Плагиат (Исповедь ненормального)

1

И опять перед глазами загадочная станция метрополитена, облицованная мрамором, с колоннами и бронзовыми светильниками. Зюскевич, отойдя и отвернувшись от нас, лихорадочно говорит по телефону. Я поднял закреплённый на штативе «фен-кибершлем». Господи, что с нами происходит? Роспись на потолке: снопы сжатого сена, колхозницы в красных косынках, новенький трактор. В первый раз мы её изнасиловали. Четыре гигантские, потускневшие от времени люстры. Во второй раз убили. Лепнина: виноградная лоза, красиво. Я убил. Как хорошо всё делали, красиво, надёжно. Срочно чего-нибудь выпить.

— Зюскевич! Миня!..

Всё ещё говорит, отмахивается. Посмотреть на Берёзкину? Плевать, хуже не будет. А вдруг она ничего не знает? Ну, вроде того, что у каждого свои приключения. Ну?.. Раз-два-три — повернулся. Смотрит в зеркальце, подкрашивает губы. Гусев тоже смотрит на неё с интересом.

Встретившись с Гусевым глазами, я и он произносим одновременно:

— Выпить… — и кричим наперебой, в два голоса, Зюскевичу: — Миня, с-сука!! Водки! Водки давай!!

Не отрываясь от телефона, Миня быстро уходит в боковую дверь и через несколько минут приносит литровку «Абсолюта». Отдаёт и отходит. Холодная, из холодильника.

Мы вылезли из кресел и стали пить, передавая друг другу. Гусев окликнул Берёзкину и жестом предложил ей выпить. Едва взглянув, Кира отрицательно мотнула головой. Знает или не знает? Она до сих пор осталась для меня загадкой, полной противоречий.

Наконец Миня закончил телефонный разговор и подошёл к нам. Отобрал бутылку. Серьёзен как никогда.

— Хватит, потом…

— Курить-то можно?

— Можно… Происходит какая-то ерунда.

— Проблемы? — спросил Гусев.

— Не смертельно, но тут кое-что изменилось. То, что связано с вами. Оно не выровнялось, вы протащили сюда изменения из 84-го. С программой надо работать, исправлять баги, менять настройки…

— Я хочу третий шанс, — заявил Гусев. — Ты обещал три, остался девяносто четвёртый. У меня только-только всё закрутилось.

— Будет третий, нужен, об этом я и говорю.

— А что случилось? С нами всё в порядке?

— Врать не буду: с вами всё в порядке. Ты поп-звезда. Легенда восьмидесятых и девяностых.

— Уже?.. — сказал Гусев.

— Песни пел? Вот это и сохранилось. Ты известный продюсер, владелец «Фабрики звёзд», муж Аллы Пугачёвой.

Гусев молча опустился в кресло. В 94-м для него вместе с молодостью закончился рок и началась работа в ресторанных оркестрах.

— А Телегин… — Миня обратился ко мне.

— Стоп, — сказал я. — Неужели «Генеральный секретарь»?..

— Я не знаю, кто там секретарь, а ты — владелец издательства «Царский переплёт». Книги на всех языках мира, номерные экземпляры… Эпопея действительно вышла в восемьдесят пятом, но её никто не помнит, а статус классика, чин литературного генерала — на всю жизнь. Как у тебя самочувствие?

— Миня, ты знаешь, в этот раз меньше срывало. Раз или два.

— Да, я подправил. Там ерунда, на нервной почве. Можешь забыть, больше не будет беспокоить. Ни там, ни здесь.

— А ты думаешь, мы сюда вернёмся?

— Рано или поздно…

Не сговариваясь, мы все повернулись к Берёзкиной. Я её убил. Почему она не реагирует? Берёзкина смотрела на нас без ненависти и презрения. Совсем, совсем не так, как Зоя Космодемьянская на допросе. Даже чуть насмешливо.

— У неё всё по нулям, — махнул рукой Зюскевич. — Никаких изменений. Есть предположение, что тут играет роль человеческий фактор. Если сильный характер… — Миня пожал плечами и побежал к пульту.

— Слушай, писатель, — Гусев напряжённо курил, — мы ведь тоже можем тормознуться. Если я муж Пугачёвой и фабрика звёзд, а ты — «Царский переплёт», пора уже сказать «хватит». Можно всё испортить. У нас на руках по двадцать, ещё по карте — и будет перебор…

— Кира, а ты как думаешь? — осмелился я обратиться к Берёзкиной.

— Я остаюсь. У меня уже перебор. С меня хватит, — произнесла она равнодушно.

Господи! В конце-то концов, знает она или не знает?!!

Зюскевич, снова подошёл к нам. Он всё слышал. Он встал перед нами как замполит перед солдатами. Вершинку надо взять любой ценой, она стратегически важна для пулемёта.

— Мужики, надо ещё раз, — требовательно сказал он. — Надо исправить баги. В холостом режиме ничего нельзя сделать.

— Ты исправишь, а мы потом — у разбитого корыта?

— Так ты уже заранее решил вернуться? — хитро прищурился Зюскевич.

— Нет, зачем… То есть… — Гусев растерялся. — А если посадят? А что у меня есть? Есть счёт за границей?

— Некогда выяснять. Что есть, то есть. Самое главное — позвонить. Сразу, в первую минуту. Оба позвоните.

— Может завтра продолжим?

— Сейчас.

— А что Берёзкина? — не унимался Гусев.

— Всё, поехали, — я взял Гусева за локоть. — Садись.

— Ладно, так и быть. Проверим. Что там у нас в свободно конвертируемой. Выпить ещё можно?

— Там выпьем.

Я уже думал о Тане Овсеенко. Если я «Переплёт», не всё потеряно. Даже если она звезда и замужем.

— Теля, сейчас перескочим — там сразу созвонимся, надо добавить. То есть, сначала позвоним куда Миня просил. Кира, не скучай без нас.

Кира, стоящая в сторонке, чуть заметно кивнула.

— Гусев! — сказал Зюскевич. — Про Пугачёву я пошутил.

— Э, — я встревожился, — про «Переплёт» не пошутил?

— Нет. Между прочим, тебя ждёт сюрприз.

— Приятный?

— Для тебя — не то слово. Если я ничего не путаю.

— Чего-чего?..

— Больше ничего. Повторите номер телефона и что сказать.

Мы вразнобой повторили.

— Если вы этого не сделаете, я вас уничтожу. Превращу в моль, в червей, в гробовую плесень…

— Чего-чего?..

— Он шутит, — сказал я. — Я сам тебя уничтожу.

Сначала Зюскевич был готов застрелиться, а теперь шутил. Возможно, это было связано с решением Киры остаться. Она уже с ним. Программа «максимум», ради которой, руку на отсечение, всё это затевалось, выполнена на все сто. Проблемы только в технической доводке машины времени. Не для себя, для начальства. И что-то ещё. То, что он от нас скрывает. Сейчас мы для него кролики.

Миня опустил нам шлемы, сел за пульт, и, ударив по клавишам, сыграл увертюру к году 1994-му.

2

Едва открыв глаза, я потянулся к телефону и честно набрал номер. Трубку сняла женщина.

— Вера Алексеевна? Извините, это срочно. Моя фамилия Телегин, но это не важно. Я просто повторю слово в слово то, что меня просили передать. Алло, вы слушаете?

— Да.

— Первое. Роман будет называться «Цыганка нагадала счастье».

— Что это значит? — спросила Вера после долгой паузы.

— Понятия не имею. Второе. Чен даст полковнику сигарету. Она отравлена. Пусть курит завтра на приёме только свои. Это всё.

— Спасибо я поняла.

Повесила трубку. Что она поняла? Даже не спросила, кто я. Шпионские страсти… А вдруг теперь я слишком много знаю? Так или иначе, обещанное сделано. Но что-то в этом звонке, какая-то техническая мелочь, показалась мне странной.

Зазвонил телефон, в трубке послышался голос Гусева:

— Теля! Привет!.. Как ты, в порядке?.. Слушай, как там… номер… Ноль девяносто пять, это понятно. А дальше… чего-то вылетело. Триста двадцать три… или двести тридцать два… Кого-то разбудил, обхамили…

Я понял, что было странно. Я звонил в Москву без кода.

— Я уже. Без московского кода…

— А! Ну тогда всё в порядке. Почему без кода?

— Надо полагать, теперь мы живём в Москве. Деньги-то все в Москве, вспомни девяностые. Питер серый, нищий и облезлый, как дворняга.

— Ёкорный бабай… Так здесь совсем другая жизнь, скучать не придётся.

Я кое-что вспомнил и разозлился:

— На хрена ты ей это сказал?!

— Что?..

— На хрена ты сказал Берёзкиной «не скучай без нас»!!

— А что…

— Ты дурак или прикидываешься?! В первый раз мы её насилуем, во второй убиваем, а потом ты ей говоришь «детка, не скучай без нас».

— Кажется, я не говорил «детка». А разве её убили? Ты что, убил её? Тогда, в камере?

О Господи, какой ужас, что он говорит, что происходит.

— Да, убил. Случайно. Из-за этого твоего пятновыводителя… эфира. Отключился, а руки онемели…

— Ничего, не переживай, с ней всё в порядке. Она бодра, весела. Скоро выйдет замуж за Зюскевича. Если б я знал, что ты её убил, не сказал бы «детка, не скучай без нас». Действительно, это звучит уже как-то двусмысленно.

— «Убил, убил!..» Хватит повторять. С ней всё в порядке.

— Замётано, никто никого не убивал. А где она сама, между прочим? Почему не день рождения? Я в постели и трезвый. А ты?

— Я тоже. Позвони ей, узнай, что и как. Выбирай слова. Та, что здесь, не должна ничего знать.

— Теля! (Цык-цык.) У меня зуб вставной… Чего знать?

— Ей тридцать четыре. Одна жизнь и просто тридцать четыре. Не это наше… колесо сансары.

— А! Понял. Чего колесо?.. В смысле, она не знает, что потом мы её изнасиловали и не уби… Ну, понятно. Это всё упрощает. Сейчас найду номер и позвоню. Кстати, я тут листаю записную книжку… много интересного. Похоже, что ты женат. Помнишь, Миня говорил про какой-то сюрприз?

Я быстро обернулся и включил левый светильник над кроватью.

Кто-то худенький, накрывшись с головой под одеялом, спал рядом. Я осторожно приоткрыл ему лицо и перегнулся, держась за спинку кровати.

На моей кровати, по-домашнему одетая в пижаму, спала Таня Овсеенко. Забыв про всё остальное и дрожа от волнения, я медленно потянул за край одеяла. Девушка шевельнулась и открыла глаза. Я поцеловал её, потом ещё и ещё…

3

В ближайшие дни я и Гусев аккуратно, чтобы не показаться сумасшедшими, собирали сведения о самих себе и вспоминали. Словно на погружённых в проявитель листах бумаги, в памяти проявлялись картинки ещё одной жизни, лучшей, глянцевой, прожитой именно так, как хотелось. Странным образом это ничуть не радовало. Было ощущение украденного, смухлёванного, жульнического счастья.

В это же время у меня был медовый месяц. Я был женат около десяти лет, и, по убеждению моей жены Тани, пора было угомониться. Не тут-то было. Каждую удобную минуту я валил красотку на кровать, и кровать ходила под нами ходуном.

Гусев женат не был. «Фабрикой звёзд» он лично не занимался, для него это было мелко. Десятки или сотни красоток — певших, открывавших рот, вертевших попой, улыбавшихся или подтанцовывающих — полностью зависели от него и ловили в его глазах малейшую прихоть. Он выбирал их, развалившись в кресле с сигареткой на так называемых кастингах. Этот крокодил, этот похотливый карабас-барабас, специализировался на продюсировании девичьих коллективов. Таких как «Белки», «Стрелки», «Киски», «Мираж», «Ниагара», «Виагра», «Парфюм», «Комбнация», «Девочки», «Целочки», «Блестящие», «Поющие», «Танцующие», «Шиншиллы», «Бегемотики»… и ещё чёрт в ступе. (За точность названий не ручаюсь.) Когда он лез в джакузи, и ему туда напускали этих самых «бегемотиков», вместе с плавающими игрушками, он пил шампанское и думал о карте ужина. Он уже не знал, чего ещё можно хотеть, и это становилось его проблемой.

Звукозаписывающая фирма, которой он владел, называлась «Золотой Гусь». Кроме того, он состоял в Совете директоров двух музыкальных телеканалов, имея по пятнадцать процентов их акций. Его бывший импресарио, Гоша Кварцхава, стал медиамагнатом. Они остались друзьями и согласованными действиями на медиа-рынках наживали большие капиталы.

Кира Берёзкина, как выяснилось, находилась в Выборге, в пластической клинике доктора Борга. Мы пообещали навестить её, как только разберёмся с делами.

Состояние моих дел было неплохим, на первый взгляд и со стороны. Тот, кто сочинял в молодости идиотские танцевальные шлягеры, вполне естественным образом плавно переходит на продюсерскую работу с пришедшими ему на смену другими молодыми идиотами. От того же, кто написал в молодости хотя бы одну заметную книгу, всю оставшуюся жизнь, до трясучки, изнеможения и последнего вздоха, требуют ещё, новую, такую же хорошую, ещё лучше.

Существует мнение, что каждый человек может написать одну книгу. Для написания одной книги не нужно получать информацию извне, нужно собрать всё, что сам видел, слышал и чувствовал, а затем грамотно просеять и разложить по строчкам. Другими словами, ты можешь написать одну книгу про самого себя. Но сочинение следующей, третьей и четвёртой, уже потребует от вас контакта с некой музой, подключения к секретному каналу, который включается и отключается самопроизвольно, наугад, часто невовремя, ешё чаще совсем не к тем людям, к которым хотелось.

Я никогда не был подключён ни к каком каналу. Я просто обладал феноменальной памятью на когда-то прочитанное, увиденное и услышанное. И я однажды грамотно поработал со своим «архивом», состряпав «Генерального секретаря». Вот уже десять лет от меня ждали новой книги. Какого-нибудь очередного «Петра Великого» или русскую «Династию», замешанную на современном местном колорите. В своём компьютере (300 мб HDD), я обнаружил десяток интервью со мной. Как уж на сковородке, я уворачивался от этой неприятной мне темы, уводя разговор в сторону или кивая на других великих, но столь же непродуктивных писателей.

Я не хотел писать книг, я не умел, мне не дано было это делать. Стряпать многостраничные компиляции из прочитанного, увиденного и услышанного? Портить ещё тонну или десять тонн бумаги на массовое чтиво для недоумков? Но это было мне вообще ни к чему, я нуждался ни в известности, ни в дополнительном заработке.

И всё-таки необходимо бросить им кость — ради уверенности в себе, веса и куража в обществе. Я должен стать интересным и для высоколобых эстетов, и для читателей, и для жёлтых репортёров. Выдать нечто экстравагантное, вызывающее, способное щекотать тайные низменные уголки подсознания, взрывное, изящное и безупречное. Нечто широко известное позднее, во всех отношениях сомнительное, лично мне неприятное, но обладавшее долей перечисленного и несомненно способное привлечь внимание, уже вертелось в моей абсолютной памяти.

4

Засигналил будильник. Писатель Владимир Сорокин нащупал «off», поднял голову и огляделся. Солнце уже выглянуло из-за крыш, и его лучи заиграли на стекле сосудов, расставленных на стеллажах. В банках, мензурках и аквариумах заспиртованы прелести, выкупленные в разное время у больничных медсестёр и уборщиц. «Воскресенье…» — подумал Владимир и улыбнулся. Обычно он ложился спать поздно, под утро, а просыпался не раньше полудня. Но сегодня, как и во все другие воскресенья, ему предстояло нечто особенное и восхитительное, при одной только мысли о чём приятно захватывало дух. «Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра…»

Одежда была приготовлена: нелепо скроенный ещё в восьмидесятых коричневый плащ, спортивные брюки и серая лыжная шапочка. Владимир надел это поверх тонкого, изысканного белья, обулся в белые китайские кроссовки, взял портфель и вышел.

Осенняя свежесть заставила трепетные ноздри зашевелиться, хрустнула под ногой тоненько остекленелая лужица, запах прелой листвы окатил воспоминаниями о детстве. Москва ещё не проснулась; воздух настолько чист, что отсюда, из Лужников, отчётливо виден Кремль.

Несколько остановок на метро, несколько минут пешком, и вот он на Центральном рынке, столь же ещё статичном и безлюдном, как и весь город.

В мясных рядах неопрятная тётка с косым глазом выкладывает на прилавок кабанью голову. Будто не специально, походя разглядывая другое мясо, Владимир к ней неторопливо приближается.

— Есть? — говорит он чуть слышно.

— Сколько надо?

— Полтора.

Тётка берёт полиэтиленовый пакет, быстро зыркает по сторонам, наклоняется и достаёт из-под прилавка мясо. Кладёт на весы.

— Кило семьсот.

Владимир кивает и протягивает зажатые в кулаке пятьдесят условленных единиц. Тётка быстро прячет, зыркая по сторонам, отсчитывает рублёвую сдачу. Владимир прячет пакет в портфель и отходит. Попутно, в овощных рядах, покупает свежие огурцы, помидоры, листья салата и зелень. Теперь обратно, домой, домой, скорей домой…

У метро он встречает ещё одного постоянного покупателя, с которым здоровается. Вместо «здравствуйте» они говорят друг другу «приятного аппетита».

Придя домой, Владимир тщательно обмыл мясо и положил его на полотенце сушиться. Обрезал корку с половинки чёрствого батона, разрезал на две части, замочил в молоке. Очистил пять крупных луковиц, ловко нарезал острейшим ножом в крошку. Окропил лук сухим белым вином, присыпал солью и чёрным перцем, перемешал.

Отжал булку, вымыл и вытер руки. Перемешал лук.

Нарезал мясо, пропустил через мясорубку, чередуя с булкой — дабы ни единой капли драгоценного мясного сока не вытекло на сковородку во время жарки.

Добавил лук и отбил массу в тазике, тщательно замешивая, приподнимая и ударяя о дно, минут семь-десять.

Вымыл стол. Загребая горстью с ладони, набросал на одну половину стола комочки фарша, каждый величиною с кулак.

Вымыл и вытер руки.

Насыпал на другой половине стола молотых сухарей, взял широкий нож и ловко сформировал полтора десятка котлет вытянутой каплевидной формы.

Нагрел широкую сковороду, щедро полил рафинированным маслом, уложил котлеты плотно, внахлёст.

Как только бока зазолотились, перевернул. Теперь они все легли точно по размеру. Ещё несколько минут.

Котлеты округлились, на верхушках появились капли белой пены — верный признак готовности.

Владимир переложил котлеты на кузнецовское блюдо и поставил в слегка подогретую духовку.

Мигом настругал уже вымытых и обсушенных овощей.

Пошёл под душ.

Побрился, избегая парфюма, причесался, завернулся в халат, прилёг минут на десять.

Теперь можно.

Владимир окружил котлеты на блюде нарезанными овощами, с одного боку ложку горчицы, с другого — ложку аджики. Принёс блюдо в комнату, включил Баха. Сел за стол и взял в руки вилку. Надломил ребром хрустящую корочку и отправил в рот ровно половину. Наколол на вилку кружок огурца. Прикрыл глаза.

Съев девять штук, Владимир прилёг и вскоре задремал. А проснулся часа через четыре. Он попил минеральной, снова сел за стол и доел всё, что было на блюде. Теперь, когда остыло, он ел с аджикой и горчицей.

Снова прилёг, включил телевизор. Полежал, подремал, проснулся. Ощупал растущий на животе прыщ. О! Это уже был не прыщ… Владимир вскочил с кровати и бросился в ванную. Отлепил и потянул за уголок квадратик пластыря. О! Это уже был не очень большой, но хорошо вызревший фурункул — красный, тугой, с белым кружочком на вершине. Как он прекрасен. Почему всё прекрасное создано для уничтожения? Почему именно сегодня?.. Не много ли удовольствий для одного осеннего дня? Но нет, медлить нельзя. Владимир отрезал кусок бинта, присел на край ванны, хорошенько обхватил фурункул пальцами обеих рук у основания, помедлил минуту и… надавил изо всех сил.

Вскрикнул.

В то же мгновение белый упругий сгусток выскользнул из плоти и с тоненьким отчаянным писком забился в сетях марли. Из дырочки на животе потекла кровь, затем прозрачная жидкость. Владимир прижал ранку свежим бинтом, выбросил марлю с отвратительной писклёй в форточку и откинулся на кровать в изнеможении. О-о…

Потом, очнувшись, ощупал другой квадратик, находившийся на животе тут же, неподалёку. Ему была неделя, но он был ещё совершенно гладкий. Владимир отклеил пластырь и убедился, что ранка полностью зажила. Такое бывало, ничего страшного.

Он взял булавку и, произнеся «ах» уколол себя в живот. Прошёл в туалет и провёл пальцем по низу фановой трубы, где собиралась грязь из пыли и конденсата. Старательно втёр грязь в ранку. Ваткой с одеколоном обезжирил кожу вокруг и плотно заклеил пластырем. Всё будет в порядке.

Вечером, перед сном, он взял тетрадку с ручкой и отправился в туалет. Сосредоточенно покакал, внимательно прислушиваясь к своим ощущениям и делая пометки в тетради. Наклонился над унитазом осмотрел кал, понюхал его, записал. Отрезал от рулона кусок тончайшей полиэтиленовой плёнки, накрыл кал, склонился и, возбуждённо пуская слюну облизал весь его рельеф языком. Записал. Смыл кал.

Отправился в ванную, тщательно подмылся и надушился.

5

Месяца через полтора, в середине апреля 1994-го, Александр Телегин, в смысле, я, дал загадочное интервью «Известиям», в котором намекал на своё скорое возвращение в большую литературу. Известный писатель и издатель упомянул, что это возвращение, учитывая необычный характер его новых текстов, будет для многих шокирующим и даже неприятным. Но пусть кто-нибудь даст определение литературе «высокой» и «низкой». Читайте и судите.

Литературная общественность затаила дыхание.

Я написал «Лёд» и рассказы. В двухтысячном рассказы выходили отдельной книжкой «Пир», но я, для полноты, объединил всё в одной. Получилось не так много, страниц триста. Не «Генеральный секретарь». Я решил начать с последней прочитанной мною книги Сорокина, чтобы идти по нарастающей — от последних самоповторов к самой зрелой и сильной, на мой взгляд, «Тридцатой любви Марины».

Всё когда-либо прочитанное я помнил от первой до последней строчки. Но я не знал библиографий. Я не был уверен, что «Марина» вышла после 1994-го. Даже если она вышла позже, она могла быть написана ещё в 80-х. Так же как «Сердца четырёх» и многие другие. За «Лёд» и «Голубое сало» я был спокоен, остальное было желательно прояснить. Чтобы не возникло неприятного взаимоисключающего конфликта.

Два первых романа Сорокина я намеревался проложить буфером из Пелевина. Я их прочитал две его книжки, обе недолюбливал. В «Чапаеве» раздражали философствования на уровне детского сада, которые автор стыдливо перекладывал в уста уголовных идиотов. В «Дженирейшне» — ещё более длинные и совсем уж тягомотные куски с костонедовщиной. Там, где писатель думает, рождается фальшь. Там, где не думает совсем — скука. Я собирался всё это вырезать и поставить обе вещи как две небольшие повести в одной книжке. Таким образом, «Лёд» должен был взболомутить литературную общественность, заставить обо мне спорить; «Чапаев-Дженирейшн» — успокоить и насмешить; «Голубое сало» — создать мне репутацию смелого, талантливого экспериментатора.

Тексты, украденные у Сорокина, по моим расчётам, должны были ошарашить и привлечь внимание, Пелевинские — умаслить, развеселить, расслабить. Я не любил ни того, ни другого, мне нравилось читать совершенно другие книги. Но те, другие, не могли сделать меня литературной поп-звездой. Выдавать их за свои у меня бы не поднялась рука. К тому же те были написаны раньше 1994-го…

Итак, на первых порах меня ждали тиражи, лавры, костры, унитазы, воспевания и проклятия на родине.

Это не всё. В строжайшей секретности я готовил бомбу. Я набирал текст первых трёх романов о Гарри Поттере. Я ненавидел эти книги, я находил их непроходимо скучными и вредными. Однако в своё время я прочитал их от корки до корки, — с тем, чтобы написать рецензию в «Трудовой смене». Там были выражение «величайшая победа сатаны со времён костров инквизиции» и в семи местах — «непролазная скука»; сама статья называлась:

«ЛЮЦИФЕР ОКАЗАЛСЯ ГРАФОМАНОМ.

НО НЕВЕРОЯТНО УСПЕШНЫМ КНИГОПРОДАВЦЕМ».

Материал был разбит на двенадцать заголовков, потянул на целый разворот и вызвала море противоречивых откликов.

Я намеревался разослать рукописи первых трёх книг нескольким сотням наиболее влиятельных литературных агентов Европы и Америки, попросив их на выгодных условиях оставить на время все другие дела. Вместо того, чтобы заплатить хорошие деньги Джоан Роллинг и заказать ей десяток дамских или рыцарских романов, я решил сам посеять ересь в умах младенцев. Мне было не жалко этот мир, в глубине души я воспринимал его как игровую стратегию и играл на его разрушение. Не желая марать руки о клавиатуру, я скороговоркой наговаривал тексты Роулинг на диктофон — в ванной, в машине, на прогулке и на унитазе. Болванки с mp3 файлами были готовы через месяц. Двадцать машинисток набрали по сотне страниц с моего голоса. Потом я разослал зипы литературным агентам. Я предлагал двадцать процентов и чек с щедрой оплатой срочной внеочередной работы. Все согласились. Мир скукошился в ожидании начала моей сатанинско-графоманской рекламной кампании.

Я уже упоминал о моём нежданном «медовом месяце»? Вообразите молодого журналиста середины восьмидесятых, этакого Пигмалиона, у которого перед глазами на работе висит постер. В лучах цветных прожекторов на него уверенно и нагло смотрят четыре взъерошенные красотки. Так себе, размалёванные и припанкованные в стиле того времени. Ничего особенного, попсня. Но кто бы знал!.. Одна из этих девиц была кумиром, идолом красоты, предметом тайных желаний молодого человека. В её глазах он видел грусть и немой вопрос: где ты, почему ты здесь, а не со мной, мой любимый, единственный?.. Мне так мало нужно для моего маленького женского счастья! Найди меня, оживи меня, сделай меня счастливой!..

Я здесь! Я тоже ищу тебя! Я в Ленинграде, в редакции «Трудовой смены»! Я всё, буквально всё сделаю! — мысленно восклицал Телегин. — Я! Я твой единственный, богом данный на всю твою жизнь избранник! Воплотись наяву! Удостой меня своей любви!…

И чудо случилось. Десять лет спустя Галатея сошла с постера и в одночасье сделалась его, то есть, моей законной супругой. На всю жизнь, счастливую и долгую, и после.

Утолив первую волну страсти, я попытался узнать свою жену ближе. Обалдевшая от внезапно пронёсшегося урагана, Таня смотрела на меня подозрительно. Хотя, конечно, ей было приятно. Она улыбалась, отбивалась и называла меня сумасшедшим. А я ничего не мог ей объяснить.

По первому впечатлению она была не вредная. Руку даю на отсечение, что за десять лет она мне ни разу не изменила. У неё был какой-то прочный внутренний кодекс; она могла расплакаться, увидев несправедливость. Любила ли она меня? Не знаю. Не уверен. Откуда мне знать? Меня любила только Ниночка, которую я предал.

Навещая в Питере своих родных, мы с Гусевым всё-таки съездили в клинику доктора Борга. Кира к нам вышла, и мы немного выпили на жёлтой прошлогодней травке, в окружении сосен, гигантских камней и подтаявших сугробов.

Она ничего не знала ни про 74-й, ни про 84-й, потому что та Берёзкина, которая всё знала, осталась в метро. А эта по-прежнему была нам подругой. Гусеву — ещё и любовницей. Если бы я не мешал, они бы и здесь нашли уголок для стремительного разврата. Я упорно и шизофренически ревновал и тихо злорадствовал. Она не заметила в нас перемен; мы делали вид, что ничего не переменилось. Эта Кира Берёзкина жила как жила, плавно, словно гусеница двигаясь по своей бороздке винта вверх и вверх, с каждым новым разводом надеясь на новое удачное замужество. Для того, чтобы она стала собой, чтобы она раскинула свои огромные прекрасные крылья, надо было встряхнуть её хорошенько. Так, чтобы сердце наружу и кровь из носа…

6

— Тебе надо жениться на Пугачёвой.

— Что?! — Гусев поперхнулся куском ростбифа, густо намазанного горчицей. — Ой… ой не могу…

— Не можешь?

— Горчица… о… — он замахал руками перед ртом, — какая попалась…

Кварцхава и Гусев ужинали в «Норде» после трудного дня. У Георгия Семёновича, на его телеканале «Кварц ТВ», снимали клип новой группы «Блёстки». Девочки, изображавшие лесбиянок, круто поднимались в хит-парадах, благодаря двум попавшим в резонанс шлягерам. Они ещё не знали, что эти два даны им на всю жизнь, и других не будет. А другие песни можно исполнять только под шумок, в орущем зале, отвлекая публику срыванием школьных лифчиков и приспущенными трусиками. Их раскручивали торопливо, грубо, по максимуму — с каждым годом им будет труднее изображать из себя малолеток.

— Что такое? Ты что сказал? На Пугачёвой? Или у меня в ушах звенит после этих… блестящих. Гоша, ну согласись, круто. Вопят, будто конец света. Знаешь, как «блёстка» по английски?

— Погоди, Витёк, давай выпьем, — Гоша налил водку. — Я уж поговорил с Эрнстом. Пугачёва достала. Надо делать «Рождественские встречи с Виктором Гусевым».

Гусев взял свою рюмку и проглотил водку.

— Хоть бы чокнулся… Витёк, короче, у тебя сложился хороший имидж. Типа Карабас Барабас. С твоим именем у телезрителя ассоциируется все эти девичьи ансамбли — молодость, свежесть, эротика, умеренный налёт скандальности. И, что важно, всё на отечественном материале. Пугачёва и вся советская плесень осела там как навсегда. Надо сделать тихий бескровный переворот.

— Гоша, ты умеешь уговаривать, но сейчас ты чего-то не то сказал. Плесень. Как я могу после этого на ней жениться?

— Ладно, ладно, не лови на слове. Витёк, понимаешь, Эрнст не хочет делать революцию. Он боится просто взять и прогнать старых пердунов с эстрады. Его за это убьют. Первое правило торговли: покупатель должен захотеть товар. Пугачёва должна сама захотеть передать тебе власть. А для начала ей нужно захотеть тебя.

— Вообще-то может и не захотеть.

— Вставь ей так, чтобы захотела. Этакого большого женского счастья. Чтоб не тянуло на организационные хлопоты. Обрюхатишь глупую бабу и подомнёшь под себя весь телевизионный бизнес.

— Я, может, так и не сумею.

— Что?.. Кто это говорит? Половина твоих артистов в декрете. Ты похотливый шакал, вот ты кто. И ты говоришь, что не сможешь удовлетворить женщину в возрасте?

— Погоди, не шуми. Давай выпьем. За тебя.

— Нет за тебя. Вот так. Закуси. Хочешь сигару? Как на Кубе первый раз закурил, так и курю. Когда начинал, сигара стоила шестьдесят копеек. А теперь — как бутылка водки. Хорошей водки.

— Почему ты думаешь, что я в её вкусе? У меня репутация… не очень хорошая.

— Для бальзаковской женщины лучше нет. Твоя репутация для бальзаковской женщины как наркотик. Они буквально теряют голову и бегут к человеку с репутацией бабника как алчущая лань бежит к водопою.

— Возможно… что-то в этом есть.

— Чувствуешь, какой запах? Доставляют в специальном ящике, где нужная сухость… влажность… Тамошний воздух. Когда я его открываю, мне становится дурно от счастья.

— Как тебя легко… обрадовать. А меня уже как-то ничего особенно не радует. Надоело.

— Когда тебе надоело, молодой ещё.

— А вот, за эти полгода надоело.

— За полгода? Да нет, ты просто жару не любишь, лето не любишь. А я люблю когда солнце, жарко. Ты не любишь, ты здесь вырос, на севере, на болоте. Лето кончится, опять жить захочешь, точно говорю. Давай ещё…

— Спаиваешь… лимончик…

— Витёк. Короче, такое дело, что всё в твоих руках. Как у Варум.

— Старая песня.

— А ты хоть раз пожалел? Хоть раз я тебе неправильно советовал? Скажи, а?.. Я сам капитал нажил, авторитет нажил, тебе помогу. Умным советом, связями, деньгами — всегда помогу другу. Ты меня нанял, когда я был на грани отчаяния. А теперь я тебе помогу стать олигархом эстрады. Будут говорить не «муж Пугачёвой» а «жена Гусева». Слово даю, так будет.

— Не западёт, не западёт она на меня. На тебя западёт.

— Зачем мне?! У меня всё есть. Тебе надо.

— Такой женщине нужен крутой и с деньгами. Какой-нибудь красавец-чечен с капиталом, с недвижимостью, с братками.

— Ничего подобного, Витёк! То есть, это всё ты правильно сказал. Но его нет. Такого, как ты сказал. А такой, как я сказал, вот он, мой друг, рядом сидит! Я тебя вытащу, своим партнёром сделаю. Мы такую мафию организуем, что всё — телевидение, радио — всё будет наше.

— Как-то ты меня озадачил. Ну, даже если нас познакомят, даже если выпьем и поедем ко мне, или к ней… Без желания, без похоти, как на экзамене… А если она как Екатерина Вторая ненасытна. Десять мужиков в шкафу и ещё десять под кроватью. Я же обыкновенный, среднестасисти… среднестасиш…

— Дело не в этом. Императрица любила одного десять лет. Пока он не умер. Но, по моим сведениям, Алла Борисовна без особых претензий. Обычная тёлка. Я тебе один секрет скажу. Когда поедете к ней… или к тебе, ты думай так, что снял тёлку по пьяне. Что она никто. Просто секс для разврата и никаких задних мыслей. Просто секс.

— Просто… да не просто. А ради чего вообще?

— Ну, всё с начала. Как целка ломаешься, извини, Витёк, ради бога. Ну, пора взрослеть уже. Тебе не надоело нянчиться с этими твоими куклами? В куклы играть не надоело? Серьёзным делом займись.

Вообще-то Гусеву надоело. Хотя прошло меньше полугода. Его судьба в третьем путешествии оказалась удачной. Пять лет славы короля музыки поп, пять лет успешной продюсерской работы. Двести тысяч долларов капитала, ни разу не женат. Слава легковесная, но приятная. Ему всего хватает. Но если Гога считает, что этого мало… Гога для него авторитет. Он всегда прав и он доказал свою жизнеспособность на примере собственной карьеры. Гусев ломался для разговора и ещё немного боялся Аллы Пугачёвой. Живьём он её видел только пьяный.

— А хочешь, скажу то, что тебе сразу понравится? — подмигнул Кварцхава. — Она тебе улыбалась.

— Когда?

— На дне рождения у Паулуса. Я видел. Ты, может, и не видел, а я всё вижу. Я тебе слово даю, клянусь, она на тебя глаз положила. Если б ты с ней заговорил, она бы с тебя не слезла.

Если даже врёт, подумал Гусев, надо попробовать. Надо ценить то, что есть такой друг, который думает вместо тебя.

— Ну а чего, когда сватать будешь?

— Молодец. Мужской разговор. Официант! Шампанское неси! На той неделе у Телегина презентация новой книги. Будет много репортёров, телевидение. Если он пригласит, она придёт. Он становится модным, а ей надо бывать в тусовках, попадать в кадр. Если артист исчезает из поля зрения, о нём забывают или начинают писать гадости. На Телегина она придёт.

7

В конце мая вышла моя первая сорокинская книга «Лёд». Туда же, для полноты, вошли рассказы из цикла «Пир». Книгу ждал, её заметили, о ней заговорили. Вячеслав Курицын — критик сам по себе часто более интересный, чем те произведения, о которых он пишет, назвал «Лёд» гениальным симулятором, а Телегина «восставшим мертвецом, который теперь живее всех живых». Учитывая его оригинальную манеру писать рецензии, это можно было расценивать как высшую похвалу. Бенедикт Сорнов, критик старой школы с душой прогрессивного интеллигента, назвал «Лёд» туманной ахинеей и выразил сомнение в том, что автор сам понимает значение своих собственных строк. Впрочем, — добавлял он, опасаясь прослыть ретроградом и памятуя о «Генеральном секретаре», по поводу которого в 1986-м воспел оду к радости (полный разворот в «Правде»), — впрочем, автор мастит и несомненно талантлив и может себе позволить нечто в джойсовском стиле; то есть нечто такое, что не обязательно легко удобоваримо после первого или даже второго прочтения.

О книге заговорили, её начали покупать. Первый десятитысячный тираж разошёлся за один месяц. Пятидесятитысячная допечатка не залёживалась на складах, предполагалось, что её раскупят за лето. Модного писателя берут не потому, что его приятно читать, а для того, чтобы при случае оказаться способным поддержать разговор.

Когда в феврале-марте я всё вспомнил и перестал задавать знакомым идиотские вопросы, словно только что после амнезии, выяснилось множество полезных знакомств. Коллеги — директора издательств, с которыми я пьянствовал на дачах и презентациях, — узнали о моей долгожданной новой рукописи и стали наперебой предлагать свои издательские услуги. Я выбрал московский «Феникс», название которого показалось мне символическим для моего писательского возрождения из пепла. К тому же мы были на короткой ноге с его владельцем, Борисом Назаровым, человеком интересным и в меру эксцентричным.

Я не прогадал. В первую неделю после тиража Назаров устроил на улицах Москвы акции скинхедов по сжиганию «Льда» (сжигали списанный тираж стихов). Жгли не в пустоту, а на камеры съёмочных групп телевидения. Сотней экземпляров оригинала пришлось пожертвовать для крупных планов. Вечером того же дня сюжет обошёл новостные передачи многих российских и некоторых зарубежных телеканалов. В магазинах за моими книгами стали выстраиваться незнакомые юному поколению очереди.

В августе, к выходу «Чапаева и Пустоты» мы планировали молниеносное, в стиле гринписовских акций (возможно, их же силами), сооружение гигантского пенопластового унитаза на Красной площади и утопление в нём «Чапаева» негодующими национал-большевиками.

Фрагмент новой книги вышел в июльском «Новом мире». Там же появились две рецензии: ругательная от Вячеслава Курицына и хвалебная — от Бенедикта Сорнова. На начало августа мы запланировали выход стотысячного тиража.

По просьбе Гусева, который тоже весьма успешно продвигался в своём направлении, я лично пригласил на презентацию «Чапаева и Пустоты» Аллу Пугачёву. Мы говорили по телефону, и она сказала, что как раз сейчас на её ночном столике лежит моя нашумевшая книга. Дочка позаботилась, чтобы мама тоже получила порцию отрицательных эмоций.

«Теперь точно придётся прочитать. Если не понравится, приду и дам тортом по морде», — пошутила она.

Её реакция мне понравилась: она разговаривала со мной как с равным. Видимо, я перешагнул какой-то определённый уровень популярности, и мы в своём кругу могли материть друг друга, ничуть не напрягаясь и не настораживаясь. Книгу разослали всем приглашённым за неделю до мероприятия.

К этому времени моя жена Таня была на шестом месяце беременности. Тогда, на пороге весны, впервые обнаружив её в своей постели, я снова почувствовал себя подростком на пике гиперсексуальности. Все мои юношеские мечты и фантазии, основанные на изображении постера, висевшего на старой работе в редакции, нескончаемым праздничным фейерверком ударили в небо. И не только в небо, как я благополучно сумел убедиться ровно через девять месяцев.

8

Для презентации книги Назаров арендовал банкетный зал Дома актёров. Одна за другой к подъезду подкатывали мёрсы и BMW представительского класса, оттуда выходили разряженные богачи, шишки всех мастей, а также властители дум, грёз и низменных инстинктов (к последним я причислял, например, Гусева). Пугачёва, первая московская барыня, приехала в лимузине. Петь не обещала, но выпить была явно в настроении.

Расселись за столами, согласно разложенным карточкам, выступил Назаров с обязательной речью и провозгласил первый тост. Потом я подписал книги, потом смотрели концерт, галдели, выпивали и закусывали.

После публикации «Льда», новую книжку открывали с опасением, но она оказалась понятной и нестрашной, с признаками юмора и некоторого, местами ходульного, изящества. Как я уже упоминал, страницы, нагруженные детсадовской философией или бредом, я вычеркнул. Получились две изящные повести в одной книге — «Чапаев…» и «Дженирейшн Пи». Понравилось всем. Пахнущий коньяком уже с утра Никита Михалков, будто бы прочитавший за одну ночь, лез целоваться. Березовский предлагал миллион для учреждения нового прогрессивного литературного журнала. Карен Шахназаров вызывал на серьёзный разговор об экранизации. Я вежливо отмахивался и обещал после.

Голова немного кружилась, и я хотел скорее напиться, чтобы не замечать камер и репортёров. Творческий человек, в отличие от политика или чиновника, может позволить себе дурачиться на публике. Инженеру человеческих душ не зазорно быть выпивши. Писатель трезвенник вызывает недоверие и подозрение, что всё написано не от души а по расчёту.

Оглядевшись, я увидел Гусева и Пугачёву. Они сидели за бутылкой хорошей водки и, хитро улыбаясь друг другу, неспешно разговаривали. Я понял, что Гусев кадрит Пугачёву. Это, конечно, была с его стороны наглость. С другой стороны, я ещё не воспринимал его как знаменитость. Я придвинул стул и сел без церемоний.

— А! Писатель! Я прочитала, — Алла протянула руку. — Порадовал. Смешно. Честно, не ожидала.

— Спасибо. Можно с вами выпить?

Гусев налил, и мы чокнулись.

— За тебя, — сказала Пугачёва.

Сказала так, будто я сам ещё не понимаю всех приятных последствий моего открывшегося таланта. А она в этом деле уже собаку съела.

— А где жена? — спросил Гусев.

— Она не пьёт. И вообще… ей лучше побыть в спокойной обстановке.

— С каких это пор?

— А ты не понял, — сказала Пугачёва.

— А-а… — сказал Гусев и, покачивая головой, налил по полной. — Тогда ещё раз за писателя.

Потом я от них пересел и выпил с забежавшим на огонёк Михалковым. Потом со многими другими, чинами поменьше. Выпил со всеми, кто подходил, наливал и что-то говорил. А Гусев и Алла Пугачёва в разгаре вечеринки тихо смылись.

9

Ехали в случайном такси, отпустив личных шофёров восвояси. Гусев то и дело отворачивал пробку плоской бутылки, к которым имел привязанность во всех своих воплощениях, предлагал спутнице, затем сам делал пару глотков. Алла обмахивалась шляпой, пряча лицо от шофёра; Гусев курил одну за другой, выдувая дым в опущенное окно. Его слегка трясло от волнения: он ещё не настолько свыкся со своим собственным звёздным статусом, чтобы запросто поиметь Аллу Пугачёву.

Кристина была на даче, ехали к Алле в пустую городскую квартиру. Вот её улица, двор, парадная…

— Будут верещать малолетки, — прошептала Алла, наклонившись к Гусеву, не обращай внимания, проходи мимо. Если появится высокий парень, брюнет такой с хаером, бей в морду, он драться не будет.

Гусев кивнул и протянул деньги шофёру.

— Та не надо, — сказал вдруг тот, обернувшись. — Для Аллы Борисовны завсегда даром.

Пугачёва взяла деньги, вынула из сумки фломастер и размашисто расписалась на зелёной купюре.

— Теперь возьмёшь?

— Возьму. В рамку поставлю. Здоровьица вам, Алла Борисовна!..

Едва вышли, с визгом набросились фанатки. Гусев, как договорились, пошёл мимо будто сам по себе. Волосатый парень не появился. Алла пробивалась к парадной с боем. Наконец у них за спинами щёлкнул кодовый замок, стало тихо. Поднялись на лифте, вошли в квартиру.

— А что за высокий с хаером? — поинтересовался Гусев, осматривая помещение.

Просторные комнаты, соединённые арочными проходами, заканчивались видневшейся где-то далеко огромной кроватью-сексодромом, покрытой алым сверкающим шёлком. Вид «сексодрома» не вызвал в Гусеве прилива энтузиазма. Если бы дело было в общаге или на природе, без помпы, похоть давно владела бы всем его существом. Любые специальные приготовления, вроде свечей и накрытого стола, только отбивали желание. Ничего такого здесь не было, но сегодня он слишком хотел, чтобы желание пришло к нему, поэтому оно не приходило. Это всё равно как заплакать или засмеяться по заказу — нужен особенный талант.

Алла вышла откуда-то в коротком халате. Когда успела?..

— Филя?.. Киркоров, работал у меня в подпевке. Псих ненормальный. Его уже и били, и брили, и в ментовку сдавали. Он на учёте, ему всё по барабану. — Алла приблизилась вплотную и понизила голос. — Короче, композитор. Ты приставать хотел? Давай, приставай, пока я пьяная. А то передумаю. Только в ванной ополоснись. Желательно весь.

Гусев нашёл ванную, вынул бутылку, винтом допил содержимое. Разделся, ополоснулся под душем, обвязал бёдра пушистым полотенцем. Он, конечно, знал, что Алла Борисовна эксцентрична, но не ожидал столь стремительного развития. Попытался вспомнить о своих амурных похождениях, о своей репутации. Решительно направился к кровати.

Интимная подсветка, мягкий мужской вокал в аргентинских ритмах. Под прицелом взгляда и тонкой улыбки скинул полотенце и юркнул под одеяло. Голая. Значит, не «Скрытая камера». Чего только в пьяную голову не залетит.

— Давай-давай-давай… — зашептала Алла. — На ночь я тебя не оставлю. Утром может заявиться Кристинка. Надо выспаться, завтра сольный в «России».

— А можно музыку… Другую. Чтобы женщина пела.

Проворчав, Алла пультом переключила трек на Сару Брайтман. Не придерёшься, более женского вокала не бывает.

Гусев повернулся, наработанным движением обнял, погладил, слился в поцелуе. Обычно в эти секунды у него начиналась эрекция.

Но ничего не произошло. Катастрофа…

Пульс колоколом ударил в голову. Гусев моментально взмок и на несколько секунд замер. Почему им не дано этого испытать? Какая несправедливость!..

Научившись не обманывать себя в сомнительных ситуациях, он понял, что эрекции не будет. Паника и попытки её вызвать только ухудшат положение. Её рука… Не дать понять, не дать коснуться.

— Погоди… Я забыл. Взять это самое… Я сейчас, я быстро…

Выскользнул, сверкая задницей, торопливо вышел.

— Дурак! — крикнула Алла. — Ничего не надо!

Гусев вышел на кухню, прикурил сигарету и положил горящую спичку в бумажный мусор. Геростратовой славы он не ищет, но слава импотента звезде поп совершенно ни к чему. Едва разгорелось, вернулся.

— Не кури, брось в окно.

Бросил. Сел на кровать, погладил.

— Что это?..

— Где?

— Дымом пахнет.

— Разве?

Алла вскочила и набросила халатик.

— Дымом пахнет!

— Да, действительно… Наверное, с улицы. Подожгли помойку.

— Какая помойка… Только что долбанный евроремонт сделали на миллион баксов.

Через несколько секунд с кухни донёсся её крик, ругань и шум воды, набираемой в тазик.

Гусев потянулся к телефону и набрал «ноль-один».

— Пожалуйста выезжайте. Да. Пожар. Квартира Аллы Пугачёвой. Записывайте. Какие шутки с её телефона. Хорошо, как можно быстрей.

Оделся, вышел на кухню. Сгорела часть мусора в мешке, да пластмассовое ведро с одного края обгорело и оплавилось.

— Слушай, Гусев, — сказал Алла недружелюбно. — Ты парень, конечно, интересный и всё такое. Но ты — идиот. От спички прикуривал?

Она держала в руке почти опустевший бокал. На холодильнике стояла бутылка вермута и бутылка «Смирновской».

— Кажется… не помню. Да, от спички.

— Ты понимаешь, что могло быть?

— Ну, примерно догадываюсь.

— Зачем оделся?

— На всякий случай. Тушить. Так я пошёл вон?..

— Куда пошёл! — Пугачёва дёрнула повернувшегося Гусева за ремень брюк. — Будешь прощения просить.

Гусев понял, что надо тянуть время. Но Алла, опрокинув в себя остатки коктейля, повела себя круто. Она припечатала ухажёра к стене и, садистски глядя ему в глаза, стащила с него штаны. Халатик распахнулся. Она грубо наклонила его голову и поцеловала в губы. Их языки снова устремились навстречу. Гусев одной рукой обнял женщину за талию, другой схватился за своё беспомощное достоинство. Тут его руку накрыла её рука и требовательно отстранила. Не оставалось ничего другого, как сделать новую попытку вызвать эрекцию. В одну секунду Гусев вспомнил всё самое возбуждающее, что было в его жизни, чего не было и чего не могло быть вовсе. Бесполезно. Тряпочная пипетка позорно смялась женскими пальцами.

— Я тебя не возбуждаю? — прошептала Пугачёва и залезла языком в самое его ухо.

— Да… нет…

— Ты что, импотент?

— Нет!!

— Тогда пошёл вон.

Пугачёва внезапно ударила его головой о стенку.

— Погоди, я не понял. «Пошёл вон» потому что не импотент?..

Алла толкнула его к выходу, и он, запутавшись в спущенных штанах, беспомощно запрыгал.

— Если бы был импотент, может, пожалела.

— Но я могу, я хочу!..

— Значит, плохо хочешь. Иди к своим мокрощёлкам. «Блестящим», «Сосущим», «Орущим»… Пошёл вон.

Гусев получил такого пинка в зад, что если бы он не успел подтянуть штаны, то растянулся бы в коридоре в полный рост. От второго пинка, в стальных дверях квартиры, он ловко увернулся, вильнув задом. На улице гудели сиренами подъезжавшие к дому Аллы Пугачёвой пожарные машины.

10

На другой день Гусев проснулся как обычно в половине двенадцатого. Было неприятно и стыдно. Больше всего ему не хотелось объясняться по поводу случившегося с Гошей Кварцхавой. Он так и не решил, врать или рассказать всё как есть. А как есть? Стоит или не стоит?.. Это следовало проверить как можно быстрей. Вика, Ника, Наташка, Ирочка… Гусев лихорадочно взъерошил листки записной книжки. Чего думать, надо звонить самой надёжной, сто раз проверенной, с кем давно и без проблем, как с порно, а номер как свой день рождения…

— Аллё! Верунчик? Разбудил… Ну не плачь, приходи, у меня доспишь. Абсолютно трезвый. Подарю. Зачем тебе? Сколько? Рублей, итальянских лир или аргентинских крузейро? Зелёных… У меня нет, полтинник дам. На тачку само собой. Да, пожрать чего-нибудь купи. Целую, жду.

Едва он повесил трубку и потянулся к сигаретам, зазвонил телефон. Звук голоса Кварцхавы снова ввёл Гусева в растерянность. Он притворился спящим и протяжно зевнул в трубку.

— Да…

— Не зевай, не зевай, рассказывай.

— Чего…

— Да ладно, весь город уже знает.

— Чего!

— Чево-чево, расчевокался. Проснись и пой, джигит. Вас телевидение сосватало.

— Какое телевидение? — испугался Гусев. — «Кварц-ТВ»?

— Нет, не «Кварц». Всероссийское телевидение. Первый, второй, третий канал, НТВ… Региональные, само собой, за ними. Как же, такой вкусный кусочек.

— Гога, какой кусочек! Про меня?..

— Про вас, дорогой. Про вас с Аллочкой Борисовной. Информационный кусочек, пальчики оближешь, для светской хроники.

— Блин, ты скажешь, или я трубку брошу!..

— Бросай. Наша бригада к тебе скачет.

Гусев бросил трубку, прикурил, резко прошёлся взад-вперёд по комнате. Снял трубку, набрал номер Кварцхавы.

— Что? О чём говорят?!

— Ну как… Что вы вдвоём шуры-муры, потом пожар… Пожар любви!

— А она?

— Она… Ну, как всегда. Послала, обматерила. Без микрофона, конечно. Не комментирует.

— Откуда всё это?

— Да ты включи телевидение, сейчас новости везде пойдут. Посмотри.

Гусев взмахнул пультом.

— Гоша! Отзови своих. Сейчас не могу. После, ближе к вечеру, хоть раком встану. Сейчас не могу. Вообще не открою.

— Замётано. Вечером так вечером. Нормально. Только до нас ни с кем не общайся, понял да? В шестнадцать ноль ноль жди. Будем тебя пытать. Эксклюзивно!

Гусев повесил трубку, выдернул из розетки. Начиналась заставка новостей на НТВ. Татьяна Миткова бойко оглашает новости дня. Ельцин, Чечня, Чубайс, Тарантино, Пугачёва… Вот оно. Пожарные что-то объясняют, фанатки-малолетки наперебой кричат в объективы камер, через слово его фамилия. Раздражённая Пугачёва появляется в дверях квартиры, прикрывается от ламп, со словами «с ума все посходили», захлопывает дверь. Комментарии поп-звёзд по телефону. Кто-то видел, как Гусев и Пугачёва вместе выходили из Дома актёра, с презентации книги Александра Телегина. Короткий сюжет о новой книге Телегина. На всех каналах подано примерно одинаково. Везде — акцент на внезапно вскрывшиеся отношения двух звёзд шоу-бизнеса. Каналы посолидней намекают на серьёзные отношения, возможное слияние капиталов и передел медиа-рынка.

Включил телефон, набрал номер Кварцхавы.

— Слушай, Гоша, я тебе сейчас всё скажу, а ты сам решай. Короче, у нас ничего не было.

— Как так!

— Ну, не успели. Там… мусор, что ли, загорелся… пожарники, всё такое… Ну, ты видел.

— Ничего, сегодня пойдёшь снова и удовлетворишь женщину. Постараешься. Так, чтобы кричала, чтобы дом обсыпался, чтобы все пожарники мира от стыда покраснели.

— Так ты не торопи это дело, не надо сегодня интервью.

— Ладно, не надо. Дорогой, как скажешь! Слушай! Я тебе один волшебный таблеточка дам. Голубенький такой, смешной. Никакой пожар не помешает. Будешь во время пожара женщину радовать. Она этого пожара не увидит. У неё другой пожар будет перед глазами.

— Гога, говори нормально, мне не до шуток. Что за таблеточка?

— Виагра. Название, кстати. ВИА-гра. Дарю.

— Так я пришлю кого-нибудь.

— Я пришлю! Курьеры целыми днями сидят в приёмной. Пять долларов в месяц — за что получают?

— Ладно, ладно, за пять долларов присылай своего курьера.

— А что, по всей стране такая зарплата.

— Не оправдывайся.

Минут через двадцать приехала Верунчик — палочка-выручалочка, старая любовь, которая не ржавеет. Позавтракали из свёртков, немного выпили. Пару раз трахнулись. Второй раз — исключительно для уверенности, чтобы закрепить.

— Какой-нибудь камасутры насмотрелся? — сказала Верунчик, одеваясь. Прямо как ребёнок, всё интересно.

Гусев поцеловал её в губы и проводил до дверей.

— Полтинник обещал.

— Верно, держи… Стольник. Выручила. Можно сказать, вернула к жизни.

— А что такое?

— Ничего. Новости не смотрела, радио не слушала?

— Я что, чокнутая? Там одни трупы. Я только «Муз-ТВ» и «Европу Плюс».

— Ну и правильно.

— А что в новостях про тебя? С бандитами связался? Лучше откупись, денег не жалей. Кто мне ещё такую камасутру покажет. Ты представь: человеку девятнадцать лет, а он уже старый. Ему уже всё в лом. А ты всегда как ребёнок. Мне правда деньги нужны, машину забрать. Тюкнулась как дура об столб, теперь чего-то там исправляют. В другой раз я сама тебе заплачу.

Закрыв дверь, Гусев подошёл к раскрытому настежь окну и со счастливой улыбкой сделал потягушечки. Ребёнок во дворе показал на него пальцем и засмеялся. Гусев одной рукой прикрылся, другой быстро задёрнул занавеску.

11

В центре Москвы, в неприметном здании с вывеской «Элитстандартизация Плюс», мимо которой пройдёт, не обратив внимания, даже бывалый почтальон, за стальными раздвижными воротами, находилась организация, истинное название которой произносили лишь немногие посвящённые. Это была секретная служба Президента Российской Федерации, или «СМЕРШ» — «СМЕРть Шпионам», как в шутку называл её Борис Ельцин.

Возглавлял службу полковник Коготь, умный человек с шрамом через всю впалую щёку, когда-то весёлый и многословный, но с некоторых пор сильно переменившийся. Поскольку СМЕРШ надзирал за деятельностью таких организаций как ГРУ и ФСБ, внутри неё были не применимы общевойсковые чины и звания. По своим полномочиям полковник СМЕРШа приравнивался к Главнокомандующему, и только в случае объявления военных действий отступал на вторую позицию, поскольку не имел права публично отдавать приказы. Младший по чину в иерархии секретной службы — лейтенант — мог отдать приказ об аресте армейского или фээсбешного генерала. Рядовые сотрудники чинов не имели и числились на работе в частной охранной фирме. Среди них были накачанные машины, хлипкие очкарики, глухонемые и даже слепой. Они знали только то, что работают на правительство, что получают очень хорошее жалование и что за длинный язык на этой работе убивают.

Утром четвёртого апреля 1994 года в кабинет полковника вошла секретарь — женщина лет сорока, стройная, спортивного телосложения в строгом костюме. Её звали Вера Алексеевна Штурм, она давно уже не подавала кофе и не сидела в приёмной. Долгое время, пока у Когтя не возникли серьёзные проблемы со здоровьем, она была его любовницей. Теперь, в звании капитана, она имела собственных секретарей, натасканных угождать как ей самой, так и большому боссу.

Вера вошла с горящей сигаретой, присела в кресло и подвинула к себе пепельницу. Коготь вынул из её пальцев сигарету и тщательно затушил.

— Я получил результат, — произнёс он глухо. — Вернее, приговор. Это рак.

— Не может быть… — прошептала Вера Алексеевна. — Так стремительно… Из-за аварии на реакторе?..

— Вряд ли. Из-за простого облучения опухоль не развилась бы так быстро. Скорее всего, сигарета, выкуренная на приёме у китайского консула. Тогда, в конце февраля. После неё я чувствовал себя неважно. Скоро тебе придётся принимать у меня дела. Я поговорю с президентом.

— Не надо. Меня устраивает существующее положение. И мы попытаться его сохранить. Не уверена, что соглашусь сесть на твоё место… будет много недовольных. Мы поставим тебя на ноги. Есть одна соломинка, за которую следует ухватиться.

Коготь молчал. Вера заговорила снова:

— Кое-где ведутся перспективные разработки вакцины. Обещают, что лет через пять-семь запущенный рак можно будет лечить так же легко, как трёхдневный триппер.

Коготь поднял глаза. Вера продолжала:

— Формулу будут держать в секрете, как инструмент международного шантажа на уровне президентов и крупного капитала. Быстрое излечение в обмен на услуги международного масштаба. Теперь слушай меня, Коготь, слушай внимательно. И пусть это не покажется тебе бредом. У военных в Петербурге есть парень, который делает что-то вроде машины времени. Я попыталась собрать факты и проанализировать. Всё верно, это не шутки. Никто не заинтересован запускать подобную нелепую дезинформацию… на уровне генералитета ВПК. Скорее всего, что-то такое уже есть. Если будем действовать быстро, напролом и решительно, мы заставим парня слетать в будущее и узнать формулу вакцины.

Коготь поверил или захотел поверить. Привычная сталь в его глазах расплавилась, он поддался слабости чувств.

— Когда-то цыганка нагадала мне смертельную болезнь и чудодейственное исцеление. Что за парень? Он работает на военных?

— Разумеется. Но он об этом не знает. У него есть мощный внутренний стимул. Синдром гадкого утёнка.

— Женщина?

— Да, очень красивая. Фотомодель, не увядающая в свои тридцать четыре. Однажды он поразит всех своим изобретением, получит Нобелевскую премию, и красавица бросится в его объятия. Если он узнает, что работа навсегда останется засекреченной, стимул отпадёт. За ним, за его здоровьем и его контактами следят ото всюду, даже из унитаза. Многие сохранили себе жизнь только тем, что не поверили его рассказам о машине времени.

— Итак, женщина.

— С ней работает наш человек, доктор Борг.

— Значит ты… всё знала?

— Я забочусь о тебе, Коготь, — Вера взяла руку полковника в свою, но тот мягко отстранился.

— Кто будет работать с этим парнем?

— Я сама поеду в Ленинград и осуществлю блицкриг. Я решу все наши проблемы за один вечер. Сегодня.

Коготь задрожал от волнения, щека со шрамом подёрнулась, но он промолчал. Вера поднялась, подошла к нему, наклонилась и поцеловала в губы.

— Ты знаешь, я написала сентиментальный женский роман. О том, чего так не хватало в жизни.

— Жизнь ещё не кончена.

— Сегодня мы это узнаем.

— Как называется твой женский роман?

— Завтра я впишу название. «Цыганка нагадала счастье».

— Удачи.

Вера заглянула ему в глаза, кивнула и вышла.

Через два часа в Пулково к частному самолёту фирмы «Элитстандарт Плюс» подкатил BMW с тонированными стёклами. Вера спустилась по трапу и нырнула салон. Ещё через полчаса машина остановилась возле парадного подъезда одного из частных особняков на Каменном острове.

— Он в порядке? — спросила она своего питерского «полпреда».

— Немного испуган. Немного горд. Он думал, что никому особенно не нужен.

— Вы не перестарались?

— Мы не наигрывали ситуацию.

— Были потери?

— Четверо с их стороны и двое наших.

— Эффект неожиданности мог дать лучшие результаты.

— Они были готовы к неожиданностям. Их натаскивают на всякие неожиданности. Была честная схватка, и наши оказались проворнее.

— Хорошо. В моей комнате всё готово?

— Картинка отчётлива. Доктор Борг ждёт наших указаний.

— Я приведу себя в порядок. Пусть парень ждёт в моей гостиной. Он должен остро почувствовать, что может потерять эту женщину.

12

В апреле 1994-го Зюскевичу было двадцать пять лет от роду. Ничего до этого, кроме лаборанток, сослуживцев, с которыми пил спирт, экрана и клавиатуры он не видел. Он видел только Киру Берёзкину по телевизору и ещё однажды на дне рождения у проректора. Это случилось год назад. С тех пор он повсюду встречал её, стоя с цветами. А вокруг неё толпились угодливые красавцы — все шире в плечах и на голову выше Зюскевича. Но он не отчаивался, и однажды был вознаграждён: Кира сама подошла к нему и пригласила к себе в гости. А отпустила только утром. В этот рабочий день Миня опрокинул в лаборатории ртуть, и рабочие в химзащите неделю вскрывали пол.

Под Новый год он получил немыслимую премию от ВПК и подарил Берёзкиной кольцо с бриллиантом. Умолял выйти замуж. Она изредка допускала его к телу, не отвечая ни «да» ни «нет».

В январе Зюскевича перевели в охраняемую лабораторию, расположенную в недостроенной ещё до войны ветке метро, и прибавили зарплату. Вскоре он въехал в хорошую, обставленную трёхкомнатную квартиру. Под окном стоял новенький «Москвич».

Миня всё ещё числился в своём НИИ, но работал только над одним проектом — тем самым. Его никто не дёргал, не торопил, но щедрые авансы говорили о многом и обязывали. Кое-что стало получаться.

Сегодня утром ему позвонили из клиники (Кира исправляла прикус после неудачного визита к стоматологу). Дежурный врач сообщил, что у пациентки случилась критическая реакция на наркоз, что она в коме. Зюскевич бросился к своей машине и помчался на всех парах по Выборгскому шоссе. На 75-м километре фура отрезала от него эскорт негласной охраны. Его остановили и пересадили сначала в автобус, затем в электричку. Сказали, что с Кирой всё в порядке, дали поговорить с ней по телефону. Он всё понял и был послушен. Когда они приближались к Питеру, над местностью начали кружить вертолёты. Потом Зюскевича посадили в микроавтобус без окон и привезли в особняк, спрятанный за высокой стеной. Его провели в богатую комнату с мерцающими экранами мониторов, накрыли изящный столик, извинились за причинённые неудобства и попросили ждать.

Для того, чтобы он в нужное время оказался в этой комнате, умерли шестеро.

Ждать пришлось не долго. В комнату вошла красивая высокая и худощавая женщина средних лет; в халате, с головой обмотанной полотенцем. Она была влажная и от неё приятно пахло. Она села в кресло, закинула ногу на ногу, поправила халат и прикурила.

— Извините, что так вышло, — сказала она. — Для соблюдения всех приличий и условностей нет времени. Меня зовут Вера Алексеевна. Вы работаете на военно-промышленный комплекс. Я работаю на президента. Независимо его от имени и фамилии на данный период времени. Если кто-нибудь из военных не подчинится или подумает не подчиниться нашему президенту, который является также и главнокомандующим, мы его уничтожим. Мы действуем исключительно в интересах и во благо нашего государства. Вы хотите что-то сказать?

Зюскевич надрывно закашлялся.

— Выпейте рюмку коньяка.

Зюскевич послушно выпил.

— Итак, от вас требуется не много; сегодня вы сможете вернуться к прежней жизни, позабыв обо всём, что случилось. Что умеет делать ваша машина?

— Какая машина? — прошептал Зюскевич.

Вера взяла пульт, и на экранах появились картинки. Вот Кира Берёзкина стоит у окна в своей палате. Вот операционная, ярко освещённый стол, сверкающие инструменты. Всё готово для работы. А вот какая-то кунсткамера с человекообразными чудовищами. Монтажный эффект; глаза перебегают по экранам, создаётся последовательность: Кира — операционный стол — урод в аквариуме.

— Да, я всё понял, — задыхаясь и задыхаясь заговорил Зюскевич. — Машина существует. Она там, в главной лаборатории, в метро… Но она не может…

— Сядьте. Теперь выпейте ещё и спокойно скажите, что она может, а чего не может. Спокойно, молодой человек, спокойно. Никто никого не режет. Завтра, в вашем присутствии, если вы того захотите, ей исправят прикус. Выпили? Теперь говорите. Говорите о будущем, прошлое меня не интересует.

— Мне удалось отправить на десять лет в будущее неодушевлённый предмет, насекомое, нескольких кроликов и обезьяну.

— Она вернулась?

— Да… она вернулась. Всё был запрограммировано. Она пробыла там более часа. В контейнере.

— Год? Какой год?

— Каждое двадцать пятое февраля с шагом в десять лет.

— Именно двадцать пятое февраля?

— Да, в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое. Это… личное. Её день рождения… — Зюскевич поднял глаза на экраны.

— Двадцать шестое февраля. — Вера задумалась. — Это важно. Об этом мы поговорим во вторую очередь. Итак, десять лет. Если они на правильном пути, десяти лет им хватит. Двадцать, тридцать — рискованно. Через двадцать всё может измениться. Отлично, десять лет это то, что нужно. Вы поместитесь в этот ваш обезьяний контейнер?

— Простите… что?..

— У нас мало времени. Теперь говорите только «да» или «нет». Если не можете говорить, объясняйтесь знаками. Повторяю: вы поместитесь в контейнер?

Зюскевич взглянул на экраны и кивнул.

— Вы сможете выполнить небольшое поручение и вернуться?

— Да…

— Вы сможете взять с собой оттуда ампулу с лекарством?

— Нет…

— Вы сможете ввести лекарство себе в кровь и вернуться?

— Да…

Да. Вера выдохнула с облегчением и откинулась в кресле.

Три… нет пять секунд на релаксацию. Всё. Главное позади, поехали дальше.

— Продолжим. Можете говорить так, как вам удобно. Сколько пройдёт времени здесь?

— Нисколько. Условно говоря, мгновение.

— А если вы пробудете там сутки или больше?

— Это не имеет значения. Сутки, год или десять лет.

Вера принялась грызть ногти, но опомнилась. Сняла с головы полотенце, встряхнула головой, распустив волосы. Миню снова обдало приятным запахом.

— Меня интересует событие, случившееся чуть более месяца назад.

— Это не реально.

— Но если вы отправите кого-нибудь в это время из две тысячи четвёртого?

— То есть… Кого?.. Там? В две тысячи четвёртом?

— Разумеется. Ведь это возможно сделать там, в две тысячи четвёртом?

— Да… возможно, я полагаю… это было бы интересно. Мы только начинаем, машина работает в экспериментальном режиме. Через десять лет… Да, это было бы интересно! Конечно. Потрясающая идея.

В Зюскевиче проснулся дух учёного-экспериментара, глаза его загорелись. Вера налила ему и себе по рюмке коньяка.

13

Вечером Гусев приехал в концертный зал «Россия», где давал большой трёхчасовой сольник Алла Пугачёва. Приехал к самому окончанию, директора зала попросил встретить на служебном входе. Охрана сделала коридор от машины до дверей, Гусев перемолвился о текущих делах с директором и направился в гримуборную артистки. За ним следом поспевал мальчик в униформе посыльного лучшего в столице цветочного салона «Амстердам».

Гусев лучше других знал, как может чувствовать себя человек после выступления на сцене без фонограммы. Именно состояние Аллы как выжатого лимона должно было уравнять её темпераментный напор с его нордической медлительностью. Ему не терпелось доказать этой женщине свою мужскую состоятельность. Ему уже просто хотелось этой женщины.

Директор проводил именитого гостя в гримуборную Пугачёвой и деликатно удалился. Гусев сел в кресло, поставил цветы между ногами, отпустил посыльного и стал ждать.

После нескольких бисов, доносившихся из зала, в коридоре зашумели. В дверь пропустили, оттеснив поклонников, певицу. Алла разжала руки, и охапки цветов посыпались вниз, образовав на полу приличную кучу. Заперла за собой дверь и обернулась. Несколько секунд смотрела на Гусева, ещё не зная, как реагировать. Решила. Задёргала носом, принюхиваясь:

— Ничего не поджёг?..

— Я не псих. Извини, за вчерашнее. Теперь я чувствую себя несвободным. Ведь нас сосватали.

— Дурацкие шутки.

— Это не шутки. Я люблю вас.

— Что?!

Пугачёва сделала вид, что рассердилась, но улыбка выдавала её чувства. Для любой женщины нет более приятного момента, чем услышать такое.

— Я люблю вас, я не шучу.

— Если любишь, женись.

Сказала так, понимать надо так: «А жениться слабо? Все вы только на словах женихи».

— Я вас люблю и прошу вашей руки, — Гусев отодвинул корзину и встал на колени.

А теперь шутки в сторону. Надо решать свою судьбу… на ближайшие месяцы… или годы…

— А ты точно не псих? И не больной?.. Я согласна. Свадьба через неделю.

Гусев обнял и поцеловал невесту. Расстегнул то, другое, сбросил с неё влажное от пота концертное платье.

— Погоди, — слабо засопротивлялась она, — я не могу так, без душа.

— А я могу. Так ещё лучше, возбуждает.

Возбуждать дальше уже рискованно: эрекция — как у Буратины. Голубой ромбик заморской таблетки оказался реально действенным. Даже слишком.

Гусев стащил с Аллы трусы, приподнял её и усадил на гримёрный столик. На пол полетели краски, пузырьки и баллончики. И вот, в отражении зеркал, всё вокруг заходило ходуном. Алла расстегнула пуговицы его рубашки и обняла за шею. Ещё минуту спустя она вскрикнула и в кровь оцарапала ему плечи. Гусев вскинул голову, как взнузданный конь, замер и несколько раз конвульсивно дёрнулся.

Всё в порядке, это случилось. Он доказал, что может быть не только безумным, но и страстным. Как мало надо женщине: теперь она смотрит на него совершенно по-другому.

Вскоре они вышли из «России» и, поцеловались перед камерами. Толпа поклонников обмерла. Залезая в лимузин, Алла крикнула:

— Скоро свадьба!

Толпа взорвалась.

— Приходите все! — добавил от себя Гусев, залезая в машину следом. Он понимал, что слова утонут в шуме, но его выигрышный жест и улыбка появятся на обложках глянцевых журналов.

Напоследок в окно постучал, а затем просунул голову директор «России»:

— Может у нас? Организуем на уровне. Вас ведь Президент будет поздравлять. Подключим к подготовке различные ведомства, лучшие рестораны. У меня как специально окно на следующие выходные.

— А… — начал прикидывать Гусев.

— Сторгуемся. Не пожалеете.

На этот раз поехали к жениху. Уставшая после сольного концерта, выпив десяток бокалов шампанского натощак, Алла танцевала и падала, пока не опрокинула музыкальный центр, и Гусев стал её укладывать в постель. Он терпеливо стаскивал с неё вещи, а она хохотала и дрыгала ногами. А потом она заснула, едва оказавшись под одеялом. Неугомонная таблетка продолжала действовать, и Гусев, отчаявшись будить и слышать «сейчас, сейчас… ещё минуточку…», два раза поимел свою невесту спящей.

14

Свадьба состоялась через две недели, 26 августа. Как положено — с венчанием, регистрацией, концертом звёзд и письменным поздравлением Президента. Свидетелем был, естественно, я. Свидетельницей — сестра Аллы, дама обыкновенная, нигде не засветившаяся. Рядом находились моя беременная жена и дочка Аллы со своим мужем.

Мы с Гусевым начали «по напёрстку» с самого утра, поэтому казались себе элегантными, умными, красивыми и острыми на язык. Ко мне то и дело подходили с просьбой подписать книгу. А гости, все как один, были непростые. Я подписывал, не задумываясь. С некоторых пор я носил в кармане заготовленную на досуге шпаргалку с шаблонами возможных оригинальных дарственных надписей. По возможности одинаковые надписи не должны были попадать к людям, между собой знакомым. Глядя на Гусева, входившего теперь в мощный пугачёвский клан, я думал, кто же из нас двоих добился, вернее смухлевал в новой жизни большего?..

Перед концертом на сцену вышли Кристина с Володей Пресняковым и дуэтом спели специально сочинённую песенку-поздравление. Гусев был знаком с Кристиной по концертам, они были на «ты». Хорошо ещё, не более того. А ведь, бывали во время гастролей ситуации, что на грани…

— Теперь я буду вас папой называть? — сказала Кристина.

— Почему папой? Отцом.

— Ты уже, между прочим, не просто отец, ты уже дед.

— Пора уже.

— В тридцать четыре?

— Год за два!

— Слушай, Гусев, как у тебя, вообще-то дела идут? Ты мне помогать собираешься? С деньгами, с раскруткой… Мог бы для начала машину подарить.

— Будешь хамить отцу, полетишь быстрее звука. С растопыренными руками. Без машины и без раскрутки. Да, вот ещё что. Имей в виду: бросишь Володьку Преснякова — чем породил, тем тебя и убью. Ты должна его так любить, чтобы у него глаза светились. Без водки и кокаина.

— Нет, это не реально.

— Тогда нос свой береги.

— Нос? Почему?

— Потому что однажды возьмут за шкирку и потыкают как следует в это самое… — Гусев показал, как щенка тыкают носом в какашки.

— Дурак. Это тебя потыкают.

Дальше всё развивалось так, как запланировал мудрый авантюрист Гоша Кварцхава. Алла забеременела, сделалась немного рассеянной и мечтательной, а Гусев подмял под себя весь эстрадно-телевизионный бизнес на трёх каналах. Директор ОРТ Константин Эрнст был доволен происходящим и за возлияниями предлагал Гусеву место своего заместителя. Но Гусев уже перерос место заместителя. Август 98-го был не за горами. Следовало подумать о сборе средств для грандиозной ставку в короткой игре, результат которой в подробностях просчитывался заранее. Не соросовского масштаба, конечно, но достаточную для того, чтобы сделаться олигархом при Ельцине и наладить отношения с будущим президентом.

Тем не менее, подготовка к «Рождественским встречам с Виктором Гусевым» началась в октябре, с невиданным для российского телевидения размахом. «Новый год в Останкине» и «Старые песни о главном» сделались частью одного большого проекта. Кобзона, Лещенко, Леонтьева и даже многих молодых, вроде Агутина, Варум, Апиной и Газманова, плавно оттеснили на дециметровые каналы. Лицом музыкального вещания ОРТ сделались всевозможные гусевские «Звёздочки», «Блёстки», «Мультфильмы», «Страшилки» и «Бегемотики». Телевизионный экран помолодел и повеселел.

В то время как Алла думала только о будущем ребёнке и проводила время исключительно с моей ещё более беременной женой, Кристина начала рвать и метать. По счастью, она не успела объявить отчиму боевые действия, потому что Гоша Кварцхава дал Гусеву очередной мудрый совет. «Дай ей всё, что она хочет. Поверь, Витёк, она сама этого не знает. Дай ей полную власть, и она захлебнётся.»

Так и случилось. Получив в подарок пятьдесят один процент акций «Золотого гуся» и декоративную должность арт-директора ОРТ, Кристина вдруг поняла, что власть ей не нужна. Власть не дала ей ничего, кроме головной боли. И она протянула Гусеву руку дружбы:

— Слушай, отец, давай вернём всё как было. Я хочу два хита в год, два клипа и один хороший концерт в месяц для тонуса. Всё остальное — моя личная, моя собственная жизнь. Корячьтесь со своим бизнесом без меня.

— Я не буду управлять твоими акциями.

— Да засунь ты их себе… Нужны мне на хрен твои акции… Песенку давай, хорошую, хитовую, модную.

— Такая подойдёт?

Гусев вынул из кармана и развернул лист бумаги. Сел за рояль и бойко напел с листа «Не виновата я» — стопроцентный хит, купленный неделю назад у Матецкого и содержавшийся в секрете.

С первых же строчек Кристина начала улыбаться, затем подошла к роялю и заглянула в листок через плечо отчима. Со второго куплета они уже пели вместе.

Съёмки клипа назначили на декабрь, как только будет готов сценарий и фонограмма. Затраты — сколько потребуется.

15

В начале декабря одна за другой посыпались катастрофы.

Сначала Владимир Сорокин подал на меня в суд за плагиат. Потом из Европы и Америки стали приходить отчёты от нанятых мною литературных агентов. Все как один писали, что романы о колдуне Гарри Поттере несомненно представляют интерес для определённой части публики, однако, к сожалению, ни одно издательство не смогло оценить их по достоинству. «Возможно, — писал один из наиболее авторитетных американских агентов, — стоит предложить эти труды некоторым влиятельным сектам, имеющим свои собственные издательства и заинтересованные в публикации подобных произведений, адаптированных для успешного детского восприятия». Я взбесился: почему же они не сказали это Джоан Роулинг?! Почему и как они сделали эту унылую белиберду самой продаваемой книгой после Библии?!! Бог с ними, мой международный триумф тихо провалился, о неудаче никто не узнает. Надо было думать о том, что под грохот барабанов и звон фанфар происходит со мной здесь, на родине.

Выпустив с нарастающим успехом в короткий строк сорокинско-пелевинские «Лёд», «Чапаев и Пустота», «Дженирейшн Пи» и «Голубое сало», я ощутил головокружение от успехов и потерял бдительность. Большим отрывком в журнале «НЛО» я анонсировал «Сердца четырёх» — и промазал. Оригинал романа уже существовал в рукописи, и Сорокин предоставил суду тетрадки с черновиками.

Пока шла экспертиза, я, по совету Кварцхавы, предложил через надёжного посредника Сорокину взятку. Большие деньги, настолько большие, что любой здравомыслящий человек принял бы их без раздумий.

Однако эксцентричный и самовлюблённый писатель отказался от денег. Он уже успел уверовать в свою гениальность, и слава была для него теперь дороже любых денег.

Ему пытались угрожать. Его подкараулили и, приставив перо к горлу, заставили кричать «я был не прав, я говно». После этого Сорокин скрылся на просторах Германии, и даже его адвокат не знал его местонахождения, общаясь с клиентом по телефону.

Суд был назначен на первое октября, надвигалось позорное разоблачение.

Снова на помощь пришёл Гоша Кварцхава. Он сказал:

— Если даже ты подкупишь суд, рукопись потеряют, и ты формально выиграешь дело, в глазах общественности ты уже потеряешь всё. Станут говорить, что ты и раньше покупал романы у непризнанных гениев. Единственный твой шанс победить — это вчинить встречный иск. Обвинить Сорокина в краже твоей рукописи. Доказать, что твой текст был набран у тебя в компьютере значительно раньше, чем тот появился в сорокинской тетради. Украсть текст из компьютера проще пареной репы. Одновременно назначить экспертизу на предмет авторства путём сравнения «Льда», авторство которой никто не оспаривает, и этой новой книги. Психологически убедительно: никому не известный графоман пытается привлечь внимание к себе через скандал с маститым классиком. Подключи к этому делу журналистов.

На другой день мой адвокат подал встречный иск.

Через три дня в «Коммерсанте» появился материал «Слон и Моська».

Через неделю все поверили в мою невиновность.

А ещё через две недели в суде прозвучало заключение литературоведческой экспертизы, установившей моё авторство на все сто процентов. Тиражи моих не моих книг подскочили втрое. Предполагалось, что я буду представлять лицо современной российской литературы на Франкфуртской книжной ярмарке. Но моё лицо не выражало радости по поводу этого предстоящего события.

Сорокин так и не вернулся из-за границы. Говорят, он работает на автозаправке в пригороде Зальцбурга. Вечера проводит в местном садо-мазо клубе, бреет лицо, носит короткую стрижку и увлекается экстремальным пирсингом. В свободное время пишет по немецки порно-рассказы и порно-сценарии, любит пиво с сосисками и в последнее время очень заметно располнел.

Потом началась депрессия. Мне стало отвратительно всё: и работа, и выпивка и украденная слава. Временами возникало желание удавиться. Временами я пытался писать сам — без затей — обо всём, что с нами случилось. Будущий роман назывался «Винт», и страниц пятьдесят было со скрипом написано. По своим художественным достоинствам текст скорее напоминал дневник спятившего с ума графомана. Но я рассчитывал впоследствии, когда весь фактический материал будет набран, серьёзно заняться его художественной обработкой. Или даже, в случае полной беспомощности, нанять для этой цели неизвестных, но ярких литераторов — благо в «Золотой переплёт» произведения начинающих авторов шли нескончаемым потоком.

Но вот однажды, по непонятной причине, мой новенький «386-й» накрылся медным тазом. А дискеты, на которых я имел привычку архивировать свои рукописи, бесследно исчезли. Я принял намёк свыше и оставил затею.

Чтобы отвлечься, я стал наговаривать в диктофон туповато-ходульные шлягеры Бориса Акунина. Симпатия читающих народных масс, как я надеялся, могла запитать меня положительно заряженной энергией.

16

Временами, задумавшись, я проводил пальцем по коже за ухом и катал по косточке круглую упругую капсулу. В нашем «клубе путешественников», численностью теперь в два человека, этот жест считался вредной и опасной привычкой. Но вот однажды я не нащупал капсулу у себя за ухом. При помощи двух зеркал и направленной лампы я смог разглядеть лёгкий, едва заметный и уже затянувшийся надрез. Это была третья катастрофа, самая страшная катастрофа в моей жизни.

От нахлынувшего на меня ужаса я мог потерять рассудок. Невозможность возврата к прежней жизни оказалась страшнее смерти. Всё равно как залететь в далёкий космос и обнаружить, что вытекло топливо, предназначенное для обратной дороги.

Я бросился к телефону и после первого же оборвавшегося гудка услышал подавленный возглас Гусева:

— Да!..

— Пощупал? — заговорил я с ним страшным голосом.

— Да…

— Почему не позвонил?

— Я… хотел.

— Струсил. Когда?

— Вчера была. Я… голову мыл. Перед этим… как его… концертом.

— Значит, ночью.

— Кто? Зачем?

— Не знаю. Спецслужбы… Какой-нибудь «Патруль времени».

От волнения мы оба говорили как пьяные.

— А если Зюскевич?

— Зачем, ему не надо. Мы и без того у него под колпаком. Мы сидим у него под колпаком, там в метро, понимаешь? Зачем ему?!

— Не ори. Я всё равно этого не осмысливаю. Я с самого начала ничего не понимал. Как это можно. Есть же какие-то причинно-следственные связи…

— По правде говоря, я тоже не понимаю.

— И что теперь?

— Гусев… я так не согласен. В реальной жизни я бы не стал ничего этого делать.

— Чего?

— Убивать, насиловать, воровать чужие тексты. А ты?

— А я и так… Ну, немного. На Пугачёвой бы точно не женился. Да, это всё как игра воспринималось, как симулятор, стрелялка… Теперь не знаю. Здесь всё по-другому. Здесь я поставлю всё своё состояние на «красное» и глазом не моргну. Потому что в любую минуту можно соскочить. Теперь не знаю.

— Ладно, заладил. Я людям страшнее жизни поломал. Писательский труд это… а-а, тебе не понять. Слушай, Гусев. Короче, так. Если Зюскевич нам не поможет, я, может… Я точно застрелюсь или траванусь. Больше не могу. Я ещё раньше не мог, но терпел, а теперь всё, выбора нет.

— Стой, стой, ты чего! — Гусев перепугался, что останется один в «далёком космосе». — Ты чего, у тебя семья, ребёнок будет!

— Всё липа, всё мираж, все зомби.

— Блин, ты чего! Я же не зомби! Стой, погоди, я всё придумал.

Я поверил, потому что от испуга можно найти выход почти из любого положения.

— Что.

— Третья капсула. Берёзкина вернулась вместе с нами, но без капсулы. Мы в тюрьме хотели отнять, но её уже не было. Значит, она спрятала!

— Ну так мы уже в другом времени.

— Мы в другом времени. Но мы не в другом мире. Мы в продолжении того, нового! А это значит…

— Это значит, что капсулу нужно искать в тюрьме…

— Мы найдём её, Теля, мы её точно найдём!

В смутном вихре панических обрывков прорезался луч надежды.

— Как же мы попадём в тюрьму, в Кресты?

— А, век воли не видать! Ведь всё, всё ложиться, один к одному! Ведь я там буду через неделю, буду снимать клип. Ну, понимаешь, такой, сюжетный. Херня, короче. А мы всё разнюхаем. Расспросим, подмажем… Где спала, где жрала… Койку, стол, стул обшарим по миллиметру. В дырку от сучка сунула, мякишем замазала, как сейчас вижу. Объявим премию за находку среди зеков, будто капсула с ядом… ну, в порядке бреда, придумаем что-нибудь. Теля, мы её должны найти, или нам нормально не жить!

— Не жить, — согласился я и повесил трубку.

17

Едва Зюскевич вошёл в лабораторию, следом влетел его начальник генерал Лядов.

— Где вы были?! — прохрипел он, задыхаясь.

— С каких это пор я должен отчитываться, где я бываю?

— Вы прекрасно знаете, что ваша работа имеет государственное значение.

— Я не продавал секретов.

— Вас пытались охранять, с вами пытались связаться!

— Позвонили будто бы из больницы, где находится моя невеста… Кто-то зло пошутил, и я поехал. Машина сломалась. Я дозвонился до больницы, пересел в электричку и вернулся.

Генерал вытер платком лицо. Было похоже, что его тоже здорово нахлобучили. А кто может нахлобучить технаря-генерала? Спецслужбы…

— Работайте, Зюскевич. И без фокусов. Скажите спасибо, что перестройка.

— Ладно, ладно, обещаю. Вы Анечку не видели?

— Кажется… в буфете.

— Пойдёмте, кофейку выпьем.

— Благодарю вас, я уже…

Зюскевич вошёл в местную кофейню и сразу увидел свою лаборантку маленькую и худенькую девушку, которой он никак не мог найти применения. Она болтала с курящими подругами, которые стряхивали пепел в кофейные чашки.

Миня негромко окликнул Анечку и поманил пальцем.

— О! — сказала она. — А говорили, найти не могут.

— Нашли, нашли. Пойдём, поможешь.

Анечка поднялась и сказала подругам:

— Раньше слышала только «уйди, не мешай», а теперь — «пойдём, поможешь».

— Жениться хочет. Анька, слышь, после первого свидания не соглашайся, после уважать не будет.

Миня покраснел и, схватив Анечку за руку, потащил в лабораторию.

— Дверь, дверь, чтоб была открыта!..

Однако дверь он сразу закрыл и перекодировал.

— Аня, сосредоточься, пожалуйста.

Анечка сжала рот в точку и вскинула брови.

— Я всё настрою, залезу в хроноотсек, а ты нажмёшь «энтер». Сумеешь?

— Вы? В обезьянник?! Ни за что.

— Хорошо, давай так: ты лезешь в хроноотсек, а я жму на клавишу.

— Всё, я поняла, я согласна.

— Тогда пошли в метро.

В недостроенной когда-то ветке метро, под самым центром города, находились упакованные в многослойные саркофаги «заповедные» зоны, в которых никто не имел права ничего менять ни через год, ни через сто, ни через тысячу лет. Здесь проводились эксперименты по перемещению во времени.

Они прошли через десяток шлюзовых камер и оказались на известной нам станции, оформленной мрамором, бронзой с позолотой и росписью.

— Садись за пульт. Вот это не трогай. Это тоже. В смысле, вообще ничего не трогай, это главное. Всё запрограммировано.

— А что так неожиданно?

— В науке всё неожиданно.

— А в жизни.

— Жизнь и наука неотделимы.

— А вы надолго? У меня в половине седьмого встреча.

— Ты что, дура? Как это может быть долго?

— Ах, да. А вы в какое время, если не секрет?

— В две тысячи четвёртый.

— Класс… Позвоните, спросите, как у меня дела.

— Это нельзя. По международной конвенции.

— Ну вы только намекните, я всё пойму.

Зюскевич уже приготовился. Он залез в прозрачный контейнер и опутал свою голову датчиками.

— Готово. Ну, три-четыре. Давай, не тяни, жми.

— Ой, Михаил, вы знаете, я волнуюсь.

— А я что по твоему — каменный? Жми!!!

Анечка поднесла пальчик к клавише «энтер» и надавила.

Крикнув «жми!!!» Миня тут же осёкся: всё позади, не успел даже крикнуть. Вместо «обезьяньего ящика» — удобное кресло. На голове кибершлем. Внизу всё тот же мраморный пол.

Миня поднял шлем, похожий на фен. Никого. На часах полночь с двадцать пятого на двадцать шестое февраля 2004 года. Самочувствие — отличное.

Приблизился к пульту, набрал программу. Навёл справки о себе и Кире: был женат, развёлся, она свободна. Просмотрел заголовки новостей за истекшие десять лет. Полный застой.

Теперь найти у медиков вакцину, и — в «Сталин». Действовать быстро и решительно.

В фармакологии никого, все в кафе. Взял чашечку, подсел, поболтал. Подвёл к теме.

— Конечно бери. В левом шкафу.

Кто-то интересуется: «А что такое?»

— У Зюса больная бабушка.

— Через пять лет будет лежать в каждой аптеке; пусть слетает. А «Зенит» выйдет в первую лигу?.. А кто будет президентом в 2012-м? Сколько лет мне нагадала кукушка? Сын или дочь?.. Ладно, ладно, бери так, даром. Не разбей ничего. Вколешь — бабушку врачам не показывай месяц. Знаешь? Ну давай.

Нашёл, поморщившись от детских страхов, пшикнул вакцину в вену. Теперь — в «Сталин». Начальнику охраны: «Приду не один, запишите». Начальник болезненно трёт лоб: человек раздвоился.

Возле ресторана придётся помёрзнуть. Клиент — «Зюскевич-старший» — пить не умеет и долго не высиживает. Так и есть: ведут, усаживают в якобы такси. Изо всех арок, из-за углов, выползают машины охраны.

Ещё минут десять… Теперь можно.

В «Сталине» полный разгул. Играет оркестр, танцуют пары, звенит посуда, снуют официанты. Свечи греют, фонтан освежает. Кира танцует с каким-то папиком. Телегин один за столом, пьяно подхлопывает в ладоши кордебалету. Гусев в оркестре.

Подсел как ни в чём не бывало.

— Вернулся? — спросил Телегин, не повернувшись.

— Ага…

— Наливай.

Зюскевич налил. В этом мире ничего не изменилось, ничего. Чокнулись, выпили.

— Ты что… в другом костюме? Пролил что-нибудь?

— Блеванул.

— Это нормально. Если на себя. Бывает, какая-нибудь сволочь в метро… или в автобусе… в час пик. Понимаешь?

— Не, я на себя.

— Это нормально. Если ты вернёшь меня в детство, я женюсь на Ниночке, честное слово. И буду любить её всю жизнь. Я же её предал, понимаешь?

Зюскевич не умел притворяться пьяным и попытался подражать манерам Телегина:

— Это нормально. А меня просто бросили. Берёзкина. За что?!

— Ей нужен папик. А ты — хлюпик.

— Я не хлюпик. Я гений.

— Для женщин — одно и то же. Но если гений вдруг богатеет, он переходит в разряд папика и становится желанным.

— Я могу разбогатеть в любую минуту. У меня есть машина времени.

— Это стрёмно, тебе яйца за такое отрежут.

— Кира свободна?

— Свободна. Она всегда свободна.

— Я хочу снова на ней жениться.

— Сначала стань папиком.

— Я возьму её не за деньги.

— Какой-нибудь любовный эликсир? Многократные оргазмы её не возбуждают. То есть, на это она тоже не купится. Знаешь, сколько загорелых мачо трётся у её ног?.. Теоретически они могут удовлетворять её круглые сутки, всем коллективом.

— Не секс. За что женщина готова отдать всё?

— А… Да, за молодость женщина отдаст всё. Они думают, что больше не будут валять дурака. Они думают, что теперь уже точно знают, как надо было ловить за хвост птицу счастья.

— А я потом, после развода, больше ни с кем?..

— Что?..

— Может, я влюбился в другую?

— Это вряд ли. Кира бы нам рассказала.

— Почему Кира? Я сам должен знать.

— Но ты же не знаешь?

— Я… не уверен.

— Я и говорю, что не знаешь.

— С кем она танцует?

— Не знаю. Чего-то меня немного… Не то, что глючит… Как будто срывает с резьбы. Правильно, скорей всего, глючит. Не выспался, натощак выпил…

— Ну и что?

— Кое-что случилось. Ну, на уровне пространственно-временной структуры. Как раз тут, рядом, под нами.

— Это не вредно?

— Нет, не думаю. Я исправлю… Уговори всех, чтобы Кира согласилась.

Барабанщик ударил по тарелке, всё стихло, раздались аплодисменты. Зюскевич, снова откуда-то появившийся в другом костюме и беспрестанно задававший идиотские вопросы, замолк. Оркестр разошёлся на перерыв, на сцене начался шоу-балет под фонограмму. Гусев и Берёзкина приблизились с разных сторон к столику одновременно. События вдруг начали развиваться столь стремительно, что я, если бы имел на голове шапку, крепко бы за неё ухватился. Я уже ничему не удивлялся и ни о чём не задумывался.

— Фу, совсем запарилась, — Берёзкина осушила бокал минералки. — Где мои семнадцать лет… Миня! Ты же уехал!..

— Я почувствовал себя хорошо и вернулся.

— Слишком хорошо. Какой-то ты подозрительно гладкий и трезвый. Неужели домой съездил и переоделся? Как будто вдруг помолодел.

— Кира, — произнёс Зюскевич, — я могу вернуть тебе молодость.

Вечером четвёртого апреля 1994 года полковник Коготь внезапно потерял сознание. До этого момента, весь день после ухода Веры Алексеевны, он сидел за рабочим столом и думал. Ему звонили, к нему приходили, он справлялся с текучкой на автопилоте, думая только об одном и беспрестанно глядя на стрелки вычурных часов — заставки хранителя экрана монитора.

В половине восьмого Вера условными фразами сообщила, что Зюскевич спустился в лабораторию. Она сделала всё, оставалось ждать. Но теперь это ожидание превратилось в страдания Прометея. Коготь больше не мог работать в фоновом режиме и приказал не беспокоить себя ни при каких обстоятельствах. Стрелка теперь как будто стояла на месте.

Но вот, в четверть десятого, голова вдруг закружилась, весь организм как будто пронизал ток, и Коготь вскрикнул и завалился набок.

Мгновение спустя он очнулся и быстро поднялся с пола. Обхватил голову руками, застонал от напряжения — и всё вспомнил. Он здоров. Он не выкурил отравленную сигарету китайского консула, потому что Вера его предупредила. А Веру предупредили те… которых для этого отправили в февраль 94-го.

Но почему он так счастлив? Почему так празднично на душе? Дело совсем не в чудесном избавлении от смертельной болезни. Он никогда не боялся смерти, а в последнее время успел смириться с её скорой неизбежностью. На столе, в деревянной рамке, портрет Веры. Он так привык видеть её каждый день, что сразу не заметил. Они женаты. Женаты и счастливы вот уже второй месяц. Поэтому так празднично на душе.

Через минуту Коготь вспомнил всё и насторожился. Если кто-то один из этих двух баловней судьбы передумает… Мало ли что может случиться? Попадёт в аварию и станет калекой, сядет на иглу, впадёт в депрессию… Тогда всё пропало. Конечно, он не умрёт, потому что формула вакцины уже есть — её принёс в своей крови гений-изобретатель. Но зачем искушать судьбу и рисковать тем, что сложилось так хорошо. Надо забрать у этих двоих капсулы. Деликатно, так, чтобы они ничего не почувствовали. От этого зависит его счастье. Второй раз он не решиться сделать предложение женщине, которую любит уже более двадцати лет.

18

Через неделю, в назначенное время, из Москвы в Питер двинулась передвижная студия для записи клипа Кристины Орбакайте «Не виновата я» — в интерьере знаменитых «Крестов». Разрешение на съёмки было получено во всех инстанциях по личному ходатайству мэра города. Пока фура с логотипом «Золотой гусь» ползла по трассе, мы вдвоём с этим самым «золотым гусем» решили спокойно, для успокоения нервов, подремать в поезде, под стук вагонных колёс. Всю ночь я проворочался в бессоннице, слушая храп моего ещё более циничного друга.

На перроне Московского вокзала нас встречали. Не заехав к родителям, мы сели в одну машину и рванули на другую сторону Невы, в тюрьму «Кресты», где уже стояла наша студия и работала куча людей. Кристина прилетит завтра, только на один день съёмок, когда всё будет расписано по секундам. Роль следователя на допросе исполнял всенародный штирлиц Вячеслав Тихонов.

Мы познакомились с начальником тюрьмы Угрюмовым, и он повёл нас на экскурсию по местам, где не ступала нога постороннего. Я будто бы собирал материал для книги, Гусев будто бы хлопотал ради успеха своей падчерицы. Мы не боялись, что нас узнают: за десять лет здесь наверняка сменилось большинство служащих. А если кто-то и узнал, то он узнал и без нашего визита: наши морды давно были засвечены и всё чаще мелькали на ТВ.

Начальник рассказывал о том о сём, о попытках побега, показывал сделанную из хлебного мякиша точную копию пистолета Макарова, а мы плавно подводили его к камере свиданий. Наконец мы вошли в неё, и меня, хотя я готовился к этому моменту, всего передёрнуло.

— А здесь был один случай, — заговорил Угрюмов без всяких наших подводок, — когда я ещё служил в Саблинской женской колонии…

И он более или менее правдоподобно пересказал эпизод нашего свидания с Берёзкиной. За эти годы история приобрела оттенок ещё более кровожадный, мистический, за гранью, с элементами каннибализма и левитации.

— А кто-нибудь ещё работает здесь с того времени? — поинтересовался я, делая вид, что записываю в книжечку, на самом деле переписывая одну фразу: «Господи, накажи и прости. Господи, накажи и прости. Господи, накажи…»

— Нет, куда там! Зарплаты маленькие, текучка большая. Есть одна зэка, которая попала по второму разу. Только что выйти успела — и снова за убийство. Теперь дадут пожизненно, это факт. Она эту психическую хорошо помнит, вместе сидели. Только она вроде как немая, слова не вытянешь. Будете беседовать?..

Беседовали в кабинете начальника тюрьмы, в присутствии врача и двух вертухаев. Получив от нас блок сигарет и отхлебнув из кружки сладкого растворимого кофе, в который Гусев незаметно налил коньяку из фляжки, женщина разговорилась.

— Ну, короче, её поначалу опустить хотели. Красивая. Три бабы её держали. Она вывернулась, да так их всех троих отметелила, что одна, думали, помрёт в лазарете. А потом она раз только была в камере, вот как раз когда убили во время свиданки.

— Где же она была всё время?

— Как где? Известно где, в шизо.

— Штрафной изолятор, — пояснил Угрюмов. — За драку полагается.

Мы с Гусевым переглянулись. В штрафной одиночке есть время подумать и наверняка есть место, где спрятать предмет величиной с горошину.

— А можно осмотреть этот изолятор?

Метр на полтора. Бетонный пол, каменные щербатые стены, ни черта не видно. Попросили фонарик. На глазах удивлённого Угрюмова обшарили все неровности в полу и стенах. Гусев вышел, я за ним следом. Прибежал ассистент режиссёра — всё готово, артист в гриме, первая репетиция.

Мы поблагодарили Угрюмова, написали приветствия в каких-то музейных книгах и вышли в тюремный двор. От том-вагена к корпусу тянулись провода-змеи. Гусев внезапно остановился, загородив мне дорогу. Медленно поднял руку и разжал кулак. На его ладони лежала капсула, потемневшая от грязи и сырости. Десять лет она пролежала, залепленная смесью хлеба и пыли, в углублении щербатой стены изолятора. Я вскрикнул так, что эхо разнеслось по всем постройкам, имевшим здесь вид правильных крестов, если смотреть с неба.

19

Всё стало налаживаться, как по волшебству. О сорокинской «Марине», без свежей информационной подпитки, все забыли. Новый подоспевший роман «Эраст Фандорин» на семистах страницах (составленный из четырёх), написанный в упрощённо-гоголевской манере, понравился всем сразу. Методом быстрого наговаривания текста на диктофон, когда сам не понимаешь значения фраз, можно было выпускать по роману в неделю. Запись дробилась на сколь угодно много отрывков и mp3 файлы рассылались машинисткам. Набранные в «Ворде» отрывки слетались по электронной почте и собирались в единое целое. На очереди стояли перенесённые на русскую почву Зюскинд и Мураками. Можно было оставить всё как есть, даже самих Зюскинда и Мураками на обложке. Но моя фамилия, как фамилия истинного автора этих стилизаций, была бы для всех секретом Полишинеля и притчей во языцах. Такой маркетинговый ход мог оживить бизнес элементом игры.

Разумеется, я не собирался издавать более одного-двух романов в течение года, но в сложившейся ситуации было просто необходимо бросить щепотку сладкого отвлекающего снадобья в глаза общественности.

Настоящая бомба хлопнула за пределами отчества: внезапно аукнулся мой позабытый уже Гарри Поттер.

Крупное, но находящееся в финансовом кризисе британское издательство прислало ко мне своих эмиссаров. Разговор был долгий и трудный. Без обиняков мне сказали, что, по мнению их экспертов, романы о сатанинских обрядах, полётах на метле и колдовской школе художественной ценности не представляют. Они даже могут попасть в разряд «не рекомендованных для внеклассного чтения». Однако, в наиболее благоприятное для подобной акции время, они заполнят безнадёжно вопиющую пустоту в литературе для детей и подростков. Дорогая, продуманная специалистами-психологами рекламная кампания привлечёт к проекту не только детей, но и взрослых читателей. Поэтому книги будут издаваться «как взрослые» — без картинок, с вариантом пустой чёрной обложки (для метро). В случае успеха, последующие тома пишутся силами самого издательства; проценты от стоимости проданных тиражей стекаются на мой счёт.

Короче, они решили собрать всё, что у них есть, взять ссуды, где только не откажут, и, восславив дьявола, поставить все деньги на рекламу одного единственного проекта.

Ни секунды не задумываясь, я подписал договор и получил аванс. Эмиссары улетели в свою Британию, дрожа от волнения и неизвестности. Моё спокойствие и уверенная улыбка их не убедили. Зря.

В договоре был пункт, в котором указывался мой творческий псевдоним для проекта «Гарри Поттер», который я, поколебавшись мгновение, цинично вписал собственной рукой: «Джон Роллинг». Истинная фамилия русского автора будет держаться в секрете на протяжении первых двенадцати месяцев. Потом, в случае успеха, как показывала практика, это уже не имело значения. Год мне предстояло прожить с загадочной улыбкой на лице, а потом… При мысли о «потом» мой рот невольно растягивался до ушей.

Заметно приободрился и Гусев. Теперь он тоже ждал ребёнка и, как мне казалось, влюбился в свою собственную жену, которую совсем недавно взял по циничному расчёту. Я ждал мальчика, а он, естественно, девочку; наши жёны дружили, и мы часто проводили семейные вечера вместе. Неожиданно для себя Гусев почувствовал, что всю жизнь хотел иметь ребёнка. Но, не имея ни одной серьёзной связи, никак не мог представить себя в роли отца семейства. И тут вдруг всё переменилось. У него появился дом, умная понимающая жена, вместо игрушки-однодневки, добрые заботливые родственники. В одно время нам с Гусевым наконец-то показалось, что мы абсолютно счастливы и больше ничего ни в коем случае нельзя трогать.

Памятуя об ужасе, обуявшем нас во время потери «возвратных» капсул, мы решили разыграть последний шарик, бросив жребий. Выиграл, разумеется Гусев, и я, сделав за его ухом крошечный надрез, аккуратно ввёл шарик на прежнее место. Ранка зажила за несколько часов, не оставив и следа. Теперь Гусев трогал шарик не по привычке, а из страха, что он как-нибудь случайно повредится, и тогда всё рухнет. Иногда, глядя на улыбающуюся во сне жену Таню, собиравшуюся рожать мне под Новый год мальчишку, я звонил Гусеву и просил его быть как можно более осторожным.

20

Двадцать пятого декабря Алла давала большой концерт в «России». Название — «Скоро буду мамой» — по новой одноимённой песне. Я с женой, многочисленные друзья и родственники нашей большой, уже почти единой семьи сидели в первых рядах, держали друг друга за руки и улыбались. Кристина в это время была где-то в тропиках на съёмках музыкального фильма «Золотой ключик». Гусев стоял в кулисах, восторженно глядя на любимую.

В перерыве они заперли дверь гримёрки и бросились навстречу, порывисто дыша, хватая губами губы и расстёгивая без разбора всё, что могло расстёгиваться. Они уже не могли проводить день друг без друга, но они ждали именно этого момента — здесь в этой комнатке, где они впервые сблизились и полюбили. Свет погашен, горит только одна лампа — над тем самым столиком.

Перерыв не меньше сорока минут. Ресторан кафе, различные увеселения публике есть чем заняться. Концерт без большого перерыва — просто халтура.

На пол полетели брюки, концертное платье, трусы, пиджак… Дрогнул столик с красками и пузырьками, в отражении зеркал качнуло комнату. О… Первое движение. Немного помедлить. Какая красивая грудь у его жены. Наверное, они здорово смотрятся со стороны в такие мгновения. Он был бы даже не против, если бы какой-нибудь нахальный папарацци сделал несколько снимков, спрятавшись… ну вот хотя бы за этой маленькой ширмой. Стоп. Там действительно кто-то есть…

Гусев быстро обернулся.

— Ну что!.. — прошептала Алла в нетерпении.

— Здесь кто-то есть.

— Что?! — Алла подняла голову, оттолкнула Гусева и сжала коленки.

— Это я.

Поднявшись с корточек, из-за ширмы вышел тот самый псих, высокий парень с копной чёрных вьющихся волос. Парень улыбался, сжимая руке небольшой револьвер. С первого взгляда Гусев понял, что револьвер не газовый.

— Филя, зачем, не надо!.. — Алла спрыгнула на пол.

— Стой там! — Киркоров сделал шаг назад и перестал улыбаться.

— Филечка, Филипп, не надо, прошу тебя, я люблю тебя, но ты такой… странный… Ну погоди, может быть, у нас что-то получится… Если тебя не посадят в тюрьму, всё получится…

Заговаривая Киркорова, сделала чуть заметный знак мужу, и тот стал медленно двигаться в темноте по периметру, почти невидимый из-за ширмы.

— Ты не веришь? Хочешь, я докажу? Прямо сейчас. Мой муж… он трус, он не посмеет… Иди, иди сюда!..

Киркоров шагнул вперёд, и в ту же секунду Гусев прыгнул как тигр и сжал его горло стальным зажимом. Вместе они повалились на пол. Оказавшись сверху, но выпустив горло противника, Гусев стал выламывать из его пальцев револьвер. Сбив дыхание, Киркоров хрипел, он ослаб, но никак не выпускал оружие, хотя вывернутые пальцы трещали.

Наконец оружие оказалось в руке у Гусева. Но в тот же момент сумасшедший с рёвом бросился на Пугачёву. Гусев выстрелил.

Пуля, пройдя сквозным ранением между рёбрами Киркорова, пуля вошла в левую грудь Аллы и сразило её сердце. Она умерла, не успев понять, как это случилось, не успев почувствовать боли.

Киркоров обнял мёртвую за шею, поцеловал в лоб, медленно закрыл ей глаза. Не взглянув на соперника, держась за рану, поковылял прочь.

Гусев приставил револьвер к «горошине» за ухом, загнав её в круг ствола, и выстрелил.