Пламя гнева

Глава первая Чёртова панорама

Один контролёр слёг, второй сбежал, третьего подстрелили. Где взять людей?.. Неужели и на этот раз с судном из Батавии[1] не пришлют надёжного человека?

Генерал Михельс, резидент[2] Верхнего Паданга,[3] брился на бамбуковой веранде своего генеральского бенгало.

«Культур-систем! — с раздражением думал он. — Какао и сахар на Суматре, в непроходимых лесах, на склонах диких гор… — Генерал злился. — В каждом кампонге[4] изволь посадить в годовой срок не менее двухсот какаовых деревьев… Хорошо им болтать о культур-систем на Яве! Там гладкие дороги из дессы[5] в дессу, там покорные яванцы, оседлый мирный народ. Пожаловали бы они сюда, господа из Совета Индии,[6] на Суматру, в Верхний Паданг!.. В Томпе весь голландский посёлок сожгли, в Танабату — восстание, в Натале[7] — заговор. Натальского контролёра Ван-Клерена на прошлой неделе нашли посиневшим и вздувшимся от ядовитой стрелы. Культур-систем!.. Поди заставь этих желтоглазых вместо риса на своём поле сажать какао или корчевать пни под сахарную плантацию!..»

Пышная мыльная пена покрывала щёки генерала; из пены торчали только тёмные усы и крупный красный нос, похожий на плод спелого перца.

«Хорошо им сидеть в Батавии и сочинять бумаги! «Принять меры к проведению дорог от побережья к важнейшим внутренним пунктам…» Поглядели бы они на эту чёртову панораму! До ближайшего кампонга надо два дня плыть вверх по реке, через мели и пороги, потом продираться сквозь нетронутые леса, да ещё на ночь подвешиваться повыше к дереву, чтобы не попасться в жёлтые лапы тигру или на копьё к малайскому охотнику. Горы, болота, слоновьи тропы; между гор — трясины, где можно увязнуть по грудь… Наверху, на горах, гусиные перья трескаются от жары, внизу, на болоте, бумага слипается от сырости; малярия, тиф; проклятая страна!..»

— Новый амтенар[8] из Батавии, — доложил слуга-малаец.

Вошёл юноша лет девятнадцати, светловолосый, растрёпанный, в старом пледе, накинутом на плечи вместо плаща, в узких серых панталонах, с дорожным мешком.

— Эдвард Деккер, — представился юноша. — Прислан в ваше распоряжение, экселлентье.[9]

Красный нос резидента Михельса сделался лиловым.

«Они сошли с ума! Видно, там, в Батавии, уже людей не осталось, раз они присылают сюда или метисов, или малолетних детей!..»

— Садитесь, менгер[10] Деккер, — сказал генерал. — Я боюсь, что это ошибка.

— В чём ошибка, экселлентье?

Генерал вытер полотенцем шею.

— В том, что вас прислали сюда.

Но Эдвард Деккер смотрел прямо в лицо Михельсу и не отвёл глаз под недовольным взглядом генерала.

— Я просился именно сюда, на Суматру, — объяснил Эдвард.

— Должно быть, вы плохо знакомы с условиями жизни в Верхнем Паданге! — рассердился генерал. — Это вам не Ява, где на каждом перекрёстке почта, колодец, постоялый двор! Почта приходит сюда раз в неделю на малайской барке. В соседний кампонг вы будете двое суток плыть на плоскодонной лодке, и эти желтоглазые не торопясь будут ворочать шестами, петь свои песни и купаться по ночам, и уж наверно двое-трое из них за дорогу попадутся на зуб крокодилу!.. В кампонге малайский дату[11] встретит вас вежливыми словами и заколет для гостя самого жирного буйвола, а на обратном пути вас будет поджидать за кустом лучший стрелок кампонга, с луком или сумпитаном.[12] А малайские стрелки, доложу вам, ястреба достают на лету. Они вытачивают у конца стрелы петушиное крылышко или крючочек, или целое колёсико, и, когда такая стрела попадает в живот или под ребро, её вынимают уже из мёртвого.

— Я хотел именно сюда, экселлентье, — сказал Эдвард. — Весь Паданг, кажется мне, за десять-пятнадцать лет можно превратить в цветущий сад!

— Вы начитались книг! — вскипел генерал. — Хорошо, поезжайте в Наталь, там как раз освободилось место контролёра.

Глава вторая Новый контролёр

Эдвард приехал в Наталь к вечеру.

Островерхие крыши малайских домов, похожие на челноки, опрокинутые дном кверху, полукругом сбежались к низкому берегу. Впереди расстилался океан на тысячи; и тысячи миль, до самой Африки, до африканского Наталя[13] на другой его стороне.

За прибрежными плантациями перца, за плодородной глиной невысоких холмов вставала чёрная стена тропического леса.

Старичок-казначей встретил Эдварда на берегу. Старичок был в синей форменной куртке и в коротких бумажных штанах до колен. Поверх фуражки у него была повязана белая тряпка, защищавшая уши и шею от москитов.

— Климат! — объяснил старичок. — Здесь, в тропиках, полную форму выдержать невозможно.

Казначей показал Эдварду бенгало правительственного контролёра.

Бамбуковое бенгало стояло в стороне, на пригорке.

— Здесь никого нет? — спросил Эдвард.

Из низенькой пристройки-кухни вышел худой малаец в зелёном тенданге — головной повязке. Малаец выпрямился на пороге, сложил крестом руки на груди и низко поклонился Эдварду.

— Это Темал, слуга прежнего контролёра, — объяснил казначей. — Он может услуживать и вам, менгер Деккер.

Малаец снова сложил руки и низко поклонился.

— Хорошо, — сказал Эдвард и вошёл в бенгало.

Неприятная дрожь пробрала Эдварда: на столе стояла нетронутая тарелка заплесневелого риса, точно ожидая кого-то, кто так и не пришёл к обеду.

— Разве прежний контролёр уехал отсюда неожиданно? — спросил Эдвард старичка-казначея.

Никто не ответил ему. Эдвард обернулся: старичок уже исчез!

Эдвард прошёл во вторую комнату. Он увидел постель, приготовленную ко сну. Слой многодневной пыли покрывал подушку, простыни и откинутое одеяло.

«Что такое? Что случилось с прежним контролёром?..»

Темал по-прежнему стоял на пороге своей кухни.

— Поди сюда, Темал! — попросил Эдвард.

Но Темал не сдвинулся с порога.

— Иди сюда! — повторил Эдвард. — Расскажи мне, что здесь произошло.

Темал молчал.

— Он умер? — спросил Эдвард, показывая на нетронутый рис.

Темал испуганно затряс головой и не сказал ни слова.

— Приготовь мне постель, — сказал Эдвард. — Убери всё это, — он показал на пыльные простыни, — и достань свежее бельё из чемодана.

— Не надо, туван![14] — сказал Темал. Он умоляюще сложил руки и, низко склонившись, коснулся лбом порога. — Не оставайся в доме, туван. Лучше переночуй здесь! — он указал на свою пристройку.

Эдвард огляделся. В окнах не было стёкол, на ночь они закрывались тростниковыми щитами; огромные щели виднелись в расшатанном полу.

Жутко показалось Эдварду провести ночь в этом зыбком бамбуковом домишке, отсыревшем от ливней.

— Хорошо, будем ночевать в кухне, — сказал Эдвард.

Они расположились в пристройке. Темал раздул жаровню, сварил кофе. Эдвард вышел на низкую веранду. Солнце зашло, всё кругом потемнело. Пустыри обступили его бамбуковый дом. Эдвард хотел спрыгнуть с веранды в сад.

— Не ходи, туван, не ходи! — Темал вцепился ему в руку.

— Почему? Что такое?

— Разве ты не видишь? Это дикое место!.. Здесь тигры ходят, едва стемнеет… Никуда не ходи до утра, туван!..

Ночью Эдвард действительно слышал рычание тигра. Всё замерло в темноте, — казалось, тонкие стены дома застыли, насторожившись. Эдвард вынул пистолеты, захваченные в Паданге. Рычание и яростный хрип послышались совсем близко, почти у самой ограды дома, потом опять отдалились. Что-то привлекало зверя — какая-то близкая добыча. Дважды Эдвард слышал чей-то вскрик, испуганные человеческие голоса, потом что-то с треском падало в темноте, и тигр яростно фыркал, как обозлившаяся кошка. Эдвард не мог заснуть. Едва рассвело, он встал и выглянул из дверей.

В синеве рассвета Эдвард разглядел поодаль, на пустыре, какое-то непонятное строение, бамбуковую клетку на высоких подпорках, похожую на большую голубятню. Эдвард долго всматривался, но ничего не мог понять. Он снова лёг и проспал до позднего утра.

— Господин контролёр! — постучался к нему утром высокий, добродушный на вид военный с длинными светлыми усами. — Разрешите представиться, господин контролёр!

Это был майор де Рюйт, начальник натальского гарнизона.

— Рад приветствовать нового человека! Вас не убили мои злодеи, господин контролёр?

— Какие злодеи?

— Да вот, заключённые. У них хороший сторож, — улыбнулся де Рюйт. Он показал Эдварду на странную клетку на пустыре, которую тот приметил на рассвете. — А это наша тюрьма!

Да, там были люди. Эдвард разглядел за жердями клетки тёмные лица малайцев.

— У наших арестантов по ночам хороший сторож, — сказал де Рюйт. — Днём их стережёт туземная стража, а ночью, когда стража уходит, на смену ей выходит из леса тигр. Мы уже все знаем этого тигра по голосу; малайцы называют его «мачанг-кати» — тигр-сторож. Один из злодеев пытался бежать, — наш полосатый сторож снёс ему голову.

— Что это за люди? — спросил Эдвард.

— Убийцы прежнего контролёра, — сказал де Рюйт.

— Ван-Клерена? Разве его убили? — отступил Эдвард.

— С неделю тому назад.

— Мне ничего не сказали в Паданге!.. Кто его убил?

Де Рюйт нахмурился.

— Убили-то, конечно, свои, — сказал де Рюйт. — Здешние малайцы не вытерпели. Жесток был контролёр и чересчур жаден. Но резидент хочет представить дело так, будто всё произошло из-за подстрекательства арабов.[15] Султан атьенский действительно часто мстит за отобранные земли, посылает оружие малайским охотникам. Резидент сам приедет допросить заключённых.

— Сам резидент? — Эдварду показалось, что его слуга Темал насторожился и как-то странно поглядел при этом, но ничего не сказал.

Толпа народа дожидалась Эдварда у бамбуковых, дверей его бенгало. Здесь были юноши и старики, тощие как жерди. Худые малайки в грубом джутовом тряпье протягивали к нему детей.

— Туван!.. Мы голодные, туван!.. Наши поля распахали под сахарный тростник, мы не собрали за эту весну и двух горстей риса!.. — плакали женщины. — Посмотри на наших детей!..

Старики с кровоточащими дёснами, с воспалёнными от лихорадки глазами теснились к ступенькам.

— Мы едим кору, туван, и древесные корни!.. Наши дети гибнут в лесу от ядовитых ягод!..

— Меня избили, туван!.. — худой, почти чёрный мальчик-подросток протиснулся вперёд. Лицо у него было в кровоподтёках, сломанная рука висела на верёвочной повязке. — Твои мандуры[16] избили меня, туван!

— Надо достать коня, Темал! — заторопился Эдвард. — Я завтра же поеду по участкам. Надо посмотреть, что здесь происходит.

Глава третья Кто сильнее тигра

— Крепко дерево и крепко железо!.. Хай-ла-а, хай-ла-а!

Сотня малайцев валила тропический лес на склоне холма. Они пели:

Топоры врубались в густой, путаный переплёт тропического леса; железо тупилось о твёрдые стволы, о жёсткие корни… Дерево крепко, но крепче железо…

Где не брал топор, там жгли. Иное столетнее дерево вставало на пути, опутанное лианами, затянутое воздушными корнями соседей, твёрдое как бронза. Тогда вырубали лес вокруг и дерево поджигали.

— Хай-ла-а, хай-ла-а, огонь сильнее дерева, — пели малайцы. — Хай-ла-а, хай-ла-а…

— Опять сломал топор, беглый дьявол!.. — Начальник участка нагнулся с седла и рванул сломанное топорище из руки крайнего малайца в синей головной повязке. — Поди туда! — Начальник указал на край участка.

Малаец пошёл туда, куда ему указали. Он слегка шатался; синева густой тенью лежала у него на лице, губы дрожали.

Тяжёлый приступ тропической лихорадки тряс человека.

На дальнем участке корчевали пни. Это была самая трудная работа, её давали в наказание. При выкорчёвывании деревьев люди работали среди развороченных глыб, в нагретых солнцем испарениях влажной почвы, в тучах мошкары.

Мандур Аслим бегал по разрытой земле между стволами. Скорее, скорее!.. Надо скорее очистить участок от поваленных деревьев; сегодня должен приехать из Наталя новый амтенар. Сегодня, как назло, человек двенадцать не вышли на работу: семерых трясла лихорадка, остальные с утра катались по земле, плача, как женщины, должно быть, накурились ночью опиума… А этот беглый Шакир… его и во время припадков заставляли работать. Он убежал с индиговых плантаций. Больше того, — он других подбивал к побегу. Он объяснял крестьянам, что индиго вредит их посевам, на десятки лет истощает почву; и крестьяне жгли посадки и уходили с плантаций. Его поймали и отправили в наказание на самые тяжёлые работы, в лес. Он и отсюда бежал и попался только потому, что заболел лихорадкой. Его взяли в бреду, он кусался, когда его вязали. У него были такие глаза!.. Аслим боялся беглого.

— Меня прислали к тебе, Аслим, — сказал Шакир.

Аслим отскочил и изо всей силы хватил по пню гибкой бамбуковой палкой.

— Злой дух тебя прислал!.. Берись вон за то дерево!

Восемь человек взялись за огромный поваленный тамаринд. Со скрипом дерево поднялось с земли. Сжав зубы, согнувшись, люди сделали первые четыре-пять шагов. Вдруг кто-то сдал впереди.

— А-ай!.. Спасайся!..

Дерево рухнуло. Четверо малайцев успели отскочить, остальные остались на земле, подмятые верхушкой.

— Поднимайте!.. Скорее!..

Сбежались люди, дерево приподняли. Трое остались лежать, один отполз.

— Это он, беглый! Шакир!.. Это из-за него, я видел!..

Аслим подбежал и палкой хватил Шакира по спине.

Малаец неловко сел и застонал, держась за голову.

— Не тронь его!.. Ты видишь, он больной!.. Не тронь его, Аслим! — заговорили все сразу, сходясь ближе.

— Это из-за него, из-за него!.. Он первый упустил, я видел! — Аслим колотил палкой по синей повязке Шакира. Кровь хлынула у того из носу. Его сильно придавило верхушкой, он ещё не совсем очнулся.

— Вставай! — крикнул Аслим.

Гибкая палка ещё раз опустилась на синюю повязку малайца. Он не вставал. Недобрые воспалённые глаза глядели на мандура; синяя тряпка, намотанная на голову, была только немногим темнее его посиневших губ.

— Он больной, ты видишь, он больной! Его нельзя было посылать на работу!.. — кричали малайцы.

Буланый конь выскочил из ближнего леса: кто-то приближался к участку крупной рысью.

— Это новый амтенар!.. Вставай, пёс, мне достанется из-за тебя!..

Аслим колотил и колотил по синей тряпке, не видя, что кровь хлещет у человека изо рта и из носу.

Всадник придержал своего буланого. Светлые волосы падали ему на лицо, шляпу давно сбило в лесу ветвями. Лесные колючки гроздьями налипли на куртку Эдварда, — уже много дней он скакал лесами, объезжая свой округ.

«Должно быть, в столице, в Батавии, не знают, что делается здесь, в глуши, — наивно думал Деккер. — На постройку дорог сгоняют насильно. На плантациях избивают до полусмерти. Под индиго и кофе распахивают не пятую часть, а больше половины рисовых и кукурузных посевов, целые кампонги голодают!..»

Эдвард носился из кампонга в кампонг, с участка на участок. Он старался исправить зло, восстановить справедливость.

— Что тут такое?.. За что бьёшь? — ещё издали крикнул Эдвард.

Аслим опустил палку.

Малайцы сошлись вокруг.

— Он больной, туван, он больной!.. — Все заговорили сразу.

Эдвард соскочил с коня.

— Больного надо отправить в госпиталь! — сказал Эдвард.

Шакир провёл рукой по лицу, размазывая кровь и грязь. Он глядел на Эдварда. В первый раз белый человек заступился за него!.. Глаза у Шакира прояснились. Он даже встал; казалось, приступ лихорадки отпускал его…

Малайцы сгрудились вокруг. С доверием и надеждой они смотрели на Эдварда. Значит, правда, что новый амтенар заступается за здешних людей?..

— В госпиталь?.. Малайца в госпиталь?.. — Аслим растерялся.

— Да, в Наталь, в госпиталь, на хорошей повозке. А ты, мандур, брось свою палку! — приказал Эдвард. — Не смей драться на участке! Если ещё хоть раз тронешь кого-нибудь палкой, я тебя прогоню и отдам под суд.

Эдвард поскакал дальше. Светлая открытая голова мелькала уже за дальней изгородью.

«Бросить палку?» — Аслим окончательно растерялся. Он пошёл к начальнику участка.

— Как мне быть, туван? Пойти под суд?.. Потерять звание мандура?.. Но и без палки тоже нельзя! Как мне быть, туван? — Аслим чуть не плакал.

Начальник улыбнулся.

— Мы с тобой знаем лучше, Аслим, — сказал начальник. — Работай по-старому.

Это был голландец, плотный, уверенный человек, с той особенной голландской кожей, которая даже в сильную жару остаётся молочно-бледной.

— Работай по-старому, — сказал начальник. — Такой контролёр удержится недолго. Он пойдёт под суд раньше, чем ты.

Глава четвёртая Допрос с пристрастием

— Новый контролёр наводит новые порядки, — скоро сообщили резиденту Михельсу. — Он собирает туземцев даже в неслужебное время. Он разбирает их дела. Он выслушивает их жалобы.

— Собирает туземцев? Выслушивает их жалобы? Опасный человек! — вскипел генерал. — Это плохо кончится!

Свинцово-серая труба парового судна три недели спустя показалась у входа в крошечную натальскую бухту.

— «Вулкан»!.. «Вулкан» пришёл!..

На берегу началось смятение. Малайцы попрятались в свои хижины; китайские торговцы, побросав лотки, бежали укрыться по задам базара.

— Резидент едет!.. Большой туван едет!..

Старичок-казначей выбежал на свою веранду чистить синие форменные брюки. Худые стариковские ноги дрожали, выглядывая из коротких парусиновых штанов.

Но больше всех испугался Темал.

Он убежал в кухню и забился за ящики. Минуту спустя Эдвард заглянул в кухню и уже не увидел его. Темал исчез.

«Что такое?» — Эдвард посмотрел всюду, обыскал весь дом. Темала не было нигде.

— Вот чудеса! У меня слуга сбежал, — сказал Эдвард в окно старичку-казначею.

— Сбежал? Значит, вор! — коротко сказал старичок. Он спешил к берегу, спрятав в форменные брюки худые, искусанные мошкарой ноги.

Эдвард раскрыл саквояж. Деньги, пистолеты — всё было на месте.

«Нет, не вор! — подумал Эдвард. — Здесь что-то другое».

За посёлком спешно строились для торжественной встречи солдаты натальского гарнизона. Майор де Рюйт проскакал на серой лошади, махая рукой на скаку.

— Резидент едет!..

Эдвард тоже пошёл к берегу, короткой дорогой, через пустыри.

Тропический лес здесь подступал к самому посёлку, колючие кусты буйно разрослись по краю пустыря.

Задумавшись, Эдвард шёл мимо кустов. Он сжимал в руках папку с делами.

— Туван! — вдруг услышал он тихий голос неподалёку от себя. — Поди сюда, туван!..

Эдвард пошёл на голос и увидел в кустах на краю леса зелёную повязку, худые плечи и тёмное, как табачный лист, лицо своего слуги, Темала.

— Темал! — вскрикнул Эдвард. — Что такое? Почему ты прячешься, Темал?.

Слуга не поднимал головы из кустов.

— Судно! — тихонько сказал он. — Я испугался судна большого начальника, туван-бесара.

Темал сел в кустах и со страхом поглядел вокруг.

— Он помнит меня! — сказал малаец. — А у большого белого начальника длинные белые руки, он везде достанет меня.

— Что же ты сделал, Темал? — удивился Эдвард.

— Я ничего не сделал. Я только видел, — объяснил Темал. — Я был с моим туваном Ван-Клереном далеко в чужом кампонге. Какой плач поднялся по кампонгу, когда Ван-Клерен приехал!.. Мужчин ловили и вязали, у женщин выдёргивали серебряные бусы из волос. Я ещё не знал тогда, что всё это собирают для самого резидента, для большого туван-бесара. Скоро его судно с серой трубой показалось в устье реки. Мой туван велел мне идти с ним на судно к туван-бесару и нести за ним ящик очень тяжёлый. Мы спустились по лесенке в самое брюхо судна; мой туван пошёл в каюту к генералу, а меня оставил у дверей. На судне всё время пыхтела машина, снизу несло ужасным жаром; у меня кружилась голова. Я слышал, как туван-бесар громко кричал за дверью: он сердился за что-то на моего тувана. Потом они открыли, дверь и велели мне внести ящик. Ящик был очень тяжёлый; я споткнулся на пороге и уронил его. От ящика откололась дощечка, и рупии, серебряные рупии, посыпались на порог. Тут были и слитки, и старинные монеты, и бусы, которые малайские женщины вплетают в волосы. Я бросился собирать их, но Ван-Клерен закричал и велел мне убираться, а генерал сшиб меня и ударил ногой в поясницу. Я не помню, как я уполз оттуда, только знаю, что генерал мне теперь не простит: я видел то, чего не надо было видеть. Где бы я ни был, он до меня доберётся.

— Может быть, он забыл твоё лицо, Темал, — сказал Эдвард.

Но Темал покачал головой.

— Генерал всё помнит, — сказал Темал. — Он всё помнит и никому не прощает. Он и тебе не простит, туван.

— Чего же?

— Того, что ты заступаешься за здешних людей. Того, что не собираешь для него денег. Берегись туван-бесара: он тебе отомстит.

И Темал снова лёг в кусты. Он тихонько махнул рукой на прощание Эдварду и пополз к лесу.

Тяжёлое чувство, похожее на предчувствие недоброго, сжало сердце Эдварда. Но надо было идти встречать генерала. Он поспешил к берегу.

Все чиновники собрались на камнях, у самой воды. Генерал сошёл на берег, сумрачный и недовольный. Он хмуро осмотрел Эдварда, его серые панталоны в обтяжку, растрепавшиеся волосы и толстую папку с делами.

— Как у вас, господин контролёр, обстоит дело с денежной отчётностью? — спросил генерал.

Эдвард смутился. Все денежные дела он доверил старичку-казначею. В горячке первых месяцев работы Эдварду некогда было думать о деньгах.

— Кажется, всё благополучно, экселлентье, — неуверенно ответил Эдвард.

Генерал неожиданно пришёл в хорошее настроение от этого ответа. Он подозвал к себе старичка-казначея и долго с ним говорил.

— Теперь займёмся нашими злодеями, — сказал генерал. — Я сам их допрошу.

Все расположились на большой террасе правительственного бенгало. Генерал велел привести заключённых.

Первым ввели малайца в полосатой повязке.

— Си-Памага, главный злодей! — объяснил де Рюйт. — Лучший охотник на Суматре. Без промаху бьёт из лука, из карабина, из сумпитана. На тигра один ходил.

— Говори, Си-Памага! — сказал генерал Михельс. — Ты подстрелил Ван-Клерена?

Малаец ступил вперёд:

— Да, туван.

— У тебя были сообщники?

— Были, туван.

Генерал приподнялся. Он не ждал такого скорого признания.

— Кто они? Называй!

— Весь кампонг, туван.

— Кто зачинщики? Говори!

— Амтенар шёл против нашего закона, туван. Он забирал наш рис, угонял наших буйволов, уводил наших сыновей и братьев. Он оставлял стариков без опоры, детей без родителей. Люди жевали корни и листья в лесу, а он забирал всю кукурузу с наших полей. Он пошёл против нашего закона, туван, и весь кампонг решил: этого амтенара надо убить.

— Кто ещё был в заговоре с вами?

— Никого не было, туван.

— Врёшь, малаец! — сказал генерал и сел. Лицо у него налилось кровью.

— Ты врёшь, малаец! — ещё раз сказал генерал. — У вас были гости из Атьена, от самого султана. У вас был большой заговор против всех туванов. В одном вашем кампонге мы нашли двадцать пять английских двустволок. Откуда они у вас?

— Когда соседи в прошлом году шли войной на наши кампонги, у них были английские ружья. Мы отобрали у них…

— Врёшь, малаец! Кто приезжал к вам этой весной? Кто привозил оружие? Отвечай!

Малаец молчал, наклонив крутой тёмный лоб.

— Сейчас ответишь! — сказал генерал.

Он кивнул туземной страже, и Си-Памагу бросили на пол.

Один из стражников сорвал с него грязную белую кабайю.[18] Четыре лиловых рубца, расположенных полукругом, — четыре когтя, страшный след тигровой лапы, — были отпечатаны на тёмной худой спине.

Генерал воспросительно поднял брови.

— В прошлом году, помните, экселлентье? — тихонько подсказал де Рюйт. — Вы просили прислать вам целую тигровую шкуру, обязательно целую, без следов от копий и стрел. Мы послали тогда на охоту Си-Памагу, лучшего стрелка. Он уложил тигра одним выстрелом в ухо; шкура получилась отличная, без единой дыры. Издыхая, тигр тронул его лапой…

— Да, да! — генерал вспомнил. — Туземцы ходят на тигра целой деревней и очень портят шкуру. Да, а та была прекрасная, без пятна, без дырочки, полосатая и пышная. — Генерал радостно закивал головой, вспоминая. — Так это и есть тот самый охотник?.. Дать ему палок! — приказал генерал.

Бамбуковые палки стражников качнулись в воздухе и точно застыли на секунду, не решаясь опуститься на рубцы. Новый контролёр, мальчишка Деккер, сразу побледнел. Даже у де Рюйта, военного человека, дрогнули пышные усы. Генерал посмотрел на лица сидящих за столом.

— Бейте по пяткам, — сказал генерал.

Де Рюйт одобрительно кивнул головой.

— Ноги надо перевязать! — подсказал адъютант генерала.

Малайцу плотно обкрутили ноги тонкой верёвкой до самых лодыжек. Он лежал неподвижно, как кокон в шёлковых путах.

— Двадцать пять палок! — сказал генерал.

Палки со свистом легли на пятки малайца.

— Скажешь? — крикнул генерал. — От кого приезжали к тебе люди в марте этого года? От Ян-Си-Пертуанга?

Стон вырвался из закушенных губ Си-Памаги.

— Да, от Ян-Си-Пертуанга, — сам продиктовал генерал ответ секретарю. — Пишите, менгер Ван-Краген!

Эдварду казалось, что стены правительственного бенгало шатаются и готовы рухнуть.

— Что они привезли в кампонг?

Снова стон.

— Огнестрельное оружие, — продиктовал генерал.

Секретарь Ван-Краген послушно записывал. Адъютант генерала улыбался, ко всему привычный.

— От кого? От атьенского султана, — уже без задержки громко диктовал генерал. — Они обещали нам помощь султана, если мы нападём на оранг-бланда и прогоним из нашей страны…

Так было удобнее генералу: свалить убийство Ван-Клерена на подстрекательство «проклятых арабов». Не писать же в центр, в Батавию, что убийство произошло из-за неосмотрительных действий самого чиновника, — из-за плетей и пыток, о которых не знали даже в Совете Индии; из-за жестоких поборов, от которых богатела не только казна.

— Довольно. Развязать его! — распорядился генерал. Си-Памагу развязали, но он не смог подняться. Он отполз на коленях в угол.

— Приведите следующего! — велел адъютант.

Привели следующего. Вся сцена повторилась, только на этот раз всё прошло быстрее. Генерал торопился.

Допрос был окончен.

— Уведите их! — махнул страже генерал.

Тут странный, хриплый, точно перебитый прикладом р голос раздался в углу.

— Мата-нингу!.. — сказал голос.

Все посмотрели в угол. Си-Памага на коленях выполз на середину комнаты.

— Мата-нингу, — повторил он.

«Мата-нингу» на языке малайцев значит: «чёрное дело» — насилие над безоружным, неблагородный приём, к которому честный воин не должен прибегать ни в войне, ни в ссоре.

Малаец улыбался жестокой, непрощающей улыбкой.

— Уберите его! — отмахнулся генерал.

Оставалась пустая формальность. Адъютант с той же безоблачной улыбкой протянул Эдварду протокол допроса для подписи.

— Я не подпишу, — сказал Эдвард.

Генерал разговаривал с де Рюйтом. Он обернулся.

— Я не подпишу протокола, — побледнев, твёрдо повторил Эдвард. — Допрос малайцев чинился с пристрастием.

Генерал дёрнул шеей и засопел.

— Менгер Деккер, если у вас есть особое мнение… — начал генерал и вдруг остановился. Должно быть, ему не понравились лица малайцев из стражи, стоявшей у дверей.

— Обсудим потом! — резко сказал генерал.

На следующий день Михельс заторопился домой. «Вулкан» снова запыхтел машиной в крошечной натальской бухте.

«Вулкана» знали по всему западному берегу Суматры, — это было единственное паровое судно в Верхнем Паданге.

Когда генерал поднимался на нём вглубь страны по большим рекам западной Суматры, от одного вида свинцово-серой трубы «Вулкана» малайцы бежали из прибрежных кампонгов в леса.

Генерал заторопился.

— Мне надо спешить, — сказал он. — Мои дорогие детки! Нельзя оставлять их надолго одних! Все были больны, когда я уезжал. Корнелиус разбил клюв о камень, Паулина перестала гулять, Маргарита что-то грустит, ничего не клюёт…

— У вас большая семья, экселлентье? — не поняв, спросил старичок-казначей.

— Это индюки, — строго ответил генерал. — Индийскую птицу воспитываю.

Перед самым отъездом генерал подобрел: ему принесли в подарок двух индюшат редкой сине-бронзовой породы.

— Таких у меня ещё нет! — обрадовался Михельс. — Устройте их в моей каюте!

Наверху, на голой палубе, свалили Си-Памагу и троих его товарищей. Их везли в Паданг на том же судне.

— Дайте им воды, корму!.. Как бы они не погибли! — беспокоился генерал.

— Кто? Малайцы? — спросил старичок.

— Нет, цыплята!.. Индюшата!.. Они не любят качки, — объяснил генерал.

— Что касается вас… — Михельс повернулся к Эдварду. — Менгер Деккер…

Гримаса передёрнула широкое красное лицо резидента:

— Вам, менгер Деккер, я пришлю письменное отношение.

Глава пятая Это хуже, чем война

Майор де Рюйт отдыхал у себя в бенгало, на походной кровати.

— Никого не пускать! — приказал майор ординарцу.

Он только за сутки до того вернулся из дальней поездки.

Пришлось разнести посёлок и повесить десяток малайцев: на участке убили двоих миссионеров.

А теперь есть сведения: неспокойно в Танабату, — баттаки[19] взбунтовались. Перерезали старшин, поставленных властями, и сожгли посевы какаовых деревьев.

Да, дома, в Голландии, не знают, как оно здесь достаётся, коричневое золото, голландское какао, лучшее в мире.

Форты по всему берегу, контингенты войск почти в каждом прибрежном населённом пункте, военные экспедиции вглубь острова. Суматранские малайцы упрямее всех других малайцев Архипелага, с ними невозможно сладить.

Уж куда умнее были англичане: обменяли с голландским королём свою часть Суматры на Малакку и Сингапур.

Майор тёр ногу; она отчаянно ныла от переправ вброд, от ночёвок на болотах. Десятки миль по лесам, отравленная вода, змеи, непроходимые топи…

— Это хуже, чем война!..

Майор растёр больную ногу, закурил трубку.

— Больше никуда не поеду! — решил майор.

— Почта! — сунулся в дверь ординарец.

— Положи на стол!..

Де Рюйт, не читая, отодвинул пакеты. Почта из Паданга!.. Вот тот большой серый пакет с сургучной печатью, с надписью «секретно», конечно, от резидента.

Майор поморщился. Только бы больше никуда не гоняли!.. Он раскурил погасшую было трубку.

— Дорогой майор!.. — Кто-то стучался в дверь, выходящую на веранду.

— Иоганн, я сказал тебе: никого не пускать!

— Дорогой майор, я так счастлив! — Эдвард Деккер, младший контролёр, не слушая ординарца, ворвался в комнату. — Я так счастлив, дорогой майор!..

Де Рюйт отложил трубку.

— Чем же вы так счастливы, мой юный менгер? Вы женитесь?

— Нет, нет, майор!.. Я еду к баттакам!

— К баттакам? — Майор де Рюйт даже сел на постели. — Вы? — Он собрал разлетевшийся из трубки табак. — Что вы там будете делать?

— Успокаивать их. Смотрите!

Эдвард протянул листок.

— С последней почтой получил из Паданга!

— Письменное отношение от самого резидента?.. — Де Рюйт поднял брови.

«Младшему правительственному контролёру Деккеру предписываю в трёхдневный срок выехать в Танабату для мирного устранения недовольства среди баттайских племён…»

— К баттакам? Без охраны! Без войска?.. Резидент сошёл с ума!

— Нет, майор! Наконец-то!.. Я так рад!.. Наконец-то резидент понял!.. Вместо пушек понести жителям гор слово убеждения. Вместо вооружённых солдат — дружбу и мир!..

— Дружбу и мир?.. От резидента? Баттакам? — Де Рюйт с сожалением посмотрел на Эдварда.

«Я хотел бы быть так же молод, как ты, младший контролёр, — подумал майор. — И так же верить в людей».

— Я так счастлив, дорогой майор!.. Я много лет мечтал о такой поездке!

— А что вы берёте с собой?

— Вот! — Эдвард вынул книгу.

— Малайский словарь?.. Возьмите лучше пистолеты!

— Нет, нет, майор, я еду без оружия!.. Я так счастлив!

Эдвард уже убегал.

— Погодите, менгер Деккер, погодите!..

Майор, прихрамывая, выбежал за ним на веранду.

— Да, майор?

— Возьмите у меня десяток туземных егерей. Честный, проверенный народ, отличные стрелки! С ними все дела пойдут куда скорее.

— Нет, нет, не надо!

Эдвард исчез.

Де Рюйт вернулся к своей кровати, вздохнул, покачал головой, потёр ногу.

— Посмотрим почту. Что же пишет резидент?

Майор взял серый пакет с надписью «секретно».

Значит, это не Танабату, раз туда посылают Деккера «для мирного устранения недовольства». Хорошо, хорошо… Куда же посылают меня и моих солдат?

Де Рюйт сорвал печать, вскрыл пакет и начал читать.

— Что за дьявольщина?! Всё-таки приказано ехать к баттакам. Неужели западня?

Лицо майора выразило изумление и досаду, изумление ещё в большей мере, чем досаду.

Глава шестая Ночь в Паданге

Эдвард два дня бродил по посёлку. Он искал проводника. «В Танабату?.. К баттакам?..» — Малайцы трясли головами. «Сам злой дух не проберётся к баттакам. Они сорвали мосты с рек на много палей[20] кругом. Закидали все тропинки, отравили колодцы… Нет, нет!.. Ты не найдёшь, туван, и пяти человек в посёлке, которые знают дорогу в Танабату. Ты не найдёшь и одного, который знает и поведёт».

Ночью Эдвард плохо спал. Лодка, гребцы — всё было готово. Где взять проводника?

Незадолго до рассвета он услышал, что кто-то царапается под дверью. Эдвард встал, открыл дверь и увидел, что какой-то малаец лежит у его порога.

— Кто ты? Что тебе надо? — спросил Эдвард.

Малаец поднял голову.

— Ты ищешь проводника, туван?.. — сказал малаец.

— Шакир?.. — Эдвард узнал того самого человека, которого он видел больным на лесных работах и отправил в госпиталь.

— Да, это я, туван. Мне сказали, что ты ищешь проводника, и я убежал из госпиталя, чтобы помочь тебе.

— Ты знаешь человека, который может указать мне дорогу в страну Батта?..

— Я сам знаю каждую тропинку в их стране, туван, — сказал малаец. — Ведь я родом из племени менангов,[21] а менанги и баттаки — двоюродные братья.

— Ты сам меня поведёшь? — обрадовался Эдвард. — Какая удача! Гребцы и лодка — всё давно готово. Мы можем отплыть хоть завтра. Ты меня выручаешь, Шакир!

Малаец улыбнулся.

— Ты меня выручил, туван, — ответил он, — как же мне теперь не выручить тебя?

Четверо суток большая тупоносая лодка контролёра Деккера поднималась вверх по мутной порожистой лесной реке.

Идти вверх было трудно: мешали большие камни, водовороты и мели, часто сносило.

Непроходимый лес, дремучий и топкий, тянулся по обоим берегам.

На пятый день плоскодонка Деккера пристала к берегу у мирного кампонга. Шакир именем правительственного контролёра потребовал в кампонге лошадей.

Гребцы остались ждать на берегу. Эдвард и Шакир пустились вглубь леса.

Ни одна тропинка не ведёт к стране Батта от берегов реки. Ни один миссионер не вернулся живым из баттайских лесов. Из кампонга в кампонг воин-баттак бредёт в обход, чтобы не вытоптать прямой дороги. Он убьёт собственного сына, если тот расскажет чужестранцу, в какой стороне лежит ближайшее селение. Даже торгует баттак, не встречаясь со своим купцом лицом к лицу. К торговому пункту он идёт то пешком, то верхом, то на лодке, чтобы не оставить следов. Раз в год он приносит в устье реки свой товар: чёрный дикорастущий перец, шкуры, драгоценную камфору. Араба с обменным товаром баттакский охотник не подпустит ближе, чем на выстрел из лука. Баттак сложит свой товар на землю в условленном месте и уйдёт далеко в кустарник. Если он найдёт на том же месте несколько часов спустя достаточно соли, ножей, опиума, то отпустит купца с миром. Если же араб положил слишком мало, его товар останется нетронутым, зато искусно выточенная стрела настигнет купца, когда он повернёт домой.

Когда-то индийцы владели островом. На смену индийцам пришли арабы. Баттаки уходили всё глубже в горы, — от чужеземцев они видели только дурное. Арабы насильно навязывали им свою веру, убивали их скот. Португальцы разоряли поля, уводили людей для продажи. Последними пришли голландцы.

Ядра европейских пушек догнали баттаков на самых дальних склонах гор. В конце тридцатых годов, года за два до того, как Эдвард приехал контролёром в Наталь, большинство баттайских кампонгов сдалось на милость голландцев. Но и сдавшись, они всё время были «в брожении», как выражался резидент: то отдавали свой рис и работали на полях у голландцев, то жгли какаовые посадки и бунтовали.

Первый день пути был нелёгок. Тропический лес накрыл Эдварда тёмным путаным сводом. Сначала их вела тропа, потом тропа заглохла, и они ехали дальше уже без дороги, сплошным лесом. В лесу было полутемно, пахло тучным гниением трав и сыростью; они почти не видели солнца. Красные стволы аренговой пальмы вставали из перистых зарослей папоротника; ползучий ротанг перекидывал перед самым лицом свой зелёный стебель, гибкий и твёрдый, как пружина. Шакир вынул паранг, большой малайский нож, и стал им пробивать дорогу. Пришлось спешиться и вести коней на поводу. Кони спотыкались о поваленные стволы огромных деревьев, заросших лишайником, заваленных буреломом.

Москиты с неотступным звоном роились над путниками, не давая вздохнуть.

До самого вечера продирались они, пугая обезьян и птиц, сквозь колючие сплетения лесных зарослей и, наконец, вышли на открытое место, поросшее высокой аланговой травой.

Здесь они снова увидели небо. Оно было покрыто тучами.

Они снова сели на коней. Высокая трава доходила до самого седла, колючие головки аланга больно хлестали Эдварда по коленям. Ушастый заяц удирал в траве, оставляя за собой дорожку. Вдруг хлынул тяжёлый тропический ливень. Вода обрушилась на них, как из опрокинутого ушата. Опять стало темно. Ручьи зажурчали по прогалинам, под высокой травой. Путники продолжали подвигаться вперёд, не видя ничего в полутьме ливня, не зная, куда ступает нога коня. Кони вдруг заскользили по глинистому спуску.

— Шакир, уверен ли ты, что знаешь дорогу? — крикнул Эдвард.

— Знаю, — ответил Шакир.

Эдвард вынул часы из намокшего кармана. Было начало шестого, — до захода солнца оставалось немного времени.

Они снова ехали в гору. Дождь хлестал, темнота была полная.

Шакир остановил коня, постоял, втянул в себя воздух, прислушался.

— Паданги близко! — сказал Шакир.

Они поехали дальше, всё в гору и в гору. Ничего, что говорило бы о близости жилья.

Эдвард качался в седле, как пьяный; у него устала спина от напряжения почти целого дня верховой езды.

Они плутали дальше и дальше в путанице леса, в совершенной темноте. Ночные звери уже просыпались в этом лесу, полном опасностей.

— Хо! — вдруг вскрикнул Шакир. — Вот он!..

— Кто? — невольно вдрогнул Эдвард.

— Паданг!.. Слезай с коня, туван! Приехали.

Высокий и острый бамбуковый шест впился в темноте в плечо Шакиру и указал ему путь. Вокруг всего паданга были вбиты в землю такие шесты, обструганные на конце и наклонённые остриями вперёд, чтобы защитить посевы от диких слонов.

Шакир спрыгнул на землю и провёл обоих коней за загородку.

Эдвард чиркнул серной спичкой. Какие-то низенькие тени метнулись от огня в темноту.

— Кто тут? — крикнул Эдвард. Никто не ответил.

Зажигая спички одну за другой, Эдвард разглядел большое дерево посреди огороженного паданга и на нём подвешенное метрах в четырёх над землёй жилище — плетёный домик из бамбука и ротанга. Здесь можно было без опасений провести ночь.

— А кони? — спросил Эдвард.

— Кони перестоят здесь, — Шакир показал на пустую загородку для скота.

Людей в паданге не было. Стоял февраль; зимняя кукуруза ещё только наливалась.

Сейчас горячая пора была внизу, на заливных рисовых полях у реки.

Шакир попросил у Эдварда огня, зажёг сухую ветку и, помахав ею, осветил паданг до краёв.

Кто-то шевелился в ветвях у загородки.

— Кто там? — крикнул Эдвард.

Ему опять никто не ответил.

Из плетёного дома свисала верёвка. Шакир полез первым, и навстречу ему по стволу с визгом и хохотом скатилось несколько маленьких юрких тел и пропало в потёмках.

— Мартышки! — брезгливо сказал Шакир.

Лесные мартышки, не дождавшись, когда созреет кукуруза, пировали весь день на паданге. Обычно их отгоняли, развешивая на шестах вдоль посевов тряпки, смоченные в лошадиной моче. Мартышки, почуяв запах, издалека обходили поля. Но за последние сутки ливнем смыло и разметало все тряпки, и мартышки хозяйничали среди недозрелых початков.

В домике Эдвард и Шакир нашли и солому на полу, и связку запасных верёвок, и светильню. Над светильней в углу было даже зеркальце: крошечный осколок, вмазанный глиной в стену.

Шакир зажёг светильню. В углу, над очагом, с бледным недозрелым початком кукурузы, зажатым в кулачке, дремала мартышка, перевесившись через железные прутья для копчения мяса. Шакир потряс обезьянку за ухо; она открыла глаза, забавно потянулась, как человек, потом вдруг испуганно прыгнула через всю хижину и молниеносно скатилась вниз, цепляясь хвостом за ствол.

Шакир сварил кофе, как варят малайцы, — целыми зёрнами, с солью.

Путники легли на солому, потушили свет; и тут над ними зазвенели москиты, пробравшиеся сквозь дырявые стены.

Эдвард долго не мог уснуть. Он ворочался и давил москитов на лице и шее.

Кони внизу стояли неспокойно, фыркали: их кусали злые ночные мухи.

Наутро Эдвард посмотрел на себя в осколок зеркала, вмазанный в стену: лицо у него распухло, на лбу и щеках были кровяные пятна, — это всю ночь он размазывал по лицу собственную кровь, хлопая ладонью москитов. Глаза глядели устало от бессонной ночи.

— Надо ехать дальше, — сказал Эдвард.

Они снова сели на коней.

Трое суток ехали они, пробираясь лесом, топью и буреломом вглубь страны. Наконец, на четвёртое утро увидели рыжие и серые склоны безлесных гор. По ту сторону невысокой горной гряды была область Танабату, первые немирные кампонги.

Сыпучий камень лежал по склону. Больше двух часов карабкались они, пробираясь к седловине между двумя горами, по которой можно было перевалить на ту сторону.

Глубокая долина открылась перед ними за перевалом. Террасы рисовых полей огромными ступеньками, залитыми водою, спускались по склонам гор. Края полей были приподняты и укреплены камнями, — работа многих поколений. Кое-где воду уже отвели, и зреющий рис золотился на солнце. Западный пологий склон был оголён и тёмен — должно быть, там и были какаовые посадки, сожжённые баттаками. Дальше теснились горы с каменистыми скатами и горы, чёрные от зарослей. На дне котловины небольшое круглое озеро, как светлый глаз, смотрело в небо. На вершине невысокого холма за зелёным колючим частоколом торчали острые коньки крыш.

Шакир придержал коня.

— Танабату! — сказал он.

Глава седьмая Люди племени батта

Воин, вырезанный из дерева, с оскаленными чёрными зубами, с распущенными по ветру человеческими волосами, сторожил вход в кампонг. Он держал в руках два криса — коротких кинжала, остриями обращённых на запад. Оттуда, с запада, приходила опасность, оранг-пути, белые люди, с волосами светлыми, как кукурузная солома, с железными палками, которые плюются огнём и смертью. Оранг-пути забирали рис, угоняли буйволов, убивали мужчин. От них надо было уберечь кампонг.

Волчьи ямы, прикрытые травою, изрыли склон холма. Островерхие крыши, похожие на опрокинутые лодки с загнутыми носами, спрятались за двойной колючей стеною. Высеченная из дерева фигура с кинжалами, оскалив чёрные зубы, сторожила вход.

На сторожевой вышке сидел охотник — самый зоркий охотник — и смотрел на запад.

В разных концах поднимался по кампонгу гулкий и частый стук: это толкли в ступках дневную порцию риса. Ни мужчины, ни женщины не ушли сегодня на горные поля. Женщины ещё на рассвете принесли воду из ключа.

На очагах, сложенных из земли и камней, старухи ворочали глиняными горшками; в горшках закипали толчёный рис и сладкие листья самбела[22] для полуденной еды. Дети с утра получили по горсти сухого варёного риса, взрослые до полудня не ели ничего. У мужчин был крепкий табак; они курили табак или жевали листья гамбира.[23] Вокруг хижин бродили голодные псы.

У высокой, построенной в три этажа хижины согнулся дукун — старый знахарь — над своим варевом. Дукун кипятил яд для стрел. Мужчины готовились к нападению.

Ещё накануне дукун уходил в горы, взяв с собою только одного помощника. На склонах гор, на северной стороне, он разыскал низкий ползучий кустарник с беловатыми, точно мыльными листьями — хетик. Старик нарезал корней хетика и принёс их в кампонг. Он соскрёб с корней зеленовато-белую наружную оболочку, мелко искрошил её и положил в глиняный горшок, полный воды. С рассвета кипел горшок на огне; старый дукун ходил вокруг него и бормотал свои непонятные слова. Он подбрасывал в огонь то пучок травы, то высушенный буйволов глаз. Потом он снял горшок с огня и перелил жидкость в медную чашу. Едкий пар поднялся над чашей. Старик взял целый, неразрезанный стручок спелого перца, раскроил его ножом и вынул зёрнышко из середины. Он бросил зерно в чашу; жидкость зашипела, и зерно кругами заходило по её поверхности. Дукун подождал, когда зерно остановится в центре, и бросил второе. Круги от второго были меньше. Третье зерно, чуть поколебавшись на поверхности, быстро остановилось в центре чаши.

Яд был готов.

Мужчины обступили знахаря. Но он отвёл их движением руки. Ему надо было ещё проверить своё варево. Он взял длинную иглу и обмакнул её в яд. Худой остроухий пёс копался в отбросах у соседней хижины. Старик подозвал его. Пёс подошёл, виляя хвостом; знахарь ткнул его иглой в шею. Пёс отбежал, обиженный; с полминуты он был спокоен, потом на животном дыбом встала шерсть, поникла голова, затряслись ноги. Пёс часто задышал, завертелся кругами на одном месте. Пена выступила у него на губах, он упал. Дукун терпеливо ждал.

Когда последняя судорога перебрала опавшие бока собаки, старик удовлетворённо качнул головой. Он знал свою аптеку.

Это был яд хетика, самый сильный из растительных ядов Суматры, равный по действию только яду сока анчара, ядовитого дерева Явы. От яда хетика, попавшего в кровь, собака умирает за восемнадцать минут, обезьяна — за семь, мышь — за десять, буйвол — за два с половиной часа, человек — за час.

Мужчины столпились вокруг чаши. Старик брал у каждого пучок стрел, осторожно обмакивал, стряхивал лишние капли и отдавал стрелы воину.

Эдвард и Шакир приближались к кампонгу.

Теперь кампонг был над ними, а они — внизу, в травяном ущелье, скрытые густым, алангом почти по гривы лошадей. Стена кампонга возвышалась над крутым скатом холма, — неприступная зелёная ограда из двойного ряда высоких бамбуковых жердей, перевитых колючими растениями. За стеной был глубокий ров, утыканный по дну острыми кольями, а за рвом — вторая стена, ещё более колючая и высокая. Только в одном месте сквозь обе стены был пробит узкий вход; через него из кампонга выдвигали два толстых бревна и по брёвнам переходили через ров.

— Осторожно, туван! — сказал Шакир.

Конь Эдварда едва не провалился ногой в волчью яму, прикрытую травой. Эдвард соскочил и осмотрел яму; на дне торчали острые колышки. Довольно было бы одному такому колышку вонзиться в ногу коня, чтобы конь охромел.

— Осторожно, туван! — повторил Шакир.

Он тоже спешился, и оба повели коней на поводу. На сторожевой вышке кампонга стоял дозорный. Он смотрел в другую сторону. Враг должен был прийти с запада.

В одном месте из-за домов деревни в чистое небо поднимался дым. Должно быть, там жгли костёр.

Фррр!.. Лошадь у Шакира вдруг заржала; она почуяла жильё.

— Оо-хо-о-о!.. Оранг-пути-и!.. О-о-о!..

Их увидели.

У Шакира оскалились зубы, потемнели глаза. Он пригнулся к траве.

— Нас заметили, туван!..

— Оо-хо-о-о!.. Оранг-пути!..

Дозорный на вышке махал копьём, к нему сбегались вооружённые мужчины. Десяток копий встал над стеной, засвистели первые стрелы.

Шакир остановился и поднял руки, показывая, что у него нет оружия. Потом лбом коснулся земли, сложил ладонь к ладони и медленным жестом вытянул обе руки вперёд. Это была «сумба», мирное приветствие.

На крыше зашумели. Из кучки мужчин вышел вперёд один, с белой каймой на короткой косматой безрукавке воина.

— Пришли с миром! — крикнул Шакир на языке батта.

Воин в безрукавке взмахнул рукой.

— Кто послал? — спросил воин.

— Туван-бесар! — крикнул Шакир.

— Туван-бесар! — зашумели на крыше. — Туван-бесар прислал людей для разговора.

— Обман? Хитрость? — спросил старший воин, памусук.

— Правда! — крикнул Шакир. — Я, Шакир, сын Ямала, из племени менангов, говорю тебе: за нами нет других оранг-пути! Мы одни, и у нас нет оружия.

— Менанги и батта — двоюродные братья, — сказал памусук.

— Менанги и батта — двоюродные братья, — подтвердил Шакир.

— Если брат изменит брату, он заплатит кровью! — крикнул памусук.

— Кровью своей и своих детей, — подтвердил Шакир.

Памусук поднял руку.

— Подойдите ближе! — сказал памусук.

Несколько воинов выскочило из низкого прореза в стене. Из прореза выдвинули брёвна, положили их через ров. Эдвард увидел близко суровые лица баттаков, расписанные красными полосами. Эдварда с Шакиром провели по брёвнам. Фигура из чёрного дерева, ощерив настоящие человеческие зубы, по-прежнему сторожила вход. Баттаки обступили их; у всех были короткие остроотточенные крисы, у многих было по два. Люди толпились вокруг, шумно дышали от ненависти. Старший воин, памусук, сдерживал своих воинов. Он взмахнул рукой, и Эдвард с Шакиром прошли между двух рядов крисов, установленных остриями в их сторону. Их вели вперёд по широкой единственной улице кампонга. Крики, вой, мычанье буйволов, запах дыма, навоза, смолы оглушили Эдварда. Внизу, в загородках, теснились буйволы, свиньи. Наверху, выше человеческого роста, висели над загородками плетёные дома баттаков. Гулкий звон ступок затихал в домах: женщины выбегали смотреть на белого. Эдварда с Шакиром вели к одной хижине, более высокой, чем другие, построенной на толстых брёвнах, и длинной, как сарай, с буйволовыми рогами, укреплёнными над входом. Это был соппо — дом для собраний и празднеств.

С посланцами резидента обращались не то как с пленными, не то как с подозрительными гостями. Памусук поднялся вместе с ними в соппо и молча указал на крытую боковую галерею в большой хижине, пересечённой внутренними столбами.

— Спроси, когда он соберёт людей для разговора, — сказал Шакиру Эдвард.

Шакир тихо переговорил с памусуком. Эдвард понял только одно слово: «палавер». На всех малайских наречиях это слово, усвоенное от давних пришлых гостей, португальцев, обозначает совещание, публичный разговор.

— Он ещё не хочет собирать людей на палавер, — сказал Шакир.

Памусук, должно быть, хотел подготовиться. Шакира с Эдвардом оставили в соппо. За перегородкой из гладких тёсаных столбов Эдвард разглядел большое внутреннее темноватое помещение. На полу блестели медные тарелки и трубы гамеланга — праздничного оркестра. Оружие висело по стенам, древние чёрные барабаны, связки полых бамбуковых трубок. На некоторых были вычерчены письмена — это висели по стенам старинные баттайские рукописи на древнем языке, целые книги, написанные кончиком криса на стенках прочной бамбуковой трубки или на тонком белом листочке древесной коры. В соппо пахло сушёным табаком и душистой смолою.

Эдвард сел, утомлённый. Он хотел собрать мысли, подумать, чтó он скажет на собрании всего кампонга.

«Люди племени Батта! Белые не хотят вам зла! Сажайте табак и кофе, — и белые повезут вам хлеб и рис.

Не трубите в рог войны, не учите своих детей ненависти к оранг-пути… Белый туван-бесар, большой начальник, хочет мира и дружбы с вами…»

Кто-то почти бесшумно и ловко, как рысь, взобрался по угловому столбу и прижал нос к жердям переборки.

Это был старик, седой и почти голый.

Эдварда рассматривали, как белую лисицу или как обезьянку редкой породы.

Весь день Эдвард ждал, что за ним придут и памусук откроет палавер. Но никто не приходил.

К вечеру им принесли большую чашку риса с перцем и зелёной приправой. Потом в кампонге зажглись огни. Семьи шумели вокруг костров, резво бегали дети, перекликались воины.

Эдвард видел издали тёмные лица, освещённые огнём. У баттаков были прямые и чёрные, как у всех малайцев, волосы, небольшие широкие носы и свирепые, развёрнутые ноздри. У мужчин, расписанных к бою, красные полосы пересекали лоб и собирались в звёзды вокруг глаз. Люди племени Батта были светлее, стройнее и выше, чем малайцы приморской полосы.

Костры горели до поздней ночи.

Воины уснули у костров, не складывая на землю ни сумпитанов, ни копий.

Эдвард, наконец, уснул, накрывшись плащом. Шакир тоже задремал, уткнувшись лицом в сноп соломы.

Ночь уже серела, когда Шакир вдруг подполз к Эдварду. Шакира трясла лихорадка.

— Ты видишь, туван?.. Погляди, туван, ты видишь?..

Эдвард сел, с трудом пересилив сон, и осмотрелся.

Что это? Ночь или рассвет?.. Небо бледнело над тёмной котловиной, и по краям гор, различимые с трудом, проступали полосы горных террас. Тёмная лавина выползала из седловины между двумя горами, свёртываясь змеёй, заворачивая вниз, соскальзывая с террасы на террасу.

Первый понял Шакир.

— Это войско!.. Солдаты! Туван-бесар!..

Шакир сполз вниз по столбу и увлёк за собой Эдварда:

— Бежим, туван!.. Нас сочтут изменниками.

— Что ты, Шакир! Не может быть, чтобы…

— Молчи, туван!

Шакир потащил Эдварда мимо костров, мимо спящих людей и сонной стражи.

— Они подумают, что это мы вызвали войско… Бежим скорее, туван!

Брызнуло солнце, и тёмная лавина на склоне горы стала отчётливой, понятной: султаны, кивера, сине-зелёные мундиры — конные солдаты.

— Белые!.. Оранг-пути!.. — ужасный крик поднялся по кампонгу.

Эдвард с Шакиром пробежали по брёвнам, доверчиво оставленным с вечера, через глубокий ров, и нашли своих лошадей, стреноженных за оградой.

Шакир разрубил верёвку, связывавшую ноги коней.

— Бежим, туван!

Они поскакали.

Рёв раздался позади. Их увидели с крыши.

— Скорее, туван!

Шакир привстал в стременах; лицо у него потемнело, глаза сузились.

— Обман!.. Мата-нингу!.. — стрелы засвистели мимо; одна пролетела близко, у самого уха Эдварда.

— Мата-нингу!.. Измена!..

Это целились в Шакира. Он обманул, оранг-менанг, обманул братьев-баттаков, завёл к ним белого, а ночью тайными знаками они вызвали всё войско белых.

— Обманул оранг-менанг!.. Продался белым!..

Стрела — длинная, с петушиными перьями, вонзилась в круп Эдвардова коня; конь рванул вбок и задней ногой осел в волчью яму. Конь выбыл из строя.

— Садись на моего, туван!

— А как же ты, Шакир?

— Садись, туван, я не отстану от тебя.

Шакир соскочил, Эдвард сел на его коня.

— Скорее, туван!

Шакир бежал рядом.

— Я не отстану от тебя!.. Я встречу их как надо, гостей от туван-бесара.

Шакир весь вытянулся вперёд; лицо у него застыло; он сжимал в руке короткий крис с волнистым лезвием.

— Я встречу их как надо, туван.

Эдвард летел вперёд. Он скакал прямо на головной отряд голландского войска.

Он уже ясно видел строй коней, отдельных солдат. Кони топтали зелёные всходы риса; вода светлыми фонтанами брызгала из-под копыт.

Впереди скакал офицер, худой, светлоусый.

«Де Рюйт!..» — Эдвард узнал майора.

— Майор!.. — сломавшимся, отчаянным голосом закричал Эдвард. — Остановитесь, майор!..

Де Рюйт, не глядя, скакал наперерез.

— Что вы делаете, майор!..

Де Рюйт только слегка замедлил ход своего коня.

— Приказ резидента! — крикнул де Рюйт.

— Остановите своих людей, майор!..

— Уходите отсюда, менгер Деккер! Вам тут нечего делать.

Де Рюйт скакал мимо. И тут Шакир неуловимой тенью метнулся вперёд, привскочил кверху и, не достав, до сердца, на лету распорол майору левый бок.

— А-а!.. дьявол! — крикнул де Рюйт, хватаясь за бок. Кровь окрасила пальцы майора и тёмную ткань мундира.

— Это тебе за туван-бесара! — крикнул Шакир и тут же упал, подмятый всей лавиной конного войска, спускающегося с горы.

Деревянная ограда кампонга разлетелась в двух-трёх местах от ручных бомб. Кампонг сразу запылал с трёх концов.

— Белые!.. Белые!..

Вой поднялся в хижинах: отряд ворвался внутрь.

Конные рубили наотмашь, вправо и влево, не щадя ни женщин, ни стариков. Огонь летел со стропил, женщины с воем выбегали из хижин, хватали детей. Буйволы метались в дыму, с рёвом проламывали загородки. Мужчины отстреливались с крыш; когда хижина вспыхивала, как факел, — перескакивали на соседнюю и стреляли оттуда.

Солдаты отвечали ружейным огнём. Стрелы тучей ещё летели с крыш, но баттаки уже валились с подожжённых стропил, роняли копья и луки. Недобитых мужчин доставали саблями из обломков их собственных жилищ.

Соппо — дом для собраний и празднеств — солдаты разнесли по брёвнам, медные инструменты гамеланга измяли и раскидали по земле, драгоценные свитки древних рукописей истоптали ногами. Детей и женщин, оставшихся в живых, гнали за ограду. Через час кампонг пылал, как бамбуковый костёр.

Эдвард смотрел со склона холма. В ушах у него шумело, он точно окаменел.

«Ты — изменник!» — сказал он себе.

Вся его жизнь пролетела в эту минуту перед ним от каменных набережных Амстердама, от мальчишеских мечтаний в амстердамской конторе, от первого путешествия в далёкий мир, через годы исканий, до этого дня, когда он стоял здесь, на холме, и смотрел на то, что делали с воинами страны Батта.

«Ты — изменник! — сказал себе Эдвард. — Ты должен был биться на их стороне!»

Он повернул и погнал коня прочь. Горная речка катилась перед ним в лощине по острым камням. Эдвард с размаху бросил коня в переправу, точно шёл в стычку с целым отрядом колониального войска.

«Ты должен был биться на их стороне!»

Он гнал и гнал коня, не видя, что лес уже обступил его со всех сторон. Стволы деревьев качались и клонились, точно настигая его; в ушах звенело.

Он гнал и гнал коня вперёд.

На голландском посту, в лесной луговине, сторожевой солдат остановил неизвестного всадника без шляпы, в европейском плаще. Человек был горяч, красен, не отвечал на вопросы, бормотал что-то непонятное — должно быть, бредил.

Солдат повёл его к офицеру. Офицер по значкам на куртке узнал в задержанном правительственного контролёра, дал конвой, санитаров и велел переправить больного к реке, в мирный кампонг, вместе с тифозными. Кругом в лесу среди солдат было столько больных, а офицер не слишком разбирался, кто чем болен.

Эдварда повезли. Облака плыли над ним то красные, то лиловые, носилки качались и кренились, как на море.

— Беритесь за оружие, люди Батта! — кричал в бреду Эдвард.

Конвой стерёг Эдварда на остановках, солдаты отгоняли от него москитов, поили водой и ёжились, слушая его бред.

— Ваше высокопревосходительство, вы подлец! — несколько раз вполне отчётливо произнёс Эдвард.

Он повторил то же самое уже в лодке, но гребцы-малайцы не поняли его. Гребцы, заждавшиеся в речной излучине, узнали своего тувана и повезли его домой.

Он лежал на дне лодки с воспалёнными глазами, синий от озноба.

— Демам! — определили гребцы.

Да, это был не тиф. Это был демам — бич малайцев, пугало европейцев, несчастье тропиков — болотная лихорадка.

На четвёртый день Эдвард с трудом сел и взялся за борт плоскодонки.

— Ваше высокопревосходительство, вы подлец! — сказал он уже не в бреду, а при полном сознании.

Берега Айер-Наталь, то низкие, то гористые, поворачивались перед ним, вдали виднелись конические вершины вулканов.

«Весь этот остров за десять-пятнадцать лет можно превратить в цветущий сад…»

Не в сад, а в застенок превращали этот плодороднейший, богатейший в мире остров. Жадные насильники обрекали малайцев на голод у собственного поля…

«Я поеду прямо в Паданг! — думал Эдвард. — Я доберусь до самого резидента!.. Я скажу ему: вы подлец, ваше превосходительство».

Гребцы упирались вёслами в дно, жевали бетель, переговаривались и смотрели на Эдварда. Они не знали, что этот странный белый с воспалёнными глазами несёт с собой угрозу самому туван-бесару.

«Меня прогонят — я поеду в Батавию!.. Я доберусь до генерал-губернатора!.. Я подниму на ноги весь Совет Индии!..»

Плетёные дома Наталя, наконец, показались на гористом берегу. С усилием Эдвард вышел из лодки и побрёл домой.

Земля под ним качалась и кренилась, как дно малайской плоскодонки.

У дверей своего бенгало Эдвард увидел босого метиса в синей форменной куртке. Метис подошёл и взял Эдварда за плечо.

— Контролёр Деккер, вы арестованы! — сказал метис.

Глава восьмая Тоска по родине

Бамбуковая клетка на высоких подпорках, безоблачное небо над сквозным переплётом крыши, туземная стража внизу. Каждое утро и каждый вечер в тюрьму приходили на проверку.

Генерал Михельс велел держать над заключённым Деккером строжайшее наблюдение.

— Он хуже малайца! — сказал о нём генерал. — Он вор и растратчик.

В натальской кассе оказалась нехватка в две тысячи гульденов.

— Ловкий ход! — толковали в Паданге. — Ловкий ход для старого дурака Михельса. Услал неопытного мальчишку-контролёра в опасную поездку к баттакам, а в его отсутствие обнаружил растрату в кассе!

Все знали, что растрата была сделана ещё при старом контролёре, Ван-Клерене, и что прямое участие в ней принимал сам генерал Михельс.

Эдвард не думал о побеге. Он слушал возню обезьян на соседних деревьях, ночной голос тигра в лесу. Солнце донимало его сквозь дыры в крыше. Он то лежал, распластавшись на полу, слушая биение собственного сердца, то прятался в тень, в угол, и сидел здесь, не двигаясь долгие часы. Лихорадка отпустила его, но на смену ей пришла новая болезнь: тоска по родине. Он вспоминал своё детство, прохладное северное море, сумрачные набережные Амстердама. Он любил книги и море с детских лет, больше всего на свете. Его отец был моряком. Он хотел остаться верен своему детству, мечтам своей юности, книгам. Он хотел остаться верен своему труженику-отцу.

Детские годы Эдварда прошли на берегу канала. Много печального было в них. Почему он вырос такой, не похожий на других?.. Старший его брат, Питер, стал пастором; второй из братьев, Ян, долго был моряком, как отец.

В Амстердаме они жили в доме, который назывался «Морская раковина». Над окнами «Раковины» низко спускалась черепичная кровля, и в зимний день в комнатах было темновато. Всю осень и начало зимы ветер дул с моря, черепицы на низкой кровле подрагивали и звенели под ветром, и крупная рябь пробегала по каналу далеко в город.

Уже по одному названию было ясно, что в доме живёт семья моряка. Над дверью висела медная дощечка: «Энгель Дауэс Деккер, шкипер дальнего плавания».

Отец Эдварда, Энгель Деккер, любил старые торговые суда восточного плавания и никогда не нанимался на другие. Зимою и летом капитан Деккер ходил в одной и той же чёрной примятой шляпе с обвисшими полями и в старинной чёрной куртке, какую носили прежде его отец и дед, фрисландские рыбаки. Он не умел любезно разговаривать с путешественниками, и ни в штиль, ни в юго-западный ветер от него нельзя было добиться больше трёх слов Подряд.

Ругался он только в сильный шторм.

Дома и в тихую погоду отец молчал. Он сидел у огня на кухне, у чугунной решётки, ворошил угли, курил свою треснувшую коричневую трубку и молчал. Он был слишком молчалив даже для голландца.

Когда старшему из мальчишек, Питеру, исполнилось шестнадцать лет, отец взял его с собой в плавание. К переходу через два океана Питер готовился, как в церковную школу: укладывал тетрадки, продувал гусиные пёрышки, захватил и краски с кисточками и перочинный ножик.

— Ты выбросишь эту дребедень за борт в ближайшем порту, — сказал ему отец.

Отец ошибся. Капитан Деккер мало бывал дома и не знал своего старшего сына. Всю дорогу Питер возился с пёрышками и до самого Капштадта не научился отличать грот-мачту от форштевня. Когда же их начала трепать в океане настоящая буря, Питер лёг на койку в кубрике и начал громко молиться. В ту же осень капитан Деккер навсегда привёз сына домой.

— Из этого дурака ничего, кроме пастора, не выйдет, — сказал он жене.

Через пять лет Питер окончил пасторскую школу, а через семь — получил свой первый приход на севере, в Фрисландии.

Следующий был Ян. С Яном вышло иначе. Уже в четырнадцать лет Ян упросил отца взять его с собой в море. По палубе «Доротеи» он бегал, как по знакомой набережной, скоро знал назубок все слова команды и ловко взбирался по вантам.

На обратном пути они попали в шторм. «Доротею» кидало с волны на волну. Энгель Деккер бросил капитанский мостик и сам стал у рулевого колеса, — он всегда так делал, когда опасность угрожала судну. Сердитая волна каждые полминуты перекатывалась через палубу.

— Человека смыло! — закричали вдруг с левого борта.

— Парню придётся поучиться плавать, — не оборачиваясь и не меняя курса, сказал капитан. — А кто это?

— Это я, отец! — крикнул Ян.

Он успел ухватиться за конец фалрепа и влезал обратно на палубу. — Я уже научился!

— Молодец! — сказал капитан так же спокойно. — Значит, будешь моряком.

Следующим на очереди был он, Эдвард.

И отец и мать удивлялись Эдварду: он охотнее мечтал, чем играл, и охотнее читал, чем дрался. Он был широк в кости, крепок, как Ян, и светловолос, как отец, но глаза у него были не отцовские, фрисландские, бледно-голубые, а синие и выпуклые, как у матери. Когда он сидел, задумавшись, на ограде канала, свесив ноги в воду, можно было подумать, что он не один, что он ведёт с кем-то беседу или игру.

Он и в самом деле был не один: с Эдвардом всегда был «Абеллино» — книжка о знаменитом разбойнике. Он носил её на груди, под курткой. Эдвард любил книжки, как Питер, и любил море, как Ян.

Он хорошо учился и стал бы учёным лекарем или стихотворцем, если бы его не выгнали из школы.

Меестер Шнаппель, учитель, задал им в классе сочинение на тему: «О национальной добродетели и национальных героях».

«Национальные герои? Это, конечно, пираты, — решил Эдвард. — Разбоем и захватом на море промышляли все великие голландские мореплаватели. Если бы не пираты, разве Голландии достались бы такие большие и богатые острова в Тихом океане? Разбой на море — вот основа богатства Голландии!»

И Эдвард написал длинное сочинение «О пользе пиратов».

— Неслыханная дерзость! — сказал меестер Шнаппель, прочитав сочинение. — Такой образ мыслей допустить невозможно.

И Эдварда выгнали из школы.

Ему было тогда только двенадцать лет.

— А я думал, что он вслед за Питером метит в пасторы, — сказал отец, когда пришёл домой из плавания.

Несколько вечеров отец молчал. Наконец у матери кончилось терпение.

— Что мы будем делать с Эдвардом? Надо же пристроить его куда-нибудь, — сказала мать.

— Я хочу в море! — сказал Эдвард.

— Ты хочешь в море? — переспросил отец.

Он продул свою трубку и снова набил её табаком.

— Я ушёл в море первый раз в девяносто восьмом году, — сказал отец. — А у нас уже тысяча восемьсот тридцать второй. Тридцать четвёртый год я работаю в море и не наработал сотни гульденов себе на старость.

— А купец, который грузит сукно или кофе в трюм «Доротеи», выручает тысячу гульденов с каждого рейса, — сказала мать. — Пускай Эдвард пойдёт по торговой части.

Мать Эдварда, Ситске Деккер, была родом из Брабанта, из горных мест. Крестили её Франциской, но здесь, в Амстердаме, её все называли Ситске, — так амстердамцы произносили это имя. Ситске Деккер больше всего на свете боялась воды. У себя на родине она не привыкла к тому, чтобы домá глядели прямо на каналы, чтобы суда и лодки проплывали под самыми окнами, как в Амстердаме, чтобы лошади тянули за собой не повозки, а баржу с товаром.

Ситске не пустила бы мужа в море, если бы семья могла прожить без его заработка.

— Пускай Эдвард пойдёт по торговой части!..

Эдвард бегло писал, в полминуты мог умножить трёхзначное на четырёхзначное и быстро запоминал разные мудрёные слова.

У «Зимпель и Кроненкамп», в оптовой торговле, для Эдварда нашлось место. Жалованья ему для начала не положили никакого.

Зато хоть на суше!

Мать была довольна.

Глава девятая Работа на суше

Как это было трудно — учиться торговать!

В первый день Эдвард долго искал вход в контору. Над тусклым окном висела вывеска: «Сукно, бархат, набивные ткани», но двери на улицу не было.

— Кого тебе, мальчик? — спросил у Эдварда рыжий извозчик во дворе.

— Зимпеля и Кроненкампа, — сказал Эдвард.

— Кроненкамп давно умер, — сказал извозчик.

— А Зимпель? — забеспокоился Эдвард.

— Зимпель жив, вот он, — и извозчик показал в самый далёкий угол заставленного телегами двора.

Эдвард спустился по ступенькам в грязный коридор.

— Кто там? — крикнул из-за двери простуженный голос.

На круглом стуле-вертушке сидел маленький красноглазый человек с редкими, точно объеденными бровями. Человек со скрипом завертелся на стуле.

— Это наш новый ученик?.. У него что-то слишком рассеянный вид. Глоттерс!

— Да, хозяин!

Глоттерс сполз со своей конторки. Он был суетливый, в короткой курточке, в бархатных штанах, вытертых на заду.

— Глоттерс, позаботьтесь, пожалуйста, о том, чтобы у мальчишки было достаточно дела.

— Иди сюда! — Глоттерс потащил Эдварда к конторке. — Быстро писать умеешь?

— Умею, — сказал Эдвард.

— Почерк у тебя красивый?

— Красивый, — неуверенно сказал Эдвард.

— Садись, вот твоё место. О, он ещё мал, хозяин, конторка для него слишком высока!

— Ничего, можно положить книгу под ножки табурета, — недовольно сказал хозяин. — Мы все так начинали.

— Правильно! Подложим книгу. Вот так! Ещё одну! Прекрасно. Теперь ты достанешь до чернильницы.

Глоттерс кинул на конторку стопку писем.

— Вот, переписывай! Помни: в деловом письме почерк — это всё. Ни одной помарки. Понимаешь?

— Понимаю, — уныло сказал Эдвард.

Глоттерс отошёл к своему окну. Эдвард тихонько смотрел на красноглазого: что тот делает?.. На стуле-вертушке сидеть, должно быть, гораздо веселее, чем на обыкновенном табурете, — можно вертеться. Но хозяин не вертелся. Он кидал костяшки на счётах. Белые и чёрные колечки летали по прутьям взад и вперёд, сбегаясь и разбегаясь с удивительной быстротой. Зимпель, почти не глядя, небрежно откинул всё обратно и записал получившуюся сумму.

Сумма была большая. Зимпель с досадой тряхнул счёты и начал считать снова. Сотни, тысячи, десятки тысяч. Вторая сумма получилась ещё большей. Зимпель наморщил редкие брови. Он записал и эту сумму и начал вычитать большую из меньшей.

«Только бы меня так не заставили! — с тревогой подумал Эдвард. — Вычитывать большее из меньшего даже меестер Шнаппель не умел».

К двум часам письма кончились. По улице бежали мальчишки из контор, мелкие служащие — домой на обед. «Меня тоже отпустят на целый час!» — с радостью подумал Эдвард. Но хозяин молчал. Молчал и Глоттерс.

— Уже два часа, менгер… — решился напомнить Эдвард.

Стул хозяина со скрипом завертелся.

— Глоттерс! — крикнул хозяин. — У вас мальчишка сидит без дела.

— Сейчас! — Глоттерс схватил Эдварда за руку и побежал с ним куда-то.

Они спустились, поднялись и снова спустились по внутренним лестницам. Наконец пришли в низкое темноватое помещение. Здесь пахло мышами и лежалым отсыревшим сукном.

Кипы материй громоздились на полках вдоль стен. Полоски, горошек, колечки, цветы… У Эдварда разбежались глаза.

— Снимешь с полок, обметёшь пыль, а потом опять сложишь в порядке, — сказал Глоттерс.

Он кинул Эдварду тряпку и ушёл.

Сбросить кипы на прилавок, обмести с полок пыль — это было нетрудно. Но как сложить их обратно? В каком порядке они прежде лежали, — Эдвард уже не мог вспомнить.

«Надо сложить по рисунку!» — решил Эдвард. Он начал подбирать полоски к полоскам, цветы к цветам, горошек к горошку. Он вспотел, поднимая и закидывая на полки тяжёлые кипы материи. Через полчаса всё было готово. А ещё через десять минут вошедший на склад Глоттерс ахнул, выкатил глаза и побежал за хозяином.

— Посмотрите, что он сделал! Вы только посмотрите, хозяин, что он сделал! — Глоттерс вертелся вокруг Зимпеля, вскидывая полами короткой куртки.

— Он смешал всё!.. Бумажный бархат — с настоящим плюшем! Дешёвую набивную ткань — с брюссельским тканым шёлком. Тонкое полотно — с крестьянской пряжей! Посмотрите только, что мальчишка наделал в первый же день!

— Вижу! — сказал Зимпель.

Он жёстко взял Эдварда за локоть.

— Товар надо складывать не по рисунку, а по цене, — сказал Зимпель. — Положи сюда руку!

Он указал на прилавок. Эдвард положил руку на прилавок, ещё не понимая.

— Не рисунок важен, а цена! — повторил Зимпель и железным ободком счётов больно стукнул Эдварда по пальцам. — Там, где лежит миланский бархат, там не должна лежать дешёвая крестьянская пряжа! — он перевернул счёты другой стороной и ещё раз больно стукнул Эдварда по пальцам. — Запомни это, мальчик! И, чтобы запомнить это как следует, переложи всё сначала и выучи наизусть цены на все сорта!

— Понял? — спросил Глоттерс.

— Понял, — сказал Эдвард.

Так началось его обучение торговле.

С первого же дня Эдвард возненавидел Зимпеля.

«Драться с ним на пистолетах? — думал Эдвард. — Или устроить люк в конторе и спустить его под пол? Может быть, просто утопить Зимпеля в канале?»

Он подолгу сидел на складе у окна и придумывал казнь для Зимпеля.

В окно склада виден был канал и крутой мостик с бронзовыми оленями.

По воде ползли суда с дровами, с людьми, с глиняной посудой. По чисто вымытой кирпичной мостовой шли лошади и тянули за собой по каналу большую баржу с пассажирами — водяной дилижанс. Мальчишка в голубой куртке трясся на крайней лошадке и трубил в рог. «Кучер» дилижанса сидел на носу, у моста он вынимал изо рта трубку, а мальчишка в голубой куртке кидал ему конец верёвки, на которой тянули баржу. «Э-гей!..» Кучер подхватывал верёвку; баржа без тяги, уже по инерции, проползала под мостом, а за мостом кучер кидал конец обратно и снова совал в рот трубку. Дилижанс ехал дальше.

Амстердам был оживлён с утра до вечера, но не шумен. Торговый склад Европы, «магазин света», он не знал дребезжания колёс, пыли, тесноты, грохота и шума других больших городов. Его каналы бесшумно несли на себе всю тяжесть торгового груза; барки с лесом, рыбой, торфом, посудой, льном неслышно скользили по зелёной грязноватой воде. По воде плыли дилижансы, полные народу.

Мусорная барка часто останавливалась у мостика, на канале. Здесь было глубоко, мальчишки никогда не ныряли в этом месте. Барочники длинными баграми ворочали в грязной воде. На мосту стояли дети и смотрели.

— Сапог! — кричали дети. На конце багра вертелся сапог без подошвы.

— Кошка! — барочник тянул из воды полуразложившийся труп кошки.

«Нет, утопить Зимпеля невозможно, — думал Эдвард, — найдут и вытащат».

Раз он увидел на мостике Лину Ферштег. Лина училась с ним в одной школе. Она не умела плавать и как-то раз чуть не утонула в канале. Эдвард вытащил её тогда, плачущую, испуганную, в намокшем зелёном платье, похожую на лягушонка. С тех пор все так и звали её: Лина Лягушонок.

Лина Лягушонок сидела верхом на бронзовом олене и болтала ногами.

— Лина! — крикнул Эдвард. Он махнул ей рукой. Лина подбежала. За немытым стеклом она рассмотрела Эдварда, бледного, растрёпанного, с упавшими на лоб волосами, со штукой синего бархата в руках.

— Что ты здесь делаешь? — удивилась Лина.

— Учусь торговать, — ответил Эдвард.

Лина сморщила коротенький носик.

— А мы скоро уезжаем! — сказала Лина.

Отец Лины был длинный невесёлый человек с вечно обвязанной шеей. Он держал лавчонку где-то на дальней улице, торговал травой от кашля и мазью от ревматических болей, которую сам делал.

Эдвард как-то был у них на Зелёном канале. Ферштеги жили в старом мрачном доме, в нижнем этаже, полутёмном от навеса над окнами, заплесневелом и сыром. Весною, в высокую воду, лодки здесь причаливали прямо к окнам, и на задних дворах по вечерам квакали лягушки.

В первую минуту Эдварду тогда показалось, что он попал в тропический музей. Через комнату тянулись воздушные корни каких-то растений, вцепившиеся в зелёную заплесневелую землю кадок и огромных горшков. Большие открытые банки стояли по углам, с искрошенными корнями, с высушенной травой, пахнущей лекарством. Чучела ящериц, больших и маленьких, хвостатых и бесхвостых, висели над камином.

Маленькая сердитая женщина вязала шерстяной чулок. Она указала на Эдварда концом спицы.

— Кто это? — спросила женщина у Лины.

— Эдвард Деккер, мама, сын капитана Деккера.

— Сын старого Деккера? У мальчишки всегда такой странный взгляд.

— Какой? — смутился Эдвард.

— Он смотрит так, словно думает о чём-то необыкновенном.

Две младших девочки, Эльзи и Мина, возились на полу с игрушками.

— Поди сюда, Эдвард, — сказал отец Лины.

Якоб Ферштег, кашляя, растапливал камин. Он долго чиркал спичкой о кожаную полу куртки. Сырой торф не разгорался.

— Как хорошо в Индии![24] — вздохнул Якоб Ферштег. — Там не нужно топить каминов.

— А зимою как же? — сердито спросила маленькая женщина, мефрау Ферштег. — Зимой нельзя без камина!

— В Индии нет зимы, — мечтательно сказал Якоб Ферштег. — Даже в январе температура на Яве редко бывает ниже пяти-десяти градусов. Жители там дважды и трижды в год собирают с полей урожай… Каждому белому, который приезжает в колонии, отводят участок земли, какой ему понравится… Я здесь живу, как жалкий подёнщик, нуждаясь во всём, а в колониях нет человека с белым цветом кожи, у которого было бы меньше, чем двенадцать слуг… На Яве любому белому готово казённое место, экипаж и двести гульденов жалованья в месяц… Вот только лихорадка, тропическая лихорадка!..

Якоб Ферштег придвинул к огню закутанный в тряпки горшок.

Из тряпок торчал какой-то жалкий росток.

— Что это? — спросил Эдвард.

Якоб Ферштег размотал тряпки.

— Хинхона!.. — он показал Эдварду розоватый ствол вялого деревца-крошки. — Хинхона — хинное дерево, драгоценное лекарство от тропической лихорадки. Если бы мне удалось привить это деревцо в Индии!.. Оно растёт только в Южной Америке. Я раздобыл привозной черенок с большим трудом: один аптекарь согласился продать за большие деньги. — Якоб Ферштег с нежностью придвинул свою хинхону к теплу.

— Лихорадка! — сказал он. — Если бы не тропическая лихорадка, я бы уже давно уехал в колонии…

— А мы скоро уезжаем! — сказала теперь Эдварду Лина, глядя на него с улицы сквозь тусклое стекло.

— Куда?

— В Индию.

— Как далеко!.. — вздохнул Эдвард.

— Ничего, что далеко. Ты научись торговать и тоже приезжай.

— Это очень трудно! — печально сказал Эдвард. — Я, должно быть, никогда не научусь.

В конторе была горячка: весенний сезон. Об Эдварде на время забыли. В конторе целый день толпились люди: хозяин сбывал по дешёвке гнилое сукно.

Об Эдварде забыли, но он не скучал. С ним был Абеллино, его любимый Абеллино. С великим разбойником Эдвард всегда мог попасть из своего склада и в лесной замок, и на войну, и на большую дорогу, и в тайный разбойничий притон. Пыль могла теперь без помехи ложиться на полки. — Эдвард лежал на подоконнике с книгой в руках.

— Глоттерс, а что делает наш ученик? — вспомнил, наконец, об Эдварде хозяин.

Эдвард как раз в эту минуту врывался вместе с Абеллино в замок злодея графа.

— Сейчас!.. Сейчас я пошлю его на Кайзерсграхт за роттердамской почтой, — засуетился Глоттерс.

— «Молитесь, граф! — воскликнул храбрый Абеллино и навёл пистолет на побледневшего графа…»

Эдвард не видел, какая беда шла на него из конторы.

— Хозяин! — крикнул Глоттерс, — хозяин, вы не знаете, кого вы взяли себе в ученики!.. Посмотрите, что он делает, хозяин!..

— Вижу! — сказал Зимпель. Он сдёрнул Эдварда с подоконника. — Давай книгу!..

— Молитесь, граф!.. — закричал Эдвард. Он прижал «Абеллино» к груди обеими руками.

Красные глаза Зимпеля ещё сильнее покраснели.

— Ты сошёл с ума, мальчик! — медленно сказал Зимпель. — Давай книгу!

Зимпель с силой приподнял Эдварда с полу, отвёл ему локти в стороны и легко взял из его рук книгу. Потом подошёл к окну и толкнул давно не раскрывавшуюся раму.

— Что вы делаете! — вскрикнул Эдвард.

Взмах руки — и великий разбойник перелетел через ограду и шлёпнулся в зелёные воды канала.

— Держите мальчишку, Глоттерс! — сказал хозяин. — Разве вы не видите, что он сейчас выскочит за книгой в окно?

Но было уже поздно. Эдвард спрыгнул с низкого подоконника на улицу и побежал к мостику. Здесь было глубоко, мальчишки никогда не ныряли в этом месте. Эдвард соскользнул по чугунным украшениям мостика к самой воде и попытался перехватить книгу рукой. «Абеллино» отнесло к середине. Он ещё не погрузился; под кожей переплёта у «Абеллино» были деревянные дощечки; великий разбойник плыл, медленно разворачивая жёлтые страницы. Эдвард бросился за ним вплавь. Ребята на мосту ахнули: он плыл в штанах и куртке, не успев скинуть даже башмаков. «Абеллино» уже погружался; Эдвард с трудом добрался до него, схватил и одной рукой прижал к груди. Обратно он плыл медленнее, потому что одной рукой держал книгу и ещё потому, что башмаки и одежда начали намокать. Он плыл всё медленнее, потом забился на одном месте и хлебнул воды. Как раз у моста стояла мусорная барка; барочник протянул Эдварду багор, но Эдвард взмахнул рукой мимо и начал погружаться. Женщины закричали на берегу, барочник, ругаясь, полез в воду.

— Не суйся в воду, если не умеешь плавать! — сердито сказал барочник и втащил Эдварда на барку.

Мальчик стоял среди мусора, вода ручьями бежала с него.

Эдвард так и пришёл домой, мокрый, в мокрых сапогах, прижимая к груди мокрую, истерзанную книгу.

Мать переодела его, высушила штаны и куртку и сбегала к Зимпелю извиниться.

— Он тебя простил, — сказала мать. — Завтра утром можешь опять идти в контору.

Ветер неожиданно пришёл на помощь Эдварду. Ночью ветер задул с моря. Сердитая волна побежала по каналам.

— Вода поднимается!

Никого из ребят не пустили из дому.

Когда ветер дул с моря, вода напирала на сушу, и прочные старые плотины на побережье, укреплённые корабельными цепями, напрягались, как тонкие дощатые перегородки, готовые лопнуть.

Против дома Деккеров на канале торчала из воды чёрная верхушка мачты. Парусная барка затонула здесь когда-то у самых ворот дома. Эдвард смотрел из окна на кончик мачты и по ней видел, как поднимается в канале вода.

Ветер гнал море на город. В доках палили пушки: наводнение! С окраин ещё с ночи брели люди: на крайних островках, далеко выдвинутых в море, дома стояли уже по окна в воде.

Эдвард смотрел, как поднимается вода. Наводнение — вот что спасёт его от Зимпеля! Верхушку мачты уже покрыло водой. Нельзя было даже узнать того места, где она прежде торчала. Вода в канале бурлила, волновалась и перехлёстывала через ограду. Пускай вода хлынет и затопит контору!.. Вода смоет с полок все полоски, круги и цветы на белом и розовом фоне… Тяжёлые счеты потонут сразу: прутья и ободок у них железные. Но большая конторская книга долго не намокнет, она будет плыть и плыть, разворачивая исписанные страницы… Стюберы, гульдены, зильбергроши»…[25] Наутро хозяин придёт в свою контору, — и только волны будут шуметь над прилавком…

На третьи сутки ветер вдруг переменился. Ветер словно закружился на месте и к утру утих. Вода спáла, не тронув Зимпеля.

Зимпель кончился иначе. Вода спáла. Эдвард пришёл утром на работу, но не застал никого — ни Зимпеля, ни Глоттерса, ни самой конторы. Окно было забито досками, дверь заперта. Тот же рыжий извозчик, которого Эдвард встретил в первый раз, копался во дворе под телегой.

— Где же «Зимпель и Кроненкамп»? — спросил у извозчика Эдвард.

— Кроненкамп умер, — махнул рукой извозчик.

— А Зимпель?

— Зимпель лопнул, — сказал извозчик.

— Как так лопнул? — растерялся Эдвард.

— Обанкротился, — объяснил извозчик.

— Что это значит? — не понял Эдвард. Он вспомнил, как в первый день хозяин всё вычитывал бóльшую сумму из меньшей.

Извозчик высунул голову из-под телеги.

— Не платит по счетам, вот что это значит, — сказал извозчик. — Это значит, что Зимпеля больше нет.

Извозчик снова спрятал голову под телегу.

Так кончился «Зимпель и Кроненкамп», без наводнения. Амстердамский банк отказался поручиться за него, и вся хитрая торговая постройка Зимпеля, его цветы и полоски, его образцы сорока сортов, его книги, векселя, заказы фабрикантам потеряли реальную цену. Зимпель разорился в двадцать четыре часа, и Эдвард мог идти учиться торговать в другом месте.

Глава десятая Амстердам — магазин света

В торговом доме «Годдамер и Кº» было чему поучиться.

Здесь торговали кофе. Десятки и сотни тонн кофейных зёрен прибывали и выбывали ежедневно в больших конторских книгах. Эдварду надо было вписать каждую партию кофе на нужное место в книге, под чертою или над чертою, обметить погрузку и недогрузку и так распределить по графам, чтобы ни одно зёрнышко кофе одного сорта не попало в отделение для кофе другого сорта. Эдвард очень уставал за день, словно сам таскал кофе в мешках и ящиках из трюма на пристань и с пристани в трюм.

Десятки судов приходили ежедневно из Индии в нидерландские порты, и одна шестая всего годового кофейного груза в Амстердаме приходилась на Годдамера. Вот это называлось торговать!

Младший конторщик Штеегер показал Эдварду, какие бывают зёрна. Все сорта кофе лежали на столе у Штеегера в полотняных мешочках.

— Вот яванский кофе, тёмные некрупные зёрна с глубокой бороздкой, — лучший кофе в мире. Вот кофе цейлонский, более крупный, но не такой душистый… А вот плоские, вытянутые зёрна и гораздо более светлые. Этот кофе родится на Суматре.

Эдвард рассмотрел на карте эту островную Индию, из которой везли столько кофе; в Индийском океане точно столкнулись четыре огромных острова — Борнео, Целебес, Ява, Суматра, и цепь маленьких протянулась возле них. Любой из этих островов был втрое больше Голландии, а все острова вместе, если их наложить на Европу, прикрыли бы Германию и Францию да ещё добрый кусок Испании.

— Неужели вы, менгер Штеегер, побывали во всех этих местах? — удивлялся Эдвард.

— Что ты, мальчик, я никогда не ездил дальше Гаарлемовых ворот, — смиренно отвечал Штеегер.

Штеегер был тихий седенький старичок. Он ходил в мягких суконных сапогах, а в ушах у него всегда торчала коричневая пакля. И голос у него был мягкий, вежливый, точно подбитый войлоком. Когда же в контору спускался из верхних комнат сам хозяин Годдамер, Штеегер от страха терял голос и начинал говорить шёпотом.

Прошло два месяца, пока Эдварда, наконец, позвали наверх к хозяину. Годдамер потребовал сведений о ценах на кофе в южных портах. Штеегер затрепетал, собирая Эдварду бумаги.

— Сможешь ли ты ответить хозяину?

— Смогу, — ответил Эдвард и пошёл наверх, в хозяйские комнаты.

Он увидел сначала только огромную тень хозяина на навощённом полу. Годдамер сидел на высоком кресле, поставив ногу на решётку камина, откинув вбок руку с длинной трубкой. Седую щёку Годдамера освещало пламя камина; тень от него и от его высокого кресла ложилась на треть комнаты. Жирная кошка сидела за его плечом, на каминной полке.

Хозяин не повернул щеки от пламени камина.

— Давай бумаги! — сказал хозяин.

Эдвард подал бумаги.

— Так!.. — громко сказал Годдамер, листая бумаги. — Так! Так!..

Кошка от каждого «так» вздрагивала и испуганно прикрывала глаза.

— Так! — ещё раз сказал хозяин тем же громким, командующим голосом. — Хорошо. А по Лиссабону?

— По Лиссабонскому порту сведений ещё нет, менгер, — ответил Эдвард.

— Так. Хорошо. Можешь идти. Твоя фамилия Деккер?

— Да, менгер, — сказал Эдвард.

— Хорошо, Деккер. Старайся. Если будешь стараться, из ученика станешь младшим конторщиком. Штеегер уже стар, понимаешь?

— Понимаю, — сказал Эдвард.

— Можешь идти.

В тот день Эдвард не пошёл домой обедать. Он пошёл бродить по городу.

Стать таким же, как робкий старичок Штеегер, с его затхлым сюртуком и паклей в ушах?.. Или как старший конторщик Скроот, близорукий и жадный, с глазами менялы?.. Дрожь брала Эдварда, когда он думал об этом.

С высокой Амстельской плотины виден был весь город, построенный ниже уровня океана, на девяноста пяти островках, заливаемых морем; город, дома которого стоят на деревянных сваях, глубоко забитых в землю; Амстердам — город купцов и менял, город мореплавателей и знаменитых художников; город, о котором ещё Эразм Роттердамский сказал, что «жители его, подобно птицам, живут на деревьях».

Рядом с Адмиралтейством на набережной стояло длинное мрачное здание цвета бычьей крови, почти без окон, похожее на казарму. Это были склады ост-индской торговой компании. Сюда сто сорок лет тому назад прибыл первый груз с острова Явы. Это был перец или табак, а может быть, красное дерево. На одном из первых ост-индских судов прибыл в Амстердам страшный враг. Враг был опасен вдвойне, потому что был незаметен. Он делал своё дело во тьме, он подкапывался под основы, он стал угрозой самому существованию города. Когда амстердамцы спохватились, часть городских свай была уже подточена. Этот враг был жучок-точильщик — крошечное насекомое, завезённое с Явы с каким-то грузом. Жучок точил дерево, и толстые брёвна делались ноздреватыми и ломкими, как наполовину искрошившийся сухарь. Жучок подкопался даже под здание банка, знаменитого амстердамского банка, самого прочного в Европе. Купцы всполошились. Против жучка был объявлен поход. Долго боролся жучок, но не выдержал холодного климата и борьбы с настойчивыми голландцами, уступил. Разрушение города прекратилось.

С начала столетия большие океанские суда не ходили через Зейдерзее: мели и песчаные барьеры сделали залив слишком трудно проходимым. Глубокий и широкий Морской канал выводил большие суда к Ньевендипу, прямо в Немецкое море, на глубокую воду.

Из Амстердамского порта суда уходили в далёкую Индию. Там были невиданные прекрасные земли, нетронутые леса, необыкновенные люди, живущие среди первобытной природы. Там был новый мир, не похожий на амстердамскую купеческую контору.

Эдварда мучительно привлекал к себе этот мир.

Скоро Ян приехал из плавания, весь обросший, с жёсткой щетиной на щеках; он уже ругался, как настоящий матёрой матрос.

— На твоём месте, — сказал он Эдварду, — я не стал бы сидеть в этом лягушечьем болоте, а уехал бы в колонии, на Яву или на Суматру. Там, по крайней мере, есть где развернуться белому человеку.

— Что там можно делать? — спросил Эдвард.

— Торговать! — сказал Ян. — В Индии очень легко разбогатеть. Я сам знавал парней, которые бом-брамсели не отличали от бом-кливера, а в колониях очень скоро стали богачами.

— Я никогда не научусь торговать, — сказал Эдвард. — Я хочу путешествовать. Хочу подняться вверх по неизвестной реке и написать книгу или поселиться среди диких даяков на Борнео и научить их грамоте.

— Один англичанин на Борнео даже сделался вождём диких, — сказал Ян. — Может случиться, и тебе повезёт.

— Уговори отца, — попросил Эдвард, — может быть, он согласится взять меня на «Доротею» в следующий рейс.

Отца уговорить не удалось, но с того времени Эдвард стал постоянно думать о поездке в колонии. Он достал книги об островах в Индийском океане.

Глава одиннадцатая Семь стюберов

Эдвард читал историю морских завоеваний, переложив своими книгами папки конторских бумаг. В конторе Годдамера, согнувшись на своём табурете, он забывал обо всём.

Скроот, старший конторщик, любил неслышно подходить к Эдварду сзади и стоять за его плечом. Один глаз у Скроота косил, и казалось, что он видит им через плечо, что лежит у Эдварда под бумагами.

— Что это у тебя? — подозрительно спрашивал Скроот.

— Счета за прошлый месяц. — Эдвард поспешно закладывал графлёными листами бумаги рисунок, на котором голландский мореплаватель Тасман подплывал на старинном парусном судне к не известной ещё европейцам Новой Зеландии. Новая Зеландия была на рисунке высокой и круглой, как сахарная горка, а дикари, все одинаковые, стояли боком и держали в руках длинные оперённые стрелы.

Скроот уходил, и Эдвард снова брался за книгу. Он читал о семнадцатом веке. Голландия выходила в то время на первое место среди морских держав. В нидерландских доках строили большие морские суда. Голландские купцы держали в руках Африканскую Гвинею, имели поселения на пути в Индию, владели Маврикией и Цейлоном и теснили португальцев на островах пряностей — Яве, Борнео, Суматре — самых больших, плодородных и населённых островах дальнего азиатского востока.

В Чили было золото, в Аргентине — серебро. В тропической Индии, на островах пряностей росли на свободе сахарный тростник, мускат, миндаль, индиго, перец, — заросли тростника, мускатные леса, целые поля гвоздики.

— Метлой вымету всех с океана! — объявил голландский адмирал Троомп и подвесил метлу к фок-мачте своего судна.

Больше столетия Голландия владела морями. Испанские и португальские пираты бежали от одного вида голландского флага. Голландские моряки хозяйничали во всех водах мира.

Прошло столетие, и Великобритания начала теснить Голландию. Британские суда превосходили суда голландские. Эдвард рассматривал на рисунке ходкий и поворотливый, но слишком легко вооружённый голландский фрегат и сравнивал его с грозным двенадцатипушечным английским бригом.

Скроот сердился на то, что в конторе уходит слишком много свечей. Все огарки он прятал в железный конторский шкаф. Когда Эдвард оставался в конторе на вечер дописывать свои счета, Скроот выдавал ему три маленьких огарка. Два из них Эдвард тратил на конторские записи, а при свете третьего огибал со Схонтеном южноамериканский материк или зимовал с Баренцом на Новой Земле.

— Кнутом отхлещу голландца, который попадётся мне на море! — сказал английский адмирал Блэк и подвесил кнут к фок-мачте своего судна… Великобритания била Голландию на всех широтах. Она утвердилась в Австралии и гнала голландцев с Цейлона и из Африканской Гвинеи. Теперь уже британские моряки хозяйничали во всех водах мира. Голландские пираты бежали от пиратов британских.

Голландия уступила в Африке, на Цейлоне и в Вест-Индии, но крепко держалась за Индонезию. Голландские купцы основывали торговые фактории по всей Яве, укреплялись и на соседних островах, на Борнео и Суматре. Острова пряностей Голландия удержала за собой.

Из них делали теперь «естественное продолжение Голландии за океаном».

Однажды на главной улице города Эдвард прочёл объявление. Любому амстердамцу, если он верующий христианин, не имеет глазных болезней и никогда не сидел в долговой тюрьме, предлагалось переехать на Яву, на готовый участок земли и заняться разведением гвоздики, кофейного дерева или сахарного тростника.

«Как бы Ферштеги не уехали!» — с тревогой подумал Эдвард.

Он пошёл на Зелёный канал. В нижнем этаже знакомого дома он не нашёл ни Лины Лягушонка, ни её отца, ни хинхоны, ни шерстяных чулок.

Ферштеги действительно уехали в Индонезию. Якоб Ферштег оставил в Амстердаме все свои травы и баночки, зато повёз на Яву, закутав в тряпки, росток хинного дерева.

В ту осень тысяча восемьсот тридцать пятого года Эдвард начал писать элегию, печальные стихи — «Разлука с Линой». Он набросал их в черновом виде на полях толстой конторской книги, и Скроот поймал его и сказал, что если это повторится ещё раз, то Эдварда выгонят из конторы.

Так прошла ещё одна зима. Эдварду давно уже не нужно было подкладывать книги под ножки табурета, — ему шёл семнадцатый год. Грузы в Амстердамский порт всё прибывали, и записи в конторских книгах шли таким тесным строем, что некуда было бы вписать и две строчки стихов.

Каждое воскресенье Эдвард уходил за город, на Высокие шлюзы или на Морской канал. Он ложился где-нибудь у обочины дороги или на краю канала и смотрел. Влево от Ая, к Гаарлему, уходила насыпь, сбитая из крупного песка. Это строили железную дорогу, первую в стране, между Амстердамом и Гаарлемом. На болотистом, колеблемом подпочвенными водами грунте насыпь укрепляли, как плотину. Крестьянские домики, крытые тростником, тянулись вдоль канала. Каждый дом, как маленькая крепость, окружён был водяным рвом; вода подступала к самому порогу. На ночь доски, перекинутые через ров, убирали, и воры не могли подойти к дому.

Огромные, точно одушевлённые, крылья ветряных мельниц поворачивались по ветру. Эдвард читал названия мельниц. Чаще всего это была «Роза ветров» или «Ни минуты отдыха». Раз он встретил мельницу, которая называлась «Четыре стороны света».

Неужели он так и проведёт здесь всю жизнь, в амстердамской конторе? Сначала мальчиком, потом младшим конторщиком, потом старшим? Тревога терзала Эдварда, когда он думал об этом.

Больше четырёх лет томился Эдвард у Годдамера, среди мешков с кофейными зёрнами. Весною тысяча восемьсот тридцать восьмого года торговый дом «Годдамер и Kº» собрался заключить с франкфуртскими купцами выгодную кофейную сделку. Хозяин потребовал от конторы отчёты за полгода в срочном порядке, и Скроот совершенно обезумел. В книгах оказались недочёты, счета за ноябрь прошедшего тридцать седьмого года съели крысы, и Скроот засадил всю контору наново заполнять листы и подсчитывать суммы. Эдварду досталась вся первая половина ноября. Пропали свободные дни, пропали вечера, — Эдвард теперь каждый день до ночи сидел в конторе. Скроот так скупо отпускал ему свечи, — что последние суммы часто приходилось дописывать на память в темноте. И раз, дописав в один из вечеров, в темноте, несколько цифр, Эдвард ошибся на семь стюберов.[26]

Ошибка открылась не сразу, но, когда уже открылась, слишком трудно было её исправить. Затесавшись где-то в ноябре, ошибка переползла и на декабрь, — не сходились счета за весь год.

Проклятые семь стюберов! Эдвард потерял голову, разыскивая их из счета в счёт. Он предложил Скрооту покрыть ошибку из собственного жалованья. Это не помогло. Скроот доложил хозяину, и Эдварда выгнали из торгового дома «Годдамер и Kº».

Осенью отец с Яном вернулись из плаванья.

— Мать-Голландия!.. Четырнадцать дьяволов и один покойник ей в глотку!.. — сказал Ян, когда узнал о неудаче Эдварда.

Вечером дело Эдварда обсудили. Вернее, говорил один Ян, а отец молчал и курил трубку. Молчал и Эдвард.

Ян сказал, что это даже очень хорошо, что так вышло… Если для Эдварда не находится места в этом проклятом амстердамском болоте, то есть ещё в Индийском океане десяток-другой островов, где голландцы будут рады белому человеку. На Яве или на Суматре готовы первому попавшемуся амстердамцу платить триста золотых гульденов в месяц только за белый цвет кожи, а кроме того, там ещё можно заняться разведением кофе или сахара и нажить много денег. Разбогател же, говорят, Якоб Ферштег не то на хине, не то на гвоздике. Эдварда можно отвезти в Батавию на «Доротее» в следующий же рейс, и хозяин судна даже не спросит с него денег за проезд.

Эдвард замер, а отец в ответ на слова Яна кивнул головой и снова закурил свою трубку. Так судьба Эдварда была решена, и капитану Деккеру даже не пришлось потратить на это ни одного лишнего слова.

Мать достала со дна сундука старый мужнин плащ, и из серого капитанского плаща Эдварду сшили куртку с фалдами и модные узкие панталоны.

До октября «Доротея» стояла в Западных доках на ремонте и вышла оттуда заново просмолённая, с синими свежевыкрашенными бортами.

Даже Скроот начал уважать Эдварда, когда узнал, что он уезжает в Индонезию, и принёс ему рекомендательное письмо в Батавскую финансовую палату.

«Доротея» шла в колонии старым кружным путём, вокруг мыса Доброй Надежды. Им предстояло обогнуть весь огромный африканский материк и пересечь к северо-востоку по ломаной линии Индийский океан, чтобы добраться до острова Ява.

Все свои — мать, Питер, сестрёнка Трина, младший брат Биллем — провожали их в гавани, и много ещё пришло соседей и друзей.

Большой военный фрегат попался навстречу «Доротее» в самом устье Морского канала. Ветер дул фрегату в лоб, и восемнадцать лошадей тянули его на бечевах, неспешно переступая по берегу. Пушки, снаряжение и даже часть команды фрегат оставил в Ньевендипе, при входе в Морской канал.

— Из колоний идёт, — сказал помощник капитана.

У Эдварда сжалось сердце.

Плоская голландская земля долго ещё тянулась по левому борту «Доротеи». Казалось, высокие ветряные мельницы стоят прямо на воде, — линия суши сливалась с линией моря. Мельницы долго ещё махали крыльями Эдварду на прощанье. Эдвард не мог угадать, что они хотят ему сказать. «Приезжай, приезжай назад — кажется, говорила «Роза ветров». «Не возвращайся, не возвращайся больше…» — махали ему «Четыре стороны света».

Потом шхуна повернула в открытое море, и родина осталась за кормой «Доротеи».

Глава двенадцатая «Утрата чести»

Всё это вспомнилось Эдварду, пока он сидел в своей бамбуковой тюрьме. Он точно снова всё пережил.

Потом была Ява, столкновение с лейтенантом Ван дер Фрошем и отъезд на Суматру.

Он видел неправду. Он видел жестокое угнетение. Он видел, как малайцы гибнут от голода среди щедрой и прекрасной природы, как они изнывают в неволе на своих родных островах.

Надо открыть глаза тем, кто не знает. Надо бороться.

— Я не отступлю, — сказал себе Эдвард. — Я буду бороться. Делом и словом! — твердил он себе.

Действовать он сейчас не мог, зато мог писать.

В углу его тюрьмы стоял перевёрнутый ящик из-под индиго. За несколько медных монет сторож-малаец принёс ему гусиных перьев и пузырёк с густой синей краской, похожей на чернила. Сидя у ящика на полу, на скрещённых ногах, как сидят малайцы, Эдвард начал писать свою пьесу — «Утрата чести». В ней он хотел рассказать голландцам и всему миру о том, что делается на островах Индонезии.

Днём он писал, а ночью лежал, часто без сна, и глядел на звёзды.

Синева и бледность предрассветного неба на Суматре были как прохладные сумерки весной в Голландии.

Он вспоминал, как они с Яном впервые прибыли на Яву, два года назад.

В душный январский полдень «Доротея» вошла под завесой дождя в маленькую бухту Танджонк-Приока.

Эдвард увидел низкий берег и первые пальмы на берегу. Вместе с братом Яном они сошли на землю Явы.

Их обступили голые до пояса люди. Коричневые спины блестели от масла и пота. Ян сразу сбросил и плащ, и куртку.

— Пойдём пешком, — сказал Ян, — я знаю дорогу.

Они пошли высоким насыпным шоссе из порта в город. Слишком яркая, точно ядовитая, зелень подступала к шоссе с обеих сторон, среди зелени блестели лужи.

— Погибельные места! — сказал Ян. — Малярия.

Их обгоняли люди — пешком и в лёгких крытых повозках. Каждый спешил к заходу солнца добраться до города.

Никто не жил в Танджонк-Приоке: злая тропическая лихорадка поджидала того, кто решился бы провести ночь в этих болотных зарослях.

Около часу шли Ян с Эдвардом, пока показались первые дома — плетёные из прутьев, как корзины, на высоких подпорках.

— Что это? — спросил Эдвард.

— Батавия, — сказал Ян.

Батавия? Столица Явы? Эдвард осматривался с изумлением. Разве это город?.. Каналы без оград тянулись между плетёных домов, вода в каналах была мутная, жёлтая, как кофейный настой. По воде плыли баржи, гружённые бананами, на баржах стояли тёмные, сожжённые зноем люди.

Только в центре города, на Королевском Лугу, они увидели кирпичную мостовую, сады, экипажи и каменные дома голландской стройки.

Здесь они нашли Ферштегов, в большом белом доме с мраморной террасой.

— Значит, мне не соврали, что старый Якоб Ферштег разбогател в колониях! — удивился Ян.

Двое цветных слуг низко поклонились им на парадной террасе.

Тоненькая девушка, затянутая в европейское платье, выбежала навстречу.

Девушка церемонно присела.

— Лягушонок! — вскрикнул Эдвард.

— Не Лягушонок, а Каролина! — важно поправила девушка.

Эдвард разглядывал её с изумлением. Неужели это она, маленькая Лина, Лягушонок?.. Как она выросла!.. Какое у ней платье!.. Бархатное, пышное, с низкой талией и вырезом.

— Как вы изменились, Лина! — сказал Эдвард.

— Да! — Лина передёрнула плечиками. — Многое изменилось!

Она повела их по комнатам. У них две террасы, восемь комнат… двенадцать слуг… кучер, повар, помощник повара, два лакея, горничная, судомойка…

— Гости из Амстердама!.. Гости из Амстердама! — Эльзи и Минтье запрыгали вокруг Яна и Эдварда.

Их вели из комнаты в комнату, все говорили сразу.

— Мама!.. Мама!.. Гости из Голландии!..

Мефрау Ферштег сидела в низком кресле-качалке и вязала. Горы разноцветной шерсти вздымались вокруг неё. На спицах застрял почти готовый красный шерстяной свитер.

«Свитер? В такую жару?..» — удивился про себя Эдвард, но остерёгся спросить.

Якоб Ферштег вышел к ним в ватном сюртуке, в тёплом пледе. Его тряс озноб.

— Я знала, что Якобу и на Яве понадобится тёплый голландский свитер, — с достоинством сказала мефрау Ферштег. — Не уберёгся мой Якоб. Заболел!..

Якоба Ферштега трясла малярия. Он очень изменился, похудел, пожелтел, под глазами у него обозначились синие круги.

— Злая батавская форма! — ёжась от озноба, сказал Якоб Ферштег.

Гостей позвали обедать. В углу большой деревянной индийской веранды села на корточки малайка в розовом саронге[27] босая, с туго оттянутыми к затылку тёмными волосами. Малайка дёрнула за верёвку, и большой веер из пальмовых листьев заколыхался под потолком.

Перед Эдвардом поставили большую тарелку, полную сухого отварного риса.

«Как скучно едят здесь!» — подумал Эдвард.

Он хотел было начать есть.

— Погодите! — сказала Лина. Она улыбалась.

Вокруг большой тарелки поставили десяток маленьких: мелко изрезанную вяленую рыбу, истёртый на тёрке острый малайский сыр, стручки красного перца, начинённые непонятным пахучим крошевом, ветчину, куриный филей, рубленое мясо, политое горьким коричневым соусом.

— Это всё надо накладывать на рис и есть, — объяснила Лина.

Эдвард кое-как добрался до куриного филея. Ян уже кашлял: горький соус щипал ему нёбо. Наконец подали бананы, дыню и какой-то незнакомый продолговатый плод в ванильном соусе. Острый, запах гнили разнёсся по столовой.

Эдварду положили несколько ломтиков. На тарелке запахло сразу не то гниющим сыром, не то издохшей мышью.

— Это дурьян! Попробуйте! — кричали дети. Эльзи и Минтье смотрели ему в рот.

Эдвард откусил кусочек. Дурьян был прозрачен, как янтарь, и сладок, как дыня.

— Очень вкусно! — сказал Эдвард и отвернул голову, стараясь не дышать.

— Прекрасно!.. Изумительно!.. — сказал Якоб Ферштег и закрыл нос платком. — Кэтэ, положи мне ещё.

Потом он снял с носа платок и прочитал молитву. Все встали.

Это был обед на индо-голландский манер.

После обеда гостей повели в сад.

— Итак, Эдвард, — сказал Якоб Ферштег, — я займусь тобой. Могу устроить тебя на первое время счетоводом в Финансовую палату.

— Я хотел бы поехать вглубь страны, — сказал Эдвард.

— Это потом, — сказал Якоб Ферштег. — Осмотришься и решишь, чем тебе заняться. Многие занимаются табаком. Но сахар, кажется мне, выгоднее всего. Правительство даёт такие льготы!.. Культур-систем!.. Всю Яву распахали под культурные растения.

— Я хотел бы поехать не для того, — сказал Эдвард. — Не для табаку или сахару.

— А для чего же? — спросил Якоб Ферштег.

— Чтобы увидеть страну, людей, — сказал Эдвард.

Якоб Ферштег вскинул брови. Он ничего не сказал.

Сад был большой, они прошли в глубину.

— Вот хинхона! — Якоб Ферштег наклонил крепкое молодое деревцо с красноватым стволом и пышными цветами на кроне. — У меня в Тангеране[28] участок на четыреста деревьев.

Он стукнул молоточком по коре деревца.

— Двенадцать процентов чистой хины! — сказал Якоб Ферштег.

Эдвард вспомнил прежний жалкий росток, закутанный в тряпки.

— Одной щепотки этой коры достаточно, чтобы облегчить самый тяжёлый приступ малярии, — с гордостью сказал Якоб Ферштег. — Через два года правительство заплатит мне двойным весом золота за грамм чистой хины!

Стало темно. Якоб Ферштег пошёл к себе, дрожа от озноба. Ни хина, ни золото не помогали ему. Лина вышла в сад; она взяла Эдварда за руку и повела за собой. Странные деревья толпились перед ними, — Эдвард не знал их названий, — с листьями длинными и острыми, как перистые стрелы, и вовсе без листьев, в мягких кудрявых иглах. Огромные белые цветы прямо с деревьев свешивались над их головами, а в траве оживлённо шуршали невидимые зверьки.

Лина взяла Эдварда за руку, и они побежали вместе по саду, как бегали когда-то в школе меестера Шнаппеля.

Яну с Эдвардом отвели на ночь большую комнату с окном на веранду.

Ян сел на постель в раздумье.

— Двойным весом золота за грамм чистой хины. Вот здорово! — сказал Ян.

Он шумно снял сапоги.

— Пускай только кончится срок моего проклятого договора с хозяином «Доротеи»! — сказал Ян. — Я приеду сюда на Яву наживать капиталы. Ей-богу, приеду, пускай меня повесят.

Ян лёг. Эдвард тоже лёг, но долго не гасил свечу. «Кофе, какао… сахар…» — перебирал он в уме. Ему казалось, что амстердамская контора настигает его и здесь.

Мошкара тучами влетала в окна, какие-то крылатые яванские тараканы бились о свечу.

— Давай спать! — сказал Ян. — Завтра мне с утра надо обратно на корабль.

Эдвард встал и задул свечу. В темноте сразу зашевелился, зашуршал пол и ожили стены. Неизвестные маленькие зверьки — ящерицы? мыши? змеи? — ползли по стенам до потолка и, попискивая, валились обратно. Эдвард снова зажёг свет. Неизвестные звери затихли. Эдвард долго ещё лежал без сна и думал о том, что ему предстоит в этой новой, незнакомой стране.

Амстердамская контора настигла Эдварда и на Яве: он поступил в Финансовую палату. Здесь он снова попал в плен: цифры, счета, записи. Он путал все бумаги — такая невыносимая жара стояла в палате. Огромный веер из пальмовых листьев колыхался под потолком. Но веер не мог развеять несносной полуденной духоты, мёртвой скуки тропической канцелярии.

Эдвард занялся туземными языками. Он раздобыл на Старом базаре малайца, который говорил на всех трёх языках Явы: сунданском, мадурском и собственно яванском, да знал ещё, кроме того, язык менангов западной Суматры. Эдвард привёл малайца к Ферштегам и посадил рядом с собой. Якоб Ферштег закашлялся и ушёл к себе, а у мефрау Ферштег тёплый красный свитер едва не сполз со спиц на пол.

— Отвратительный грязный малаец! — рассердил Лина. — Зачем вы его привели?

— Я хочу научиться здешнему языку, — сказал Эдвард.

— Зачем? — удивилась Лина. — Моя малайская горничная понимает меня и так.

Но скоро Эдвард ещё гораздо сильнее напугал Ферштегов.

Как-то раз он шёл из палаты в шестом часу дня. Ветер гнал ему в лицо клубы пыли по Королевскому Лугу.

— Посмотрите! — услышал Эдвард. — Эдвард, смотрите!

Лина Ферштег махала ему рукой из своего окна.

Эдвард посмотрел туда, куда смотрели все.

Лейтенант Ван дер Фрош гнал рикшу по кругу, широкой площади. Лейтенант развлекался так каждый вечер: когда к шести часам выходили и выезжали в экипажах на Королевский Луг батавские дамы и господа, лейтенант брал самого быстрого рикшу и по нескольку раз облетал площадь, приветствуя нарядных барышень в окнах. Каждый вечер, надев самое лучшее своё платье, Лина садилась к окну и, улыбаясь, ждала Ван дер Фроша.

Лейтенант гнал рикшу по кругу. Знаменитый быстроногий мальчишка Сайман, самый ходкий рикша в городе, вёз лейтенанта. Сайман бежал легко, поматывая головой. Под окнами дома Ферштегов лейтенант привстал и, сняв перчатку, послал Лине вежливое приветствие. Лина улыбнулась и кивнула ему в ответ. Лейтенант погнал рикшу ещё раз. Это было его вечернее гулянье.

Капельки пота заблестели на тёмной спине Саймана, но он бежал резво, далеко назад выкидывая пятки, мотая головой, как жеребёнок. Он легко обогнал одного, другого, третьего рикшу, — он улыбался, он, Сайман, был первый среди рикш!

Ван дер Фрош ткнул Саймана бамбуковой палочкой между плеч, — лейтенанту хотелось ещё прибавить ходу. Сайман рванул вперёд, вся упряжка ещё раз, как зигзаг молнии, проскочила под окнами Лины. Ещё круг!.. быстрее, быстрее!.. Лицо Саймана скалилось в улыбке, но грудью он уже тяжело забирал воздух. Ещё быстрее, ещё!..

Лейтенанту вдруг надоело. Он ткнул палочкой в левое плечо Саймана и, рикша, поняв команду, резко свернул влево и стрелой промчался по прямой через площадь, к дверям голландской кофейни. Он осадил перед дверьми с размаху, как добрая лошадка, и кинул оглобельки на землю.

— Подожди здесь! — сказал ему лейтенант и вошёл в кофейню.

Сайман откатил свою коляску в сторону, под большое дерево, и сам сел рядом, на землю.

— У-у-фф!.. — он пригнул голову к коленям и вытер лицо краем саронга. — Быстро любит ездить этот туван!.. — Прислонившись к стволу дерева, свесив нижнюю челюсть, он ловил ртом воздух.

Отдых был недолог. Лейтенант выпил лимонной воды со льдом и уже выходил обратно из кофейни.

У Саймана ещё тяжело ходили бока, вся грудь лоснилась от пота. Но на площади гуляли любопытные, и Каролина Ферштег улыбалась Ван дер Фрошу в окне. Лейтенант подкрутил тёмные колечки усов.

— Поехали! — сказал лейтенант.

Сайман встал и пошатнулся.

— Туван!.. — он посмотрел на Ван дер Фроша умоляющими глазами. Но лейтенант пожал плечами и сел в коляску.

Лакированная коляска полетела по кругу. Весь наклонившись вперёд, вытянутый как струна, Сайман бежал по площади. Короткий саронг трепался над резвыми мальчишескими ногами, — казалось, Сайман позабыл об усталости. Лейтенант улыбался.

— Быстрее!.. Ещё!.. Получишь рупию!..

Собрав лицо в гримасу, Сайман наддал ещё. Верховой скакал по площади.

— Ой, Сайман!.. О-го, Сайман!.. — Люди на площади останавливались: Сайман перегонял верхового.

— Быстрее! — ткнул лейтенант.

— Лина, не надо! Скажи ему, что быстрее не надо, Лина!.. — Эльзи и Минтье тоже глядели из окна. — Довольно, Лина, крикни ему, что довольно!..

— Зачем?.. — Лина смеялась, глядя на лейтенанта.

— Быстрее, ещё!.. Молодец!..

Толпа замерла: Сайман наддал ещё. Мгновенный бросок тела — и вдруг мальчишка упал.

Люди застыли, не смея двинуться. Потом все разом бросились к Сайману.

Рикша лежал, левой ногой запутавшись в постромках. Судорога прошла по его тёмной спине, и босые ноги вдруг часто-часто забили по земле, как у загнанного конька… Ай-ай, Сайман!.. Бедный Сайман!.. Мальчика оттащили в тень, освободили от упряжки. Лейтенант ничего не видел: Каролина улыбалась ему в окне.

— Меюнгфрау!.. — Ван дер Фрош, взмахнув перчаткой, побежал к парадному подъезду. У входной двери, на ступеньках, стоял Эдвард.

— Убирайтесь вон! — сказал Эдвард.

Лейтенант вскинул брови и вдруг покраснел.

— Вы сошли с ума! — сказал он.

— Убирайтесь вон! — повторил Эдвард. — Вы — низкий человек.

— Как вы смеете? — Ван дер Фрош скомкал в руке свою перчатку.

— Вы — низкий человек! — повторил Эдвард. — Вы загнали насмерть ребёнка. Вас надо судить.

— Извольте просить прощения! Кто вы такой? — вскипел лейтенант.

— Меня зовут Эдвард Деккер. Я буду драться с вами. Вы негодяй! — ответил Эдвард.

Он слышал, как ахнула Лина Ферштег в своём окне.

Ван дер Фрош смерил его взглядом, потом отошёл и медленно начал натягивать перчатку на руку.

— Будь вы военный, — процедил лейтенант, — я, пожалуй, пригласил бы вас к барьеру… Я стрелял и не таких юнцов, как вы… Но драться со штатским… — лейтенант пожал плечами.

И, не взглянув на растерянную Лину, Ван дер Фрош пошёл через площадь обратно к кофейне.

Несколько дней спустя начальник Эдварда по Финансовой палате вызвал его к себе и долго продержал за запертой дверью.

— Неприятный случай, — сказал начальник. — Вам придётся, менгер Деккер, уезжать из Батавии.

Тогда он пошёл в Колониальное управление и взял место младшего контролёра на Суматре. Его приняли сразу, других охотников не было.

И вот к чему всё это привело: снова столкновение и тюрьма в Паданге.

«Когда же конец?..» — думал Эдвард, глядя на побелевшее от зноя, точно расплавленное, небо Суматры.

Дело о растрате затягивалось. Падангский суд ничего не решил и направил все бумаги в центр, в Батавию. Ответ из Батавии долго не приходил.

Эдвард писал уже третий акт своей пьесы.

«Если голландцы её не поймут, — думал Эдвард, то поймут малайцы, яванцы. Это будет оружие, которое я сам вложу им в руки».

Прошло четыре месяца; дело в Батавии всё разбиралось. Эдвард иногда уже терял надежду на то, что снова вернётся к людям, к жизни. Только через полгода его освободили из тюрьмы за недостатком улик.

Твёрдая земля клонилась у него под ногами, как шаткий пол его тюрьмы-голубятни.

Он пошёл к резиденту. Едва завидев его, Михельс ушёл в комнаты и велел не принимать. Товарищ по службе, которого встретил Эдвард, отвернулся, увидев его.

— Деккер?.. Тот самый Деккер, который хотел передаться на сторону баттаков?.. Говорят, он едва не поднял восстание по всему Натальскому округу!..

Худую славу пустили о контролёре Деккере по Верхнему Падангу.

Он продал китайцу свою старую суконную куртку, сшитую ещё из отцовского плаща, и купил место на пакетботе.

Эдвард ехал обратно в Батавию на том же пакетботе «Элен», на котором меньше года назад отплывал на Суматру, полный надежд.

Он устроился на верхней палубе. Под ветром было свежо, но он не спускался в общий зал, — там ехали чиновники из Паданга, бывшие его товарищи. Они шептались и отворачивались, увидев его. «Изменник», — Эдвард читал это слово на лицах товарищей.

Эдвард сидел на палубе, похудевший, бледный. Он смотрел на море.

Поднимался ветер и дробил в волны гладкую поверхность разогретого моря. Пьеса «Утрата чести» лежала у него на груди. Эдвард сочинил к ней посвящение в стихах: «К далёкой невесте».

«Я покажу пьесу Каролине», — думал Эдвард.

Вот уже виден издали низкий берег Явы и дальние её вулканы. Крошечный коралловый островок темнел под пеной прибоя у самого входа в бухту.

Пальмы клонились под ветром на островке, и весь он то скрывался под прибоем, то снова показывался, словно с трудом выплывая к жизни.

«Как я сейчас!» — думал Эдвард.

Вот и Танджонк-Приок, и суда на рейде, и люди в крашеных яванских шляпах, огромных, как зонтики, и болота, и заросли, и шоссе в город.

Во втором часу дня Эдвард поднимался по мраморным ступеням нарядного дома Ферштегов на Королевском Лугу. Три первых акта «Утраты чести» он держал в руке.

Его приняли не сразу. Он слышал, как кто-то тихонько ахнул в соседней комнате, за неплотно прикрытой дверью, потом дверь торопливо прихлопнули и в дальних комнатах зазвучали растерянные голоса. К нему вышла горничная-малайка. Она ничего не сказала, только подобрала с полу обронённый кем-то расписной бумажный веер и ушла. «Это веер Лины», — с забившимся сердцем подумал Эдвард.

Потом в гостиную вошла горничная-голландка в кружевном чепце. Она церемонно присела и просила менгера Деккера «немного обождать».

Эдвард ждал долго, он уже не знал, что думать. Наконец, скрипнула дверь и вошла Лина.

Она была незавитая, в домашнем платье.

Лина не улыбнулась, увидев Эдварда, не протянула ему руки. Она присела церемонно, как перед чужим.

— Лина! — сказал Эдвард. — Я уж думал, что не увижу вас больше. Я был так несчастлив на Суматре, Лина. Меня несправедливо обвинили. Я расскажу вам всё.

Лина вспыхнула.

— Я не стану вас слушать! — сказала Лина. — Нет, нет!..

— Лина, что это значит? — Эдвард взял её за обе руки.

— Нет, нет!. — повторила Каролина, испуганно глядя на него. — Я не знала, что вы такой.

— Какой, Лина?.. Какой?.. — Сердце у Эдварда замерло; предчувствие новой неожиданной беды нависло над ним.

— Ужасный, бесчестный человек! — с усилием выговорила Лина. — Мне нельзя вас слушать! Мне запретили!.. — Она прикрыла лицо рукой и убежала.

Якоб Ферштег, бледный, в ватном сюртуке, весь обвязанный, вышел вслед за нею к Эдварду.

— Правда ли, Эдвард, — мигая от волнения, спросил Якоб Ферштег, — правда ли, Эдвард, что ты оказался недостойным слугою своего отечества, что ты дикарей хотел возмутить против своего законного короля?

— Тысячу раз я готов был сделать это! — сказал Эдвард. — Несчастные туземцы правы, когда бунтуют против столь подлого угнетения!

Якоб Ферштег встал, трясясь не то от лихорадки, не то от испуга.

— Оставь мой дом, Эдвард Деккер! — сказал Якоб Ферштег. — Или ты думаешь, что в честном голландском доме потерпят такого гостя?

Свёрнутая в трубку рукопись дрогнула в руке Эдварда.

— Прощайте, менгер Ферштег, — сказал он.

«Утрату чести» Эдвард унёс с собой на груди.

Глава тринадцатая Конец карьеры

Один только раз после того Эдвард ещё увидел Каролину.

Он бродил без цели по улицам Батавии. Много дней уже он скитался без дела, без работы. Он ночевал в китайской ночлежке и ужинал печёными бананами. Его никуда не принимали на работу.

— Ваши бумаги? — спрашивали у Эдварда. Он смущался и уходил.

Батавская судебная палата сняла с него обвинение в растрате, но оставила в силе обвинение в небрежном ведении дел.

«Ввиду несовершеннолетия контролёра Деккера, — постановил суд, — от наказания его освободить, но недостающую по его небрежности в кассе сумму — две тысячи гульденов — обязать покрыть из собственных средств».

Две тысячи гульденов!.. Эдвард не мог бы в обоих карманах наскрести и гульдена с четвертью.

Много дней бродил он так, без денег, без работы. В Колониальном управлении его не брали даже на должность младшего писца.

Иногда он писал прошение на голландском языке для малайца на Старом базаре или переводил ему на малайский казённую бумагу, полученную из суда. Так он перебивался с полгода.

«Отчего твои дела так плохи? Твой брат Ян уже имеет в Рембанге[29] табачную плантацию», — писала ему из Голландии мать. Эдвард не спрашивал адреса Яна, — ему не хотелось увидеться с братом. Он почти не писал домой. У него не было постоянного жилья.

Бродя без цели, он забрёл как-то раз поздним вечером на широкую главную улицу Батавии. У генерал-губернаторского дома он увидел огни и экипажи в несколько рядов. Генерал-губернатор Ван дер Бош давал торжественный бал.

В свете огней, между колоннами, в грозной духоте тропической ночи, по мраморной генерал-губернаторской террасе проходили гости. Дамы приседали, господа кланялись, шаркали и потели в суконных европейских костюмах. Сияли золотые локоны и золото эполет, играла музыка. На террасе и в зале Ван дер Бош принимал гостей поважнее. Чиновники попроще сидели внизу, в собственных экипажах, рядами выстроившихся вдоль фасада дома; так водилось на приёмах в Индонезии.

В большом зале ужинали; ужинали и в колясках внизу. Коричневые босые лакеи выносили сюда вино и блюда с дичью.

Эдвард увидел здесь Каролину. Она сидела в коляске с матерью во втором ряду. У обеих были счастливые лица, обе радовались тому, что хоть и во второй ряд, но попали всё же на бал к самому генерал-губернатору. Из соседней коляски, перегнув тонкую талию, с Линой разговаривал смеясь молодой офицер. Эдвард вздрогнул: он узнал Ван дер Фроша.

— Лина! — сказал Эдвард. Он стоял близко, шагах в шести.

Лина увидела его; она побледнела и отвернулась к матери. Растерянность и сожаление выразились у ней на лице.

Ван дер Фрош поднял голову. Он стал с беспокойством осматриваться. Сделав усилие над собой, Эдвард отошёл в тень.

Каролина сейчас же успокоилась, лейтенант, пригнувшись, снова весело заговорил с нею. Лина прошептала что-то на ухо матери и больше не обернулась.

Колониальная карьера Эдварда была кончена.