сохранять спокойствие, но не справилась с этой задачей и принялась заполнять посудомойку тарелками и чашками от завтрака, Джоанна успела осознать то, что подозревала и раньше. Жилище Александры совсем не напоминало дом, в котором живет заброшенный ребенок.

Александра насыпала в посудомойку порошок, захлопнула дверцу, скрестила на груди руки, снова опустила их, взяла стакан с водой и сделала большой глоток.

— Я очень сочувствую вам в связи с тем, что случилось с Ноем, даже представить себе не могу, каково вам сейчас, — сказала она, по-прежнему стараясь не встречаться с Джоанной взглядом.

Джоанна не репетировала свою речь, но теперь ее это нисколько не беспокоило. Она не испытывала неловкости в присутствии Александры. Наоборот. Странно, но она уже очень давно не чувствовала себя так спокойно. Возможно, потому, что скоро не придется лгать. Примерно так же она чувствовала себя после того, как Александра застукала их с Алистером в спальне. Джоанна тогда все время улыбалась. Не от радости — а потому, что ощутила наконец свободу. Отпала необходимость во лжи.

— Вы читали «Анну Каренину»? — неожиданно для себя вдруг спросила она.

— Я смотрела фильм. Не тот, где Кира Найтли.

— С Софи Марсо?

— Это которая француженка?

— Ага, это самая лучшая экранизация, но книга — боже, в школе я была на ней просто помешана, перечитывала каждый год, а потом и своих учеников ею изводила — но это только до Алистера. С тех пор как появился он, я ее даже в руки взять не могу. Раньше я не задавалась вопросом, почему я так резко к ней охладела, но теперь-то знаю, что все дело в основной идее. Что на чужом несчастье счастья не построишь.

Александра поставила чайник и насыпала во френч-пресс свежего кофе — знак того, что Джоанна может продолжать.

— Алистер не понимает эту книгу. Говорит: «Какая идиотка станет бросаться под поезд без всякой причины?»

— Он не книгу не понимает.

Джоанна вздрогнула. Почему она не поговорила с этой женщиной сразу, как только узнала о ее существовании? Впервые за четыре года она ощущала себя нормальным человеком.

— Вы не алкоголичка и не сумасшедшая, — вдруг сказала Джоанна.

— Ну, это спорный вопрос.

— Вы хорошая мать.

— В этом у меня тоже есть сомнения.

— Алистер был хорошим отцом?

— В теории — да.

— Вы посчитали, что Хлое будет лучше без него?

— Я посчитала, что мы с моими родителями нужны ей больше, чем он.

Джоанна напряглась, подумав о своем отце. Укрыл ее вечером одеялом, а наутро исчез.

— Он целый месяц не говорил мне о вас. А когда наконец рассказал, я уже… Но это, конечно, не оправдание.

Александра замерла с кипящим чайником в руках и посмотрела на Джоанну — в первый раз.

— Я этого не знала, — произнесла Александра. — Это оправдание. Но срок действия у него был всего месяц.

Джоанна медленно кивнула. Александра оказалась занятной, умной, даже мудрой. Они могли бы стать лучшими подругами — при других обстоятельствах. Разумеется, это лишь мечты, но Джоанне все-таки хотелось понравиться Александре — или хотя бы наладить с ней контакт.

— До него я не была лгуньей, — сказала она. — А теперь только и делаю, что вру.

Александра поставила на стол кружки и молоко.

— Может быть, вы и не сумасшедшая, а вот я — точно, — продолжила Джоанна, которую нисколько не смущало, что Александра ей не отвечает. — Я никогда не могу ни на что решиться. Сейчас думаю одно, а через секунду — уже совсем другое… Прошлой ночью я звонила своему психологу в Глазго. Подозреваю, что она постарается сегодня же засадить меня в психушку. Я сказала ей, что застряла в треугольнике судьбы.

Александра удивленно приподняла бровь:

— Вам с молоком?

Джоанна кивнула.

— В последнее время, если Алистер где-то рядом, я прямо вижу линии этого треугольника.

— Жертва, Преследователь, Спасатель, — сказала Александра.

— Вы тоже про это знаете?

Александра присела на табурет рядом с Джоанной. Отпила кофе и спокойно произнесла:

— Если вы пришли для того, чтобы сказать, что сожалеете о том, что сделали, то мне этого не нужно. У меня все хорошо.

Было видно, что Александра говорит правду: у нее все хорошо, и в ее доме — тоже.

— Несчастное, ничтожное слово «сожалею», но да, я в самом деле сожалею, очень, — сказала Джоанна. — И, честно говоря, еще больше я сожалею о себе самой. Но я здесь не для того, чтобы просить прощения.

— Тогда для чего?

— Тут сразу несколько причин. Перед тем как что-нибудь сделать, я хотела посмотреть, как тут у вас… Как тут Хлое. — Джоанна тут же поняла, что ляпнула глупость, бестактность, и, поняв, съежилась, захотела исчезнуть.

Александра поднялась из-за стола. Если между ними и протянулась тонкая ниточка, то теперь она оборвалась.

— Может быть, предоставим подобные проверки работникам социальной службы? — холодно спросила она.

— В том-то и дело, — спохватилась Джоанна. — Я не хочу, чтобы был суд. Теперь, когда я побывала у вас дома, я точно знаю, что не хочу, чтобы Алистер забирал у вас Хлою.

Александра снова обошла стол и остановилась напротив Джоанны.

— Он и не собирается ее забирать. Разве он вам не рассказывал, что приезжал поговорить со мной и что мы вместе все решим?

Джоанну бросило в жар. Алистер снова сообщил ей информацию, не соответствующую действительности. Ей он сказал одно, а Александре — другое. Она покачала головой: сколько же можно этому удивляться!

— Он сказал мне, что ездил к вам, чтобы успокоить вас. Он по-прежнему планирует увезти ее обратно в Шотландию.

Александра выронила кружку с кофе.

— Черт!

Она бросилась к раковине, схватила тряпку и дрожащей рукой вытерла лужу. Излучаемый ею гнев Джоанна ощущала почти физически.

— Я решила, будто он имеет в виду, что мы обойдемся без суда, но на самом деле он ничего такого не говорил. Господи, какая же я дура. Когда же я поумнею и привыкну к его фокусам?

Джоанна прекрасно понимала, о чем она. Кто-кто, а Алистер умел создать впечатление, что вы с ним договорились, хотя ничего такого не было.

— Я хочу вам помочь, — сказала Джоанна. — Она должна остаться здесь, в Австралии, с вами.

— Каким образом вы собираетесь мне помочь? — спросила Александра, глядя на нее с таким презрением, что Джоанна вздрогнула.

— Я… Он… Он ничего не оставил здесь? Вы ничего не находили?

— Да нет, о чем вы?

— Вы внимательно смотрели?

— Он оставил коробку с фотографиями. Вы пришли, потому что он что-то здесь забыл?

— Нет, но я боюсь, что он мог что-нибудь здесь оставить…

— Я разобрала коробку, там было только три фотоальбома. Больше ничего.

Как же это сказать? А слюнявчик Ноя он там случайно не оставил? Сказал, что сжег его, а на самом деле не сжигал? Или еще что-нибудь из вещей Ноя?

— Просто… вы проверьте, пожалуйста, еще разок. Если найдете что-нибудь подозрительное, избавьтесь от этого. А еще я хотела бы, чтобы все знали: я — плохая мать. И передайте Хлое, что он — плохой человек.

Александра встала, опершись руками о раковину и закусив губу — было видно, что слова Джоанны ее разозлили.

— Мне нужно заглянуть к Хлое в школу.

Она кипела от злости и явно хотела поскорее выпроводить Джоанну.

— Но позвольте мне объяснить…

Александра уже направилась к выходу.

— Я покажу вам, где останавливается трамвай, — бросила она.

То ли она всегда ходила так быстро, то ли изо всех сил старалась избавиться от тени, которая плелась за ней следом. Джоанна надела кепку и очки и, чтобы не отставать от Александры, почти бежала до школы, которая находилась за углом. На залитой бетоном спортивной площадке, сбившись в кучки, стояли подростки. Джоанна жадно впилась в них взглядом, почувствовав, как тоскует по прежней жизни.

— Я не хочу, чтобы она вас видела. Трамвайная остановка — вон там.

Джоанна не сдавалась, она не уйдет, не сейчас. Она спряталась за деревом — роман с Алистером дал ей неплохой опыт. Александра свистнула, сунув в рот два пальца, и Хлоя подошла к школьным воротам.

— Контролируешь? — спросила она.

— Да. Все в порядке?

— Нет.

— Почему бы тебе не поболтать с Блейком? Смотри, вон он сидит читает.

— Почему бы тебе не перестать лезть в мои дела?

Хлоя пошла было прочь от школьных ворот, но вдруг развернулась с виноватым видом:

— Прости, мам. У меня все в порядке.

— Я тебя люблю, — сказала Александра и, послав тревожный воздушный поцелуй дочери, проводила ее взглядом до скамейки, стоящей в стороне от шумных школьников.

Потом повернулась к Джоанне и заговорила голосом, в котором слышалась нескрываемая угроза:

— Послушайте. Я буду бороться за Хлою, и я выиграю суд, но я ни за что не стану настраивать ее против отца. Как бы сильно я ни ненавидела его последние годы, я решила молчать. Я не политик. Я не играю в грязные игры и не очерняю конкурентов. Иногда сделать это бывает очень непросто. Но я не хочу, чтобы моя дочь росла с чувством ненависти к собственному отцу. Это сломает ей жизнь. Да, в последние две недели она вела себя ужасно, но вообще-то она — нормальная, веселая девочка. Она не хочет жить с ним — с вами — и страшно злится, что он оказался таким хреновым отцом, но все равно она его любит. И для того чтобы она выросла счастливой, очень важно, чтобы все так и оставалось: чтобы он и дальше был потрясающе успешным папой, который любит ее, хоть и издалека. Поэтому, что бы вы там ни придумали, чтобы нам помочь, я вас очень прошу держаться подальше от Хлои и не очернять образ ее отца.

Александра понизила голос:

— Мы не сестры по несчастью. Больше мне не звоните.

Затем развернулась и ушла. А Джоанна с ее идиотским планом так и стояла у школьного здания в квартале под названием Кобург.

Мимо пронеслась машина, шваркнув по ее сумочке.

— Сойди с дороги, ненормальная! — Водитель давил на клаксон, пока не скрылся за поворотом.

Джоанна спохватилась: глупо стоять посреди проезжей части. Другие пешеходы ждали трамвая на тротуаре. Она вцепилась в сумку, шагнула на тротуар и уставилась на трамвайные пути.

Она-то надеялась, что к этому моменту уже начнет улыбаться, но теперь губы отяжелели, их уголкам уже никогда не подняться. Джоанна не отрывала глаз от рельсов. Она ведь собиралась только убедиться, что Алистер не подбросил бывшей жене никаких улик и что у Хлои все хорошо и она в безопасности, а потом сразу пойти в отделение полиции и сбросить наконец с плеч груз вины. Даже мечтала, что Александра захочет пойти с ней вместе.

Надо же быть такой идиоткой.

Оцепенев, Джоанна смотрела на рельсы, ведущие назад, туда, где ей предстояло встретиться с Алистером. Однажды она уже испортила жизнь Хлое. И не станет делать этого снова. Она не станет превращать счастливую девочку с невероятно успешным, хоть и далеким, папой в несчастную дочь того, кто закопал ее единокровного брата, соврал полиции, соврал всему миру, соврал ей самой.

По другой стороне улицы шли мужчина и женщина и между ними — их маленькая дочь. За одну руку девочку держала мама, за другую — папа, они считали до трех и — уи-и-и! — перекидывали дочку на несколько шагов вперед. Джоанна вспомнила, что говорила мать, когда отец их бросил: надо забыть о нем; ему нет до нее никакого дела, а значит, и ей не должно быть никакого дела до него; он — плохой человек, он — эгоист.

О, психолог полагала, что это страшно важно — что Джоанна влюбилась в Алистера вскоре после смерти матери.

Трамвай подходил к остановке. Джоанна и ее преступление поедут на нем. Джоанна и ее преступление останутся вместе до самой смерти. А пока она будет жить с Алистером Робертсоном и дни напролет прокручивать в памяти те страшные минуты, когда она убила собственного сына.

Девятнадцатый со скрежетом остановился прямо перед ней. Джоанна бросила кепку и темные очки в урну, вслед за другими пассажирами вышла на дорогу перед вереницей послушно остановившихся машин и, больше не заботясь о том, узнает ее кто-нибудь или нет, села в трамвай. Отныне у нее есть роль, и ее придется играть — играть до конца дней.

Играть роль. Отрабатывать номер. Нести наказание, быть не собой. Магазин с кружевным бельем в витрине. Джоанна вышла из трамвая и направилась к нему.

Магазинчик примостился среди ливанских ресторанчиков, кафе органической еды и заведений здорового питания на Сидней-роуд. Подойдя поближе, Джоанна прочитала название магазина — «Рокабилли: все для вампиров».

Крошечная лавчонка оказалась совершенно пуста, если не считать энергичной продавщицы в джинсах и черном топе из латекса, отороченного красными кружевами.

Женщина сразу взяла Джоанну в оборот:

— Прекрасный денек!

У Джоанны задрожали губы при виде полок кровожадного секс-инвентаря. Когда они с Алистером стали встречаться, она потратила месячную зарплату на чулки, возбуждающие трусики и прозрачные бюстгальтеры. «Встречаться» — ей казалось, что они начали делать именно это, а оказывается, они просто встали на дорогу, ведущую в ад, и на бешеной скорости по ней покатились. Первые месяцы она брила волосы на лобке, сидя на краю ванны и проверяя качество работы с помощью маленького зеркальца, потом наносила депилятор, а под конец протирала смягчающим лосьоном. Она примеряла обновки перед большим зеркалом, стоявшим у нее в спальне. Несколько раз она фотографировала себя снизу и сзади, чтобы убедиться, что нигде в складках не осталось несбритых волосков, — и заодно отточить эффектные позы.

— На вас будет смотреться просто великолепно! — воскликнула продавщица, ничуть не смущенная тем, что Джоанна так и не произнесла ни слова. — «Пикантная Вампирша»!

Она держала на вытянутой руке коротенькое черное платье со стоячим воротником и отсутствующей серединой — там были только шнурки, свободно протянутые от груди к лобку. Джоанна подумала, что за всю свою жизнь не видела ничего менее сексуального, чем это.

Взгляд остановился на одной из дальних вешалок — не на наряде, а на названии.

— «Бессмертная Любовница», — прочитала Джоанна вслух, разглядывая аляповатую юбочку из латекса и куцый топик, дополненные ажурными чулками с красными бантами наверху.

— Это вам тоже подойдет, — сказала продавщица, вешая «Вампиршу» обратно на стойку.

Безусловно, подумала Джоанна. Бессмертная Любовница. Подойдет как ничто другое.

— Я возьму, — сказала она.

— Размер есть только S. Не хотите примерить?

— Нет.

Она вышла из трамвая в Северном Мельбурне в тринадцать тридцать — на полчаса раньше назначенного времени. В новой жизни ей понадобится помощь. И нет ничего предосудительного в том, чтобы попросить о помощи, — если только это позволит тебе быть внимательной, не перепутать пузырьки с лекарством и не убить собственного ребенка. В баре на углу было темно и грязно. Она заказала бокал красного домашнего и первым глотком запила три таблетки валиума.

— Жарко там? — спросил бармен, когда она прикончила второй бокал.

— Даже не знаю.

Джоанна уже несколько недель просто не замечала, какая на улице погода. Может, жарко, может, нет. Она отодвинула бокал и кивнула, заказывая третий.

— Слушайте… Я вас знаю?

— Не думаю.

— Да нет же, знаю! Точно! Или вы просто часто сюда приходите?

— Нет, новенькая! — Джоанна опрокинула бокал и стукнула им по барной стойке, требуя еще.

— А, вы играете в волейбол!

Она покачала головой. Это когда-нибудь кончится?

— Вы живете в Муни-Пондс?

— Нет.

— А где?

— В Эдинбурге.

— В Эдинбурге… Так, значит, ваш акцент…

— Шотландский.

— Точно, шотландский. Нет, я точно вас знаю. Я сейчас вспомню. Шотландский.

Он задумался, внимательно изучая ее лицо, и тут до него наконец дошло — осознание накрыло его, будто припозднившееся цунами.

— О черт. Простите меня, ради бога. Простите.

— Все нормально, — сказала она, допивая четвертый бокал. — Вы-то в чем виноваты?

— Да просто, мне… Мне очень жаль.

Бармену стало так неловко, что он притворился, будто у него какие-то срочные дела на другом конце барной стойки.

Джоанна не стала заказывать очередной бокал — пожалела бармена.

По дороге к назначенному месту Джоанна упала, споткнувшись о трещину в асфальте, и ударилась о мусорный бак. Алистер ждал ее в машине на обочине, тыча пальцем в айфон. Она кинула в рот мятный леденец, сделала глубокий вдох и направилась к машине, стараясь идти прямо.

— О, привет, — сказал он, убирая телефон в карман и целуя ее в губы. — Хорошо провела время?

— Все в порядке, да. А ты?

— Да, но дальше будет еще лучше!

Его сюрпризом был отель в Сент-Килде, номер с видом на море.

— Нам нужно вырваться из Гилонга, — говорил он, пока они ехали по Биконсфилд-парейд. — И побыть вдвоем. Ни о чем не думая. Нужно постараться выбросить все плохое из головы и провести немного времени вдали от всех, только я и ты — хотя бы одну ночь.

— Тебе удалось встретиться с Филом?

— Оставил ему сообщение, но он так и не перезвонил. Мы не виделись семь лет, представляешь? Он мой лучший друг и даже ни разу не появился после несчастного случая. Мог бы хоть сегодня мне перезвонить, правда?

Несчастный случай. Так вот, значит, как это называется — то, что она убила Ноя.

— Что же ты делал? — спросила она.

— Ждал тебя.

Вранье. Наверняка он делал что-то еще. Но что? Что делал этот козел? Отныне до конца своих дней Джоанна будет задаваться вопросами, которые раньше просто не приходили ей в голову. Ну что ж, наверное, это тоже часть ее наказания.

Отель был совсем не похож на те, в которых они встречались в пору их романа (тогда Алистер проскальзывал в здание через черный ход, а Джоанна входила через парадный несколькими минутами позже). Начать с того, что этот был пятизвездочным, а у тех, которые они бронировали через Интернет под придуманными именами и в которых расплачивались за комнату пополам и наличными, звезд имелось от силы по две. Сейчас у них был номер на пятом этаже, из окон открывался вид на пляж и далекие небоскребы Мельбурна. Алистер вывернул на стол содержимое своих карманов. Когда-то она находила эту его привычку такой классной. А теперь ей ужасно хотелось порыться во всех этих смятых чеках, чтобы узнать, что он покупал и чем занимался. Он пошел в туалет и звонко помочился, оставив дверь открытой, чего никогда раньше себе не позволял, — даже будь у Джоанны силы порыться в его чеках, она бы не смогла этого сделать. Алистер вернулся, откупорил бутылку шампанского, купленную в баре в фойе отеля.

— Мы не должны чувствовать себя виноватыми из-за того, что пытаемся быть счастливыми. — Он протянул ей полный бокал. — Горевать и винить себя толку мало. Ноя этим не вернешь. Он бы не хотел видеть нас несчастными.

Она рассмеялась. Вот придурок!

Алистер посмотрел на нее с опаской. Так смеются только безумные.

— Ты думаешь, Ной хотел бы, чтобы я надралась и трахнулась с тобой?

Алистер поставил бокал на стол и посмотрел на нее влюбленными глазами.

— Я думаю, Ной хотел бы, чтобы ты себя простила.

— А ты меня прощаешь?

— Конечно.

Ага, попался! Раз он ее прощает, значит, считает, что во всем виновата она, она одна.

— Знаешь, я не думаю, что Ной хотел бы, чтобы я себя простила. Я думаю, он хотел бы жить дальше.

Она выпила шампанское и налила себе еще.

Алистер опустился на кровать и обхватил голову руками.

— Джоанна, вернись, — воскликнул он. — Куда ты пропала? Я больше так не могу. Вернись, прошу тебя!

Джоанна одним глотком осушила бокал, налила себе еще, снова выпила. Если бы она была такой, как этот урод. У него все в порядке. Ему все нипочем. Сейчас она ему даже завидовала. Надо же — и теперь заставил ее чувствовать себя виноватой. Словно ей мало было всей прочей вины.

— Я хочу напиться.

Он поднял голову, в глазах блеснула надежда.

— Отличная мысль!

Он налил ей еще один бокал — уже третий. Четыре бокала красного в баре, три бокала шампанского здесь. У нее был прекрасный шанс напиться как следует.

— Ты купила себе белье?

Джоанна вынула из сумочки пакет «Рокабилли» и швырнула на кровать.

— О-о… Встань вот тут передо мной.

Когда-то Джоанне нравилось делать так, как он говорит: вставать, раздеваться, трогать себя, нагибаться так, а потом вот так, пока он сидел и с вожделением любовался ее телом.

Джоанна нагнулась снять туфлю, но споткнулась и упала. Ни он, ни она не рассмеялись. Она выпуталась из одежды, сидя на полу, и, с трудом поднявшись, встала перед ним. Она пошатывалась, но стояла более или менее прямо. Окна были открыты. Солнце осветило ее мерцающе-бледную кожу в синяках — от ограды вокруг пруда и от мусорных баков. Она опустила взгляд, чтобы рассмотреть свое тело, и хихикнула, обнаружив, насколько несексуально выглядит. Как жаль, что она не была такой всегда. Тогда не оказалась бы сейчас здесь.

— Ты потрясающе выглядишь, — сказал Алистер, но выражение его лица говорило другое. — Может, закажем еды?

Джоанна снова опустила взгляд и критически оглядела свое худое и бледное тело. Между ляжками зиял просвет, и кожа на них обвисла пустыми складками. Груди сдулись, как воздушные шарики: маленькие, плоские, вялые, никчемные. По пять розовых паучьих лап расползалось от каждого соска. Она провела пальцем вдоль верхней линии волос на лобке, потом по огненным линиям растяжек и светло-коричневой полосе, которая появилась еще во время беременности и шла от лобка до самого пупка. Она поставила одну ногу на стул и посмотрела на себя в зеркало. Трудно сказать, что именно изменилось, но что-то определенно стало не так.

Джоанна встала перед зеркалом и улыбнулась. Ее тело было прекрасно. Его все еще испещряли знаки, гласящие: «Здесь был Ной».

— Может, наденешь свой новый наряд? — спросил Алистер встревоженно — похоже, он побаивался Джоанны. Ей это нравилось.

— Как скажешь, Алистер.

Она захлопнула дверь туалета и села на край ванны. Что же теперь? Продолжать жить вот этой жизнью без надежды на перемены? Как с этим справиться? Когда ушел отец, Джоанна спасалась благодаря книжкам, в которые ушла с головой, и спискам, куда заносила все хорошее в жизни (у нее счастливая, здоровая и красивая мама, у них прекрасный дом, Кирсти всегда рядом, им весело вместе). Когда они с Майком расстались, она увлеклась садоводством и снова стала составлять списки хорошего (красивая мама, интересная работа, Кирсти всегда рядом).

Она и на этот раз сделает то же самое, ради Хлои. Ей придется до конца дней оставаться с Алистером. И будет намного легче, если она перестанет смертельно его ненавидеть. Она стала бриться, поставив ногу на край ванны, и составлять список того, что когда-то так нравилось ей в Алистере и из-за чего она в него даже влюбилась. Так, что же в нем такое было? Мм… Он был успешный. Ей это нравилось, ведь правда? Уверенный в себе, это тоже привлекало. Спортивный, ну, немного, иногда ездил на велосипеде — по крайней мере, когда они только начали встречаться. Правда, в большинстве случаев велопрогулки служили отговорками для жены. Однажды он подхватил Джоанну на руки и закружился с ней по коридору, повторяя: «Я люблю тебя». Он покупал ей восхитительные подарки на дни рождения — как-то подарил поездку в Амстердам, где они бродили вдоль каналов, курили в кофешопе, хихикали, гуляли, занимались любовью, курили, ели огромный индонезийский обед в странно-яркой комнате, курили, занимались любовью, ели жареную картошку с майонезом, занимались любовью. А еще он сочинял прекрасные любовные послания и отправлял ей письма каждый вечер — пусть и электронные. Одно она помнила почти слово в слово.

От этого письма у нее кружилась голова. Она упивалась им снова и снова. Всю дорогу до работы слова Алистера плавали у нее перед глазами, обволакивали блаженным дурманом, и она безудержно улыбалась. Вернувшись домой с работы, она распечатала письмо и, ложась спать, прижала его к груди. Она была убеждена: Алистер — это лучшее, что произошло в ее жизни. Алистер — самый прекрасный человек на земле. Он любит ее. Он считает ее интересной.

Если даже в тот момент он этого не чувствовал, то, возможно, когда-нибудь еще почувствует. А она смогла бы жить с человеком, который питает к ней такие чувства, даже если сейчас, оглядываясь назад, она находит несколько странным то, что он «заметил» ее ночью в баре. Гони от себя эту мысль, Джоанна. Он не следил за тобой. Он возвращался с деловой встречи и просто случайно увидел тебя в окне.

И гони от себя воспоминание о письме, найденном на чердаке, которое он много лет назад он получил от Александры. «Ал, это самое длинное лето в моей жизни! Когда ты появишься на Спенсер-стрит? Ты меня легко узнаешь — я буду без трусов. С любовью, Лекс (самая интересная из всех присутствующих!) ххх».

Ну и что, что он использовал те же слова, обращаясь к Александре? Джоанна сама говорила похожие фразы Майку и Алистеру и каждый раз произносила их искренне: ты — мой лучший друг, мы — родственные души, я люблю тебя, и все в таком духе. Ну и к тому же Лекс и Джоанна могли и в самом деле быть самыми интересными из тех присутствующих, о которых он говорил в обоих случаях. Не такой уж и звездеж.

А, черт, она порезалась.

Джоанна положила на кровоточащий порез клочок туалетной бумаги — так всегда делал Алистер, если случалось порезать лицо бритвой. Затем достала из сумки костюм Бессмертной Любовницы и надела юбку. Юбка была велика и соскальзывала — пришлось слегка раздвинуть ноги, чтобы ее удержать. Несколько минут спустя Джоанна открыла дверь ванной и ухватилась за косяк, чтобы не упасть.

Он смотрел телевизор и ел бутерброды, которые лежали перед ним на подносе, — их принесли, пока Джоанна была в ванной.

— А вот и ты! — взгляд вверх, вниз, опять вверх. Не возбужден, нет. — Оно… Слегка великовато, да? Какой это размер? На-ка, съешь бутерброд.

Джоанна, сидя на кровати, вяло жевала бутерброд с пастромой и думала: интересно, с Александрой все вот так же произошло? Еще вчера она была его королевой, пила шампанское и каталась на старинном поезде, идеальная, прекрасная, принадлежащая ему одному и вознесенная высоко-высоко на пьедестал. И вдруг — бабах! — рухнула с этой высоты в пропасть.

Если с Александрой все произошло именно так, то почему с Джоанной все должно было получиться по-другому?

— Чем ты занимался, пока ждал меня сегодня? — спросила она.

— Ничем.

— То есть с десяти утра до двух часов дня ты ничего не делал?

— Нет, ну я выпил кофе, почитал газету. А что?

— На кофе и газету у тебя ушло четыре часа?

— Джоанна, слушай, ну зачем тебе это? Я же не спрашиваю, что в это время делала ты! Кстати, что?

Джоанна пододвинулась поближе к столику и стала рыться в мятых чеках, которые Алистер вынул из карманов.

— Что ты делаешь?

— Просто смотрю.

— Отлично.

Отчетливая угроза: смотри — но мне это совсем не нравится.

— Ладно, ну их.

Джоанна смахнула чеки на пол. Она не знала, почему это сделала, — потому что ей стало плевать на то, что там в этих чеках такое, или просто испугалась: он может уйти. О господи, да, она вдруг отчетливо поняла: причина была вторая — страх, что этот чертов подонок уйдет. Она была сейчас совсем как Александра, когда Алистер ее бросил: несчастная, беззащитная, цепляющаяся за него, растерянная, печальная, жалкая, некрасивая и преисполненная звериной, невыразимой злости.

Ссору приостановило прибытие новой бутылки шампанского. Когда дверь закрылась, Джоанна залпом выпила еще один бокал и уставилась в окно.

Сейчас она была той, давней Александрой, только хуже. К безумной алкоголической паранойе прибавлялась еще и роль, которую она должна была отныне играть. Она не может собрать вещи и сбежать. Ей предстоит остаться и терпеть. Это и будет ее наказанием: держать язык за зубами, молчать, не делиться ни с кем.

Она выпила еще.

Было четыре часа дня. В старые времена к этому времени они бы уже успели позаниматься сексом и приближались ко второму раунду. Она бы делала то, чего его скучная жена никогда не делала, — например, брала бы в рот и глотала. Хотя, наверное, и это было враньем. Александра наверняка тоже от души наглоталась.

Алистер доел последний бутерброд, выключил телевизор и разделся. Она заметила, что он растолстел: на талии появился «спасательный круг», а пузо почти заслоняло член.

— Джоанна, — Алистер подошел и обнял ее.

От его липкой наготы ее замутило.

— Крошка, я хочу, чтобы все снова было хорошо. Я люблю тебя. Я хочу снова смеяться с тобой. Хочу снова заниматься с тобой любовью.

Он ослабил объятия, чтобы заглянуть ей в глаза.

— Я хочу жениться на тебе.

Первое, о чем подумала Джоанна: предложения нельзя делать, стоя голышом посреди комнаты, — разве что вы только что закончили заниматься сексом, но и в таком случае предложение, сделанное голым человеком, не следует принимать всерьез. Это, пожалуй, наихудший вариант — хуже, чем делать предложение под водой или по-японски, когда твоя потенциальная невеста не умеет плавать / не знает японского.

Они уже говорили об этом и раньше. Она говорила, что брак ни для него, ни для нее не имеет большого значения, это очевидно. А он говорил: то, что между нами происходит, для брака слишком хорошо.

Она знала, зачем он делает ей предложение именно сейчас. Ему нужно обладать ею, следить за ней, быть уверенным, что она от него не уйдет, не растопчет его, не выдаст, никому не расскажет правды. Вероятно, в этом будет состоять его роль, которую ему тоже предстоит играть до самой смерти.

Ну что ж, очень кстати, подумала Джоанна. Ей нужен был кто-то, кто будет за всем этим следить.

— Ты все еще любишь меня? — спросила она.

Он выпрямился, лицо его стало очень серьезным.

— Ты — мой лучший друг.

— Только давай без этого фуфла. Сделай так, чтобы я поверила в то, что ты меня все еще любишь.

— Люблю, — сказал он. — Я все еще люблю тебя.

— Неубедительно.

— Ты — часть меня. Я не смог бы жить без тебя.

— Это тоже полная фигня. Я нравлюсь тебе?

— Конечно. Взгляни на себя — как ты можешь не нравиться?

— Что в моей внешности тебе нравится?

— У тебя самая прекрасная улыбка на свете. Я скучаю по ней. Твои губы, губы — это то, что я люблю в тебе больше всего. Мне нравится их размер и форма, и цвет у них такой, как будто ты накрасилась помадой, даже когда это не так, а когда ты улыбаешься, их форма меняется, она становится просто идеальной. А глаза…

— Я — интересный человек?

Он-то ей больше интересным не казался.

— Конечно, интересный!

— Я выйду за тебя замуж при одном условии.

— При условии? При каком же?

— Я выйду за тебя, если мы останемся здесь. Ради Хлои. Мы оставим Хлою Александре, и ты будешь встречаться с ней по выходным или придумаешь еще что-нибудь такое.

— Ты шутишь, да?

— Нет.

Он разжал объятия и пошел в ванную — открыл кран, чтобы набрать в ванну воды.

— Я не оставлю Хлою с этой женщиной.

Джоанна пошла за ним.

— Ты сказал мне, что у вас был хороший разговор.

Он плеснул в воду пены для ванны.

— Она ненормальная, я тебе говорил.

Он направил флакон на нее, словно пистолет.

— Да она алкоголичка, черт бы ее побрал. Похитить ребенка — это вообще нормально? Кем надо быть, чтобы пойти на такое?

— Она ее не похищала. Я не думаю, что она сумасшедшая.

— Да ты ее не знаешь!

Он рассерженно швырнул флакон обратно на полочку и забрался в ванну.

Джоанне нестерпимо хотелось сказать ему, что она знает Александру и ей симпатизирует, да нет, черт возьми, восхищается ею! Но она сдержалась.

— Мы — еще хуже, — сказала она.

Алистер сел в ванне, весь покрытый пеной, и указал на нее кулаком — как это делают политики (не тыкай в людей пальцем, это воспринимается как агрессия).

— Мы совершили ужасную ошибку. А то, что сделала она, было спланировано и непростительно.

— Мы поженимся, только если останемся здесь.

Кулак исчез в пене.

— Давай не будем сегодня говорить об этом, — сказал он и с головой опустился под воду. Разговор окончен.

Джоанна вышла и начала одеваться. Она слышала, как Алистер плещется в ванне. Обе ноги попали в одну дырку трусов — надо ж было так напиться. Разобравшись с трусами, она натянула платье через голову.

— Джоанна, что ты делаешь? — крикнул он.

— Ухожу.

— Ну ладно тебе, Джо, у нас еще целый день и вся ночь. Зачем ты все портишь?

Она была пьяна и в бешенстве, но отныне она никогда не забудет своей мантры. Жить в этой лжи. Положить конец страданиям других людей, даже этого придурка, с которым ей предстояло оставаться до самой смерти. Возможно, он еще отмякнет. Или, может быть, они проиграют суд. Ну а пока ей просто нужно выбраться из этого чертова номера. Она положила костюм Бессмертной Любовницы обратно в пакет и крикнула в ответ:

— Хочу немного проветриться. Ты пока полежи там и отдохни. А я сдам обратно это идиотское белье.

Джоанна не планировала заходить к мисс Эймери. Само получилось. Она доехала на трамвае до Карлтона и оттуда направилась к остановке девятнадцатого. Она шла мимо студентов, которые загорали на газоне Мельбурнского университета. Александра изучала здесь право. Алистер — политику и бизнес-администрирование. Студенты казались счастливыми. Джоанна воображала себе Алистера и Александру, которые тоже были здесь когда-то счастливы, безмятежны, уверены в блестящем будущем и влюблены.

На главную улицу она пришла уже без пакета «Рокабилли» (выбросила в мусорное ведро по дороге) и с адресом мисс Эймери (нашла на гугл-картах в телефоне).

Дом мисс Эймери оказался всего в пяти минутах ходьбы. Это была двухэтажная квартира в викторианском таунхаусе, с изысканной балконной решеткой и витражными окнами. Похоже, у старушки водились деньги. Джоанна позвонила в дверь, не зная толком, зачем пришла и что намерена говорить. Она уже собиралась позвонить еще раз, но тут мисс Эймери открыла дверь. В садовых перчатках и большой соломенной шляпе она выглядела намного моложе, чем в самолете, — никак не старше шестидесяти. Она была худощавой, но вовсе не такой дряхлой, как показалось Джоанне в самолете. Представляться не понадобилось.

— Джоанна! Входите скорее, не стойте на солнце! На вас лица нет.

Пол в прихожей был выложен плиткой в шашечку. По пути в кухню они прошли мимо двух больших комнат, в обеих Джоанна заметила паркетный пол и прекрасные камины, а в одной рояль. У хозяйки были не только деньги, но и вкус.

Мисс Эймери сняла перчатки и шляпу и поставила на плиту старомодный чайник, потом отрезала несколько кусочков брауни, еще не снятого с противня, и положила на тарелку.

— Вы как раз вовремя, — сказала она и взяла себе кусочек. — Угощайтесь!

Она вложила кусочек брауни Джоанне в руку.

— Вы пили? Тогда нужно поесть.

Джоанна откусила крошечный кусочек и попыталась его проглотить. Но есть не хотелось, брауни казался неуместным и больно царапал горло.

Полки белого старинного шкафа в углу были заставлены книгами. На бескрайнем кухонном столе тихо играло Smooth Radio или его австралийский аналог.

Судя по виду из окна, сад мисс Эймери был нетипичный для здешних мест: аккуратный газон, извилистая дорожка, вымощенная кирпичом, а по изогнутым краям газона — яркие пестрые цветы.

— У вас очень красивый сад, — сказала Джоанна.

— Да! — согласилась мисс Эймери. — Правда, для растений лето выдалось тяжелое. Боюсь, мой каллистемон его не переживет.

Джоанна взглянула на одну из книг, стоящих в шкафу: «Враждебная громадина» Питера Кэри.

— Вы библиофил, — сказала она.

Мисс Эймери сняла свистящий чайник с плиты и налила кипятка в заварочный чайничек.

— Я ведь работала редактором. У меня глаз на детали, я вижу мелочи, незаметные для других. Полагаю, у каждого есть свой особенный дар.

Подперев голову рукой, Джоанна уставилась на противень с брауни.

— У меня тоже был дар. — Она заплакала, и мисс Эймери подошла к ней, раскинув руки — первое желанное объятие после того, что произошло. Джоанна рыдала на груди у этой незнакомой женщины. Представляла себе, что это мама обнимает ее — мама, которая всегда оказывалась рядом, когда было грустно, и всегда говорила ей, что она замечательная и прекрасно обойдется без мужиков. Она вспомнила мамину мучительную трудную смерть. Джоанна пыталась уделить маме каждую свободную минуту, чтобы отплатить за беззаветную преданность: возила ее в инвалидной коляске в парк, читала вслух книжки, купала, обмывая мягкой губкой.

Ярко-красная розелла с сине-желтыми крыльями влетела в открытое окно, коснулась крылом волос Джоанны, развеяв воспоминание о маме, и приземлилась на край раковины.

Мисс Эймери рассмеялась.

— Смотрите-ка, кто прилетел! Это Гарольд!

Она подошла к раковине и подставила попугаю ладонь — к удивлению Джоанны, попугай немедленно на нее запрыгнул. Мисс Эймери поднесла его к двери в сад, и попугай улетел.

— Вы ведь не боитесь птиц? — спросила она.

— Нет.

Джоанна наблюдала за розеллой: птица облетела вокруг сада и наконец устроилась на лимонном дереве. Конечно, это не могла быть та же самая розелла, которую она видела на следующее утро после смерти Ноя, но мысль такая мелькнула

— Вы, наверное, мало что помните о моем сыне, — сказала она.

— У меня больше нет идеальной задницы — а уж можете мне поверить, она была идеальной! — но что касается вот этого места, — мисс Эймери постучала себя пальцем по лбу, — тут у меня ничего не изменилось. Я помню все.

— Я бы так хотела, чтобы вы мне что-нибудь рассказали. Я прошу вас, что угодно.

Когда мисс Эймери говорила, что хорошо подмечает детали, она не преувеличивала. Она начала с самого начала — с того момента, когда впервые заметила Ноя на руках у Джоанны во время досмотра в аэропорту Глазго.

— Это неправда, что все младенцы выглядят одинаково, — сказала мисс Эймери. — У него было симпатичное личико с острым подбородком, точь-в-точь как у вас. Глаза, правда, отцовские, но в остальном — мамина копия. Даже брови были ваши.

Она внимательно пригляделась к бровям Джоанны.

— Прекрасная форма бровей. Вы их не выщипываете, вам повезло… Я когда-то с этим переборщила. Никогда не делайте этого, не выщипывайте свои! Они начинают сопротивляться… Ной. Когда вы сели в первый самолет, он спал.

Джоанна этого не помнила.

— Когда я шла по проходу к своему месту, вы держали его, просто на него смотрели — и улыбались. Мне стало немного грустно, когда я вас увидела. У меня никогда не было детей. И я никогда не была настолько влюблена.

— А я была? — Джоанна снова заплакала.

— Да! Вы-то уж точно были. Влюбленная женщина и счастливая мать.

Джоанна почувствовала, как изменился ее плач, как тело постепенно успокаивается и расслабляется.

— Когда он проснулся, вы его покормили. Я со своего сиденья слышала, как он зачмокал. Он просто залпом молоко заглатывал!

Она изобразила звук: «Чмок-чмок-чмок!»

— Такой громкий малыш, я даже удивилась! Когда он наелся, вы положили его в люльку, прикрепленную к стене, и пели ему, пока проверяли его подгузник.

— Я пела? Что же я пела?

— «Ведь ты прекрасен…»

— «Готова на все для тебя»[6], - закончила за нее Джоанна.

— Он проспал минут десять, а потом снова проснулся. Должна признаться, после этого он действительно много плакал. Вы чего только не перепробовали. Мне страшно жаль, что я не смогла вам тогда ничем помочь. Все время думаю об этом, до сих пор мучаюсь.

— Я прямо отчаялась.

— Вас можно понять. Он плакал часами. Вы были совершенно измотаны. Я бы на вашем месте уже открыла люк аварийного выхода и вышвырнула его за борт. Нет-нет, конечно, я не всерьез, простите меня. Но этот звук, плач, у любого — и у женщин в особенности — вызывает желание сделать что угодно, лишь бы поскорее его прекратить. На мужчин он так не действует. Для них плач ребенка — это что-то вроде плохой музыки, которая играет у соседей. Этот вот ваш мужчина, например, не очень-то старался вам помочь.

— Правда?

— Когда малыш снова заплакал уже перед посадкой в Мельбурне, он не выдержал и десяти минут — тут же полез за новой дозой лекарства.

На то, чтобы осмыслить эти несколько слов, понадобилась не одна секунда. Все, что мисс Эймери говорила до сих пор, было таким утешительным, что Джоанна оказалась совершенно не готова услышать теперь то, отчего ее мир перевернется.

— Он — полез за новой дозой?

— А что такого? Все дети в этом самолете были накачаны успокоительными сиропами.

— Алистер дал ему лекарство, пока я спала?

— Типичный мужчина — как только понадобилась помощь, он тут же о ней попросил.

— Попросил о помощи?

— Он попросил, чтобы я подержала Ноя, пока он будет давать ему лекарство.

— Он его попробовал, вы не помните?

— Ной?

— Нет, Алистер. Алистер попробовал лекарство, прежде чем дать его Ною?

— Он достал чемоданчик с багажной полки, вынул оттуда пузырек, налил лекарство в ложку и запихнул ложку в рот Ною, пока я держала его на руках.

— И не попробовал лекарство?

— А что?

— Скажите!

— Нет, не попробовал.

— Вы уверены?

— Алистер был в серой футболке с тонкой красной бейкой по вороту и рукавам, голубых джинсах «Дизель», белых спортивных носках и кроссовках «Найк Эйр». Плешь у него примерно четыре сантиметра в диаметре, и он очень беспокоился, как бы ее не увидели, но полагал, что никто не заметит, если он будет то и дело ерошить оставшиеся волосы. Телефон на протяжении всего полета лежал у него в левом кармане. С каждой едой он выпивал по бутылочке красного вина, даже за завтраком. Справа на шее у него небольшое родимое пятно в форме звездочки. Я отметила, что он не попробовал лекарство, прежде чем дать его ребенку, потому что видела, что вы-то его пробовали. Джоанна, что с вами? Джоанна? Джоанна, давайте-ка, обопритесь на меня. Так, я вас держу. Все в порядке. Все в порядке, Джоанна…

Радио все еще работало.

«В деле о пропавшем Ное Робертсоне появилась новая информация. Напомним, что около четырех недель назад двухмесячный ребенок пропал из машины, взятой напрокат его родителями. Размер награды, объявленной за возвращение ребенка и собранной благодаря пожертвованиям, вырос до семисот пятидесяти тысяч долларов. Полиция уверяет, что делает все возможное для опознания мужчины, зафиксированного камерой видеонаблюдения в Бангкоке два дня назад…»

— Это не он, — сказала Джоанна, чувствуя, что говорит что-то не то.

Она услышала, как кто-то сказал «тсс» и щелкнул выключателем. Радио умолкло.

Мисс Эймери не стала бы говорить ей «тсс». Она не из таких. Она бы сказала что-то совсем другое. Джоанна открыла глаза.

И вскрикнула так громко, что напугала мисс Эймери, стоящую рядом с Алистером.

Джоанна села.

— Все хорошо? — спросила мисс Эймери. — Простите, я нашла у вас в телефоне номер Алистера. Надеюсь, вы не возражаете.

Джоанна посмотрела в окно: прекрасный сад, и розелла по-прежнему сидит на лимонном дереве. А это диван в кухне мисс Эймери.

— Эй, дорогуша, ты упала в обморок! — сообщил Алистер.

Хотелось возмутиться против этой «дорогуши», но сил было слишком мало, их стоило поберечь.

— Наверное, жара, — сказала Джоанна и отпила воды из стакана, который протянула ей мисс Эймери. — Простите меня, ради бога. Я, наверное, вас напугала.

— А еще и шампусик! — подхватил Алистер. — Поехали-ка домой, дорогуша!

О господи, опять он произнес это слово, хотя успел сказать всего два предложения. Раньше он никогда ее так не называл. Может, она превратилась в его затюканную бывшую? И теперь он считает ее своей собственностью? Джоанна чувствовала, как закипает мозг — спасибо черепу, снаружи это незаметно.

— Да, конечно, — ответила она.

Джоанна обняла мисс Эймери, оперлась на руку Алистера, и он повел ее к машине.

— Отвези меня в Гилонг, — попросила она, глядя прямо перед собой, пока Алистер выруливал с парковки на дорогу.

Ей не терпелось поскорее оказаться на том шоссе, где Алистер сказал ей: «Я всегда пробую лекарства, Джоанна. А ты?» На шоссе, где он заставил ее поверить, будто это она убила своего малыша. Одержимая мыслью о том шоссе, Джоанна не могла думать ни о чем другом.

Она дождалась в машине, пока он заберет их вещи из отеля и расплатится за номер, и не открывала глаз, пока они ехали до моста Уэст-Гейт. Только повторяла про себя снова и снова: «Я не убивала его. Я не убивала моего мальчика».

Прекрасные, утешительные слова. Джоанна упивалась ими.

Но когда машина миновала мост и вокруг раскинулась плоская пустынная равнина, слова смолкли, и боль стала понемногу возвращаться.

У Алистера был наготове список вопросов, которые он повторял снова и снова. Надо ведь понять, насколько безумна его соучастница, эта женщина, с которой он теперь в одной связке до конца своих дней.

Ты нормально себя чувствуешь?

Хочешь воды?

Голова не болит?

Давно ты нашла свой телефон?

Зачем ты к ней поехала? О чем вы говорили?

Ты нормально себя чувствуешь?

Зачем было ее навещать?

Воды не хочешь?

О чем, мать твою, вы с ней могли разговаривать?

«Да, нет, спасибо, хорошо, не знаю, нет…» — отвечала она, когда требовалось, хотя на последний вопрос Джоанна, возможно, забыла ответить, потому что узнала место. Набережная. Поле Отчаяния. Выжженная земля вдали.

— Чего замолчала?

Она повернулась и прижала руки к стеклу, глядя на быстро проносящуюся мимо набережную. Она отчетливо увидела, как Алистер стоит на крыше их машины и пытается поймать сигнал, а она — внизу, на земле, она надавливает на крошечную грудную клетку и все повторяет и повторяет: «Раз, два, три, четыре, пять… Раз, два, три, четыре, пять».

— Джоанна, ну хватит, скажи что-нибудь! — не выдержал Алистер.

Набережная и видение остались позади. Она стала смотреть на плоскую дорогу, убегавшую вперед.

— Почему ты не сказал мне?

Слева — крест.

— Чего не сказал тебе?

Алистер наслаждался скоростью: развалился в кресле, ремень, как всегда, отстегнут, на руле только одна рука.

— Что ты дал Ною еще одну дозу.

Алистер вздрогнул и покрепче ухватился рукой за руль, но тут же спохватился: расслабил руку и стал постукивать по баранке своими короткими пальцами.

— Ты о чем?

— Почему ты не сказал мне, что дал Ною еще одну дозу лекарства — перед самой посадкой в Мельбурне, пока я спала?

Джоанна увидела, как мышцы на лице Алистера напряглись, он выпрямился и выжал скорость под сто двадцать километров.

— С чего ты взяла?

— Мисс Эймери помнит.

— Эта старуха? Ты спрашивала у нее про такие вещи? Господи! Да что она может помнить?!

Теперь на руле лежали обе руки.

— Она помнит. И ты его не попробовал.

Алистер мрачно посмотрел на Джоанну.

— Ты что, правда хочешь опять все это обсуждать?

На спидометре было уже сто двадцать пять.

Она ответила ему еще более мрачным взглядом.

— И ничего мне не сказал.

Сто тридцать. Он отвернулся от нее и смотрел на дорогу. Костяшки пальцев побелели, он всем телом навалился на руль, как в тот первый раз, когда они ехали по этой дороге.

— Почему ты не сказал мне?

Нога в пол. Сто сорок. Легкое покачивание туловища и головы.

— Вот видишь, поэтому я тебе и не сказал! Я знал, что ты отреагируешь вот так! Какого черта ты разговариваешь об этом с какой-то незнакомой старухой? — Он топнул по педали газа. — ТВОЮ МАТЬ!

— Признайся, что ты его не попробовал.

Он держал долгую паузу, и Джоанна ждала, почти слыша, как стрекочут его мозги, изобретая очередной план.

План был следующий: не суетиться.

— Ну и что, если я его не попробовал?

Она не сводила с него глаз, твердо решив во что бы то ни стало заставить и его взглянуть на нее.

— Тогда это твоя вина, Алистер.

Быстрый взгляд на нее — и снова на дорогу.

— Разве я говорил, что в этом виновата ты? Разве я хоть раз обвинил тебя?

— Но я-то и не была ни в чем виновата! — воскликнула Джоанна. — Виноват был ты! И все это время ты позволял мне думать, что вина — на мне! Позволял мне винить себя в том, что я убила собственного сына!

— Я не говорил, что это твоя вина.

— О да, Алистер, это так похоже на тебя! Ты всегда так тщательно подбираешь слова! Но ты заставил меня поверить в то, что виновата я. И ты знаешь, что это так. Ты врешь уже так давно, что даже забыл, как это — говорить правду. Ты ведь не видел там никого в джапаре? Ты просто просчитывал шаги наперед. Если все пойдет не так, свалим на Александру.

— Что за ерунда!

Она не знала, на какой скорости они сейчас мчались. Но явно на очень большой.

— Джоанна, ты даже не представляешь, каково мне с тобой! Ты ведешь себя как последняя психопатка. Ты хоть понимаешь, что с тобой невыносимо с тех пор, как мы стали жить вместе? И с каждым днем становилось все хуже! Наказание Джоанной двадцать четыре часа в сутки четыре года подряд — твою мать, это жесть, можешь мне поверить! Я так чувствую. Ой нет, я так не чувствую. Ой, то есть я вообще не знаю, как я чувствую! И теперь меня, выходит, назначают плохим парнем, да? Это была ошибка! Несчастный случай! Ничего не поделаешь. Наш сын мертв. Какая разница, кто это сделал?!

Каждое слово Алистер отбивал педалью газа, отчего голова Джоанны моталась взад и вперед в такт рывкам машины.

— КАКАЯ. МАТЬ ТВОЮ. РАЗНИЦА. КТО. ЭТО. СДЕЛАЛ!

Джоанна схватилась за шею. Крик, травма, скорость — ничего этого она не боялась.

Знак: съезд к аэропорту Авалон, 2 км.

И вдруг она поняла, что знает, как вырваться из треугольника судьбы.

И тотчас ухватилась за руль.

Это было восхитительно — смотреть, как треугольник трескается по углам и разрывается на три отдельные линии. Линии разлетелись из машины в разные стороны, причем одна переломилась надвое.

Так что теперь линий было уже четыре, и все они медленно кружились в воздухе, постепенно приближаясь к земле, а машина тем временем летела в направлении массивного дорожного указателя.

Прекрасно!

Она улыбнулась.

На дороге в Гилонг появятся еще два креста.

24 Джоанна 3 марта

Джоанна что-то увидела.

Она подумала что-то вроде: О нет. О нет, нет, нет.

Проговорила что-то наподобие:

— Я ведь умерла?

Над ней склонились две фигуры.

— Вы попали в аварию, — сказала одна.

— Вам очень повезло, — сказала вторая.

— НЕТ! — закричала она, выгнув спину, и выдернула из руки иглу капельницы. Фигуры прижали ее к кровати. Понемногу они обретали лица: женщины — медсестра и врач.

— Это была не авария, — пробормотала Джоанна.

— Бредит, бедняжка, — произнесла пухленькая медсестра, державшая ее за ноги.

— Нет, нет, нет!

Джоанна попыталась высвободиться, но рука врача давила ей на грудь, прижимая к койке.

— Успокойтесь, — произнесла врач. — Это очень страшно, я знаю, но с вами все в порядке. Все хорошо.

Она перестала дергаться. Лекарство понемногу начинало действовать.

Врачиха сняла руку с груди и проверила капельницу.

— Джоанна? — окликнула она. — Джоанна, у вас сломана рука и два ребра. В капельнице — морфин, с ним вам будет легче.

— Послушайте…

— Если понадобится еще, просто нажмите вот на эту кнопочку, — объяснила медсестра.

— Нет, я прошу вас!

Она попыталась сесть, но боль не позволила.

— Пожалуйста, вы должны меня выслушать! — закричала она.

— Может, вызвать кого-нибудь? — спросила медсестра у врача.

Джоанна заставила себя говорить спокойно.

— Нет, не звоните никому. Послушайте. Это не авария. Я сделала это нарочно. Я хотела этого. Я планировала убить нас обоих. Почему я не умерла?!

Она разрыдалась. Она не умерла. И никто не хочет ее слушать.

— Вас спас ремень безопасности, — ласково улыбается врачиха. Не надо, уберите эту улыбку!

— Ремень безопасности?

Она ведь собиралась его отстегнуть. И забыла.

Врачиха сняла палец с морфиновой кнопки и села на край койки — воплощение заботы и тревоги.

— Он жив? Скажите мне! Алистер погиб?

Взяв ее за руку, врачиха убрала прядь, упавшую Джоанне на глаза, — ласковым, любящим движением. Джоанне хотелось ее ударить, но еще больше — получить ответ на свой вопрос.

Через несколько секунд, убедившись, что Джоанна немного успокоилась, врачиха кивнула, сделав сочувственное лицо.

Джоанна сдавила ей руку так, что врачиха скривилась от боли.

— Ладно.