План D накануне

Глава первая. Выбор пилотов

Касание чего-то под хрустящими батистовыми панталонами от House of Worth сразу сказало, где Коперник подцепил идею о предвечном бульоне. Сунь сейчас палец с этим под микроскоп — все бы увидели, как Гомер пятится против стрелы времени; а также работающие машины Бэббиджа в опускающемся тумане, танец миног, один фораминифер. Встал на колени, приподнял госпожу, но малость не успел, заливая бриджи. Сохрани Боже. Сколько телеграфных лент можно этим склеить? Хватило б поделиться впечатлениями от Бхагавадгиты, пожалуй.

В ужасе он кинулся прочь, сгорая от стыда.

Из случившихся на пути прохожих никто не обращал внимания на его непроизвольные реляции. Они могли заинтересовать разве что приехавшего на воды Фёдора Достоевского, вместо купален обнаружившего соль и признаки вольного города там, где должен быть губернский. Где скучно и эксцентрично — на все сто оксюморонно. Лодочная станция уходит вниз по течению, подкапывая обрыв, мещанская неволя вбивать под него опоры, конца и края этому нет. Электрические столбы на карточке — это лестничные марши, в альбомах с засохшими туберозами или плющом в разворотах они так положены. Колёса привалены к домам, за каждым багаж экзотических поездок, четыре на двух осях под одним бортом радужны. Колокола беззвучно трепещут, дежурный крутится на каланче и глазам не верит. Понтонный мост на бочках — артерия районов, имеет таблицу выгибов. Верховые придерживаются трамвайных путей, словно на царской охоте в княжестве Литовском. Фотографы зимой и не высовываются, особенно им печально на заре — красный свет на снегу всякий раз поражает воображение. Ротонды с застроенными стенами, гроза над куполами, гонит людей в укрытия. Радость и озабоченность, навощённые полы перед балом. Служащие в одинаковых фуражках высыпали из депо позировать. Узкие буквы на брандмауэрах, днём и ночью означающие разное. В больничном саду балки под снегом, к ним не ведёт ни один след. С посудой совместны лампы — купец вложился в торговлю. Туда-сюда носят икону, чего и ждёт вся Россия, съезжается и млеет, та разит излучением, словно расширяя этим улицу. Пунктир куриных лап ведёт в бездну. А вечером огни, такие зависимые от потока, нескончаемого, восемнадцать часов он не сходит, овивает горожан.

Люди отшатывались, в эпицентр вьющейся комариной стаи или на осколки, смеялись, прикрыв рот и не стесняясь его присутствия. Из колясок, которым он мешал проехать, тоже крыли на чём свет, пассажиры перемигивались и прыгали из экипажа в экипаж, нередко синхронно, подкидывая цилиндры, успевая выхватить из-под внутренней ленты депешу и возвратить тому, кто был уже на месте владельца; на телегу в сено, придерживая котелки, давно учитывая расчёт встречных векторов, параллельный перенос, скользящую ось, плотное движение и путаницу с маршрутом, оптимальность и внешние факторы; издевающиеся физиономии в окнах карет, вероятность оставить незамеченным сведена к минимуму, ломовик к сумеркам доставил на порог родильного дома уже остывшего агента с пулей в животе, за который тот держался.

Среди всего этого Г. чувствовал себя как рыба в воде и в то же время чужим, отстранённым. Летел прочь от отколотого горлышка бутылки под ожидающей седока бричкой к точно впаянному в пейзаж фонарному столбу, разделяющему парадные ворота в перспективе, если так смотреть, он казался первичней костёла и трубы шоколадной фабрики на Золотой; от лежащего на тротуаре картуза с монетами к следующему, когда-то помощи должно хватить, это вычислялось математически, исследованием операций; от мусорной плотины в дождевом стоке ко входу в катакомбы — нарисованная клоунская голова с откручивающимся носом; от иностранного агента, распластавшегося на деревянной стене в попытке уйти от слежки, к заклеенной афишами тумбе; от приставленной к кирпичному столбу крышки гроба к лозунгу: «Праздникъ опрѣсноковъ, конечно, соблюдай, но бланманже имай», помещённому на витрине кондитерской, пересекая тротуары, в конце квартала перейдя на ту сторону.

Кто-то выглядывал из-за плеч синдикалистов. Круглый чёрный котелок, длиннополый сюртук, зауженные дудки, серая манишка с обвисшей бабочкой. Унылый нос, толстые жирные губы, уставленные ровно в две чернильницы ровно два глаза, отнятые спустя дюжину лет. Он держался на почтительном расстоянии, как сексот консула за тенью орла на кадуцее. Останавливался подле застигнутых тем прохожих — пытаясь прочувствовать эффект от внезапного превращения напряжения в ничто с ними вместе, — осуждающе качал головой.

— Но отчего вы кажете гримасу? — не стерпел Г. очередного смешка. — Я трактую её как недоверие. На моих руках кровь. Кровь многих. — Она залила и кристалл, и теперь не всегда хорошо видно, как жизнь и время брызжут в своей дифференциации. — Могла быть и ваша… как направленный вовне свечной воск, как слитое редактором законодательное уложение…

Он покрутил пальцем у виска — украденный у чего-то куда более возвышенного знак, — и торопливо пошёл в сторону винных складов, где развелось много крыс, молчаливых и целеустремлённых, в вышине фермы на столбах и упряжи, мешки и ящики с пропечатанными и выцветшими за лето прайсами, сваленные под стеной, на скатах прибиты трапы, поворотный кран заело, доска через винную лужу, приказчики орали друг на друга, словно искусственно расставленные там везде парами. Остановился, как бы невзначай привалившись к витрине пироженщика — мимо тяжело протрусил наряд военной полиции, усатый унтер периодически дул в свисток, и ему отзывался другой, не видно откуда, — достал из жилетного кармана часы, спрятал и возобновил преследование.

Оба были помешаны, каждый на своём, в плену идей, цепь не провисала лет с десяти, что у того, что у другого. Оголтелый выстрел интуитивного знания, вылетающего сквозь глаза почти всегда вперёд и почти всегда нечто захватывающего и возвращающего в скопление связей в черепной коробке. Мирской град Солькурск — не их уровень, это всеимперские фигуры, не тушующиеся в самом пекле, в централе, в пещере, в выдолбленном идоле, под свистом метеорита. Настоящие римляне, для них все годы «понапряжённей» — послевоенные. Можно видеть их и в стальных юбках и вызывающих красных гребнях, словно в мандорлах, как лингамы тел теперь уже умелых, идущих сквозь начало истории и конец истории, то более расплывчатые, то более непобедимые, в приравнивании к клубку ситуаций куда более глобальному, чем мгла на Зодиаке.

Вложив правую руку в ладонь левой за спиной, Гавриил успокоился. Не сделай он этого, дальнейший путь не сменил бы рельсы, волнение — агент неверных решений. Всё бы и дальше напоминало странный крестный ход. Тропа, источник которой далеко впереди, начинала затягиваться за спинами последних, самых сирых из потока. Слышно лишь, как проводники вонзают мачете в строфант. Шире, чем по двое в ряд, построиться не выходило, тем уязвимее они были для Бразилии, для глиняных божков Маражоара nas colinas[1], для города Z. Головы паломников склонены, на некоторых находило, и они пропускали караван, шатаясь на водоразделе с чащей, то цеплялись за спаржу, то золотистая игрунка держала за шиворот — твари всё схватывали на лету, — чтоб поцеловать определённую икону. Это, несомненно, происки тёмных сил, ну а Господь наставлял, как их парировать. Смутно видны заросшие, почти разорванные изнутри сассапарилем зáмки с языческими щитами на фронтонах, salto de água[2] у порталов в святилища, в венце каменные лица с туземными и зооморфными чертами, на скатах оранжевые papagaio, покачиваются в такт движения процессии. Листовые лягушки дублируют опахала папоротников, стволы пальм без конца и без начала, озерца батрахотоксина, он уже и на лаптях. В вечно зелёном мире то кайман пожирал ягуара, то ягуар — каймана, а Селивестры, Иакинфы и Владлены гнали от себя эти образы, в них вибрировали сильные чувства. Аристолохия заплетала брошенные чёрные зонты, котомки на палках, цветные ленты, костыли, хоругвь и следом за ней старика, который не смог её нести. Опустив голову, он спешил по мощённой бутовыми камнями дорожке. Со стороны могло показаться, что его путь, как и перед этим, был беспорядочен, не имел цели, но короткие ноги в полосатых чулках переставлялись весьма ходко, словно только они сейчас вращали планету.

На длинной скамейке, из центра которой торчал фонарный столб, а крылья повторяли неоконченную дугу, сидели Константин Циолковский и Прокудин-Горский, фотограф. Тихо, но горячо спорили, Константин Эдуардович пришвартовал к столбу сани со спущенным парусом и теперь держал на них ноги в пыльных сапогах. Речь, само собой, шла о космическом лифте, Циолковский брал за грудки ученика Менделеева по вопросу материала для троса, там не любой годился.

Конца аллеи не было видно — таков Лазаретный сад, — он терялся в соединении крон. Башмаки, могущие поддеть и крота с сажени, повернули на тропу, влево, она терялась и вновь возникала среди пожухлого сизаля. За зарослями обнаружилась небольшая площадь с разваленным каменным фонтаном, с краю телефонная будка. Дверь заглушала воспроизводимые за ней, переполненные сведеньями объяснения. Рывками он пересёк площадь, сделал особую стойку с противоположной стороны у порога, ненадолго замерев, на цыпочках уплотнился, прижался щекой к пахнущей краской поверхности. Из будки шла труба, он проверял накануне, но не установил, куда та приводит. Обследовал место два дня назад, то и дело вскидываясь на суету у крыльца лазарета в ста шагах правее, поэтому хорошо воображал медный раструб, который Г. теперь крутил в руках, тёплый деревянный наушник с потёртым ремешком и погнутой иголкой. Хотел врéзаться, но так и не докопался до бомбарды, устроенной не иначе как близко к центру земли, а может и ведущей, туда, где ядро утоплено в горячий источник, по абрису волны секут ни к чему не приставленные ступени в песке, сидерофильные вельды, естественные резервуары вируса бешенства, абсолютная плодородность, пять миллиардов муравьёв снуют по баугиниям; регион на стыке биологии и географии, куда ещё не пришла победа дарвинизма, непрекращающийся чавкающий звук, готовые скипидарные ванны, следы всех экспериментальных проверок с поверхности, круглосуточно освещённые катки из полированного озокерита, силуэты смазанных жутких лиц, впалые и выпуклые, они словно следы древней вечеринки здесь тех, кто всё начинал.

Рассохшиеся стропила подвальной крыши кое-где перетекали в бетонные двутавры. Плашки из ланолина давно не метены, все в прилипшей лакрице. В углу стояло трюмо, между его рамами и стеной тянулась паутина, и эта внешняя простота обстановки отнюдь не значила, что здесь История не может сделаться оперой Природы. На стальной армейской койке из разрозненного вязания и плащ-палаток импровизированная постель, перпендикулярно широкий стол с фанерной крышкой, без скатерти, с букетом изгибов между сосудами и расправленными под стеклом географическими картами.

Ранним утром в дверь постучали, но явно дежурно. Потом долго копались в замке. Готлиб вошёл, стал рыться на столе в поисках свечки.

— Что за археологический поединок с утра пораньше?

Ворох брезента с люверсами на койке ожил, он вздрогнул.

— «Археологический» громко сказано, — быстро справившись с собой.

— А, это ты.

— К тебе ещё кто-то заглядывает?

— Странно, что ты решил зайти именно сюда, а не на квартиру. У меня ничего не изменилось.

— Как и у англичан с бурами. Слушай, а она не может, в принципе, принадлежать человечеству? Как дождевые леса Амазонии или Луна?

— Да я тебя понимаю, не строй иллюзий на этот счёт. Если смотреть с твоей колокольни, то понятно, отчего ты так в мой свиток, я, может, только его и сумела спасти из той жизни, вцепился.

— Аллюзия на Кристофера Рена мне претит.

Женщина встала, кутаясь в накидку из макинтоша, простучала к столу. С некоторых пор она всё дальше отходила от человеческого во внешнем виде, сейчас читала книжку по эзотерике. Взяла конверт из обёрточной бумаги, макнула туда палец и втёрла в дёсны порошок, оголяя отличные жемчужные зубы; она почти никогда не улыбалась, хотя это сильно бы её выручало.

— Откуда такая привязанность к, в сущности, подтирке? Ты же не подвинувшийся на просвещении коллекционер.

— Вряд ли ты так долго сможешь, — не дождавшись ответа, заметил он. — Ну а что скажешь, если я, в свою очередь, скажу тебе, что знаю, куда ты прихромаешь, если станешь сверяться.

— Да ты прямо Эжен Видок. Готфрид — это был мой человек. Только вообрази, как давно он попал в источники, если его звали как какого-нибудь французского короля.

— Вя, вя, вя, вя, вя, вя… трибуны раскола мира от смерти одного человека, которые, скорее всего, не весомее инцестников из греческих трагедий.

До подписания всё выглядело приблизительно так.

Нет в бой, нет не в бой, нет в бой, к этому всё располагает, что и есть уничтожение системы, вернее, её скрепы, конечно, но будет уничтожение. Столпы собачатся, наварх уже взмок от челночного бега, солнце палит, выбеливая равнину где-то в меже непокорённого востока. Да просто сюда ещё никто не добирался в этом веке. А эти двое всегда парой путешествуют, или это Северин сел на хвост войску? или это Сатрап тащится за ним по всем отрезкам паломничества, желая что-то перенять, вытаптывая вектор хаджа, вбивая его в лицо планеты, чертя морщину приоральной области? Толпа позади и в сторонах — варвары, которым внушается культура, индивидуальность. Семена ложатся в благодатную почву, они же всё-таки люди, как будто это служит доказательством значимости, как будто вместе с этими именами существенна только она. В то же время верность их нестабильна. Перед делом не нужно бы скакать вдоль всей ватаги, почёсывающейся бронзовыми клювами и ссущей по ногам красным, тем паче что-то в те миги донося.

Утомившись стоять, он отошёл в угол, опустился на корточки, уперев спину в смыкающиеся в этом месте надстроенные блоки. Благодаря черноте сделался почти невидим, только глаза матово поблёскивали, всё те же до боли привычные оси подозрений — вдруг Герардина больше не Герардина. Она отбросила конверт, соскочила с гнутой под её стати многослойной арматуры, дохромала до угла. Взяла за подбородок и пристально всмотрелась в глаза. Взвилась строительная пыль.

— Он звонил из сада?

— Из чистого поля.

В задумчивости и смятении она прошлась по стяжке, от чего создался убогонький секстет. Осанка идеальная. Каким-то образом, при определённом свете, она всё ещё оставалась хороша собой, этакая мать той, кто сейчас регент.

— У тебя-то она у тебя, пока люди, ну знаешь, такие, их ещё можно нанять, не отняли, однако я слышал то, чего нет даже на твоём столе из остекленевшего сыра.

Через некоторое время, повышенным тоном, почти переходя на крик:

— Не стану торговать подобной реликвией в руки шестнадцатой графы из каталога сект.

Готлиб перевёл на неё взгляд.

— Ну, решилась, наконец?

— Принимая во внимание одно, ты упускаешь другое, а именно собственную рассудочную куцость в сравнении со способностью цитировать «Манаса» иных.

— Кого я должен цитировать?!

— Ладно. Скрепим, — она протянула жавшую многое кисть, её несколько брезгливо облекли пальцы с выкрашенными в чёрный ногтями. — Приведи его, а там я решу.

— Бьюсь об заклад, давно ты грезишь строчками на пергаментах с небесспорным концептом, — раздражённо, будто сам о них не грезил. — А сама строила тут из себя… шоколадницу.

Герардина промолчала, гневно глядя, не отпуская его руки. Она родилась в 1820-м году, почти одновременно с Фридрихом Энгельсом, Йозефом Вольфом, Михаилом Розенгеймом, Афанасием Фетом, Сергеем Соловьёвым и Великой Колумбией, под стук арифмометров Тома де Кальмара, под радостные возгласы Беллинсгаузена и Лазарева, под последний вздох Георга III, неочевидные экспирации восстановления Кадисской конституции образца 1812-го года, под выстрел Кристофа Анри, под ругань carbonario Нолы, под грохот дороги на столбах Ивана Эльманова, под хруст, с которым штат Мэн присоединился к остальным.

— Слушай, никак не могу понять, ты сдала с тех пор или осталась прежней?

Она вдавила в пол колодец из каучуковых шин, блеснув накрахмаленным исподним. Схватилась за деревяшку и, зажмурившись от боли, отделила от плоти, открутив, как иллюминатор на линкоре. Он поморщился, но не отвернулся, любопытствуя, куда прячет и есть ли у неё татуировки. Мелькнул махаон, переделанный в стрелку. Вот лист извлечён, пока возвращала на место, карта оставалась зажата между белых сверхкомплектных.

После всех манипуляций, наконец, дождался раскатки. Пергамент оказался чист, светло-коричневые пятна, бланжевые вкрапления, надиры и потёки. Он смотрел прямо в середину, беспрепятственно, впервые за столько лет, и понимал, словно Кант обыкновения «Фридрихс-Коллегиум» в части обхождения с химическими приборами, что немедленно в путь им не отправиться. За тридцать лет ничего не изменилось.

— …про услугу и кровную месть, — взволнованно закончил информатор, задрав голову и жадно глядя на собеседника в чёрных одеждах, унылом котелке и с подводкой, где двойной штрих был шире склеры.

Его лавка помещалась в подвале, ниже уровня моря, в ней выставлялись всякие старинные вещицы, пропеллеры, маски, кандалы, скифское золото, изнанки холстов в рамах, подсвеченные лампами с той стороны. Реставрации он почти не придавал значения, хотя однажды отправился в Анатолию с восковой фигуркой Анри Муо в чемодане, прямиком к Генриху Шлиману, не будучи ему представлен, после дюжины фальшивых рекомендаций по почте и кое-чего позаковыристее, соотнося его с собой даже сочувственно. Так и не доехал, переключившись на очередной поиск сокровищ.

Чуть позже он сидел на скамейке подле ступеней вниз, забросив ногу на ногу, смотрел на спешащих в обе стороны мещан, городовых, более легкомысленных, чем он сам, торговцев, институток с тайными мыслями, гувернанток с подопечными, суфражисток, унылых волонтёров, после собеседований знающих чуть больше других, коляски с опущенными верхами, лоснящимися после дождя, подвыпивших извозчиков, солдат с ранцами, которые перемещались перед глазами, образуя мрачноватый калейдоскоп. Пару месяцев назад или около того Уильям Мак-Кинли стал президентом Соединённых штатов, в Австро-Венгрии уравняли немцев и чехов, а сегодня из тюрьмы выпустили Оскара Уайльда, что особенно грело душу, в ожидании новых преобладаний эстетических ценностей над этическими.

Имя его само навевало прохладу серых готических сумерек, некое место между Дублином и Редингом, узел бунтарства и поэзии, а также таинственных дел, ночных, как правило, свершающихся в западной Европе под тревожную музыку. Бесконечные подвалы и комнаты с массивными столами, на тех старинные рукописи, а рядом отрывки их расшифровок, огарки свечей в патинных канделябрах, с потолков на цепях свисают масляные лампы, на стенах пустуют факельные кольца, пол — зависит от места, если это склеп или подземная комната, то из больших, истёртых подошвами тысячи угрюмых, вынужденных сновать крамольников булыжников, если родовой особняк или замок, или поместье, то скрипучий паркет с длинными дорожками, толстыми и пыльными, что нельзя услышать шаги, в особенности ночью, по окнам непременно бьёт поток сквозь решето, в крайнем случае снег, в особенности в обрамлении каменных плит кладбища, так же, как бьёт он по полям шляп и скатам плащей и рединготов, каждую секунду свершаются тёмные дела, составляются завещания и криптозавещания, что-то сбрасывают с мостов и вылавливают из рек, прячут в зонтах и саквояжах, поминаются старинные истории, с которыми всё связано, заговоры могущественных контор, пишутся таинственные письма, скрепляемые багровым sealing wax[3], множество тёмных личностей в котелках и цилиндрах ведут загадочные разговоры и совершают непонятные эволюции со всем вокруг, ездят верхом задом наперед, отпиливают верхушки черепов или копают ямы, желая обнаружить клад или подсказку для дальнейших действий, краеугольный логогриф, всё это поливает дождь, по всем улицам, каждую освещает не более одного фонаря с мертвенно-жёлтым снопом, газовым или масляным, едут чёрные кареты с кучерами, предпочитающими скрывать личности и натягивать цилиндры и котелки значительно ниже, чем того требует мода, у всякого действующего лица припасён револьвер или нож, или загадочная фраза, или письмо на непонятном языке, многое объясняющее, все следят за всеми, ныряют в переулки, проникнутые тайной, скрываются в подземных коридорах, заходят в самые дальние комнаты и трудятся над расшифровкой древних документов и укрывательством завещаний, те же обстоятельства, пейзажи и та же мрачность, обиняковость, семейные ветвления, гениальные сумасшедшие, вероломные кормилицы, mirror puzzles for mirrors[4], переписанные заговоры, сложенные в столб, высятся до пояса, религиозные разночтения, озвучиваемые шёпотом, многосмысленные пассажиры агатовых фиакров, в какой бы трети века ни вздымали брызг и по каким окрестностям, непременно почта, содержащая тайны, почтальоны сами по себе вероломны, быстрее всего они-то во всём и виновны, и доставляют письма избирательно, таинственные карлики, необъяснимые преступления и лишь видимость расследования тех, призванная укрыть нечто более важное, потайные фонари, документы, которых никто не видел, места, которых никто не достигал, но в них сокрыто самое главное, древние ордена, инсценирующие свой крах и инсценировку инсценировки своего краха, тайные знаки, что умел понимать только давно исчезнувший процессуалист, чёрные накладки на глаза лошадей и ястребов, оживляемые ветром огородные пугала, предстающие только в резких вспышках молний, всё, что рискует объявиться, бывает только в краткий миг таких эрупций, после чего снова мрак, неизвестность, все пользуются фальшивыми именами и никто не хочет выяснять правду, только путать её и прятать в подземельях и тамошних расшифровках, на улицах кишат прыгуны, им нипочём и фабричная стена, и стена скорбного дома, и дома эти всегда переезжают, на всех разбитых колёсами и размытых дождями дорогах во все стороны идут обозы и фургоны с больничным имуществом и пациентами, которые, к тому же, вынуждены отбиваться от налётчиков и даже стрелять, пока им позволяют это моральные чудовища в промокших шляпах, с фальшивыми бородами, имена большинства наколоты между костяшек, кроме этого нельзя обнаружить никакой огласки, но скрывать тайны становится всё тяжелее, например, многим уже известно, что boyfriend Уайльда Альфред Дуглас является крёстным отцом сына Айседоры Дункан, второй официальной жены Сергея Есенина.

— Делал я тут заказ для одной дамы, и случайно наткнулся на связь, давно терзавшую меня.

— И что, сразу перестало?

— Благодаря ей же, бесценной моей давалице, я смог получить доступ к лежащим более глубоко материалам, почти достигнув…

— Тьфу, кислятина, половой, варенья.

— Оказывается, после Невшателей они сделались и Замеками тоже, чего я никак не мог знать, а, стало быть, и Вуковары также отсюда.

Г. слушал, убеждая себя, что принимает людей такими, какими они сами себя неосознанно преподносят, так проще всего, а кроме того, чрезвычайно безошибочно.

— Если б не Ксения и Китеж, нам бы перепали только переиначивания, которых и так хоть, извиняюсь, жопой ешь.

— О, был гувернёр по аллегориям? — поднял на него удивлённый взгляд.

— Как ни странно, они разделяли, для кого он муж, а для кого отец, и от этой ясности ненавидели ещё более люто.

— Изумлён ли я?

— Сперва слушайте про Елисея, а где именно, сами уже ройте, мне ещё растягивать лица в кленовые листы.

Не забывая изображать искренность, он тоже, все остальные тоже, Гавриил стянул с головы наушник и устроил его с рожком в сложившуюся методу покоя. Вышел из будки, осторожно прикрыл дверь и в задумчивости побрёл к воротам сада. Миновал квартал, вход во двор и стал подниматься по старой растрескавшейся лестнице — отдельный вход в жилище над заведением. Войдя в свою комнату, нанимаемую много лет, над трактирной залой, снял парик, над медным тазом с грязной водой смыл с лица грим и в одежде лёг на узкую оттоманку подле полукруглого окна.

Он растворялся, приемля всё, сток фекалий в системе труб под фундаментом таверны, ночных жителей, которые только бахвалятся пойти в катакомбы, шумные въезды психиатров в новые конторы, эту звёздную ночь, предпоследнюю или даже последнюю перед зимой. Подули те самые ветра, сразу узнаваемые, словно заряженные сухим льдом ну или дыханием какого-нибудь аса средней руки.

В этом особом состоянии, когда наступление сна заключается не только в чередовании эпических и интимных сцен, он наблюдал прекрасное и поучительное видение, настолько яркое ему до сих пор приснилось только один раз, по дороге на каторгу.

В Солькурске ночь над бульварами и тьма в соляных галереях. Кругом бьются сердца, с каждым слитым импульсом кольцо расходится орбитой от Садовой во все стороны, являя мрачноватый, иногда солнечный город, коричневый, взрытый колокольнями и парой брандмейстерских вышек, каковые, по большей части, и есть чья-то истинная и единственная надежда. Аисты на зернохранилищах, дети видят сны под одеялами, у двух процентов горят лампы, того бы ещё в тридцать раз больше их хотело, вовсе не спать, как, можно предположить, папенька. Их неприметная губерния оказалась не в то время не в том месте, рядом с Москвой, рядом с Диким полем, рядом с окраиной Европы. Жители её гостеприимны, улыбчивы, но они низвергаются, ни дать ни взять Суриков, сплошь карикатуры из вампук, такие и проводят их взглядами за горизонт и вскоре забудут.

Его разбудили серый свет и птичья сарабанда по жестяной крыше. Поднялся с оттоманки, потянулся без сладости, нос заложило, глотка пересохла и жутко зудела. Стал смотреть в окно, на улицу и редких в такую рань прохожих, не испытывая ничего, кроме лёгкого амфиболического безразличия. Очередные наполнители молчаний, такое ощущение, что мёртвые реальны, как живые, никаких гарантий. Дворник вяло проводил метлой по брусчатке, последние два раза это точно были буквы, V, ещё раз V, барышня с бидоном и в платке спешила вверх по улице в сторону Московской, за ней, словно она играла им на дудочке, бежала стая дворняг, на другой стороне напротив дома стояла коляска с откинутым верхом, подозрительный тип в клетчатом сюртуке и очках с тёмными пехштейнами делал вид, что читает газету, вылитый частный сыщик, не лечебницей ли он нанят? Занимался рассвет.

В дверь постучали.

— Я никого не принимаю, — громко ответил он, не оборачиваясь.

Но визитёр проявил настойчивость. Тот самый гибрид курьера Локи и кашмирского террориста, прямиком из Охватывающего.

— Браво, так меня давно не преследовали.

— Заболев тем, чем я, так просто не выздороветь.

— Тогда прошу, держитесь от меня подальше.

— Действительно хотите, чтобы я встал под окно и взял рупор?

— Ну, так идём? Или желаете что-то обговорить?

— А вы физиономию мазать не будете?

— Мы разве собираемся где-то выступать, кроме как выступать в путь?

— Ну, об этом ещё рано судить, — выглядывая за дверь.

Г. узнавал новые ему лица с некоторого расстояния, не всегда достаточного, с квазиопаской, как следствие её — квазивежливостью, для него это была как бы патетизация будничных вещей, к тому же глубоко укоренённых во время, ход которого он старался беспрестанно чувствовать, пока не заключал чего-то, что иногда записывал в специальную тетрадь: это резонёр, делает вид, что понимает в дакской культуре и слышал о Буребисте, это смакун, получает спазм через зрение, чёрта с два продашь воздух, это вообще не пойми кто, уже достал меня, последний раз пускаю его заходить так далеко в лавку. Но сейчас был явно не тот случай.

— Но я полагал, что она не у меня в комнате. Всё иное означает физический переход.

А он был не таким простаком, каким мог показаться. С давних пор так и бросался в подобные дрязги, не то умея задавить в себе скандал обоих возбудимых путей, не то ища заковыристой кончины. Хотя и к чему бы ему? Едва, казалось, обретя концепцию всей этой пустоты почти с начала активной формы своей материи, может, он так видел обмен веществ с внешней природой, который, как известно, был несменяем. Замкнутый круг рефлекторной деятельности для него — не пессимизм и не чересчур мрачно, совокупность явлений, сопротивляющихся смерти — тем более. Всякий протестует по-своему, сообразно разработанной прихотливости, принимая или не принимая добровольный выход из комфорта за окольные пути реактанса.

— Да, но… — всеми силами удерживал себя от вопроса «кто она?» — Почему бы нам для начала не обсудить всё детально. Ведь это не так просто, необходимы определённые ресурсы… Словом, вот что я предлагаю. Навестим мецената.

Перед ними лежала Садовая улица. Уже окончательно рассвело. Над головой скрипела вывеска трактира на кожаных петлях, напротив помещался музей литературы с пыльной витриной. Предчувствие какого-то сгущения вокруг его субтильной персоны рассасывалось, он почти повеселел. Пошли влево, где город оканчивался обрывом, внизу лежала Казацкая слобода, но не по прямой, а через зады винных цейхгаузов, отчего-то петляя, к арестному дому у Московских ворот, от него вниз к мосту через Тускорь. Шли рядом, он шагал как вздумается, нажимая подбойками комбинации, которые вместе, если был соблюдён определённый порядок, приводили к озарениям на неочевидные углы, одно слово, космос; Гавриил ступал со вниманием к мелочам, здесь кого-то хоронили и набросали цветов, он имел подозрения на связь с осечками…

— Это шли в честь Винцаса Кудирки.

— Вы хотели сказать, в память.

— И да, и нет, — пользуясь случаем, Готлиб внимательно посмотрел на него.

— А кто он был?

— Ставил всякие значки на нотном стане.

— Небось, находились энтузиасты считать их, как задумывалось.

— Не знаю, откровенно говоря, не слыхал. Хотя, может, и слышал, да не знал, что это его.

Голова покачивала пустоту, словно мозг не весил одну десятую пуда и не являлся самой загадочной и самой связанной со Вселенной массой, он же, перебрав кандидатуры покупателей, углубился в химию: ртуть, тетросомата, мицраим, андрогин-ребис, красная тинктура, философское яйцо, панацея гирлянды, грудной период.

В лесу, не так далеко от города с этой стороны, имелась поляна, в мучениях вытаптываемая вокруг очень важного, словно бы жертвенного костра (любой кадр, из каких состояло то, что рассматривалось пионерами как индустриальное искусство, основывается на самодвижении, так и здесь), в свете его мощью наделялось то, что было лишь возможностью. Чтобы остаться, необходимо попотеть, придерживаться заданного когда-то самому себе непонятным ветром квадрата. За каждый фут, таким образом, предполагалось сражение. Спонтанные встречи, мешки с прахом и замкнутые перемещения разбойников. Фуксию, обострённую освещением, до индиго замарала кровь. Котёл с кипящим супом над пламенем был просто образом, пусть и глубочайшим, но вот со дна всплывает нечто, напоминающее часть человеческого мозга, и это сразу ноошок, современный духовный автомат заключён с образом-движением в круговую схему, ещё не коммерческой фигуративности секса и насилия, но, безусловно, что-то подобное нащупывая, задевая струны.

Вокруг на раскладных походных стульях сидели двое в похожих клетчатых тройках и серых котелках, в таком виде возвратившись со службы, в чём бы она ни заключалась. Рядом в коричневой траве стоял телефонный аппарат, провод тянулся в чащу и терялся во тьме. Он то слушал, то сам громко кричал в трубку, то отдалял от лица, ожидая, когда собеседник выговорится. Второй посматривал несколько озабоченно, хмыкал, немного поражался услышанному и конъюнктуре в целом, иногда помешивал в котле.

— Да что вы говорите, подумать только… А я говорю, на хуй тактику Ганнибала, на хуй битву при Каннах и на хуй победу Сципиона, и никто тут и не думал скулить по-александрийски. И моё бессмертие школьники не таскают в ранцах, я сам его таскаю. Да? А я утверждаю, что не представлялось возможным выкрасть пакет меньше, чем за сутки, да, и разбивать работу не имеет смысла, нужно много часов подряд, я подчёркиваю, подряд следить. Нет, это невозможно, — отвёл трубку от лица.

Поймал его взгляд и пытливо посмотрел, характерными кивками осведомляясь, сильно ли лютуют на той стороне линии или вообще как проходит разговор, к чему клонится ситуация. Лицо осталось невозмутимым, он вернул трубку к уху.

— Конечно, легко рассуждать, сидя в домике на дереве или в кабине мостового крана, или где вы там сидите. Ещё раз, экселенц, патрон, если бы я знал содержание, то дело, глядишь, и пошло бы легче. И без разницы, какими экселенцами в свою очередь это сделает нас. Да, и вам, в том числе, это должно быть без разницы.

Из чащи вышел третий, с чёрной повязкой на глазу. Он катил перед собой столик на колёсах, какими пользуются в отелях, двигаясь при это чрезвычайно медленно, поскольку сооружение подскакивало и помещающаяся на нём посуда дребезжала.

— Метя в друзья к Автолику, не иначе… Что, жалко стало?

— Бери выше, хотел предстать не меньше чем Дедалионом и…

— Да здесь она, здесь. Сейчас приглашать? Ну тогда после полуночи второй сеанс. Думаю, будет посговорчивей.

— Да какая жалость, так, прихоть художника смерти. И почему мир полон страдания?

В плечо впивался тонкий ремень, удерживающий на спине стул, он снял его, разложил и сел.

— Он полон не страдания, а трудов по знаковым системам, вот чего чересчур.

— Потому-то все матери до определённого времени и приветствовали так своих младенцев: добро пожаловать, но учти, этот мир полон страдания, а наш экселенц — сдвинутый на колосажательстве святой.

— Неизвестно, сколько у неё оставалось сил, а у нас, сам знаешь, вечерняя поверка.

— Но во имя чего ты решил ждать?

— Ответ прост, её слепок Анри Брегсона.

Поодаль от поляны вокруг валуна в два человеческих роста на разный уровень были закопаны двадцать бочек из-под нефтепродуктов. Не лестница, а скорее подпорка. Неподалёку, помещённая в мешок до пояса, лежала женская фигура в длинном дорожном платье.

— Вот ты и попался со своим Брегсоном.

— Он же мировое достояние. Предрекает всякую, на первый взгляд, небывальщину, но я, например, зрю её жизнеспособность.

— Хуеспособность ты зришь и сам только ею и обладаешь.

— Ха-ха-ха. Вот это верно.

— Давеча выбил опорные ножны в разгаре использования, пробегая вдоль ряда синопских ветеранов, а тут сжалился.

— Но тогда иные обстоятельства.

— От них никуда не деться, привыкай.

— Я помню собственных, которые кое-что пережили. Кремни, сплошь в коричневых пятнах, затаившие в глубине глаз бессилье, а ведь его формирования необходимо дожидаться.

— Осмелюсь заметить, если у человека живы пращуры, вовсе не мудрено, что они однажды берут внука под руку и говорят: снег падает, падает тихо.

— Ага, а потом вдруг в ухо со всей дури: глянь, снег!

— Нет, они орут: буду бить аккуратно, но сильно.

— Вот умора.

— Тогда же ничего не было, я и их-то выдумал себе под звездопадом на нашей площади, помните, как скрипели сани с котлами? Как рассеивал манну или наставления городовой, а его гетероним беззвучно разевал рот?

— Замолчи, не было этого.

— В Петербурге, как я слышал, трамваи переводят дугу, пассажиры в это время дух, чувствуете, без пизды говорю, дают перевести дух, меня это трогает. Ладно, согласен. Но понимаете, парни, давлю в себе, а всё равно лезет.

Трость — загадочное оружие — у каждого имелась своя. Набалдашники с серыми гранями, внутрь палок могли поместиться скрученные в трубки календари крупного формата, столбец монет, легко извлекался букет искусственных цветов. Они в этой сцене, как ничто другое, знаменовали крах традиционного мю-ритма — если брал один, то брали все.

Она как раз вынимала шпильку из пучка волос, желая перенести ту на провисшую вуальку. Была полностью готова к встрече и даже немного прибралась. В дверь постучали, она не то чтобы потеряла бдительность, просто думала о другом, да и никогда не воспринимала это место как надёжное убежище.

— Подходящая, как само время, сколько раз её, должно быть, возвещали о последнем круге, интересно, сумела она что-то из этого выжать или сумеет выжать сейчас?

Почти сразу неприятно кольнуло осознание, что она всегда выглядела гораздо моложе своих лет, а тут этого не заметили.

— Она здесь не за этим, соединяйся.

Из среды мещан в каждом поколении выкристаллизовывалась плеяда людей, чьи взгляды не отличались твердостью, но была велика решимость и слишком много уже состоялось реакций на слёзы матери, её причитания, обоснованные и по любому поводу, бессилие отца и всей их семьи в целом. Отчего-то оказались чувствительны и могли развить в головах выпуклый образ из «кинутой кости», фразы, произнесённой в сердцах или чтобы казаться умным. Вот парень поднимает голову и видит: все они внутри золотой вазы, — классическая рефлексия и тут вращается по кругу альтернативы между монтажом и планом, — горлышко покрывает натурально задница, вся в волосках, а из центра лезет дерьмо. По бокам прижаты полы мундира, ими помазанник подтирается, встаёт, и свет тут же застит точь-в-точь такой же объект, видимо, его кузен или дядюшка, некий анкл, с кем они вместе пируют, принимают парады и волокутся за фрейлинами. Просто как вариант.

Это, конечно, не была проекция борьбы господствующих в Солькурске или ещё где-то поблизости самодержавных структур — следствия их существования, но ясно же, что у них «группа лиц» и точно имеется сговор, и сноровка соисполнительства зашкаливает. Контора в лесу, бивак в скалах и идея движения наблюдателя на повестке дня. Чтоб не гнаться за модой в таких делах, стали подумывать её вводить. Для них отягчающими обстоятельствами являлись не пытка жертвы, а собственные жизни, привязанные к лесу, где их уже находили другие. Так-то оно так, но некто точно подговорил уйти с тракта Белого города на почтовый, встречаться с агентом без посторонних, а может, «за ради Христа» или сохранения Москвы, ведь планы ограблений ещё тогда, десятки лет назад, были многоступенчатыми.

Мешок сняли, Зодиак стоял близко, протягивая ей телефонную трубку.

— Считайте сами, я, мой директор, мой воздыхатель, его денщик, его брат, — игнорируя его жест. — Видимо не так уж вы и разработали метафизику убийства. Уёбки мягкотелые. Давай сюда.

После пятидесяти его жизнь как-то ощутимо замедлилась, привычный темп садизма поиска сменился вечной подготовкой, мелочным состоянием присматривания, а вдруг это приведёт к настоящему отказу от мира, а вдруг это точно в разрез с интересами империи, а вдруг меня не так возьмут за горло религиозные фанатики, управляющие теми палестинами. Сначала стал мелко плавать (всё учащающиеся аудиенции у инстинкта Я), а потом и вовсе лишь ходил по пляжу самой сладкой карамели психического аппарата, выискивая в мокром песке после отлива следы, способные привести к тому, как выглядит цель, хотя бы чем она является. И стыдно, и предусмотрительно. А ведь в его руках имелось до чёрта самых разных связей, концов и начал странных, безумных предприятий, лучших на свете заговоров, могущих заткнуть рот всем этим невероятным критикам, отрицающим детерминизм. Г. не знал, может, уже и не стоило противиться, ничего не менять. Что он сумел предложить жизни, то и она ему. Бета-мечтатель сперва по своей воле превратился в альфа-циника, потом не по своей — просто в перспективного кандидата в пятые персонажи то ли археологии, то ли чёрного рынка. Вот эта семейка, Новые замки, ведь они же бедоносцы, это очевидно, как было очевидно и тридцать лет назад, когда он только столкнулся с ними. Ничего не поменялось. Всё подтвердилось.

В завершении вечера все вышли на Садовую, построились в три ряда спиной к проезжей части, заранее нанятый фотограф, но никто не знал, кем именно, сделал своё дело, заставив хозяина повесить у входа на высоте третьей линии гостей ещё пару ламп. Фотокарточка сохранилась, некоторые пожалели, что запечатлены на ней и оказались с другими, сожалевшими не меньше, словно пространство вокруг возвысилось до уровня «каких-угодно-пространств», а впоследствии участие в подобном могло сослужить скверную службу. Он стоял тогда среди заговорщиков, но, сильно пьяный, смотрел на редких в такой час прохожих и махал им, отвернувшись от фотографа, а те, вращая мир, умудрялись ещё и оборачиваться. Иные же шли дальше, с апломбом ещё, вот ятые провинциалы, уф, хорошо он не в Бомбее достиг просветления и остался.

Первая их встреча могла состояться много лет назад, но во время тех событий в Москве Гавриил шёл по этапу в Акатуй.

Скорбный отряд, забитый в кандалы промышленным подходом, выдвинулся рано. В Москве просили милостыню у прохожих, он, ясное дело, игнорировал. За заставой вдруг почувствовал дикий дискомфорт, взлетающий почти как душевный, осмотрелся, один из демонов поймал его взгляд и уведомил с ухмылкой: а тебе ещё потом башку наполовину выстригуть, по харе твоей видать, такое тебе не по ндраву придётся. Все ждали, когда встанут на тракт, вдруг по колонне пошло волнение, грохот с головы до хвоста, от тех, кто ближе всего к первому централу на пути, где, может, и не раскуют, но хоть дадут вытянуть ноги. Вот они уже в лесу, потом подмосковная роща перетечёт в луга, потом уйдёт в уральскую падь, потом в сибирскую равнину, ощутится приближение зимы, освоится марш в ногу, кандальный не лязг, но ритм, комары выпьют из них четыре полуштофа, один-другой навострятся сшибать цепью с загривка впередиидущего… сумерки и белизна, пляска атомов…

— Куда это вы там вперяетесь?

— Обратите внимание, четвёртый этаж снизу.

— Эй, паря, у тебя молоко убежало.

— Ммм, я бы, пожалуй, купился.

Под этим же окном нашлись дела и у прохожих. Они задирали его, за-ди-ра-ли, спорили о приземлениях, среди зевак начали сновать торговцы квасом, игнорируя друг друга, появился цыган с медвежонком, сразу утонувшим в объятиях, топтали газоны, со смехом не хотели пропустить спешащего доставить срочную телеграмму молоденького почтальона, заглядывали в окна первых этажей, вскоре возник околоточный, которого все прекрасно изучили и мало кто уважал.

— Ну, не знаю, так подставиться, это надо вообще ничего не понимать.

— Что сейчас сплошь и рядом.

— И даже в канкане уныние.

— Хорошенькие, однако, у вас гиперболы, — он на секунду посмотрел на него и тут же возвратился к окну. — Только не понимаю, при чём здесь?..

— Как это при чём? Само-убийство, само.

Он полагал самозабвенно, заводясь только от мысли, что кто-то может его здесь не поддержать, что из мелочей бывает совокупность, из совокупностей совокупность, а из тех, скажем, появился он, вышел из купины такого ансамбля. Для примера, но ведь так появились все.

— Подумать только, понаставили монастырей, мин с дожидающимися конца и горных келий, а у Зевса нижние кубики давно превратились в холодец. — Изумлённо глядя на вдруг распалившегося собеседника, он потрогал живот. — Тогда-то первичная мирообразующая потенция сразу и заявила, едва показавшись в виде Нюкты или кого там… в виде Мглы: такими можно пренебречь.

— А если они подставляются под вулкан или под низринувшийся архитрав для всеобщего блага?

— Тоже можно.

— Кстати, раз уж вы завели речь, у них там одна девчонка, просто женщина, вообразите, отвечает за насильственную смерть… четвёртый орфический гимн, контаминации всяких там махий, а примерно половина найденных древнегреческих литературных папирусов — это вообще отрывки из Гомера.

— Прямиком в АПЗ-20, — вывел его из задумчивости голос, — слыхали о таком?

— А могло быть иначе?

— Ну, не знаю, вы для меня пока загадка.

— Ну а вы для меня вообще хрен с бугра.

— Ну вот видите, мы пока в процессе сближения.

Вдалеке возникла оторочка леса. В «Губернскихъ вѣдомостяхъ» составилась ячейка энтузиастов, осуществлявшая деятельное познание, освещая это в выпусках. Рядились так, чтобы сразу было видно, кто идёт, в лесу по-иному вдохновение как-то и не находило. Ну раз, ну два опишешь, что видел, пентаграмму из пней, заброшенную землянку, разваленные статуи фигур весьма загадочных, ведь ума сделать по этому выводы и раскрутить историю, как правило, не хватало, тогда всё обрамлялось боярышником в цвету, «иссиня-чёрной» волчьей ягодой и скудным описанием ночёвок. Толстый бородатый мужчина в пенсне и с блокнотом наготове крадётся между стволов, ему сказали, что здесь есть нечто удивительное, опасное, сколько и двигающее карьеру. На определённом этапе его запал кончается, он так же крадётся обратно и приходит к мысли, что вряд ли вредно будет приукрасить. Вот только что? Оттолкнуться — самое сложное. Допустим, координаты границ, вид сверху являет клетку Фарадея ну или лошадиную голову, а ещё его видно с Луны, вот и думайте, дорогие читатели. Безобидные индукции осторожно гласили: там, скорее всего, пропадают люди, но верно не знал ничего ни один, кроме того, что в той стороне были Воронеж, Ростов и прочее подобное.

Помимо этого леса под боком сам по себе Солькурск стоял на холмах, буквально на Толтрах со срезанными вершинами. На северо-западе тёк Кур, на востоке — Тускорь, который превращался в Сейм, и всё это как-то очень хитро переплеталось.

Смеркалось, череп тура левее входа горел иллюминацией, обугленные бамбуковые нити в вакуумированных сосудах, пройденных по оболочке фиолетовым и оранжевым, моргали и вспыхивали вместе дивным фиалковым цветом, не было такого мига, чтобы всё гасло, импульс нисходил от кончиков рогов к нижней челюсти, бросая на пустой квадрат перед строением спектр наиболее ядовитого сочетания, под основанием проводка искрила, и на стыках он сплавился с бетоном.

Г. крепко призадумался, сразу, однако, поняв, что на месте оставаться опасно, это, разумеется, ловушка. Потащил спутника в лес, тот, возможно, прочитав по его лицу, что дело дрянь, не противился. Пока не встретилось ни тропы, ни солнечного озерца, чтобы понять, какая из сторон света за что отвечает. Сначала хотел спрятаться и понаблюдать из зарослей, но потом решил не рисковать. Сейчас метил выйти на дорогу, ведущую в город, наверное, на Воронежский тракт.

— Как, не страшитесь рассыпанного впереди?

— Разумеется, страшусь, не располагая от природы большими силами.

Восторженно покачал головой, присовокупив определённое выражение лица, которое некому было заметить и оценить, как бы восхищаясь признанием.

— А не желаете поинтересоваться, страшусь ли я?

— Раз вы просите, поинтересуюсь.

— Ну?

Котелок вдруг влетел в переносицу, под напором, он поздно отреагировал, догнал неуклюжим жонглированием во тьме.

— Так страшитесь?

— Очень, очень страшусь, но нахожу силы в вас и в упорстве одной знакомой мне мадемуазель.

— А я и думаю, что-то из меня силы выкачивает, — он обернулся и странно на него посмотрел. Отвернулся. — Шутка.

— Да я понял, даже испытал побуждение рассмеяться, но ситуация, сами понимаете, не располагает.

В голове вдруг само собой возникло соотношение окрестностей, разрез, на сей раз медленно вращающийся. Эта неспособность возобладать над собственными мыслями угнетала его издавна, считать от тысячи назад, отнимая по восемь, давно не помогало. За лесом, за Диким полем, за проливом, за мысом Фонарь, с юга-запада на северо-восток, где-то меловые, где-то напополам с песчаником, на отложениях какой-то там серии… Их давно рыли, соединяя полости сквозной шахтой, не отклоняясь от вертикали больше, чем на семнадцать градусов, однако средневековые шахтёры были ещё не так оснащены и компетентны; не находя никакой руды либо артефактов, тогдашние, пока не успевшие осознать себя в полной мере, сетовали, что только углубятся как следует в, казалось бы, Аид, как уже на другой стороне.

— Кстати говоря, не пора ли поговорить начистоту. Какой у вас план?

— Что ж, видимо, придётся начистоту, и тут ваше стремление отправляться куда глаза глядят с минимумом багажа как раз кстати. Как вы смотрите на то, чтобы скататься в Крым?

Г. взял книгу, никогда не думая возвратить, не рассматривая вообще такого рода капитуляции, как Юсуп Иессеев не рассматривал варианта, предполагающего, что в библиотеке его имени не окажется какого-то востребованного читателем тома. Открыть случилось только в поезде, увозившем его на север в сторону Москвы. Поев жареной курицы из станиоли, откинулся на твёрдую обивку и посмотрел на буквы, сейчас немного плясавшие перед глазами.

Путешествие всегда пробуждало в нём что-то невинное, вероятнее всего, из детства, когда главным родом его деятельности являлась игра. Ещё он, помнится, чуть слыша слово поперёк, закатывал вой, стуча себе по парным родничкам, зная, что бывший тогда рядом отец немного понимает в анатомии. Индия в то время уже сделалась от них далеко, поздно было познавать её мир через ощущения, направлять фонематический слух на рассказы об афганцах, несмотря на религиозные антипатии, пришедших на помощь сикхам, и англичанах, прогнавших их обратно. В этом бесцельном хадже подле них отчего-то вертелось много синоптиков, а, стало быть, произносились те или иные прогнозы. Готлиб вникал в сказанное и по первому времени не слишком хотел прямо жить на полную катушку и видеть новое, но потом привык.

В рассчитанном на двоих купе он сидел в одиночестве, некоторое время всматриваясь в пейзажи. Когда кончились дачи, стало скучно, вновь взялся за сочинение. Не прочтя и трёх страниц, переместился мыслями на два года назад, когда так же ехал в поезде из Берлина в Ханау искать следы Мартинеса де Паскуалли по наводке некоего Юлиуса Оппенгеймера. Как только он сообразил, что Паскуалли — основатель одного из масонских орденов «Рыцарей-масонов Избранных Коэнов Вселенной» и создатель Исправленного шотландского устава, а о его жизни и происхождении известно до крайности мало, то мигом просчитал предполагаемую прибыль по совершении своего обыкновенного открытия, до которого всегда добирался. Начнётся с того, что в недрах очень неровного и к тому же никогда не освещаемого слоя губки, слизи и конденсата зародится необходимость. Сумма, какая может ещё подвергнуться корректировке, расположена от того места далеко (она не абстрактна), и, кроме того, между ними стены с сырой штукатуркой и электрической проводкой, мраморная отделка, миллионы кубометров земли, всякий миг сменяющиеся зеваки, река, заключённая в камень, стоянка фиакров, коллекторы канализации, готический собор, все стены в тёмных потёках, в них вмурованы кости, также делящие прямую на отрезки, дорические триглифы, тьерсероны, опистодомы, кровавые святилища, эпоксидные пласты. В недрах некоего скрываемого на виду здания в Лондоне возникнет импульс, сквозь пока ещё скудную сеть будет послан сигнал, перехваченный малым на коне, который может скакать, с его-то бумагами, хоть по водам Ла-Манша. Оттуда в Дублин отправится голубь, чуть не сбитый над определённым мятежным графством. Пять недель согласовывали выплату с Новым светом, где теперь ветрила их силы. Монетки катятся по желобам с вершин горной системы, раскинувшейся в нескольких странах.

Готлиб занял денег у ростовщика, ещё верившего ему, заложив для себя Невообразимое, и отбыл в Германию. Из головы не шла позабавившая его тогда фраза Юлиуса, сказанная в числе прочих, относящаяся к де Паскуалли.

— Он был другом Луи Сен-Мартена и Жана Виллермоза, а потому он и есть основатель мартинизма.

Он подпрыгнул, весь отдаваясь этому, с зависанием, до конца оттягивая миг приземления. Вагон второго класса под ним сменился вагоном третьего, женщины — половина с унылыми, половина с настороженными лицами, дети в картузах и бриджах ушли в пределах коробки, по самым мимолётным прикидкам их по четверо на мать, по дюжине на отца. По низам общества всегда проще делать заключения. Географическое единство, в стране масштабов России эта мысль останавливает на себе чуть больше. Подпрыгнул ещё, мгновение-другое, и вокруг был ресторан. Колёса стучали в кофрах, общих с этим помещением. Ручки из латуни и слоновой кости для любой прихоти, вызвать официанта, налить кипятку в заварку, открыть боковой люк на простор, проносящийся сутками, темнеющий и светлеющий поэтапно, но не имеющий ресурса повлиять на буйство огней и движений в этом дансинге, в этом консервном ряду, его непреходящую сатурналию, в обрамлении двух кругов, голодающих и потерявших надежду. Здесь он решил задержаться, подсаживаться ко всем подряд, хлебать пунш золотыми половниками, нюхать антрацит, сидеть на полу под барной стойкой с вытянутыми ногами, вращающимися глазами и млеть от того, что это всем безразлично, что есть ещё место личности в философии, пчёлам в экологии, сладеньким булочкам, «сладеньким булочкам» в системе мира.

После третьего прыжка он ударился о рельсы, прокатился по ним. Глубокая тёмная ночь, пение сверчков, в чёрном воздухе отголоски охоты.

Ехал поездом до Вены, там пересел на состав до Праги, где запасся кое-какими книжками касательно Великих Коэнов и всякого такого. На сельском омнибусе въехал во Франкфурт-на-Майне, оттуда отправившись коляской до Вехтерсбаха. Перебрав в Brasserie[5] и переночевав в канаве на окраине меннонитского кладбища, наутро взял в аренду полуживую клячу и, мучаясь похмельем, духом изо рта, сонливостью и ломотой членов, направился в сторону Гельнхаузена. В город он въехал совершенно опустошённый и разбитый. За заставой позаимствовал с туристического лотка тонкую брошюру, из которой узнал, что в Ханау, помимо занимающих его братьев, родились и другие знаменитости, вроде Генриха Куля, Фридриха Мойшена, Бернхарда Мейера и Франциска Сильвия.

Добиваться желаемого в условиях многозадачности ему было терпимо, хуже, когда ничто не провоцировало трудные решения. Вот он совершает и совершает неординарные поступки, а кому это видно? Когда станут писать о гениях и посредственностях, его и знать не будут, хотелось бы что-то с этим придумать.

На месте, следуя своей звезде, Г. первым делом направился к недавно открытому Denkmal[6] братьям, долго смотрел на их физиономии и многозначительные позы. Потом совершил вояж к дому, большому трёхэтажному зданию с фахверковыми стенами и черепичной крышей, где те родились и некоторое время боялись сказок. Здесь и поныне кто-то жил, странно, но он не оказался превращён в нечто, что имеет определённый суффикс и определённое окончание, например, в глиптотеку. Местоположение значительных сооружений города он почерпнул из той же брошюры, «Hanau am Main Reiseführer», Ханау, 1895 год. Решил, что ту выпустили по случаю открытия памятника. Не думая, где остановиться (можно бы у Юлиуса, но тот семь лет назад переехал жить в Америку), Готлиб отыскал самый близкий к дому братьев погреб.

Настал вечер, весенний и довольно промозглый. В чашах фитили плавали в масле, из кухни пахло подгоревшим мясом, заказ создавался там. Он не слишком хорошо знал немецкий, примерно как теперешние ватиканцы — латынь, но надеялся разнюхать как можно больше о нынешних обитателях дома лингвистов. Именно тогда он впервые услышал о Зоровавеле. Что и такое было… пришёл в себя в поезде, мчавшемся по отрезкам Солькурск — Орёл — Брянск — Смоленск — Минск — Варшава — Берлин.

Воспоминания о Зоровавеле не пришлись ему по душе. Желая забыться, он вновь открыл исповедь Китежа и сразу же наткнулся на не примеченный ранее эпиграф.

«Нельзя основать Саранскъ изъ Солькурска».

Это вроде того, что друзья Веллермоза непременно ктиторы мартинизма или кто там его ктитор.

Налётчики в клетчатых тройках не пересекали незримую черту, обозначающую лес на каком-то потаённом уровне, махая ей подрагивающими и в некоторых местах окровавленными руками. Разбойники до мозга костей, они словно надеялись электризовать разделяющий их воздух, запустить по нему нечто опасное. Образ-движение трёх фигур вровень с последними стволами с одной стороны соотносилось с объектами, относительную позицию которых оно варьировало, с другой — с целым, чьё абсолютное изменение оно выражало, лучше и не скажешь.

Стало видно станцию Рышково Киево-Воронежской железной дороги. Строение не вполне из мира архитектуры, а скорее координат, топологии, даже не математики, уж точно не из той юдоли, привычной и припавшим здесь странникам, и всем вообще жителям империи. Реальность её была как бы ободрана ото всего наносного, чернозёма, чистого поля, мокрой штукатурки, прерванного близким ей лесом горизонта; равнина из квадратов, абстрактная, как Бог, и в правом нижнем углу надстроенный двумя другими куб, вращающийся только вместе с картой.

Когда на каждом участке обнажённой кожи держится по документу из тех едких эпох, на голову насажена папка, в которой они содержались, рот заткнут пачкой их переводов, собеседников не находится, разве что можешь обходиться обществом себя самого. А это же всё в интеллектуальном ключе, чистый свет открытия, того, что ещё никто в себе не покачивал, не крутил так и эдак, чёрта с два догадывался, всё ближе. И здесь не только соответствие информации положению дел, поди докажи ему тогда, что это не любые тела из пергамента производят ощущения, а комплексы осязаний, отличающиеся постоянством, получают названия и обозначаются как тела, да он такое пошлёт. Не важно, что его «я» являлось не реальной гармонией, а гармонией практической, увязанной с собой крепче, а со всем иным намного слабее, но чистое описание эмпирического данного и его эффект, производимый на общее впечатление, он трогать не позволит.

В терминале безлюдно. Народ держится настороже. Не самое проходное место, в основном грузоперевозки. Пол покрыт чёрно-белыми квадратами плитки, очень чист, железная люстра под сводом хищного вида, тонкие полосы вырезаны клювами, поверх наброшены цепи, поток воздуха из отворённого проёма в витраже качает её. Налегке они подошли к окну, в него с той стороны выставили лист с мелкими буквами, сообщающий кое-что о порядке, каковым тут руководствовались, когда хотели оставаться как можно меньше. Им было нужно на юг, по Екатерининской железной дороге к перешейку и дальше, для начала просто на полуостров. Окно обрамляла дуга латиницы, вступающей в противоречие с содержанием объявления на стекле — загадка, что из них первосущнее.

Г. хлопал себя по карманам, хлопал и хлопал, он скептически наблюдал, сощурившись. Никто не ждал отправления, снаружи не проносились товарняки, сопровождающий это звук ни с чем нельзя спутать, под лепниной летал щегол, кругов не счесть, он всё охлопывал карманы, Готлиб усмехнулся, приблизился к проёму и закрыл его от компаньона.

Каждый из них вдруг оказался в своём нахлынувшем пассажиропотоке, еле сдерживая себя, чтобы с тем не унестись, — может, им уже и не по пути? — следуя в толпе, где провожающие перемешаны с отбывающими и такими, кто просто одинок и приходит сюда почувствовать локоть и представить, что у них тоже есть кто-то. Терминал и прилегающие территории полнились этим особо жалким экзистенциальным одиночеством. Козырёк над мощёным перроном и уходящая в обе стороны колея на шпалах, которую невозможно утопить. Теперь путешествие возможно, сервис несётся к человеку и потом вместе с ним, такой лапидарный, ничего лишнего и в то же время предусматривающий всё. Одно цепляется за другое, убийство растягивается, пока пролетают поле, кровь на колосьях на протяжении полуверсты, семьсот шагов охряных корольков, высыхающих и тут же вытрясаемых с новой силой. Рамы открываются вниз, локомотивы испробованы за Уральским хребтом, избороздили весь Дальний Восток, проходили впритирку с Китаем, местные жители видели их и поражались хищным плуговым отвалам.

Состав на Александровск отправлялся через шесть часов, до этого они были предоставлены сами себе.

Зал ожидания то забит, то пуст, даже их нет в нём, а вот уже есть. С той стороны медленно и неотвратимо надвигалась некая самоходная машина, пар вылетал из дюжины сопл, щётки крутились в нескольких плоскостях, вода прыскала и тут же вытиралась, механизмы внутри лязгали, расстояния между сочленениями никогда не бывали зафиксированы.

Кондуктор с путевым обходчиком курили возле модели Ц. Смотрели подозрительно, их настораживала пустота на месте багажа. Обходчик в своих долгих прогулках вдоль рельс ничего такого не находил, скорее всего, здесь имело место изначальное отсутствие. Паровоз пускал дым. Обходчик смотрел водянистыми глазами, в них безразличие и острота, автоматическое внимание. Он ходил, сколько себя помнил, порой вскидывался на постели и бежал глянуть в окно будки, а потом не мог заснуть от непонимания. Он, как душа, как бобровая плотина, попал на трек, замкнутый, как и всё подобное, манеж без стен, но с границами, не получалось вырваться. Хотя по тому, что мы видим по обеим сторонам от рельс, такого нельзя заключить.

В купе уже всё успели подготовить, последний штрих — задвинутые шторы. Станция на опушке проплыла мимо и вскоре о ней забыли. Они сидели рядом, вдруг, тяжело дыша, ввалилась Герардина Фридриховна. Один был приятно удивлён, другой в ужасе. Все переглядывались и натужно ставили себя на место другого, лихорадочно соображая, кто что думает и что известно третьему.

Она уже собиралась выставить их, чтобы несколько освежиться, когда обнаружилось, что кто-то оставил под диваном саквояж, внутри лежали листы. Перекрыли путь вознамерившемуся поставить в известность проводника Гавриилу, и им открылся проект «Дискаунтед SD», загадочная вещь. Может, это вообще по захвату мира, а может, о том, как получить роковой займ, когда не обойтись без приведённой оценки на прогнозном и постпрогнозном отрезках и чёрного денежного потока, накрывающего Европу и подталкивающего процесс глобализации.

— Уверен, эта штучка может поработить, — заметил Готлиб, скользя взглядом по абзацам.

— Вы что, вообще уже не хотите отдать её?

— Так, так, так, где же это было… а, вот, гарантия не прекращается с прекращением основного обязательства и не изменяется с его изменением.

— О, какая это ложь.

Быстро темнело, в купе горел газовый свет. Колёса стучали, скоро Харьков, большой город, и приходилось ждать всякого, торговцы станут предлагать раков, лещей и папиросы, зубной порошок, «Ниву», разноцветные снурки, ваксу в жестяных коробочках. Перрон был ярко освещён, почти как променад тремя кварталами дальше, барышня с белым кружевным зонтиком бегала в поисках носильщика. Один читал газету, огромный разворот скрывал его, виднелись только ноги, вытянутые к дивану напротив. Другой дремал сидя, оперев щёку о кулак. Герардина по непонятным причинам не находила себе места.

Чугунные катеты, распирающие локомотив через семь вагонов от них, стонали. В топке нестерпимо горячо. Поршни загружены архисущественными массами. Машинист — безумец и волхв, его профессия связана с огнём, окаменевший взгляд неотрывен от сменяющегося освещённого участка сразу после таранной конструкции. Пассажиры безмятежны, в подстаканниках тихо позвякивает стекло. Откидные полки для шляп оттянуты ими, в коридоре темно, дорожка скрадывает шаги. В стёклах половинчатые отражения из обоих миров, пересекаемого и пересекающего. Для наблюдателя вектор состояния и вектор управления меняются местами. Тёплый воздух проникает в вентиляцию. Детонации колёсного стука на общей всем железнодорожным перемещениям перфоленте. Информация, которую они несут, о людях, об их стронутых с места жизнях, когда нездешний горизонт с утра есть новая надежда. Они всегда за ним, но всегда за него стремятся, не оглядываясь, ища в беспорядочных записях, распределённых по всему гардеробу, пункты назначения. Ветви с магическим беззвучием метут окна проносящегося состава, оставляя на нём словно визы паренхимы. Таможенный маргиналий перед входом в тоннель. Луна находит своё отражение в крышах вагонов. Начинается торможение.

С утра в уборную образовалась очередь. В окне дальше за кипарисами виднелась степь, за ней море, которое пахло и напитывало воздух влагой и солью. Пасмурный день, в коридоре не темнее, чем на улице. Один стоял четвёртым, другой первым, внутри кто-то заперся, возможно, это был проводник, исчезнувший этой ночью.

— Постучите ему ещё, — велел толстый мужчина в халате и феске с кисточкой.

— А вы что, безрукий?

— Лучше не заводите меня с утра, а не то мне придётся завести речь о прерогативах и их принадлежности.

— Мда, такого я точно не вынесу, друг мой, не смейте стучать.

— Вы вообще по какому ведомству служите?

— Дворником при МИДе на полставки. А вы? Нет, нет, дайте угадаю. Пищевое снабжение?

— Что?

— Мёртвых хряков толкаете по империи?

— Имейте в виду, Лазарев мой хороший знакомый, и я вообще много куда вхож в губернии.

— Мы уже долго стоим.

— Сходите, суньте нос наружу, я скажу, что за вами.

— Да как вы смеете…

Он вдруг изменился в лице, толкнул плечом второго и побежал в другой конец вагона, к выходу, выпрыгнул в степь и кинулся прочь от поезда. Бежал, пока не понял, что угла хватит.

Вечерело, мимо, нарочито не обращая на них внимания, прошли маршем фении, человек с полста. Больше чем у половины флаги с солнцем повязаны на бёдрах поверх брюк, так оно вставало в задницу, надо думать, сказались заговорщические тенденции в их деятельности. Г. при виде этой потрёпанной колонны весь засветился, будто их путь по Российской империи, уже на излёте движения, был наинтригован лично им. Двое заинтересовались, некоторое время шли спиной, всматриваясь в то, как они тащились; эко у них там всё вольно, шли, должно быть, на Канаду, фении, какие ребята, скорее всего, быстро погибнут.

Заняв г-образную позицию, так, что пышный чёрный бант на пояснице затянулся ещё сильнее, тупым концом трости она чертила некое уравнение в желтоватой земле. Готлиб внимательно наблюдал, представлял себе всякое такое, далеко не из серии, когда вместо того, чтобы пропитываться ситуацией ради производства ответа, который может быть лишь взрывным действием, необходимо пропитаться вопросом и произвести действие, которое будет поистине продуманным ответом.

Ему сказали собирать ветки, редко разбросанные по длящемуся предгорью, среди жёлтых цветов и эскеров. Ещё найти огниво в саквояже, оставленном ею возле старого кострища. Это задание точно озвучено неспроста. До этого он совал нос в имущество многих других, по большей части умерших, однако там в основном оказывались золотые гривны. Здесь в шитых грубой ниткой отделах стояли колбы с жидкостями, где вакуум уничтожался синими пузырями, могущими, казалось, разрастись чрезвычайно, принести в мир особого рода трагедию… тут и там рассованы брикеты мясного концентрата и детали какого-то измерительного прибора. По крайней мере это то, что он смог определить.

Попалась куча хвороста, покинутая и растоптанная.

— Почему я опять где-то блукаю?

Он нашёлся в двадцати шагах от этого места, лежал навзничь, подле раскидистого ягодного тиса, отчего-то источавшего слабое свечение.

— В чём дело? — глядя на них, вскричала Герардина Фридриховна.

Она уже была отнюдь не свежа, как хотя бы этим утром. Пудра свалялась, морщины, шедшие от губ вниз, тем самым выделились, она стала походить на автомат, умеющий, как минимум, жевать.

Такие нетривиальные судьбы сильно тревожили его как созерцателя. Скачки их анархизма и смешили, и печалили. Как же так, любезный, милый, ну как же так? Всякое случается, но до того не пойти на поводу? Что ни день и что ни год вбирать в себя однообразный скальный натюрморт? Настолько осадить собственное «я» и вместо восприятия развивать стойкость к чужому мнению? Иными словами, это фатальная разобщённость, он так об этом и думал, только не мог отчётливо выразить, то есть шептать правильные формулировки себе под нос вместо овечьей арифметики.

Они понуро плелись с вокзала, откуда Герардина только что отбыла обратно в Солькурск. Невольно прокручивали в голове её историю. Отчего-то в этой скороспелой экспедиции Г. чувствовал себя не стремящимся к цели, рассчитывающим только на собственные силы внешне искателем приключений, внутренне — престарелым потакателем этого пресловутого круга, содержащего в центре архетип, вместо оболочки поведение, а простым бродягой, каким был, как он впоследствии понял, его отец, из-за трусости покинувший Индию в начале правления Дальхаузи, в прологе той самой централизации, так его напугавшей. А ведь упомянутый генерал-губернатор впоследствии оказался одним из самых просвещённых и миролюбивых. Да, его бедный отец, сикх, переживший устроенный англичанами взрыв на базаре в Кабуле, потерявший левую руку, работая на перевозке ткацких станков, городской шут Тируччираппалли, нигде не появлявшийся без сигарного окурка, по прозвищу Высматривающий англичан, призрак железной дороги из Бангалора в Мадрас, сторож загадочной метеорологической станции на мысе Пигмалион, вдовец, так и не увидевший тела жены, три года прятавший у себя ритуальную кирко-мотыгу душителей, одинокий террорист, развязавший смехотворные боевые действия против Компании, тайный обитатель храма Минакши, непродолжительное время её любовник, пока Шива в отлучке, просто потерянный, сломленный тяжёлым временем человек, с младенцем на руках, едва не лишившийся рассудка на религиозной почве, попытавшийся не предать своих идеалов, но перемолотый колонизацией и просто судьбой. В один момент он решил жить ради сына, и он отчасти был ему благодарен, но отчасти и презирал.

Крым, разумеется, не выглядел пустыней, но вот Симферополь оазис отчего-то напоминал. Этакий мини-Каир, мини-Сантьяго, колониально-губернский город загадочной пользы. Им посоветовали поселиться в Европейской, на углу переулка Фабра и Салгирской улицы, и они обещали ей, что поселятся там. Отличное место настоящей встречи, а не той, в поезде, и к тому же приезжие там не вызовут подозрений. Но они уже их вызвали.

Кряж теперь мешал ему ещё больше. Если кто-то должен узнать, куда именно он направился, то пусть это случится не скоро. Пока приходилось придерживаться курса на Кара-Тау. Долина Бурульчи, холмы и посадки, всё уже сильно коричневое. Меридиан реки строил ландшафт — середина Крыма плавно перетекала в хребет. Горы наливались соками, сложными дикими соцветиями, тропа вилась среди валунов и кустарников, всё выше, где нависали скалы, пробитые можжевельниками, как из стены комнаты. Г. упорно взбирался, рассчитывая, что когда-нибудь его станут поменьше тиранить и он обретёт задуманные черты этоса. На хуй эту карту из ноги, нужные люди и так всё знают.

Отшельник быстро дал о себе знать и теперь оставлял знаки на развилках, не стрелки, конечно, но и не камни, и не капли воды. Уже выяснилось, что его зовут Владимир Владимирович, что ноша его тяжела, словно свободное падение, а миссия сложна, будто картотечная система французских gendarme. При определённом стечении обстоятельств он мог оказаться опасен, как истинный обитатель лабиринта, не важно, что вознесённого на самый фальцет всех этих меловых и неогеновых толщ. Старался думать именно об этом, преодолевать свои чувства, в первую очередь враждебность, потом уже эту проклятую любовь к человеку как таковому.

Поезд двигался почти без длительных сбросов хода, пронзал Восточно-Европейскую равнину. Пейзаж в путешествии рассказывал историю только до-этого-места, до срубленного из-за мороза телеграфного столба, до регулярно встречающейся открытой воды, до границы зноя, до селя на путях.

— Сколь ж лет старому перечнику? — лениво, посматривая всё более в окно.

— О, ему нет ещё и пятидесяти.

— Да ну? А я думал, уже тысяча, не меньше.

— Вероятно, оттого, что осанна настигла его в ранних летах.

— Ну и что он там, вы говорите, расследует?

— Как можно, это тайна.

— Да я никому, слово чести, честь имею, как вы.

— Ну хорошо. Понимаете, к зрелым летам он сделался… ммм… весьма своеобразным. За свою жизнь раскрыл больше тысячи каких только возможно фелоний и пресытился ими, но острый ум не пресытился загадками и не пресытится, должно быть, до самой его кончины, хоть бы той никогда не случилось.

— О, полностью солидарен.

Это должно было подготовить к такому определению, как «преступление, выходящее за пределы опыта неизменных первоначал мира».

— Да-да, он теперь всё больше отдаётся этим запредельным. Верите ли, почти перестал выходить.

— Откуда? — насмешливо бросил он.

— Что вы говорите, а не разъясните ли мне, скромному провинциальному энциклопедисту, что он понимает под сиим понятием?

— Охотно. Это преступление, не обязательно регламентированное законом, которое ещё не совершено, но может свершиться, так сказать, в сослагательном роде. Либо же криминал, уже состоявшийся, но никем не замеченный и не разгаданный.

— Хм, криминал, говорите. А есть ли примеры, а то фантазии не хватает вообразить криминал?

— Случай, по интересам коего я еду в Иордань, как раз странным образом вмещает оба означенных.

Готлиб сдвинул котелок на затылок.

— Такого точно не соображу. Сгораю от любопытства.

— Вот вообразите себе, местность Балкан. По лесу едет пикинёр по имени Андраш. Год 1563-й. На самом деле этот Андраш уже седьмой в смысле VII, — знаки пальцем в воздухе, — а кроме того, он сын Иштвана Батори, палатина Венгрии, воеводы Трансильвании, графа ещё чёрт знает чего и вместе с тем родной брат Иштвана IV, польского короля под именем Стефан Баторий. Тут надо знать, а у Л.К. с этим дела обстоят лучше, чем у всяких там энциклопедистов, не в обиду вам, что в то время в Трансильвании княжил Янош Жигмонд Запольяи (отметил, что его уже водят за нос — Янош II воцарился в той области только в 1570-м, — но не подал виду). Он был большим богоненавистником, не поверите, хулил и Утрату, не говоря уже обо всех этих псевдокультах, над теми потешался, как инсургент над генералом. Однако же на свой лад, изощрённо и так, что не всякий мог угадать в его деяньях зубоскальство. Привечал у себя сторонников едва ли не всех псевдокультических ересей, щедро давал ассигнатов и подталкивал к публичным выступлениям и спорам друг с другом на глазах у общества, и кальвинисты, унитаристы, католики, лютеране, поверите ли, даже гугеноты, аж самому смешно произносить, и уж конечно евреи с мусульманами и христианами охотно шли к его двору, выставляли себя на посмешище, тайное и явное, и не подозревая, а может и догадываясь, как-нибудь потом, но не в силах отринуть, — он характерно потёр три пальца между собой. — Впоследствии, изощряясь всё больше, он принял так называемый декрет Турда, иными словами пакт всеобщей толерантности религий. Однако это спустя пять или шесть лет после того, как наш Андраш прогуливался по балканским задворкам.

Глава вторая. Беритесь силы

Как часто спрашивал Эйзенштейн — все здесь? У всех порядок с пожарной сигнализацией, со сквозняками? Сейчас будет жарко, предупреждаю, сразу и не понять, история это или штучка вроде «Алексиады», отчётливый повествовательный акт, осознанное воспроизведение сущности процессов мира. Пейзаж станет топографическим планом, «Святой Себастьян» — анатомическим атласом, Малевич — Кульбахом, Архипенко — музеем восковых фигур. Маленькие девочки обретут избавление от гнусности. Надеюсь, ты не думаешь, что мне больно? Что кандалы натёрли кожу, что тяжело возвращаться домой вот так? Что у меня нехватка в организме вашего любимого витамина? Что это часть твоего плана, а не моего?

Распорки, бобины с нитью, полуутопленные станки, чумазые лица под лабиринтом труб, из расколов бьёт пар неправильной абсорбции кальция и фосфатов и растворяется, ремни непрестанно гудят на пневмозубчатках. Тогда ещё плохо понимали от чего к чему отталкиваться, начало времён, трудная пора, единственный источник данных где-то за пределами видимости, да ещё дёрганый, то шепчет в ухо, то читает список внутри головы, то орёт сверху, и Ева писается под себя, а потом моется в пруду по три часа. Что, казалось бы, иллюстрирует привольную жизнь, пока без демонов. Ну а они-то уже поспели, а потом ещё дозрели, только и сами не знают, чего от них хотят; убрать эту нарочитую походку с замиранием и приданием веса каждому движению, так смотрится неестественно, это понятно, но что же по поводу испортить или наполнить идеей жизнь? Когда ни глянь, всё совокупляются и совокупляются, на плетёном стуле, на зебре, на ступенях в воду, на реформаторах, на воителях за веру, на колоде мясника, на катушке кабеля, только семя его, видимо, пыльца…

В соответствии с общепринятой космогонией первые люди с треском вылетели из мифического элизиума с пэчворком огородов, синими пифонами, с застроенными с трёх сторон холмами. Стали жить своим домом.

Фабрика. Чем-то она напоминала суконное производство во Флоренции в XIV-м или XV-м веке. Массивное, длинное, размытое по форме и углам четырёхэтажное здание с одиннадцатью курящимися трубами, словно приставленными от ноттингемских мануфактур, по две над каждым цехом и одна для отвода воды. Он очнулся на окраине леса, сел и стал смотреть просто вперёд.

17 октября 1899-го года, когда в Австро-Венгрии отменили революционный акт, уравнивающий чехов и немцев в судах, буры поймали вожжу под хвост под Мафикенгом, в Мурманске основали краеведческий музей, Эйнштейн сошёл в Нью-Йорке беженцем, Циолковский сообщил о постройке аэродинамической трубы, в такой прозаический денёк, даже не солнечный, один из декады затянувшихся природных фракталов, Норд1671 сидел на внутренней опушке и с презрением разглядывал дымы. В этом взгляде, возможно, сконцентрировалась пришедшая в него извне, словно закачанная коллективная ненависть, отголосок луддитства, саботажа, антимодернизма, он сам не отдавал себе отчёта, чего именно.

После того исторического сеанса связи… Это напоминало болезнь, но болезнью ли являлось? Что за основы он поколебал, что за холсты с чертежами, «сушащиеся возле Солнца» испокон веков, покачнул, словно «космическим ветром»?

Позже он шёл по запущенным клумбам, стараясь придерживаться мёртвых зон, значения внутри которых всегда оставались постоянными. Справа и слева жгли костры в бочках, с некоторым ужасом он опознал в нескольких те самые. Ветер перекатывал многослойные бумажные пакеты из-под шёрстного жира. Забастовка набирала обороты. Ворота раньше растворялись самостоятельно, сейчас одна створка перекосилась, вторую заело, торчали выломанные подводы.

Присутствие Создателя здесь ощущалось куда тяжелее, у всех для этого имелись этакие перекрученные ампулы Лоренцини. Они-то все как один цельнолитые и цельночувствующие, цельные, одним словом, существа, даже, можно сказать, личности, хоть это и не предполагалось в напористую минуту опуса. Он начинался с пят, выхватывая из эфира стеклецы; пробегает щупальце, смотришь, а там уже пол-голени, смотришь, а там уже пах без вирилизма, атрофирование простаты и ничто не граничит дорсально. А этот трибун из группы космогонических мифов… пусть «мир» — это неопределённо и архаично, но он разлетелся, по крайней мере, разошёлся, чтобы ему было из чего высунуться, одним присутствием вырабатывать витамин, в пасмурную погоду подменяя солнце. Эрот, но не пылкость по поводу прочего, гореть здесь приходилось всегда, кем-то это, разумеется, отслеживалось.

Бытовой гротеск жив, надеюсь, это не требует подтверждений. Жив, жив, больше и говорить нечего. А вот немота мертва. Но не буквы на экране. Буквы всегда спасают, это факт. Положись на буквы. Кстати, если ты когда-нибудь решишь положиться на память, как, допустим, Доротея Виманн или как твой покорный, можешь мне поверить, запомнить пришлось катастрофическое количество авторских листов, хотя авторский лист с точки зрения объёма материала сам по себе катастрофичен; так вот, зря, малышка, пупа[7] моя. Не бойся КГБ, дурной памяти, что всё всплывёт. Всё и так всплывёт, лучше записать. Ну и вот, собственно говоря, так я и оказался на гребне всенародной любви, на пороге открытия, что у меня нет конкурентов. У меня конкурентов нет. Могут появиться, но ведь для того мы и здесь, да, булочка?

Он очнулся, стоя посреди общей залы, все смотрели на него, со скамеек, от давно не действущего водопада, от гигантской бронзовой астролябии, от буфета. Смотрели и двое из тех, кто предлагал присоединиться к стачке. Не дал ли он сейчас понять, что склоняется принять предложение? Способен ли он выносить это и дальше?

Раньше принято было думать, что вот как раз северянам очень не хватало холекальциферола, очередное поверхностное суждение. За статуей он вжался поглубже в стену, перестал дышать. Сменщик обнаружил засаду, постучал костяшками в щит, подождал, уже давя на восприятие подобной манерой. Он точно знал, что оппонент склонен к меланхолии, и давил на это, сейчас он обрадовался бы любому выкрику в свой адрес.

— Слабо… как я, я уже давно тебя не чувствую, — больше не таясь.

Понимая, что всё сильнее тянет на себя, в какое время, однако, затевается нечто, вовсе с этим не связанное, он словно осатанел, подошёл к противоположной стене и вытянутой рукой стал выводить свои призывы, в этом порыве явственно читалась трагедия, но вряд ли он дошёл прямо до такого дна отчаяния; не оставляя следов, а лишь обозначая контур. Норд1671 внимательно следил за его движениями, болезненно морщился, но не комментировал. В один момент попытался было возразить, но в знаках сразу замелькали сплошные отправные точки и дурацкие принципы — дуэль или дамы в кринолинах не подходят друг к другу весь бал, или отец с сыном молчат в одной тюремной камере, или ниндзя: никто про это не думает, а они там на склоне Фудзиямы звёздочки кидают дни напролёт; пришлось заткнуться и ждать. Сам того не замечая он мял пальцами меховой плащ, почему-то пахнувший палёной шерстью, видимо, при сотворении перебрали с оборотами, потёрли обо что-то в разгар, и подбойка стала тлеть опрокинутой восьмёркой. Выходить отсюда не хотелось, из-за статуи, по его мнению, было немного глупо и чересчур драматично. Под конец, когда вся стена в доступности его манжета оказалась исчерчена, на глазах выступили слёзы, но он остался твёрд исполнить своё намерение. Вздохнул, умоляюще посмотрел в лицо воину, за которым скрывался Норд1671, и направился к лестнице.

В соседней стеклянной трубе падал ещё один, недавно наконец объявивший предмет выбранной им внештатной инициативы. Мог бы и дальше помалкивать, успев достать едва ли не каждого в клубе своей теорией о том, что в основе фабрики лежит принцип дублирования. Как и прочие мифические принципы, этот доказывал только одно, что не нужно увеличивать число деталей в механизме или число сущностей в объяснении феномена. Полный нонсенс. Светлые волосы до плеч трепетали над тульей котелка, который он, похоже, натянул на свой шар чрезвычайно плотно.

Ты похитила меня, признаю, очень вероломно, когда я тащил в обеих руках мегафоны, прежнего образца, пять штук, без ложной скромности скажу, что это, скорее всего, рекорд. Если бы ты только знала, куда я шёл! На пике чувства, появившегося у меня давно, преследовавшего давно. Что я один ещё проворен и отдаю себе отчёт, что норма вовсе не норма. Для большинства людей я исчез, представляешь, какие последствия это вызовет? Как последствия исчезновения Луны.

В 43-м я подорвался на мине и думал, хуже уже не будет, дурак, а, вот ведь какой дурак, несмышлёныш, малец. Физическая боль, это ведь только агент волевых усилий.

Что сделал я? Переоценил свою звезду, бросился с места в карьер, перескочил с Чапека на, как оказалось, Кафку… А? Нет, не на Сухово-Кобылина. Что сделали со мной? Убили кинематографического Салтыкова-Щедрина, а ещё лучше кинематографического Свифта. И вот тогда я не выдержал.

Норд1671 обнаружил себя на полу подземного хода. Сколько он здесь провалялся? Раньше переносил в основном стоя; не является ли это ухудшением состояния, тревожным симптомом? Сколько членов клуба злорадно перешагнули через него, снуя в обе стороны, должно быть, ещё позвали приятелей, стояли и смотрели на одного из своих, которому наконец-то не повезло.

Тьма сгущалась, помалу скрывая замшелые пространства кладки, сваленные под ту модели, выросшие из стен грибы, проштробленные полости, толстые провода в оранжевой изоляции, прерывающиеся рельсы, подпорки с пятнами Cladina arbuscula. Он нажал подлокотник на двери вниз, войдя без стука.

Каллимах был столь значим, что даже плавал на Тасманию подсыпать яду и связать шнурки нескольким своим бывшим. Среди посвящённых, — он переназвал кишечник квебехсенуфом, послал по матери тула Йима Сияющего, подтёрся графиком деления Пятикнижия на источники, — о нём беспрестанно шептались.

— Я занят, — бросил он, оставаясь невидимым.

— Я пришёл задать несколько вопросов об одном человеке, который иногда приходит и стоит среди последних деревьев.

— Вот у меня сразу, сразу появились мысли на этот счёт.

— Мне было бы желательно…

— Сколько я здесь сижу, не видел поблизости ни одного.

— То есть статуи не от таксидермиста? — неожиданно вскинулся он.

— Ну, если это и впрямь человек, стоит отнестись к нему пылко, поддерживать интерес издалека, не замечать вблизи, всё предусматривать.

— Я видел его три раза, но так и не подошёл.

— Это он тебя подослал?

— А почему следует быть таким уж осторожным с людьми, они разве хозяева своей плоти?

— Риторические пошли?

— Ладно, — он взялся за дверную ручку.

— Ну, раз уж он прибрёл сюда, то не морфинист точно.

— Но ведь тогда он не объяснит меня себе как галлюцинацию.

— Погоди, тут что-то мелькнуло на простыне.

— Решусь спросить…

— Не стоит, вы же все должны думать, что я почти читаю мысли. Ясно как день, ты ещё встретишься с ним и будешь вовлечён в противоположность задуманного тобой.

— Как он может знать это, если я не исповедовался в рупор?

Что он там делает за углом? Накручивает локон на палец? Ухмыляется, думая: в чём ужас наш? смакуя саму подачу такого вопроса и что мало кто додумался им задаться.

Двухэтажный лифостротон на стальных кариатидах, с группами механизмов на обеих секциях. На верхнюю платформу вели узкие винтовые сходни из бронзы, по которым нельзя было слететь по-иному как протиснуться. Перед лестницей стоял реликварий, на его полукруглой вершине помещались барабаны с римскими, куфическими и латинскими знаками, они вращались, когда вращались вершины и благодаря им. Каждый барабан имел на каждой грани определённый символ или сочетание в виде кода, шесть R на сорок девятом и так далее. За сундуком к двухуровневому столу крепился большой импеллер с тремя толстыми спицами, его заставлял вращаться воздушный эжектор в виде широкой трапеции, раздавшейся в вертексе — месте соединения с тумбой, загнутой по бокам, одна сторона качала воздух и опускала плунжер. Тот разгонял четвертьсферу на толстом штревеле, штревель вверху соединялся с колесом, то — через толстый штуртрос с конечностями второго. Всё это на виду, как и железная бочка, стоявшая в противоположном от спирали конце, собиравшая нечто получше тепловой энергии. Посредством соединения через скрытый от глаз змеевик с верхней секцией и цепи, движимой четвертьсферой и всем прочим оснащением нижнего яруса, вращались верхние зонды. Далее шёл кованый базамент с тремя средних размеров шестерными выездами, к одной цепи от четвертьсферы. Все три затрагивали друг друга, последний, насаженный на продольный выступ, уходящий внутрь постамента и снабжённый на протяжении всей длины восемью разной ширины наборами зубцов, соединениями к коленчатым валам и отофонам для эманаций, через змеевик, пускал темперамент. В основание верхнего даунтона был вкручен столб, с несколькими зубчатыми штурвалами разной ширины у основания, расходящимися восемью угловыми конечностями, разного дородства, долготы и комбинационности устройства. Они напоминали согнутые в локтях и поднятые на уровень плеч руки. Каждая из восьми увенчана одним или несколькими шарльерами разного диаметра, среди приставленного к центру фаланги, закреплёнными на соразмерные ответвления, отходящие от основания. Будучи внутри полыми, они вмещали в себя оси и ролики, вращающие такие же поменьше и главный зонд каждого.

Так, всё, записывай, как я говорю. Честное слово, на тебя никакого терпения не хватит. Ты забываешь, что искусство создаётся для зрителя, читателя, слушателя, ты всё время отходишь в сторону от данного факта, а это бесит. Ты, видать, в неделю посещаешь дюжину кружков по нескольку раз, китайский язык, гончарное дело, скалолазание, джаз, культурные навыки. Ни минуты свободного времени, консультации с коучем, которого никогда нет на месте, плюс ещё нужно планировать похищения людей да выделить до хрена времени, чтобы слушать их показания. Ты им про заговоры, всё пытаешься вытянуть рецепт успеха, а они тебе про драматургию киноформы и нервы фильмов — монтаж, бесит, да? Ничего, птичка, пока я разглагольствую, ты лучше решайся, вставь мне спички между пальцев, покапай воском на обнажённую грудь, пни в больную ногу, без этого я тебя точно разочарую. Ладно, теперь смотри, что они с нами делают.

Там и только там, изначально, нет никакого логоса, всё бессмысленно, банальная и к тому же исчерпанная совокупность, Бога тоже нет, да и откуда? правды невозможно доискаться, говорят, сами виноваты, ну или что не надо было вставать под слона; сын неинтересен отцу, народу неинтересна лапидация Марии Стюарт, жизнь проходит в сером цвете, не выше маяка и не ниже слоя ортзанда… кроме того, если не решиться добывать материальные блага, в глубокой сути правящие даже жрецами, всё окончится в безвестности зимой, в окружении голых деревьев и серого неба, и охристо-желтоватого оттенка, земля под ногами горит уже пять триллионов лет, надо ли после всего этого говорить, что жизнь даётся единожды, отнимается без предупреждения, вокруг одни латентные палачи, пользующиеся мягкостью окружающих, в особенности их душ, уедая кусок ближнего бессовестно, топча учтивость и скромность, скромным не пробиться в мюзик-холл и на раздачу новых ландо, и постоять под солнцем, их удел в том, чтобы смотреть из-за ленточки на чужих обворожительных спутниц и раз в три поколения участвовать в крестьянском восстании, вот такие дела, такая правда жизни, бедные люди, бедные люди, бедные люди — из-за низкой яркости мало изучены.

Он вышел из-за дерева, где сознательно скрывался некоторое время, стал ждать. Всё это отчего-то выглядело чрезвычайно уютно, словно в затопленном селении морские животные продолжают работать, пахать землю, молоть муку, рыба-пила кружит возле дровницы, удильщики — у вершин фонарей.

— Знаю, искал со мной встречи, — неторопливо пускаясь вдоль опушки.

— Ну так уж не обольщайтесь, — отслушав последнее откровение, он пребывал в сильнейшем волнении, только усугублённом этой встречей.

— Это само собой. Однако прошу иметь в виду, дела на фабрике, ваша смехотворная лига, всё как на ладони… пожалуй что стигматированной.

— Я только не расслышал, видимо, если вы произносили…

— Тот крестовый поход, вокруг которого ты пляшешь, мне загадочен он.

— Тогда солгу, если заикнусь…

— Как будто это одолжение. Лукавить в моём присутствии — это всё равно что…

— Считать христианство мифологией предпросвещения? — о, какое бинго, какое бинго, сам от себя не ожидал.

— Засчитано, но я могу распознать иезуитство даже у ежа.

— Мне слишком мало известно… вот, хотя бы… резонный вопрос… для чего это вам?

— Расценивай как каприз. Существам скучно, надо ввязаться в интригу, пускай и пустяковую, вроде твоей. У тебя вообще интрига?

— Видели? Там, кажется, волк промелькнул.

Он посмотрел на него как-то странно, то ли сомневаясь в своём выборе, то ли с некоторым изумлением.

К фабрике вела широкая дорога с застроенными низкими стенами обочинами. Справа и слева в бочках горели костры, всё больше, над некоторыми возникали столпы дыма. Кто-то вырезал в своём толстяке двух ящериц, превратив их в саламандр; увидев это, он похолодел. Прибавил шагу, крутил так и эдак, надеялся, что это не связано с регенерацией. Чем ближе к фабрике, тем больше становилось бочек. Встречались оранжевые узоры и посложнее саламандр, даже посложнее алфавита. Деревья, грибы, луна, отара овец, миграция черепах, в меру извечное, но и понятное во все времена; испещрённая сотней линий жизни ладонь, циркулирующее вокруг Земли облако с искренней любовью, сдвоенные кресты — XX. Литеры «D» всевозможных видов. Приближаясь к цели, позабыв и думать о полученной инструкции, с безразличием, которое приходилось искусственным образом исторгать, он взирал на здание, его стены из красного кирпича, представлял себе расположившееся на двух верхних этажах тяжкое ворочанье канцелярии, где на каждого имелся формуляр с проставленными успехами, историями болезни, может, и характерами. Жёсткость формализма страшила и держала в узде многих. Хотя, казалось, пусти всё на самотёк, и было бы как встарь, ориентированные на вред ближнему — палеоантропы, по ту сторону — нео, первые едят вторых, те не дают остановиться механизму в цехе, чтобы тянуть популяцию, а это уже закрепление в культуре инициаций, а после и жертвы. Ланарки же здесь — это антилюди с периферии, противопоставляя себя которым они бы и жили, выказывая оборотную сторону самоуяснения. Тогда бы они эволюционировали долго, Плутарх уже сто раз повстречался бы с фавнами, даже натравил отряд копейщиков на их стоянку, а эти ребята в лесу только бы начали осознавать запрет брать и вообще трогать определённые предметы.

Ты права, капустка моя, дело дрянь, механически-метрическая система Мензендик больше не противостоит органико-ритмической школе Бодэ в сфере телесной выразительности. Да взять хоть нас с тобой. Смотри, Иркутск, чердак старого дома, кипы журналов с картинками, только их одних достаточно для очередного экстраординарного акта объединения разрозненного в целое, но, как ты понимаешь, необходим правильный монтаж. А что будет, если необходимость в нём отпадёт? Вот именно, тупой бездушный конструктор, и создатель его сам лишит себя эффекта воздействия на зрителя целого произведения. Это точь-в-точь как твой воображаемый наставник; вот утеплитель из подшивок «Огонька» и «Смехача» есть бытовой гротеск, а программировать людей при помощи мясорубок не возмущаться, когда элита пускает их в расход ради собственного обогащения, есть гротеск промышленный, предел рациональной формы, что само по себе почти уничтожает саму суть абсурдистского подхода. Подумать только, сколько деятельных людей воплощали в жизнь свои идеи задолго до нас с тобой, с чего бы этому прекращаться? Прости, но для меня ты пока только кукла, орудие в чужих руках, но твоё стремление очевидно, так что не расстраивайся.

Опустив босые ноги на пол, чёрт подери, кажется, намекая, что те не плохо бы обмыть, не пожелав вовсе подняться в его присутствии, являя обидно мало реакций на визит, так очевидно обозначенный в центре дверного проёма, А. лениво процедил, чтобы он возвращался часов через шесть или через сколько там проходит отвращение к новым знакомствам после совершения, тогда они поговорят обстоятельно. Кипя от злости, Норд1671 вдруг упал без чувств.

Гуся преследовали всей толпой, — это, кстати говоря, в Гагре я и снимал, так, между делом, ради удовольствия, а пациента мучая лишними переживаниями, — вливаясь в погоню с боков, до того ожидая на повороте краткого белого сверкания на главной дороге. Орионы, все как один, были не жертвы концепции, но, скорее всего, осколки некоего аристогенеза, хотели сделать всё по Ильфу и Петрову. Большинство, я уверен, стыдилось самих себя, нечто вроде продажи души за ореол, за имя, за пресловутость. Нельзя было не признавать притязаний, кто слева и кто справа; бунт, однако, превращал приемлемую гранью процедуру в корриду аффекта и расстройства, просто не смогли сразу договориться, кому откуда, но и не форсировали, понимая, что тогда гусь умрёт.

Весь «Эмден» затаился за стенами, коренные жители устали и несколько раз нарывались на волны похлеще гона, туристы были наслышаны, но всё какие-то обрывки сплетен. Их священным местом считалась водонапорная башня, птицу уже заносило на поворотах, скоро придётся что-то решать.

Он всё же вернулся в зал с машиной, вяло раскрутил четвертьсферы, и с определённого мига стала ясна ситуация. Вдали от танцевальных клубов, паркетов, тяжёлых занавесей и мраморных бюстов его (ланарка) застала нужда; близко какого-то одинокого дерева в странной точке между пахотных земель, пастбища, сада, оросительного канала, железной дороги и бровки оврага.

— Крути-ка ты, парень, педали и ни о чём не думай, слишком уж много комбинаций противодействия, усиление потока и дефицита, и благорасположения, веретено их не плетёт судьбу, эй-эй, что за банальщина, оно констатирует, а, не имея страсти вовсе, подводит данную ситуацию хоть клонов, хоть биоформ, хоть одушевлённых предметов к началу этой развёрнутой рекомендации: крути педали, кто бы ты ни был. Вообще в чём идея-то, вот что неясно, ну фабрика, ну витамин, ну всем рады, но конфликт интересов здесь наращивался искусственно, а не случился сам собой. Это напоминает не радение за наполненность жизней всех расселившихся кругом нашего заповедного леса орд, а повторяющийся с каждым новым днём плебисцит, с утерянными, разумеется, вопросами на голосование, счетоводы спутались с инициаторами, все подныривают под электорат и крутят педали.

Следующий уровень:

— Отсутствие кого-либо в округе отнюдь не непреложный факт, в дикой природе даже своим глазам нельзя доверять, помешает и ещё как, ты сам создал это, похоронная яма и не требуется, может вляпаться юное создание с корзинкой ягод, а может вляпаться и возрадоваться некий высокородный копрофаг с егерями, ну это тебя уже заносит, да чтоб здесь кто-то прошёл, тысяча лет пройдёт, какая вокруг красота и первозданность, нетронутость плев, и это меня-то заносит? оно предоставит растениям один или несколько дефицитных элементов, станет ещё красивее, чем в джунглях вокруг безымянной реки в Бразилии, чем в аквариуме, в выгоревшей слесарной мастерской ангелов, я говорю об уважении себя, что у тебя в последнее время сделалось не позицией одного человека по отношению к другому, а, максимум, внутренним принятием доктором обстоятельств чьей-то там судьбы, да полно тебе, встал, штаны натянул и пошёл пританцовывая, не думая о всяких там ампулах и меркаптанах, ты, парфюмер Бернарда Пикара, встал, убрал за собой, сбил сонливость подтяжками, последней дыркой в ремне, во внутреннем кармане распадаются на волокна бигуди с именем производителя на каждом…

— Давай начистоту, ты где раньше был? Писал негативный и позитивный сценарии и потом передумал?

— Я не передумал.

— Какое нехлёсткое отрицание.

— Не на это я теперь настроен.

— Слушай, а полагать себя борцом — это ты сам придумал?

Норд1671 соображал из последних сил, у него вены взбухли, две-три поперёк лба, бог хитрит, авансов едва ли дождёшься, чувствовал, что ввязывается в чью-то игру, может, и большую, возможно, и они в кругу детерминизма, и даже не ради достижения своей цели, он толком уже и не помнил о ней. Даже не по воле этих завуалированных игроков, а благодаря какой-то скользкой, неизъяснимой хитрости-мимесису, гладящей по голове в поисках рожек и питающейся мусором из-под клавиш чьей-то «Олимпии».

— Ох уж этот нонконформизм интеллектуала… Так вот, я шепну тебе имена дежурных, пойдёшь к ним и… тут ты должен будешь что-то придумать.

— Ну это вообще не напоминает чёткие инструкции.

— Ладно, уел. К тому же придётся выкрасть у одного ключи, да, без кражи ключей в таких делах ничего не выгорает.

— Как образ святого от драконьего пламени?

— От второй ниши справа, из которой ещё протаскивает молекулами осмия, двери первая, третья и напротив третьей.

Едва снова не потерял сознание у него на глазах, это могло бы гибельно сказаться на успехе предприятия. Поэтому сполз по стенке только в коридоре.

Понятно, что там была Ялтинская киностудия, наследие Ханжонкова, эта универсальная мачта и прочее, эта импрегнация дореволюционной России, ощутив которую я тогда сказал себе, эге, это неспроста. Но студия мне сразу не подходила, там я не чувствовал, что после съёмок смогу совершить монтаж. А вот Крым подходил.

Крым, полуостров, чья сухопутная граница, никогда не записанная либо ещё каким-то образом не выраженная корректно, дублирует границу Парадиза. Этот таинственный остров, колыбель колонистов, тур кругосветки, сегмента, отпуска, всего на свете. Сёдла из скал, природа, оперирующая зрительными образами похлеще Эйзенштейна, сопоставление кусков, приводящее к любви и потере бдительности. Я бродил там, вверх или вниз, вдоль побережья, повторяя месяцы бухт, босиком, в одиночестве, размышляя о мировой рентабельности заложенной в кино идеи, о погружении в гущу массы, но не для того, чтобы узнать, чего она хочет, а с целью смешения с ней, чтобы прятаться на виду, отнюдь не всегда буквально, такая киноэкспедиция в душу, умственный эксперимент. Мне и в голову не приходило снимать пещеру в павильоне на «Мосфильме», и я искал пещеру.

Веки, словно отражающийся во рву подъёмный мост, вздрогнули. Он этого ждал, сел рядом, чем уже заинтересовал, ведь тот не возвратился ко сну. Ох уж этот Норд2134, вот кто ненадёжный кандидат. Прослыви он хоть своенравным или там непредсказуемым, нет, Норд2134 был монументально ненадёжным, шаткость — его платформа, от которой отталкивалось всё, что есть он, Норд2134, не свойский малый, не близкий друг, не свидетель преступления.

— Неужели ты предлагаешь мне вступить в заговор?

— Называй как хочешь, но, если это по плану, а это по плану, то ты уже с нами.

— Хм, похоже, я знаю, о ком ты говоришь, — он необычайно возбудился, глаза блуждали по залу. — Лес рубят, щепки летят.

— Успокойся, никто наш лес не вырубит.

— Они мои соседи на чтениях…

— Ну же, продолжай.

— Только пойдёт что-то стоящее, вроде солнца-японца, эти отвлекут на жало-кинжала.

— Тебе слышны их разговоры? — он подался вперёд.

— К моему великому…

— О чём они?

— Да не слушаю я, даже…

— А надо бы было.

— Ну, обсуждалась пара ситуаций, что-то про соляные галереи…

— Так, так, так.

— Впрочем, что это я, ты же такой весь… загадочная и ко всему прочему антиобщественная фигура, только вопросы, а как самого спросишь, делаешь вид, что это уже и есть твоя каторга.

— Неплохо подмечено. Но откуда ты узнал про каторгу?

— Придумка в ряду придумок в подлунном мире, а какой был план?

— Вероятно, дерзновенный, раз сейчас всё устроено в таком почти анимационном ключе. — С ним он чувствовал себя гораздо более в своей тарелке, а ко всему прочему и превосходство, взгляд посвящённого свысока.

— Надо полагать, в уме держалась мультивселенная, уравновешивание спинов, расширяющееся отстояние объектов и всё такое прочее, куда-то туда нас в нынешнем виде, а тогда обдумываемых как миллиард гальвано одного позитива в пустоте, но самого первого, и предполагалось отправить, но что-то закрутило проектных демиургов, может, междуусобица, а то и лишняя «и» краткая в трюизме…

— И вот мы там, где есть, носим с собой деревянные эполеты с нагелями, гнутыми под ключицы, пытаемся сгенерировать и дать аргумент…

— А потом говорят, да они справятся, чего им даже и не нужно, что там эти мотивационные корчи, всё равно все думают о том, как бы перезимовать, с сентября по апрель; к ним в придачу вместо крыши мира губернское захолустье.

— Уф, — он поднялся, — хорошо поговорили. Ты ещё будешь мне нужен.

Кто он, в сущности, такой, чтобы рассчитывать на успех? Иногда собственная ничтожность уже даже не раздражала, а ставила в позу смехотворного, с его точки зрения, повстанца, положение которого, при учёте, что никто до конца не понимал правил игры, имело некие перспективы и оправдание вроде того, что надо же с чего-то начинать. Никогда не крайние меры, крайних мер не предусмотрено. Зато вечная идеальная форма, отсталое эмпатическое программирование всегда под рукой и странная преемственность витающего в воздухе, но никогда не пускаемого в ход шантажа. Вроде устроенного в галерее напарником. Так вот, нет никаких гарантий, что ради поощрения они снизойдут, а могут и пощёчин на молекулярном уровне надавать, руководствуясь им одним ведомыми основаниями; в келье откроется портал — ширинка с золотыми зубцами, оттуда первым проникнет звук: после вас, после тебя, чудовище, ты же страшнее смерти, так и иди первым, не то они скоро станут нас посылать. Ввалятся оба, впритирку брюхами в кафтанах или в мундирах, глаза в глаза, по прибытии не всегда могут ими расцепиться, без разницы, что несколько свидетелей перестояли, их потом и отволокут в ниши. На перепаде вакуума по флагштокам с поршнями внутри пронесётся ткань с зубчатой кромкой, слоняющиеся вне стен поспешат тогда к замку, на ходу прихлопывая волосы на голове.

Всё, что ты хочешь забыть, я помню: продавщицы, высовывающие голову из-под прилавков, отрицающие наличие, умиление от кошачьих носов, рабочий и колхозница, имитирующие чувства, смены за пультами одна за другой, на последнем съезде ЦК КПСС личным секретарём Гагарина работала моя знакомая, счастливая пара накрывает рогожей телевизор в санях на сене; знаю, как барышня в платке смотрелась в круглое зеркало молоковоза с подножки, а водитель с дьявольской улыбкой нависал; знаю, что бабушка сидела на ручном катке, а мать с внуком его тащили; что гармонисты всегда суровы и сосредоточены на музыке; что дети в красных галстуках улепётывали по вкопанным покрышкам; что пассажиры выталкивают автобусы в десяти тысячах местах Союза одновременно; что даже у министерских на носках дырки; знаю, как обедали на природе за столом, высотой по щиколотку; как лаборантки всматривались в мерные цилиндры с жидкостями; знаю, что все собрались у токарного станка, а чинил его только один.

По меридиану шли массивные колонны, врубающиеся в недостижимый свод, под которым летал скворец, по обеим сторонам — конторы с торчащими полуторсами. Подле одних скапливалась священная последовательность, иные пустовали, наймиты их кто скучал, глазея по сторонам, кто писал, перекладывал кипы бумаг либо точил перья. Он неторопливо прогулялся из конца в конец, задержавшись у следующей арки, в отдел типизации. Подумав, встал в одну из очередей, ближайшую к тому торцу. Сказал последнему, что будет за ним, и отошёл к окну.

Ещё не так давно он находился с другой стороны, сколько же воды утекло с тех пор? Жёлто-красные крылья и бухты леса вдали повторяли очертания микропейзажей земли, ландшафтную карту. С такой высоты, вероятно, мало кто имел возможность посмотреть. Вблизи оконные проёмы могли полностью удовлетворить самого взыскательного созерцателя, человека, учитывающего обе стороны, имеющего, помимо доступа в сторону престолов и прочего подобного, много альбомов и много увеличительных стёкол. Кто им вообще сказал, что лес конечен? Отсюда этого вовсе не следовало. Сужая секторы обзора поочерёдно с трёх сторон, он остановился взглядом на месте встречи. Всё уже поросло травой. Вскоре в бочках стало нечего жечь, тут и там возникли устойчивые фигуры, тела путей без покрытия, ведущие в лес. Солнце садилось, им это вполне свободно демонстрировалось, как и прочие закономерности, как и отсутствие трудностей с навигацией у всех там. По человеческому радио могли повторять одно и то же сообщение хоть целый день, а у него было больше годов рождения, чем он в силах запомнить. Приблизительно из одного места снялась стая чёрных птиц, полетели в противоположном направлении. Норд1671 возвратился в очередь.

Дело у конторы со строгим казуистом шло со скрипом. Он медленно добирался до картотечных шкафов позади себя, то посовещаться с соседним служащим, то в уборную, то подходил его ход в домино, в него играли в задней комнате с картотекой подвидов рахита, остеомаляций и костных заболеваний, отправлялся совершить. Очередь переминалась с ноги на ногу, опасалась в недобрых чувствах и переговаривалась; то скрытая инсуррекция, то заварушка через фе, сыпля шпильки по адресу нерасторопного швондера, подавляла в себе негатив и от него раздувалась, словно судья, когда третьи лица в его заседании заявляли самостоятельные требования. На всём этом он думал сыграть, как на клавишах ноир и блан.

Величественные нефы с каждым годом не тускнели, а чем-то удивляли, проходя через несколько переосмыслений, без каких здесь не жили и дня. Это в конечном счёте подводило к ресурсному смыслу, что он есть в бюрократии, а в местных инструкциях она так и вовсе образцовая, самая скупая, с минимумом колен, не больше трёх подписей на документе. А их лучше бы хранить, ведь то, что внутри, в двадцать раз масштабней, чем снаружи, и на лепнину выброшен годовой бюджет Рыльска, могло всплыть в некоей ревизии, какую теперь и представить невозможно.

— И куда же катится мир? При всей деликатности дела, по каковому мы явились, вместо оной встречаем прострацию и даже сатиру.

— Верно, верно. Совершенно согласен.

Очень похоже, что он на того напал.

— Я вот тоже со своим рву, только не по случаю. В общем говоря, мы с ним сохранили добрый предикат.

— Это очень, очень, — всё соглашался, размазня. — В наше время встречается всё реже. Вот и у меня…

— Из сто четвёртого, — пропустив мимо ушей его излияния, — это мой, ходил по нашему делу ещё вчера и сказал, что по таким деликатным принимают, кажется, там.

— Да что ты, это где? — тут же раздалось с головы очереди.

— На девяносто развернитесь. Завели отдельную контору, но ещё не все об этом знают. Совершенно точно указал. Сейчас, пожалуй, пойду поинтересуюсь, дам вам знать. Я и сам не сторонник публичности в такого рода делах, понимаю, при всех и про резоны не хочется и письменно излагать конъюнктуру, да и как там пойдёт его партия, мы не можем знать и не можем искренне пожелать ему…

— Да иди ты уже.

Классическое присутствие, десять столов, вокруг которых не толклось ни одного страждущего. Вызывающе глядя на служащих, трепеща, пребывая большей своей частью в зале учётов, он помахал там рукой, очень явственно, после чего вошёл.

Папки стояли близко, некоторые ближе, чем одежда на нём, ничем не ограниченные, манящие ровно как папки, одна из которых может содержать чужой взгляд на тебя самого. Вдруг он схватился за стеллаж, уже хорошо зная это чувство и намереваясь его побороть.

Как думаешь, может ли что-то повлиять на человека больше, чем история его семьи? Семья имеет страшную силу, в конце ты сама поймёшь, хотя, я думаю, уже близка к этому. Сначала семья, потом операция или как ты там это называешь. Мы слышим в детстве… Хотя да, чего ты уже наслушалась к своим восьми или сколько тебе там, будет почище, но ведь не у всех же так. Взять моего отца. Коррумпированный, подлый священник православной церкви сразу после рождения испортил ему жизнь, не получив взятки, которую тогда было неоткуда взять. Как думаешь, каким после этого будет моё отношение к церкви? Потом царская Охранка ни за что отправила его на каторгу. Ответить я могу только смехом. История человека, которому я обязан существованием, счастливым от и до, который меня любил ровно столько, чтобы это создало внутреннюю опору, сформировал меня как великую субстанцию, научил истинной ценности фри-вольности, это больше чем моя собственная история, это и есть то самое только и понятное мне взаимодействие в навязанном единстве и, угадай, где оно успело наследить? В моей душе? Не совсем. В моём мировоззрении? В чём, в чём? А, ну если что, у меня мифологическое. Словно импульсивные желания в структуре волевого акта. Словно детская коляска в детском веке человечества.

Так вот, после Крыма начало нечто вырисовываться. Из страха, что кто-то присвоит себе и начнёт самостоятельно разрабатывать моё открытие, я не записывал это словосочетание даже в личном блокноте, даже символами «НЗ». Хотя, как потом выяснилось, я шёл по следу другого спасителя мира, тебе уже наверняка поведал твой воображаемый друг, вместо него обхвативший руками сам себя на причале в Финском заливе и не ощутивший под ними ничего, представляю его лицо. Да, так вот, это и оказался настоящий слэпстик по Союзу. Потом по миру.

Ещё эта брошюра о пользе самоубийства, книга не для того, чтобы читать, уж поверь, такая не должна быть на виду. Ха, но она и не была. Двое частных консультантов, не принадлежавших ни к какому сыскному бюро вообще, во второй половине прошлого века похитили её из библиотеки в Москве, записавшись в контрольном листке. За ними записался Радищев, за ним уж и я, хотя, наверное, планета не сошла бы с оси…

— Эй ты, хватит дрожать, давай, давай.

Охваченный сомнениями, сумбурными мыслями, перспективами того, что он узнал и как именно, тем, что, очевидно, спрогрессировал исключительно в рамках борьбы, а вовсе не как личность, тут и говорить не о чем, он вышел. А вот интересно, как давно и по какому случаю так спрогрессировал Агафангел? Ведь он даже не мог представить себя его полноценным конкурентом, как сам Агафангел, должно быть, не мог представить себя конкурентом этого Яровита. Те же ли, что и он, он использовал ресурсы и, кстати, аллелопат ли он, и если да, то действующий или нет?

— Давай ключи.

Вот подлец, аллелопат сраный. Норд1671 зажмурился и начал представлять физиономию духовного лидера, когда он обо всём узнает. Этот атлет теперь никогда уже не сбоил, хоть и давно себя не проверял, не желая миру в такой мере глобального разбойника. Вряд ли он ставил на то, что всё удастся вне стен монтажной комнаты, где заперта машинка. Это в некотором роде удар и по вновь обретённым, только-только установившимся его взглядам.

Насколько, думал Каллимах сейчас, огорошенный у себя в андеграунде, было проще работалось с античниками, тогда-то, скорее всего, идеальные нравы для их конторы и миновали. Главное ведь — запутать, видя риски не в отдельно взятом трудном решении, а в совокупности их, лучше бы противоположных. Просчитать, какой Рагнарёк устроится, не видный даже для вооружённого глаза, а человек всего-то разрабатывал свою концепцию приятия бытия. Речь о широте реакций, вот, например, трахающие наложниц раскалёнными ножами императоры, на одних нужно испражняться, а других стегать ослиными членами с галькой, завязанными узлом. До Рождества и немного после это виделось как напускное, но вот путь во тьме, которая у каждого сгущена в разных координатах, мог и пережить своего канонизатора, да взять хоть эту всё не кончающуюся резню из-за религий.

С одной стороны стеллажа к внешней стороне опоры крепился неэлементарный механизм со множеством шестерёнок, с тысячами впечатанных в те символов, противовесов в виде армиллярных сфер, маятников, балансных пружин, вращающихся картинных рам в уменьшенном виде, корончато-штыревых механизмов, балансирных колёс, фолиотов, похожих на весы, анкеров, штифтов и осей вращения, спусковых колёс, импульсных зубов, флюгеров, ангренажных систем всех размеров и ракурсов, уменьшенных кандальных колец с гирями и карабинами на обоих концах, ободов, роликов с эллипсами, такие Архимед закладывал в основу своих педалей для уничтожения мира, мостов баланса и мостов регулировки, систем ремонтуаров, календарных дисков, фрикционных креплений, эксцентриков и гребёнок, шпинделей и стальных узлов. Из самого стеллажа торчало два стержня с пустующими округлыми наконечниками, он с ходу нашёл, как это использовать. Он рассматривал начинку с противоположной стороны, та более напоминала подъёмный мост замка, но, на первый взгляд, не имеющий конца, куда сбросили с небольшой высоты и так оставили несколько ярмарок, турниров, донжонов, мостов через реки, паромов, строений длинных и приземистых, двух дюжин дюжин в строю, башен с часами, побережий.

— Возьмись вон там, — велел Яровит.

Он подошёл, принял вес дальнего конца с несколькими угольными шахтами, судя по всему. Вдвоём они поднесли к боковой опоре стеллажа, и он, встав на колени, соединил со свободными стержнями. Всё как-то не так сработало… видимо, необходим навык чересчур далеко видеть, да и хорошо если только это… обрамление их службы, может, и долга, в вышине, которую велят называть слоистая горка; в вакууме плавают зонды на всё специфическое, исключительно людское, чтобы им не зарываться, улавливать личное… лес этот тоже… средоточие антенн, с той стороны, у антиподов, такой же, только нельзя знать, прошивает ли он шар или там тоже образовалась поляна в папоротниках и парý, когда готовились к очередному витку от нескончаемых шагов, к тому, что витамина перестанет хватать и понадобится производство. Продукты жизнедеятельности цедятся в бочки, и хранятся, это, по-видимому, реплика большому хозяйству; как только они появились, стали смотреть, а там в основном было хозяйство…

— Всё, можешь бросить, — он, кажется, давно бросил. — Вот как нужно, — самодовольно глядя на него.

Глава третья. Птица

Настырный звон колокола, пришло время покинуть публичное пространство. Культура, почти не прибегающая к письму, множит символы. Не явился ни Раймунд IV, граф Тулузский, ни Гуго де Вермандуа, ни Этьен II, граф Блуа и Шартра, ни герцог Нормандии Роберт III Куртгёз, ни граф Фландрии Роберт II, ни Готфрид Бульонский, герцог Нижней Лотарингии, с братьями Евстахием III, графом Булони, и Балдуином, также племянником Балдуином Младшим, ни Боэмунд Тарентский, сын Роберта Гвискара, с племянником Танкредом, не явился никто. Как только они узнали, ещё с прошлого раза привыкнув, что при малейшем стрессе в голове возникает armorum forma[8], а не текст молитвы, при этом живя в доме, не организованном вокруг размножающейся пары, потянулись обговорить на высокопарном на независимый остров в пространстве, где уже было осуществлено столько воли.

Леди села на перевёрнутую говновозку. Сэр взгромоздился на низкую винную бочку. Сэр просто тяжело осел под стеной. На списанной баллисте занял место невзрачный советник с горящими глазами, виновник распада костелянств. Одно цепляется за другое, на телеге с неразгруженным фуражом, под фрагментом винеи с проломленным сводом, расселись две дамы, фривольно суча ногами и шлейфами на колпаках, на вид обе вылитые герцогини Массейса. На возе рядом приходилось ютиться ещё одной леди, она держалась весьма непримиримо. Одна её нога опиралась на колоду, чей край занял и сэр.

Ловит галс поразительная возможность, всё мироздание хоть и можно уместить в компендиум и упростить до яйца, длины члена Дунса Скота и, уж конечно, схоластики, которую, сами того не ведая, исполняют люди с открытыми унылыми лицами, в тонких кожаных шапках, чьё имущество изначально отдано в сферу talionis publicae[9]…; теория всего — это единый источник разума и откровения, а позже они обособляются, а позже запускают кривую стрелку, впивающуюся едва ли не в своё retro, но нет, просто возврат на девяносто девять лет и снова-здорово, детская милость к дошедшей сквозь тёмные века науке, спекулятивное разумение христианских тайн, это не Троица изъята ex ratione probabilis[10], а само это обыкновение сколотить ватагу и ещё до выхода в путь иметь ресурс угрожать вышиблено за рамки чего-то, что нуждается в познании, а, эрго, так это и находит. Ну вот нам и дан знак. Не долго музыка играла, но и не умертвили во младенчестве, а могли бы. Всем ли это удобно? О minime. В противном случае перспективен жребий, а у некоторых взаимная неприязнь по сию пору выше флагштока на духовной… Говори уж прямо, леди Консциента заблюёт всю Месопотамию, если окажется подле леди Парвифисенты или леди Ментир. Или меня.

Чернь из псарен и с верхнего рынка вся была здесь, замок обезлюдел, только тевтонцы не понимали, что происходит. Шуты перекрестили струи, готовые лить во всякое время, едва то занадобится господину, карлик — собственность кого-то из знати, баналитетного сеньора, даже не бедняк, а просто набивка рыбного садка, из коего хозяин качает блага, поставленный на ноги в гинекее, вскормленный в рефектории, — набрал в колпак, пробрался через внутреннюю лестницу, романскую галерею, донжон, гардеробную башню, семейное крыло и зал слушаний на стену над двором и вылил, тут же исчезнув. Praedicator[11] подсунул сзади в ладонь сэра сельдерей под видом эфеса, на середину двора колесом выкатился аббат, показал всем привставший уд из-под плаща, изобразил обморок, набежали архидьяконы, крича друг на друга, решая, как его нести, дёргали телегу из-под леди, раскачивали за конечности и бросали спиной о плиты двумя шагами дальше.

Из их grege pro jucunditate[12] особенно распалялся сэр, подливал масла в огонь, поддакивал, соглашался со всеми и злобно хохотал. Молчал лишь сэр, удручённо следя за всем этим, печально размышляя, что ещё большее разложение властных полномочий попросту невозможно. Но вот он встал, открыл рот, дождевой навес, натянутый на четырёх кривых палках, едва не обрушился на воз и не устроил нашествие призраков. Я не договорил.

Он покинул двор, оставив соратников в позах, в которых их застигло его воззвание: шерифа южных графств, созывающего пятьсот каменщиков, ангела с павлиньими крыльями, созерцающего фриз Вестминстерского дворца, пажа, привыкшего носить латы с восьми лет, заряженного в требюше; направившись в сторону ведущего из замка виадука, если смотреть издали, вместе с рекой — половинки яиц в лотке.

Перед ними лежала поморская равнина, холодная и унылая, словно Тасмания во время серно-огненного бурана. Моросил мелкий дождь, бич крестоносцев, поясница ныла, не привычная к долго не надеваемому ламеллярному корсету. Шлем был приторочен к седельной сумке, клювом к тучам, звенья хауберка холодили круп. Отряд остановился под подолом Мелюзины в месте переправы на окраине рыбацкой деревни. На колах растянулись сети, плоскодонки плясали на токах течения, в двадцати шагах в гальку уткнулся легко покачиваемый на водах Мотлавы паром, пристроенный к натянутому на другой берег канату. Они взошли верхом, сэр, после донельзя грозных окриков сэра, спешился, чтобы крутить лебёдку. Другие пустили лошадей по серой дороге вдоль реки.

Грязные, измаранные зеленью травы и чернотой земли, словно посреди второй гептархии, ночуя не снимая лат, укрываясь плащами, рыцари нищали. Первым ехал сэр, держа открытым забрало, за ним, чередуясь, леди с леди, замыкал сэр. Он клевал носом на спине огромного серого коня, присмотренного на рынке и сведенного под шумок центростремительных тенденций сильных мира той же ночью, под видом кавалькады, превосходства агентов принудительной власти. В поводу у сэра шёл ещё один, тянувший телегу со снаряжением. Стелющаяся кругом равнина представляла собой весьма унылое место. Вечно тучи, дождь, порой медленный, порой било молнией, лежали серые валуны, куда ни бросишь взор, всюду они, в ручьях, в полях клевера, взрывали зелёные холмы, на гребнях их посадки и в тех строениях, каких рыцарям были видны только шпили.

Через несколько часов равномерной тряски какого-то дня, пропустив вперёд леди и привязав поводья к её луке, он снял перчатки и извлёк из картулярия взятую в поход книгу. В той содержались две вещицы Кретьена де Труа, а именно «Рыцарь телеги» и «Персеваль». Прочитав очень сомнительное, но упоительное praefationem[13], он перевернул на следующую, где обнаружил, что сочинение о Святом Граале разбавлялось другой повестью, изуверский и глубокий солецизм в каждой второй строке, но только в дополнительном рассказе. Обратившись к первому отступу, узнал из него, что публикатором книги является некий Ван Чжэнь, книгопечатник и верховный судья города Цзиндэ, провинции Аньхой. Он уже читал это раз двадцать и сейчас прихватил лишь из большой соотнесённости с историей про фиал, затрагивающей в его душе некие струны, порождающие сложные чувства, определённое восприятие происходящего, плохо расшифрованное. Там, в мире, где степь не сливалась с небом, рыцари вообще были столь плотно объяты горениями внутри себя, что уже из-за одного этого отдалялись от подвигов, делая, однако же, их обезьяны, но также не задумываясь.

Ересиархи сторонятся друг друга, а по ночам ворочаются — так ли худ Христос, слон идёт умирать в пустыню, и раскалённый песок кругом его тела делается холодным, точно глетчерный лёд, из него petaurum[14], вылет, приземление, и ясно, что местоположение пилигрима ныне туманно. Как и те земли, мозаика, не Австразия и не Аквитания.

В те времена составлялось мало карт. Ни у кого не доходило рук, не найти столько майордомов, которые бы напомнили. Топонимы отвращали, оставаясь достоянием местных. Фландрийские земли. Треугольник меж Утрехтом, Брюгге и могилой Арбогаста. Сколько-то сикамбров, сколько-то ампсивариев, сколько-то рипуарских франков. Тогда он одевался как монах и набрёл на то место случайно, спасаясь бегством от двух обманутых им господ из дома де Дрё и их кровожадных слуг. Он одурачил их в напёрстки, после ещё заставил гоняться друг за другом, шепнув первому, что, на вкус его спутника, герб Капетингов голубоват не в лучшую сторону. Второму говорит, так ты из тех Валуа, что от бастарда Орлеанского? ну, тогда понятно, гори оно огнём, но понятно. И вот он продирается чрез этот наихудшего лягушачьего пошиба Ратленд, толком не успев отобедать, к счастью, не успев заплатить за обед, по живописному болоту, с паутиной на лице и ломким сушняком за шиворотом. Sors tristis[15]. Местность для кровососов, а те не разделяли людей на оседлых и пилигримов. На нём их сидело не счесть. Какая-то Нортумбрия, лучшее место для сходки викингов. Кладовая бретвальда, сама уничтожающая вора. Ограниченное болото, Виа Регия по борозде безлесья с трёх сторон. Вдаль на восток лежали верещатники, на тех блики, ряска, до того неубедительный грунт, что его нечего было и размывать. Не Эдем землепашцев, но тогда и не Эдем отвала. Сырые башмаки и платье ниже чресл не могли уступать корягам, швыряясь им, словно горшком с жидким огнём. Дома ремесленников, кем ещё им быть, все словно один стояли ветхие, со щелястыми стенами, крохотными, затянутыми бычьими пузырями проёмами, входами, не имеющими запоров, ведь их, по сути, не на что и приколотить. Падь, к тому же сонная. Аванпост на Тамезисе, размыто натурально.

Он уже много где бывал тогда. Тащился от Гренландии до острова Мэн. Оттуда трискелионом до Глазго в схожих обстоятельствах, оттуда уже везде. Ещё более после, но ни в одном месте он не видел подобного запустения, подобной бедности, подобной нищеты, подобного унижения и подобного голода. Увидев, немедленно подумал обо всём этом плохо. Но того ли ему было нужно от пункта назначения? Куры, собаки, здесь ещё гидры.

У Людовика Младшего отсутствовала канцелярия, у канцлера Гозлена — целостность башни, у Тьерри Казначея — жена под рукой, у Ричарда Защитника — любовь к старшему брату, у Карла Простоватого — след поцелуя на ногах, у Уильяма Мэлмсберийского — отдохновенье от стен, в пузыре его хозяина — видимость. Сэр примостился к мутной поверхности, растянутой в проёме, наблюдая за опушкой. Отчаявшись ждать, обратился к хозяину с вежливой речью. В той назвался сам, выказал признательность за данный ему приют, сдержанно похвалил жилище и даже осведомился, может ли он чем-нибудь отблагодарить его за эти хоромы вокруг? Он принял эти слова с неожиданным величием. Ох, подумал сэр, ну и жипон, ещё напыщенней епископа Меланхтона. Жестом, не лишённым галантности, он отмёл все его beneficia[16], после чего выдал своё сенешальское прозванье. Хильдерих Теодеберт Гунтеук Тюбинген Хлодоальд. Когда он, не в силах дышать от лихого паскудства, распиравшего всё его нутро, спросил, кто ж нарёк его столь претенциозно, начал издалека. Знаешь ли ты, путник, имя основателя династии великих королей, царствующих теперь средь франков? Тихо, тихо. Да будет тебе известно, что зачинатель этого рода, некто Хлодион, родился и вырос на этом месте. В уже достойных меча летах он покинул деревню и вскоре объявился в Брабанте, что в землях проклятых тюрингов. Там сколотил себе армию, разбил с ней римлян и взял крепость Турнэ и второклассную крепость Камбре. Потом распространил свою власть до самой нашей Соммы и подчинил себе добрую половину второй Бельгики. Родил сына Меровея, тот Хлотаря, тот Дагобета и Хариберта. А перед смертью, вот пошла божья наёбка, этот сраный Хлодион приехал и роздал всем подобные имена. Как я счастлив, сразу стало легче, правильно, это правильно, жаба.

Решив обдумать, он вышел посидеть на крыльцо; убеждённый, что перед сном не вредно будет вдохнуть и здешний гнилостный аэр. Насидевшись и несколько озябнув, возвратился в дом. Соохатель Меровингов уже приготовил ему место для ночлега. Ладно, подумал сэр, восполнит маета сегодняшнего дня, как будто христианизация Фландрии произошла за сутки или Иоанн Безземельный даровал владение Ирландией ему и сразу спросил, что он успел сделать; так не в претензии заснул. Проснулся вскорости, от некоего невнятного шума, доносящегося с улицы. Подле окна застыла неподвижная фигура хозяина, напряжённо вглядывающаяся в пузырь. Как добропорядочному гостю, пущенному под кров, предстояло оборонить этого индюка, по скромным своим силам; однажды он подрался с элдорменом, не с Сивардом, конечно, но, кстати, в некотором роде незадолго до того, как Бирнамский лес пошёл войной на Дунсинан. Кто это там, хозяин? Негодяи идут за моей коровьей шкурой.

Сперва он не сообразил, как его шкура может быть коровьей. А, та латанка при входе, встречающая procellas gelidas[17], должно быть, думают варить из неё бульон. Пока он раздумывал, хозяин выскочил в переднюю, отдёрнул и остался стоять в дверном проёме, с напряжением ожидая, когда те приковыляют, ни дать ни взять член управления гильдии готовится к встрече с требующими religiones committendas[18] вдовами. Арнульф Анзелиз Карломан Глисмут Конрад Мартелл. Не могите трогать мою шкуру, я дам вам вещь получше. Да что у тебя есть? Войдите, и сами увидите.

Послышался шум, для здешней трясины прямо восстание графов, он поднялся и попытался сообразить, что это. Корявый палец указал на него. Значит, эти негодяи не брезговали и человечиной — всего лишь спорный случай для шерифского суда, но для него угроза того рода, что не exactio pecuniarum[19] и не шантаж. Ну, тут уж он не стал медлить, чёрта с два будет дожидаться нежданной помощи с небес, там ещё не разобрались со смысловым содержанием действующей причины, не действующей только в отношении самой себя, руша всю теорию.

Блики на воде словно головная боль, он опять неприкаян, всё равно что бос, шлепки позади — прямое воздействие на психическую деятельность угрожаемого.

С 7 июня по 15 июля, стена, над ней дома, над ними храм, над ним Рай с выброшенной уже верёвочной лестницей. Они на конях бледные и в инертных позах, шатающийся от потери крови сарацин бредёт сквозь толпу с отрубленной головой в руках, никто его не добивает — где-то далеко «эксперимент» увенчался успехом; тащат носилки с каким-то монстром, накрытым плащаницей, фатимидский халиф там во тьме, в средоточии строений, со всеми прощается; подспудная сила принуждённости зависит не от последовательности действий, а от отсутствия самой мысли об импровизации — на призрак Адемара Монтейльского по пути из Антиохии сюда двенадцать раз нападали засады мусульман; рукой подать до места, где Христа короновали терновым венцом, страшновато от этого, что дошли сюда, страшновато, каждый из осаждающих то и дело оборачивается, подумывая уйти вглубь Самарии и возвратиться к Граду как положено, универсально, вне времени. Сэр Малум и сэр Кордиам переглядываются: Сигурд, я не смог найти твой меч в кучах пыли, ой, матерь божья, это же снег. Гроб Господень приставлен к стене лавки ритуальных услуг в Старом городе, Саладин каждый вечер целует Ричарда Львиное сердце в уста и тем продлевает его, а также его сверхъестественного патрона лихорадку.

В том походе он и добыл эту книгу китайского публикатора. Сейчас читал, как пять тысяч почёсывающихся викингов на полусотне кораблей, обуреваемые лишь только религиозными пунктами, отплыли из Норвегии в Англию. Там Генрих I позволил им перезимовать, но далеко от их частной жизни и её китов: что окружает, что пытается проникнуть и что противостоит; весной они двинулись дальше. К концу лета или уже осенью они прибились к городу Сантьяго-де-Компостила в Галисии, где им снова разрешили переждать холода, но зимой случился голод, и они тогда, недолго думая, захватили замок, ограбили и перебили всех. Поплыв далее, встретили пиратов, те также были атакованы и убиты, тут и самый недалёкий крестоносец, к тому же блюющий через фальшборт и не участвующий в бою, понял, во чью славу они действуют. Помимо прочего захватили восемь кораблей, их попытались составить в напрашивающийся символ, но не позволило какое-то излучение от шпангоутов. Высадились в Аль-Андалус, захватили и умертвили ещё замок, на сей раз ссылаясь на нежелание оного в лице жителей принять Христа и отринуть Минерву как мать всего сущего. Впоследствии воевали в Лиссабоне, в Алентежу, в Алкасер-ду-Сал. В этой части о мотивах сообщалось мало. Языческие верования, межплеменные браки ещё от лузитан, что ни украшение, ни форма окна, ни капа, то lunula, лопочут между собой на странном языке, с таким воодушевлением начатая романизация совсем встала, жажда добычи, голод, необходимость развивать плечи, не хотят сообщить, как называется река, страх быть поверженными, жажда крови, выдаваемая за experientiae religiosae[20], и похоть, не выдаваемая ни за что.

В давние времена, ещё до того, как Григорий назначил францисканцев стражами всей той желаемой из Европы конфигурации под палом, они были полны глупых, как представляется ныне, кладов и надежд. Удавалось сохранять надежду, чтоб средняя античность подольше не кончалась, например, или вассалитет подгонялся под готику, а не наоборот. Пока они живут в своей державе света, так и быть, можно слушать о себе и через пропедевтику, но ведь в конце, по идее, их куда-то должны оттащить за подмышки ангелы, а именно в конце второго похода, который им всё-таки навязали.

Говорят, восприятие невозможно без памяти, а внимание невозможно без мышления, вот интересно, слыхал ли об этом их сюзерен, так забросивший движение? Ни пленение Боэмунда Антиохийского ему не указ, ни этногенез их гнусных рож, что сами себе опротивели; да, эта безумная Ида Австрийская скакала через всю Германию, Балканы и Константинополь в окружении проходимцев, находя в себе силы, столь явственно от переизбытка здоровья, но их-то дамы… сделанные из отъятых рёбер, куда им… почему всё это не мир промышленной революции или хоть постапокалиптической энтелехии, где они могли бы иметь больше возможностей?

Далеко после баптистерия их согнали в узкий зал с длинной деревянной скамьёй у жёлтой стены дожидаться вызова. Все кутались в исподнее, прелые штаны и рубашки, в которых спали, мылись, а поверх носили раздобытые фрагменты лат. В большой тёмной трапезной с тромпом и стенами, не видными во мраке, высился пустой трон, вся кладка позади скрывалась за бархатными драпировками, посередине четыре железные фигуры, установленные на одно колено. Они подошли, отворив тыл доспеха, стали сыпать проклятиями, втискиваясь и устраиваясь. Дольше всех влезал Пигрития, долго выдыхал, наконец кое-как захлопнул калитку из спины. Почти сразу начало ныть колено, вынужденное опираться на ребро пустого поножа, попробовал пошевелить пальцами в давно ржавых и застывших перчатках из многих articulationum[21], повыше тянул голову, чтоб подбородок не врезался в острый окоём впереди. Из-за занавесей по двум колеям полукругом между ними и троном выкатилась фигура, — словно он три дня оборонял придел Ангела, а Константин Мономах потом всё равно сказал, что крестоносцы его обновили, безвкусно, как и их гарды, — в сияющей броне, он должен был сиять, но давно покрылся ржавчиной. Каждое оказание перемежалось потоком идущих ниоткуда назиданий, текстов клятв, требований их повторения новоиспечёнными и соблюдения на протяжении всей жизни. Rebus in variis vitae suae[22], похоже что легко предполагаемых, вероятно: не лгать, не предавать, не накидывать план захвата поверх Мадабской карты, не прикасаться к Нему, не подтверждать и не опровергать «суровую жестокость христиан», защищать до последней капли крови тринадцатую остановку крестного пути, не струсить под Тиром, вообще ни с кем не обсуждать Орудия страстей Христовых, выучить их количество, не струсить при Монжизаре, не взбираться на осадные башни выше четырёх ярусов, не совершать омовений в антиклерикальных течениях, чтить дату, на которую назначен поход, превыше текущей даты возраста portatoris[23], не пытаться освобождать Иерусалим в одиночку, что означало вообще убрать личные амбиции, никакой исключительности, никакой духовной активности в одиночку, не принимать помощи у арабских медиков, ничего не делать с плащаницами. Потом им сказали ещё подвинуться во взглядах и посвятили в рыцари женщин.

Жаль, в очередной раз посетовал про себя сэр, что им не полагалось оруженосцев, ведь есть же у основных чувств оттенки, как у внутренней регуляции основные чувства; таскали бы на себе эти бестолковые копья и тяжёлые турнирные щиты, не то бы он разогнал этих шутов, только и кормящихся своим Мириокефалем, грозным видом скачущего во весь опор сэра, а потом сразу спокойной упорядоченностью, противопоставляемой энтропии схватки. Не то что бы я за вас беспокоился, но советовал бы надеть свои мисюрки-пусюрки и вскочить, ха-ха-ха, в седло. Это сельджуки, они не знают страха и ненавидят рыцарей, а женщин вообще…

Город на берегу неширокой, медной от красилен речки к востоку от Дикого поля поразила странная болезнь. Для лечения и предотвращения были стянуты лучшие лекари с доступных оным вестям концов, соединённых абрисом причудливой территории. Санджар так увлёкся идеей нестандартного картографирования, что составил схему, обозначая крайние точки, из которых прибыли aesculapii. На этой почве он сошёлся с монахом-францисканцем не то из фламандских, не то из греческих земель. Когда проведал, что тот соображает в картах, то приказал своим людям принудить к помощи, как принуждали к рассказам лекарей, да он и сам проникся, бродя по всяким закоулкам Европы и выискивая в тех подноготную о том, что Бог не тот, за кого себя выдаёт, слишком уж мозаичное поведение. Сам городок, так, пограничная крепость, где добывали в ямах соль и мстили за Бруно Кверфертского, помещался в середине экспозиции, что возмутило сэров и в особенности леди чрезвычайно, но негодовали они про себя. На карте, предъявленной им, Иерусалим отставили на юго-восточную окраину! Слева Арабия с городом Тимбукту, справа и выше Тартария, из той прибрёл уроженец Бад-Кройцнах, местность Каспиена и город Лугдун, каковой своих врачевателей не представил или те не попались им в руки. Один за другим на небольшом расстоянии, как он определил, дневного перехода, располагались крепости-города: Габило Исса, Канмагона, Иберия, Барбарна, Сокотра, Ормуз, Кьоджиа и Баальбек.

На протяжении всего рассказа она порывалась вставить слово и сама себя одёргивала, хотя, кажется, даже её спутники, носители махровых взглядов, привыкли, ведь они к тому времени уже два раза участвовали в общем голосовании. Потом, разумеется, пожалела, что промолчала тогда и ещё много раз после.

Сельджуки — нечто вроде рудерального репья, после Манцикерта думали, всё, живём, ребята, и молимся по отцовым ritu-mos[24]. Но всё расставил по местам первый крестовый поход, эпическая прогулка, что и говорить…

Они поднялись с восходом солнца, с бледным его отражением, с трудом доставляющим серый свет из-за туч, клубившихся в виде герметических знаков — лучше бы запомнить каких именно. Сэр с начала дня велел наддать шпорами, вообще собраться и нацелиться. Шли рысью, одёргивая сбивающихся на галоп скакунов, кто-то в их отряде, очевидно, никуда и не спешил.

Он приподнял забрало с очками, — возможно ли отказать ему в логике? — стараясь лучше рассмотреть сооружение. Как будто то построили из неба к земле. Они как раз проезжали неподалёку от Хелмно, так может, это пробовали соорудить тюрьму, чтоб не уродовать город. На воротах с приоткрытой глухой калиткой белым цветом был намалёван не то цветок, не то примитивная конструкция сего донжона. Они остановились в двадцати шагах от ворот, сэр велел сойти и проверить. Со всегдашней неохотой он грузно соскочил и неторопливым шагом двинулся в этом направлении, не помышляя ни о чём, точно не помышляя ни о какой опасности, надо сказать, вообще не веря в существование в его мире кого-либо кроме их отряда. Сзади из-за холма раздался призыв рога, возможно, там бесновался Локетек, как про него говорили, большой inimicus[25] их замка.

У донжона отсутствовала крыша, ровный парапет у круглой, бесконечной в завершении короны образовывал в середине идеальный имперфект. Сэр осторожно вошёл, не оборачиваясь на взволнованных дам. Внутри под стенами валялись глиняные фигуры, с выражениями лиц неожиданно естественными, будто это окаменели настоящие или скульпторы переругались из-за разногласий, кому ваять акробатов, а кому — чиновников. Он нашёл себе место среди них, выделяясь серым доспехом и размерами. Вытянув вперёд оба столба, привалился к стене, как приваливался ко всему, под чем оказывался. В подобных же позах пребывали двое или трое коричневых фигур.

Это не нравилось и сэру. Душевное неравновесие. Казалось бы, всё шло гладко, отряд не нёс потерь, вот и всё, он должен быть доволен, но не спасал ни де Труа, который, может, знал, а может, и нет, что эпопея воспевает коллективное деяние, а роман — индивидуальное приключение, ни богоугодная цель, ни новый намёт, прицепленный на шлем после привала с сельджуками под Плоцком. Они скакали, сторонясь Вислы, но неизменно вдоль неё. Имея много мыслей, отвергая и привечая их, прислушиваясь к себе, снимая голой ладонью пот со шкуры иноходца, шевеля пальцами ног в пуленах, наконец он понял, в чём тут дело.

Сэр выставил раму на луг, лоскут обозреваемого птицами крестьянского одеяла, они теперь перекликались распевками, из-за холма в дол, оттуда в крону разбитого молнией вяза, оттуда за ручей в кущу осыпавшегося гребенщика, это был тот же самый воздух, что вдыхали предки, первые христиане, заканчивавшие в котлах, разве только теперь он более очевиден re sua[26], да, почти у всего выявлена эта суть, как строить, как пахать, как скакать, как жить, как умеренно верить. Отчего-то сразу считалось, что нечто может быть переведено из потенции в акт только энным актуальным сущим. Оттону Рыжему такое не объяснить, да, может, и правильно; то, что может не быть, иногда не есть, это сэр ещё признавал в иных своих состояниях, под действием ebrietatis, но не стал бы передавать Оттону Чудо мира.

Вы что, леди, ополоумели? Какое вам confirmatio[27]? Но те оставались непреклонны, заявив, что без подтверждения не позволят участвовать в схватке, обретя для этого решимость друг в друге. Собственно говоря, они были в силах всё сорвать. Известно ли вам, чёртовы вы куклы, что с одной стороны мой род идёт от Адаларда, сенешаля императора Людовика Благочестивого, а с другой от Торкватуса, анжуйского лесничего. Но они, разогнавшись, требовали полного отчёта, не собираясь легко верить двум всем известным именам, служившим прикрытием половине проходимцев. Торкват породил Тертуллия, тот вместе с Петрониллой, близкой родственницей Гуго Аббата, породил Ингельгера, который с внучатой правнучкой Адаларда Аэлиндой породил Фулька I Рыжего, графа Анжу. Тот вместе с Роскиллой де Лош породил трёх сыновей и дочь. Фулька II Доброго, Ингельгера, Ги, епископа Суассона, и Роскиллу, что спуталась с Кривой бородой. Фульк Добрый вместе с Гербергой де Гатине породил Дрого, епископа дю Пюи-ан-Веле, Аделаиду, королеву франков, Адель, супругу графа де Вексена, и Жоффруа I Грезигонеля, графа Анжу. Который с Аделаидой де Вермандуа породил Жоффруа, Ирменгарду, что спуталась с Конаном Кривым, ну да тот хоть был герцог, Гербергу, жену Гильома Теайлефера, графа Ангулема, и Фулька III Чёрного. Тот с Хильдегардой породил Жоффруа II Мартела. Ему наследовал Жоффруа III Бородатый, которому наследовал Фульк IV Ле Решен, которому наследовал Фульк V Молодой, король Иерусалима, которому наследовал Жоффруа V Плантагенет, который с Матильдой Английской породил Генриха, Гийома, Жоффруа VI и Гамелина д’Анжу, графа Суррея. От него и Изабеллы де Варенн родились Адела, Изабелла, Матильда и Уильям де Варен, шестой граф Суррей. От которого родился Джон, седьмой граф Суррей, от которого и родился я. Гамелин был бастардом, это всем известно. Сэр налился краской, невольным движением одёрнул ferream laciniam[28], не одёрнулась, схватил из телеги копьё с тупым концом, успел дотянуться им до спины убегающей последней леди. Разогнав их, возвратился к телеге и установленному зеркалу, где уже отражался противник, попросил четверть часа подготовиться. Он тошнотворно высокопарным слогом дал.

Только через час, не достигая того несколькими усреднёнными мгновениями, они могли наблюдать, как из-за щитов дрожат копья, уже давно ничего не вспарывая, такой наконечник едва ли способен найти цель, так только плужа и выписывая бесконечности сообразно галопу.

Из ближнего поля бежит толстый vir venerabilis[29] с развевающимися седыми волосами, из одежд на нём только тесьма на лбу. Метит в купель, там резвятся язычницы в чём мать родила, видят его и готовы принять, он отталкивается от каменного порога, взлетает, группируется, прижав колени к груди и обхватив их руками, так девчонки могут оценить и его яйца, входит в сбитые сливки, выныривает, выпускает радугу воды изо рта и приступает, они кое-как его топят, навалившись на плечи. В дальнем конце бассейна тут же возникает другой, тоже с тесьмой, ему воды по грудь, но головка вставшего члена плывёт впереди, когда направляется к той или иной, приближается, бьёт оказавшуюся под рукой наотмашь, полуоглушённую берёт за голову и насаживает ртом, в дубовой роще на той стороне гребня сгущается воздух, кроны швыряет в наклон против часовой стрелки, геодезическая линия источника под землёй смещается, вода в купели пузырится и краснеет, начинает нагреваться, микроорганизмы уничтожаются, женщины рассредоточиваются, подгребая одной рукой и нырками в круг, в центре он и она, они ловят ритм и раскачиваются, затягивают разноплановую молитву и нашим, и вашим, всем богам, в каких верят от Балтики до Тихого океана, она помалу приходит в себя, в глазах ужас и боль, затылочная кость начинает пульсировать, выпячиваясь и опадая всё больше и больше, речитатив убыстряется, правая рука каждой ложится на грудь соседки, охряная жидкость выходит из гранитной рамы и расползается почти пятиконечной звездой, в кругу всплывает тело толстяка, лицом вниз, головка фаллоса в крови выходит с той стороны. Ритуал содержит насилие в своих пределах, это не всегда верно, слово должно что-то значить, за исключением себя самого, метафору насилия, как всякий народ гонится за тем, чтобы обладать своим собственным бардом.

Ниже по склону, вдали, виднелась каменная башня, увенчанная странным шпилем. Она преграждала вход в лабиринт, обширный, поднимающий со дна налог на стражу, дымы, плотины, сдвоенные окна, может, крестоносцу ещё и на саладинову десятину? будет не худо, леди Консциента у нас, может, vidua[30], ты посмотри на её колпак…, согласен, он не идёт к панцирю, но он ещё и позолочен. Карты путаны и лгут, но стены лабиринта, раскинувшиеся далеко в обе стороны от башни, повышая горизонт, не стремясь вовсе, но и не проваливаясь… второго такого, бессмысленно достраиваемого с катетов, с залами частично выше уровня стремления к росту, частично глубоко под землёй, с крышей, чтобы даже птицы не могли видеть систему, они ещё не встречали.

После турнира тело болело и подчинялось ему не вполне. Тем не менее он почёл своим долгом спросить, желает ли кто освежиться у купальни после долгого пути, естественно, получил отказ, ведь она была языческой. Сам тоже решил воздержаться. Спустившись с обросшего холмом domo Neronis argentea[31], поехали к башне. Кругом стояли длинные дома, где скотина жила в дальней от очага части, отгороженная с умом расставленными шкафами, возле огня кровати с пологами, столы, лавки и сундуки. Мир, где невозможно одиночество, а значит, меньше уныния. На площади уже валялись три готовые скамьи, четвёртую неловко вертели в руках двое сокменов, третий указывал им, как быть.

Сэр несколько волновался перед непосредственной встречей, ведь все такие ситуации в его жизни всегда имели непредсказуемый итог. Однажды во время великой схизмы его угораздило встать под сенью Колизея между Львом IX и патриархом Керуларием, так кончилось тем, что один висел у него на шипе на нагруднике, а пальцы другого застряли через подмышечные входы в кирасе, когда он пытался открутить его изнутри, тогда он тащил их до самого бивака у Мульвиева моста; другой раз он вёл под конвоем логофета стратиотской казны в один определённый диоцез, сам не зная, что того ждёт, под префектом викарий, под викарием каскад котлов и глиняная труба с маслом, а у него в седельной сумке, как оказалось, лежали спички, а логофетом его нагрузили для отвода глаз.

Нарочито грозно спросил у черни, что, задери их нечистый, за деревня присандалилась к чтимым от Крокодилополя до Хеллуланда стенам? Они бросили скамью, инструменты и убежали.

Позже они сидели в трактире «Работный дом и астролябия», в то время как снаружи простолюдины, охочие до зрелищ, силились занять лучшие места в первых рядах перед помостом, с неспокойными грудными детьми, пьяные и крикливые, толкались плечами и задами, переругивались, обсуждали казнь, деревенские сплетни, вспорют ли ему брюхо, будут ли дымиться внутренности, обмочится он либо обгадится, хорошо бы и то, и другое, оставят его висеть или сразу снимут, удалось ли ему заключить партию с мальчишками, державшими висельное дело в деревне и за деньги утяжелявшими тело.

Среди подчинённых он никогда не повышал голос, на виду у всех команды были излишни. Во тьме склепа, наедине с каждым, в ком он не видел понимания, проводились консультации, интимные и вдумчивые, давался тест, содержащий под каждым вопросом шесть вариантов. На начальном этапе им таким образом проявлялась человечность, которая, если не действовала, преобразовывалась в точно рассчитанную репрессию, выплёскиваемую, когда никто не ждал, потому его и считали полоумным и увеличивалось количество не возвращавшихся к нему матросов. Юнга полез спускать паруса, а он выстрелил в него из арбалета, в болт коего была продета верёвка с парой разноплановых узлов, они и намекали на магию, и держали связь, за неё вытащили обратно, сдирая кожу о корму, парализовав конечность, кровь приманила почти никогда не успевающих доплыть «акул». После обители управлять корсарами оказалось весьма занятно, каждый день новые вызовы, и этот второй опыт достраивал над первым нечто, сливающееся в единосущный монолит прожитой оригинально жизни.

Приписывать им страсти по эмблематике — всё равно, что инквизиции — по астрономии. Не такие они были люди, не в той стороне сидели персоны их верований, да и не в той среде. В сущности говоря, их добровольный выбор сводился к тому, чтобы большую часть жизни провести в максимально непригодной для этого обстановке, в положении обойдённых вниманием при сотворении, словно инверсионные следы, остающиеся после взмахов рук Бога, словно мандавошки в его лобковых волосах, изначально настроенные на уничтожение в них всего живого. Флаги, всё дело в них. Они идут, как Иисус, по волнам, а на рейде корма к корме покачиваются долины, галактики, где им служить и обретаться, один к одному, не понятно даже, какие сейчас на карантине. Приблизительно над каждым, но не связанные с ними, меняющиеся местами, трепещущие на ветру и неподвижные в ярде друг от друга, висят не материя и не энергия, не факт и не идея, «de saxis informibus», «informem adhuc me», «non informem quoque illam».

Со временем он, методом проб и ошибок, пришёл к системе анкеты. Однажды вечером накануне дела из галереи через коридор проник в первую отапливаемую гостиную, налево шла келья с кроватью, со входом в молельню в её торце, направо коридор с уборными, в ближнем — склад. Сел за бочку, служившую столом, немного подумав, закрыл варианты и ответил так, как если бы хотел разобраться в себе самом.

Подзаработать на контрабанде: трудно предвидеть.

Камальдулы: если спускают, то в бинты.

Дезертирство: вращает планету не хуже прочего.

Эпоха модернизма: подходит к концу, что дальше?

Миссия мстителя: больше болтовни чем реального предмета.

Водоизмещение: у гондолы меньше, чем у моего мочевого пузыря.

Опустошительный рейд: блистательный, но обречённый.

Береговое братство: идёт по пути наименьшего сопротивления.

Подавление бунта: двуязычие; будет снова.

Нарастающая экспансия: попугаев.

Встреча кого-либо в море: хоть бы кракена.

Необузданность: ну это в идеале.

Сдача на почётных условиях: нервная штука, я бы не рискнул.

Пресная вода: её координаты всегда в голове.

Песочные часы: хрустальный дворец, угасание, тугой пояс.

«Яблоко раздора»: если выдвинуто на позицию, то сыграет.

Убийство коровы: здесь всё не так просто.

Изолированные города: всё-таки обрели своё пространство.

Воля: рассматривается только вместе с абсолютным простором.

Добыча: влюбленный всегда соединится с предметом страсти.

Причинение беспокойства: даже грандиознее десятого вала.

Законы не на бумаге, а в душе: соломенная крыша не на стропилах, а на гейзере.

Репрессалии: готический шрифт на единичном усилии.

Покровительство властей предержащих: песни великолепных слабаков.

Наука о тросах: лучше всего постигать на безлюдном острове.

Сухопутные крысы: дарим ли мы им надежду или лишаем её?

Буйные местные: собираются тысячами у каменных пьедесталов, веруют не ретиво.

Узлы: завязал один раз питч из пальцев мёртвого ангела.

Сердце, пробитое стрелой: всё это из одного материала.

Голова смерти: они умеют переговариваться, точно говорю.

Староста или супруга подали тайный знак, поправив маску, поиграв мускулами груди, встряхнув за заведённые за спину руки, он начал опускать на шею петлю. Площадь замерла, готовя буйство и крики, все приметили кожаный футляр на поясе. Он всё опускал и опускал, это нравилось публике. Через четыре минуты полностью миновал лоб. При всём желании и, может, даже необходимости продлить действо — не вышло — вдруг низ его апостольника пронзила стрела.

Кто был на скамьях, вскочил на ноги, обернулись в сторону главной дороги. Первые палки сокрушили не успевших раздаться, впавших в оцепенение зевак, продолжили деревянные колёса, окованные бронзой. Над бездыханным палачом склонилась жена, сложная натура с особой психикой, вот она точно могла бы стать рыцарем и даже возглавить движение в определённый момент. Она схватила кинжал с трупа и метнула в спины убегающих заговорщиков. Сэр, видя, что соратники мыслят с ним сходным образом, поставил коня свечой.

Лабиринт построили здесь не случайно. Однажды из западных земель пришёл отряд, насчитывающий сто двенадцать героев между эквитами и арматами, втрое больше оруженосцев, впятеро — вооружённых слуг и челяди. Варвары с шапки мира захотели провести линию от своих ледяных лугов к морю и начать то морозить, расширяя владения до южных берегов.

Племена собирались в месте летних встреч на юго-западном побережье, в устье фьорда, долго радоваться они не умели. Перешли на юго-восточное, по пути присоединились ещё семьи, июнь, день не кончался и этим растянувшимся непрерывным светом нервировал снявшуюся с места общину. Поход уже начался, хотя не все ещё дали согласие. У кромки воды шаманы склонялись над океаном, вожди прикрывали их речами, беззвучный взрыв, искра, слепящая на солнце, и к горизонту на двести шагов вылетал ледяной горб с намороженными самой природой отвесами, сердцевина из материала между силуром и кембрием, наледь голубоватая и зелёная, в зависимости от содержания солей. Они проходились, бежали до края, скользили голыми пятками, после двадцатого пролёта, строго на Гибралтар, пути назад уже не было. Рыбачили в заповедных местах и упрямо продвигались по твёрдому состоянию. Ночевали с часовыми по кромке, которые, словно герои эпоса, наблюдали за главными действующими лицами — стихиями. Дети скатывались на животах по ложбинам и вылетали так высоко, что иногда не слышалось и плеска, некоторых удавалось вытащить, переделанных водным миром, попавшихся в сеть вместе с другими чудовищами этой широты. Трап позади таял, и чем ближе к Европе, тем страшнее им было оставаться в деле. Штормы Атлантики крушили парапет, топили вровень за спинами замыкающих, шаманы камлали на последнем издыхании, ведь их боги остались в Гренландии, а врагов давно предупредили о вторжении.

Первым импульсом послужил произнесённый шаманом прогноз о пробуждении на юге великого в свою очередь. Они не то что бы хотели проложить через замороженный остров артерию к хижине, где он появится, предсказание рождения — а существовала и дата, 31 день 695-го года — было лишь одной из инстанций лестницы вторжения в полдень. Вглядываясь во все эти дела, он задумал интервенцию, подначиваемый разузнававшим и пропагандировавшим соотечественникам вести рупором, который видел потаённую корысть, единый поток подо льдом тайны, объединяющий надменные и важные зовы, и вектор был насажен на волчок для них. Они не решили спасти мир, просто освободить. Он видел и знал, в континууме южан помещено учреждение, страх берёт какое инаковое. Шамана, опосредованно вождя их, опосредованно и всё племя, с обострённым чувством справедливости, обстоятельства многочисленных мет тревожили до того, что они собрали силу льдов, стали тянуть сопло, пока рыцарство не остановило их. На этом месте усидчивый зодчий Лепсиус построил лабиринт, которого не видели христианский и языческий, сверзающиеся рябью по границам, миры.

Игра владела думами рыцарей, потому что, когда сначала следует замах, а потом уже что угодно, это логично. Пропажа описания канона после битвы стала большим уроном. Мало кто мог помнить все тонкости, а в сражениях на доске к ним то и дело приходилось обращаться.

Трёхуровневая поверхность с окантовкой из перил, обезьяны могут закручивать хвосты и раскачивать за зубцы башни, у единорогов ценность победы не зависит от уколов, у рыцарей многократная супержо, у корабля надежда на добавочное время, на берег вне игры нельзя ничего ставить, для башен существенна частота дыхания того, кто отдаёт команды. Temerariis[32] впоследствии признавалось большинство ходов, это ведь всё должно отображать, ни много ни мало, модель людского общества — сверху доносится, как всё обставить получше, но никто не обращает внимания. Считалось ли уместным разбирать ошибочные решения? Смотря кто тебя обыграл, и брал ли он фигуры указательным и большим или указательным и средним. Всё гремит, есть диспозиции невозврата, есть те, когда не восстановить пришествие, каждое соседство уникально, тут ни дьявола не поймёшь, какое там анализировать. Ответные ходы требовали больших познаний, необходимо было помнить основные прецеденты в той или иной партии, сыгранной сторонними хелланодиками per omnem historiam coram testibus[33]. Соблюдать, в таком случае, разумеется, знать приличия соответствия вовремя, распознавать избранную соперником стратегию и избирать собственную адекватно той. Влезший в заварушку обязывался соглашаться с ходами по определённой линии и отвечать подлинией через ход.

Волны, отражающиеся твёрдыми поверхностями, напрямую зависели от разрежения и уплотнения воздуха вблизи щита, однократное эхо — волна, многократное эхо — эхо, даже от лязга доспеха шла реакция, они использовали её для шума, которого в основном море различали три вида; не только внешнее оформление, но и драматическое действие, архитектурная акустика в полном смысле слова, откуда бы ей ещё разойтись? Здесь внутри налицо были те же библейские шарады в новой пачке, просто жертва рядилась в искупительную жертву. В недрах, кажется, для того и построенных, не выходило раствориться во тьме, всё время спать или всё время бодрствовать. Механизмы в глубине или призраки перезванивались друг с другом, отвечая всегда по-разному, взвивая пыль и ею оставляя знаки, где одна черта, как казалось в вечном полумраке, значила больше, чем все диакритические символы греческого языка вместе взятые. Эффект приближения и удаления источника звука, который имел здесь сильнейшее воздействие, играл на чувствах, дёргая разом и надежду, и страх, свивая их, запутывая чрезвычайно странным образом. Шёпот как будто умел держать глаза открытыми и обегал все пружины, здесь он обнаруживал структурное происхождение. Заглушающие слои, высокоплотные материалы, музыка переходила в собачий лай, тот — в нечленораздельные команды, они — в шум очень настырного прибоя.

Они были окончательно сбиты с толку — из лабиринта вынули известную им fartum[34] и заменили новой.

Поход Сигурда Крестоносца описывался в парадоксальных подсчётах, более правдиво, нежели обыкновенно принято излагать подобные дела, почти не развивая учение Христа и не делая на том бытие остановок. Позади остались Иерусалим, Сидон, Кипр, Греция, Константинополь, Болгария, Венгрия, Швабия, Бавария, но не Паннония. Выйдя из леса, они наткнулись на странного вида башню, построенную из дерева, как видно, наспех и неосновательно, вокруг горело несколько костров и слонялись сутулые фигуры, будто что-то ищущие в траве. Он уже хотел напасть на них, но потом сообразил — здесь далеко не разновидность агрессии, перед ними не какие-нибудь там останки македонской фаланги, а всё более люди преклонных лет и его отряда не трепещущие. Как выяснилось, многие понимали язык, это особенно поразило его музу; впоследствии объяснилось тем, что большинство, не считая нескольких самых согбенных и крестьян, оказались заядлые алхимики.

Они встали на привал неподалёку, разбили шатры, пожарили мясо, выпили, предварительно совокупившись с пленницами, и он пригласил к себе в скинию предводителя, но их оказалось трое. Имена не назывались. Спросил (украденная возле какого-то монастыря в Эльзасе германка ублажала его ртом на протяжении всей встречи, и он не всегда мог собраться с мыслями), для каких целей созвалась столь странная агрегация в столь странном месте, как Паннонская земля? Алхимики отвечали nolentes flicteque[35], пока он не пригрозил разрушить башню и разогнать всех. Тогда доискался, что прибыли сбить комья земли со спрятанного в древние времена собрания, утраченного две или три тысячи лет назад и, быть может, почти обретённого заново. Спросил, что за пинакотека? Останки древнего музея, собранного Северином Антиохийским, содержащего в себе следы всех квартеронских социальных форм движения материи или многие из них. Что это могут быть за формы? Лентикуляры, киркомотыги, апотропеи и танагры. Однако Сигурд не верил больше ни единому их слову, к тому же он кончил и словно прозрел, отбросив её пинком. Очень эмоционально он обвинил их во лжи, велел заковать, взять под стражу и сам отправился смотреть, какие драгоценности валяются в яме. Там едва не ободрал нос об огромную пустую полость. Арестантов освободили и бросили в раскоп.

Иллироязычные племена, с некоторых пор всегда пребывая в движении, отекали стоянку крестоносцев, просто шли мимо с потерянными лицами, их даже никто не трогал, не поворачивался язык, только что из влагалища сидонской вдовы, приказать такое. Они оставались такими же, как и сразу после Маркоманской войны, начавшейся из-за передвижений и во время них же забытой. Факелы давно потухли, а их всё равно несли высоко. Казалось, они никак не могли отпустить старый Рим и его деспотию, он таких презирал, даже не боялся, что они сейчас стратегически рассеются, остановятся возле его постов и станут воспринимать всё как последний бой, ведь тут нужно хотя бы иметь план, а нависшая над этой оравой квадов туча меланхолии подобного и близко не предполагала.

После, уже без особенных происшествий, кроме как в Дании у короля Нильса (ученик волхва из племени ингвеонов думал, что, как и всякое знание, рассечение имеет две стороны: мысленную и действенную. Слишком отдавшись первой и затем решившись на вторую, тот паренёк, тщедушный, сутулый, дикий, как все такие, кого подобрали северные маги, селяне видели их то тут, то там, по большей части в ходе исполнения повинности, установил, тело викингское — не что иное как кипящий котёл, вмещающий в себя желания всегда полярные.

В соответствии с азами остеологии он совершил заключение, что остов тела, его монолит и стойкость обеспечивают какие-то белые штыри. Испив ещё вод с мухоморами, наточенным ножом отхватил себе один из пальцев левой руки. Перетянул обрубок и поскорее, покуда из отделившегося куска не вышел весь sensus tactilis[36], очистив кость от мяса, он пришёл к выводу, что на них можно рассчитывать, если нечем подать сигнал, из них возможны орудия, они долго гниют.

Потом пошло нашёптывание Саксона Грамматика о связках. А именно тех лентообразных органах, увязующих кости в одно подвижное целое, наиболее в местах сочленений. Се, кажется, было главным предметом их конфликта, начавшегося неприметно. Кости, хрящи и связки образуют каркас, к которому привязаны мягкие модсогнирские порционы и в углублениях или литофизах которого привешены и спрятаны моторы. Сам по себе костный скелет ничто, и лишь вместе со связками он представляет сложную систему, приводимых в движение толикой посоха, serpens mundi[37] в каждом, действующей, однако, как бы извне. Для достижения главной пришлось принести в жертву сустав левого колена, но зря, в них оказалась какая-то извращённая меланхолия, связанная со странной памятью, интрига со всем, не подчинённая воле.

Миология. Как он уже установил, они необходимы для претворения жестов, и если связки служат, выбрасывая члены, то мышцы над движением властвуют. В силу живой сократительности волокон они переменяют положение костей, отчасти способствуют образованию полостей и укрытию заложенных там органов, наконец, своей массивностью главным образом определяют форму массы и вес. Для изучения была взята собственная надпяточная, одна из изряднейших, с ноги, уже лишившейся свойств из-за отсутствия пучка колена. Ну, тут понятно, в мышцах — у бога бы выскочил последний глаз, если бы он написал иначе — зиждется intentio[38] более всего.

Свистопляска вокруг пещеры Гуттунга, то бишь ангиология. Расходящиеся от сердца тоннели тащат кровь, при посредстве других известные соки приходят в соприкосновение с ихором. Вместе они — положение и ход перепончатых трубок, разветвляющихся в виде сети и пронизывающих почти все альвадоли. Такое прикосновение через iter repetens[39], ибо, вроде как, с кровью по телу струится и нефть. Вторые же, хоть и способствуют поддержанию этой жизни, но наполнены очень лукавыми, а потому ближе к конунгам Гардарики, гуморами, поскольку очень болезненны и в случае малейшего недуга всей системы распаляются и дают знак прочим, что можно напасть.

К концу дышится тяжело, можно сказать, гребёт на одной привитой трудной жизнью стойкости, бледный и более не чувствующий ни голода, ни тошноты мальчик давно себя похоронил и лишь старается успеть побольше, пока уже не контролируемый им процесс встанет.

Неврология. Однако тут пришлось дойти умозаключением, сил почти не осталось, серединные, головные и спинные нервы муспельхеймовых границ и, наконец, ганглии. Они причиняют треск внутри, но нужный, ибо он чувствует, что нельзя ходить по холодной воде, нельзя хватать за язык волка, нельзя paene nihil[40].

Опыт по спланхнологии доканчивал учитель, по его мнению, величайший из волхвов Иётунфельда и Иостедальсбрё. Сначала он обругал хладное тело — теперь некому будет таскаться в метель за хворостом. Мальчишка, сколь много ты не прав и сколь много отважен, только не пытайся объяснить себе валькирию, как встретишь её на ледяных просторах), пристали к берегам Норвегии. Я уже не тот, что прежде — так большинство приветствовало друзей и близких.

Опровержение неортодоксального подхода тогда, к концу, успело сделаться для них этаким определением при судьбе, но не могущим повлиять на её vigorem[41]. Плевать им, особенно теперь, что специфические христианские догматы изъяты из области доказуемого, никто из восьмерых так никогда не считал, даже в молодости, когда в воздухе витала опасность распасться на какой-нибудь там страх, чревоугодие или что ещё, но тоже слабо выраженное. Так, по их мнению, выглядел главный явленный им знак. Каменный пенис перед перекрывающей перешеек трапецией на заливных лугах, это неспроста, что-то там взаимно подчинено друг другу, но только не плодотворная субстанция и их конгломерат, изначально, как теперь понятно, vitiosus[42]; как же так, Боже мой, ну отчего, отчего всё вышло настолько глупо и это понятно только в конце?

Где-то далеко взорвался страшным рокотом механизм в барабане. Земля вздыбилась, раскидывая куски темноцветной почвы, сахарную свёклу, деревенских жителей, скарб из обеих телег, выломав часть лабиринта, разрушив башню, огромный подъемный мост… пласт с твёрдой начинкой поднялся в небо, выше неба, они покатились вниз.

Глава четвёртая. Пляж — это спуск

Жуткий звук, принуждающий дрожать, ведь ждёшь появления чего-то невообразимого, могущего немедленно уничтожить; организм сам собою готов для претворения избегающего поведения, повадки реального неандертальца, вот что лежало в основе этого состояния, понятно, что урод не Гуинплен, а comprachicos[43], но познаваемое — ошибки мышления, всё равно не будут учтены, просто не могут быть. Мотивация, выделение, столкновения, на него это всё нашло разом. А вот та же Герардина Фридриховна, например, умела глубоко скрывать подобные эффекты, в принципе, всегда среди них и пребывая, у неё ведь, как рассказывал ему Готлиб, одна нога стёрлась от бега, такое, пожалуй, никакими лечебными курортами не иcправить.

Г. упал на землю, привалившись спиной к каменной горке. Восстановил дыхание, огляделся. Несколько укрывавших его камней, размером не больше человеческого черепа, сдвинулись и покатились вниз. Часом позже он стоял напротив треугольного входа в воздушное пространство над территорией средневековой выработки. Довольно высокий портал, но вот признавший Иисуса йотун…

Отверженный не из-за одного этого, но в их обществе считалось по нарастающей, странное поведение само по себе трактовалось в пользу кандидата. Хоть это и не до конца невиновность, мало ли что на него могло воздействовать, с кем конфликт, на чьей стороне и какого рода процессы приходилось запускать. Однако откуда он взял, что нужно вставать на колени, отмечать на себе точки в определённом порядке, носить перекрещенные палки на цепи и аналог их, куда более совершенный, вытачивать дни напролёт? Селение рассредоточилось по белой равнине, никто не ждал, что из неё нечто вырастет, разве только сдвинутся плиты и там, где вчера была гладь, возникнет кряж, а этот странный малый попытается оставить его за собой. Такого бунта здесь ещё не знали, он проведён по экзотическим путям, какие никто не рассматривал, самое близкое, мог бы расколоть некие скрижали с пересказом пары священнодействий, скорее всего, массовых убийств. Но ведь и этого не было сделано, он просто ушёл на окраину ещё более условную, чем их пантеон, и его стали замечать проделывающим одни и те же чуждые здесь всему, почти экспансионические пассы, после чего попытались разобраться и кое-куда по этому пути дошли.

Всегда мечтал просрать свой слёзный аппарат на территории врага, подумал он, швыряя вглубь камень. Минуточку внимания! — сам себе. — Есть ли какая разница, кем этот ход проделан и для чего? Там он, заметьте, как легко я принимаю эту игру во всё более раздуваемых патронов на пути: дворник со споротой бляхой, держиморда, караул, маг, прикованный к постели, крадущийся… и, да, вот всё, что я знаю и что я знать должен.

— У кого там были спички? — издевательским тоном спросил бы сейчас Готлиб.

— Огонь у меня, — непременно уточнила бы Герардина, давая ответ.

— У вас? — тогда изумлённо воскликнул бы он, знавший, что когда-то дело требовало длительной подготовки.

Выбор натуры включал в себя множество условий, таких как маршруты мамонтов, границы охотничьих зон, вероломство созданий, им подобных, из племени на той стороне ущелья; безусловное влияние на женщин, максимальный отказ от промискуитета и, главное, внутренняя решимость сохранить результат. Из волос всех, кто обладал ими и «расставался без сожаления», плелась нить, очень длинная и ежедневно проверяемая на прочность. Из осколка скалы вытёсывались стойки, в них полости, совет племени косился, прислушивался через раз и через два соглашался исключить их из экспедиций, какие тогда наполовину являлись войной и наполовину охотой. Отдельная команда отвечала за пресс, отдельная за штырь, отдельная за сырьё. Лет через пять собрались на обрыве, посмотрели вдаль, где расстилался весь мир. Для них там предполагалось слишком много лишнего, и туда пока не шли. Сегодня они плохо понимали предлагаемую систему, но лучились воодушевлением, всё представлялось почти таким же весёлым, как праздник. Он проверил в последний раз, посмотрел в глаза тем, кто работал с ним вместе. Надел рукавицу из шкуры, тут же снял и ещё раз перебрал пальцами по нити, обвивавшей штырь. Сейчас это был кокон, размером с человеческое тело, лежащий в пазах. Пресс стоял наготове плюс несколько соплеменников, сено и щепа заложены. Он вдел ладонь в петлю, скинул шкуру, поправил мошонку, посмотрел кое на какую девчонку, и она это знала, потом прыгнул; самые сильные охотники навалились на рычаги.

Гавриил с первого раза зажёг огнивом Дёберейнера.

Однажды он забирался в одну или две, или три таких, в отголосках Нерчинского хребта, и еле унёс оттуда ноги. Спасся тогда на вагонетке, в другой раз на ультразвуке, в третий по странной лестнице из костей, в четвёртый перепутав шурф со штреком и едва не сойдя с ума, припоминая, что есть шурф, а что штрек, в пятый его вынесли на поверхность, приняв за мертвеца, в шестой он вылез прямо в логово какого-то дикого тунгусского племени, но тогда он хоть знал, за что рискует. Предмет всегда обладал измеримостью.

Покачивающийся в такт его шагу свет выхватывал из полумрака серые стены, из-под ног — глянец, вычищенный от расколотых сот, сыпавшихся со свода, испещрённый трещинами. Через пару часов впереди проступило свечение, заметное за пределами факела. Галерея кончилась, стены и тромп резко дёрнули в стороны, он ступил в громадный вокзал, концов которого нельзя было различить. Посередине исходило рябью бесконечное пресное озеро, его воды оставались темны.

Когда они шли через степь в Симферополь, понемногу отделившись от прочих пассажиров брошенного вагона, Гавриил задумался, а кто она, собственно говоря, такая, в свете того, что тоже имеет виды.

…только она расслабляется, ложится уже хоть куда-нибудь, хлопая по тлеющему подолу, вытаскивая шары на леске из гортани, каждый приподнимает губы — вроде того, что всё, дела, немыслимая их бездна, улажены, Азовское казачье войско развалено, ковчег Александровского заминирован под Кронштадтом, книги с нужным текстом завезены в Братство святителя Гурия, наконец-то рождён Станислав Пшебышевский, запрещена Англиканская церковь Ирландии…

…приходит домой, кидает шаль с подвязанными по кромке консервными банками на стойку для зонтиков, раздражённо захлопывает дверь, вытягивает ногу и ногу к камину, как приносят пакет, какой-то лорд умер в Америке, она единственная… в конверте полкарты, четверть письма, шифр на восьми игральных костях; холера в Кренгхольме и стачка ткачей, валютный союз Дании и Швеции, патент Лодыгина на лампу накаливания, приходит домой, прислоняется спиной к двери, съезжает, юбка задирается, глаза закрыты, трезвонит телефонный аппарат, связанный напрямую, орёт, что они договаривались, с той стороны вкрадчиво соглашаются, но гнут своё, мир в опасности; инцидент в Канхвадо, Горчакову впервые делают минет, чем берут контроль над министерством, на дебюте «Лебединого озера» Зигфрид клянётся Одетте в вечной любви, а на ухо шепчет мерзости, как он потом над ней надругается и что постановка уже никогда не кончится, она плачет, во дворце Трокадеро на Всемирной выставке русская витрина представляет достижения народного хозяйства…

Он родился в Солькурске и почти сразу показал, что даже мэтры в области детского поведения и умственной элиты вряд ли смогут правильно его понять. Отсюда и развивающаяся с годами тяга к физической изоляции, обуздать умственную он и пытаться бросил. Тревожились за него только родители, а он понимал, что должны тревожиться все, кто не желает плохо жить или умереть неестественной смертью. Классическая гимназия в столице, потом физико-математический факультет университета, потом разочарование в окружающих и необременительные обязанности при кафедре физики, которые он исполнял, пока спал. Убеждения, что кто-то непременно должен убить царя и вообще изменить всё, миновали его с такой же лёгкостью, как и кризис переходного возраста — никаких преимуществ, потерь, выгод, побед или вообще неудобств. Странно, но при всей отчуждённости каким-то образом он завёл семью, родилось двое детей, он обеспечивал их, приносил всё, что требовалось. Не мог похвастаться преданностью византийской православной церкви, римской католической или какой другой, это было бы слишком для созданной им для себя иллюзии. Всё шло как шло, пожалуй, чересчур много безразличия, но и минимум вреда окружающим. И вот таким, самоуглублённым, с развитым чутьём на аналогии, с любовью к вещам, которые уже вряд ли будут пересмотрены во веки веков, он миновал тридцатипятилетие и стал всё чаще останавливаться на ощущении, что структурный подход к переводу себя из текущего состояния в желаемое будущее состояние — именно то, что ему сейчас необходимо.

Однажды они отдыхали с семьёй в Крыму. Он ушёл, бродил в горах и неожиданно поймал себя на мысли, что уже в очередной раз наблюдает признаки чьего-то давнего присутствия здесь. Оказалось, очень давнего, но ему годилось. Полуостров полнился странностями и примечательными жителями, хотя себя он к последним не причислял, возможно, потому что бывал здесь наездами, жил сезонами, а возможно, никто из этого бестиария, каталога обитателей соответствующих ниш, себя примечательным не считал.

Вот, например, один ботаник вдруг поселился на постоянной основе в Байдарской долине, а Владимир Владимирович только спустя несколько лет узнал, что тот инсценировал свою смерть на материке, подхватив чью-то богом забытую миссию здесь. Как и он, кажется, подхватил.

Он размахнулся и швырнул камень, угодив ему в свод котелка. Второй ушёл под берег, Г. стоял, смотрел на импульс; швырнул ещё, то же самое, взял горсть и ударил как картечью между берегом и впавшим в ступор кладоискателем, тот поднял на него голову.

— Ну ладно, сами напросились.

Под неестественным углом он забросил обе руки за спину, начав копаться в ранце. Сзади донёсся хрип, будто это прокашливался некий механизм, разбуженный в недрах, путь ему один — из тьмы.

— …буду вести я, Вадим Синявский, основоположник советской школы спортивного радиорепортажа, майор, член КПСС с 45-го года, — оглушительно разнеслось вслед за треском.

Вдруг он почувствовал неимоверное облегчение, более того, что сейчас прикоснётся к чему-то действительно значительному, что заслужил своим бесстрашием и упрямством.

— Денёк сегодня так себе, о, забыл, это Москва говорит; мрачноватый, ну да ничего, у нас все как один крепкие физкультурники, в свой день сразу после зарядки садятся за рюмку чая. Где установлены наши микрофоны, не скажу, команды выходят на поле, с высоким подниманием бедра, те, что полосатые — Динамо, у каких физиономии все в отпечатках разводных ключей — Торпедо, надеюсь, я наглядно объясняю радиослушателям. Так, так, так, капитан бело-синих даёт поджопник главному арбитру и резко замирает, как все, теперь тот не знает, может, это из Торпедо прилетело, насолить-то за чемпионат Союза он успел всем.

Владимир Владимирович взялся за ранец, подкрутил тумблер ещё.

— Сальто Делчева, теперь назад Погорелова, Ковач, Гейлорд два, контр-движение Люкина, полтора назад, перелёт углом Маркелова, Квинтейро, перемах Штальдера, отпускание рук от грифа Воронина, контр-сальто Маринича, продев Адлера, итальянский оборот обратным хватом, другой, третий, перемах ноги врозь в вис Карбалло, да вы заебали…

Подкрутил ещё.

— … сразу перехожу к либретто, так что не обольщайтесь.

— … а мы продолжаем нашу кампанию.

Он заснул в тени вросшего в поверхность валуна, словно один из участников тех посиделок, когда Иисус или кто-то из апостолов отравил вино и все уходили к престолу Господа в свой срок. Неверующие с паникой в глазах, кто уже погрузился в учение с головой — со злорадством, непременно озирая кого-то в перспективе болтающихся ног. Чем выше, тем краснее Иерусалим, держит слепки с основных своих вех, размывая архитектуру и тем паче достигших его в разное время людей, как может только истинный центр мира. Не Нью-Йорк, в случае убийства в нём, таинственный подозреваемый, а вот, этот оазис, подводит к кресту кураре путями соков земли, и Христос уже опускает руки, разминает поясницу круговыми движениями, чешет нос, зевает и прикрывает это побаливающей ладонью. Планки позади теперь словно второй скелет, он велит не записывать это в число чудес, ни к чему плодить апокрифы, да и он честный. Аптекарь стоит со светочем в ночи перед полками и не верит своим глазам — жидкости из колб теряют уровень, одна за другой, неважно, в каком порядке они расставлены, но потом до него доходит, что людям, этим вечным адресатам благ, нужнее.

Вместе с рассветом декорация над его головой, над восточным Крымом, раскололась остроклювыми виражами и теперь, перед тем как ему идти дальше, сошлась, разъезжаясь обратно лишь на время сна, бездействия; но бывало и так, что небосвод, не важно чем окрашенный, натягивался в тысяче мест, светила разного диаметра выскакивали оттуда, сперва видимые как лица мертвецов под саваном-стрейч.

Коридорный следил за ним, а он, в свою очередь, следил за коридорным, но куда более ловко. Накануне он слишком громко и беспечно порасспрашивал в питейных заведениях, и, возможно, его заметили. Хотя пока подозревал в этом продувном малом его сообщника или, на худой конец, курьера, передавшего ему нечто, от чего тот решил продолжать охоту самостоятельно.

Способный и безжалостный, знающий Симферополь как свои пять пальцев, всё давно просчитавший и теперь вёдший его к гибели, он торопливо шагал по длинной улице, скорее всего, тянувшейся от степи до степи, Екатерининской, проезжей и пешеходной равнозначно, прямо в кителе с вензелем гостиницы, да оно и верно, как будто по поручению постояльца. Г. не отставал, порой прорываясь весьма топорно, приметно и оставляя за собой череду недоумённых и разгневанных прохожих, всякий из них в любой миг мог решить догнать его и потребовать сатисфакции. Что уж поделать, думал он, столица под стать своей странной для понимания территории, у всех дел невпроворот, каждому надо идти. Симферополь, да тот же Солькурск, почти никакой разницы. Светлые здания в три этажа, балконы с пузатыми колоннами, мартирии с греческими порталами, садики за чугунными оградами, вокзал белый, опера белая, народный дом белый, глина на базаре белая, Петербургский банк белый, лицо у взобравшегося на купол вознесённой над вторым этажом ротонды почтальона белое, буфет в городском саду белый, брезент на его навесе и тот белый. Китель коридорного пурпурный. Кобура у городового кофейно-бурая. Некий ориентализм здесь не бросался в глаза, но словно обволакивал, мгновениями мелькал Багдад, тут же принимая облик Ак-Мечети. В Симферополе ещё не ступала его нога, он не знал обычаев, а коридорный, возможно, происходил «из-за реки», в некоторых городах это важно. Ведь здесь имелась река. Появились собаки, пегие и рыжие, протрусили наперерез. Улица сузилась, но не повернула, никто не повернул. Сколько же тут усачей в фесках. Перед лицом вдруг взвились цветочные лепестки, белые, должно быть, он снова кого-то раздавил. Вон аист в гнезде, не выходит из дома, страж квартала ханов. В Г. влетел непонятно откуда взявшийся человек с массивным высотомером, всех развернуло, не было времени оглядываться. Справа кто-то захохотал. Уже не в первый раз показался фургон с символом Комитета красного креста на боку, будь он шпионом, такой бы себе и заимел. Движение сделалось плотнее. Коридорный поставил подножку бегущему навстречу вору, выхватившему сумочку у дамы дальше по улице. До чёрта бесед на узеньких балконах с толстым дном. Коридорный прошёл сквозь дым и пропал. Вдруг заболела голова, словно слабые электрические импульсы пронзили виски, не такие уж и слабые; не такие уж и электрические? Уже на подступах к Старому городу или даже в нём самом. Дымом заволокло некую стальную конструкцию слева, которой здесь было не место, сосредоточенный на происходящем, в том числе с ним самим, он отметил это задним числом. На хвосте висел уже целый выводок задетых за живое симферопольцев, деваться некуда, придётся в дым.

Остров приближался, его конструкции и тайны. Направление дождевого фронта изменилось… Как быть, когда в глаз попала капля? В дно постучали, в условиях лодки они ощущали себя в связке как никогда. Вода почти переливалась внутрь. Стук повторился. Он грёб что было сил, на борт легло щупальце, без промедления ударил по нему веслом, прилично залилось внутрь, как будто вал пошёл от этой фрикции. Появился косяк рыб, ушёл под лодку, показался с той стороны сильно поредевший. Они невольно подобрались, сидели идеально в центре, слева начала расползаться зелёноватая масса, поверх неё радужная плёнка.

Один за другим поднялись по вбитым в твердь скобам и увидели ансамбль строений, с трубами, галереями, башнями, стеклянными переходами и непомерно высокими флюгерами. Это напоминало жилище какого-то нагадившего в обеих столицах эзотерика, почти все они укрывались потом в Крыму. Пелена дождя сглаживала очертания шпилей, контрфорсов, круглых фабричных труб, обезличивая и превращая те в единый проект, небезупречный, но не бросаемый.

Люди ещё могли исчезать таинственно. Эти рассыпанные по маршруту маяки вовсе не случайны, побеждённые ещё до того, как одолён горизонт. Карта — фикция. Люди да, но не все, только не карикатуры, не протагонисты и не изобретатели, как Бог свят, те едва ли склоняемы к тому, чтобы остановиться. У них верительные грамоты, даденные после вынесения заключения об оболбоебизме, вопрос интересов и страсти, ну и атомы ещё, всякие там суперпозиции и суперситуации. Повседневность можно трактовать и исказить настолько… эти способности видеть в нефтяной вышке инопланетный конус, осуществляющий разведку, сделаются прилежны личному, развитому уже тогда, равновесию. Так и бедный провинциальный энциклопедист, мечтатель, никогда не бросающий поиска, исчезнет здесь, очевидно, безвозвратно.

— Имейте в виду, здесь почти всё тест, — с ходу заявил островитянин, как видно, малый деловой и деятельный.

Пройдя немного, полуобернувшись, взмахом головы он пригласил за собой. Они продвинулись на несколько шагов вглубь неожиданно маленького холла, он поставил фонарь на толстотел у стены и обратился более привольно, словно их знакомство продолжалось уже длительное время, словно они уже успели друг другу надоесть, а потом вновь обрести этот личностный интерес.

— Всё тэ-эст.

— Ну да, ну да, понимаю, околомышление, могут случайно увидеть с дирижабля, понаприсылают ксёндзов…

— Вовсе нет.

— А что тогда?

— Судя по всему, вы и сами откуда-то это знаете. Вопрос — откуда?

— Хм, чёрт с вилами возле кастрюли с ручками. Такой герб, даже не знаю, что бы ещё он мог значить.

— Согласен, здесь не так много толкований.

— А где же тогда неугасимые костры, короста, отваливающаяся с котлов, хвосты, привязанные внутри круга, как мергархские амулеты, запасы масла, летающие кувшины, круги, Вергилий, Наполеон Бонапарт, серные весы, Джек-потрошитель, колы из сажи, оргáн из костей, вязанки терновых венцов, Гермес Трисмегист, трон дьявола, быки с раскалёнными херами и распутницы?

— Э-э-э, собственно говоря, всего этого больше нет, и довольно давно. Прошу следовать за мной.

— Просит следовать за ним, — саркастически повторил Готлиб, оглянувшись, словно там стояли его спутники.

Они прощупывали друг друга на краю огромной оранжереи, у основания вздымающейся к стеклянному куполу зелёной стены. Хозяин хитро улыбнулся и прошёл сквозь листву, словно пират в вертикаль водопада, словно греческий классик в портал.

Посередине теплицы помещался пруд с кувшинками, рядом с каждой торчала закреплённая на шесте табличка с добрым абзацем сведений, точно жизнеописания святых. Над центром водной части оканчивался подвесной мост на тросах, вдоль него парили спущенные на проводах от самого купола электрические лампы. Очевидно, вся эта конструкция пребывала в процессе обновления, не все фермы успели докрасить, не все стёкла — заменить. Чёрт подери, но даже так, сам Николай II не погнушался бы отужинать здесь. Всё опутывалось электричеством весьма плотно, из кустов торчали дуги прожекторов, дёрн прорезали дорожки, в которых велись тонкие каналы, сейчас пустые. Отличная возможность, ещё одна тайна, крокодилий проспект. Накренившиеся башенки из пустых цветочных горшков, глиняных и картонных, закрывали ещё сколько-то зелени, дюжину бутонов, один объектив фотографического аппарата. Собранные в импровизированную поленницу пляжные зонты от солнца напоминали снятые с яхт мачты или соты с парусиновой подбойкой. Струи дождя били по куполу и стекали, исчезая в здешней хитрой системе стока, что муж науки, нет раздумья, соорудил по собственному гениальному плану. Очередной муж науки, подумать только.

Предшественник Христиана Христиановича, на чьём фундаменте он теперь и развлекался, после встречи с Готфридом поставил себе такую задачу, но не протянул и дольше тридцати лет. Хотя после Ольговичей время здесь неслось эксцентрически. От Ольгерда осталось только имя, его дочь Ядвига стала женой освенцимского князя Яна. Потом граница с Речь Посполитою и Диким полем так и воспринималась с полуострова — тонкая красная линия, поверх которой пляшут искажённые сужением лица воевод и отдельно их усы до ключиц. Из озера лакали воду табуны крымских татар или ногайцев, из центра их не было необходимости различать. Туда-сюда возили соль в пудовых брикетах, по этим же тропам на запад шли мрачные людишки и не возвращались, целя в Европу, оставаясь в торговом водовороте, сплавляясь иногда по Сейму до Киева, оттуда в Одессу, оттуда опять мимо водохранилища в Солькурск. Больной с детства рассудок, путающий Ваньку и Маньку среди своей колобродной челяди, что играли чертей, ему, при всём масштабе затеи, действительно оказалось довольно и ближнего прицела, кругов-то уже не добавить, инстанций не добавить, смертных грехов не добавить. Преференций себе разве что, ведь это можно считать ухудшением условий в целом, что, в свою очередь, полирует ад правильной ветошью. Пусть стены не из обсидиана, каждый божий то рвёт помпу в канализации, то на раскалённом быке с утра конденсат, то не видно раскаянья. Ещё эта страшная вещь в подвале, может, всему угрожает, а может, длит надежду сынов первого дьяволка, самого, надо сказать, малоактивного, но давшего ход начинанию, как раз и заложившего этот странный поиск, то есть, скорее, выражения боли в эталонах или амперах. В этом-то и заключался недостаток одомашненности данного начинания — всегда боишься потерять хватку. Желание тех, кто отбывал наказание — выйти из огня — есть дискуссионный вопрос, трудно ведь сказать, предусматривается ли лимб, тут-то уже суть не в каше, а как подогнать всю эту структуру под ту же античность; куда девать всех этих миролюбивых умников, о которых столько рассуждается среди монахов и вообще?

— Всё и без ваших стараний устроится, но не без моих, — он посмотрел себе на грудь, что-то стряхнул с галстука. — Раньше-то не особо задумывались, слишком, надо думать, оказывался чванен поход. Да когда такое было, чтобы на пути под трактом не оказалось ни одной вырытой ловушки? Хотя оставаться собой под гнётом обстоятельств тоже тяжело, это и не игрушки, и не фунт изюму, не фунт хохмы. Серьёзность цели и дисциплина, а они разные могут быть, когда побольше человеческого.

— Весьма проникновенно, но я-то здесь при чём?

— Не поняли?! тогда смотрите, — он выудил из зарослей огромный пульт на толстом проводе, нажал на нём единственную кнопку, и все три предмета, имевшие в своих сплавах железо, которыми обладал Г., воспарили и стали тянуть ткань его сюртука и пальто в разные стороны, должно быть, к стальным подпоркам.

— Магнитное поле, — ненатурально изображая зевок. — Согласитесь, производит угнетающее. Мои инклинаторы совершеннее нормановских и каких бы то ни было, потому и направлять я могу, как мне заблагорассудится.

Х.Х. бросил пульт, вещицы опали.

— Прошу. Заметьте, всё для вас, не говорите потом, что я плохой хозяин. Я не плохой, просто мне нужно очень много продемонстрировать в очень сжатые сроки. — Сказав это, он вновь удалился сквозь стену.

Возможно, выход был прост, оставалось только понять ход мыслей алхимика, решавшего задачу пятьсот лет назад, сурового, ироничного, осознающего своё превосходство над современниками, возможно, мудрого, возможно, фаталиста, фанатика какого-нибудь оригинального культа, даже импозантнее двенадцати ясных лиц Асбурга, способный его вдохновить именно что экстравагантностью.

Их оппозиция сейчас являлась всего лишь надеждой на слово, на только зачаток запуска той пропагандистской работы, когда стороны изначально принуждены шагать в ногу, что и следовало сообща или, скорее, коварно изменить. Глубоко дренированная, а также, разумеется, изнасилованная твердь кругом них была отъята от тектонической плиты полуострова. Это словно знак в пользу того вида аллокуции, что более пикировка. Универсальная, где ни возьми: пристань, прикипи, досади, досади в ответ, а в ответ уж кто-нибудь пристанет. Именно в таких условиях они могли приблизиться к чему-то, похожему на порку, способную сильнее всего воздействовать в дилемме принуждения, например, литературой. Литературнее острова только Лондон.

В сером свете вдали проявлялся неприхотливый вид средней части Крыма. Непроницаемые оранжевые биссектрисы разрастались над тёмными, немного поднявшимися над землёй полуовалами ландшафта. Необычайная свежесть нового дня после окончания ливня летела во все стороны от источника, чьё местонахождение определялось легко — географическая середина наблюдаемого пейзажа, расположенного над можжевеловой рощей или над месторождением газового конденсата. Нимб морских вод кругом полуострова оставался невидим, но только он, казалось, и держал эту почти отверженную часть суши на месте, сжимался и ослаблял узы, бурлил глубоко под утёсами так, что чувствовалось и здесь, в середине водохранилища. Топические туманы и рыжая хвоя, её шары тут и там, незаметные спуски и подъёмы по скифской плите, немного причёсанной, засаженной символической понтийской иглицей, символическим эдельвейсом, символическими маслинами, символической полынью. Чаши с узкими бордюрами, истоптанные вдоль и поперёк готами, венграми, генуэзцами, торговцами, бредущими не по Тавриде, а по Шёлковому пути, шатающимися от чумы монголами и греками — по кромке этих фиалов, всегда по кругу, словно надзиратели, не считая тех, кого мы не знаем. Простиравшиеся вдаль рельефы — высохшее под солнечным палом тесто из амброзии, с вмятинами от тюков существ, остановившихся отдохнуть где-то неизмеримо выше, уставших и набиравшихся сил.

Готлиб разбежался и прыгнул в озеро. Долго плыл, стараясь не думать о чудовищах в глубине, потом шёл по грудь в воде, по пояс, переживая не лучшие минуты своей жизни. Потом сидел на мелководье, разгорячённый, не чувствуя холода, прислушиваясь к тому, сколько налились его мышцы. Уже давно рассвело.

Помощник мотивировал конкурентную экспедицию, как давно стал помощником? Раньше, помнится, тот шнырял везде в сопровождении Лукиана, сына Карла II, внука Мефодия, правнука Алпсидии, праправнука Ории, самой себе откусившей язык в 1611-м году.

Поезд въехал в Смоленск. Перед вокзалом кругом своих бричек слонялись извозчики, одного он зафрахтовал до Иордани. Ещё раз обернулся на поезд, смекая, что соперник проспал станцию и поедет неизвестно куда, хоть до Минска.

Смоленск и Иордань разделяло вёрст пятьдесят или около того. Они выехали поздним вечером, ранним утром медленно вкатились в Северные ворота. Не ступив и лишнего мига, лишнего оборота колеса, едва перестав затыкать горло, он остановился, взял условленную плату, грубо прервав игривую попытку торговаться. У него там, в обыденной жизни, как он понял, скоро начиналось первенство губернии по проезду, проводившееся под опекой думы. Призёрам полагался меньший сбор с лошади, при определённых достижениях — проезд со шкапом — приплата к таксе, номинация по ямской гоньбе вообще была золотая, по ломовому извозу с седоками в жабо вообще золотая. Хотели провести всё это перед Иорданью, с редкими заездами, но со здешними головами разве договоришься? Одни пыжи, Гос-с-с-поди, думают, что они в Европе, что у них своя география и им будет от неё своя месть.

Не напрямик через крепость, а сильно петляя, шла главная улица, в недавнем прошлом переименованная в Елисеевскую. Она довлела над переулками из восьми отрезков разной протяжённости. Начиналась у Ворот Воскресения частью Паломника и оканчивалась Северо-лестничным маршем у Северных ворот, где Г. теперь и торчал; впрочем, вскоре уселся в конку, идущую едва ли не через всю крепость. После Лестничного марша, принадлежавшего Шахтёрскому городу, улица резко уходила вправо к еврейскому гетто. Вдоль него, в направлении к площади Лесоруба шёл марш Китежа, затем марш Кхерхеба. От Елисея, как он помнил и соображал, родился Китеж. Марш Кхерхеба переходил в путь Василиска, тот нырял резко в сторону скал и оканчивался дорогой Лесоруба. Она вела мимо площади Лесоруба, главной в крепости с ратушей, старинной любекской конторой и колодцем, вливаясь в дорогу Шахтёра, завершавшуюся частью Паломника, та оканчивалась воротами Воскресения подле башни Воскресения.

К рождению наследника план сформировался окончательно. Ксения была уже на сносях, Е. понаблюдал за ней через потайное окно, поморщился и уехал в Солькурск договариваться о поставках соли. Во всей кавалькаде он имел самый затрапезный вид. Думал ли он о Ганзе, когда строил Иордань? Нет, определённо, тогда он помышлял лишь о том, чтобы не оказаться на пути у любой комплектности войска; авантюрист, что тут говорить, делец мечты. Потом это стало очевидным. Вакантное место Новгорода, постепенное охлаждение Англии, концепция использования Kirchen unter Lagerhallen[44], туманные должности и уставы с немецкими именованиями, распространявшиеся по городу, — что ни признак действия или признак другого признака, то золото. Ему сказали, есть регистр, Иордани нужно в регистр, он, само собой, созвал рыцарей и велел привезти. Есть некий принцип, всегда имел место, в его жизни, потом в жизни доверившихся ему людей, довольно универсальный подход, как выяснилось впоследствии, когда всё бытовое обрамлялось героическим, потом уже просто эсхатологическим.

Обычной солью их не удивишь, поэтому он сразу придумал заход с чёрной, благо в его распоряжении имелось сколько угодно шахтёров, безмолвных и безразличных.

Готлиб ехал на конке, сидел с тремя бэббитами на империале, на следующей остановке поднялась женщина, в Петербурге их до сих пор сюда не пускали. Он посмотрел на неё вызывающе-укоризненно, она фыркнула и села спиной. Копыта били в брусчатку и рельсы, их тянула двойка гнедых. Внизу переговаривались гораздо оживлённей, отдавливали ноги, карманник, раскрывая газету, локтем ударил под дых офицерскую жену, та решила сходить раньше времени и постучала парасолью в крышу. Во лбу вагона имелся фонарь, сейчас потушенный, а если внутри кто и не чувствовал ответственности или масштабов подобных перевозок, то кучер мог напомнить, специалист по выговорам через плечо, сейчас его оттопыренные уши светились на солнце. Реборды уже на последнем издыхании, перед подъёмом остановились, форейторы впрягли ещё двух лошадей и сопровождали конку до пика. С нижней платформы развевался алый шарф.

Он решил попытать счастья в гетто, сбежал по лестнице и спрыгнул на ходу, пошёл пешком в сторону первой улицы. Пересёк её и затерялся в кривых порочных эллипсах, набредя на некий, как ему было пояснено прохожим, обывательский дом, где помещалась перевезённая из Солькурска частная лечебница.

Произошло несколько похожих случаев. Он не то отрубал, не то выкапывал черепа из могил и приставлял горгульям на внешних соборных системах водоотвода. Все только об этом и говорили. Г. тоже заинтересовался, раз уж больше нечем, вообще история интриговала, особенно в перспективе того, что Л.К. направил сюда своего нового эмиссара.

В полупустой погреб вошла рослая и плечистая пожилая женщина в лисьем полушубке и синем платке в белый горох. Решительным шагом она пересекла помещение и скрылась в задней двери, полуприкрытой гигантским бочонком с ржавыми ободами. Вскоре за ней появился старый согбенный человек, силящийся воздеть подбородок и взирать на окружающее всё ещё властно. Она вышла к нему, быстро условившись, сели за стол неподалёку. Сразу завели разговор про этого поприщина, он было принял их за супружескую чету в разводе. Оказалось, что кое-кто из развинченных грешит на пятнадцатого, не желая верить, что тот не более чем выдумка, а если и отголосок реальной хуёвой жизни, то столь далёкой и переиначенной, что не стоит и вспоминать. Он спросил, не грозит ли лечебнице опасность и не видит ли она тут связи с новой пациенткой. Получил ответ, что та хоть и родственница Доротеи, но вряд ли может знать про историю с братьями, слишком не в своём уме, и тут оба соскочили с его крючка.

Следил за домом второй день. Следил и ночью, давая себе три часа сна перед рассветом. Ханау он находил вполне приличным местом. Где в придачу к сыновьям родилась и германистика, реальность вспыхивала странными отливами. В тот момент, околачиваясь напротив, Г. ещё не думал про Иордань, все его мысли занимали четыре карлика в островерхих Lampenschirme[45], которых при всём сходстве он уже отличал. Несколько раз те скрывались под сводами и покидали дом, имея при этом самый независимый вид. После полудня наружу вышла женщина с длинной косой, со странно знакомым лицом, обеими руками она держала подол, выставив напоказ несколько нижних юбок, одна короче другой, унося таким образом что-то тяжёлое, размером с человеческую голову. Он покинул укрытие в переулке, торопливым шагом пустившись за фройлян. Нагнал, пошёл рядом, поглядывая в подол, перед собой, в декольте, в ухо, в подол. Там покоились монеты, серебряные, одинаковой чеканки. С одной стороны, как он имел возможность разобрать, помещался двуглавый орёл со всеми атрибутами вроде державы и короны, с другой — профиль венценосного субъекта с ленточкой на лбу или девичьей косицей и без бороды. С той, где орёл, год — 1855-й. Несмотря на это, и через сорок лет они выглядели новыми, хоть и потускневшими, ими мало покупалось порока и хлеба.

— Группа «Норд» желает держать концы под толщей до финальной парадиастолы, обмануть всех, весь мир, так что никаких шуток. Группа «Норд» состоит из двух постоянных членов с кодовыми именами Норд 1 и Норд 2, и двух сочувствующих — квазинорд 1 и квазинорд 2. Кроме того, существует группа оказывающих противодействие группе Норд, группа «Нарвская операция». В ней четыре постоянных члена: НО1, НО2, НО3 и НО4. Трудность их задачи состоит в разрозненности действий, они впервые объединились в группу только что, да и то не по своей воле, а одного из Нордов, квазинордов или НО. Один из квазинордов является вместе с тем и НО. Норд 1 исполняет роль руководителя акта подлога, но, при более вдумчивом созерцании, главенство его под сомнением, поскольку сильное влияние на него оказывает Норд 2. Норд 2 — это серый кардинал фальсификации, однако Норд 1 положительно хитёр и, возможно, ведёт какую-то свою игру. Знает всех участников двух групп, кроме НО3. Если бы он мог обличить его наверняка, то распрощался бы с пальцем скорее прочих. Зато точно всех знает квазинорд 1. Он владеет всеми необходимыми соотношениями, однако их всего немного, в частности то, что НО2 гораздо более осведомлён, чем Норд 1, о чём Норд 1 знает, но силится представить квазинорда 1 более разговлённым простотой, чем он есть на самом деле. Что до квазинорда 2, то в иерархии полноты он стоит ниже Норда 1, однако информация его обширней, используя это, он влияет на высоту шкалы искажения особенным образом, более не пряча действительность, но запутывая, крутя потоками, не случайными, часто противоречащими друг другу, оклеивая отражающей фольгой крупицы истины. НО2 совершил для раскрытия правды самый решительный и потому виктимный рывок. Он отдал в распоряжение НО1 ультимативную филиппику, украденную у Норда 1, что раскрыло часть его фальсификаций и через него — часть фальсификаций Норда 2. В свою очередь, НО1 прекрасно со всем этим ладит, получив из данных, похищенных НО2 у Норда 1, наибольшую пользу и опубликовав с поясняющими сносками. Комментарии у них вообще краеугольный камень, все участники событий питают к ним необъяснимую склонность, всякий на свой манер, но трактует. Норд 2 обкашливает всю деятельность Норда 1, запутывая тем самым уже и без того, ни дать ни взять, лес. Квазинорд 1, в свою очередь, комментирует всё, что движется не по уставу колеи, не выставляя, однако, свои вещи напоказ, до них пока не может добраться даже НО3. С большим проворством нащупывает он взаимные сцепления и ориентируется во всех этих квазикомментариях и криптосценариях, а также имеет редкую способность сидеть с продырявленной газетой сутки напролёт, в обнубиляции, и предугадывать, а, предугадывая, находить линии переброса между событиями, отдалёнными друг от друга сотнями лет и двумя минутами, а также менее осязаемыми расстояниями.

— А НО4?

— О, этот более занят сбором сведений без налёта той патины суррогата, кроме того, он не склонен подавать их в завуалированном виде, вообще в этом смысле хитрить и интересничать. Однако, быть может, это лишь вопрос выбора пути водворения, ммм… мечты, чистопробности.

Готлиб замер на крыше уличных туалетных кабинок, боясь пошевелиться, боясь, однако, и того, что они решат договорить в движении.

Герардина резко проснулась от смутного тревожного чувства, некоторое время вспоминала, где она. Тяжело поднялась на ноги и, раздражённая, жаждущая найти объяснение хоть чему-то, хотя бы своей тревоге, подошла к окну и выглянула, держась за стеной.

Обходя строение по кругу, Г. раздумывал, не могло ли оно оказаться на спирали и не обладать особыми признаками, как он сам и его цель. С одной стороны, он его и искал, а с другой, шёл-шёл и наткнулся, что возбуждало сеть перетекающих одно в другое сомнений — у Крыма имелись совершенно чёткие предпосылки превратиться в остров, со всеми вытекающими, бóльшие, чем у чего-либо. Не хотелось бы и оказаться, и способствовать, но вот он и вот входная дверь на одной петле, над ней каркас и черепица, а ещё выше ну вот наверняка некий орган контроля, запоминающий лица, самостоятельно приписывающий им роли и сохраняющий все листки с записями, которые, после того как высохнут чернила, — истина.

Они по-прежнему блуждали на этой стороне, где на побережье не Гурзуф и Судак, а Севастополь и Евпатория чёрт знает в какой дали, но внутренняя гряда уже сходила на нет.

Вокруг не наблюдалось никаких возделываемых участков жирной земли на краю пустыни, расшатанных детских качелей, покатого схода в ледник, гравиевой дорожки, телеграфных столбов, обветшалой садовой мебели, ни антенн, по его представлениям, где-то обязательно был вкопан крест — но нет, ни останков выпотрошенной когда-то обстановки, ни горки в том месте, где промахнулся крот, ни дырок от пуль в белёных стенах, ни коробки из-под обуви с отвергнутым сценарием. Некоторая странность всё же имелась, ещё большею было бы сочтено её отсутствие, он же не агент почтовой службы Британских войск во время первой Опиумной войны и не волхв, идущий за Арктуром.

Она села на дощатый пол, откручивать протез, давно заставив себя смириться с мыслью, что данная манипуляция, каждый раз проделываемая в цейтноте и, значит, в неприспособленных к этому местах, отторгает всякое отношение к ней как к женщине, вообще уже не говоря о приличиях, о том пиетете, изначально установленном пиком развития человеческой цивилизации на данный момент, о том почтении, давнем, успевшем приобрести дивные ростки, вроде отсылки к брачному статусу при обращении или стереотипов хрупкости. Нет, она здесь ходячий сейф, максимум носитель скептического взгляда на всё подряд, от утреннего моциона до причин сокращения светового дня. Закончив обход дома, он, разумеется, застал её в таком положении.

— Вздумали удавиться? — подошёл сзади Готлиб.

— Да, как раз искал, на чём писать записку.

Он стоял на перекрёстных планках табурета. Такой вопрос мог воздействовать гораздо сильнее, чем кажется на первый взгляд, мог оказаться рядом с понятием «в точку», мог оказаться по нему, но откуда-то взялись силы остаться невозмутимым, игнорировать всё, заложенное и не заложенное в предмете, может, он вообще просто ляпнул.

— Могу помочь. А не то ещё сверзитесь, кто тогда вселит в меня необходимость идти дальше?

— Буду только признателен.

Он нагнулся, потом присел, взялся за ножки у основания, Гавриил положил руку ему на голову, сначала просто, потом опёрся, Г. поднатужился и сдвинул вдоль стены, потом ещё и ещё.

На первом же развороте значилось: «Magister Leo Hebraeus». Все трое предвкушали результат опыта, не отрываясь от манишки между страницами, за края выступали более широкие оконечности карты, словно венерина мухоловка держала за яйца всё человечество.

— Не пересушить бы, — важно, раскрывая.

Все его подозрения вдруг подтвердились, вообще все, так глубоко впечатанные в сознание за последние дни, других не осталось. Что всё это разыграно ради него, отобрать лавку древностей, свести с ума, показать кончик Всеобъемлющей правды, Как образуются вихри, за которой он когда-то неосознанно, а теперь веря мерзким фикциям, но всегда, на протяжении всей жизни, охотился, полагая артефакты, раз уж они таковы, причастными… а потом запереть эту окованную железом дверь перед носом, чем доконать его, такого циничного и готового на всё, матёрого и непробиваемого, развившего специфическое и лучшее в мире чувство юмора, чёрное, оно чёрное, как и его степень ответственности за добро. Ладно, посмотрим, что будет дальше.

В Эльзас, точнее в окрестность его под названием Сундгау, в десяти милях от Мюлуза, Г. попал спустя четыре дня после событий в Ханау и двенадцать после прибытия на родину сиблингов, в край фёнов и эоловых отложений, под сень Вогезов и Шварцвальда. Имелась срочная надобность посетить некий траппистский монастырь Нотр-Дам д’Эленберг.

Трапписты, как он выяснил, являлись теми же цистерианцами, только из Ла-Траппе плюс приверженцами ригоризма. Соблюдать что-либо строго он не любил, однако так хотел опередить Л.К. и его прихвостня Прохорова, что нёсся во весь опор. Потом, прохаживаясь снаружи обители и долго оглядывая вынесенные клуатры и дормитории, коричневые и зелёные, совершенно унылого вида, он узнал, что монастырь основали ещё в XI-м веке, а именно мать папы римского Льва IX, графиня Эгисхайм, чтобы монахи тоскливо и долго пели за упокой души её сына Герхарда, одного из последних Этихонидов. Как он соображал, Этихониды для франков были как Плантагенеты для англичан или Балты для германцев, перебивая даже Меровингов и Нибелунгов.

Каменный мешок за без малого тысячу лет существования знал взлёты и падения, богатство и нищету, бывал и в иезуитском плену, и во владении торгаша из Мюлуза, и пансионатом для девушек. Семьдесят лет назад монастырь перешёл в руки цистерианцев. Предыдущий настоятель собрал больше роскошную, чем толковую библиотеку, в рядах которой, возможно, но маловероятно, и скрывалась искомая всеми книга. Кругом высились нефы, трансепты, часовни, процессионные кресты, аркбутаны, нервюры, аттики, контрфорсы, скриптории, аркады, апсиды, капители и каменные скамьи. Монахов насчитывалось около ста, ещё какие-то священники (а монахи что, не священники? — всё соображал он), да к ним некие светские братья. Всего более двухсот молящихся. Одним больше, одним меньше.

Раздобыв рясу с островерхим капюшоном и с сожалением выкинув котелок — был план переместить его на живот, что почти в любом ином месте могло бы прийтись ко двору, но только не здесь, — он затесался в их ряды и первое время таскался за толпой на молитву, на работы и редко в трапезную, запоминал путанность нагромождений, вызнавал, что мог, в первую очередь распорядок, ждал прибытия Л.К. и Прохорова. В отличие от него им не требовалось скрываться и силиться по интерпретации смысла уразуметь не то немецкий, не то французский. Вскоре он пришёл к выводу, что более всего здесь изрекают на латыни, да и то лишь избранные, но в основном, конечно, молчат.

Первую ночь, ещё не зная, что день здесь заканчивался в восемь вечера, а подъём трубили в два пополуночи, Г. провёл в пивном погребе позади громадных бочек. Забылся на холодном галлальном полу возрастом в восемьсот лет под перебор крысиных лап и осторожные menschliche Schritte[46]. Боялся, как бы не проспать заутреню или нечто вроде того, хотя спать любил, заодно заметил, что во всех изысканиях, сколько он их провёл за жизнь, со сном всегда возникали трудности.

В последний раз он добро спал в Ханау, ночью, следующей за днём, когда встретил Альмандину, но тогда ещё не сопоставив, как её сюда занесло. Он дошёл с ней до некоей глыбы, как он впоследствии узнал, до замка Штайнхайм. Та наконец обратила внимание, после доброго часа совместной прогулки на русском вперемежку с немецким спросила, не боится ли он получить пулю из eine Waffe, die keinen Fehler kennt[47]?

Стоял, задрав лицо, придерживая рукой шляпу минуту или около того, любовался, потом резко посмотрел в одну сторону, в другую, приметив метнувшегося за угол агента с усами и бакенбардами, а он своим пассажем вовсе не хотел кого-то смущать или выявлять. Сучий Лукиан Прохоров, но он тогда и этого не знал. После, в эльзасской общине, уже да. И Прохорова, и Л.К., и Доротею Виманн, и Клеменса Брентано, и фон Арнимов — Беттину и Ахима, и ещё много щелкопёров, в основном паразитирующих на братьях. Вся шайка-лейка была у него как на ладони, хоть и скончалась сорок лет назад.

Она вышла из дома ранним утром, ещё затемно. После смерти мужа у неё осталось семеро детей, так, в принципе, начиналось большинство известных ей сюжетов. Вот только валуны не превращались в мясо, сколько их ни кипяти; алхимия, возможно, и прокралась в старые саги наравне с парадоксальным сочетанием форм и снами о мифах, но вот в реальной жизни ещё только утверждалась; в настоящее время уже почти у любого человека Венера ассоциировалась с медью, Луна — с серебром, сера — с ртутью, да даже лежащие в кипятке Kopfsteine[48] выглядели и, безусловно, являлись беспримесно философскими. Поэтому, пусть встречу ей назначили и странным образом и идти к месту предстояло столь долго, что к возвращению роса на кочанах в её огороде сменится дважды, она согласилась. Так нагло её давно не водили за нос, пожалуй, со времён отцовского трактира, когда один чужестранец поведал по секрету, что все легендарные филиды до сих пор живут на тайном острове в Ирландском море и уже почти разработали нечто более универсальное, чем парарифма, изосиллабизм и ассонанс вместе взятые. В общем говоря, подмешали ту же алхимию к функциям языка. На встрече пообещали, разумеется, деньги, но деньги в обмен на что-то небанальное, небанальное, словно целая минута без gewaltsamer Tod[49] в пределах всей Земли, словно парящая задница, читающая проповедь гугенотам. Чётко определённое вознаграждение за то, что она выслушает очередной сюжет и тут же предоставит свою экспертизу — случалось ли ей до сих пор слышать нечто подобное?!

Она пошла по неочевидному пути, хотя имелось много более коротких через луг или лес. В голове бесконечно повторяла одну и ту же историю, добиваясь точности Wort für Wort[50]. Сюжет о фальшивой карте, при составлении которой мастер намеренно добавлял несуществующую улицу, а другой картограф, по глотку в заказах, не желая моделировать räumliche Anordnung[51] как учили, копировал её, и копировал следующий, следующий, и чем больше раз она повторялась, тем отчётливее улица возникала в указанном месте натурально.

В предместье Касселя с обеих сторон дороги и так же вглубь тянулись длинные одноэтажные клетки с вертикальными и горизонтальными прутьями, отчего столь хорошо просматривался здешний экзистенциализм. Люди точили башмаки из брусков, мешали половниками в котлах, наказывали детей, сколачивали мебель, стояли на горохе коленями в углах, крепко держась за прутья, прижимались к натопленным горнам, гладили собак, колотили их тут же, шили одеяла из лоскутов, сморкались в подолы дезабилье и власяниц, настраивали цистры, занимались любовью с жёнами, их головы были втиснуты между прутьев и торчали на улице, латали битые ржавчиной шпицрутены, рубили головы курам, подстригали брови и в ушах, рвали поросль в подвешенных к трапециям кадках, бродили и искали друг друга между сушащихся трубок белья, вымахивали наползший из печей дым, другая сумасшедшая смастерила mechanische Flügel[52], надела и теперь исступленно махала ими, не догадываясь, что за ней из клетки через дорогу наблюдает малый в конкистадорской тарелке без забрала; крутили лабиринты из верёвок, смолили факелы, замеряли рост детей, выгоняли из дома скотину, обрывали выпестованные в alchemistisches Geschirr[53] лавровые листки для похлёбки и ран, точили ножи и кинжалы, смеялись, считали друг другу оставшиеся зубы, приседали без устали в ростовщических конторах, мочились с хоров во внутренние дворы, выплёскивали на улицу помои, ближе к замку начали попадаться двух- и трёхэтажные, где внизу кухмистерская, во втором этаже торчащие наружу припасы, в мансарде снимают углы студиозусы, редко, но бывает — коммивояжёры и связные разбойников, в подвалах, очерченных разрытыми котлованами, бакалейные лавки и золотарские перевалочные пункты, на перекрестьях улиц сносимые ветрами околоточные и распорядители движения держались за прутья утюгов, чтоб ветер не утащил их в неизвестное, в ежемесячной статье расходов милиции имелась графа на аренду участка прута — люди не желали терпеть в своём доме даже части их тел; в подворотнях застыли строи сект, в белых и чёрных видлогах, с тонзурами, бакенбардами и бородами, готовые напасть по приказу, только ткни, на любого и любое, что вызывало в горожанах всё большее беспокойство.

Тёплый ветер, гонимый далёкими песнопениями из Симферополя или откуда-то ещё, трепал их виски, похвальные гласы словно притормаживали погоню, вставляли ей в спицы орудие казни монофизитов, а это, похоже, был фаллос из никеля. У обоих вдруг на несколько мгновений захватило дух, что они русские — даже Г. ощутил это, хотя у тех же траппистов, производящих неизгладимое впечатление, религиозность так не цепляла, — по крайней мере, подданные этой империи, которая сейчас решила напомнить о себе, явно посредством чего-то на них сосредоточившись. Они далеко зашли туда, где в почёте патриархи, жертвовать, деля мзду на пуды для колоколов, и применять смысл кафоличности как к целому куску, так и к распиленному, нести гражданство с достоинством, ведь тот самый «Святый Боже» — по-другому и быть не может — из этих мест, их соотечественник, а если там всё случилось на границе, так надо послать землемеров, нарисовать в одном из высочайших докладов масштаб и присоединить, как Польшу или Финляндию. Они слишком сосредоточились на своём, личном опыте или имели устоявшееся отношения к такого рода экспедициям вообще, чтобы ощутить какое-то воодушевление от того, что их чёрный отряд воссоединился.

Вскоре на горизонте показалась карета, катила прямо вдоль ручья. На козлах сидел тот самый дьявольский коридорный. Их уже никто не боялся. Он приближался с подавляющим волю следованием закону колеса, фирновый каскад, да какой там каскад, премьера «Ринальдо» в Театре Её Величества — не остановить и не спастись бегством. Г. отступил в бок от стоянки, мотнув ему головой на противоположную сторону и отобрав трость. Показал, как надо держать, взявшись правой за дальний обрез от навершия, левой под пирамиду, как будто готовясь отбивать мячики. Гавриил кивнул, получил палку обратно.

Глубокой осенью 1895-го года, в половине первого пополудни, то есть в свой законный час отдыха, он стоял в первом ряду насельников на торжественной встрече Л.К. и его коадъютора. Расшаркивался сам приор, перед всей братией в капюшонах, надвинутых глубоко, хотя когда-то давно им прививалось иное. Выступая перед монахами (подле него перетаптывались и почётные гости (настолько почётные… не знай Г. все их дела, точно бы решил, что это самые главные и строгие трапписты среди всех траппистов сходных жопоаббатств)), барабанил на французском прочувствованную речь, о поделом-вору-и-мука этих двоих, чьё главное фурорное набирание, по суждению настоятеля, в пособничестве монастырю, заключалось в установлении происхождения монаха Агафангела. Не смотря на свой скептический настрой, он не уходил в него с головой и видел, что настоятель бы предпочёл в принципе говорить поменьше, а братия — побольше.

Считалось, что А. пришёл в монастырь вскоре после основания в XI-м веке. Лучше самой летописи помнил он все главные, да и второстепенные вехи обители, охотно выставляя их под дула сомнения (обет молчания каким-то образом всегда и прихотливым путём трактовался им в свою пользу); память и впечатление, что, вкупе с его внешностью, это производило. Готлиб сожалел, что не успел потолковать с ним до приезда сыщиков, но рассчитывал сделать это немедленно после того, как настоятель достаточно их обелит. Не оглашались маяки расследования и результаты, это было бы хоть любопытно. Прославление, умноженное на аллилуйщину сыщиков, звучало столь приторно, что сводило зубы. До небес кричалась их Tapferkeit[54] во владении увеличительными стёклами и бестрепетность (о да, дни напролёт расспрашивать старого монаха да копаться в библиотеке, вот уж дерзание), а также, разумеется, ум и проникновение. Не единожды он «интриговал» публику, мол, во время «Дела Агафангела» консультанты походя раскрыли немало побочных тайн монастыря, но ни одна конкретно не объяснялась. Сделал намёк на «тайну старого корпуса», подлец, всё равно что аннотация, оканчивающаяся points de suspension[55].

В старом корпусе помещались ныне необитаемые кельи первых профессов. Агафангел пользовался всяческими привилегиями, списываемыми на то, что если он будет драть глотку ещё и на песнопениях, то вообще растворится в эфире. Он просыпался в два пополуночи, как и вся братия, но не шёл потом ни на малую службу, ни, соответственно, на великий канон. Далее у монахов по расписанию стояла обедня и три четверти часа можно было соприкасаться капюшонами в режиме «католическое вольно», он же облагодетельствовал своим присутствием общество в пять тридцать, когда все пытались сопоставить с буднями действительности наставления отца-аббата в зале капитула. Не вдаваясь в каждый пункт графика, можно сказать, что у него имелось не так уж много свободного времени застигнуть его одного и обсудить книгу и Клеменса Брентано, вероятнее всего, именно он приезжал сюда от ордена в 1830-м. Если кто и мог говорить о событиях давностью в шесть с половиной десятилетий, то только он, раз уж помнил, как монастырь перешёл в руки иезуитов в 1626-м, о чём постоянно наставлял. Это был самый жуткий его страх, хотя за без малого тысячу лет случались вещи и похуже.

В Ханау, только рассматривая возможность навестить обитель, он ещё многого не знал про орден, основанный Доротеей, хотя руководил всей шайкой Брентано. Приметив шпика с бакенбардами и справедливо заподозрив недоброе, он решил напрямую настигнуть его и расспросить как полагается. Бежал со всех ног по предзамковой аллее, выскочил на улицу, перпендикулярно авеню, еще мог видеть, как он прыгнул в белую карету, не успел затворить дверцу, та сорвалась с места, лишь зловеще взметнулся стек кучера. Готлиб остановился и успокоился. Белая карета в этом городе, где ещё недавно вместо домов стояли одни клетки… Да он уже не раз морщился при виде неё, обязательно разыщет; огромное ландо со световозвращателями цвета снега, это… не кэб на Стрэнде.

Глава пятая. Гонзо

Несмотря на великий кризис образа-действия, вчера Р. ездил обсудить сложившуюся ситуацию с одним сколотившим себе репутацию интеллектуала кинорежиссёром, ещё не имевшим собрания отточеннейших произведений в полной мере, в той, в какой те же Хичкок, Бергман или Уэллс, но очень перспективным, бывшим на Тасмании проездом; позавчера целый день мешал в котле, сегодня на него нашла апатия.

У кромки воды лежал песок вперемешку с галькой — неширокая прибрежная полоса, очень скоро с той стороны всё скрывали деревья с толстыми и вывернутыми из земли корнями, с раскидистыми кронами, жёлто-красными листьями, отражающими солнце. На правом краю стоял палец с выкрашенным фосфорным лаком ногтем, сложенный из грубо отёсанных валунов, к основанию пошире, к лампе поуже. Когда-то давно он светил пронзительно, суда с каторжниками ловили его сигнал и успокаивались, а также корабли со шпионами и мистиками, видевшими в Тасмании необъяснимую перспективу, словно в каком-нибудь стенопе или континуальном фундаменте. Внутри вверх шёл винт, выеденные тысячей ног ступени, — ему нравилось думать так, однако не нравилось (в молодости он пробавлялся монахом и прекрасно разбирался в каменных лестницах), что эти полки´ входили в его смотровую комнату, и он гнал от себя эту мысль, разговаривая с ними про себя, задавая вопросы с узкими местами: как же вы теперь будете исполнять особое приветствие ордена? как решитесь прийти к матери и поцеловать её, сидящую, в лоб? — не оставляли выбора.

По дороге — ведь Р. не был местным уроженцем — мимо тонула половина лайнера, кормой в дно, кругом медленно опускались леди в пышных, но в среде утерявших это, платьях, стремившиеся на новое место службы офицеры в тренчкотах и без головных уборов, с поднятыми руками, безучастными лицами, связки матросов, запутавшихся в такелаже, переломанное рангоутное дерево; кто-то, впрочем, своею смертью был изумлён, а может, за мгновения до той видел его лицо в иллюминаторе; дева Мария делила кусок камня с каким-то страждущим в капюшоне, склонившись, уже сейчас зелёная, молодчик в канотье использовал якорь, чтобы скорее опуститься, вцепился в крюк обеими руками, жадно смотрел вниз и добавлял стопами, полосатые рыбины целовались, а из-за рифа наблюдала та, у которой перед пастью болтался фонарь, мелькали стаи красных медуз, похожие на снаряды глубоководных, даже не старавшихся как следует затаиться пришельцев. Так он переезжал, вальяжно, но начеку, полагая, что теперь точно правильно разыгрывает свои карты. Сразу ощутил разницу, насколько теперь мало приходилось редактировать отредактированное, в предшествующей-то жизни от скомканных листов однажды провалился пол.

Не сказать, что это изменило его жизнь, но там имелось много нюансов, да и никогда не знаешь, к чему это приведёт, по мере развития может разбить пару роковых ваз с цветами, задать, а после разрешить в разных контрапунктах несколько миссий, растолкать сторожа и проследить четыре-пять судеб на протяжении поколения-другого, где-то с 1904-го года. Как казалось, всё закрутилось именно тогда, то есть он отталкивался не от изобретения самой технологии.

Впрочем, ещё раньше, в 1349-м, во времена его пролога, когда действительно стали задумываться над пользой ходьбы, дни мира не отличались нашествиями то марсиан, то проксимацентаврцев. У них на этот случай имелись странные пистолеты, ковавшиеся каждый тремя поколениями ноир-часовщиков, и у тех порой отнимали эрзац-стеклодувы; стрелы света оттуда не разили — значит, и они, на той стороне изрытого их ветроходами поля, не грешники, — а куда-то переносили после попадания. К кому эти святые твари снизошли? Хрюканье вместо правды в лицо, здесь такое сносить не привыкли, их колесница в вышине что-то плужит, выхлопывает огня, надо думать, жаркого и вместе с тем для всего пригодного, выплавит или убьёт, что и кого ни заложишь в пропитку дров. Обе стороны всё же настороже, считают друг друга колонизаторами, однако какие цели освоения, и, главное, какие охваты, в вершках, в парсеках, в берковцах, тут либо всем не до религии, либо видится единственный выход оной упиться.

Фигура, к которой присматривался Радищев, была неоправданно не замечена современниками, хотя он сам не высовывался, пока не закрывали на ремонт эркер-клозет, появляясь и исчезая по всему Старому свету и почти всегда только нашёптывая. Он промотал, как рождались трое его сыновей — Карл, Якоб и Анатолий, а дальше всё понеслось, настоящее прошлого, настоящее настоящего и настоящее будущего, одновременно и необъяснимо, расселились по Европе, схватив в себе черт основателя, выявлявшихся на протяжении более ноль шести тысячелетия. Апогеем смешений стало изобретение выспреннего орудия — бомбы иного принципа действия, о ней-то он и собирался поведать миру. Биографию человека он уже написал, потом бомбы, потом, наверное, если ещё помолодеет, возьмётся за свою.

Он видел всё — проход вдоль цепи событий, явно выраженных во времени, или же форм некоей последовательности, в силу которой различные явления занимают настоящее одно за другим, — через срез бульона. Чугунный котёл в саже, в наростах запёкшихся неистинных картин стоял на лакированной стойке, подключённой к чудовищу из видеосистем: полудюймовая магнитная лента, разработки ВНАИЗ, немного от RCA, немного из стандарта VERA. Сквозь воду с цементом, при добавлении рибофлавиновых отрубей и частотных модуляций становившуюся прозрачной, Р. вбирал и отторгал шесть веков и четырнадцать поколений Новых замков. Хотя нужно-то было всего пару-тройку, не близких между собой. Не поймёшь, чего современники могут ожидать от повести, куда бы их засунули, и кто может принять смущённую рецензию?

Осень, конец мая, не очень холодно, умеренная влажность, легко прогнозируемый сток определённых вод, неявный перенос воздушных масс, экология на этом острове принимала масштабы чьего-то поставленного на широкую ногу искусства. Он правил коляской, пуская лошадь не быстрым шагом, желая насладиться видом с горной дороги, вдоль побережья, и тем временем продумать свою линию в предстоящем разговоре. Кругом раскинулись бухты, похожие на приплюснутые задницы, гигантские раки, видные на отмели даже с такой дали, скалы в виде зубов с наростами хижин, много зелёного и синего, заретушированные всходами озёра, неожиданные преобладания коричневого, бедные ромашковые поля, бурые деревянные сходни, обрушенные на разных этапах, ржавые смотровые площадки и к ним каменные ступени, интервенция диабаза, сассафрасы и акации, нагорья, куда ни глянь, высохшие водные пороги, округлые камни между залежами мха, несколько островов с клешнями, развалины фортов и береговых крепостей.

Одна из его логических цепочек выглядела так: Юхан Валер из Аурскога думал, что изобрёл скрепку, хотя до того они уже некоторое время ковались в Англии, но это были призраки, те никто не замечал и не изобретал — смешили, сбивали с толку, выкусывали полувольты из циркуляров. Казалось бы, пустяк, но через пятьдесят лет его изгиб станет для Норвегии сакральной схемой единения, первобытных лыж… в труднейшие времена. Тут нельзя обойтись без такой управляемой истерики погружения в прошлое, там содержались если не причины, их едва ли докажешь, то уж точно прогноз.

Впереди послышался шум, более всего похожий на выстрелы из малокалиберного, словно нигилисты посмотрели два вестерна подряд. Он беспрепятственно въехал через отворённые, как и всегда, ворота, вскоре пришлось остановиться в заторе покинутых автомобилей, сразу два Ford Model T, Mercedes-Benz 770, ещё какие-то силуэты.

— What is there[56]?

— He is here again[57], — короткий ответ без поворота головы в его сторону.

Р. прошёл два узких переулка и оказался на крыше некоего муниципального здания, выходящего фронтоном на океан. И тут его побрали дьяволы, которых по его душу возникло из светового люка сразу четверо. И вновь на месте, где он только что находился, настала визуальная и звуковая нагота.

Свет растекался по пустоши, краски пугали, как будто Земля вошла в некий космический циклон. Стрелы, оставляющие на своде перистые эстампы, опустились в нижний слой над островом, очерчивая его рельеф, тектонику, всё и всех пробуждая. Фотосинтез и температура сажени моря, оранжево-фиолетовый каскад переходил в горчичный, земля и поросль на ней слились в одну палитру и являли собой часть общей пастели Тасмании. Распространялся запах смолы и накаляющихся трав. Заброшенный рудник был настолько встроен в диораму, подогнан под неё с недавних пор, когда в конторе кончились автобусы, что мог исчезнуть только вместе с островом в пучине, каверны его оттянут миг соединения вод и спасут несколько жизней.

Очнувшись, он увидел впереди башню, вырастающую стремительно, как рысь дьявола. Проскакали мимо. Никто не вышел помочь. Его прошедшая всю войну bomber jacket начала сдавать, это наталкивало на определённые мысли. Экстензоры дьяволов сокращались под полосатыми шкурами, твари не знали усталости. Он расслабил мышцы спины и живота, но задница не касалась земли, волки держали натяг его тела необычайно слаженно.

Через пару часов вынесли на каменистый край плато. По левую руку открылась глубокая чаша, почти идеальной формы, с большим охотничьим домом в центре, как в Померании, с фахверковыми вставками и из красного кирпича. Он разглядел далеко впереди спускающуюся по склону бровку, длинную и тонкую, очевидно, дорогу, позволяющую достичь замка на дне без баланса, вообще без участия в этой заре управляемых полётов. И действительно, чуть позже они миновали станцию с никем не охраняемыми колбами, в которых хранились выставленные рядом параллельно обрыву собранные крылья конструкции Рогалло.

Р. получил свой шанс незадолго до выхода на спуск. Они приблизились к кромке пропасти как никогда, обходя слева, а не справа огромный валун, он всеми силами дёрнулся в сторону обрыва и сместил двоих, двое оставшихся упёрлись лапами, чтоб не свалиться. Медленно поднялся на ноги, тут же пошатнулся, едва не упав. Дьяволы стояли и смотрели на него, потом как по команде развернулись и устремились к той дороге вниз.

Если бы на Тасмании не относились к репортёрам столь превратно, он, возможно, и дал доставить себя по назначению, что представлялось даже любопытным, но эта местная неприязнь к обнародованию происшествий, это чутьё на них, прямодушных, любознательных и скрупулёзных создателей документальных вещиц самого широкого диапазона длин, неизменных умопомрачительных глубин, это странное законодательство, допускающее использование вил, лопат и прочих средств труда вне сопоставлений, имеющихся в любой этнографии… The furiae are relentless[58]. Воздаётся не по делам. Он всю жизнь стремился оказаться на Тасмании отнюдь не потому, что ему требовалось это пресловутое отождествление или правда о самом себе, происхождении, родителях, кровавых или просто неправедных деяниях, цепь коих привела к его появлению на свет. Вопрос — что за цепь; вопрос, есть ли цепь, не стоит. Его всегда интересовал только сам по себе доступ. Всё сложилось удачно, он даже отхватил в пользование заброшенный маяк в отличном для здешних физик атмосферы состоянии, это ли не зримое проявление воли творца над творением?

Р. прилёг на земляном склоне, поросшем очередной многолетней травой, стал смотреть на густые заросли вечнозелёного бука, начинающиеся у подножия. Странно, зачем было его похищать, система ведь уже всё поведала. Школа Алкуина, Манхэттен, Пикассо и ван Гог, куда ни глянь, минералы, язвенный колит, увлечение за увлечением, гарцовка по Нью-Мексико, или угрюмые, или странные лица коллег, первый звонок из world of evil[59], снова через яблоко, пробация, психиатры, второй звонок…

Вот же он, прародитель всех этих Аристовулов, Христодулов, Эмеринцианов, Фавстов, Виаторов, Малгоржат, Иулианов и Вестфалий, рода самоубийц и толкателей невидимой и потому мглистой, требующей развитой фантазии истории, как на ладони. Другие противовесы — объяснялось всем, кто одной рукой держал клык, оперев остриём в землю, высотой по грудь, приходилось ловить баланс, а в другой — крестик на растянутой полиэтиленовой нити — плавили пакет, — поочерёдно это оглядывая.

С самого начала мнение и знание — ну, все читали этого горе-утописта Платона. Он-то никогда не записывал Спарту в идеалы, но из-за авторитета пришлось ознакомиться и первое время действовать в соответствии. К тому же он ревновал, что вся философия — это заметки на его полях, а не на его, тем более, сам он так никогда не считал. Соответственно, вставая в оппозицию, само напрашивалось предположение, что между двумя этими силами объективного толка обязан быть какой-то подряд, регулирующий их пересечение. Всё это выросло из фантазии, из истерики, что такой договор должен существовать, какие-то опять-таки силы, какая-то упорядоченность… Не бесконечные склоки за итоговые подписи под чем ни попадя, ему не хотелось убирать склоки, однако наполнение их подобным тому, чем могла быть наполнена эта воображаемая страничка, делало его воспалённое валидным жаром нутро не таким воспалённым, а сам жар более гештальтовым. Обдумав всё это несколько раз, он понял: eundum est[60]. Рассуждая, он пришёл к выводу, что тогда ещё не дознались до эволюции, но и связывать всё с изгнанием откуда-либо он не хотел, чувствуя здесь большой подвох. Помимо алхимии он признавал и смежные науки, кипятил чайник только по звёздам, Зодиак, всякие там влияния на судьбы, приливы и карточные долги. Руководствуясь штучками в таком роде, он составил карту не вполне неба и не вполне земли, своеобразную проекцию с горизонтом посередине с юго-запада на северо-восток, если смотреть, лёжа на дрейфующем с востока на запад айсберге в теперешнем море Бофорта, какой она была во времена humanitatis ortus[61], то есть с некоторым разбросом физических дат.

Везде валялись свитки, края прижаты чашами, бутылками, перфокартами под резинкой, пресс-папье в виде стоящего на четвереньках рыцаря, оторванным от шлема продолговатым забралом, испещрённые вычислениями. Радищев разбирался в них совсем плохо, но там мелькали и названия народов, и географические точки, и бесконечные имена не то древних людей, не то демонов из различных книг, совершенно точно из «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Библии», «Пятикнижия», «Комментариев на Петра Ломбарда», «Века разума».

К ночи он набрёл на заброшенную тюрьму. Коричневые развалины, пустые оконные проёмы, железо из них давно выпилили, обнажённая во многих местах кладка. Откуда-то из середины вился дымок, вливаясь во мглу окрест, словно подпитывая этот сизый фон, как влажный газ холодные предметы. Если там не мистик и не эколог помешивал ужин в консервной банке на углях, то значит, потомок заключённого, а может, и не одного, средний класс Тасмании, обожавший подобные вылазки в соответствующие места, неуклонно дичавшие. Они слонялись внутри полуразрушенных стен ночи напролёт, мысленно очерчивая границы камер, погружаясь, ставя себя на место людей, проплывших полмира, чтобы принять наказание. Он хотел есть, но не хотел никому портить вечер, что, вообще-то, попахивало подспудным намерением не высовываться, очевидно же, что его новая книга уже поколебала некие невидимые основы, пусть даже приблизительным планом глав или очерками ранних лет Оппенгеймера. Он тихо забрался в нечто вроде warden's house[62] на переднем фланге тюрьмы и сжался в углу.

Впервые Г. огласил криком польский Мариенбург или кричал под каменными стенами того. Семья покидала замок, под ветхим равелином вереница обозов ждала сигнала. Слякоть, мокрые ноги уже ничего не чувствовали, кречеты ворковали в накрытых шкурами клетках, псарня выводилась параллельно. Они бранились над колыбелью у остывшего камина в нижней трапезной, супруга совершенно не страшилась оплеух и благоверный уже подумывал схватиться за вертел. Давно ли эта женщина стала сильной? такой несокрушимой и принципиальной? в особенности когда весь скарб уже снаружи, в том или ином виде готов отправляться. Он ударил ногой по люльке, младенец покатился по полу, и только начал задыхаться перед криком, а мать подхватывала на руки, как резко открылась высокая двустворчатая дверь и все отвлеклись.

Логичнее всего было исходить из предположения, что человечество создал Бог — тогдашние обстоятельства к этому располагали, — расселил по земле, поставив кое-где указатели с исследуемыми понятиями, однако импульс его интереса есть допущение, что человечество хоть раз в жизни облагодетельствовало себя само, пусть и без plenum. Он опирался на биологическое развёртывание и местом первых заметных свар определил Африку. Пришлось пожариться там семь лет, коверкая язык, учась возбуждаться на обвислые груди и рисунки на скалах. Ему сообщили, меньше девяноста, больше семидесяти тысяч лет назад, начиная от сегодняшнего дня, пятьдесят сотен первопроходцев распрощались с родными берегами и переселились сперва в Азию, а после в Европу. Это была не перманентная текучесть близко, изменение климата постольку поскольку, ноги им, убей Бог, а жгла лава вулкана где-нибудь в южной Азии или на Канарских островах, не далеко и не близко от колыбели. Тоба или Табуриенте, у которых котловины в самый раз. С тех пор такие экспедиции не много приобрели, весь прогресс только в том и состоял, что если единица пала, то надо похитить живую откуда хочешь и затереть плечами в строй. Гаплогруппа U5b во всей красе, сконцентрирована там, где шли женщины и дети, по рёбрам рассеяна. Это и не дозоры, и не чувство отвращения к племени… Они понимали, рано или поздно придётся определяться, поэтапно останавливаться, прощаться, становиться отцами и матерями народов, которые однажды начнут вырезать друг друга, а чтобы так и случилось, заложить беса в «субклад» и «лингвистическую основу» в камлание, расколоть память о э-горизонте, уже тогда фальсифицируя историю, не её даже, а как-всё-было.

Не стоило думать — какой же он недалёкий, только помстился край пергамента, и уже ipse[63]] едет из Сахары в Калахари, из Калахари в Карру, а всего-то и требовалось, что сесть перед тиглем и сообразить — нужна письменность и те, кто был достаточно зол и достаточно добр. Это паломничество, парень, сделаться самим человечеством, ради которого всё и затеяно, влезть в шкуру, кататься на бивне, тереть дольше, чем живёшь, перестать бояться молний, не обращать внимания на являющиеся во снах образы древних ящеров, и тогда впереди замаячит неверный, однако же хоть какой-то сигнал.

Первые признаки того, что система пришла к упорядочению, появились в 960-е годы до нашей эры. Г. понял это, сличая «Бамбуковые анналы» — насколько главный это источник и из скольких, и чего, и какого именно Китая, объяснять не надо, — со второй подобной книжицей «Ши цзи», историческими записками, составленными Сыма Цянем, историографом и гиппархом. В обеих книгах завуалированно описывалась одна из экспедиций Му-вана, правителя из династии Чжоу. Во время неё он достиг места, где отдыхали синие птицы на горе Саньвэй.

Р. смотрел тогда на всё это и думал — да какая б ни была алхимическая страсть, она не поощряется никакой общественной стратой, сколько тех ни существовало или существует сейчас. Оттого, видимо, в деле лишь энтузиасты, готовые скрывать спирали хоть у себя in recto[64]. Ему-то в своё время повезло оказаться при деньгах, иные же от безысходности искали покровительства при дворах, где за конуру, выстроенную вокруг длинного стола на занозистых козлах, приходилось платить частью ума, частью души и частью психики, да и почти везде уже существовал, чтобы унижать неофита, свой Мерлин, уёбанный и колючий, энгр в седьмом поколении, вроде и не покидающий астрономической башни, но на твой покой как-то влияющий. Повторяемые вновь и вновь эволюционные жернова, чистая травля ради травли, видимо, откуда-то они прознали, что химического золота им не светит, провал и с бессмертием; пожилой сухарь в балахоне со звёздами вылетает с едва приспущенного моста на талях, уворачивается от своего раскрывающегося в воздухе сундука со спечёнными листами свинцовой отработки, отряхивается и уходит в лес, чтобы возникнуть этаким перерождённым субчиком, уже без бровей и мочек, шаманом bello gerente[65] или властителем дум в европейской столице.

Он проснулся, казалось, от какого-то негромкого звука, возможно, вомбат сорвался с плотины в затон, или буревестник, отлетевший от моря немного вглубь острова, склевал улитку, или лирохвост вздумал передразнивать собаку-динго, переполошив стаю кроликов; увидел смотрящего на него высокого человека в приплюснутом цилиндре и широких, едва не спадающих с голых рук манжетах. Сперва сделалось жутко, но потом он лишь констатировал подтверждение своим догадкам, и волнение стало проходить. Ещё не рассвело. Между тем человек снял цилиндр, приблизился и протянул полями вверх.

— Идите на хуй, сэр, — сказал он по-русски, — я же не прошу у вас карту окрестностей, то есть второе по ценности, чем вы располагаете.

Он потряс цилиндром, ещё некоторое время глядя ему в глаза. На лесном озере неподалёку загомонили кряквы, наверняка сейчас их напоминающие бочонки задки торчат из глади тут и там, а лапки и есть то самое, что создаёт круги на воде, стробоскопы раннего утра, первые ответственные.

— Надеюсь, вы отдаёте себе отчёт, что это была исключительно женская тюрьма?

— Да, как Равенсбрюк, так же исключительно, — хотя он не выглядел русским, смуглая кожа, огромные губы, как у негра, нигде не искусанные, странные глаза. Это несколько отрезвило его, создало очередной прецедент, опираясь на который впредь, он будет ещё больше настороже.

Исключительно как Равенсбрюк обособленная сумма дикой и покорной природ снаружи явственно оживала, начиная новый день суетливо и блюдя свои интересы. Даже двух сброшенных в обрыв волков поставили на ноги и отправили на его поиски, через боль и позор. Кто-то кого-то уже съел, раздобыл для кого-то еду, сделал то, что требовало самопожертвования. Радищев и экскурсант оказались далеко не самыми результативными сегодня. Солнце тоже было не самым результативным сегодня, уже испустив энергии столько, сколько человечество могло бы использовать в лампочках и миксерах миллион лет. Колония пингвинов — не самая. Колёса фургонов с оружием — не самые. Астероид 6594 Тасман — не самый. Плотина Гордон — не самая. Все вместе взятые эндемики этих мест — не самые. Пловец в проливе Д’Антркасто — не самый. Никто не мог сравниться с «украденным поколением».

Направляясь в очередную expeditionem pro veritate[66], Г. остановился в Мариенбурге и решил вечером посетить одно место, закрытое для общества. Всяких завывателей над рунами и ночующих в котлах. Замок тогда служил главной резиденцией Тевтонского ордена, так что можно представить себе обстановку. Христос на каждом перекрестии, дева Мария стирает за весь город, воздаётся должное псевдокультической норме, а как следствие — нигилизм колдовства и науки, словно они могут навредить. И безусловное принятие одного за другое, то же самое что еврейский остракизм принимался бы за орфоэпию Торы. Хозяев заведения, возле часовни святой девы Марии, где хоронили великих магистров, можно было не только понять в их дерзаниях не высовывать носа, но даже и не удивляться, что все они носили маски чумного доктора. Он подошёл к сокрытой во тьме проулка двери и постучал особенным образом. Здесь имелось два прямоугольных оконца, одно на высоте головы, другое — пояса. Готфрид всегда объяснял себе это тем, что в таких местах привечают карликов, но вдруг отворилось нижнее, и оттуда ему на сапоги ударила urina. Он не отошёл, а тот не прекращал мочиться. Награда за нетривиальное решение последовала тут же, хотя это и редкость, дверь отворилась, за ней пошатывался Куно фон Либенштайн, тогдашний великий комтур, ещё до его отправки во Францию.

Через три года он возвратился, там же ещё подавляла всё живое стена, весьма повлиявшая на итог миссии, но не с пустыми руками. Он спрятал это в окрестностях Солькурска, где обещало сделаться довольно мило. Однако ведь Г. заходил и в пещеру, даже умножать столбиком в той было одно удовольствие. Позади остался долгий путь, и он сильно изменился с человеческой точки зрения. Их ватага расщеплялась тем больше, чем глубже они входили в пока единственный свет, нестрого придерживаясь маршрута к родным селениям. К концу он остался один, и тем экзотичней выглядела его фигура. У коня на груди висело ожерелье из выбеливаемых солнцем черепов. В подсумках восточный базар, выжимка, могущая ударить не выезжавшего далеко европейца оглушительно, но там всем сёстрам по серьгам. С расстояния и лет, прожитых в разлуке, он видел прежнее окружение и семью совершенно в ином свете. Кого-то теперь придётся отравить, кому-то украсить жизнь проклятым медальоном, сделать так, чтобы младший брат уехал на Мальту, мать больше не покидала своих покоев, кузина обучилась приёмам наложниц из гарема, её муж уйдёт в следующий поход, а отец его «дамы сердца» попадёт в опалу и исчезнет, отправившись разбойничать в скалы над Северным морем. Бог его знает, кто из них всех ещё жив, но кто бы ни был, судьба их вот она, бьётся о костлявые бока его коня.

С помощью прецессии он сосчитал эпицикл, кривую, получающуюся, если взять полюс, описывающий с равномерной быстротой окружность круга, в то время как одновременно центр этого круга описывает окружность вокруг другого полюса. Небесный объект горы — Луна. Эвекция её — наиболее значительное из неравенств, обусловленных притяжением Солнца в долготе самой Луны, при движении её по эллипсу вокруг Земли, — вычисленная задолго до него, равнялась 32 дням. Оставалось только определить параллакс от точки горы. Параллакс — угол, составленный линиями, идущими от светила к центру Земли и к наблюдателю. Проще говоря, угол, под которым виден со звезды земной радиус места наблюдения. SinП=R/A. П — собственно параллакс, R — радиус Земли, А — расстояние светила от центра Земли.

Он представляет и дрожит, по Европе, оправляющейся от чумы, где мертвецов больше, чем живых, а те не знают, кто они и где оказались, везде застыли удаляющиеся от очага суслики и белки, теперь если о чём и спрашивают, медленно произнося слова шёпотом, то чего больше, летальности или заразности, хотя… если это с истоков пишется на Бога и его всё равно все любят, то нормально. Ладно, в Европе все готовы, представляют себе, что их ждёт, а каково людям в низовье Волги? под беспощадным солнцем… Ну а там, далеко северо-западней, едет этакий звонарь, лжепапа Римский в изгнании, ведя мула, которого невозможно увидеть из-за тюков и свёртков с таким содержимым, что всё может устроиться вновь, в иной ипостаси, когда больной взрывается или проваливается сквозь землю.

— Подавай свой кошелёк, путник, — велели ему, властвуя здесь просто стоя, это была особая наука. Свою, уж вдоль тракта и троп до логова, они хорошо знали, часто когда приходилось здесь проноситься. То путали сигнал с птичьей трелью, то у обоза точно между двух холмов трескалась ось, только и требовалось, что лечь на гребень и покатиться, к концу уже сильно быстро крутясь. Времени задуматься о нечестивой жизни почти не имелось, то лапти разваливаются, то проснёшься утром невесть где, лицом в грибнице или муравейнике, дружки шутканули, они же во всех смыслах разбойники. Эмоций кот наплакал, они ему щемили хвост со скуки, пока главарь не роздал оплеух, цели так же нет, не то что там одной далёкой впереди, на водоразделе с мечтой, разбогатеть и выйти из-под крон, чтоб не ловили всем околотком, вообще нет, пока не свалится Возможность.

— Храню там лапы для личных нужд, — не сходя с мула. — По-прежнему интересует?

— Хм, уточнимся, нам бы денег, где бы ты их ни хранил.

— Даже если в желудке?

— Что, отговорки помалу заканчиваются?

— Ну отчего же, берёшь и из пузыря…

— Сам понимаешь, что тем хуже?

— Но почему, негодяи? Разве я сказал, что храню так? Лишь уточнил, сгодятся ли, если…

— Мой ответ прост, сгодятся.

— То есть тебе известно, что ты однажды умрёшь?

— Рано или поздно да.

— Господи, не так я представлял миг просвещенья, — он спешился, с отвращением приблизившись, морщась от смрада, заглянул в зрачки. — Печень у тебя подходящая.

— Я что, её лишусь?

— Странный вопрос.

— А как же на счёт сердца?

— Никак в толк не возьму, отчего все так носятся с этим сердцем!

— Так что там насчёт оставить с носом костлявую? я вообще-то всегда верил в придворных колдунов.

— Дальновидно. Я как раз искал тут замок.

— Да ну? По виду ты как будто чужеземец.

— По-твоему, только чужеземцы способны взаимодействовать с такими материями?

— Почём мне знать. У нас я покуда об этом не слыхал.

— Учти, я не притворяюсь правой рукой Господа Бога, которая не ведает, что творит левая. И пока, если я ещё не спёкся глуздом, мы вели разговор только о тебе.

— Слышь, Илья, хули ты с ним телепаешься?

— Долгая жизнь — растянутое в веках bastonnade, хотя твой мозг слишком напоминает диморфант…

— О, точно, диморфант, а я всё вспоминал.

— Но ты будешь одинок и с ними. Как я полагаю, ты не особенно веришь в этого титана поверх звёзд?

— Да с чего мне?

— Слышь, Илья, хули…

— Ну вот представь, допустим ты не веришь в бессмертие, тогда, если задумаешься, как ты появился на свет, то поймёшь, что это невероятная удача. Семя твоего отца содержало ещё несколько миллионов вариантов человека, каждый из которых не являлся тобой. И семя его отца; разветвляя твой род, мы уменьшаем шансы твоего появления в геометрической прогрессии, так что именно ты, стоящий здесь и сейчас, это огромная удача для тебя. Ну или тот вид бессмертия, что я тебе предлагаю, существует. И вот ты, юный пытливый ум, решаешь не гадать и обратиться к научным достижениям человечества, в данном случае к математике. На основе произошедшего события — Илья родился, — ты выдвигаешь две теории. Первая — бессмертие существует (обозначаем НО1). Вторая — произошла невероятная удача (НО2). Далее ставим следующую архитектуру:

НО2/НО1 — ты родился при условии верности теории бессмертия (ТБ);

НО1/НО2 — ТБ верна при условии, что ты родился;

P(НО1) = 0,01 (условное значение, ты на одну часть из ста веришь в ТБ (априорная вероятность));

P(НО2/НО1) = 1 (если ТБ верна, то ты не мог не родиться (вероятность наступления события НО2 при истинности гипотезы НО1));

— Довольно.

— P(НО2/не НО1) = 0,0001 (если ТБ не верна, то требовалась беспрецедентная удача, её нужно зафиксировать в числовом эквиваленте).

— Довольно, я согласен.

— Что?

— Я говорю, что согласен.

Радищев, конечно, был не princeps alchemicorum[67], но жар под котлом поддержать мог, Готфрид всё подстроил ещё тогда, это точно. Предвидел «интерес однажды», чем почти аннулировал его с ним набор условий. Кажется, вот-вот поднимет голову и, глядя в глаза наблюдателю, объявит, что если скрючиться в исповедальне по секстанту и заговорить в определённый угол, то твои упущения пойдут напрямую в мозг Христа, он уже добрался до пункта назначения за столько-то лет, хотя этот горбун оспорит ещё и их течение. Как он разделывался со всеми своими тараканами в разных модусах и рецидивах, а именно так, похоже, он и воспринимал impedimenta in via sua[68], с таким хладнокровием и злобой, что коленки тряслись просто наблюдать его жизненный путь.

Р. возвращался в сознание не без полёта, пусть и краткого. Внизу проносились семьдесят китайских студентов перед Мавзолеем, для них он по доступности как Иерусалим; котлован Волжского автомобильного завода, Уральские горы, полигоны, космодром Байконур, такое дело, тут как бы и через время, и через пару континентов перенос, площадка и строилась, и эксплуатировалась, и горела. Вроде бы зацепил Анадырь, с севера подуло, Джеймс Бедфорд в жидком азоте, толпы в кинотеатры на «Кавказскую пленницу», ясно, что уже мотает по кругу; Андрей Антонович Гречко едет в «Победе» без крыши, стоя сзади, открытие мемориала «Могила Неизвестного солдата», эвакуация французского космодрома из Алжира, очереди за альбомом «Битлз», столкновение самолёта и вертолёта над Сургутом, а он над столкновением; два бортрадиста идут через поле, взявшись за руки, на голове одного венок из жёлтых одуванчиков, Митрофан Неделин наблюдаем в трёх состояниях, вся советская космонавтика — в десяти, Светлана Аллилуева спит на ступеньках американского посольства.

Он вновь был в одиночестве, голова раскалывалась, висок пульсировал болью, за пустыми проёмами домика коменданта стояла ночная мгла. Пошатываясь, выбрался наружу, вглубь тюрьмы он решил не ходить. Почти достиг вершины холма, очередного и почти неотличимого от прочих кругом, когда увидел, как сзади скачками в его сторону движутся три силуэта, они только начали подъём и ничуть не замедлились. Вновь это противостояние с местной, отлично организованной природой. Побежал, отдавая себе отчёт, что, каждый раз опирая ногу, может провалиться в нору даже представить сложно кого именно, и тогда сопротивлению конец. Р. даже не знал, выражался ли таким образом местный гон на подобных ему, или это вторая попытка, но так просто сдаваться не собирался. Выскочив на гребень, задыхаясь, воодушевлённый этой маленькой победой, потрусил вдоль, не спеша спускаться с той стороны и по возможности осматриваясь. Сразу появились признаки некоей жизнедеятельности здесь, всеконечно промышленной. Полузаваленный вход в рудник, бурые брёвна, сплошь в том, у чего нет цветков, корней и проводящей системы, ржавый зад вагонетки с торчащей в небо автосцепкой. Нетерпимость к подпольщикам на, казалось, изначальном уровне, уровне первозданных вод и монотеистических демиургов — что ни пророешь под землёй сколько-нибудь значительное, всё обваливалось. Тилацины достигли гребня. Один позже прочих, но оказавшись ближе других к цели. Он чувствовал, что организм вот-вот ему откажет, изношенный уровнем жизни Большой земли, того самого континента, детища Александра фон Гумбольдта и Эдуарда Зюсса, его бедное живое тело, стройный вид, пережившее Вторую промышленную революцию и начало технологии, порой не подавало никаких сигналов, а просто переставало служить. Вдруг опоры не стало, да и сознание уже затухало, подкошенное внезапными выключениями последних дней. Он падал, уже не чувствуя этого равнопеременного движения, задевая локтями, запястьями, носом оказавшиеся в той же воронке фрагменты породы, порой ничего не задевая, оставляя за собой размытый след.

Пристанище, бонус пилигрима, в них, как ни обставь дело помощи, всегда будет уютно, а за окном всегда будет метель, хорошо, что им такое поставили. Забота — комплекс действий, нацеленный на благополучие, уже не античное человек плюс чувство, но ещё не материнский инстинкт. Радищев начал смотреть симуляцию про Крым.

Теория геосинклиналий окончательно расплевалась с земными недрами, настоящее вместе с абсолютным возрастом словно нависли над миром. Как вообще можно терпеть столько людей в одном месте… словом, он считал их тем, за что Арес принимал отражение в медном щите, и однажды шахтёрской общины не стало.

Как будто это так просто, заставить деревню, почти станицу, исчезнуть. Со стороны овина к Дому советов на площади втекает ручеек, застенчивый, вблизи он толстоват, со скатами, несёт пока только песчинки, но отчего-то сразу в подобной тиши, мертвенной, ясно, что солнце его уже не иссушит. Старуха опирается плечом о раму у окна чердака и вздыхает, вдали слышится гул, если бы она могла поднять вокруг себя дом, как юбки, и унести на одной спине и широком шаге, ну а так ей идти некуда.

На том этапе, ступив на полуостров, Г. был полностью уверен — им уже пришлось сделать ход, пребывая не под чем иным как под дулом вселенской эгалитаризмической пушки, что отнюдь не значит, будто они хотели, чтобы кто угодно мог прочесть и сойти с ума от банальности или чересчур откровенного откровения. Договориться в данном случае всего лишь честно, как океан всего лишь плещется, воздевает-прячет collare cutaneum[69].

После долгих блужданий, следований то за одним знаком, таковым не являющимся, то за другим, после дюжины неповторимых рассветов, когда освещённость повышается над морем, а наблюдатель не спит, он оказался на другой стороне; притон рудокопов вымер, в средневековье такое запросто, сплошь и рядом, никого не удивляло, пилигримы потом даже в рассказ не вставляли, разве что совсем уж не о чем было поговорить.

Ничего удивительного, морозная, драконовская стереотипная картина, совершенное отсутствие doctrinarum popularium[70], режимы ещё более старые, нежели сам по себе XIV-й век. В тот год, например, германский король Венцель Люксембургский, вроде, из лучших мыслей, объявил Эгерский союз мира, города с верхнего Рейна и такие большие земли, как Швабия, Тюрингия, Бавария, из тех же соображений поумерили пыл артачиться, благодаря чему исчезло из списков на прокорм несколько тысяч простолюдинов, и все подумали, ну и чёрт с ними, да-да, так и крикнули им вслед, стоя у начала спуска. Сожгли: две тысячи евреев в Страсбурге, три тысячи евреев в Тюрингии, шесть тысяч евреев в Майнце, всех евреев в Кёльне. Тогда в Европе ежеминутно случались битвы, а это войны, люди гибли быстрее, чем раз в секунду. Лазарь и Твртко разбили Мурада I у Топлицы, Тимур подавил восстание в Исфахане, разорил Армению, Азербайджан и Грузию, швейцарцы и австрийцы перерезали друг друга при Земпахе, князь Олег захватил Коломну, сербские феодалы травили друг друга в Скопле, Кастильская армия гуляла на костях при Алжубаротте, новгородцы штурмовали крепость в истоке Невы, Педро Арагонский расправился с войсками бывшего короля Майорки при Льюкмайоре, Сербия и османский султан лили кровь на Савровом поле, герцог Беррийский подавил крестьянское восстание тюшенов в Оверни, венецианцы уничтожили хорватский Двиград, Тимур решил вопрос с сербедарами в Себзеваре, в Париже были не всем довольны майотены — сразу и забили их же молотами, турки захватили Софию, землевладельцы в Ширване, Уотт Тайлер в Англии, зилоты в Фессалониках, жертвы создания Молдавской марки, жертвы создания Мистрского деспотата, Тимур уже прибрал к рукам Персию, венецианцы потопили генуэзский флот…

На рассвете к замку прибрёл усталый конь в попоне до торцовых бабок, с краями как бойницы. Поперёк седла лежал глашатай, ну или дикобраз, столько раз в него попали. Конь его любил, поэтому переждал бой в перелеске, подошёл, взялся зубами, закинул на спину и рысью поскакал, придерживаясь наиболее безопасного маршрута. По случайности на этом пути и оказалась их единственная надежда от Шотландии до Балкан. Предпочитающий как раз такие случаи новатор, с удовольствием ухватившийся за эту возможность, он велел нести труп в подземелье, где у него имелось всё; надо бы ещё углубиться, чтоб флюгельгорн из очага тянул и колбы со стола, но и какой имелся в наличии, до времени выдерживал его идеи.

— Ты что, в прошлой жизни был человеком? — спросил он у коня.

— Я сейчас на реинкарнационном подъёме, поэтому нет.

Вбежал какой-то татарин или хазар, вылил в бадью ведро воды, он резким взмахом скинул сапог, врезавшийся в полки со стекляшками, оттопырил мизинец и попробовал им.

— Опять холодная уже.

Татарин выбежал, тут же в галерее передал ведро другому, тот — другому, их цепь с повышениями и понижениями длилась до соседнего замка, стоявшего практически в Венгрии. Они рассредоточились по кратчайшему отрезку, только огибая озёра, ещё смущали братские могилы, но это кого как; в замке налили ещё кипятка, они передавали с каждым разом всё быстрее, однако пока не успевали.

Готфрид пересёк Ор.

— Да меня пестом в ступе не уловишь, — кричал магистр тамплиеров.

— Имеется меткая реприза, — тут же отреагировал магистр госпитальеров, — приберегал на конец, ну да ладно: храмовники сделались удойниками.

Он схватился за сердце.

Видеосистема с котлом в качестве процессора выдавала прямую речь сразу на русском языке, обрамлённую в частные случаи овала.

— Превратились в ростовщиков, тампли — в меняльные конторы, руки добрых французов — в крючковатые пальцы добрых евреев, Вармандуа — в Вассертрумов.

Его они будто не замечали.

— Не тебе указывать мне на пренебрежение ордена былыми его, изначальными метами, ты, посыльный халдейской астрономии и птолемейский лизоблюд. У нас scalae aureae[71] из грозового облака тянется прямо в башню капитанства.

— Почтеннейшие, пока вы вдыхаете, решусь.

Они посмотрели на него и словно увидели впервые, выкатив глаза.

— О-ля-ля.

— А, это ты, рыцарь-алхимик-обманщик-пенящаяся лужа. Я и не признал тебя сперва в этих сарацинских одеждах. Ну как, не надумал вступать в мой орден?

— Ты случайно не глухой, мальчик?

— И не слепой тоже.

Снаружи раздался треск, грохот, удар по крыше. Он подозрительно оглядел обоих и вышел. В двух шагах от стены дома торчал застрявший остриём каменный шпиль, срез в месте отлома уже с резьбой, с учётом пары сотен плоскостей на том. Тут раскат послышался внутри, он кинулся туда, оба старика замерли с белыми лицами, посреди горницы валялся сандалий размером со шкуру белого медведя. Из-под подошвы шмыгнул таракан, бежал, бежал и исчез в провале под камином. Госпитальерский магистр поймал себя на том, что часто дышит.

— Так вот, о чём это я?

— Мне пох, расслышь, как будто открылась бутылка.

Оба тут как-то очень синхронно не выдержали, «словно не выдержали», полагал он, отскочили друг от друга и обнажили мечи, до того немного запутавшись в своих накидках.

Позже он сидел на крыльце один, руки по локоть в крови, смотрел на низкое небо. Звёзды словно медленно дрейфовали в своём садке, чрезвычайная иллюминация, куда там этим Персеидам. Какой-то радиант, надо думать, сдвинулся, завеса улетела в стороны, как драпировки на лебёдках, за ней в первом приближении расширялись созвездия, в дальнем — инженерная мегаархитектура, где внутри Аякс искал Грифона. В крайнем случае Плексиппа, шаги, когда пяточная кость контактировала сразу с обшивкой, из-под которой давно вырвали всю начинку, гулко разносились по коридорам, это сопровождение на их небе никогда не стихало, но у Аякса имелся план, пока не забыл. Родился, когда он отсиживался в сóпле. Сейчас пытался поведать остальным, прошивал рубки, никто не обращал внимания, а ведь скольких-то он убил, какой-то один убил его. Надо думать, он брёл, выставив вперёд руки, за панорамными окнами просматривался один горизонт, если бы не их цепочки раз в два оборота, думали бы, что это сшитые два опахала вращают прихвостни пантеона, что для отбивки не своей точки зрения даже, а так, мифа, не дают им успокоиться. По трубе не съехать сразу через пять-шесть ярусов, раньше кожа бы сгорела, а теперь мясо утрачивалось пластами; для плана оно играло ключевую роль. Им бы всем немного боли, так удалось бы забастовать, где-то он слышал, вычленяя из бормотания, что внизу имелись глубокие специалисты, даже перегоняли её в дым и хранили, вот бы и здесь встретить, вряд ли, но у парней он поспрошает, это уже будет второй этап, невозможный без первого. Всё коричневое, ржавое, это же кого угодно взбесит, кое-где мелькают белые детали советской и американской жизнедеятельности на орбите, словно песчинки, странно, но чувства до конца не выжгли, уж сколько намеренным там был процесс. За две тысячи лет он фиксировал одну драку, одно рыдание, двенадцать попыток суицида. Они взрослели вместе с цивилизацией внизу и беспочвенность озарений многих угнетала.

За окном проплыл неуправляемый аппарат, полтонны фальши и смерти.

Собака в нём уже не скулила, чувствовала, что почти превращена в объект, где даже её коготки, так звонко цокавшие о поверхность отсека, когда она чувствовала опасность и вставала на лапы, являлись источниками бесценной информации, обречённой, впрочем, на устаревание, как и её жизнь сломана сглаживанием с датами ряда запланированных и спонтанных убийств. Жарко, вентилятор уже не спасает, держит голову на лапах, дворнягам не привыкать, сколько раз захлопывали дверь перед носом. С костей предков, жертв генетического дрейфа, никак не сходили следы разделки, а из неё выкачивали телеметрию и вместе с ней жизнь. Кругом как будто система её обеспечения, консилиумы днями и ночами ломали головы, как выдавать ей воду и белок, требовалась необычайная адресность, как регенерировать, точно совет племени в разгар мезолита разрабатывал сценарий одомашнивания, где инициатива за человеком. Шерстяной покров под комбинезоном, кожаный нос, глаза-бусинки, глядящие так умно и с таким пониманием, будут вспоминаться большинству сотрудников лаборатории, не смогут спать, думая о том, как отправили друга на смерть, зная, что его не вернуть.

Жарко, мир жжётся, нельзя убежать, пытка, расплата за всех собак, кусавших советских детей, кокон поверх шерсти держит, лаять ещё больнее, но она пытается, люди как всегда предали, всё жжётся, в ушах шум, слабость внутри этого огня, зрение пропадает.

Капсулу, где внутри на тросиках парил труп в обрамлении экскрементов и выбранного до дна запаса ячеек с питательной смесью, Аякс видел ещё несколько раз.

Лодки были раскиданы по всему пляжу, оставшись здесь от разорившейся во время чумы станции. Издали на волне у берега поигрывали щепки, как продерёшься сквозь каменные плечи дружинников — ладьи. Обязательно церквушка на сваях, ступени до воды из лиственницы. Катались в одной человек по восемь. Плыли мимо оставшихся от ханов ротонд, деревянных сараев, берёз, тогда ещё не таких русских. Ещё не существовало общего вида Гурзуфа. Встречались купальни, к ним вели тропки в траве на крутых склонах, девушки пробегали по таким с чанами на головах, в них сарафаны, мужнины портки и набедренные повязки.

Он спустился по пляжу, некоторое время устанавливал на носу лодки секстант. Пристал к суше посреди лимана между внешней и внутренней грядами, поздним вечером, во время оное. Остров, а именно кусок тверди, ингредиент Вселенной, возвышающийся над водами, не имел связи с дном. Конструкция держалась на плаву благодаря гигантской вализе, похожей на маску палача. Внутри курились ксенон, водород, аргон, углекислый газ и прочая адиабатная машинерия, что при удачном стечении обстоятельств нам удаётся вдохнуть. Сферу сшили из неведомой ему материи, недоставало времени толком изучить, и кроме вулканизации каучука и нескольких старых макинтошей он ничего не распознал. В подвале, который уходил в основу и содержал в стенах кости прошлых хозяев, беспрерывно качал воздух громадный насос, днём и ночью поддувающий в сферу и удерживающий на плаву всю махину. Его крутили гребцы.

Он заверил хозяина, что машина причинит подопытному такую боль, с какой не сравнится даже пытка ананасами. Получил чрезвычайное одобрение и почти полный карт-бланш. Исследовав остров изнутри, он пробурил отверстие к оболочке, наведя на неё широкий столб с острыми гранями. К зале, где работало оборудование, отвёл ещё один, с перспективой застопорить насос. Сделал комнату совсем односторонней, в ней мог поместиться только один пилигрим, и она оставалась непроницаема для определённых молекул. Рассчитал массу заключённых внутрь значимых элементов — та непременно должна была всплыть. Машина в углу подвала, с одной стороны за стеной лежало пространство окружающего остров озера, с другой — стена залы с угольным лифтом. Край настила шёл в одном месте и вдоль, при запуске в тот также ударяли зубила при пружинах и обрушивали в пробитый к тому времени мешок. Имелась вероятность, что последователь в глобуле запутается в парче и будет утянут на дно тяжестью острова, но он постарался это исключить, наточив углы камеры чрезвычайно, после чего её вид возбудил островитянина, словно наложение друг на друга feminae anthropologicae[72], женщины с антикоммунистической пропагандистской открытки и принцессы в греческом колпаке с вуалью.

Радищев смотрел со дна колодца на светлое горло, рама заключала в себе почти безупречный орнамент из трёх волчьих голов, словно стремящихся соприкоснуться носами в центре. Поделиться информацией. Что он чувствовал из частей тела? Мог шевелить пальцами ног и рук, лицевыми мышцами, но вот основание, сдержавшее падение, или уже даже собственная спина, ощущалось странно и несколько противоестественно, никакой поясницы, лопаток, задницы, вместо них вата или подаваемый под давлением воздух. А он, оказывается, выбрал опасное место скоротать старость. The dark side of Tasmania. Невыдуманность за порогом муниципального маяка. Посвистел волкам, витраж в вышине немного изменился. Уязвим ли он? Вполне рабочая мысль, учитывая обстоятельства. Разве только он знает правду? Или только он из тех, кто имеет намерение её раскрыть? Подразумевает ли это какое-либо торжество? Загрызут ли львы определённых военных, определённых политиков, определённых учёных? Все они уже не вместе, наверняка нет, разъехались по иным проектам, служить своей стране по мере скромных сил, руководствуясь тезисом, что невозможно научно обосновать мораль. Раньше он не прислушивался, но вот сейчас, когда головы вверху исчезли, стало ясно, что где-то неподалёку капает вода. Из-за неработоспособности шеи он не мог оценить размеры склепа, который отчего-то возник на одном из этапов строительства; side view[73], в разрезе, очень эффективен в таких случаях, когда нужно сориентироваться одновременно и в сущем, и в должном или как-то так. Интересно, что задумали тилацины? Лёжа под самой точкой сброса, он представлял собой отличную мишень, этакий кенгуру, намертво запутавшийся в канатах ринга.

Из глубины шахты за ним наблюдала сахарная летяга, она отлично видела в темноте. Большие глаза настроились, охватили весь предмет интереса и не моргали. Обычно летяги почти не спускаются на землю и живут на деревьях, но это был представитель адаптировавшегося, после определённых прискорбных событий, семейства. Летяги — социальные животные, у них у всех есть семьи. Активны ночью. Этот малый, наблюдавший за ним, выступал не альфа-самцом своей группы, а скорее разведчиком, часто получал задания пробраться вглубь шахт и посмотреть, что там. Кроме описанного семейства летяг про шахты никто не знал. Кажется, он потерял сознание или уснул, летяга поскакала обратно.

На своей посудине он дождался, пока примеченный гребец окажется близко, на рейде подал сигнал, сперва сделав предложение и только. Дал круг обдумать как следует. Время шло. Хоть бы этот доктор внутри не решил спровадить подопытного в машину именно сейчас. Во второй раз добавил аргументов: свободы, от судьбы и казуальности в том числе, когда можно не стесняться своих тайных желаний, ещё сказал, что возьмёт в ученики, обеспечив тем самым востребованными навыками, а главное, неочевидной философией бытия, и намекнул, что есть два билета в одно собрание, о котором в Крыму inter certas greges[74] мечтают все, дав ещё время. Проплывая в третий раз, тот сам бросил на ходу, что нужен ещё один, и попросил повторить про навыки. Он закончил выкрикивать преимущества, когда корма уже скрылась из виду. Время шло. Скрип уключин делался нестерпим. На доктора батрачило тридцать два гребца, привязанные к шестнадцати шестам; нумерология, зеркало геометрии, таинство демагогии, векторная физика, циркуляция из лона герметической традиции — medicus tenebricosus[75] был не чужд излишествам и, очевидно, проповедовал системный подход. Когда истёк четвёртый, сказал, что вдобавок ко всему научит грести по-вавилонски, он молча кивнул и поплыл дальше. Это казалось странным, попахивало недопониманием. Другой, когда необходимый ему вот-вот мог показаться в пятый раз, привлёк внимание и уведомил о своём согласии. Он проигнорировал. Кончался пятый, его парень сам сказал, что до конца смены осталось три, тогда соскакивает с весла. На шестом не получивший ответа спрыгнул в воду и поплыл к уже уставшему держать тут лодку алхимику. Из-за нежелательности, чтобы его угрюмый гот, только и согласившийся дни напролёт грести вокруг острова, что в попытке избежать службы блядским монголам, установившим в степи свои дрочеёбные порядки, видел подобное и то, к чему это могло привести — их интрижка пока оставалась хрупка, не константна — ударил веслом, сильно, этим же веслом загнал тело под лодку. Поспешно занял прежнюю позу снисходительного ожидания. Мимо проплыл островок из запутавшихся вперемешку с конским волосом водорослей. На исходе был седьмой и один до окончания, он уже почти принадлежал ему, но тут Готфрид заметил, что с острова за ним следят, ждать дальше не представлялось возможным.

Скопления стоячей воды с разлагающимися остатками и продолжающими развиваться, раскинулись во все стороны. Он выломал им по шесту, нащупывать дно, часто это удавалось. Преодолевали трясину целый день, вдоволь насмотревшись на белые лица утопленников, на всё, что ниже таких лиц или, учитывая их гомотетию, прилегало. С наступлением сумерек ступили на твёрдую уже везде подошву, в определённом месте отвесно уходящую в конденсат на поверхности, в воду, потом в сфагновый торф. Шесты упали синхронно.

Начали штурм на рассвете. С его проворством, находя пальцами, чья физическая сила, должно быть, могла сравниться с воздействием Фаэтона на речной бассейн Рипейских гор, всевозможные отверстия, являя собой так давно представляемый им образ поверенного некоего древнего региона Евразии, но не просто наблюдателя, а одного из абсолютов, созидателей, кровь от крови, он взобрался стремительнее, сел спиной к долине, стал смотреть на его мучения. А Г., хоть и являлся носителем экстраординарного подсознательного опыта, полностью отдавал себе отчёт, что в алхимии формулы — это только дурацкая ширма, при всей сосредоточенности на результате и неисчерпаемых мерах, лез весь пунцовый от стыда за свою телесную несостоятельность, по той же причине он и ударил того паренька веслом, по той же причине мы имеем перед глазами то, что имеем, ждём весны, сочувствуем животным.

С высоты долина просматривалась вся, разбитая на две близко к равным половинам синей полоской реки. Внутренние склоны её пронизали овоиды лучистой структуры, не надоедало смотреть хоть целый день, смотреть, но так и не решить для себя, рукотворно ли се, помогают ли эти витражи ловить и уничтожать разной серьёзности любопытствующих. Реку, ближе к их местоположению, пересекал неширокий каменный мост. На дальнем пляже, полуночном, близко к стене, из утренней дымки проступало кладбище, много крестов, мало памятников, единообразный строй отпиленных плоскостей и чуть ниже воздушное молоко. Под мостом виднелся маленький и какой-то ветхий, неосновательный каменный дом, построенный, казалось, из того, что обнаружилось на дне реки. Дальше по течению, около полуверсты от моста, деревянная церковь, по очертаниям близкая к каабе. За ней, с левой стороны, обветренный деревянный дом — византийская готика.

Около полудня из церкви вышел толстый низкорослый негр, облачавшийся словно из его тюка. Его движения настораживали, требовали в них разобраться. С наступлением тьмы он отправился на разведку. За этот день в горизонтальном положении Г. вполне образумился, совладал с чувствами. В который раз сделал выбор между личным и общественным, на сегодняшний день уже легко меняя последнее местами с собственными интересами, не лежащими в определённой постыдной плоскости. Он описал ему и сам объект, но так, не универсально. Сказал, charta antiqua[76], будет стоять особняком от прочего и, вероятнее всего, без каких-либо подпорок. Он соскользнул во тьму, а Готфрид, перелёгши на горб, стал смотреть на звёзды и ждать.

Мистер G., человек в верёвках, всё толковал о времени и о том, что оно забирает худших, пока все спускались к подножию холма. Сам Р. едва ли был способен передвигаться, его вели, он чувствовал руками, теми самыми, ещё недавно помогавшими руководить его собственной жизнью, ремни, канаты, поролоновые подплечники, расширение грудных клеток, как твердели скаты, начинающиеся сразу от шеи. Он изъяснялся на английском, тот самый знакомый кинорежиссёр, тоже, почему-то, оказавшийся здесь в глуши, переводил, хотя этого и не требовалось, больше сам упражнялся.

Камни летели из-под колёс, ветки трещали. Пикап ехал зигзагами, сложными путями, узкими, неверными, искажёнными выходами магмы, не прекращавшимися тысячелетиями, пресловутыми мерами воздействия снизу, из сети девственных пространств, которые никогда не будут густозаселёнными или прекрасными. Что-то хлестало по лобовому стеклу, он каждый раз дёргался, словно трясся лишь в призраке автомобиля. Дождь, град, антарктические диксонии, молочаи, неизменно кратковременно, неизменно хлёстко, словно попытки человечества обуздать натуру до сих пор. В кузове открывался немного другой ракурс, он видел то, что они уже преодолели, причины поворотов и непреходящего лязга.

Мистер T., явно не в духе, ждал на месте, провоняв всю гостиную сигарным дымом, отчасти скрывающийся в этом флёре. На самом деле режиссёр пребывал не в восторге от всех троих, омерзение, знаете ли, было ему не чуждо. Биограф ещё туда-сюда, хотя в молодости он и успел навставлять палок в колёса плану, но эти двое рабовладельцев…, в общем, мистеры не трогали его особенно сильно, но пришлись ко двору со своим тупым желанием контролировать правду.

— Не надо, не надо, — горячился мистер T. — Не надо, что вы там накропали уже, не надо.

— В каком смысле ду нот? — ему помогли достичь кресла, и сейчас он, в комфорте, вновь обретал силы и волю.

— Не надо.

— Что это за козёл? — обратился Радищев к Л.Г.

— Не надо, — сказал он, хотя Трумэн молчал.

— Но я буду, сами понимаете.

— He won’t, — сказал Л.Г.

Он кивнул подручному, тот одним движением оказался за спиной и вколол в шею препарат, явно подготовленный заранее. Такая прыть вовсе не требовалась. Они его переоценивали. Дюжина кабаньих и пингвиньих голов, голов кенгуру и голов моржей взирали на этот насильственный акт. Громадный каменный камин пылал, на его полке, до которой и Л.Г.-то едва мог дотянуться, стояли подсвечники и фотографии охотников с добычей в рамках. Экран давно не чистили от копоти. Мебельные гвозди утопали в кожаной обивке кресел. Под все ружья на стенах подоткнуты шкуры. Бар нараспашку, полный ликёров и виски. Балки, державшие незажжённые бронзовые люстры, поскрипывали, над ними распростёрлась тьма пространств верхних этажей. Столешница на козлах вмещала на себе съестного на целую королевскую охоту, почти нетронутого. Рядом с креслом лежал незаряженный арбалет, должно быть, он в ожидании изучал его конструкцию.

Очень медленно, сквозь ресницы, Г. посмотрел и чуть не обделался в шаровары. Он сидел прямо над ним, мерзкий, заплывший жиром мавр. Уже далеко не хладнокровно он откатился в бок, со страху слишком разогнавшись, ступни остались почти на месте, а голова едва не добила окружность. Почти с того же места, откуда и начал, вскочил на ноги. Он не шелохнулся, только глаза, неестественно жёлтые вокруг зрачков, поднялись. В основе местных возможностей, иерархий лежала их непрозрачность, он потому и обладал силой угнетения, что все вели себя так, будто речь идёт вовсе не о том, чтобы угнетать, как будто угнетение не являлось постоянно самым существенным его содержанием. Он не позволял схватить, осмыслить себя в своём истинном значении, и это делало его непобедимым. Но что он знал о завоевании, которое давало возможность упиваться собственным несовершенством и одновременно представляло собой его умаление и прохождение? А кроме того, известна ли ему незамутнённая радость конфронтации с главными вековечными ценностями каждого дня, с первого и до последнего, единственная функция которых состоит в том, что они представляют собой исключительно отработку навыков в отсутствии непосредственной угрозы для жизни? Что такое последовательно упорствовать со своей собственной реальностью, такой, какая она есть, вопреки всем демаршам окружающего? Вид fontium scriptorum[77] или содержание, предоставляемое единственным доступным образом — через вид.

Они ещё поговорили о его книге, Радищев то и дело потирал место на шее, куда вживили устройство. Третья уже? так быстро? да ну, Роберт точно не должен дожить, он лично проследит. Двусмысленно? сами виноваты, но тут дело не в конфликте между кап- и соцлагерями, просто дело случая, но тогда, когда уже всё готово, а это, кажется, как раз сейчас. Страшно, хоть это и парадоксально, что всё идёт в обратном порядке, гибкое реагирование, реалистическое устрашение, массированное возмездие, право непропорционального ответа. Когда придёт время, большая часть окажется не в бункерах и не в холодильниках, они же не знают, что ядерная и с применением ядерного оружия — это разные войны и они окажутся в разных ситуациях.

Он сказал, что вышлет никогда до конца не готовый текст для редактирования, если сочтёт нужным, — если бы он в этот момент ещё и потрогал чип, он бы расхохотался, — написать предисловие, послесловие, — конечно, вляпался в такой сюжет, проделав это отнюдь не снаружи, — вообще что угодно.

Синхронный рывок, остановка, всякий раз голова сдергивалась в пространстве последней, шея уже пульсировала. Позвоночный столб внутри до поры оставался гибок, но одно неосторожное движение или сквозняк, каких так страшились в Советском союзе, могли не только в одночасье развить неправильную осанку, но и затруднить мочеиспускание. Дома где-то завалялся пояс из собачьей шерсти, придётся искать, бродя кругами, выводя непрерывную монотонную функцию, свивая спираль, потом, обнаружив, что вот же он, висит на поручне, посетует на близорукость, на старость, немощность физического воплощения, в очередной раз прославляющую умственное, так и станет ясно, что его планида писать, все дороги ведут к этому. Прыжки точно выверены, метра по четыре, специальная упряжь, мохнатые спины сжимаются в складки и натягиваются, хвосты в постоянном напряжении, особи в расцвете сил, но нельзя, пожалуй, полагать, будто они обитают совсем уж в дикой природе. Рывок, остановка, дают время, чтоб голова встала на место, потому как в миг срыва она остаётся там, несколько мгновений он зооморф, жираф, а потом трёт затылок.

Глава шестая. Пас на кладбище

Он один в округе, всё равно что на Родинии, — из щели между ней и Африкой смотрят чьи-то глаза, вместо дорог тоннели из сплетённых связками плодов пальм, по диаметру солончаков выбиты формулы компенсации, дождь считается изменением климата, встреч почти не бывает, ледяные шапки ползут в обе стороны, выкрик «ау» может вернуться с другой стороны через определённый период, — ещё разговаривал с ними. Между тем он почти уже докатился до паранойи, а, учитывая его бицепс, икроножную мышцу, возможность поворачивать шею, отслеживать это представлялось важным, кроме того, к началу 1899-го года таинственные службы извне действительно взяли его на карандаш. Днями напролёт он рылся там у себя, перекладывал книжки с места на место, составлял реестры, путанее которых было только представление Евдокса о системе мира. На самом деле нет. Большую часть времени Деукалайон приседал и отжимался, сам уже этого не замечая.

Вода в реке всегда отливала одним зеленоватым электриком. Выше по течению, напротив дома, где под мостом был затон, иногда водоворот, они сидели на валунах в саду, подставив лица палящему солнцу, поглядывая в сторону видневшейся справа церкви и идущей от той дороги.

Вчера под вечер он наткнулся на два неизвестных сундука с книгами, не замеченными при последней описи, тут же взялся пролистывать и заносить в список. Покончив с первым, сразу принялся за второй, пока чувствовал вдохновение. Подобные занятия почти не служили поддержанию физической формы, но он всегда был по натуре бунтарём, к тому же некоторое время назад перестал верить, что кто-то из ордена, эфемерного не меньше его безусловного призора, когда-либо вообще за ним наблюдал.

Здешнее собрание не заливал лавой Везувий, и об этом не разносилась весть. Отдельный стеллаж предполагался под хранение свитков, ротулюсов, свидетельств папирологии и вымерших народов, которых ушло несколько больше, нежели привыкли полагать теперь, вот так, вы-мер-ло, не потянули, может, а может, так замкнулись в себе, в узкоспециальной дискуссии, что их перестали учитывать. Сколько же он средств пустил в подписки и аукционы? ведя копирование одного и того же текста из одной точки и ожидая, что свёрток неизменно подвезут.

Родившийся в семье греческих повстанцев в третьем поколении, уроженец Ени-кале, знавший три языка, он любил читать, но не любил, да и не имел, как видно, возможности, выходить с плато, оттого был всеяден и убеждал себя, во мраке разбора, сквозь круги перед глазами, что понимает на любом. Потом всё это обдумывал, порой углубляясь в перепевку по ролям, очеловечивая образы персонажей по их нуждам после обозначения прямой речи.

Показался мост, куда, бывало, поднимались пришлые скитальцы, отчаявшиеся добиться отмены умереть-не-встать или юниона гвоздики и штыка и желающие раньше положенного пресечь нечто, как они это видели. Отчего бы им так долго тащиться, достигать плато и делать это именно здесь, он никак не мог уяснить, понимая, однако, что кому-то, впрочем, идти было близко, возможно, где-то неподалёку затеялся странный, мало с чем связанный городок. Кроме того, здесь всё-таки процветал или загибался монастырь, а такие места, кажется, в некоторых культурах неразрывно связаны со смертью. Иногда он сомневался, подозревая, что все они тоже приходили за хартией, но принесённый обет молчания не давал узнать это наверное.

— Нека сам проклета, — встала она навстречу. — То jе иста ваза.

И вот среди подобного приходилось гнуть свою линию, а помимо этого жить тайной жизнью, всегда планировать побег, полноценное исторжение, абсолютный выдох, без этих мыслей он уже не помнил себя. Длительной терапией и самоконтролем он научился не называть это предательством, хотя вообще-то родители настоятельно учили его смотреть правде в глаза, словно их предки в жерло пушек пакетбота «Почтальон». Он не обнаруживал высшего замысла в молчании и не молчал, свободно беседуя с сёстрами. Понимание, что зря он это затеял, положил столько сил и времени тогда, на этапах отбора, пришло через несколько лет жизни здесь. Сколько раз он стоял на гребне, перепробовав взгляды во все стороны, но до сих пор так и не решился спуститься по ту. Всех хартофилаксов хоронили здесь, он же стал добавлять к ним утопленников, вылавливать которых в шесть рук было удобно, и, главное, всем троим это нравилось. Таким образом они отчасти изучали и измеряли по себе мир, чем дальше, тем стремительнее менявшийся, и с вызовом ждали XX-й век, само наступление, само наличие этого рубежа и его перехода всеми до известной степени извиняло внутреннюю нестабильность в отношении его служения, более того, он и вправду почти решился уйти, говоря себе, что в следующем столетии просто необходимо подыскать занятие посовременней. Она писалась не под эти обстоятельства; такой сложности, амальгамы из поставленной на службу кичевым бойням натурфилософии, из искусства допустимого, расширяющегося, словно сущее там далеко, из фальсификаций, пронизывающих науку и жизнь, от муравьёв до интегральной точки зрения, из поведенческих обыкновений, обнаруживаемых или приписываемых тому, что мёртво или эфемерно, из энтузиазма и его предметов столь экзотических и яростных, что охваченные окислением и, как следствие его, выделением повышеннного тепла люди в галантерейных лавках были в порядке вещей, суды — пещера теней, газеты — пещера теней, признанные цели — пещера теней, глобализация — пещера теней, Луна — пещера теней, соседи — пещера теней, источаемое Солнцем — пещера теней; такого клубка событийных темпераментов и следствий эти полумифические фигуры предусмотреть попросту не могли.

Он остановился, хлопнул себя по лбу, попав по рубину.

— Я же ещё в прошлый раз забыл у вас свою трубку.

— И вправду, я нашла её на консоле. Иако је ово прилично сумњиво.

— Что именно? — уже через плечо.

— Лула, уж слишком тебе идёт такое.

— Я сейчас, не ждите, я догоню, — прозвучало ненатурально.

День и с ним солнце над долиной шли к закату. Сёстры вернулись домой затемно, одна весь вечер декламировала стихи на сербском, забравшись с ногами на алтарь, вторая листала книги. Он, хоть и давно не спал, сидел под звёздным небом и беззвучно шевелил губами. …сравнительная анатомия превращается в промысел, желание испить молока — в иерархические классификационные системы, ходкие книги идут в печать по глобальному плану; он всё это хватал на лету, считывая признаки, и мысленно давно уже отправился в другое место, поскольку переход экономики, а от неё теперь танцевали все, в назревшую фазу капитализма будет знаменован столкновением сил столь чуждых всему прежнему, что хранить ему станет нечего, только лист, не несущий больше никакого смысла. Казалось, что он порой переводит это в «священное делание», приходилось тяжело без взгляда со стороны. Иногда накатывала некая извращённая форма служебного рвения, и прогнозы превращались в истории. Хотя, казалось, они были вполне литературны и обладали в своей основе явлением, открытым им для себя недавно; Деукалайон понял, к собственному стыду, что этим проникнуто множество книг, которые он читал, — комичностью.

На худощавой щеке сморённого сном Деукалайона мог бы поместиться краткий пересказ Нового завета: общеаттический диалект, так себе откровения, Мураториев канон и документальная гипотеза. Он проснулся над книгой и ловко бросил через себя читанный накануне текст на полку, вонзив с краю, чем оказал изрядную услугу, натурально поставив в один ряд с людьми, привыкшими к критике.

Там имелись: Василий Анкирский «Противодействие арианству», Присциан «Ода императору Анастасию», «Грамматика» Элия Доната, девять томов о правах, судах и законах чешской земли Корнелия Викториана, «Толкования на Вергилия» Мариуса Сервия, «Георгики» и «Энеида» Вергилия, Плутарх «Против Калота», «О видимом на диске луны лице», «О позднем наказании безбожника», критика и пояснения поэм Гомера Аристофана, два труда Люция Апулея, «Апология» и «Метаморфозы», «Утешение Философией» Северина Боэция, «Приискание» Виатора Замека, «Дикая прачка» Марии Анны Шикльгрубер, «История моих бедствий» Петра Абеляра, «Эрек», «Клижес», «Рыцарь в тележке», «Ивейн», «Сказание о Граале, или Персеваль» Кретьена де Труа, «Виллегальм», «Парцифаль» и полный «Титурель» Вольфрама фон Эшенбаха, «Граф Луканор» Хуана Мануэля и «Абердинский требник».

От чего он всегда избавлялся, так это от книг со штампом Чертковской библиотеки, отпускал их вниз с хребта, они скатывались по ту сторону, но всё равно норовили явиться поветрием подьячие библиотеки, взвод которых, кажется, стоял в Гурзуфе. Иногда с ними случались странные и абсурдные переговоры через очень толстую стену, коса находила на камень, сёстры в эти моменты как по волшебству отождествляли себя с монастырём, словно глава дипломатической миссии с Родиной, а переливать из пустое в порожнее они умели и любили, как никто.

Ольга показалась из-за зарослей кирказона, чрезвычайно спешила.

— Утопленник… очень необичан… радије…

Справа блестел на солнце рукав Салгира. Мирка стояла на берегу, багром с надписью «Евпаторiя» удерживая распластанное на глади тело, чтобы его не унесло потоком под свод плато.

Д. скинул обувь, намочив шаровары, ступил в воды, стайка солнечных окуней ушла на глубину. Изобразив утомление, она легла на траву, закатив глаза, приблизив руку тыльной стороной ко лбу, хотя, верно, могла бы поднять труп на вытянутых руках и продержать так несколько секунд. Профессионально осмотрели тело. Кажется, какой-то служащий, вид деятельности разъездной. Нечто среднее между почтальоном и коммивояжёром. Он обратил внимание на то, что уже давно заметили сёстры — дырка от пули в виске. Следовательно, его втянуло под скалы с той стороны и выбросило с этой. Очень нездоровый звонок из мира, считавшегося у иных источником любого рода пропастей, в том числе и на дне, в том числе и в хрупкой душе. На нём был форменный китель, уж в чём в чём, а в одежде они разбирались, могли бы подрабатывать историками моды определённой широты, через которую, впрочем, временами пролегали значительные торговые пути и ерундовые миграции.

— Можешь нырнуть туда и проплыть против хода?

— Нет, я пока ещё незаменим.

— Ха, вон цело гробље таких незаменимых.

Если по уму, впитанному ими в пещерах Главной гряды, сидя за партами из связанных сухой травой костей, то следовало задушить их ночью, перебить по одной, выманить за пределы и не дать возвратиться, но он действительно не питал ничего, кроме безразличия. Никто ни разу не покарал его за нарушение безусловных святых инструкций, и чем дальше, тем легче становилось пренебрегать ими, а то и вовсе просыпаться, избавляясь от дурного сна, подселённого в него под видом дублирующего естества.

Сегодня над долиной собрались звёзды, какая-то галактика наползла на другую, какая-нибудь там струя била поперёк луча зрения, тогда казалось, что вокруг плато человек больше не лучший убийца на Земле. По верхушкам сикомор и чинар постреливал сквозняк, слетевший с очень большой высоты. У подножия вельда было безветренно, тени узки, лёжа под открытым небом, он находил их хищными и сам от этого немного свирепел. У чалмы одинаковая толщина по всей окружности, так с собой всегда имелась подушка, до боли привычная, угла хватало видеть вдалеке гнутые носки чувяков, плохо различимые в сумерках. Ложась под гортензию после отжиманий на пальцах, ста сорока подходов с уменьшаемым количеством повторений, он уже чувствовал тревогу. Днём обратил внимание, что стены монастыря больше не жёлтые по преимуществу, а серые, будто ветер стесал дернину с хребта. Кроме того, он не смог ответить себе, сможет ли уйти уже даже не по своей воле, а если понадобится в ином смысле, если не будет другого выхода. Такие мысли — начало конца. Хоть есть окно не торопясь обмозговать ситуацию, кто это настолько невероятный, что вложил в книгу манифест к нему, не показываясь при этом сам? Он не привык к интригам большого мира, его убивало подобное вероломство, а ещё более его очевидность. Да блажь это всё, да нет, не блажь, да нет, блажь и ещё раз блажь, ко мне же так просто не подобраться. А если у них антихартия? И что это может быть за инструмент или вообще что-о-о-о-у? Мысль почти закольцевалась, он не мог позволить себе углубляться в предмет столь непосредственно, ведь это означало бы растрачиваться, всё равно что любить кого-то, без разницы каким, пускай хоть отеческим чувством. И к чему здесь этот странный трискелион в углу форзаца?

Сразу за пальмовой рощей начинались кресты, эти палки христианства, отмечали местоположение. Их, вероятно, искали, странно, что не тревожили это уединение. Д. копал ямы от ильмовника к молу, но разрасталась и роща, насыпь не во всякий год вела себя смирно, таким образом, часть кладбища была погребена, один участок оказался глубоко в посадке, из дальних могил росли пальмы, из бруствера — кресты. Он отдавал себе отчёт, что малость не уследил, однако не хотел об этом думать, предпочитая успокаивать себя намерениями со дня на день взяться за карту кладбища и всякий раз понося сестёр, отвлекавших его в решительный для монастыря час.

Сбросил тело на жёлтую литосоль, вонзил лопату, они опустились на бревно неподалёку — отвалившийся от насыпи крест — смотреть, как он, не зная усталости, вздымает уступ, подобно директору Всеобщей компании Суэцкого канала, который не укладывается в срок, вгрызается, словно Гаргантюа, отбрасывая на бок, вгрызается, словно грифельный стержень в жерло карандашной заготовки. Скинул одежду, оставшись в одних бальзамированных обмотках. Всё утро он приседал то на одной ноге, то на другой, под конец держась за алтарь, но сейчас этого как-то и не чувствовалось.

Они были объяты страстями, которые с годами только наслаивались, преломлялись и делали весьма прихотливую спираль, вроде макромолекул с угла зрения получившего в лоб копытом. Он навсегда привязан к книгам, в то же время его делили отнюдь не они. Мирка, конечно, была не такая наглая и не такая амбициозная, думая, что всё ещё отвечает за неё, как в детстве, когда их носило по пустыням с бедуинами, два одинаковых силуэта в хвосте каравана, самум держит рвань накидок на юго-восток, рука сжимает отвороты у горла. Оберегала, как могла, чтобы никто не раскусил способностей, а каждый третий араб, с которым пересекался путь, хотел растлить. Мать их ничем не окружала, но хотя бы познакомила.

Он, казалось, жил и жил, жил и жил, жил и жил, иногда связывая это с документом, иногда думая, что не так уж много и прошло, сколько там, лет десять? а то и меньше, может, у него особенная наследственность и скудные затраты энергии, непобиваемые этой промышленной революцией. Постепенно отвергаемая им система доведения до веры и её непроходящего поддержания оказалась не столь уж и цепка, хотя, может, этот курс молодого хранителя, по итогам которого он обставил потенциальных скевофилакса и сакеллария, был банальным убийством времени, а служения в чине — баловством, наполовину волокитой, наполовину встройкой индивидуальности в страту, да и у него она оказалась слишком бурляща, или как ещё это понимать? Как относиться к его согласию помогать, по сути, туркам? Что он вообще за человек, для чего позволил должности взять верх? Ещё эти странные женщины… Деукалайон вскинулся под чинарой, как мало анализировал он их соседство… к чему это всё, ведь он хотел не так… да, не так, но жизнь засосала. Попробуй, пособирай книги, не плутая в сюжетах ежесекундно, а там такого понаписано, может, врут, а может, это их личный опыт.

Изумление — перед ним не книжный том, а сколько-то сшитых в переплёт еженедельников химиков, с чернильными картинами пентаграмм, неоконченными рассказами убитых за сочинительством рабов, планами городов, изображённых с высоты птичьего полёта, картинками непонятного свойства, на которых: «яйцевыя клѣточки», «одноклетные организмы», «зернышки хлорофилла», «саккулина, взрослая и молодая»; «Фотографич. аппараты. Для Г. г. любителей. Е. Краусъ и Ко», тут же напечатан натуральный вид механизма с гармошкой, установленного на три палки, «Генрихъ Клейеръ, велосипеды „Орел“ Франкфуртъ-на-Майне», «Мозольная жидкость „Голлендера“ Средство для уничтоженiя мозолей и бородавокъ», «Капиллеринъ для мытья волосъ провизора Охоцимскаго», «А. Г. Рутенбергъ в Риге. Сигары, сигареты, папиросы, табакъ турецкiй и американскiй», «Т-во СПБ. Механическаго производства обуви. Наши „легкiе скороходы“, „полуботинки для лета“», «Нива», ниже мельче: «Иллюстрированный журналъ литературы, политики и современной жизни». «Турецкое кладбище въ Скутари, близъ Константинополя». Как афиша немого фильма. Нет, афиша современной грузинской комедии-альманаха.

Отдельной полкой стояли все книжки Аристотеля: «Категории», «Первая аналитика», «Вторая аналитика», «О доказательствах софистов», «Топика», «Метафизика», «Физика», «История животных», «Метеорология», «Три книги о душе», «Никомахова этика», «Политика», «Поэтика» и «Риторика». Ещё имелся Платон: «Протагор», «Фэдр», «Георгий», «Феэтет», «Софист», «Политик», «Кратил», «Филэб», «Пиршество», «Государство» и «Критий». «Диалектика» Диогена Вавилонского. Десяток томов Диогена Лаэртийского «Жизнь, учение и мнения знаменитых философов». Фома Аквинский: «Комментарии на Петра Ломбардского» и «Суммы». Максим Ефесский: «Звёздные пути» и «Пророчество друида». Антисфен: «Полемика против Платона». Порфирий: «Введение в категории Аристотеля». Парменид: «О природе». В общем, о природе он должен был знать всё.

Вёл пальцем по переплётам, пытаясь анализировать свои чувства при этом. Весьма полезная практика. А то ведь сам себя не проверишь, расхолаживание там, невозможность взрываться на старте, как раньше. Приняв вечером три пакетика порошка вместо одного, он погрузился в странное полусонное состояние, представшее в виде несложной картотеки. Имена и даты рождения всплывали абсолютно хаотично, но отчётливо, и он знал, что они чем-то объединены, по крайней мере этим списком.

Перед отъездом он сидел в плетёном кресле на хлипком пирсе, вдававшемся в море, однако, чрезвычайно, и смотрел в воды. Сзади раздался окрик слуги, он обернулся и, какой-то величаво-сосредоточенный, принял прежнюю созерцательную позу: пребывал в неподвижности — возрастающий в своей существенности архаичный трон, — и, склонившись над отражённым обликом мироздания, отчётливо ощущал, как по его лицу пробегают и растворяются в нём самом фантомы сменяющих друг друга человеческих поколений. Куда зовут его? На чей обман он клюнул? Bedrog[78] — одно из двух возможных состояний, постановочная сцена, искажение, высказанное с целью введения субъекта в заблуждение. Вот верный слуга, он отвезёт. Bediende — со всяким страхом повинуется господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Getrouwheid[79] — алифиа и пистос разом, нарушение верности — измена. Он бы, пожалуй, на старости лет и не заинтересовался ничем, кроме самого интереса. Belangstelling — мотивационное состояние, побуждающее к познавательной деятельности; когда очень интересно. Его ахиллесовой пятой оказалась жизнь на других планетах, которых он столько видел через изобретённые им же линзы и вмещающие много больше обычных трубы. Ну да, феноменально интересно. Феномен — объект, конституированный трансцендентальным субъектом. Он невольно передёрнулся, кажется, с моря налетел ветер. Rilling[80] — тик, связанный с временной задержкой корректирующих афферентных сигналов. Почти сразу же он нахохлился в своей мантии, пышной изнутри не только его телом, торжественно-внимательный, он несколько откинулся на спинку: замер без движения — возрастающий в своей крупности символ, — и, направив взгляд вверх с точки зрения земной поверхности, смутно чувствовал, как наблюдают за всеми, но видят только его, единственого, кто один заменил собой предков до некоторого родоначальника. Родоначальник — не обязательно человек.

Каменная площадь, со стоящей на ней очередью в библиотеку, помещённую в рыцарском замке, раскалена к закату. В кабинете директор библиотеки и жертвователь, оба сейчас не слишком благоволят друг другу, да и делают они не одно и то же дело. Ров перед замком и прижатый подъёмный мост вовсе не производят впечатления, всё это можно легко взять.

На берегу канала несколько наиболее престарелых участников — узкий круг, не столь наполненный мудростью, как это могло представляться — лишенные блистанья, более того, они почти разваливаются.

Коридор в подземелье, система яма-труба-яма, в нём волею судьбы два «мальчика», две «девочки», думают про секс каждые три секунды, но от него весьма далеки, не всерьёз, просто как все.

Директор сидит за столом, пишет, жертвователь нетерпеливо расхаживает по кабинету, то и дело дёргая толстый шнур, скрытый шторой, но никто не является.

Они что-то потеряли и, светя масляным фонарём под ноги, наклонились. Только архитектор понимает, что это проложено неким недосягаемым сегодняшней инженерной мысли агрегатом.

Изначально, разумеется, они говорят каждый на своём языке, но для слушателей создан (одновременно с появлением слушателей) встроенный переводчик на основе принципа, когда грузинский эпос Этериани около 1570-го года был переложен на котантенский язык одним из менестрелей Старого порядка, многие из которых являлись носителями вальденсской и патаренской ересей.

ДВ1:

Со всё возрастающим остервенением Д. миновал заросли бамбука — сказывалось в основном на скорости, но величина страха застрять в палках изменялась отнюдь не быстро, — и вышел напрямую к церкви. Над долиной солнечные лучи чрезвычайно нагрели воздух. Ноги, обутые в истоптанные до невесомости тапки, оставляли убывающие к концу по глубине следы. Остановился на пороге и в очередной раз оглядел собрание, сердце стучало. Зацепился карманом за антресоль, на которой как раз стояли «Противодействие арианству» Василия Анкирского, «Ода императору Константину» Присциана, «9 книг о правах, судах и законах чешской земли» Корнелия Викториана, «Героика» и «Энеида» Вергилия, Мариус Сервий «Толкования на Вергилия», «Илиада» и «Одиссея» Гомера, Плутарх «Против Калота», «О видимом на диске луны лице», «О позднем наказании безбожника», Аристофан «Критика и пояснение поэм Гомера», с краю Люций Апулей — «Апология» и «Метаморфозы».

ДВ1: Марс, Маха, Яровит, Арес, Сет, Баал, Сканда, Минерва, Бадб, Гуан-Ди, Перун и Один меня побери.

фЭ1: Жак де Морган, Уильям Мэтью Флиндерс Питри, Эдуард-Анри Навилль, Оливье-Шарль-Камиль-Эммануэль, виконт де Руже меня побери.

МАШ1: Только не вправляйте нам, что вы Имхотеп.

КХ1: Людвиг Баденский, Луиза-Каролина фон Хохберг, Буркард и Зауэрбек…

МАШ1: Что это вы там нашарили (вглядывается в место, куда светит фонарь)?

ДВ1: Обронил кусок подсказки, и он исчез.

КХ1: Не могу взять в толк, как с такими данными вам случилось стать архитектором?

фЭ1: Не архитектором, а зодчим.

МАШ1: Когда давно не думаешь о таких вещах… словом, я забыла, с какой стороны у меня сердце, а ведь хотела схватиться.

КХ1: Мне здесь не нравится.

В тот день то, что было спереди, большое, ограниченное не так, как привычно, желало его испугать, пугало, трещало страшно. Шагнул на всю стопу и тут же отшатнулся от взявшегося из ниоткуда экипажа, нацеленного так явно, что он ещё острее почувствовал собственную ничтожность. Посмотрел, где здесь ходят, приставными шагами проследовал. У самой безопасной дороги крепкая решётка под ногой не выдержала, едва успел схватиться за толстый столб, прохладный и скользковатый от пыли. Мало что изменилось, но здесь ходили другие, как сами собой, так и тени. Как они ходили? Сверху закричали, слишком пронзительно для мужчины, женщина. Посмотрел, хотел отшатнуться, но рядом упало что-то и разбилось, башмаки были в чём-то чёрном, в комках, в линиях. Обернулся, до этого казалось, что ещё можно уйти и спрятаться, набраться духу, сейчас — уже никак. Уже не стоял вопрос — нужна ли здесь осторожность. Сделал несколько шагов, уверенный, что сделал их, но не уверенный ни в чём другом, на всякий случай отшатнулся сдвоенным движением, позволяющим миновать почти что угодно. Отталкиваться от этого пола было совсем не так, как от того. Посмотрел на место, где стоял, там ничего, место и всё, но теперь открытое всем. Неожиданно рядом возникла чёрная тень, едва успел отскочить, кто миновал его, смотрел через плечо, говорил, треуголка сидела низко. Стал вспоминать науку, как мгновенно начинать надеяться. Посмотрел вперёд очень тщательно, пошёл, всё учитывая. До того перекрёстка, где много всего и всех, наверное, целая жизнь, нужно надеяться. Назвали проклятым, еле отшатнулся. Уже пора сказать им? Держался ближе к большой дороге, лучше, чем к домам. Определяясь с этим, смотрел на башмаки. Был на пороге открытия, что можно изучать варианты, но пошёл не в ту сторону, ничего не открыл. Колесо по пояс пересекло то самое направление, которое он выбрал, очень близко, успел остановиться, успел прогнуться вперёд, замахал руками уже от нужды в этом. Ударилось в совершенную ограду справа, сбилось с хода, грохот, грохот, странные движения, одинаковые, но не одинаковые. Заворожённый смотрел, не смотрел вперёд, не слышал ничего, что могло помочь дойти. Что здесь вообще возможно? Многое; лучше ли не знать, что именно? Всё-таки почти оттолкнул человек, хозяин колеса, на пути к нему, дотронулся до него, но не сдвинул с пути, он сам отшатнулся. Стоял сражённый, чувствовал касание, потом начал осознавать звуки отовсюду. Шёл уже не так, как раньше, с другим осознанием всего. Раньше надеялся, что сможет сказать, а теперь надеялся, что ещё и спросить. Повалились брёвна, много, одно соскальзывало с другого и подталкивало следующее. Их хорошо подготовили, катились в одну сторону, все, еле успел отпрыгнуть и потом стоял, смотрел, как они замирают. Слева замирал воз, в котором они ехали за спиной, потом сбоку. Осторожно прошёл между, несколько раз пришлось сделать то, чего ещё не делал, никогда так не шагал, но внимание уже прошло первичную закалку, появилось боковое зрение, появилось отдалённое представление о правильности, о закономерности тех или иных движений других. Едва успел увернуться от пикирующей птицы, она проложила путь через него, верно, это так, уже долбила одно из брёвен, пока он пытался оправиться.

МАШ1: Само собой.

фЭ1: Эх, жалко, я потерял циркуль, не то б доказал вам прямо сейчас, что мастаба — это не просто усечённая пирамида.

ДВ1: Мы же не можем представить себе ничего сложнее ямы в форме рыболовного крючка.

МАШ1: Всегда можно сжать подмётками спичку.

КХ1: Что, и циркуль тоже?

Я4: Что бы такое могло сбить с меня спесь?

ГД16: Не понял, на глазах что, бывают мозоли?

Я4: Что ты там всё время пишешь?

ГД16: В человеках я меньше ста тысяч в рамках одного процесса не рассматриваю.

Я4: Что там тысяч, ты управься с теми двумя дюжинами внизу. Они заняли очередь, им всё нипочём.

ГД16: Очередь священна, так же как и списки.

Я4 (мечтательно): Да, быстрая серия выстрелов.

ГД16: Сбросишь им на головы…

Я4 (перебивая): И что изменится? Возможно даже, те спросят, кто последний, если успеют сориентироваться.

ГД16: А отряд столь экипированный, летящий с высоты, никого не раздавит?

Я4: Катящийся с высоты, но притом под очень острым углом.

Директор за столом неторопливо макает перо в чернильницу и пишет. Он подходит к окну и смотрит на совещающихся подле рва (стремительный наезд).

АФ1: Наполеон меня побери, я должен был оказаться там (показывает рукой), второй в очереди.

ЧиО1: Но мы должны раньше…

Как нынешние немцы переживают свою будущую историю в мыслях, то есть в философии, так тогдашние, ещё не до конца оформившиеся, переживали в воображении — в мифологии. На самом деле, его звали Теодемирус, прозвище тоже имелось, но ему никогда не нравилось — Полухер. В двенадцать лет его укусил тигр, которого привели римляне, прямо за хер. И это они тогда перешли Одер. За свою жизнь он переплывал эту реку раз двести, до тех величин и считать-то нелепо, однако знал, что ещё задолго до него, а стало быть, во времена ещё более непроходимые и частные, умники из краёв их поюжнее, из полисов античного мира и других полисов античного мира, вытворяли со знаками такое, обнаруживали такое, что у них находились не только последователи, всякие там эпигоны с приятелями, но и вдумчивые рецензенты. Похоже, планомерное уточнение цивилизации в его времена повернуло вспять, прискорбно, конечно, но он уж точно не был тем, кто собирался положить жизнь в попытке это изменить. Он, как и многие квады, обладал гонором, что, впрочем, ограничивалось непростыми запросами и горизонтами, которых предстояло достичь, сугубо имманентноплеменными. Например, выйти однажды перед всеми и не просто рассказать им о гармонии сфер, но и ответить на вопросы, разумеется, тупые, тупее небесного свода; или переодеться Одином, хорошенько настроиться и на время стать Одином, явиться в конус царя накануне кампании или даже дела и там издеваться над всем сложившимся мироустройством, что нужно убивать других и рисковать своей жизнью ни за хер, ни даже за полухер (показывает), уничтожать на радикале эту доктрину о верноподданничестве, об опасности, нависшей над их паннониями и далмациями; конечно, она нависла, эта опасность, но уж точно не Большая полная система её образовала и спровоцировала и не Малая полная система, а то, что страгивали с места эти штуки, и надо бы брать на вооружение и нести за сферы своих лесных и луговых стоянок, если уж ты поднял собственную шахту, шахты других и тронулся в путь; или вдруг ни с того ни с сего заговорить роковым и одновременно критическим голосом посреди без разницы какой церемонии, хоть большой стирки, от которой реке ещё поди оправься, и давить на то, что говоришь не ты, а отец семейства, пропавший без вести, он переселился в тебя и, пользуясь случаем, даёт последние рацеи оставленному клану. Почему он не дал их сразу? Хороший вопрос, потому что его обезглавили неизвестно кто неизвестно где неизвестно в связи с чем и неизвестно во имя каких авторитетов, но известно во имя чьих именно — ебучих ежесекундно самоудовлетворяющихся кумиров, чересчур живых, кончающих от утрат? Он так ни разу и не довёл дело до конца — всю жизнь притворялся квадом. Потом часто об этом жалел.

АФ1: Там, сколько я видел, оказался даже этот напыщенный пфальцграф.

ГО1: Я бы, пожалуй, обменял вас на пфальцграфа. А вы вообще-то кто такой?

АФ1: К вашему сведенью, я криминолог.

МД1: Для меня это какой-то треск. То есть вы не теряли воспитанника и здесь не как приложение к нему?

АФ1: Воспитанника, вы это серьёзно?

Вообще-то, если он кого и воспитал, то одного гениального сына и трёх неординарных, ну а так ещё германскую нацию, научив её вменению. Это он сделал немцев законопослушными. Посредством Канта, Гегеля, того-сего, где-то Руссо, где-то психическое принуждение, Sinnlichkeit[81], удовлетворённость, террор якобинской диктатуры, оппозиция старым феодальным порядкам со стороны буржуазии, Лейбниц, Локк, разобранное на составляющие и перекрученное право гражданина применять Gewalt[82] в отношении представителя государственной власти, пятое-десятое, не только публичность, но и устность судебного производства, задачи наказания, задачки наказания, римское право, институции, пандекты, отмена пыток, преимущества конституционных монархий, борьба против естественного права, критический из критических подход, никакой морали в решении правовых вопросов, подмена всех видов разумов на юридический, вопрос ребром — а что здесь вообще легально? наконец-то Feststellung[83] удовольствия от совершённого действия, применение страдания, если человек преступник, то это ещё не значит, что он вещь, закрепление угрозы зла в законе, ни намёка на то, что его самого брали, специальное предупреждение отныне естественно, отголоски философии, из которых наконец всем ясно, что уголовное наказание — это не месть, опасность для правопорядка на будущее время, свободакаждогодолжнабытьсогласованасосвободойвсех. Да, это он, Ансельм Фейербах, в переводе Огненный поток, по прозвищу Везувий, левый кантианец.

У него большое круглое лицо, маленькие уши, маленькие губы, обычные, но выглядящие как маленькие глаза, круглые очки, импозантная причёска, вид интеллигентного поросёнка, младше своих лет, такого однокашники обязательно побьют, издалека чувствуя в нём эту «весьма усердность». Питал особенную наклонность к книжной торговле… Основал ежемесячный журнал на немецком языке… Издал многие сочинения из области точных наук, политики и изящной словесности… Купил издательское право на начатый в 1796-м году Conversations Lexikon… В продолжение немногих лет успел выпустить немало больших титулов, начатых им отчасти ещё в прежнее время… С этой обширной издательской деятельностью соединялись viele Reisen[84], весьма оживлённая и не менее обширная личная переписка, составление записок и брошюр о перепечатках и свободе печати… Как цензурные придирки, так и подрыв его издательских предприятий, в особенности Conversations Lexikon, перепечатками отравляли жизнь и расстраивали дотоле цветущее здоровье… Умер 20 августа 1823 года… Вот и всё, что нам известно о нём. Ассасин Bildung[85], рисковавший своей и никого другого мошной кавалер Ausbreitung[86], ответственный за выход человечества из несовершеннолетия, в котором оно находилось не по своей вине, Христос специальных знаний, экстраверт неуклонного развития, амбассадор длинного XVIII-го, душа-человек, душа метода. В статье о себе проходит по тексту просто как Б.

Все били всех, носились по кругу, не отдаляясь от стыка дорог, крен, перпендикулярный центру, чем дальше, тем слабее делалось притяжение. Всё серое кругом начало отливать шафранным, город словно получил apoplexiam solarem[87], от чего влага подлетела паром и столкнулась на уровне крыш с фронтом пала, опускавшим лючину. Заря сползала по балконам в скалах, в заливе медленно двигались косые паруса, под висячими садами стены и опоры казались синими. Урбан вокруг собора уже давно разросся в мегаполис, тьма у подножия и спираль её до предпоследнего яруса, видного отовсюду, им конструкция обрывалась для людей. В порталах стояла дымка, тросы тянулись к антеннам, и на них реяли патриотические стяги, в основном против всех, фигуры крылатых зверей с благосклонными мордами, горельеф льва, кусающего в спину тура на гигантском экране, в остальном мёртвом. Сейчас в самом разгаре пребывало антиобщественное движение, мытари возвращались с расцвеченными лицами из Иерусалима, Гелиополя, Армянского нагорья, Эдессы; серьёзные трения с Египтом, народ смущали масоретские тексты, стало модным якать, не обращать внимания, у евреев, оказывается, уже давно был свой личный монотеистический бог… Самый первый хартофилакс являлся не только архивариусом епископа, но и его наместником, где бы ни оказался, руками и головой, но чаще всего устами.

Летели дни, он упорно двигался к цели. Кто-то недавно покосил поле одуванчиков, от запаха кружилась голова. Облака меняли цвет и структуру, точь-в-точь как над мысом, на котором стоял Константинополь, чернея и клубясь, опустошая свои портпледы где-то далеко от него. На ночёвках становилось ясно, что он в центре бурлящего мира, невидимого и опасного, словно бациллы чёрной смерти, словно пространственная, временнáя и качественная универсальность мусульманства. Звёзды над степью — ориентиры, с которыми ничего не могло случиться, каждую ночь возникали в таком количестве, что психике, поддерживаемой верой в нечто, располагающееся как раз в той стороне, требовалась разрядка. Перепады температур на этом пространстве, устеленном сомкнутым ковром диких трав, сразу начали ковать из него стража, хотя тогда об этом никто не думал. Спасаясь от преследования чего-то неназываемого, не человека и не зверя, он, должно быть, поднялся в слишком высокие для его целей широты. Иногда от земли в лесу, покрытой хвоей и листьями, шёл такой холод, что тогда он больше верил в песни «Старшей Эдды», чем в Иисуса Христа. Не успел ещё выйти из леса, как весь его загар сошёл, с ним он утратил и часть идентичности. От торчащих куда ни посмотри палок, толстых вблизи и сливающихся в стены там, где не ступала нога человека, давно уже сделалось тошно. Некая сила, время или аналог змея Уробороса у местных язычников спеленал их все немилосердным, свирепым буревалом, немалую часть которого он перемолол и неизбежно вобрал в себя. С многочисленных полян он вновь видел солнце, подставлял лицо, зажмурившись, голова кружилась. Волнующая глаз схема из шестиугольников и параллельных отрезков, обозначающая холекальциферол, появлялась в коже, но он об этом не знал.

Однажды попал в плен к лесному племени, они продали его в горное, к его радости, с более знакомыми обычаями, когда одно слово означает и «восток», и «изначальный». Маялся там некоторое время, занимался самообразованием, пока те возили кровавую яшму далеко на юго-восток для строительства некоего внушительного здания. Убедил вождя отправить его с обозами и, таким образом, двигался в относительной безопасности долгое время по континенту, превосходящему размером все мыслимые. Убедил себя, что приближается к Китаю. Его описывал лазутчик епископа, возвратившийся оттуда и наговаривающий впечатления, пока помнил, двум сменяющим друг друга писцам. Объясняя это странное место, тот путался в словах, и всё, что он вынес из его сумбурных итерографий, точнее, вынес епископ, и как понял, было нечто связанное с уничтожением мира неким хитрым способом — причастны должны оказаться все, но в основном не по своей воле.

На другой стороне гряды на привале стояло войско, горели огни, вокруг них тёмные перемещения, тени, размноженные наслоением. За шатрами высились катапульты, он щурил глаза, те расплывались. Убивая время, старался определить, где там ночует вождь, где шаман и как с этим связаны посты. После полуночи поставили кипятить смолу, странно, возможно, будут лить из неё чудовище — осязаемый символ своей ватаги.

Не рискуя обнаружить себя, утром он двинулся к пещере, замеченной по дороге к перевалу. Внутри оказалась деревянная бочка с железными ободами, за ней два орущих друг на друга оборванца.

Из генерального плана по сотворению мира вывалилась какая-то часть, всё длится либо сорок дней, либо сорок лет, трудно понять, будучи в оке бури, то он пшат, то драш, а стремиться, кажется, надо к соду, сегодня суббота, и в конечном счёте это возврат к синкретизму, обратная интеграция, лес угодливо показывает декорации, заложенные для всего, даже для поиска грибов, свирепство цветов, фрактальные мутации деревьев в цветную капусту, представленную как колыбель народа, протаскивают через все пять пунктов, в бытии приходится ещё раз пробежаться по всему вышеописанному, в исходе он трусит по олимпийскому ипподрому, иудейские дактили кричат с трибун, но не ясно, за какой результат они болеют, круг — два с половиной стадия, позади уже не один десяток, дистанция неизвестна, и это вгоняет в уныние, отбывая левит, работает на бойне, лупит молотом быкам в лоб, а иногда режет ножом вену; в числах он клерк в клетчатом козырьке, служит в комитете статистики, не сказать, что это всё накатывает и сгибает его форму по очереди, хроматоскопы оба глаза его, эксцессы в них накачиваются извне, так он и понимает, это, вернее всего, с самого начала было второзаконие, он пришёл сюда не раздвоенным, значит, фузия — показательный акт, раз для неё сперва разделяют, да ещё и при помощи пойди-туда-не-знаю-куда, только у него маленький вопрос, если он что-то должен взять на хранение после данной инициации и в настоящий момент он, как понятно, очень даже приземлён, кто же всё это создал?

ГД4: Шляпу сними.

Я20: В связи с чем?

ГД4: Я так понял, ты разделался с мостом.

Я20: Как, интересно знать, ты это понял? Мы же оба были здесь.

ГД4: Я видел, что ты выходил.

Я20: Скрытая кинокамера?

Четверо в подземелье всё куда-то идут.

МАШ1: Тут такое дело, какая-то шапка с кисточкой пристала к подолу.

ДВ1: С кисточкой? Не с шарообразным украшением…

МАШ1: А, нет, показалось.

КХ1: Так мы ищем цвергов?

МАШ1: Хуергов.

Некоторое время идут молча.

КХ1 (обращаясь к фЭ1): Это у вас хрустят колени?

МАШ1: Кто-то сзади пристроился.

Он останавливается и делает несколько па из твиста.

МАШ1: Без окурков?!

ДВ1: Похоже…

Поначалу им двигало желание хоть как-то возместить ей ущерб, причинённый братьями, но потом Л. понял, что влюбился. Наброски карандашом превратились в намерение запечатлеть её во всех доступных ему техниках. Но открываться он не спешил, и сам, пожалуй, испугавшись своих чувств, некоей их противоестественности из-за этой непреодолимой разницы в возрасте в более чем тридцать лет, из-за того, что в чём-то украшало, а в чём-то делало короче его собственную жизнь всю жизнь — из-за конечновременных видений, где Доротея представала как сценарист конца света, а фрагменты иных из рассказанных ею историй вообще казались роднее, чем воспроизведший всё это немецкий язык. Наш испытывающий большие проблемы с милосердием Господь, который, словно рассеянный галерист, раз в год или даже реже фотографирует всё сверху, то есть по крайне отклонённой от горизонтали оси, но при более или менее удачном освещении, после чего вешает произведение в свою галерею, наверняка мог бы, пресекая любые попытки мешкать, хоть и с наслаждением, но до неприличия долго, твёрдой рукой провести его через свою выставку, не давая пищи для его тяги ко всякой запутанности; сам же Людвиг предпочёл бы снабдить некоторые из имеющихся у него работ оригиналом.

Скандал в очереди унимается. Все растрёпанные, многие тяжело дышат, кто-то откашливается, оправляется, тыкает себе в живот, скачет на одной ноге, вытряхивая что-то из уха, приглаживает волосы, потирает руки, замыкает их в замок за спиной и поверх живота. Менделеев совершает движения, будто оглаживает бороду, которой у него, впрочем, нет.

Ему снится, что он может говорить с Парацельсом, вполне логично, учитывая, сколько он о нём читал и потом думал. В последнее время он всё чаще ловил себя на мысли, что это затянувшееся состояние сомнамбулизма, куда он безвозвратно ввергнут, — непременная присущность универсального человека, некая расплата; хоть бы не аутоагрессия, которую он не может распознать. С наступлением тридцатилетия процессы в нём более или менее замедлились, уже не раз снилось, что он видит мир с высоты птичьего полёта, что ему присвоено гражданство эпохи Возрождения, что Александр Гумбольдт оттирает его плечом от какой-то важной витрины, собственного говоря, какого чёрта? В замедленном действии он берёт из жестяной банки щепоть априорной информации и смотрит на свет, фиксируя близость к нулю погрешности просто-напросто одного своего глаза.

Чутьё нефтяника на сей раз подвело, хотя, кажется, сработало, когда ему снились берега Евфрата и он сам на них. Во дворе замка он остался стоять там, куда упал подъёмный мост, способный вбить его в землю, как гвоздь, но там был сплошь булыжник, и он лишь проснулся.

Глава седьмая. Фении

Щелчок хлыста, словно Слейпнир сдёрнул с ветви лист Иггдрасиля. Ехали по бездорожью, подбрасывало слабо и сильно. Сидя напротив, они изредка переглядывались. Через некоторое время Г. задремал. Проснулся от того, что почувствовал какой-то иной оборот воздуха, безусловно изменившийся, дверца слева стукала в раму, приоткрываясь, её место пустовало. Он помотал головой и высунулся наружу, держась правой рукой за обивку свода. Она ещё катилась, в окружении пыли. Гавриил захлопнул дверь больше тяжестью тела, вновь опустившись на сиденье, ещё державшее тепло.

Когда окончательно стемнело, Г. натянул поводья. Они сошли, захватив подмётками ковыль, солянку, тонконог и овсец разом; горячие точки древних поселений, между которыми их вело и нынешнее дело тоже, после присоединения к Российской империи, обороны Севастополя и землетрясения 75-го года пульсировали. Кони тяжело и часто дышали, хлопьями летело мыло, в кристально-чистом воздухе концентрировался тяжёлый запах пота. Странно, но то, что она в очередной раз оставила их, не обсуждалось, возможно, каждый ждал, пока другой заговорит об этом первым.

Дорога между каркасами домов выводила на площадь. Но на неё никто не спешил выходить. В заброшенной деревне творились странные дела, это понял даже Гавриил, весь так и лучившийся жутковатой непосредственностью, обнаружив в сохнущей после дождя земле борозды от, хотелось бы верить, рукотворного экипажа, а не какой-нибудь сциллы под стать документу, цели их охоты. Вообще — только сейчас осознал он, соединив, как это часто бывает, фрагменты тех или иных звучаний и имманентных мнений, — сам дух экспедиции был пронизан чем-то этаким, скандальным финалом.

Они затаились в одном из наиболее сохранившихся строений, где по периметру ещё имелась крыша, сейчас просто обвисший парапет, фрагменты начавших каменеть балок, уже сплошь из опала, на них покачивались обрывки холстов, которыми значительно позже затягивали дыры в своде. На стенах помещались разбитые фрески, уже не понять что изображающие, какую-то башню, фазы Луны, полемику. Пол из окостеневших ячеек, многие заполнены плиткой, когда-то, судя по цвету, выпекавшейся здесь же.

В центре площади разрабатывалось обширное отверстие. Во время приостановки работ вокруг прохаживался старик в мормонской шляпе и в штанах с нагрудником на подтяжках, кажется, слепой. С чрезвычайным интересом он наблюдал за инертными практиками этого места, почему-то решив, что здесь просто не могут не знать, где долина. Готлиб дремал, сидя в углу, переговариваться они опасались. К полудню вновь пошёл дождь, щедро промочил спину застывшего на корточках у подоконника Гавриила, попадая за шиворот, отскакивая от узких полей котелка, собираясь в структурных секциях пола. Старик не уходил, иногда садясь на край ямы и свешивая ноги, соответственно, и он не мог себе позволить.

В три пополудни на площадь с двух сторон въехали те самые адские повозки, перемещавшиеся на гусеничных движителях, если смотреть в профиль, то в точном соответствии с принципиальной схемой. Взглянуть на такое не преминул и Готлиб. Экипажи сопровождали отряды странных разношёрстных солдат или наёмников, не знавших военного дела, но выкрученных нуждой в деньгах, пусть и самого неблаговидного происхождения, пускаемых на неблаговидные цели. По одному размаху и контексту операции они должны были заключить подвох, они и заключали, но, кажется, поделать ничего не могли. Угадывались пожилые охотники с ружьями наперевес, безлошадные ковбои с кольтами и офицерскими наганами, потрёпанные долгой походной жизнью уланы или драгуны в мятых и неполноценных давно конфедератках, матросы с винтовками Мосина, фении, ещё всякий сброд из каких-то нукеров или душителей в полуразмотавшихся чалмах, из крымских фермеров и гуртоводов, должно быть, взятых в плен, не иначе. Войска вошли в деревню, вновь; тени не человеческих фигур, но распада, диссоциации мелькали на памятниках готской культуры. Белоголовый сип парил над ними и всё видел.

Им что-то было нужно от старика в смешных штанах, какие-то определённые места в деревне и в окрестностях. Наёмники выгружали из танков длинные ящики, окованные тонкими жестяными полосами. Распоряжался всем действом не кто иной как Христофор Христофорович, он, ещё когда велел похитить его, отвечал признакам как попечителя охранного статуса, так и благоразумного разбойника, уверовавшего не в Христа, а в науку.

До глубокого вечера они размещали оборудование. Создавалась определённая, возможно, даже аллегорическая композиция. Связки пушка-запас-проделывающий распространились по всей округе. Они ждали отмашки на дне каменного ущелья, поросшего ортилией у склонов, в обращённом на Нунавут распадке, на берегу четырёх небольших прудов разом, напоминающих сверху слайд Германа Роршаха, подле гусеничной платформы, сдавшей назад и замершей среди вековечных каркасов, на краю луговины с сиреневыми цветами, у основания мягкого по очертаниям, будто и не из скалы вылепленного холма, в самом центре можжевеловой кущи, на земле которой не найти листьев, в сосняке, стихийно возникшем на уходящей под землю вершине изгиба породы, в нескольких местах на протяжении кювета стёртой с лица земли римской дороги, редко по периметру границы орошаемых кем-то участков на западе от деревни, платформа на баках от керосина покачивалась в стоячей воде среди трясины, на высшей точке обломков каменного моста, возвышавшихся в настоящий момент над заводью ломелозии, возле заброшенного шлюза, превращённого в водяную мельницу, среди высокой травы, на многих участках, некогда бывших морским дном, потом лобными местами скифов, на низком гребне то ли кряжа, то ли гряды рельефа, среди цветущих буйным цветом орхидных кистей, в фисташковой роще у подножия одинокого останца, напоминающего опушённую семянку одуванчика, на скате высохшей поймы, необычайно плодородной, прародительницы здешней флоры, на дне небольшого кратера, уже миллион раз изменившего первоначальную форму, обок образовавшегося на камнях озерца, в котором собралось несколько конкреций перекати-поля, у скопления ярко выраженных пятен, усеянных шкурами полозов.

После того, как он это произнёс, ощущение его инаковости схлынуло, Д. и сам как-то ссутулился, потом вновь распрямил плечи, и этого невозможно было не заметить. Он сразу перестал быть для него центром той ацентрической вселенной, где всё реагирует на всё, какой он воспринимал пространство внутри плато. На следовании идеалам ордена многое основывалось; восприятие в собственном смысле слова — вот чего не стоило допускать. Да у него сейчас облегчения было больше, чем когда он покинул каторгу, эйфория, хоть какое-то начинание выгорело, на самом деле, главное в жизни. Настоящий поток, обрушившийся на его невнятный до сей поры план, потенция таких фигур и таких теней от них, что куда там огням, пробегающим по лицу женщины, по которым и только по которым понятно, что прибывает поезд.

— Уф, всё не так просто.

— Я скоро подойду.

— Себе я это тоже беру на карандаш.

— Бывали у меня провалы, но чтоб собственный дом и собственный мост…

— По-видимому, вас ещё и оставил фарт бугра.

Чёрт, Готлиб же ничего не знает!

— Допустим, мне сдали всю эту конструкцию по телефону. Говоришь в один рожок, другой прижимаешь к уху, если, конечно, приемлешь диалог.

— Не видя собеседника?

— Но представлять было можно.

Он внимательно слушал, вдруг начал приседать на одной ноге.

— Так вот, один раз он и говорит, — продолжая, двигая глазами вверх-вниз, — если я так желаю просвещенья, то отчего бы мне не убить это в себе хартией.

Молча кивнул, стал приседать на другой.

— У вас тут, значит, некая картотечка присобрана?

— О да, не то, чтобы уж очень подробная. Одиночество, ситуации, справочники и философия.

— Ну а ты просто так пришёл или хочешь, чтобы я так думал?

— Да вы сами посудите, там позади, вообще-то, пару препятствий осталось.

— Ты сам-то как свои перспективы оцениваешь?

— Ну так, двадцать на восемьдесят в свою.

— Да не скребитесь вы, дуры.

— Вы это не сами с собой, надеюсь?

— Слушай, есть идея, я тут и так уже перестоял, дел до горла, ты плавать умеешь?

— Гребля подойдёт?

— Здесь с вами живут ваши сёстры?! Но это же…

— Не мои, а кое-кого другого.

— И кто они? И кто он?

— Да так, никто.

Всё не складывалось, местных давно поглотили контактные и бесконтактные связи, лееры в сотни вёрст в сумме… Словно по кромке долины против часовой стрелки полз состав искуса, но всё никак не мог принять влево и вклиниться в их закосневший ригоризм. Треугольник, все где-то колючие, где-то разбитые, окружённые феноменами, главный из которых, как уже не раз говаривал им Деукалайон, что одна книга отвечает за религию, одна за животных и одна за рекорды, отражающие, насколько далеко человечество их отставило и ушло вперёд, и ушло печь запеканку, могущую накрыть их плато и почти не провиснуть. Кругом меридиана долины всё было погранично, если кто и отправлялся на поиски ушедшего почитать под берёзу на лужок ребёнка или мужа, на определённом этапе пути видел вдалеке эту нерукотворную стену, довольно отвесную, и относил беду на её счёт.

— Всё-таки, полагаю, кое-кто, — раздался за его спиной глумливый голос. — Разрешите отрекомендоваться, энциклопедист и археолог при Межевом институте, Готлиб Нараянович Салем, теоретик восстаний и взыскатель исторической справедливости посредством, в том числе, и принудительного отъёма свитков. У вас же она в свитке?

Доверенное лицо, прямиком из политического детектива, наконец возвратилось из Европы, задание было выполнено, медленная бомба заложена, почести розданы. Рассказ о его эпопее в городе клеток натолкнул одного шамана на объяснение странных гравюр на каменных плитах вокруг озера, оказалось, что это сточившие породу старые прибои. Сразу возник импульс к очередному сплочению нации, в людях необычайно воспылал патриотизм, они стихийно дали отпор сибирским казакам, которые вслед за Иртышом сочли озеро своим садком и промысловым способом ловили в нём рыбу. После двух месяцев кровопролитных схваток в Бухтарминской крепости состоялись переговоры между комиссией из Петербурга, комиссией из Пекина и представителями пяти главенствующих на тот момент сект. В разгар обсуждений разразился сильнейший снегопад, число снежинок в одной кубической сажени воздуха превышало сто тысяч; во-первых, точная цифра кристаллов испугала многих тайлинов, во-вторых, из-за парализованных дорог никто не мог покинуть крепость и делегации просидели в вынужденном плену восемь дней. Во время заточения некоторые из сектантов вступили в коммерческое сношение с двумя русскими дипломатами, весьма оборотистыми дьяками определённых приказов, в итоге нанятыми. После трактаций империя Цин продолжала считать, что ничего не изменилось, казакам указали ориентиры, но не напугали так, чтобы они действительно вняли, а они возвратились домой с твёрдым элементом мировоззрения, что все нити в их руках, что зарождается новое. Весной Жайсан вскрылся и льдины с обратной стороны оказались красными, словно после прорыва вульфенита, гейзера киновари на дне; они пропитались кровью, которую за зиму недополучили их боги; высокопоставленные тайлины утвердились во мнении, что нанять двоих русских — это пророчество на поверхности обгоревшей в пожаре балки. Отправленные в Европу и Центральную Россию доверенные лица, обученные их первым агентом в новейшей истории, возвратились с пачками вербовочных листов, в совокупности наняв около двух сотен агентов. Стали поступать сведения, появилась необходимость в систематизации и создании мотивировок отсрочек выплат. Вскоре шаманы прочли всё, додумали всё и вынесли вердикт, что их озеро древнейшее на планете, чью шарообразную форму и космический путь признавали все сыны глины. Следующей зимой Жайсан не замерзал, лёд стоял у берегов и пропадал в парках камыша — то самое доставление неприятностей. Чтобы противостоять обстоятельствам (видимым картинам мира) и одновременно плыть по течению в угоду богам, впервые искусственным путём они создали секту нанимателей.

И вот один из них снова был здесь, где всё начиналось.

Теперь просто коробка, некогда пребывавшая в ключевом месте рассматриваемого как единое подвижное целое организма, из которой выпарены все электрические импульсы, сорванная с места ветром, выкаченная из переулка или по водосточному желобу, внесенная, словом, в мир координат и перемещений, где действие страгивается и от много меньшего. Столкновение двух объектов порождает движение четырёх, языки колоколов обрушивают сверху поток энтропии, сигнал метаться, бить в набат самому. Футбол, но быстро оборачивающийся паникой всё большей. Узкие улицы европейских городов, сплошь каменные, где воде можно стечь лишь под горку, сопровождают, обретший внутренние пружины кегельбан, где мертво то, что должно жить по изначальной идее. На сотню обывателей один знающий правила, в курсе дела, ждал, участвовал, провоцировал, ставил… Скольжение — антоним смерти, противовес, им она подходит только в таком инфраклассе, отвечает целям, и эзотерической возвышенности хоть отбавляй.

Он решил, что ему нужен нож, спонтанно, вдруг подумав — не плохо бы иметь, если повстречаешься с этим, кто что-то там делает с головами. Пошёл на рынок шахтёрского квартала, где-то там же скрывался и надобный ему человек. Его назвал агент, который навёл на след сокровищ Елисея. Помимо имени — Зоровавель — сообщил о его главенствующей роли в профсоюзе «Первый всемирный конгресс тред-юнионов рудокопов», и сведения о внешности, такого рода, что, повстречав, сразу узнает. В беспримесной правде, как он понял, под видом профсоюза он промышлял кое-чем иным, здесь умственный багаж оставался не подтверждён, и чем именно, предстояло разобраться самому.

Шахтёры пришли, скитаясь, оставив позади родину — посёлок у подножия Таврических гор. В одиссее на третий век блужданий их встретил Елисей Старокитежский, прямо на Перекопском перешейке. Люди не робкого десятка, пусть неотзывчивые, но достаточно представить, под какой толщей, а стало быть, роком они ходили. Плач по ним номинален, жёны — ледышки, хотя поначалу такими не были. Все друг другу сёстры, несчастье всегда в потенции, последний забой или как последний, по простиранию, вкрест, диагонально, бьёт по нервам их всех. Тогда это были ещё не горнорабочие очистного, на шапке отбитой горной массы, играющей под ними; просто спускались по верёвкам и скобам, где те имелись, и били киркой, а метан их, а также горные инсульты, даже с крепью… будоражила лишь выемка полезного ископаемого, чей массив всегда покрывал нечто отличное от того, на что наткнулись в прошлый раз, и его доставка на поверхность, малый радиус черпания, эта первобытная алчность, здесь перемешанная ещё и со специфическим условием труда, одним, но важным… Однако сперва пришлось тесать камни для брандмауэров и фасадов, осваивать кабелеукладчики, прицепные устройства, пологие и наклонные пласты. В награду за это Елисей отписал им территорию под гетто и позволил жить как вздумается, поначалу даже не платя налогов.

С обеих сторон от крыльца насыпали по куче колотого сланца, в связи с чем он сообразил — профсоюз не воздухоплавателей, не извозчиков, не почтальонов и не молочников. Войдя внутрь, поозиравшись, он подошёл к секретарю, даже подумал, дежурному секретарю, который сидел в торце скудно обставленной передней в пенсне, козырьке и подтяжках, рыжий, сразу ясно, что не рудокоп.

— Милейший, мне надобно переговорить с Зоровавелем, где я могу его найти?

— С ним все хотят переговорить, нигде вы его не найдёте.

— Допускаю такое, однако же не подскажете ли мне путь, каковой наибыстрее всего приведёт к нашей встрече, я сам из профсоюза солькурских рудокопов, председатель ответственной комиссии по очищению катакомб от мокриц.

После рекомендации он посмотрел более внимательно, однако всё равно быстро ушёл в свои мысли.

— Да, мы знаем про ваши катакомбы.

— Разумеется, одни из обширнейших, мы же поставляем соль всему миру.

На это он хмыкнул с неким своим смыслом.

— Как видно, вы и сейчас много их расширяете, потому что в прошлом году, насколько я помню, размеры солькурских были меньше даже парижских и капуцинских.

— Да, да, успокаивайте себя дальше, — пробормотал он, чем заслужил ещё одно странного свойства движение головой. — Так вот, о пути нашей и Зоровавеля…

— Стало быть, у вас много мокриц развелось? Они что же, едят в основном соль?

— Не знаю, что они там едят, — Г. начал раздражаться, — наверное, всё то, что едят и остальные мокрицы, но у нас там соли не остаётся, я же сказал, мы поставляем её всему миру, думаете, миру нужно мало соли и у нас остаётся излишек, чтобы кормить мокриц? Тем более в таком количестве, что из-за них даже была созвана ответственная комиссия во главе со мной?

Он сунул руку под стол, где, как он ещё издали заметил, лежал коричневый мешок с печатью, извлёк конверт, большой, с тяжёлой сургучной монетой, чем-то там пропечатанной. Рассеянно крутил в руках, по-прежнему глядя мимо. Он уже собирался обрушить на него некие, пока не сформировавшиеся толком проклятия, как вдруг одна из дверей в коридоре отворилась, высунулась голова в обрамлении густой бороды.

— Обожди малость, Иеремия. Из солькурского профсоюза, председатель комиссии по мокрицам?

— Точно так.

— Прошу, прошу, давно вас дожидаюсь.

(Сразу узнаешь) он и сам это понял (кроме того, кольнуло острое чувство, что он уже встречал этого человека, и не при самых обыкновенных обстоятельствах; тогда он подрабатывал зловещим бородачом). Кинул ядовитый взгляд на Иеремию и вошёл в кабинет.

Внутри он сразу ударил ему в живот кулаком. Готлиб согнулся и потянул из рукава клинок, но прежде, чем успел пустить в дело, тот хватил его по спине в район почек и тут же по обеим ногам разом, он упал. На полпростоя решил не предпринимать попыток, сосредоточившись на обретении дыхания, вправду сказать, вышибленного.

— Поняли, за что? — давно заняв место за простым профсоюзным столом перед окном.

С трудом дыша, он начал подниматься.

— Нельзя лгать, что ты рудокоп и в профсоюзе.

— Да я, кажется… кажется, и не сказал, что я рудокоп и состою в профсоюзе, — просипел он, водружая сбитый котелок на голову. — Сказал лишь, что председатель комиссии…

— Оба знаем, что пиздёж.

Пошёл ты к дьяволу со своим гостеприимством, думал он зло, минуя согнувшегося к мешку Иеремию и выходя на декуманус максимус.

— Зачем приходили-то? — высунулся сзади из иллюминатора Зоровавель.

— Хотел спросить, не знаете ли вы, куда Елисей девал ту штучку, что привёз ему Андраш номер семь, — кинул он через плечо.

В то время он продолжал шпионить за домом братьев, только теперь с оглядкой на транспортное средство. Однажды видел, как то прикатило по известному адресу, резво вышли сразу оба. Карета уехала, они промыли собой расстояние, постучали в парадную дверь. Им живо открыли, сколько он мог прицелиться, в проёме мелькнул колпак, оба вошли, тот с бакенбардами, Лукиаша — последним, перед тем глянув по сторонам и позади себя, «как там шлицы на фраке». Такого он уже не стерпел. Немного выждал, злясь и обдумывая положение, решил тоже явиться к дверям и просто… как бы цинично это ни звучало… Когда оставалось две дюжины шагов, из-за угла выехало то ангельское ландо, остановившись перед крыльцом. Сообразил, что сейчас они выйдут, вернее всего, не одни — слишком мало почаёвничали в столь бесподноготном месте, и есть импрессия, что за кем-то заезжали. Он пристроился к заду кареты, за углом, дальним от входа, не показав и при таком падении зрения ноги за колесом. Вышли оба и один из карликов в боливаре только что из точилки. Когда экипаж качнулся в третий раз, он примостился на зады.

Топи стелились широким рвом перед замком, сочные, жёлто-зелёные, подёрнутые мхом и рогозом; то и дело слышались вскрики скрытых от глаз птиц. Озёрца воды сверкали под красноватыми лучами сходящего с зенита солнца. Потом во вспышках фейерверков.

Их всполохи вдруг разлетелись по всему ещё лиловому после заката куполу. Когда они обернулись, многие ещё расцветали, но многие и сходили на нет, оставляя убывающее пламя, тянувшееся вслед за звёздами, видоизменёнными падавшими на поверхность, способную их задержать. Они остановились и смотрели. Выстрелы всё не умолкали. Над мемориалом возникали всё новые и новые формы огня, того самого, которому поклонялись и на этой скале среди моря, сейчас уже покорённого окончательно. Особенности каждого отдельно взятого заряда, столь броско и драматично выставляемые напоказ, напоминали отголоски поистине большого взрыва, резкое и ограниченное до поры отдаление ярких, безупречных файерболов, охлаждающихся после инфляции. Каскады их ниспадали на фоне тёмных круч и глубоко синей сферической атмосферы, которая, если смотреть с другой стороны, наверняка, прозрачна, но в то же время сквозь неё невозможно увидеть фейерверки. Он вертел головой, реагируя на выстрелы в разных сторонах, сам не замечая, как увязает правым ботинком в топи. Он, оставаясь неподвижен, быстро пресытился чрезмерной щедростью и теперь погрузился в раздумья о природе данного шага в связи с выбранным местом и вообще с тем, что Нунавут кто-то нашёл в очередной раз.

— Идёмте, что же вы.

В центре висел самый раскрывшийся; по бокам, впереди и сзади сферы на пути к этому, все как одна искрящиеся сегментами пламени по кромке. Простые, вековечные фигуры, никаких замков или драконов, никаких бактерий под микроскопом, созвездий или портретов императриц. Скудную палитру извиняло количество сцинтилляций, сгорающих одновременно, однообразие, но монументальное, первобытное, тех трюков, скармливаемых всем, кто это видел. Они цвели и увядали, словно гигантские пальмы с проводами на каждом листе, словно взрывающиеся таблетки от экзотических болезней, словно поведанные впервые истории.

Подошвы на носках его штиблет отстали, грязные ноги в полосатых чулках, где синее перетекало в белый, пульсировали или беспрестанно подёргивались, в наружной части левого каблука всё увеличивался правильной формы кратер, прямо пропорциональный его пяточной кости, большими пальцами ног он чувствовал столь много нового для себя, что стал невольно задумываться, правильно ли расставлял приоритеты в жизни до сих пор; некоторые швы держались, но большинство уже не так притягивали стороны материала друг к другу, давая пространство для проникновения окружающей среды, безразличной и вездесущей, шнурки растрепались, пронизанные грязью всего пути, омылись было в водах подземного озера, но и с того часа собрали множество огромных молекул аргиллита и сланцев, множество инфекций, множество битума, множество того, что кем-то ещё исследовалось.

— Всегда знал, мне нет равных в определённых областях одного из архетипических сюжетов. Господин Вуковар?

— Я, признаться, прикидывал просто взойти, спуститься и потом по кратчайшему отрезку…

— Не думаю, что выйдет, — он закинул одну ногу на другую. — Там ведь этот страж.

Рассвет застал их врасплох. Оскальзывающимися, сползающими, сдирающими ладони, запястья, колени, щёки. Один с размаху вбивал навершие трости в серную поверхность на манер ледоруба, иногда та закреплялась. Другой умирал позади и правее. Неоднократно они съезжали к болоту, сопровождая это взглядами друг на друга, очень разными, мало что говорящими о их мыслях.

Попробовал сунуться в окно — оказалось слишком высоко; его завесили изнутри странным пологом, словно смётанным из лоснящихся крыльев мотыльков, и тут он заметил некую блестящую вещицу между задней стеной и опорой моста.

Мрачноватая комната, в ней дюжина провисших верёвок с обглоданными рыбами; на стенах натурально театральный гардероб, мужские и женские одежды, хламиды, рыцарское платье, отравителей и свинопасов, джентльменов, сдвинутых на своём опыте аферистов, вперемежку с зюйдвестками всех мастей, тиарами и всем таким, что вышло из моды; несколько бамбуковых удилищ в дальнем углу; на одной полке среди пыли очерчен круг, хаотически реторты и пиалы; в гипсовые вазоны вставлены высохшие пальмовые листы, крошащиеся по краям; несколько бессистемно прибитых тут и там картин; двухъярусная кровать с растерзанными матрасами, перекрученными циновками и комками перьев, без простыней и одеял. Он осторожно прохаживался, трогал тиковые изгибы поручней вдоль стены, натёртые аммиачным спиртом.

— Моё почтение, мадемуазель, мадемуазель, прошу прощения за сие бесцеремонное в вашу приватность, но премного наслышан и горю нетерпением совершить.

Они продолжали молча взирать, он почему-то задумался о визуальном содержании, понял, что сейчас, возможно, происходит некий непременно интеллектуальный монтаж, скорее прогнал от себя эту мысль…

— Монсеньор Салем, автор энциклопедии африканской моды, акционер House of Worth, разрешите узнать ваши?

— Отчего б и не поболтать с вами напоследок. Вы ведь, očigledno, бывали во множестве мест, пока шли в нашу глухомань, так не расскажете ли?

— В превеликом множестве, а до того случалось и в иных странах, плавать по морям и воздуху.

— Не ходить?

— Прошу прощения, ходить по воздуху — это к моему компаньону, он скоро подойдёт.

— По воздуху?

— Ха-ха, засчитано.

— Nisi se tome nadala, je l’da?

— Всё? Ну так вот, бывало там со мной и преинтересное. Многое не для дамских, правда, ушей, но кое-что порассказать могу.

Д. прижимал к груди вазу с Морриган. У Готлиба окружность низа сопоставилась со следом на полке в доме. Озарение было таким впечатляющим, казалось, он начал думать вслух.

— Этого знаешь?

— Он не тот, за кого себя выдаёт.

— О, только не надо преподносить мне его как тайное оружие.

— Ладно. Только вот что, — он выдержал паузу. — Как по мне, так это квинтэссенциальное фарисейство.

— Да, я себе это так и называю.

— Долина оцеплена фениями, а в Симферополе они вообще всё пожгли.

Он плотнее сжал губы, поставил вазу и скорым шагом, толкнув его словно склеенным из галек плечом, устремился ко входу в дом, опровергая собственную же браваду. Высоко выбрасывая вверх колени, опускаясь на носки и сжав бицепсами котелок, Г. отправился за ним. Занёс револьвер и со всей силы опустил рукоять на чалму, но тот, словно имея глаза на затылке, увернулся в последний момент.

Из горловины вазы, валявшейся у серых, проложенных древним раствором, содержащим яичный желток, пуццолан и заговоры, булыжников, торчал край. Он тут же обрёл второе дыхание, почувствовав прилив реакции во всех своих членах и высвободился. Множество вариантов перевода на всевозможные языки разными чернилами, разными почерками, мéста для ещё двух толкований, не больше.

Северин Смотритель, божьей милостью бродяга Антиохии-на-Оронте, кунак Селевка Никатора, отрицатель диадохов, на паях с Сатрапом Пакостником, хулителем Микен, красноголовым чертополохом Арголиды, архиепископам, шерифам, слугам, казакам, инопланетянам, неграм, репортёрам, баранам, путешественникам во времени, антиподам и всем верным своим, но не диадохам, привет…

Появился Деукалайон, одним движением схватил хартию, Гавриил не отпускал, он дёрнул, он дёрнул на себя, всё так же сидя на земле, это напоминало отъём конфеты у ребёнка.

В четыре руки они швырнули в реку бесчувственное тело, словно мойры, Лахеса и Атропа, которые когда-то давно так же выкинули в Стикс Клото. Он поплыл под водой по течению, больше ощутил, чем увидел, хотя держал глаза открытыми, как справа мимо прошёл наконечник багра, едва не зацепив за воротник сорочки, вовсе не точно, он мог бы пропороть ему и горло. Потом видел то ли плывшего, то ли уносимого течением компаньона. Потом, на грани затухания своих ответных реакций на события внешнего мира — как умирал Сигурд Йорсалафар.

Из открытого окна в покой, нет, просто в то полиэдральное место, где он оказался к концу жизни, врывался ледяной воздух, уже никого не могущий ободрить здесь. Он не был до конца уверен, что настал его смертный час, но на каком-то подсознательном уровне понимал, дело серьёзное, так далеко они со своей жизнью ещё не заходили. Уже несколько раз он готовился отдаться, положиться на силу колебаний, подступающихся в противоположность порядку, глубоко погружался в хаотические воспроизведения своего пути, вызванные в нём чем-то помимо его концентрации.

Туманное утро: где-то во мгле ржут кони, отчётливо понятно, что мир жесток, эта густая взвесь как раз и доказывает, он довольно часто рождается, но, однако, зримо не умирая.

Спасение души: притягательно, неплохо само по себе уже то, что существование подобного не отрицается кардинально и, более того, некая устойчивая и малообъяснимая связь со светом прибавляет начинанию академичности.

Епархии: паноптикум священников поёт разными голосами кое-что более выгодное, нежели псалмы, то у одного уха, то у другого.

Чувства: из резонансных окон слышно рычание — выражают требование выпустить их на свободу.

Радикальное сомнение: где должна находиться столица, какие из столиц, в которых я побывал, были перенесёнными?

Элементы страха: подлежат тайному отслеживанию.

Хорошая смерть: она не на пути, которым идёт время.

Жезл правосудия: вот на чём явно виден блеск самоубийства.

Привилегии: их не счесть за окнами, освещёнными изнутри ночью.

Инструкции: порождают карикатуры на власть.

Боль высвобождает истину: как и всё остальное.

Аура ремесла: тогда им хватит и на вторую кружку.

Социальные связи: больше контрсоблазна, чем соблазна.

За закрытыми дверями: лично я никогда не расслаблялся, что делал мир — не знаю.

Чёрная магия: участвует скорость света.

Профессиональная лень: я только в начале пути.

Деньги: повидал их немало, хотя никогда не старался.

Убийство, коему виной страсть: не мне их судить.

Предательство родственника: не понял — он меня или я его?

Грамотность: она даже в море может пригодиться.

Вдруг направленный верным глазом всё увеличивающийся потенциал вытеснил его душу из тела, с изумлением, довольно быстро оправившись, он понял, что в его останки вселился дух Рагнара Лодброка.

Метод — стал вспоминать Рагнар: при помощи него можно определить мужское или женское начало преобладает в том или ином человеке.

Грани: всегда обращал на них внимание, всегда делали жизнь сносной.

Фенрир: чудовище? шум кошачьих шагов? рыбье дыхание, птичья слюна? Это серьезно?

С. огляделся и понял, что многогранность места выросла ещё больше, ну или он, сбросив телесные оковы, обрёл иное зрение, по крайней мере занял другой угол. Вокруг шёл беспрестанный процесс вселений и выселений, теплообмен, создававшийся от подобного, мог бы несколько минут поддерживать жизнь в самом тёмном трюме Нагльфара. Какие моря вы переплыли, — спрашивали эти осколки профанного времени, — и на дно каких морей уже не раз ныряли, спасая возлюбленных, переполненные функционализмом, а на самом деле — лишь превратными представлениями о том, что происходит, забитые и полные до краёв эпистемологиями этих реакций на несправедливости, загоняющие вас в такие рамки, размалываясь в олигосахаридовую муку в рецепте ваших же монологов, вашего потраченного впустую подводного дыхания? Чтобы в конце концов обнаружили себя и принялись за дело скальды, понадобилось откусить руку богу: а вас что выгонит из вашего комфорта, неспособного более подняться тела? Или уже? Сегодняшние ужасные вести и перспектива искупления повлияли? Отправитесь ли вы на гребни тектонических плит, внезапно изменивших направление своего движения, начнёте ли собственное заселение и станете ли ждать встречи со своим режиссёром?

До смерти перепуганная душа Сигурда ринулась в такое родное тело, пока ещё видела его и выселила этим отчаянным ударом дух Лодброка.

Повиновение Господу: я могу велеть слугам раздобыть и его, и они отправятся раздобывать.

Свежая голова: нужна только когда есть необходимость реагировать комплексно.

Камень: зимой его больновато целовать.

Крест: если я видел его, то испытывал любовь, в остальное время даже не вспоминал.

Подъёмный мост: худшая из угроз, не хватает плавности.

Наши боги: ну кто там, Один разве что, ещё не начинка соломенного матраса?

Оплата вреда, причиняемого на расстоянии: тут в фаворе дневные мишени.

Серьёзное отношение к погребению: прямая дорога на побережье.

Влияние грома на воспитание: ещё повезло, что между ними такая дистанция.

Когда чернь не даёт проехать: если бы им было что сказать — подыскали бы себе другую трибуну.

Выбор подходящего времени: в принципе неизменно удавалось, в случае чего кивал самому себе на советников.

Плохая компания: зеркала, лужи определённых размеров, всякая бутылка, начиная после восьмой, трактат по чёрной магии и сумерки, когда достаёт меланхолия.

Сияние в небе вдалеке: кто-то может слышать мои мысли, и умеет, к тому же, по-другому их выражать, а это уже изъявление воли без участия с моей стороны, вот что и странно.

Личные амбиции: не советую иметь преступникам в моём королевстве.

Общественные амбиции: всегда приводят к изобретению более совершенных орудий убийства.

Искреннее возмущение: когда не встаёт.

Искренность: порывы ветра с залива заставляют вспоминать о ней.

Злые умыслы слуг: а что вообще хорошего их ждёт?

Надежда: одна висит на воротах тюремной башни, одну обслужили как положено, одна до сих пор скрывается успешно.

Когда он потерял сознание под сводом плато, Л.К. далеко от монастыря замер, где шёл, завибрировал от стоп и до макушки. Процессия в белых клобуках, частью которой он был, сбилась с шага, оракул сразу занервничал — ума не мог приложить, как им выкручиваться. Его юродивый ходил ходуном, потом закружился, перебирая штиблетами и на носках, сейчас либо вкопается, либо взлетит, так он дела уже давно не раскрывал, да и сейчас они находились в некоем подобии отпуска, изучали практики, видимо, что-то из прошлого всплыло. Движения стали напоминать танец, вот только торжества ли? лицо скрыто, но оно ничего и не даёт обыкновенно. Их маскировка под трамвайных кондукторов оказалась под угрозой. Взошла Луна. Зловещее шествие получило свой последний штрих — сизо-голубой глубокий отлив, объединяющий фигуры людей с фигурами архитектуры и пейзажем, «увековечивая»; если и случится непоправимое, то со всем этим вместе, если тут кто и страдает лунатизмом, то не только носители психики, не только их небесное тело растревожило и вывело прочь. Перенасыщенная газом и горячими парами поверхность у них под ногами на этот краткий миг — миг стремительного выхода на небосвод Селены, — получила свою фиксацию. Пламенеющая готика там вдали, в сердце тёмной скалы, словно оказалась неким отражением, рукотворной реинкарнацией неньютоновской жидкости, раскинувшейся избирательно и полно. Все, кажется, смотрели на них, позадиидущие — безусловно. Стали слышны комары, лафет на воздушной подушке с высушенными головами, застопоренный припадком, начал тонуть в зыбучих песках.

Обстановка, сопутствующая покою в замке, куда провели сыщиков, а следом проник и он, чрезвычайно напоминала келью Агафангела в траппистском монастыре. Те же стены из брекчии, свод и кривой пол, вековые, исчёркнутые палочками алхимии и космогонии кладки, черепа и кости человеческих конечностей, гроб с мумией и стальной одр с медными шишками.

Готлиб направился um Audienz в обед, имелась возможность попасть напрямик через сад.

Коридор с провалами келий по обеим сторонам. Он осторожно ступал, заглядывая туда и сюда, по большей части натыкаясь на запустение, пыль со следами крупных кошачьих, обрывки книжных листов и календарей. А. лежал на своей барской шконке, словно аббат Клюни, Сен-Дени, Фульда, Санкт-Галлена, Монтекассино, Альгоя или Корвея. Кожа вся в старческих пятнах, из волосяного покрова остались лишь брови и ресницы. Зрачки, некогда голубые, истаяли до частичного слияния с белками. Отдыхал, заложив обе руки под голову, в поле его зрения стоял открытый гроб с мощами. Он сразу раскрыл метафизическое дело, совершив индуктивное заключение — мощи в келье действуют по тому же принципу, что и портрет порицателя эстетизма. На ломаном французском он приветствовал брата во Христе и выразил желание вступить в доверительную братскую беседу, как траппист с траппистом, это само по себе звучало нелепо и попахивало исконно траппистским святотатством.

— De antan[88] будешь bitten[89]? — тем не менее, кося взгляд и не переменяя позы.

— Ну, для начала хотел бы, — с воодушевлением откликнулся он, соскучившийся даже по своему собственному голосу. — Что тут было, скажем, в 1020-м?

— Wahrscheinlich[90], много чего, однако монастырь était fondé[91] в 1046-м.

— Et bien[92], ха, не просветите ли насчёт 1101-го?

— Монахам falsches[93] grossièretés[94], но мне Господь простит, если я такого Unverschämter[95] и невежду обругаю.

— Понял, я к вам, вообще-то, не по интересу вашей памяти, и так все знают…

— Quel est ton nom[96]?

— Брат Готлиб.

— Готлиб, Готлиб. Пруссак?

— С вашего позволения, индиец.

— Индиец? Как же тебя в монастырь взяли, или ты выкрест?

— Я вкрест. Взяли и взяли, позволено ли мне будет изложить своё дело?

— Ну.

— Хочу сразу прояснить, обратиться с ним я могу только к вам, как к долгожителю с блестяще обставленным… хмм… Представляете, какое совпадение, события относительно вашего, то есть нашего монастыря произошло шестьдесят лет назад, а тут как раз вы, самый старый чернец из коптящих небо ныне. Так вот, о деле. В означенный мною период, то есть приблизительно шестьдесят лет тому в монастырь был привезён этакий гроссбух с ого-го какой начинкой, я не могу назвать вам точную дату и даже точный год, но могу промежуток. С 1830-го по 1842-ой, для вас буквально вчера. Его пронёс под плащом человек по имени Клеменс Брентано или Ахим фон Арним, или Беттина фон Арним. Но второй маловероятно, через год он умер.

— Мария Виманн konnte nicht[97]?

Он опешил, не зная никакой Марии Виманн, однако…

— А это не родственница ли матушки Доротеи?

— Ну как же, как же, — он пошевелился и закрыл глаза, — дочь in der zweiten Generation[98].

Это, разумеется, внучка, соображал он, идя по гетто и с жадностью всматриваясь в прохожих, выискивая среди них подходящего. С такой материей, по его мнению, он мог обратиться не к каждому.

Дома здесь строили преимущественно из красного кирпича, с налезающими друг на друга стрехами и чердаками той системы, что посложнее самого беспорядка в эфире, множеством глины и соломы, в том числе и под ногами, кривыми переулками, подворотнями треком, мельницами, расставленными тут и там телегами без колёс, частыми дверями, вывесками весовщиков руды, ростовщиков, ювелиров, библиотек и зашифрованными вывесками. «Извѣстные маслобойки Ж. Блока», «Бинты для усовъ, даютъ прелестную форму усамъ», «Секретные камеры Фреландта», «Подмышники Канфильда», «Потайные секстанты Уляйтера», «Космокомитетъ криптокартографiи», «Тетрадный развалъ», «Клистирные усики, новѣйшiе модели», «Изобличители голоса Розенфельда и Розенблюма», «Аптекарская. Новѣйшiе средства отъ подземнаго зрѣнiя», «Психоредукторы. Усмиряютъ всякую боязнь, какъ и воскрешенiя», «Распекатели тортовъ и пирожныхъ-бизе Иессеева», «Самодѣйствующiй кинематографъ — живая фотографiя. Фигуры вращаются какъ живые. Супруги (мѣдовый мѣсяцъ). На трапецiи. Танцовщица. Наконецъ одинъ (Нежный поцѣлуй). Драка. Фокусникъ. Мухоморъ. Цеппелинъ (Взглядъ назадъ). Шахта. Колосья ржи», «Народные гармонифлюты Юлiя Генриха Циммермана», «Антипиръ Буркгарда и Урлауба», «Герофоны и Аристонъ-органы».

Не отыскав надежного, он решил спросить в магазине психоредукторов. Только вошёл, как язычок ударил внутри колокола. Приказчик встретил подозрительным взглядом из-под широких полей. Пейсов не имелось, но нос говорил сам за себя, да и особая тоска в глазах, а с ней подозрительность.

— Моё почтение, — касаясь пальцами котелка.

— Мы скоро закрываемся.

— Я бы хотел приобрести психоредуктор.

Указанные машинки в больших количествах стояли на полках позади него и один, самый большой, воочию на прилавке. Всякий иного размера. Они тикали, жужжали, из двух на верхней полке сочился пар, на прилавке один то хрипел, то чавкал.

— Какая надобна модель?

— Самый лучший, чтоб точно помог.

Он посмотрел строже.

— Чего вы боитесь?

— Я? А. Так вот, беру не себе, а племяннику, он содержится в лечебнице где-то здесь неподалёку, в гетто, я верно не знаю где. Навещаю его в первый раз, так сказали, нужен психоредуктор. Не подскажете ли заодно, как мне именно пройти?

— В лечебнице психоредукторы запрещены.

— Ну, тут такое дело. Я бы хотел пронести ему тайно. Он сам, когда бывает в уме, требует психоредуктор. Так что мне ещё и по возможности меньший размерами.

— Меньший, чем что?

— Чем большой самый лучший. Понимаете, необходимо соблюсти пропорцию между размером и действенностью. И сказать, как пройти.

— Я не продам вам свой товар.

— Это ещё почему?

Он не ответил, строго, с прибавкой теперь ещё и некоторого презрения посмотрев на него.

— Как пройти в лечебницу хоть скажите.

Молчание, бойкот, мизантропия.

— Ну и хрен с тобой, жид пархатый.

К визиту в скорбное место надо бы подготовиться получше, одна из служащих видела его в погребе и могла опознать. Надо рассказать про эту Марию такое, чтоб точно поверили, что он её родственник. Но для начала отыскать. Он кружил по гетто, начался дождь из низкой и жирной тучи, зацепившейся за пик гряды, котелок быстро набух и фетр немного обвис.