Плачь, Маргарита

Часть II

Берлин уже вовсю засыпало снегом, а в Мюнхене снежинки порхали где-то над домами, изредка покрывая крыши белым налетом. Зима будет снежной, считали крестьяне из деревушек Рейхольдсгрюн и Вундзидель и очень радовались приезду хозяина большого поместья Фридриха Гесса и его семьи. Жизнь теперь полегчает — старый Фриц всегда покупает у них много продуктов для дома, и по божеским ценам. Здесь, у подножья Фихтельских гор, нищета не была такой вопиющей, как в городах Баварии, крестьяне много трудились — все, начиная с семилетних детей и кончая глубокими стариками. Одичание и нищета были скорее внутренними — люди жили слишком замкнуто, газету получали одну на всю деревню, и читал ее староста.

Когда-то сыновья Фрица с радостью собирались домой, в Германию. Им нравились горы, заснеженный лес, катание на лыжах, деревенские праздники… Теперь радовалась одна Грета, двадцатидвухлетняя дочь Фридриха Гесса. Загорелая, задорная, насквозь пропитанная африканским солнцем, дома она за месяц превратилась в синеглазую белокожую барышню, свысока поглядывавшую на мальчишеские забавы старших братьев, которые, впрочем, продолжались недолго. Не пробыв с родителями и двух недель, уехал Альфред.

Получалось, что больше всего времени с родителями проводит старший сын Рудольф, которого они с четырнадцати лет почти совсем не видели — сначала интернат в Бад-Годесберге, затем учеба в Швейцарии, война и вечная занятость… Впрочем, и теперь они видели его обычно по утрам, за обедом и поздним вечером, когда он заходил пожелать им спокойной ночи. Все дни он проводил в кабинете или библиотеке, в окружении двухметровых колонн, сложенных из книг по востоковедению, античной истории, египтологии, археологии.

Все чаще начала выпархивать из дома Грета — то в Мюнхен, то в Дрезден, то в Берлин.

Так продолжалось два месяца.

В ноябре в имение оперативно проложили телефонный кабель, но звонки не были частыми. Рудольф постоянно получал телеграммы. Сам он выезжал по делам всего четыре раза, в Мюнхен и Берлин, каждый раз дня на два.

Жизнь в поместье текла спокойно и размеренно. Сад и все вокруг утопало в снегах. Хозяин дома часто уезжал на санях на охоту в горы; женщины занимались хозяйством и не могли наговориться. Отец и сын Гессы были по натуре молчаливы, а женщинам разговоры порой могут заменить почти все.

Под Рождество начались звонки из Мюнхена, и Рудольф некоторое время колебался — не отправиться ли всем туда на праздники, но потом твердо решил остаться. «Если уеду, то, скорей всего, не вернусь. Нужно прежде закончить начатое. Дела пока не требуют моего вмешательства», — сказал он жене.

Дела в Мюнхене и в партии в ту зиму складывались прекрасно. Фон Шлейхер в декабре встретился с Ремом, чье имя не сходило со страниц газет; армия и СА заключили тайный — от армии и СА! — договор о совместных действиях на случай военного конфликта. До этого, еще в ноябре, тиссеновские газеты выдали пушечный залп по оппозиционным лидерам. Заметки Гесса, писанные с иезуитским коварством, подмочили не одну репутацию, но герой войны Эрнст Рем в этих заметках неизменно выглядел «свирепым диким вепрем среди утопающих в грязи и отбросах жирных господских свиней». Цитата из Геббельса пришлась ко двору.

В середине декабря в окрестностях Мюнхена, в уютном особнячке посреди базы СС фон Шлейхер встретился с Гитлером, обе стороны подтвердили намеченные взаимные договоренности, и фюрер мог праздновать Рождество со спокойной душой. Однако Пуци, чаще других звонивший Гессу в Рейхольдсгрюн, жаловался на постоянное раздражение Адольфа, переходящее в психоз. Психозы поминал и Роберт Лей, заехавший на несколько дней в Рейхольдсгрюн.

Накануне вдвоем со старшим Гессом они двое суток лазили в горах по пояс в снегу, охотясь на дикого кабана, и даже ночевали в лесу, в хижине, откуда вернулись в совершенном восторге с огромной клыкастой тушей. Вокруг туши бесились на славу поработавшие собаки.

Никто не поверил бы, что с отцом и гостем экзотику зимней охоты разделила и Маргарита, которая скакала на лошади и сидела в засаде с ружьем, ни в чем не уступая мужчинам, — и все уже догадывались о причине ее воодушевления. Вечером строгая, белокурая Гретхен сидела за ужином, сверкая глазами и бриллиантами, а Лей ерзал на стуле, невпопад отвечал на вопросы хозяйки и не смел поднять глаз на Рудольфа, глядевшего на него тяжелым испытующим взглядом.

По-видимому, интерес Греты возник еще в Мюнхене. Из всех крутившихся вокруг нее мужчин девушка выделила именно его, причем сразу, молниеносно, как рассказывал позже Ганфштенгль. В доме Пуци всегда был проходной двор — там флиртовали и встречались для выяснения отношений самые неожиданные пары. Но в тот день Лей заехал, чтобы поругаться с Геббельсом, занимавшимся разработкой директив для гауляйтеров на ближайшие тридцать дней в соответствии с пунктом первым главы «Воспитание» программы Гесса.

Грета зашла туда инкогнито, из любопытства, в сопровождении своего брата Альфреда, начисто проморгавшего роковой момент. Грета увидела Роберта, который возбужденно махал руками перед носом у шефа вновь созданного Управления по пропаганде и заикался сильнее обычного. Через четверть часа они уже премило болтали, и трудно было отвлечь их от этой болтовни. Неизвестно, чем закончился бы для обоих тот день, если бы Геббельс не успел предупредить Лея, что эта красивая девчонка оттого и такая смелая, что зовут ее Маргарита Гесс. Лей тотчас же попытался ретироваться, но наивный Альфред, по просьбе сестры, взял с него слово, что он заедет к ним в Рейхольдсгрюн, и Роберт это слово дал.

— Послушай, старина, за кого ты меня принимаешь?! — сказал он Гессу после ужина. — Я ехал сюда в полной уверенности, что Грета в Дрездене.

— Грета? Ах, уже так!

— Руди, брось! В конце концов, ты меня оскорбляешь!

— Я тебя не оскорбляю — я не понимаю. И не только потому, что она моя сестра, а потому, что она ребенок! Она и ведет себя, как нелепый подросток-переросток, который ничего не боится, потому что не знает, чего бояться, и всем верит, потому что еще не знает предательства.

Лей промолчал.

Увидев Маргариту у Ганфштенгля, он сразу понял, что перед ним резвящийся котенок, однако без зазрения совести воспользовался бы этим, если бы не помешали… Ну что тут возразишь? Да, женщины его любят, а он — их. Нетронутых девочек особенно — грешен, да.

— Она тебе нравится? — тихо спросил Гесс, по-своему поняв его молчание.

Роберт встрепенулся.

— Что ты спрашиваешь? Я же не слепой, чтобы мне не понравилась такая красивая девушка. Но какую клятву тебе дать? Я не…

— Я не о том! — поморщился Рудольф. — Ты дразнишь ее. Не специально, но дразнишь. И я не представляю, во что все это выльется. Она у нас упрямая. И, кажется, это с ней впервые.

— Что же делать? — растерялся Лей.

— Женись.

— К-как?

— Ты сам говорил, что с женой вы давно чужие и это только развращает детей. Извини, я, конечно, не имею права вмешиваться…

Лей глядел на него ошарашенно.

— Руди, я, может, не понял чего… Ты имел в виду — мне жениться на Маргарите? Мне — на ней!

— Я имел в виду именно это, — отрезал Гесс.

— Хорошо, что нас не слышит твой отец, — заметил Роберт, вытирая вспотевший лоб, — а то он сильно пожалел бы, что всадил всю обойму в кабана, а не в меня.

Гесс раздраженно курил.

Лей тоже закурил. Он чего-то не понимал. По какой логике он, отец семьи, сорокалетний любитель вина и женщин, с расшатанными нервами, может составить партию такой девушке, как Маргарита?

— Руди, ты считаешь, что я мог бы сделать ее счастливой? — осторожно спросил он.

— Если бросишь пить, а заодно и донжуанство свое! Этого, кстати, требует и партийный долг.

Лей только пожал плечами — при чем здесь партийный долг?

— Но даже если не бросишь, все равно. Лучше ты, чем какой-нибудь салонный пошляк, — продолжал Гесс с не свойственной ему жесткостью, — какой-нибудь брехливый адвокатишка, или продажный депутат, или вообще пустое место с состоянием. Она не будет с ними счастлива ни дня, а с тобой — может быть, будет, полгода. Не знаю…

До Рождества оставалось три дня. Двадцать третьего приехали Геринги. Карин очень хотела еще раз побывать в Рейхольдсгрюне, поглядеть на горы, восхитительный зимний лес, послушать охотничьи рожки. Родившаяся и выросшая в Швейцарии, она любила все это детской, щемящей любовью, и у Германа, конечно, не хватило духу ей отказать. Он привез жену, худую, бледную, но оживленную, почти счастливую, и сам казался бодрым, полным надежд.

Геринг был заядлый охотник, и Фридрих Гесс предвкушал удовольствие.

— Осторожнее, Герман, — лукаво предупредил его Рудольф. — У нас тут уже имеется одна жертва папиной страсти. Вторые сутки с постели подняться не может.

— Это Роберт-то жертва? — хмыкнул Геринг. — Ну, ты кому-нибудь другому расскажи!

— А я полагаю, мои дорогие, что с вашим другом случилось то же, что с тобой, Руди, когда ты только приехал сюда, — заметила фрау Гесс. — Вспомни, как ты целую неделю спал. Я даже беспокоиться начала. Слишком вы, друзья мои, переутомляетесь.

Лей, собиравшийся двадцать третьего уезжать, поневоле задерживался, поскольку к его комнате Рудольф запретил подходить даже Берте. Утром двадцать четвертого он объявил родителям, что у них помимо младших Хаусхоферов будут еще гости.

Все решалось трудно. Сначала предполагалось, что Альбрехт и Гейнц привезут в Рей-хольдсгрюн одну Ангелику, но в последнем телефонном разговоре с Адольфом Гесс почувствовал в его тоне такую тоску и усталость, что решительно предложил все переиграть. Гитлер не возражал, и утром двадцать пятого в Рейхольдсгрюн помимо фюрера с племянницей прибыли еще три пары — Геббельсы, Гиммлеры, Борманы. При имеющихся в наличии Герингах и Роберте Лее составился тот круг, которому, как считал Рудольф, предстояло разыграть новую, специальную, «гипертрофированную» игру.

У старшего Гесса новые гости энтузиазма не вызвали. Гитлера он давно знал и уважал, но, так сказать, выносил за скобки. Геббельса он знал в качестве одного из самых разговорчивых знакомых, Гиммлера видел пару раз в Мюнхене, а Бормана вообще никогда не видел и потому удивился этому новому лицу в уже сложившемся, как ему казалось, окружении лидера партии. Однако именно Борман его порадовал. Он вместе с женой Гердой приехал раньше других и как-то легко и приятно вошел в здешний быт. Окончивший в молодости сельскохозяйственные курсы и поработавший управляющим крупным имением Герцберг под Мекленбургом, Мартин отлично разбирался во многих тонкостях большого хозяйства и обладал точными знаниями о таких вещах, о которых мечтательные друзья старшего сына понятия не имели. Конечно, он не был такой яркой и широкой натурой, как Геринг, не обладал нервным обаянием и душевностью Лея, однако герру Гессу он очень понравился здравомыслием, немногословностью и практической смекалкой настоящего баварского мужика.

— Ну и парень! — восхищался Фриц вечером того же дня. — Только приехал, а уже составил мне смету по реконструкции дома и флигелей. И как составил! Я лишь обмолвился, а он принял всерьез и за три часа все сделал.

День прошел в хлопотах. Хозяева встречали гостей и готовились к рождественскому ужину. Ангелика, едва появившись, вместе с Маргаритой отправилась в лес на лыжах в сопровождении Хаусхоферов. Эльза, у которой пятимесячная беременность была еще не заметна, вышла погулять у дома с Карин и Гердой. Фрау Геббельс и фрау Гиммлер остались с хозяйкою — обе обожали праздничные приготовленья. Часть мужчин — Геринг, Гиммлер и старший Гесс — поехали на санях в лес за рождественской елкой.

Борман занимался устройством фейерверков. Геббельс подавал идеи и вдохновлял, Гесс осуществлял общее руководство, Лей спал.

Гитлер до сих пор не выходил из отведенных ему роскошных апартаментов — двух спален, кабинета и каминного зала, стены которого были увешаны кабаньими, оленьими головами и прочими охотничьими трофеями.

В доме был внутренний телефон, и около шести вечера фюрер позвонил Гессу, попросил зайти.

— Я чувствую себя неловко перед твоими родителями, — раздраженно сказал он. Смешно распускать павлиний хвост перед людьми, которые помнят тебя мокрой курицей.

— Нет! Ты не прав! — сердито отвечал Гесс. — Пророком должно стать в своем отечестве!

Для своего выхода фюрер выбрал тот зал, где установили еще не оттаявшую елку. Присутствующие, занимавшиеся украшением этого дерева и ветками цветущей омелы, мигом прекратили шутливо препираться и быстро все закончили под доброжелательным взглядом Гитлера, усевшегося на диване. Рядом сел тут же явившийся хозяин дома. Вскоре все расселись вокруг них, чтобы почтительно выслушать вождя. В руках у Бормана появился его обычный блокнот, но фюрер сегодня не был расположен говорить всерьез. Немножко поболтав ни о чем с герром Гессом, он сослался на легкую головную боль после дороги и, накинув меховой плащ, вышел на террасу, с которой открывался роскошный вид на покрытые заснеженным лесом Фихтель-ские горы Внизу он увидел двух лыжниц в меховых куртках и круглых пушистых шапочках. Две девочки-ровесницы бежали к дому в сопровождении прыгающей и лающей Берты. В ярком свете больших фонарей он увидел, как одна из них помахала ему рукой…

Два месяца изводила его, дразня и не позволяя себя трогать, заигрывая и впрямую издеваясь над его страстью, над его муками… А тут еще Рудольф со своим «культом» — задумал сделать из народного вождя поднебесного египетского фараона! Гитлер так устал за последние недели, что даже злости не осталось, а только желание, чтобы вспомнили наконец, что он тоже человек Хотя бы на Рождество!

В огромном доме царило приятное возбужденье, предпраздничная суета, все были оживлены, нарядны, любезны и улыбчивы. Одного лишь несколько недоставало — присутствия детей. Обычно детишки из ближних деревень часто бывали в поместье. Приходили они и вчера, за сластями и подарками, но после Рудольф попросил родителей больше детей не приглашать, поскольку Адольфа их присутствие нервировало.

В доме прыгали и резвились только Берта с Блонди.

Именно они прорвались, в конце концов, в запретное место — в спальню к Лею.

Несколько раз встав лапами на тяжелую дверь, сытые овчарки умудрились-таки ее открыть, забежали внутрь, принялись сновать вокруг кровати, тыкать мордами в одеяло, тянуть его зубами, класть лапы на постель и повизгивать. И вдруг обе смолкли и сели, как по команде. Через минуту по дому пронесся замогильный собачий вой. Лакей, видевший, куда проскочили собаки, и спешивший по коридору, чтобы их выгнать, вздрогнул, споткнулся и выронил лампу. Заглянув в комнату, он увидел двух псов, поднявших вверх морды, на постели — раскиданные подушки, а среди них — всклокоченную голову лежащего ничком Роберта. Лакей перепугался, опрометью бросился вон и сообщил хозяину, что со спящим гостем неладное.

Старший Гесс вместе со все слышавшим Борманом побежал в комнату Лея. Наклонившись над ним, они быстро установили, что с гостем все в порядке. Гесс показал лакею кулак, а двум нервным сучкам обещал отвернуть головы. Затем, присев в кресло, утер лоб и попросил Бормана позвать сюда Рудольфа. Когда младший Гесс явился, старший сказал ему, что его только что едва не хватил удар.

— Твои бестолочи устроили тут вой, как по покойнику. Шкуры с них содрать за такие дела. Зачем ты только держишь этих глупых псов?

— Немецкая овчарка — самая благородная порода, — заявил сын. — А выли они оттого, что давно не видели Роберта, соскучились.

Отец только рукой махнул.

— Пора будить Роберта. Десятый час.

Рудольф по себе знал, какое это мучение, когда тебя вытряхивают из спячки, точно из теплого дома на мороз, и как потом тяжело бывает часами приходить в себя. И, конечно, по-хорошему следовало бы оставить Лея спать столько, сколько того требует его состояние, но Рождество все-таки… Тут ему пришла в голову мысль: чем тормошить несчастного сонного Роберта и любоваться на его муки, не лучше ли завести какую-нибудь музыку… Вполне возможно, что на него, играющего на фортепьяно и скрипке, обладающего абсолютным слухом, она подействует возбуждающе.

Рудольф принес в спальню патефон и отправился за пластинками. Когда у него спросили, зачем музыка, и он объяснил, все принялись наперебой давать советы. Фюрер предложил Вагнера, Геринг — марш из «Аиды»; Геббельс, не без яда, — «Реквием» Моцарта; Ангелика — национальный гимн; Карин — скрипичный концерт Паганини; Магда Геббельс — «Героическую симфонию» Бетховена; Грета — фугу соль минор Баха. Все эти произведения в доме были, и Рудольф ставил пластинки одну за другой, в гостиной же с интересом прислушивались. Однако, судя по тому, что Моцарта уже сменил пронзительный и непостижимый Паганини, а того, в свою очередь, — благородный Бетховен, затея, по-видимому, не удалась.

Но через полчаса Рудольф явился в гостиную и сказал, что все в порядке.

— Я точно знаю, — заметил он, — что если бы эту вещь я поставил первой, она бы точно так же подействовала на него.

— По-моему, последним я слышала Баха, — сказала Магда. — Кто предложил фугу соль минор?

Все посмотрели на Маргариту. Лей продолжал спокойно спать под все бравурные и патриотические напевы, но едва раздались первые нежные звуки прелестной соль минор, как он быстро и легко проснулся, сказав, что вполне отдохнул и прекрасно себя чувствует.

Из оранжереи принесли живые цветы, и дамы взялись за составление букетов.

В этом искусстве пальму первенства держали Ангелика, учившаяся у фрау Хаусхофер, и аристократичная, обладающая особым чувством гармонии Герда Борман — их букеты были признаны лучшими обществом дам. Любопытно было узнать и мнение мужчин…

Букеты внесли в гостиную, и конкурс был объявлен там. Мужчины во главе с фюрером, посовещавшись, указали на букет Герды. Когда победительница была названа, все зааплодировали, а Мартин от гордости за жену даже вспотел. Тут в гостиной появился Роберт Лей, и ему предоставили эксклюзивное право выбора. Он сразу указал на красиво уложенные в большой белой вазе веточки померанца. Дамы переглянулись — померанцевый букет составила Маргарита. Два случившихся друг за другом совпадения могли бы показаться душещипательною выдумкой, какие нередко рождаются на светских вечеринках, но все присутствующие были тому свидетелями.

— Этакие милые сентиментальности! — шепнула Эльзе Карин. — К чему бы это?

— Ты разве не видишь? — вздохнула Эльза.

— Вижу, вижу. Наш Казанова верен себе. — По-моему, Роберта не в чем упрекнуть. Он сегодня на редкость сдержан. — А это к чему?

Музыка Рихарда Вагнера, даже звучащая в отдалении, всегда оказывала на Гитлера сильное воздействие — он целиком уходил в себя. Эта манера слушать многим была знакома, и многие ей подражали, поэтому в гостиной до сих пор витала некая сосредоточенность, которая не развеялась до конца, сохранялась и когда все уже сели за праздничный стол.

Живой оркестр играл другую музыку — Шопена, Штрауса, но глаза фюрера по-прежнему глядели внутрь, и отнюдь не рождественская торжественность легла на лица мужчин. Они понимали, что фюрер готовится произнести речь — одну из тех, которые считались программными, в них озвучивалась стратегия, выявлялись приоритеты, расставлялись акценты…

Во время таких речей он обычно избегал даже случайно встречаться с чьим-либо взглядом, он говорил как бы ввысь, точно его истинные слушатели взирали на него сквозь пространство и время.

Гесс ранее признавался, что эмоциональные атаки фюрера захватывают его, как океанские волны. Геббельс говорил, что они погружают его в мечту. Лей называл их духовным наркотиком, без которого он не может обходиться, а Геринг — божественной службой. Последнее определение сразу присвоил всеядный Геббельс. Однако именно эти четверо с годами, вольно или невольно, приобрели стойкий иммунитет против болезненных «погружений в мечты» и не относились к партийным наркоманам. Они умели слышать в речах фюрера то, что тот говорил именно им, — программу, согласно которой партии следовало жить ближайший год или два.

В сегодняшней речи имелось кое-что и для Гиммлера.

— Мистицизм — это детство человечества, но именно в детстве формируется характер человека, его суть и душа, — произнес фюрер, в точности воспроизведя фразу Гесса из его программы, раздел «Внушение», пункт II. — Мистические ритуалы, — продолжал Гитлер, — отнюдь не причуды или суеверие. В умелых руках они могут сделаться своего рода ежедневной гигиенической процедурой.

Это опять было из программы Гесса, который на этой фразе послал Гиммлеру прямой и выразительный взгляд.

Речь фюрера продолжалась четверть часа, затем пятиминутные речи произносили Геринг, Геббельс и Гесс, а также старший Гесс, на правах хозяина выразивший фюреру партии ни больше ни меньше как признательность от лица истинных немцев. Затем общество прослушало минутные пассажи Магды Геббельс и Эльзы Гесс, говоривших о будущем Германии и немецких детей. Торжественное настроение Гесса едва не испортил легкий толчок в бок со стороны Роберта Лея, шепотом спросившего, для кого спектакль.

— Для всех и каждого, — тоже шепотом отвечал Гесс, не меняя сурового выражения лица. — Ты как-то жаловался, что тебя не во все посвящают. Вот, можешь это посвящение принять.

— После женщин? Благодарю.

Посвящением после женщин не побрезговали, однако, ни Гиммлер, ни Борман. Оба написали и выучили трехминутные речи заранее, поскольку не были ораторами, особенно Борман, произносивший фразы со странной завывающей интонацией, подобно декадентскому поэту. Что-то сказать должна была, по-видимому, и Герда Борман, однако бедняжка так волновалась, что у нее даже слезы на глазах выступили, и добрая Карин выручила ее, предложив мудреный, но лестный тост за Рождество в аллегорическом ключе, «за начинающийся лучезарный выход Мессии из высших сфер и его прохождение путем, указанным Провидением».

Поскольку тост Карин был десятым, легкое опьянение уже владело всеми присутствующими, и сам Гитлер, которому торжественная часть порядком наскучила, ждал последней речи — Лея, чтобы перейти наконец к более свободному общению. Но «бульдог» сидел хмурый, надутый и явно ничего не собирался говорить.

Роберт нарочно призывал к себе самые мрачные мысли, чтобы иметь повод напиться, но странное дело — ни по-настоящему скверных мыслей, ни потребности выпить у него сейчас не было. Он чувствовал на себе быстрые, но ощутимые как прикосновенья взгляды красивой девушки, и сколько ни хмурился, настроение только улучшалось. Грета ему по-настоящему нравилась. Особое очарование придавало ей в его глазах едва уловимое сходство с братом, но оно же было и предостережением. Роберт продолжал хмуриться и напускать на себя такой вид, точно его обидели. Когда все поднялись из-за стола, он почти тотчас ушел к себе — после двух суток сна сильно тянуло лечь.

За ним сразу явился сердитый Гесс.

— Ты что, обиделся?

— Конечно! — отвечал Лей. — Устраивают спектакли и меня из зрительного зала тащат на сцену — и давай, играй роль, которой в глаза не видел!

Рудольф улыбнулся, почувствовав облегчение.

— Я уж подумал, ты всерьез сердишься!

— Ты все правильно делаешь, Руди, — вздохнул Лей. — До сих пор мы, как шайка разбойников, играли гениального предводителя, а теперь, как свита, начинаем играть короля. И это значит, что, вернувшись к себе на Рейн, я должен ставить ту же пьесу…

Гесс присел у постели.

— Да, Роберт, должен. Я понимаю, что гауляйтерам труднее, чем нам, теоретикам. Мы как бы в некоей изоляции… Но тебе придется начать эту игру.

— У всех гауляйтеров и без того сильна тенденция к самовластию, а ты предлагаешь усугубить…

— Отнюдь! Я предлагаю каждому найти свой баланс. Но внешне тебе придется оградить свою личную жизнь непроницаемой стеною. Ты ведь понимаешь, что для тебя районное руководство — вещь временная. Фюрер со временем предложит всем нам, здесь присутствующим, совсем другие посты. И к тому времени у каждого должен быть свой image.

— А я-то думал — ты здесь диссертацию заканчиваешь, — усмехнулся Лей.

— Еще успею!

— Напрасно обольщаешься! Я точно так же лгал себе пять лет, пока голова не превратилась в мусорную кучу.

— Что ж, значит, приобрету первый компонент из твоих двух… Как ты его назвал? Профнепригодность? Послушай, Роберт! — Гесс внезапно стиснул его плечо. — Да очнись же, черт тебя подери! Что с тобой? Что со всеми вами? Вспомни, в Ганновере, в двадцать пятом, когда Штрассеры напали на Адольфа, когда Геббельс требовал его исключения из партии, когда на него кидались все — ты единственный выступил против! Ты пошел против всех! Тогда у тебя все было — страсть, воля, вера! Главное — вера! А теперь… Ты с циничной усмешкой заявляешь, что в партии собрались одни бездари, преступники, психопаты, предатели…

— Ну, это уж ты чересчур. — Лей досадливо отвернулся.

— Да нет, я тебя цитирую! «На полпути к психушке», «поцелуй Иуды», «нордические добродетели», «злая порода»! Профнепригодность, наконец! А это? «Любая страна тем счастливей, чем меньше в ней таких, как мы»! Никогда тебе этого не забуду!

— Пусти, больно же! — Роберт сел на постели, потирая плечо. Он ничего не ответил, понимая, какое чувство двигало сейчас Рудольфом. Сам он прежде заливал его коньяком, потом попросту перестал испытывать.

— Извини, я не хотел, — пробормотал Гесс.

— Ладно… Будем считать, что мы квиты, — кивнул Лей.

В дверь постучали. Заглянул встревоженный Фридрих Гесс, узнать, все ли в порядке.

— Сегодня наши дамы не желают ни танцевать, ни беседовать. У них на уме одна музыка. А этот оркестр играет только вальсы и танго. Мне в голову не пришло пригласить другой. Кто же знал, что в рождественскую ночь кому-то захочется слушать серьезную музыку?

— Не огорчайся, папа, — широко улыбнулся Рудольф. — Среди наших гостей есть один серьезный музыкант… Профессионал! Если мы все его попросим…

— О, неужели? Замечательно! — обрадовался Фридрих. — Но кто же это? Кажется, я знаю всех. Не господин ли Гиммлер?

— Гиммлер пока учится, — заметил Рудольф.

— На нервах играть, — проворчал Лей. — Ладно, Руди, счет два-один. Но это ненадолго.

Лишь единицы из числа самых близких друзей слышали игру Роберта Лея, но те, кто слышал, испытали потрясение.

Когда у пятилетнего крепыша и шалуна Роберта вдруг обнаружился абсолютный слух, родители сделали все возможное, чтобы дать ему первоклассное музыкальное образование. Уже юношей он как-то спросил мать, для чего нужно было заставлять его столько часов просиживать за роялем, да еще пиликать на скрипке, и мать дала следующий ответ:

— Бог наказал тебя избытком энергии, мой милый. Когда ты станешь искать выходы для нее, то, возможно, вспомнишь и об этой… эстетической форме.

Сублимация энергии в музыку оказалась не таким безобидным и спасительным средством, как предполагала мать, но об этом знала только жена, а ее сейчас рядом не было…

Гесс объявил гостям, что Роберт согласен поиграть немного. Из присутствующих только Геринги, Гессы и Адольф знали о его способностях, остальные были порядком озадачены. Но когда он сел к роялю, продолжая разминать пальцы, спросил, нет ли возражений против Шопена и Шуберта, а затем сыграл несколько пассажей, пробуя инструмент, всех охватило невольное нервное возбуждение.

Характер Лея, резкий, властный, жесткий до жестокости, хаос его страстей и противоречий, болезненная возбудимость психики, его страхи и уколы совести, точно через поднятый шлюз, выливались в изящно изломанную, чувственную музыку Шопена и летящий сумбур Шуберта. Это вызвало в слушающих предельное эмоциональное напряженье. Особенно сильному воздействию подверглись такие нервные натуры, как Геббельс и Гесс, а также Ангелика, которая после «Посвящения» внезапно разразилась слезами. Но в основном ценители были более сдержанны.

Борман, например, до нервов которого не добирался ни единый звук, посвятил этот удивительный час изучению реакций фюрера и остальных, но Гитлера — в первую очередь. Мартин сделал важный для себя вывод, что не музыка, а сама неуемная натура Роберта Лея вызывает у фюрера сильное, беспокойное чувство, и, похоже, его болезненно раздражает собственная непричастность к происходящему. Борман сделал еще один осторожный вывод: как и в случае с Гессом, Герингом и Геббельсом, фюрер склонен с этим мириться.

Лей играл около часа. С точки зрения техники его игра оставалась почти безупречной. Эмоциональный же накал возрастал от произведения к произведению, подобно тому как растет опьянение с каждой новой рюмкой. Возбудились даже самые стойкие — Герда Борман казалась бледнее обычного, у Гиммлера же, напротив, так пылало лицо, что он неловко себя чувствовал.

Когда пианист, захлопнув крышку, встал и шутливо раскланялся, почти все дамы пожелали поблагодарить его поцелуем, за исключением сдержанной Герды (за что она, безусловно, получит нагоняй от Мартина) и Маргариты, во взгляде и манерах которой появилось видимое отчуждение. С Гитлера же слетела вся его принужденность. Он был взволнован и не желал этого скрывать. Все ждали монолога. Но чуткий Адольф, больше всего в жизни опасавшийся выглядеть смешным в глазах избранного и ценимого им общества, понимал безусловное преимущество музыкальных средств над словесными, а потому, еще слушая игру Роберта, взялся за карандаш и в течение получаса сделал несколько экспрессивных набросков с натуры. Слушающий Геббельс в профиль; ветка омелы, фантастически переходящая в кокетливую прическу на голове Ангелики; тихая Маргарет Гиммлер, сидящая в кресле, перед которым преклонил колено едва очерченный, точно из воздуха сотканный средневековый рыцарь; и, наконец, огромные, в лист глаза, в каждом из которых вместо зрачка — по крохотному человеку за роялем.

Все были в восторге. Раздав рисунки, Гитлер вручил последний Лею и сказал, что видел эти глаза, но не выдаст их тайны…

Между тем музыканты оркестра, тоже возбужденные игрою Лея, заиграли захватывающий, таинственный рождественский «Вальс цветов» из балета Петра Чайковского, и эта музыка образовала изящный мостик, по которому дамы перешли к тому, чего давно ожидали, — к танцам.

Сегодня дамы сами пожелали выбирать себе партнеров, и первый шаг сделала направляемая мужем Герда Борман, пригласив Фридриха Гесса, Ангелика тотчас выбрала Рудольфа, Грета — Бормана, Магда Геббельс — Альбрехта Хаусхофера, а Маргарет — Гейнца. Карин шутливо присела перед мужем. Эльза пригласила Гиммлера. Остались не танцующий из-за хромоты Геббельс, Лей, попросивший отдыха, и Гитлер, которому партийная этика устами зануды Гесса запретила танцевать раз и навсегда. Адольф продолжал набрасывать аллегорические портреты друзей и их жен: тоненького, легкого Гейнца Хаусхофера он изобразил в вихре вальса, а Эльзу — в облике мадонны с сиянием в ладонях, по форме напоминающим младенца. Все трое сидящих при этом потихоньку смеялись и болтали, как будто вошли в тайный сговор против танцующих. Однако уже после первого тура Гитлер, предоставив обществу любоваться новыми «аллегориями», шепнул Гессу, чтоб тот присматривал за Робертом.

— Не думаю, что твоя игривая графика соответствует образу… — начал было Рудольф.

— Но я же не стану выставлять этого в Салоне!

— И все-таки…

— Как ты мне надоел, — прошипел Адольф. — Еще одно слово, и я влезу на стол и начну отбивать чечетку. К твоему сведению, я это неплохо делаю.

«Фюрер не должен пить вина. На столе перед ним может стоять лишь бутылка минеральной», — решил про себя Рудольф.

В гостиной горели свечи. Мужчины тихо беседовали, пили коктейли и кофе; слышался их довольный, самоуверенный смех.

Среди дам Рудольф не обнаружил Маргариты и потихоньку спросил о ней отца.

— Мама увела ее, — отвечал Фридрих. — Девчонка позволяет себе… немыслимые вещи. Никогда бы не подумал, что моя дочь…

Отец был очень расстроен, и Рудольф отправился наверх.

Грета сидела в спальне, на кровати. Мать поила ее с ложечки. Увидав сына, она быстро встала и вывела его за дверь.

— Не говори ей сейчас ничего, дорогой. С молодыми всякое случается. Не станем сразу осуждать. Лучше пожалеть глупую девочку…

Глупая девочка, выйдя из-за стола, умудрилась незаметно проглотить шесть рюмок коньяка. Мать и отец были слишком заняты гостями, брат отсутствовал, а всегда внимательная Эльза сделалась рассеянной в последние дни. Состояние Греты правильно оценила лишь Магда и потихоньку сказала о том фрау Гесс. Заметив отсутствие жены и дочери, обеспокоенный Фридрих пошел взглянуть, не почувствовала ли себя плохо его супруга, и обнаружил хохочущую и плачущую пьяную дочь.

— Зачем она это сделала, мама? — спросил потрясенный Рудольф. — Она хотя бы как-то объясняет?

— Она сказала, что хотела пережить это состояние, понять, что в нем.

Отстранив мать, Рудольф вошел в спальню, взял сестру за плечи, повернул к себе.

— Ты хотела понять?.. Что? Может быть, то, как с осколком в виске сажают подбитый самолет на ночное поле? Или то, как стоят лицом к лицу с разъяренной, взбесившейся толпой, учуявшей запах пролитой крови? Или то, как выбираются из пропасти, таща за собою обессилевшего друга? Это ты хотела пережить?!

Вернувшись к матери, он ласково, но твердо увел ее от Маргариты, сказав, что не такая уж она пьяная и что лучше ей сейчас побыть одной.

— Мама, ты что-нибудь заметила? — осторожно спросил он мать.

— Конечно, милый. Наша девочка влюбилась.

— И что ты думаешь?

— Я думаю… нельзя этого трогать. Здесь все решают двое и Бог. Но если ты спрашиваешь… Сначала я посчитала, что Роберт слишком сложен для нее. Но теперь я вижу, как растет ее чувство, как углубляется страдание, как она взрослеет на глазах. Здесь самое важное — как поведет себя он.

Мы уже говорили, — признался Рудольф. — Я верю Роберту, как себе. Ты даже не представляешь, что он чувствует… Для него Грета не просто влюбленная дурочка, каких у него легион; она часть нашей дружбы. Ему сейчас очень тяжело.

— Я думаю, Руди, все решит сила его собственного чувства… Будем смотреть правде в глаза.

За окнами уже трещали фейерверки, взмывали и лопались ракеты, поливая двор и сад разноцветным дождем из искр. На сплетающихся ветвях двух гигантских старых буков, точно вися в воздухе, горели сотканные из электрических лампочек пять букв — НСДАП. Развернутые в сторону фасада дома и расположенных за ним деревень, они были видны издалека.

Немногие знающие грамоту крестьяне прочли их в эту ночь впервые.

Весь следующий день поместье Гессов Рейхольдсгрюн представляло собою сказочное сонное царство, периодически навещаемое злыми духами. У Лея поднялась температура. Геббельс около полудня проснулся с отчаянными воплями. Магде, привыкшей к ночным кошмарам мужа, он сказал, что на этот раз ему приснился жуткий сон про детей, которых у них еще не было. Геринг почти час во сне рыдал в подушку, и Карин пришлось переменить наволочки; а Гиммлер до полудня вообще не мог уснуть, и Маргарет попросила для него снотворное.

«Когда мы собираемся в одном месте, нужно держать наготове роту врачей с мешком лекарств. Казалось бы, нервы у всех стальные, но стоит немного расслабиться, как начинает твориться черт знает что!» — мрачно шутил Рудольф.

Утешали его лишь крепко спящие Борман и Адольф, который — это все заметили — у Гессов совершенно успокоился.

Пока мужчины таким образом приходили в себя, дамы не скучали. Хозяин предложил устроить «дамскую» охоту на белок, и они с радостью согласились, но когда он принес дробовики, Ангелика искренне удивилась: — Разве мы станем по ним стрелять? В глазах Фрица Гесса появился закономерный вопрос — а что еще делают на охоте? — на что девушка, смутившись, не сразу, но твердо сказала, что думала поохотиться, так сказать, в переносном смысле.

На следующее утро лучшая половина общества собиралась на беличью охоту.

К дамам присоединились и все проснувшиеся мужчины, которые, в свою очередь, готовились к завтрашней большой охоте на кабана, знаменитого в окрестностях Рейхольдсгрюна самца-альбиноса, и не прочь были поразмяться. Можно вообразить себе физиономию Геринга, в лесу узнавшего, что с ними нет ни одного ружья — он-то был уверен, что первоклассные дробовики Фрица Гесса едут за ними в санях Но Фридрих развел руками: «Желание дам!»

Карин позже рассказала Рудольфу, как хохотал Гитлер, также отправившийся на дамскую охоту, а тем временем Борман, не расстающийся со своим блокнотом, записал туда следующее: «Убийство всегда убийство. У меня есть серьезное намеренье сделаться вегетарианцем. К сожалению, немцы слишком традиционны, и это не приживется, но для себя я почти решил».

Пока все общество гоняло белок, осыпавших людей пластами девственного снега, в уютном доме оставались впавший в спячку Геббельс, младший Гесс — за хозяина и Роберт Лей, которому врач по телефону запретил еще сутки выходить на мороз, пригрозив воспалением легких. Дома осталась и Грета. Она сидела у себя в спальне и в ответ на все приглашения брата спуститься в гостиную лишь отрицательно мотала головой.

Роберт тоже чувствовал сильное стесненье, Рудольф был прав, говоря, что она для него не просто девчонка из тех, что гроздьями вешались на него повсюду, — она для него часть, может быть, самого ценного после всех пережитых потерь — мужской дружбы.

Не будь Маргарита его сестрой, Гесс позабавился бы, наблюдая за Робертом, не знающим, как себя повести в банальнейшей ситуации — наверху влюбленная девушка, с которой нужно хотя бы поболтать из приличия. Ситуация, впрочем, была не совсем банальная. Рудольф не поставил впрямую никаких условий, лишь высказал пожелание; однако Лей понимал, что, вступив сейчас в любые, даже самые невинные отношения с Маргаритой, он возьмет на себя ряд обязательств, казавшихся ему почти невыполнимыми. Нет, он не был в себе настолько уверен, чтобы сказать: да, с нею я стану другим! Он мог лишь отважиться на попытку… Бросить пить, сдерживать свои скотские инстинкты, сделаться хорошим мужем прелестной, умной женщине; наконец, почувствовать себя здоровее, энергичнее, избавиться от этих припадков, вечной головной боли и отвращения к себе. Разве игра не стоила свеч? Не говоря уж о партийной карьере, о том неотразимом влиянии на фюрера, которое он приобретет через Гесса…

На этих мыслях Роберт, впрочем, поморщился, по-настоящему это его не волновало. По-настоящему он боялся другого — сорваться окончательно и потерять те крохи уважения к себе, за которые он временами отчаянно цеплялся.

Заснеженный сад за окнами уже тронули первые сумерки, а Роберт все маялся в гостиной, с отвращением глядел в готические зеркала, потягивался в креслах и, подсев к роялю, наигрывал мельком услышанные легкомысленные французские песенки. Он не узнавал себя… Его девиз был — принять решение и выполнять! С одним уточнением: решение может быть абсурдным, но выполнение — абсолютным. Так он заявил однажды на совещании у фюрера, и это немедленно было принято всеми как «принцип вождя».

Решения не было. Если и было, то только — бежать, бежать прочь сломя голову… Он вздрогнул, услышав твердые, быстрые шаги, и встал. Вошла Маргарита. Она остановилась в центре комнаты и вздернула подбородок.

— Поскольку все уехали, брат считает, что я должна вас развлекать. Извольте, я готова! Что вам угодно — рождественский стишок, песенку или танец? Или все подряд? С чего начать? — Она сделала еще несколько шагов. Ничего в этой раздраженной девушке не осталось от сказочной Гретхен.

— На кого вы сердитесь? — спросил он.

— На себя! Зачем вы остались? Мой брат проповедует какую-то иную религию, новый мировой порядок, а сам задержался в прошлом веке. Мои родители гораздо современней. Ну зачем вы остались? — повторила она с досадой, в которой слышались слезы.

Он молча протянул руку. Грета подошла, не понимая, но сделала то, что не требовало объяснений, — подала ему свою, и он несколько секунд держал ее пальчики. Потом она отняла руку и нахмурилась.

— Извините. Я не знала. Что с вами?

— Простуда, наверное.

— У вас болит горло, голова?

— Да, немного.

Она подошла к роялю, потрогала пальцем клавиши. Одна звякнула слегка. «Видел бы меня сейчас кто из боевых товарищей, — думал Роберт. — Они бы лопнули со смеху. Но что делать, если последняя достойная девушка, за которой я романтически ухаживал, была моя тридцатисемилетняя жена… А ведь они чем-то похожи, — вдруг поразился он, — та тоже то сердилась, то делалась очень нежна».

— Хотите, чтоб я поиграл? — спросил он. Маргарита нервно повернулась.

— Руди сказал…

Ох уж мне этот Руди! Роберт стиснул зубы, но улыбнулся.

— Ваш брат предпочитает Моцарта. Это, кажется, его любимое… — Он сел к роялю и заиграл «Маленькую ночную серенаду».

— Нет, не нужно… — Она чуть дотронулась до его плеча. — Пожалуйста.

— Вам не нравится? Я теперь редко играю. Растренировался. Но мне больше нечем вас развлечь.

— Меня не нужно развлекать. И мне очень нравится. Я только не понимаю, — она отошла к окну и стояла вполоборота к нему, — я не понимаю, зачем вам эта политика. Вы же музыкант.

— Нет, и никогда не был. Она пожала плечами.

— Я не понимаю.

«Нечто подобное я недавно говорил Рудольфу, — усмехнулся про себя Роберт. — Что же он мне тогда ответил? Да, что-то о воле и вере».

— Эта политика, как вы ее назвали, — всею лишь стремление изменить печальную участь Германии, — сказал он.

— Насильственным способом?

— А что в нашем мире совершается иначе?! Другого способа у природы нет. Через силу к радости!

— Быть жертвой — меньший грех.

— Случается, что, рождаясь, дитя губит свою мать. По-вашему, оно грешно?

— Младенец действует бессознательно. Им движут силы природы.

— Они движут и нами. Государства, как люди, рождаются и умирают. Вот и новая Германия должна родиться. Сама природа вытолкнет ее из чрева Европы, которая при этом вполне может и… отдать концы.

— А если Бог решит иначе? Если во время несчастных родов он решит сохранить мать?

— Бог? Мы в этой гипотезе не нуждаемся. Она неприняла шутки:

— Нет Бога — нет и греха. Нет греха — нет и кары за него. Что же вы оставляете?

— Право сильного.

— Сильного без разума? Сильного без души?

— Разум — это воля вождя. Душа — его вера.

— Его? — Она отвернулась от окна со странной улыбкою.

Роберт понял, что охотники возвращаются. Он ясно представил себе Адольфа в нелепой меховой шапке и огромных мохнатых сапогах.

— Что ж, Христос ходил в рубище, обдирая босые ноги о камни Иерусалима.

— Христос? Но ведь вы в этой «гипотезе» не нуждаетесь!

— Не путайте Бога с мессией. В нем мы нуждаемся, как никто иной!

— Но кем же он послан?

— Природой.

— Природой, без разума и души? Что это такое?

— Не более чем соединение молекул. А душа — энергия их движенья. Разве вам не объяснили этого в школе?

— А если… природа пошлет другого мессию?! И он скажет, что мы, арийцы, — низшая раса, пригодная лишь для того, чтобы пасти скот иудеев и возделывать поля славян?!

— Что-что?

— Разве не являлись уже миру безумцы, пророчившие власть одним и рабство другим? И где они теперь — империи Александра, Цезаря, Тамерлана? Где наполеоновский рейх? Что осталось от них кроме пластов человеческой плоти?! Я где-то читала, что оазисы в пустыне — это кладбища прошедших некогда армий. Превратите Европу в пустыню с оазисами? А вы не боитесь, что арийский оазис будет цвести пышнее всех?!

— Что? — Роберт про себя присвистнул. Ай да девчонка! Вот это страсть! И как похожа на брата! Такой же обманчиво дремлющий вулкан! Чтобы скрыть возбуждение, он повернулся к роялю и, поскольку послышался шум и веселые голоса ввалившейся в дом компании, заиграл марш тореадора из «Кармен». Под эту бодрую музыку и появились первые улыбающиеся «охотники», румяные с мороза и шутливо переругивающиеся Геринг и Ангелика. Увидав Грету у окна и Роберта за роялем, они резко остановились и в первый момент даже как будто попятились назад.

— Много белок настрелял? — спросил весело Лей.

— О да! — смеялся Геринг.

— Герман не промазал ни в одну, — заметила Ангелика.

— С таким оружием, какое у меня было, промахнуться немыслимо!

— Да, у Фридриха первоклассные стволы, — согласился Роберт.

— Безусловно, только я-то стрелял из пальца, старина! Вот из этого! — Геринг поднял указательный палец. — Наши дамы пожелали создать новую партию — беличьих пацифисток. А фюрер объявил себя вегетарианцем.

— Ничего, друзья мои! — воскликнул вошедший следом за ними Фриц Гесс. — Мои егеря уже пустили собак, и завтра я обещаю вам полную компенсацию за моральный ущерб.

Только сейчас поняв, что произошло, Роберт захохотал; вслед за ним рассмеялись и остальные.

— Лей, как всегда, показывает, что он умнее всех, — сказал Геринг жене. — Воображаю, как он пыхтел тут вокруг малышки Марго, пока я гонял белок. Ничего, завтра я возьму реванш!

За ранним ужином обсуждали стратегию охоты на кабана. По тактическим моментам высказались лишь четверо; остальные задавали вопросы. Четвертым, помимо известных охотников Геринга, старшего Гесса и Лея, оказался Борман, и в этом деле проявивший должную осведомленность. Дамы помалкивали. Эльза пыталась что-то сказать по поводу природного феномена, но мужской азарт рос в геометрической прогрессии. Даже Геббельс, обычно сторонившийся физических нагрузок, слушал чрезвычайно внимательно, и глаза его азартно блестели. Пожалуй, единственным, кто был по-настоящему равнодушен к предстоявшему действу, оставался Рудольф Гесс.

— Как, имея такого отца и традиции, не сделаться охотником! — недоумевал Геринг.

— Да, я не любитель. Это правда, — несколько смущенно соглашался Рудольф. — Ничего не нахожу в этом. Загнать живое в угол, убить в упор… Что за удовольствие!

— А если это живое в три центнера весом и с клыками по полфута каждый! Разве в подобном поединке ты не ощущаешь себя Зигфридом?!

— У Зигфрида не было двустволки.

— Ты же альпинист! Ты знаешь, что такое азарт! — не унимался Геринг.

Мой дед, бывало, ходил на кабана с одним кинжалом, — вздохнул Фридрих Гесс. — Пока собаки держали зверя, он в два приема перерезал сухожилия на передних ногах, а когда тот тыкался рылом в снег, вонзал другой — в шею. Есть еще прием — принять всю тушу на длинный нож, но… это уж из области фантазий. Да и зверь должен быть некрупный. Нет, в этом деле хорошее ружье верней всего.

— У вас есть такие ножи? — вполголоса спросил Лей.

— У меня отличная коллекция старого оружия! — похвастался Фридрих. — Правда, я держу ее на чердаке. Но если хотите, я вам покажу.

Коллекцию выразили желание смотреть все, и гостиная на два часа превратилась в подобие средневекового арсенала. Шпаги, пистоли, арбалеты, аркебузы, кинжалы с вделанными в рукоятки потускневшими от времени рубинами переходили из рук в руки с комментариями хозяина и массой исторических справок, которые компенсировали младшему Гессу отсутствие охотничьего азарта.

Гитлера не было. После ужина он сразу ушел к себе. На завтрашнюю охоту фюрер тем не менее намеревался отправиться, и перед сном Рудольф еще раз напомнил отцу, что все должно пройти без эксцессов.

— Здесь нет охраны, это — грубейшее нарушение, за которое я несу ответственность, однако отговаривать его не считаю себя вправе. Поэтому у меня к тебе просьба, папа, не сочти это за цинизм, но нужно их… как-то утихомирить. Я имею в виду Германа и Роберта.

— В каком смысле утихомирить? — не понял его отец.

— Если ты читал Фрейда, то поймешь… Меня беспокоит завтрашняя охота. Ты думаешь, Роберт просто так спросил о ноже?

— Он выбрал себе первоклассный нож и два дамасских кинжала, но… Он же не сумасшедший, чтобы…

— Папа, ты плохо его знаешь. Ты плохо знаешь нас всех. Мы прошли через такое, после чего какой-то кабан с его жалкими клыками в полфута — детская игра.

— Что же нужно сделать? Поговорить с Робертом?

Нет, отец явно не читал Фрейда. Пришлось объясниться напрямую:

— Папа, ты же видишь, что Карин нездорова и Герман, по сути, один. А Роберт вообще без жены. Нельзя ли как-то решить эту проблему… на сегодняшнюю ночь?

— Руди… — Фридрих Гесс с некоторых пор смотрел на многое глазами сына, но тут он несколько поежился. — Карин — подруга Эльзы… Как же…

— Ну да, да, ты прав! Это я увлекся, конечно. Герману придется потерпеть, но Роберт… Ты пойми — он от отсутствия женского общества вообще не привык страдать. А тут еще Грета его дразнит.

Фридрих Гесс почесал в затылке. Размышляя, он несколько раз прошелся взад-вперед, поглядел на сына. Рудольфу этот взгляд не понравился.

— Папа, будем смотреть на все проще. В доме есть какая-нибудь бабенка? Роберт эстет, конечно, но, думаю, сейчас это не главное. Так есть или нет?

— Да найдется…

— Пусть отнесет ему что-нибудь из белья или фрукты. Дальше — его дело.

— Сынок, — Фридрих был все же сильно смущен, — подумай, удобно ли? Может быть, он уже отдыхает, а тут незнакомая женщина…

— Значит, выставит ее за дверь! Все, папа, договорились.

Рудольф ушел смеясь и рассказал все это Эльзе. Но она, вместо того чтобы тоже позабавиться, отвернулась от него к стене.

— Ты что, малыш? — не понял он.

— Ничего, — был ответ. — Спокойной ночи.

Было еще совсем темно, когда все в приподнятом настроении собрались за завтраком. Лей явился последним, с трудом сдерживая зевоту. Когда кавалькада всадников с егерями и десятком саней уже выехала со двора, Рудольф придержал коня рядом с плетущейся позади всех кобылой Роберта.

— Хочешь глоток папиной настойки для бодрости? Отлично действует.

— Он мне еще и выпить предлагает, — проворчал Лей. — Великий моралист! Вопит повсюду о партийной этике, а сам подсылает какую-то девку бешеную. Она мне всю ночь спать не давала. — И, заметив усмешку Гесса, возмутился всерьез. — Что я из себя представляю, мне самому хорошо известно. Но и тебе не мешало бы в себе разобраться. Или партийный долг — это одно, а обыкновенная честность — другое?

— А если так? — сквозь зубы произнес Рудольф.

Роберт не ответил. Пришпорив коня, он пустил его в галоп вдоль цепочки всадников; за ним тут же устремились ревнивый Геринг и впавший в раж Геббельс, который сидел верхом третий раз в жизни.

Гитлер ехал ближе к концу цепочки. Он держался в седле спокойно, не делая резких движений, почти не поворачиваясь, и не вызывал ничьих опасений. Рудольфу он признался, что чувствует себя при этом настолько неуверенно, что никогда не позволил бы себе показаться в таком положении кому-либо из посторонних или тем более сфотографироваться, чему Гесс был несказанно рад. Радовался он и тому, что сколько в себе ни копался, не находил и тени охотничьего азарта, хотя раньше ему казалось, что он его не лишен. Но это было к лучшему, поскольку давало ему возможность целиком сосредоточиться на главном безопасности Адольфа. Он решил взять ее полностью на себя, отпустив Гиммлера; Борману же не сказал ни слова, будучи уверен, что тот сам знает свое дело и будет его отлично подстраховывать. Адольф, однако, и сам вел себя дисциплинированно, четко заняв то место, которое указал ему Фридрих Гесс. Здесь кабан даже теоретически едва ли мог появиться, потому что для этого ему пришлось бы пересечь обширную поляну, проскочив мимо Геринга. Пойди он в обход, нужно было бы перехитрить Лея, а затем — что тоже представлялось немыслимым — и Фридриха Гесса.

Собаки держали зверя в буреломе, в довольно глубоком овраге. Их охрипшие голоса не смолкали ни на минуту. Егеря с трудом сдерживали тройку хрипящих бульдогов, которым предстояло поднять зверя из его убежища и гнать под пули охотников. Наконец коренастых кобелей спустили, и они молча покатились вниз по склону, по грудь проваливаясь в нетронутый снег. За ними рванулась и взятая в воспитательных целях Берта, едва не вывихнув Рудольфу плечо, за что получила чувствительный удар плетью вдоль хребта. Выросшая в городе, привыкшая к автомобилю и аэроплану, добрая и неопасливая псина искренне стремилась помочь, не ведая, как отличается ее собачья судьба от участи этих кобелей, брошенных в пекло страстей человеческих. Визг, вой, хрипы, ржанье лошадей, звук рожков и крики — любезная сердцу охотника музыка близкого апофеоза заставила сильнее биться и женские сердца.

Дамы, сбившиеся в кучку на удобном и безопасном возвышении, гадали, на кого выскочит белый кабан, то есть кому улыбнется фортуна — Герингу или Лею, занимавшим наиболее выгодные позиции, — и шутили, что глупое животное наверняка подставит лоб Борману, и тот оставит с носом обоих.

Внезапно все ахнули. Из-под заваленного снегом бурелома показалось настоящее чудовище — воистину природный феномен — хрипящий от боли и ярости гигантский самец-альбинос, а на нем, намертво впившиеся в плоть, висели три бульдога, снять которых можно было лишь с кусками кабаньего мяса.

Фортуна улыбнулась Герингу. К нему ломился зверь под аккомпанемент крутившейся вокруг своры, и Герман не сплоховал. Его пуля вошла точно в глаз, и кабан, три раза перекувыркнувшись, должен был остаться на снегу испускать дух, но зверь крутанулся влево, судорожным прыжком поднялся на ноги и уже вслепую, боком двинул на Лея, после выстрела Геринга с досадой отшвырнувшего свой карабин далеко в снег. Впрочем, будь он даже в руках у Роберта, это ничего не изменило бы. Кабан считался убитым — он получил смертельный выстрел, и то, что он продолжает двигаться, не имело значения. Это был труп, добивать который выстрелом мясника Роберт не стал бы из гордости.

— Что он делает? Сумасшедший! — заорал Гитлер, увидав в руке Лея широкий длинный и прямой нож.

Через минуту кабан снова закрутился на месте, оставив после себя кровавое пятно и три распластанных на снегу тела — человека и двух собак Зверь был, по-видимому, заговоренный. Какая-то сила развернула его еще левей и теперь понесла прямо на фюрера. Гесс осознал это не сразу — настолько немыслимым казалось ему все происходящее. Но туша продолжала неумолимо расти, и Рудольфа охватил суеверный ужас, «Если это смерть, — сказал он себе, — значит, так нужно, значит, это судьба… Но не для Адольфа».

И точно со стороны услыхал свой голос:

— Берта, взять!

Овчарка весело понеслась, едва касаясь лапами снежного поля. Оттолкнув Адольфа назад, за круп лошади, и с трудом ее сдерживая, Гесс увидел, как его Берта и окровавленный кабан сшиблись, как он тащил ее несколько метров вместе со все еще болтавшимся на нем бульдогом и наконец точно окаменел на бегу и ткнулся рылом в снег.

Вскочив на лошадей, они поскакали к опушке, куда первым уже подоспел Борман, за ним — Геринг и старший Гесс. Собаки скулили, но были живы. Роберт морщился, держась за бок, но уверял, что кабаний клык, распоров куртку и свитер, только пощекотал ему тело. Он подшучивал над бледным Герингом, советуя в следующий раз бить зверю из двух стволов сразу в оба глаза, чтобы его так круто не заносило.

Видя на лицах беспокойство, он взял у Бормана платок и сунул его под распоротую куртку, затем вынул совершенно чистым и тут же попросил помочь ему подняться, поскольку к ним стремительно приближалась группа перепуганных всадниц. Рудольф побежал обратно к кабану — посмотреть, что с Бертой. Он с трудом вытащил ее из-под туши, сильно помятую, со сломанной лапой, но живую. Третий бульдог все еще висел на кабане, вращая налитыми кровью глазами; он был цел и невредим. Тут Рудольфа точно током ударило — он обернулся, ища взглядом беременную жену, но Эльза как будто предвидела его внезапный испуг и издали помахала ему рукою.

Все общество медленно двигалось по полю, ведя под уздцы лошадей к забрызганному кровью трофею, на который дамы поглядывали с ужасом, словно еще не веря, что зверь больше не поднимется.

Рассмотрев кабана, все пришли к выводу, что рана в глаз была смертельной; смертельным был и удар в сонную артерию, нанесенный Робертом. Нож все еще торчал в ней по самую рукоять. Знатоки только плечами пожимали.

Первой не выдержала Маргарита — опустившись на колени и уткнувшись в шею Берты, девушка расплакалась. Вторым едва не вышел из себя Адольф. Он дважды набирал воздуху в легкие, чтобы разразиться тирадой по адресу Лея, но брал себя в руки, по-видимому, не желая составлять компанию фройлейн Гесс.

Если бы не несколько минут ужасающей неопределенности, когда сбитый ударом Роберт лежал на снегу, а туша кабана продолжала двигаться по направлению к фюреру, охоту можно было бы считать удачною. Хотя именно эти минуты и придавали ощущению удачи особую, возбуждающую остроту.

Берту Рудольф отнес в сани, бережно укрыл полушубками, и все проезжавшие мимо нагибались и гладили овчарку, единодушно признанную главной героиней дня. Израненные бульдоги трусили рядом с санями, по-своему выражая красавице свою собачью солидарность.

— А «бульдог» обставил-таки «борова», — шепнул Рудольфу Геббельс, указывая глазами на сосредоточенного Геринга и едущего в окружении дам Лея, который в самых юмористических тонах описывал свои ощущения в момент лобовой атаки на кабана. — Хотя формально вся слава — Герману, а Роберту — выговор от фюрера. Suum quique, как говорится, — каждому свое.

Весть о гибели белого кабана разнеслась по округе со скоростью звука охотничьих рожков, и крестьяне из соседних деревень заполнили двор усадьбы, чтобы поглазеть на зверя. Ничего устрашающего в нем уже не было. Лежала большая, грязная свинья, которую лишь с натяжкой можно было назвать белой, — искусанная, изодранная, с выбитым глазом и перерезанным горлом.

— Жил дикий гордый зверь. Выходил со своим выводком из чащи за желудями и корешками, никому зла не делал, — говорила Эльза Ангелике, наблюдая из окна столпившихся вокруг телеги крестьян. — Пришли мы, погубили, растерзали…

— А все-таки Роберт молодец! — ответила Гели, покосившись на стоящую у другого окна Маргариту. — Здорово он его!

Рудольф с отцом поднялись наверх, чтобы помочь Лею раздеться, поскольку удар был настолько сильным, что Роберт все еще чувствовал что-то вроде контузии, хотя и пытался это скрыть. Когда сняли рубашку, обнаружили с левой стороны широкую красную полосу, идущую от лопатки почти до середины живота, и Фридрих, ничего не слушая, тут же отправился вызвать по телефону врачей, хотя других видимых повреждений не обнаружилось.

Возвратился он вместе с Гитлером и остальными мужчинами, и Лею пришлось сделаться на время чем-то вроде экспоната, который все разглядывали, да еще и норовили руками потрогать.

Гитлер был все еще раздражен; однако, увидав след от кабаньего клыка, он несколько минут молчал, нахмурившись, потом покачал головой. Только сейчас, пожалуй, он по-настоящему осознал, что удар в шею был самым сильным ходом в сложившейся ситуации, поскольку даже меткому стрелку чрезвычайно трудно сделать смертельный выстрел в идущего зигзагами зверя. Роберт, знавший диспозицию охотников, сделал все возможное, чтоб остановить фатальный бег кабана в сторону фюрера, но поступил он так осознанно или в порыве ложной гордости — на этот вопрос мог ответить только он сам.

Карин позже рассказала Эльзе, что Герман считает — Лей меньше всего думал о фюрере; Эльза же передала ей слова Рудольфа — тот был убежден в обратном. И обе усмехнулись, понимая, что их мужья сказали самое сокровенное о себе. Истина же, как всегда, лежала посередине; правда, в какой-то момент она несколько попятилась в область потустороннего.

Вечером в Рейхольдсгрюн приехали трое вызванных Гессом хирургов, и это оказалось очень кстати, потому что у Лея началась сильнейшая головная боль, и врачи помимо ушибов обнаружили у него сотрясение мозга.

Казалось, на этом рождественские испытания, выпавшие на долю Роберта Лея, могли бы и закончиться, да не тут-то было. Около одиннадцати вечера его неожиданно вызвали к телефону. Лакей сначала сообщил хозяину, что звонит фрау Лей из Кельна по неотложному делу, и Фридриху ничего не оставалось, как только сказать об этом Роберту, который пришел в ужас. Дело было в том, что, уезжая, он всегда оставлял жене точные сведения о своем местонахождении, но она еще ни разу в жизни ими не воспользовалась.

Выслушав первые фразы, Роберт испытал некоторое облегчение — дело не касалось детей, но потом несколько минут сидел, обхватив голову руками, видимо, осмысливая услышанное. Жена, а затем взявший трубку секретарь сообщили, что несколько часов назад в его машину, ехавшую по шоссе в сторону Майнца, врезался огромный «фиат», а затем по кабине уже опрокинутого «мерседеса» было сделано несколько выстрелов в упор. Его шофер, а также командир рейнских сил СА Гейнц Вебер погибли. Все произошло около трех часов дня; однако выехавшая на место полиция все это время разыскивала самого гауляйтера и лишь вечером сообщила в штаб СА.

— Сколько раз говорил этому болвану, чтоб не садился в мою машину! Мне ведь уже устраивали автомобильные катастрофы и, кстати, почти на том же месте, — сказал Лей Гессу, который зашел спросить, в чем дело. — Ладно, пусть земля ему будет пухом. Боюсь, Руди, нужно срочно ехать, а то они там без меня таких дров наломают. Этого сейчас допустить нельзя.

— Может быть, мне… — начал Гесс.

— Нет, старина, ни тебе, ни кому-либо другому там появляться нельзя. Нужно, чтобы все было тихо.

Возразить на это Рудольф не мог. «Чтобы все было тихо!» — такова стратегия партии до начала весны, и она требовала от всех несравнимо большего напряжения, нежели предыдущая «стратегия обострения», поскольку НСДАП была партией войны, а не перемирий.

— Пойду доложу фюреру, — сказал Лей, — а ты, пожалуйста, предупреди всех. Я прежде хотел бы попрощаться с Фридрихом и фрау Гесс, потом с остальными, кто еще не спит. И отдельно, если можно, с твоей сестрой. Вообще, она у вас… оригиналка. Кстати, можешь меня поздравить — я влюбился, как последний идиот. Но, по-моему, она во мне разочаровалась. К счастью…

Через полчаса, пожав всем руки, Роберт спустился к машинам. Шел чудесный мягкий снег, и от этого все казалось светлее. Он посмотрел на освещенные окна, помахал рукой стоящим на веранде женщинам, среди которых не было Маргариты. Ее не было и в других окнах, сколько он ни вглядывался.

Когда Рудольф сообщил о случившемся большинству общества, еще сидевшему в гостиной, Грета, выслушав, тихо ушла к себе и больше не показывалась. Рудольф постучал ей в дверь, передав просьбу Роберта, но она отвечала, что уже легла в постель. Все это вызвало у него смутные подозрения, однако он решил отложить размышления до утра.

Всю ночь он не мог уснуть, то и дело вскакивая и глядя в окно…

— Вот тебе и разгадка белого кабана, — сказал ему на прощанье Роберт. — Жидовский заговор, фатально движущийся на фюрера и по пути сметающий остальных. Но на этот раз мы перерезали ему глотку! Ты только вообрази, — продолжал он, поддразнивая склонного к мистике Рудольфа, — кабан налетел на меня как раз в тот момент, когда «фиат» налетел на мой «мерседес». Я, конечно, проверю это в полиции, но я и так уверен. Разве возможны подобные совпаденья? Нет, это рок во плоти!

— Ты напрасно иронизируешь, — отвечал Гесс. — Если все произошло именно так, то это лишь еще раз доказывает, что иронизировать не над чем.

В половине седьмого утра — Рудольф все еще слонялся по комнатам — в дверь робко постучали. На пороге стояла заплаканная, дрожащая от волнения горничная с белым конвертом в руках.

— Барышня велела передать вам только в восемь часов, но… Я… я боюсь, — пробормотала она и снова начала всхлипывать.

Рудольф вынул письмо и развернул.

«Если вы все способны отпустить его в таком состоянии, ночью, одного, то я плевала на всю вашу политику. Я ненавижу ее. Я еду тоже. Не смей меня догонять и никому не позволь этого сделать, если ты мне брат и друг. Я сама знаю, как называется мой поступок, но мне все равно. Я люблю его и хочу быть с ним. Пожалуйста, постарайся объяснить отцу, а мама меня поймет. И Эльза поймет, я знаю.

Простите, что причиняю вам беспокойство, но я не знала, что так бывает, что можно сойти с ума. Я сошла с ума, но это от счастья — пусть это станет вам утешением. Простите меня. Не волнуйтесь. Я позвоню.

Маргарита.

Р.S. Руди, я клянусь тебе, что он ничего не знает о моих намерениях и не узнает до тех пор, когда уже не сможет меня остановить.»

Его первым импульсом было броситься к машине. Но пока он несся по лестнице, появилась другая мысль: «Нужно хоть кого-то поставить в известность!» Прежде он не размышлял бы ни минуты — конечно, жену! Но теперь он побоялся разбудить ее и напугать. И он побежал к Альбрехту. Тот все понял, едва Рудольф начал говорить, и крепко встряхнул его за плечи.

— Во-первых, успокойся. Во-вторых, едем мы с Гейнцем. В-третьих — Грета молодец! Вчетвертых… — Ему снова пришлось встряхнуть Рудольфа. — Будь она моей сестрой, я тоже потерял бы голову и мне нужен был бы рядом кто-то, способный соображать. Так вот, в-четвертых, я подсчитал — около семи она должна быть в Швайнфурте, а оттуда можно позвонить во Франкфурт…

— А если она…

— Руди, дослушай! Я знаю Грету. Она опомнится и непременно позвонит кому-нибудь из знакомых во Франкфурте, а с ними можно связаться отсюда. Сейчас без четверти семь.

А если она… Если с ней… Оба понимали — юная девушка, одна, на ночной горной дороге… Но об этом не хотелось говорить. Альбрехт был прав — психовать уже не имело смысла. Нужно было дождаться семи и позвонить во Франкфурт. Рудольф сел у окна. Альбрехт оделся и присел рядом.

— Руди, послушай меня и еще в одном, — сказал он тихо. — Немедленно все расскажи Адольфу.

— Я расскажу… после.

— Немедленно! Иначе обида его может быть так серьезна, что он никогда тебе не простит.

Это Рудольф тоже понимал.

— Мы скажем, что были в гостиной вместе, когда пришла горничная с письмом, — продолжал Альбрехт. — Ложь, так сказать, во спасение. Ступай разбуди его и спускайтесь вниз. А я пока разбужу Гейнца.

Через несколько минут все четверо собрались в гостиной на первом этаже и еще раз перечитали записку Маргариты.

— Все правильно, — констатировал Гитлер. — Хоть Роберт и поехал не один, а с врачом и шофером, для нее это не имело значения. Она просто сделала первый шаг, потому что он бы его не сделал. Неужели ты не замечал, к чему идет? — с любопытством спросил он Рудольфа, который, ничего сейчас не слыша, то и дело поглядывал на часы и, наконец, без двух минут семь позвонил во Франкфурт. Только переговорив со знакомыми родителей, он вновь обрел некоторое присутствие духа. Маргарита, как и предполагал Альбрехт, позвонила им и объяснила, как связаться с Рейхольдсгрюном. Они собирались сделать этот звонок около восьми, но Рудольф их опередил. Гитлер между тем все продолжал изучать записку Маргариты.

— Примечание какое-то странное, — рассуждал он. — Что это значит — «до тех пор, когда он не сможет меня остановить»? Что она имеет в виду?

— По-моему, ничего конкретного, — заметил Гейнц. — Она его просто защищала второпях.

— От кого защищала? Ах да, понятно. — Гитлер усмехнулся. — Подумайте только, кем мы все выглядим в ее глазах! Ты хочешь ехать? — спросил он у Рудольфа, который напряженно глядел в окно.

— Лучше поехать нам с Гейнцем, — отвечал за него Альбрехт. — Вроде по делам… И у нас на Рейне родственники по линии матери.

— По которым мы вдруг оба соскучились, — хмыкнул Гейнц. — Глупо. И оскорбительно.

Все помолчали.

— Вопрос в том, сколько она еще станет держать в неведении Роберта, — сказал Гитлер. — Иными словами, сколько она еще станет разъезжать одна. Вот в чем опасность.

— Но она же пишет, что хочет быть с ним, — напомнил Гейнц. — Значит, недолго. Хотя она ведь такая… своенравная, гордая…

— С ним я свяжусь часов через шесть, — сказал Гитлер. — Но ведь не спросишь… А вдруг она передумала или… еще что-нибудь? Тем не менее ехать кому-то нужно. Давайте рассуждать, кого из нас всех она не заподозрит в шпионаже?

— Если ты имеешь в виду себя, то это исключено, — сказал Рудольф. — Тебе нельзя там появляться.

— Это другой вопрос. Но и он решаем. Я ночью все обдумал. И пришел к выводу. Есть вещи, которые нельзя замалчивать. Выслушай спокойно. — Гитлер обращался к одному Гессу, но взгляд его скользил по всем лицам. — У случившегося под Майнцем две стороны — политическая и нравственная. С политической было бы правильно все замять. Но с нравственной — этс недопустимо! Мы не можем никому позволить безнаказанно устраивать нам автомобильные катастрофы. Получается, что на одной чаше — тактическая выгода, на другой — жизнь Роберта, которая для меня — абсолют!

Он некоторое время молчал, глядя в заоконную темноту. Потом добавил с печальной досадою:

— Мне очень стыдно было, когда я читал записку твоей сестры, Руди. Она упрекнула нас в бессердечии и была права. Больше никто и никогда не уговорит меня поставить что бы то ни было выше жизни и здоровья одного из вас!

Гитлер по-прежнему говорил, обращаясь к Гессу, но, конечно, видел, как по мере развития его мысли растет удивление Альбрехта и восхищение Гейнца.

— Таким образом, — подытожил он, — действуем так: мы с Гиммлером выпьем кофе и немедленно выезжаем. Извинись за нас перед родителями. Я буду требовать привлечения наших юристов! Когда все встанут, проведи политсовет, объясни ситуацию. Что же касается твоей сестры, ее безопасность я гарантирую.

Гитлер, довольно рассеянный в быту, в иных ситуациях действовал быстро и собранно. На сборы и завтрак ему и Гиммлеру потребовалось всею полчаса. Когда машины уже выезжали за ворота, Гесс еще долго ходил по дорожкам возле дома, стараясь как-то примириться с собой. Он не мог понять, как же так вышло, что его сестра бог знает где, а он сам все еще торчит в имении родителей и ничего не предпринял. Хотя ситуация развивалась логичным образом, но вне его воли, и это казалось противоестественным.

Наблюдавший за ним с веранды Альбрехт тоже спустился в сад. Он чувствовал, как близок Рудольф к тому, чтобы прыгнуть в машину и понестись в сторону Рейна.

— Может быть, на сегодня хватит импульсов? — заметил он, прохаживаясь следом за Гессом. — Вообще, вы все удивительно импульсивны.

— Ты ничего не понял, — огрызнулся Рудольф.

— Нет, я понял. Господин Гитлер искал повода ринуться в битву. И нашел.

— А я понял, Альбрехт, что как бы ни повел себя Адольф, что бы он ни сказал и ни сделал, ты все равно не поверишь в его искренность. Впрочем, я понял это раньше, можешь мне больше не напоминать.

— Ну, наверное, трудно быть искренним, если ты всегда и все решаешь один, — пожал плечами Хаусхофер.

— Да! Фюрер всегда и все решает один! А мы подчиняемся. А ты никак не можешь этого переварить! Но запомни — именно потому, что воля его абсолютна, мы и придем к власти, чтобы перевернуть мир!

— Речь шла о Грете… — напомнил Альбрехт.

— Кто из нас может поехать, чтобы не оскорбить Роберта? Кто из нас не выглядел бы шпионом в ее глазах? Зачем мы повторяемся? Зачем вообще…

— Руди, успокойся. На кого ты сердит?

— На себя!

— По-моему, не только.

— Да. На нее тоже!

— Позволь мне выступить адвокатом. Я потому и шляюсь за тобой по пятам и пристаю с глупыми вопросами, что чувствую потребность кое-что сказать тебе перед твоим разговором с родителями.

— Я знаю, что ты скажешь, — набор банальностей… Молода, влюблена, импульсивна… Я не осуждаю… Я просто злюсь.

— Я не о ней хотел сказать.

— О Роберте? Да, он не подарок. Но у него сильная воля. К тому же, я думаю, он тебе и самому нравится.

Альбрехт улыбнулся.

— Да, он мне симпатичен. Не только я, но и все остальные, а женщины — в особенности, легко поняли бы твою сестру. Но я даже не о Роберте. Я о вас.

— В каком смысле?

— Мне кажется, поступок Греты был бы невозможен, если бы вы все, и он в первую очередь, не были бы тем, что вы есть.

— Очень вразумительно!

— Я хочу сказать, что Грета не убежала бы в ночь, если бы не почувствовала, что это ее единственный шанс. Она поняла, что как бы сильно ему ни нравилась, он слишком связан, слишком рискует… А для мужчины его склада, при всем его любвеобилии, дело — прежде всего. Это дело — служение партии. А партия — это вождь. А ты самый близкий друг вождя…

— А дважды два — четыре! Думаешь, я не понял?

— Тогда ее бегство достойно полного оправдания. На что же ты сердит?

— Да на все! — Рудольф слепил снежок и запустил им в темный ствол. — Стоит только женщине появиться где-нибудь, тут же начинается чехарда…

Чехарда уже началась — пока в мыслях Лея.

Маргарита догнала его машину довольно скоро, километров через восемь, поскольку та часто останавливалась в связи с состоянием Роберта. Увидав темнеющий на обочине «мерседес» и возвращающегося к нему с обочины Лея, она догадалась, что происходит, но дать задний ход было уже нельзя. Ее машину заметили, и шофер отправился поглядеть, кто это остановился в десяти метрах от них на безлюдной ночной дороге.

Нельзя сказать, что при виде смущенной Греты Лей очень удивился или растерялся. За свои сорок лет он получал от женщин и не такие сюрпризы. И все-таки сюрприз был — он сидел в машине Маргариты и звался Ангелика Раубаль, племянница фюрера. К счастью, сюрприз этот открылся не сразу, поскольку Гели пыталась спрятаться.

Ангелика прыгнула в машину Греты, когда та уже включила мотор.

— Видишь этот браунинг? Он принадлежал Роберту, а теперь он мой. Я умею стрелять и буду рядом с тобой до того момента, когда вы встретитесь. А если ты станешь возражать, то я перебужу весь дом.

Маргарита ничего не ответила; сначала только сделала выразительный жест пальцем у виска, а потом обняла ее и поцеловала.

Шофер, подойдя вплотную к «форду», обнаружил и Ангелику Ей пришлось выйти и тоже приблизиться. Она сделала это довольно решительно, заявив, что тут же едет обратно. Лей при виде фройлейн Раубаль поначалу лишился дара речи, два раза приложил снег ко лбу, потом велел обеим сесть в его машину, а шофера и врача попросил перебраться в «форд» Маргариты. Он сел за руль, дав себе слово вытерпеть оставшийся путь до Швайнфурта, и держался стоически за исключением двух раз, когда тошнота подступала очень сильно, так что они останавливались лишь дважды. Ангелику он спросил, знает ли кто-нибудь о ее отъезде; она отвечала, что оставила записку дяде, велев лакею передать ее в восемь часов утра.

В половине седьмого они были в Швайнфурте, маленьком городке примерно в тысяче миль от Франкфурта. Здесь Лея дожидался первоклассный трехместный аэроплан, на котором он прилетел в Баварию. Пока Маргарита звонила во Франкфурт, он велел шоферу глаз с нее не спускать; Ангелику же запер в номере расположенной рядом с телеграфом гостиницы, положил ключ в карман и стал соображать, что ему делать дальше. Главное было добраться до Франкфурта, где у него куча помощников и нормальная связь. Но вызвать к себе летчика он не мог, поскольку аэроплан был трехместный; просить же другой аэроплан и вообще предавать происходящее хотя бы малейшей гласности он не желал, равно как и торчать какое-то время в этом городишке с двумя девчонками, от которых не знаешь, чего ожидать.

«Грохнемся, так вместе… Никакой ответственности…» — мрачно усмехнулся про себя Роберт и, приняв капли, которые, как обещал врач, помогут унять тошноту часов на пять, попросил шофера разбудить какого-нибудь местного лавочника и купить у него пару меховых кожаных курток большого размера.

Он велел девушкам надеть эти куртки поверх их изящных шубок, натянуть шлемы и залезать в кабину.

— В воздухе мы будем часов пять, — сказал он. — Пойдем на небольшой высоте, сначала — около сотни миль над горами. Думаю, будет очень красиво.

Почти рассвело.

На высоте воздух казался еще светлее, как будто вся ночь упала вниз и лежала на Фихтельских горах темно-лиловыми пятнами. Ландшафт был и впрямь замечательно красив, особенно когда на несколько минут показалось солнце и рассыпало по склонам гор мириады остро мерцающих алмазов.

В полете они не сказали друг другу ни слова. Всегда несколько надменное лицо Греты к концу пути пылало, а Гели все острее ощущала нелепость собственного присутствия.

Они приземлились в третьем часу на аэродроме СА под Франкфуртом. Подскочившему адъютанту и штабистам Лей сделал неопределенный знак рукой и жестом попросил поближе подогнать машину.

Через полчаса они втроем, все еще не проронив ни слова, въехали в готические ворота, за которыми широкая аллея лип вела к старинному особняку. Хозяином его был муж троюродной сестры Лея, известный в городе адвокат, один из активных юристов НСДАП, привлеченный к делу о покушении на Рема.

Адвокат как раз собирался отправиться по делам, когда увидел выходящего из автомобиля Роберта, как ему показалось, пьяного в дым, и двух молодых женщин в огромных куртках, с летными шлемами в руках.

Когда девушки вошли в дом, они были уже в норковых шубках и оказались прелестны, хотя и очень смущены. Роберт же, сделав на ходу несколько неопределенных жестов, быстро ушел в дальние комнаты, оставив хозяина в полном недоумении. Тот предложил дамам раздеться и пригласил в гостиную, куда явилась его супруга, которая настолько привыкла к экстравагантным выходкам своего родственника, что ничему не удивлялась. Она тут же велела подать крепкий кофе и задала несколько вопросов о погоде. В это время возвратился Лей и представил родственникам фройлейн Гесс и фройлейн Раубаль, объяснив, что они, все трое, только что прилетели из Северной Баварии и нуждаются в отдыхе.

Хозяйка тотчас отправилась показать гостьям их комнаты и сделать необходимые распоряжения по дому, про себя недоумевая — имя Ангелики и ее положение были известны тому кругу посвященных, к которому принадлежал адвокат Генрих Кренц.

Сам хозяин, оставшись наедине с Леем, развел руками.

— Сразу две? Ну, Роберт!

— Иди к черту! — Лей поморщился. — Лучше слушай меня внимательно. Это не то, что ты думаешь. То есть наполовину не то… То есть только наполовину то… Тьфу! Одним словом, у меня сотрясение мозга, меня без конца тошнит… Мне нужен врач и телефон, и никто ничего не должен знать!

Он снова вышел. Через полчаса Кренц зашел в комнату Роберта с врачом, который осмотрел Лея и нашел у него сильный ушиб левого бока и сотрясение мозга, не на шутку напугав Кренца.

— Что же это такое, Роберт? — недоумевал тот. — Сегодня во всех газетах пишут, что тебя не было в той машине. Как же так?

— Это на меня кабан наехал, — пробормотал Лей. — То есть я на него…

— Бредит, — пояснил доктор. — Нужен полный покой.

Однако, полежав полчаса, Роберт поднялся, сказал, что ему лучше, и еще полчаса разговаривал по телефону, давая указания сотрудникам своего аппарата в Кельне и порой переходя на такие выражения, что разок Кренцу пришлось все же напомнить, что в доме две юные особы, и хотя дом большой, но все-таки…

Недоумки! Кретины! Стоит мне уехать на неделю, так не социалисты и не жиды выходят из-под контроля, а СА! — негодовал Лей. — Ты подумай, они опять затеяли драку с рейхсверовцами! (СА — первые Штурмовые отряды были созданы Эрнстом Ремом в 1919 — 20 годах. К середине 1931 года численность СА составила около 400 тысяч человек, что в 4 раза превосходило численность рейхсвера, то есть регулярной армии. Чувствуя свою силу, Рем активно выступал с идеей насильственного захвата власти посредством «народной революции». СА он желал сделать «народной армией», и рейсхвер должен был войти в ее состав. Эти планы Рема чрезвычайно беспокоили высшее руководство армии и промышленные круги. Гитлер же ни с теми, ни с другими не желал обострять отношения, надеясь впоследствии опереться на обе эти силы.) Ну где, спрашивается, у них мозги, если не в заднице?!

Успокоившись, он позвонил в Рейхольдсгрюн, и Гесс сообщил ему об отъезде фюрера и Гиммлера в связи с «переменами в тактике». Что за перемены, Рудольф по телефону, естественно, не объяснил и предложил дождаться фюрера во Франкфурте.

— Кстати, он ничего не знает о пропаже, — добавил Гесс — Лакей передал ее записку после отъезда Адольфа.

«Этого мне только недоставало!» — ужаснулся Роберт. Он живо представил, как фюрер приезжает во Франкфурт, а навстречу ему выходит Ангелика.

— В этом богобоязненном доме есть коньяк? — обратился он к Кренцу.

— С сотрясением-то мозга! Ты в своем уме? — возмутился тот. — Знаешь, я сейчас приглашу одну из твоих спутниц, и пусть она решает, что с тобой делать! Или позвать обеих?

Роберт притих. Только сейчас он сообразил, что Рудольф ни словом не обмолвился о сестре.

Но, может быть, это и к лучшему. Что они могут сейчас сказать друг другу?

Роберт принял ванну, переоделся и, с отвращением оглядев себя в зеркале, постучался прежде к Ангелике. Он сообщил ей, что фюрер прибудет во Франкфурт около десяти вечера.

— За мной? — ужаснулась она.

— Фюрер ничего не знает о вашем, — он не сразу нашел нужное слово, — путешествии. Нет, это деловая поездка.

— Так, может быть, мне прямо сейчас и обратно? — обрадовалась она. — Он ничего не узнает.

— Нет, фройлейн, я вас никуда не отнущу. Об этом не может быть и речи.

— Он потребует объяснений, — смутилась Ангелика.

— Лучшее объяснение — это правда. Хотя я, честно говоря, и сам не вполне понял ваши намерения.

Гели молча достала из сумочки браунинг.

— Как он к вам попал? — удивился Лей.

— Он попал прежде к Рудольфу. Я не знаю как. А он подарил мне его на день рожденья. Я умею стрелять. Я могла бы защитить нас обеих. Если бы в дороге кто-нибудь напал. Я испугалась за нее, — добавила она тихо. — Я знаю, как это бывает, когда теряешь голову.

Картина вырисовывалась ясная. Но в каком свете увидит ее фюрер?

Гели в бледно-зеленом декольте и изумрудах, в которых была минувшим вечером в Рейхольдсгрюне, выглядела весьма убедительно, но Роберт после минутного колебания все же предложил:

— Если вы не очень устали, давайте съездим в какой-нибудь магазин; нужно вам подобрать что-то из одежды. Я сейчас навещу фройлейн Гесс, и отправимся.

Фройлейн Гесс, тоже в декольте, серебристо-розовом, и в розовых жемчугах, сидела вполоборота у окон, сосредоточенная, строгая. Когда она быстро встала, резко вскинув голову, совсем как Рудольф, Лей вдруг опять увидел, как она хороша, юна, свежа. Вспомнив рассказ Гесса о том, что его родители восприняли рождение дочери как утешение в преддверии разлуки с любимым старшим сыном, отправлявшимся для серьезной учебы в Германию, он отчетливо понял, что взрослая уже девушка остается любимым домашним цветком, никогда не покидавшим родительского подоконника…

Абсолютный слух и самоуважение, воспрянувшее ото сна в ответ на поступок Греты, подсказали ему интонацию и слова, которых она, безусловно, ждала от него, ждала с момента их встречи на ночной дороге:

— Маргарита, я люблю вас и прошу стать моей женой. Я не тороплю вас с ответом — ваше чувство может потухнуть так же внезапно, как и вспыхнуло, но… Если вы все же решитесь связать свою жизнь с таким, — он едва не сказал: типом, — человеком, как я, то я буду считать, что Господь даровал мне прощение и надежду.

Она чуть улыбнулась — может быть, оттого, что он заговорил таким языком, или оттого, что у нее что-то разжалось в груди…

— Как вы себя чувствуете? — спросила она. Роберт собрался сказать «прекрасно», но внезапно понял, насколько хорошо они с Гретой уже слышат друг друга. Совсем как с женой в первые годы.

— Неважно… — признался он. — Голова болит. Но она у меня болит с семнадцатого года. Я привык.

Куда вас ранило? — она подошла ближе и, протянув руку, коснулась его левого виска. Сюда. Он на мгновенье закрыл глаза — так приятно было это прикосновение. Но тут же отстранился. Он дал себе слово все время помнить, что рядом с ним не просто женщина, рядом с ним — сестра Рудольфа.

— Сегодня вечером во Франкфурт прилетает фюрер. Мы должны встретить его, — сказал он. — Я сейчас отвезу вас и фройлейн Ангелику в какой-нибудь женский магазин, если не возражаете. В ваших туалетах вы выглядите так, что мне все время хочется раскланиваться на манер французского мушкетера.

— Мы можем поехать одни, — предложила Маргарита. — Вам больше не стоит садиться за руль.

— Да нет, ничего… Уже все прошло, — смутился он. — Оденьтесь и спускайтесь к машине.

Мистический «наезд» кабана, покушение, сотрясение мозга, бегство Маргариты порядком заморочили и без того неспокойную голову Роберта Лея, иначе он едва ли повез бы девиц к Шарлю Монтре, в прекрасный магазин-ателье с одним только недостатком — Лея там знали не хуже, чем в родном Кельне, поскольку одна из его любовниц, мадам Полетт Монтре, являлась супругой хозяина салона и его совладелицей. Естественно, стоило только Роберту там появиться, как мадам тотчас доложили, что ее беспокойный возлюбленный, с бодуна прибыл с двумя роскошными девочками.

— С двумя? — поразилась Полетт. — Ну, Роберт!

Однако, по непостижимой женской логике, именно этот факт несколько умерил негодование мадам Монтре, хотя все ней так и вскипело. «Ведь знает, негодяй, как я соскучилась, и заявляется через полгода, да еще с девками», — возмущалась она про себя.

В стенах примерочных комнат ее муж устроил потайные глазки, через которые иногда разглядывал полураздетых аристократок, любительниц французской моды. Сквозь глазок Полетт рассматривала девиц, примерявших брючки, опытным глазом сразу определив их возраст и социальное положение. Обе лет двадцати, «чистюльки», папенькины дочки; да, видно, папеньки-партийцы совсем не прочь сделать карьеру. «Нет, это не соперницы», — усмехнулась она и поспешила к Роберту, зевавшему в гостиной зале. Усевшись к нему на колени, она обнаружила, что он отнюдь не пьян, но очень близок к тому состоянию, когда ему необходимо кое-что для поддержания боевого духа.

— Пойдем ко мне. Пока твои овечки крутят попками перед зеркалом, я сделаю так, что ты забудешь их мерзкие имена, — сказала она, уже расстегнув ему рубашку до пояса.

— Боюсь, детка, я сегодня не в ударе, — поморщился Роберт, но она и слушать не стала. Раздев, Полетт принялась целовать его с жадностью природной однолюбки; и он, расслабившись, начал жаловаться, как он устал, как все болит, как ноет…

Ее ласки возымели эффект; излив обиду на весь мир, ее Роберт сделался прежним, страстным и нежным, и уже не он, а она готова была изгнать из памяти все ненужные имена и лица. Дойдя до полного исступления, Полетт продолжала целовать его, уснувшего мертвым сном. «Взять и застрелить его сонного, и самой застрелиться, — думала она. — Или напиться обоим до чертиков и прыгнуть в Рейн. Или отомстить ему за овечек — пойти и сказать: а Роберт у меня в постельке баиньки. И пусть уносят попки к папкам…» Полчаса продолжала она развивать свои коварные замыслы, но, боясь рассердить Роберта, ни на что не решилась и наконец разбудила его.

— Которая ж из них так поцарапала тебе бок? — поинтересовалась она, наблюдая, как он поспешно одевается. — Блондинка с ханжескими губками или лохматая брюнетка с глазами цвета ляжки замороженной курицы?

— Блондин, — хмыкнул Лей.

Полетт прищурилась было, чтобы сказать колкость, но передумала, поняв, что он все равно не задержится больше ни на минуту.

Девушки ожидали в гостиной на первом этаже. Обе были в строгих деловых костюмчиках и немного походили на секретарш. Работницы салона, выручая хозяйку, наперебой раскладывали перед ними модные журналы и любезно щебетали.

— В этих дамских салонах полы моют духами, — ворчал Лей, заводя мотор. — Стоит провести там час, как начинаешь пахнуть парфюмерной лавкой.

— А мы вас долго ждали, — отвечала Ангелика. — Разве наверху у них тоже магазин?

— Да, что-то вроде… — буркнул Роберт, испытывая нечто похожее на уколы совести. Ему вдруг почудилось, что Грета догадалась, как он провел этот час, хотя, конечно, едва ли…

Шел уже восьмой час вечера. Он отвез девушек поужинать в ресторан на Бюргерштрассе, но сам почти ни к чему не притронулся. Голова начинала болеть той вгрызающейся болью, от которой можно было спастись только кучей пилюль, забытых в Рейхольдсгрюне, или бутылкой коньяка. Маргарита, чувствуя его раздражение и не зная причин, опять выглядела сосредоточенной; Гели, тоже молчаливая, внутренне металась, сочиняя фразы, какими она станет объясняться с дядей. Ей казалось, что Роберт сердит именно на нее, поскольку Адольф может так закапризничать, что не поздоровится никому.

Около девяти они снова сели в машину и поехали на тот же самый аэродром СА, на который днем Лей посадил свой аэроплан. Ждать пришлось недолго. Штурмовики, предупрежденные о прибытии фюрера — главнокомандующего СА, — выстроились в почетный караул. Здесь же, у взлетной полосы, маячил высокий длиннолицый парень в черной форме СС — Рейнхард Гейдрих, работавший по заданию Гиммлера во Франкфурте и лично предупрежденный шефом о его прибытии вместе с фюрером. Лей поначалу не обратил на него внимания. Он, как и другие, уже начал привыкать к тому, что «черненькие» торчали теперь всюду, и так же, как Геринг, мысленно благодарил за это не Штрассера, формального ходатая за идею, а истинного ее отца — Гесса. Гейдрих сам приблизился к их «мерседесу» и, когда Роберт вышел, представился ему.

— Кто управляет самолетом фюрера? — спросил Лей Гейдриха, не ожидая получить точный ответ.

— Старший лейтенант Бауэр, — ответил тот. — Он считается лучшим специалистом по ночным полетам.

— Кем это считается? — фыркнул Роберт, лучшим специалистом по всем полетам числивший себя.

Гейдрих что-то отвечал, но Лей не расслышал, поскольку нагнулся, чтобы зачерпнуть снега, в который ему хотелось целиком засунуть больную голову.

Сзади раздался хлопок дверцы — это Маргарита и Ангелика вышли из машины.

«У вас есть спирт?» — быстро спросил Роберт Гейдриха, и тот исчез, точно растворился. Через пару минут он протянул Лею фляжку.

Отвернувшись от девушек, Роберт сделал несколько глотков и почти сразу почувствовал облегчение. Правда, он знал, что это ненадолго: боль станет возвращаться, и теперь ему нужны новые и новые дозы… Он сунул фляжку в карман куртки и, благодарно кивнув Гейдриху, вернулся к девушкам.

— Я первой подойду к дяде и все объясню, — сказала Ангелика. — Так будет лучше для всех.

— Нет, Гели, фюрера встречу я, — отвечал Лей. — Так у нас положено. А вы после сможете сказать все, что сочтете нужным.

— Но вы же его знаете, — убеждала она. — У него настроение меняется моментально. А когда он видит меня, то всегда сначала радуется. Он сам так говорил.

— Фюреру, конечно, ваше прелестное личико видеть приятнее, чем мою физиономию, — согласился Роберт, — но таков порядок. Его нельзя нарушать.

Аэроплан Д-56 уже садился. Все присутствующие на аэродроме понимали, что только очень серьезные причины могли побудить не любившего и боявшегося полетов Гитлера решиться на посадку в темноте. Но Ангелика, напряженно вглядываясь в неторопливо идущих сквозь строй караула Гитлера, Гиммлера и Лея, была уверена, что речь между ними идет только о ней, и готовилась накинуться на дядю, если ему вздумается хотя бы кого-то кроме нее в чем-то упрекнуть. Боевой настрой ей не понадобился. Адольф спокойно обнял ее и поцеловал. Он с улыбкой пожал руку Маргарите и передал просьбу родителей и брата непременно им позвонить.

Пересекая оживленную, залитую огнями Бюргерштрассе, Ангелика догадалась, что они все, вместе с Гиммлером, направляются в дом адвоката Кренца. Кренц ждал их — липовая аллея была иллюминирована прожекторами для удобства подъезда фюрера. Дом, казалось, сияет от радости всеми тремя десятками выходящих на фасадную сторону окон. Гели была встревожена — она не понимала дядю. Она слишком хорошо знала Адольфа, чтобы сразу не ощутить фальшь в его поведении.

После ужина Гитлер пригласил к себе Лея, Гиммлера и адвоката Кренца.

— Господа, я принял решение начать говорить со Шлейхером и Ко более отчетливым языком. Нас призывают к законопослушанию. Мы идем на это, рискуя получить бунт в собственных рядах. И что же! От нас требуют мира, а взамен грозят войной! Покушение на Рема! Теперь на вас, Роберт!.. Все, достаточно! Я буду с вами предельно искренен. Я хочу сделать из покушения на вас серьезный и четкий аргумент. А потому вы, Роберт… были в той машине и тяжело пострадали. Настолько тяжело, что вас увезли, не теряя драгоценного времени. Вы до сих пор в тяжелом состоянии. Все детали после — сейчас суть.

— Как же я попал сюда? — спросил Лей.

— Мы обвиним полицию во лжи и подтасовке фактов. Тела Вебера и шофера доставят этой ночью. Будем считать, что покушение на вас произошло под Франкфуртом.

— Но…

— Я же сказал — детали вас не должны беспокоить. Все будет продумано. Не так ли, Генрих?

— Так точно, мой фюрер! — Гиммлер вскочил и щелкнул каблуками.

— Вы возьметесь за это дело? — обратился Гитлер к Кренцу.

— Я многое обдумал, — кивнул адвокат.

Я вижу прямую связь между двумя покушениями…

— Отлично. Это важная сторона. Вы что-то хотите сказать, Роберт? Нет? Очень хорошо. По-моему, вам даже ничего не придется разыгрывать, — заметил Адольф. — Пара недель отдыха вам явно не повредит.

Отпустив всех, фюрер попросил Лея задержаться.

— Сядьте, Роберт. Что это вас так шатает? — недовольно бросил он, отворачиваясь к окну. — Вам, конечно, досталось за эти дни, но теперь нужно держать себя в руках. А вы опять пьяны? Нет? Я бы рад ошибиться. Прекратите это, Лей! Слышите? Я вам приказываю! Делайте с собой что хотите, но завтра вы должны быть трезвы.

— Я постараюсь, — отвечал Роберт.

Гитлер, повернувшись, окинул его презрительным взглядом, в котором, однако, непроизвольно мелькнуло что-то еще.

Интрига заключалась в том, что фюрер все знал заранее и в деталях.

Прошлой ночью, около часа, его разбудил Борман и сообщил о бегстве Маргариты и решившей сопровождать ее Ангелики. Борман с неожиданной твердостью сумел остановить готового броситься в погоню фюрера, предложив лично следовать за машиной девушек для их безопасности (что он и сделал, оставшись незамеченным). Гитлер же провел отчаянную ночь, мечась, кидаясь из крайности в крайность, но постепенно придя к выводу, что ситуация такова, каковой ему и кажется, — Гели и Грета очень подружились за эти дни, они явно сочувствуют друг другу, наконец, они ровесницы и у обеих в головах одинаковая мешанина.

«Пусть девчонка увидит — что такое страсть. Пусть. Ей это полезно», — решил Адольф под утро и начал разыгрывать неведение. Одно задевало его за живое — он чувствовал зависть. «Чем он их берет?» — морщился фюрер, невольно припоминая всех женщин, осаждавших Роберта Лея, красавиц в истинном смысле слова, знающих себе цену, гордячек, делавшихся как вата возле этого отнюдь не Адониса, к тому же крепко пьющего. Положим, он музыкант, но Гитлер — художник! Положим, он заводит толпу, но Гитлер заводит ее сильнее. Может быть, стоит начать заикаться и пить? Черт знает какая чушь лезла в голову; однако, раз испытав нервическое, завистливое чувство, Адольф уже не мог от него избавиться.

Его влечение к Ангелике оставалось неутоленным. Вроде и любит, вроде и ласкова… Но мучает так, что хоть головой об стенку! А ему хотелось страсти безусловной, униженной, такой, какой одаривали Лея его любовницы. Но этот неблагодарный не умеет оценить, тогда как он, Адольф… О, как бы он отплатил Ангелике за такое чувство! И еще одно не на шутку его мучило. Побеги Маргарита не за Робертом, а за кем-то другим, последовала бы за нею Ангелика? Кто их поймет, женщин? Что их привлекает — сила, слабость, добродетели, пороки? Сила и добродетель — этого требует законченный образ народного кумира, Гесс, безусловно, прав. Но что нужно Ангелике? Что нужно женщине, к примеру, такой, как Маргарита? Сила и подвиги? Что ж, их она уже наблюдала; пусть теперь увидит слабости и пороки. И не она одна…

Адольф понимал, что им владеет мстительное чувство, и убеждал себя в его целесообразности. Раз так вышло и ситуация такова, какова она есть, то отчего бы заодно не проверить (он не сразу нашел, как это выразить поточнее) — да, не проверить отношение толпы к слабости публичного человека. Предположим, рассуждал он дальше, слабым вдруг сделается он — попадет в аварию, заболеет или его тяжело ранят… Как поступать: скрыть это или, напротив, афишировать? Чем отзовется его слабость в сердцах толпы? Сочувствием, ответной болью или пренебрежением? Чем ответят ему женщины — заботой, нежностью или холодом, брезгливостью, скукой?

Сейчас, со сложным чувством глядя в красное, потное лицо Лея, Адольф был уверен в точности собственного прогноза. «Да и, в конце концов, я окажу Гессам ценную услугу, вернув им дочь, — усмехнулся он про себя. — Жаль, что они так и не узнают, кого им благодарить…»

За ночь ситуация была отшлифована, все детали тщательно продуманы. Гиммлер и Кренц поработали на славу. Они учились друг у друга: Генрих Кренц — бесстыдному закручиванию интриги и сведению в узел всех концов; Генрих Гиммлер — адвокатской логике, способной из любых пороков вылепить добродетель.

Во Франкфурт была срочно вызвана «ударная сила» в лице Геббельса и Пуци. Вызов Гесса был оставлен на усмотрение фюрера.

Наутро Гитлер снова пригласил к себе вчерашних собеседников. Он быстро окинул взглядом вошедшего последним Лея и приветливо кивнул ему — Роберт был трезв.

Выслушав детальное изложение готовящегося блефа, Гитлер остался доволен.

— Отлично! — воскликнул он. — Главное — напор и натиск. Чем смелее ложь, тем быстрей ей поверят! Есть ли у кого вопросы?

— Позвольте, мой фюрер, — поднялся Гиммлер. — Когда вы вчера выезжали в город, — обратился он к Лею, — вас, случайно, не мог видеть кто-нибудь из знакомых? Это единственная деталь, которую осталось уточнить.

Роберт почесал висок.

— Да, меня видели… Но я думаю, я мог бы договориться…

— Кто тебя видел? — спросил Кренц. — Впрочем, я догадываюсь.

— Да, но я попрошу ее, и она будет молчать. Гитлер только руками развел.

— Если речь опять о женщине, то это уму непостижимо! Вы, Роберт, просто феномен…

— Я отвозил фройлейн Раубаль и фройлейн Гесс в салон женской одежды. Хозяйка его меня видела. Это случайность. Я поговорю с ней.

— Едва ли это разумно. Вам не следует выходить, а ее пригласить сюда мы не сможем, — сказал Гитлер. — Впрочем, разбирайтесь с этим, как считаете нужным. Еще вопросы есть?

Больше вопросов не было. Лей, всю ночь боровшийся с искусителем и врагом рода человеческого, чувствовал себя настолько скверно и физически и морально, что на все уже махнул рукой. Однако, выйдя от фюрера, он задержал Кренца.

— Генрих, я очень тебя прошу, возьми Полетт на себя. Дай мне слово!

— А в чем дело? — не понял тот.

— В том, что методы нашего коллеги Гиммлера мне не всегда нравятся. Возможно, они хороши для врагов, но для случайных людей чрезмерны. Просто передай ей мою просьбу. Этого будет достаточно.

— Хорошо, Роберт, не беспокойся. Я сделаю как ты говоришь. Хотя, признаться, мне кажется странным то, в чем ты обвиняешь Гиммлера. Милейший и такой здравомыслящий человек…

Лей только рукой махнул.

Он ушел в специально оборудованную для него комнату, где ему предстояло терпеть визиты врачей и набеги прессы, разделся и лег в постель. Он лежал, погрузившись в самую черную меланхолию, какая знакома только великим грешникам. Несколько раз он едва удерживал себя, чтобы не вскочить и не броситься на кого-нибудь с кулаками, разбить окно или просто треснуться лбом в дубовую дверь. Раздражение достигло своего пика — правый висок выламывало наружу, вся кожа горела, как от ожога; в груди поднималась такая тошнотворная злоба, что он едва не грыз подушку зубами. Потом стало еще хуже. Он ослаб, голова кружилась и болела так, что он только тихо стонал, обливаясь слезами…

В таком виде его и застали привезенные Кренцем городские врачи, которым предстояло дать заключение о состоянии пострадавшего. Состояние оказалось более чем удручающее — тяжелейшее сотрясение мозга, осложненное риском применения обычных препаратов в связи с военным ранением в голову, сильный ушиб левого бока, бедра и голени… «Общее состояние критическое» — таково было заключение врачей.

Гитлер остался доволен. Улучив минутку, он зашел к Лею и поздравил его с блестящей артистической импровизацией.

— Они вышли от вас в полной уверенности, что вы едва ли не при смерти, — улыбнулся он. — Отлично! Это то, что нужно сейчас.

Около пяти часов дня, когда Роберт наконец-то начал засыпать, его навестил начальник полиции города Франкфурта. Гитлер потому предпочел этот город даже Кельну, где полиция давно контролировалась гауляйтером, что здесь отношения с полицией были просто превосходны. К тому же близость Франкфурта к Рейхольдсгрюну давала возможность начать операцию «К» без осложняющего ее промедления (операция получила свое имя от слова «кабан» — шутка Геббельса). Комиссар пробыл у Лея всего несколько минут. Выйдя, он объявил, что сам займется расследованием.

— Я найду этих негодяев, господин советник! — обратился он к Гитлеру. — Я сам найду их и назову их имена…

Фюрер собрался было снова поздравить Роберта, но тут прибыла «ударная сила» — Йозеф Геббельс и Эрнст Ганфштенгль с десятком помощников. Пуци прилетел из Штутгарта, где проводил с родными рождественские каникулы. Он встретился с Геббельсом на аэродроме, и тот по пути к Кренцу посвятил его в некоторые обстоятельства. С мужем прибыла и Елена. Это был произвол, за который Эрнст получит выговор от фюрера, но что можно поделать с подобной женщиной!

— Занимайтесь своими делами, а я буду заниматься своим, — заявила она мужу. — Не знаю, что там с ним на самом деле, но лучше бы вам было уложить в постель кого-нибудь другого. Роберту эта роль противопоказана. Он напьется и все сорвет.

Присутствие в доме Маргариты Гесс поначалу сбило Елену с толку. Как могли родители и любящий братец отпустить от себя эту деточку, да еще — к малознакомым людям? И где, спрашивается, Рудольф? Почему его нет с фюрером? Почему вместо него сестра? Что за новости! Она приперла было к стенке Геббельса, но тот вдруг важно объявил, что вообще не желает с ней разговаривать, потому что знает, для чего она сюда явилась.

«Ладно, разберусь сама», — решила Елена и, не дожидаясь ничьих санкций, тотчас отправилась к Роберту. Увидав его, полуживого, со смертной тоскою в глазах, она придвинула к двери тяжелое кресло и, сев на постель, принялась ласкать его, как маленького обиженного мальчика.

— Бедный мой! Что они с тобой сделали? Монстры! Противные дураки! Что с тобой, мое сокровище? Ты упал с лестницы?

Вид сюсюкающей любовницы, физические и моральные муки из-за невозможности общения с Маргаритой, вся нелепость ситуации и бессилие ее изменить, закономерно вызвали у Лея последнюю защитную реакцию, на какую еще способны были его нервы, — он начал хохотать. Елене этот смех не понравился — слишком он походил на истерику. Роберт был единственным человеком, которого по-настоящему, глубоко и сильно, ждало и жаждало ее надорвавшееся сердце.

Их отношения тянулись уже двенадцать лет. Первый год бешеной страсти, ее мечты о замужестве, его неожиданная женитьба на чопорной недотроге ирландке, брак Елены в отместку, смерть их ребенка, их ссоры и примирения, его пьянство, ее опустошенность… — все сплелось в плотный увесистый клубок, в котором нельзя было отыскать теперь ни начала, ни конца былого. Но сердце еще жило, болело и маялось, и теперь, ясно видя, как ему не смешно, она молча глядела в сторону, пережидая его припадок.

— Ну что с тобой? — спросила она, когда он наконец стих.

— То же, что всегда, — буркнул Роберт. — Ты-то могла бы понять.

— Сначала объясни, что с тобой произошло на самом деле, — потребовала Елена.

— У Гессов на охоте заколол кабана весом в тонну… Больше ничего.

— Да, Йозеф что-то говорил о кабане… У тебя в самом деле сотрясение мозга? Если так, то не валяй дурака!

Лей повернулся на живот.

— А подите вы все к чертовой матери!

— У Гессов на охоте… — рассуждала Елена. — А что это за трофей ходит там в короткой юбочке?

Он едва сдержался, чтоб не отомстить ей за потерю последней надежды на облегчение. — Сестра Рудольфа. Подруга Ангелики. В дверь постучали. Потом еще раз, решительнее. Вошли Геббельс и Пуци. Ганфштенгль, не глядя на жену, уселся на постель и легонько потормошил уткнувшегося в подушки Роберта.

— Ну что ты расклеился? Да любой из нас с удовольствием согласился бы поспать вот так недельку-другую под всеобщее сочувствие. С завтрашнего дня этот дом начнут осаждать толпы твоих поклонниц и пылающих негодованием партийцев. Брось, старина! Жизнь хороша разнообразием.

— Давайте о деле, — предложил Геббельс. — Вебера и шофера уже доставили. Завтра приедут родственники. Похороны решено организовать здесь, так сказать, у места гибели. Утром прибудут твои заместители и штабисты из Кельна… Роберт, ты слышишь меня? Трудно разговаривать с твоим затылком. И что это, в самом деле, за страдания? — продолжал он, все больше раздражаясь. — Лежишь так, будто тебя в самом деле переехали! Нравится раскручивать вокруг себя свистопляску — получай! Мне вот в Берлине автомобильных катастроф не устраивают. И с кабанами я предпочитаю общаться на расстоянии.

— Оставь его! — поморщился Пуци.

— С большим удовольствием! — огрызнулся Геббельс. — Но на нас с тобой вся завтрашняя пресса! Лично я был на Рейне полгода назад. Мне нужны факты, имена… Не из пальца ж их высасывать!

— Роберт, нам в самом деле нужно задать тебе несколько вопросов, — снова наклонился к Лею Пуци, но, попытавшись заглянуть в лицо, выпрямился и махнул рукой. — Ладно, зайдем попозже.

— Что значит «попозже»?! Сколько он еще станет капризничать?

Эрнст тянул Геббельса к двери. Выходя, Йозеф поймал на себе презрительный взгляд Елены.

— Нет, я не понимаю! — воскликнул он, остановившись посреди коридора. — Он что, так вжился в роль, что не в состоянии из нее выйти?

— Настроение скверное! — сказал Пуци. — Бывает.

— Да черт подери! — заорал Йозеф. — Кто будет дело делать? У тебя уже есть версия? Очень хорошо! Так и доложим фюреру! — Он, подпрыгивая, помчался по коридору.

Пуци вздохнул. Ну кто еще с таким стоическим спокойствием способен наблюдать, как собственная жена, из двух любовников предпочитая одного, разрешает другому вволю побеситься? Но Роберта ему было искренне жаль. Он понимал, что Лей ничего не разыгрывает — притворство вообще ему чуждо. Конечно, сотрясение мозга не шутка, но, видимо, было и еще что-то, о чем Эрнст не знал и что заставляло страдать жесткого и циничного, но одновременно нервного и ранимого Роберта.

Тем не менее времени действительно почти не оставалось. До полуночи нужно было сдать в набор завтрашние материалы о покушении, после которых любой, даже мало сведущий в политике читатель должен был составить представление о конкретной силе, желавшей гибели одного из ярчайших вождей НСДАП. Что это за сила? Социалисты, жидомасоны, коминтерновцы, направляемые из Москвы? Фюрер дал понять, что это не суть важно, но версия, любая версия, должна быть хорошо обоснована, а значит, нужны реальные факты и» конкретные имена… Собственно говоря, версии ждали от самого Лея: кому как не ему было лучше знать самых решительных из своих противников!

Геббельс, конечно, уже успел нажаловаться Гитлеру: Лей, мол, капризничает, а дело стоит… Но фюрер пребывал в благодушном настроении и отнесся спокойно: «Не волнуйтесь, Йозеф. Не нужно его дергать. Я знаю Роберта — он еще никогда и никого не подводил».

Действительно, меньше чем через час в большую адвокатскую приемную Кренца на первом этаже, где сейчас работало десятка два секретарей и машинисток, спустилась Елена и молча вручила диктовавшему Геббельсу три исписанных от руки листа. Это была достаточно четко отработанная версия, в которой Лей возлагал всю ответственность за покушение на немецких и французских евреев.

Пока Геббельс читал, Елена стояла рядом, как будто чего-то ждала.

— Почему он не попросил машинистку? — буркнул Йозеф. — Нравится в мучениках ходить?

— Машинистки еще не научились работать бесшумно, а у него страшная головная боль, — спокойно отвечала она. — Это все, надеюсь?

— Нет, не все! — отрезал Геббельс. — В десять приедет начальник прусской полиции и местные следователи. — Он отвел ее в сторону. — Разговор должен состояться сегодня, потому что за ночь все дойдет до Майнца, а там свои версии, свои свидетели… Майнц — на редкость неудачный город. Наш доблестный охотник на бизонов до сих пор терпит там мэра-социалиста.

— Они не смогут поговорить с ним завтра?

— Боюсь, до завтра он может не дожить!

Теперь она отвела его к самому окну.

— Не лучше ли тебе оставить свои уколы? Не испытывай моего терпения.

— А ты-то что так распереживалась? — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Ты, кажется, получила свое. Куда он от тебя денется — больной и несчастный! Но ты… напрасно радуешься. Здесь есть… кое-кто еще.

Она так побледнела, что Йозеф сразу опомнился — информацию о Маргарите Гесс фюрер держал под запретом.

— Спроси у фрау Кренц, — продолжал он, сдергивая галстук в сторону, точно его что-то душило. — Она тебе скажет, с кем он уже успел переспать, невзирая на все свои ушибы и сотрясения.

Елена, молча отвернувшись, пошла прочь, а он подумал, что это еще не месть, это лишь пролог.

Однако через несколько минут Йозеф, так и не продолжив диктовать, ушел к себе, запер дверь, лег ничком и расплакался. Нервы не выдерживали. Эта проклятая, если б захотела, могла его и до самоубийства довести. А ведь у них бывали месяцы такой гармонии, такой романтической и тонкой страсти, что он забывал, что все еще ходит по грязной земле! Но все гибло, сыпалось в эту самую грязь, стоило только появиться Лею с его нервами и пьяными выходками! Год назад Хелен решила наконец уйти от Эрнста, а он — оставить Магду. Они собирались начать новую жизнь, полную чистоты и поэзии. Но тут кто-то сообщает ей, что у Роберта новая любовница, итальянка и притом шпионка, подсунутая ему зятем Муссолини Чьяно. Хелен тут же летит в Кельн полюбоваться на эту сучку. Возвращается через месяц, и все рушится, все летит к чертям.

Йозеф плакал от бессилия и боли в пояснице, понимая, что никто не должен видеть этих страданий, потому что они смешны и всегда будут смешны, в отличие от страданий пьяницы и неврастеника Лея, которые почему-то всегда и у всех вызывают сочувствие. Умывшись и выпив воды, он испытал такую мучительную, звериную потребность сейчас же увидеть Хелен, что, отбросив самолюбие, отправился туда, где она должна была сейчас находиться, — к Лею. Но там ее не оказалось. Роберт один сидел в постели с замотанной мокрыми полотенцами головой и что-то писал. Увидев Геббельса, он прищурился.

— Входи, Йозеф. Я уже заканчиваю. Ты извини, что я так вел себя. Очень голова болела.

— А сейчас не болит? — проворчал Геббельс и отобрал у него перо. — Ложись и диктуй. Ты меня тоже извини, пожалуйста. Настроение паршивое.

Последний абзац, продиктованный Леем Геббельсу, касался претензий к Франции по поводу вывода союзнических войск с Рейна. Согласно вырванному у французов покойным министром Штреземаном договору, вывод войск должен был полностью завершиться 30 июня прошлого года. Как обычно, вся склока сводилась к проискам французских евреев-банкиров, боявшихся быстрого восстановления мощи Германии. Они противились демилитаризации Рейнской области, оживлению торговли и прочего. «Мы накануне финансового краха. К весне безработица увеличится на 50–60 процентов. Если французские банки потребуют выплат по займам, наши банки рухнут в течение двух недель, — диктовал Лей. — Когда в знак протеста против затягивания процесса демилитаризации зоны я приказал членам НСДАП начать саботаж французских товаров и услуг на территории Рейнской области, местные почитатели сионских мудрецов назвали меня самым оголтелым из твердолобых фанатиков национал-социализма. Тогда начались угрозы….»

— Откуда цитата насчет самого оголтелого из твердолобых? — спросил Геббельс.

— Сейчас вспомню, — Лей потер виски. — Кажется, из «Фелькишер»… Ой, нет! Что я говорю…

— Все, достаточно, — усмехнулся Геббельс. — Тебе отдохнуть нужно.

В спальню вошла хозяйка дома фрау Кренц с подносом, и Геббельс поспешно поднялся. Когда он вышел, фрау Эмма, не обращая внимания на гримасы брата, вложила ему в руку вилку. Пока он нехотя жевал, она глядела на него, подперев подбородок ладонью, как бы что-то решая для себя.

— Роберт, послушай, — сказала она наконец. — Мне, наверное, следует тебя предупредить. Ленхен спрашивала, куда ты вчера возил девушек. Мне пришлось сказать.

Он посмотрел на нее вопросительно.

— Видишь ли… Генрих сегодня пытался поговорить с Полли. Насколько я понимаю, от нее требуется молчать — не говорить о вашей встрече. Я не знаю, как уж это вышло, только он проговорился, что Ганфштенгли здесь оба. Он говорит, Полина настолько вышла из себя, что он уехал, так ничего и не добившись. Хелен тоже, когда узнала от меня…

— Нет, я с ума сойду! — Лей со стоном повалился на подушки.

Эмма пожала плечами.

— А что будет, когда сюда приедут твои дамы из Кельна? Сколько их там у тебя? А мюнхенские? А берлинские? Уж если ты плодишь любовниц с такой скоростью, нужно хотя бы подумать о том, чтобы им всем не встречаться в одном месте. Это ведь просто бог знает что такое! Смешно даже.

— Да какого черта они сюда явятся! Что ты вздор говоришь!

— Возможно, я сужу по себе, но если бы мне сказали, что человек, который мне дорог, лежит при смерти…

— Кто лежит при смерти?!

— Завтра это будет во всех газетах. Роберт снова сел на постели.

— Эмма, тебе не кажется, что все это бред? Но я же не пьян!

— Успокойся, Роберт. Если ты начнешь нервничать, тебе станет совсем плохо. По-моему, у тебя снова жар.

Лей схватил сестру за руку.

— Эмма, послушай! Мне некого больше попросить… У меня здесь никого нет ближе тебя. Но что бы ни случилось, какой бы идиотизм здесь ни учинили, есть одно существо, которое нужно защитить, уберечь от всего этого! Собственно говоря, их даже двое здесь, две девочки, которые не должны страдать!

— Не слишком ли поздно, дорогой братец? Не слишком ли все запуталось?

— Нет, только не с ней. Она дитя, выросшее вдали от наших бурь. В ней нет хаоса. У нее душа не немки.

— Тогда… отпусти ее.

— Я не знаю, как.

— А хочешь отпустить?

— Не знаю.

Он лег, сдвинув повязку на глаза. Они некоторое время молчали. Фрау Кренц задумчиво чистила серебряным ножичком яблоко.

— Я тебя поняла, — сказала она наконец. — Я постараюсь держать девочек подальше от готовящихся… мероприятий. Что же касается Хелен и Полины, то тут тебе придется думать самому. До сих пор ты как-то выпутывался из подобных ситуаций.

— До сих пор меня не укладывали в постель и не объявляли покойником. Принеси мне какую-нибудь одежду, в конце концов!

— Хорошо. Но я должна поставить в известность господина Гиммлера.

— Что? — Лея буквально подбросило. Чтобы надеть штаны, я должен спрашивать разрешения у Хайни!

Фрау Кренц спокойно разрезала яблоко и протянула ему тарелку.

— Возьми. И успокойся. Возможно, я что-то не так поняла. Я же не знаю ваших порядков. Господин Гиммлер отвечает здесь за личную безопасность каждого из вас шестерых, включая девочек. Твоя комната охраняется усиленным постом СС, как и весь второй этаж, и если ты захочешь спуститься на первый, то…

— Спасибо. — Он вернул ей пустое блюдечко. — Эмма, пожалуйста, принеси мне какой-нибудь костюм, галстук и пару рубашек. Тому, кто задаст вопрос, объясни, что мне иногда хочется просто походить по комнате или писать за столом, а голым я это делать не привык.

— Хорошо. Я принесу. Как твоя голова?

— Лучше.

Голова в самом деле болела меньше, и когда сестра вышла, Роберт стал соображать, как ему сделать три совершенно необходимых дела: во-первых, погулять с Гретой по городу (хотя бы ночью, хотя бы под охраной Гиммлера); во-вторых, утихомирить Елену и Полетт, ненавидящих друг друга с неослабевающей страстью; в-третьих, собраться с духом и позвонить в Рейхольдсгрюн, чтобы объясниться с Фридрихом Гессом. Как вести себя со следователями и комиссаром полиции, как сыграть дающий показания полутруп, он даже не задумался, будучи уверенным в своих артистических способностях.

Разговор с Фридрихом Гессом вышел легким. Фридрих сразу спросил о его самочувствии и извинился за дочь. Роберт отвечал, что Маргарита вместе с Ангеликой находится под присмотром его родственников, и попросил фрау Гесс звонить напрямую фрау Кренц, которая в курсе всех дел девушек. Потом трубку взял Геринг, еще гостивший у Гессов, чтобы сделать несколько замечаний по поводу личности начальника полиции Пруссии, а за ним — Рудольф.

— Роберт, если ты почувствуешь, что я уже могу приехать, сообщи немедленно. — Они понимали друг друга. — Если же ты поймешь, что я нужен Адольфу, сообщи тотчас. Извини, но все остальное для меня на втором плане.

Лей обещал.

Было уже около десяти часов вечера. Пришли врачи. Он сказал, что ему лучше, но они этого не находили. Напротив, по их словам, начались осложнения — сердцебиение, лихорадка. Пока они с ним возились, Роберт почувствовал, что начинает засыпать, точно проваливается в одну и ту же яму, каждый раз все глубже и глубже, и, наконец, понял, что уже летит, необратимо, все быстрей, и сейчас треснется оземь. Ударившись, он вскрикнул от боли и открыл глаза.

У постели стояли трое незнакомых мужчин и фюрер. Лицо Гитлера выражало суровую решимость. Роберт стащил с головы пузырь со льдом, но находящийся поблизости врач сразу положил ему другой.

— Господа, не более пяти минут, прошу вас. Состояние крайне тяжелое — вы сами видите.

«Любопытно, что они такое видят», — подумал Роберт, окончательно просыпаясь. Ему очень хотелось зевнуть и потянуться, но вместо этого он принял такое же суровое выражение, как у фюрера.

— Я сейчас покажу вам несколько фотографий, — сказал комиссар. — Может быть, вы узнаете кого-то из нападавших. Если вам трудно говорить…

— Мне не трудно, — произнес Лей таким голосом, точно это были его последние слова.

Просмотрев восемь фотографий, он легко понял подсказку и выбрал два лица с явно написанной на них национальной принадлежностью и смоляными шевелюрами (остальные шестеро были блондинами).

— Мы так и подумали, — довольно громко шепнул комиссару один из следователей.

— А вы не запомнили, какого цвета был «фиат» — черный, или… — комиссар сделал паузу.

— Черный, — тут же «вспомнил» Лей.

— Вы успели сделать ответный выстрел?

— Я не ношу оружия.

— Люди, которые доставили вас в больницу, утверждают, что вы были без сознания, — напомнил второй следователь.

— Я потерял сознание уже после выстрелов.

— Перед выстрелами не слышали ли вы каких-либо криков в свой адрес?

(«У комиссара жена еврейка. Постарайся это учесть», — инструктировал его по телефону Геринг.)

— Господин комиссар. — Роберт сделал паузу, точно собираясь с силами. — То, что они кричали в мой адрес, мне повторять противно. Еще отвратительнее то, что такие подонки окончательно дискредитируют свой народ, давший и дающий миру немало достойных и талантливых людей. Мне очень жаль…

Он медленно закрыл глаза.

— Господа, прошу вас… — тут же вмешался врач.

— Да, да, мы закончили, — кивнул комиссар. Нагнувшись, он осторожно нащупал руку Лея и слегка ее пожал. — Поправляйтесь. Мой коллега начальник полиции Франкфурта лично занимается этим преступлением. Еще раз желаю вам скорейшего выздоровления.

Все вышли. Роберт краем глаза видел, как в дверях комиссар и Гитлер пожали друг другу руки. Потом фюрер вернулся. Сев у постели, он кивнул врачу, чтобы тот оставил их вдвоем.

— Одно меня беспокоит, — сказал он Лею, — те негодяи, которые застрелили Вебера, пока остаются безнаказанными.

— Воображаю, как они возмутятся, когда узнают, что у них украли преступление, — усмехнулся Роберт.

— Да, забавно. — Гитлер вздохнул. — Ну что ж, больше хвалить вас за импровизации я, пожалуй, не стану. Я ведь понимаю, Роберт, чего вам стоит это представление. Я вчера резко говорил с вами… Извините. Надеюсь, что уже совсем скоро нам всем воздастся за наши страдания. Отдыхайте. Больше вас никто не побеспокоит. Выходить вам пока не следует, но если очень захочется подышать свежим воздухом, то это, я думаю, можно устроить. Ночью, во всяком случае. Только предупредите Бормана.

— Бормана? — переспросил Лей.

— Он расторопный малый. Рудольф специально попросил его быть здесь, поскольку сам пока… в отпуске. Что-то не так? — прищурился он, заметив странный взгляд Лея.

Тот отвел глаза.

— Нет. Я только хотел спросить вас. Рудольф беспокоится — не нужно ли ему приехать?

Гитлер минуту размышлял, потом улыбнулся.

— Конечно, хорошо бы, чтоб он был здесь. Но это уже мой личный эгоизм. Спокойной ночи.

Фюрер кивнул и вышел.

— Ну уж нет! — сказал себе Роберт. — Если Гиммлеру еще по должности положено за нами приглядывать, то этого выскочку я в гробу видал!

Он немного походил по комнате, полюбовался на мутную от близких прожекторов черноту липовой аллеи, конечно, утыканной «черненькими». Он уже оставил мысль погулять сегодня с Гретой. Ночь была ветреная. Наступила послерождественская оттепель, мокрый ветер так и хлестал в окна. Выходить ему совсем не хотелось, но что делать с Полетт? Ей по телефону не скомандуешь. Он позвонил сестре, попросил принести одежду, заодно — и верхнюю, и предупредить Гиммлера, что он хочет выйти подышать.

Через десять минут с его вещами явилась Елена.

— Куда ты? — прозвучал резкий вопрос. Роберт начал одеваться.

— Куда ты? — повторила она.

— Я должен поговорить с Полиной.

— К ней!

— Не к ней, а — с ней, — поправил Роберт.

— Если ты… это сделаешь… если только ты сейчас туда поедешь, я… убью ее, — тихо проговорила Хелен.

Лей рассмеялся.

— Ты убьешь ее, Геббельс убьет меня, а Пуци — Геббельса! Вместо одного сомнительного покойника будет три очевидных.

Завязав галстук, он присел в кресло, пережидая головокруженье.

— Послушай, детка, не говоря уж о том, насколько смешны подобные страсти в нашем с тобой исполнении, поверь хотя бы, что я слишком плохо себя чувствую. За последние трое суток я спал не более получаса. Мне сейчас вообще ничего не хочется. Кстати, как и день назад. Я просто должен с ней поговорить, чтобы она по дурости не навредила ни себе, ни нам. Так что успокойся.

— Я уже все сказала, — отрезала Елена.

Лей махнул рукой.

Надев куртку, он позвонил вниз, чтобы подали машину. Вышел, не взглянув на Хелен, но порядком разозлившись. На какой-то миг он даже задержался на лестнице, борясь с желанием вернуться и надавать ей пощечин, чтоб пришла в себя.

Дура! Дрянь! Полгода назад очередной болван полез из-за нее в петлю, так она даже в этом умудрилась упрекнуть его, Роберта. Это он, мол, довел ее до истерии, до потребности мстить всем и вся.

Он все-таки спустился вниз и прошелся по аллее. Сил совсем не было; голова по-прежнему кружилась, сердце сдавило. Он сел в машину, велел шоферу ехать в сторону Гюнтерштрассе.

Ночной Франкфурт, конечно, не ночной Мюнхен или Берлин, но и он жил своею жизнью. На набережную выходило несколько десятков ресторанов и казино, а франкфуртские проститутки, пожалуй, дали бы фору мюнхенским хваткой и напором, хотя и здесь они были такие же жалкие, бледные от голода и полубольные.

У себя в Кельне Роберт эту публику гонял нещадно — они все сидели в трех домах на одной из привокзальных улиц и носа не смели оттуда высунуть. Добропорядочные кельнские дамы господина гауляйтера в этом всячески поощряли и превозносили как истинного рыцаря борьбы за чистоту нравов. Одним словом, в Кельне у него был порядок — не то что здесь.

Лея раздражало обилие слепящих огней, еще и отражавшихся в глади Майна, но едва он закрывал глаза, как снова начинал проваливаться. Он, наконец, приказал остановиться, решив выпить пару рюмок в каком-нибудь казино, а затем пройтись по набережной. До салона Монтре оставалось лишь пересечь площадь.

Казино с фасада выглядело заманчиво, но внутри — та же толчея, слепящий свет, пьяные визги… Лея сразу подхватила под руку какая-то бабенка. Он отстранил ее и собрался уйти, но передумал. В приличном месте он, пожалуй, напьется, а здесь — едва ли. Взяв бутылку румынской водки, он сел за столик и налил себе полный стакан. Бабенка (должно быть, все та же) уселась напротив. Он мельком глянул на нее и поморщился. Выпив, он бросил ей деньги, чтоб купила себе выпивку и отвязалась. Но через минуту она снова явилась перед ним с бутылкой и принялась одаривать его кокетливыми улыбочками, под действием которых Роберт налил себе еще стакан.

— Вот я и не пойму, — вдруг заявила девица.

— Чего, прелестное дитя?

— Ты кто?

— Почти покойник, — усмехнулся Лей.

— Все там будем, — резонно отвечала она.

— А ты, я смотрю, торопишься?

— А ты не торопишься? — заметила девица, наблюдая, как он наливает себе третий стакан.

Роберт отодвинул его и закурил.

— Ты кто-о? — поразилась она, увидав, какие у него сигареты. — Банкир?

— Я комиссар полиции и сейчас тебя арестую, — сказал Роберт, рассматривая большую картину над баром с изображением не то обезьян на ветках, не то чертей в аду. — Так что проваливай.

— Все легавые курят дрянь, и у них глаза поросячьи. А у тебя красивые глаза, — сказала она и взяла его стакан обеими руками.

«Пожалуй, достаточно», — сказал себе Роберт. Сердце отпустило, можно было идти дальше. Он резко поднялся, и вдруг его точно по голове шарахнуло. На секунду он даже потерял сознание и вынужден был снова присесть к столу, держась за край. Девица тоже вскочила и глядела на него испуганно.

— Эй, ты что? — спросила она. — Болен, что ли? Болен или не болен, но, видимо, пить ему и впрямь не следовало. Вместо привычной бодрости и ясной головы он ошутил такое тяжелое ко всему отвращение, что несколько минут просто сидел, закрыв глаза, еще надеясь, что это пройдет. Но сделалось хуже. Он почувствовал, что ни на что сейчас не годен — вид женских лиц вызывал у него тошноту. То, что маячило перед ним сквозь сигаретный дым, едва ли можно было назвать женским лицом — то была скорей личина его совести, исковерканная страстями, больная и размалеванная, глядящая на него со страхом и недоверием. Но это была единственная компания, которая ему сейчас подходила. Роберт осторожно поднялся, постоял, сделал несколько глубоких вдохов.

— Пошли, — сказал он девице. — Но выйдем через черный ход.

На следующий день все газеты писали о покушении на руководителя отделения НСДАП Рейнской области, депутата прусского рейхстага Роберта Лея.

«…Погибли двое из троих находившихся в машине человек, лейтенант СА Гейнц Вебер и шофер, ветеран войны, отец пятерых детей Отто Диц. Сам депутат с множественными травмами и сотрясением мозга находится в тяжелом состоянии, однако он все же сумел опознать стрелявших, имена которых в интересах следствия пока не разглашаются…»

Появилась и первая версия. Геббельс, как всегда, сумел так быстро организовать нужную прессу, что оппоненты в Берлине только руками развели. Всюду, где в полный голос, где полушепотом, звучало одно и то же — месть кельнских евреев подпитана деньгами их французских соплеменников.

Днем во Франкфурт прилетел разъяренный Юлиус Штрайхер. Свирепый антисемит принялся подталкивать следствие такими энергичными пинками, что уже вечером того же дня во временной штаб-квартире фюрера вновь появились следователи с фотографиями для опознания задержанных: нападавших оказалось уже четверо. С Леем им встретиться не удалось, поскольку, как им сказали, он с ночи не приходил в сознание.

Утром около спальни фюрера почти час прохаживался сосредоточенный Борман, дожидавшийся пробуждения вождя. Мартин всю эту ночь провел в отеле «Олимпик», первоклассной гостинице, куда Лей явился с непотребной девкой, и оба до сих пор еще не выходили из номера. Люди Гиммлера были в шоке — они потеряли Лея после того, как он вошел в казино. Когда они доложили об этом своему шефу, уравновешенный Гиммлер вышел из себя — он ничего так не боялся, как неудовольствия Гитлера. Но Борман сделал ему подарок, назвав точное местоположение шутника Лея — отнюдь не из добрых побуждений, конечно. Требовалось срочно наладить охрану гостиницы.

Однако Борман тоже пребывал в некотором смятении духа и не знал, как доложить фюреру о своем подопечном. Все было не по правилам, начиная с того, что Лей, отправляющийся подышать воздухом, и не подумал его предупредить, хотя это было приказано лично фюрером, продолжая этим странным заходом в казино и заканчивая ночью с проституткой. Мартину поведение Лея не казалось странным и вызывало легкую зависть, но как посмотрит на все это фюрер? Гитлер не любил, когда ему сообщали что-либо нелицеприятное о его любимцах, и часто, подобно античным монархам, весь свой гнев обрушивал на информатора. Нельзя было нарываться и на гнев самого Роберта Лея, которому тот же Хайни непременно донесет, кто первым прибежал с докладом к Гитлеру. Лей, как и Гесс, находился в особом фаворе — Борману нужно было с ним ладить. Оставить же информацию лишь в распоряжении Гиммлера Мартин тоже не мог — знать все было его, Мартина, прерогативой.

Гитлер вышел из спальни в хорошем настроении, приветливо кивнул.

— Что у вас, Мартин? Все в порядке, я надеюсь?

— Да, мой фюрер.

— Никаких ЧП в эту ночь?

— Никаких, мой фюрер.

— Но вы хотите мне что-то сказать?

— Я хотел просить позволения вернуться в отель «Олимпик», где господин гауляйтер Кельна провел ночь.

— Отель? Почему отель? Что он там делал?

— Господин гауляйтер был там с дамой. Гитлер возвел глаза к потолку.

— Невероятно! Лей неисправим. Так он еще не вернулся?

— Еще нет.

— Ладно. Я обещал вчера оставить его в покое. Пусть делает что хочет. Проследите только, чтобы все было тихо. Он натура увлекающаяся. Не раздражайте его. Но если что, ссылайтесь на меня. Повторяю, главное, чтоб все было тихо. А… это та дама, француженка из модного салона, ведь так?

— Нет. — Борман опустил глаза. — Это совсем незнакомая женщина.

— Кому не знакомая? — не понял Гитлер.

— Никому, как мне кажется.

— Где же он ее взял?

— В казино на набережной Майна.

— Что?!

— Похоже, она сама за ним увязалась. Так это выглядело со стороны.

— Ах вот как! Сама! И они до сих пор не выходили? — Он схватил телефонную трубку. — Немедленно Гиммлера ко мне!

— Вы что-нибудь соображаете оба?! — накинулся он на Генриха, стоявшего по струнке, а заодно и на Мартина. — Какая-то незнакомка привязывается на улице, идет с ним в отель… И вы не знаете, кто она такая! Но вы знаете, что у него сотрясение мозга! Вы знаете, что он может потерять сознание в любой момент! Вы знаете, наконец, что это покушение было уже третьим!

— Мой фюрер, в отеле наши посты, но дверь в номер заперта. Я не считал себя вправе…

— Я даю вам это право, Гиммлер! Слышите? Я! Немедленно отправляйтесь туда и убедитесь, что все в порядке! Немедленно!

Гиммлер, весь красный, вылетел из комнаты, как пробка из бутылки шампанского. Борман — за ним. Дальнейшее не составляло труда. Гиммлер и его люди научились проникать повсюду, точно бесплотные тени, без шума и следа. Заминка возникла лишь у двери номера, запертой изнутри. Заходить в номер вдвоем было не обязательно. Гиммлер, даже с некоторым облегчением, уступил Борману эту сомнительную честь.

В первой комнате, довольно обширной гостиной, никого не оказалось. Из нее вела дверь в маленькую гостиную, подобие дамского будуара, а оттуда — в спальню. В будуаре сидела курносая женщина лет двадцати пяти с мокрыми волосами, без косметики, в ярком дешевом платье с большим круглым вырезом, с полотенцем на плечах. Она с немым ужасом проводила глазами быстро прошедшего в спальню Бормана. Огромная кровать почти не смята — лишь с одного бока чуть приплюснутая подушка. Лей лежал ничком на диване у окна, одетый; рядом на ковре валялись ботинки, меховая куртка и галстук.

Мартин Борман не был достаточно тонким аналитиком, чтобы разгадывать подобные загадки; он, впрочем, никогда и не обольщался на свой счет. Поэтому, послушав пульс и дыхание, убедившись, что Лей только крепко спит, он попросил Гиммлера зайти, чтобы вместе принять решение.

Генрих Гиммлер аналитиком, безусловно, был, и притом блестящим. Он в считанные секунды восстановил картину минувшего вечера и в другое время посмеялся бы от души, представив недоумение опытной проститутки, которую привели в роскошный отель и швырнули пачку долларов только для того, чтоб она не мешала клиенту выспаться. Зачем ее вообще притащили сюда, Генрих тоже догадался. Лей сделал это для «обоснования ситуации». Отчасти — перед самим собой. Он, подобно Гессу, Рему, Штрассеру и Пуци, принадлежал к числу тех сильных эмоциональных натур, которые продолжают жить своею внутренней жизнью, несмотря на предписываемый им регламент. Страдая оттого, что вынужден подчиняться, Роберт пожелал уйти и хотя бы сутки провести вне игры, наедине с собою.

— Я полагаю, вы можете доложить фюреру, что все в порядке, — сказал Генрих Борману, который пожал плечами:

— Но я же не врач.

— Что вы предлагаете?

— Право действовать фюрер предоставил вам.

Гиммлер окинул Бормана непроницаемым взглядом.

— В таком случае я возвращаюсь.

Он вышел в гостиную. Борман последовал за ним.

Оба понимали, что оставить здесь Лея значило продлить собственную ответственность за последствия, что довольно рискованно при сложившихся обстоятельствах. Увезти же его отсюда значило вызвать бурю негодования, о которой предупредил фюрер, велевший не раздражать Роберта, поневоле остающегося главным действующим лицом разыгрываемого тактического представления.

Но Борман решил рискнуть и переиграть Гиммлера.

— Если вы возвращаетесь, то я остаюсь, — заявил он. — Я разбужу его и попрошу также возвратиться.

— Отлично, — кивнул Гиммлер. — А вы не опасаетесь, — «получить в ухо», едва не сказал он, — что такое вторжение в частную жизнь все-таки излишне?

— Я полагаю, наш товарищ по партии понимает, что частная жизнь каждого из нас подчинена воле фюрера, — отчеканил Борман. — Воле, которую он выразил достаточно ясно.

— Будем надеяться, кивнул Гиммлер и пошел прочь. «Борман так проникся волей фюрера, что явно недооценивает кое-чью еще», — усмехнулся он про себя и, возвратившись в «штаб-квартиру», устроил дела так, чтобы в ближайший час находиться в непосредственной близости к Гитлеру и не пропустить интересного зрелища в стиле «буря и натиск».

Борман возвратился через полчаса и доложил Гитлеру, что Лей вернулся и прошел к себе. Гитлер, выслушав, ничего не ответил. Все понимали, что ситуация будет иметь продолжение, но оно оказалось неожиданным. Не прошло и пяти минут, как адъютант вручил фюреру лист бумаги, исписанный резким, небрежным почерком. Это было прошение об отставке. Гитлер перечитал его несколько раз, то хмурясь, то поднимая брови и пожимая плечами, в полной растерянности.

— Он что, с ума сошел?! — наконец произнес фюрер. — В чем дело? Что вы там себе позволили, Борман? Я же предупреждал вас!

— Мой фюрер, я, видимо, превысил данные мне полномочия, — отвечал Мартин без всякого смятения на лице.

— Нет, не «видимо»! Ты что-нибудь понимаешь? — обратился Гитлер к Пуци, который тоже выглядел ошарашенным.

— Может быть, ты отдал неосторожный приказ, который Роберту показался оскорбительным? — предположил Ганфштенгль.

— Я не отдавал никаких приказов! — рявкнул Гитлер. — Ни у кого нет права вторгаться в частную жизнь! — Он бросил на Гиммлера огненный взгляд. — Я никому не давал такого права! Кто станет это отрицать?!

Гиммлер, вытянувшись, щелкнул каблуками. «Выскочке конец», — решил он.

Гитлер повернулся к Борману. Под его тяжелым, давящим взглядом Мартин низко склонил голову. Гитлер сел и по старой привычке куснул ноготь большого пальца.

— Черт знает что! — вздохнул он. — Эрнст, ступай погляди, в каком он там состоянии. Я позвоню Рудольфу.

Фюрер вышел в соседний кабинет. Пока он разговаривал с Рудольфом, Пуци вернулся.

— Ну что? — спросил Геббельс, сидевший тут же тихо, как мышь, и тоже неприятно пораженный — Лей неожиданно сделал то, чего долгие годы добивалась от него неугомонная Елена, твердившая возлюбленному, что в одной его докторской диссертации об искусственных материалах содержится больше новых идей, нежели во всей национал-социалистической идеологии.

— Спит сном невинности, — усмехнулся Пуци. — Его просто нужно на время оставить в покое — вот и все.

Видимо, аналогичный совет дал Гитлеру и Гесс. Фюрер вышел после разговора с ним как будто успокоенный. Взяв прошение Лея, написал на нем несколько строк и велел передать тому, когда он проснется.

— Гесс считает, что это нервный срыв, — сказал он присутствующим. — И я с ним согласен. Мы все на пределе сил. Мы должны поддерживать друг друга. Кто-то может оказаться более уязвимым — все должны это понимать и окружить товарища максимальной заботой и добрым вниманием. Жаль, что не у всех хватает простого такта, не говоря уж о сердечности.

Эти проникновенные слова вождя, произнесенные тихим и печальным голосом, просились в блокнот Мартина, но тот стоял, все так же глядя в пол. На его лице, впрочем, не было ни смущения, ни раскаянья, ни уныния, ни страха — ничего. Борман просто ждал.

Через час Мартин Борман был отослан Гитлером из Франкфурта — он возвращался в Рейхольдсгрюн. И едва ли кто-нибудь догадался о том крепком рукопожатии, которым наградил его на прощание Адольф. Этого жеста было достаточно, чтобы Мартин сказал себе: «А все-таки я переиграл Хайни».

«Если люди, подобные вам, начнут уходить из движения, то наша борьба потеряет всякий смысл. У меня также не раз возникало желание швырнуть кому-нибудь в лицо прошение о собственной отставке. Но кому? Идее? Провиденью? Собственной совести? Что ж, обратитесь к ним, я же своего согласия не даю. Адольф Гитлер».

Таков был текст резолюции, наложенной фюрером на заявление Лея. Заботливые товарищи, приняв близко к сердцу слова Гитлера, тут же попытались окружить «уязвленного» Роберта «добрым вниманием». Когда Лей наконец выспался к полудню следующего дня, Пуци, Геббельс и Юлиус Штрайхер явились к нему с рассказом о каре, постигшей Бормана за отсутствие такта.

Лей, молчаливый и мрачный, почти не поддерживал разговора, пока Штрайхер не сказал, что ему все же придется стряхнуть меланхолию, поскольку только что прибыл приятный сюрприз.

Приятным сюрпризом оказался старший сын Роберта, которого мать прислала со своим родственником во Франкфурт. Десятилетний мальчик, напуганный газетной шумихой о тяжелом состоянии отца, которую от него не сумели скрыть, никому не желал верить и постоянно плакал от страха, доводя этим до отчаянья мать. Фрау Лей несколько раз звонила мужу, но поговорить с ним ей все не удавалось, поэтому, опасаясь за психическое состояние ребенка, она решилась на этот шаг.

Увидев улыбающегося отца, мальчик снова расплакался, но это были уже другие слезы. Таким образом, остаток дня Лей провел с сыном; они гуляли, разговаривали — это было то, что нужно. Но оставить ребенка во Франкфурте Роберт не счел возможным. Он понимал, что его сын уже получил урок лжи, так сказать — на официальном уровне, и прибавить к нему еще и свежие впечатления от расползающейся по городу истерии не захотел. Сегодня состоялись похороны погибших, и город гудел слухами.

Поздно вечером, посадив сына на поезд в сопровождении того же родственника жены и охраны СС, любезно предложенной Гиммлером, он долго потом бродил по мокрому перрону, всматриваясь в огоньки уходящих и прибывающих поездов. Трудно сказать, о чем он думал. Может быть, о том, что ему следовало сесть на тот же поезд, что увозил его сына, и вернуться вместе с ним в прежнюю жизнь, от которой он так решительно отказался. А может быть, он вспомнил сейчас глупую язвительность, которую позволил себе в недавнем разговоре с Гессом, подталкивая его к уже невозможному ни для кого из них. Кажется, он крикнул тогда Рудольфу что-то вроде: катись в свою науку или держи свою совесть в кулаке…

Прогуливаясь по перрону, Роберт так промок, что решил прежде вернуться к Кренцу и переодеться, а затем добраться наконец до Полетт, поскольку эта проблема все еще висела на нем. Зайдя к адвокату, он уточнил у него, не переменилось ли что за прошедшее время.

Полетт отказалась разговаривать с Кренцем, и тот попросил заняться ею Геббельса, в надежде, что знакомый скорее поладит с нею.

Геббельс был более чем знаком с Полетт — Лей знал об этом. «Может, поладит, — подумал он. — Заодно и Елену поставит на место».

И Лей, еще не вполне стряхнувший с себя меланхолию, никуда больше не поехал, а улегся в теплую постель, попросив принести себе кофе, сигареты и «Собор Парижской богоматери» Гюго — замечательную книгу с красивыми, породистыми страстями, так не похожими на донимавшую его суету сует. Роман нашли только на французском, но он свободно читал на этом языке и порою с наслаждением мысленно проговаривал изящные фразы, вслушиваясь в их мелодический ритм. Нервы постепенно успокаивались, и это было кстати, потому что страстишки, как известно, бушуют не только в романах, но нелепо позволять мелкой ряби житейских неурядиц собираться в цунами…

Йозеф Геббельс выполнил просьбу Кренца и поговорил с Полетт Монтре. Полина все это время находилась в нервном возбуждении, однако не вредить Роберту она, естественно, обещала. Возвратившись после разговора с нею, Йозеф, точно стрекоза булавкой, был проткнут презрением Елены. Убивать Полетт она, понятно, передумала, однако что-то в ее бешеном сердце уже сдвинулось и необратимо катилось вперед.

— Ты был у этой французской суки, — спросила она у Геббельса, — у этой шпионки? А тебе известно, что эта жидовка участвовала в заговоре и покушении на Роберта?

Йозеф чуть не рассмеялся. Вот это выдала!

— Что, не нравится товар? — поинтересовалась она. — Я могу продать его Штрайхеру.

— Какая же она жидовка? — попытался урезонить ее Геббельс. — Что ты говоришь? Зачем тебе это?

— Затем! — отрезала она.

Он понимал, что сам виноват; ведь он сам возбудил в ней ревность, бросив в запале слова, в которые она поверила. А вот его она так не ревновала! Из-за него она никогда не бесилась так, чтобы забыть о здравом смысле.

— Послушай, — начал опять Йозеф. — Объясни хотя бы, чего ты добиваешься. Ты сделаешь ей гадость, даже сотрешь в порошок… Но что тебе это даст?

— Я хочу, чтобы гадина получила по заслугам! Геббельс схватился за голову.

— Ну хорошо! Ее повесят, распнут! Но ты на что рассчитываешь? Что он тебя поблагодарит за помощь следствию? Да он сам тебя в порошок сотрет за такие штучки!

Хелен странно улыбнулась. Это, должно быть, значило — пусть сотрет. Лишь бы не отворачивался равнодушно и не глядел мимо, как все последние годы… Лишь бы вспомнил свою Ленхен, ее губы, ее волосы, белую нежную кожу, всегда пахнущую жасмином…

— Он не вернется к тебе, — упрямо и зло произнес Геббельс.

«А если вернется? — отвечала ее улыбка. — Лишь бы никто не мешал».

Эта улыбка погружала его в ад. Он чувствовал, как сердце корчится от боли. У него оставался последний аргумент, тот единственный, который убил бы в ней надежду. Он ведь понимал, отчего она вдруг воспрянула — Роберт последнее время почти не пил. Правда, это стоило ему срыва, но ей-то что до того! Он не пил, а она давно втемяшила себе в голову, что трезвого она его непременно заполучит — просто потому, что она — это она, самая умная, изысканная и блистательная. Бедняжка не знала, почему он не пьет все эти дни, почему, напрягая волю, удерживает себя на самом краю.

Поразительно, но всезнающая Хелен до сих пор не ведала того, о чем знали все в этом доме. Она даже не догадывалась о роли юной Маргариты Гесс.

— Или ты все сделаешь сам, или я обращусь к Штрайхеру, — сказала она уже совсем спокойно, стоя к нему спиной и поправляя волосы у зеркала. — Мне известны факты. Я готова давать показания и свидетельствовать под присягой. Итак?

Она резко повернулась, обдав его прелестью светящегося страстью лица — яркой, мощной волной.

— Я п-подумаю, — пробормотал Геббельс.

— Недолго. До завтрашнего утра.

А дождь между тем кончился, и ночь была звездной. Когда в спальне девушек, в правом тихом крыле дома, раздался звонок, обе вздрогнули и переглянулись Они сразу почувствовали, что это тот самый звонок Грета прикусила губу и не двигалась; Гели взяла трубку. Послушав, молча протянула ее Маргарите.

Произнеся в ответ «нет», «да», «да», Грета вдруг вскочила и начала стремительно одеваться. Она так спешила, что без конца роняла что-то, и Гели, счастливая, подавала ей то шарфик, то перчатки, то заколку для волос, которые рассыпались у нее из-под серой меховой шляпки. Едва Грета убежала, Гели кинулась к окнам, но в этой части парка почти не было прожекторов, и она ничего не увидела.

Роберт ждал Маргариту у самого крыльца и тотчас протянул ей руку, чтобы она не упала, стремительно выскочив в полную темноту. Она только на мгновенье оперлась на его руку и тут же отдернула свою. Он хотел извиниться, начать объяснять ей что-то, но не стал. Все могло измениться за эти дни, хотя… Нет, не похоже.

— Что вы делали сегодня? — спросил он, чтобы как-то нарушить молчание.

— Ничего. Так… читала. А вы?

— Я сегодня был с сыном. Его привозили ненадолго.

— Я вас видела с ним в парке. У вас очень красивый мальчик.

— Да, к счастью, совсем на меня не похож.

— Станет похож, когда вырастет.

— Не дай бог!

— Не обязательно внешне, но чем-нибудь — непременно.

— Думаю, я уже отдал ему все, что у меня было хорошего, — музыкальный слух и упрямство. Пойдемте куда-нибудь. Хотите в театр?

— Ночью?

— Во Франкфурте всегда было два ночных театра, именно театра, а не варьете. Это довольно любопытно, если, конечно, они еще живы.

— Вы любите театр?

— Иногда, под настроение.

— Тогда идемте, — кивнула Маргарита. — Только я не одета.

— Там это не важно. Это не Гранд-Опера. Там все смотрят на сцену.

Когда они уже садились в машину, выехавшую на боковую аллею, Роберт случайно взглянул на три светящихся в правом крыле окна и прищурился: в одном из них уныло маячила тоненькая женская фигурка.

— А может быть… — начал он.

— Конечно! — воскликнула Маргарита.

— Тогда посидите в машине. Я за ней схожу.

Видимо, не стоило этого делать… Роберт подумал об этом, уже поднимаясь по лестнице. Грета могла обидеться… Продолжительная трезвость явно не шла ему на пользу.

Через несколько минут он возвратился к машине, ведя под руку смущенную Ангелику. Она бесшумно скользнула на заднее сиденье и забилась в уголок.

Лей хорошо знал город и, сделав с десяток крутых зигзагов по франкфуртским улицам, вырулил на площадь муниципалитета, где их нагнала охрана СС, а затем, свернув к набережной, метров пятьсот гнал машину прямо через городской парк, порой маневрируя между стволов, и наконец резко затормозил у длинного одноэтажного здания, выходящего фасадом на пруд.

— Год назад вот в этом сарае работал Йеснер. В феврале ему пришлось уйти из Берлинской драмы, — пояснил он. — Впрочем, это долгая история. Я сейчас узнаю, что там, и вернусь.

— Кто такой Йеснер? — тихонько спросила Ангелика.

— Леопольд Йеснер? Режиссер, наша гордость! Меня родители в детстве всегда водили на его спектакли. Я помню… «Ричард III». Представляешь, сначала чернота — неизвестность; потом красное — уже пролитая кровь, и, наконец, белый занавес, как очищение. Это нужно было видеть! А в «Гамлете» у него Клавдий походил на канцлера, а Гамлет — ты не поверишь — современный парень! Почему он ушел из Берлинской драмы?

Ангелику больше интересовало, кто такой Гамлет, но она постеснялась спросить и вместо этого почти шепнула:

— Ты на меня не сердишься?

— Сержусь. Как можно жить дома, в Германии, и не знать Леопольда Йеснера?

Гели хотела сказать: «Хорошо тебе! А меня мать если куда и водила в детстве, так только в кирху на соседней улице!» Но промолчала.

— А тебе какие нравятся спектакли? — спросила она. — Где все, как в жизни, или где все такое… ненастоящее?

— Знаешь, экспрессионизм я с трудом воспринимаю. Сейчас в моде сюрреализм, а это еще труднее понять. Эстетика должна быть логична.

— Это почему же? Потому что в подсознании у нас неэстетичный хаос, которому на сцене делать нечего? — спросил возвратившийся Лей, захлопывая дверцу.

— А вы не согласны?

— У нас в умах сюр — куда же от него денешься?

— Но можно писать как Брукнер. Или как Брехт!

— Брехт… — Лей поморщился. — «Трехгрошовая опера», конечно, изящный и эстетичный реализм, но… По-моему, у подсознанья больше прав в искусстве, чем вам кажется. А реализм — всегда политика. И всегда плагиат.

— Брехт не плагиатор! — возмутилась Маргарита. — Это у Джона Гея не характеры, а тени!

«Как будто не по-немецки говорят, — огорчалась, идя за ними, Ангелика. — Ничего не понимаю».

Войдя в здание, вокруг которого царила тишина, они неожиданно обнаружили, что там полно народу. В фойе без кресел и стульев сотни три молодых людей, собравшись группками или блуждая поодиночке, курили, переговаривались; кое-где — жарко спорили.

Все они были в основном очень молоды, ровесники девушек скромно одетые, с приятными лицами, на которых не было ни скуки, ни оголтелости.

— Что здесь сегодня? — спросил Лей у одного из ребят в длинном, до колен, шарфе, трижды обмотанном вокруг шеи.

— Университетский театр, — вежливо ответил тот.

— А пьеса?

— «Человек-масса» Эрнста Толлера.

— Останемся? — спросил Роберт девушек.

— Конечно! — воскликнули обе.

— А почему вокруг так тихо? Это что, запрещенный спектакль? — поинтересовалась Маргарита.

Лей пожал плечами.

— Пьеса не запрещенная, но если пронюхают нацисты, будет скандал, — отвечал за него парень в шарфе. — Никому неохота связываться с этими тупоголовыми.

— Уже были эксцессы? — спросил Лей.

— Эксцессы — это мягко сказано. Мордобой.

— То есть появлялись парни в форме и начинали избивать актеров и зрителей?

— Нет, не так, — усмехнулся парень. — Вы, наверное, наших нацистов в деле не видели. У них другая тактика. Они хитрее. Достаточно появиться одному-двум в зале, и будет драка.

— Как же могут один или двое драться со всеми? — удивилась Маргарита.

— Вот как раз они-то драться и не будут. Они других стравят.

— Тупоголовые стравят умных? — уточнил Лей.

— В том-то и парадокс! — щелкнул пальцами парень. — Я сам этого понять не могу. Они же все кретины, знают одно — бей жидов и красных! И сами никогда в спор не вступают — у них на это мозгов нет.

— Так что же они делают?

— Бросают реплики. Вроде искр. Причем набор один и тот же, но кем-то умно составленный.

В зале ведь всегда есть не согласные друг с другом, так сказать, на социальном уровне.

— Например, студент и рабочий? — снова уточнил Лей.

— Ну да. Или два студента — один голодный, другой — из богатеньких.

— Как же можно, поняв теорию провокации, поддаваться ей на практике?

— Второй парадокс, — согласился парень. — А знаете, — он вдруг кивнул в сторону выхода, — вон те четверо в костюмчиках с иголочки — очень подозрительные.

Он указал глазами на охранников из СС, догнавших Лея и девушек.

— Как вы распознаёте нацистов? Не по костюмчикам же? — уже не скрывая улыбки, спросил Лей.

— Сам не знаю, — тоже улыбнулся парень. — Я их чувствую.

— Да зачем им нужно, чтобы в этом зале все передрались? — не выдержала Маргарита.

— Тренируются, наверное, — ответил парень, пропуская их с Ангеликой вперед; зрители начали заходить в зал.

Едва началась пьеса, Лею сделалось скучно и досадно. Гели и Грета, напротив, кажется, целиком обратились в зрение и слух.

«Это ж нужно было попасть на такое!» — думал Роберт, наблюдая, как героиня внушает герою, что он имеет право жертвовать только собою, и как герой возражает ей, что жертвы оправданны, если затем наступят покой и мир для всех.

Героиня, ожидая казни, отказывается бежать из тюрьмы, поскольку для этого ей нужно переступить через жертву — жизнь глупого сторожа. Она гибнет, оставляя толпу без своего руководства.

«Полный идиотизм», — едва не сказал вслух Роберт, когда зрители стоя аплодировали.

Впрочем, одного он не стал бы отрицать — актеры играли превосходно.

«Кажется, в молодости я тоже умел радоваться форме, забывая про суть, — размышлял он, рассматривая восторженный зал. — Или… я этому так и не научился?» Он улыбнулся обернувшейся к нему Маргарите, у которой пылали щеки. Ангелика же была не просто взволнована: все время, пока шло действие, она видела на сцене… себя. Это было странное ощущение — она как будто раздвоилась: одна ее половина страдала и мучилась; другая, бессильная, переживала за нее. Эта другая стремилась помочь первой, но не знала как. Если б сумела, то случилось бы чудо и все остались живы. Гели пока не представляла себе, как расскажет об этом Эльзе — напишет ли в письме или признается при встрече с обожаемой подругой, — но она непременно расскажет, ведь она почувствовала себя актрисой… она сегодня это поняла…

— Ваши прогнозы не оправдались, — сказал Роберт парню в шарфе, который тот почему-то снял как раз перед выходом на улицу.

— Да, — смутился парень. Он уже несколько раз осторожно, но с откровенным восхищением посматривал на Ангелику и теперь очутился рядом и шел за нею, кажется, уже забыв и о спектакле, и обо всем остальном.

У Роберта опять побаливало сердце. Чуткая Грета, что-то заметив, присела на скамеечку, окруженную низенькими подстриженными кустами, и он тоже с облегчением сел рядом с ней, с удовольствием вдохнул прохладный воздух. Ангелика, сделав вид, что рассматривает здание, отошла в сторону, и парень тотчас обозначился рядом. По-видимому, она что-то спросила, он отвечал… Через минуту они уже разговорились. Чувствовалось, что он сильно робеет от ее красоты, роскошной шубки и изящной нездешности, которой от нес веяло. Одно было ясно как день — бедняга совершенно ею околдован. На вид ему было лет двадцать пять, продолговатое породистое лицо, нос с горбинкой, целая грива темно-русых волос…

Минут через десять Лей позвал Ангелику, чтобы ехать назад. Она подошла к машине; парень следовал за нею, однако, не доходя, остановился.

— Садитесь, мы вас подвезем, — предложил Роберт.

Парень сел на заднее сиденье, рядом с Ангеликой.

— Извините, я не представился, — сказал он, все сильнее смущаясь. — Меня зовут Вальтер. Вальтер Гейм. Я художник.

— В каком жанре? — поинтересовался Лей.

— Вообще-то — в разных. И рекламой занимаюсь немного.

— В каком стиле? Сюр, рац, экс, нео?

— Нет, я реалист.

— По дороге сюда у нас зашел спор об иррациональном в искусстве, — сказал Лей, выруливая на освещенную дорожку. — Правда, мы говорили о театре.

Он покосился на Маргариту.

— Мне кажется, все увиденное следует непременно осмыслить, — начала она. — И реализм — лучший из методов…

— …постижения гармонии, — заметил Лей. — А если мир — хаос? Если он комплекс парадоксов и алогизмов?

— Если мы примем это за данность, что, по-моему, не так, — и тогда не лучше ли работать простыми и понятными инструментами?

— Работать — с чем? С разумом — может быть! Но есть еще инстинкты, темная сторона сознания, от которой чистюли реалисты предпочитают отворачиваться. Или делаются циниками, как Дикс или Грос. У них те же инстинкты, но выписанные простыми инструментами с отвратительным реализмом. Иррациональные течения предлагают более адекватную форму.

— Вы не учитываете одну вещь, — сказал художник. — Мы живем в перманентной революции, а иррационализм — что-то вроде камуфляжа, но непонятно, по какую сторону баррикад…

— Вот-вот, так прямо и говорите, — кивнул Лей, — что хотите сделать художественный метод не орудием познания, а оружием борьбы. Кстати, где вы живете?

— На Кайзерплац. Да, нет, я, например, совсем не борец. Просто не люблю сам себя морочить и никому не позволяю.

— Вот и я о том же говорила, — с готовностью повернулась к Роберту Маргарита. — Иррационализм — это гипноз. А я не желаю…

— Значит, вы никогда не будете счастливой, — еле слышно произнес он.

Но она услышала, и сердце замерло на мгновенье. Вальтер тоже не нашелся, что добавить. Или не захотел. Гели посмотрела на него два раза. Он понял ее взгляд и спросил, уже обращаясь к ней одной:

— Вам понравилась пьеса?

— Да, — кивнула она. Он так смотрел на нее, что она смутилась.

— А вам, Роберт? — спросила она Лея.

— Пьеса глупая. Но спектакль хороший.

— Слишком реалистична? — усмехнулся Вальтер.

— Неэтична, — отвечал Лей. — Есть вещи, которые каждый решает наедине с собой и обычно в последнее мгновенье. Кричать об этом со сцены — не искусство.

«Мерседес» стремительно пересек Кайзерплац, свернул в переулок, остановился возле темных домов. Художник поблагодарил и вышел. Лей тут же развернул машину. Они с Маргаритой заметили, как Ангелика дважды обернулась.

На следующее утро у Йозефа Геббельса были готовы четыре статьи по поводу «французской заразы», «осиного гнезда», «шпионского логова» и всего прочего о модном салоне Шарля и Полетт Монтре. Однако решимость Йозефа к рассвету настолько ослабела, что он уже готов был бросить всю писанину в камин.

«Мало мне каждодневного абсурда, которым приходится заниматься, так еще и эти бабьи штучки», — негодовал он, расхаживая по спальне и ежась от озноба после бессонной ночи. Он отправился завтракать с твердым намереньем поставить Хелен с ее глупостями на место.

Завтракали у фюрера всемером; из дам присутствовала Елена. Она сидела слева от фюрера, за хозяйку, и была сегодня так хороша, так чудовищно обольстительна, так ласково глядела… Все это заметили и любовались ею — кто украдкой, как Гиммлер, кто в открытую, как Штрайхер; даже Лей на нее поглядывал с интересом.

У него состоялось короткое объяснение с фюрером. Роберт пожаловался на боли в сердце и сказал, что хотел бы взять отпуск сразу после церемонии открытия Коричневого Дома в конце месяца.

— Вы, как и Гесс, присаживаетесь отдохнуть, когда чувствуете, что умираете, — проворчал Гитлер.

О недавнем срыве, естественно, не было сказано ни слова.

После завтрака Лей отправился покурить в кабинет Кренца, туда к нему и явилась Елена.

— Мне известно, где ты был ночью, — заявила она. — Адольф не знает, а я знаю. И я хочу тебя предупредить. Поаккуратней с Ангеликой. Гитлер ревнив.

Он ничего не ответил. Елена присела к нему на ручку кресла и обняла одной рукой.

— Ты на меня сердишься?

— За что? — спросил Роберт.

— Тогда зачем тебе эти девчонки? Что ты их всюду таскаешь за собой? И глупо, и рискованно.

Он снова не ответил. Она вынула у него изо рта сигарету и, нагнувшись, впилась в губы. Поцелуй был долгим. Пока он длился, вошел Геббельс и замер в дверях.

Это она… Она сама попросила его зайти минут через пять к Кренцу… Вот для чего!

Лей, краем глаза заметивший унылую спину выходящего Йозефа, разозлился не на шутку. Отстранив Елену, он отошел к окну и снова закурил. Что бы ни творили женщины, Роберту никогда еще не доводилось делать выговор в подобной ситуации.

— Для чего ты издеваешься над ним? — спросил он как мог спокойнее. — Дай человеку работать.

— Над кем? — наивничала Елена. — Значит, я была права, ты на меня злишься! За эту французскую липучку? Но я же ее не трогаю.

Лей молча курил.

— Или здесь другое? — прищурилась она. — Моя вина в том, что мне не двадцать? Но твоим театралкам тоже не двадцать, а по двадцать три! Итальяночке было восемнадцать, это я еще могу понять.

Роберт затушил сигарету. Он почувствовал тошноту и тупую, толчками, боль в левой стороне груди. Хелен подошла сзади и, обняв, прижалась к его плечу. Она знала свою силу. Опыт напоминал ей, что она всегда добивалась своего, даже этот мучитель в конце концов сдавался. Нужно только, чтоб он вспомнил…

— Пойдем… Ты ляжешь, а я почитаю тебе любовные записочки от поклонниц. Их с утра уже целый поднос, да еще в букетах столько же. Ты популярен, как миланский тенор.

Цветы и письма начали поступать еще со вчерашнего вечера. Огромные букеты роз заполонили гостиную на первом этаже дома. Не зная, как отнесется к этому не терпевший сентиментальностей Роберт, Кренц распорядился передавать ему лишь конверты. В основном это были послания кельнских дам из высшего света «доктору Лею» с пожеланиями скорейшего выздоровления. Эти же поклонницы подвигли мужей сделать в связи с покушением крупные пожертвования в партийную кассу, что было, как всегда, очень кстати.

За завтраком фюрер сказал Роберту, что тому следует принять кое-кого лично, например, фрау Кирдорф и баронессу фон Шредер, «случайно» оказавшуюся во Франкфурте, за чем непременно последуют новые взносы.

Лею становилось совсем не до шуток. Боль в груди усилилась, толчки сделались острее, а Елена продолжала играть роль заботливой супруги. Дождавшись ухода врачей, она снова предложила ему почитать письма, пахнувшие розовым маслом и «Шанелью», но Лей отказался.

— Хочешь побыть один? — спросила она. «Я и так один», — едва не ответил Роберт, но ему уже не хотелось, чтобы она уходила. У нее были ласковые умелые руки. Именно ее руки, а не прекрасное лицо, глаза, губы или грудь он любил в ней больше всего.

Роберт спокойно проспал до сумерек, а проснувшись, некоторое время лежал и размышлял, куда бы им отправиться с Гретой сегодня. Поскольку приходилось вести ночной образ жизни, выбор был ограничен — пара театров, варьете, какой-нибудь клуб с сомнительной репутацией… Этой девушке с ее воспитанием и аналитическим складом ума едва ли придутся по вкусу глупые претензии и пафос ночной культурной жизни Франкфурта. Вот в Кельне он мог бы предложить ей что-нибудь достойное, например, молодую балетную труппу, работающую в классическом стиле Анны Павловой и Нижинского, вечера органной музыки в знаменитом Кельнском соборе — или, наконец, он мог бы для нее просто поиграть. Поиграть, кстати, можно было и здесь: у Кренцев превосходный беккеровский рояль, — но не сегодня. Как-никак он «в тяжелом состоянии» — во всяком случае, для секретарей и охраны.

Ничего не придумав, Роберт позвонил ей и услышал решительное: «Можно мне к вам?» — «Конечно», — отвечал он без энтузиазма. Его спальня больше походила на больничную палату, а выйти куда-либо он не мог, поскольку в эти часы дом был полон непосвященных коллег и посетителей.

Ему и без того было стыдно перед нею за свою роль, а тут еще это свидание среди медицинских причиндалов. «А может, и к лучшему, — мелькнуло опять. — Скорей разочаруется».

И Роберт не сделал ничего, что могло бы скрасить впечатление девушки; он только встал с постели и оделся, даже бриться не стал. Она видела его раздраженным функционером, героем-охотником, пианистом-неврастеником, суровым летчиком, наконец, адептом сюрреализма — пусть полюбуется на клоуна, вынужденного кривляться во имя внутрипартийных интересов. Хотя побриться нужно было все-таки…

Она вошла, не глядя по сторонам; у нее были те самые «слепые» глаза, которые появляются у женщины в пору первой влюбленности. Со временем она прозревает; во взгляде проступает собственное «я», и тогда женщине уже можно лгать — она защищена…

Грета подошла совсем близко и, подняв руку, коснулась его небритой щеки. Он поцеловал ее в ладонь. Их первые прикосновения друг к другу. Тот же «слепой» взгляд. Он продолжал целовать ее пальчики — один за другим и в обратном порядке — и с удивлением чувствовал, что перестает видеть себя со стороны. Именно так действовал на него хороший французский коньяк — к примеру, перед выходом на трибуну, где его могла неожиданно постигнуть кара небесная в виде заикания, частого после ранения. Или когда он садился за рояль и нужно было забыть все, чтобы вспомнить музыку.

Но забыться с Гретой он себе позволить не мог. Пришлось применить клоунский прием и сымитировать головокруженье. Он прижал руку ко лбу и постоял так, слегка покачиваясь. Потом подвел Грету к креслу и усадил, а сам сел напротив.

— Я только хотела вас видеть, — сказала она. — Я сейчас уйду. Вы из-за меня встали… Я только хотела сказать… Вы правы. Я всю жизнь слишком много думала. Но когда я увидела вас, это было как гипноз. И я хочу, чтобы так было всегда, я хочу быть счастливой.

Она встала и пошла к двери. Почему он не остановил ее? Как мог он не удержать женщину, только что признавшуюся ему в любви?

«Кто я? — прямо спросил себя Роберт. — Порядочный человек? Трус и ничтожество? Или я не люблю?»

Он долго сидел в кресле, тупо рассматривал замысловатый узор персидского ковра, точно не смея, боясь двинуться. Он понимал, что должен переступить через что-то, чтобы продолжить жить, как жил прежде. Но у него не было ни сил, ни воли — только вялость и звон в ушах. Он не заметил, как зашел и вышел врач; как заглянул Пуци и собрался окликнуть его, но передумал. Самому Роберту казалось, что это длилось недолго; на самом деле прошло около двух с половиной часов. Снова вошел Пуци и потрогал его за плечо.

— Роберт, очнись! Что с тобой?

Лей медленно выпрямился… Пуци тряс его. Вокруг плыл туман. Роберт обеими руками сдавил себе голову.

— Не могу больше… Скажи им, объясни… Если это продлится, я сойду с ума.

— Прости, старина, но сказать пришлось бы Адольфу, а у меня с ним отношения, сам видишь, с точностью до наоборот. — Пуци печально усмехнулся. — Когда-то он слушал меня, а теперь, хоть мы и остались на «ты», любой твой каприз для него значит больше, чем все мои логические…

— Каприз?

— Не придирайся к слову. Я понимаю, что с тобой происходит. Может быть, позвонить Рудольфу?

— Если бы ты понимал, то не предложил бы мне этого.

— Тогда держи себя в руках, — резко сказал Ганфштенгль. — Замысел принадлежит Адольфу, а он в таких случаях доводит дело до конца. Но… может быть, я тебя утешу или хоть позабавлю, если скажу, что тебе чертовски завидуют.

— Кто?

— Догадайся.

— Какой идиот может мне зави… — Лей оборвал себя, вдруг поняв, о ком говорит Пуци.

— Я знаю Адольфа в два раза дольше, чем ты, — продолжал тот, усмехаясь. — Все эти годы я наблюдал его едва ли не ежедневно. Те, с кем он считается, это те, кому он завидует. Заметь, именно считается, а не использует.

Роберт качал головой, недоумевая.

— Большего абсурда я даже от Геббельса не слыхал.

— Геббельсу он тоже завидует. Тому, как подвешен у него язык. Хотя со стороны кажется, что это Йозеф копирует Адольфа, да? А может, так оно и есть. Геббельс, как и ты, не понимает своей силы. И Геринг не понимает. А про Гесса и говорить нечего. Вот Рем понимает.

— Что-то я не пойму… — начал Лей.

— К чему я клоню? Да ни к чему, собственно. Нужно же было тебя разговорить.

— Твои шутки, Эрнст, отличаются редкой уместностью.

— Какие шутки? — Ганфштенгль махнул рукой. — Весь первый этаж уставлен розами. Фон Шредерша примчалась на всех парах. Куда только подевалось ее чванство! Партийная касса за три дня почти утроилась. Наконец, в доме четыре красивых женщины, и все четыре говорят только о тебе. Думаешь, Адольфу легко все это выносить? Не знаю, чего он ожидал, — добавил Пуци с иронической улыбкой. — Но не такого уж точно.

— Мне-то что делать? — морщился Лей, потягиваясь. — Сил больше нет.

— Потерпи еще пару дней. Следствие закончат быстро. Опубликуем все материалы и отпустим твою душу на покаяние.

— Пришли мне хотя бы завтрашние корректуры, а то я даже не знаю, какую чертовщину вы там состряпали, — сердито сказал Лей.

— Пришлю, если еще не отправили в типографию, — обещал Пуци.

Но, по-видимому, корректуру уже увезли, потому что вместо нее появилась Елена с черновиками и предложила почитать вслух то, что его интересует. Она выглядела сдержанной и чем-то озабоченной. Около часа она читала, пока он не начал зевать.

— Если ты устал, то достаточно, — сказала она. — Я пойду.

Его это несколько удивило — он был уверен, что она захочет остаться с ним. Но она спокойно собрала все в папку и, лишь минутку помедлив, удалилась.

«Даже она сбежала, — усмехнулся про себя Роберт. — Воистину я зависти достоин!»

Позднее утро началось у него с приема посетителей. Роберт отлично выспался; сердце не болело, голова — тоже. Он с удовольствием принял бы сейчас холодный душ и пробежался бы по свежему снежку на лыжах, но вместо этого…

Баронесса фон Шредер привезла с собою знаменитость — парамедика Феликса Керстена, который, осмотрев Лея, заявил, что тот стремительно восстанавливает свой баланс, назначил массаж и еще какие-то удивительные процедуры, во время которых Роберту предлагалось сидеть на полу, поджав ноги, лицом на восток, «самоуглубляться» и «перераспределять энергию». Керстен был настроен столь решительно, что Лей сделал попытку перераспределить его энергию и недолго думая указал на Гиммлера, который, как и Рудольф, был по натуре мистиком и легко покупался на весь этот парамедицинский сюр.

Лей объяснил Керстену, что коллега Гиммлер очень нуждается в такого рода помощи, поскольку несет на себе тяжкий груз неоднозначных решений.

После визита Керстена его посетила баронесса. Светская львица очень помогла Лею в свое время в Кельне, фактически открыв для него салоны и кошельки рейнских промышленников. Дальнейшее для энергичного и обаятельного Роберта уже не составило труда. Фюрер ездил на Рейн, как на гастроли в Америку, успешно пополняя партийную кассу, поскольку баронесса неустанно создавала ему репутацию некоего рокового мессии, и местная знать выкладывала по 200–300 марок, чтобы поглядеть на этот феномен.

Все знали, что Амалия фон Шредер влюблена в Роберта Лея, она этого не скрывала, подчеркивая, естественно, платонический характер отношений, и даже перед мужем отзывалась о нем как о мужчине, в котором нашла свой идеал, — сильном, волевом интеллектуале с тонкой душой, отчаянной смелостью и темпераментом южанина.

Увидав свой идеал, обложенный подушками и с компрессом на голове, она не была разочарована — вид страдающего Роберта возбуждал ее. Она вышла от него, пылая негодованием по поводу отъявленных злодеев, стреляющих из-за угла в истинных героев немецкого народа. Затем Лея посетил франкфуртский мэр с супругой; за ними — супруга стального магната Веглера. После ее десятиминутного щебетания Роберт долго лежал в состоянии тяжелой прострации. Потом, в ярости расшвыряв подушки, он запер дверь и позвонил Геббельсу.

Йозеф этого, безусловно, ждал. Однако ночь с Хелен придала ему сил; и он был так счастлив в это утро, что твердо решил вытерпеть все от Лея, который, выходя из себя, становился опасен, как разъяренный пикадорами бык.

— Ты н-немедленно н-напишешь оп-провержение и из-звинишься за ошибку, иначе я т-тебе г-голову с-сверну! — орал бешеный Лей, заикаясь на каждом слове.

— Хорошо, я выясню, разберусь… Дай мне время… — отвечал Геббельс.

Самое лучшее было сейчас потянуть время, пока у «бульдога» пройдет первый гнев.

Второй звонок раздался через четверть часа. За это время Лей, по-видимому, прочитал те статьи о шпионском гнезде Монтре, о которых с упоением щебетала ему фрау Веглер, и снова впал в неистовство. Он обозвал Йозефа параноиком и еще невесть как, пообещал немедленно отправиться в редакцию с ротой СС и под дулами заставить их напечатать опровержение «параноидальной галиматьи недоносков от псевдополитики». Геббельс знал, что Лей практик — что говорит, то и делает, поэтому быстро проинформировал Штрайхера и попросил его повлиять на коллегу.

У Штрайхера с Леем сохранялись ровные отношения делового сотрудничества. Репутация гонителя рейнских евреев создала гауляйтеру надежный щит против упреков ревнителя расовых установок партии, и сейчас Юлиус Штрайхер, узнав, что в основе ярости Роберта лежат личные отношения с одной из жертв «франкфуртской операции», решил спокойно с ним поговорить, напомнив о приоритетах. Но Лей не стал его слушать.

— Есть предел! — заявил он. — Я подчинил свою жизнь партии и воле фюрера. Но я никому не давал права делать из себя бессловесное насекомое без воли и сердца, подчиняющееся лишь инстинктам борьбы! Нет, Юлиус! Если этот мудозвон немедленно все не исправит, я это сделаю сам.

— Боюсь, в таком случае ваша с Йозефом склока дойдет до фюрера, а я не уверен, что он примет твою сторону, — сказал Штрайхер. — Хотя по-человечески я тебя могу понять. Геббельс, конечно, скотина, тем более если сам спал с ней.

Прошло около часа, и Йозеф надеялся, что Лей чуть поутих. Нет, не тут-то было. К тому же Штрайхер фактически принял его сторону, заметив Геббельсу, что тот поступил не по-мужски.

Никто из них, конечно, не догадывался о катализаторе скверной истории — прекрасной Елене, но Йозеф скорее умер бы, чем позволил кому-нибудь об этом узнать. И ему ничего не оставалось, как только напускать на себя высокомерие и отвечать на упреки Штрайхера в известном стиле: мол, интересы дела превыше всего.

Лей ждал еще час. И Геббельс ждал, ничего не предпринимая. Он не знал, кто и как поведет себя в продолжении этой драмы, но знал, что все готов принять на себя, и даже испытывал своеобразное удовольствие от приносимых во имя любви жертв. Хелен тоже помалкивала.

Лей позвонил Гиммлеру. Он все честно рассказал ему кроме того, что Полетт была и любовницей Геббельса (об этом говорить было противно), и попросил у него сопровождения из нескольких человек — безусловно, в штатском — на случай, если придется оказывать давление.

— Я готов предоставить в ваше распоряжение весь свой штат, — отвечал Гиммлер. — Но неужели это единственный вариант — вам самому появляться в редакции?

— А кому там появляться? — спросил раздраженно Лей. — Единственный, кто в сложившейся ситуации мог бы действовать от моего лица, это вы, Генрих, но вас я об этом просить не хочу.

— Будем считать, я сам это предложил, — отвечал тот.

«Очень благородно. С чего бы это? — подумал Лей. — Хотя, если уж я его в это впутал, другого выхода у него все равно нет».

Только сейчас, переломив наконец ситуацию, он почувствовал, что грудь буквально разрывается от боли. Сделав передышку, Роберт попросил вызвать к нему Феликса Керстена, и тот приехал очень быстро.

— Я готов повернуться на восток и читать Коран, — пошутил Лей. — Извините, доктор, я хотел сказать, что готов сделать все, что вы скажете, если это поможет унять боль, потому что другие предложат морфий, а мне нужна сейчас ясная голова.

Когда Керстен закончил его выслушивать, Лей уже собрался было усесться на ковер и начать «самоуглубляться», но врач велел ему лежать и не делать резких движений.

— Все это достаточно серьезно, — строго пояснил он. — Я должен пригласить к вам специалиста.

— Хорошо, только попозже, — согласился Роберт. — А пока давайте испробуем ваши методы. В Северной Баварии, в поместье моих друзей, я имел дело с одним местным лекарем. У меня тогда тоже болело сердце, он положил мне руку на грудь, и боль этой рукой тут же сняло.

— Сколько раз с тех пор у вас болело сердце? — вздохнул Керстен. — Болезнь нужно лечить, а не снимать ее симптомы. Хотя если вам трудно терпеть боль, я могу, конечно, облегчить ваше состояние. Если вы обещаете тут же не вскакивать и не хвататься за дела. Вообще, мне непонятно, как после таких травм вам позволяют…

— Значит, вы считаете, что человек может и должен терпеть боль, — с любопытством спросил Роберт, — и что избавление от нее не самоцель?

— Да, я так считаю, — твердо отвечал Керстен. — Вы никогда не замечали, что если в разгар зубной боли вы вдруг порежете себе палец, то зубы сразу перестают ныть, а боль от пореза не так уж мучительна? Иногда одну боль можно унять другой болью, более терпимой, но нельзя пытаться изгнать боль, которая не знает пути вовне, но лишь — внутрь или в сторону. Это я и называю перераспределением энергии, боли, наслаждения — все равно.

— А нельзя ли трансформировать одно в другое, например, боль в наслаждение?

— Мои методы как раз и обучают подобным трансформациям. Мои ученики спокойно переводят боль в энергию, энергию — в наслаждение и наоборот.

— Наоборот? То есть наслаждение в боль? А кому это может понадобиться?

— Каждому свое, как говорили древние. — Керстен улыбнулся. — Случается, человек нуждается в страдании.

— Ладно. Вы меня убедили, — сказал Роберт. — Буду терпеть. А «самоуглубление», как я понял, нужно как раз для того, чтобы каждый сам разобрался, что именно ему требуется в данный момент земного бытия?

— Совершенно верно. Считайте, что вы уже прошли первую ступень.

— Не пожелав принять морфий?

— Вообще не приняв облегченья.

«Он решил, что я всерьез, — про себя хмыкнул Роберт. — Любопытно, где он находит себе учеников!»

— Может быть, теперь вы мне покажете, как трансформировать боль в энергию? — спросил он. — Мне бы это сейчас очень пригодилось.

— Покажу. Теперь вы можете встать — ваша боль уже не опасна.

«Оригинал!» — веселился Роберт, усаживаясь на ковер скрестив ноги, как показал ему Керстен. Дальше началась целая вереница каких-то непонятных движений и жестов, причем Керстен сначала только показывал, потом начал говорить и, наконец, просто дирижировал Робертом, как оркестром. Врач заблуждался, думая, что получил еще одного преданного ученика. Лей покорно выполнял все, что от него требовалось, но в душе забавлялся над собою. Однако результатом явилось заметное облегчение в груди и бодрое настроение.

«То же самое он предлагал Гиммлеру, — вспомнил Роберт. — И тот, конечно, согласился, и тоже сидел на полу, блестя очками на восток, и радовался, что его никто не видит».

В это время Юлиус Штрайхер, поразмыслив, решил ввести Гитлера в курс дела. В отсутствие Гесса Штрайхер чувствовал себя с фюрером уверенно и, пользуясь правами старого бойца и друга, по-свойски изложил все в несколько ироническом стиле, по-прежнему симпатизируя Лею.

— Понятно, что он взбесился и попросил Гиммлера устроить опровержение, — закончил Штрайхер.

— Ненавижу эти свары! — бросил Гитлер. — Неужели нельзя договориться?

— Видимо, Геббельс, как всегда, напустил слишком много туману, и ему срочно потребовались конкретные имена.

— Но не собственной же любовницы! Это и в самом деле цинизм. И не похоже на Геббельса. Здесь что-то не так… — Гитлер задумался. — Даже если эта француженка давно ему не дорога, не в его духе так обходиться с женщиной и при этом идти на прямой конфликт с Леем. Нет, здесь определенно что-то не то.

— Может быть, внимание к себе привлекает? — предположил Штрайхер. — Или… мстит Лею из-за Елены?

Гитлер покачал головой.

— Нет, Геббельс не станет делать бессмысленных вещей. По собственной воле, во всяком случае.

— Ты хочешь сказать, что его вынудили? Но кто? Ты, может быть, меня подозреваешь?

— Нет, старина, — улыбнулся Гитлер. — Выбрось это из головы. Во всей этой истории есть какая-то нелогичность, если подходить к ней с обычными мерками. Здесь должна быть замешана очень сильная страсть. А у кого в этой четверке имеется таковая? У Геббельса — к Хелен!

— Значит, он сделал это… для нее? Чтобы доказать ей, что Полетт для него больше не существует?

— Но нужно ли это Елене? Ведь ее-то страсть обращена на другой предмет.

— Геббельсу нужна Хелен, Хелен нужен Лей… Кто же из них мстит Полине?

— А ты не чувствуешь по почерку, чья тут рука?

Штрайхер щелкнул пальцами.

— Бабья, черт меня подери! Ты абсолютно прав! Хелен мстит Полине. За Роберта. Используя Йозефа как инструмент!

— Ненавижу баб! — констатировал Гитлер. — Вечно заварят кашу! Ладно, пусть все развивается естественным путем. В самом конфликте я на стороне Лея. Если все так, как мы с тобой думаем, Геббельс не очень обидится. Представляю, как он извивался у нее под каблучком, прежде чем согласился!

— Свернет он себе когда-нибудь шею из-за этих баб! — заметил Штрайхер.

— Я принимаю людей такими, каковы они есть, — ответил Гитлер. — Если, конечно, то, чем они являются, не вредит делу, как в случае с Ремом. А из этой глупой истории можно даже пользу извлечь. Опровержение станет доказательством добросовестного подхода, объективности следствия и т. д. и т. п. Пусть это сделает Кренц.

Адвокат, уже прочитавший сегодняшние статьи Геббельса, был возмущен откровенной и циничной клеветою и распоряжению фюрера обрадовался. Он тут же позвонил в редакцию, где ему сказали, что только что у них был по данному вопросу господин Гиммлер, однако поскольку дело приняло неожиданный оборот, он уже уехал — для консультаций.

Гиммлер в самом деле уехал очень быстро, однако не за консультациями, а — в модный салон Монтре, где пробыл около получаса и затем возвратился в особняк Кренца.

Гиммлер быстро поднялся на второй этаж и постучал в спальню Лея. Роберт сам открыл ему дверь и отступил на два шага.

— Я был в редакции «Франкфуртцайтунг» и узнал там о новых обстоятельствах, которые могут так или иначе повлиять на ход дела, — сказал Гиммлер. — Обстоятельства эти сами по себе печальны. Мадам Монтре сегодня около полудня покончила с собой. Я также счел своим долгом посетить квартиру покойной, — продолжал он, — чтобы лично удостовериться. Когда я назвал себя, господин Монтре вручил мне этот конверт. Перед смертью покойная оставила мужу записку, в которой просила передать его вам лично или через кого-либо из ваших коллег.

Лей взял конверт, все также глядя на Гиммлера. Потом медленно опустил глаза. На белой глянцевой поверхности стояли только две буквы — R.L.

— Мне очень жаль, — тихо произнес Гиммлер.

Лей снова поднял глаза.

Мне трудно уходить, но еще нестерпимей остаться… — писала Полетт Монтре. — Я порочная женщина, я много грешила в жизни… Но я любила тебя, а ты меня предал. Ты сделал это так омерзительно, гадко, так несправедливо! Весь мир мне опротивел, все в нем потеряло смысл… Одна мысль меня гложет — если ты ничего не знаешь, если меня оклеветали без твоего ведома, то как можешь ты считать этих людей своими друзьями, товарищами по борьбе? Как можешь ты быть с ними вместе?!

Прощай, Роберт! Прости мои упреки. Я никого не виню — мне просто больше не хочется жить.

Все-таки твоя Полли.

Узнав о случившемся от Гиммлера, фюрер поморщился:

— Этого только недоставало! И что за страсти вавилонские! А вам, Генрих, нужно было сообщить прежде мне, а не ошарашивать Лея, который и так выбит из колеи. Мы бы подумали, как смягчить ему этот демарш. Не вздумайте, по крайней мере, огорошить Геббельса! Нужно как-то поаккуратней с ним, — обратился он к Штрайхеру и Пуци, которые хмуро глядели в пол. — Может быть, сказать твоей жене, Эрнст? Она женщина — у нее лучше получится.

Пуци молча встал и вышел. Через несколько минут в кабинет стремительно вошла Елена. Муж не пощадил ее, выложив все как есть. Хелен была так бледна, что казалась близка к обмороку. Но ни один из глядящих на нее мужчин не испытал и тени сострадания.

— Такие дела, — сердито бросил Гитлер. — Что скажешь?

— Вы… сами видели? — отрывисто спросила она Гиммлера.

— Нет, покойной я не видел, но… В доме врачи, католический священник…

— Это может быть обман… блеф! Я ее знаю!

— Не сходи с ума! — прикрикнул Гитлер. — Она оставила Лею письмо. В нем, по-видимому, объяснение причин. Но меня сейчас беспокоит другое. Нужно ведь сказать Геббельсу. Может быть, это сделаешь ты?

Она глядела на него в упор.

— Ты хочешь, чтобы именно я ему сказала? И чтобы потом пошла утешить Роберта?

— Почему нет? — Серо-голубые, с непроницаемым выраженьем, глаза Адольфа расширились, но продолжали смотреть в одну точку.

— И ты, Юлиус?

Штрайхер отвел глаза. Она молча вышла. В коридоре она увидела мужа, курившего у окна.

— Куда ты? — бросил он, не оглядываясь.

— Мне приказано сообщить новость Геббельсу, — ответила она с вызовом.

— Что значит «приказано»? Не говори вздор! И… уймись хоть сейчас. — Он крепко взял ее за руку, отвел в комнату и слегка подтолкнул вглубь. — Побудь здесь. Я сам скажу Йозефу. А ты… прими что-нибудь успокоительное.

Пуци вышел. Он плотно прикрыл дверь и, прислонившись к ней спиною, несколько минут стоял с закрытыми глазами, слушая, как Хелен сдавленно рыдает.

Реакция Геббельса была похожей. Сначала он не поверил и несколько раз порывался ехать к Монтре, чтобы удостовериться, что-то бормотал про происки и ответные ходы, пока Пуци решительно не остановил его. Тогда, закрыв лицо руками, Йозеф, шатаясь, добрел до дивана, повалился на него и затих. Пуци посидел с ним минут десять, потом пошел к Лею, постучал и услышал спокойное «войдите».

Роберт лежал на кровати и глядел в потолок.

— Мне можно к тебе или хочешь побыть один?

— Садись.

— Я сейчас займусь опровержением, — сказал Пуци, присаживаясь рядом. — Подготовлю все для Кренца. Фюрер считает, что это следует сделать от лица наших юристов.

— Да, это разумно, — отвечал Лей.

— Ты извини, если я спрошу… Как у тебя с сердцем?

— Полежу — пройдет.

— Позвать к тебе кого-нибудь?

— Не нужно, спасибо.

— Когда подготовлю материалы, посмотришь или…

— Посмотрю.

Пуци, конечно, догадался, как все происходило.

Роберт не пил, и Елена опять принялась сходить по нему с ума. Бесилась, ревновала, натравила Геббельса на Полетт — просто от бессилия или заподозрила что-то. А Геббельс от нее всегда голову терял. Вот и закрутилось. В результате — Полетт выстрелила себе в голову или в сердце… Он этого точно не знал — знал только, что застрелилась. А кто виноват? Роберт, разлюбивший Елену? Йозеф с его ахиллесовой пятой? Или Елена, додумавшаяся до подобной формы борьбы с соперницей? Или он сам, не умевший быть ей хорошим мужем и способный лишь на никому не нужную жалость ко всем? Вдруг он почувствовал, что Лей слегка пожал его руку.

Три года назад, когда Эрнст еще боролся за себя, за жену, за нормальную жизнь, Роберт сказал ему, что у них с Еленой все кончено. Это была своего рода мужская клятва, и Лей не нарушил ее, как ни бесилась Хелен, как ни стремилась вернуть любовника. Тогда она и начала мстить…

— Может быть, все-таки примешь лекарство? — спросил Пуци.

— Если тебе не трудно, вон те таблетки… — кивнул Лей. — И намочи полотенце, пожалуйста.

Пуци все сделал и снова предложил позвать врачей.

— Ну их к дьяволу! Они без конца твердят, что мне жить осталось три дня. Как бы не так! Я переживу третий рейх! — усмехнулся Роберт, засовывая мокрое полотенце под рубашку. — Как ты полагаешь, сколько он продлится?

— У тебя сильный жар, — заметил Пуци, потрогав его лоб. — Я все-таки позову…

— У меня с войны то жар, то холод, то сердце, то голова… Если всерьез к этому относиться, то и впрямь сдохнешь. А я говорю тебе, что переживу третий рейх!

— Ладно, ладно, хоть четвертый! Я даже не знаю, шутишь ты или бредишь.

Лей приподнялся.

— Я похож на шутника?

— Роберт, послушай! Не теряй хоть ты голову! — взмолился Пуци. — А то у нас тут и так начинается черт знает что! Кто рыдает, кто лежит трупом, кто злорадствует, кто бредит! Всюду врачи. Какой-то дом для умалишенных!

— Тогда в нем не хватает еще одного… пациента — не находишь? — мрачно заметил Лей.

Пуци едва сдержал улыбку.

— Да, Руди здесь сильно недостает. Хотя в подобных ситуациях вы с ним как раз и сохраняли здравый смысл.

— Ты поедешь со мной? — спросил Роберт. Пуци понял.

— Я бы не просил тебя, Эрнст, но… Я в самом деле плохо себя чувствую. К тому же можешь себе представить, как нас там встретят. Головы я, конечно, не потеряю, но…

— Не лучше ли завтра съездить? — осторожно предложил Пуци.

Лей медленно поднялся и сел, держась за грудь. Потом встал и прошелся, глубоко дыша.

— Нет, поедем сейчас. Я только переоденусь. Через четверть часа спускайся к машине.

Салон Монтре с полудня был закрыт. Слухи расползались стремительно. Факт самоубийства скрыть не удалось, несмотря на присутствие в доме священника. Говорили, что мадам застрелилась из-за измены любовника. Кто-то добавлял, что она заговорщица, шпионка, коммунистка и т. д., но на первой версии сходились все.

В шестом часу в сумерках вокруг дома собралась изрядная толпа. Полетт была известной личностью, и у многих ее смерть вызвала скрытое злорадство, в особенности у женщин, не имевших средств, чтобы переступить порог ее роскошного салона. В самом доме стояла тишина; окна почти все были темны, свет горел лишь в гостиной на первом этаже и спальне, где лежало тело покойной.

Пуци предусмотрительно попросил Кренца предварить их визит звонком Шарлю Монтре, что тот и сделал, использовав весь свой авторитет и адвокатскую убедительность.

— Этим людям мало того, что они оклеветали и погубили ее, так они еще желают потешить свою арийскую сентиментальность? — отвечал Монтре.

— Даю вам слово, что доктор Лей не имеет к публикациям никакого отношения, — заверил Кренц.

— Знаю я, к чему он имеет отношение! Но если так, назовите мне имена тех, кто отвечает за эту подлую писанину.

— Господин Монтре, опровержение уже подготовлено и появится в утренних газетах. Но сейчас речь идет о другом. Всего лишь о вашей снисходительности к горю человека, который любил и глубоко уважал вашу покойную жену и теперь сам, находясь в тяжелом состоянии, чувствует глубокую вину за случившееся…

— Даю ему десять минут. Но впредь очень прошу вас, господин адвокат, способствовать ограждению моего дома от визитов любого из членов этой партии убийц!

Полетт выстрелила себе в сердце в 11 часов 50 минут. Выстрел был точный, и умерла она сразу. В той самой спальне, где они были вместе всего несколько дней назад, вместо широкой кровати стояла другая, поуже, застеленная белым атласом. Горели свечи; в ногах покойной сидела ее старая горничная — та самая, что нашла посмертное письмо и добилась того, чтобы Монтре согласился передать его Лею.

Роберт несколько минут смотрел в восковое лицо; потом почувствовал, что старушка тронула его за руку; кивнув ему на свой стул, вышла. Роберт машинально сел, и лицо Полины под новым углом зрения вдруг как будто переменилось — оно сделалось живее и точно улыбнулось ему лукаво.

Он никогда не относился серьезно к этой связи — каждый жил своею жизнью, по полгода не вспоминая друг о друге. Так ему казалось. Встречаясь, они просто наслаждались друг другом, без условий, обещаний, пустых тирад. Она была чудесная любовница — смелая, нежная, гибкая как кошка и изобретательная — настоящая француженка. Разве мог он предполагать, что именно в этот, пожалуй, самый приятный из его романов внезапно вторгнется боль, кровь, смерть?

«Ты меня предал», — написала она, сама в это не веря, потому что знала: не мог он предать ее.

«Весь мир мне противен, все в нем потеряло смысл…» Он и этого не мог понять. У нее был дом, положение, два здоровых сына, спокойный муж, друзья и поклонники, деньги, развлечения — все! Как же это все могло так в одночасье опротиветь, сделаться лишним, ненужным, потерять смысл? И чем же тогда жила все эти годы ее душа, что она ценила по-настоящему? Неужели эти редкие свидания без обязательств, поцелуи и объятия с человеком, который был и всегда оставался для нее чужим мужем, отцом чужих детей и даже чужим любовником? Значит, он не был ей чужим… Значит, что-то их соединяло.

Его опять тронули за плечо. Горничная присела рядом и вздохнула; голова ее немного тряслась — не то с укором, не то от старости.

— Анна, может быть, вы мне объясните, что она сделала, почему? — спросил Роберт, морщась от боли, разламывающей грудь.

— Может, и объясню, — кивнула старушка. — Чего ж тут. Мог бы и сам догадаться. Ее ведь в чем обвинили-то? В том, что она тебя погубить задумала! Хоть и не черным по белому, но непременно к этому б подвели, нелюди! А как же она могла пережить такое? Оклеветали б, опутали на всю-то жизнь, а как же ей после этого сыночку твоему, Роберу, в глаза глядеть? Как ей…

Он схватил ее за плечи, на мгновенье ослепнув от боли и ярости. Слова застряли в горле, но ему казалось, что он кричит:

— Робер мой сын?

Руки разжались. Это была правда, и она все объяснила ему. Не из-за него ушла Полетт, а из-за этого четырехлетнего мальчика, их сына, которого она звала сероглазым солнышком и лишь именем посмела намекнуть…

— Полли с Шарля слово взяла, как подрастет Робер, правду ему открыть, — сказала Анна, отходя от Роберта по другую сторону кровати. — Вот сегодня утром он ее и спрашивает, а не пора ли сказать, мол, правду об отце-то? В шутку сказал, конечно, сгоряча… А она вдруг белая стала, тихая… Голова, говорит, болит сильно, пойду полежу. И потом — выстрел. На весь дом… Детям сказали — в кухне от рождественского фейерверка ракета взорвалась.

Роберт поднялся. В глазах было темно от боли, но лицо Полетт оставалось светлым пятном. Он нагнулся и поцеловал ее на прощанье. Молча кивнул Анне, которая снова уселась на свой стул — с поджатыми губами и неожиданно лукавым выраженьем старческого сухонького лица. Старушка не думала о последствиях сказанного, она просто мстила ему за свою Полли.

Он вышел. Спускаясь по лестнице, думал, что потеряет сознание. У дверей толпа зевак тотчас обратила на него любопытные взоры, и Роберт стиснул зубы, чтобы пройти сквозь этот строй скучающих и равнодушных.

Он сел в машину, мечтая о беспамятстве. Боль была такая, какой он еще никогда не испытывал; она раздирала его от затылка до живота. Проглотив таблетки, он скорчился на заднем сиденье, стараясь не терять дыхания. Ему казалось, что он молчит; на самом же деле Пуци вздрагивал от его стонов, похожих на приглушенный крик. Но беспамятства не было. Пуци вывел его из машины, и тут же его подхватили чьи-то руки. Роберт видел над собою медленное колыхание темноты, затем белые каменные своды со старинным плафоном, простой потолок коридора с тенями от настенных светильников, наконец, знакомую люстру, которая вдруг зажглась и погасла над его головой. Но и это не было беспамятством — просто в спальне выключили верхний свет… Он корчился от боли, а врачи все совещались, пока боль не начала отступать сама собою. Она словно закончила свое дело и отошла, бросив его разорванное на части тело валяться здесь и постигать бессмысленное.

Роберт лежал, соображая, как собрать себя в единое целое, и, кажется, даже спросил об этом кого-то из врачей…

Гитлер навестил Лея, когда тот почувствовал себя лучше. Фюрер некоторое время как будто подыскивал слова, которые могли выразить охватившие его чувства.

— Это ужасно! — наконец произнес он. — Такая нелепость… Я понимаю, как вы удручены. Я пережил это сам. Четыре года назад одна дурочка… Об этом тяжело вспоминать. Хотя я ни в чем не был виноват, но… как же я тогда осуждал себя! Как ненавидел! Мой дорогой, вы не должны так к себе относиться. Вы взяли на себя слишком большую ответственность.

Последнюю фразу Роберт воспринял как напоминание.

— Мой фюрер, я передумал относительно отпуска и готов приступить к исполнению своих партийных обязанностей, — ответил он.

Взгляд фюрера сделался печальным.

— Ваша партийная обязанность сейчас — восстановление сил. Почему вы заговорили со мной таким казенным языком, Роберт?

— Я заговорил с вами языком, который необходим мне для восстановления сил. Прошу прощения, если это прозвучало грубо.

— Я понимаю. — Гитлер кивнул. — Хотя вы снова к себе чересчур безжалостны, я понимаю вас. Эта история оставила нам проблемы, которые нужно решать. Ваши взаимоотношения с Геббельсом… Только не подумайте, что я собираюсь его защищать! По-человечески я зол на него не менее вашего. Но что с ним делать, с этим Ахиллесом! Выгнать из партии? Отправить на перевоспитание в один из трудовых лагерей СА? Возможно, мы так и поступим. Как только придет в себя, я ему поставлю условие: или он добьется того, чтобы ваши отношения восстановились, или предложу сдать дела.

— А что с ним? — тихо спросил Роберт.

— Да совсем нервы сдали! Ревет как баба, ничего не слушает… А ему завтра на трех митингах выступать. Но даже если он к утру очухается, не знаю, как можно полагаться на человека, который позволяет подавлять свою волю женщине! Будь она хоть сама Елена Прекрасная. Однако вы быстро утомляетесь. — Он заметил в лице Лея мгновенный, мрачный проблеск-догадку. — Все. Отдыхайте.

Йозеф Геббельс был человеком, сотканным из противоречий, однако до Хелен он никогда не позволял страстям рвать себя на части. Еще в молодые годы, когда он метался по восьми университетам, когда проводил ночи в творческом экстазе, периодически разбивающемся о цинизм и тупость литературных критиков, и даже тогда, когда с головою бросился в политический хаос двадцатых, он продолжал искать нечто, что забрало бы его целиком и полностью, — продолжал искать женщину. И он нашел ее. Выбор был сделан за него его природой, инстинктами, и если бы Хелен согласилась, он был бы с нею далеко отсюда и, скорей всего, это был бы уже не он.

В тот тяжелый январский день 1931 года, когда все думали, что он глубоко страдает, он на самом деле испытывал гораздо более сложное чувство. Безусловно, смерть Полетт была потрясением. Эмоциональная память о ней заставляла его переживать физическую боль, но несравнимо более мощное чувство заглушало в нем муки совести. Оставаясь идеалистом, Йозеф не раз испытывал на себе силу случайных обстоятельств, и теперь ему казалось, что именно они, непререкаемые обстоятельства, вручили ему право на тело и душу Хелен. Кровь Полетт их соединила.

Как он ждал ее в тот день! Как предощущал прикосновение прохладной руки к своему пылающему лбу и быстрые, дразнящие поцелуи! Как ясно слышал ее голос, произносящий его имя! Он даже начал бредить наяву, перепугав заглянувшего к нему Штрайхера, который решил, что Геббельс спятил.

Не пришла. Штрайхер сказал, что она у себя и не выходила. Еще он сказал, что Лей был в доме Монтре и возвратился с очередным приступом и что Хелен просила его, Штрайхера, взглянуть, что с Робертом.

Именно Роберт Лей являлся фактическим разрушителем его счастья, но Йозеф никогда не питал к этому человеку злых чувств. Лей даже нравился ему. Там, где Йозефу приходилось хитрить, извиваясь змеей, «бульдог» брал напором, силой, бесцеремонностью, то есть попросту насаживал врага на охотничий нож, как кабана на охоте у Гессов, и всем это нравилось, все ему аплодировали. Особенно женщины… Женщины его обожали. До сих пор не нашлось ни одной, что предпочла бы ему какого-нибудь красавчика. История с Полетт — лишнее тому подтверждение. Но боже правый, что Йозефу за дело до всех женщин мира, если ему нужна только Хелен! Не пришла.

Он ждал всю ночь. Утром, осунувшийся, с больной головою и рыданиями, застрявшими в горле, он поплелся к фюреру, который звонил и просил зайти для разговора.

— Я думал, вы уже успокоились, — недовольно заметил Гитлер, оглядев его понурую фигуру и потухшие глаза. — Мне жаль, что все так вышло. Но сочувствия к вам у меня нет. То есть оно есть, но я предпочел бы его не иметь. Никто не должен сочувствовать человеку, позволяющему манипулировать собой. Я не знаю, как я смогу быть уверен в вашей лояльности, если имею подобный опыт. Что скажете?

— Я постараюсь, — пробормотал Йозеф.

— Переделать себя? Едва ли… Это еще никому не удавалось. Но вы, я вижу, плохо себя чувствуете. Отдохните сегодня. Вашу аудиторию возьмет на себя Штрайхер. Однако меня чрезвычайно беспокоят отношения между людьми, которых я в будущем вижу во главе великой нации. Вы понимаете меня? Я вернусь вечером, и, надеюсь, что-то переменится.

Геббельс ушел, добитый окончательно. Последние слова означали, что ему нужно идти к Лею и, как провинившемуся мальчику, просить у него прощенья. А что еще оставалось? «Бульдог» наверняка лязгает зубами при упоминании его имени. Ведь это он, Йозеф, во всем виноват. Это он убийца. И во всем доме нет человека, который просто посочувствовал бы ему! Он вспомнил о Магде. Что бы там ни было — прав он или виноват, она единственная всегда вставала на его сторону против целого мира.

Он вернулся к себе и позвонил ей в Берлин. Поговорив минут десять и выпив крепкого кофе, он собрался с духом достаточно, чтобы принять какое-то решение. И этим решением было поскорей… увидеть Хелен. Для последнего, окончательного разговора.

Он позвонил ей, робко спросив, нельзя ли…

— Сейчас приду! — был резкий ответ.

Она вошла, села и, сразу закурив, сделала движение рукой, чтоб он помалкивал.

— Я во всем призналась Роберту. Хотя это оказалось лишним — он догадался сам. Но он меня ни в чем не обвиняет. Ни меня, ни тебя. И чтобы в этом не было сомнений, он открыл мне некоторые обстоятельства… Ее младший мальчик — его сын. Это… многое объясняет. Он позволил мне сообщить тебе это, чтобы, так сказать, разделить вину… — Елена не то всхлипнула, не то засмеялась. — Но после того, что я наделала, я ему противна. Он… не смог этого скрыть. Или не захотел. Я тоже не хочу лгать тебе — я больше не могу тебя видеть. Не только тебя, вас всех Я ужасная дрянь и всегда это знала. Но теперь… Я как будто переступила какую-то грань… Мы с тобой оба несчастны, Поль, и оттого причиняем страдания другим. Я ждала, когда ты меня позовешь, чтобы попрощаться. Я уеду сегодня.

— Уедем вместе! Мы попробуем! — взмолился он. — Я не стану тебя удерживать, если ты сама…

— Это не имеет смысла. Я не люблю тебя.

— А с ним бы ты уехала! — закричал он, бросаясь к ней в бессильном неистовстве. — С ним бы ты простила себя! И ему бы все простила! Все! Даже то, что здесь, в этом доме его невеста, и он лгал тебе, лгал, встречался с ней ночами и смеялся, смеялся над твоими надеждами!

Воистину, он умел наносить удары не только врагам партии.

— Маргарита? — одними губами спросила Хелен. — Она?

До этой минуты он еще надеялся, несмотря на прямоту ее слов. Но это был конец. Бездна отчаянья разверзлась в глазах Йозефа, и ослепшая от боли Елена увидела в них собственное отраженье. Ее последний взгляд уходил в себя — с бедным Полем она уже простилась.

После десятка встреч и выступлений фюрер возвратился в особняк Кренца, и Лей сообщил ему, что звонил Гессу в Рейхольдсгрюн с просьбой прибыть во Франкфурт.

— По моему личному делу, — уточнил он.

Гитлер только угрюмо кивнул — франкфуртская аудитория его утомила. Наверное, он за последние годы слишком избаловался, имея более восприимчивых или подготовленных гауляйтерами слушателей.

— Вы не говорили с Геббельсом? — уточнил он у Лея.

— Я не говорил с ним, поскольку больше нет предмета разговора. Против опровержения он не возражает, а я требовал именно этого.

— Хорошо. — Гитлер кивнул. — Надеюсь, вы сегодня не делали попыток подняться? После вчерашнего приступа это было бы крайне легкомысленно. Вот что мы сделаем: мы выпьем у вас чаю. Не возражаете?

За поздним чаем в комнате Лея фюрер наконец смог отдохнуть в обществе близких ему людей. Их было пятеро. Все кроме Пуци, уехавшего проводить на вокзал жену.

Гитлер, любитель сладкого, расхваливал огромные сливочные пирожные, на которые Лей и Гиммлер смотрели с ужасом; Штрайхер прямо заявил, что он не ест сладкого. Геббельс же ел все подряд, но с таким видом, будто брился.

Гитлер и Штрайхер делились впечатлениями о франкфуртских митингах. Фюрер ворчал, но Штрайхер был доволен:

— Я им сказал, что, голосуя за любую партию кроме НСДАП, они голосуют за жидов, у которых руки в крови. Сегодня это прозвучало! — Он подмигнул Лею. — Сегодня я был на коне!

Гитлер не поддержал тему. Он явно был недоволен собой.

— Слишком много студентов. Эти шарфы на шеях, кривые улыбочки… По десятку на толпу, но мне хватило. Ненавижу этот скепсис на молодых лицах! Взрослый сначала выслушает, потом ухмыльнется, если нашел чему. Эти же ухмыляются сразу. Я думаю, они и спят с оскалом на лицах.

— Мы все прошли через скепсис, — заметил Штрайхер.

— Мы все прошли через скепсис развала, — резко возразил Лей. — Им же предлагается продуктивная идея! Нужно пытаться осмыслить ее, а потом уж кривить рот. У них чересчур много сил. Нужно перераспределить эту лишнюю энергию волевыми методами, — продолжал он с несколько удивившей всех жесткостью. — Есть и другие методы. Доктор Керстен в этом отношении может быть нам полезен.

— Керстен? Да, он мне понравился, — кивнул Гитлер, которому было приятно слушать Лея. «Этот из-за бабы кукситься не станет», — подумал он. Адольф с удовольствием выразил бы Лею свою мужскую солидарность и уважение, но рядом сидел кислый Геббельс, с чувствами которого приходилось считаться.

С отъездом Хелен Йозеф несколько успокоился или омертвел, вид его удивлял неопределенностью.

— Вы ведь тоже, кажется, с ним беседовали, Генрих? — обратился фюрер к Гиммлеру.

— Не только беседовал. Доктор Керстен показал мне девять упражнений, помогающих снять нервное напряженье, — ответил тот.

— Перераспределить, — поправил Лей.

— Да, именно! Не могу привыкнуть к этому термину, — чуть смутился Гиммлер.

— Как вы думаете, мог бы Керстен перевести свои медицинские методы в социальную область? — снова повернулся фюрер к Лею. — Или вы именно это и имели в виду, говоря, что Керстен может быть нам полезен?

— Я имел в виду, к сожалению, только медицину, — улыбнулся Лей. — Но если бы удалось сделать то, о чем вы говорите, мы получили бы гибкую систему социальных мероприятий, которую можно было бы приспосабливать под данное состояние общества… Нет, не так! Под стоящую перед ним цель!

— Возьметесь объяснить это Керстену? — спросил Гитлер.

— Не знаю, получится ли у меня… Я больше практик, — заметил Лей, — а здесь требуется воображенье. Может быть, ты, Йозеф? — внезапно повернулся он к Геббельсу.

Тот ответил недоумевающим взглядом. Он внимательно вслушивался в разговор, но мало что понимал.

— Сначала тебе, конечно, придется с ним пообщаться на медицинском уровне, — продолжал Роберт, — но это даже забавно. Он вам показывал способы релаксации, Генрих?

— Да, — снова чуть смутился Гиммлер.

— Для этого вам пришлось встать на четвереньки и сделать упор на руки, — уточнил Лей. — Не очень эстетично, конечно, если глядеть со стороны, но зато позвоночник отдыхает.

— Ты предлагаешь все общество поставить на четвереньки? — неожиданно заинтересовался Геббельс.

— Почему бы и нет? Наше общество должно вернуться к первозданному состоянью с его развитыми инстинктами и честной борьбой за выживание. Этих, с шарфами на шеях, — в первую очередь! Их нужно подольше удерживать на четырех лапах, чтобы мозг отдохнул!

Гитлер, усмехнувшись, взял еще пирожное. Роберт ему сегодня определенно нравился. Трезвый, с холодной головой, Лей явно не нуждался сейчас ни в Керстене, ни в каком-либо из лучших врачей мира — он излечивал себя сам.

— В самом деле, займитесь этим, Йозеф, — поддержал фюрер. — Не помешает позаимствовать и опыт дуче, хотя у итальянцев всегда все как-то расплывчато, не в полную мощь. Больше галдят и руками машут. А вместо работы одна сплошная… релаксация. Но и вы, господин гауляйтер, впредь не бросайтесь на Геббельса с кулаками, когда он предложит вам очередной тридцатидневный график мероприятий по методу Гесса-Керстена.

Все улыбнулись. Геббельс тоже.

— Кстати, они еще не знакомы? — продолжал Гитлер. — Наш Руди большой любитель подобных вещей. Я их познакомлю в ближайшие дни.

Штрайхер открыл было рот, чтобы спросить, очевидно, о приезде Гесса, но понял, что фюрер намекнул вполне ясно.

— Я завтра возвращаюсь в Нюрнберг. Если здесь проблемы решены, — сказал он и мельком взглянул на Гитлера, который спокойно кивнул.

— Однако нам пора. — Фюрер отодвинул чашку — Пойду поблагодарю хозяйку и спать! Спокойной ночи, мой дорогой. Отдыхайте. — Он с чувством пожал руку Лею.

Вслед за ним попрощались Штрайхер и Гиммлер. Геббельс тоже поднялся было, но Гитлер взглядом пришпилил его к креслу Геббельс сел, но затем снова поднялся. Он последним приблизился к двери, но порога не переступил.

Удаляясь от спальни Лея, Гитлер не был уверен, задержится Геббельс, Скажет необходимое — или молча уйдет. Геббельс был горд и своенравен. Приказы Адольфа он обычно выполнял, но не без заметной внутренней борьбы.

Физическая усталость, душевное опустошение и уверенность в том, что по крайней мере в данный момент никто не сжимает в объятиях горячее тело Хелен, так действовали на Йозефа, что он, как под анестезией, не испытывал ничего — ни горечи, ни раздраженья. У него мелькнула мысль, что не он один жертва этой драмы и Роберту тоже тяжело. И он вернулся, вернее, сделал два шага назад от двери.

— Послушай, я все-таки хотел тебе сказать, — начал он, не глядя на Лея. — Я ведь не знал, что у вас все было так серьезно… Если б я знал о ребенке, то, клянусь…

— Я сам о нем не знал до вчерашнего вечера, — отвечал Лей. — Так что даже не уверен, чего здесь больше — чьей-либо вины или стечения обстоятельств. А тебя мне вообще меньше всего стоило бы упрекать. Ты выполнял свой партийный долг… методами, которые мы себе дозволили. Так что не будем портить друг другу нервы. Спокойной ночи, Йозеф.

Геббельс, еще постояв, подошел к кровати и неуверенно протянул руку. Лей крепко, уверенно ее пожал.

Звонок Роберта в Рейхольдсгрюн накануне вечером был для Рудольфа неожиданным и неприятным, поскольку напрямую ассоциировался с положением сестры. Конечно, во Франкфурте могло произойти и что-то иное, что потребовало бы его присутствия…

Гесс отправился в путь в сомнениях. Эльзу он попросил пока побыть у родителей и всех обещал держать в курсе дел: мать со времени бегства Маргариты, хотя и звонила ей по несколько раз в день, очень волновалась; отец тоже переживал, но держался спокойнее.

Рудольф, приехав уже к вечеру к Кренцам, переговорил с хозяином и хозяйкой, а затем сразу прошел в правое крыло дома повидать сестру. Там у девушек было три больших комнаты, две спальни и гостиная; но они устроились в одной и замечательно друг с другом ладили — это было видно сразу.

Обе выглядели немного печальными. Грета при этом явно пыталась скрыть нервное возбуждение, Ангелика же выглядела тихой, пришибленной. Фрау Кренц казалась расстроенной, а сам адвокат имитировал крайнюю занятость, видимо, чтобы не отвечать на вопросы, хотя задавать их Гесс вовсе не собирался.

От сомнений его неожиданно отвлек Ганфштенгль, вернувшийся раньше остальных и узнавший от Кренцев о приезде Гесса.

— Ну что? — спросил он хмурого Рудольфа.

— Это я хотел бы спросить: ну что? — огрызнулся тот.

— Тебе как — в двух словах или подробно?

— Сначала в двух.

— Моя Кармен устроила тут корриду, а в итоге пала неповинная лошадь.

— Теперь подробнее, пожалуйста.

— Елена приревновала Роберта к француженке и подвигла Йозефа на статейки о заговоре с участием этой дамы. Дама возьми и покончи с собой. Что ты так смотришь? Есть ли склока? Нет. Все со всеми премило разговаривают. Хочешь спросить, что сделал Роберт? Если что и сделал, то я об этом не ведаю. А в остальном у нас все замечательно. Фон Шлейхер ускорил снятие запрета для членов партии на все военные должности. Муниципальные выборы мы, вполне очевидно, выиграли. Касса трещит от пожертвований. Дом пропах цветами. Роберт не пьет. Елена уехала. Одним словом, все хорошо, прекрасная маркиза!

— Эта дама — Полина Дарнье? — спросил Рудольф.

— Да, Монтре по мужу.

— Как он это перенес?

— Муж?

— Роберт!

— Ну, это ты у него спроси. Он был у нее вчера. Когда вышел из машины, мы с Кренцем едва успели его подхватить. Белый, глаза неподвижные — в гроб краше кладут. А сегодня ничего вроде. Снова на боевом посту.

— Ты так говоришь, как будто… — не удержался Гесс.

— Я говорю, что вижу, Руди. Ты знаешь, как я к нему отношусь. Но что мои чувства? Лишний груз.

— Почему она покончила с собой? Может быть, были другие причины?

— Не знаю! Публикации появились утром, а около полудня она выстрелила себе в голову. Возможно, были обстоятельства, и Роберт знает о них, но я его не спрашивал. Ты поаккуратней с ним… Он, как бы это сказать, по-моему, очень близок к срыву. Хотя и изображает старого бойца.

— Глупо и жестоко! — воскликнул Рудольф, ударяя кулаком по подлокотнику. — Во что мы все превратимся через несколько лет!

Неожиданно вошла Маргарита. Поздоровавшись с Ганфштенглем, посмотрела на брата. Рудольф поднялся. Пуци тоже встал и, кивнув им, ушел.

— Ты успокоилась? — раздраженно спросил Рудольф.

— Проводи меня, пожалуйста, — сдержанно попросила она.

Они возвратились тем же путем. Из спальни выглянула и тотчас скрылась Ангелика. Рудольфа несколько удивило, что Гели была в шубке.

— Что ты будешь делать вечером? — спросил он сестру.

— Мы погуляем в парке, а потом поужинаем у фрау Кренц. Она очень добра.

— Хорошо, — кивнул он. — Я к тебе еще зайду, попозже.

Когда он вышел, Гели выглянула снова.

— Мы идем? — робко спросила она.

— Да. Я только оденусь.

Грета надела шубку и искала перчатки. Гели нашла их и подала ей.

Они сбежали по лестнице и вышли на заснеженное крыльцо. Сумерки сделались фиолетовыми; ударил морозец, и скрип снега под ногами охранников перестал быть слышен — эта часть парка была окружена глухим забором, и девушки желали гулять здесь одни, без соглядатаев. Их желание уважили.

Два дня назад, когда они, тоже в сумерках, забрели сюда впервые, Ангелика внезапно увидела, что между кустами и забором крадется человек и, вытянув шею, как будто их разглядывает. Гели тотчас нащупала свой браунинг, с которым теперь не расставалась, и окликнула задумчивую Грету, указав на незнакомца. Обе были не робкого десятка и даже не подумали позвать охрану, а спокойно дожидались, когда незнакомец приблизится. Но через несколько секунд они все же едва не вскрикнули, потому что узнали ею. Это был Вальтер. Вальтер Гейм, тот самый художник, с которым они случайно познакомились в театре.

Гели почему-то так обрадовалась, что сама подбежала к нему, точно они были знакомы уже много лет. И он, просияв, бросился к ней, увязнув в снегу и не веря своему счастью.

— Как же вы нас нашли?

Он нашел ее, потому что хотел найти, хотел так страстно, что нашел бы, если даже пришлось бы для этого перевернуть весь мир!

Ему с самого начала сопутствовала удача. Точно по наитию явившись на один из шумных митингов, где выступал Геббельс, Вальтер Гейм узнал двоих из тех парней «в костюмчиках», что показались ему подозрительными в переполненном студентами фойе. Понять остальное не составило труда. Он шел по следу, как опытная ищейка, и, увидав особняк адвоката Кренца, сказал себе — здесь. Потом были тайные засады, ночные бдения, штурм трехметрового забора, ловкость, терпение и надежда на чудо, которое в результате и произошло.

Сегодня Вальтер уже ждал Ангелику в условленном месте, в том же глухом уголке парка. Маргарита всегда сопровождала подругу, чтобы не вызвать подозрений, а после их встречи гуляла одна, в сторонке, стараясь им не мешать. Эти свидания длились недолго — полчаса. Гели смертельно боялась, что Вальтера увидит кто-нибудь и доложит дяде. Она теперь часто просыпалась по ночам от ужаса, что Борман расскажет о них с Вальтером Адольфу, но потом вспоминала, что Бормана во Франкфурте нет. Вальтер тоже испытывал страх. Не за себя, конечно. Когда он видел Гели, он был так счастлив, что забывал обо всем, но в остальное время ему постоянно чудилось что-то тяжелое, нехорошее, что, может быть, уже совершается с нею в стенах, окруженных трехметровым забором и цепью рослых парней с лицами манекенов.

Вальтер сначала догадывался, а теперь точно знал, к какому кругу принадлежит Ангелика. Роберта Лея, бывшего тогда с нею в театре, он узнал по фотографиям в газетах; узнал Геббельса и других, когда наблюдал из засады.

Сегодня Гели с грустью сказала ему, что они, должно быть, скоро уедут из Франкфурта, и он решился задать прямой вопрос, хотя три коротенькие встречи едва ли давали ему право рассчитывать на ее искренность.

Вальтер Гейм был человеком по натуре решительным: товарищи по ремеслу даже дали ему прозвище Штурм. Поняв, как сильно и бесповоротно он влюбился, Вальтер не растерялся и не утратил своих бойцовских качеств. Он понимал, что за эту девушку ему определенно предстоит сразиться с морем бед, и потому он должен хотя бы знать ее имя.

…Она шла рядом, ведя палочкой по изломанной поверхности каменного забора, покрытого инеем, и стараясь разглядеть оставляемую линию. Он отобрал эту палочку и кончиками пальцев, онемевших от холода, прикоснулся к ее плечу, чтобы повернуть к себе.

— Гели, раз ты уезжаешь, я должен знать куда, как тебя найти, как сделать так, чтоб мы виделись. Я без этого не могу.

Я тоже, — шепнула она. Он закрыл глаза на мгновенье, сдерживая свой порыв и боясь спугнуть чудо.

— Гели, я люблю тебя! Я люблю тебя так, что ты ничего и никого не должна бояться! Скажи мне, кто твои отец, мать, братья, друзья. Я должен все знать о тебе.

— Мой отец умер. Мама в Дрездене с моей сестрой. А брат живет в Вене.

— С кем же ты здесь?

— С дядей.

— Это он был с вами в театре?

— Нет, это был его друг.

— Кто твой дядя? Как его зовут?

— Он советник юстиции, председатель партии национал-социалистов.

— Гитлер?

— Да.

— Понятно.

Нечто подобное Вальтер и предполагал. Перебирая имена знаменитых нацистов, он сильнее всего морщился от Геббельса, меньше всего — от Лея, втайне надеясь, что Гели может оказаться именно его родственницей, по возрасту, скорей всего, младшей сестрой. Гитлер на этой шкале был где-то посередине. Вальтер пару раз слышал его выступления в Берлине и нашел их эффектными, хотя пустыми по существу. Он вообще всегда поражался тому, что столько немцев поддерживает эту драчливую партию, идеи которой его совсем не прельщали — ему лично не хотелось бить ни евреев, ни славян, ни вообще кого бы то ни было. Придя к власти, эти люди обещают очень скоро превратить Германию из культурной страны в агрессивного пса, грызущегося с соседскими кобелями за гнилую кость или дохлую крысу. Почему? Зачем? Столкнувшись с реальностью НСДАП поближе, он увидел, как все здесь четко организовано, какова дисциплина и субординация, а также секретность, чтобы не сказать — таинственность. «Нешуточные ребята», — вынужденно признался он себе. Однако единственный из нацистов, с кем художнику выпало напрямую побеседовать, Роберт Лей, ему понравился, поскольку в нем не было и тени того, что Гейм не выносил в людях — фальши. Вальтер никак не мог совместить немного утомленного (возможно, собственным скепсисом), но дружелюбного и симпатичного человека с газетным образом руководителя Рейнского отделения НСДАП, антисемита, болтуна и жесткого практика. Что же до самого вождя…

«Если нужно, познакомлюсь и с ним!» — спокойно сказал себе Вальтер и крепче стиснул озябшими пальцами податливые пальчики милой девушки, внезапно и властно ворвавшейся в его мир.

Чувство Ангелики разгоралось вне зависимости от всего, что происходило вокруг. Она думала о Вальтере с той ночи постоянно, неотступно и с удивлением ловила себя на том, что от этих мыслей голова идет кругом. Она сделалась рассеянна, часто пропускала обращенные к ней вопросы, и фрау Кренц не раз справлялась о ее самочувствии. С дядей они, к счастью, почти не виделись. Он все эти дни отсутствовал допоздна, и в спальне у него хватало сил лишь на то, чтобы раздеться. Себе она не могла объяснить того, что происходит с ней, но в письмах к Эльзе проступала задумчивость и необычная отстраненность от ежедневного быта.

Когда Вальтер Гейм внезапно возник перед нею из-за заснеженного куста, все тени вдруг обрели плоть, и полутона заиграли сочными красками. Ей захотелось танцевать, прыгать, хохотать и петь. Она ощутила себя равной Маргарите с ее восхитительной страстью к Роберту, Эльзе с ее преданной любовью к Рудольфу — и всем тем настоящим, прекрасным женщинам, о которых она узнавала теперь из великих книг. И это ощущение дал ей он, Вальтер!

— Почему мы должны встречаться тайком? Что твоя мама может иметь против меня? — принялся он допытываться, чувствуя ее податливость.

— Мама? Ничего. — А твой дядя? Ему не понравится то, что я художник?

— Он сам художник Он до войны писал пейзажи и портреты и так же, как ты, рисовал открытки и что-то еще для рекламы.

— Серьезно? — поразился Вальтер. — Надо же!

— Не спрашивай меня больше ни о чем, — попросила она. — Сейчас не спрашивай.

— Ты, может быть, думаешь, что я еврей? Мне, собственно говоря, всегда было наплевать на свою национальность, но теперь я даже рад, что и этого препятствия не существует. Я немец, протестант.

— Я и не думала, что ты еврей. Я не о том думала… Вальтер, пожалуйста, обещай мне, что все останется как есть. Еще некоторое время.

— Лазать через забор? Вздрагивать от скрипа снега? Опасаться неизвестно чего? Ну хорошо, хорошо, — кивал он, утопая в ее глазах, — я обещаю тебе.

В тот вечер она впервые поцеловала его, и если бы он мог изобразить это прикосновение, то написал бы лиловую, искрящуюся бесконечность.

— Как ты думаешь, сколько мы еще здесь пробудем? — спросила она Грету, когда обе, уже раздевшись, грелись у камина.

Маргарита покачала головой. Она бы тоже хотела это знать. Она чувствовала, что приезд Рудольфа должен ускорить что-то, и это что-то должно стать решающим не только для нее.

— Давай сразу и напрямую, — предложил Роберт, когда Гесс только показался на пороге. — Я просил тебя приехать, потому что нельзя продолжать мучить Грету, ваших родителей, тебя, наконец.

— Разве это я всех мучаю? — сдержанно спросил Рудольф.

— Справедливо, конечно, но я о другом, — смутился Роберт. — Я хотел тебе сказать, что я в первый же день просил ее руки, и она дала согласие. И если ничего не изменилось…

— Я думаю, изменилось, — резко оборвал его Гесс.

— Я знаю, кем я выгляжу в твоих глазах! — кивнул Роберт. — Но я не собираюсь оправдываться. Я только хотел сказать — чтобы это не было для тебя ударом грома среди ясного неба, ни для тебя, ни для ваших родителей, — как только я получу развод, мы с Гретой уедем. И, видимо, далеко.

— В отпуск? — не понял Рудольф.

— Нет. Не в отпуск. В «Фарбен» я не вернусь, конечно, но у меня еще остались друзья во Франции, в Штатах… Мы уедем туда.

— И долго ты думал, прежде чем сказать такое? — холодно улыбнулся Гесс.

— Да, Руди, долго, — спокойно ответил Роберт.

— Ты что же, решил бросить наше дело, партию, фюрера? Но… почему? — Рудольф глядел на него, борясь с волнами недоуменья и бешенства. Лей выдержал этот взгляд.

— Ты хочешь длинного объясненья? Не лучше ли все принять так, как есть?

— Не лучше! Или ты думаешь, что счастье сестры равноценно для меня потере друга?

— Тогда ты эгоист.

— Я эгоист! Потому что уверен: она не будет счастлива, если ты потеряешь себя!

— Как ты любишь произносить фразы, — поморщился Лей. — Помнишь наш предыдущий разговор? Так вот, честолюбия у меня с тех пор не убавилось, а профессионализма не прибавилось, и все-таки я надеюсь, что смогу работать. Но, — он несколько раз глубоко вздохнул, стараясь справиться с сердцебиеньем, — но дело не во мне.

В чем же?

— Руди, я объясню, если ты требуешь, дай только дух перевести!

Гесс отвернулся к окну. То, что он сейчас услышал, было чудовищно — ведь Лей намеревался не переменить «форму служения» фюреру, а просто уйти.

Ему хотелось схватить Роберта и хорошенько встряхнуть его. Но тот и так дышал, как после быстрого бега, а Гесс знал от Пуци, какие номера выкидывают с Робертом его нервы в последние дни. Рудольф взял себя в руки.

— Давай оба успокоимся, — предложил он. — Главное уже сказано, остальное подождет. Сядь и постарайся расслабиться. Может быть, тебе лекарство принять?

— В меня эту дрянь и так вливают по часам. Они скажут, когда нужно. А знаешь, отчего это со мной?

— Догадываюсь, — невесело усмехнулся Рудольф. — Все-таки переменим тему. Или мне совсем уйти?

— Если ты уйдешь, будет только хуже. Тебе Борман не жаловался на меня?

— Борман? Он никогда ни на кого не жалуется. А что случилось?

— Это из-за меня фюрер его выгнал.

— Выгнал? Мне он сказал, что фюрер просто разрешил ему возвратиться, поскольку он закончил здесь все дела. Работает он в самом деле очень быстро, и я поверил.

— Ладно, я тебе покаюсь, — сказал Лей, — а покаяние есть оправдание. Так что оправдаюсь, пока кто-нибудь не рассказал тебе эту историю в собственной интерпретации. Мне в тот вечер так выпить хотелось, что я зашел в первое попавшееся казино. Выпил стакан или два, ну, для меня это, сам знаешь, все равно что пробку понюхать. А тут прицепилась какая-то бабенка… я перед этим пару суток не спал. Поехали мы с ней в гостиницу… А утром вламывается в номер твой Борман и застает такую картину: бабенка моя — в одной комнате, я — в другой, трезвый, на диване, одетый, даже ремень не расстегнут. Так он, наглец, еще и разбудил меня.

— И ты, позора не стерпев, рапорт об отставке фюреру на стол?

Оба засмеялись. Гесс догадался, что Борман выполнял приказ, а когда у Лея сдали нервы, попросту прикрыл того, кто этот приказ отдал, судя по бормановской уверенности — самого фюрера. За что тот и остался благодарен ему.

— Значит, тебе тоже не нравится Борман? — спросил он.

— Если мне нравишься ты, то как может нравиться твой антипод!

«От кого-то я это уже слышал», — поразился Рудольф.

— Чему ты удивляешься? — продолжал Роберт. — Он появился за твоей спиной с надписью на лбу «анти-Гесс».

Они снова засмеялись. Лей дышал ровнее; он как будто успокоился. Но и Рудольф, как ни был сейчас раздражен, все-таки уже достаточно владел собою.

— Роберт, я предлагаю отложить объяснение. Ты сам скажешь, когда будешь к нему готов. Я только об одном должен спросить — это очень волнует маму. То, что Грета любит тебя, — это очевидно, но ты… Черт подери! Ты, конечно, вправе послать меня и еще сорок тысяч братьев с их вопросами подальше, но…

— Одно тебе скажу: единственная женщина, за которую я чувствовал себя ответственным, была моя жена. Теперь — Грета. На всех остальных мне всегда было попросту плевать. Признаюсь честно. Что еще сказать? Грета — сложный человек Очень добрая. Она прелесть! Чем больше я узнаю ее, тем проще кажется забыть обо всем. Все куда-то отступает, теряет смысл, хотя я стараюсь…

— Я понял тебя, — нетерпеливо кивнул Гесс. — С одной стороны, ты меня успокоил, но с другой… Все-таки чувства не должны мешать делу. Я тоже люблю Эльзу, но…

Без стука вошел Гитлер.

— А в этом доме когда-нибудь ужинают? — спросил Гесс.

— Обычно через полчаса после нашего возвращения стол бывает накрыт, — сказал Гитлер. — Вообще, я думаю — довольно нам злоупотреблять любезностью хозяев. За завтрашний день следует закончить все дела и ехать в Мюнхен. Вам, Роберт, конечно, нужно остаться и как следует отдохнуть. — Он поглядел на часы. — Без четверти девять… Может быть, позвать к ужину наших дам?

— Я схожу за ними, — кивнул Рудольф. — Тебе врачи позволят спуститься в столовую? — спросил он Лея.

— А я попрошу хозяйку, чтобы она их тоже пригласила, — улыбнулся тот.

— Отличная мысль! — воскликнул Гитлер. — Хорошо бы позвонить и Керстену. Кажется, они с Гиммлером почти не расстаются. Это для тебя сюрприз, Руди. Феликс Керстен — воплощение многого из того, о чем ты мне говорил.

Ужинали большой компанией. Отсутствовал только Геббельс — из-за головной боли. Зато впервые в этот достаточно узкий круг был приглашен и таким образом введен Рейнхард Гейдрих, помощник Гиммлера, которого тот намеревался использовать с максимальной отдачей вследствие его интеллекта и исключительной дисциплинированности.

Меломан, узколицый, высоколобый, с не то слегка косящими, не то всегда несколько скошенными в сторону глазами, он вполне оправдывал данное ему Еленой Ганфштенгль и весьма лестное в ее устах определение — хищник-аристократ. Гитлер в разговоре задал вопрос о баварских полицейских, за которыми Гейдрих по поручению Гиммлера «присматривал», и тот вместо ожидаемого краткого резюме выдал такие проработанные портреты их пороков и слабостей, что все невольно заслушались. Гейдрих сумел удивить компанию. А это было немало.

— У вас, видимо, свои методы? — поинтересовался у него Гесс. — То, что вы рассказали об этом Ритберге, трудно выудить за пятнадцать минут, а ведь именно столько вы с ним общались.

— Я провел с ним двенадцать с половиной минут, без единого слова с обеих сторон, — ответил Гейдрих, — но узнал гораздо больше, чем рассказал.

— Постойте, это любопытно! — воскликнул Гитлер. — Двенадцать минут, без единого слова! Господа, вот ребус, который нам предлагается разгадать. Ваши варианты? Начнем с вас, Генрих.

— Дело в том, что я несколько больше присутствующих осведомлен о методе коллеги, — смутился Гиммлер. — Я вне игры.

— Тогда ты, Эрнст.

— А что он у вас делал, пока вы с ним таким образом «общались»? — спросил Пуци.

— Ничего. Просто сидел у стола, один.

— А что делали вы?

— Я был в соседней комнате.

— Ну, может быть, вы пустили к нему собаку или в комнате стоял аквариум и вы наблюдали, как он реагирует на рыб?

Гитлер вопросительно посмотрел на Гейдриха. Тот улыбнулся неопределенно.

— Этот метод я еще не опробовал. Благодарю.

— А ты что скажешь, Рудольф? — повернулся фюрер к Гессу.

— Что это за двенадцать с половиной минут — вот в чем вопрос! — отвечал Гесс. — Может быть, вы провели с ним сеанс гипноза, после или в течение которого он все выложил?

— Ни в течение, ни после этих двенадцати с половиной минут он не произнес ни слова. И я не владею гипнозом, к сожалению. Но ваша догадка почти верна.

— «Почти» не считается! — улыбнулся Гесс. Фюрер посмотрел на Лея, который меньше других прислушивался к разговору, так как сидел между Маргаритой и Ангеликой и иногда что-то им комментировал так, что обе улыбались. Гитлер повернулся к адвокату.

— А вы, герр Кренц? Тот задумался.

— За двенадцать с половиной минут определить слабости человека можно только если он заговорит. Другого способа я не знаю. Увы!

Гитлер снова посмотрел на Лея. Он уже был не рад, что затеял эту игру: ведь после Роберта блеснуть аналитическими способностями предстояло ему. Присутствующие с любопытством ожидали версии фюрера.

— А что требуется? — рассеянно спросил Лей.

— Твоя версия, — напомнил Пуци. Роберт пожал плечами.

— Может быть, это больше по медицинской части? — он посмотрел в сторону Феликса Керстена и еще двух присутствующих за столом врачей.

Керстен вежливо улыбнулся.

— Я также вне игры и также в силу осведомленности. Однако могу вам подсказать, — обратился он к Лею, — что ребус должны разгадать именно вы…

— Я? — Лей снова пожал плечами. — Что бы я сделал за двенадцать с половиной минут, желая узнать слабости человека? Совершенно не представляю. И что понимать под человеческими слабостями у полицейских? — повернулся он к Гейдриху, сидевшему через трех человек от него. — Излишнюю впечатлительность, слабую выдержку и замедленную реакцию?

— Именно так! — кивнул Гейдрих.

— И все это выявить за двенадцать с половиной минут, без единого слова, причем способом, который именно я обязан разгадать?

— В отношении последнего пункта я не имею информации… — начал Гейдрих.

Гитлер внезапно бросил вилку.

— Господа, ребус разгадан! Лично мне все ясно. Вот только время… — Он с досадой щелкнул пальцами. — Точного ответа дать не смогу, поскольку в этих вещах не силен. Но вы нам его дадите, Роберт.

Лей обвел всех взглядом, говорившим: «Не понимаю, чего вы от меня хотите!» Однако, увидев напряженный взгляд Маргариты и сердитый, на дядю, — Ангелики, он слегка поморщился.

— Возможно, Лист, рапсодия номер два. Написанная, однако, не для подобных случаев.

У Гитлера пропала улыбка. Близкие ему люди хорошо знали этот мгновенный переход от благодушной веселости к всплеску тяжелого внутреннего раздраженья, который могло вызвать что угодно: неосторожное слово, чей-то смех, слишком прямой взгляд… Гитлер ясно давал понять, что Лей сказал бестактность.

— Так вы поставили пластинку в соседней комнате и наблюдали за реакцией полицейского? — воскликнул Гесс. — И что же? Впрочем, понятно! — Он весело посмотрел на Адольфа, лицо которого сохраняло ледяное выраженье.

Все присутствующие за исключением, может быть, Кренцев, врачей и Маргариты отлично поняли, что дело не в словах Роберта, а в нем самом. И острее других ощутила это Ангелика. Не менее взрывчатая, чем ее дядя, она мгновенно сменила веселость на злость и гнев. Ей хотелось крикнуть ему: «Роберт прав! Музыку пишут не для этого!» Но она лишь прикусила губу и, не взглянув в сторону Адольфа, положила свою руку на лежавшую рядом руку Лея в знак солидарности.

Гитлер, конечно, заметил этот «демарш». К счастью, ужин уже заканчивался. Подали десерт, до которого фюрер, любитель тяжеловесных изделий франкфуртских кондитеров, даже не дотронулся. Все остальные, чувствуя неловкость, старались ничего не замечать, и ужин завершился даже оживленнее, чем в обычной обстановке.

— Слава богу, что ты здесь, — сказал Гессу после ужина Пуци. — Адольф так долго сдерживался, что теперь, скорее всего, начнет отыгрываться на Роберте, а тому именно этого сейчас и недоставало, так сказать, для полноты бытия.

— Что между ними? — спросил Гесс.

— Да ничего! Собака зарыта в самолюбии Адольфа.

— Чем Роберт задел его самолюбие?

— Тем, что он такой, какой есть, и все его любят, кроме, конечно, борманов и обманутых мужей.

Рудольф знал эту слабость Гитлера, его патологическую ревность к любым «солистам», однако если сам фюрер столько раз заявлял, что принимает людей такими, каковы они есть, то почему не проявить снисходительность и к самому Адольфу?

— Ну прояви, — проворчал на это Ганфштенгль, — поддержи и развей! Только не забудь, что при этом тебе придется активно добивать Лея, на что, впрочем, особых усилий не потребуется.

— Иди к черту! — рассердился Гесс. — Что с тобой последнее время происходит, Эрнст? У тебя взгляд человека, который носит чужие очки.

— Уеду завтра, — махнул рукой Пуци. — Видеть вас всех больше не могу.

Рудольф, пожалуй, только сейчас почувствовал, какие по-настоящему чудесные дни провел он с родителями в Рейхольдсгрюне. Конечно, и там были свои волнения, но разве сравнить их с тем душным мешком, который надевали ему на голову, едва он попадал в кишащий страстями и интригами родной партийный стан. Однако он пересилил себя и постучал в дверь комнаты Адольфа, которая в этот момент внезапно распахнулась, едва не стукнув его по голове.

Из спальни выскочила Ангелика. Налетев на Рудольфа, она отскочила, точно обожглась, и, покраснев еще больше, бросилась прочь. За нею, такой же красный и разъяренный, выскочил Гитлер и, тоже налетев на Гесса, сник. Он вернулся к себе в спальню, Рудольф вошел за ним и плотно прикрыл дверь.

Личные покои фюрера никогда не отличались излишней аккуратностью, но сейчас в спальне царил настоящий хаос — все вещи были разбросаны, опрокинут стул, на полу черепки от разбитой вазы, лужа воды, мокрые растоптанные розы…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Гесс. Возможно, это был не самый умный вопрос в подобной ситуации, но у Гитлера он вызвал настоящий приступ ярости.

— Прекрасно! Лучше всех! — заорал он. — Что может со мной сделаться? Все вокруг чахнут и умирают, один я здоров! У всех нервы, только я каменный! Все могут быть самими собой, а я кем быть обязан? Кем? Говори! — Он сел на стул, и глаза его наполнились слезами. — Я тоже люблю музыку! Я тоже чувствую ее до лихорадки, до боли! Я тоже мог бы оскорбиться за Листа. Но я могу себе это позволить? Могу?! А ей плевать! Всем плевать! Знаешь, что она мне сказала? Что я бессердечный человек! Что я завидую тем, у кого живая душа, потому что моя душа похожа на гнилой грецкий орех. — Он деланно засмеялся. — Какой яркий художественный образ! Но я не понимаю, за что?!

— Я думаю, она уже раскаивается, — сказал Гесс. — Не переживай так из-за глупой девчонки, у которой язык работает независимо от разума.

— Но она просто ненавидит меня! — качал головою Адольф, уставившись в одну точку. — Если бы ты видел ее лицо! Что случилось?! Все было так хорошо последнее время. Она была спокойна, ровна со мной…

— Наверное, вся эта ситуация плохо подействовала и на нее, — осторожно заметил Гесс.

— Она на всех плохо подействовала, — вздохнул Гитлер, опуская голову на руки. — Но одни могут себе позволить принимать сочувствие и тешиться рапортами об отставке, а другие…

— Адольф, давай будем справедливы к Роберту. Он выполнил свой долг, и с этой стороны его упрекнуть не в чем.

Гитлер изумленно вскинул голову, потом сделал глубокий вдох. На его губах появилось даже подобие улыбки.

— Ты меня успокоил. Когда эта бешеная кинулась чуть не с кулаками, я уж подумал: не влюбилась ли она в него. Но сейчас я вспомнил, что перед тем Пуци тоже глядел на меня волчьими глазами. Теперь ты пытаешься его защищать. От кого, Руди? Я хоть одним звуком, хоть отдаленно выразил что-нибудь напоминающее недовольство или упрек? И в чем мне его упрекать! Я сам поставил его в тяжелейшую ситуацию, и он вел себя в ней безупречно. За что же вы все набросились на меня?

Гесс не нашел, что ответить. Внешне все обстояло именно так Эта способность Адольфа все сводить к личной правоте казалась ему ценнейшим качеством, одним из главных для вождя.

Гесс знал, однако, что Адольф именно с ним часто стремится выйти из предписанных ему рамок, и, каждый раз по-человечески сочувствуя слабости фюрера, невольно сторонился этой слабости, как чего-то недозволенного.

— Извини. Ты абсолютно прав, — отвечал он. — В наше оправдание скажу только, что мы привыкли не просто слушать твои слова, но и прислушиваться к твоему настроению. Еще раз извини.

Гитлер посмотрел на него мрачно. Он не нашелся, что сказать, и Рудольф ушел, пожелав ему спокойной ночи.

Гитлер долго, с упреком глядел на захлопнувшуюся дверь. Он ясно представил себе, как его Руди сейчас отправится к Роберту Лею, как они, скорее всего, начнут спорить, может, поругаются, потом покурят, стоя плечом к плечу, один пошутит, другой рассмеется… Он ясно видел их лица — возбужденные, с широкими улыбками, живым, теплым блеском глаз… Он видел рядом и Пуци, надутого и тут же хохочущего с ними, видел и свою Ангелику, и Маргариту, и острящего Геббельса, всем нужного, всем интересного. Только себя он среди них не видел. Неужели он всегда был так одинок? Нет, когда-то, в Ландсбергской тюрьме, все было иначе…

Кто поверит сейчас, что это были самые счастливые дни за всю его прежнюю, нынешнюю и, вероятней всего, будущую жизнь! Абсолютная внутренняя свобода, широкий круг интересных, сочувствующих ему людей, редкая возможность нравиться, оставаясь собой. А как они все тогда смотрели на него, как слушали, как заботились о его покое, возможности уединиться, поразмышлять…

Правда, его Руди уже тогда был немножко деспотом.

— Опять мечтаешь! — восклицал он, в полдень заявляясь к нему в комнату. — Проваляешься до обеда, потом посетители, а когда редактировать вчерашнее? Стиль совершенно неудобоваримый!

— Кто захочет, тот поймет, — отвечал Адольф, сладко потягиваясь в постели, и просил подать ему сигареты.

— Не дам! Не кури натощак!

Потом вместе пили чай, составляли план на день, который обычно не выполнялся…

— Нельзя быть таким недисциплинированным, — возмущался Рудольф. — У тебя нет чувства времени, ритма… Ритм необходим.

Иногда он устраивал своему фюреру настоящие сцены ревности, например, к Пуци. Как-то раз, когда они уединились вдвоем, зашел Ганфштенгль что-то спросить у Адольфа, и они разговорились. Рудольф не вытерпел и пяти минут, схватил стул за ножку и принялся упражняться с ним так, что собеседники испуганно косились да головы в плечи втягивали.

Семь лет прошло… Теперь он — всеми безоговорочно признанный фюрер, с его настроением вынуждены считаться, и все с ним согласны и все пляшут под его дудку, но, отплясав, уходят до следующего танца и крепко запирают за собой дверь.

Ушел Рудольф. Убежала Ангелика. Да что с ней творится, в конце концов! Она оттолкнула его с таким гневом и отвращением, точно это был не он, а гигантское насекомое, протянувшее к ней свои жвалы… И это из-за Листа?

Он вдруг весь похолодел, отчетливо вспомнив, что еще никогда не видел у нее такого выражения. Она и прежде иногда вырывалась, устраивала бестолковую беготню, пряталась от него за креслами, визжала, пыталась увернуться от поцелуев, но это было естественно и привычно — она ведь оставалась чиста.

Но сегодня… Не застенчивость ее оттолкнула, а нечто иное, чего он не видел раньше, что-то недетское, серьезное.

«Есть кто-то другой, — сказал он себе, чувствуя, как кровь отливает от головы. — Есть кто-то, о ком она подумала».

Он бросился к двери, на несколько секунд потерял ориентацию, поскользнулся на раздавленной розе, опрокинул что-то и едва не упал, налетев на поваленный стул. Потом, немного опомнившись, стиснул зубы и, прихрамывая, пошел по коридору в другой его конец, как будто чуя ее присутствие за той дверью, где смеются и болтают, где у всех теплый блеск глаз. Но он ошибся. Там никого не было кроме двух врачей и лежавшего в жару Роберта, который даже не приоткрыл глаз, видимо, не в силах выбраться из беспамятства. Лихорадка не отпускала его ни на одну ночь и совершенно вымотала.

— Нужно что-то делать, господа! Так дальше продолжаться не может! — сказал Гитлер врачам.

— Лихорадка носит нервный характер, — отвечали ему. — Господин депутат нуждается в полном покое, который невозможно обеспечить при данных обстоятельствах.

— Завтра мы все уедем, — пообещал Гитлер, — и вы сможете создать необходимые условия.

«Завтра, — сказал он себе. — Завтра я все узнаю».

Эта ночь была тяжелой для многих. Серьезно заболел Геббельс. Хрупкий на вид, но крепкий и выносливый, он не выдержал последнего выпада возлюбленной и свалился в лихорадке и с тяжелой ангиной, вызванной страстными речами на январском ветру.

К счастью, его состояние заметили еще вечером, и врачи вовремя приняли энергичные меры. Расстроенная фрау Кренц тотчас позвонила в Берлин фрау Геббельс, с которой была в приятельских отношениях, и начала свое сообщение не с того, что ее муж лежит в бреду с температурой, а со слов:

— Магда, приезжай, он один.

Фрау Эмма надеялась, что к приезду жены Йозеф все же настолько оправится, что перестанет часами бормотать «Хелен-Хелен» и пытаться вскочить с постели, чтобы остановить какую-то машину, кого-то удержать, что-то объяснить.

При этом он разумно и убедительно доказывал Рудольфу, что ему немедленно нужно уехать по важному делу, и если бы фрау Кренц накануне не объяснила, что происходит, то Гесс поверил бы. Таким образом, Рудольф узнал историю с самоубийством Полетт Монтре еще и в интерпретации фрау Эммы, отличавшейся от изложения Пуци примерно как роман от либретто.

Сам Ганфштенгль уехал рано утром, из коллег успев попрощаться лишь с Гессом, а за завтраком фюрер сказал, что остальным также следует собираться. «Остальными» были Гиммлер и Ангелика, поскольку Рудольфу предстояло задержаться во Франкфурте на несколько дней.

Подозрения Гитлера ожили с новой силой, когда Гели после завтрака заявила ему, что хотела бы остаться с Маргаритой.

— С ней останется брат, — возразил Адольф.

— А ей нужна я! — с вызовом ответила Ангелика.

— Ты нужна мне! — он так крепко сжал ее руку, что она стиснула зубы, но стерпела.

— Мы увидимся… через несколько дней! У нее с Робертом все решится, и я вернусь.

У него отлегло от сердца. Он даже внутренне рассмеялся над вчерашним приступом ревности, о котором все еще напоминало ушибленное колено.

— Когда ты вернешься ко мне? — спросил он ласково.

— Я же сказала.

— Хорошо. — Он поцеловал ее в шею, и она снова стерпела, только напряглась так, что этого трудно было не заметить.

Но он не заметил, потому что не хотел замечать. Ревность улеглась, подозрения отступили. Она и прежде брыкалась — это пройдет.

— Что? — кратко спросила Грета, когда Гели вошла в их комнату.

— Я остаюсь.

— Ты ему сказала?

— Что ты! — Ангелика замахала руками. — И не спрашивай меня об этом! Я скорее умру.

— Странно… Ты как будто в самом деле чего-то боишься.

Гели взяла ее руку и приложила к груди.

— Слышишь? Оно у меня выскочить готово от одной мысли, что он догадается.

— Но почему?

Ангелика достала сигарету, закурила дрожащими руками.

— Да потому! Ты не знаешь моего дядюшку!

— Допустим, я многого не знаю, — нахмурилась Маргарита. — Но твой дядя — человек благородный, и ему придется примириться. Ты же не виновата, что влюбилась. Этим ведь нельзя управлять.

Гели курила, морщась от дыма и наивности подруги. Ну как ей объяснить — такой тонкой, умной, возвышенной, — что бывают совсем другие чувства и совсем другие сердца! Объяснить ей это — значило бы не просто предостеречь… Это значило бы бросить тень на ее мир, в котором пока все так чисто и солнечно. Конечно, ее Роберт тоже не принц из сказки, но он живой, с ним интересно и весело, в него можно влюбиться до беспамятства.

— А помнишь ту ночь! — воскликнула она, вдруг забывшись. — Помнишь, как Вальтер заговорил о нацистах? Что достаточно одного, чтобы все испортить? И что они все кретины! Я сначала испугалась, а потом мне стало так весело! Помнишь, Вальтер говорит Роберту: «Вы, наверное, наших нацистов никогда не видели».

Обе засмеялись.

— А помнишь, как мы мчались через парк? — сквозь смех спрашивала Маргарита. — Я думала, мы сейчас врежемся!

— Это мы от охраны удирали. А они все равно нашли. Помнишь, «в костюмчиках с иголочки»!

— А помнишь, как мы летели над горами и взошло солнце?

Они взялись за руки и посмотрели друг другу в глаза.

— Грета, что же будет?.. — одними губами спросила Ангелика.

— Нам нужен союзник, — отвечала решительно Маргарита. — Или два.

— Но кто же? Здесь нет никого.

— А мой брат?

— Что ты! — Гели задохнулась. — Даже не шути так!

— Ты думаешь, он тебя выдаст дяде?

— Он не «выдаст»! Это другое! Просто он всегда на стороне Адольфа. Понимаешь? Всегда!

— Нет, не понимаю!

— Грета, дай мне слово, поклянись мне, — Гели два раза встряхнула ее руку, держа за запястье, — никогда, никогда, ничего не говорить Рудольфу о Вальтере! Никогда! Ничего!

— Если ты требуешь…

— Я прошу! Я умоляю! Я на колени встану!

— Прекрати. Если ты считаешь его таким подлецом…

— Подлецом? Да он лучше всех! Он и Эльза! Они для меня как боги! Я… молюсь на них! Я же… всю жизнь мечтала, чтобы у меня было что-нибудь подобное! Господи, как тебе объяснить! — Она снова схватила сигарету и бросила. — Грета, выслушай меня и поверь! Просто поверь, если еще не понимаешь. Ты попала в другой мир! В нем есть только один закон. Его имя — фюрер! Так живет вся партия, все!

— В политике — пусть, но в личной жизни…

— Они не разделяют свою жизнь!

— Я не понимаю… — Это нельзя понять! В этом нужно жить! — Неужели ты хочешь сказать, что если я попрошу Роберта тебе помочь, то он начнет с того, что доложит об этом твоему дяде?!

Скорее всего, так оно и было бы. Но сказать «да» сейчас значило бы оскорбить Лея, а это было несравнимо больше, нежели оскорбить Рудольфа.

— Просто ответь, как ты думаешь, — попросила Маргарита.

— Я думаю… он обязан это сделать. Или уйти.

Маргарита долго молчала. На ее нежном лице проступало печальное изумленье. У Ангелики все дрожало внутри.

«Что я наделала! — ужаснулась она. — Ведь я же все испортила!»

— Грета, послушай! — начала она, преодолев смятенье. — Одной мне все равно не справиться. Кто-то должен мне помочь — кто-то, у кого есть сила и власть. Если ты решишься сказать Роберту, если ты решишься поставить его…

Маргарита вскинула голову.

— Поставить его перед выбором, ты хочешь сказать? Да, решусь! Да, я это сделаю! Я верю ему. Если он даст мне слово, то сдержит его.

— Только сначала предупреди, расскажи, какого слова ты просишь, — вздохнула Ангелика. — Так будет честней.

Гитлер уезжал. Перед отъездом Гиммлер, прощаясь с Гессом, предупредил, что оставляет здесь тридцать лучших своих парней, и настойчиво просил их услугами не пренебрегать. Гит-ер, услышав эти слова, от себя добавил просьбу к Рудольфу проследить за коллегами, которые оба в плане охраны «полные анархисты».

— И вообще, Руди, обстоятельства так сложились, что этих двоих хорошо бы развести на время. Не думаю, что они возненавидели друг друга, пожалуй, нет, но напряжение сильное. Со временем у каждого будет своя епархия, — продолжал он уже в машине, когда Рудольф сопровождал его на аэродром. — Если, как мы с тобой решили, создавать три основных отдела, то кого ты видишь рядом с собой?

— Как раз эту парочку, — усмехнулся Рудольф. — Политотдел мой, пропагандистский — Геббельс, орготдел — Лей. Только нужно помнить, что еще есть Штрассер.

— И захочешь — не забудешь, — проворчал Гитлер. — Штрассер себя еще покажет, и на этот раз я не стану церемониться. Я его уничтожу. Да! Не смотри так! Тогда именно Лею придется принять наследство. Можешь его об этом предупредить. Он не такой чистоплюй, как ты, да и к Грегору, по-моему, нежных чувств не питает. Во всяком случае, я не замечал. — Он посмотрел на Гесса.

— Я тоже, — поспешно кивнул тот.

— Ты объясни ему при случае, что в этом деле мне больше не на кого опереться. Вы двое да Геринг… Остальные все побывали в объятиях Штрассеров. У меня к тебе еще просьба. — Гитлер понизил голос. — Присмотри за Ангеликой. У нее опять настроение переменилось. Не пойму, с чего вдруг. Не влюбилась ли?

— Она Эльзе писала, что они с Гретой не выходят никуда. Раз только были в театре с Робертом.

Гитлер хотел что-то спросить, но, передумав, отвернулся к окну. Настроение у него портилось по мере приближения к аэродрому — фюрер не любил полетов.

Когда они прощались, Адольф как будто опять собрался спросить что-то, но только головой покачал и повторил просьбу присмотреть за Ангеликой.

Рудольф с этою и начал. Вернувшись к Кренцам, он тотчас пошел взглянуть, что она делает. Но этого не понадобилось: голос Ангелики был слышен еще на лестнице — она занималась вокальными упражнениями вместе с Маргаритой, которая в свое время также училась пению. Рудольф отправился в другое крыло дома, где теперь стояла тишина. Нужно было поблагодарить хозяев за гостеприимство и перебираться с девчонками в гостиницу, поскольку ему казалось неудобным задерживаться здесь после завершения операции.

Адвоката не было дома. Его супруга сидела в гостиной расстроенная и, услыхав первые фразы Гесса, огорчилась еще больше. Но, поняв, что гости собираются покинуть не сам город, а лишь ее дом, проявила решительность:

— Нет, нет, пожалуйста, я вас прошу остаться. Если возникли какие-то неудобства, то мы их немедленно устраним. Я, конечно, не смею настаивать, но я очень прошу. Видите ли, — продолжала она, заметив некоторое недоумение в глазах Рудольфа, — баронесса фон Шредер устраивает послезавтра прием в честь счастливого выздоровления моего бесподобного брата, и Роберт обещал на нем быть. Так или иначе, он еще здесь задержится, а я… я просто не знаю, что мне делать с ним. Я за него отвечаю, но я не справляюсь. Он меня совершенно не слушает!

Вы думаете, он меня слушает? — улыбнулся Гесс.

— Но все-таки при вас он не ведет себя так… так легкомысленно. — Она с трудом подобрала нужное слово. — Стоило вам уехать ненадолго, и он тут же сбежал.

— Как? — Рудольф ушам своим не поверил. — Он же совсем болен!

— И я о том же. Вы бы видели, как он спускался по лестнице. Просто цирковой номер!

— Куда же он поехал?

— Сказал, за лекарством. Я его шутки давно разучилась понимать.

— Не стоит так сильно беспокоиться, фрау Кренц, — сказал Гесс. — За Робертом всюду следует охрана. Они не спустят с него глаз. Это настоящие профессионалы. Я очень благодарен вам за ваше любезное предложение провести еще несколько дней в вашем доме. Если это удобно, то я очень рад.

Рудольф вышел на веранду покурить. Про себя он ругал Лея последними словами. Он был так зол на Роберта, что попадись тот ему под руку, услышал бы много нелицеприятных вещей. «Знали бы отец с матерью, что позволяет себе гипотетический жених их дочки! Знала бы Грета! Ну погоди же! Теперь я с тобой поговорю, как положено… сорока тысячам братьев!»

Отдышавшись, он отправился к больному Геббельсу передать последние распоряжения фюрера. Тот тихо лежал с завязанным горлом. От бедного Йозефа за эти дни остались одни глаза. Рука была горячая, говорить он не мог и кое-как объяснялся жестами.

— Только не впадай в какое-нибудь трансгиперболическое состояние, — шутливо попросил Гесс, — а то потом не выкарабкаешься. Жизнь нас бьет, а мы ее — все естественно. Если очень скучно сделается, то вон девчонки о тебе спрашивали.

Геббельс взял со столика карандаш и, написав что-то на листке бумаги, протянул Гессу. «Я очень виноват».

— Все не без греха, — отвечал на это Рудольф.

«Как хорошо было в Рейхольдсгрюне».

— Весной приезжайте еще. «Какие новости?»

— Да никаких. Фюрер обещал позвонить из Мюнхена. Он очень беспокоится за тебя. Гиммлер тоже передавал привет. Не знаю, как быть с приемом у баронессы. Если сказать ей, что ты болен, то сегодня тут начнется такая же свистопляска, как вокруг Роберта, и тебе не дадут отдохнуть.

«Я не настолько популярен».

— Приедет Магда и решит, стоит ли это проверять. Я бы не стал.

«Фюрер что-нибудь говорил о реорганизации?»

Рудольф дождался, пока выйдет врач, давший больному лекарство, и ответил:

— Да. Он утвердился в мысли поделить партийный отдел практически между нами троими. В самом трудном положении пока Роберт. Фюрер все решительнее высказывается против Штрассера. Я этого поддерживать не стану, но тебе говорю как есть. Еще он сказал: спроси Геббельса, кто ему мешает, я их всех уберу от него.

«Это хорошо».

— Это правильно. Я к тебе зайду еще. Похоже, мы тут пока останемся — хозяйка настаивает. Может быть, тебе хочется чего-нибудь?

Геббельс чуть усмехнулся и снова взял карандаш.

«Вернуться бы на три дня назад. Еще лучше — на две недели».

Рудольф сочувственно кивнул. Когда он вышел, его поджидала Грета. Она теперь гораздо спокойней разгуливала по дому, поскольку тех, кто в нем оставался, она не стеснялась.

— Ну как он? — спросила она брата.

— Температура высокая, говорить не может… Но настроение выравнивается, по-моему. — И мысленно добавил: «Таких фокусов, как твой герой, Геббельс себе не позволяет».

— Бедный Йозеф!

— Что это тебя на Шекспира потянуло?

— Почему на Шекспира? — Маргарита в недоумении оглянулась на появившуюся сзади Ангелику.

— Бедный Йорик! — подсказала та. Только что прочитанный «Гамлет» стоял в ее памяти, точно огромная сверкающая скала.

Грета еще больше удивилась:

— Руди, ты, по-моему, переутомился немного.

— Вы для чего сюда шли? — рассердился он.

— Просто узнать, как Йозеф.

— Узнали? Теперь топайте к себе.

— Мы что, арестованы? — возмутилась Маргарита. Гели дергала ее сзади за рукав. — Да не стану я больше сидеть взаперти! Мы в театр хотим или хотя бы просто погулять за этот забор проклятый! Мы же города не видели почти!

— А вас кто сюда звал?! — рявкнул Гесс. — Сами явились! Одни проблемы с вами!

— Не кричи на меня, — шагнула к нему сестра. — Да, явились! Да, сами! Ну и что?

Он взял себя в руки.

— Девочки, я прошу — побудьте дома. Может быть, вечером съездим куда-нибудь. У меня дела; фрау Геббельс должна приехать — нужно встретить ее.

Маргарита окинула его холодным взглядом; Гели изо всех сил тянула ее за собой. Когда они удалились, Рудольф посмотрел на часы. Магда прилетит часа через три-четыре; у него еще оставалось время доделать кое-какие дела, порученные ему после отъезда коллег. Но все мысли крутились вокруг главного — где Роберт? Где? Неужели опять в каком-нибудь ресторане с красоткой? Неужели пьет? Это не укладывалось в голове.

Страх за друга, смешанный с негодованием, сбивал с толку, парализовал волю — Рудольф из одной крайности кидался в другую и в результате ничего не предпринимал… Они познакомились летом 1924 года в доме Карла Боша, старинного приятеля Карла Хаусхофера, одного из магнатов — основателей «Фарбениндустри». Тогда Карл еще не оставил надежды приобщить Рудольфа к чистой науке и часто просил сопровождать его в качестве ассистента в тот или иной университетский центр.

У Боша собралось блестящее общество. Там Гесс впервые увидел кельнского банкира Курта фон Шредера, генерала Гренера, теперешнего министра обороны; получившего уже широкую известность финансиста Ялмара Шахта и еще множество знаменитостей. Из своих были Геринг, Грегор Штрассер с молоденьким помощником и другом Йозефом Геббельсом, а также — Вильгельм Кепплер, главный советник партии по экономическим вопросам.

Вечер был светский, с болтовней, обилием тонких вин и балом, во время которого Штрассер указал Рудольфу на одну из танцующих пар.

— Обрати внимание на партнера блистательной баронессы. Он работает в «Фарбен», химик, доктор наук Его там обожают все, даже ретрограды. Хочу заполучить его к нам. Светлая голова. Может быть очень полезен. Жаль только, пьет.

Примерно так же отозвался о химике и Кепплер: «Умница, хватка железная… Если б не пил!»

Гессу доктор Лей сразу понравился. Чрезвычайно живой, улыбчивый, с мягким юмором и той мерой серьезности в больших темно-серых глазах, что говорит о глубоком уме и печальном опыте прожитых лет, он не производил впечатления сильно пьющего. Во всяком случае, Рудольфу это показалось преувеличением. Рассеянно наблюдая за Леем, Гесс заметил, что пьет он действительно очень много — рюмку за рюмкой, прерываясь лишь на очередной танец или краткую беседу с кем-либо из гостей. Но по-настоящему неприятное впечатление ожидало его на следующее утро, когда за поздним завтраком у Боша кто-то сказал, что Лея привезли всего два часа назад мертвецки пьяного; друзья с трудом разыскали его в одном из ночных казино на окраине Бонна в полном беспамятстве, среди таких же упившихся до бесчувствия людей. И в тот же вечер Гесс встретил его на заседании кафедры Боннского университета как ни в чем не бывало беседующим с коллегами о синтетическом горючем, в технологию производства которого «Фарбен» вкладывала миллионы, и снова поразился, как этот элегантный человек и серьезный ученый мог провести ночь в грязном кабаке, среди человеческого отребья, с которым у него нет ничего общего.

Позже, познакомившись и сблизившись с Робертом Леем, Гесс никак не мог взять в толк — почему, начав пить, тот не может остановиться, пока не свалится где попало. Если бы не друзья, он давно бы утонул, замерз или просто разбился насмерть на какой-нибудь ресторанной лестнице.

«Роберт, что ты делаешь? Опомнись! Как можно так относиться к себе!» — убеждал он Лея после очередной пьянки до бесчувствия; но тот отделывался шутками или ласково посылал друга к черту. Лишь раз Гесс наблюдал позитивный эффект от принятия дозы. На очередном съезде в Нюрнберге перед своим выступлением Роберт почувствовал, что не может говорить — у него начался мучительный приступ заикания, изводившего его со времен войны. Полбутылки французского коньяка залпом немедленно привели его в норму, он говорил свободно и так накрутил им хвосты, что даже Геббельс позавидовал.

В остальных случаях эффект был ужасный — пьяный Лей делался груб, зол, отвратительно циничен, и, как следствие, — головные боли, нервные срывы, бессонница, с годами усугублявшаяся… Любопытно, что Роберт умудрялся напиваться даже в таких местах, где спиртного и не нюхали. Как-то раз Рудольф уговорил его отправиться с ними в горы, к протестантскому монастырю, где строго блюлись заповеди воздержания. Вечером все, усталые, улеглись спать, а наутро Лей был изумительно пьян, а вместе с ним — и полдюжины монахов, хотя ни у них, ни у альпинистов спиртного не было.

— Где ты взял водку? — допытывался потом Альбрехт Хаусхофер. — Это уму непостижимо! Не с неба же она свалилась, в конце концов!

— А главное, зачем? — с другой стороны наседал Рудольф. — Ведь здесь, в горах, в тишине, нервы сами успокаиваются.

— Во-первых, Господь, презирая фарисеев, всегда найдет чем утешить искренних грешников, — отвечал Роберт. — Во-вторых, это не у меня, а у монахов сдали нервы, а я в чужой монастырь со своим уставом не навязываюсь.

— Ты хочешь сказать, что монахи тебя напоили? — недоумевал Гесс.

— Естественно. Я их словом пронял, а они сбегали в погребок настоятеля.

Иногда с Робертом происходили вещи недопустимые. Так, во время воздушных гонок вокруг Цугшпице в Альпах Лей сказал Гессу и Герингу, что хочет испытать себя. Испытание заключалось в том, что он сел в свой моноплан, проглотив одному ему ведомую «норму» чистого спирта, и едва не врезался в гору, при этом умудрившись прилететь к финишу вторым.

— Ну что? — спросил его после этого случая Геринг, наблюдавший гонки с земли. — Долго ты еще собираешься испытывать судьбу и здравый смысл?

— Все! — отвечал Лей. — В воздухе не пью! Я вполне мог взять первый приз!

За руль же он продолжал садиться в любом состоянии.

Рудольф позвонил охранникам, чтобы выяснить, уехал Лей с шофером или один. Оказалось, что он даже не уехал, а ушел прогуляться. Известный прием! Отделаться от пеших телохранителей значительно проще — подзываешь их к себе, даешь поручение, и у тебя есть пара минут, чтоб исчезнуть. И все-таки Гесс не мог поверить, что Лей способен напиться сейчас, когда ни обстоятельства, ни состояние его здоровья, ни элементарная порядочность, наконец, этого никак не позволяли. Однако прошло уже три или четыре часа; на улице был хороший морозец с ветерком. После минувшей ночи Роберту нельзя было долго находиться на улице, и он, конечно, зашел куда-то в тепло. А куда можно теперь зайти в Германии, чтобы тебе тотчас не преподнесли какой-нибудь отравы с переклеенными этикетками! Может быть, он отправился в гости? Но фрау Кренц сказала, что он вышел в куртке и свитере…

С Рудольфа мигом слетело все его негодование — он попросту испугался. Он снова позвонил охранникам и потребовал разыскать Лея.

К сожалению, ситуация развивалась именно так, как Рудольф и предвидел, — Роберт прежде всего отделался от сопровождения, которое до сих пор еще не вышло на его след.

— Ищите же, черт подери! — приказал Гесс. — Весь город перевернуть!

Около пяти вечера наконец позвонили с сообщением — Лея обнаружили бог весть в какой дыре. Гесс даже названия выслушивать не стал; он слишком торопился — нужно было встретить и привезти к Кренцам Магду Геббельс. Все сомнения рассеялись, страх испарился. Лей остался верен себе. А чего ждать от такого сумасброда! Жаль, Грета не увидит, каким его привезут сюда, когда он уже ничего не будет соображать и превратится в бесчувственное животное! Не мешало бы дать ей урок.

Магда в машине спросила Рудольфа, что он все время бормочет себе под нос, и он признался, что ругается.

— Можешь себе вообразить, он опять напился, — пожаловался он на Лея.

— Наверное, были причины, — тихо заметила она.

— У меня их нет? Или у Адольфа? Или у твоего мужа? Но такого в страшном сне не увидишь, чтобы Геббельс пошел в кабак и надрался там до потери смысла.

Магда едва заметно усмехнулась чему-то. Потом ее лицо приняло обычное внимательное выражение.

— Руди, можно дать тебе совет?

— Да, конечно!

— Не торопись. Роберт не без тормозов, ты это знаешь. Не торопись… вмешиваться.

Торопиться и впрямь было уже некуда. Когда около семи сестра снова явилась с требованием выпустить их с Ангеликой «из заточения», он поначалу не знал, что ей отвечать. У него не было причин удерживать их, он только поинтересовался, куда они собрались. Маргарита пожала плечами: не все ли равно?

— Если вам все равно — останьтесь дома!

— Хорошо. Мы идем в театр. — В какой?

— Но мы не знаем, какие здесь есть. В любой.

— Незачем ходить, — бросил сквозь зубы Рудольф. — Зрелищ и тут хватит.

— Что ты хочешь сказать?

— Все. Идите куда хотите! — Он махнул рукой, ушел в свою комнату и лег на диван.

Грета пришла следом и тихонько присела на краешек.

— Руди, случилось что-нибудь?

— А ты как думаешь?

— Если ты из-за меня, то я уже не маленькая.

— Я не знаю, какая ты, — резко отвечал брат. — Но я знаю, что ты нам всем устроила! Отец по полдня сидит у телефона, мама плачет каждую ночь… Никто этого не видит, они даже друг от друга скрывают. Посмотрела бы ты на их лица в то утро, когда ты…

— Руди!

— А ему что ты устроила? У него, между прочим, семья и старшему сыну десять лет! Ты об этом подумала?

— Но он любит меня!

— И это ты считаешь оправданием?

— Разве нужно оправдываться?

— Вы куда-то собирались идти? Идите. Я спать хочу. — Он отвернулся к стене.

Она пошла было к двери, но вернулась и снова села рядом с ним.

— Ты хочешь, чтобы я вернулась домой? Но разве папе с мамой станет лучше, если мне не будет хорошо? И кому будет лучше, если два человека сделаются несчастны?

— Я не знаю, кому будет лучше. Я знаю только, что хуже того, что есть, не бывает, — глухо отвечал он.

— Руди, что произошло? Скажи мне. Ты должен мне сказать! Что-то… с Робертом? — Она вдруг вскочила, но он успел крепко схватить ее за запястье.

— Постой! С ним все нормально. Успокойся. Он сел, достал сигарету и закурил.

— Давай поговорим. Хотя мне это всегда с тобой трудно было — слишком большая разница в возрасте. Не знаю, сможем ли мы понять друг друга.

— Конечно, сможем, — улыбнулась сестра. — Ты спроси меня, а я отвечу… И ты ответишь мне, если я спрошу. Это же так просто.

— Тогда скажи мне, как ты представляешь вашу будущую жизнь? Что ты знаешь о человеке, ради которого готова на все? Что у тебя есть кроме страсти? Уважение? Положим. Восхищение? Допустим. Сочувствие, жалость, интерес? Очень хорошо. Но уважение, жалость, интерес — это дневные чувства, а у тебя закрыты глаза. Ты понимаешь, что он пьет, и пьет без меры?

— Он пил, потому что не было меня!

— А теперь он пьет, потому что ты есть? Будешь ты или не будет тебя — он все равно будет пить!

— Ты так говоришь, потому что… — Она снова рванулась с места.

— Подожди! Его нет. Не дергайся! У нее испуганно расширились глаза. — Но ему же нельзя…

— А он пьет! И будет пить! Можешь ты это понять?

— Отпусти… — Она принялась яростно выкручивать свою руку. — Я думала — вы друзья, а вы… Вы все…

Он крепко взял ее за руки.

— Куда ты готова бежать сейчас? Зачем ты нужна ему там? Опомнись, Маргарита!

— Я нужна ему! Нужна! Пусти! Пожалуйста… — вдруг тихо попросила она, и у него разжались пальцы. Но она не двигалась.

Рудольф закурил еще сигарету.

— Итак, он пьет. Это ты поняла. Что еще ты знаешь о нем? Знаешь ли ты главное? Он один из нас. Из тех, кто возглавит нацию. Это его путь. Ты готова пройти его с ним до конца? Ты готова подчиниться тому, что тебе чуждо? Не торопись сказать «да». За тебя говорит страсть. Вспомни, Маргарита, ты всего неделю рядом с ним, и все эти дни вокруг тебя смерть и ложь, ложь и смерть. Роберт как-то назвал политику грязным делом. Готова ты жить в этой грязи?

— Но ты ведь живешь. И Эльза.

— Я встретил Эльзу, когда не знал Адольфа. Мы вместе начинали наш путь, вместе его и закончим.

— Ты не хочешь взять меня с собой?

— Не хочу. Но главное — этого не хочет Роберт.

— Он говорил тебе? Что он тебе говорил?

— Нет, ничего. Я так думаю. Мне кажется, он оттого и меняет женщин, что не желает больше связывать ни одну из них. Этот случай с Полиной…

— Руди! Объясни мне! Как же вы говорите о счастье для всех немцев, если сами не верите в него?

— Мы верим. Но чтобы дать счастье большинству, нужно принести в жертву меньшинство. Если ты думаешь, что это несчастное меньшинство составят лишь неполноценные и евреи, то ты ошибаешься. Мы приносим в жертву и себя. С той разницей, конечно, что наше самопожертвование сознательно.

До сих пор она глядела ему в глаза — то сердито, то нежно и преданно, стараясь заранее прочитать в них ответ, — и вдруг отвела их, отстранилась.

— Тебе не понравилось то, что я сказал? — насмешливо спросил Рудольф.

Маргарита молчала, словно подыскивая слова, потом кивнула.

— Не понравилось.

— Объясни.

— Жизнь — не путь к жертвенному алтарю. Это или ложь, или чудовищное недоразумение!

Рудольф рассмеялся.

— Замечательно сказано! Собственно, ты сама определила свое будущее с ним. Только — сначала недоразумение, а потом — чудовищная ложь.

— Ты просто не хочешь, чтобы я стала его женой!

Сказав это, она подумала, что брат сейчас очень рассердится, но он лишь покачал головой.

— Если бы все было так просто! Роберт — неповторимая личность. Слабые женщины обжигаются о него и потом всю жизнь ходят калеками, а сильные… Сильных рядом с ним нет. А ты сильная.

— Я не знаю, какая я. Я только знаю, что не буду жертвой никогда. И ему не позволю!

Рудольф снова закурил. Вот и договорились — Грета всего-навсего объявила войну, сама того не ведая. Зато ее герой, кажется, все понял и собрался ретироваться с передовой. Выходит, можно рассчитывать лишь на старых бойцов, на тех, кто начинал до Ландсберга. Как же так, Роберт? Пришла девчонка и увела?..

Рудольф потушил сигарету и снова лег. Нужно было приниматься за дела, съездить в редакцию, навестить баронессу… Он потянулся, потом решительно встал.

— Вот что… Одевайтесь-ка обе, и поживей. Я вас отвезу к фон Шредерам. Побудете там часа три, потом я за вами заеду.

Когда он вышел на улицу, девушки уже сидели в машине, молчаливые, сосредоточенные. Обе выглядели так, точно обдумывали жизненно важный план.

Когда, оставив их у улыбающейся баронессы, Рудольф собирался ехать дальше, Маргарита на прощание шепнула, что ей здесь очень нравится, и вовсе не нужно за ними заезжать — они сами вернутся когда захотят, с охранниками. Он не возражал.

Рудольф возвратился после полуночи, задержавшись в местном штабе СА. Фрау Кренц сказала, что девушки приехали около часа назад и уже спят. О Роберте она не упомянула, но было ясно, что его все еще нет. Охрана доносила, что Лей сменил три казино, что за ним увязался целый хвост молодчиков, желающих тотчас вступить в НСДАП; затем, уже в четвертом баре, завязалась драка, приехала полиция, и самого Лея, пьяного в дым, полицейский сержант уговорил уехать. Во всяком случае, Лей сел в машину. Шел четвертый час утра.

Гесс взял на себя труд дождаться момента, когда три «мерседеса» бесшумно подъехали к дому, доставив тело.

К его досаде, Лей вышел сам, что значило: он недобрал. Затем начался тот самый цирковой номер, который полезно было бы увидеть всем наивным девушкам, которых угораздило влюбиться в пьющего мужчину.

Минуту Лей стоял внизу, готовясь к штурму лестницы, затем сделал первый шаг и споткнулся. Сделал второй и снова оказался у подножья. Один из охранников хотел поддержать его, но тотчас получил чувствительный толчок в грудь. При этом сам гауляйтер едва удержался на ногах, налетел на перила и, оттолкнув их от себя, повалился назад, на охранников, которые стояли стеной и, спружинив, приняли тело. Возвратившись в исходное положение, Лей снова минуту гипнотизировал первую ступень и наконец поставил на нее ногу. Затем, взявшись обеими руками за перила, он так сильно подтянулся, что должен был бы оказаться сразу на пятой или шестой ступеньке, правда, не ногами, а животом, однако и тут он каким-то чудом удержался от падения и повис на перилах. Рудольф, наблюдавший эту акробатику с боковой галереи, плюнул и собрался спуститься, но с другой галереи к Лею уже направлялся хозяин дома. Когда адвокат подошел, Роберт все еще полулежал на перилах, точно решил подремать на них, но едва Кренц попытался обнять его за плечи, как Лей высокомерно выпрямился и отстранил его.

— Не нужно, — произнес он и вдруг неожиданно резво начал подниматься, оставив внизу и Кренца, и телохранителей. Дойдя до середины, он сделал неверный шаг, не донес до ступеньки ногу и так споткнулся, что, удержавшись за перила одной рукой, сильно крутанулся вокруг нее и вскрикнул от боли.

Рудольф бросился к нему вместе с Кренцем и охранниками. Лей сидел на ступеньке, держась за плечо, глаза его были закрыты.

«Все. Цирк окончен», — с облегчением вздохнул Рудольф. Он сел рядом с Леем и, раскурив сигарету, вставил тому в рот. Роберт глубоко затянулся и открыл глаза.

— Больно, — пожаловался он. Руку он вывихнул. В нормальном состоянии боль была бы адская, но сейчас Роберт только слабо морщился, пока его раздевали и осматривали.

Гесс, однако, с изумлением отметил, что общее состояние Лея несравнимо лучше, чем в предшествующую ночь: лихорадки не было, сердце билось без сбоев.

Приехавший хирург, увидев, насколько пострадавший пьян, долго не решался вправить ему плечо. Лея пришлось несколько привести в чувство, что, конечно, усилило боль от операции.

Пьяный и беспомощный, Роберт опять вызывал только сочувствие. Всем было стыдно за то, что не вмешались, особенно Рудольфу, который не мог без отвращения к себе вспоминать, как он стоял на галерее и наблюдал…

Всю ночь ему снилось гадкое. Он вздрагивал, просыпался, курил, ходил по комнате, снова ложился. Проснулся он довольно поздно, с ощущением случившегося несчастья, и тотчас позвонил хозяйке. Трубку не взяли. Молчал телефон и в кабинете адвоката, и у Лея. Больше всего напугало его то, что никто не ответил ему у девушек.

Рудольф отправился к Геббельсам. Приоткрыв дверь, он заглянул в комнату, куда выходила дверь их спальни, — в ней никого не было, но из самой спальни послышались голоса. У Йозефа, сидящего в постели, собралось все общество.

— А, проснулся наконец! — приветствовал встревоженного Гесса бодрый и жизнерадостный Роберт Лей. — А мы тут о коррупции рассуждаем.

Рудольф прислонился к дверному косяку и обвел всех сердитым взглядом, в особенности Лея, который выглядел так, точно вчера вернулся из Баден-Бадена или Ниццы.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил его Гесс, а тот вопросительно уставился на Геббельса.

Йозеф усмехнулся и покачал головой, что значило: нет, я в ваши игры не играю.

— Все чувствуют себя лучше, чем вчера, а это уже хорошо, не правда ли? — спокойно сказала Магда. — Хочешь кофе, Рудольф?

Разговор был любопытный, и в другое время Гесс принял бы в нем живейшее участие, будучи целиком на стороне Лея, утверждавшего, что любое явление можно взять под контроль и разумно ограничить, узаконив его. И мог бы оспорить мысль Геббельса (с появлением Магды у того появился голос), который считал хорошее законодательство выражением государственной этики.

Но сейчас он был зол и демонстративно не понимал, откуда у присутствующих столько энтузиазма. Обе девчонки сияли; Геббельс тоже выглядел довольным; Роберт же как нацепил улыбку, так с ней и не расставался, на манер китайца из Гонконга.

— Как ты себя чувствуешь? — снастырничал Рудольф, когда они вышли покурить после кофе.

— Что ты ко мне пристал! — рассердился Лей. — У нас теперь Геббельс больной, а я сменил амплуа!

— А почему ты куришь левой рукой?

— Что-то плечо побаливает.

— Ты что же, не помнишь ничего? — с упреком в голосе спросил Гесс.

— Помню! — огрызнулся Лей. — Неужели это было так впечатляюще?

— Ладно, не сердись. Я думал, сегодня тебе будет совсем плохо.

— А мне очень хорошо! Голова не болит, жара нет, сердце в норме. Когда прием у баронессы?

— Послезавтра.

— Значит, торчим здесь еще два дня? Тогда нужно заняться делами. Машинистку нам оставили?

— Да. Мне она нужна часа на три. Я тебе после пришлю.

— Как ее зовут? Гесс пожал плечами.

— Нужно у девочек спросить. Она живет в правом крыле. — Он выглянул в соседний зал. — Грета, как имя нашей машинистки, что работала с Эрнстом?

— Фройлейн Майнц, — отвечала сестра. — А имени не знаю. Гели два раза спрашивала, как ее зовут, и я спрашивала… Но она странная, эта фройлейн Майнц. И поужинать с нами отказалась.

— Ей не положено, — объяснил Рудольф.

— Ужинать? — удивилась Маргарита.

— Ужинать с вами.

— Почему?

— Потому что она на службе.

— В десять вечера?

Гесс не ответил. Маргарита посмотрела на Лея. Он усмехнулся и, бросив сигарету, кивнул на Ангелику.

— Вот фройлейн Раубаль вам объяснит.

— Я пыталась, — отвечала та. — Но Грета еще не может понять некоторых вещей. Или не верит мне.

— Это не объяснение — «они это они, а мы это мы». Очень вразумительно! Я что, герцогиня? Или, может быть, ты — принцесса крови?

— В какой-то степени, — усмехнулся Лей. — Просто ваши короны действительны в границах государства, которого еще нет ни на одной карте.

— Государство НСДАП? — улыбнулась Маргарита. — И у социалистов бывают титулы?

— Бывают, — кивнул Роберт. — Правда, они не дают прав землевладения или престолонаследия, а лишь право на информацию и ответственность.

— И самопожертвование, — добавил Гесс. — Я тоже пытался ей кое-что объяснить, но, по-моему, безрезультатно.

— Вы тоже так думаете? — обратилась Маргарита к Лею.

— Насчет самопожертвования — бесспорно, а насчет «безрезультатно» — не знаю, у братьев обычно не хватает терпения.

«У вас хватит?» — спросил ее открытый взгляд.

Рудольф ушел и не слышал окончания беседы. Гели тоже вышла. Она напряженно ждала обещанного подругой разговора о Вальтере, хотя сильно побаивалась реакции Лея, которого считала не менее преданным Адольфу, чем Гесс.

Когда Грета вернулась в гостиную, Ангелика сидела у рояля с закрытой крышкой.

— Он обещал зайти часов в шесть, — быстро проговорила Маргарита, — как только освободится. Видимо, через два дня мы все уедем.

— Через два дня… — как эхо, повторила Ангелика. — Ты сегодня поговоришь с ним?

— Если ты позволишь.

— Я прошу.

У нее было назначено свидание с Вальтером сегодня в семь часов вечера, у той же самой стены. Дяди уже не было рядом, а они все продолжали встречаться тайком, за глухим забором, «охраняемые» Маргаритой; Сегодня это должно кончиться.

К концу рабочего дня, часам к шести, Роберт, естественно, был уже пьян, но в меру и «усугублять» не собирался, поскольку, как он объяснил Гессу, желал всего лишь привести себя в норму и «спустить на тормозах». В этой замечательной терминологии теперь, по всей вероятности, предстояло начать разбираться и Маргарите, потому что когда он пришел к ней вечером, она, конечно, не могла не заметить его чрезмерного возбуждения и блеска в глазах, который всегда неотразимо действовал на женщин.

— Пока я шел к вам, меня дважды окатили презрением! — воскликнул он, целуя ей руку. — Сначала ваш брат, потом хозяин обители. Давайте уйдем от этих праведников, послушаем музыку, поужинаем где-нибудь.

— Мне одеться? — спросила она.

— Да, оденьтесь как вам удобно, вы все равно будете прелестней всех.

Он забыл, что у нее здесь имеется полный вечерний туалет, тот самый, в котором она сбежала из родительского дома, — серебристое с розовым отливом платье, жемчуга и меховая пелеринка. Когда она вышла из спальни, избалованный ценитель Лей невольно зажмурился от наслажденья. Будь на ее месте другая, он непременно наговорил бы комплиментов, перецеловал пальчики и уложил бы по-своему пепельные локоны возле ушей, на шейке… С Гретой ему это претило. Провести вечер с этой девушкой — все, чего он хотел сейчас.

Во Франкфурте был частный музыкальный салон фон Штейнберг, где взыскательная меломанка устраивала чудесные вокальные вечера с приглашением знаменитых итальянских теноров, которые зимой, однако, в Германию не ездили, поэтому фрау Амалия фон Штейнберг в холода довольствовалась менее прихотливыми венцами, русскими или американцами.

Сегодня пели русские эмигранты — двое мужчин и дама, драматическое сопрано. Роберт и Маргарита приехали, когда концерт уже начался. Усадив Грету, Лей пошел поздороваться с хозяйкой. Фон Штейнберг одобрительно, понимающе кивнула ему, и они вышли в соседний зал.

— Вы уверены, что желаете испортить себе настроение, мой дорогой? — спросила фрау Амалия.

Накануне, позвонив ей и предупредив о визите, Лей сказал, что хотел бы поговорить с ее дочерью Шери. Эта двадцативосьмилетняя феминистка терпеть его не могла, но она была самой близкой подругой Полетт, которая и дала Элоизе Констанции фон Штейнберг столь мало подходящее ей имя Шери. Шери составляла полную противоположность тому, что воплощали собою ее светская мать и не менее светская подруга, которую она обожала и гибель которой оплакивала, может быть, как никто другой.

Шери встретила Лея, стоя посреди гостиной на втором этаже, скрестив на груди руки.

— А вы прекрасно выглядите, — усмехнулась она в ответ на его приветствие. — Три дня назад мамочка еще подумывала, не заказать ли ей полный траур от Готье.

— У меня к вам только один вопрос, Элоиза, — сказал он, стараясь не глядеть в ее сверкающее негодованием лицо. — Кто крестные родители Робера Монтре?

Она немного растерялась и отвечала не сразу.

— Я и мой брат Карл.

— Благодарю вас.

Он, кивнув, направился к двери и вдруг услышал за спиной тихий вскрик поразившей Шери догадки.

Он не обернулся.

Салон фон Штейнберг обычно посещали франкфуртские аристократки со своими поклонниками, а также жены банкиров и промышленников. Дамский круг каждую зиму составлялся практически один и тот же, и появление нового прелестного личика было встречено с благожелательным интересом.

Фрау фон Шницлер, супруга одного из директоров «Фарбениндустри», и фрау фон Брук, жена руководителя металлургического концерна Хеша, обе не любившие столицу и обычно проводившие зимний сезон в салонах Мюнхена, Кельна и Франкфурта, тотчас поинтересовались у возвратившейся хозяйки, что это за «прелесть в розовом» появилась в их обществе. Но фрау Амалия напустила таинственность:

— Терпение, медам, терпение… Ее кавалер представит нам свою даму, как только сочтет нужным.

Увидев вошедшего Лея, обе дамы были заинтригованы еще больше и в перерыве засыпали его вопросами о самочувствии и настроении. Роберт представил обществу фройлейн Гесс, вызвав некоторое разочарование.

— Сестра этого моралиста, — шепнула хозяйке на ухо молоденькая фон Брук, — и товарища по партии?.. О, это скучно.

— Скорее серьезно, — поправила ее фрау Амалия. — Или никак.

А Роберт вновь и вновь убеждался в неповторимости своей Маргариты. Улыбчивая и легкая в беседе, с безукоризненными манерами, она оставляла за собою право каждый миг оставаться собою. Едва зазвучала музыка и раздался сочный баритон бывшего солиста Санкт-Петербургской оперы, она тотчас забыла обо всем и погрузилась в мир сверкающих звездами венецианских ночей, серенад, страстных излияний, смелых чувств, ярких лиц и бесконечной свободы, пленительной и непостижимой для уроженки Севера.

Она слушала волшебные голоса, как будто впитывая их кожей; голубые глаза потемнели, губы вздрагивали… Взглянув на нее раз и два, Роберт подумал, что она сейчас не помнит о нем. Но он ошибался. Она думала о нем, только о нем, не домысливая, не приукрашивая, принимая его таким, как есть, — такого не похожего на фантазии ее юности. Но будь у него другие глаза, другие губы, другой смех, говори и двигайся он по-другому, она не полюбила бы так сильно. Ей нужны были эти глаза, этот голос, только эта неповторимая нервность в движениях и быстрая, как судорога, улыбка…

Вглядываясь в глубокие воды серебрящегося под луной венецианского канала, она видела отражение сидящего рядом с нею почти незнакомого человека, в котором вдруг сосредоточился весь ее мир.

Он тоже думал о ней, но иначе. Эта девушка, столь пленительная, пьянящая, отрезвляла его, как воспоминание о довоенной юности, полной самых возвышенных надежд, о ласковой матери, о первой чистой влюбленности — обо всем, чего больно было касаться, но не хотелось забыть.

В конце вечера, по традиции, заведенной хозяйкой, певцы выполняли просьбы гостей спеть то или иное произведение — романс, песню, серенаду.

— Вы знаете какой-нибудь русский романс? — спросил Роберт Маргариту. — Бедняги, наверное, с удовольствием спели бы на родном языке.

Грета, покусав губу, написала слово и положила записочку на поднос обходившего гостей лакея.

Просматривая заявки, певица радостно улыбнулась, развернув эту записку с одним по-русски написанным словом: «Соловей».

Романс был исполнен и имел большой успех.

— Я помню еще один русский романс, точнее, песню, — сказала Маргарита Роберту, когда они, попрощавшись с хозяйкою, сели в машину. — Только не смогла бы написать название.

— О чем она?

— Об одном разбойнике, о скале на середине реки, на которую никто кроме этого разбойника не поднимался. И еще одну помню о том же разбойнике, как он утопил персидскую княжну, которую любил.

— Эту я, пожалуй, тоже слышал, в Париже. Пел бас, Шаляпин. Вы его не слышали?

— Его нет, но о нем — много. А вы любите Париж?

Роберт усмехнулся.

— Любопытно, найдется ли такой европеец, который не любил бы Париж? А вот по поводу Берлина у нас с Рудольфом вкусы совпадают. Ни за что не хотел бы там жить.

— А если придется?

— Придется только в одном случае, и тогда фюрер найдет хороших архитекторов, чтобы перестроить все.

Она хотела что-то сказать, но машина остановилась возле ярко освещенного ресторана, название которого Маргарита не успела прочесть. Здесь тоже играла музыка, холеные лакеи легкими эльфами летали меж готических кресел и уставленных изысканными блюдами столов. В красноватом свете горели бриллианты дам. Роберт осторожно снял меха с плеч Маргариты.

— Вы думаете, это и есть мой мир? — спросила она, опустив ресницы. — Но я совсем другая.

— Вы разная. Сейчас вы такая, и я хочу любоваться вами. Жаль, что мы сегодня не сможем танцевать.

— Что у вас с рукой?

— Плечо болит. Я вчера был пьян.

— Вы могли бы выдумать что-нибудь, — улыбнулась Маргарита.

— Выдумать? Да нет, я жалею, что вы вчера не видели моих, как выразился ваш брат, акробатических этюдов.

— У меня довольно воображения.

— Ну и как?

Ее опущенные ресницы упрямо дрогнули.

— Если бы я вчера была с вами, мы сейчас могли бы танцевать.

Он усмехнулся, потом, не сдержавшись, вздохнул судорожно и тяжело.

— Что? — спросила она, посмотрев ему в глаза.

— Больше всего я боюсь того мгновенья, когда вы вот так же поднимете глаза и увидите, кто перед вами. А ведь это когда-нибудь произойдет.

— Что я должна увидеть такого, чего не вижу сейчас? Что перестала вам нравиться? Тогда я уйду. У меня хватит гордости. Я не дитя. И не слепая. Я знаю, что вела себя так, что почти вынудила вас… Нет, нет, не говорите ничего. Только одно… одну правду. Я должна ее знать.

— Я вас люблю, Грета. — Он не хотел этого говорить, но теперь следовало сказать всю правду. — В это трудно поверить, но клянусь вам, что произношу эти слова второй раз в жизни. Первый раз я произнес их пятнадцать лет назад моей жене, самой несчастной из всех женщин, которые меня знали.

— Значит, я буду второй? — улыбнулась Грета. — Второй не страшно.

Это было выражение Рудольфа. Лей хорошо помнил его. Гесс как-то, в 1927 году, когда Чарльз Линдберг совершил свой первый трансатлантический перелет из Америки в Европу, сказал, что хотел бы повторить полет, только в обратном направлении — с запада на восток. Его принялись отговаривать от этой авантюры, но он весело отвечал, что быть вторым не так страшно, как кажется, и с тех пор несколько раз повторял эти слова, вкладывая в них одному ему ведомый смысл.

Бог знает, что имела в виду Маргарита, но Роберт не попросил объяснений. Слова едва ли играли сейчас роль.

Они пили шампанское, обычно действующее на него как снотворное. У нее, напротив, пылали щеки и блестели глаза. Ей было хорошо и покойно в эти минуты; именно поэтому, из врожденной склонности к мазохизму, присущей всем Гессам, она заговорила о том, чего втайне боялась, но через что считала себя обязанной переступить.

«Только за этой чертой, — думала Грета, — начнется для нас совсем иной род отношений и я перестану быть для него хорошенькой куклой, с которой его вынудили поиграть обстоятельства».

Роберт все-таки отважился на танец. Наслаждение от ее физической близости пересиливало боль: от девушки исходило такое тепло и так податлива казалась вся ее точеная фигурка, что ему пришлось покрепче взять себя в руки. Страсть делает похожими всех женщин; стоит закрыть глаза, и ты забудешь, чью талию обнимает рука — непорочной девы или последней шлюхи из портовых притонов Гавра.

— Роберт, как вы относитесь к Ангелике? — невпопад начала Маргарита, когда они сели.

— Фройлейн Раубаль прелестная, талантливая девушка, — ответил он. — Я ее уважаю.

— А если бы ей потребовалась помощь?

— А она ей потребовалась? — он насторожился, и Маргарита это почувствовала.

— Да. Здесь все как-то странно. То, что в других местах и с другими людьми было бы просто и естественно, здесь не так. Например, за ней все время шпионят. Вы же не станете этого отрицать?

— Не шпионят, а присматривают, охраняют. Как и меня, и вашего брата, и вас.

— Но это стесняет свободу…

— Мы вынуждены с этим мириться.

— Но может возникнуть ситуация, когда с этим смириться невозможно. Когда человек хочет быть один. Он же имеет на это право.

— Отчасти.

— Отчасти? — поразилась Маргарита.

— Вы ведь говорите не об обычных людях. Вы говорите о нас.

— Но Гели не член НСДАП.

— Фройлейн Раубаль — племянница фюрера. Это гораздо больше.

— А ее сестру, брата, мать разве так же охраняют?

— Странный у нас с вами разговор, — прищурился Роберт. — Не слишком ли издалека вы начали?

— Гели попросила меня, чтобы я предупредила вас…

— О чем же?

— О том, что это касается… господина Гитлера. «Девчонка желает начать самостоятельную жизнь или еще чище — влюбилась, — мрачно подумал Лей. — И, конечно, мне суждено об этом узнать первому».

— Если дело касается фюрера, то не лучше ли ей самой обо всем ему и рассказать, — заметил он несколько раздраженно.

Маргарита опустила глаза. Опьянение разом прошло. Он отвечал так, как она меньше всего хотела. Они несколько минут молчали. Роберт не возобновлял разговора, и она понимала, что он уже ответил ей.

Они еще раз танцевали, и она снова забыла обо всем. Впервые он позволил себе вольность — коснуться губами ее шеи, и потом долго не повторял этого движенья, хотя она страстно желала этого. Много позже, уже вернувшись, миновав ворота и прогуливаясь по липовой аллее у дома, они остановились, и он поцеловал ее в губы немыслимым поцелуем, длившимся целую вечность. Он не проводил ее до двери. Поднявшись по ступеням, она обернулась и увидела, что он собирается снова сесть в машину, подъехавшую к самому крыльцу.

— Роберт! Куда вы? — спросила она почти жалобно.

— У меня встреча в рабочем клубе, и я опаздываю. Спокойной ночи, Грета.

Она сбежала вниз.

— Возьмите меня с собой! Вы должны меня взять!

Он посмотрел на часы.

— Я опаздываю уже на двадцать минут. Ваш пунктуальный брат в эту минуту кроет меня последними словами.

— Возьмите меня! Пожалуйста!

— Грета, но там уж совсем не ваш мир. Она не отвечала; только крепко держала его за руку. Он понял, что спорить — долго и бессмысленно.

— Хорошо, только переоденьтесь. Я вас подожду.

Она бросилась было к дому, но вернулась.

— Нет, я… лучше так.

— Вы представляете себе, куда мы едем?

— Роберт, я не могу! Там Ангелика… Она ждет…

Он несколько секунд соображал.

— Ладно. Садитесь в машину.

Он назвал шоферу адрес, и они выехали за ворота. Сам он собирался переодеться в машине, что для всех руководителей НСДАП было обычным делом. Фюрер, к примеру, часто садился в свой «мерседес» во фраке, а вылезал из него перетянутый ремнями и в сапогах.

Роберт снял пиджак, надел белую форменную рубашку, а Маргарите велел снять украшения, облачиться в его кожаную куртку, подвернуть рукава и застегнуться на все молнии и пуговицы.

— И с прической вашей придется что-то сделать, — сказал он.

Грета распустила волосы, скрутила их в жгутик и заколола на затылке. — Так?

Роберт улыбнулся. Она была похожа сейчас на беленького ангела, которому прижали к бокам его крылья, чтобы втиснуть в кожаный мешок.

— А что мы будем там делать? — робко спросила она.

— Вы будете сидеть тихо и наблюдать. Пока хватит терпения. А я буду произносить речь.

— А Руди?

— Он предпочитает дискуссии.

— А цель?

— Укрепление местных рядов.

— Разве это входит в ваши обязанности?

— Во-первых, входит. Во-вторых, ситуация благоприятствует тому, чтобы вышибить из профсоюзов побольше красных и социалистов. — Вы снова пуститесь вскачь на антисемитском коне? — Роберт даже обернулся. Она опустила глаза. — Просто у меня много друзей евреев. Там, в Александрии. Мне трудно привыкнуть.

— Придется, — бросил он.

Машина резко затормозила, свернула за угол и почти уперлась в глухую кирпичную стену.

— Здесь повсюду тупики, — сказал Лей шоферу. — Осторожней. Поставь машину вон там. Мы выйдем.

Они обогнули несколько домов, в которых тускло светилось по два-три окошка, прошли темный двор и начали спускаться по довольно крутой лестнице. Роберт крепко держал Маргариту за руку, и все-таки она спотыкалась. Вдоль лестницы — то здесь, то там — стояли люди. Они курили; вспыхивающие спички на мгновенье выхватывали из темноты угрюмые, худые лица.

Рабочий клуб химического завода «Фарбен» располагался в огромном подвале, больше напоминавшем загнанную в подполье площадь. Сегодня клуб был полон рабочих, которых привели сюда профсоюзные активисты, и нельзя сказать, что большинство пришедших было настроено внимать ораторам от НСДАП. К тому же сюда нельзя было зайти с охраной. Люди Гиммлера, конечно, уже успели раствориться в зале, но их было мало. Рабочие не терпели чужаков, и профсоюзные активисты сами взялись гарантировать безопасность нацистов и порядок в зале.

Лей быстро провел Маргариту к одному из стоявших у стены столов, за которыми сидели машинистки, и сказал что-то на ухо одной из них. Девушка, вскинув на него глаза, кивнула, улыбнулась и приветливо повернулась к Маргарите. Грета села за столик возле свободной машинки. Машинистка протянула ей пачку бумаги.

— Вы знаете, как обращаться с машинкой, фройлейн?

— Да. Я умею печатать.

— О, этого не требуется, фройлейн Гесс. Благодарю вас.

Лея рядом уже не было. В конце зала имелось небольшое возвышение вроде подиума, на котором стояли длинные столы, нагруженные кипами бумаги и графинами с водой. В самой се-редине, перед столами, размещалась трибуна. Маргарита видела, как Роберт поднялся на подиум, поздоровался за руку с несколькими привставшими из-за столов, среди которых она разглядела и своего хмурого брата.

Рудольф тоже был в белой рубашке, с повязкой на рукаве. Такую же красную повязку с черной свастикой в белом круге он осторожно затянул на руке Лея. Грета увидела, как Роберт, полуобернувшись, посмотрел в зал, потом оглядел трибуну и сделал чуть заметное движенье. Двое из зала поднялись к нему и принялись сдвигать трибуну в сторону, к ним присоединилось еще несколько человек. В зале, гудевшем от голосов, сделалось тише; многие из беседовавших группками рабочих повернулись и с любопытством наблюдали, как сталкивают трибуну. Грета заметила на некоторых лицах иронические улыбки.

Пока убирали трибуну, Роберт куда-то скрылся. Она решила, что просто потеряла его из виду; на самом деле Лей вышел в одну из дверей за подиумом, ведущую в небольшое подсобное помещение, где хранились флаги, лозунги и транспаранты, с которыми ходили на демонстрации рабочие колонны, и глотнул там коньяку. Потом выкурил сигарету и выпил еще.

Через несколько минут он появился снова, встал точно на то место, где ранее находилась трибуна, и поднял левую руку. Он проделал все это столь энергично и решительно, что в зале смолкли.

В отличие от Гитлера, перед началом своих выступлений обычно долго молчавшего и прислушивавшегося к настроению аудитории, Роберт Лей начинал говорить сразу.

Резким движением, внезапно посланным в толпу лучом прожектора или трехсекундным воем сирены он добивался мгновенной тишины и тут же бросал первые фразы с такой силой, точно выпускал ядра из катапульты; Эти ядра летели прицельно туда, где группировались оппозиционеры.

Для непосвященных все это выглядело импровизацией; на деле команда Лея работала отлично, и он всегда имел точные сведения о составе и настроении слушателей. Сегодня эти сведения предоставил Геббельс, которого Роберту пришлось подменить. Геббельс предупредил, что аудитория будет тяжелая, поэтому и понадобилось подкрепление в лице академичного Рудольфа Гесса, при необходимости способного сыграть и роль вполне люмпенизированного говоруна, но главное — умеющего водить за собой любую дискуссию, точно карнавальную кадриль.

Маргарита не поняла первых фраз Лея. Но по тому, как напряглись в зале, догадалась, что скачка будет с места и в карьер. Ей казалось, что она уже немного знает Роберта. Она видела его в разных ситуациях, порой — критических… Но человек, стоявший сейчас на возвышении в конце огромного зала, был ей еще незнаком. Впрочем, стоящим его можно было назвать с натяжкой. Сделалось понятно, почему убрали трибуну. Лей метался по подиуму, производя массу движений руками, вернее, одной рукой, туловищем, головой… Наверное, никто бы не удивился, даже если бы он сделал сальто-мортале. Это была тоже своего рода акробатика, но она не отвлекала внимания — скорей наоборот. Не то все движения были тщательно продуманы, не то в них самих крылось нечто гипнотическое, но аудитория перестала ухмыляться и буквально не сводила с него глаз. Удивительно было и то, что Маргарита перестала узнавать себя. Лишь краешком сознания она понимала, что вдруг вскакивает со стула и начинает аплодировать вместе со всеми, а на его вопрос «Хотите вы ждать тридцать лет?» вместе со всеми вопит: «Нет! Нет!» Она даже не заметила, как оказалась у самого подиума. Роберт в это время говорил о национальной идее, выбрасывая вперед руку, как будто запуская этой идеей в зал, а на слове «Версаль», замерев на мгновенье, резко отшатывался назад, точно от какой-то мерзости, и за ним это движение начал повторять весь зал.

…Тактика выступлений Лея в рейхстаге была иной. Там он постоянно вносил хаос, разброд и сумятицу в умы, сталкивая интересы фракций, забалтывая конкретные вопросы и обрушивая на недоумевающих растерянных коллег депутатов потоки демагогии, в которой тонуло все. После чего, заморочив и перессорив коллег, он вдруг начинал говорить спокойно, здраво и вполне доброжелательно. Геббельс многому у него научился, в том числе и гипнотическому влиянию на аудиторию, которое сейчас испытывала на себе Маргарита…

На мгновенье перед Гретой мелькнуло сердитое лицо брата. Его взгляд отрезвил ее, она отошла немного в сторону и посмотрела на него издали. Рудольф сидел за столом вместе с тремя коллегами (среди которых была женщина) и хранил олимпийское спокойствие. Он тяжелым взглядом подавлял зал и сестру, поведение которой вызывало у него противоречивые эмоции. Он был раздражен ее появлением в небезопасном месте, но чувствовал и удовлетворение оттого, что надменная Гретхен испытывала интерес к тому, что она именовала «подлой политикой надувательства бедных простых людей». Впрочем, удовлетворение не было полным. Рудольф понимал, конечно, что пришла она сюда из-за Роберта и для него.

Лей закончил так же резко, как начал. Оборвав себя едва ли не на полуслове, он отвернулся и ушел в боковую дверь. Возникла пауза, на протяжении которой можно было сосчитать до пяти. Дальше за дело взялись опытный Гесс и двое энергичных помощников Геббельса. В их задачу входило быстро расколоть зал на три зоны: в двух работать с молодежью, а третью, самую трудную, состоящую из кадровых рабочих, сильно побитых кризисом и во всем разуверившихся, предоставить Гессу.

Маргарита этого не знала. Она почувствовала только, как будто с нею, именно с нею заговорил человек, сидевший за столом рядом с ее братом, и повернулась в его сторону… Оказалось, он говорит не лично с ней, хотя впечатление прямого обращения было очень ярким. Но желание тотчас же увидеть Роберта пересилило все. Ей казалось, что ему должно быть плохо сейчас.

Незаметно проникнув в ту самую боковую дверь, она увидела его спокойно курящим и наблюдающим за мышкой, сновавшей у стены среди кусков фанеры и картона. Он был до пояса голый, с полотенцем на шее, и, увидав Маргариту, сделал протестующее движенье, не из-за своего вида, а из-за мыши, которая могла до смерти напугать девушку.

— Стойте! Не двигайтесь! — воскликнул он и, схватив древко от флага, метнул ею, точно копье, в цель, но — левой рукой и промазал.

Маргарита, увидав заметавшуюся мышь, действительно испугалась.

— Вы же могли ее убить!

— Вы не боитесь мышей? — удивился Лей. — Впервые вижу такое!

— Как вы себя чувствуете? — спросила она.

— Прекрасно. Извините. Я посижу так еще несколько минут, а то как-то вышел сразу на улицу, и потом — три месяца с воспалением легких.

— Да, вы много… двигались, — заметила она.

— Это было забавно? Она смутилась.

— Нет, почему же? Я вас слышала в Берлине, в аэроклубе. Вы там совсем по-другому говорили.

— Но, заметьте, то же самое.

— Я заметила. Вы импровизатор?

— Но вы тоже импровизировали, — усмехнулся Роберт, с удовольствием поглядывая на ее стройную фигуру, которую не портила даже мужская куртка. — Хлопали, кричали…

Маргарита была поражена.

— Вы видели меня в зале? Странно…

— Почему?

— Но вы… так увлеклись. Мне показалось, вы забыли обо всем кроме своих…

— Вам показалось. Я никогда не увлекаюсь собой.

— Вы увлекаетесь идеей?

— Нет, властью. Идеи — это хлеб Рудольфа. Он надел рубашку, а повязку со свастикой сложил и сунул в карман.

— Едемте.

— А Руди?

— Я обещал ему сразу отвезти вас к Кренцу. Он тоже скоро приедет.

Они уже сели в машину, и он захлопнул дверцы, как вдруг ей стало страшно.

— Роберт, а… там ничего не случится?

— Непременно. Но Рудольф уедет, не беспокойтесь за него.

— А что?..

— Грета! Что вы хотите знать? Будет ли драка? Я уже сказал, будет. Молодежь любит драться. Ей это полезно.

Она смотрела на него во все глаза. Он, морщась, надел свитер, который лежал в машине, и под ним — бутылка коньяка… Роберту сейчас самое время было бы выпить, потому что настроение начало портиться, плечо болело. Единственная женщина, под взглядом которой он не мог глотать коньяк, была его жена. Теперь и Маргарита? Она уже отвернулась и глядела в окно, а он все не мог решиться.

— Почему же вы уехали? — вдруг спросила она.

— А вы бы хотели, чтоб я остался?

— Это было бы… честней.

— Да? Не думаю. Suum quiqe. Впрочем, для вас я готов на любой подвиг. Сейчас отвезу вас к сестре и вернусь. Правда, у меня правая рука не действует, но для вас…

— Я снова чего-то не понимаю, — вздохнула она.

Роберт все-таки открыл бутылку и сделал три глотка.

— Вы все понимаете, Грета. Причем абсолютно правильно. Но нужно принимать реальность такой, какова она есть. Эта реальность называется борьбой за власть. У нее нет ни правил, ни принципов. Есть только целесообразность. Кстати, та часть зала, которой занимается Рудольф, выйдет оттуда вполне невредимой.

— Мне кажется, невредимым оттуда никто не выйдет, — тихо проговорила она, точно сама с собою.

Роберт еще выпил.

— Вы правы. Перемена в умах совершается гораздо быстрее, чем утверждают философы. Наша борьба за власть есть одновременно борьба за умы. Сегодня и вы позволили себе немного побыть под гипнозом.

Он почувствовал, как она придвинулась поближе и положила ему голову на плечо. Он обнял ее здоровой рукой и отвернулся.

Роберт не проводил Грету в ее комнату, а отвел к себе, велел снять куртку и подождать его пять минут. Им нужно было поговорить, но прежде ему необходимо было сунуть голову под кран и переменить рубашку. Когда он вернулся, она взглянула на него с такой надеждой, что он устыдился своей недавней трусости.

— Ну, рассказывайте. Что с Гели?

— Но это касается…

— Я уже понял, — прервал он ее. — Кажется, я понял и больше. Кто он?

— Вальтер Гейм. Художник.

— Это тот, с шарфом на шее, реалист? — поразился Лей. — Ну, теперь понятно, почему именно мне суждено было об этом узнать!

Он даже рассмеялся. Потом походил по комнате, сел в кресло напротив и взял ее руку.

— Грета, я понимаю вас. Но мне сейчас нечего вам ответить. Скажите Ангелике — нужно подождать.

— Мы ведь уедем послезавтра.

— Видите ли, все сложнее, чем кажется. Фройлейн Раубаль — человек, от которого впрямую зависит душевное состояние фюрера.

Много слов крутилось на языке, в том числе язвительных, но она не могла… Он сидел так близко, держал ее руку, и ее как будто парализовало. Это опять был гипноз — гипноз возможного, близкого счастья.

Рудольф возвратился через три часа, выдержав настоящий бой, к которому он был подготовлен, поскольку не первый раз сталкивался с отечественным рабочим классом, обладавшим, по выражению Отто Штрассера, «иммунитетом трижды обманутого».

Крепкие тридцати-сорокалетние парни, его ровесники, тем отличались от образованных людей среднего класса, что национал-социалистические софизмы ие оспаривали, а попросту не обращали на них внимания. Их интересовали конкретные вещи — работа, жилье, гарантии, сроки… Гесс уже много раз раскладывал само понятие национал-социализма именно по этим двум последним пунктам: «социализм» означал гарантии; «национал» — сроки. На работяг это действовало безотказно, так как «быстрый социализм» был именно тем, чего они ждали и чего не обещал никто кроме лидеров НСДАП. Когда же вставал вопрос об экспансии, у Рудольфа тоже имелись козыри (Версаль, репарации) и аргументы (рейнская зона, еврейский заговор)…

И все же он вернулся выжатым как лимон и раздраженным — Лей, как всегда, все сделал правильно, но, как всегда, чересчур, к тому же додумался привести с собою Маргариту.

— Если ты решил начать ее воспитывать, то мог хотя бы предупредить меня, — пенял он другу. — Я бы прежде объяснил тебе некоторые особенности ее характера, потому что эффект от сегодняшнего визита, боюсь, получился обратный.

— У меня и в мыслях не было ее воспитывать, — отвечал Лей. — Я уже сказал тебе, как мы с ней, по-видимому, поступим.

— Опять ты за свое! — взорвался Гесс. — Я уже списал ту болтовню на лихорадку и забыл!

— Напрасно. — Роберт казался совершенно невозмутимым. — У Той болтовни имеются серьезные основания. Я готов объяснить.

— У безумного поступка не может быть серьезных оснований!

Лей усмехнулся.

— Ты, наверное, считаешь, что еще мягко выразился. Значит, я всего-навсего сумасшедший? А я думал — дезертир, отступник, предатель…

…Стояла глухая ночь. Они встретились в гостиной на первом этаже, где Лей выкурил уже полпачки сигарет, дожидаясь возвращения Гес-са. Оба устали и были раздражены — каждый по своему поводу, и оба понимали, что крупного разговора им не избежать.

— Что ты намерен предпринять? — резко спросил Рудольф.

— После Мюнхена вернусь в Кельн и постараюсь получить развод. Думаю, задержки не будет. Грете лучше пока побыть с тобой. Я потому и просил тебя приехать. А затем… я уже сказал.

Гесс пристально смотрел ему в глаза.

— Знаешь что, Роберт… Возможно, ты сейчас очень рассердишься, но у меня такое впечатление, что ты играешь сам с собой. Ходишь по краю и любуешься собой. Да я голову даю на отсеченье, что ты звонил мне в Рейхольд-сгрюн с другими намерениями. Два дня назад ты ведь решил порвать с Гретой? Станешь это отрицать?

Лей молчал.

— А потом ты передумал, в каком-то порыве, — продолжал Рудольф. — И в таком же порыве решил с нею сбежать. Но это было вчера. А что будет завтра? Так, может быть, сегодня… не нужно спешить?

— А где мой браунинг? — вдруг спросил Лей. — Ты в самом деле отдал его девчонке?

— Да. Нужно объяснить? Лей покачал головой.

— Просто я застрелил из него одного типа. Лучше было бы дать ей другое оружие…

— Что это за странное суеверие? — удивился Рудольф. — Я про такое не слышал.

Лей вздохнул.

— Так, вдруг в голову пришло…

Он налил себе маленькую рюмку коньяка и вопросительно посмотрел на Гесса. Тот поморщился, но кивнул. Они выпили. Лей налил себе вторую рюмку. Выпив, перевернул бутылку вверх дном и поставил на горлышко. Бутылка стояла.

— Ты, однако, фокусник, — усмехнулся Гесс. Он взял бутылку и попробовал поставить ее заново. Бутылка упала и покатилась. Рудольф снова попытался. — Как ты это делаешь? Почему у меня она не стоит?

Роберт взял бутылку и опять поставил на горлышко. Рудольф даже щелкнул по ней легонько пальцами, но бутылка точно приросла к столу. Он снова попробовал установить ее на то же место, и снова у него ничего не вышло.

— Что за чертовщина? Как ты это делаешь?

— Беру и ставлю. И больше ничего.

— Почему же у меня не стоит?

— Бывает, и у меня не стоит. И я не спрашиваю почему.

— Пожалуй, пойдем спать, — предложил Гесс. — Кренц сказал, утром у тебя очная ставка с этими… покушавшимися. Говорят, всех четверых арестовали.

— Четыре еврея — четыре петли, — медленно произнес Роберт. — Десять евреев — десять петель, сто евреев… А если тысяча? А миллион? Пожалуй, веревок не хватит, а? Да нет у меня жара. — Он оттолкнул руку Гесса. — Жаль, что ты не хочешь меня выслушать. Потому что это не мне — это тебе не стоит спешить.

— Я хочу тебя выслушать! Можешь не сомневаться! — воскликнул Гесс.

— Тогда слушай! Это недолго. Я сейчас пьян ровно настолько, чтобы мыслить наиболее трезвым образом, потому что трезвый я циник, а пьяный — романтик. Или наоборот. Но и то и другое не годится. Так вот, слушай. Я люблю твою сестру и хотел бы пройти с нею весь тот путь, который мне остался. Но это только фраза. Потому что, в отличие от тебя, в судьбу я не верю. Я знаю, что сам выбираю все для себя и для нее. А выбор этот довольно прост: если она уедет — со мной или без меня, — то, во всяком случае, останется собою. Если будет жить здесь, со мною, то любовь сделает из нее примерно то, что сделала из Елены. Или убьет. Ты прав, я осознал это не сразу. Сначала просто испугался. Но в последние сутки я много думал, очень много, Руди… Ты говоришь, я хожу по краю и любуюсь собой? — Он усмехнулся. — Не можешь ты так думать… Что бы там ни было, я об одном молился бы, если б мог, — чтобы нам с тобой не возненавидеть друг друга.

— Я никогда не возненавижу человека, который был честен со мной.

— Я тоже. Мы с тобой еще можем позволить себе такую роскошь, как честность, хотя бы между собой. И я снова повторю тебе то, что вижу — она любит меня. Она захочет стать мне другом и начнет жить, как живу я, дышать со мной одним воздухом… Вспомни, какой была Елена прежде… Какой отчаянно принципиальной, ненавидящей, не прощавшей фальшь, честной до ребячества! И что с нею стало! Она вся пропиталась каким-то ядом, научилась лгать каждым вздохом своим… И, наконец, просто перешла границу дозволенного, за которой — пустыня… Она и покаяться не может, и оправдаться ей не дано.

— Ты хочешь сказать, что нет покаяния тому, кем двигала любовь? Тогда и мы неприкаянны?

— Будем честны, Руди. В нашей программе девяносто процентов ненависти и только десять — любви. Нет, нам проще, старина. Мы ненавидим, а значит, мыслим, рассчитываем. А Грета…

— Роберт! Послушай себя! До чего ты договорился! Напророчил бог весть чего Маргарите. Нас всех обвинил в человеконенавистничестве… Если ты на самом деле так все воспринимаешь, то тебе, безусловно, следует бросить все. Но я не верю… Да ты сам не веришь себе…

Лей вдруг рассмеялся.

— Просто я так вижу! Но, конечно, не верю ни во что. Если б верил, писал бы музыку. — Он посмотрел на часы. — Ладно. Будем считать, что я попытался что-то объяснить, а ты — выслушать. Это уже хорошо. Спокойной ночи.

— Я-то пойду спать, — сказал Рудольф, — а ты что станешь делать? Пить здесь один?

Лей мельком взглянул на него.

— Знаешь, почему у меня бутылка стояла?

— Почему?

— Догадайся!

— Спокойной ночи. — Гесс поднялся. Он почему-то поверил, что Роберт не напьется в это утро, более того, вообще прекратит взбадривать себя бесконечной чередой рюмок и стаканов, по крайней мере, в ближайшие дни.

Вечером следующего дня Вальтер Гейм, прогуливаясь в парке с этюдником — для конспирации, — видел выезд длинного кортежа машин, повернувших к центру города.

Общество направлялось к баронессе фон Шредер, на большой прием, куда съехались все, кто желал выразить свою лояльность приобретающим все большую популярность энергичным лидерам НСДАП. Лидеров было четверо — к Гессу, Геббельсу и Лею присоединился прилетевший утром Геринг, сделав крюк по пути из Берлина в Мюнхен. Геринг никогда не упускал случая блеснуть на подобного рода мероприятиях, что фюрер и партия всячески поощряли.

Вальтер знал, куда направляется кортеж, а значит, знал, где будет Ангелика. Решимость увидеть ее снова сотворила чудо — художнику удалось проникнуть в дом фон Шредер под именем Генриха Шуленбурга, своего бывшего сокурсника по Академии художеств, доброго малого, сибарита и лентяя, приходившегося племянником графу Фридриху Вернеру фон дер Шуленбургу, известному веймарскому дипломату. Вальтер позаимствовал у Генриха фрак, визитку и прочие аксессуары молодого денди и отправился на прием с намерением вполне определенным. Он собирался ни больше ни меньше как решительно заявить о своем существовании всему имеющемуся в наличии окружению Ангелики.

Когда он вошел в бальный зал, там уже готовились к танцам. Гели он увидел сразу, едва переступил порог, — его взгляд точно магнитом притянуло к ней.

Она сидела на диванчике в окружении живописного общества, по поведению и манерам которого можно было сразу определить его абсолютную избранность. Здесь была хозяйка, наиболее влиятельные из гостей и все четверо наци, из которых Вальтер узнал Роберта Лея и Геббельса.

Зал был просторный; всюду сидели, стояли или прохаживались гости, но беспокойный взгляд Ангелики тоже почти сразу выхватил стройную крупноголовую фигуру художника, и ее лицо вспыхнуло отчаянной радостью.

«Любит, — сказал себе Вальтер. — Она любит меня».

Он хотел пригласить Ангелику на первый же тур вальса, но когда раздались нежные, вкрадчивые звуки, она, виновато взглянув на Вальтера, положила руку на плечо одного из наци, высокого, элегантного, с мягкой улыбкой, каким-то образом возникающей на очень тонких губах, какие в романах принято называть злыми.

Вальтер решительно прошел между колонн, ловя на себе заинтересованные взгляды дам, и приблизился к тому месту, куда, по его мнению, кавалер Ангелики должен был усадить после танца свою даму. Там еще оставалось несколько солидных господ, из которых Вальтер знал в лицо управляющего франкфуртским банком, часто мелькавшего в газетах, а также Геббельса и Лея, тоже не танцующих. Четвертый наци — плотный, высокий, во фраке и белом галстуке с огромной бриллиантовой булавкой и такими же запонками — довольно ловко, несмотря на некоторую тучность, вальсировал с Маргаритой, подругой Ангелики, посвященной в их роман.

«Все они непременно вот-вот соберутся вместе, и тогда я подойду к ней», — рассуждал Вальтер, чувствуя, как у него колотится сердце.

Танец едва окончился, как тотчас зазвучал новый, но Гейм был уже у той колонны, возле которой стоял диванчик, и едва Гели присела, он оказался подле нее и раскланялся. Ангелика поспешно встала, но Вальтер вспомнил, что, по правилам хорошего тона, должен был быть представлен девушке, с которой желал танцевать, или хотя бы сам обязан был ей представиться. От волнения он сморозил совсем не то, что следовало, а именно — назвался графом фон Шуленбургом и под этим титулом повел свою даму в круг.

— Должно быть, племянник Фридриха, — несколько удивилась баронесса. — Очень милый… А говорили, он мот, картежник, едва ли не коммунист.

Лей и Маргарита, проводив новоявленного графа изумленными взглядами, переглянулись. Роберт укоризненно покачал головой, а Грету неожиданно разобрал смех. Она кусала губы и отворачивалась, пока один из молодых аристократов не выручил прелестную фройлейн Гесс, пригласив на танец.

— Гели, не ругай меня, я знаю, что поступил глупо, — скороговоркой произнес Вальтер, — но, возможно, не представься я графом Монтекристо, меня бы отсюда вывели. Мне необходимо поговорить с тобой. Когда ты уезжаешь?

— Завтра.

— Остается тебя только выкрасть. Бежим прямо сейчас?

— Ну что ты! Нас поймают… через пять минут! Я должна тебе кое-что сказать. Ты узнал Роберта Лея?

— Да. Он меня тоже.

— Он знает все.

— Что знает?

— О нас.

— Ты ему рассказала?

— Грета. Я просила ее.

— И что он сказал?

— Что нужно подождать немного.

— И все?

— Да, кажется.

— Что значит «немного подождать»? Пока он не расскажет твоему дяде?

Даже в танце Вальтер почувствовал, как она вздрогнула.

— Он не расскажет.

— Но все равно кто-то должен…

— Нет, никто не должен! Если это случится… если… нет, ты не понимаешь… Но он не расскажет! Никогда!

Опять этот страх, этот необъяснимый ее ужас при упоминании дяди…

— Тогда чего же ждать? — снова спросил он. — Поможет он нам или нет? Я сам его спрошу об этом.

— Нет, Вальтер, только не сегодня!

— Ты и его боишься? Ты их всех боишься? И этого пузатого? И того, что танцевал с тобой?

— Нет, нет…

— Кстати, кто они? Назови мне их имена. Я должен знать.

— Герман Геринг и Рудольф Гесс.

— Геринг — это который в Пруссии…

— Да! А Рудольф — секретарь дяди. Его самый близкий друг. Я его очень люблю. Его жена Эльза — мой идеал. Ах, как бы мне хотелось… — Она не договорила, но он догадался: познакомить его с этой Эльзой.

— Если любишь, то доверяешь. Почему ты ему не рассказала?

— Нет, что ты! Он… Как тебе объяснить? Для него Адольф — все!

— А остальные — ничто, так, что ли? И ты в том числе?

— Вальтер, не мучай меня!

— Прости, Гели, милая… Да ну их всех к чертям! Я люблю тебя. Чего же ты боишься?

Она молчала, опустив глаза, чтобы скрыть под ресницами навернувшиеся слезы.

— Как, однако, разговорился граф с очаровательной фройлейн Раубаль, — заметила слегка озадаченная баронесса. — Держу пари, что они были знакомы до этого вечера.

— Да, странно, — согласился Геринг, прищурившись. — Болтают на манер ссорящихся супругов.

— Видимо, об искусстве, — поспешно вставил Лей. — Дело в том, что я как-то возил девушек в театр, и мы встретили там этого… графа. Он сидел по соседству и проповедовал… сюрреализм.

— А, теперь понимаю, — улыбнулась баронесса. — Молодые люди отчего-то именно в спорах скорее всего находят общий язык.

— Парадокс времени! — заметил Геринг. — Граф, коммунист, сюрреалист — и влюблен в Ангелику? — спросил Геббельс. — Похоже, у этого господина большое будущее.

Лей с досадой кусал губы. Он понял, что Гейм пошел ва-банк и что ситуация может разрешиться скандалом. Скандал вокруг личной жизни фюрера был недопустим.

Роберт, пользуясь своим положением не вполне оправившегося от ран, имел на этом приеме больше прав, чем прочие. Он мог, например, попросить у хозяйки позволения уединиться на полчаса, чтобы отдохнуть. Во всяком случае, это никого бы не удивило.

— Немедленно уведите этого шутника от Ангелики, — шепнул он Маргарите, когда та села рядом с ним. — И проводите его вон до той двери. Дальше его проводит лакей. Я должен с ним поговорить.

Затем Лей приложил руку ко лбу и закрыл глаза. Баронесса тотчас обеспокоилась. Она сама проводила его во внутренние покои, порываясь вызвать врачей, но он попросил лишь оставить ему лакея, сказав, что полежит полчаса. Маргарита тоже все сделала правильно, и через несколько минут Вальтер Гейм вошел в уютный кабинет баронессы, где Лей лежал на диване с холодным компрессом на лбу.

— Что вам угодно? — спросил художник уверенно.

— Вопрос переадресую вам. — Роберт, поднявшись, смерил его тяжелым взглядом.

— Мне? Мне угодно жениться на фройлейн Раубаль.

— А-а… Хотите сделать ее графиней?

— Но фройлейн Ангелика сказала, что вам все известно, что она сама просила подругу доверить вам свою тайну. Только потому я…

— И я потому же! Садитесь.

Вальтер пожал плечами и сел у окна. Лей застегнул рубашку и пересел с дивана в кресло.

— Во-первых, уезжайте отсюда поскорей, пока вас не увидел кто-нибудь из друзей Шуленбургов. Во-вторых, постарайтесь впредь не вести себя так, рискуя поставить девушку в нелепое положение. В-третьих, если вы решили бросить вызов не всем, что видно из вашего поведения, а кому-то конкретному… я к вашим услугам.

— А какое вы имеете отношение к Ангелике? — с вызовом спросил Гейм.

— Фройлейн Раубаль, как и ее подруга, находится здесь под моей личной защитой и ответственностью.

— Гели совершеннолетняя и не нуждается в опекуне.

— Я сказал: защитой и ответственностью.

— И от кого вы намерены ее защищать?

— В частности, от безответственных молодых людей, ведущих себя подобно скверным актерам из школьной самодеятельности.

— Тут вы правы, конечно, — вздохнул Вальтер. — Но как еще мне было увидеться с ней, если вы держите ее за забором и под охраной?

— А тут я не стану возражать. Да, именно за забором и под охраной.

Вальтер минуту смотрел в окно, но все еще видел перед собой мокрое полотенце на лбу Лея, его висящую на перевязи руку… Конечно, у этих людей могут быть основания охранять и Ангелику, но…

— Но ведь это почти тюрьма! А она мечтает стать актрисой. Нельзя же всю жизнь продержать ее… в клетке!

— А вы предлагаете выпустить канарейку на мороз?

— Она не канарейка! — рассердился Вальтер. — А мороз вы сами создали вокруг себя и вокруг нее! Почему она должна расплачиваться?

— Все за что-нибудь платят.

— Но почему она…

— Довольно, господин Гейм! Я правильно запомнил ваше имя? А теперь запомните вы: если станете проявлять настойчивость, то заработаете крупные неприятности. И, к сожалению, не только для себя. Да, жизнь Ангелики регламентирована. Да, против ее воли. Я это вынужден признать. Но такова реальность, с которой и ей, и вам придется мириться.

— Но кто, кто дал вам право распоряжаться людьми! Их судьбами, их… — начал взбешенный Гейм.

— Мы сами взяли это право. И говорите потише, пожалуйста. А лучше помолчите, я еще не закончил. Я сказал, что жизнь фройлейн Раубаль регламентирована, но я не сказал, что также регламентированы и ее чувства. И если у вас хватит ума и терпения, то вы, возможно, и получите свое.

— Ума, чтобы принять ваши правила, и терпения, чтобы плясать под вашу дудку?

— Вот именно.

— А если нет? Вы меня в табак сотрете?

Лей не ответил, но в его темно-серых насмешливых глазах Вальтер прочел вполне однозначный утвердительный ответ.

Вальтер поднялся. Дальнейший разговор не имел смысла. Что бы он ни сказал сейчас, все наткнется на этот отливающий холодной сталью взгляд. Вальтер вежливо кивнул и вышел. Ужас положения состоял в том, что он и впрямь чувствовал себя как будто связанным. Последние слова Ангелики: «Умоляю, сделай все, как скажет Роберт! Если любишь меня!» Ц чудовищными путами сковали его по рукам и ногам.

Художник стиснул зубы. «Ладно, подождем. У меня еще будет случай доказать этим господам, что не все вокруг подчиняется их воле».

Он вышел на лестницу, спустился вниз и отправился сквозь строй «кадиллаков» и «мерседесов» к беззаботному Шуленбургу, чтобы вернуть ему титул и фрак.

После его ухода Лей снова улегся на диван и надвинул на глаза мокрое полотенце. Поставленная на горлышко бутылка означала воздержание и по меньшей мере пару недель адской головной боли, которая совершенно его выматывала. Сколько он ни прокручивал мысленно ситуацию с романом Ангелики, становилось все ясней — без Гесса не обойтись. Но что-то его удерживало.

Когда минут через сорок Рудольф явился его проведать, Роберт морщился не столько от боли, сколько от этого двойственного чувства — не сказать нельзя было, но и сказать не поворачивался язык. «Что это, что удерживает меня?» — задал он себе прямой вопрос, как делал всегда. Итак, Гели призналась, надеясь найти в нем союзника. Но союзником ей он быть не может. Рассказать Рудольфу значило бы получить еще одного несоюзника. Было бы честней… было бы справедливей дать девочке замену самого себя, то есть дать союзника, на которого она рассчитывала. А это значило все рассказать Эльзе. Возможно, Ангелика захочет рассказать ей сама, но из ее уст это одно, из его — другое. Какова же арифметика? Три женщины «за» при моем нейтралитете… А против… Это «против» не хотелось додумывать до конца.

Роберт испытал некоторое облегчение, решившись заменить Рудольфа его женой. Его в последнее время не оставляло ощущение, что строгие глаза Маргариты постоянно смотрят на него, и, мысленно заглянув в эти глаза, он увидел в них сейчас ласковое одобренье.

Через несколько дней в Мюнхене торжественно открывали Коричневый Дом — официальную штаб-квартиру партии. Трехэтажный особняк на фешенебельной Бриннерштрассе за последний год трансформировался во внушительное современное здание, символизирующее мощь и перспективу. Теперь здесь имелось все, что задумал архитектурный гений фюрера, — Сенаторский зал на втором этаже, внушающие уважение приемные, пивной подвал, удобные, просторные кабинеты руководителей. Появилось и кое-что непредвиденное, например, портрет фюрера с надписью, которую придумал и на которой настоял Гесс. Она гласила: «В этом движении ничего не произойдет за исключением того, чего хочу я». Этот портрет с надписью Гесса сначала повесили в Сенаторском зале, но Гитлер переместил его в свой кабинет, сказав, что надпись его вдохновляет.

Рудольф, продолжая жестко придерживаться «фараонизации» фюрера, мягко загнал своего шефа в такие тиски официоза, что тот потел, отдувался, а по ночам отводил душу — смотрел комедии, объедался пирожными или играл на полу с Бертой и Блонди, которую еще в Рейхольдсгрюне незаметно приручил Борман, и собака должна была теперь сделаться его собственностью.

Вообще, Гитлер пребывал в эти дни отнюдь не в лучшем расположении духа, хотя дела шли хорошо. Гели попросилась пожить пару дней у Гессов. Это случилось сразу после возвращения в Мюнхен, но прошел уже третий, и четвертый, и пятый день…

— Я нужна Эльзе, — уверяла она, — как ты не понимаешь? И потом, мы с Гретой занимаемся.

Все это было так… Но каждый вечер, когда он заходил за нею в квартиру Гессов и видел ее оживленное, энергично-лгущее лицо, у него сжималось в груди, и он шел к себе, один, смотрел глупые фильмы и звал собак. Она не могла не видеть, как ему тяжело; не мог не видеть этого и Рудольф. Но он каждый вечер уходил, а они оставались — все вместе — и, видимо, считали, что так оно и должно быть. Почему он до сих пор не проявил решительность? Он и сам не знал, но решение уже зрело в нем.

Гитлер твердо решил жениться. Он решил также, что объявит об этом 15 февраля, на дне рождения Лея, который, по понятным обстоятельствам, собирались отмечать в Мюнхене. Сам Роберт вот-вот должен был возвратиться из Кельна: у него там тяжело болели скарлатиной дети. Гитлер отнюдь не собирался делать из своего брака некий фурор; даже объявить о нем он пожелал как бы за компанию с Робертом, который, конечно, возвратится из Кельна уже разведенным холостяком. Но когда он высказал это предположение Ангелике, она только плечами передернула.

— Ты бы, конечно, так и поступил!

Он не понял. Четырнадцатого, когда Лей вернулся и фюрер шутливо поздравил соратника со свободою, стало ясно, что имела в виду мартышка. Оказалось, что Лей ни словом не обмолвился о разводе, щадя жену, удрученную состоянием детей. Что ж, если Роберту Лею спешить было некуда, то ему, Адольфу, следовало поторопиться.

— Вместо двух дней ты торчишь здесь две недели, — сказал он Ангелике четырнадцатого вечером. — Все, достаточно.

Она ничего не ответила, но уперлась в него взглядом, точно вытянутой рукой.

— Не дури. У меня к тебе серьезный разговор. — Он взял ее за рукав и притянул к себе. — Ну что с тобой?

Все тот же твердый взгляд ему в грудь и странная бледность.

— Гели…

— Какой разговор?

Все так же держа ее за рукав, он прошел с нею в гостиную, где Лей жаловался Эльзе и Маргарите на лечивших его детей докторов, и сказал, что забирает племянницу. Все трое восприняли это одинаково странно — три быстрых взгляда на Ангелику, опущенные глаза, натянутые улыбки…

«Прямо заговор какой-то, — удрученно вздохнул про себя Гитлер. — Как будто я собираюсь мешать ее занятиям».

В прихожей их догнала Эльза.

— Адольф, извини, на пару слов. Он прошел за нею в спальню.

— Очень прошу тебя, позволь Гели остаться у нас сегодня. Она нездорова. Ей не совсем удобно с тобою.

— Но, Эльза, дорогая, ты же знаешь, что я никогда не позволяю себе…

— Да, да, но ее настроение… Она сегодня проплакала всю ночь.

— Я думаю, дело в неопределенности положения, которая ее угнетает, — ответил он. — Именно это я и желал бы изменить. Хорошо, я ее отпущу сегодня. Но прежде все же скажу то, что должен сказать. Кстати, я намеревался сообщить и вам, но ты, возможно, уже догадалась…

Она молча глядела на него.

— Я говорил об этом Рудольфу еще осенью. Он отнюдь не пришел в восторг. С тех пор я много думал. Я понял, что хочу этого, что это, может быть, единственное, чего я по-настоящему хочу.

Он улыбнулся. Она тоже, машинально.

— Завтра мы все поздравим Роберта. После вы поздравите нас. А сейчас я все же заберу ее на полчаса. Потом отпущу к вам. Я надеюсь на твою поддержку, дорогая.

Ангелика еще ждала в прихожей. Она как будто даже удивилась, что все-таки вынуждена идти с ним. В своей комнате она сразу прошла к окну и встала спиной к проему. Адольф зажег свет, сел в кресло.

— Иди сюда.

— Я… мне… — начала она.

— Я только хочу, чтобы ты села рядом. Она не двигалась.

— Я тебя отпущу к Гессам. Успокойся. Но пойми, у них своя семья, скоро появится ребенок И у твоей подруги тоже будет семья. Кстати, ты заметила, что во многих удачных браках наблюдается некоторая странность, — продолжал он, — конечно, если глядеть со стороны. Согласись, Роберт и Маргарита не очень-то подходящая пара. А Йозеф и Магда? А Борман и Герда Бух? Но я убежден, что они всю жизнь проживут вместе и как раз не благодаря чему-то, а вопреки. Вообще, в этом мире если что-то и делается по-настоящему, то именно вопреки!

— Я с этим согласна, — вдруг заявила Ангелика.

— Тогда поди ко мне. Она подошла.

— Сядь. Вот так. И дай мне руку. Я хочу держать твою руку каждый вечер перед сном, хочу смотреть в твои глаза каждое утро. Хочу каждый день знать, что ты думаешь обо мне. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы мы были вместе, хочу чтобы ты стала моей женой. В нашем браке тоже будет своя странность — родственная связь, но мы пойдем вопреки ей и будем счастливы.

Она молчала. Она опустила глаза и казалась совершенно спокойной, точно он предложил ей сходить в гости или прокатиться за город.

Во всяком случае, она, похоже, не удивилась, не обрадовалась, не рассердилась и вообще как будто не испытала никаких чувств. Просто сидела и ждала, когда он ее отпустит.

— Что же ты молчишь? — спросил он. — Ты выйдешь за меня?

— Я не знаю… Я подумаю.

Не закричала, не оттолкнула…

— Гели…

— Я подумаю. — Она вскочила, но он крепко держал ее руку.

— Гели…

Она стояла, глядя в его умоляющие глаза. Лицо ее то твердело, напрягалось, то размягчалось снова.

— Я… подумаю.

— Хорошо. Подумай, — произнес он с некоторым усилием. — Завтра объявим о помолвке самым близким. Ты ничего не хочешь мне сказать?

Она покачала головой.

Он выпустил ее руку, но она, как будто не заметив, продолжала стоять, чуть наклонившись к нему.

— Гели!

— Да? Нет, ничего. Она выпрямилась.

— Как ты себя чувствуешь? Эльза сказала, не очень хорошо?

— Да, я… можно мне…

— Иди, побудь с подругами. Я понимаю.

— Спокойной ночи, — попрощалась она, как некогда, в бытность примерной девочкой, присылаемой матерью перед сном к дяде в редкие приезды его домой в Линц или в Вену.

Когда Гесс около полуночи вернулся домой, его встретил один Лей, сказавший, что дамы уже спят, а ужин в столовой. Рудольф до того вымотался за день, что поначалу не обратил внимания на то, что Эльза его не встретила, а Роберт остался у них на ночь, хотя всегда говорил, что в чужом доме ему снятся кошмары. Рудольф поинтересовался, как дети, и пошел в столовую. Лей прошел за ним следом и сел на другом конце стола. Рудольф несколько раз вопросительно взглядывал на него, наконец спросил, не случилось ли чего.

— Прожуй сначала, — буркнул тот. — Фюрер хочет объявить завтра о помолвке с Ангеликой.

— Да? — Гесс покрутил в пальцах ножку бокала. — Пожалуй, стоит выпить за это?

— Я не буду. А ты пей.

— Чего ты мрачный такой?

— Голова болит.

— У меня тоже раскалывается. Вообще, этого следовало ожидать. Он еще осенью говорил. Что тут поделаешь? Он любит ее.

— Руд и, как ты думаешь, — осторожно начал Лей, — если она ему откажет, это будет очень тяжело?

— Не откажет.

— А если…

— Не откажет. Я знаю, что говорю.

— И все-таки ответь на мой вопрос. Гесс пожал плечами.

— Если ты сейчас откажешься от Маргариты, как ты думаешь, будет ей тяжело?

— Да черт тебя подери! — Лей болезненно поморщился. — Что за сравнение?

— Сравнение в том, что из двоих один всегда любит сильнее. А почему ты спрашиваешь?

— Ладно, ты мне ответил. Хотя я спросил о другом.

— Фюрер не Маргарита, конечно, а Маргарита не фюрер, — заметил Гесс. — Она, я думаю, пережила бы, а вот Адольфу еще одно разочарование ни к чему. Нужно его поберечь. Я завтра поговорю с ней, чтобы не дурила.

— Я уже с ней говорил.

— И что же?

— Молчала, слушала. Я сказал ей, что даже отказать можно по-разному.

— Вот это правильно. — Гесс зевнул. — Вообще, между нами, это черт знает что! Если б можно было его отговорить… Эти жены столько крови пьют.

— Бывают исключения — Эльза твоя, Магда, Карин…

— Да, бывают. Знаешь, а ты, пожалуй, прав. Я так устал сегодня, что туго соображаю.

— В чем я прав?

— Девчонка в самом деле может отказать. И главный вопрос — как! Если бережно…

Лей молча курил. Он понимал, что тонкий и деликатный Гесс завтра устыдится этого разговора.

Обычно дни рождения Лея в Кельне отмечались многолюдно и с пышностью. В прошлом году в этот день сорок раз прозвонил соборный колокол. Которой из поклонниц гауляйтера пришла в голову подобная идея, осталось неизвестным, но только Роберт вспоминал об этом с раздражением — было неловко перед старыми бойцами и ребятами из СА, которые, как ему показалось, начали глядеть на него не теми глазами.

Из всех наци лишь Герман Геринг был в этом плане универсал — мог примадонной блистать среди послов и принцев крови, а затем пить горькое пиво, плевать по углам и обниматься с работягами.

Роберт вчера сказал Эльзе, что никакого торжества не хочет: траур по Полине, недавнее нездоровье детей, собственное плохое самочувствие… Была и еще причина — оба знали о ней.

Вечером пятнадцатого собрались только близкие — Геринг, Геббельсы, Гиммлер, Борманы, Ганфштенгль, Хаусхоферы, Грегор Штрассер. Все они приехали без приглашения, которого им, за исключением Бормана, не требовалось. Борману Лей позвонил накануне по поводу рейнских должников (провинциальные партийцы терпеть не могли платить взносы в Фонд пособий, который возглавлял Борман), в заключение разговора добавил неожиданно для себя, что желал бы видеть их с Гердой на небольшом торжестве, и передал трубку Эльзе, сделавшей в качестве хозяйки дома официальное приглашение.

— Сколько церемоний! — забавлялся поневоле слышавший все это Гесс. — Ай да Мартин! Ну не молодец?

Лей на это не реагировал. Отшучиваться ему лень было, а сказать правду он не мог — пришлось бы сказать всю правду. Про себя он решил, что Борману лучше официально быть в курсе дела, потому что как шпион он опасен, но как тайный шпион опасен вдвойне.

Праздник получился своеобразный. После казенной толчеи Коричневого Дома всем хотелось покоя, теплоты, и уютный дом Гессов к этому располагал. И виновник торжества умел не только вносить нервозность, но и снимать ее, если хотел, конечно.

Все уже знали, какое сообщение намерен сделать фюрер. Отношение к нему было однозначное: ни один из соратников по борьбе не одобрил решения Гитлера жениться на собственной племяннице, да еще такой неспокойной и непредсказуемой, как Ангелика Раубаль.

Подобный брак, как ни верти, не добавлял популярности лидеру партии, и самым разумным было бы вообще его скрыть от наибольшего числа приближенных.

Объявление о помолвке Гитлера и Ангелики Раубаль состоялось около одиннадцати вечера, и поздравления были приняты. Адольф был возбужден, Гели — спокойна и задумчива. Глаза ее постоянно были опущены. Лишь на троих она поднимала их, не страшась выдать свои чувства, и трижды вставал в них немой вопрос: «Что же дальше?»

Эти трое, Эльза, Маргарита и Лей, хоть и в разной степени, но были ее союзниками; она верила им. Они сказали «нужно подождать», «нужно щадить Адольфа». Она ждала, щадила.

Вальтер был в Мюнхене. Они уже виделись, но она внушала себе: нас двое, а Адольф один; нас ждет счастье, а его — страдание, которое нужно облегчить. И она готова была слушаться своих союзников и дышать дальше. Она только не понимала, отчего эти трое как будто сторонятся друг друга — Лей и Эльза почти не разговаривали, и какая-то тень встала между Гретой и Робертом.

— Я начну с того, что верну немцам Рейн! Я клянусь вам, что добьюсь этого в первые же годы! Вы слышите, Роберт, я начну с Рейна!.. — Голос Адольфа в соседней гостиной от волнения взвивался до высоких нот. — Я обещаю вам этот подарок к сорокапятилетию!

Ангелика вышла вслед за Гретой в маленькую курительную и прикрыла дверь.

— Давай покурим. Вот хотя бы эти, — предложила она и взяла со столика начатую пачку американских сигарет.

— Я пробовала, мне не нравится.

— Что с тобой?

— Не знаю, — слабо улыбнулась Маргарита. — Странное какое-то чувство. Мне всегда так хотелось домой, в Германию. Я всегда торопила родителей, а сейчас… хочется уехать. Неуютно здесь иногда.

— Здесь — это в Мюнхене? Или вообще?

— Сама не пойму. В Рейхольдсгрюне сначала было хорошо, а потом… И во Франкфурте тоже сначала было хорошо, до того как… — Она все-таки попыталась закурить, но зажигалка так сильно вспыхнула, что она бросила ее. — Все эти разговоры, монологи… Мне все время кажется, что сейчас кто-нибудь непременно заговорит об аннексии, репарациях, о еврейском заговоре, о каком-то аншлюсе, о войне…

— Не кто-то, а мой дядя, — поправила Ангелика.

— Здесь же не площадь и не клуб… Как он не понимает? — Грета снова сделала попытку закурить, на этот раз удачную. Она только чуть-чуть вдохнула дым и тут же закашлялась.

— А я умею затягиваться, — похвасталась Ангелика. — Правда, Рудольф велел мне не курить. Не стану его сердить. Представляю, как он разозлился бы, если б узнал, почему я вообще начала это делать! — Она вдруг фыркнула.

— Почему? — улыбнулась Маргарита.

— Да потому же, почему и ты сейчас. Чтобы не слушать Адольфа.

Теперь фыркнули обе.

— Представляешь, сколько я за три года этих «репараций» с «аншлюсами» накушалась? Между прочим, не одни мы такие умные, вот увидишь, непременно еще кто-нибудь сбежит.

Третьим «умным» оказался Грегор Штрассер, который тоже почувствовал себя неуютно в обществе, столь близком ему совсем недавно, но теперь стремительно отдаляющемся.

Грегор знал Адольфа не хуже, чем Рем. Он понимал, что тот сознательно и планомерно оттесняет от него людей, которых — почти всех — он, Штрассер, привел в НСДАП. Бороться с этим значило бы раскалывать партию, в чем безусловно и энергично поддержали бы его многие старые бойцы, но не поддержал бы ни один из тех, кто слушал сейчас в гостиной монологи подвыпившего фюрера. К тому же Штрассер был горд. В свое время он мог удержать Геббельса, но не стал этого делать. Мог удержать и Гиммлера. Он мог гораздо сильнее влиять на Гесса, всегда прислушивавшегося к нему, на Геринга, который с ним считался, на Лея…

— Однако у нас тут перемены… — Штрассер широко улыбнулся. — Девушки выходят замуж и по этому поводу решили закурить.

— Нет, не по этому, — тоже улыбнулась Ангелика.

— Я только сегодня узнал, — продолжал он, забрав у Маргариты зажигалку, — что, оказывается, и Грета невеста! Чудеса.

— Вам что-то не нравится, Грегор? — пересев к нему поближе, лукаво спросила Маргарита, которая Штрассера знала давно и всегда чувствовала себя с ним свободней, чем с другими соратниками брата.

Почему не нравится? Я люблю вас обоих. И за Роберта я просто рад.

— А за меня?

— За тебя… Тут у меня более сложные чувства. Но я знаю, что ты можешь быть с ним очень счастлива. Только позволь дать тебе один совет. Роберт сам может дымить с утра до вечера, но тебя с сигаретой он не потерпит. И вообще, никакого равноправия. С таким мужем, как он, тебе придется забыть о многих завоеваниях эмансипации.

Штрассер говорил с веселой улыбкою, но Грета его поняла. Этот прямодушный и добрый человек как бы шутя сказал ей очень важную вещь, которую ей следовало принять сразу, если она желала брака с Робертом… А она его желала.

Когда, вернувшись из Кельна, он извинился перед ней за то, что не сумел поговорить с женой и развод откладывается, она, глядя в его усталые глаза, ощутила, что любит его еще сильней, еще безотчетнее, чем прежде…

Маргарита тотчас ушла из курительной. К тому же она чувствовала, что у Грегора и для Ангелики найдутся какие-то важные слова и что ей при этом присутствовать не обязательно.

Совсем уж глухой ночью, когда гости разъехались, девушки снова сошлись вместе в комнате Ангелики. Обеим не спалось. Грета знала, что Роберт уехал, несмотря на все уговоры остаться еще хотя бы на одну ночь. У него была в Мюнхене большая и удобная квартира, но в ней никого не было. И все-таки он уехал, объяснив Рудольфу, что у него болит голова и что он больше не желает всех обременять своими трудностями.

После того как скрылась в темноте его машина, Грета ощутила такую тоску и одиночество, что пошла к Ангелике, которая эту тоску переживала теперь постоянно и как никто могла ее понять.

— Я знаю, тебе сейчас хочется плакать, — сказала она. — Хочешь, давай вместе поревем?

Они улеглись на широкую постель и повернулись друг к другу.

— Знаешь, почему он уехал? — продолжала Ангелика. — Потому, что у вас еще самое начало. А потом, когда ему будет плохо, он станет приходить к тебе.

— Ты так говоришь, как будто десять лет замужем, — улыбнулась Маргарита.

— У меня есть опыт.

— Откуда он у тебя?

— Ну, есть, понимаешь? Мы с Адольфом два года вместе.

— Это не то.

— То. Почти.

— Разве… это бывает почти?

— Бывает. — Гели опустила глаза. Она вдруг поняла, что сознательно идет на это признание, умирает от стыда, но все же делает его.

Но Грета еще не понимала.

— Я говорю о браке, о любви. А ты о чем? «Остановись! Зачем это ей? Она чистая», — приказала себе Ангелика и продолжала:

— Я… тоже о любви. Пла… платонической.

Маргарита улыбнулась.

— Такой нет! У любви нет определений. Она, как Афродита, — без одежд.

— Значит, у вас ее тоже нет?

— Еще нет.

— Но ты же говоришь: люблю. Ты лжешь?

— Слово не ложь. Слово — знак любви, но не любовь. Люблю — значит позволяю.

Гели побледнела и почувствовала это. «Остановись, остановись», — колотилось сердце.

— Послушай, а как ты полагаешь… Например, предположим… Ты говоришь «люблю», и проходит год, два, но… ничего еще нет, нет любви…

— Значит, он не любит.

— А его «люблю» — тоже только знак.

— Конечно.

— Значит, если вы оба говорите друг другу «позволяю», и ты делаешь все, а он… не до конца, то он… не любит?

— Или не любит, или…

— Что?

— Не знаю… Я что-то читала об этом. Бывают такие люди. Такой тип… или очень сильные, или совсем слабые. Они не совсем нормальны, то есть с головой у них как у всех, а с психикой — не вполне. Они могут быть, например, мазохистами.

— А что это?

— Самоистязателями. Боль их возбуждает. Чем сильнее боль, тем сильнее возбуждение. Оно может дойти и до… ну, ты меня понимаешь.

— Они больные?

— По-моему, да. Хотя это не так, наверное. Просто у них любовь направлена на них самих.

— А ненависть?

— А ненависть у них — форма любви, наверное. Нет, я не умею объяснить. Нужно почитать труды психиатров. Я этим никогда специально не занималась. Мне все кажется таким естественным.

— Тогда почему же ты… — Ангелика прикусила язык.

— Почему я не с ним? — спокойно спросила Маргарита. — Потому что он ханжа. Как и все наше общество. Считает, что должен соблюсти формальности. Поиграть в эту игру. И я тоже в нее играю.

— А сколько в нее, по-твоему, играют, если не мазохисты, а нормальные?

— Я долго играть не стану. Не хочу! Знаешь, я год назад едва замуж не вышла, — продолжала она. — Он любил меня. Кажется, до сих пор любит. Но мне этого оказалось мало. Я его мучила.

Наверное, теперь буду наказана. Но я ничего не боюсь! Просто я чувствую, что Роберту сейчас хочется побыть одному. Он мне сказал, что если бы не Брандт, то едва ли его дочь осталась бы жива. У него очень красивые мальчики. А дочка на него похожа.

Маргарита вдруг весело рассмеялась. Из-под слегка затрясшейся кровати неожиданно выползла сонная Блонди, уселась и положила голову на покрывало.

— Ты откуда? — удивилась Маргарита.

— Я знаю — ее Борман подослал, — сказала Ангелика, — шпионить за нами. — Она взяла голову овчарки и поцеловала ее между глаз.

— Он ее завтра заберет, — вспомнила Маргарита.

— Жаль. Я бы ему не отдала.

— Почему? Она его больше всех любит. Ты видела, как сегодня кинулась, едва он вошел, и весь вечер не отходила? А твой дядя смотрел с такой завистью! Он мне сказал, что внучку Берты непременно возьмет себе.

— Можно тебя спросить?.. — Ангелика продолжала гладить собаку, которая, встав на задние лапы, наполовину улеглась на кровать. — Что ты думаешь о нем?

Маргарита поняла.

— Об Адольфе? Руди говорит, он гений. Наверное, так и есть.

— Гений — это что-то аб… абстрактное… — Ангелика еще только осваивала подобные слова. — Но что ты думаешь о нем? Какой он человек? Нормальный?

— Гении не бывают нормальными. Талант — уже отклонение.

— Ну все-таки, какой он? Как тебе кажется?

— Он разный. Как все.

— Ты сама только что сказала, что он не как все. Не хочешь мне ответить?

— Гели, я же совсем его не знаю. Почему-то так получилось, что когда мы приезжали на родину, я больше общалась с другими — Эрнстом Ремом, Пуци, Грегором Штрассером. Но я знаю, как относится к нему Рудольф.

— Я тоже знаю. Это другое.

— Почему?

— Он мужчина.

— А ты когда-нибудь задавала свой вопрос Эльзе?

— Зачем спрашивать? Я и так вижу. Она уважает его. Иногда жалеет. Всегда защищает от меня. Но Эльза — половинка Рудольфа.

— Да, ты права. — Маргарита минутку подумала. — Хорошо, я отвечу тебе. Попробую. У тебя бывало так, что ты читаешь роман и сочувствуешь отрицательному герою? Рядом положительный, которого все уважают, восхищаются им, ты же читаешь о нем просто чтобы следить за сюжетом. Вот твой дядя всегда и был для меня таким положительным. Я о нем мало думала Поэтому мало знаю.

— Ты всегда влюбляешься в отрицательных?

— В романах — не всегда.

— А Роберт какой? Грета улыбнулась.

— Сверхотрицательный! Обе засмеялись.

— Тогда понятно. А Вальтер?

— Вспомни, как он назвался графом Шуленбургом и как предлагал украсть тебя! Конечно, отрицательный.

— Но не сверх?

— Ну нет, до Роберта ему далеко.

Обе опять засмеялись, а Блонди, незаметно подтянув задние лапы, уютно улеглась рядышком. Гели обняла ее и снова принялась целовать.

— Не нужно. Она и так чересчур избалована. Едва ли новые хозяева станут ей это позволять. Ступай, Блонди! Место! — приказала Маргарита. Овчарка нехотя слезла, ушла к двери и легла там.

— А я бы ей все позволяла, — вздохнула Ангелика. — Думаешь, она будет счастлива с Борманом?

— Собакам нужно, чтобы их кормили и позволяли себя любить — вот и все их счастье.

— Ты думаешь, у нас с тобой оно другое? Мне ведь нужно то же самое.

— Наверное, и мне, — усмехнулась Маргарита. — Только еще мне хотелось бы, чтобы люди вокруг чаще улыбались. Мрачно в Германии.

На другой день, около трех, Гессу позвонил Рем.

— К тебе направляются Штеннес и Дельюге. Они только что были у меня. Я им посоветовал поговорить с тобой, с Геббельсом, с Леем, если он еще жив у вас. А к Адольфу не соваться. Ничего кроме брани и вытаращенных глаз не получат.

— А от меня они что надеются получить? — спросил Рудольф.

— Убедительные ответы, разумные доводы. Я бы поступил так — сначала провел бы с ними философскую дискуссию, потом напустил бы Геббельса, а после передал Лею, чтоб он с ними выпил.

— Я понял тебя, — кратко отвечал Гесс. Он не стал говорить Рему, что эта испытанная технология обработки сомневающихся товарищей едва ли даст результат. Что-то переменилось после Франкфурта — Рудольф это ощущал. И собственный его «научный пыл» поугас, и Геббельс открывает рот не чаще Гиммлера, а уж о том, что бродит в трезвой голове Лея, вообще думать не хотелось.

Вальтер Штеннес, беспокойный шеф северо-восточных СА, и Курт Дельюге, руководитель СА «Восток», вдохновленные франкфуртскими событиями, похоже, всерьез готовились к «весеннему наступлению на легалыщину, пожирающую боевой дух партии».

С Гитлером они и сами беседовать не собирались, предвидя его реакцию, но от Гесса надеялись получить объяснения, ведь франкфуртская авантюра (а то, что это была авантюра, в душе знал каждый) явилась именно тем, к чему они призывали и что противоречило последним установкам партии о лояльности властям.

— Молодежь взбодрили, жидам прищемили хвост, заявления в партию сыплются, как сухой горох… Отлично! — говорил Штеннес, расхаживая по кабинету Рудольфа. — Но при этом, ты только полюбуйся, этот бранденбургский ханжа официально призывает аристократов-патриотов вступать в НСДАП!

«Бранденбургский ханжа» принц Ойленбург-Хертефельд только что опубликовал циркуляр, призывающий людей его класса, обладающих твердой волей и качествами лидера, вступать в партию, которая, несмотря на некоторые социалистические идеи, представляет собой полную противоположность марксизму и большевизму.

— Ты только вдумайся, — совал Штеннес Гессу «Берлинер цайтунг», — «некоторые социалистические идеи»! И это о партии, которая называет себя социалистической! Вот до чего мы докатились! А все эти пожертвования банкиров! Все эти балы у Тиссена и Шредера! — не унимался он. — Ты что, не чувствуешь, что мы становимся марионетками?

— Интересно, чем бы ты стал платить своим штурмовикам, — заметил Гесс, — если бы не балы и не пожертвования.

— Если бы не эта подлая игра, к нам пошли бы рабочие. Они стали бы содержать боевую гвардию СА! Они!

— Рудольф, ответь прямо на прямой вопрос, — обратился к Гессу Курт Дельюге. — Если партия окончательно встанет перед выбором: фюрер-принцип или социализм, — на чьей стороне окажешься ты?

Штеннес фыркнул.

— Нашел вопрос — «фюрер или социализм?». Даже если ты спросишь — фюрер или мать родная, ответ будет тот же. Так ведь, Рудольф?

— Я стою и всегда буду стоять на стороне фюрера, — отвечал Рудольф и продолжал: — Партия, изначально построенная на фюрер-принципе, подобно зданию, не может выбирать между собственным фундаментом и тем или иным фасадом. Фасад можно перестраивать хоть десять раз, а фундамент у здания один.

— Вот! Ты слышал? Социализм — это фасад! — бросил Штеннес Дельюге. — Зато Адольф — фундамент! О чем еще говорить?

В этот момент в полуприкрытую дверь ворвалась взволнованная Берта, за нею — Блонди, обе закружились вокруг Рудольфа, тихо повизгивая, — за Блонди приехал Борман, и Берта привела дочь к хозяину прощаться.

Эмоциональный Штеннес тотчас принялся ласкать собак; осенью он тоже взял одного из щенков Берты, назвав его Барбароссой — не то в честь заромантизированного в СА рыжебородого императора, не то в насмешку над ним.

Блонди, счастливая, вилась у ног нового хозяина, который поздоровался с соратниками и, казалось, не проявил ни малейшего интереса к визиту бунтаря Штеннеса.

— Ты же здравомыслящий человек, — продолжал тот после ухода Бормана, снова наседая на Рудольфа, — ты не можешь не понимать, что обман рано или поздно раскроется! И вообще, если не социализм, то что тогда, черт подери, собираетесь вы строить в Германии?

— Национальный социализм! Вот что! Вот почему немец Тиссен и немец Шредер имеют такое же право на вклад в наше дело, как и любой из пролетариев. А вот этого ты никак не желаешь понять!

— В свое время Отто уже ответил на твою демагогию, — махнул рукой Штеннес. — Не стоит повторяться. После Франкфурта я начал надеяться на перемены, но вижу…

В кабинете раздался телефонный звонок Звонил Гитлер с предложением позавтракать где-нибудь вместе. Рудольф сказал, что скоро освободится и можно будет ехать. Штеннес сразу догадался, с кем он говорит, и бросил на Дельюге иронический взгляд.

— Одним словом, на предстоящей партконференции вы все снова станете подпевать Адольфу, — заключил он, поднимаясь. — Ладно. На прощанье не мог бы ты прояснить для меня один момент?

Гесс кивнул.

— На кого все-таки работает этот шустрый Борман — на тебя или на Адольфа?

— Думаю, на фюрера, — усмехнулся Гесс.

— И ты не опасаешься иметь при себе такую «тень»?

— Представь, нет.

После их ухода Гесс сделал окончательный вывод — партконференции пора отменить. Вместо того чтоб выпускать пар, они теперь дают новый импульс к брожению в партийных рядах, а главное, поддерживают в иных головах иллюзию того, что НСДАП еще можно сделать похожей на десяток других германских партий, облизывающихся на власть. Никогда они этой власти не добьются.

Он позвонил Адольфу и предложил ему отправиться с дамами в их любимое кафе «Хека», пока сам он заедет за Робертом. Он был уверен, что Адольфу сейчас приятно будет провести часок в сугубо дамском обществе. К тому же визит Штеннеса и Дельюге оставил у него тревожный осадок. Интуиция подсказывала — «весеннее наступление» уже началось. Рудольф подумал, что следует посоветоваться с Пуци, Леем и Геббельсом, прежде чем докладывать о встрече Адольфу, который и без того ждал этой весною от СА «большой пакости».

Поднимаясь на второй этаж, где находилась мюнхенская квартира Лея, Рудольф с удовольствием поглядел в боковое окно, из которого хорошо был виден Коричневый Дом, весь украшенный флагами, табличками и эмблемами. КД до сих пор имел праздничный вид именинника, и Гессу это нравилось. Если женщина надевает драгоценности, чтобы продемонстрировать свое положение в обществе, почему бы их штаб-квартире не использовать тот же прием?

В квартире Лея стояла тишина. К Гессу вышел только его секретарь, приехавший со своим шефом из Кельна. Он сказал, что шеф у себя, спит и велел всем отвечать, что его нет, но если приедет или позвонит кто-нибудь из своих, то разбудить немедленно.

Рудольф, пока шел к спальне, не обнаружил нигде ни одной бутылки. В спальне тоже не было ничего подозрительного, только минеральная вода, лимоны, холодный кофе и сигареты.

Роберт лежал в постели, курил и читал какие-то письма. Чувствовалось, что он наслаждается одиночеством, однако при виде Гесса улыбнулся приветливо.

— Хорошо, что ты зашел, а то я провалялся бы до завтра. Устал за эти дни.

— Пуци как-то сказал, что ты ненормальный отец, — улыбнулся Рудольф, — и стоит твоему ребенку чихнуть, как ты уже несешься через всю Германию, чтобы прибить врачей, которые…

— Во-первых, мои дети чихают постоянно, а несопливыми я их вообще не видел, но это пройдет, — серьезно отвечал Лей. — А во-вторых, едва сам сделаешься папашей, поймешь, что это такое, когда от ужаса теряешь голову, потому что беспомощней ребенка никого нет, а эти болваны как были невеждами триста лет назад, так ими и остались. Если бы не Брандт… — Он несколько раз нервно затянулся. — Ладно, не стоит об этом. Ты по делу или так?

— Адольф с дамами поехал обедать. Ждут нас. Но если тебе не хочется…

Лей бросил сигарету.

— Сейчас оденусь. Больше ничего?

— Есть один разговор… У меня сегодня были Штеннес и Дельюге. Упреки все те же, но решимость растет. Не нравится мне это.

— Плоды назначения Рема. Весной будем собирать урожай.

— Я говорил об этом фюреру еще осенью.

— Как всегда, наедине? Почему ты не высказался открыто? Мы с Герингом поддержали бы тебя. У меня уже осенью было кое-что против Штеннеса, — продолжал Лей. — Но меня никто не спрашивал.

— В каком смысле «кое-что»? Компромат?

— Я знаю, кто ему заплатит, если он решится на восстание.

Рудольф присвистнул.

— Вот так заявление! И кто же? Лей улыбнулся.

— «Дженерал электрик». Точнее, один из владельцев компании по имени Герман Бюшер, который связан с ним напрямую. У меня есть доказательства, что осенью они заключили сделку и Штеннес получил первый гонорар. У меня есть также подозрения, что второй он получит весной.

— И ты молчал!

— Повторяю, меня никто не спрашивал.

— Ты же видел, что творилось осенью. Адольф сорвал голос, агитируя по пивным…

— Да? — Лей приподнялся на локте. — А тебе известно, что я каждый день отвечаю на вопросы о собственном здоровье и уже раз двадцать пересказал подробности покушения, и не кому-нибудь, а Штрассеру Кепплеру, Дарре, Эс-серу Амману! Откуда мне знать, что у вас там за игры! Может, пока я честно тружусь в богом забытом Кельне, вы там все, теплой компанией, вместе с Ремом…

— Роберт, прекрати! Это уж черт знает что такое! — рассердился Гесс.

Лей снова улегся и уставился в потолок.

— Во всяком случае, я теперь точно знаю, что такое могло быть, — добавил он, — а тогда, осенью… Ну, если откровенно, я же все-таки не Гиммлер, чтоб копать под своих. Противно.

Гесс, стоявший у окна, повернулся к нему спиной. Роберт подумал, что он сейчас может просто уйти. Он понимал, что расслабился и наговорил лишнего.

— Жалеешь, что сказал мне о Бюшере? — вдруг спросил Гесс.

— Всю информацию я сегодня же передам Гиммлеру, если ты считаешь, что Штеннес зашел слишком далеко.

— Вот это дело! — повернулся Рудольф. — А насчет богом забытого Кельна — поищи-ка себе лучше преемника. Чего ты усмехаешься?

Фюрер ведь еще не ведает о твоих планах. Он собирается поручить тебе орготдел.

Лей медленно сел на постели. О решении Гитлера реорганизовать партийный аппарат в три основных отдела ходили слухи: все втайне гадали, кто составит будущий триумвират, — и почти единодушно сходились на Гессе, непревзойденном пропагандисте Геббельсе и Штрассере. Это казалось логичней всего — Штрассер являлся официальным заместителем фюрера. Если Гитлер решил немного потеснить его, разделив партийную епархию, то это еще можно было понять, но сказанное Гессом перечеркивало эту логику вождя, поскольку места для Штрассера в высшем руководстве НСДАП теперь попросту не оставалось.

Лей молча глядел на Гесса, ожидая объяснений.

— Так мы едем обедать или нет? — невозмутимо спросил Рудольф.

— Да, едем, — машинально произнес Лей. Гесс помолчал немного.

— Знаешь, Роберт, по поводу Штрассера я уже прошел через муки совести, — вздохнул он, снова отворачиваясь. — Хотя мне до сих пор еще не по себе. Да, он создавал партию. Да, он имеет право разделить с Адольфом власть. Но разделить значит потерять. Да, он хороший человек, честный, мужественный. Но этих качеств вождю не требуется. Из них двоих мы все, кого ты называешь «теплой компанией», выбрали Адольфа. Впрочем, что я говорю банальности? Ты сам этот выбор сделал еще в двадцать пятом. Или ты хочешь возразить, что выбирал не между людьми, а между идеями? Мы все с этого начинали, но теперь… Что ты молчишь? Или тебя все это вообще уже не волнует? Если так, я должен знать.

Лей досадливо поморщился.

— Ты верно сказал: разделить значит потерять. Штрассер уйдет и уведет с собой половину. Это раскол.

— У нас еще есть время этого не допустить. Но фюрер должен твердо знать, на кого он может рассчитывать.

— Он сказал тебе, что я заменю Штрассера? — не удержался Лей от прямого, может быть, слишком прямого вопроса. Но Гесс не выказал и тени смущения.

— Именно так! Еще он сказал, что со временем у тебя будет своя епархия, так же, как у Геринга и Геббельса. Возможно — но это лишь мое предположение, — это будут профсоюзы.

Краем глаза он видел, что Роберт снова лег и вытянулся, видимо, стараясь предельно расслабиться. Рудольф сказал, что подождет его в кабинете, и вышел, прикрыв дверь.

Нет, он не жалел, что разом вывалил всю информацию на еще не вполне оправившегося Лея. В конце концов, ему и самому решение далось непросто. Но он принял его… А, собственно, когда он его принял? И был ли вообще такой момент, когда он сказал себе — с Адольфом до конца? Видимо, последние полгода он мучился и болел оттого, что росло и зрело в нем это аllter ego и, окончательно пожрав его первое «я», распрямилось теперь во весь рост. Рудольф невольно поморщился от подобных ассоциаций. Тем не менее если он справился с собой, и Роберт здорово помог ему в этом, велев держать свою совесть в кулаке, то почему бы Роберту сейчас не справиться с собою? Пусть все не сделается в один миг, пусть растянется на месяцы, как было с ним самим, но если Роберт останется, если скажет себе — с фюрером до конца! — то надежнее и крепче опоры Адольфу не найти.

Он ждал Роберта недолго; тот быстро принял ванну и оделся. Выглядел он, как обычно, когда собирался провести время в дамском обществе, — безукоризненно.

— Не знаю, что ты там пишешь в анкетах по поводу своего арийского происхождения, но по природе ты чистейший галл, — пошутил Рудольф. — Я тебе открою один секрет. В тот славный период, когда мы все носили подпольные клички и фюрер звался Вольфом, а твой покорный слуга — Египтянином, тебя мы между собой называли Француз.

— Мегci beaucoup, — кивнул Лей. — Если это не оскорбление, конечно.

После обеда общество не сумело разъехаться парами, как поначалу предполагалось. Гесс еще за столом, заглянув в записную книжку, вспомнил, что у Гитлера назначено сегодня выступление в Промышленном клубе, куда его незадолго до франкфуртских событий пригласил член правления Дойчебанка Йозеф Герман Абс. Два дня назад он об этом приглашении напомнил. Адольф к выступлению был готов — речь, написанная Гессом, крепко засела в голове. Подобное приглашение было честью для любого политика, и Гесс, считавший себя виновным в непростительной забывчивости, невольно с одобрением подумал о Бормане, которого все еще держали в некотором отдалении: «Вот кто ничего не забывает».

У Лея, как у Гесса и Геринга, тоже имелось приглашение Абса, однако у него снова разболелась голова, и он честно признался, что сегодня едва ли сумеет быть адекватным ситуации. Гитлер и Гесс уехали, а Роберт отправился с дамами в Салон, где быть адекватным ситуации представлялось ему еще менее вероятным. Но он поехал.

В Салоне уже несколько дней выставлялись молодые художники, и от Эльзы он знал, что там висят четыре картины, на которые Ангелика не может не полюбоваться, — картины Вальтера Гейма. Роберт очень удивился бы, если рядом с картинами не маячил бы и сам автор. Скорее всего, Гейм дежурил на своем посту каждый день в ожидании визита Ангелики и вот дождался наконец.

— Я здесь нужен в качестве прикрытия? — мрачно спросил Роберт у Эльзы, еще издали узрев знакомую шевелюру реалиста.

— И мы с Гретой тоже, — ласково улыбнулась она. — Но почему бы нам не посмотреть картины? Говорят, на этот раз много интересного.

— Воображаю, что сделал бы со мною твой муж, если б узнал, какую роль я сыграл и продолжаю играть в этой истории, — сказал Лей, наблюдая, как Маргарита сопровождает стремящуюся к заветной цели Ангелику.

Эльза не отвечала. Семимесячная беременность совсем ее не портила, живот был небольшой и высокий. Ее положение выдавал скорее характерный покрой платья — свободные складки, идущие от широкой кокетки, и особая мягкость в облике, невольно притягивавшая к ней многие взоры.

— Сейчас мы дойдем с тобой до «шедевров», и ты сядешь, — продолжал Лей, поддерживая ее под локоть. — Музеи и выставки — самое коварное место для беременных. Моя жена родила нашего первенца семимесячным чуть не на ступенях Лувра.

Эльза действительно начала чувствовать неприятную тяжесть в ногах, хотя привыкла подолгу гулять, не испытывая усталости.

Вальтер Гейм оказался последовательным реалистом. Среди буйства сюрреалистов, дадаистов и футуристов два его пейзажа и портреты выглядели как старые добрые друзья, к которым непременно возвращаешься, разочаровавшись в новых. Публика, в основном молодая, на его картины глядела с удовольствием; многие стояли рядом подолгу, видимо, давая отдых глазам и нервам, но молча. Возле картин Вальтера не возникало споров, что художника не могло не огорчать.

Эльза и Роберт приблизились к картинам, когда Маргарита разглядывала один из пейзажей, а Вальтер и Ангелика стояли рядом, видя лишь друг друга.

Элегантный Вальтер в строгом черном костюме выглядел старше, серьезнее. Он не пожал протянутую руку Эльзы, а, нагнувшись, поцеловал ее и вежливо поклонился Лею, глядевшему не него искоса и без всякого удовольствия. Роберт подвинул поближе кресло, усадил Эльзу и спросил, адресуясь в пространство вокруг себя:

— Ну, есть что-нибудь оригинальное или все то же, что и везде?

— А что везде? — не удержался художник. — Кажется, у вас в Кельне выставлялся Карл Хофер? Здесь есть две его работы. Есть Дике. В соседнем зале. Он назвал картину «Меланхолия». Есть также Макс Бекман, Кольвиц…

— Кольвиц? Неужели? — удивилась Эльза.

— Неугомонная старушка, — усмехнулся Лей. — А Рудольфа Шлихтера вы здесь не видели? Я имею в виду его самого.

— Слава богу, вы хотя бы кого-то приемлете! Да, Шлихтер здесь. Он ведь один из организаторов этого салона и двух предыдущих. Обычно он задерживается допоздна, — вежливо, скрывая язвительность, отвечал Вальтер.

— Рудольф — пример того, как от всевозможных метафизических натюрмортов и откровенного цинизма переходят к не менее откровенным социальным темам, — обратился Лей к дамам, проигнорировав Гейма. — Но, на мой взгляд, интересен он другим. При всем терзавшем его прежде стремлении к гротеску, он и тогда умел сохранить благородную манеру письма и на редкость свежий мазок. От его картин у меня никогда не возникало ощущения, вот, к примеру, как от этой, — он прошел немного вдоль стены и заглянул за одно из полотен, — словно кто-то нарочно сунул сюда кусок тухлятины. Смотришь и чувствуешь запах. Или вон та… — Он указал пальцем на противоположную стену. — После третьей бутылки я бы тоже что-нибудь подобное нарисовал.

Лей говорил громко скорее по привычке, чем желая привлечь внимание. Помимо мощного голоса он обладал умением вкладывать в звучащие фразы чрезвычайно сильные волевые импульсы, подобно тому как это делали Геббельс и сам Гитлер. Одним словом, он был оратор от Бога, привыкший, чтобы его слушали. И его уже слушали. Он это заметил и, оборвав себя, снова повернулся к Гейму.

— Вы сказали, что Шлихтер задерживается допоздна. Где его найти?

— Вероятней всего, в зале для журналистов. Там работает оценочная комиссия.

— Благодарю вас, р кивнул Лей. — Я попробую отыскать его и привести сюда. Мы с ним давно знакомы. Думаю, он нам уделит четверть часа.

Отыскивая Рудольфа Шлихтера, известного живописца и графика, Лей преследовал две цели — сделать приятное Маргарите, изголодавшейся по живому общению с интересными соотечественниками, а заодно чужими руками, с помощью присущей Шлихтеру язвительности и академического высокомерия поставить на место этого щенка Гейма.

После первых восклицаний и вопросов о здоровье он прямо вывел мэтра на желаемый предмет.

— Видишь тех трех дам, Рудольф? В одну из них влюблен мой друг, а она по молодости увлекалась вот тем воинствующим реалистом. Его имя Гейм.

— А ты, как всегда, в цветнике, Роберт, — улыбнулся Шлихтер. — Которая же твоя?

— Моя жена в Кельне, Рудольф, ты это знаешь. Так как насчет реалиста?

— Вальтер Гейм? Медленно раскачивается парень, много лишнего делает, но, думаю, далеко пойдет.

— Так вот, чтобы он побыстрее раскачался, ты ему и объясни по-отечески, что творец должен быть бос, наг и холост. Только тогда он имеет шанс.

— К сожалению, это именно так, — вздохнул Шлихтер. — Сколько ему? Двадцать пять? Если сейчас женится, да еще на красивой…

Шлихтер быстро разобрался, на какой из трех красавиц жаждет жениться Вальтер Гейм, — это было чересчур очевидно. Как и то, ради чего Лей попросил его присоединиться к их компании: молоденькая, прелестная фройлейн Гесс с ее золотистым загаром и неподдельным интересом ко всему совершенно восхитила художника. Таких искренних, трезвых и глубоких суждений он давно уже не слышал от девушек ее возраста и круга. Сразу чувствовалось, что она не варилась годами в богемных котлах Мюнхена или Парижа, теряя индивидуальность, интуицию, вкус…

Пока все беседовали, рассевшись вокруг отдыхающей Эльзы, Лей вышел на улицу покурить в надежде немного успокоить ломоту в висках, а когда вернулся, обнаружил, что их уютное общество обросло по меньшей мере двумя десятками ценителей прекрасного, привлеченных присутствием знаменитости и красивых женщин, разительно отличающихся от остальных посетительниц выставки.

Роберт не собирался вмешиваться в разговор, да он почти и не слушал, довольный живым интересом на лице Греты и ревнивым беспокойством в глазах Ангелики — так ему показалось, во всяком случае. Только когда речь зашла об «Арлекине» Пикассо, он тихонько сказал выбравшейся к нему из тесного кружка Маргарите:

— Вот кого я не советовал бы разбирать. Пикассо гениален. Его нужно учиться понимать. Вы помните, как сидит, как смотрит тот недописанный Арлекин? Нет, это не шут, это молодой Бонапарт, прозревший свое будущее.

Определенно, Роберт Лей не умел говорить тихо. Последние фразы услышали все, а Шлихтер щелкнул пальцами:

— К сожалению, он идет к сюру семимильными шагами!

— Он вообще движется энергично, — заметил кто-то из художников. — В отличие от нас.

— Во Франции легче дышать, — подхватил другой.

— Это не оправдание, друзья мои, — возразил Шлихтер. — Мы все живем в хаотическом мире. Мы вдыхаем его, а он дышит на нас. Но Пикассо честен. Если ему страшно, он говорит: боюсь. Если ему непонятно, он признается и в этом; если же он сомневается в наличии идеала, то делится сомнениями в форме, достойной творца. Он не знаменосец сюра, а его…

— Соучастник, — тихо встащил Лей.

— Но он раскается, — засмеялся Шлихтер. — Он гуманист.

— Уже кается, — снова не удержался Роберт, — в литографической мастерской.

Теперь улыбнулись многие. Рисунки, офорты и литографии Пабло Пикассо, населенные непревзойденного изящества мифологическими персонажами и образами классической литературы, были хорошо известны в среде академической молодежи Германии.

— Сколько же можно ходить за гармонией в античность! — произнес, отчего-то хмурясь, Вальтер Гейм. — И чем их хаос лучше нашего?

Все молчали, видимо, ожидая ответа мэтра или стоящего позади Лея, который привык реагировать моментально:

— Тем, что их хаосом правил Зевс, то есть относительный авторитет, а нашим — деньги и амбиции.

— Какая разница? — живо обернулись к нему сразу несколько человек. — Все равно хаос остается хаосом.

— Я сказал: относительный, но авторитет, — то есть они были на верном пути.

— Вы хотите сказать… — обернулись уже почти все.

Роберт увидел, как Рудольф Шлихтер задорно подмигнул ему, что видимо, значило: «А ну-ка, старина Бобби, покажи молодняку хватку профессионального софиста!»

Они были знакомы со времени учебы в Боннском университете, еще до мировой войны, и все годы, сколько Рудольф знал Роберта, тот если уж открывал рот, так всем остальным предстояло его закрыть крепко и надолго. Шлихтер в свое время очень удивился, узнав, что Лей вступил в партию, лидером которой оказался еще более говорливый малый, поскольку, как он не раз убеждался, переговорить Роберта, как и перепить, было практически немыслимо.

— Я хочу сказать, что человек должен признавать авторитет. Ни раса, ни кровь сами по себе не создают общности. Общность без авторитета немыслима. Авторитет абсолютен, подобно силе кулоновского взаимодействия, удерживающей электроны на орбите атомного ядра. И никто не задается вопросом о правах и правоте этой силы. Так никто не должен усомниться и в правах и правоте авторитета. Авторитет всегда прав. Он гармония. Он идеал.

Пауза.

— А если ваше поколение этого не примет, то будет дышать хаосом, как отравой, еще много лет. Поглядите вокруг себя! Эта выставка напоминает магазин, в котором почти все продукты испорчены. Десяток свежих — всего лишь случайность, исключение. Загляните в себя! Ваше сознание просрочено. Жизнь опередила его на сто лет! Но немецкие художники не должны позволять и дальше отравлять себя хаосом демократии! — продолжал Лей, по привычке слушая себя со стороны. — Они должны шагнуть в настоящее, обеими ногами стать на родную немецкую почву, ощутить в своих жилах пульсацию горячей чистой крови! Только так и только тогда они сумеют открыто и честно поделиться с миром своею верой в идеал — в форме, достойной творца!

Стоп. Роберт приказал себе остановиться. Он прекрасно владел собою, чего нельзя было сказать о большинстве слушателей, полупарализованных коротким волевым пассажем, который он излил на них с бесцеремонностью профессионального софиста. Никто ничего не говорил. Все выглядели несколько пришибленно.

Лей, обведя общество насмешливым взглядом, достал сигареты и снова отправился покурить. С ним вышел и Шлихтер.

— Ты, Роберт, совершенно не меняешься, — заметил он. — Когда ваша партия придет к власти, а она придет — это уже ясно всем, — ты, по-моему, с трибуны станешь слезать, извини, только по нужде.

— Черт меня дернул! — досадовал Лей. — Это ты виноват! Развел антимонии! Хаос, идеал! Задел мою чувствительную душу.

— А насчет просроченных продуктов как тебя понимать? Ты же выставки не видел.

— Сейчас поглядим. Пожалуйста, Рудольф, потерпи еще наше присутствие. Займись девочками и реалистом. А мы немного погуляем с фрау Гесс. Потом, может быть, встретимся еще на пару минут.

Вернувшись в зал, Лей взял под руку Эльзу и вывел ее из сделавшегося шумным общества, которое и не думало расходиться. Молодежь бурно дискутировала и смолкала лишь при появлении Лея, на которого смотрели — кто насмешливо, кто с восхищением, кто как будто ожидая следующего пассажа.

Но Роберт довольно быстро увел Эльзу в соседний зал, оставив и Маргариту. Он рассудил, что ей должно быть интересно в этой среде.

— Роберт, я все время думаю о ситуации, в которую мы попали, — сказала Эльза, когда они в очередной раз присели отдохнуть. — Мы ведем себя нечестно по отношению к Адольфу и сами понимаем это. Но дальше так продолжаться не должно.

— Кажется, поначалу ты не так отнеслась… — начал Лей.

— Я отнеслась спокойно, потому что еще не знала, насколько это всерьез. Я имею в виду чувство Ангелики.

— И ты думаешь, это всерьез?

— Я вижу. Она влюблена. А Вальтер Гейм достоин глубокого чувства.

Роберт фыркнул.

— Достоин чувства! Можно подумать, чтобы вызвать чувство, нужны достоинства!

— Он умен и талантлив. Он будет все сильнее ее притягивать. Ему есть чем.

— Что же ты предлагаешь? — поморщился Лей.

— Во-первых, все рассказать Руди. Он как никто знает Адольфа, чувствует его.

— Слишком поздно. Если я расскажу все, он мне уже не простит.

— Он лучше, чем ты о нем думаешь. Но… Хочешь, это сделаю я?

— Боже упаси! Это будет еще хуже!

— Роберт, я подумала… Я могла бы сама поговорить с Адольфом. Тогда удалось бы многое скрыть.

— Спасибо, Эльза. Ты настоящий друг. — Лей даже встал и поклонился ей. — Но придется еще подождать.

— Чего?

— Пока я не деградирую настолько, чтобы спрятаться за спину беременной женщины.

— Боже мой, при чем здесь ты? Почему непременно нужно подставлять себя под удар, как с тем кабаном? Это всего лишь судьба.

— Универсальное оправдание! Но это не судьба, а я повез тогда девочек в театр. Это я позволил нашему реалисту поговорить с ней. Это я, узнав обо всем, ничего не предпринял. Это, наконец, я сегодня здесь, подобно отряду прикрытия…

— Роберт, у тебя не было выбора!

— Выбор всегда есть.

— У тебя рука горячая. — Она встала. — Во всяком случае, твоей вины в случившемся нет, и в каком бы перманентном психозе мой муж ни пребывал по отношению к Адольфу, он не слепой. Пойдем. Нужно возвращаться.

Лей пошел за ней, не поднимая глаз. Эльза впервые высказалась так убийственно прямо, и он невольно поразился ее выдержке в течение многих… уже очень многих лет.

Они возвратились в первый зал, где молодежь продолжала горячо спорить вокруг Шлихтера и Гейма, который после ухода Лея принялся энергично высказываться. Шлихтеру Вальтер Гейм откровенно нравился; однако мэтр выполнил просьбу Лея и произнес тираду о «фатальном одиночестве творца», многих задевшую за живое.

Неприятно взволновала она и Вальтера. Провожая Ангелику до машины, он по-своему истолковал ее задумчивость и, остановившись, обнял за плечи, заглянул в милые, невероятного цвета глаза. Они стояли у всех на виду, но эти все были ему безразличны.

— О чем ты сейчас думаешь? Скажи мне.

— Я думаю, какие вы все умные, а я… Мне стыдно за себя. Я так мало знаю. Я так много должна… — Она не договорила и быстро погладила его по щеке. — Ты не разлюбишь меня?

— Я не разлюблю тебя и после смерти. Зачем он это сказал? Он никогда не любил громких фраз и не верил в них, но сейчас ему казалось: он говорит правду.

Она села в машину. Вальтер шагнул в сторону, наткнувшись на пасмурный взгляд Лея. В этом взгляде уже не было блеска стали, скорее — сероватая скука предрассветного неба и грусть долгого ожиданья.

«Он лучше, чем ты о нем думаешь», — сказала Эльза. С другой стороны, этот «перманентный психоз»… Что делать и на каких весах взвешивать потери прошлые и те, что предстоят? Роберту казалось, что, сидя в кресле в гостиной Гессов, он рассуждает вполне здраво; он рад был вот так посидеть немного в одиночестве и поразмышлять. Он был абсолютно уверен в себе и, как ему казалось, ясно видел себя со стороны. В действительности, провожая дам, он вошел вслед за ними в гостиную, присел на минутку в кресло, не раздеваясь, и в то же мгновение провалился в беспамятство. Температура у него была запредельная. Эльза позвонила Брандту, тот приехал и велел не прикасаться к Роберту.

— Пока жар не уменьшится, его нельзя трогать. Так мне подсказывает интуиция.

Вернувшемуся из Промышленного клуба Гессу он признался, что с подобным состоянием сталкивается впервые.

— С ним уже было так на моей памяти дважды, — сказал Рудольф. — Первый раз наш деревенский лекарь лечил его льдом и холодными простынями. После второго раза он основательно напился, и это больше не повторялось до сегодняшнего дня.

— Что ж, понятно, — кивнул Брандт. — Выраженная психопатия. Слишком непредсказуемо. Я бы не взялся сейчас вмешиваться. Организм сильный. Сердце здоровое. Пока подождем.

Прошло около часа; на лбу и висках Роберта появились капли пота, и он начал что-то бормотать. Сначала никто не вслушивался. Но вскоре сидящая рядом с ним Маргарита испуганно поглядела на брата.

— Руди, он… с тобой говорит.

— Бредит, — поморщился расстроенный Рудольф. — Может быть, уже можно перенести в постель? — обратился он к Брандту. — Или хотя бы раздеть?

Но тут не только он — все ясно услышали произнесенную Леем вполне отчетливо фразу:

— Они виделись каждый день в парке у дома, и я об этом знал.

Гели, находившаяся в гостиной, тихо ахнула. Эльза сделала непроизвольное движение к Роберту, но Брандт удержал ее руку.

— Нет, нет, фрау Гесс, его нельзя сейчас трогать.

А Рудольф медленно обвел взглядом женские лица: на всех трех было беспокойство, переходящее в страх.

— Нет, я не шпионил за ними, — почти спокойно продолжал Лей. — Я просто все время слышал, что происходит. Я не мог и не хотел мешать. Да, не хотел. Я не оправдываюсь. Но ты должен знать. У этой девочки сердце… Оно любит так, как любит. Прости меня, Руди.

— Что это? О ком он говорит? — Гесс повернулся к жене. — Объясни мне, пожалуйста.

Гели опрометью выскочила из комнаты.

— О ней? — Рудольф снова повернулся к Лею. — Та-ак… Продолжай, Роберт. Это интересно.

Но Роберт молчал. На его пылающем от жара лице появилась слабая улыбка. Гесс отшатнулся.

— Что это такое? Карл, объясните мне!

— Галлюцинация. Он видит вас и говорит с вами.

— О чем? О чем он говорит?

— Видимо, о том, что его мучает в действительности. Психопатия, загнанная внутрь. У него слишком сильная воля. Хотя, повторяю, я подобного еще не наблюдал.

— Карл, вы не думаете, что лучше было бы привести Роберта в чувство? — тихо спросила Эльза.

Брандт покачал головой.

— Ни в коем случае. Нельзя вмешиваться наугад. Это мое твердое убеждение. Организм со многим справляется сам. Этому нельзя мешать.

Вред может быть непоправим, впрочем, я не психиатр. Можно пригласить специалиста.

— Я думал — чем это они похожи, — снова заговорил Лей. — Очень просто. Оба талантливы. Оба могут прожить и друг без друга, и без нас всех. Наверное, это несправедливо, но они хотят быть вместе. От одного таланта, как от одного корня, могут питаться многие… Два таланта едва ли уживутся в гармонии… Но разве можно ей это объяснить? Разве можешь ты объяснить Грете, что я мизинца ее не стою? Слова… вообще игрушки для бездарностей! — Он медленно утер ладонью мокрый лоб. — Мы сейчас одни, и я скажу тебе что думаю. Она должна была полюбить именно такого, как Гейм, такого, кто начинал как Адольф, но сумел остаться собой…

— Что? Ты… — Гесс отдернул руки, едва не схватив Лея за воротник куртки, которая все еще оставалась на нем. — Карл, неужели нельзя прекратить этот… спектакль!

— Пойдем, Грета. — Эльза встала. — Так будет лучше. Пойдем.

Маргарита тоже встала, медленно, как во сне; она шла к двери, не отрывая взгляда от лица Роберта. За дверями, прижавшись к стене, стояла Ангелика. Эльза обняла ее.

— Гели, не бойся ничего. Мы с тобою. Видишь, нас здесь трое. Три женщины вместе — это сила.

— Что с ним? — прошептала Ангелика.

— Это моя вина. Роберт пережил слишком тяжелое потрясение из-за того самоубийства. Потом едва не лишился детей. Он все время чувствует себя виноватым, — продолжала Эльза, глядя в глаза Маргариты. — Он просто измучился. Нескончаемая цепь вин: Полетт, Елена, жена, Гели и Вальтер, Адольф, наконец, ты… Но Врандт прав — есть вещи, с которыми человек должен справиться сам.

— Эльза, я хочу быть с ним! Я нужна ему. Я не позволю Рудольфу…

— Чего? — Гесс стоял на пороге гостиной, меря сестру холодным взглядом. — Ты уже позволила себе столько, что едва ли вправе чего-то не позволять другим. А ты… — Он шагнул к Эльзе. — Ты знала все? Ты была с ними в сговоре! Ты позволяла им лгать Адольфу и лгала сама? Ты… поздравила его с помолвкой. Эльза! Я не могу в это поверить.

— Оставим объяснения до того момента, когда Роберту сделается лучше, — мягко попросила она.

— Значит, все правда? Тебе просто нечего мне ответить!

— Пока я все сказала.

Гесс презрительно усмехнулся.

— Что ж, ступайте к нему. Пусть исповедуется дальше, а мне хватило. Ступайте же! Но знайте — вы, все трое, — если это вы заморочили его настолько, что вынудили так подло лгать, то можете поздравить друг друга — там лежит жертва вашей пошлой бабьей логики, по которой ложь оправдывается во имя… чего бы там ни было. Пусть даже самой высокой любви! О, Роберт — благодарный пациент этой клиники под названием…

— Руди, достаточно! — Эльза сделала к нему шаг. — Прошу тебя.

— Ая все не мог понять, что за чушь он нес однажды! Якобы нечего и каяться тем, кто грешил во имя любви. Чему удивляться? Когда так много путаешься с бабами, сам превращаешься в…

— Рудольф!

Он еще раз смерил жену и сестру ледяным взглядом и вышел прочь. Ангелику он как будто не заметил, и это было для нее больнее самых резких и грубых слов.

Впрочем, неизвестно, кому было больнее в тот странный февральский вечер, может быть, именно ему — мужу, брату, другу, — и если друг в нем все еще исходил негодованием, то муж и брат уже винили себя… Он вспоминал свои тирады и морщился от отвращения. Он продолжал возмущаться поведением Роберта, но в то же время напряженно, с тревожным чувством прислушивался к тому, что происходило в доме. Он ходил по спальне в надежде, что Эльза вот-вот вернется, но ее все не было, и он продолжал ходить, потом садился к столу в кабинете, листал книги, курил и снова прислушивался.

Роберт со всеми его перепадами настроения, убийственным цинизмом, беспощадной искренностью и сердечной болью был бесконечно дорог ему. Дорог так же, как Рем, это чудовище во плоти. Как Пуци.

«А ведь я их уже потерял, — говорил себе Рудольф. — Но разве я хотел этого? Разве не сопротивлялся? Разве был выбор? Я просто оставался с Адольфом, всегда с Адольфом — только и всего». Он вздрогнул от звука приближающихся торопливых шагов.

В спальню быстро вошла Эльза, чтобы взять несколько полотенец.

— Как он? — глухо спросил Рудольф.

— Неважно. Головная боль, судороги… — Она собралась выйти, но он удержал ее.

— Не лучше ли мне заменить тебя?

— Нет, не лучше.

Он хотел отобрать у нее полотенца, но она отстранилась. Он повернул ее к себе.

— Посмотри на меня.

— И все-таки не нужно тебе к нему.

— Он все еще говорит?

— Он больше ничего не говорит. Ты обидел сестру.

— Если я ее обидел, то извинюсь. Кстати, ей тоже нечего там делать.

— Руди, оставь нас. Роберту слишком плохо. Ему нужна Грета. И я.

Она вышла. Рудольф отправился в столовую, открыл буфет, нашел среди бутылок «смирновскую» водку и налил себе стакан до краев. Выпив, он лег в постель, потом встал, чтобы написать для секретаря записку из нескольких пунктов, но успел записать лишь один — просьбу к рейхсфюреру Гиммлеру приехать завтра к трем часам. Затем буквы начали расплываться, строчки перекосились, и секретарь едва ли разобрал бы второй пункт, не говоря уж о третьем.

На следующий день с утра на Мюнхен обрушился снегопад, какого здесь давно не видали. Снег был мокрый, тяжелый и валил не переставая. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, занимавшийся делами в своем кабинете на втором этаже Коричневого Дома, поглядывал в окно, думая о том, как ему добраться до Принцрегентштрассе. Едва ли к трем часам дороги сумеют расчистить и появится хоть какая-то видимость, значит, придется идти пешком; правда, здесь недалеко — минут десять…

Гиммлер знал, что Гитлер, живший в том же доме, еще никуда не выходил и, скорей всего, появится у Гесса во время их встречи. Интуиция всегда подсказывала Генриху, по какому именно делу желает выслушать его фюрер, и на этот раз он тоже был почти уверен, что речь пойдет об усилившемся к концу зимы брожении в рядах СА. Недавние визиты к Гессу и Геббельсу Штеннеса и Дельюге косвенно на это указывали. Однако пребывание в доме Гесса Роберта Лея (об этом Гиммлер тоже знал) наводило на мысль, что дело может коснуться и других тем.

Гиммлер уже переговорил с Керстеном, с которым после Франкфурта очень сдружился, и тот сообщил, что у Лея, по-видимому, очередной нервный срыв, и на этот раз состояние еще более тяжелое.

«Все-таки СА — предмет постоянной головной боли фюрера, — сказал себе Гиммлер. — Дали бы мне полномочия!» Но он не стал фантазировать дальше, а еще раз попытался суммировать все, что у него имелось. Имелось немногое. СА оставались убойной силой; их командиры сторонились партийных дрязг и коммерции. Недовольство росло из низов, из самых недр «коричневой армии» — с этим приходилось считаться. Таким образом, надежного компромата у рейхсфюрера не было, а его следовало иметь — вот почему Гиммлер нервничал, поглядывая в окно на валивший пластами липкий, должно быть, последний в этом году снег.

В это время в квартире Гесса все еще спали, измученные тяжелой ночью и беспокойством за Роберта, который, как ни странно, проснулся первым и, добравшись до окон, долго глядел на нелепый бутафорский снег. Чувствовал он себя ужасно еще и оттого, что опять оказался не дома, а как это случилось, вспомнить не мог. Он вообще ничего не мог вспомнить после того, как вошел в гостиную Гессов и присел на диван.

В спальню заглянул дремавший в соседней комнате Брандт — должно быть, услышав шаги. Он потрогал лоб Роберта, пощупал пульс и пожал плечами. Лей в ответ тоже пожал плечами и махнул рукой, что видимо, значило: «Плевать, доктор!»

— Да, вы пациент… оригинальный, — кивнул врач. — Мой вам совет — пока не поздно, лечите нервы, иначе умрете с диагнозом «воспаление легких» или «инфаркт». Похожую картину я вчера у вас и наблюдал.

— Ну, это солидно, — попробовал поплутать Лей.

— Еще совет. Поезжайте куда-нибудь. На месяц… На пару недель. Туда, где вас никто не знает. Выспитесь, почитайте… Побудьте в одиночестве. Отдышитесь! У вас нет никаких патологий. Даже печень здоровая пока. Просто чудо! Вы здоровый человек, но этой ночью вполне могли прогуляться на тот свет. У вас ведь трое детей?

— Четверо.

— Подумайте хотя бы о них.

Брандт уехал. Роберт походил по комнате, разминаясь. Все кости ломило, но голова была ясная. Одевшись, он вышел и прислушался: кажется, все еще спали.

«Из-за меня, конечно… Прогуляться на тот свет… И ни черта не помню!» Он стал по стенке пробираться к выходу, чтобы поскорее уехать домой, а оттуда позвонить и извиниться. Но из своей спальни навстречу ему вышел полуодетый Гесс.

Они минуту глядели друг на друга.

— Ты куда? — наконец спросил Рудольф. Лей не ответил, чувствуя себя виноватым.

Свинство, конечно, вот так сбегать от людей, которые целую ночь провозились с тобою.

— Я… Мне по делу нужно. — Ничего умнее он не придумал.

Гесс усмехнулся.

— Ну, тогда конечно. Не смею задерживать.

— Руди, я домой поеду. Думаю, вы все устали от меня.

— Я не устал. Выпил вечером стакан водки и проспал пятнадцать часов.

— А я, наверное, еще дольше? Вообще, что здесь произошло? — спросил он робко. — Брандт уехал сердитый.

— Так ты еще и не помнишь ничего? Замечательно!

Лей стоял перед ним очень бледный, держась рукой за стену, потом ему понадобилась для этого вторая рука. Рудольф отвернулся.

— Ехать сейчас нельзя — сильный снегопад. Или ты пешком дойдешь? — Рудольф изо всех сил старался побороть вернувшееся вчерашнее раздраженье. Но у Лея сейчас отсутствовало чувство юмора.

— Да дойду, наверное, — ответил он и осторожно отправился дальше, придерживаясь за стенку.

Гесс понаблюдал за ним полминуты, потом развернул в обратную сторону.

— Ты спросил, что произошло ночью. Ночью ты очень много разговаривал, так что теперь лучше помолчи. К трем я попросил приехать Гиммлера. Ты помнишь, о чем ты говорил вчера днем?

— Компромат на Штеннеса? Но я еще не успел…

— Как же ты не помнишь того, что говорил ночью, — поразился Гесс, — если у тебя ясная голова?

— Голова у меня всегда ясная. Притом я вчера не пил. А что, собственно, я говорил?

— Ладно, пойдем, — вздохнул Гесс. — Брандт сказал, что тебе сегодня необходим покой. Хотя бы относительный.

Гиммлер вошел в гостиную Гессов без минуты три. Полдороги ему пришлось-таки пройти пешком. Проклятый снег так залепил очки, что они продолжали источать влагу, сколько он их ни вытирал. К тому же этот дурацкий снег, валивший сверху, попал ему за шиворот, набился в ботинки и, что любопытней всего, в рукава.

Эльза, внимательная хозяйка, тотчас предложила гостю принять теплую ванну и позвонила его жене Маргарет с просьбой прислать для мужа сухое белье. Гиммлер отнюдь не был неженкой, но забота такой милой женщины, как фрау Гесс, была ему приятна. Когда, переодевшись, он вернулся в гостиную, Гесс пригласил его в свой кабинет. Там их ждали крепкий кофе с коньяком и унылый Роберт Лей с таким выражением лица, точно его наказали. По двум большим корзинкам с великолепными мюнхенскими пирожными, стоявшим тут же на круглом столике, Гиммлер догадался, кого еще ждут.

Гесс посмотрел на часы.

— Фюрер будет в четыре, — сказал он, — а пока мы должны кое-что обсудить. Точнее, обменяться информацией. Дело касается поступающих в политбюро сигналов о раскольнической активности некоторых командиров СА. С этим пора что-то делать. — Он посмотрел на Гиммлера, который после горячей ванны и нескольких глотков чудесного кофе ощущал такое блаженство, что в ответ на строгий взгляд Гесса сумел только нахмуриться и кивнуть.

Тревожные сигналы шеф СС посылал с прошлого лета, но именно Гесс все время становился между ними и фюрером, очевидно, прикрывая тогдашнего командира СА фон Пфеффера. Теперь, когда вновь появился Рем, а брожение грозит перерасти в вооруженное восстание, глубокомысленный секретарь фюрера решился-таки обратить внимание шефа на «раскольническую деятельность».

Что ж, лучше поздно, чем… слишком поздно, как любил повторять отец Генриха, человек крутого нрава.

— Ключевая фигура здесь Штеннес, — продолжал Гесс. — Я еще раз убедился в этом во время его визита ко мне. Штеннес — что-то вроде стержня, на котором все держится, и если его выдернуть, остальное посыплется.

— Я тут кое-что записал. — Лей протянул Гиммлеру листок из блокнота. — Имена, даты, цифры. За достоверность ручаюсь. Прочтите, Генрих, потом я отвечу на ваши вопросы.

Гиммлер начал читать, и глаза его загорелись. Он понял, что Штеннес вляпался. Гиммлеру очень хотелось спросить Лея об источнике. Он постоянно внушал своим сотрудникам мысль о том, что информация без источника — плохая работа, в то время как источник без информации — отличная, поскольку если есть источник, будет и информация. Однако он догадывался, что сведения, скорее всего, предоставила одна из поклонниц обаятельного гауляйтера, и Лей назовет имя лишь в том случае, если сам захочет назвать.

— Отлично! — воскликнул Гиммлер, сложив листок пополам, и посмотрел на Лея. — Я могу это взять?

Тот кивнул.

— Конкретных вопросов у меня нет, — продолжал Гиммлер, — но нужно определить стратегию.

— Изложим фюреру факты, суммировав которые…

— Может быть, стоит прежде суммировать, — перебил Гесса Лей, напоминая о стиле работы Гитлера, всегда раздражавшегося именно от потока фактов, не сгруппированных и не подготовленных к выводу. Гессу, конечно, об этом напоминать не требовалось, но почему-то в данном случае он особенно стремился довериться интуиции Адольфа, которую теперь и всегда старательно сохранял в девственном состоянии.

— Здесь, по-моему, только два варианта: начать чистку сегодня же или ускорить брожение и потом выбить пробку, — сказал Лей. — Второе рискованно, конечно, но при хорошей организации риск оправдан — вся пена разом уйдет.

— Важно не просто погасить недовольство, но изъять зачинщиков, — заметил Гесс. — Они ведь могут уйти на дно.

— Не уйдут, а вылетят наружу! — Лей почесал висок. — Представьте себе бутылку с бродящим вином, в котором содержатся какие-то твердые частицы. Если вынуть пробку, то давление резко упадет, из жидкости выделится газ, который облепит частицы, и сильная газовая струя выбросит их вместе с пеной в подставленный Генрихом таз.

— Помнится, ты как-то уже доказывал, что движение социума имеет химический характер, — улыбнулся Гесс.

— Я химик и часто чувствую себя внутри молекулы… — Лей быстро поднялся, первым увидав вошедшего фюрера. Волчий слух Гитлера, конечно, уловил последнюю, загадочную фразу, но взгляд весело нацелился на пирожные.

— Жуткая погода, господа! — воскликнул он, здороваясь со всеми. — А представьте, как все это начнет таять. Не могу постигнуть, за что некоторые любят снег!

Никто ему не возразил, и лицо фюрера приняло обиженное выражение. Он еще не преодолел в себе «комплекс оппозиции»: ему чудилось, что ответ в форме молчания означает именно несогласие, а не наоборот. Гесс об этом знал (Адольф сам ему признавался), однако считал, что тот должен перевоспитать себя.

В кабинет вошла Эльза с горячим кофейником специально для Адольфа, и он, привстав, поцеловал ее руку.

— У иных женщин все получается великолепно, — заметил он, когда Эльза вышла. — У них на все хватает ума.

— Может быть, любви? — улыбнулся Гесс.

— Нет, именно ума! — живо возразил Гитлер. — У таких женщин и любовь умная!

— А ты считаешь, бывает глупая любовь? — искренне удивился Рудольф.

— Еще бы! Сколько угодно! Вы не находите, Генрих?

Гиммлер подавил желание щелкнуть каблуками и ответить: «Так точно, мой фюрер!» — обстановка не располагала.

— Для меня глупая любовь — та любовь, что разрушает, — отвечал он, — а умная, соответственно, наоборот.

— А вы как считаете, Роберт?

— Я как-то не задумывался, — усмехнулся Лей. — Но по вашей логике, Генрих, НСДАП довольно глупая партия.

— Твой силлогизм неверен! — отреагировал Гесс — Вывод вытекает из произвольно притянутых суждений — все разрушение от глупых женщин, НСДАП есть разрушение, значит, НСДАП глупа.

— А ты хочешь сказать, что множество глупых женщин эквивалентно множеству разрушения и множество НСДАП входит в это множество? — усмехнулся Лей.

— Согласись, однако, что основа моего суждения не так глупа, как твой вывод, — парировал Гесс.

— Вы сами, как два суждения, — заметил Гитлер, высматривая очередное пирожное. — Однако вывод из вас я бы делать не взялся.

Все засмеялись.

— Трансформацию в партию созидания вполне можно ускорить, — уже серьезно продолжал Гитлер, — если убрать из нее глупых разрушителей.

— Об этом мы и хотели говорить, — кивнул Гесс. — Генрих считает, что у него достаточно материалов для публичного действа.

— Да. Теперь вполне достаточно, подтвердил Гиммлер.

— У Роберта появилось кое-что на Штеннеса, — пояснил Гесс. — Представь себе, этот поборник классического социализма брал взятки.

Гитлер задумался.

— Нет, — сказал он, поставив чашку, — для публичности мы еще не созрели. Как бы там у кого ни чесалась его принципиальность, все должно остаться внутри СА. А на Рема у вас что — нибудь есть? — нервно повернулся он к Гиммлеру.

— Рем сохраняет лояльность, — отчеканил тот.

Гитлер не удержался от вздоха облегчения.

— Что касается Штеннеса, то это отличная новость, — продолжал он. — Наконец-то можно будет припереть его к стенке. А что Дельюге? Тоже брыкается?

— Пока индифферентен, — отвечал Гиммлер.

Фюрер опять взялся за пирожные. Через пару минут, не доев сливочную пирамидку, он впал в задумчивость:

— Пока… Кое-кто лоялен именно пока, но так оно, скорее всего, и останется, если придерживаться тактики упреждающего удара. С другой стороны, если выждать, дать недовольству вызреть, амбициям — раскрыться и тогда уже бить наверняка, можно ли быть уверенным в полном успехе? Сколько «индифферентных» обретут тогда энтузиазм? Иными словами, на кого работает время — вот что я стремлюсь понять.

Он обвел всех внимательным взглядом, но встретился лишь с глазами Гиммлера, Гесс сердито рассматривал кофейный осадок на дне чашки; Лей просто опустил глаза. От фюрера ждали «интуитивного решения» — он это понимал. Но у него никак сейчас не получалось вслушаться в себя — мешало раздражение. Могли бы и высказаться, соратники! Тешат себя логическими упражнениями, а как принимать на себя ответственность, так прячут глаза.

Раздражение чудесным образом сняла Берта. Она забежала в кабинет, поглядела на хозяина, не услышала приказа убираться, деловито расположилась между креслами Гитлера и Гесса и, едва только фюрер опустил руку, тотчас подсунула под нее свою большую мягкую голову. Гитлер нагнулся, стал что-то шептать собаке. Она внимательно слушала, склонив голову набок и опустив одно ухо, и вдруг ответила ему негромкой руладой.

— Переведи, пожалуйста, — попросил Гитлер Рудольфа.

— Похоже, что-то вроде «я тебя так люблю, что заранее со всем согласна».

— Что ж, естественная собачья реакция!

На этот раз Гиммлер струхнул и спрятал глаза, а Гесс и Лей прямо посмотрели на фюрера. «Вот вам!» — ответил его взгляд.

— На какое число назначен суд во Франкфурте? — спросил Гитлер Лея. — Вам уже сообщили?

— Да. На одиннадцатое марта.

— Почему они тянут? Нужно послать туда Штрайхера.

— Я убежден, что время работает на нас, — твердо отвечал Роберт. — Как в этом случае, так и в том, о котором вы только что говорили.

Гитлер чуть заметно кивнул. Мнение отлично осведомленного, привыкшего к анализу Лея было очень важно для него.

Снегопад так плотно занавесил окна, что впору было зажечь свет. Но Рудольф видел состояние Лея. Тот почти не поднимал глаз из-за головной боли и, видимо, крепился из последних сил. Гесс незаметно кивнул на него Адольфу.

— Пожалуй, все же прогуляюсь с Бертой, — заявил тот. — Чувствую потребность поразмышлять.

— В столь чуждой стихии? — улыбнулся Гесс.

Гитлер тоже улыбнулся — молча. Поднявшись, он попрощался с Гиммлером и Леем. Пожимая руку последнего, слегка задержал ее.

— Отправляйтесь в отпуск, Роберт, и немедленно. А время пусть поработает еще месяц — полтора.

Гесс проводил Адольфа с Бертой и вернулся в кабинет, где Гиммлер ждал его, чтобы откланяться.

— Что ж, фюрер достаточно ясно высказался, вы не находите, Генрих? Таким образом, стратегия определена.

Гиммлер кивнул.

Когда Рудольф во второй раз возвратился в кабинет, Лей все еще стоял, опершись обеими руками о подоконник, спиной к дверям.

— Ну давай, выскажись, — предложил он. — Сразу легче станет.

— Ты бы лег, — отвечал Гесс.

— Ты вел себя просто чудовищно! Фюреру трудно. Ему приходится ежедневно решать десятки задач, а ты без конца усложняешь условия.

— Роберт, я сегодня не стану вступать с тобой ни в какую полемику, — отвечал Гесс. — И высказываться я тоже не намерен. Я очень прошу тебя лечь в постель. Поверь, этой ночи нам всем хватило.

Лей резко обернулся.

— Довольно рассказывать мне сказки о какой-то там фантастической ночи! Надоело! Или ты сам объяснишь мне, что случилось, или я спрошу других.

— Роберт, успокойся! Мы поговорим завтра.

— Завтра я уезжаю в отпуск. А сегодня хочу знать!

— Да нечего тут знать. Просто тебе было очень плохо — лихорадка, бред…

— Что я говорил?

— Да бормотал что-то.

— Жду ровно минуту!

— Можешь не ждать. Со мной объяснения у тебя не будет.

В квартире царила тишина. Роберт постучал в комнату Греты и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь. Маргарита причесывалась у туалетного столика и вздрогнула от неожиданности, увидев его. На ней были открытая блузка и короткая юбка. Рядом сидела Ангелика, положив подбородок на руки. Она тут же вскочила и попыталась прошмыгнуть в дверь, но Роберт бесцеремонно удержал ее за руку, как запасной вариант.

— Грета, что произошло этой ночью? Что я говорил? Я хочу знать.

У нее на лице проступило замешательство, потом испуг.

— Ты должна мне сказать!

— Отпусти Ангелику…

Он разжал пальцы. Маргарита подошла к нему и прижалась щекой к груди, как она это уже делала однажды. Оба не заметили, как перешли на «ты».

— Успокойся. Ничего плохого не было. Ты все рассказал Рудольфу о Гели и Вальтере. Как если бы это было в полном сознании. Также честно.

Он взял ее за плечи и посмотрел в глаза.

— Я рассказал… именно ему?

— Да.

— Ты присутствовала при этом?

— Вначале, минут десять, потом вы остались одни.

— Но я ничего не помню.

— Брандт сказал, что так случается, если что-то очень мучает…

— Он сказал, что я истерик, сумасшедший?

— Нет! Он сказал, что у тебя сильная воля, и ты со всем справишься сам.

— Грета…

У нее похолодело в животе от страха услышать то, что он скажет дальше.

— Грета, я хотел уехать с тобой. Но такой, как сейчас, я не только для тебя, я сам для себя опасен. Брандт прав, или я справлюсь сам, или… не стоит обо мне и жалеть.

— Ты снова хочешь уйти от меня? — В ее голосе звучали слезы. — Почему ты все время уходишь? Я тебе не нужна?

Он покачал головой.

— Во мне давно уже душат друг друга два человека, и ты нужна обоим. Но одному из них я тебя не отдам. А другой слаб и жалок. Он истерик, трус, лгун… Он комедиант и все время берется за чужие роли. Этой ночью он, возможно, потерял друга.

«А я? При чем здесь я! — молили ее глаза. — Ведь я с тобой».

Он, наклонившись, поцеловал ее руку, и холод внутри превратился в жар. Только когда он вышел, не сказав больше ни слова, она вдруг вспомнила его последнюю фразу и опять вся похолодела. Руди… Добрый, все понимающе, такой же мягкий, как их мать, такой же податливый, милый Руди… нет, он не мог оттолкнуть Роберта. За что?

В комнату неслышно вошла Ангелика. Она остановилась у двери, там, где только что стоял Роберт, и прислонилась к стене.

— Гели, я, кажется, начинаю ненавидеть… одного человека, — почти беззвучно произнесла Маргарита, но Ангелика все услышала и поняла.

— А я его давно ненавижу, — спокойно отвечала она. — Только никому не могла в этом признаться. Тебе — первой.

Они посмотрели друг на друга и обе отвели глаза.

Время, по-видимому, не любит работать вхолостую. Уже в первые дни весны Гиммлер получил подробные сведения о том, что в некоторых тренировочных лагерях СА, расположенных под Берлином, проводятся энергичные учения и, по сути, введен чрезвычайный режим. Берлинский контингент также постоянно наращивался — под разными предлогами. Гиммлер имел конфиденциальную беседу с начальником штаба СА Эрнстом Ремом и раскрыл ему часть карт; тот приказал немедленно поставить в известность фюрера. Рейхсфюрера же напутствовал дружеским шлепком пониже спины и словами: «Действуй, Хайни!»

И Гиммлер действовал. Единственное, что отвлекало его и было «головной болью», — это любимец фюрера и женщин Роберт Лей, который проводил свой отпуск на тренировочной базе СС. Об этом знал один Гиммлер; остальные даже не догадывались.

Учебные лагеря СА отличались от лагерей СС примерно как спортивная база бойскаутов от колонии строгого режима. СА, изначально замешанные на жесткой романтике элитных штурмовых отрядов первой мировой, компенсировали молодым изгоям и неудачникам то, что отняла у них жизнь, — регулярное питание, здоровый режим, чувство общности и товарищества. В СС «изгоев» не было. Получив права на формирование охранных отрядов, Гиммлер взялся за дело основательно. Он не гнался за количеством людей, как ненасытный Рем, — в первые годы он имел возможность посмотреть в глаза каждому, и этот взгляд запоминался.

Охранные отряды Гиммлера отличались красивой формой и тем налетом избранности, с которым в партии уже начали считаться, поскольку трудно проигнорировать парня, за чьей невозмутимой внешностью кроется не ведающий сомнений «волевой тип идущего мистической дорогой преторианца». Фанатизм и сила воли, равнодушие к физической боли, как чужой, так и собственной, закалка духа и тела определялись целым рядом хорошо продуманных физических и умственных тестов — ступенчатой системой, осуществлявшей жесткий отбор самых-самых. Вот в такую-то слепо и неумолимо действующую машину и вздумал поместить себя гауляйтер Рейнской области сорокалетний доктор химических наук Роберт Лей. Он взял с рейхсфюрера слово о сохранении инкогнито. Гиммлер слово дал, но нарушил его: предупредил одного из инструкторов.

Этот лагерь, расположенный в окрестностях тихого Потсдама, Гиммлер посетил уже трижды. В первый раз, спросив о новичках, он получил ответ, что их девять, и только двое годны к продвижению. Фрица Крюгера (имени пооригинальней Лей для себя не изобрел) среди них не было. Посвященный же инструктор, оставшись наедине с рейхсфюрером, неожиданно стал умолять избавить его от ответственности, так как этот упрямец сам себя гробит. Гиммлер был удручен не меньше и через несколько дней приехал во второй раз, чтобы поговорить с Леем. Но разговора не получилось, поскольку курсант Крюгер, набравший больше всех в подразделении штрафных очков за неделю, занимался колкой дров, в то время как остальные новобранцы, в основном парни 23–25 лет, валялись по койкам, не в силах и пальцем шевельнуть. Гиммлер приехал в третий раз и с облегчением услышал, что один из новичков явно выделяется по интеллекту, легко прошел тесты трех ступеней и ему решено снизить физические нагрузки. Этим счастливчиком оказался все тот же злополучный Фриц Крюгер, чему Гиммлер был несказанно рад. Крюгера вызвали для личной беседы к рейхсфюреру. Тот сразу удалил всех и запер дверь.

Лей, похудевший и помолодевший, в отлично сидящей на нем черной парадной форме СС, стоял навытяжку, вздернув подбородок, и смотрел мимо рейхсфюрера, как и полагалось по инструкции. Гиммлер немного подождал в замешательстве, отнюдь не желая поддерживать эту игру. Лей остался невозмутим. Гиммлер пожал плечами, подождал еще.

— Ну, как знаете, — наконец произнес он. — Я не собираюсь вам мешать. Я только хотел убедиться.

— Все в порядке. Спасибо, Генрих, — был ответ.

Эта весна оказалась тяжелой для многих. Кризис сделал еще мрачнее и без того нерадостные лица мюнхенцев и берлинцев; в деревнях лютовали эпидемии, а выживших добивал голод. Фюрер был почти неизменно мрачен, сторонился соратников. Помимо напряженного ожидания взрыва он переживал тягучую личную драму — охлаждение Ангелики и ее увлечение каким-то пейзажистом из Франкфурта, о котором Гесс сообщил как о недоразумении, которое вот-вот рассосется. Но оно не рассасывалось.

Ангелика под предлогом болезни продолжала оставаться у Гессов, в уютной квартире которых тоже поселилась тоска. Старшие Гессы еще в начале марта возвратились в Александрию из-за разыгравшегося у Фридриха ревматизма. Маргарита осталась с братом. Она теперь мало походила на ту задорную смелую девушку с золотистым загаром и широко раскрытыми глазами, что появилась в фатерланде всего несколько месяцев назад. Эльза тоже чувствовала себя неважно. После тяжелейшего разговора с мужем их отношения не то чтобы ухудшились, но как-то сократились, ограничились необходимым в быту общением, и это давило ей на сердце сильнее, чем выросший и сделавшийся беспокойным плод. Она часто ощущала теперь, как ей не хватает воздуха и как ее состояние начинает передаваться ему, и он, тоже задыхаясь, тыкается, ищет выхода…

В конце марта Рем и Штрассер прилетели в Мюнхен. Геринг, гауляйтер Берлина Геббельс и Гиммлер оставались в столице, где обстановка накалялась. Гитлер вызвал к себе Штеннеса — тот не явился. Это было начало.

В тот день в Берлине умерла Карин. Накануне она говорила с Эльзой по телефону, казалась бодрою, уверяла, что ей лучше.

— У нас здесь солнце, и уже продают фиалки! Как жаль, ах, как жаль…

Внезапно их разговор прервался из-за неполадок на телефонной станции, а утром позвонил Геринг и сказал, что его жена умерла.

Карин болела давно и безнадежно, и все же ее уход потряс Германа. Он собирался везти ее на юг, но обстоятельства все не позволяли ему выйти из игры даже на короткое время; ехать же одна она категорически отказывалась. Агония началась еще вечером и длилась всю ночь. Герман часто брал жену на руки, ходил с нею по спальне, пугаясь ее невесомости. Когда она наконец успокоилась и доктора ушли, он снова взял ее на руки и снова долго ходил, почти не сознавая, что делает. Потом сел в гостиной у телефона и просидел час, мучительно вспоминая, кому он должен позвонить. Из этого состояния его вывел барон фон Катцов, первый муж Карин, которому сообщили о ее смерти. Барон, с начала года находившийся в Берлине, привез с собой подростка, их с Карин сына, лишь последние месяцы жившего с отцом из-за ухудшившегося состояния матери и постоянной занятости отчима. Заплаканный мальчик вышел из спальни, сел рядом с Германом, и так они просидели еще час. Фон Катцов им не мешал; он знал, что его сын очень привязан к Герингу, который был неизменно добр с ним.

На следующий день Геринг отвез тело Карин в небольшое охотничье имение к северу от Берлина, чтобы похоронить там, в уединении и тишине хвойных лесов, которые она так любила.

На похороны собрались лишь самые близкие, избранные из избранных; почти все прибыли из Мюнхена, лишь Геббельс с женой и Гиммлеры вместе с Германом сопровождали гроб Карин от самого Берлина.

Маленький деревянный мавзолей уже был выстроен к их прибытию; вокруг стояла девственная тишина. Когда гроб вынули из машины и готовились перенести в дом, Геринг, словно оживший на несколько мгновений, оглядел темные поля, набухший весенней влагой лес, унылый фасад охотничьего дома и что-то пробормотал. Его слова расслышала лишь Магда Геббельс, стоявшая ближе других.

— Прости, Карин, — произнес он. — Потерпи, дорогая, Я все здесь сделаю красиво, очень красиво — для тебя.

На похоронах царило безмолвие. Даже монотонный голос священника, казалось, не нарушает его. Сам Геринг выглядел, точно замороженный. К нему никто не решался приблизиться.

Роберт Лей, приехавший позже других, вошел в мавзолей, когда гроб уже собирались заколачивать. Лей не знал, в каком состоянии пребывает вдовец; простившись с Карин, он подошел к Герману и крепко обнял его за плечи. Это оказалось именно то, в чем нуждался Герман. Отвернувшись от закрытого уже гроба, он уткнулся в плечо Роберту и разрыдался. Слезы принесли облегчение.

Поминальный ужин был полон светлой грусти, ласковых воспоминаний о преданной Карин, и никто больше не опасался смертельно ранить сердце вдовца проникновенными словами. Герману как будто даже хотелось теперь слушать и говорить о ней, говорить и слушать до бесконечности.

Поздно вечером, когда присутствующие на похоронах немногочисленные дамы удалились, Геринг остался в мужской компании и сильно напился, а с ним заодно — Геббельс и Пуци. Остальные остались трезвы.

Дольше других засиделись Гесс и Лей. Они не разговаривали; оба словно ждали чего-то, проявляя выдержку. Со времени ночной «исповеди» Лея они говорили друг с другом только по делу, каждый раз чувствуя неловкость — не от произносимых, а от не сказанных слов. Наконец Рудольф ушел, так и не вымолвив ни слова, но, дойдя до двери, за которой ждала его Эльза, вдруг взял и вернулся. Роберт не удивился. Он поднял на Гесса обведенные тенями глаза и молча наполнил две маленькие рюмки, чтобы еще раз помянуть Карин, душа которой, казалось, витала сейчас над ними, не спящими.

Потом он протянул Гессу незапечатанный конверт.

— Передашь ей?

— Спасибо и на этом, — не удержался Рудольф. — Как твой отпуск?

— Как видишь.

— Вижу, что ты на тень стал похож.

— Можно задать тебе вопрос?

— Спрашивай.

— Фюрер… успокоился?

Рудольф отрицательно покачал головой:

— А ему сейчас нужны силы. Много сил.

— Я могу что-нибудь сделать?

— Не знаю, Роберт. Поговори с Ангеликой. Ты умеешь… с женщинами.

— Я сейчас на женские лица смотреть не могу.

— Вот так признание! — поразился Рудольф. — Но я понимаю.

— Спасибо и на этом. Я поговорю.

Они расстались. У обоих сделалось легче на душе. Облегчение испытала и Эльза, которой муж сказал о намерении Лея повлиять на Ангелику. Конечно, ничего от этого «влияния» Эльза не ждала; разве только — что попытка будет сделана, и это, быть может, примирит Рудольфа с реальностью, в которой вина Роберта столь же эфемерна, как вина ветра, сдувшего пыльцу с цветов.

Маргарита и Ангелика прилетели из Мюнхена вместе с остальными. Во время похорон Карин они находились в берлинской квартире Хаусхоферов, где обычно останавливались Рудольф и Эльза, когда приезжали в столицу. И хотя целый этаж «Кайзергофа» был снят партией для нужд фюрера и его соратников, Гесс не стал спорить с сестрой, заявившей, что ни она, ни Ангелика не станут жить, как арестантки, в набитом охраной «Кайзергофе».

Старшие Хаусхоферы оставались в Мюнхене, младшие работали за границей, и девушки были одни под невидимой охраной СС и бдительной Берты, которая, выполняя приказ хозяина, громко оповещала обо всем, что казалось ей подозрительным, в том числе и о шастающем мимо входной двери консьержкином коте.

Гиммлер и Лей возвратились в Берлин раньше остальных и сразу направились в штаб СС, официально занимавшийся сбором разведывательных данных; просмотрев их, Лей сказал, что прерывает свой отпуск и берет на себя ответственность немедленно, не теряя ни минуты, вызвать из Мюнхена и Кельна верные фюреру, надежные части СА На лице Гиммлера было написано: «Не подождать ли до завтра, пока не вернется фюрер»… Но, преодолев колебания, он твердо сказал Лею, что готов разделить с ним эту ответственность. В «игру» ненавязчиво вошел Борман, прибывший с тайным поручением от Дельюге, который заявлял о своей полной лояльности Мюнхену, несмотря на видимость взаимоотношений с бунтарем Штеннесом.

Каким образом Борман ухитрился сделаться посредником в таком деле, осталось во мраке неизвестности; информация же, безусловно, предназначалась для передачи лично фюреру. Однако Мартин снова пошел на риск. Видя, как твердо опытный и властный Лей взял под свой контроль и впрямь на глазах вызревшую ситуацию, Борман открыл ему «карту Дельюге» и вместе с Гиммлером попал в число ответственных за все принимаемые до возвращения фюрера меры.

Только поздно вечером Лей добрался наконец до дома Хаусхоферов, чтобы осуществить то, ради чего он, собственно говоря, и приехал раньше коллег, — поговорить со строптивой Ангеликой. О чем? Он понятия не имел. Ему нелепа казалась сама мысль о подобном разговоре, и он не мог представить, как его начнет. Роберт долго ездил по городу в поисках не закрывшегося еще цветочного магазина и наконец купил две корзинки чудесных свежих фиалок, любимых цветов покойной Карин.

Он не стал предупреждать девушек о визите, а просто поднялся на второй этаж и позвонил в дверь. Дружелюбно тявкнула Берта. Дверь открыла Маргарита, рядом с нею стояла Ангелика. И обе обрадовались ему совсем по-девчоночьи. Он видел, какое наслаждение доставили бедным затворницам простенькие фиалки, как девушки сразу ожили и повеселели. Гели, впрочем, тут же попыталась стушеваться. Роберт ее не удерживал и позволил себе некоторое время побыть с Маргаритой наедине.

В огромной квартире девушки обжили для себя лишь две комнаты — спальню на двоих и маленькую гостиную. Всюду чувствовался приоритет и доминирующий вкус Маргариты. Она обладала умением, редким, увы, даже среди взлелеянных любящей матерью немецких девочек, — совмещать порядок с индивидуальностью, избегая пошлости. Безалаберная же Ангелика — очевидно, борясь с собою — продолжала сеять хаос. Огрызок яблока на рояле, мятая кофточка на стуле, ноты на подоконнике — всего этого Гели попросту не замечала, а заметив, приходила в ужас, понимая, сколько таких огрехов постоянно исправляет за нею аккуратная Маргарита.

Роберт, заехавший всего на час-два, сразу почувствовал, что попал в дом, где царит женщина. Собравшись умыться, он увидел наполненную горячую ванну, испаряющую тропические ароматы; надеясь выпить кофе, обнаружил в гостиной роскошный ужин и ненавязчивое присутствие устроившейся напротив него с бокалом вина Маргариты.

За час он прекрасно отдохнул, и в голову опять поползли крамольные мысли о том, что ничего лучшего в жизни и желать не стоило бы, но, по несносной семейной склонности всех Гессов к противоречию, именно в эти счастливые мгновения Грета задала вопрос о непорядке в рядах СА.

— Откуда вы знаете? — удивился Лей.

— Из газет. Мы берем у охранников.

— Значит, фройлейн Раубаль тоже в курсе дела?

— Я ей рассказываю. Мне кажется, я догадываюсь о большем, чем пишут. Что-то произойдет, да? Опять драка? Я вообще не понимаю, что такое СА — армия, полиция, банда?

Лей улыбнулся.

— СА — структура, не имеющая аналогов. Она временна, и время ее, похоже, подходит к концу. Еще года два, три… Но драка будет! И на этот раз я не оставлю поле боя — я тебе обещаю.

— Как приятно это слышать, — съязвила Маргарита.

Роберт перестал улыбаться. Она глядела дерзко, насмешливо, с вызовом. Такого взгляда он еще не замечал у нее.

— Грета, обстановка в самом деле непростая. Лучше бы вам было остаться в Мюнхене.

— Нам с Ангеликой?

— Эльзе тоже. Я отчего-то беспокоюсь за нее. — Он закурил, несколько раз затянулся, поискал, куда бы стряхнуть пепел. Она подвинула к нему пепельницу.

— Эльза хочет быть с Рудольфом. Я — с тобой. А Гели… — Она запнулась. — Ей, наверное, следует поддержать дядю?

— Ты смогла бы ей это объяснить?

— Я попробую.

— Странно.

— Что?

— Я этой помощи не ожидал от тебя.

— Грешно надеяться на счастье, зная, что оно кому-то принесет боль.

— Это она так рассуждает?

— Рассуждаю я. Она так чувствует.

— Замечательно! И очень верно. Значит, ты с ней поговоришь? Очень хорошо. — Он затушил сигарету и встал. — Где здесь телефон?

Она молча отвела его в кабинет и зажгла там настольную лампу. Рассеянный свет упал на ее лицо — обиженно-печальное.

— Ты останешься!

Он хотел сказать, что должен уехать, потому что его ждут дела, но потом подумал, что честнее было бы ответить, что не останется, потому что слишком хочет этого, и в результате ничего не сказал, а только кивнул ей и снял трубку. Маргарита вышла. Пока он говорил по телефону, она зажгла камин в одной из спален, постелила постель и, оставив там свет, успела выйти до того, как он вошел в уютную, пахнущую свежим бельем комнату. И что же дальше? Он ляжет спать, утром позавтракает, поцелует ее и уедет? Нет, не может быть!

— Грета, как ты думаешь, если я спрошу Роберта, мне очень нужно спросить… Это удобно? — не глядя на нее, скороговоркой произнесла Ангелика.

Маргарита пожала плечами. Гели исчезла и возвратилась через пять минут.

— Я спросила, — отчиталась она. — Мне очень нужно было… о Карин. Он еще не спит.

Не раздевался даже. Когда я вошла, он стоял у окна.

— Зачем ты мне это говоришь? — спросила Маргарита.

— Чтобы ты знала, что он не спит. Но он… не придет. Ты сама знаешь.

— Значит, он не любит меня…

— Ничего это не значит! Нет, послушай! — вскрикнула она, делая такое движение, как будто хотела зажать подруге рот. — Послушай, пожалуйста! Ты знакома с ним только три месяца, а я — пять лет! Женщины всегда за ним бегали, и он никогда с ними не церемонился…

— Перестань! Я не хочу…

— Грета, он ни с кем не вел себя так, как с тобой! Думаешь, он их всех любил? Он тебя любит! Ты сама говорила мне, что нужно быть последовательной… — Гели ясно видела, что лицо Греты пылает, и прикусила язык, испугавшись, что, по глупости своей, сказала что-то страшное.

— Ты хочешь сказать, что если я сделала первый шаг, то никто не удивится, если я сделаю и второй? — Голос подруги звучал даже насмешливо.

— Ты сама говорила, что есть только любовь, что только она имеет значение!

Маргарита долго молчала. Ее щеки постепенно перестали гореть; на лице появилось спокойное выраженье.

— Да, ты права. Все остальное бессмысленно. И я уже сделала первый шаг. И очень хочу быть с ним сейчас. Но я не могу, Гели, я не могу. Я ханжа?

— Нет, нет! Ты просто…

— Не люблю? Я не люблю Роберта?

— Да нет же! Ты, ты… — Вмиг горячая волна поднялась к самому горлу и плеснула в глаза. Гели точно ослепла на несколько мгновений.

Мир, которого она так стыдилась, на этот миг перестал существовать, хотя остались боль, стыд и опыт, который она изо всех сил стремилась изгнать из себя. — Ты настоящая! А вот я… я могла бы. Да, я могла пойти сейчас к Роберту. Ты не ослышалась. Я тоже этого хочу. Он мне очень нравится. Я бы хотела… сделать ему приятно. И я бы хотела… испытать с ним то, что я уже испытала до него. С ним я испытала бы это сильней…

— А Вальтер? — ужаснулась Маргарита.

— С Вальтером — я, как ты! Я люблю его. С ним и я настоящая. Боже мой! Ты же не понимаешь меня! Как объяснить? Я бы… могла пойти и к твоему брату. Он мне тоже нравится. И я то же испытала бы с ним… Я так хочу этого, хочу почти каждую ночь, хочу почти всегда, когда вижу того, кто мне нравится.

— Господи, Гели, а Вальтер? Ведь он узнает…

— Что? Я ведь еще не женщина. Да если бы я и была ею, разве я бы стыдилась себя? Но я… ничто, кусок грязи. Я зверь! Я устала жить с этим внутри себя. Я люблю Вальтера. Я бы умерла, если б не чувствовала, что с ним я избавлюсь от этого ужаса, с ним я… — Она разрыдалась.

Маргарита стояла рядом, потрясенная, сжавшись от болезненного недоумения. «Кто сделал с ней такое? Как? — колотилось в висках. — Кто этот негодяй?»

В полуоткрытую дверь тихо постучали. Грета еще больше ужаснулась, увидев на пороге Роберта. Она выскочила к нему, захлопнула дверь, прижалась к ней спиною.

— Извини, так получилось. — Он был явно раздосадован. — Я вышел покурить и услышал о звере… Это из-за того разговора, который…

— Нет!

— Может быть, мне…

— Нет! Нет!

Он слегка встряхнул ее за плечи.

— Успокойся, ты дрожишь. О чем вы говорили?

Он подвел ее к дивану и усадил.

— Грета, ты мне доверяешь?

— Да.

— Скажи, о чем вы говорили.

— Я… не могу.

— Хорошо, я помогу тебе. Она в чем-то тебе призналась. В чем-то таком, чего стыдится и что ее пугает?

Маргарита опустила глаза.

— Но это… не то, о чем ты думаешь.

— Она любовница Вальтера?

— Нет.

— Так Кто-то другой? Грета, если бы здесь был твой отец, ты сказала бы ему?

— Никогда!

— А матери?

— Не знаю. Может быть.

— Но здесь только я, а ты сама хотела, чтобы я помог Ангелике. И ты сказала, что доверяешь мне.

— Я ничего тебе не скажу.

«Ясно, был кто-то другой, — решил Роберт, — и девчонка боится признаться реалисту, который считает ее чистым ангелом. Обычная история. И кто этот другой, тоже, кажется, ясно».

— Послушай меня, девочка. — Он обнял ее. — Как бы ни был нелеп и неприятен подобный разговор между нами, мы все-таки его закончим. Мне сорок один год. У меня дочь. Если бы когда-нибудь она оказалась в ситуации, о которой я догадываюсь, то я дал бы ей такой совет: попытаться снова довериться тому, кому она однажды уже доверилась. Если, конечно, он не предал ее. А ведь он ее не предал? И если он любит. А он любит. Это очень важно для судьбы девушки — остаться с тем, кто был у нее первым. Весь опыт человечества…

Что-то тихонько зашуршало. На темном ковре появилась и медленно увеличилась полоска света. Гели вышла из спальни и сделала к ним несколько шагов. Минуту назад, услышав голос Роберта, она поняла, что разговор о ней и что Маргарита не сумеет высказать то, чего сама не понимает. И она подумала, что сказать «это» сейчас — может быть, ее единственный шанс. Собственно говоря, «это» уже было сказано — и смертельный стыд вышел из нее, растворился в сонном тепле спальни, теперь он следовал за нею в гостиную, но на расстоянии. На какое-то мгновенье она представила в гостиной Рудольфа и испытала облегчение оттого, что признание сделает не ему.

— Грета, позволь мне поговорить с Робертом, — произнесла она так спокойно, точно просила о незначащем пустяке.

Их разговор не затянулся.

Опытный Лей понял все с первых же слов Ангелики и, щадя ее, быстро перевел беседу на ситуацию в Берлине. При этом он не переставая ругался про себя последними словами. Такого обилия брани объект негодования Лея никогда не удостаивался даже из уст коммунистов или последователей сионских мудрецов.

Прежде Лей никогда не оценивал своих соратников с точки зрения их мужских достоинств. В партии за последние годы гомосексуализм сделался едва ли не модой, и Роберту, чтобы не испытывать брезгливости, было достаточно того, что тот или иной из его товарищей до сих пор обходится без клички вроде «фройлейн Анна» или «черная Марта». Но то, что он услышал об уважаемом фюрере, привело его в бешенство. «Каким же мудаком нужно быть, чтобы такое творить с девчонкой!» — не мог успокоиться Роберт, выкуривая сигарету за сигаретой. После двадцатидневного терапевтического курса в лагере СС он был уверен, что привел свои нервы в порядок и теперь вряд ли что выбьет его из колеи, но вот поди ж ты!

Так или иначе, а обещание повлиять на Ангелику Лей выполнил… с прямо противоположным результатом: сделал для себя однозначный вывод, что дядю к племяннице близко нельзя подпускать, если, конечно, не имеешь намеренья очень скоро отправить девушку в сумасшедший дом.

Уже перед рассветом, улегшись подремать на пару часов, он успел разозлиться и на себя — какого черта ты добивался этой откровенности? Получил!

Утром его разбудила Маргарита, сказавшая, что уже десять часов и его ждет Борман. Мартин всю ночь провел в берлинском штабе СА и уехал с прибытием туда Рема, всегда косившегося на «шпиона» и фыркавшего в его сторону, в особенности в отсутствие Гитлера и Гесса. Сам фюрер с соратниками должен был прибыть в Берлин только вечером, а ситуация между тем вызрела настолько, что «ягодки (так выразился примчавшийся в столицу гауляйтер Геббельс) уже начали выбрасывать семена».

Главная опасность дня заключалась в том, что штурмовики с Северо-Востока наводнили город и чувствовали себя его хозяевами, а баварские и кельнские, верные фюреру отряды находились еще в пути. Геббельс, на время оставивший свои любовные переживания, метался по Берлину, пытаясь отдавать приказы, — его всюду встречали по-дружески, наливали пива, хлопали по плечу и… не слушали. В памяти Иозефа еще свеж был августовский позор, когда ему пришлось вызвать полицию, чтобы выгнать пьяных погромщиков из здания штаба. Тогда, в конце лета прошлого года, мятежники все же встретили жесткий отпор дюжих эсэсовцев, своротивших не одну челюсть поборникам социализма. Но тогда гиммлеровских «преторианцев» было слишком мало, и они не могли долго обороняться от наседающих штурмовиков.

Сейчас Геббельс очень надеялся на поддержку СС, по крайней мере, до подхода кельнских и мюнхенских отрядов, и не понимал, отчего Гиммлер держит себя так, точно принципиально не желает становиться на чью-либо сторону.

— Вы с кем, Генрих? Где ваша хваленая гвардия? И откройте мне наконец секрет вашей невозмутимости — я в ней чрезвычайно нуждаюсь! — не выдержал Геббельс, наблюдая, как рейхсфюрер рассылает агентов по бурлящим с утра пивным.

Гиммлер блеснул на него стеклами круглых очков в металлической оправе и повел плечом.

— Я всегда с фюрером, господин гауляйтер, и только с ним. Все мои люди на своих местах, а моя невозмутимость, если таковая и присутствует, — лишь от сознания исполняемого мною долга.

— Где СС? Где эти «викинги» и «нибелунги»? — позже наскакивал Геббельс на Лея. — Они торчат на всех обедах и раутах, всюду, где им абсолютно нечего делать! Я сегодня с утра объехал весь Берлин — и ни одного «черного»! Для чего тогда, спрашивается, откармливают и тренируют этих красавцев? Чтобы они олицетворяли собою невозмутимость их сверхлояльного шефа?

— Ты, как всегда, очень много говоришь, Йоэеф, — морщился на его тирады Лей. — Будем все заниматься своим делом, а не портить друг другу нервы.

— Будем! Согласен! Но как гауляйтер Берлина я должен знать, что все это значит!

— Как гауляйтеру Берлина — кстати, единственному из нас, кому фюрер разрешил использовать подразделения СА — тебе следовало бы ладить со Штеннесом, а не дразнить его и не задирать постоянно! — разразился ответной тирадой Роберт.

— Ах так! Я еще и виноват, что этот, что этому…

— Все, Йозеф! Беру свои слова назад. Только спокойно! — остановил его Лей. — Ты знаешь, неплохо было бы придумать для парней из СС какой-нибудь красивый девиз, чтоб носили вот тут, — он положил руку на сердце, — как эмблему. Что-нибудь о чести и верности.

Геббельс поморщил лоб и щелкнул пальцами.

— «Солдат СС, твоя честь называется верность!» Идет?

— То, что нужно! Считай, что у меня это уже здесь! — Лей стукнул себя в грудь и рассмеялся.

Смех был малопонятный, и все же Геббельс был рад, что Лей в Берлине, — с ним рядом он чувствовал себя уверенней. Рем тоже не внушал опасений. Он повсюду расхаживал со своим охвостьем и как будто не верил, что слова могут превратиться в дело.

А слов уже было брошено предостаточно. Казармы и пивные гудели от возбуждения; повторялись одни и те же требования — сбросить фюрера, разогнать «мюнхенскую шайку», перейти к открытому неповиновению властям.

— Мы революционеры! А вы соглашатели! Вы предали рабочий класс. Вы губите движение! — заявил Штеннес Лею по телефону из своей штаб-квартиры на восточной окраине Берлина. — В последний раз предлагаю всем, кто еще не окончательно опаскудился, объединиться и начать борьбу.

— Ты сам роешь себе могилу, Вальтер, — отвечал на это Лей. — Даже если допустить невозможное, а именно — то, что вас поддержит большинство и ты станешь лидером партии, то не пройдет и полгода, как тебя вышибет коленом под зад новый претендент на верховную власть, ибо только фюрер незаменим. Фюрер — абсолют. Он один. В этом суть, гарантии и неповторимость национал-социализма. А ты, Вальтер, сел не на свой поезд и слишком далеко заехал. Мне тебя жаль.

— Лучше себя пожалей, — был ответ. — Ваш «абсолют» уже сейчас опасен для всякого, кто по несчастью или глупости оказался с ним рядом, а очень скоро он, с вашей подачи, окончательно сбесится и тогда в первую очередь перекусает всех вас. Впрочем, за тебя я спокоен, Роберт! Твой главный враг — это ты сам. То же передай от меня Рудольфу.

Лей бросил трубку Все они — Рем, Гиммлер, Борман, Геббельс, Эссер, тесть Бормана судья Бух, Гоффман со своей «лейкой», Розенберг, Штрайхер — находились сейчас в здании штаба СА, который Рем предлагал хитростью спасти от разгрома.

— Птички слетятся, клетка захлопнется, — шутил он, — а вокруг мы посадим трех котов.

— Отчего тебе так весело, Эрнст? — недоумевал Геббельс. — Пока у нас только один кот, и тот сам по себе. — Он косился на Гиммлера, который в соседней комнате не переставая говорил по телефону.

— Ты не был на фронте, Йозеф, — отвечал Рем, — ты не знаешь, что в бою бывает очень весело! Завтра здесь будут славные ребята с Рейна, и тогда, я надеюсь, ты наконец прекратишь паниковать.

— Это завтра, а сегодня нас всех размажут по стенкам, как…

— Наш доктор струсил, — хохотал Рем. — Ничего, Йозеф, давай я покажу тебе пару отличных приемов рукопашного боя. Ими может овладеть даже женщина!

— Иди к черту, Эрнст! — орал Геббельс. — Обучай своих блядей обоего пола!

— Прекратите оба! — рявкнул Лей, швырнув телефонную трубку. — Четыре грузовика на Альбрехтштрассе. Я предлагаю всем немедленно покинуть штаб.

— Останемся мы с Гиммлером, — распорядился Рем. — Связь будем держать по каналам Генриха и моим. Адью, господа! Если нас все-таки размажут по стенкам, не забудьте соскрести остатки и похоронить как солдат.

Через час центральный штаб СА наводнили мятежники Штеннеса. Сам он, увидев Рема на боевом посту, поначалу был несколько озадачен, а увидев и Гиммлера, решил, что мюнхенцы дали слабину и намерены с ним договариваться.

Вечером, когда Гитлер, Гесс, Геринг и остальные прибыли в Берлин, штеннесовцы устали бузить и спали. Посты у казармы и пивных и даже у штаба были жидкие. Около одиннадцати вечера «Кайзергоф», где находился фюрер с соратниками, был взбудоражен известием о колонне несущихся к ним на полной скорости грузовиков, набитых штурмовиками. Колонна двигалась с юго-запада. Вскоре все испытали облегчение — выяснилось, что это славные ребята с Рейна спешат на помощь своему вождю.

Гитлер, сдержанный и мрачный, в первый раз за весь вечер улыбнулся, и улыбка его была обращена к Лею, которого он благодарил за «своевременные меры». Пока Геринг с командирами подразделений занимались составлением диспозиции, пришло известие, что и мюнхенцы на подходе. Остро встал вопрос о двух тактиках — мирной и силовой. Фюрер склонялся к последней; соратники его поддерживали. В оппозиции остались лишь Гесс и Геббельс. Оба не хотели стрельбы и хором предлагали запустить мирный вариант с компроматом на Штеннеса. Стрельбы, впрочем, не хотел никто. Лей уже окрестил силовое решение «гражданской войной в СА», но планы Гесса считал утопией.

— Штеннеса сначала нужно двинуть кулаком под ребра, а уж потом грозить ему пальцем, — убеждал он Гесса. — Кровь все равно прольется, Руди, поскольку нам объявили войну.

Мятежники уже знали о новом соотношении сил. Непостижимый Гиммлер находился в штабе Штеннеса «в дружеской обстановке» и умудрялся слать оттуда донесения в «Кайзергоф». Последнее сообщение было о пересмотре тактики. Не в сторону переговоров.

Наступило утро, а приказ стрелять еще не был отдан ни одной из сторон. Перед рассветом Гесс, Лей и Геббельс заехали навестить женщин и успокоить их. Эльза уговорила и Магду оставаться с ними здесь, пока все не успокоится. У Рудольфа по дороге неожиданно случился один из его приступов рези в животе, о которых он было уже начал забывать; приступ повторился, когда он входил в дом. Увидев бледного мужа, почти висящего на руках у друзей, Эльза не сразу поняла, в чем дело. У нее на несколько мгновений как будто остановилось сердце, и ребенок толкнулся так сильно, что она стиснула зубы.

— Он переживает из-за силовых мер, — объяснил ей Роберт. — Даже с фюрером поспорил при всех.

— А ты не переживаешь? — спросила она.

— Да я первый на них настаивал! При повышенном давлении всегда полезно пустить кровь. Ну-ну, прости пожалуйста, я только хотел сказать — хорошо бы Рудольфа удержать на расстоянии от завтрашних дел. Решение принято, и от его переживаний ничего не зависит. И… он плохо влияет на фюрера. Вообще, он всех деморализует. То есть, конечно, он самый высокоморальный из нас, но… в данном случае это вредное для дела качество.

— Знаешь, Роберт, я иногда, слушая тебя, не знаю, чему верить — ушам или глазам.

— К тому же у него опять эти боли. Ну посуди сама. Он всем будет только мешать.

— Роберт, ты чего-то не договариваешь? Он некоторое время молчал.

— Со мной так бывает. Это нормально для всех, кого долго учили музыке. Я, если хочу, всегда слышу следующий звук, иногда — целую фразу. Ясно слышу, как если бы ее уже сыграли.

— У тебя плохие предчувствия?

— У меня не бывает предчувствий. Я просто слышу, слышу то, что должно прозвучать. Вам нужно быть завтра вместе, Эльза.

— Что ты ее пугаешь! — сердито бросил с порога Рудольф, слышавший последние фразы. Он почувствовал себя лучше и встал позвонить. — Нам пора ехать.

— А если опять прихватит? Подожди хотя бы пару часов. А… ты куда собралась? — вытаращил он глаза на появившуюся в брюках и куртке, перепоясанной ремнем, Маргариту.

— Я с вами.

— Это еще что за фокусы! — закричал на сестру Рудольф. — Как тебе такое в голову пришло!

— Вы можете даже меня побить и связать, — спокойно заявила Маргарита. — Но это не изменит ничего. Я умею печатать и стенографировать, знаю азбуку Морзе и радиодело. У меня диплом медицинской сестры. — Она умоляюще смотрела на Роберта.

— Ты хочешь всем показать, какая ты универсал ка! Нет, как вообще ты могла вообразить… — не унимался Рудольф.

— Но работают же у вас женщины!

— Это не женщины, а товарищи по партии. Женщины дома сидят!

— Нет, ты не из прошлого века, ты из каменного! — огрызнулась сестра. Она снова взглянула на Лея. Его ответный взгляд был мягким и понимающим Маргарита опустила глаза. Он подошел к ней, расстегнул пряжку ремня, снял его, потом расстегнул куртку, снял ее и бросил на кресло.

— Так мне больше нравится. Грета развернулась и молча ушла.

— Ты, как всегда, неотразим, — заметила Магда Геббельс, пришедшая следом за Маргаритой, чтобы помочь остановить девушку. Гесс иронически аплодировал.

— К сожалению, моя неотразимость не распространяется на всех членов этой фамилии, — отвечал Лей.

В гостиную заглянул Геббельс.

— Всем до свидания. Я уехал.

— Подожди, я с тобой. — Роберт довольно грубо, вытянутой рукой в грудь, остановил направившегося за ним Рудольфа. — Руди, сделай это хотя бы для Эльзы.

— Не терпится кровь пустить, доктор? — бросил ему вслед Гесс. — Не надейся, что я стану молчать.

Он все же вернулся. Эльза сидела в спальне, отрешенно глядя на голубую полоску утра между шторами.

— Руди, помнишь, лет десять назад мы смотрели какую-то военную пьесу, и когда на сцене начали стрелять, Адольф вдруг встал и вышел из зала? Потом он объяснил, что больше не хочет выстрелов, даже бутафорских.

Рудольф не помнил, но кивнул. Он знал, что у жены прекрасно развита эмоциональная память.

— Вот потому я и должен быть сейчас с ним, дорогая, — ответил он, целуя ее. — Они наседают на него… Два таких танка, как Геринг и Лей, способны раздавить любую решимость.

— Я понимаю, — кивнула она. — Только будь осторожней. Думай обо мне и маленьком. И пожалуйста, присмотри за Робертом. Как бы ты ни был на него зол, Грета его любит.

— Фамильная слабость Гессов, — буркнул Рудольф. — Я в обед заеду. Не скучай.

Скучать в тот день не довелось никому. Перепуганные берлинцы наблюдали из окон за ревущими на улицах грузовиками, из которых, как горох, рассыпались по дворам и подъездам возбужденные штурмовики. Всюду картина была одна и та же, и невозможно было понять, против кого занимает позиции эта армия в белом и коричневом, поскольку врага нигде не было видно. Гиммлер сообщил, что в Берлин убедить Штеннеса воздержаться от кровопролития прилетел Отто Штрассер, главный социалист, идеями которого питалось восстание. С другой стороны Геббельс и Гесс изо всех сил сдерживали Гитлера. Все это не могло продолжаться до бесконечности. Внутреннее решение Гитлер принял еще ночью — сейчас главное было найти повод.

Когда Гесс в очередной раз собрался отправиться к Штеннесу и Штрассеру на переговоры, фюрер не стал его удерживать. Едва Рудольф уехал, он дал тайное поручение Борману ехать следом, где-то на повороте с Фридрихштрассе обогнать машину Гесса и сказать ему, что он, Гитлер, срочно требует его к себе, поскольку обстановка внезапно переменилась. Затем Борману предстояло отправиться в штаб СА — за тем же самым: передать Гессу, что фюрер просит его вернуться из-за некоторых обстоятельств, после чего разыграть сцену удивления по причине отсутствия здесь Гесса и, наконец, из штаба СА сделать звонок в «Кайзергоф». Дальше — удивление, недоверие, возмущение, гнев фюрера и его обвинения в адрес Штеннеса и Штрассера должны были быть прерваны сообщением одного из людей Гиммлера о том, что с поста мятежников в машину Гесса стреляли и он тяжело ранен.

Гитлер и Борман все разыграли как по нотам. Ровно в три часа дня, когда Рудольф еще только подъезжал к «Кайзергофу», Гитлер уже орал по телефону, обвиняя Штеннеса в подлом покушении на жизнь своего секретаря.

— Теперь у меня развязаны руки, — прерывающимся голосом сказал он взявшему трубку Отто Штрассеру. — Вы мне за него ответите.

И он отдал приказ начальнику штаба СА Эрнсту Рему начать продвижение к захваченному мятежниками зданию штаба.

Началась стрельба. Одиночные выстрелы перешли в раскаты, затем — в нестихающий треск. Гитлер посвятил в задуманный блеф только Бормана и Гиммлера — людей, надежных, как несгораемые сейфы.

Когда Борман уже был послан вслед Гессу, Гиммлер сам явился в «Кайзергоф» с сообщением о том, что, по донесению агентов, машину Гесса только что обстреляли. Фюрер не дал ему договорить. Он заметался по кабинету, хватаясь за что попало, потом упал в кресло и окаменел. Геринг, Лей, Грегор Штрассер и остальные, бледные, переглядывались, не зная, что думать. Состояние фюрера сильно на них действовало, отчасти парализуя здравый смысл. И хотя операция была шита белыми нитками, сплошь состояла из нестыковок и нелепостей, все поначалу поверили, что с Рудольфом произошло что-то ужасное. Никто не успел ничего предпринять и даже осмыслить услышанное, как уже раздался звонок Бормана из вражеского стана с сообщением, что Гесса там нет. Фюрер как будто опомнился. Он схватил трубку и устроил телефонную истерику Штеннесу и Отто Штрассеру, а затем отдал приказ.

И тут же появился сам Рудольф, встреченный бурей восторгов. Его обнимали, ощупывали… Гитлер ушел в другую комнату и разрыдался там. Гиммлер, сыграв радость вместе со всеми, отправился выяснять, что же произошло, пообещав применить жесткие меры к «дезинформатору». Больше его в тот день в «Кайзергофе» не видели.

Немного успокоившись, Гитлер сказал Гессу, что у него сдали нервы и он отдал приказ о вооруженном захвате штаба СА. Все они не заметили, как промелькнул этот безумный день, и ночь уже готовилась задернуть свой занавес.

Штаб СА был окружен. Из подъездов, с чердаков домов, с улиц выносили трупы и складывали в грузовики. Гиммлер нанес Штеннесу последний разящий удар, показав аккуратно перепечатанные имена, даты и цифры и предупредив, что фюрер намерен начать дело о коррупции, если тот немедленно не сдастся.

Около десяти часов вечера, выслушав какое-то сообщение по телефону и задав несколько вопросов, Герман Геринг, бледный, со стиснутыми зубами, незаметно потянул за рукав Роберта Лея, дискутировавшего с Грегором Штрассером по поводу реорганизации Прусского земельного совета.

— Роберт, несчастье… — Не оправившийся после похорон жены Геринг с трудом произнес эти слова, точно у него перехватило дыхание. Втроем они вышли в соседний зал. Лей и Штрассер узнали, что пять часов назад у Эльзы Гесс начались преждевременные роды; ребенок вышел, обмотавшись пуповиной, и спасти его не удалось. Единственное, о чем сумел спросить Геринг звонившего, — почему до сих пор ничего не сообщили мужу, на что получил следующий ответ: «Фрау Гесс уже знала, что ее муж тяжело ранен, и мы тоже слышали об этом по радио».

— Но ведь Магда звонила! Я сам говорил с ней. Я сказал, что это ошибка, что Рудольф жив и здоров… — Он сел, обхватив голову руками. — Неужели было уже поздно? Боже мой!..

— Кто звонил? — спросил Лей.

— Врач. Из «Шаритэ», — ответил Геринг. — Сказал, что ребенка долго пытались откачать. Эльза только сейчас попросила сообщить кому-нибудь из друзей, лучше… — Геринг посмотрел на Лея. — Врач назвал твое имя.

— Так знает она, что Рудольф жив? Или нет? — ужасался Штрассер.

— Конечно, знает, — вздохнул Геринг. — Просто не уверена, нужно ли знать тем, кто вокруг. Бедные наши женщины! Они посланы нам как благодать Господня, а мы…

— Герман, пожалуйста, попроси Рудольфа выйти сюда, — сказал Лей, — если тебе не трудно.

— Да не трудно мне! — Геринг, морщась, вышел.

— Грегор, мне кажется, фюреру лучше ты сообщи.

Штрассер кивнул.

— Может быть, и Рему?

— Да, пожалуй, в этой ситуации, — согласился Лей. — Скажи ему, и пусть спускается к машине.

Через несколько минут Гесс, Лей, Геринг и Рем уже направлялись в «мерседесе» Геринга к берлинской клинике «Шаритэ».

Каждый интуитивно вел себя именно так, как и было нужно. Геринг сидел за рулем; от его широкой спины и необычной понурости исходило то молчаливое сочувствие, что порою красноречивее всяких слов.

Лей и Рем, напротив, говорили без устали, заставляя Рудольфа минутами буквально забываться под действием этой словесной анестезии. Рем все время пути держал Гесса в крепких объятьях, порой сжимая так сильно, что причинял боль, и эта боль приносила облегчение. Врачи сказали, что фрау Гесс чувствует себя хорошо и даже лучше, чем можно было бы ожидать при подобных обстоятельствах. Феликс Керстен, находившийся с Эльзой последние два часа, однако, предупредил Рудольфа, что кажущаяся бодрость его жены не более чем шок, что все ее помыслы направлены на него одного и ему нужно постараться сейчас побольше говорить с нею, то есть фактически делать то, что с ним самим делали друзья, повинуясь интуиции.

Они оставались вдвоем около часа. В это время Магда Геббельс и Маргарита, сопровождавшие Эльзу в больницу, поведали мужчинам печальную историю, о которой всем хотелось скорее забыть. Ангелика сидела тут же, поодаль, и за все время не проронила ни слова. Когда с ней пытались заговаривать, она низко опускала голову, словно хотела спрятать лицо.

Керстен, отозвав Лея, попросил его прежде самого взглянуть на тельце ребенка и, может быть, попытаться удержать от этого Рудольфа.

Мальчик был крупный, красивый, с белокурыми волосиками; только синий ободок вокруг губ говорил о погубившем его удушье. Это был замечательный, вполне сформировавшийся, готовый к жизни ребенок, и смотреть на него было так больно, что Лей понял опасения Керстена. Рудольф, скорее всего, не представлял себе, что его сын уже так хорош, и воспринимал его как плод. Вид этого человечка мог потрясти его сильнее, чем сам факт гибели. По-видимому, о том же думала и Эльза, когда диктовала Магде записку для Роберта с просьбой самому забрать тельце и похоронить. Она думала о муже, только о нем. Все остальное для нее сейчас не существовало.

Гесс еще находился возле жены, когда приехал Гитлер. Выслушав все, что ему сказали, он повел себя точно так же, как Ангелика, — сел, низко свесив голову, ничего не спрашивал и никому не отвечал. Сопровождающий его Штрассер продолжал выполнять при нем функции не то сиделки, не то секретаря; он то и дело отходил и возвращался, садился рядом, что-то говорил.

Последними появились Пуци и Геббельс. Лей позвонил им уже из больницы, поскольку чете Геббельсов, Ганфштенглю и ему предстояло взять на себя печальную обязанность по похоронам младенца.

Роберту пришлось исполнить роль адъютанта-распорядителя. Он, тоньше других слышавший настроение каждого, менее всех был поглощен собственными переживаниями, углубляться в которые совсем не стремился. Геббельсы и Ганфштенгль вскоре уехали. Штрассер повез домой Ангелику и Маргариту, пообещав не оставлять их до возвращения мужчин. Рем и Геринг вынуждены были возвратиться в штаб, чтобы взять на себя руководство операцией, которая еще не была завершена.

Эльза отдыхала в полузабытьи. В больнице оставались только Гесс, Гитлер и Лей, которому пора было заняться неотложными делами, и прежде всего — появиться во временной штаб-квартире рейнских штурмовиков. Его рейнцы понесли в уличных боях наибольшие потери и считали себя главными героями наметившейся победы. Однако их боевой дух требовал энергичной поддержки, а ни фюрер, ни гауляйтер до сих пор не удосужились им ее оказать. Но Роберт не мог сейчас оставить Гесса.

Фюрер по-прежнему молчал, вжавшись в диван, и был похож на обуглившуюся согнутую спичку. Он словно чего-то ждал, и Роберт опасался оставлять его с Рудольфом наедине. Лей уехал только когда в «Шаритэ» появился Геринг с информацией о действиях противоположной стороны, а вернуться сумел лишь к полудню, когда Эльза уже собиралась домой, а в состоянии Рудольфа как будто ничего не изменилось. Роберт предложил не возвращаться к Хаусхоферам, где всех могли бы посетить болезненные воспоминания, а сразу переменить обстановку, то есть отправиться к нему, где царит такой замечательный бардак, что женщинам будет чем заняться.

Его берлинская квартира была не менее роскошна, чем апартаменты Геринга, — с зимним садом, двумя огромными гостиными, «китайской» и «викторианской», великолепной библиотекой, французскими спальнями, сейчас вызывавшими у хозяина тошнотворное чувство. Пройдясь по квартире и окинув все это отрешенным взглядом, Лей заставил Эльзу улыбнуться: назвал свое обиталище резиденцией престарелой кокотки.

— А по-моему, очень удобно и со вкусом, — возразила она. — Когда в доме много книг и цветов, остальное непременно под них подстроится.

— Кажется, ей здесь нравится, — шепнул Гесс Роберту. — У нее что-то переменилось в глазах, Господи, я так благодарен тебе.

Через час заехали Геббельсы, Штрассер; позже Гитлер привез Маргариту с Ангеликой; появились Геринг и Пуци. Квартира наполнилась голосами, звуками шагов, телефонными звонками, спорами и страстями — и это было то, что нужно. Роберт старался держать под контролем настроение Рудольфа. Он почти не садился, боясь уснуть и пропустить тот момент, когда нужно будет снова «сменить обстановку».

Перестрелки на улицах почти стихли, а пивные снова наполнились. Всюду, где возможно, СС выступали буфером между враждебными сторонами, и к вечеру рейнцы уже пили со штеннесовцами за великую Германию любой ценой.

Фюрер объявил об исключении Штеннеса и его приспешников из партии. Поздним вечером Гиммлер привез в «Кайзергоф» известие о капитуляции в обмен на обещание дела о коррупции не затевать.

«Слово, данное другу, священно; слово, данное врагу, не имеет значения», — заявил по этому поводу фюрер, но капитуляцию принял.

Все события этого дня почти схематично ложились в усталой голове Роберта Лея, начинавшего ощущать приближающуюся апатию, с которой у него уже не было сил справиться. Похоже, что-то подобное испытывал и Гесс. С Робертом он случайно встретился в редакции газеты «Берлинер цайтунг». Когда они вышли, моросил дождь. Обоим нужно было ехать в «Кайзергоф». Лей попрощался, сказав, что немного пройдется пешком, но Гесс вскоре догнал его, и они вдвоем вышли на набережную Шпрее.

Видимо, в настроении Рудольфа наступил сейчас тот самый перелом, которого ждал Роберт. Ждал и боялся.

— У меня такое чувство, что произошло нечто чудовищное, а вы никак не даете мне этого осознать, — сказал он Лею.

— Просто не хочу, чтобы ты все взял на себя, — отвечал Роберт. — Несчастный случай плюс небрежность, недомыслие замороченных голов — вот суть происшедшего. Вспомни, как мой мальчишка едва не тронулся оттого, что я, его любящий папаша, не удосужился ему позвонить. Представь, что моя жена тогда думала по моему поводу, скажи все это себе и…

— Говори. Что, язык не поворачивается? — угрюмо хмыкнул Рудольф. — Меня этой ночью уже пытались успокоить. Знал бы ты как…

— Расскажи.

Гесс некоторое время молчал.

— Адольф сказал, что дезинформации не было. Это он сам выдумал мое ранение как предлог, а Гиммлер и Борман помогли разыграть.

Лей почти минуту, вытянув руку, набирал в ладонь дождевую воду, потом плеснул ею себе на лицо.

— И… что… ты ответил?

— Не поверишь. Впервые в жизни я послал его к черту.

Дождь лил настоящий, весенний. Он то ослабевал, то снова усиливался; дорогу повсюду пересекали весело несущиеся к Шпрее потоки воды.

— Неужели тебе выпить не хочется? — угрюмо спросил Лей.

Гесс вместо ответа потянул его за рукав. Они зашли в какой-то ресторанчик, взяли бутылку водки и сели у окна. Выпив по стакану посмотрели друг на друга. Рудольф налил по второму Выпив залпом, спросил о младенце.

— Руди, подумай! Эльза здорова! В девяти случаях из десяти из этого выходят несравнимо тяжелее. А плод… Он еще не был тем, о ком можно думать, помнить… Эльза — вот надежда и… оправдание всему!

— Я вчера так боялся за нее, что ничего не соображал. Мне, наверное, следовало бы…

— Я скажу, что тебе следовало. Не вчера и не сегодня, конечно, но скорей, чем ты думаешь. Прости, я, может быть, грубо скажу. Так вот, единственное, в чем вы оба сейчас нуждаетесь, — это самый банальный секс. Тебе следовало бы провести в постели с женой хотя бы десятую часть того времени, что я провел со своими любовницами.

— Так искупать вину?

— Так получать наслаждение. С другой целью в постель с женщиной не ложатся, черт тебя подери!

— Искупление наслаждением?

— Пусть так Я иногда гляжу на всех вас, и мне тошно делается! Благодетели нации! Ни одного довольного лица, ни одной радостной улыбки, ни одного нормального мужика! Если не импотент, так педераст; если не педераст, так девственник пятнадцатилетний! А Германия — та же баба, которую нужно уметь взять. Нужно, чтоб стояло!

— Погоди. — Рудольф слегка потряс головою. — Мне здорово в голову ударило, не соберу концов. Я, собственно говоря, хотел спросить…

— Вот я тебе и отвечаю! — Роберт придвинул к Рудольфу тарелку с ветчиной. — Ты давай закусывай.

— Роберт, я все-таки хочу увидеть сына.

Лей с досадой отвернулся и, позвав официанта, велел принести бутылку коньяка.

— Ты напоить меня задумал? — усмехнулся Гесс. — Не нужно, я хочу его увидеть, только и всего. Эльза не узнает.

Они снова вышли под дождь.

Набальзамированное тельце младенца в крохотном гробу находилось в доме Геббельсов, и они поехали туда. В машине Лей налил коньяку в прихваченный с собой стакан и, заболтав Рудольфа, заставил-таки его выпить. Сам же больше не проглотил ни капли, решив после трех бессонных ночей не превышать своей «студенческой нормы», как он ее в шутку называл.

Рудольф долго глядел на восковую маленькую куклу в кружевах, пораженный красотою крохотного точеного личика, медленно осознавая, что все слова Роберта были чистая ложь. Перед ним лежало чудесное дитя, которое вызвало в нем грусть и умиление. Рудольф был пьян; он понимал, что Лей напоил его специально для этой встречи, но ничего кроме благодарности не испытывал к другу. Ему хотелось плакать, и он плакал, не стыдясь своих слез. Магда тоже плакала. И на кладбище плакали все, кто там был, и, уже трезвея, Рудольф спокойно произнес про себя: «Дорогая, я похоронил нашего сына».

Прямо с кладбища Лей снова вынужден был отправиться к рейнцам, которые готовились хоронить своих покойников. Социалистическая зараза Отто Штрассера за сутки успела просочиться в ряды славных рейнских штурмовиков, и Роберту пришлось из последних сил толковать и перетолковывать не остывшим от боя парням преимущества нацистской программы. Лишний раз он убедился в том, как мало бывшие солдаты и безработные вникают в суть дела, как дешево покупаются на ловко скроенные фразы и грубую ложь. В эту ночь он совершенно не церемонился. Чтобы скрыть крайнюю усталость, из апатии перешедшую в истерику, он попросту выпустил эту истерику наружу в стиле фюрера. Получилось эффектно. Рейнцы устроили такой шум, что разбуженный своим агентом среди ночи Гиммлер примчался во временную резиденцию рейнцев с отрядом СС, но Лей его успокоил. Гиммлер помог ему незаметно исчезнуть, когда Роберт пожаловался, что едва держится на ногах, и они вдвоем покинули гудящую гостиницу. Прежде чем разъехаться по домам, Роберт спросил рейхсфюрера СС о том «дезинформаторе», что якобы видел вчера раненого Гесса. Генрих отвечал, что дезинформатора нашли и он будет строго наказан.

— Едва ли фюрер этого хочет, — осторожно заметил Лей, следа за реакцией Гиммлера, который принялся протирать очки. — Если тот, кого вы… наметили, еще не знает о своей роли, лучше дайте ему другую, — продолжал он уже уверенней. — Об этом эпизоде всем полезно забыть.

— Я понял вас, — спокойно ответил Гиммлер. «Нет, не напрасно я не хотел оставлять их наедине», — подумал Роберт, вспомнив вчерашнюю ночь в «Шаритэ». Фюрер гениален, когда повелевает обожающей его толпой, но он мало смыслит в душах тех, кого любит сам. Вернувшись домой, Лей обнаружил Гесса спящим у себя в кабинете, за столом, и, разбудив его, спросил, для чего он тут мучается.

— Я тебя ждал, — улыбнулся Рудольф. — Мы с Эльзой гадали, какая из спален твоя, да так и не разобрались.

— Черт знает что! — рассердился Роберт.

— Ну извини пожалуйста. Мы решили, та, что с эркером, где померанцы цветут.

— Какие померанцы? О господи! Если бы я тебя не знал, решил бы, что ты издеваешься! Лучше скажи, как Эльза?

— Спокойна.

— А девицы?

— Плачут, шепчутся… Адольф предложил отпустить их в Вену к его родственникам. Так все-таки где ты…

— Здесь! На этом диване! Я о нем целый день мечтал. Спокойной ночи.

Он сел на диван, начал снимать плащ и тут же уснул. Рудольф некоторое время смотрел на него, припоминая, чего так и не успел сказать.

Вдвоем с Гретой они раздели Роберта. Сестра постелила постель, и они уложили его, бережно и ласково, впервые вместе переживая одно и то же чувство и радуясь ему, уничтожившему все непонимания и обиды последних дней — все, что мучило их и разъединяло. Они вновь ощутили себя близкими, родными и, в сущности, очень похожими — братом и сестрой.

Рудольф погасил верхний свет, оставив лишь настольную лампу, и они еще долго сидели рядом в кабинете Лея, обнявшись, и говорили о похоронах, о том, как сообщить родителям, об Ангелике, о Магде Геббельс, Грегоре Штрассере — обо всех, кто был с ними в эти страшные часы жизни, о Роберте. И Маргарита впервые призналась брату, как ей страшно здесь.

— Это как полет над пропастью… Пока летишь, дух захватывает. Но все время помнишь, что падать придется даже не на землю, а в… ад кромешный.

— Гели сообщила тебе, что мы с Адольфом продались дьяволу? — усмехнулся он.

— Это ваше право. Но неужели у Германии должен быть падший ангел-хранитель!

— Эльза рассуждает так же.

— Эльза не рассуждает. Она просто любит тебя.

— А ты, детка? Научишься ли ты не рассуждать? Пойми, то, что произошло вчера…

— Не нужно, Руди. Я все понимаю. — Она робко оглянулась на спящего Роберта и перевела дух. — Ты больше не сердишься на него?

Он только крепче ее обнял.

— Сержусь, конечно. Но Роберт мой друг. И что бы между нами ни было, мы справимся. Не бойся за него. Роберта всегда любили и будут любить. В этом его сила. Послушай, детка. — Он взял ее за подбородок и посмотрел в глаза. — Может быть, сейчас и не лучший момент, но я все же скажу тебе о другом человеке. Гели готова возненавидеть его, и ты вслед за нею. Не торопись. Не только нам с Эльзой, но и Роберту это было бы… неприятно.

— Руди! Я согласна не рассуждать, приносить жертвы, терпеть! Я на все согласна кроме… Руди, я не в идею не верю! Идею можно как-то вывернуть, приспособить, но… Здесь страшно не от того, что стреляют, не оттого, что злоба вокруг, а…

Она умолкла.

— Из трех фраз ты не закончила ни одной. Но я тебя понял, потому и начал этот разговор. И я скажу прямо. Не идеи, не страхи, не принципы, а твое отношение к Адольфу — вот то единственное, что способно заставить Роберта отказаться от тебя.

Она улыбнулась недоверчиво.

— Я и сам это не сразу осознал. И от него слышал другое. Но я убежден в том, о чем говорю.

Он вдруг увидел в ее глазах ужас. Она снова быстро обернулась, точно испугавшись, что Роберт мог услышать их.

— А разве я что-нибудь уже, разве я… «…себя выдала?» — додумал за нее Рудольф.

В этот момент он по-настоящему осознал, как глубоко и мощно чувство, захватившее его сестру, и как безрассудна ее любовь к Роберту Лею. Он сказал твердо, но без запальчивости, устало:

— Запомни одно: Роберт предан фюреру как никто иной, и с этим тебе предстоит жить. Кстати… Адольф предложил вам с Гели отправиться в Вену на закрытие сезона. Я бы не возражал.

— А Эльза? Может быть, не стоит сейчас оставлять ее?

— С ней буду я. Она усмехнулась.

— С ней буду я, — повторил Рудольф. — Пойдем спать. Скоро утро. Или… хочешь остаться?

«Хочу», — отвечал ее взгляд.

Когда брат ушел, она присела на ковер у дивана и стала смотреть на спящего. Роберт лежал так, как они оставили его, — на спине, раскинув руки, со слегка запрокинутой головой. Его грудь поднималась и опускалась так медленно, как бывает только в глубоком сне. Лицо было непривычно спокойное и все-таки очень живое — она чувствовала жар от щек и губ, которых ей так хотелось коснуться своими губами. Внезапно он открыл глаза. Грета вздрогнула и отпрянула, но это длилось лишь несколько секунд. Роберт глубоко вздохнул и, зажмурившись, медленно потянулся. Потом, повернувшись на живот, потянулся снова, как будто дразня ее и причиняя боль, уже знакомую ей острую и сладкую боль желания.

«Люблю — значит позволяю, — сказала она Ангелике. — А все остальное — ханжество и ложь». Так почему же она не могла пойти к нему тогда?

Она тихо ушла, умылась и легла в прохладную постель.

«Почему? Почему? Почему?» — продолжало отстукивать в висках.

— Грета… — послышался шепот Ангелики. — Ты спишь?

— Нет.

Ангелика в ночной кофточке присела на краешек постели.

— Вы с Рудольфом поговорили?

— Да. О разном. Я тебе завтра расскажу.

— Уже завтра.

— Мы можем поехать в Вену. Твой дядя разрешил.

— А Эльза?

— Рудольф хочет побыть с ней.

Гели молчала. За эти сутки она осунулась; под ее фиолетовыми глазами легли такие же фиолетовые тени, голос был непривычно тих. Она испытывала свою собственную, невыносимую боль, но никто не заглянул в душу Ангелики, только добрая Берта подолгу сидела у ее ног, прижавшись теплым, колышущимся боком.

Около полудня Маргарита вышла в столовую, и ей навстречу из-за стола поднялись четверо мужчин, прервав оживленную беседу.

— Я думала, что не увижу тебя по крайней мере сутки, — шепнула она Роберту, когда он наливал ей кофе.

— Возможно, дольше, — так же шепотом ответил он, — но зато потом мы сможем побыть вместе.

Гитлер, Геринг и Гесс уже спускались к машинам, а Роберт задержался, чтобы объяснить ей: десятого апреля в Зальцбурге открывается Конгресс немецких общин, и ему придется заменить на нем Рудольфа, которому сейчас лучше остаться с Эльзой.

— Я съезжу в Кельн. А числа седьмого встретимся в Вене, хорошо?

Слишком хорошо, чтобы поверить! Он поцеловал ее и, обернувшись уже на лестнице, помахал рукой. Зачем ей было знать, какие мысли вертятся в его голове, точно осиный рой, вызывая нервную сумятицу и тяжелое предчувствие новой надвигающейся вины?

В Вене на вокзале их встретил брат Ангелики Лео Раубаль. Цветы купить не догадался, зато сразу спикировал на Маргариту.

— Предупреждаю, не топорщи перышки, — зло шепнула ему Ангелика. — Грета невеста, и ее жених сделает из тебя фрикасе.

— Это мы еще поглядим! — самодовольно усмехнулся красавчик Леопольд. — Держу пари, кто-нибудь из дядюшкиных псов. Я сам из него бефстроганов сделаю.

— Из Роберта Лея?

Лео смолк. Заметив усмешку Ангелики, он тоже хмыкнул.

— Черт! Единственный, кто мне там по душе! И давно эго у них?

— С первого взгляда.

В Вене цвели тюльпаны. Солнце с утра заливало улицы, и все нищие, словно по методике Керстена, сидели лицами на восток. Этот весенний визит так отличался от осеннего, как будто между ними прошло много лет.

Фрау Анжела Раубаль вместе с Фриэдль еще в феврале оставила Бергхоф, сказав брату, что должна позаботиться о судьбе своей второй дочери, которая не так ловка, как первая и ее подруги.

Фрау Раубаль снимала в Вене небольшую квартирку, безусловно, слишком тесную для еще двух персон; однако было бы странно и неприемлемо для матери, если бы ее дочь поселилась отдельно от нее с подругой, молодой девушкой, — во всяком случае, до приезда жениха подруги.

Эти натужные формальности и мещанский уклад ее допотопного семейства раздражали Ангелику, но Грета не поддержала ее.

— Ничего мещанского я тут не нахожу. Моя мама рассуждает так же.

«Посмотрим, что ты скажешь через пару дней», — уныло подумала Ангелика.

Таким образом, Лео привез девушек на глухую улочку под названием Вюртемберг и, отпустив такси, проводил на верхний этаж трехэтажного дома, оба торца которого почти упирались в соседние здания, а фасад глядел в каменный забор, от одного вида которого Гели испытала хорошо знакомую злость. Комнат в квартире было всего две, и Лео не преминул упомянуть о вдвое большем их количестве в его собственном жилище, снимаемом в центре, на что Фри заметила сквозь зубы: неудивительно, ведь мать все деньги отдает ему, обожаемому сыночку, чтобы он мог продолжить образование, — после чего Леопольд глупо обиделся, громко объявил, что она лжет, как всегда, и если бы не гостья, он нашел бы, как ей ответить.

Гели молчала. Год назад она заставила бы вмиг заткнуться обоих, но теперь и рта не раскрыла, понимая, что лишь подольет масла в семейный огонь. Привитая Эльзой сдержанность облегчала жизнь — это давно уже перестало быть открытием. Но ей сделалось стыдно.

К обеду прибыли родственники — Петер Вольф, брат мужа тети Паулы, родной сестры Адольфа, с супругой и двумя дочками на выданье, а также невеста Леопольда Марта, всем им не терпелось поглядеть на Ангелику, о которой в родне ходили всевозможные домыслы, как о заморской птичке, некогда делившей с ними их унылую клетку. И Ангелика произвела впечатление, хотя сестры Вольф нашли ее ломакой, а Марта Заукель, дочь владельца трех галантерейных магазинов, — «невозможно зазнавшейся».

К Маргарите отнеслись доброжелательней. Фрау Вольф отчего-то решила, что Грета выходит замуж за кельнского банкира, и принялась задавать жизненно важные вопросы. Почтенную даму чрезвычайно интересовало, как современные девицы, хорошо воспитанные и образованные (к коим она относила и своих дочерей), ловят выгодных женихов. Услыхав имя Лея, фрау Вольф была заинтригована еще больше, поскольку жених оказался не только богат (она продолжала считать его банкиром), но и знаменит своей политической активностью на Рейне, встречавшей сочувствие в австрийском рейхстаге.

Когда начался этот тягучий допрос, в котором приняли участие все невесты, как действительные, так и потенциальные, Ангелике едва не изменила ее благоприобретенная сдержанность.

«Дуры! — хотелось ей сказать родственницам и долговязой Марте. — Зачем вам, курицам, знать, как делается пике или «мертвая петля»? Не пригодится!»

— Когда приедет Роберт? — спросила она Маргариту вечером, перед тем как лечь спать, и тут же подумала: «Для чего я спрашиваю? Он, конечно, вызволит отсюда Грету, но не меня». И сердце ее сжала такая тоска по Вальтеру, такой ужас от мысли, что он, может быть, уже не так сильно любит ее и она перестала быть главным в его жизни, что она впилась зубами в подушку, сдерживая стон, а затем долго беззвучно плакала, время от времени забываясь и свешивая руку в поисках мокрого носа преданной Берты.

Вена с Эльзой была деловой и прекрасной; Вена с родными — дыра дырой. Когда на другой день они торжественно отправились в оперу вместе с Лео, его невестой и двумя девицами Вольф, без конца пристающими к Маргарите с расспросами о банкирах, положение спас только адвокат Гитлера Ганс Франк, находившийся в Вене по делам. Франк был остроумным человеком с ловко подвешенным языком, и хотя его мысли занимал сейчас предстоящий конгресс в Зальцбурге, с ним Гели снова ощутила себя в дядином мире, из которого так стремилась вырваться. Теперь он выглядел намного заманчивей.

На другой день отправились на семейный обед к Вольфам, тянувшийся до сумерек. И снова — цепкие взгляды, бесцеремонные расспросы, прикрытые назиданием, как фиговым листом. Третий день — обед у Заукелей. Лео повез сестер и фройлейн Гесс к будущим родственникам, чтобы похвастаться там. За-укели хотя и благожелательно относились к жениху дочери (дочерей было пять), но все же считали Гитлеров, Раубалей и Вольфов ниже себя. Исключение, конечно, составлял Адольф, который хотя и шокировал родню своей скандальной известностью, тем не менее вращался в таких сферах, куда добропорядочным буржуа доступ, несмотря на все их чванство, был определенно закрыт.

Ангелика каждый день собиралась с духом, чтобы наведаться в консерваторию к Манфреду Вейнеру, с которым так успешно занималась вокалом в свой первый приезд, но все не хватало духу. К тому же она не знала, как сложатся ближайшие дни и какие у кого планы. Четвертый день прошел еще бестолковее. Мать подступила с надоевшими расспросами; Фри вертелась тут же и отпускала реплики все это вылилось в грубую ссору с топаньем и визгом. К счастью, Маргарита этого не слышала — она уходила звонить на телеграф. Весь пятый день лил дождь; ссоры продолжались уже на глазах у Маргариты. На шестой день дождь лил по-прежнему; все сидели по углам и друг с другом не разговаривали. Седьмой день начался совершенно как сюрреалистический абсурд и продолжался так до обеда, но в пятом часу, как луч солнца, появился коллега Ганфштенгля по пресс-агентству Отто Дитрих и сообщил Маргарите, что завтра утром Роберт заедет за ней, поскольку за день им предстоит закончить все дела в Вене и отправиться в Зальцбург.

— С ним что-то случилось? — испугалась Маргарита.

Дитриху не давали поручения что-либо скрывать, но он знал, что Лею едва ли желательна встреча с фройлейн Гесс сегодня, так как, во-первых, чрезмерные нагрузки в тренировочном лагере СС вызвали у бедняги приступ жесточайшего радикулита, а во-вторых, на конгресс вместе со Штрайхером, Дитрихом, Леем и остальными приехала начинающая развивать активность в Германии роскошная, по-американски напористая Юнити Митфорд, бурный роман которой с Леем ни для кого не был секретом уже третий год. На этот раз Митфорд встретилась с Робертом в Мюнхене, и до Вены они ехали в одном купе.

— О, ничего страшного, клянусь, фройлейн! — отвечал Дитрих. — В Вене на нас обрушился поток дел, которые…

— Он здоров?

— Да, вполне! Небольшой приступ радикулита… Сегодня с ним возятся врачи, и завтра он будет на ногах. Дитрих откланялся.

— Неужели не поедешь к нему? — шепнула слышавшая все Ангелика.

Маргариту удивило и обидело то, что Роберт не позвал ее, особенно теперь, когда, как ей казалось, они были уже достаточно близки, но она, конечно, нашла ему тысячу оправданий. К тому же ее сильно смущали его коллеги. Таких циничных людей, как в окружении своего старшего брата, она нигде не встречала, и ей всегда было не по себе, когда приходилось делать нечто выходящее за рамки обыденного.

Здесь, в Германии, ее не оставляло ощущение, что за ней постоянно наблюдает множество глаз, и даже когда она оставалась одна, кто-то все равно подглядывал за ее мыслями. Но с этим приходилось мириться, приходилось учиться жить и играть по их правилам: на тебя смотрят — не опускай глаз, тебя судят — стань адвокатом себе и прокурором для окружающих, а отнюдь не наоборот, как она до сих пор полагала правильным для себя.

Через час охранник привез Грету к огромному серому особняку почти напротив здания Венской оперы и проводил в гостиную, больше напоминающую рыцарский зал.

Туда зашел поздороваться с нею Юлиус Штрайхер, затем — еще один знакомый, Эрнст Боле. Где-то за соседними дверями шла, по-видимому, энергичная работа многих людей — это чувствовалось по напряженным лицам Штрайхера и Боле, — но Маргарита ощутила такое гнетущее одиночество, словно во всем этом огромном доме она оказалась совершенно одна.

— У меня в последнее время не жизнь, а сплошь цирковые номера, — пожаловался Роберт, только что проделавший к ней мученический путь вдоль стен, за которые ему приходилось придерживаться одной рукой. — Видно, Бог наказывает.

— Ты же в него не веришь.

— А ему до этого дела нет!

— Как же ты будешь выступать на конгрессе? — спросила Грета, которой уже было жалко его до слез.

— Юлиус вызвал какого-то костоправа. Скоро будет здесь. Грета, я хотел поделиться с тобой кое-какими соображениями. Боюсь завтра просто не успеть. Это по поводу Вальтера и Ангелики, — продолжал он, морщась, но не от боли в спине. — Я все время думаю о них, то есть о ней. С ним проще, но за Ангелику я боюсь. Ты ничего не замечала? Хотя когда что-то становится заметно, обычно уже поздно вмешиваться. Правда, до сих пор мы им только мешали, то есть я. Было бы справедливо попытаться помочь. — Он несколько раз переступил с ноги на ногу, видимо, ища точку опоры. Грета встала и подошла к нему. — Я хотел с тобой посоветоваться. Боюсь наделать глупостей. Хотя одну я уже совершил — еще в Берлине сообщил Гейму, что фройлейн Раубаль будет гостить в Вене у родственников. Сегодня я уже виделся с ним.

— И что?

— Он послал меня к черту. Кажется, я начинаю его уважать.

— Он знает, где Ангелика?

— Я и сам этого не знал. Мы выяснили только час назад, и Дитрих сразу к вам поехал. Теперь выслушай меня и давай вместе поразмышляем. То, что им нужно встретиться, — это бесспорно. Но оставлять их совсем без присмотра я позволить не могу. Так вот, я подумал…

Он умолк, потому что в дверях появился какой-то джентльмен и, кивнув Маргарите, сказал Лею, что врач только что приехал.

— Попросите подождать десять минут, — бросил Роберт. — Я сейчас освобожусь… Я расскажу тебе, а ты подумай. Возможно, я мыслю совсем не в той плоскости, — продолжал он, снова меняя точку опоры. — В двадцать первом году, ранней осенью в Тироле, мы с женой познакомились с одной парой. Они, как и мы, недавно поженились, а в молодости люди легко сходятся. Ее звали Елена; она родилась в России. Его имя было Эжен. Я говорю «звали» и «было», потому что эта оригиналка теперь велит именовать себя «Гала», а у него уже несколько лет псевдоним «Поль Элюар».

— Поэт!

— Ты его читала? Я, признаться, нет, только слушал. Но поэты так читают свои стихи, что поневоле проникаешься… Впрочем, не в том суть. Мы знакомы уже много лет, и все эти годы они любили друг друга, воспитывали дочь… Но между ними всегда чувствовалось напряженье, и источником была она. Потому я особенно и не удивился, когда года три назад бедный Эжен пожаловался на появление соперника — какой-то мальчишка, испанец, художник, рисует всякие кошмары, мнит себя гением, похоже, и ей это внушил. Одним словом, классический любовный треугольник Я все это говорю, чтобы ты не удивлялась некоторым вещам, если вы познакомитесь. Хотя не только поэтому. Наблюдая их, я сделал один вывод — одаренная женщина уживается или с бездарным мужчиной, или с гением. И вот я теперь почти убежден, что этот испанец, пишущий откровенную чертовщину, гениален, хотя об этом никто еще не знает. Забавно, не правда ли?

Она выслушала с нетерпением.

— Роберт, я не понимаю… Тебе же больно стоять. Может быть, мы потом поговорим?

— Потом ничего не бывает. Я хочу их познакомить: Елену с Ангеликой. Елена очень умна. — Он поморщился от боли. — Надеюсь, что через пару часов я наконец смогу ходить по-человечески, и мы могли бы поехать к ним.

— Хорошо. Мы поедем, но… — Грета подошла совсем близко, стараясь заглянуть ему в глаза. — Но почему мы сейчас не можем пойти вместе? Почему я не могу остаться с тобою?

Он только усмехнулся.

— Сделай то, о чем я прошу. Мы увидимся через час-два. Подожди немного.

Маргарита отвернулась.

— Я все время жду. Я хочу быть с тобою, и ты говоришь — нельзя, подожди. Если бы ты позволив мне пойти с тобой и Рудольфом тогда, то не случился бы с Эльзой этот ужас.

Он уже сделал несколько шагов, но остановился.

Упрек Греты рванул по живому, хотя он подумал, что в ней говорит банальная ревность.

— Чего же ты хочешь? — спросил он, не глядя на нее. — Продолжать любоваться на остолопа, над которым и так все потешаются?

— Никто над тобой не потешается! Но если это так, почему ты с ними, а не со мной?

Роберт молчал. Он мог бы ответить, что он не с ними, а попросту один, но это было бы еще обидней.

— Я не знаю, что этот костоправ станет со мною делать, — ответил он первое, что пришло в голову. — Зачем ты хочешь на это смотреть?

— А если бы мне было больно, плохо, ты не захотел бы быть рядом?

— Это совсем другое дела.

— Конечно, другое, потому что ты едва ли смог бы мне помочь. А я смогу. Я умею. Я этому училась. Если бы я была с тобой, тебе никто не был бы нужен.

Она все стояла отвернувшись; он видел лишь край пунцовой щеки и подрагивающий уголок губ, и почувствовал, как по телу прошла горячая волна. Боль резко отпустила, и он сумел, протянув руку, обнять ее.

— Грета, мы будем вместе, если ты этого по-прежнему хочешь. Но я совсем не желаю видеть тебя ни сиделкой, ни сестрой милосердия. Ни теперь, ни впредь.

Он ушел гораздо бодрее, чем явился сюда, а Маргарита опять уселась в кресло и посмотрела на часы. О чем тут думать два часа? Да она все сообразила, пока он еще говорил. Глупейший расчет на чужой сомнительный опыт. И вообще, странно это все. Поль Элюар — тонкий поэт, а тот испанец — неизвестно кто. Ну, допустим, он даже гений… А что если Вальтер гениален, а Адольф всего лишь амбициозный политикан? Ах, извините, я забыла, что для вас гениальность фюрера — аксиома…

Маргарита злилась и понимала это. Но она не знала, что ей делать с собой. Все время с их первой встречи в Берлине она испытывала одно все усиливающееся желание — видеть Роберта, быть с ним рядом, но Маргарите и в голову не пришло бы, что она сделалась одной из жертв его мужского обаяния, тоже своего рода гениальности, дающейся одному из великого множества мужчин. Она не могла представить себя жертвой ни при каких обстоятельствах.

Впрочем, меньше всего она казалась жертвой Роберту, угрожая сделаться повелительницей. Роберт чувствовал, как его затягивает, околдовывает эта девушка, и он совершает глупость за глупостью. Временами он начинал слышать жизнь как прежде, полифонично, а не так, как в последние годы: подчиняя все одной теме.

«Костоправ», хирург одной из венских клиник, отлично ему помог, что-то растянув и вправив в позвоночнике; однако до утра велел лежать, что Роберта совсем не устраивало. Ничего не откладывать на потом давно сделалось его принципом. Несколько дней назад Елена и Эжен были в Берлине — одни, без «гения» — и еще не знали, куда направятся. Вена оказалась чистой случайностью, так что супруги Грендель в любой момент могли уехать куда-нибудь еще. Его самого могли завалить делами по горло. Наконец, Вальтер Гейм способен был натворить что угодно, отыскать Ангелику и попытаться скрыться с ней.

Пока врач заканчивал свои манипуляции, Роберт продумал очень простой план действий: Маргарита заезжает за Ангеликой, сам он находит «реалиста» и подготавливает его для встречи с «гением» (который отыскал-таки свою «музу» в Вене и, как жаловался Эжен, сутками пишет ее в непотребных видах). Затем все встречаются и идут в гости к Гренделям. Ничего оригинальнее он сейчас придумать не мог, да этого и не требовалось. Лей привык действовать быстро. «Если реакция пошла, размышлять уже не имеет смысла», — как-то сказал он Гессу, которого однажды в сердцах обозвал сомневающейся черепахой.

Меньше чем через час четверо входили в номер гостиницы, где остановились супруги Грендель. Дома был один Эжен. Его жена — Елена-Гала этажом ниже обсуждала с «гением» замысел его очередного творения. Вскоре она появилась: тридцатисемилетняя сухощавая женщина в строгом костюме, как всегда, невозмутимая. Здороваясь с Робертом, чуть покачала головой укоризненно, что значило: «Да ты в гроб ляжешь с двумя красавицами по бокам». Но девушки ей явно понравились. Еще больше понравился Гейм.

— Художник и певица? — спросила она Лея по телефону. — И кто кого? Ах, вдвоем против стихий? Чего же ты хочешь? Ничего? Я поняла.

Спросив Вальтера о его пристрастиях, Елена предложила всем спуститься вниз, посмотреть последние наброски «гения», которого она спокойно, при муже называла «моим бунтующим мальчиком». «Мальчик» был двадцатисемилетний каталонец по имени Сальвадор Дали, еще никому не известный, но уже нашедший свою музу и мадонну.

Роберт не пошел смотреть творенья гения, а остался с Эженом. Страдания рогоносцев его никогда не трогали, но Грендель был старый приятель, а Елена, по правде сказать, и в прежние годы раздражала Лея, и терпел он ее исключительно из-за жены, с которой они были подругами.

— Роберт, что случилось с Полетт? — спросил Грендель. — Я ничего не понял из прессы. Какое она имела отношение к покушению на тебя? Ведь это абсурд!

— Ты сам и ответил.

— Да, но она же…

— Она застрелилась.

— Роберт…

— Что? Что ты можешь мне сказать такого, чего бы я сам себе не говорил? Впрочем, ты поэт и уже сказал: «Долг и тревоги рвут Жизнь мою пополам. Поверьте, мне нелегко в этом признаться вам».

— Все это так дико, Роберт. Они долго молчали. Роберт краем глаза видел в соседней комнате разложенные на столе полуисписанные листы. Даже сейчас, когда так невесело складывалась жизнь и смутно было на душе, Эжен оставался собой и продолжал работать.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Роберт Гренделю. — Чувствую себя отвратительно. Когда они вернутся, передай это, пожалуйста, фройлейн Гесс. — Он написал несколько строк и протянул Эжену записку.

— Она поймет? — удивился тот.

— Здесь все всё понимают, старина, — усмехнулся Лей, — кроме тебя, конечно. На то ты и поэт.

Так или иначе, но Роберт сделал то, что хотел: оставил Ангелику с Вальтером, а Вальтера — с Галой, подставив «реалиста» под удар ее страстей. При этом он отнюдь не лгал Маргарите, когда говорил, что желает помочь Вальтеру и Ангелике. Самым жестоким казалось ему и дальше удерживать «канарейку» в клетке; что же касается «ледяных ветров», то теперь все во власти Вальтера. Измена и предательство постоянно живут в людских душах, и только любовь запирает их на ключ.

Уже сидя в машине, Роберт увидел вышедшего из дома Гренделя. Вид у поэта был сосредоточенный.

— Куда ты? — крикнул Лей.

— Я отослал записку фройлейн с горничной, — отвечал тот.

Пока Роберт вылезал из машины (процесс потребовал немало времени), Грендель свернул за угол.

— Куда ты, постой! — снова крикнул ему вдогонку Роберт.

Дождь сыпал крупными каплями. Поэт жался к стене, от которой воды летело на него больше, чем сверху. Чтобы он окончательно не промок, Роберт чуть не силой затащил его в ехавшую за ними машину.

Просто не мог там оставаться, признался Эжен. — Сам не знаю, что на меня нашло. Почувствовал, если не глотну воздуху — повешусь.

Может, покрепче чего глотнем? — предложил Лей.

Грендель поглядел на него с некоторой опаской, но Роберт уже приказал шоферу подруливать к ближайшему ресторану.

Они просидели почти до утра. И не так уж Роберт был пьян, когда возвратился, — однако его встретил полный негодования взгляд дожидавшейся в кабинете Маргариты.

Она ничего не говорила, но на ее прелестном личике была написана полная готовность к самым противоположным действиям — от ласк до пощечин. Роберт же, как всегда, когда вынужден был себя останавливать «на полрюмке», испытывал сильное раздражение, преодолеть которое у него недоставало сил.

— Свари мне кофе покрепче, пожалуйста, — попросил он ее и, сев к столу, принялся просматривать почту, потоком шедшую во временную резиденцию германских нацистов.

— Приехал сэр Освальд Мосли, — не глядя на него, сказала Маргарита.

— Вот как? Решился-таки?! И даже назвал свое имя, — фыркнул Роберт.

— После того как я назвала свое. Еще приехали фон Риббентроп и Альбрехт Хаусхофер.

— Альбрехт? Вот это замечательно! Что он говорит?

— Ничего не говорит. Он спит.

Она принесла кофе. Он по-прежнему читал и тихо ругался. Маргарита, нагнувшись, развязала ему галстук, расстегнула верхнюю пуговицу рубашки, потом, обняв за шею, заглянула через плечо, точно и в самом деле желала прочесть слезные жалобы судетских немцев на жестокое с ними обращение, поступившие на конгресс. Маргарита не видела, что Роберт сидит, крепко зажмурившись; она не чувствовала, как тяжело дышит его грудь. Закинув голову, он скользнул по ней взглядом — «уйди».

Она опустилась на корточки и теперь глядела снизу ему в глаза.

— Уйди, Грета.

— Роберт! Если ты и сейчас меня прогонишь, я больше не вернусь.

Он молча, прищурясь смотрел на нее.

— Роберт, ты любишь меня?

— Грета, пожалуйста, оставь меня сейчас. Она вскочила. Гордость, мольба, страдание, страх — все смешалось на ее милом, пылающем лице. Еще мгновение она смотрела на него темными от боли глазами, потом выбежала прочь. Сколько подобных сцен разыгрывали перед ним его страстные и нетерпеливые любовницы, сколько слез, надутых или закушенных губ, сверкающих глаз промелькнуло перед ним. Сколько угроз и ультиматумов рушилось на его голову, но никогда еще он не испытывал такой мучительной боли. Он вдруг осознал, что у него болит буквально все — глаза, лоб, грудь, спина, живот, руки и ноги… Болит что-то еще внутри него, болит так, что невозможно расцепить зубы, потому что боль может вырваться из тела и поглотить его, как проглатывает океан обессилевшего, сдавшегося пловца. Никогда женщина не заставляла его переживать подобное. Разум утратил свою власть над ним, и если бы она сейчас вернулась…

Она вернулась. Он почувствовал, как ее рука снова скользнула по шее, и мягкие волосы приятно щекотали лицо. Ее глаза были близко, напротив. «Теперь ты понимаешь? — говорили они. — Теперь не прогонишь?»

— Грета, мне кололи морфий… потом я пил… — еще успел выговорить он, телом и духом сознавая, что наказание неотвратимо и что это безволие он заработал себе сам и винить некого…

Роберт проснулся в кабинете на диване в седьмом часу вечера и долго лежал, не открывая глаз, поскольку в дверь постоянно заглядывали, очевидно, дожидаясь его пробуждения. Наконец кто-то вошел, он услышал поворот ключа в замке, и те же мягкие, душистые волосы, приятно щекоча, упали на его голую грудь.

— Ты как? — глухо спросил он, не открывая глаз.

— Было немножко больно, но потом так хорошо, что я вообразить себе не могла. Ты во сне все время звал меня, говорил, как ты меня любишь. Ты говорил, что я тебя измучила. Теперь ты уже не сможешь меня прогнать! — Она засмеялась по-детски торжествующе, а он стиснул зубы.

В дверь опять кто-то рвался; за стенами трещали телефоны, слышались возбужденные голоса. Год назад он посадил бы ее в машину и увез в любимый Париж или романтическую Венецию или еще куда-нибудь, где все как будто нарочно создано для уединения и любви. Бедная девочка! Если этот ночной психоз принес ей не только боль, то что бы она сказала, останься он собою…

Она грела у камина руки.

— Я сделаю тебе массаж. Ты наконец увидишь, как я хорошо это делаю. И не только это. Я умею делать уколы без боли, знаю приемы анестезии… Когда Рудольфа тяжело ранило в семнадцатом, я решила всему этому научиться.

— В девять лет? — улыбнулся он.

— Да, в девять лет я приняла решение. А теперь повернись на живот и расслабься.

Роберт порой стыдился своей души, но не тела. Хелен как-то сказала: «У тебя физиономия рядового бюргера, но тело олимпийского божества».

Когда прикосновения Маргариты снова сделались призывными, он поцеловал ее в обе ладони и сказал ласково:

— Несколько дней придется подождать. Но зато потом, клянусь, ты ни о чем не пожалеешь.

Бедная, бедная девочка.

Выйдя от него, она опускала глаза, скользила тенью, пряча лицо, и при любой возможности стремилась обратно. И он, отложив дела, запирался с нею на несколько минут, чтобы снова повторять ей слова, в которых так нуждалось ее колотившееся сердце: «Сокровище, бесценная моя, я люблю тебя…»

Ее мир дрогнул и раскрылся, как созревший бутон, — его мир, перевернувшись, вдвинулся в привычную колею.

«Германия, зверь, загнанный в версальский капкан, отгрызла себе лапу и снова скрылась в дебрях первозданного арийского духа! Скоро этот зверь выйдет из чащи, чтобы уничтожить своих врагов. Немцы, помните свой час и свой долг! Ваша родина — Германия! Ваша совесть — воля фюрера!..» — писал он.

— Ты собираешься произносить этот текст? — весело спросила Маргарита, заглянув ему через плечо.

Лей отвечал ей таким же веселым взглядом и усадил к себе на колени.

— Грета, ты выросла не дома и многое еще не успела понять.

— Разве нужно время, чтобы понять… Как может стать совестью нации воля одного человека!

— Должна стать!

— И для нас с тобою?

— И да и нет.

— В какой пропорции?

— Сорок девять на пятьдесят один.

— Ах, все-таки контрольный пакет мы оставляем за собой?

— Грета, поцелуй меня и позволь закончить дела. Я проспал целый день и не выучил роли.

— А я думала, ты обычно импровизируешь.

— Обычно — да. Но сейчас у меня голова забита тобой.

— Правда? — Она принялась целовать его с такой страстью, что он послал бы к черту все дела, если бы не боялся причинить ей боль.

Она это понимала. Когда он отнес ее в ее спальню и положил на постель, она лишь на мгновение удержала его руку.

— Роберт, даже если ты не сможешь жениться на мне, это уже ничего не значит. Но если ты разлюбишь меня, я умру.

Молодой каталонец Сальвадор Дали выглядел беспорядочным в движениях и мыслях, однако работая, он был точен, и мощные удары его кисти облекали в яркие одежды спонтанные проблески фантазий, пришпиливая к холсту «критически-паранойические», по его собственному определению, выдумки под острым соусом самоиронии.

— Вы стремитесь познать мир для того, чтобы его высмеять? — сказал он Гейму. — О, вы потратите уйму времени!.. Не лучше ли высмеять себя? Мир все равно примет это на свой счет.

— Я немец, и во мне больше слез, чем смеха, — с улыбкой отвечал Вальтер. — Однако, заплакав по себе, заплачу ли я по человечеству?

— Да, если ваши слезы крокодиловы! Вот в этом сюжете вы слишком искренне жалеете себя, Вальтер. — Дали указал на нежный розово-сиреневый портрет Ангелики. — Мир станет не просто смеяться над вами — он будет ржать!

— Вам тоже смешно, Сальвадор? — тихо спросила Ангелика, которой портрет казался совершенством.

— О нет, сеньорита! — серьезно отвечал Дали. — Но я гляжу на мир другими глазами. Если бы я писал подобную женщину, я… Впрочем, я не взялся бы писать вас.

— Отчего же?

— Я выбираю объекты, которым могу что-то дать. А вы совершенство.

— Это комплимент?

— Женщине. Но не музе.

Ангелика так и не успела вкусить Вены с Вальтером; Вена же с Дали открылась ей как гигантский сюрреалистический салон, по которому ее водили, показывая новые и новые залы.

Вальтер, милый Вальтер был рядом, но вокруг был еще целый мир, и порою ей казалось, что она уже не может сделать вздоха — так полна была грудь. Несколько дней они вчетвером практически не расставались. Дали, заявляя, что не стоит тратить времени на познание мира, оказался жаден до академических мастерских и гостиных. Его энергия и экстравагантность заводили Вальтера, хорошо знавшего Академию и Вену — он был прекрасным гидом этому оригиналу, удерживая от перемещения в пространстве сразу в четырех измерениях.

«Умное знакомство, устраивающее всех, — писала рациональная Елена Грендель Лею в Зальцбург. — Мальчики сотрудничают и часто взаимодостаточны; муж сделался спокойней; девочка вызывает у меня странную жалость. Она не просто влюблена в своего мальчика — она держится за него, как за спасательный круг, и было бы жестоко выдернуть его… Если она нужна тебе самому, мой нежный циник, то следовало сразу и прямо сказать мне; теперь же мое сострадание (право, невесть откуда налетевшее) сильно возросло».

Роберта это письмо догнало уже во Франкфурте, в день суда, на котором он давал показания против людей, не имевших никакого отношения к покушению.

Лей запретил Маргарите появляться в зале суда, но опасался ее появления и периодически обводил глазами зал. Маргарита после конгресса в Зальцбурге пребывала в задумчивости, оживляясь лишь в постели, а когда он прямо спросил ее, что ей не понравилось, отвечала:

— На сцене все прошло эффектно, но я никогда не думала, что ваши репетиционные залы — такой свинарник и что, сняв костюмы, ведущие актеры превращаются…

«Ведущий актер» в этот момент лежал рядом с ней, и она не закончила.

Пропагандистская машина НСДАП давно уже вынесла обвинительный приговор, однако суд направил дело на доследование. Причиной тому во многом стали уклончивые и невнятные показания потерпевшего Роберта Лея, являвшегося одновременно и главным свидетелем. В зале суда потерпевший выглядел не то полусонным, не то полупьяным, часто путался, не слышал вопросов или вообще тупо молчал. Такого поведения никак не ожидали присутствовавшие товарищи по партии, но уже на второй день им было втайне разъяснено, что Лей выполняет установку фюрера. Установка была инициирована самим Робертом, предложившим Гитлеру и Гессу оттянуть и заболтать все, чтобы таким образом не дать семитам повода орать (особенно за пределами Германии!) по поводу невинно осужденных, а заодно пополнить партийную кассу. «Чтобы гнать волну антисемитизма, нельзя позволять семитам ходить в обиженных!» — это звучало убедительно.

Лею удалось убедить фюрера и коллег в том, что, во-первых, пропаганда уже сделала свое дело, во-вторых, обвинительный приговор, по закону психологии, поменял бы полюс общественного сострадания; в-третьих, он намекнул на знание нужных людей, которые организуют приличный выкуп, и в-четвертых… В-четвертых, ему казалось не лишним поискать тех, кто действительно стрелял в машину.

Наполовину это была демагогия, однако Гитлер не возражал, Гесс — тем более. От сестры он узнал, что, возможно, есть и «в-пятых», а именно — угрызения совести Роберта, в которые Рудольф не верил, однако предпочел оставить Маргариту в приятном заблуждении.

— В какие игрушки он там с нею играет? — раздраженно заметил он Эльзе. — Лей и душевные терзания по поводу семитов! Волк всхлипнул по кролику. Этой дурочке пора бы прозреть.

Раздражение Гесса удесятеряла догадка, переходящая в уверенность, — его сестра, его маленькая Грета, взлелеянный родителями и боготворимый братьями цветок, находится в объятиях «волка», и это уже свершившийся факт.

Рудольф не ведал еще об одном «демарше» друга. Ангелика откровенно поделилась своим счастьем лишь с обожаемой Эльзой, написав ей длинное письмо, которое предусмотрительно отправила в Мюнхен с одним из близких друзей Вальтера, а тот, в свою очередь, передал его Эльзе в собственные руки.

Гели писала о новых знакомствах, с уверенностью называла некоего Дали «великим талантом» и с восторгом отзывалась о супругах Грендель. Она описывала свои впечатления от увиденного и пережитого, давала детальные портреты людей, оценки событий и прочее, однако все, чего бы она ни касалась, — все ее письмо было проникнуто чувством к Вальтеру, все дышало им. В письме была одна фраза, не удивившая Эльзу, но все же вызвавшая у нее чисто женское любопытство: «Роберт позволил нам быть вместе…» В общем понятно, но Эльза спрашивала себя: почему? Только ли его собственные отношения с Маргаритой так повлияли на него или было еще что-то? И отвечала себе: безусловно, было что-то еще. И нечто такое, о чем Рудольфу следовало бы узнать, прежде чем обрушивать на Роберта вполне предсказуемые упреки. Еще одна фраза тронула ее. «Я хотела бы уехать с ним далеко-далеко…» — писала Ангелика, и Эльза увидела глядящие на нее со страницы письма прекрасные, но сумрачные глаза, в которых малиновым огнем тлеет безумный страх.

20 апреля 1931 года Адольфу Гитлеру исполнялось сорок два. Фюрер не любил вспоминать о своем возрасте, тем более так или иначе публично подчеркивать его. И хотя большинство его соратников были его ровесниками — все они принадлежали к одному поколению, — у других, как ему казалось, годы не были так заметны. Он ощущал уже первые признаки заката. Как-то он поделился этими мрачными чувствами с Гессом и был энергично высмеян, что несколько его взбодрило.

— Спроси любого англичанина, и он тебе ответит, что такое, на его взгляд, сорокалетний политик, — сказал ему Рудольф. — Это даже не юноша, это дитя. А что до твоего настроения, так оно поправимо.

Сам Гесс в полной мере воспользовался советом Лея, и они с Эльзой лечили друг друга небывалым прежде количеством проведенных вместе часов. Подобное «лекарство» он решил осторожно предложить и Адольфу.

Как-то раз, позируя Гоффману в его первоклассной мюнхенской фотостудии, Гитлер обратил внимание на необычное поведение Гесса, который хотя и приехал вместе с ним, но сниматься отказался, сославшись на ноющий зуб. Рудольф сначала громко болтал с ассистенткой Гоффмана Евой Браун, мешая фюреру сосредоточиться, а затем неожиданно согласился позировать ей, сказал, что она его вдохновляет. Герман успел шепнуть Еве, чтобы начинала немедленно и постаралась сделать как можно больше кадров, и та принялась усердно работать, во всем подражая своему патрону. При этом оба продолжали болтать, беспрестанно смеялись, раздражая Гитлера и вызывая у него нервический интерес. Девятнадцатилетняя Ева отлично поняла затеянную игру, ставки в которой были очень высоки. Когда освободившийся Адольф явился к ним в соседнюю комнату и спросил, чем это они так увлечены, Гесс быстро втянул во флирт и его, правда, характер флирта изменился, поскольку роль Евы по отношению к фюреру заключалась в преданном обожании и затаенной страстности.

Ева Браун своей природной мягкостью и совестливостью походила на Эльзу Гесс, но не имела ее характера и ума. Ева втайне восхищалась спортивностью фрау Гесс, взяв ее за образец той формы, которую станет поддерживать всю жизнь. Ева отнюдь не была женщиной во вкусе Адольфа Гитлера, и тем не менее… Гесс вернулся домой один, рассказав Эльзе о собственной роли сводника, которой жена не одобрила.

— Но я же не знаю, какой вернется из Вены Ангелика, — объяснил он, — и какую еще нервотрепку устроит Адольфу. Тот факт, что она все еще в Австрии, а Грета и Роберт — во Франкфурте, тебе ни о чем не говорит?

— Возможно, она боится им помешать, — отвечала Эльза.

— Прежде не боялась. — Прежде было одно, теперь другое.

Она заметила, что Рудольфа передернуло. Гитлер возвратился довольно поздно, что, впрочем, происходило почти каждый день, однако он не зашел к Гессам, как заходил обычно, спасаясь от одиночества, из чего Рудольф заключил, что вернулся он не один.

Утром 19 апреля фюрер завтракал у Гессов. В его поведении заметно прибавилось самоуверенности («лекарство Лея» явно действовало), чему Рудольф был откровенно рад. Сегодня предполагался приезд в Мюнхен отсутствующих дам, и встречающие нервничали: Гитлер — по поводу настроения Ангелики, которая, по поступавшей к нему информации, проводила время в самых разнообразных компаниях; Гесс — по поводу своего собственного настроения при виде Греты и Роберта.

«Моя сестра его любовница? Если так…» — начинал он мысль и не мог закончить, потому что дальше должно было следовать классическое и невозможное «я убью его».

Если по дороге на вокзал у него еще оставались сомнения, то при виде сестры они рассеялись вмиг. Маргарита с короткою стрижкой, полуопущенными ресницами и головой, постоянно повернутой в сторону Лея, показалась ему почти чужой, и он перекинулся с нею парой дежурных фраз, прекрасно видя, что причиняет ей этим боль. С Робертом он говорил только о делах, при этом все больше злился на себя же, чувствуя, какой натянутой выходит встреча и как всем от этого тяжело.

Обедали двумя «семейными парами». Рудольф усиленно изображал равнодушие, Грета — скромность, Лей — озабоченность. Эльза предчувствовала, что напряжение будет только усугубляться, и повела себя совершенно не свойственным ей образом. Сразу после десерта она сделала Маргарите знак, чтобы та следовала за ней, и обе поднялись из-за стола, Мужчины тоже встали, но Эльза, взяв Грету под руку, быстро вышла с нею и… вставив ключ в дверь столовой залы, два раза повернула его. Маргарита не поверила собственным глазам.

— Эльза, ты уверена… — начала она.

— У них хватит сил открыть эту дверь, если захотят, — ответила Эльза.

Маргарита поразилась еще больше, но промолчала. Мужчины между тем, ничего не подозревая, разделались с мороженым и решили здесь же покурить, пользуясь отсутствием дам. С их уходом оба как будто испытали некоторое облегчение.

— Каково твое впечатление от чехов? — поинтересовался Гесс, помня свой неудачный осенний визит.

— В Зальцбурге я встретил одних недоумков, — честно признался Лей. — Настроены они прогермански, но проку от них будет мало. Генлейн не умеет работать с людьми.

— Пригласи его к себе на практику, — съязвил Рудольф.

— Тем не менее, не перешагнув через Судеты, мы не двинемся дальше, — продолжал Лей. — При этом руки выкручивать придется французам и англичанам, договорившись с русскими на время.

— Ну, это один вариант. Что ты думаешь о Риббентропе?

— Столь же неприятен, сколь и полезен. Мне он представляется дипломатом новой школы — говорит без умолку, слушает только себя, а главное — охотно нарушает известную библейскую заповедь.

— Не сотвори себе кумира? — улыбнулся Гесс. — Он мне признавался, что фюрер его «завораживает». Похоже, не врет! Когда-то и ты говорил подобное.

Лей вяло пожал плечами.

— Да я, похоже, выдохся. Придется съездить куда-нибудь отдохнуть.

— Это вы вдвоем решили?

— В общем, да.

— И куда же? За океан?

— Грета еще не выбрала… — Лей посмотрел на часы. — Я, пожалуй, пойду, дела есть. — Два раза нажав на ручку, он удивился: — Что у вас с дверью?

Рудольф раздраженно смотрел в окно. Лей снова подергал и, вдруг сообразив, что дверь заперта снаружи, быстро отвернулся и стал к ней спиной.

— Руди, если тебе не очень трудно, выслушай меня прямо сейчас, — начал он. — Возможно, я ничего нового для тебя не скажу, но для меня… мир перевернулся. Я еще не знаю, как будет у нас с Гретой дальше — уедем мы или останемся, но я твердо знаю: будет так, как лучше для нее.

— Теперь это решаешь ты? — не глядя на него, бросил Рудольф.

— Теперь — да.

— Я тоже кое-что знаю твердо! — отрезал Гесс. — Во-первых, то, что смешон. Во-вторых, то, что моя сестра при первой же возможности даст мне это понять. Но я до сих пор не знаю главного — в какой мере фюрер и партия могут рассчитывать на преданность Роберта Лея. И вообще, кто он такой? Соратник по борьбе, мой друг или случайный попутчик, искатель острых ощущений и разнообразия?

— Прибавь еще: горький пьяница, бабник, психопат, клоун, заика и неудачник Так вот, знай, — Роберт сделал шаг от двери, — Грета любит меня… такого, а я — такой, как есть — люблю ее. И с этим всем придется считаться. Рули, — снова начал он после паузы. — Нам все же нужно на чем-то поладить. Тебе ведь так или иначе предстоит терпеть мое общество.

— Прежде ты не уходил от ответов на прямые вопросы.

— Я не знаю, кто я такой! — разозлился Роберт. — Я уже все о себе сказал. Поступать же я буду так, как лучше для нее.

— И на этом ты предлагаешь поладить? На такой замечательно удобной позиции, когда все, что бы ты ни сделал, будет объяснено благом несведущей девчонки, растаявшей под напором твоих уникальных мужских достоинств?

— Иди к черту! — Роберт, стиснув зубы, снова взялся за ручку и выругался про себя. — Чего ты от меня хочешь?

— Я хочу знать, ты с нами до конца или…

— Да! Да! — вдруг заорал Лей, треснув кулаком в запертую дверь. — До конца, до гроба! И в гробу только с фюрером! Да! Я же солдат! Солдат кайзера! Солдат фюрера! Вечный солдат! Чего еще ты хочешь?

Гесс шагнул к нему.

— Роберт, не нужно так. Мне это тоже далось непросто. Но иначе мы не победим.

Лей глядел на него взглядом загнанного в угол зверя. «Зверь» слишком долго уходил от погони, и в его глазах через секунду не осталось ничего от внезапной вспышки, только усталость.

Оба как будто испытывали смущение. Гесс снова отвернулся к окну и закурил; Лей, упершись спиной в дверь, два раза сильно надавил, и с третьей попытки дверь с легким хрустом подалась. Рудольф испуганно обернулся, не поняв, откуда этот звук.

— Я поеду, — сказал Роберт. — Вернусь вечером. Скажи им, что мы очень мило поболтали. Грета устала, ей хорошо бы поспать.

Рудольф еще некоторое время стоял у окон, наблюдая, как Лей, докуривая сигарету, дает указания ожидающему его возле машины секретарю. В этом властном, энергичном человеке уже трудно было узнать того Роберта, что пару минут назад стоял у стены, глядя исподлобья на наседавшего на него товарища по партии.

В столовую тихо вошла Эльза.

— Что? — просто спросила она.

— Роберт уехал по делам. Велел уложить Грету.

— Она уснула. Через четверть часа я раздену ее и уложу в постель.

— Хорошо. Я встречу Ангелику и вернусь. — Он обнял ее и поцеловал. — Не будешь скучать?

Эльза улыбнулась. Она с огромным облегчением догадалась, что выходка с дверью Рудольфом не была замечена.

— Руди, вы с Робертом… Ты не обидел его?

— Я — его? Нет, что ты! Мы очень мило поболтали.

20 апреля партия праздновала день рождения своего вождя. Ночью Гитлеру приснился сон, который он за завтраком пересказал присутствующим. Будто его поставили на пьедестал, голым, посреди огромной площади, и он так стоял у всех на виду, но отчего-то никто не обращал на него внимания — люди спешили по делам, проезжали машины, дети бежали в школу, прошли строем штурмовики…

— И кто мне объяснит, для чего я торчал там, если никому не было до меня дела! — забавлялся Адольф, погрузив присутствующих в размышления.

— Сны — антиподы реальности, — заметил Гесс. — Я где-то читал, что если во сне тебя кусает чужая собака, то это значит, что тебе окажет услугу твой искренний друг.

— А ваше стремление всегда быть с народом разве не антипод пьедестала? — полуспросил Лей, строго взглянув на Ангелику, которую явно распирало желание что-то сказать дяде.

Гели все-таки сказала то, что хотела, но уже выйдя из-за стола и на ухо Маргарите. Обе фыркнули. Они были как-то счастливо взвинчены. Ангелике теперь каждая минута без Вальтера казалась потерянной. Вальтер приехал за нею в Мюнхен, и они расстались лишь в поезде. Гели уже так привыкла к этому своему новому состоянию близости к любимому, что теперь каждую минуту стремилась к одному — видеть и слышать его.

Маргарита не была лишена этого счастья. Роберт, вернувшись утром, разбудил ее поцелуем, сидел рядом с нею за завтраком, но после недели, проведенной с ним в Зальцбурге и Франкфурте, ей мало было того, чем пока удовлетворялась Ангелика.

Увы, Маргарита поняла, что ей нечего ждать в доме ее брата. Ничего кроме поцелуя Роберт не подарил ей за целые сутки; всю ночь он провел в Коричневом Доме и теперь, напившись крепкого кофе, намеревался заниматься чем угодно, только не ею. Впрочем, сегодня все едва ли сумели бы заняться чем-либо иным кроме персоны фюрера. Это был его день.

Гитлер принимал поздравления в Коричневом Доме, который в интересах безопасности был нашпигован агентами СС и тщательно охранялся. Штурмовики, прошедшие парадным строем по Кенигсплац, поднимали тосты в подвальной столовой и в окрестных пивных; штаб-квартира партии гудела, как улей, напоминая январские дни официального открытия.

Парадный банкет фюрер запретил, заявив, что не желает растрачивать партийные средства на чествование своей персоны, и ограничился скромным домашним торжеством. Поздравления вождю сопровождались митингами по всему Мюнхену, на которых выступали партийные звезды — Геббельс, Штрассер, Геринг, Лей, Эссер и даже нелюбители говорить с трибун — Пуци и Гесс.

Возвращаясь с одного из таких митингов, Гесс в самом начале Бриннерштрассе из окон машины увидел автомобиль Роберта Лея, проскочивший мимо в обратном направлении; успел разглядеть и самого Роберта за рулем, а рядом с ним мгновенно, точно видение, мелькнуло яркое юное лицо, которое Гесс узнал сразу: Маргарита Мадзини — «Марго», «италья-ночка», «лекарство Лея» — та самая, что так замечательно обошлась с ним прошлой осенью в Берлине.

История с Марго была, в сущности, банальна, но поучительна. Она попала к Роберту шестнадцатилетней и стремительно прошла с ним «школу Клеопатры и Семирамиды». Честолюбивая и глупая, Марго, однако, быстро поняла, что ей нечего ждать в ее положении, поскольку ее возлюбленный и не думает отягощать себя какими-либо обязательствами, как, впрочем, и на нее никаких обязательств не налагает. Все могло бы быть замечательно при такой свободе и необыкновенной красоте синьориты Мадзини, но беда заключалась в том, что Марго оказалась уже тяжело и безнадежно больна, и болезнь ее звалась Роберт Лей. Она пыталась бороться. В свои восемнадцать она пробовала мужчин, как пробуют на Сицилии молодые вина, но ни одно не пьянило ее, все казались водою. Будь она северянкою, она пила бы воду, но сицилианок взращивают на вине — у них другая кровь.

В апреле в Германию прибыли два брата Мадзини. Оба состояли в фашистской партии, были близки к зятю Муссолини Гальяццо Чьяно и привыкли ставить партийный долг выше личных амбиций. Но и они были сицилианцы. Старший из братьев, Энрике, от имени итальянских фашистов поздравил фюрера с днем рождения, а затем вместе с младшим отыскал Роберта Лея.

Разговор был бурный, однако южный темперамент оказался бессилен перед тевтонской непреклонностью. В результате братья должны были сегодня же забрать сестру в Рим, чтобы выдать ее там замуж за крупного чиновника Министерства иностранных дел. Но Марго попросила дать ей еще одни сутки.

— Если ты сейчас бросишь меня, я покончу с собой, — сказала она Лею, — Но я отпущу тебя, если ты дашь мне клятву не жениться семь лет.

— Если ты покончишь с собой, я сделаю то же самое. Вот моя клятва, — был краткий ответ.

— Хорошо. Я отпущу тебя безо всяких клятв. Но за это ты сегодня же представишь меня вашему дуче и будешь танцевать со мной. Эта ночь тоже станет нашей.

Через двадцать минут Лея ждала очередная трибуна на очередном торжественном митинге, нужно было спешить. Он подвел Марго к большому, в полный рост зеркалу, висящему в простенке его мюнхенской квартиры, сам стал рядом и велел посмотреть внимательно.

— Ты надеешься, что старый сатир в паре с нимфою у кого-то может вызвать иные чувства кроме жалости к ее доле и сомнения в ее вкусе?

— У кого-то — обязательно! — улыбнулась в зеркало Марго и горячо обняла его за шею. — Так ты это сделаешь, любовь моя! О, за этот миг торжества я готова потом терпеть муки всю мою злосчастную жизнь!

Роберт махнул рукой. Тот факт, что пришла пора расплачиваться за все свои амурные похождения, он уже осознал, но уж очень глупо это начиналось. Темпераментная Маргарита в перстне носила яд, и в реальности ее угрозы не приходилось сомневаться, однако взять ее с собою к фюреру, танцевать с нею, а затем увезти с собой значило бы выглядеть глупее некуда. Моральная сторона его заботила меньше, но чувствовать спиною ухмылки Геринга и купаться в ледяном презрении Гесса он отнюдь не желал. Объяснения с Гретой казались унизительными и даже противоестественными — он никогда не опускался до оправданий перед одной женщиной за другую.

Положение было забавное, но безвыходное. Закончив свою речь, Лей сразу сел в машину, приказал шоферу отъехать метров двести и остановиться за ближайшим углом, где он вылез и пошел вдоль набережной, затем спустился к самой воде и сел на ступени. Было около семи вечера. Банкет у фюрера начинался в половине восьмого, а он до сих пор еще не решил, как ему поступить. Марго глупа, упряма и убийственно молода — она проглотит яд с легкостью ребенка, желающего наказать близких за некупленную игрушку, а этого после самоубийства Полетт его нервы могут не выдержать.

Он смотрел на темную воду и удивлялся своей бесчувственности — ни холода, ни голода, ни усталости, ни боли, вообще никаких ощущений он не находил в себе, и если бы кто-нибудь толкнул его сзади в эту покойную воду, он бы, пожалуй, и руками махать не стал, чтобы выплыть. Умом он понимал, что это усталость и бессонница так парализовали волю. «И впрямь, подтолкнул бы кто сзади, — подумал Роберт. — Хороший шанс у Господа Бога насолить Сатане».

Никто не подтолкнул. Встревоженный шофер уже топтался у решетки; в автомобиле телохранителей были открыты обе двери — парни осторожно наблюдали. Что-то в поведении Лея не на шутку настораживало их. Они вылезли из машины и стали рядом с шофером. Эту картину и увидел проезжавший мимо в сторону Принцрегентплац Грегор Штрассер. Он узнал шофера Лея и на всякий случай велел остановить свой автомобиль. Заметив сидящего у воды Лея, деликатный Штрассер не стал его беспокоить, решив, что тому просто захотелось отдохнуть, однако, приехав к фюреру, где уже собрались гости, он сообщил об этом Гессу.

— Слишком долго гипнотизирует воду, — пояснил он. — Охрана растеряна, по-моему.

Гесс сначала только пожал плечами, но через несколько минут попросил Штрассера никому ничего не говорить, а еще чуть позже исчез.

Рудольф помчался на набережную в такой ярости, какой давно уже не замечал за собой.

Он решил как следует встряхнуть Роберта и высказать ему все. И он так бы и поступил, но вид Лея, все еще сидящего на ветру у воды, подействовал на него отрезвляюще. Он догадался, что у друга случился один из тех приступов апатии, которым были подвержены и фюрер, и сам Гесс и бороться с которыми можно было, лишь приняв чью-либо помощь. Он увел Лея в машину и в буквальном смысле вытряс из него кое-какие подробности объяснения с Марго. В душе это сильно его позабавило.

— Ладно, старина, теперь нас двое, и мы будем не мы, если не справимся со вздорной бабенкой, — сказал Рудольф. — Поезжай за нею, делай все как она хотела — остальное я беру на себя.

Лей привез синьориту Мадзини, произведя этим фурор. В первые минуты гости — мужчины едва ли способны были на какие-либо мысли — так хороша была юная итальянка; гости-женщины насторожились и приняли иронично-независимый вид. Гесс первым проявил инициативу и взялся ухаживать за новой гостьей; к нему, видя индифферентность Лея, немедленно присоединился Геринг. В восемь к гостям вышел фюрер. Он снова принимал поздравления, но выглядел уже несколько утомленным. Однако при виде очаровательной сицилианки Гитлер оживился и приосанился. Четверть часа назад Гесс сказал ему буквально следующее:

— Лею нужно отделаться от девчонки, но она выдвигает условия. Я бы сам занялся ею, но есть вариант лучше. Она так красива, что у кого угодно может вызвать ревнивое чувство.

Гитлер улыбнулся. Выйдя в гостиную, он тотчас оценил взгляды, бросаемые на Марго Ангеликой, и разыграл спектакль, надолго запомнившийся даже посвященным Гессу, Эльзе и Лею. Все выглядело так, точно фюрер уязвлен в самое сердце редкой красотой девушки. Гесс, в свою очередь, усиленно подпаивал бедняжку, польщенную вниманием знаменитостей. Марго была юна и слаба; она, возможно, и чувствовала, что с нею происходит что-то не то, и несколько раз бросала на Лея беспомощно-умоляющий взгляд, но Роберт еще не выбрался из своей апатии. Гесс действовал жестко и последовательно.

Уже под утро, когда все были пьяны и устали, он отыскал дремлющего в дальней комнате Роберта и велел ему увезти полубесчувственную итальянку.

— Я знаю, что сделал пакость, — признался он Эльзе. — Но, надеюсь, это зло все же наименьшее из всех, что могла бы породить ситуация, ты не находишь?

Жена не отвечала. Рудольф решил, что она, должно быть, уже задремала, и собирался погасить настольную лампу, как вдруг увидел, что плечи у нее слегка вздрагивают.

— Что ты, девочка моя? — спросил он, целуя ее в нежный висок.

— Не знаю… Разве зло имеет размеры? Так жалко чего-то… так жалко! — почти про себя шептала Эльза.

Утром Лей сказал Марго, что сделал все как она хотела. Марго с головной болью и потухшими глазами сидела на постели, глядя на него с жалким недоумением, пыталась припомнить ночь любви, но ничего не могла вспомнить и лишь снова и снова поднимала на Роберта свои влажные, полные мольбы и печали глаза. Но Лей, не спавший очередную ночь, к тому же и простудившийся на речном ветру, отупел еще больше, а поскольку он почти не пил вчера, голова нестерпимо болела и появилась неприятная тяжесть в груди и левом боку. Он позвонил братьям Мадзини, и они тут же явились за сестрой. Кажется, проблема Марго, благодаря товарищам по партии, была улажена, и теперь Роберту оставалось лишь, попрощавшись с Гретой, ехать в Кельн для решения следующей — проблемы развода. Он крепко пожал руку Рудольфу, поцелуй Эльзы его смутил, а глаз Греты он вообще постарался избежать, как, впрочем, и глаз Ангелики, в которых звучал настойчивый вопрос.

Гели по-своему истолковала вчерашний флирт дяди и очень хотела бы понять, не означает ли он что-то благоприятное для нее. Она впервые в жизни посмела проявить настойчивость. Она вошла в комнату, где Лей был один и говорил по телефону, и стала у дверей.

— Я хотела поблагодарить вас за то, что вы сделали для меня и Вальтера в Вене, — начала она, когда Роберт положил трубку. — Фрау Грендель звала нас в Мадрид, куда они скоро отправятся вместе с господином Дали, а затем пригласила погостить у них в Париже, где они проведут лето. Но я не знаю… как мне быть. С кем мне… говорить об этом? Я хотела посоветоваться с вами.

— Если вы спрашиваете моего совета, то я вам его дам, — резко отвечал Роберт. — Вальтер должен ехать в Мадрид один, чтобы поработать там лето. А вам лучше отправиться в Вену к родственникам и заняться вокалом, к чему вы, кажется, и стремились. На мой взгляд, это самое правильное, что вы могли бы сделать сейчас — и для себя, и друг для друга.

Странно, но Ангелика испытала даже некоторое облегчение от этого совета, данного почти в форме приказа, — он оставлял надежду.

— Мы столько ждали, подождем и еще, сказала она при первом же свидании Вальтеру. — Главное — никому не причинять зла. Я верю Роберту. Если он говорит…

— Гели! Какое ему дело до нас, опомнись! — буквально завопил Гейм. — Что ты опять, как собачонка, поджимаешь свой хвостик! Чего ты боишься? Почему позволяешь другим решать за себя, за меня, за нашу любовь? Я уважаю Лея — он был честен со мной, но ни он, ни Гесс никогда не будут всецело на нашей стороне, потому что раз и навсегда выбрали сторону твоего дяди! А он… враг! Он мой враг, Гели. Можешь ты это понять?

— Люди иногда делаются друг другу врагами, но это временно, — возразила она. — Вальтер, если ты любишь меня, то рано или поздно все будет по-нашему, только… Может быть, если еще немножко подождать, то ему… будет легче отпустить меня. Вот вчера, на дне рождения, он ухаживал за другой! — Она даже рассмеялась. — Представляешь? Роберт представил ему итальянку, очень красивую, и Адольф прямо растаял весь и глаз с нее не сводил. А что он ей говорил! Я и не думала, что он знает такие слова!

— Да он просто хотел заставить тебя ревновать! — воскликнул Вальтер. — Это же очевидно!

— Но для чего ее привел Роберт?

— Господи, Гели, да у него довольно собственных проблем! Как ты наивна!

— Я наивна, я глупа… Пускай! Но я никому не хочу причинять боли. Раньше я была другая… — Повернувшись к нему, Ангелика потянулась губами к его губам и после долгого поцелуя шепнула в самое ухо: — Неужели ты не понимаешь? Я так люблю тебя!

— Я тоже люблю тебя, безумно люблю, поэтому…

— Поэтому мы не можем рисковать. Эльза как-то сказала, что нельзя строить счастье, причиняя боль, — оно все равно рухнет. Я верю ей.

— И ее мужу ты тоже веришь? — безнадежно вздохнул Вальтер. — Я прочитал его статьи по геополитике. Не его ли партия собирается осчастливить немцев, перебив всех евреев и выжав соки из славян?

Но она уже не слушала. Она целовала его, гладила по пышным волосам, шептала что-то нежное… И он испугался этой исступленной нежности, которая так похожа была на прощание.