Пламя под пеплом

Мы здесь

Со времени прихода в Рудницкие леса трех еврейских отрядов прошло несколько недель. За это время партизаны сумели сорганизоваться, построить базу и до некоторой степени увеличить свой арсенал оружия. Проводились рейды за продовольствием, заготовки и диверсии, имевшие чисто боевой характер.

Связь с антифашистским подпольем в городе надежно поддерживалась еврейскими партизанками. Зельда Трегер уже несколько раз мерила дорогу в город и обратно. На девушек была возложена задача согласовывать работу штаба бригады в лесу и центра городского подполья. Связь с лесом от имени городского центра была сосредоточена в руках Сони Медайскер, и партизанки доставляли ей указания и информацию из штаба бригады. Соня по распоряжению еврейского командования продолжала готовить евреев «Кайлиса» к уходу в лес.

Мужество еврейских девушек-воинов, чьи дела выходили за рамки привычных партизанских действий, наполняло гордостью сердца еврейских бойцов и высоко ценилось в штабе бригады и соседних отрядах. Капитан Алеко, командир соседней с еврейскими подразделениями спецгруппы парашютистов, предложил еврейскому командованию совместно провести в городе крупную диверсию. У парашютистов в то время имелось много взрывчатки, но осуществить операцию сами они были не в состоянии и поэтому попросили еврейское командование выделить в их распоряжение несколько девушек-партизанок. Идея была заманчивой: провести диверсию в самом центре немецкого Вильнюса, где почти нет евреев, — что могло быть ближе сердцу еврейского партизана-виленца? Одно условие штаб, однако, поставил: операция должна быть самостоятельной, и мины обеспечат парашютисты. Капитан Алеко согласился. Он понимал, что в данных условиях никто, кроме евреев, не возьмется за такую опасную операцию.

В канун Судного дня из лагеря вышли Витка Кемпнер, Хая Шапиро, Матитьяху (Матис) Левин и Исраэль Розов, держа путь на Вильнюс. В чемодане у Витки были спрятаны магнитные мины с часовым механизмом. Задача группы состояла в повреждении городской электросети и системы водоснабжения. Через два дня все четверо пришли в Вильнюс. Тут оказалось, что городское подполье не позаботилось ни о месте ночлега, ни о квартире для подготовки и выхода на операцию. Не имея другого выбора, они отправились в «Кайлис», хотя знали, что это может поставить под угрозу и людей, и боевую задачу. К их счастью, среди полицейских, охранявших ворота «Кайлиса», было несколько членов ЭФПЕО.

В тот вечер состоялась встреча с Соней Медайскер. Она сообщила, что организована группа, дожидающаяся отправки в лес. Партизанам было поручено проводить ее после диверсии на базу.

В течение дня оба бойца и Хая Шапиро оставались в «Кайлисе». Витка Кемпнер вышла в город, чтобы окончательно определить, какие объекты взрывать. Необходимо было в тот же вечер совершить диверсию и возвратиться в лес, чтобы не навлечь беду на людей «Кайлиса» или на городское подполье.

К вечеру бойцы покинули «Кайлис» и на улицах города смешались с толпами гуляющих. Для маршрута были намеренно выбраны самые оживленные места и центральные бульвары. Витка прошагала в паре с литовским юношей-подпольщиком, присланным Соней, по улицам Ожешкова, Малиновской, Зигмунтовской. Хая Шапиро со своим литовским «кавалером» повернула на улицу Субочь. Гуляя, парочки приблизились к трансформаторам. Тут литовские «кавалеры» отошли на некоторое расстояние от своих «дам». Остовы трансформаторов были покрыты краской, магнитные мины не притягивало к железу. Девушкам пришлось сцарапывать краску ногтями на виду у разгуливающих немцев и эсэсовцев. Витка прикрепила мины к трем трансформаторам, Хая Шапиро — к одному.

Оба парня — Матис Левин, водопроводчик, хорошо ориентировавшийся в системе городского водоснабжения, и Исраэль Розов отправились в другую часть города. Смешавшись с прохожими, они добрались до люка шахты подземного магистрального водопровода. Люк находился на середине мостовой. Левину и Розову удалось спуститься вниз и затворить за собой чугунную крышку. Перед ними оказался целый переплет труб, который они и заминировали. Незамеченными бойцы улизнули из шахты и закрыли люк.

Группа подрывников с жадным нетерпением ждала результатов операции. Спустя несколько часов в разных местах города прогремели сильные взрывы, и Вильнюс погрузился во мрак. Город оказался отрезанным от источников электро- и водоснабжения. На улицах воцарились испуг и паника.

К этому моменту обе партизанки находились уже за городом в перелеске, а с ними — шестьдесят человек, готовых к походу в лес.

В группе было много неорганизованных людей, примкнувших в последние часы, когда стало известно о возможности выбраться из города. Все вооружение группы состояло из нескольких пистолетов. Среди шестидесяти было много женщин и мало бойцов.

Люди нервничали от долгого ожидания. Назначенный проводник все не являлся, а всякая проволочка в этом опасном месте, на близком расстоянии от города, где только что была проведена диверсионная операция, была чревата бедой. Витка отправилась на поиски проводника. После долгих розысков он нашелся — тот самый Ромек, что уже не раз доставлял группы евреев в лес. На сей раз его пришлось долго уговаривать, прежде чем он согласился вести столь большую и невооруженную группу по маршруту с бесчисленными немецкими заставами.

Путь по болотам, нелегкий и для опытных партизан, был крайне тяжел для горожан. Люди теряли силы, и не раз приходилось останавливаться. Под конец некоторых пришлось посадить на телегу с вещами и везти. Поход затянулся.

А когда совершенно обессиленные люди подошли к лесам, их ждал новый сюрприз.

Партизаны с еврейской базы, направлявшиеся на задание в город, случайно встретились с идущими в лес. Бойцов эта встреча удивила: оказывается, в последние дни из штаба бригады поступил приказ, запрещавший еврейскому командованию приводить в лес новые группы евреев. Партизан Митька Липпенгольц заявил, что у него есть личное указание еврейского командования вести все группы, которые ему встретятся на подступах к лесу, окольными путями. Необходимо остерегаться, чтобы идущие в лес евреи не попались крестьянам на глаза, и двигаться в обход других партизанских отрядов, поскольку там известно о новом приказе.

Люди, которые уже было облегченно вздохнули после двух ночей ходьбы и считали, что они «дома», оказались вынужденными скрываться и на территории партизанского края. На исходе третьих суток группа благополучно добралась до лагеря. С ее приходом число еврейских партизан достигло почти 400. Был сформирован еще один отряд, названный «Борьба». Командиром назначили Арона Ароновича, активиста ЭФПЕО в «Кайлисе», который пришел в лес с одной из последних групп.

Однако переброска новых групп евреев в лес стала недозволенным делом. Приказом штаба бригады увеличение численности еврейского лагеря было запрещено. У штаба, по-видимому, имелись серьезные причины для принятия подобного решения, в том числе соображения безопасности, политические и экономические, но можно не сомневаться, что немалую роль сыграло тут еще и опасение, как бы этот лес, окруженный литовским населением, настроенным враждебно и антисемитски, не превратился в пристанище для евреев.

Еврейскому командованию пришлось согласиться с приказом, но это согласие было чисто формальным; на деле никто не собирался его выполнять. Связи с городом действовали по-прежнему. Посланцы партизан продолжали ходить в «Кайлис» (и не только туда).

В этот период Зельде Трегер после мучительных усилий удалось проникнуть и в ХКП и установить постоянный контакт с некоторыми из заключенных этого концлагеря, охранявшегося очень строго, причем исключительно немцами.

В результате этого контакта в ХКП возникла боевая ячейка, и надежда, что со временем и евреи ХКП сумеют добраться до леса, стала близкой и реальной. Из «Кайлиса» крупные группы теперь больше не могли уйти — немцы усилили охрану, но побеги маленьких групп и отдельных людей не прекращались. Проводниками у них были еврейские партизанки.

Непрестанное увеличение лагеря требовало решения множества серьезных проблем. Основной из них по-прежнему была проблема оружия. Ведь большинство людей приходило в лес безоружными или в лучшем случае — с пистолетом. От штаба бригады не было никакой помощи. Партизанские методы добывания оружия не помогали удовлетворить даже самую насущную необходимость, возможности для применения этих методов были весьма ограниченные: в районе размещались крупные германские гарнизоны, которые нелегко было уничтожить, учитывая, что на 400 наших партизан имелось чуть больше двадцати винтовок, а от штаба бригады не было никакой помощи.

Было решено приобретать оружие любыми средствами, в том числе и его покупкой. В тот период партизанские отряды платили осведомителям золотом, еврейские партизаны решили заплатить золотом за оружие.

Разведчики, среди которых было и несколько жителей окрестных сел, сумели найти контакт с посредниками, обещавшими оружие в обмен на золотые монеты. Штаб объяснил людям положение и потребовал сдать червонцы, если они имеются. Но большинство партизан пришло в лес с пустыми руками, а очень многие и прежде не имели за душой ни гроша. Людей, еще сохранивших ценности, было ничтожно мало. И они немедленно сдали в штаб все, что имели, — кто часы, кто — монеты, кто — ценное украшение. Однако нашлись и такие, кто не хотел расставаться со своим золотом ради общего дела. Но, когда после первой сделки с посредниками появилась новая возможность купить оружие, а заплатить за него было нечем, штаб снова обратился к людям и на сей раз решил не спускать тем, кто прячет золото, прекрасно понимая при этом, что от количества оружия зависят и общая безопасность, и их собственная жизнь.

Хранение и ремонт оружия тоже требовали больших забот. Большая часть оружия, принесенного из гетто, нуждалась в проверке и починке. Имелись купленные по случаю разрозненные детали, которые, казалось, нельзя использовать.

Но в еврейском лагере нашлись умельцы, старавшиеся привести в порядок каждый ржавый ствол и найти применение каждому металлическому обломку. Такими умельцами оказались члены семьи Пенеусовых. Отец Шмуэль и его сыновья Боря и Абраша (а с ними и мать Анна) были металлистами высокого класса. Придя в лес, они приступили к делу, и их мастерская очень скоро превратилась в самый важный в лагере объект, а ее слава облетела все партизанские отряды, вызывая уважение и зависть. Ремонтировать оружие носили сюда и партизаны Литовской бригады, и парашютисты. Ремонт подчас требовался сложнейший, и владельцы оружия сами не верили, что можно его исправить. Но семья Пенеусовых творила чудеса. Плата взималась негодным, с точки зрения владельцев, оружием. Оно тоже постепенно обогатило лагерный арсенал.

Сложной и трудной жизнью жил еврейский лагерь, но, вопреки всем трудностям, непрестанно разрабатывались и подготавливались партизанские вылазки. После первых успешных действий по разрушению телефонных и телеграфных линий, сначала на пересекающем лес шоссе, а затем и вдоль железнодорожных путей, было решено приступить к разрушению мостов.

В качестве первой цели был намечен мост близ села Дорогожа на шоссейной магистрали Гродно — Вильнюс, служившей важной транспортной артерией для немецких колонн. Штаб разработал подробный план операции и представил на утверждение комбригу Юргису. Юргис выразил удовлетворение по поводу самой инициативы, но предупредил еврейского командира, что тому грозит опасность быть втянутым в бой с хорошо вооруженной немецкой частью, расположенной в соседней деревне по другую сторону моста.

Командование рассчитывало взорвать мост в ходе молниеносной операции. Аба Ковнер, разработавший этот план, надеялся получить взрывчатку от штаба бригады. Группа партизан была послана в рейд на фабрику химикалий в местечке Олькеники. Бойцы, ворвавшиеся на фабрику, выкатили бочки с горючим и на подводах доставили на базу.

Следующей ночью к мосту отправился отряд под командованием Абы. Вооруженные двумя пулеметами, несколькими винтовками и гранатами, сорок человек скрытно приблизились к месту операции. По обе стороны от моста и поблизости от него расставили боевое охранение и выбрали наблюдательные пункты. Но мост обледенел, бревна пропитала сырость, и все попытки поджечь их закончились неудачей. Командиру пришлось, невзирая на риск, снять часть людей из охранения, чтобы сколоть снег и лед. После долгих трудов нескольким бойцам удалось забраться из-под моста на опоры и разложить на бревна смолистые еловые ветки. Облитые бензином конструкции загорелись, но, как только появилось пламя, немецкий гарнизон был поднят по тревоге, и немцы, открыв стрельбу, начали приближаться. Группа боевого охранения остановила врага, и только получив приказ, отошла на край горящего моста. Немцы пустили в ход минометы, но люди не отступили и под минометным огнем держались до тех пор, пока мост не начал разваливаться. После длительной перестрелки отряд без единого пострадавшего вернулся на базу.

Разработка новых операций продолжалась. Партизаны жаждали боевых действий, а в штабе бригады снова был поднят вопрос о правомерности существования еврейской партизанской части. Юргис и его коллеги считали, что она не может существовать в настоящем виде. По их мнению, столь плотная концентрация партизан на узком и, с точки зрения партизанской активности, еще не освоенном участке была весьма опасна. Кроме того, в соответствии с инструкциями из Москвы, штаб планировал приблизить базы Литовской бригады к Вильнюсу, чтобы создать больше возможностей для партизанских действий в самом городе и его окрестностях. Наверняка имелась в виду и еще одна цель — рассредоточить крупный еврейский «очаг», и на его месте основать базу литовских партизан, но вслух утверждалось, что рассредоточение необходимо исключительно по соображениям безопасности, и что также с хозяйственной точки зрения трудно и нежелательно содержать около четырехсот человек в одном месте.

Хина Боровская и Аба Ковнер пытались добиться отмены готовящегося приказа, но когда бригадная разведка донесла, что немцы вот-вот начнут прочесывать лес в ходе крупной карательной операции против партизанских баз в Рудницком районе, был издан приказ, по которому два из четырех еврейских отрядов должны были переместиться на более отдаленные базы.

На совещании в еврейском штабе было решено перебросить отряды «Смерть фашизму» и «Борьба» за 80 километров от лагеря — в Начейские леса, где, по имевшимся сведениям, партизанское движение было очень активным. Два других отряда должны были основать базы поближе к Вильнюсу, по соседству с железнодорожной веткой на Ландворово.

Оружие поделили. Отряды, уходящие в Начею, получили одиннадцать винтовок, два автомата, пистолеты и гранаты. Примерно такое же вооружение было оставлено первому и второму отряду.

Походом в Начею командовал Арон Аронович; командир четвертого отряда Берл Шерешневский стал политкомиссаром обоих отрядов, Хаим Лазар — командиром разведки, в состав командования входил и Шломо Бранд. На смотре с участием еврейских партизан, а также представителей штаба бригады Аба Ковнер объяснил, почему решено рассредоточить базы, и пытался ободрить людей, но настроение было подавленное.

«Мы уходили с чувством горечи, — пишет Ицхак Куперберг. — У нас было впечатление, что мы уже не вернемся к нашим товарищам и что от нас хотят отделаться. Прощание вышло грустное. Не обошлось и без слез».

И хотя было известно, что в Начейских лесах действуют не только русские, но и еврейские партизаны, и жизнь там значительно налаженней и сытней, а приходившие из Начеи еврейские партизаны говорили о возможности основать там новые отряды, — все это не могло рассеять уныния и тревоги.

Миновало несколько дней. От ушедших в Начею не было никаких известий. Бригадная разведка, вернувшаяся из Ландворовских лесов, донесла, что по соображениям безопасности нельзя основать партизанские базы в этих негустых перелесках. Обоим отрядам было разрешено оставаться на месте только поменяв базы.

В эти же дни Особый отдел главного командования в лесу провел тайное следствие по делу нескольких бывших полицейских гетто. В результате, некоторые из них были осуждены и расстреляны, в том числе Натан Ринг. Это повергло в смятение весь лагерь, но особенно — бывших полицейских. Они начали опасаться и за свою жизнь. Вмешательство Абы Ковнера положило конец следствию, производившемуся без согласования с еврейским командованием.

Осень подходила к концу. Холод со дня на день усиливался, почти не переставая лили дожди. Сильные ветры трепали лес, врывались в жалкие шалаши, наводя уныние на усталых людей, истосковавшихся по теплу и отдыху. Однажды разыгралась буря совершенно невероятной силы. Ночь, проведенная лицом к лицу с беснующейся стихией, осталась у меня в памяти как одно из самых глубоких переживаний в лесу.

Во время бури два человека были ранены. Рухнувшим вековым деревом придавило Анну Пенеусову и Сеню Риндзюньского. Их высвобождали при бешеном ветре под проливным дождем. Два фельдшера — Эмма Гурфинкель и Ханна Азгот оказали раненым первую помощь. Но нашего врача Шломо Гурфинкеля в лагере не было. Его вызвали к одному из связных в село в восемнадцати километрах от базы. Никто не мог понять, как ему удалось отыскать в лесу дорогу и пройти по ней одному во время бури, а затем благополучно возвратиться на базу через завалы бурелома. Буря продолжала бесноваться.

Лагерную кухню снесло первым же рухнувшим деревом, которое при падении накрыло ее целиком. Разведенный огонь ежеминутно задувало, и только сверкание молний, бороздивших небо, освещало чан с кипятившимся в нем операционным инструментом.

С помощью игл, сохранившихся еще со времен гетто, врачу удалось зашить рану на голове у Анны Пенеусовой. Состояние Сени было хуже — мышца и нерв правой руки повреждены, нога сломана в двух местах.

Когда буря затихла и кончилась эта ночь, вид леса и лагеря, за несколько часов до неузнаваемости изменившийся, потряс и ошеломил людей. Повсюду громоздились вырванные с корнем могучие стволы, забаррикадировав все тропы и разрушив все, что тут было с таким трудом построено.

Однако в те дни мы были заняты завершением строительства новой базы и переброской туда лагерного имущества: в глубине девственного леса, куда еще не ступала нога человека, были отрыты блиндажи, в которых можно было спокойно встречать приближающуюся зиму.

ОТ УШЕДШИХ В НАЧАЛЕ НОЯБРЯ В НАЧЕЙСКИЕ ЛЕСА отрядов «Смерть фашизму» и «Борьба» по-прежнему не было никаких вестей. В обоих отрядах насчитывалось сто одиннадцать человек, в том числе около тридцати пяти женщин. Как стало известно позже, после двух ночей тяжелого, утомительного пути отряды вышли в район Начейских лесов. В лесу царил сумрак и нелегко было отыскать дорогу. Люди то и дело теряли друг друга из виду. Продвигаться вперед удавалось только благодаря одному парню из этих мест, который хорошо ориентировался в лесу и знал, что партизанские базы находятся неподалеку.

Но разведка, отправившаяся разузнать обстановку, вернулась со страшной вестью: трое суток назад этот район был взят в окружение немецкими, литовскими и украинскими подразделениями; они прочесали лес, вышли к базам партизанских отрядов в пуще и разгромили их. Часть партизан прорвала окружение и ушла, но немецкие патрули, вероятно, еще прочесывают окрестности.

Люди пришли в отчаяние. Движение в дневное время пришлось прекратить. Изможденные, голодные, дрожащие от холода бойцы растянулись на мокрой земле и задремали, несмотря на опасность.

Рассказывает Ицхак Куперберг:

«Сон сморил всех, и мне кажется, что усталость не могли побороть даже часовые. Очнувшись, я испугался, так как не увидел подле себя своего товарища- Неужели все ушли и бросили меня одного? Внезапно я заметил мою сестру. Она возникла… из-под снега, который толстым покровом замел ее и весь наш отряд. Возможно, что эта стихийная маскировка спасла нам жизнь, потому что неподалеку мы обнаружили следы людей…

После привала голод усилился. Разделили припасы — вышло по две картофелины на человека. Их съели сырыми — нельзя было разводить огонь. Командиры решили повернуть назад и уходить той же дорогой, что пришли.

Повел нас Исраэль Шмерковиц, 17-летний подросток, бежавший с отцом в начале войны из Айшишки и долгие месяцы проскитавшийся вместе с ним по селам и лесам. Он знал тут каждую тропу и каждого крестьянина. Не раз он выручал отряд из беды. Исраэль привел нас к большому блиндажу, брошенному партизанами. Наконец-то мы могли приготовить что-нибудь горячее.

Отсюда мы послали людей по деревням за продуктами. Им удалось раздобыть несколько подвод с мукой, хлебом и мясом, но на обратном пути на группу напали польские националисты, державшие под контролем всю округу. Группа бежала, побросав провиант. Людям удалось добраться до лагеря и поднять тревогу. Надо было немедленно уходить. Мы слышали выстрелы поляков и бегом отступили в район болот. Моше Сарахан, который стоял в карауле, был застрелен.

Поход длился шесть недель. Командиры послали в штаб Литовской бригады связных за указаниями. Связные явились к Юргису, и тот посоветовал им ждать в надежде, что в ближайшие дни поступит оружие. Но когда прошла неделя, а оружия все не было, Юргис выдал им 30 золотых рублей на покупку винтовок и сказал, что если отрядам не удастся обосноваться на новом месте, пусть возвращаются в Рудники. Придя в Начею, связные уже не нашли отрядов.

Мы отчаялись и не знали что предпринять. Из Рудницких лесов не поступало никаких известий. Наши командиры собрались на совещание и решили, что нам необходимо возвращаться в Рудники: в данных условиях нет никакой возможности основать новую базу. Но самим командирам, по-видимому, неудобно возвращаться, и поэтому они объявили, что останутся на месте. Они отобрали себе группу бойцов из числа самых лучших и хорошо вооруженных, а остальным приказали возвращаться».

Разочарованию людей не было границ. Им предстояло во второй раз проделать тот же тяжкий и опасный поход, но теперь без командиров. Они отказались возвращаться, боясь, что это будет расценено как измена, за которую они могут поплатиться жизнью. Но командиры настаивали на выполнении своего приказа.

Руководство группой возвращающихся было возложено на трех бойцов — Иму Лубоцкого, Гиршку Варшавчика и Гиршку Левина. Все трое не хотели принять на себя ответственность вести через болота и буреломы девяносто человек, сломленных, истощенных, подавленных, имея на всех четыре ружья. Но и у этих троих не было выбора. Вся их надежда была на Исраэля Шмерковица, и он действительно не подвел. Отряд без потерь добрался до Рудницких лесов. Но физическое и душевное состояние людей было неописуемое. Большинство пришло больными, многие отморозили ноги. Трем бойцам пришлось ампутировать пальцы на ступнях. Их приход и состояние вызвали у бойцов в Рудниках тяжелое потрясение. Трудно было узнать в этих людях воинов, вышедших отсюда всего несколько недель тому назад. О состоянии людей и результатах их похода был подан рапорт командиру бригады. Юргис заявил, что разберется с делом, а пока предлагает, чтобы один из троих принял на себя командование отрядом. Эту должность принял Има Лубоцкий.

Люди временно поселились на месте старой базы, рассчитывая строить новую стоянку по соседству с двумя старыми отрядами. И благодаря помощи продовольствием и оружием со стороны этих отрядов, и после первых удачных продовольственных рейдов с одолженным оружием люди несколько приободрились. Перевод на новую базу, где можно было прозимовать, еще более улучшил настроение.

Со временем из Начеи вернулась и «группа командиров» в составе двадцати человек. Отряды отказались их принять. После проведенного Юргисом разбирательства командиры были разжалованы и рассредоточены по разным отрядам. Во главе третьего отряда был поставлен Авраам Ресель (Шавринский), а Има Лубоцкий остался командиром четвертого отряда.

Один из самых бедственных и напряженных периодов нашей жизни в лесу завершился, а тем временем первый и второй отряды усилили партизанскую деятельность. После успешных диверсий на телеграфных линиях, разрушения мостов и сооружения завалов на лесных дорогах еврейские партизаны расширили свои планы. Оружия по-прежнему не хватало, не было взрывчатки, но люди мечтали о крупных операциях. Их притягивало железнодорожное полотно. Пока еще, правда, нельзя было взрывать эшелоны, но чтобы повредить пути, много взрывчатки не надо. С помощью меновых сделок с капитаном Алеко евреи заполучили немного этого дефицитного «товара».

Большая группа партизан вышла на операцию с задачей вывести из строя телеграфную линию вдоль железной дороги и сами пути. Командование группой было поручено Эльханану Магиду. Он разделил своих людей на три части. Две группы должны были начать пилить телеграфные столбы с двух концов участка, двигаясь навстречу друг другу. Одновременно третья группа закладывает тол в стыки рельсов. Еще до того, как отряд дошел до места диверсии, Магид мобилизовал в соседнем селе нескольких крестьян с пилами и приказал приступать к делу.

Выбранный для диверсии участок простирался на километр, и решающее значение имела быстрота действий, так как неподалеку был мост и немецкая застава поблизости. После того, как все столбы были свалены и обе группы, встретившись в намеченной точке, залегли, обеспечивая прикрытие, были заложены шашки и к делу приступили подрывники. По сигналу они в обоих концах участка выскочили на полотно и начали запаливать фитили, передвигаясь бегом от заряда к заряду. При первом же взрыве, раскаты которого были слышны далеко вокруг, группа попала под обстрел. По рельсам застучали пули. С немецкой заставы взлетели в воздух осветительные ракеты. Под градом выстрелов, ярко освещенные подрывники продолжали запаливать фитили и не ушли с насыпи, пока не взорвали последний заряд.

Продолжались операции и по добыванию продовольствия, припрятанного крестьянами.

В одну из ночей группа отправилась в село Дейново. Командир группы Митька Липпенгольц расставил посты и распределил людей по звеньям. Звеньями пошли по домам. Продукты были собраны, погружены на телеги, и бойцы приготовились в обратный путь. Внезапно из села послышались выстрелы. Когда стрельба прекратилась и люди с обозом ушли, группа бойцов приблизилась ко двору, откуда прозвучали выстрелы, и нашла тело Данки Лубоцкого, одного из лучших бойцов, одного из первых членов ЭФПЕО в гетто. От чьей руки он погиб и каковы были обстоятельства его смерти, выяснить не удалось. Неподалеку от лагеря вырос первый могильный холмик на новой базе.

Вскоре мы узнали, что Данка убит литовскими партизанами, разыскивавшими в ту же ночь в селе агента гестапо. Завидев свет в одном из домов, они подошли и заглянули в окно. Увидев людей, не похожих на крестьян, они открыли огонь в уверенности, что им удалось изловить опасного агента.

ЖИЗНЬ В ЛАГЕРЕ ШЛА СВОИМ ЧЕРЕДОМ. Группы отправлялись в рейды, возвращались и уходили снова. Лагерь превратился в базу, откуда шли на боевые операции. Подчас на задание уходил один человек, без провожатых, без единого спутника, который разделил бы с ним одиночество в дороге. Это были связные, в основном девушки.

По соглашению между командиром бригады Юргисом и командиром «Мстителя» Абой Ковнером в задачу группы еврейских девушек-партизанок входило, в частности, поддержание связи между штабом бригады в лесу и городским подпольем. Подполье, возглавляемое несколькими литовскими коммунистами, испытывало неимоверные трудности.

Оно знавало измену, доносы, периоды распада и бездеятельности. После основания партизанских баз в непосредственной близости от литовской столицы подполье в известной мере активизировалось. Штаб бригады служил ему надежным тылом и центром. Соня Медайскер осталась в городе на роли уполномоченного по связи с лесом. Партизанки ходили на встречу с ней. Она, еврейка, являлась представителем коммунистического подполья литовской столицы, они — еврейские партизанки, были посланцами Литовской бригады…

Вскоре после того, как Витка Кемпнер осуществила в Вильнюсе диверсию и привела с собой в лес большую группу евреев, она была снова послана в город с поручениями от Юргиса и Гавриса. Она должна была доставить черновик листовки с призывом к населению восстать против оккупантов и примкнуть к партизанскому движению. Листовку предстояло отпечатать и распространить в городе (со временем, благодаря усилиям двух еврейских партизан, печатников по профессии — Ицхака Ковальского и Габика Седлиса — была налажена типография в лесу). Кроме того. Витка должна была передать руководителям подполья инструкции, а также золотые монеты для финансирования работы в городе. Еврейское командование снабдило ее списком медикаментов, в которых нуждался доктор Гурфинкель. «Оснащенная» таким образом Витка вышла в знакомый путь.

«Я уже подходила к Бялой-Ваке, — рассказывает Витка Кемпнер, — когда повстречала крестьянку, напросившуюся ко мне в спутницы. Я знала, что в селе стоит немецкий гарнизон, но не могла отказать крестьянке, потому что это вызвало бы подозрения. Идем, болтаем с ней, а расстояние до моста, охраняемого немецким постом, все сокращается. Внезапно моя «спутница» подзывает одного из полицейских и шепчет ему что-то на ухо. Подозрительно, но отступать уже некуда. С деланным спокойствием иду своей дорогой. Ко мне подходят двое литовских полицейских и задерживают меня на том основании, что я — еврейка. Показываю им свои арийские документы, а они заявляют, что хорошо помнят меня еще со времен гетто, когда несли охрану на воротах и видели меня входящей и выходящей из гетто…

Повели в гарнизон к начальнику. Как избавиться от листовок и других материалов, которые на мне? Я попросилась в уборную, порвала листовки и выбросила в выгребную яму. Начальник гарнизона, немец, меня допросил, и мне почти удалось убедить его, что я — нееврейка, но во время обыска, которому меня подвергли полицейские, нашелся список медикаментов. Говорю, что это лекарства для сельской амбулатории, но они посчитали список доказательством, что я не только еврейка, но еще и партизанка.

Начальник решил отправить меня в Вильнюс на допрос в гестапо. Полицейские, которые меня конвоировали, показали мне, к моему изумлению, обрывки листовки, выкинутые мною, прочли по-литовски куски из воззвания. Повезли меня на телеге, посадив между двумя вооруженными полицейскими. Говорю им, что не хочу в гестапо, пусть лучше сразу застрелят — не помогает.

Едем дальше. Вдали уже показались городские окраины, еще немного, и моя участь будет решена. В голове лихорадочная мысль: только не сдаваться, бежать! Погибнуть всегда успею. Внезапно всплыла странная, почти сумасшедшая идея. Я снова заговорила с «провожатыми», но теперь повела другой разговор и приняла другой тон. Заявила, что я действительно партизанка, и поэтому им стоит помочь мне. Стала доказывать, что Красная Армия идет вперед и поражение немцев неизбежно. Для их же пользы им лучше присоединиться к победителям, не то их настигнет месть партизан. У нас имеются подробные списки тех, кто сотрудничает с врагом. От имени партизан я обещала, что в случае моего освобождения это им зачтется. Кроме того, я рассказала, что многие полицейские-литовцы уже примкнули к советским партизанам.

Оба молчат, как будто и не слышат. Продолжаю монолог, а телега все катится и катится, еще немного — и въедем в город. И вдруг заговорили, принялись со мной спорить. Нельзя, мол, партизанам верить, нельзя полагаться на их обещания. Факты есть факты, говорят они, и хотя Красная Армия продвинулась, немцы пока стоят прочно. Рассказываю им новости с фронта, чтобы подкрепить мою позицию, но они уже больше не отвечают, да и я уже больше не в состоянии продолжать говорить и убеждать. Все мои усилия пошли прахом, мы уже в городе, неподалеку от здания гестапо.

Телега останавливается. Полицейские приказывают мне слезть. Они отводят меня в боковой переулок и там суют что-то в руку. Мое удостоверение! Ошеломленная, я на какой-то миг не понимаю, что мне говорят, когда старший по званию заявляет, что хочет встретиться с моим командиром. Кроме того, он запрещает мне в будущем ходить мимо их заставы. Оба исчезли. Я осталась одна на улице. До здания гестапо от этого переулка всего несколько десятков метров…»

Удостоверение, список медикаментов и обрывки листовки — снова в руках у Витки (вернули все, кроме золотых монет, которые, вероятно, так и оставили у себя в карманах). Она выполнила поручение и передала Соне Медайскер материалы и инструкции. Соня ей сообщила, что придется провести в лес посланца из каунасского подполья. Витка вернулась на базу с ним и доставила доктору Гурфинкелю пакет с медикаментами. По возвращении она передала в штаб бригады рапорт о своей миссии и рассказала о своем аресте и чудесном освобождении. Там этот рассказ, однако, возбудил подозрения… Витку допросил Станкевич, начальник особого отдела бригады. Он взвешивал каждое ее слово и, в конце концов, освободил.

Зима в разгаре. Лес, лесные тропы и нахоженные партизанские дороги — все укрыло толстой пеленой снега. Каждый шаг оставляет четкий след. Ходить поблизости от сел стало опасно. Каждый рейд требовал теперь детальнейшей разработки и длительной подготовки. Всякая разница между хозяйственными и диверсионными операциями исчезла — ныне заготовки были сопряжены с не меньшим риском, чем боевые операции.

Села хорошо организовались и вооружились, их жители действовали заодно с поляками или немцами с ближних застав. Проблема снабжения становилась все острее. Оружия тоже не стало больше, и партизаны, ходившие на заготовки, частенько возвращались с пустыми руками. Эти операции сопровождались и потерями.

В феврале 1944 года группа бойцов отправилась добывать для лагеря провиант. Дойдя до намеченного села, бойцы окружили его, расставили посты и патрульных. На обратном пути их атаковали крупными силами. Они открыли ответный огонь, но не смогли одолеть врага, превосходившего их числом и вооружением. Три партизана пали на поле боя — Хаим Шилкман, Миклишинский и Рашка Маркович.

Один из бойцов рассказывал в лагере, что видел Рашку бегущей и стреляющей из ружья. Она двигалась в полный рост, и ее красное пальто на фоне снега служило, конечно, отличной целью. Блюма Маркович, старшая сестра Рашки, молча выслушала этот рассказ. Быть может, в эту минуту ей, как и многим другим, знавшим Рашку со времен хашомеровского кена и восхищавшимся ею в гетто, подумалось, что не могла Рашка не стрелять и не в ее натуре было гнуть спину. Всю жизнь она прожила с гордо поднятой головой, так встретила она и свою смерть.

Положение в районе со дня на день все более осложнялось. В результате продвижения Красной Армии на более отдаленных от нас территориях наш район превратился в место сосредоточения разношерстных мятежных войск и различных банд.

Казалось, все черные силы, какие только были в стране, стеклись сюда, и тут начались свирепые столкновения между белополяками, литовцами Плехавичуса, казаками — все они основали здесь свои базы.

Акции белополяков должны были в урочный час установить факт принадлежности Вильнюса и его окрестностей к независимому польскому государству.

Литовцы Плехавичуса, прислужники нацистов, вели борьбу против литовских партизан, провозгласивших Вильнюс столицей Литовской советской республики после освобождения.

Села с польским населением служили базами белополякам и помогали Армии Краевой, литовские деревни в большинстве сотрудничали с Плехавичусом. Вдобавок в окрестностях появились власовцы, в том числе конные отряды казаков, подкрепленные танками и артиллерией. И поляки, и литовцы, и русские угнездились в лесу и захватывали пункты, служившие до сих пор партизанам в качестве транзитных точек или источником продовольствия. Все они вместе в ту пору фактически являли собой главную и непосредственную угрозу партизанскому движению.

В штабе бригады задумались над ответными мерами. Было ясно, что если не предпринять решительных действий, большинство сел может выйти из повиновения бригаде, и если не реагировать на случаи убийства партизан, вся партизанская деятельность будет поставлена под угрозу и пошатнется престиж бригады. Своими организованными выступлениями против партизан было известно литовское село Конюхи. Его жители активно сотрудничали с немцами и литовцами Плехавичуса. Полученное оружие они распределили среди окрестных крестьян и организовали их. Само село было большим и хорошо укрепленным; партизаны остерегались подходить к нему. Жители Конюхи ходили в засады, захватили двух партизан из литовских отрядов и замучили их.

Штаб бригады решил провести против села крупную карательную экспедицию.

Командир одного из литовских отрядов Шилас проник в Конюхи под видом офицера войск Плехавичуса, явившегося организовать караульную службу. Будучи литовцем и военным, он не возбудил подозрений. Он изучил все посты и слабые места обороны. На основе его донесения штаб бригады разработал операцию. В ней участвовали группы бойцов из всех лесных партизанских отрядов, в общей сложности около ста пятидесяти человек, в том числе около сорока еврейских бойцов. Командовать операцией был назначен советский офицер из отряда Шиласа. Командиром еврейских воинов был Яков Пренер.

Часть партизан окружила село и вошла в него. Другая, куда входили и еврейские партизаны, осталась за селом в засаде с целью помешать подходу подкрепления из германского гарнизона. Местом засады было выбрано сельское кладбище. Партизаны, ворвавшиеся в село, двигались с трех направлений. Согласно плану, центральная штурмовая группа должна была со стрельбой пробиться вперед, а фланговые поджечь село. Но левый фланг еще только приближался к своей цели, а литовцы уже открыли огонь. Началась рукопашная. Многим литовцам удалось улизнуть из села, и они бросились бежать в направлении германского гарнизона. Они наскочили на засаду, были перебиты и лишь некоторые спаслись.

Видя, что попытка взять Конюхи врасплох не удалась, командовавший операцией офицер послал связных с приказом снять засаду и перебросить людей на подмогу дерущимся. Два вестовых из литовских отрядов пройти не сумели, и тогда командир послал третьего — Поля Багрянского, который служил связным между командным пунктом и засадой. Багрянский пробился и доставил приказ. Еврейские партизаны покинули засаду и пошли в бой. После ожесточенной схватки сопротивление сельчан было сломлено. Партизаны жгли дом за домом, от партизанских пуль погибло много крестьян, женщин и детей. Очень немногим удалось спастись. Село было стерто с лица земли.

Назавтра из Вильнюса на место прибыло в сопровождении солдат гестаповское начальство. Были сфотографированы развалины и тела убитых, а затем снимки опубликовали в качестве доказательства зверств «красных бандитов», безжалостно уничтожающих мирное население.

Сама операция и германская пропаганда взбудоражили всю округу. Штаб бригады предпринял контрмеры — по селам была распространена листовка, в которой рассказывалась правда о селе Конюхи и содержалось предупреждение, что всех сотрудничающих с врагом ждет такой же конец, зато те, кто помогают партизанам, будут вознаграждены.

Можно предположить, что на крестьян подействовали не столько увещания, агитация и листовки, сколько страх перед местью партизан. История села Конюхи надолго укротила другие села но всей округе.

Эта карательная операция и способ ее проведения вызвали в еврейском лагере глубокое недоумение и резкую критику со стороны многих бойцов. Люди помнили, что когда советские и литовские командиры добивались расформирования еврейских отрядов, они, в частности, мотивировали это тем, что евреи с их мстительными чувствами возбуждают гнев сельского населения.

Поначалу Юргис тоже оперировал доводами такого рода. Еврейское командование в Рудницких лесах не допускало никаких актов коллективной мести по отношению к целым селам. Еврейские партизаны не раз рисковали жизнью, чтобы, изловив предателей и коллаборационистов в их укрытиях, доставить их в лагерь в качестве пленных и потом уже объявить, что месть партизан неминуемо настигает предателей.

Поэтому жестокая операция, разработанная и проведенная военно-политическим командованием штаба бригады, в ходе которой убивали без разбора мужчин, женщин и детей, вызвала такую реакцию. Многие из участвовавших в ней еврейских бойцов вернулись на базу потрясенными и подавленными.

ОБЕСПЕЧЕНИЕ БЕЗОПАСНОСТИ, ОРГАНИЗАЦИЯ продовольственных рейдов при хронической нехватке оружия и угрозе расформирования еврейских подразделений — это были постоянные и основные наши задачи. Но перед командованием стояли и другие, чисто специфические проблемы, от решения которых в немалой степени зависели как боевые качества всего еврейского соединения, так и моральный облик каждого человека, сам образ жизни его в лесу.

Непросто было сплотить постоянно меняющуюся массу самых разных во всех отношениях людей. Бойцы ЭФПЕО, которые были основателями еврейской боевой части и ее становым хребтом в нравственном и идейном смысле, со временем оказались в меньшинстве. В лагерь пришли люди не только различных, но и противоположных взглядов.

Здесь были юнцы и старики, бывшие жулики и бывшие коммерсанты-богачи, неграмотные и интеллигенты — все слои населения довоенных еврейских местечек и городов и затем — гетто. Были здесь братья Сарахан (Старший брат — Моше Сарахан погиб во время похода в Начею.) из семейства носильщиков, прозванных в гетто «Ди штарке» («сильные»).

Младший, Песах, едва умел читать и писать, но был добряком и полюбился всем. Были в лагере два брата Перльштейны — Фелька и Мотька — один 17, другой 19 лет, уроженцы здешних мест. Ребята бежали из своего села во время акции, долго блуждали по лесам и селам, пока однажды не встретили группу партизан, с которой и явились в лагерь. Внешне не похожие на евреев, с трудом понимавшие идиш, впадая в ярость, приступы которой охватывали их достаточно часто, они принимались проклинать «жидов» и «жидовские порядки». Очень трудно давались партизанская дисциплина и режим этим юным дикарям, которые выросли буквально в лесу, в подполье у хозяев-литовцев, чьи руки были обагрены еврейской кровью.

Проводники они были замечательные и знали каждую лесную тропу. Оба возгордились этим своим положением и требовали соответствующего вознаграждения по своему вкусу, то есть лучшей пищи, двойного пайка хлеба или мяса, а главное — освобождения от всех работ в лагере, участвовать в которых они считали ниже своего достоинства.

Крупным богачом был до войны Генрик Загайский — старший кладовщик на складе провианта. Это был единственный человек, знавший сроки еврейских праздников, и не раз он устраивал бойцам приятный сюрприз в виде торжественного обеда по случаю праздника. Так жили вместе Сарахан и Загайский, Фелька с Мотькой и адвокат Минна Свирская, «Файвка-Метла» и закончившая университет Дина Абрамович, коммунисты и ревизионисты, бывшие полицейские и члены ЭФПЕО, хашомеровцы и представители «золотой молодежи», супружеские пары рядом с мужчинами, чьи жены погибли, и женщинами, потерявшими всех своих близких, люди, одержимые жаждой борьбы и мести, и перепуганные обыватели, искавшие в лесу лишь спасения от смерти и не желавшие больше рисковать.

Все это создавало неисчислимые и повседневные трудности, требовавшие постоянного внимания и осторожности, вызывавшие необходимость лавировать между гибкостью и суровостью. Мотьку приходилось воспитывать и словом, и делом, чтобы он понял, что ему не причитается премии за то, что он боец. Других надо было убедить, что во время продовольственных рейдов нельзя отбирать у крестьян лишнее и уносить «сувениры», предупреждая, что виновные понесут кару за мародерство.

Одновременно приходилось заботиться и о том, чтобы добытая у крестьян одежда распределялась не по усмотрению того, кто ее взял, и не по степеням родства, а так, чтобы те, кто не покидал лагеря, тоже не ходили оборванными. А главное — прекратить самовольное распределение хлеба.

Хлеба не хватало всегда, поэтому было введено строжайшее нормирование, и запасы хлеба хранились под замком, но по лагерю время от времени начинали ходить слухи, что кто-то прячет хлеб, принесенный из рейда, тайно делится с приятелями и родными или съедает его сам. Три партизана, возвратившись с вылазки, во время которой было добыто много провианта, в том числе и хлеб, попытались укрыть часть драгоценных трофеев и спрятали за лагерем в кустах несколько буханок. А когда вечером один из троих вышел из лагеря и направился к тайнику, его издали увидели командир и комиссар отряда, совершавшие обычный ежевечерний обход. Парня схватили, он признался в содеянном и выдал своих сообщников. Новость молниеносно распространилась по лагерю. Трое партизан были отданы под суд и приговорены к смертной казни условно. Воровство прекратилось. То, чего так долго не удавалось добиться увещаниями, было достигнуто благодаря суду и приговору.

То, что в лагере было много женщин и женатых пар, тоже порождало разнообразные проблемы, характерные только для еврейских отрядов. Партизанские подразделения, как правило, комплектовались исключительно из мужчин. В некоторых отрядах женщины выполняли специальные поручения или работали на кухне В таких отрядах положение девушек было чрезвычайно сложным, а подчас и невыносимым среди них лишь единицы завоевали себе равноправное мужчинами.

Положение бойца таких партизаны уважали. Большинство же страдало от презрительного отношения и неуважения, так как, по распространенному мнению, роль женщины в лесу сводилась к удовлетворению полового голода «мужиков» Это ставили еврейскую девушку в советских партизанских отрядах перед тягчайшими испытаниями. Ей приходилось не только бороться за свое право воевать, но и оберегать свое личное достоинство и женскую честь.

Она вынуждена была жить в постоянном нервном напряжении остерегаться па каждом шагу и хорошо взвешивать свои слова и движения. Не каждая была способна долго выдержать такое. Нередко приходилось пасовать перед домогательствами «знаменитого» командира или «геройского» партизана подкрепленными угрозой мести в случае отказа.

Находились и девушки, которые сознательно решались на связь с каким-нибудь партизаном, чтобы обеспечить себе защиту от посягательств других, добиться нормального к себе отношения и лучших условий жизни. Те же, что не сдавались, а таких было много, жили чрезвычайно трудно как в нравственном, так и в материальном смысле.

Иным было положение в еврейских отрядах. Проблем, донимавших еврейских девчат в советских отрядах, для еврейской женщины в Рудницких лесах почти не существовало Большинство девушек — членов ЭФПЕЮ или других бывших молодежных движений и политических партий — участвовало в партизанских операциях и в формировании облика еврейской боевой части. Почти не было такого боевого или хозяйственного рейда, диверсии или засады, которые прошли бы без участия девчат. И на командирских должностях здесь встречались женщины, а особые задачи, выполняемые группой еврейских девушек-связных, вызывали к ним уважение всех бойцов

Хина Боровская, член штаба, служила политкомиссаром в отряде «За победу». Витка Кемпнер командовала развод-группой.

Ружка Корчак была старшиной отряда «Мститель», Зельда Трегер — постоянной связной между штабом бригады и городским подпольем, и с нею работали на связи Дина Лубоцкая — член разведгруппы — сыграла активную роль в освобождении советских военнопленных. В большинстве партизанских операций принимали участие сестры Рашка и Блюма Маркович, Хася Варшавчик, Хава Глезер, Фанни Йохелес, Сара Фирер, Ружка Корчак, Минна Свирская, Тамара Рашель, Сима Зак, Соня Толерант, Шехтер, Люба Медведская, Фейга Мильштейн, сестры Хая и Това Мазе, Шуламит Левин, Рахель Циммерман и другие. Кухней и снабжением в лагере заведовала энергичная, хозяйственная Песя Шенбойм.

Однако в отрядах было немало женщин, которые по возрасту, состоянию здоровья или своим взглядам на жизнь в лесу и роль женщины в ней, не могли да и не хотели выполнять поручения за пределами базы. Это были, как правило, замужние и в том числе пожилые женщины, и их поведение не вызывало недовольства в еврейском лагере. Но иной была позиция руководителей партизанского движения в лесах. Они считали, что личные и интимные связи снижают боевой дух и отрицательно влияют на боеспособность партизан. Вдобавок, говорили они, существует опасность, что неженатые начнут завидовать женатым. Поэтому любой партизанской базе полагалось быть чем-то вроде военного лагеря со строжайшим режимом и дисциплиной. Когда же советское командование обнаружило отряд, чья внутренняя жизнь противоречила этим принципам, оно принимало меры вплоть до разлучения семей и перевода одного из супругов в другой отряд.

Еврейское командование, зная о том, что наличие в лагере семей не снижает боеспособность отряда, не могло пойти по такому пути. Большинство супружеских пар вступили в брак еще до прихода в лес; это были стабильные семьи с общим и давним прошлым, но штаб бригады неоднократно указывал еврейскому командованию на серьезность положения и предупреждал, что, если замужняя женщина забеременеет и родит, ребенок будет умерщвлен (аборт в условиях леса был невозможен), мать изгнана из отряда, а командир отряда пойдет под суд.

Будничной, но непрестанной заботой было поддержание элементарной чистоты в лагере. Скученность людей, нехватка белья и мыла, отсутствие у некоторых навыков личной гигиены требовали неослабного внимания доктора Шломо Гурфинкеля.

И благодаря его железной настойчивости и постоянной требовательности, он сумел справиться с грязью и неожиданно вспыхивавшими заболеваниями.

Доктор взял на себя надзор за кухней и тщательно следил за соблюдением всех правил санитарии во время приготовления пищи. Он требовал построить баню с горячей водой, и когда таковая появилась, был издан приказ, сделавший посещение бани обязательным для всех. Регулярное умывание горячей водой и дезинфекция одежды паром очень быстро улучшили санитарное состояние лагеря, вшивость (этот верный спутник войны) пошла на убыль и почти исчезла. Постепенно улучшились и условия работы самого врача. Сначала вся амбулатория состояла из хлипкой скамьи, служившей кушеткой для обследования больных. На новой базе была построена специальная землянка, совмещавшая в себе амбулаторию и госпиталь, с деревянным полом и широким окном. На столе красовался… электрический стерилизатор — партизанский трофей, принесенный Гурфинкелю добывшим его бойцом. Здесь 24-летний доктор, вся практика которого сводилась к работе в больнице гетто, делал сложные и тяжелые операции.

Укрепление отрядов, постепенное приспособление к жизни в лесу, твердое желание большинства людей придать этой жизни достойные формы способствовали зарождению и развитию боевого товарищества. Усилилось сознание взаимной ответственности и еврейской партизанской миссии, возродились надежды на будущее. Трудно сказать, в какой именно момент свершились эти перемены в душах людей, но они наступили. Возрождение надежд, жажды жизни будили личные мечты и планы. В тайниках души люди начали строить планы на будущее.

Вокруг еще полыхала война, продолжались рейды, каждый из которых грозил смертью, любой день мог стать последним для всего лагеря, и, тем не менее, надежды и любовь брали свое, молодые люди клялись друг другу в верности и обсуждали свою будущую совместную жизнь.

С другой стороны, люди снова вспомнили о различии мировоззрений и идеологий, которое долго не проявлялось в тяготах быта и борьбы. Но по мере того, как жизнь входила хоть и в опасную, но прочную колею, все острее становились идеологические споры.

Кто-то вслух помечтал о Флориде, и вскоре Флорида стала символом определенных стремлений — удрать сразу же после освобождения в спокойное, красивое место, где можно легко разбогатеть и больше не страдать из-за того, что ты еврей.

Люди устали от своего еврейства, от антисемитизма и были уверены в своем праве на богатство и покой. Хотя эта точка зрения разделялась немногими и воспринималась остальными как детский лепет, она, безусловно, была одной из примет того времени. Другие, главным образом комсомольцы и коммунисты, считавшие себя поборниками советского строя, который будет здесь установлен, тоже хотели отделаться от своего еврейства, полагая, что в коммунистическом мире они будут полноправными гражданами. Их единственная задача — помогать строительству этого режима, открывающего перед каждым человеком и каждой нацией невиданные возможности и решающего раз и навсегда «проклятый еврейский вопрос».

Носители этих взглядов, поначалу воздерживавшиеся от пропаганды, со временем крайне активизировались. Партийные и комсомольские ячейки, возникшие уже в самом начале жизни в лесу, повели агитацию и взяли на прицел несоюзную молодежь, вербуя ее в комсомол и в партию. Они выступали от имени советской власти и ее армии и ставили знак тождества между партизанским движением и компартией.

Немногие вступили в комсомол. Большинство увиливало, как могло, невзирая на постоянный нажим. В лагере начала устанавливаться атмосфера страха и подозрений, появилась слежка за определенными людьми. Напряженность достигла критической точки за несколько месяцев до освобождения, когда начальник особого отдела бригады Станкевич раздал партизанам анкеты с вопросами о партийной принадлежности и социальном происхождении…

Большинство членов еврейских лесных отрядов не связывало свое будущее ни с Флоридой, ни с проектируемой Литовской советской республикой.

Люди, которые никогда не были сионистами и в мирные времена не имели никакой связи с Эрец-Исраэль, заговорили о необходимости своего, еврейского, отечества и о новой в нем жизни. Несомненно, что на такой поворот в настроениях повлияли десятки членов халуцианских и сионистских движений в отрядах, не скрывавших своих политических и национальных взглядов, хотя они и не вели организованной пропагандистской работы.

Но и без нее для большинства евреев сионизм не был абстракцией, и желание уехать в Эрец-Исраэль возникло не как плод идеологических раздумий, а как осуществление мечты о своем еврейском доме, где они не будут беззащитны, а их национальность не будет служить поводом для ненависти и убийств. И все чаще люди собирались по вечерам вокруг костров и часами пели песни. В ночном сумраке, среди русских партизанских песен и песен на идиш звучали и ивритскис песни, песни Эрец-Исраэль, вплетаясь в общий тон, в единую мелодию томления и печали, оплакивающую прошлое и взывающую к будущему.

Всего несколько недель миновало с тех пор, как из района Начеи отряды вернулись в Рудницкие леса, но они уже успели построить себе базу в шести километрах от стоянки отрядов «Мститель» и «За победу» и реорганизоваться. Командиры Абраша Ресель и Има Лубоцкий приложили много усилий, чтобы сплотить людей обоих отрядов (общая база, общий котел, смешанные оперативные группы) и повысить их боеспособность. Отряды, насчитывавшие около ста пятидесяти человек, были поделены на боевые отделения под начальством опытных партизан — Могеля Гопштейна, Якова Штуля, Неньки Толеранта, Гирша Левина, Моте Сольца, Нахума Кагановича (последний служил также заместителем командира роты) и других. Группы, составленные из партизан обоих отрядов, начали ходить сперва в продовольственные рейды, а затем и на диверсионные операции и в засады. А когда самая трудная организационная работа была проделана и начались активные партизанские действия, на базе появились двадцать русских и литовских партизан.

Они сообщили, что присланы штабом бригады, чтобы командовать еврейскими отрядами и повысить их боеспособность. Они утверждали, что у командования отрядов нет досрочного боевого опыта, действия отрядов малоэффективны, поэтому требуется реорганизация и, прежде всего, смена командования.

В тот же день был проведен смотр. В ряды встали новые бойцы, вооруженные винтовками, автоматами и ручными пулеметами. Еврейские воины молча глядели на это богатство, слушая приказ, означавший ликвидацию самостоятельных еврейских подразделений

Все совершилось неожиданно с необыкновенной быстротой. Даже еврейские командиры, среди которых имелись и коммунисты, не были предупреждены о решении Юргиса и его штаба, давно искавших повода покончить с самостоятельностью еврейских отрядов. Однако, никто не мог представить себе, что это будет осуществлено так грубо и неожиданно, механическим присоединением двадцати русских и литовцев к ста пятидесяти евреям.

В тот же день было сменено командование. Место Абраши Реселя, то есть пост командира отряда «Смерть фашизму», занял Крауклис, литовский коммунист и парашютист, Реселя вернули в отряд «За победу», где он числился прежде. На место Имы Лубоцкого пришел Шилас, командир литовского отряда «Перкунас», откуда его временно перевели на должность командира «Борьбы». Иму Лубоцкого назначили командиром отделения. Весь средний и младший комсостав, за небольшим исключением, был заменен русскими и литовцами. Среди них выделялся своей грубостью и непрерывным бахвальством некто Колосов, отрекомендовавшийся майором-танкистом.

В первый же день на базе установилась напряженная атмосфера. Бойцы, которые привыкли к независимости и знали своих командиров еще со времен гетто, тяжело переживали случившееся. Прибавка вооружения, правда, открывала возможность для более крупных операций, но создавшаяся в лагере обстановка вполне могла вызвать деморализацию и подрыв боевого духа еврейских партизан.

Новые командиры более или менее удовлетворительно относились к бойцам, но время от времени отпускались ядовитые замечания. Затем на базе было запрещено разговаривать на идиш. Пришельцы намекали на неумение евреев драться, критиковали присутствие в лагере женщин. Не все еврейские воины сумели выдержать это испытание. Одни стали льстецами и угодниками при новых командирах, другие, снедаемые горечью и отчаянием, впали в безразличие. Перемены коснулись и отношений между двумя отрядами. Каждый из них был объявлен отдельным подразделением с расчетом развести их по разным базам (что позднее и было выполнено).

Среди распоряжений, изданных новым командованием, был приказ, запретивший совместное проживание супружеских пар Операция по разъединению семей была проведена молниеносно, причем в некоторых случаях командование, не довольствуясь разлучением супругов в пределах лагеря, переводило одного из них в другие места — к Юргису или в «Перкунас».

Партизанская активность в этот период действительно усилилась, но произошло это благодаря лучшему вооружению отрядов. Бойцы охотно ходили на операции. Там забывались обиды повседневной жизни и возвращалось чувство самостоятельности, потому что невзирая на присутствие русских или литовских начальников, инициатива по-прежнему принадлежала еврейским бойцам, досконально изучившим окрестности.

Не раз партизаны с горькой усмешкой выслушивали оперативные наставления начальника штаба (Этот начальник штаба оставался на своем посту вплоть до освобождения. Позднее он был арестован в Вильнюсе как власовец.), который, тыча пальцем в карту, указывал маршрут. Однажды боец с удивлением увидел, что начальник ткнул прямо в немецкий гарнизон, и сказал об этом. Тот, смутившись, повторил задачу, а затем громовым голосом скомандовал «Кругом! Шагом марш!» Партизаны, естественно, сами приняли решение относительно того, как выполнять боевое задание.

Прошел месяц. Людям пришлось приспособиться и примириться с новой ситуацией в лагере. Их словно лишили чувства свободы. В отряде, насчитывавшем около девяноста евреев и десяти русских и литовцев, евреи ощущали себя неравноправным меньшинством. Тесные связи с еврейскими отрядами «Мститель» и «За победу» слабели. Приказа, запрещавшего посещение баз этих отрядов, правда не было, но бесконечные вопросы, связанные с этим, и препятствия, чинимые начальством, привели к тому, что люди все реже общались с друзьями в других отрядах.

В это время произошли новые перемены в составе командования. Командовать «Борьбой» был назначен Василенко, до того служивший в лом отряде начальником штаба (Шилас вернулся в свой отряд). Новое назначение пробудило у бойцов некоторые надежды. Василенко был русским евреем (его подлинная фамилия, как выяснилось позднее, была Васлиницкий), капитаном Красной Армии, по профессии инженером.

В начале войны он участвовал в строительстве укреплений в Севастополе, служил на кораблях военно-морского флота. Он попал в плен к немцам и был отправлен в Каунас в знаменитый Девятый форт (Место истребления литовских евреев.). В это время немцы использовали там группу евреев и военнопленных для сжигания трупов казненных — заметали следы. Василенко, сориентировавшись в сооружениях форта, предложил вырыть подземный ход и бежать. После нескольких месяцев невероятного труда восьмидесяти заключенным удалось бежать из крепости. Одна группа добралась до гетто, с нею и Василенко. Здесь он установил связь с местным подпольем и ушел в лес вместе с группой еврейских бойцов из Каунаса, выбравшейся в Рудницкие леса. Сначала он находился в русском отряде, а затем его перевели на командную должность в еврейские отряды.

Как только он появился, партизаны инстинктивно учуяли его национальное происхождение. Он никогда не признавался в том, что он еврей, ни разу не произнес ни слова на идиш и не выказывал особого интереса к участи своего народа. Этот молчаливый сорокалетний человек не сделал ни малейшей попытки сблизиться со своими подчиненными, всегда держал бойцов на дистанции и обращался с ними круто. Василенко завел в отряде суровый режим и железную дисциплину. Перед выходами на операцию он напутствовал бойцов одной и той же фразой «Запомните, что в случае неудачи последствия будут тяжелыми»…

Одной из популярных в лагере фигур был русский «майор» Василий Колосов. В продолжение многих вечеров бойцы должны были выслушивать его хвастливые рассказы о том, как он в качестве командира танкового отряда был высажен с воздушным десантом в лес, чтобы взорвать железнодорожный мост через Неман на линии Тильзит — Каунас, как за ним гнались немцы, а он — один в поле воин — все-таки ушел. В отряде он любил раздавать краткие непререкаемые приказы и приходил в бешенство, если к нему обращались с просьбой отменить их.

Однажды на оружейном складе пропал пистолет. Это вызвало в лагере большое волнение, начались разбирательства, обыски, заподозрили оружейников, но пистолет как в воду канул. Гирш Левин, бывший в ту ночь начальником караула, говорил, что подозревает людей, приходивших к штабному офицеру Колосову.

Гости знали пароль, Колосов приказал впустить их на базу и пропьянствовал с ними всю ночь. Левин был уверен, что кто-то из них вертелся около оружейного склада, и доложил о своих подозрениях Колосову.

Тот разразился ругательствами, с криком обвинил в воровстве евреев и пообещал возмездие виновным. Обстановка в лагере накалилась, местный особист Шломо Беккер обратился к начальнику особого отдела бригады Станкевичу с просьбой расследовать дело. Через несколько дней пистолет нашелся, но слух о том, что пистолет был уворован одним из ночных гостей Колосова, не исчез. Станкевич вызвал этого «гостя» на допрос, и тот, полагая, что его оговорил Колосов, заявил начальнику особого отдела, что Колосов служит немцам. Майор, будучи заброшен в тыл с задачей взорвать мост, совершил измену и пошел на службу к врагу. В одном из немецких училищ он читал лекции по тактике танковых войск в Красной Армии. Когда же советские войска начали наступать и продвигаться вперед, Колосов из училища сбежал и присоединился к партизанам.

Вся эта история, державшаяся в строжайшей тайне, стала известна бойцам лишь после того, как Колосов с группой партизан и Станкевичем отправился на «важную операцию» в Нарочь, откуда майор уже не вернулся. Колосов, проделавший весь путь в компании особиста, ни о чем не подозревал, пока не дошел до взлетно-посадочной площадки в лесах Нарочи, где его арестовали, разоружили и отправили самолетом в Москву. Вернувшиеся из Нарочи бойцы оказались свидетелями этого события.

Има Лубоцкий и Гершон, вернувшиеся после ареста Колосова, принесли с собой письма еврейских партизан, о которых долго ничего не было известно, но еще существенней было оружие, которое группа принесла из Нарочи — два автомата, две винтовки и более пятисот патронов, пополнивших арсенал отряда. Оружие так и сверкало и было с иголочки новым, как и полагается вооружению, присланному из Москвы и сброшенному на парашютах для партизан.

Спустя несколько дней другая группа двинулась в Налибокские леса — тоже за оружием. В тот период все прибывавшее по воздуху оружие сбрасывалось в лесах Нарочи и Налибок. Туда же поступила партия, предназначенная для отрядов в Рудницких лесах. До Нарочи было около двухсот километров опасного пути. От пяти человек, ушедших в Налибоки, не было никаких известий. Позже мы узнали, что все они погибли в пути в бою с белополяками. Позднее в Нарочь отправилась еще одна группа, составленная на сей раз из бойцов всех четырех еврейских отрядов. Из этой группы тоже не все вернулись. Среди погибших были еврейские партизаны Хаим Луковер, Исраэль Розов, Гершон, Гринер, Шварц и другие.

Во время одной из первых операций «Борьбы» погиб Шалом Бреслин, когда его группа напоролась на засаду. Моше Левин погиб, когда его группа возвращалась с удачных заготовок, сопровождая на базу несколько подвод с провиантом. Левин вел одну из подвод, его лошадь отстала и Левин оказался далеко позади обоза. Русский командир, который командовал рейдом, оставил его одного, а сам ушел вперед. На партизана напали рыскавшие по окрестностям польские националисты и убили его. От рук поляков погибли партизаны Миликовский из Айшишки и Макс Розевич из Вильнюса.

Усиленная активность националистических польских банд, их появление в лесу и контроль над маршрутами партизан вызывали у бойцов «Борьбы» тревогу. Не давала покоя и мысль об измене.

Хотя никаких доказательств не было, бойцы подозревали двух молодых поляков, пришедших в лагерь с литовскими партизанами — Володьку, сына крестьянина из ближнего села, и Метека, у которого был дом, где жила его мать, которую Метек часто навещал. Подозрения все усиливались, и люди отправлялись на операции с тяжелым сердцем. Володька и Метек часто служили проводниками. Однажды Володька не вернулся в лагерь — во время вылазки он незаметно улизнул и исчез. Взбешенный командир отряда Василенко отругал командира группы и пригрозил, что тот поплатится собственной головой, если не найдет беглеца. Тот отправился в лес на поиски и вернулся с пустыми руками.

Неделю спустя группа из отряда «Борьба» отправилась на задание. Успешно его выполнив и дойдя на обратном пути до партизанского района, бойцы, зная по опыту, что тут им опасность не грозит, спокойно продолжали путь. Так они достигли ручья Вышынче (так называемого ручья партизан). Вдруг по ним был открыт огонь из засады. Отстреливаясь, партизаны перешли ручей. Стрельба прекратилась. Собравшись на другом берегу ручья, бойцы установили, что с ними нет Томы Рашель. Люди вернулись к месту засады, откуда уже убрались напавшие на них поляки, и тут нашли мертвую Тому со следами жестоких надругательств на теле. Смерть Томы, а главное, обстоятельства ее гибели потрясли бойцов.

Налеты польских националистов учащались. Один из осведомителей отряда, проживавший в ближнем селе, был убит. Старуха-крестьянка рассказала, что видела Володьку в немецком гарнизоне и что он сотрудничает с немцами и поляками. Она заявила партизанам, что не боится предателя — она старый человек, не страшится смерти и поступает так, как ей велит совесть. Через два дня после того, как крестьянка передала информацию о Володьке, в село пришли поляки и сожгли ее дом. Бежавшие в лес крестьяне рассказали, что среди налетчиков видели Володьку. Теперь уже не оставалось сомнений, что и засада поляков, в которой погибла Тома, была делом его рук.

Попытки его разыскать не дали результатов. Шло время, огневая сила отряда увеличилась, прибавилось много оружия (наконец, его начали сбрасывать и в этом районе), и отряд расширил свою боевую деятельность. Одна из групп, вышедшая в дальний рейд, случайно задержалась по пути на русской партизанской базе. Тут они, к своему великому изумлению, узнали, что Володька находится в местном отряде. Эта новость была немедленно передана Станкевичу, который его арестовал и доставил на базу «Борьбы». На допросе он сознался, что служил польским националистам, был заслан ими в лагерь партизан с шпионской целью и организовал засаду. От него узнали, что Тома была тяжело ранена первыми же выстрелами, поляки надругались над раненой и пытались заставить ее выдать сведения о вооружении отряда. Они замучили Тому, ничего от нее не добившись.

Приговор военного суда был зачитан перед строем бойцов. Он гласил: «За измену родине и товарищам по оружию Владимир приговаривается к смерти». Приговор был тут же приведен в исполнение.

Ликвидация самостоятельности еврейских отрядов «Смерть фашизму» и «Борьба», обнаружение предателей среди нееврейского комсостава этих отрядов вызвали глубокую горечь и в других еврейских отрядах — «Мститель» и «За победу», где люди тоже начали опасаться за свою самостоятельность, и не только потому, что психология еврейских партизан сложилась под воздействием идей об особом призвании еврейского партизана и национальном значении еврейской боевой части.

С некоторых пор все шире распространялись слухи о жизни еврейских партизан в литовских отрядах Кости, на расстоянии всего нескольких километров от баз «Мстителя» и «За победу». Было известно, что большинство бойцов литовских отрядов составляет еврейская молодежь из Каунаса, пришедшая в лес хорошо вооруженной и доставившая с собой по приказу командования большую часть необходимого для партизанского лагеря снаряжения. Тем не менее, литовские командиры и бойцы, хотя их было меньшинство, сумели сделать невыносимой жизнь своих товарищей евреев.

Унижения, презрительное отношение, неприкрытый антисемитизм, а под конец и человеческие жертвы — таков был удел еврейских партизан в литовских отрядах. Словно специально для подтверждения этих слухов возникли аналогичные инциденты и в спецгруппе капитана Алеко. В ней было лишь несколько евреев, тех, что по собственному желанию поступили в отряд парашютистов перед приходом в лес членов ЭФПЕО и созданием еврейского подразделения. Волевые люди и хорошие солдаты, они во главе с прославившимся подрывником Люлей Варшавчиком быстро завоевали авторитет. Казалось, эти люди не должны были чувствовать себя ущемленными или униженными. Но однажды стало известно, что партизана Залмана Токера, задремавшего в карауле, приговорили к смерти. Ни один партизан не взял бы под защиту часового, уснувшего на посту, но все знали, что такое случалось не раз и, хотя виновные наказывались, никто еще до сих пор не поплатился за это жизнью.

Через некоторое время в еврейском лагере узнали, что расстрелян и партизан Моше Эпштейн. Группа, в которой он находился, попала во время вылазки под сильный огонь немецкой засады. Пуля ударила в ружье Эпштейна и выбила его из рук партизана. Произошло это в момент поспешного отхода и когда Эпштейн пришел в себя, возвращаться за винтовкой было поздно — местность захватили немцы. На базе капитан Алеко приказал ему идти на поиски оружия и пригрозил, что, если он вернется без винтовки, его ждет расстрел. Эпштейн отправился на поиски, приходил и в еврейский лагерь — просил выручить его из беды, но отдать ему винтовку из жалкого местного арсенала было невозможно. Ему предложили не возвращаться к парашютистам и остаться в еврейском отряде с расчетом, что со временем еврейское командование замнет эту историю. Эпштейн предложения не принял, вернулся, и капитан Алеко сдержал свое слово…

То, что партизанское прошлое Эпштейна было безукоризненным и что спецгруппа никогда не испытывала нехватки в оружии, по-видимому, не имело никакого значения.

Расстрел двух партизан вызвал гнев и возмущение еврейских бойцов, но с точки зрения партизанского устава, выполнившие смертный приговор были правы и наверняка отрицали бы всякую антисемитскую подоплеку своих действий, хотя для всех это было очевидно.

Однажды группа бойцов вернулась из разведки и рассказала, что в селе Жегарино повстречалась с русскими партизанами. Те, увидав на одном из еврейских бойцов немецкий шлем, поинтересовались, откуда он у него. «От немца», — звучал ответ. «Как же вы добираетесь до немцев?» — спросил русский с издевкой. «Тем же способом, как ты добрался до своей немецкой шинели»… Началась ссора с бранью и проклятиями, и тут один из русских партизан заорал: «Я укокошил уже десятки и сотни евреев и отправлю на тот свет еще. Двадцать два года ходил я в Союзе, как слепой, но в немецком плену у меня открылись глаза, и теперь я все понимаю».

Вернувшись на базу, бойцы подали жалобу в особый отдел, рассказав об инциденте и категорически требуя наказать партизана, который бахвалился тем, что убивал евреев. По тому же вопросу обратились и к Гаврису. Гаврис только пожал плечами: «Просто хулиган». В особом отделе жалобой вообще не занялись, и «хулиган» не только не был наказан, но расхаживал по лесу как герой, которого никто и пальцем не смеет тронуть.

Однако боевые действия еврейских партизан усиливались, невзирая на все более тяжелую обстановку в лагере. После разрушения дорог, железнодорожных путей, телефонных и телеграфных линий, поджога мостов и уничтожения предателей и коллаборационистов пришла очередь вражеских эшелонов. Взрывчатка, которой так долго добивались, была, наконец, получена. В операцию просилось множество желающих. С базы вышла группа из шести человек во главе с комиссаром «Мстителя» — Дидиалисом (Исер Шмидт). Это был литовский еврей, коммунист, который в отряде парашютистов был наиболее опытным минером.

Группа покинула базу в полдень. В ней была и одна женщина — автор этих строк. Перед выходом Дидиалис изложил нам детали операции и объяснил механизм заряда и взрывателя. Задание надо выполнить этой же ночью и наутро вернуться в лагерь. До места назначения было около шестидесяти километров. Мы шли форсированным маршем и не сбавляли темпа, несмотря на тяжелый мешок с взрывчаткой за спиной. Путь лежал через лесную чащу, которая никого уже больше не пугала. Мы хорошо знали участок горелого леса, где, как скелеты, торчали высокие черные стволы, так что снеговая пелена; укрывшая бор, не могла изменить жутковатого вида этого кладбища деревьев, растянувшегося на многие километры. Теперь нам были ведомы все секреты топких болот и укромных гатей, звериных и охотничьих троп.

Вышли к речке Меречанке. Поодиночке осторожно перебираемся по бревну, перекинутому над руслом. Один неверный шаг, и я оказываюсь в воде. Ружье — вот единственное, что после этой «ванны» осталось у меня сухим. Дидиалис убеждает меня вернуться на базу, говоря, что не будет отвечать, если я схвачу воспаление легких. Я отказываюсь.

Настроение у ребят приподнятое, из лесу мы уже вышли и приближаемся к жилым местам. Мокрую одежду на мне прихватило морозом, я вся заиндевела. Между тем свечерело, скоро совсем стемнеет. Молим небо, чтобы оно послало нам непроглядную ночь, без звезд и осветительных ракет. Наконец, перед нами железнодорожное полотно.

Выбрали место за несколько десятков метров в редком кустарнике, уложили тол, протянули до кустарника веревку и бесшумно залегли. Мы не знали в точности, сколько придется ждать и когда это ожидание кончится. Слух ловил каждый шорох, каждый далекий отголосок, сердце молило, чтобы, наконец, появился желанный эшелон. Время почти не двигалось, все тело одеревенело от мороза. Шепотом передается приказ — будем ждать еще четверть часа.

Возникший вдалеке стук колес разом выводит нас из забытья. С чувством облегчения сжимаем оружие. Слышится пыхтенье локомотива, а вот и он сам. Как из-под земли у рельс вырастает немецкий патруль с зажженными фонарями.

«Дергай!» — звучит команда. «Отступать!» Мы медленно отползаем. Мощный взрыв заставляет нас вскочить на ноги. Мы стоим перед эшелоном, охваченным огнем, и слышим крики людей и стоны раненых. Мы не в состоянии покинуть это место, не насытившись зрелищем содеянного нами. «Бежим!» — раздается чей-то крик. С насыпи в нас стреляют, в небе шарят прожектора, и мы со всех ног летим вперед, не разбирая дороги. Тянет взглянуть назад, но теперь всеми нами завладела одна мысль, как бы уйти живыми.

Не знаю, сколько продолжался этот бег, но когда больше не стало слышно проклятий и стонов и издалека доносились только одиночные выстрелы, а мы снова сошлись вместе, все шестеро, живые и невредимые, не было уже никакой нужды говорить, чем явилась эта ночь для каждого из нас.

Вскоре после этой диверсии другая группа под командованием Абы Ковнера вышла на подрыв эшелона на линии Варшава — Смоленск. Под откос слетели паровоз и одиннадцать вагонов с солдатами и боеприпасами.

С этой поры операции по подрыву вражеских поездов начали становиться все более частыми и заняли центральное место в планах штаба и действиях партизан.

Партизанская активность в масштабе всей пущи причинила врагу значительные потери, парализовала важные транспортные артерии и нанесла ущерб крупным складам снабжения. В территорию, контролируемую партизанами, входили все новые села; она приближалась к району Вильнюса. Немцы уже не ограничились тем, что сконцентрировали в этом районе крупные силы с подкреплениями в виде литовцев Плехавичуса, власовцев и белополяков, но, как и в других партизанских районах, повели облаву на Рудницкие леса. Для этого они перебросили сюда регулярные войска численностью в дивизию с приданным вооружением и полевой артиллерией. К подготовке они привлекли и литовцев, и власовцев. Германские полчища начали приближаться к лесу.

В отрядах была объявлена тревога. Бойцы еще были заняты последними приготовлениями к уходу со своих баз, когда на лес обрушился сильный артиллерийский огонь. Сотни партизан со своим личным оружием и снаряжением начали поспешно выбираться из окруженного и обстреливаемого бора, пробиваясь в другие леса. На лесной окраине, где по сведениям разведки можно было прорвать кольцо, отряды сосредоточились, ожидая условного сигнала. Здесь было относительно спокойно. Артобстрел либо прекратился, либо отдалился настолько, что его уже не было слышно, и люди использовали передышку каждый на свой лад дремали, перематывали портянки, закусывали или просто наслаждались коротким отдыхом. Но время шло. Было отдано распоряжение приступить к варке горячей пищи.

С наступлением темноты занялись приготовлениями к ночлегу. Никто не понимал что происходит. Разведчики уходили, возвращались и уходили снова. Внезапно, по причинам, известным одному только германскому штабу, войска, осаждавшие лес, были отозваны и переброшены на другой фронт, не причинив партизанам и их базам серьезного ущерба. Отряды вернулись на свои базы. В числе немногих людей, потерянных партизанами в столкновении с немцами в начале облавы, был Батя — старый партизан, одна из самых ярких и выдающихся фигур в наших лесах.

Продвижение советской армии продолжалось.

Это вселяло надежду на избавление от германского ига, на новую жизнь, но одновременно вызывало тревогу за судьбу последних уцелевших евреев Вильнюса, заключенных в «Кайлисе» и ХКП. Все попытки вызволить их и привести в лес оканчивались до сих пор неудачей, и для еврейского командования и бойцов было ясно, что отныне каждый новый день может оказаться для узников роковым и любая проволочка приведет к их гибели.

Из 1500 евреев концлагеря ХКП в лес не выбрался никто, хотя в этом лагере имелась организованная подпольная группа, поддерживавшая с лесом постоянную связь. Зельда Трегер, которой удалось наладить и осуществлять этот контакт, много раз встречалась с представителем группы Люсиком Шапиро.

В январе 1944 года он предложил ей встретиться с «лагерфюрером» — еврейским главой лагеря Колишем, и попытаться уговорить его содействовать побегу. Хотя Зельда и сомневалась в пользе такого свидания, она согласилась, полагаясь на мнение подпольщиков из группы ЭФПЕО. Встреча состоялась на квартире одной христианки близ лагеря, и участвовали в ней актер Яша Бергольский, Фима Минц, Люсик Шапиро, Зельда Трегер и Колиш; Зельда, выступая от имени еврейских партизан, пыталась убедить Колиша, что сейчас — самое подходящее время для ухода в лес. Колиш отвечал, что он сам решит, какое время для этого подходит, и сам уйдет с бойцами в лес, когда наступит срок. Ему напомнили, что Генс в свое время рассуждал подобным же образом, и он, Колиш, тоже может промахнуться, подобно Генсу. Колиш стоял на своем. Встреча не дала желанных результатов и только ухудшила положение. Колиш приказал полиции следить за «неблагонадежными людьми».

Члены ЭФПЕО не отказались от своего плана и, убедившись, что шансов на уход из концлагеря нет, начали копать подземный ход под лагерным забором в направлении арийской части города. Работа, которую необходимо было делать в абсолютной тайне, длилась несколько месяцев. Люди выгребали землю голыми руками, рассовывали ее по карманам и таким способом выносили из «блока». Ребята копали по ночам и теряли силы, потому что после этих ночных «смен» их ждала дневная каторга.

От дневного труда время от времени освобождал лагерный врач Миша Файгенберг, член группы ЭФПЕО, выдавая фиктивные справки о болезни. Он же заготовлял пакеты с медикаментами и мединструментарием, которые Зельда Трегер доставляла в лес еврейским отрядам. Доктор Файгенберг сумел наладить контакт с немецким военным фельдшером, приходившим в лагерь, и, в обмен на драгоценности, золото, меха, собираемые членами ЭФПЕО, получал от него лекарства и препараты. Через некоторое время в лагере стало известно, что копают подземный ход. Дошло это и до лагерной администрации и полиции, а также до евреев, служивших в гестапо — бывших полицейских офицеров в гетто Нико Драйзина и Айзика Авербуха (Городское подполье по настоянию Зельды Трегер осуществило покушение па жизнь этих двух предателей, в результате которого оба были ранены. Немцы положили их в госпиталь и вылечили.). В результате Люсик Шапиро был арестован, доставлен в лагерную тюрьму и там тяжело избит Колишем.

Обнаружение подземного хода и усиление охраны отодвинули надежду на побег, и когда Зельда Трегер приходила за сведениями об обстановке, ей всякий раз говорили, что пока уйти невозможно.

Наступил апрель. Штаб «Мстителя» настаивал на том, чтобы был назначен срок побега. Из концлагеря, наконец, сообщили о согласии, и на партизанской базе были проведены все приготовления для приема группы. Зельду Трегер послали в город наблюдать за последними приготовлениями в лагере, а на следующий день туда же отправилась и Витка Кемпнер, которой поручили вывести группу на окраину леса, где ее встретят партизаны.

Обе партизанки встретились с Соней Медайскер и обсудили подробности операции. Соня рассказала, что ситуация в городе осложнилась, гестапо выслеживает подпольщиков, и городской центральный комитет решил продолжать переброску людей в лес. Под слежкой находились и Соня, и подпольщик Кароль, так что они оба тоже собирались покинуть город. Трое девчат договорились о месте очередной встречи и расстались. Зельда Трегер отправилась в ХКП и передала Люсику Шапиро план побега и маршрут к месту сбора за городом, поблизости от Понар. Днем ухода было выбрано следующее воскресенье. Наутро Зельда Трегер пошла на условленное место встречи с Соней. На улице Заречье 3 у дома стоял незнакомый человек, но Зельда узнала на нем одежду Кароля. На фасаде и тротуаре она заметила выбоины от пуль. Зельде удалось сохранить хладнокровие и пройти мимо дома, не остановившись.

Через несколько часов выяснилось, что днем раньше улица была окружена гестаповцами, одетыми в штатское. Они устроили засаду Каролю, направлявшемуся домой, позволили ему войти внутрь, а затем взломали дверь. Находившаяся в комнате Соня бежала в погреб и пыталась застрелиться выстрелом в рот. Кароль пробовал защищаться, но тоже был схвачен. Соню немцы отвезли в госпиталь и приставили к ней стражу. Через несколько дней Соня Медайскер скончалась от ран.

С ее смертью мы потеряли выдающегося борца, безукоризненного человека, чья безграничная преданность, самоотверженность и скромность служили всем нам примером.

Потрясенные трагической гибелью Сони, Витка и Зельда Трегер продолжили начатое дело. Днем они вышли из города, чтобы еще раз разведать дорогу, по которой вечером поведут беглецов из ХКП, и сообщить дожидающейся в селе Данилишки группе сопровождения, чтобы была готова к приему людей.

Они шли по единственной, пролегавшей близ Понар дороге, по которой благополучно прошли вчера. Но сегодня они уже издали заметили гестаповцев и по их усиленной суете поняли, что здесь что-то произошло. Когда девушки пришли в село, осведомитель рассказал, что ночью из Понар бежали евреи, и немцы с литовцами ведут поиски в окрестности. По его словам, этой ночью нельзя будет перевести людей через Ваку из-за поднявшегося в ней уровня воды.

Однако в сложившейся ситуации эта подробность уже не имела никакого значения. Девушки посовещались с группой сопровождения и, посчитав, что уход узников из ХКП в момент, когда немцы рыщут в поисках евреев, заранее обречен на провал, решили отложить побег. Зельда отправилась в город сообщить людям ХКП об изменении плана. Группа сопровождения и Витка остались на месте, невзирая на близость немцев, прочесывающих территорию вокруг Понар. Зельда добралась до ХКП. Беглецы еще не ушли: оказалось, что о планируемом побеге узнали немцы, которые выставили караул на входе в подкоп.

Еще до возвращения Зельды в Данилишки село было окружено гестаповцами, искавшими беглецов из Понар и партизан. Группа сопровождения и Зельда спрятались на чердаке амбара. Ко двору подошли немцы, и бойцы опасались, что крестьянин выдаст их, зная, что за укрывательство партизан расстреляют его самого и его семью. Прятавшиеся слышали, как немцы, обыскивая дом, кричат на хозяина, а тот молчит. Немцы вошли в амбар. Витка, Янек Мерсик, Залман Сакер, Мотька Перльштейн и другие приготовили гранаты. Сверху они наблюдали за тем, как немцы обшарили амбар и вышли.

Крестьянская семья, давно помогавшая партизанам, героически выдержала испытание. Бойцов спасли преданность хозяина и сметка его жены. Но после того, как немцы убрались, оставаться на месте было нельзя. Хозяин не хотел еще одного такого «визита», и группе пришлось покинуть убежище. И хотя немцы еще прочесывали местность, группа благополучно вернулась на базу и сообщила штабу о бегстве людей из Понар. Из лагеря тотчас отправилось крупное боевое подразделение с задачей найти беглецов, собрать их и привести в лес. Спустя два дня бойцы возвратились, приведя с собой одиннадцать человек — девять евреев и двух военнопленных русских. Они рассказали нам о своей судьбе в Понарах.

После ликвидации гетто и по мере приближения фронта немцы начали заметать следы своих преступлений. Они привезли в Понары русских из тюрем и группу евреев, пойманных после ликвидации гетто и посаженных в Лукишки. Немцы приказали им сжечь трупы, а пепел смешать с песком. Палачи не говорили: «труп» или «покойник», они говорили «фигура»…

Заключенных они разделили на отдельные группы с одинаковой задачей: раскапывать рвы, вынимать тела, доставлять их к месту сжигания, заготовлять дрова для костров, рассеивать золу и пепел и уничтожать последние следы. Массовые могилы были разрыты, и сооружены громадные пирамиды из переложенных дровами трупов. В каждой пирамиде было около четырех тысяч человеческих тел. Костры запаливали тряпьем, пропитанным маслом и бензином. Пирамиды горели от семи до десяти суток, пока не испепелялись все останки. Золу развеивали и смешивали с землей.

Зондеркоманда содержалась в подземном блиндаже с толстыми каменными стенами и проволочным ограждением поверху. Спускались в него по лестнице. По ночам выход из блиндажа и пространство вокруг него освещались прожектором. Внутри имелись нары, кладовка, кухня и уборная. После работы сажали на цепь. Кормили обильно. В числе узников были три женщины, готовившие еду.

Случалось, что узники находили во рвах трупы своих жен, родителей и сжигали их собственными руками. В Понары были отправлены и советские военнопленные. Тут после ликвидации гетто были убиты священники вильнюсской католической семинарии, а под конец — и сотни литовцев, чьи руки были обагрены еврейской кровью.

После того, как эти подонки отказались ехать на фронт, немцы приказали снять с них ремни, срезать с одежды пуговицы и прогнать через город в Понары — туда, где совсем недавно эти литовцы истребляли евреев.

С первого же дня члены зондеркоманды задумали бежать. После тщательной подготовки они начали копать туннель восьмиметровой длины.

В одну из апрельских ночей подземный ход был готов. Люди двинулись в него босыми. Оставив в блиндаже свои прикованные к цепям сапоги, они благополучно выбрались и бросились бежать. Немцы открыли огонь. Из восьмидесяти человек, вырвавшихся наружу, уйти удалось только сорока. Немцы вызвали гестапо и обложили местность. Одиннадцать человек были разысканы партизанами и добрались до леса.

Много недель беглецы из Понар не решались приблизиться к бойцам: от людей зондеркоманды несло трупной вонью, тошнотворным запахом горелого человеческого мяса. Часами мылись они в бане, их одежду без конца перестирывали и кипятили, но пока для них не раздобыли новой, к ним невозможно было подойти. Очень долго их сопровождало зловоние. Лишь возмездием, лишь кровью убийц можно было смыть запах загубленных и сожженных и вернуть бывшим узникам зондеркоманды и всем еврейским партизанам силы и волю жить.

Весной поступили переброшенные по воздуху партии оружия, которые разом изменили положение всей бригады и привели к большим переменам в отрядах «Мститель» и «За победу».

До тех пор оба отряда фактически не получили из штаба бригады ничего: попытки доставить оружие из Нарочи и Налибок, где его сбрасывали для партизан в Рудницких лесах, закончились гибелью большинства бойцов, вышедших на это задание. Того, что приносили вернувшиеся невредимыми, было мало. Два первых самолета, отправленных из Москвы в Рудницкие леса, немцы сбили близ фронта (одна партия оружия была сброшена в Налибокских лесах), и в Москве долгое время воздерживались от повторения этих попыток. И вот после долгих месяцев ожидания пришла радостная весть о предстоящей доставке оружия.

По приказу штаба бригады было обозначено место сбрасывания. В установленный срок группы партизан из всех отрядов образовали оцепление вокруг площадки и перекрыли все подступы и дороги. Появившийся в небе самолет сначала кружил на большой высоте, сигналя разноцветными ракетами; еще несколько виражей — и от него отделились тюки с оружием и снаряжением. Бойцам поручили собрать и доставить тюки в штаб бригады. Из этой партии отряды «Мститель» и «За победу» получили тюк поврежденных (при падении) винтовок и несколько автоматов: начальство заявило, что оружия поступило мало, дать надо всем, а поскольку у евреев есть мастерская и хорошие оружейники, они смогут починить винтовки.

Между тем оружие по-прежнему прибывало в больших количествах, и еврейские партизаны, подобно остальным, ходили в сторожевое охранение вокруг посадочной площадки. Однажды там произошел любопытный случай, ставший предметом разговоров в лагере. Во время спуска грузов доктора Гурфинкеля сильно ударило по глазу падающим мешком. Врача пришлось срочно доставить на ближайшую базу для осмотра. В повозке, которая везла его и его жену Эмму на базу бригады, находился человек, только что приземлившийся с самолета. Впотьмах нельзя было разглядеть его лицо. Внезапно парашютист задал какой-то вопрос — и, к удивлению Эммы, голос оказался, во-первых, женским, а во-вторых, очень знакомым. Тут же выяснилось, что это ее бывшая соученица Минна Маршак, посланная сюда из Москвы в качестве радистки.

От нее Эмма узнала, что в штабе литовского партизанского движения в Москве находится их общая подруга Люба Кроник, которая сидит на приеме радиопередач из Рудницких лесов… Эмма, Минна, Люба — все три стали литовскими партизанками…

Лишний раз это подтверждало факт, что Литовская бригада состоит в основном из евреев и значительно меньшего числа литовцев. А в штабе бригады, теперь, перед освобождением, готовы были на что угодно, лишь бы затушевать производимое таким положением впечатление. После того как два отряда — «Смерть фашизму» и «Борьба» — уже были превращены в нееврейские (это определялось не числом еврейских бойцов, а национальностью командиров), штаб искал случая подчинить своему прямому контролю и два оставшихся еврейских отряда. Повод, наконец, представился.

Продолжавшие поступать в леса партии оружия распределялись по различным подразделениям и частям. Своей доли не получали только еврейские отряды. Протесты командования против подобной практики не помогали. Однажды, когда с самолетов была сброшена новая партия оружия, часть тюков отнесло в сторону. Партизаны получили приказ искать пропавшие мешки. После долгих поисков нашелся весь груз, кроме одного тюка, на который большинство искавших уже махнуло рукой.

В ту ночь группа еврейских бойцов возвращалась с операции и по дороге на базу набрела на этот тюк, залетевший далеко от площадки. Бойцы тотчас установили, что это — мешок с оружием, и решили не передавать его в штаб бригады, а нести в лагерь. На этот поступок их толкнуло чувство протеста против постоянной дискриминации. Командиры Хина Боровская, Аба Ковнер и Дидиалис приняли у них оружие, но запретили впредь поступать так.

Тем временем в штабе бригады выяснили, что существенная часть сбрасываемого с самолетов снаряжения не доходит до складов. Началось расследование. Вел его начальник особого отдела Станкевич. В одном из бывших еврейских отрядов он обнаружил прибывшее с последними партиями обмундирование, в том числе сапоги и т. д.

Командир отряда тут же переложил вину на своих подчиненных. Начались допросы с угрозами. Во время одного из них Станкевич узнал, что в еврейских отрядах имеется оружие из последней сброшенной партии, и круто взялся за дело: С целой свитой следователей он приехал на еврейскую базу и направился в штаб.

В первом же заявлении, сделанном Абой Ковнером с согласия всех членов штаба, Ковнер чистосердечно изложил всю правду. За его подчиненными не водились такие поступки, хотя всем было известно, что другие партизаны растаскивают бинокли, сапоги и обмундирование, не нуждаясь в оружии. В конце концов у евреев лопнуло терпение, и они принесли найденное оружие в штаб отряда. На требование Станкевича назвать имена виновных Ковнер ответил отказом. Станкевич, который уже до того арестовал несколько еврейских партизан, заявил Ковнеру, что арестовывает его по приказу штаба бригады. Следователи потребовали от Ковнера сдать личное оружие, увели из лагеря и отправили для содержания под стражей в штаб отряда «Смерть фашизму».

Следствие велось в трех направлениях. Партизан, арестованных в лагере, допрашивали, пытками стремясь вырвать у них признание, что они воровали оружие по непосредственному приказу Ковнера. Избитые партизаны (наиболее тяжело был избит партизан Саня Ниселевич) не сдались. Оба полит-комиссара — Хина Боровская и Дидиалис, после того как им пригрозили исключением из партии, вышли из игры, возложив прямую ответственность на Ковнера.

Абу Ковнера посадили под замок. Станкевич допрашивал его лично и требовал назвать имена партизан, виновных в краже оружия. Аба отвечал, что если бойцы заслуживают суда, он в качестве командира сам отдаст их под суд. Но поскольку он задним числом одобрил их поступок, он их Станкевичу не выдаст.

В продолжение следствия Аба возмущенно указывал на несправедливость отдачи под суд именно еврейских бойцов, в то время как Станкевичу хорошо известно, что растаскиванием снаряжения занимались и в других отрядах. В подтверждение своих слов он указал на ящик под койкой (в штабной палатке вышеуказанной базы) с новенькими биноклями. Но Станкевича это не интересовало. Он настаивал на том, что отказ Абы назвать имена виновных — есть попытка организовать заговор против партизанского движения, а на это ответ один — пуля. Дабы усилить впечатление от своей угрозы, он поинтересовался, есть ли у Абы родственники за границей и какие у них адреса. Но у Абы никаких заграничных родственников не было.

Следствие продолжалось несколько дней. Напряжение в лагере достигло предела. Люди начали шептаться о том, что Станкевич хочет расстрелять Абу. Неожиданно к Ковнеру прямо в арестное помещение явился бригадный комиссар Гаврис и спросил, готов ли Аба принять командование боевой операцией: к лесу приближаются крупные вражеские силы.

«Чем командовать?» — спросил Аба Ковнер. «Вашим отрядом», — был ответ.

Озадаченный этим предложением и еще более — ответом комиссара, противоречившим тому, что делал и говорил Станкевич, Аба пытался понять, что же происходит. И действительно, Гаврис не отрицал, что Станкевич требует для Абы высшей меры наказания и имеет достаточно полномочий, чтобы его расстрелять, но сказал, что в штабе бригады есть и противники этого (позднее стало известно, что наиболее решительным противником Станкевича в этом вопросе был сам Гаврис), о чем в Москву послана соответствующая радиограмма. Гаврис потребовал освободить Абу до прихода ответа из Москвы. По его приказу Абу выпустили и вернули ему личное оружие.

Вскоре пришел ответ из Москвы по делу Абы Ковнера. Москва не утвердила приговор, однако по решению штаба бригады, по-видимому, согласованному со столицей, Ковнер был снят с должности командира отряда и на его место был назначен Петрайтис, литовский офицер, коммунист. Сняты были и Шмуэль Каплинский с Хиной Боровской (из прежнего состава командования остался только комиссар «Мстителя» Дидиалис). Их заменили Абрашей Реселем и Иосефом Хармацом: первый был назначен командиром отряда «За победу», второй — его комиссаром и начальником особого отдела.

Оба отряда, невзирая на перемены в составе командования, не утратили своего облика.

Истины ради, следует отметить, что, хотя действиями Станкевича во всем этом деле, несомненно, руководили антисемитские мотивы, смена еврейского командования преследовала не столько антиеврейские, сколько политические цели. В интересы литовского партизанского движения входило, чтобы это движение, которое борется за освобождение Литвы от оккупантов, носило накануне освобождения национальный характер и чтобы высокий процент евреев в его составе не слишком колол глаза. В соответствии с этим курсом литовцем был заменен накануне освобождения и командир второго отряда Ресель.

В МАЕ И ИЮНЕ 1944 ГОДА С ФРОНТА ШЛИ ВЕСТИ О непрерывном наступлении Красной Армии, которая все более приближалась к нашему району. Партизаны теперь были хорошо вооружены, и это давало возможность бить врага в тылу и усилить боевые действия. Но чем ближе был День Победы, тем тяжелее становилось положение. Смежные с партизанскими базами районы теперь кишели германскими войсками, которые занимали новые рубежи и стали предпринимать беспощадные карательные экспедиции, чтобы обеспечить себе тылы и безопасность линии снабжения от диверсий. Именно сейчас, когда было достаточно оружия, партизанам пришлось опасаться, как бы немцы не ринулись на них и не уничтожили. Район напоминал кипящий котел, где в яростном усилии уничтожить друг друга сталкиваются противоборствующие силы.

В район прибыли венгерские солдаты и заняли местечко Рудники, наиболее близко расположенное к базе «Мстителя». Группа бойцов, возвращающаяся с задания, заметила подозрительное движение в лесу. Беник Левин, младший среди разведчиков, не получив отзыва на пароль, открыл огонь. Враг, который, по-видимому, подстерегал партизан, отвечал стрельбой. Беника ранило. Венгры — это оказались они — обратились в бегство, наскочили на группу бойцов отряда и понесли тяжелые потери. Только часть их прорвалась в Рудники, многие были убиты и ранены.

В тот же день они повезли своих раненых из Рудников в Яшуни. Машина наскочила на мину, заложенную другой группой партизан, и подорвалась.

Все шире развертывались операции по подрыву вражеских эшелонов. Спецгруппа капитана Алеко взорвала паровоз эшелона с советскими военнопленными. Освобожденных пленных направили в отряд «Борьба» и после допроса включили в состав этого отряда.

Позднее на подрыв эшелона вышли пять еврейских бойцов того же отряда. Задание они выполнили успешно и без потерь. Эшелон взлетел на воздух. По дороге на отдаленную базу они остановились в селе, расположенном на контролируемой партизанами территории, и заночевали. На рассвете часовой заметил большую группу людей, приближавшихся к селу со стороны леса. Он поднял товарищей, и пока те пытались разобраться, кто идет (не свои ли партизаны), по ним открыли сильный огонь. Отстреливаясь, ребята начали отход в сторону болота. Трое из них были ранены, в том числе Мотель Гопштейн, командир группы. С тяжелой раной он пытался идти по болоту. Товарищи хотели взять его на руки и понести, но он отказался, не желая быть им обузой, и попросил, чтобы они его застрелили. Бойцы колебались — как можно поднять на него руку, — тогда Гопштейн, отдав им свой автомат, сам приставил пистолет к виску…

Четверым удалось спастись и добраться до ближайшей партизанской базы.

В другой операции погиб партизан Люля Варшавчик. В лесу он был одним из лучших подрывников и имел на своем счету множество успешных диверсионных актов. Его имя широко прославилось среди партизан.

В те дни немцы возобновили движение автомобилей по шоссе Гродно-Вильнюс на смежном с лесом участке. Об этом донесли в штаб разведчики отряда «За победу» Меир Воложный и Меир Лихтензон. Новость была тревожная. За этот участок шоссе велась затяжная борьба. Еврейские партизаны уже не раз выводили его из строя. Сначала они разрушили мосты и перерезали телефонную связь. Немцы построили новые мосты, а рядом с каждым — блиндаж со сторожевым постом. Евреи и эти мосты взорвали, опять вынудив немцев убраться подальше от партизанской базы. Но спустя некоторое время движение машин возобновилось, и шум их был слышен даже в лагере. Каждое утро по этому отрезку шоссе проходили разведывательные броневики, моторизованные патрули прочесывали лес.

Штабы отрядов решили нанести удар по патрулям и окончательно парализовать движение немцев по шоссе. Операция проводилась крупными силами, оснащенными новеньким оружием (в отрядах тогда уже имелись два противотанковых ружья). Командовал Петрайтис. Ударную группу первого отряда возглавлял Эльханан Магид, второго — Ицхак Чужой.

Бойцы залегли вдоль шоссе, имея на флангах расчеты ПТР. Согласно приказу, в случае появления немецких машин с правого фланга расчет с противотанковым ружьем открывает огонь, а второй отряд, засевший на расстоянии около четырехсот метров от первого, пойдет в атаку.

И действительно, первый броневик появился с правой стороны. Бойцы второго отряда позволили ему доехать до середины отрезка, и противотанковый расчет открыл огонь. Первыми же выстрелами броневик был подбит, застрял и загородил дорогу двум шедшим за ним грузовикам. Из горящей бронемашины на землю упал выброшенный из кабины труп водителя, его место за рулем занял другой немец, которому удалось пробиться вперед и увести броневик, невзирая на ожесточенный огонь. Бойцы ринулись на грузовики. Водитель с сидевшим в кабине офицером были убиты на месте. Немцы пытались выскочить из кузова и отбить атаку гранатами. Ицхак Чужой с одним литовским партизаном, впрыгнув в водительскую кабину, начал стрелять по второму грузовику. К машинам со всех сторон сбежались партизаны, и сопротивление немцев было сломлено. Тех, кому не удалось бежать, уложили на месте. Евреям достались богатые трофеи: два пулемета, много винтовок, боеприпасы и снаряжение. Бой занял лишь несколько минут. Упоенные возмездием бойцы отступили в лес, опасаясь, как бы улизнувший от них броневик не вызвал подмогу.

В стычке участвовал и Мотель Зайдель, спасшийся из Понар. Этот человек, наглядевшийся на костры трупов, теперь жадно смотрел на очистительный огонь, на искаженные лица немцев, молящих о пощаде. И не он один. В шуме боя, среди града пуль, стонов гибнущих немцев и «ура» наших бойцов, до меня доносились возгласы: «За маму!», «За брата!», «За Понары!»…

Неисповедимы, однако, партизанские судьбы.

Эта операция, поднявшая боевой дух нашего лагеря и вселившая новые надежды, тоже чуть было не закончилась трагедией.

За несколько дней до этого группа бойцов во главе с Абой Ковнером ушла на подрыв эшелона в отдаленный район. Они заминировали намеченное место пути, напрасно прождали ночь и в надежде, что немцы, может быть, возобновят движение назавтра, остались на месте. Однако и следующая ночь прошла безрезультатно. Эшелона не было. Тогда после долгой ходьбы они пришли на железнодорожную станцию. И тут — пусто.

На третью ночь немцы напали на их след, и на четвертые сутки похода группа решила возвращаться на базу. Она достигла смежного с партизанским районом участка шоссе в то самое утро, когда здесь шел бой с немцами. По приближающимся был открыт сильнейший огонь. Группе удалось спастись, причем люди были уверены, что наскочили на немецкую засаду.

Лишь на базе они узнали, что на сей раз это были их же товарищи — еврейские партизаны.

Вскоре после этого эпизода на операцию вышло крупное подразделение. По дороге бойцы попали в немецкую засаду, и только с большим трудом им удалось вырваться и бежать, спасая жизнь. Во время бегства группа из пяти человек оказалась отрезанной от своих. Не имея другого выбора, эти пятеро вернулись на базу.

Капитан Василенко гневно встретил бойцов и приказал им в тот же день свалить столбы телефонной линии на шоссе Вильнюс-Солечники. Капитан не дал им в подмогу ни одного человека, и впечатление в лагере было такое, что Василенко заинтересован не столько в диверсии, сколько в том, чтобы наказать бойцов. С этим чувством их и провожали — Иму Лубоцкого, командира группы, Нахума Рудашевского, Нахума Гальперина, Пайковского (из Айшишки) и Гринберга. Капитан предупредил людей, чтобы не возвращались не выполнив задания. Бойцы не вернулись. Через некоторое время мы узнали, что все пятеро погибли. Как донесла разведка, столбы, которые они начали пилить, были заминированы, и люди подорвались на минах.

А Советская армия приближалась к границам Литвы. Из партизанского штаба в Москве потоком шли радиограммы с приказами и распоряжениями. Партизанские лагеря готовились к изгнанию оккупантов. В соответствии с планом они должны были участвовать в освобождении столицы Литвы, а до решающего наступления — вывести из строя дороги, которыми враг мог бы воспользоваться для отступления, и предотвратить переброску его подкреплений к разваливающемуся фронту

Еженощно бойцы выходили на диверсии, и «рельсовая война» велась в полную силу. На всей этой обширной территории — от Нарочских лесов и до пространств Литвы, в том числе районов Вильнюса и Гродно, железнодорожные линии были охвачены огнем

Еврейские партизаны проникли в леса, известные своей враждебностью, и разоружили их жителей. Крестьяне даже не пробовали сопротивляться и безропотно капитулировали перед еврейскими партизанами

В одну из ночей перед освобождением в лес пришла группа евреев из Вильнюса, спасшихся из ХКП, и среди них — врач Миша Файгенберг Он рассказал, что последние вильнюсские евреи расстреляны.

Немцы, которые терпели поражения на фронтах и которых били в тылу, за считанные дни до своего окончательного разгрома в Вильнюсе успели довершить уничтожение виленского еврейства

Три дня и три ночи концлагерь ХКП был окружен немецкими войсками. Люди искали укрытия в «малинах». Большинство членов организованной группы спустились в подземный ход, который был открыт давно, но выход из которого был блокирован.

Немцы с несколькими еврейскими полицейскими прошли по лагерю, приказывая евреям выходить из своих убежищ и собраться на плацу. С помощью предателя еврея Нико Драйзина они обнаружили подземный ход и скомандовали прятавшимся выходить. Те начали стрелять (в группе имелось несколько пистолетов). Немцы забросали ход гранатами и газовыми бомбами, убив всех, в том числе подпольщиков Люсика Шапиро, Савву Гурьяна, Волка, Шиловицкого. Татарского, Шера и других евреев, прятавшихся в других местах, посадили на грузовики и привезли в Понары. От всех евреев ХКП уцелело около двухсот человек в «малинах», оставшихся нераскрытыми. 2 июля 1944 года немцы ликвидировали «Кайлис», куда до того перевели восемьдесят евреев, работавших в военном госпитале в Антоколе. 1500 евреев, населявших блок, были расстреляны в Понарах. В живых остались два человека — доктор Бурак и Леон Зельткович

Потрясенные этими известиями, наши бойцы решили ответить на него разгромом удиравших из Вильнюса немцев, первыми среди которых были старшие офицеры со своими семьями и награбленным еврейским имуществом. Только это могло несколько успокоить ярость людей

Группа бойцов из отряда «За победу» вышла к железнодорожному полотну километрах в пятнадцати от города и заминировала рельсы Назавтра разведка сообщила, что мина не сработала. Та же группа во главе с Меиром Лихтензоном и партизаны Иехиэль Варшавчик и Шимон Лусский на следующую ночь вышли на повторную операцию. Они нашли несработавший заряд и добавили порцию взрывчатки. На следующий день стало известно, что, наскочив на мину, взлетел на воздух большой эшелон. В нем ехало несколько сот офицеров и военный госпиталь, который немцы эвакуировали в последнюю минуту. Отныне эта железнодорожная линия перестала быть путем отступления врага. А советские самолеты уже бомбили город

ПРОШЕЛ ДЕНЬ, А ЗА НИМ НОЧЬ. По ночам небо радужно освещалось — шли воздушные бои и разноцветные ракеты расчеркивали темноту фантастическими узорами. Люди не смыкали глаз в тревоге, как бы в лес не нагрянули отступающие немцы. Все напряженно ждали момента, когда поступит приказ двинуться в сторону города. Но пока ничего нового. Люди, отправившиеся в штаб бригады, еще не вернулись и, чтобы немного рассеяться и отдохнуть от нервного напряжения, партизаны отряда «Мститель» собрались на плацу базы вокруг старого патефона.

Завертелась стертая пластинка, и в лесу зазвучал старый шлягер, напоминая о минувших днях. В лагере были две—три пластинки с записями сентиментальных песенок об обманутой любви и ушедшем счастье. Теперь от этих песен завеяло теплом и надеждой. Несколько парочек принялись танцевать. Кто-то наигрывает на губной гармошке.

Посланцы почему-то задерживаются. Стихийно вспыхнувшее веселье почти угасло. Плац пустеет, и последние танцоры идут к шалашам, молчаливые и бесконечно усталые.

Люди заваливаются на нары, не раздеваясь. Плошка освещает своим неверным светом прохудившиеся стенки шалаша, изможденные осунувшиеся лица. По шалашу плывет тяжелый запах пота, кто-то храпит, кто-то, очнувшись, хрипло спрашивает «Из штаба уже вернулись?» и, не получив ответа, снова впадает в забытье. Из дальнего угла доносится какой-то странный смех. Смеющегося обрывают: «Эй, ты, заткнись, дай спать». Но хохот усиливается и оборачивается воплем, от которого мороз дерет по коже «Нет, не дам. Слушайте, что я вам скажу. Я ждал этой ночи годами, думал, выживу — буду счастлив, а вот теперь. Зачем мне эта свобода?»

Все молчат. Из угла доносятся тихие сдавленные рыдания.

Часовые, несущие охрану лагеря, заметили приближающуюся группу людей. Сеня Риндзюньский, прихрамывая на одну ногу, медленно движется навстречу караулу. Кто-то к нему подбегает, останавливает. Сеня спокойно передает приказ идти в Вильнюс. И добавляет со слабой улыбкой, которая кривит его большое желтое лицо, «Это — последняя ночь в лесу».

Известие, что посланцы вернулись из штаба бригады, распространяется молниеносно. Люди выскакивают из шалашей, обступая Сеню, который читает приказ штаба при свете фонаря «Товарищи».

Никто не обращает внимания на то, что он говорит по-русски. В такой момент это — само собой разумеется, это — язык победителей. «Непобедимая Красная Армия овладела Новой Вилейкой и с тяжелыми боями продвигается в сторону Вильнюса, столицы Литовской республики». Он делает паузу, чтобы набрать воздуху в легкие и дать людям освоиться с новым известием, и продолжает. «Верховное партизанское командование совместно с штабом Красной Армии приказывает Литовской партизанской бригаде в Рудницких лесах овладеть столицей Вильнюс плечом к плечу с победоносной Красной Армией».

Последние слова тонут в гуле голосов, радостных выкриках, вопросах. В безудержном шуме и водовороте звуков, увлекающем всех и вся, никто не может расслышать даже собственного голоса.

Завтра с рассветом партизаны покинут лес и отправятся большой колонной в военном строю. Приказом им запрещено брать с собой личные вещи. Хотя это и желанный день освобождения, идет еще бой за город, и надо быть готовыми к нему. И снова расходятся люди, кто куда, словно каждому в эту минуту хочется побыть наедине с самим собой, скрыть что-то от посторонних глаз. Теперь больше не празднуют и не поют. Люди молчат.

Возможно, это — единственный в лесу партизанский лагерь, который так принимает весть об освобождении. Вокруг на соседних базах пьют водку, голосят песни, пляшут. Там бьют вдребезги бутылки, палят из автоматов и пистолетов. Все это сливается в громовую симфонию, завладевшую старым бором. И только над еврейской базой — тишина. Словно устыдившись самих себя, стихая, падают шумы в замкнутое молчание этого лагеря

Три человека крадучись выходят с базы, огибая караульные посты. Это — Витка Кемпнер, Аба Ковнер и автор этих строк. Нам надо уяснить самим себе, что делать сразу после освобождения, что сказать немногим уцелевшим членам нашего движения.

Должны ли мы дать указание вступать в Красную Армию или должны постараться собрать. людей и восстановить нашу организацию? Какое принять решение, когда война еще не завершилась и враг еще окончательно не разгромлен? И какой характер должна носить наша идейно-организационная работа в новых условиях? Ответы на эти вопросы требуют глубокого размышления и решения, которое должно быть и нравственным, и ответственным.

Хашомеровцев в лесу очень мало, причем преобладают девушки Допустимо ли их разъединить, снова поставить под угрозу тех, кто дожил до освобождения? Одно ясно, и на этом сходятся все надо собрать людей, которые остались в живых. Кто-то вспоминает об обращении к членам движения, написанном в лесу для итоговой брошюры об истории ЭФПЕО. Решаем передать его на хранение Рашке Твердин. Девочка не пойдет завтра в бой, и никто не заподозрит, что она прячет «секретный» материал.

Еще до рассвета партизаны готовы в дорогу. Они выстроились по порядку длинными рядами. Командиры придирчиво проверяют вещи. Они обещают, что после освобождения «имущество» партизан будет привезено в город и возвращено владельцам.

На «копане» отряды встретились — многие сотни людей вместе зашагали в сторону Вильнюса. Теперь уже нет нужды ни красться, ни прятаться. Крестьяне в селах, еще вчера устраивавшие на нас засады, теперь зазывают нас откушать и отдохнуть…

Среди марширующих бросается в глаза группа советских военнопленных, которая присоединилась сегодня к партизанам. Это — беглецы из концлагеря, главным образом, татары. Командование бригады согласилось их принять, но приставило к ним караульных, и советские партизаны не перестают отпускать в их адрес оскорбительные насмешки. Пленные на унижения не реагируют. Они замкнуты и молчаливы.

На одном из привалов неподалеку от городских окраин, когда люди, расположившись в роще, дожидались очередных приказов, внезапно послышались винтовочные залпы. Мы вскочили в испуге — не немцы ли? Нет, то были не немцы: оказалось, это расстреливали пленных. Их вывели в расход по приказу штаба фронта.

Приговор и его незамедлительное исполнение навели многих на невеселые мысли. Трудно было примириться со скорым судом, без следствия и без всякой возможности вымолвить хотя бы слово в свое оправдание. Извечные вопросы справедливости и милосердия, вины и предательства снова встали перед нами и сверлили мозг.

Вильнюс пылал. Город подвергался тяжелому обстрелу. Германские пикировщики атаковали колонны партизан. Хорошо укрепленный немецкий гарнизон продолжал оказывать сильное сопротивление. Тем временем партизаны отрезали врагу пути отступления.

10 июля еврейские партизаны вместе с колоннами бригады вышли к Бялой-Ваке километрах в двадцати от города. Отряд «Мститель» окопался в поле и залег в засаде.

С наступлением темноты разведчики ушли вперед. Они продвигались к тонущему во мраке безлюдному мосту через Бялу-Ваку. Пошли чуть в обход, опасаясь засады, и тут вдруг резко щелкнул винтовочный затвор: «Стой! Кто идет?» «Партизаны!» — «Пароль!» — «Красная Армия!» — звучал ответ.

С моста донесся топот бегущего человека. Здесь, возле моста на Бялой-Ваке год назад ночью, под проливным дождем проходили последние бойцы гетто, прорываясь в лес, а теперь тут стояла Витка в объятиях плачущего танкиста, солдата Красной Армии, родом из Могилева: «Да, да, — плакал он и смеялся, — их бин ойх а ид. А ид!» («Да, да, я тоже еврей!»).

13 июля 1944 года войска маршала Черняховского двинулись на северо-запад, держа путь на Кенигсберг. Тыловые части вступили в Вильнюс. По всем дорогам, ведущим к городу, двигался могучий поток регулярных и нерегулярных войск. Из всех шедших сюда партизан возвращались только евреи.

Во дворе ХКП еще валялись трупы расстрелянных. Кто-то улизнул из рядов отрядной колонны и, к вечеру вернувшись, сказал «Я видел живого еврея». Отряд шел по улицам Завальной и Киевской, и женщины, глядевшие из подворотен, шептались «Смотрите, сколько их еще осталось».

Через три дня после освобождения Аба Ковнер обратился к комбригу Юргису с предложением забросить добровольцев из числа партизан-евреев на землю Германии. Предложение было отвергнуто. Юргис ответил: «Люди, подобные вам, теперь нужны нам тут, чтобы восстанавливать жизнь».

Я медленно шагаю по переулкам бывшего гетто. Заглянув во двор, где помещался наш штаб, вздрагиваю от звука громких голосов на соседнем дворе польские женщины развешивают белье. Новые жители еврейской улицы.

Среди камней мостовой пробивается трава. Вот здесь был юденрат. Спортивная площадка гетто. На стенах — фигуры юношей и надпись: «В здоровом теле здоровый дух». Напротив — то, что тогда было другим миром, — городской рынок. Как и тогда, тут полно народу. Торговки завертывают селедку в страницы, вырванные из книг Танаха. Под лотками свалены разодранные тома из знаменитой еврейской виленской типографии братьев Ромм.

Спустя три дня после освобождения города вынырнули прятавшиеся евреи. Они крадутся по улицам, ищут какого-нибудь знакомого и приходят к большому зданию, где размещены еврейские партизаны, словно это — якорь спасения. Среди них есть такие, кто почти год прятался в канализационных трубах в уверенности, что на поверхности нет уже ни одного живого еврея и все уцелевшие — в подземелье. Свет солнца слепит их прищуренные глаза, взирающие на нас с изумлением. Их лица, обтянутые зеленоватой кожей, кривит улыбка, смахивающая скорее на гримасу, когда они нам представляются: «Мир зейнен ди иден фун ди канален» («мы евреи из канализации»).

Советские солдаты-евреи бродят по улицам в поисках соплеменников. Они тоже приходят к нам. Волнуются. Коверкая идиш, рассказывают, что прошли много местечек и городов и нигде не встретили живого еврея. Писатель Кушнарев, облаченный в советскую офицерскую форму, со слезами обнимает одну из наших подруг-партизанок. Здесь и писатель Илья Эренбург.

Под утро мне приходится идти в караул у оставшихся после немцев складов снабжения: военное командование поставило сторожить их именно нас (одержимая жаждой легкой поживы толпа грабит и растаскивает все, что попадется под руку). Позади меня идет женщина с мальчиком. Когда они меня обгоняют, я внезапно улавливаю, что мать разговаривает с сыном на идиш. Стою посреди улицы и плачу — сподобилась увидеть живого еврейского ребенка.

Товарищи рассказывают об отце и сыне, которые в течение девяти месяцев просидели в подвале у знакомого христианина в ящике и теперь не могут пошевелиться.

Рашка Твердин, ушедшая с нами в лес, когда ей еще не исполнилось 14 лет, приходит навестить меня. У нее была большая семья. Никого не осталось. Она вручает мне «Послание к товарищам-хашомеровцам в лесах», которое она спрятала у себя на теле перед выходом из партизанского лагеря. В своем тонком летнем платьице, с дрожащими, съеженными от холода плечиками, она, мне кажется, совсем не подросла с тех пор, как я впервые увидела ее в гетто. Уговариваю взять мое пальто. Она обещает назавтра вернуть и уходит к себе в комнату на соседней улице.

Ночью немецкие самолеты бомбили город. Наутро под развалинами мы нашли тела Рашки Твердин и Блюмы Маркович.

На следующий день мы вырыли первую могилу на старом еврейском кладбище освобожденного Вильнюса. В десятках километров отсюда, среди болот в Рудницких лесах полгода назад мы похоронили сестру Блюмы — Рашку Маркович. Их мать была расстреляна в Понарах,

В город начинают приходить из Нарочи первые из наших партизан, бывшие члены ЭФПЕО. Только теперь до нас по-настоящему доходит то, что там произошло, и при каких обстоятельствах погибли десятки наших товарищей.

Штаб партизанской бригады составляет список представленных к боевым наградам. Евреев в списке крайне мало. Из Москвы приходят медали для распределения среди всех бойцов бригады. Штаб задерживает церемонию вручения — в Литовской бригаде слишком много евреев, награждение медалями может выявить это. В знак протеста против такого отношения Аба Ковнер на глазах Гавриса рвет приказ о представлении его, Абы, к ордену.

В Понарах устраивают траурную церемонию. Представители правительства отмечают память погребенных в Понарах литовских, польских и русских граждан.

Братские могилы наполовину разрыты. В них лежат тысячи расстрелянных евреев, которых немцы не успели сжечь. Трупы громоздятся пластами, присыпанные известью.

Отдел вспомоществования партизанам начинает распределять одежду, присланную в виде подарка из Америки. Не всем евреям она достается: слишком мало одежды и слишком много евреев. Литовский партизан, сияя в своем новом пальто, показывает записку, найденную в кармане, которую он не может прочесть. Паренек-еврей прочитывает записку, написанную на идиш: «Боровшемуся и не сдавшемуся гордому партизану — от его еврейского брата в Америке».

В города прибывают первые уцелевшие в эстонских лагерях. Они успели бежать накануне ликвидации. Приезжает Барух Гольдштейн, один из ветеранов ЭФПЕО, и из его уст мы слышим эпопею вильнюсских евреев, доживших в эстонских лагерях почти до самого освобождения, о борьбе членов ЭФПЕО и попытках бегства и сопротивления.

В начале августа еду в Каунас. Хожу по улицам города, с которым была знакома только по книгам, ищу евреев. Партизаны из числа уцелевших членов движения, собравшиеся вокруг меня, ведут в квартал, где было гетто. Кажется, только тут и заметны следы страшной войны.

К вечеру собираемся на временной квартире — те, кто уцелел среди литовских хашомеровцев, партизаны, вернувшиеся из лесов, и другие, чудом спасшиеся. Я рассказываю о цели своего приезда, о решении собрать в Вильнюсе всех, кто выжил, об организации немедленного побега. В волнении выслушивают они предложение покинуть свой город, куда только что вернулись, и снова отправиться в путь, который может быть, приведет их к обетованному берегу. Никто не задает вопросов, не спрашивает об опасностях. Как будто все только дожидались слова, живого контакта, указания встать и идти. Ощущение общности судеб и великого братства объединяет нас в этом чужом доме, в этом большом нееврейском городе.

Товарищи прощаются и поодиночке расходятся. Мне тоже пора. Завтра надо спозаранок возвращаться в Вильнюс. — Погодите, — неожиданно раздается чей-то голос. Ко мне обращаются на идиш с русским акцентом. Я должна с вами поговорить. Изумленная, я вижу совершенно незнакомую женщину с седой головой, с изрытым морщинами лицом. Как случилось, что мы ее не заметили?!

— …Для меня слишком поздно… Будь я чуточку помоложе… Счастье — воочию убедиться, что еще существует такая молодежь… — Глаза у нее наливаются влагой: — Вы действительно доберетесь до Эрец-Исраэль?

— Кто вы? — Я пытаюсь сдержать свое волнение и тревогу по поводу того, что во время встречи с товарищами тут присутствовали посторонние. Но мудрые и печальные глаза этой женщины, ее трогающий за душу голос и весь облик вызывают доверие вопреки всем соображениям конспирации. Выясняется, что она — врач. Еврейка. Родилась в России. Вместе с советскими войсками пришла сюда из СССР. — Вы должны выслушать мою историю, — заклинает она меня. — Я двадцать лет молчала, двадцать лет боялась говорить и теперь, когда вас увидела, не могу больше молчать.

Качаясь от усталости, ошеломленная рассказами этой женщины, заключающими в себе судьбу, возможно, не только ее одной, я прощаюсь под утро со своей собеседницей, чтобы отправиться в путь.

В местечке Айшишки Вильнюсской области накануне было убито пять евреев из малого числа спасшихся. Их тела привезены в Вильнюс. В карманах у них нашли записки на польском языке: «Такая участь ждет всех выживших евреев». Власти предлагают сосредоточить евреев в Вильнюсе, потому что не в состоянии защитить их в местечках и селах от польских и литовских националистических банд.

В соседнем местечке опять убили еврейскую семью. Евреи, чудом спасшиеся от немцев, теперь в панике бегут из провинции в Вильнюс.

Мы посылаем Зельду Трегер в Белосток на розыски спасшихся. Тогда же до нас добирается Хайка Гроссман. От нее мы впервые слышим о восстании в белостокском гетто, о наших товарищах и друзьях, из которых никого не осталось в живых.

В военной форме, по дороге на фронт, к нам заходят некоторые из членов бывшего хашомеровского кена в Вильнюсе.

Это парни, успевшие эвакуироваться сразу после начала войны, добравшиеся до Советского Союза и там мобилизованные в армию. Во время скитаний по фронтам до них доходили слухи об их земляках — еврейских партизанах. В какой-то газете им попался на глаза снимок, на котором они опознали своего бывшего инструктора. Теперь они с нами — взрослые ребята, солдаты с боевыми наградами, но как в прошлом, они просят совета и инструкций у тех, кто были и остались их наставниками. Им советуют сохранять связь с движением, разыскивать и ободрять евреев, но не дезертировать из армии, пока не кончилась война.

Решаем послать человека в Советский Союз на розыски наших товарищей, которым удалось бежать в глубь России во время вторжения немцев в Литву. Мы еще бьемся над вопросом, как их всех собрать, гадаем, сколько осталось в живых и кто именно, когда на наше имя поступает почтовое отправление из Казахстана — оклеенный марками конверт… из бересты. Из письма узнаем о наших товарищах, которые находятся в Средней Азии. С удвоенной энергией приступаем мы к планированию путешествия Цеси Розенберг в глубь России.

В советской военной шинели и старой партизанской шапке, но без документов, необходимых для такого путешествия, Цеся едет в Москву. Это та же партизанка, что два года назад ушла из гетто по поручению ЭФПЕО вместе с Соней Медайскер и в том же направлениии — на Москву. Она должна была пересечь огромное пространство, оккупированное немцами, и перейти через фронт, чтобы донести до мира весть о борющемся гетто. Теперь, в конце 1944 года, она едет той же дорогой, чтобы сообщить тем, кто уцелел и кого разметало войной, об усилиях по организации нелегальной алии (Доставка евреев в Эрец-Исраэль во время британского мандата. Известна также под названием «Алия Бет».).

«Голосуя» на обочинах, в кузовах грузовиков и бронетранспортеров, везущих с фронта победоносную пехоту, Цеся добирается до Москвы. Без пропуска и разрешения на пребывание в столице она пробирается в город и приходит на один из вокзалов. При попытке купить билет для дальнейшего путешествия на восток у нее отбирают липовые справки, и над ее головой нависает угроза ареста и следствия.

Растерянная, она бродит по битком набитому московскому вокзалу и здесь натыкается на группу хашомеровцев — тех самых, кого собиралась разыскивать… Переходя из объятий в объятия, взволнованная и пораженная этой невероятной встречей, Цеся узнает, что хашомеровцы точно так же, как она сама, двинулись в дорогу в надежде разыскать товарищей и путь к действию.

И вот еду и я.

Пустынный вокзал. Тоскливый осенний дождь стучит по стенкам вагона, льет в разбитые окна. Я стою у окна. Мои провожатые зябнут, кутаются на перроне в свои холодные пальтишки и молчат. Это — мои друзья и товарищи, пришедшие сюда, чтобы пожелать мне доброго пути. Прощание — не надолго ли опять? Этого никто не знает. С ними вместе я дошла сюда — через хашомеровский центр, гетто, лес, и кроме них нет у меня никого на свете. Мои затуманенные от слез глаза ищут на перроне Эдека, Рашку, Лизу. Но их нет, а те, кто здесь — как их мало, до ужаса мало!..

Мне приходится их покинуть. Дошли слухи, что из Румынии есть шансы выбраться в Эрец-Исраэль, что освобождена Констанца и оттуда ходят корабли. Доктору Шмуэлю Амаранту и мне поручено изучить возможности алии, организовать пункты переброски на пути в Румынию, найти людей, готовых помочь нарушителям границы и советских законов.

Темнеет. Мои друзья все еще стоят на перроне, дожидаясь отправления поезда. Возле меня — доктор Амарант, высокий, худой, в старом черном пальто.

Согласно нашим документам, он — корреспондент московской газеты «Эмес», а я — его секретарша. В прошлом доктор Амарант был директором ивритского учительского семинара в Вильнюсе. Войну он прошел партизаном в лесах. Возможно, нам обоим теперь пригодится наш партизанский опыт, ведь документы у нас сомнительные, а все имущество состоит из одного золотого червонца, тщательно запрятанного в складки моего пальто.

Струя горячего пара, выброшенного локомотивом, разделяет нас и остающихся на перроне.

За белесым туманом встает передо мной лицо матери, вижу глаза моих маленьких сестренок. Я покидаю эту землю, и мне никогда уже не узнать, где покоится их прах…

…«Предъявить удостоверения и билеты!» — строгий голос кондуктора выводит меня из забытья и возвращает к действительности. Он подозрительно смотрит на наши бумаги, на нас, единственных пассажиров в вагоне. В соответствии с командировочным удостоверением (подложным) цель нашей поездки — город Черновицы на границе с Румынией. Достаем наши партизанские свидетельства (подлинные), — и кондуктор компостирует билеты, годные до города Лида. Он советует получить специальные пропуска, если мы хотим проехать в Белоруссию и на Украину. «Без них вам билетов не продадут», — добавляет он и уходит.

Мы облегченно вздыхаем. Первый контроль миновали благополучно, но это только начало. Как мы доберемся до Черновиц, если верно то, что говорил кондуктор?

К утру Лида встретила нас праздничным убранством: по фасаду вокзала растянуто громадное красное полотнище. Сегодня 7 ноября. Протискиваемся в плывущей куда-то толпе, вглядываемся в лица, вслушиваемся в разговоры, пытаемся заметить евреев. Вспоминаю, как приезжала сюда зимой 1939 года, вспоминаю мужчин, женщин, молодых ребят, которые встречали тогда нас, беженцев, согрели в своих домах и делились последним. С тех пор прошло пять лет.

— Товарищ, — останавливаю я кого-то, — не знаете ли вы, где здесь можно встретить евреев?

— Жидов? — В меня упирается пристальный, изучающий взгляд. Затем указательный палец тычет в небо:

— Они все там.

Утром отправляемся дальше. Шагаем в сторону вокзала, и камни мостовой жгут нам подошвы ног…