Плагиат (Исповедь ненормального)

1

Это не был сон. Писатель Александр Сергеевич Телегин бежал по тёмному тоннелю метро от толпы сумасшедших. Оглядываясь, он видел в отблесках фонарей их силуэты, слышал мерный топот и ровное дыхание. Кажется, они совсем не уставали и могли настигнуть его в считанные секунды, лишь только немного прибавив шагу. Внезапно в глаза ударил свет. Оглушительно загудела электричка, и в грудь ударила волна воздуха. Александр Сергеевич попятился, и левая рука его нащупала уступ. Это было самое начало перрона станции. Какой станции? Темно. Какая разница, лишь бы выбраться наружу, на свет, на поверхность… Подпрыгнул, навалился животом на перрон. Завизжав тормозами, электричка остановилась. Сильные руки подхватили его, легко подняли, пронесли и усадили на зубоврачебное кресло.

За спиной мощно и громко гудит эскалатор. Подняться и броситься к спасительным движущимся ступенькам, наверх, к свету… нет сил. Толпа беззаботно болтливых пассажиров прошла сквозь него, электричка уехала.

Сделалось тихо. Глаза постепенно привыкли к темноте и стали различать контуры помещения. Кто-то чиркнул спичкой, зажёг свечу, другую, третью, десятую… «Раз, два, три! Ёлочка — гори!!» — закричали все хором, и незнакомый вестибюль метро осветился до боли в глазах.

Перед ним — несколько десятков или сотен людей, знакомых и незнакомых. Сидят как в театре, в праздничном, но… не новом, что ли, платье. Есть даже совсем не одетые. Позади всех — ёлка. На ёлке, вместо игрушек, развешаны листочки, вырванные из книг. Почему-то все мятые и перепачканные кровью. Кажется, из его книг — можно разобрать некоторые слова в заголовках. Из всех изданных, не изданных и даже из тех, которые ещё не написаны…

Из-за ёлки появился Президент, деловито двинулся по проходу между рядами кресел. На нём мятый цилиндр и куцый фрачишко, под которым кимоно. Все повернулись к нему и зааплодировали. Президент сделал скромный приветственный жест и уселся на приготовленное для него лучшее место в первом ряду.

Писатель пошевелился, посмотрел влево и вправо. Вплотную к креслу стоят двухметровые шкафы-охранники, «гоблины» в масках, с ручными пулемётами наперевес.

— Начинайте! — голос не человека из всех репродукторов.

Поднялся Президент. Быстро, по-спортивному подошёл к креслу. Писатель увидел торчащий в его боку скальпель и пятно крови. Президент ловко кинул Александра Сергеевича через себя прямо из кресла, наступил коленом на левую руку и, один за другим, неторопливо, сломал четыре пальца. После каждой хрустнувшей косточки зал аплодировал и тут же замирал, затаив дыхание.

Президент встал, поклонился, вернулся на своё место.

Охранники втащили писателя обратно в зубоврачебное кресло.

Встала со своего места и приблизилась певица Алла Пугачёва, почти голая, с простреленной левой грудью. Склонившись, долго смотрела в его глаза. Хрипло заговорила:

— Что же ты, сволочь, делаешь?

— А… а…

— Ты что же, тварь, не понимаешь, что где-то всё это по-настоящему?

— Что? Г-где?..

— В Караганде. Где-то всё происходит. Ты не понимал, пидор гнойный, что за каждое слово отвечать надо?

Александр Сергеевич заметил, что за Пугачёвой уже выстраивается и взволнованно гудит очередь убитых, покалеченных, изнасилованных и загубивших душу — им, одним росчерком его пера. Откуда они? Он всех придумал, их просто не может быть!.. Бежать…

Писатель покосился на «гоблина», и ему показалось, что тот, как все мёртвые люди, недостаточно проворен. Попробовать воспользоваться преимуществом… пока оно существует…

Но вот охранники сжали в стальных руках его локти. Алла взяла одной рукой его за волосы, а другой ткнула пальцем в глаз. Александр Сергеевич закричал так, что сорвал голос.

— Это тебе за меня. А это — за Филю и Таню и наших не рождённых детей…

Алла согнула палец крюком и с силой рванула.

Глазной шар, вместе с фонтаном крови, вылетел из головы и повис на ниточке.

Терять нечего, дальше будет хуже.

Телегин внезапным движением выхватил из рук «гоблина», стоящего слева, ручной пулемёт и, крутанувшись в кресле, дал длинную круговую очередь.

Охранников и стоящих спереди персонажей разнесло в клочья. Остальные, недовольно загудев и вытянув вперёд руки, пошли на него неисчислимой толпой. Писатель подобрал второй пулемёт и, встав позади кресла и оперев оба о спинку, ударил из обоих. Сама ёлка и все страницы на ней вспыхнули.

Едва дым рассеялся, и стих звон кувыркающихся по мраморному полу огромных гильз, послышался новый шум, словно нарастающий гул потока воды.

С двух сторон, из обоих туннелей, на перрон, усыпанный растерзанными телами, полезли новые мертвецы. Но это были другие, чужие персонажи, они не должны были здесь появиться!..

— Не мои! — крикнул Телегин и побежал вверх по движущемуся эскалатору. — Не мои!!!

Вверху забрезжил свет.

Наверное, не стоило бежать вверх по эскалатору, несколько минут опоздания ничего не изменят. От резкого перепада давления на свежем воздухе в глазах потемнело. Телегин встал у витрины, коснулся пальцами оледенелого стекла, отдышался, затем торопливо зашагал по Каменноостровскому проспекту. Ветер мгновенно продул насквозь пальтишко и свитер. В висках стучало, глаза слезились не то от февральского мороза, не то от бессонной ночи. Последняя правка, последние изменения, последняя попытка оживить мёртворождённые, до боли знакомые слова и фразы. «Найти и заменить» — самая полезная функция программы; мгновение ока — и спекулянт превращается в дилера, оптовик в дистрибьютора, шик в гламур, а доллар в евро. Только за эту ночь — сто семьдесят три замены, не считая рутинной правки.

Осовременивание текста ведётся давно, и этому нет конца. Вот уже четвёртая, подстроенная под стремительно меняющуюся современность, редакция. Эта — последняя, больше не будет, он решил.

До издательского дома рукой подать: мост через Карповку и направо. В рюкзаке за спиной — свежераспечатанная рукопись, одна тысяча пятьсот страниц, три миллиона знаков, не считая пробелов, и двадцать лет жизни.

Второй этаж, кабинет главного. Назначено.

Листает.

— Угу… угу… Мало сократили… Угу… Ну давайте сразу том третий… наши дни.

Телегин начал писать этот труд в 1984-м, будучи ещё студентом журфака ленинградского Университета. Заголовок: «Генеральный Секретарь». Замысел вылился в трёхтомную эпопею — «Ровесник века», «Вставай страна огромная» и «Отвечаю за всё». Босоногое детство, революционная юность, коллективизация, раненый замполит поднимает солдат в атаку, мирное строительство, Второй секретарь, Первый секретарь…

Потом был сделан более подробный план; подробный дробился на ещё более подробный; на сюжетный линии и, наконец, разбит на главы с условными заголовками. В эпопее нашлось место для подвига и предательства, для любви и измены.

Первые сто свежеотпечатанных страниц были опубликованы в двух номерах журнала «Комсомол» за январь-февраль 1985 года. Маменька, заведующая отделом культуры горкома КПСС, начала поговаривать о переезде в Москву — ближе к секретариату Союза писателей и госдачам в Переделкине.

Пьющего отца, недоразумение семьи, прятали от людей как прокажённого. На всю жизнь у Телегина сохранился комплекс мечты об отце-авторитете, которого можно побаиваться и которыми можно гордиться. Сам того не зная, всех высокопоставленных мужчин, от начальника по работе до президента России, он бессознательно воспринимал как своих отцов и приписывал им почти мистические качества непорочности и всемогущества.

Ударила перестройка, разговоры о переезде в столицу прекратились, всё и без того летело под откос.

К тому времени Телегин уже закончил журфак и работал в молодёжной газете «Трудовая смена». Сотрудники редакции приходили после обеда, а расходились поздним вечером, часто нетрезвые. Но утром, ровно в десять, после большой чашки кофе, Телегин садился за машинку и, в согласии с планом и наработанной привычкой, набивал главу «Генерального секретаря».

В 1989-м рукопись была закончена, отредактирована и перепечатана машинисткой в четырёх экземплярах. Маменька отнесла первую копию в редакцию «к Алексею Григорьевичу». Месяц спустя в одной из центральных газет появился очерк о подающем надежды молодом писателе.

Но всё уже стремительно менялось. Издательство под различными предлогами тянуло с публикацией.

К 1991-му Телегин был уже почти готов. Он смиренно переправил заголовок, и трилогия «Генеральный секретарь» превратилась в трилогию «Первый Президент».

Но теперь издателей не устраивал и «Президент» с его сомнительной, скорее теперь смахивающей на компромат, вымышленной биографией.

Прошло ещё пять сумбурных лет. К концу девяностых Телегин предлагал издателям эпопею о династии русско-финского коммерсанта, открывшего в Питере сеть ресторанов быстрого питания «Самовар». Но призыв к поиску положительного героя ещё не прозвучал, и «Первый миллион» столь же решительно отклонили.

Очередной римейк, который он принёс в редакцию в 2002-м назывался «Олигарх». И тут, как чёрт, откуда-то выскочил одноимённый фильм про Березовского. Рукопись возвратили сочувственно, без комментариев.

Наступил февраль 2004-го. Телегину стукнуло сорок четыре. Двадцать лет он работает в молодёжной газете, двадцать лет пишет этот проклятый роман, ставший его наваждением и кошмаром. Настоящая творческая жизнь, которая, наверное, могла состояться, но как-то иначе, пролетела мимо, едва успев пролепетать «извините…». Позади первая жена и дочка, с которыми он почти не видится после развода. Могила родителей, на которой он ни разу не был. Секретарь Ниночка, на которой он двадцать лет назад должен был жениться и которая теперь уже не очень похожа на невесту. Пятнадцать тысяч долларов в банке, который лопнул. Сгоревшая зимой дача. Комната в коммуналке, доставшаяся ему после второго развода.

Новая версия эпопеи называется «Законник». Это история вора в законе, достигшего высшей власти.

— Крысятника держали четверо. Гусев оттянул мошонку и стал резать её у основания тупым ножом. Нечеловеческий крик прорезал тишину тюремных коридоров.

— Откуда в камере нож? Тем более тупой…

Телегин не знает, тюрьму видел только по телевизору.

Редактор пожилой, лысый, худощавый. Повидал всякого. По крайней мере, на бумаге. Листает дальше, изредка на несколько секунд замирает. У него такая отвратительная манера — находить и проборматывать вслух наиболее, как бы это сказать, ароматные участки текста…

— В коридорах государственной Думы было пусто. Гусев закрыл дверь кабинета и щёлкнул замком. Берёзкина прильнула к его мускулистому телу, ладошка скользнула под ремень…

— Прямо как в песне… — замечает редактор. — Там рябина, а у вас берёзка.

— Диван-то кожаный, холодный, а вы с меня уже трусики стащили… Какой он у вас стал большой… товарищ министр. Можно потрогать? Давайте, давайте, ближе, ещё…

Оксана Берёзкина, председатель партии «Женщины без границ», обхватила Гусева за бёдра и притянула к себе, к алым трепещущим губам.

— Понятно откуда: «Авдотья обхватила Никифора за шею и притянула к себе, к жарким трепещущим губам…» Это ладно… Только там, раньше, у вас большой кусок, страниц на сорок, заседание комитета по рыболовству… квоты… Это надо сократить. Или лучше вообще убрать.

Пока редактор листал и рассеянно бормотал вслух, Телегин начал догадываться, что и теперь всё напрасно. Эпизод с конфликтом по поводу квот на вылов минтая он считал лучшим из всего переписанного заново.

— А правда, что в тюрьме мужчины друг друга… ну, по-другому, совсем неприлично, сзади?..

— Бывает, если петух, опущенный…

— А у нас в Думе, такие есть?

— Кого только нет. Тут всё как в зоне, один к одному. И бугор, и мужики, и опущенные…

— А меня можешь? Как петуха?.. — Берёзкина встала на колени, прогнула спину, отбросила волосы и обернулась. «Зачем она это делает? — подумал Гусев и послюнявил палец. — Рассчитывает получить комитет по строительству?..»

— Ого… — редактор безотчётно послюнявил палец и перевернул страницу. — Тут у вас посильнее «Фауста» Гёте… Дальше, как говориться, детям до шестнадцати. Чувствуется глубокое знание вопроса.

Телегин покраснел и даже взмок. Какое ещё знание вопроса. Вся эта галиматья от отчаяния. Он даже матом ругаться толком не умеет. А что писать после всех этих… Кто купит книжку, если её не жгли в кострах и не топили в гигантском унитазе?

— Тут у вас не по делу… на свадьбе говорят. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». Это на похоронах принято. Ну, душа к новому хозяину… вы понимаете.

Пока Телегин думал, редактор прицепился к другой неточности.

— А Борис Абрамыч твой — душегуб. Сколько душ невинных загубил? Одних только депутатов в думе — пять нераскрытых убийств…

— Фамилия другая, — пояснил Телегин.

— При чём тут фамилия. Сколько душ по-вашему может загубить один душегуб? Как вы себе это представляете? Да разумеется, одну, свою собственную, поэтому так и называется.

«Дурак, медведь, животное! — мысленно обругал себя Телегин. — Графоман Графоманович. Сидел бы у себя в газете, сочинял фельетоны. Ан нет, всё туда, в большую литературу, ломая и сшибая… Если опять скажет „нет“, сегодня поставлю на этом точку».

— Знаете, Александр… — редактор поднял голову.

— Сергеевич.

— Даже так… Знаете, Александр Сергеевич, дело не в содержании, редактор начал укладывать третий том обратно в папку. — Дело совершенно не в этом. Всё можно обтесать, отшлифовать… когда есть камень, с которым можно работать. Камень, извините, а не папье-маше с акварелью. Не вижу, не чувствую. То, что у вас, я уже видел, читал и слышал. Видел в кино, читал в толстых журналах, слышал по радио… Причём, в основной массе, когда-то давно, в семидесятых. Слова поменяли, а по сути ничего не изменилось. У вас у самого нет такого ощущения?

Такое ощущение у Телегина было. Мало того, он давно уже знал причину творческой беспомощности. Беда заключалась в редком природном даре абсолютной памяти. Раз что-то прочитавши или услышавши, он мог безошибочно воспроизвести это и через десять и через двадцать и даже многое через сорок лет. Когда вместе с дачей сгорел лептоп с единственным экземпляром «Олигарха», он без малейших затруднений набил его заново, слово в слово, все полторы тысячи страниц. Уникальная способность помогала ему в рутинной работе, но не давала возможности для творчества. В голову лезли только готовые штампы — когда-то увиденные или услышанные слова, фразы, ощущения, сюжеты… Редактор правильно понял: всё написанное было невольной компиляцией когда-либо увиденного, услышанного или прочитанного.

— Но ведь покупают не за оригинальность стиля, а за пистолет и красавицу на обложке, — попытался защититься Телегин. — Вы лучше меня знаете, что за литература становится у нас бестселлером. Разве мой «Законник» хуже какого-нибудь «Антикиллера»?

— Нет, не хуже. Но вы не хотите писать серию милицейских или дамских романов для электричек. Вы хотите обрушить на читателя современный «Тихий Дон», а по сути пытаетесь навязать ему еду, которую он съел позавчера. Вы можете до бесконечности менять слова, имена, должности, антураж… Но вы не избавите читателя от ощущения затхлости пыльного журнала. Извините за прямоту и примите мой добрый совет: бросьте это дело. У вас замечательная работа; именно в газете ценится то, что мешает вам в творчестве консерватизм и лёгкий налёт… — редактор пошевелил пальцами.

— Плесени?

— В хорошем смысле, как на куске сыра. Честное слово, я люблю читать вашу телевизионную критику — смешно и уютно, как в домашних тапочках.

— Благодарю вас.

Телегин поднялся, взял папку, запихал её в рюкзак. Редактор тоже встал и проводил его до двери.

— Просто бизнес, ничего личного, — пошутил он, подмигнул и сделал указательным пальцем «пиф-паф».

Телегин пожал палец и вышел.

Снова в метро, теперь на «Гостиный двор», пешочком до Лениздата. Нинка-Как-Картинка уже двадцать лет смотрит на него с одинаковым выражением. Читается приблизительно так: «Ничего не хочешь мне сказать?» По существу вопроса сказать нечего.

— Кто-нибудь звонил?

— Да, вам звонили.

Если на «вы», дело плохо.

— Женщина?

Звонят беспрерывно, но вопрос «кто-нибудь звонил?» Ниночка понимает прекрасно.

— Звонила Колтакова, по поводу аккредитации… и Кира Владимировна.

— Ага!

— Что передать Колтаковой?

— Что хочешь. Часик не беспокой, прошу как друга.

Телегин захлопнул за собой дверь в кабинет и разделся. Сегодня двадцать пятое февраля, день рождения Киры Берёзкиной. Сорок четыре! После очередного развода выглядит максимум на тридцать два. Она всё ещё фотомодель, и нет такого мужчины, который бы с первого взгляда не испытал к ней отчётливого физического притяжения. У них был мимолётный роман в далёком прошлом. Так, пара неотчётливых постельных сцен во время туристической поездки. Гусеву повезло больше: он жил с красоткой на даче целую неделю, пока второй муж находился в больнице по поводу аппендицита. Есть подозрение, которое неприятно, что они тайно встречаются…

К чёрту, Телегин это я. Когда мне стыдно или когда придётся записывать вымышленные эпизоды, повествование будет вестись от третьего лица.

2

Огромный ресторан «Сталин» находится в здании бывшего кинотеатра «Ленинград» у Таврического сада. Большой зал стилизован, понятное дело, под сталинский ампир. Золото, хрусталь, тёмно-вишнёвая плюшевая драпировка, колонны, лепнина, роспись на потолке, люстра, фонтан, чучело медведя… Метрдотель похож на Леонида Ильича Брежнева. На здешнюю сцену выходили Иосиф Кобзон и Алла Пугачёва. Мужчины в «ролексах», дамы в бриллиантах. Здесь невольно начинаешь волноваться, хочется поскорее выпить первую рюмку.

Столик служебный, для своих не так дорого, тем более в складчину. Блюда и приборы — из иллюстраций к книге «Образцовая кулинария» 1953 года выпуска. Снимки делались на кремлёвских банкетах. Дичь перьях. Постаменты крутонов, пышные папильотки. Посуда массивная, начищенная, из мельхиора. Каждая вилка застрахована.

Пианист Дима Гусев работает в штатном оркестре. Он здесь как у себя дома. Уже сидит за накрытым для нас столом, делает себе бутербродик с икрой. По натуре он немного вспыльчив и немного суетлив. Бог дал ему абсолютный музыкальный слух и способности виртуозного пианиста. Двадцать лет назад, в начале восьмидесятых, он играл на клавишах в «Аквариуме» и ещё каких-то других группах ленинградского рок-подполья. Гусев, безусловно, талантливый музыкант, но, как бы это сказать помягче, разгильдяй. Поэтому уже лет десять работает в ресторане.

— Выпьешь? — говорит Гусев вместо «здравствуй».

— Нет.

— Вот ещё новости!

— Не ел, не спал. Переволновался. Быстро закосею.

— Горишь на работе?

— Нет, другое. Теперь свободен. Кого ждём? Берёзкину и Енукидзе?

— Енукидзе?..

— По телефону ты сказал, что она пригласила четвёртого мужа.

— Енукидзе — третий. Разве я сказал «третий»?

— Тогда… Зюскевич?

— Я так и сказал.

— С чего вдруг?

— Ему светит Нобелевская премия.

— Понятно. В который раз? Кстати! Откуда ты знаешь?

— Ну… мы с Кирой случайно… Виделись. Пару раз, на той неделе. Сама позвонила. У женщин такое бывает.

Я ощутил ревность, которой никогда не испытывал по отношению к законным мужьям Берёзкиной.

— Скотина.

— Да ладно, они сами не знают, чего хотят. Тебе налить?

— Давай. Водки.

Берёзкина, Гусев и я — одноклассники, все трое 1960-го года рождения. Это великая тайна. Сколько лет Берёзкиной, кроме нас, знают только её бывшие мужья. Миня Зюскевич — последний и самый молодой из мужей, ему только что стукнуло тридцать три. Он типичный «ботаник», человек науки. В 1994-м Кира почему-то вышла за него замуж. Возможно, она интуитивно поняла, что он гений. Возможно, рассчитывала на Нобелевскую премию. Но пять лет ожидания не принесли ни славы, ни денег, ни даже большого женского удовлетворения. А годы летели мимо как столбы за окном вагона. Развод был мирный и цивилизованный. Не считая того, что Миня ползал по паркету и пытался целовать ей ноги.

— Добрый вечер.

Мы с Гусевым поднялись и протянули руки. Зюскевич выглядывал из-за букета цветов. Бабочка в горох сбилась на бок. Легко догадаться, что в кармане пиджака коробочка с дорогой побрякушкой. Гусев принёс кувшин, и букет поставили в центре стола. Теперь сидевшие напротив, чтобы увидеть друг друга, были вынуждены наклоняться.

— Выпьешь?..

Чокнулись «за встречу» и выпили. С Зюскевичем на его свадьбе пили на брудершафт и с тех пор были на ты.

— И никаких воспоминаний, — сказал я Гусеву строго и многозначительно.

Берёзкиной неприятно, когда ей напоминают о школе в дремучих семидесятых, а то и шестидесятых. Она тогда вроде как ещё не родилась.

После выпитой натощак рюмки Зюскевич раскраснелся и стал вертеться, с нетерпением дожидаясь появления своей всё ещё любимой женщины. И она появилась.

Она издалека помахала рукой и улыбнулась. Потом пошла между столиков и мужчины, переставая слышать собеседниц, оборачивались на её «98-65-98» и глаза у них становились масляными, с поволокой.

— Привет, мальчики.

Встретили стоя, расцеловались чисто символически, едва коснувшись, дабы не испортить. Пробормотали банальное, протянули подарки. Зюскевич — колечко с камешком; я, на правах близкого друга, — две сотни евроденег в конвертике. У Гусева подарка не было, но он всё организовал и находился, вообще-то, на работе, что сбивало с толку. Он начал шептать Берёзкиной в ухо, но та милостиво отмахнулась:

— Да ладно, вообще не надо.

— За мной, за мной, — пообещал Гусев, испытывая, скорее всего, облегчение.

3

Прошло часа два или три. Именинница танцевала с незнакомыми кавалерами, Гусев работал в оркестре, лишь изредка, в перерывах, подсаживаясь. Мы сидели вдвоём с Зюскевичем, уже сильно выпившие, пили ещё и разговаривали. Я говорил о самом важном.

— …Понял давно. Признаваться не хотел. Боялся.

— Кому? — говорил Зюскевич, роняя пепел себе в рукав.

— Я боялся признаться самому себе, что всю жизнь занимаюсь не своим делом.

— А что такое?..

— Я пишу роман.

— Да-да, эпопею. Все знают.

— Смешно?

Зюскевич удивлённо помотал головой.

— Вот именно. Это даже не смешно.

— А сейчас все пишут. Скачивают программу и пишут.

— Какую программу?

— «Логос». Сто тысяч цитат, изречений и афоризмов.

— Ну и что?

— Берёшь за основу какую-нибудь экзотическую хрень, вроде арабских сказок. Чтобы стиль. Ну, не Маринина…

— Понятно.

— Подставляешь немного другие имена, немного другой сюжет. Можно перенести в нашу реальность. А самое главное, после каждого абзаца, где что-то вообще делается, вставляешь умное отступление. То есть, если, допустим, ключевое слово абзаца «лошадь», ты вводишь в программу «ЛОШАДЬ» и выбираешь цитату. Или две. Пишешь своими словами. То есть, в стилистике тех же арабских сказок. И так страниц на четыреста. Чем не Пуэльо? А читателю приятно, что не Донцова, что он вроде как приобщается…

— Коэльо. На четыреста много. Сейчас столько не читают. Двести страниц за уши. Только мне уже не надо.

— Правильно, лучше не надо. Начнёшь думать, что ты в правду талантлив. Что всё сам придумал, а из пустоты ничего не появляется… Это не надо.

— Не надо.

— Но важнее всего детали. Допустим, если на почте, то обязательно указать, что пахло сургучом, а в сарае — прелым сеном. Метафоры, вроде того, что лужа под деревом была похожа на спящую цыганку…

Я стал думать, что раньше совершенно не знал Зюскевича. Мне мешало его понять то, что он влюблён в Берёзкину. А влюблённый человек на себя не похож. В него будто вселяется глупый и упрямый чертёнок.

— Откуда ты всё это знаешь?

— Пишу такую программку для шефа. Он маршал Советского союза, хочет мемуаров.

Мы чокнулись и выпили.

— Или ещё есть такая штука — «Литератор», — продолжал Зюскевич. — Для стилизаций.

— Что делает?

— Сама пишет.

— Может сочинять?

— Ну так. Немного. Стилизации.

— Объясни.

— Ну, представь, что твоя фамилия Акунин, а ты хочешь писать как Гоголь.

— Или как Чехов.

— Как Гоголь или как Чехов. Хочешь?

Я кивнул и махнул рукой.

— Ты садишься за стол и выписываешь на нарезанные квадратики начала, середины и концы фраз. Складываешь в три кучки и перемешиваешь.

— Как домино.

— Как домино. Потом раскладываешь по три карточки…

— Тройка, семёрка, туз.

— …Получаются новые предложения.

— Легче написать.

— Кому как. Кому-то, может быть, легче бумагу резать.

— Картон.

— Картон! А кому-то легче написать.

— У Сорокина есть. Куски. Клоны пишут.

— Да, точно. Типичные такие болванки текста. Как будто мёртвый написал. Зомби.

— А что программа?

— Она делает. Там, внутри. Эти тексты. Книги. Нажал — «Три мушкетёра», нажал — «Собор Парижской Богоматери»…

— Два.

— Как?..

— «Три мушкетёра-два». Сиквел.

— Точно. Нет, конечно, надо поправить. Отредактировать. Но главное уже есть. Болванка. Массив художественного текста. Делается одной кнопкой. Раз и готово.

— С сюжетом всё равно будет проблема.

— А если без сюжета? Я читал. Такого тоже много.

— Можно без сюжета, — кивнул я. — Джойс, Кафка, Пруст… Поток сознания.

— Поток?..

— Ну, бывает. Талант есть… а писать нечего. Тогда пишут просто так, ни о чём, поток сознания.

— А кто читает?

— Критики любят. То, что ты говоришь, — рыба.

— Рыба?..

— Ну, твоя программа. Песни сочиняют. Сначала музыку. Стихов нет. Поют рыбу — тары-бары-растабары… набор слов. Потом поэт сочиняет. Болванка называется «рыба».

— Нет, не «тары-бары», там уже заложено…

— Я понял.

— В чём проблема?

— Проблема в том, — я поднял глаза на Зюскевича, — что ЭТА ПРОГРАММА У МЕНЯ В ГОЛОВЕ.

Зюскевич несколько минут думал.

— Такая хорошая память?

— Четыреста томов Библиотеки Всемирной литературы. Плюс всё заметное, что выходило после перестройки. Вот это особенно, хотелось бы… удалить. Ну, delete по вашему. Особенно Сорокина.

— Почему?!

— Не хочу. Моя голова, имею право. Потому что вообще больше не хочу. Завязал.

Зюскевич не понял и начал смотреть на бутылку.

— Не туда!! Писать.

— А… Это ничего. Эпопею?..

— И вообще. Эпопею в первую очередь. Сожгу.

— Правильно. Как-то она тебя не радует. Чисто по жизни.

— Отсюда как стереть?! — я постучал себя по голове.

— Надо подумать.

— Стереть отсюда?..

— Конечно.

— Чушь, трёп, треп… треп-панация.

— Не-не-не, не так. Нельзя. В психику нельзя. Туда, в ум, нельзя. Ни в коем случае.

— А как? Как избавиться?

— Ну как… Ну, допустим, если ты заехал куда-то… Как от этого избавиться?

— Не понял…

— Ну, ты повернул и заехал… не туда. Что делать?

— Вернуться.

— Вернуться — и выбрать — правильную — дорогу.

Ошибочно приняв последнюю фразу за метафору, я надолго задумался.

— Дзен-буддизм?

— Куда? — не понял Зюскевич.

— Вернуться и выбрать правильную дорогу. Дзен-буддизм?

— При чём тут дзен-буддизм. Скорее, научная фантастика. Машина времени.

— Машина времени?

— Ты в каком возрасте всю эту… трехомудию читал?

— Что?

— Всемирную библиотеку.

— В четырнадцать… в пятнадцать.

— А кем ты хотел быть? В смысле профессии?

— Это… продавать мороженое. Нет, тогда уже космонавтом, то есть, моряком загранплаванья. Чтобы привозить жевачку и джинсы.

— Стало быть, в четырнадцать ты ещё был здоров.

— Так.

— Что мы делаем, — Зюскевич вынул ручку, попытался что-то смело изобразить на салфетке, но сразу порвал бумагу. — Короче. Засылаем тебя машиной времени туда. И ты — не читаешь.

— Что?..

— Не читаешь книг. Тебе четырнадцать лет. Максимум — листаешь порножурналы. Активно занимаешься онанизмом и каким-нибудь лёгким спортом на свежем воздухе. Чтобы не сублимировалось. Чтобы вообще не было потугов к творчеству. Не напрягаешься с учёбой в школе. Поступаешь в мореходку или идёшь на завод фрезеровщиком.

— Отличная идея. Я согласен.

Мы встали и обменялись рукопожатием.

4

Оркестр сделал паузу, появились Гусев и Берёзкина. В движениях Гусева и на его физиономии появилась важность — признак того, что он добрал до своей средней дозы. Кира раскраснелась и вспотела. Она не теряет надежды встретить своего Билла Гейтса и танцует со всеми незнакомыми мужчинами. Мы трое за столом в неё влюблены. Гусев совсем немного, шутя, физиологически; я — почти платонически, по-рыцарски, без притязаний. Зюскевич готов отдать жизнь.

— Что случилось? — поинтересовалась Берёзкина, имея в виду рукопожатие.

— Я завязал…

— Что!

— Не пить. Это… с этим, с литературой, графоманией.

Кира смотрела на меня и соображала. Группу поддержки представлял Зюскевич, и она решила не напрягаться.

— Бедняжка. У тебя в жизни останется одна работа. Нужно подобрать тебе какое-нибудь хобби. Какой-нибудь лёгкий спорт на свежем воздухе… Да-да, как раз сегодня я слышала по радио: городошный клуб где-то в ЦПКиО. Такие бодрые пожилые дядечки в пуловерах, слегка подшофе.

— Я ещё не пожилой.

— Тогда — всё впереди! У тебя есть какая-нибудь большая мечта? А, Телегин?

— Есть. Есть мечта. Слишком большая.

— Насколько большая?

— Для начала пятьдесят… лучше семьдесят тысяч.

— Выбраться из коммуналки?

— Какая же это мечта. Тьфу.

— Тогда что? Новенький педальный автомобильчик?

— Детский лепет.

— Так что же?

— Газету.

— Ага!

— Свою.

— Свою газету! — обрадовался Зюскевич.

— У газеты должен быть олигарх… — сказал Гусев. — То есть, наоборот.

— Не такую! — замахал я пальцем перед его носом. — Телепрограммку. Хорошую. Нового типа.

Кира притянула к себе мою голову и звучно поцеловала её в губы.

— Умница. Я бы тебе дала, честное слово.

— А сколько есть? — спросил Гусев.

— Ничего нет. Я живу на проценты.

— А в агентстве сколько платят? — настаивал Гусев.

То время, когда Берёзкина действительно могла быть супермоделью мирового класса, пришлось на 80-е. Теперь она снималась для раздела женщин бальзаковского возраста. В 90-х она могла бы сделать карьеру, иметь своё агентство стать богатой, властной и самостоятельной. Но она поленилась и в очередной раз поставила на удачное замужество.

Заиграл оркестр, Гусев опрометью бросился на сцену.

Официант принёс бутылку дорогого вина и, наклонившись, что-то нашептал Берёзкиной. Она оглянулась. В другом конце зала приподнял ладонь мужчина лет пятидесяти. Даже с этого расстояния было видно, что рука у него сильно волосатая, а часы золотые.

— Ого… — произнесла Кира, сделавшись серьёзной. — Вот это встреча…

— Ты его знаешь? — спросил я Зюскевича.

Тот отрицательно помотал головой.

Мужчина оскалился улыбкой, поднялся и приблизился. Он оказался широкоплечим и приземистым, с необычайно длинными, большими и, по-видимому, сильными руками. Всё на нём было очень дорогое. Кира подала ему руку, и они вышли на медленный танец. Дама оказалась едва ли не на голову выше своего кавалера.

Мы долго и уныло смотрели. Официант принёс винные фужеры и откупорил подаренную бутылку, мы выпили.

— Как она может танцевать с этим орангутангом, — злобно проговорил Зюскевич.

— Расслабься, она ему не рада. Беда в том, что женщины покупаются и продаются. Проститутки делают это явно, остальные хитро.

— А что если я сам хочу её купить. Я смогу перебить любую цену. Пусть только подождёт.

— Она больше не будет ждать.

— Чего она хочет?

— Ей нужны серьёзные отношения с каким-нибудь серьёзным типом.

— Я на пороге открытия, которое всё перевернёт.

— Я тоже, — сказал я и хлопнул шампанским, извлечённым из «серебряного» ведёрка, лёд в котором давно растаял. — Знаешь, сколько ей лет?

— Конечно. Я ей муж. Бывший…

— А сколько тебе?

— Я тоже могу постареть.

— Скажи уж лучше — повзрослеть.

— Я могу.

— Пластическая операция?

— Нет. Естественным образом. Постарею и вернусь в тот же миг.

— Пока будешь стареть, поумнеешь.

— Нет.

— Дело даже не в этом. Ей нужен другой тип мужчины.

— Я могу предложить ей большее, — упрямо твердил Зюскевич.

— Если у тебя есть машина времени, — приблизился я к нему и понизил голос, — она твоя. Будет просить, плакать и унижаться.

— Ты думакшь?.. Но она и так молодая. Она выглядит на двадцать восемь.

— Знаешь, как говорят у них в модельном бизнесе? Если женщина выглядит на двадцать, поставьте рядом с ней двадцатилетнюю.

— Ерунда, они там все как пауки в банке…

В перерыве пришёл Гусев, а Берёзкина подсела к орангутангу в другой конец зала. Мы не имели понятия, кто он, но мы его ненавидели.

Потом она приблизилась и сказала ледяным тоном:

— Мальчики, держитесь за стулья. Обстоятельства резко изменились. Сейчас я уйду. И никаких истерик!

Мне показалось, это слишком. Она могла поступить так со мной и с Гусевым. Но не с Зюскевичем, которого обнадёжила и которого, возможно, по своей женской глупости, недооценивает.

— Это твой самый подлый и глупый поступок с тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, — мстительно сказал я.

— Что?..

Я отвернулся.

Кира сверкнула глазами на Зюскевича, но он тоже отвернулся.

Через пару минут нам принесли записку из гардероба:

Продолжайте без меня, расходы оплачены.

Орангутанг оплатил все наши мыслимые расходы и чаевые.

В следующем перерыве Гусев сходил к метрдотелю и всё разнюхал. Похитителем оказался всемирно известный доктор Борг. Пластический хирург, генетик и что-то ещё и ещё — зловещий карл с тянущейся за ним бородой из званий, степеней и заслуг перед отечеством. Я не удивился, потому что злодеям, по законам кино, положено быть пластическими хирургами. Патологоанатомы, к примеру, все как один душки и симпатяги.

— Странная фамилия. Борг.

— Лев Гургенович… Грузин?

— Не то, — сказал я. — У него нет национальности. Он просто «гроб».

— Что?

— «Гроб» — перевернули.

— Кто перевернул? — всё ещё не понимал Гусев.

— Кто это пишет. Эту книгу.

— Книгу судеб?

— Угу.

Зюскевич тем временем окончательно расклеился и заплакал.

— Перестань, — сказал я, разозлённый на Берёзкину и проливая водку мимо рюмок, — не такая она красавица. Как теперь можно догадываться. Покровы таинственности сброшены. Не настолько она упруга, белолица и румяна. Всё непонятное в итоге оказывается проще пареной репы. Теперь я тоже знаю секрет вечной молодости. Он называется «пятьдесят тысяч баков для доктора Франкенштейна». Лев Гургенович, или как там его… Всё враньё, надувательство, бутафория, графика, спецэффекты. Растяжки, подтяжки, вязь, шитьё, арматура по всему телу. Дёрнешь за узелок и пппп…

Зюскевич взял свою рюмку, и она застучала по зубам.

— Нет, всё равно. Это не важно. Какая разница. Как ты говорил… Любить, унижаться и плакать? Я, я сам могу вернуть ей молодость. Но теперь не так. Всё будет не так. Пусть просит, пусть любит, пусть унижается. Пусть лижет мне задницу. Я так хочу. Понял? Вы оба поняли? А?!

— Хорошо, хорошо. Как скажешь.

5

В гардеробе Лев Гургенович помог Кире набросить на плечи шубу, они вышли из «Сталина» и залезли в чёрный BMW, заднюю дверцу которого придерживал шофёр ы запорошённой снегом форменной фуражке. Утонули в бархатных сидениях, Борг налил шампанского, звякнули бокалами. Машина оставила позади Литейный мост, выехала на Выборгское шоссе и помчалась вперёд, просвечивая и рассекая пелену снега.

— Всё в порядке?

— Да… Почти. Немного здесь… прикус.

Борг взял голову спутницы и развернул к свету.

— Открой. Шире.

Кира раскрыла рот.

— Сомкни. Челюсть вперёд. Назад.

Борг откинулся и закурил.

— Что? — сказала Кира смиренно.

— Это нормально. Будем работать с ушами и подбородком.

— Но мне казалось…

— Не надо ничего казаться. Надо было проходить на осмотр, соблюдая наши договорённости.

— Но, Лев Гургенович… вы не позвонили… я не знала…

— Хорошо, хорошо, не плачь. Не надо «Лев Гургенович». Скажи как тогда, как раньше…

Кира взяла ручищу Борга в свои руки, поднесла к мокрому лицу и поцеловала.

— Лёвушка, Лапа…

— Всё хорошо, не плачь, — он обнял Киру за плечи. — Одна небольшая корректировка, и опять будешь как новенькая.

— Мы едем на осмотр?

— Нет, я уже смотрел. Мы едем на операцию.

— Что… Сейчас?

— Нет, не сейчас, не сразу. Это займёт некоторое время, месяц. Поживёшь там, у меня.

— Но я и так должна…

— Конечно, детка, ты меня огорчила. Но я не просил денег. Я всего только хотел видеть результаты своего труда. Я только просил, чтобы ты приходила осмотреться. Зачем так сделала? Просто пообещай, что будешь слушаться.

— Да, я обещаю… — всхлипывая, Кира покрыла мокрыми поцелуями ладонь Борга.

Почти десять лет назад, летом 1994-го, Кира познакомилась с этим человеком. Сначала в её уборную внесли корзину с цветами и записку, затем появился и он сам. Он был невысок ростом и широк в кости. У него были огромные волосатые руки. От него исходила первобытная энергия грубой мужской силы. Он пригласил поужинать, и она пошла как кролик на удава.

Тогда Берёзкиной уже было тридцать четыре. Этот год был её лебединой песней на подиуме. Другого дела в этой жизни он не знала и вообще для себя не представляла. Она не умела работать, а деньги могла только тратить. Каждый этап её жизни становился более или менее удачным замужеством. К этому времени она развелась с тремя мужьями. До последнего, Зюскевича, оставалось ещё два года.

Борг привёз её в своё сказочное, по любым временам, поместье под Выборгом и повёл себя как джентльмен. Ей были предоставлены отдельные покои, почти полная свобода, катание на яхте по заливу, теннис и послеобеденная дрёма на берегу сверкающего бассейна.

Хозяин был безупречно вежлив и немногословен. Судя по обстановке, качеству вышколенной прислуги, количеству камер слежения и ухоженности сторожевых собак, Кира сделала вывод, что этот дядя очень даже не прост. И она решила не пытаться кружить ему голову своими обычными штучками. «Этот кусок мне не проглотить, — сформулировала она необычайно здравую мысль. Пусть сам даст понять, чего он хочет, а там будет видно».

Таинственный незнакомец вёл себя как лесное чудище; он во всём угождал гостье, не навязывая ей не только близости, но и своего общества. В том смысле, что он вообще не показывался на глаза без её приглашения.

Тактика сработала как в сказке; на четвёртый день они сделались любовниками. Ошарашенная не свойственными её северному темпераменту многократными оргазмами, Берёзкина признала в любовнике хозяина, она стала робеть перед ним, ей захотелось угождать ему.

Через неделю его пригласили выступить с докладом в Филадельфии, и Лев Гургенович попросил гостью его дождаться. Перед отлётом он зашёл к ней в комнату и жестом, ставшим впоследствии для Киры привычным, повернул её голову к свету. Затем, поводив пальцами по её лицу, шее, груди, животу и бёдрам, внезапно скомандовал:

— Приготовьте всё.

Кира не упала в обморок и даже не испугалась. Она покорно легла на операционный стол и вдохнула снотворный газ. Лёвушка, бог и царь, обещал ей ещё десять лет молодости. Она не знала, что он будет резать, где шить, не знала, как будет расплачиваться, если они расстанутся, и если он вдруг потребует денег.

Когда она очнулась, он был за океаном, а когда приехал и снял с неё бинты, она почувствовала себя девочкой-подростком, настолько ладно и аккуратно всё было на ней пригнано.

Потом умерла мама в деревне под Новгородом, она туда поехала и прожила там, на родном пепелище, четыре месяца, не снимая с головы чёрного платка даже у себя в «детской» комнате, истово молясь, соблюдая посты и простаивая службы в местной церквушке. Любовь к доктору Боргу она теперь воспринимала как помутнение рассудка, вызванное, скорее всего, психологическими, анатомическими или медикаментозными манипуляциями.

В канун нового 1995 года она вернулась в Питер. Уплатив неустойку, выгнала постояльцев из квартиры и устроила вечеринку. До прихода гостей она только приняла душ и причесалась. «Деревенский воздух делает чудеса», пропел изумлённый хор.

Засигналил телефон, и Борг поднёс маленькую игрушечную трубку к большому волосатому уху.

— Что? В Пулково? Вы с ума сошли. Я еду в противоположном направлении. Неужели в Корее нет других квалифицированных врачей? Мне наплевать, я не занимаюсь политикой.

Позади послышался тяжёлый гул: догонявший машину вертолёт ослепил мощным прожектором.

— Что за голливудские трюки, убирайтесь!..

Но связь уже прервали, вертолёт встал посреди дороги, машина остановилась. На минуту сделалось тихо. Борг повернулся к спутнице.

— Можете ничего не объяснять, — сказала Кира. — Попросите, чтобы меня отвезли обратно в город. Я ещё успею вернуться на свой день рождения.

— Нет, нет, это уже слишком. Я вас похитил, а теперь ещё и вынужден бросить на половине дороги. Я чувствую вину и перед вами и перед вашими друзьями. Пригласите их в мой дом. Клянусь, вас будут обслуживать по-царски. Завтра за обедом я уже буду сидеть вместе с вами, трижды клянусь.

— Поторопитесь, вас ждут.

— Вы согласны?

— А вы понимаете, что они заблюют вам все ковры?

— У меня больше нет ковров. Совершенно новое решение интерьеров.

— Они прожгут папиросами всё ваше новое решение.

— Плевать. Зато моя совесть будет спокойна.

Борг опустил стекло и отдал распоряжения. Две машины сопровождения тут же развернулись и умчались обратно в город.

— Звоните, звоните, уговаривайте, — Борг открыл дверцу и, пятясь задом, поцеловал Кире руку. — Миссия будет выполнима! — подмигнул он, захлопнул дверцу и, прикрываясь воротником от поднятого бурана, пошёл к вертолёту.

Машина прибавила обороты, оторвалась от дороги и, накренившись вперёд, стремительно умчалась в темноту. Кира достала из сумочки трубку, вздохнула и набрала номер.

6

Оркестр делал очередной перерыв, поэтому я услышал сигналы своего телефончика. Пытаясь перекричать общий гул, он надрывно, старательно и без ошибок, выпискивал марш гномов из диснеевской «Белоснежки».

— Хей-хо, — сказал Гусев, усаживаясь на своё место.

— Слышу… — я достал телефончик. — Да.

Берёзкина сидела рядом с «орангутангом», тоже держала трубку, махала рукой и улыбалась.

Зюскевича с нами уже не было. Однажды он, схватившись за рот, выбежал в туалет и больше не вернулся. После Гусев утверждал, что видел из оркестра, как за Зюскевичем из разных частей зала, словно тени, проследовали люди. На фоне слухов о предстоящей Нобелевской премии и учитывая секретность его работы, в это можно было поверить. Даже если это показалось, это нормально.

— Что такое? — поинтересовался Гусев.

— Предлагает переместиться в гости к этому…

Подсела Берёзкина, и мы втроём выпили.

— Ты так и будешь… курсировать? — сказал Гусев.

— Правда, поехали, у него здорово.

— Куда, к Боргу? — я тревожно встрепенулся.

— К какому ещё… моргу? В гости к Георгию Семёновичу.

— Разве его фамилия не Борг?

— Его фамилия Кварцхава.

— Но он пластический хирург?

— Он владелец медиа-союза. Один из богатейших людей Европы. Телевидение, радио, модные журналы… Знаешь, что он сказал? «Ларысочка, кирасавица, ти будешь лицом жюрнала. Сипециально для тебя: жюрнал „Женьщин бальзаковского возраст“».

— Он уже много выпил?

— Нет, он вообще не пьянеет.

— Почему же он называет тебя Ларисой?

— Он так шутит. В действительности он говорит без акцента. Он еврей, а не грузин.

— Он шутит, а ты готова поверить?

— Когда дело касается денег, он всё-таки не шутит. Под журнал наверняка готов бизнес-план, и моя кандидатура обсуждалась. Я уверена, что он вообще здесь не случайно. Он здесь ради встречи со мной. Вот так, в непринуждённой обстановке.

Мы все помолчали, взвешивая её слова и искоса поглядывая на сидевшего в другом конце зала «орангутанга». На сцене под фонограмму дрыгали ножками девушки из кордебалета, Кварцхава улыбался, попыхивал сигарой и прихлопывал в ладоши.

Мы подумали: а почему бы не поехать к нему в гости. Знакомство с таким человеком дорого стоит. Оно может буквально перевернуть жизнь.

Потом мы залезли в лимузин и, пока я собирал в кучку пьяные мысли, мы приехали.

Кварцхава занимал не дом и даже не этаж, а квартиру. Хотя очень большую и богато обставленную. Вернее сказать, оборудованную. Если бы он был не медиа-магнатом, а, допустим, сахарозаводчиком или торговал газом, наверняка купил бы дом с коврами и ходил бы в атласном халате с кистями. Положение обязывало его идти в ногу со временем.

Бассейна не было, зато была игровая комната. Мы с Гусевым надели шлемы-симуляторы и устроили вертолётный воздушный бой над Нью-Йорком. Потом засели в орбитальную крепость и отражали атаки космического агрессора.

Когда мы решили, что пора промочить горло и выбрались обратно на землю, оказалось что уже утро. Берёзкина сказала, что пора по домам. Мы с Гусевым хлопнули по полной, а закурили уже в лимузине. Нас троих развозили по домам как принцев. Проводив до машины, Кварцхава сам захлопнул за нами дверцу.

— Как поговорили? — поинтересовался я, ненадолго приободрившись от выпитого — ровно настолько, чтобы добраться до постели.

— Реклама сухих прокладок и затычек будет радовать телевизионного зрителя? — прибавил от себя Гусев.

Берёзкина, промолчав, таинственно улыбнулась.

7

Ближе к вечеру меня разбудил телефонный звонок. Я нащупал трубку и прохрипел «алло».

— Александр Сергеевич? Как самочувствие? — раздался бодрый голос Кварцхавы.

Я открыл глаза, сел на кровати и, предельно сосредоточившись, вспомнил имя и отчество.

— Спасибо… Георгий Семёнович.

— О! Да вы совсем молодец. Вчера так и не поговорили.

Я подумал, что сейчас он назначит встречу, но Кварцхава приступил к делу прямо по телефону.

— Через полгода у меня будет новый дециметровый канал. «Кварц-ТВ». Шестнадцать городов. Нужны толковые люди. Хотите работать?

— Я не работал на телевидении.

— У вас хорошая колонка в газете. Как это… «Вид с кровати»?..

— «Телевидение. Взгляд с дивана».

— Точно! Всегда читаю. Метко, смело, ядовито. То, что мне нужно. Вы заводной, у вас внутри есть свежая батарейка.

— Благодарю… — я вздохнул, устыдившись «эпопеи».

— Мне нужен редактор развлекательных программ. Новичок, не испорченный рутиной и дрязгами. Фантазёр, способный удивить. Понимаете, на первых порах, пока мы ещё не набрали обороты, зрителей следует чем-нибудь ошарашить. Грубо, цинично, на уровне балагана.

— Ниже пояса?

— Ниже пояса или даже ещё… глубже. Шутка. Одним словом, подумайте.

— Хорошо…

— Второе. Ваша новая газета, программка. Она заложена в проект. Впоследствии сможете выкупить её для себя лично, если будет желание. А пока зайдите в наш офис и подпишите бумаги. Начинайте с нуля — так, как вы хотели. Арендуйте помещение, нанимайте людей, покупайте оборудование… Считайте, что деньги ваши.

Я потерял дар речи и произнёс нечленораздельное.

— Да, и не забудьте положить себе оклад. С сегодняшнего дня. Две, две с половиной тысячи, для начала.

— А-а-а…

— Евро, разумеется. Доллар не надёжен.

8

Этим же вечером Гусев сидел в «Сталине» перед сценой и по-купечески размашисто хлопал кордебалету. Проблема с новой работой, как он полагал, счастливо разрешилась и теперь, после нескольких дней отчаяния, ему захотелось расслабиться. Гусев был тип безответственный и шкодный, но везучий. Абсолютно всё шло ему на пользу. Лично мне казалось, что он в этой жизни беспрестанно катается как сыр в масле. Он не был обременён большими деньгами, но и не нуждался; раз обжёгшись, он был холост, но всегда имел под рукой пару телефончиков; от природы он был одарён музыкально, однако не стремился к славе — работа была для него развлечением.

Избалованный лёгкостью бытия и везением по мелочам, Гусев легко соглашался на авантюры, вроде поездки в Китай за партией дешёвых таблеток от импотенции. И всё получалось — и поездка в состоянии непрерывного подпития, и запланированная прибыль по возвращению.

Хотя игра на пианино не была ему в тягость, работа в ресторане порядком осточертела. Те же лица, те же мелодии, те же полы и стены, те же запахи со стороны кухни. Вариант с должностью редактора музыкального вещания на телевидении казался сказкой. А поскольку он знал, что ни одно начинание не может быть плодотворным, не скреплённое добрыми застольными пожеланиями, он хлопнул дома пару рюмочек и заявился в «Сталин», чтобы утереть носы бывшим коллегам.

Сначала он наслаждался своим триумфом из зала — пил, закусывал и даже заказал оркестру «Караван» за свои кровные. В середине было его четырёхминутное соло, и ему хотелось, чтобы в этом месте всё посыпалось. Однако новый пианист справлялся, а соло вообще выкинули, дав вволю наиграться саксофонисту.

Время шло и Гусеву самому смертельно захотелось поиграть. Да так, что буквально зудели и ходили ходуном пальцы на руках и на ногах. Он поднялся и решительно направился за кулисы, к своему инструменту.

Но его не пустили. Здоровенный охранник в безукоризненном костюме, сказал ему:

— Витёк, не надо.

— Ты чего? — удивился Гусев и попытался отодвинуть охранника, но от этого усилия сам пошатнулся.

— Иди домой, Витёк. В менты ведь сдадут, шеф велел, как другу говорю.

— В менты?..

Гусев подумал, что такого рода подлянка как раз в духе директора ресторана. А проблемы ему сейчас нужны меньше всего. Он расплатился, сунул начатую вторую бутылку коньяка во внутренний карман и направился к выходу.

Оркестр делал паузу между номерами. Не удержавшись, Гусев обернулся и крикнул:

— Лабухи!

— До-ре-ми-до-ре-до, — негромко отозвался саксофонист.

— Бездари!

— До-ре-ми-до-ре-до! — невпопад отозвался весь оркестр.

Гусев свистнул в два пальца, но свист потонул в какофонии инструментов. На новой работе он ещё не обосновался, а вход на старую теперь уже был заказан.

Повалил снег. Гусев шагал по бульвару в сторону Литейного и подмигивал всем женщинам, а иногда, по ошибке, и юношам. Кто их разберёт в темноте и юнисексе. На нём самом была пушистая шапка с опущенными ушами, а куртка была расстёгнута, потому что он время от времени останавливался и, достав бутылку и, отвернувшись, делал глоток из горлышка.

На углу, возле станции метро, он остановился прикурить. Спички были, но он подошёл к кучке молодёжи, чтобы пообщаться. Два парня и девчонка тоже не отказались отпить из горлышка. Бутылка, несколько раз пройдя по кругу, опустела. Ребята предложили ехать в общагу. Что такое «институт маркшейдерского дела» Гусев не знал, а приглашение принял с удовольствием.

Потом была водка в номере, водка с соком через трубочку на ежевечерней студенческой «дискотеке», водка в других номерах, с чернокожими студентами, дружное пение под раздолбанное пианино песен из репертуара Бориса Гребенщикова, пальцы, липнущие к клавишам от сладкого сока, попытка исполнить «что-нибудь из „Нирваны“», делегация соседей с требованием угомониться, экзотические объятия совершенно чёрной студентки, полный мрак.

Гусев проснулся в номере один, голый. На столе — записка. В записке иностранные каракули, несколько слов совершенно непонятно на каком языке. «Суахили, что ли»… Оделся, оглядел стол, сунул записку в карман, допил выдохшееся шампанское, прикурил окурок.

Деньги, документы на месте, потратил не много; в «Сталине» потратил бы больше. Хорошие ребята, студенты. Ребята… Им по двадцать-тридцать, ему сорок. Не такая уж пропасть между ними. Вспомнил, как орали песни под фортепьяно и покраснел. Особенно на английском… не стоило. Наверняка кто-нибудь знал английский.

Опасаясь встретить кого-то из вчерашних друзей, опустив глаза, спустился вниз и вышел на Малый проспект Васильевского острова. Остановил такси, назвал свой адрес, плюхнулся на сидение, с облегчением вздохнул. Поехали. Гусев попытался вспомнить свой секс с негритянкой, но ни секса, ни даже её самой не вспомнил. В голову лезли всякие картинки, но, скорее всего, не из жизни, а из порносайтов по ссылке «black». После такой дозы подробности проявляются в мозгу постепенно, в течение недели.

Приключение с экзотической красоткой (в том, что он имел дело с красоткой, Гусев не сомневался) нравилось ему всё больше. Несомненно, думал он, надо будет нагрянуть к ней ещё разок… Ему чертовски захотелось общения с женщиной.

Едва поднявшись к себе в квартиру, он подошёл к телефону и позвонил Берёзкиной.

— Как дела?

— Так, ничего, до вечера свободна.

— Успех не за горами?

— Ещё сама толком не поняла. Всё так быстро…

— А на личном фронте?

— Я с ним не сплю.

— Никаких поползновений?

— Брось, человек конкретно помешан на своём деле.

— Какое разочарование.

— Глупость какая. За кого ты меня вообще принимаешь? Будто мне не с кем встречаться.

— С кем? — мурлыкнул Гусев.

— Кое с кем, — мурлыкнула Берёзкина.

— Ну, так я жду?..

— Ну так жди…

После того, как Гусев получил всё, что хотел, присутствие любовницы начало его тяготить. Так бывало всегда, Берёзкина это чувствовала и назло не уходила.

— А во сколько у тебя это… — сказал он будто рассеянно после долгой паузы и потянулся за сигаретами, — деловое свидание?

— А я не тороплюсь, — ответила Берёзкина, помолчав.

Гусев покурил, помолчал, зевнул, встал и, сверкнув голой задницей, прошагал в туалет. Потом ещё минут десять стоял под душем. Ему хотелось есть, пить, спать, смотреть телевизор… Он решил как-нибудь уже более решительно намекнуть, что дела. Вышел из ванной, решительно запахнулся в халат… и вдруг встретился с глазами Берёзкиной. В её руках была мятая бумажка, в глазах — паника.

— Что это?.. — сказала она.

— Это? Что это? — повторил Гусев, перепугавшись.

— Откуда? Кто это написал?

— Н-не знаю.

— Я подняла с пола. Это выпало у тебя из кармана, когда ты раздевался.

Гусев понял: та самая записка на «суахили».

— И что там написано? — поинтересовался он, усаживаясь в кресло. Немного расслабился, открыл пиво, поднёс горлышко к губам. Не могла же, на самом деле, Берёзкина владеть африканскими языками.

— Не знаешь, что написано?

— Прочти, пожалуйста.

— Про-вер-са на вса-кий слу-чай.

— Что?! — поперхнувшись, Гусев облил себя пивом.

— Английскими буквами.

Вот этого юмора он с бодуна даже не понял.

— Что?.. Дай!

Выхватив бумажку, впился глазами в закорючки, а кадры уже мелькали дальше: анализ крови, СПИД, огласка, долгая смерть прокажённого в одиночестве.

Вдруг его оглушил удар, другой, третий… Сначала ладонями, потом кулаками… Гусев скрючился и сгруппировался; теперь удары приходились по рукам и затылку.

— Ой-йоо!.. — вскрикнула Берёзкина, отошла и затрясла рукой. Тв-варь…

Голова оказалась твёрже кулака.

— Ну всё, — сказала она и стала быстро одеваться. — Если триппер — тебе не жить. Понял? — она схватила его за волосы и подняла лицо к свету.

— Сейчас пойду… сегодня… завтра проверюсь.

Берёзкина плюнула ему в глаза и вышла, сильно хлопнув дверью.

— Если триппер, чего ж не жить… — пробормотал Гусев. — Жить или не жить — вот вопрос…

Кира была женщиной, закалённой в боях. Если бы её, условно говоря, откуда-нибудь выгнали и хорошенько попинали ногами, она бы просто встала, отряхнулась, вытерла платочком кровь под носом — и начала всё с начала.

У Гусева не было опыта серьёзных неприятностей, по крайней мере таких, какие напрочь вышибают из седла людей слабовольных. Он не был трусом и мог порисоваться перед самим собой и зрителями в условиях, опасных для жизни. Но тут он запаниковал. В долгом, позорном и мучительном умирании, когда тело отказывается подчиняться и гниёт заживо, нет места для куража. Это не какая-нибудь дуэль на шпагах или даже рулетка наедине с собой, с пулей в барабане.

И он твёрдо решил жить не более месяца, если анализ крови покажет, что всё плохо.

9

Прошло три недели. Два раза Кварцхава собирал нас и других редакторов для выработки стратегии и подведения итогов работы. Всё шло как нельзя лучше, новый телевизионный канал был готов к мощному информационно-развлекательному старту. К этому времени Гусева с нами уже не было. Не то, чтобы он умер от СПИДа или застрелился, я вообще не знал об этой истории, просто он запил и сошёл с дистанции. Кварцхава назвал это «одной из возможных потерь, заложенных в смету изначально». Всё началось с драки в какой-то общаге на Васильевском, где ему били морду чернокожие братья. Повторяю, что подоплёка внезапной череды его нелепых выходок была мне тогда совершенно неизвестна. Все вопросы к Берёзкиной натыкались на холодное отчуждение и, как мне казалось, кривую злорадную усмешку. Потом мне уже не было до этого дела. Я сам попал в такую историю, страшнее которой ещё не было в моей жизни.

В понедельник пятнадцатого марта я, наконец, получил наличными сумму, необходимую для выхода первого номера моей альтернативной программки «Спрут». Это был журнал книжного формата, удобный, подробный, информативный, с расписаниями всех «говорящих» радиостанций и новостями цифровых технологий в диапазоне знаний от пола до чайника. Экспертиза бытовой техники, советы, хитрости… Всё нужное и полезное, ничего лишнего. Места для разметки любимых передач, анонсы с отсылками к исчерпывающим источникам в интернете. Переплёт устроен так, что можно перегибать на любой странице. Макет лежал у меня на рабочем столе, плёнки находились в типографии. Оставалось со всеми рассчитаться и можно было запускать рекламу. Меня била дрожь от радостного волнения.

С чемоданчиком, полным денег, я шёл по набережной Фонтанки со стороны «ватрушки» к Лениздату. Пахло весной, солнце светило прямо в лицо, на подтаявших льдинах копошились птицы. Мне было радостно: я всё-таки ухватил свою маленькую птицу-мечту за хвост, держал её, и она совсем не трепыхалась. Я был почти счастлив.

Для раскрутки на первых парах расписан телевизионный ролик, в котором супруг требует нормальную программку, а жена всё время приносит не те, но наконец приносит мою, и все радуются. На обложке — фирменный знак: зелёненький спрут с приветливой рожицей, в диснеевском стиле… И мысли мои уже уносились далеко за пределы города, потому что рано или поздно мой спрут раскинет щупальца на всю Россию, и будет одноимённый издательский дом или издательский дом «Телегинъ» или даже…

Краем глаза мне показалось, что сбоку, вровень со мной, медленно движется автомобиль. В то же мгновение двое мужчин поравнялись со мной и крепко взяли за руки. Кто-то выдернул у меня из руки портфель с деньгами. И, не успел я предпринять усилия к сопротивлению, оба они по очереди ударили меня в солнечное сплетение и отпустили. Хлопнули дверцы, машина в мгновение ока скрылась из виду.

Меня словно протаранили бревном; скорее всего, в кулаках были свинчатки. Опустившись на колени, я беззвучно задыхался.

— Санёк! Александр Сергеевич!.. — двое знакомых по работе подхватили меня и, прислонив к перилам, стали обмахивать. — Сердце? Скорую вызвать?

— Не надо, — сдавленно выговорил я. — Сердце будет болеть после… если доживу до старости… Ребята, деньги это зло, их придумал дьявол. Тридцать семь тысяч грёбаных условных единиц. Дадут мне где-нибудь ссуду на тридцать семь лет?.. Всё, спасибо, мужики. Всё, нормально, стою. Пока.

И я, цепляясь за холодные чугунные перила, побрёл в сторону редакции. Чернее дня не было в моей жизни.

10

В течение всей последующей недели я пьянствовал с Гусевым у Палыча, его родственника, работавшего истопником в пионерском лагере. Старый чёрт был доволен дармовой выпивке, хрипло смеялся, бегал в магазин и топил печку. Главной темой его разговоров были трубы, некоторые из которых будто бы полопались при старом истопнике от мороза. На территории высилась занесённая снегом окаменевшая куча угля, которую он долбил ломом и нагружал в вёдра.

Гусев рассказал о своих похождениях в общаге, о своей половой связи с негритянкой, о том, как анализ крови подтвердил СПИД, как он ходил разбираться и как его побили. Он не рассказал того, что спустя несколько часов после своего фатального разврата уже засовывал свою поганую ялду в Киру Берёзкину. За это я бы его убил и сжёг в печке, и он это понимал.

— Африканский континент, — говорил я, путаясь в мыслях, — инфицирован сплошь и рядом. Странно, что ты этого не понимаешь.

— Я это понимаю, — отвечал Гусев. — Но тогда не знал. Я же её не видел. То есть, не помню. Палыч, не пей из моей кружки.

— А чего, — отмахивался Палыч, — через водку не заразно. — Если б ты, Витёк, с китаёзой… ну, любовь и дружба… тогда бы имел эту… типичную мнемонию. От её можно быстро коньки отбросить, за неделю. А со спидом жить можно, оно не заразное.

— Ты откуда знаешь? — проворчал Гусев.

— Так ведь вон оно, радио. Не в каменном веке живём. Опять же газеты, журналы на растопку…

— Слушай, Гусев, — сказал я, — если ты сдавал анализ, тебя уже ищут. Есть статья за распространение, если ты инфицирован.

— Мне официально не предъявляли.

— Как же ты узнал?

— Услышал. Открыл кабинет, они как раз обо мне говорили. Типа, Гусев Виктор Иванович, всё плохо, пиздец котёнку. Позвоните ему прямо сейчас… Я после этого домой уже и не заходил.

— Я тоже не заходил. Попали мы с тобой.

— Сравнил… Да я бы на твоём месте вообще не переживал. Уехал бы куда-нибудь, и всё по новой. Для Кварцхавы эти тридцать семь штук как для Палыча пузырь водки. Палыч, ты бы за пузырь водки убил человека?

— Не…

— А искал бы?

— Не, было уже. Уходили за бутылкой — и с концами.

— Вот так.

Гусев, ходячий мертвец, утешал меня здоровенького, и мне хотелось тоже сказать ему что-нибудь хорошее. Я разлил водку в кружки.

— Ты тоже… не очень переживай. И по десять и по двадцать лет живут. А за это время придумают… вакцину. Я где-то читал, что она уже вот-вот… скоро.

И Палыч тоже бубнил в этом роде, что будто бы читал или слышал по радио, и все трое понимали, что это ложь если и не во спасение, то во благо.

Выпив, мы бодрились и рассказывали смешное.

Дурея от водки и печного угара, не замечая смен дня и ночи, не следя за собой и зарастая щетиной, мы постепенно теряли связь с реальностью. А Палыч, который с нами жил как у Христа за пазухой, уже расписывал красоты летнего отдыха и осеннего грибного сезона.

Пару раз Гусев ездил на станцию звонить Берёзкиной. А она матерно его посылала и бросала трубку.

К концу недели у нас закончились деньги. Палыч заметно погрустнел. Мы собрали последние и устроили отвальную. Гусев вызвался поехать на станцию за выпивкой. Вернулся сияющий, как жених на свадьбе. Мы напились больше обычного, и он рассказал всё, как было после общаги на самом деле. И самое главное то, что он сам узнал только сегодня: Берёзкина проверялась, и у неё всё в порядке. Про свой СПИД Гусев ей ничего не сказал. Он мне признался, что твёрдо намерен застрелиться или как-нибудь ещё… И мы оба плакали.

На другой день, а это была суббота двадцатое марта, нас разбудил встревоженный хозяин. Я подумал, что лопнули трубы. Палыч ещё не успел опохмелится, борода его была всклокочена. Но угольная печка, огонь в которой он много лет поддерживал на автопилоте, исправно горела.

— Баба сюда какая-то идёт! — прохрипел он мне в лицо.

Я выглянул в окно и протрезвел. Схватил Гусева за воротник и тряхнул:

— Берёзкина идёт!

Гусев затравленно взглянул, зарылся в ватник и отвернулся к стене. Прятаться с головой под одеяло не лучший выход из положения. Но мне не хотелось принимать удар на себя, и я тоже притворился спящим.

Послышались голоса, дверь скрипнула. Палыч, видимо не желая быть свидетелем душераздирающей сцены, ускрипел по снегу куда-то в сторону корпусов. Двинулся стул, качнулся стол, звякнула неприбранная посуда. Забулькала жидкость, я напрягся. Чиркнула зажигалка, запахло дымом.

— Какой детский сад… — негромко проговорила Берёзкина.

Я резко обернулся и принял сидячее положение. Гусев вздрогнул всем телом, но не пошевелился. Кира, несомненно, только что выпила. Она курила и молча смотрела на меня. Мне сделалось страшно.

— Они уже знают, где я?..

— Нет, — проговорила Берёзкина.

— А ты… Что-то случилось?

— Случилось. Кажется, я его убила.

Гусев повернулся, в ту же секунду ему стало плохо, и он, зажавши рот рукой, выбежал блевать на снег. Мы сидели, не произнося ни звука, пока он не вернулся. Короткая мысль о том, что меня теперь некому убивать, успела прокрутиться в голове раз сто пятьдесят.

— Зачем?.. — выдавил из себя Гусев.

— Случайно. Он сказал, что застрелится и взвёл курок. А я толкнула под руку, и он выстрелил.

— Почему… застрелится?..

— Не знаю. Чтобы я с ним жила.

— Погоди, — сказал я, — а ты точно знаешь, что он умер?

— Ну конечно… Пистолет выстрелил ему в голову.

— Дай трубку.

Я набрал номер Кварцхавы и, после нескольких гудков, раздался его голос:

— Да. Говорите!

Это услышали все, и я надавил сброс.

— Результат положительный, — констатировал Гусев. — Кира, он живее всех живых. Шлёпнуть олигарха не так просто. И патроны у него наверняка были фальшивые… Можешь возвращаться.

— Холостые… — пробормотал я машинально, однако в голове у меня крутилось другое слово, произнесённое только что Гусевым. Я посмотрел на него внимательно и сказал очень серьёзно: — Вспомни точно и скажи мне слово в слово то, что ты услышал в кабинете врача.

— Врача?..

— Да, врача. По поводу результатов анализа твоей крови на СПИД.

— Я же говорил… Она сказала: «У Гусева результат отрицательный».

— Идиот! — прошептала Берёзкина.

— Что же это значит по-твоему? — сказал я спокойно, потому что сил давно уже не было.

— Ну, отрицательный… Плохой значит.

— Ты тоже можешь возвращаться, — устало заметила Берёзкина и налила водки себе в кружку. — Все можем возвращаться. Простит он эти деньги, я договорюсь…

На другой день, а это была суббота двадцатое марта, нас разбудил встревоженный хозяин. Я подумал, что лопнули трубы. Палыч ещё не успел опохмелится, борода его была всклокочена. Он был так напуган, что мы сразу протрезвели и прильнули к проталинам в мёрзлом окошке. Домик окружали какие-то люди с автоматами, вдалеке стоял чёрный автомобиль Кварцхавы. За тонированными стёклами не было видно, однако я был уверен, что он там и смотрит.

Гусев налил себе полную кружку. Звякнуло и разлетелось стекло, по каменному полу покатилась граната, другая, третья… Давясь и проливая, Гусев стал пить. Я зажал уши ладонями и зажмурился.

11

Барабанщик ударил по тарелке, всё стихло, раздались аплодисменты. Зюскевич снова откуда-то появился, заметно посвежевший. Наверное, проглотил какую-нибудь секретную таблетку. Он был в другом костюме и беспрестанно задавал идиотские вопросы.

Оркестр разошёлся на перерыв, на сцене начался шоу-балет под фонограмму. Гусев и Берёзкина приблизились с разных сторон к столику одновременно. События вдруг начали развиваться столь стремительно, что я, если бы имел на голове шапку, крепко бы за неё ухватился. Я уже ничему не удивлялся и ни о чём не задумывался.

— Фу, совсем запарилась, — Берёзкина осушила бокал минералки. — Где мои семнадцать лет… Миня! Ты же уехал!..

— Я почувствовал себя хорошо и вернулся.

— Слишком хорошо. Какой-то ты подозрительно гладкий и трезвый. Неужели съездил домой, помылся и переоделся? Как будто вдруг помолодел. Миня, ты не должен молодеть, мне это не идёт.

— Кира, — произнёс Зюскевич, — я могу вернуть тебе молодость.

Я поверил ему сразу. Потому что разговор уже был.

Берёзкина — потому, что слишком хорошо его знала.

Гусев не поверил.

— Это можно сделать сейчас, сегодня ночью. Условие только одно: ты снова выходишь за меня замуж и хранишь верность.

Кира присела, выпила второй бокал минералки и сказала без тени насмешки:

— Подробнее.

— Это моё открытие… за которое будто бы могут дать Нобелевскую премию. Я изобрёл машину времени.

А мы и так всё поняли.

— Ты покажешь её? Прямо сейчас?..

— Нужно спуститься в лабораторию. Здесь, не очень далеко.

— Ещё подробнее.

— Ты оденешь комбинезон, такой особенный, состоящий из сигнальных устройств… Сядешь в кресло… ну, просто как в парикмахерской, под феном. Только это не фен… Я всё включу, и ты вернёшься туда… в восемьдесят четвёртый. Тебе будет двадцать четыре.

— А тебе?

— Я подожду.

— Долго будешь ждать?

— Нет, не долго. Там для тебя пройдёт двадцать лет, а здесь — одно мгновение.

— Погоди, ты хочешь сказать, что я сяду в это твоё кресло… и встану с него — ничуть не изменившись? Тогда лучше в парикмахерскую.

— Я думаю, через двадцать лет ты на многое посмотришь совсем иначе. Станешь мудрее, многие вещи покажутся…

— Ты что, дурак? На хрена мне мудрость? Я хочу быть красивой, молодой и счастливой!

— Счастливым и мудрым быть нельзя, — отметил Гусев. — Понятия взаимоисключающие.

— Живи как хочешь, — сказал Зюскевич. — Со второго раза может получится так, как ты мечтаешь.

— Со второго раза… Может и получится. Я согласна!

— Что согласна?

— Ну это… то, что ты сказал. Снова стать молодой. А потом выйду за тебя замуж. И буду век тебе верна, честное пионерское. Или даже раньше. Ну, как только созреешь. Не могу же я выйти замуж за октябрёнка, этого не поймут.

— Лучше я подожду здесь. Там… вообще не надо знакомится.

— Как скажешь.

— Ещё надо будет позвонить в одно место и сказать пару фраз. Но это потом, в девяносто четвёртом. Важно не забыть.

— Что значит «потом в девяносто четвёртом»?

— Одного раза вам покажется мало.

— Почему?

— Ежу понятно.

— Как скажешь.

— Едем?

— Погоди, погоди. Я так не могу. Я боюсь. Пускай они тоже… — Кира посмотрела на меня и Гусева. — Пускай грызут молодильные яблоки. Места есть, или к мастеру надо записываться?

— Я позвоню, для вас подготовят три места.

— Мальчики, не трусьте, вы видите, женщина готова на всё. Мишаня, этим двоим не надо на тебе жениться?

Зюскевич отвернулся и сообщил по телефону какой-то Анечке, что нас будет трое. Спрятал трубку и подбодрил нас улыбкой:

— Всё будет в порядке.

А мы были пьяные и ничего не боялись. Даже того, что машина времени испортится и просто убьет нас.

12

Была половина первого: мы успевали в метро. Зюскевич объяснил, что так будет проще. Иначе пришлось бы неделю оформлять пропуска через главный вход. На «Знаменской» мы, не поднимаясь вверх, зашли в служебное помещение, проследовали мимо одетых в милицейскую форму охранников, спустились по узенькому, но длинному эскалатору, который заработал, едва мы на него встали, миновали цепь коридоров и остановились перед невысокой железной стеной. Постояли.

— Нас идентифицируют, — негромко пояснил Зюскевич. — Скажите что-нибудь.

— Они всех знают? — сказал я.

— Всех, кто когда-либо со мной соприкасался.

— Не то слово, — пробормотала Берёзкина.

— Имел сношения, — уточнил Гусев.

Пол завибрировал, железная стена откатилась на метр, образовав проход. Мы шагнули в проём и оказались в просторном мраморном зале с колоннами, с бронзовыми светильниками и росписью на потолке — в стиле самых первых дорогих станций метрополитена. То есть, скорее всего, это и была одна из первых станций метро, по каким-то причинам не пущенная в эксплуатацию.

Всё было подготовлено для нашего прихода: по центру перрона стояли три кресла с высокими спинками. Они были такие же вычурные, как всё остальное, из бронзы и мрамора. К спинкам были привинчены штативы, к штативам — колпаки матово-серебристого металла. Метрах в десяти перед креслами находился пульт управления.

— Колпаки не в тон, — отметил Гусев. Он окончательно уверился, что вся «машина времени» — фикция сумасшедшего или навороченный симулятор.

— Что? — не расслышал Зюскевич, уже суетившийся возле кресел.

— Ничего, что мы датые?

— Ничего. Даже лучше. Легче войдёте. Без шока и без стресса.

— Попадём в это же время суток?

— В полночь с двадцать пятого на двадцать шестое.

— А почему восемьдесят четвёртый?

— Шаг прибора — десять лет.

— Надо вспомнить, что мы делали… тогда вечером…

— Гусев, — сказала Берёзкина. — Ты что, не понимаешь? Двадцать лет назад, десять или тридцать — было одно и то же. Мы отмечали мой день рождения.

— Верно! — обрадовался Гусев. — Это каждый год, строго.

Между тем Берёзкина внезапно о чём-то задумалась. Она медленно походила туда-сюда, резко повернулась и сказала:

— А почему в восемьдесят четвёртый? Двадцать четыре года — не такая уж первая молодость. Все подруги повыскакивали, а кто-то уже ведёт детей в первый класс. Я не хочу двадцать четыре.

— Сколько ж ты хочешь, ненормальная? — поинтересовался Гусев.

— Шаг десять лет?.. Хочу четырнадцать. Да-да! Как это я сразу не сообразила! Первая любовь и всё такое…

Мы посмотрели на Зюскевича. Ему было всё равно.

— Мне тоже четырнадцать больше нравится, — поддержал Гусев идею Берёзкиной. — Работать не надо. Где мы в этот день были? Ах да. Нет, тогда ещё не пьянствовали. Спали у себя дома — и никакого похмелья. Давай, давай, крути назад свою машину. Хочу свежих забытых ощущений, хочу первый раз в первый класс!

— Натягивайте комбинезоны и садитесь.

— Почему так грустно, академик? — Гусев развеселился, возможно на нервной почве. — Все ли механизмы машины времени надёжно работают? Все ли детали смазаны машинным маслом и все ли болты надёжно затянуты? Товарищ академик, вы пьяны! Разве может пьяный нобелевский лауреат производить опыты над людьми? Фашист! Недочеловек!..

Он всё перепутал, но я его уважаю; Гусев из породы тех легкомысленных людей, которые способны шутить во время пытки огнём. Только это я и называю настоящей отвагой.

— А если мне не понравится? — продолжала капризничать Берёзкина. — Что, если я захочу вернуться не через двадцать лет, а гораздо раньше?

Зюскевич приблизился к нам вплотную и, не успели мы ахнуть, щелчками зажатой в руке машинки ввёл что-то каждому из нас в голову. Я нащупал за ухом мягкий шарик с горошину, перекатывавшийся между кожей и черепом. Берёзкина гневно вскрикнула, но, стиснув зубы, промолчала. Поверив в чудо, она была согласна терпеть любую боль и любое унижение.

— Я как раз об этом… — заговорил Зюскевич. — Вернуться можно всем сразу, одновременно. Если один из вас раздавит капсулу, все трое окажетесь снова в этих креслах.

— Сильно давить надо? — спросил Гусев.

— Приложить что-нибудь твёрдое… монету… и надавить. Сил хватит. Ухо защитит от случайности.

— Как же это работает? — я осматривал тонкий комбинезон, состоящий сплошь из миниатюрных датчиков. — Разве можно что-то изменить в прошлом?

— Как ты представляешь себе поток времени?

— Что-нибудь вроде спирали…

— Избавься от штампов. Вселенная, поток времени — это дерево. Ствол массив информации. Кругами, по коре, триллионы лет мы взбираемся кругами к его верхушке…

— Тогда это винт, — сказал Гусев.

— Винт? Пожалуй, винт. Чем выше мы поднимаемся, нарезаем резьбу по его поверхности, тем больше массив информации, тем выше он становится. Мой прибор настроен на десятилетний виток. Сейчас я спущу вас на три витка, в 1974 год. Поднимайтесь, делайте что хотите, у вас тридцать лет. Но вы не в силах сорвать резьбу. Для этого нужно совершить что-то важное — взорвать водородную бомбу или убить президента… Рассказы про раздавленную бабочку примитивная беллетристика. То, что вы измените в своём прошлом, не изменит сегодняшнего дня.

— У меня всё время… — я потёр лоб.

— Что?

— Это… как будто резьбу срывает. Живу совершенно отчётливо какой-то кусок жизни. А потом — бац, без всякого перехода, — с какого-то места снова, уже по-другому.

— То есть, что значит, всё время? Давно?

— Нет, только сегодня.

— Это возможно, такие сбои иногда бывают на нервной почве. Вроде дежавю, из той же области, не опасно. Разберёмся, я в процессе подкорректирую. Натягивайте костюмы и садитесь.

Мы в последний раз пустили бутылку по кругу, разделись догола, отвернувшись друг от друга, через отверстия для лица натянули вытканные из тончайших проводов комбинезоны и сели в кресла. Зюскевич встал за пульт и нахлобучил на голову шлем.

— Готовы?

— Да, — сказал я.

— Глумись, — отозвался Гусев. — Ничего, что бухие?

— Даже лучше.

— Я в туалет не сходила… — прошептала Берёзкина.

— Приготовились…

Сверху опустились и легли нам на плечи колпаки-«фены». Клацанье клавиатуры притихло. Щёлкнув зажигалкой, Зюскевич прикурил сигарету и глянул на нас в упор. Я подумал, что Зюскевич робкий только по жизни, а в науке он зверь.

— Поехали.

В голове у меня заскрипело и провернулось.