Платоническое сотрясение мозга

роман

_{1.Конец света}

Наполовину прожитый день не предвещал катастрофы. Едва стемнело, кто-то ударил железной палицей о жестяной короб, и вдоль земли полетели большие холодные капли.

Андрей Ильич листал книги и делал по мере необходимости записи в тетради. В читальном зале было тепло, уютно, божественно. Голова слегка потяжелела, и от усталости кристаллизовалась спина. Наконец он встал, сложил в стопку книги — их было шестнадцать — и пошел на выход. Совершенно случайно дубовая дверь, уходящая куда-то ввысь, в потрескавшееся от старости беленое, лепное небо, выскользнула из руки, и еще раз грянул гром. Библиотекарь — толстая, намагниченная тишиной и отчаянной скукой дама, — прищурясь, очень внимательно с головы до ног рассмотрела немолодого, сильно сутулившегося Зевса. Ее взгляд был полон шелестящего электричества.

— Извините, сквозняк, — сказал громовержец в свое оправдание. Про себя она отметила, что он симпатичный мужчина, что черты лица хоть и не какие-нибудь там особенные, но приятные, что в этом человеке есть и стать, и своя прелесть: тонкие, как у женщины, мелкие черты лица, маленький, с большим вкусом сделанный нос и аккуратные саркастические, выгнутые змейкой губы. Брови вразлет, а под ними — близорукие, но дьявольски умные, проницательные глаза. Лицо очень приятное, очень интеллигентный человек и, по всей видимости, очень нервный. А это хорошо для женщины, если мужчина нервный. Такой никогда не впадет в медвежью спячку и не утащит за собой на самое дно жизни. В пустоту, равнодушие и безразличие.

— Откуда им взяться, сквознякам, — ответила она. И когда хранительница тишины и библиотечного вакуума сказала то, что она сказала, Андрея Ильича посетило очень дурное предчувствие. Он понял: сегодня случится что-то ужасное. Спускаясь вниз по лестнице, ступая по теплой, напитанной кровью ковровой дорожке, он тем не менее с удовольствием думал о том, что в скором времени ему предстоят два удовольствия. После первого он ополоснул руки, вытер их большим носовым платком и... отправился в гардероб менять пластиковый жетончик на второе. Оно состояло из сигареты, хорошего демисезонного пальто и широкополой шляпы — велюровой, тяжелой, как бы обитой кровельным железом, и еще тихих московских переулочков, которыми ему предстояло спуститься вниз к площади Восстания, чтобы почувствовать всю прелесть увядания природы, прелесть вкуснейшей осенней тоски. Прежде чем выйти, он позвонил домой и пообещал жене через четверть часа быть дома, и еще пожаловался, что очень проголодался.

Ступая с пятки на носок, он чувствовал, как оживает тело после десятичасового утомительного сидения на одном месте. Он был совершенно счастлив и уверен в том, что улица, по которой он идет, ведет в рай и что ключи от рая он несет в своем кармане. Надо было только пройти прямо и направо, два раза свернуть налево, открыть дверь, подняться на лифте на седьмое небо и открыть двери Рая, на которых была привинчена медная табличка с номером его квартиры. В Эдеме его ждали две гурии: жена и тринадцатилетняя дочь.

Он с наслаждением подумал о том, что после ужина можно будет втроем «расписать пульку». Поленька была очень умненькой девочкой, она одинаково хорошо играла на рояле, в шашки и в преферанс. И часто обыгрывала родителей. Она никогда не была ребенком, в сущности, она всегда была маленькой женщиной. Когда ей было пять лет, она уже умела произвести нужное впечатление. В восемь лет она стала опытной интриганкой. У нее была своя манера говорить, кокетничать, свой стиль в одежде — все свое. Она очень любила нравиться, это было врожденное, это была не странность, это была черта характера.

Моросил мелкий дождичек. Осень была поздней, и, по всей видимости, скоро должен был лечь снег. Он иногда уже сыпал, но вперемежку с градом и дождем. Прогулка была очень приятной. Единственное «но» — огромный портфель из свиной кожи, до отказа, до боли в никелированной пряжке набитый тяжелыми книгами. Какое удовольствие было бы идти по улице, будь он чуточку потоньше и полегче. Плечо очень скоро заныло. Из-за этого Андрей Ильич немного ускорил шаг.

До дома оставалось пройти самую малость, когда он услышал за своей спиной пронзительный вопль. Андрей Ильич остановился и... обернулся. Ему очень этого делать не хотелось, однако инстинкт самосохранения взял верх над естественным страхом. Боже... Что он увидел...

Улица была совершенно пустынной. И по этой улице, совсем недалеко от того места, где он теперь находился, двое огромных мужчин гнались за девушкой, о нет... за девочкой. Андрей Ильич еще раз огляделся по сторонам и не нашел ни одного свидетеля ужасной сцены, ни единой души. Девочка бежала изо всех сил. Она звала на помощь. Она не кричала, она пищала, она задыхалась, она выбрасывала вперед худые коленки, и каждый ее шаг в этом драматическом и страшном движении представлял попытку сделать невозможное, то есть как можно сильнее оттолкнуться от земли, преодолеть силу земного притяжения. Но планета жестоко притягивала к себе, а ветер издевательски толкал в грудь, хватал за рукава и тянул назад. Бандиты что-то кричали ей вслед. То ли угрожали, то ли уговаривали, то ли просили, то ли что-то обещали.

Не раздумывая ни полсекунды, Андрей Ильич решил во что бы то ни стало спасти ребенка. Изо рта у него вывалился страстный и воинственный вопль. Но отчего-то этот самый вопль не смог привести в действие машину резонанса и, ударившись о сырой, темный, загустевший вечерний воздух, упал ему под ноги. Что это были за слова — он сам не знал. Однако уже то было хорошо, что они не застряли в горле. Иначе он задохнулся бы, уж как пить дать.

Он сделал первые десять шагов навстречу подвигу, как вдруг в его голове что-то весело хрустнуло, и мысли потекли в сторону противоположную той, на которую указывали носки ботинок. «Ну, честное слово, стоит ли так расстраиваться, зачем паниковать? Зачем давать волю своему воображению? У страха глаза велики. А если посмотреть на вещи трезво, тогда и дурачку станет понятно — ничего страшного не происходит. Допустим, один из преследователей — ее папа, а другой — ее брат. Ребенок капризничает и не хочет возвращаться домой к положенному часу. Она не сделала уроки, разбросала тетрадки, набезобразничала и убежала на улицу. И вот бедный папа и братик сбились с ног. Уговоры на нее не действуют. Они никак не могут ее отловить».

Девочка еще раз позвала на помощь, и версия лопнула, как мыльный пузырь. Голос показался ему знакомым. Вне всякого сомнения, он принадлежал его дочери. Захлебываясь встречным, горячим и густым, как кисель, потоком воздуха, Иванов закричал: «Эй, вы, вы что, эй, что вы делаете, а ну-ка! Оставьте ребенка в покое!» Но где там! Плевать они хотели на эти его интеллигентские капризы. Они гнали ее, как зайца. Они гнали ее к машине. Машина — «мерседес» цвета пьяной вишни — стояла в глубине двора.

Андрей Ильич бежал изо всех сил, но отчего-то расстояние между ним и преследователями росло, не в пример дистанции между девочкой и подонками. Это было несправедливо. Это было обидно, потому что в результате несложных подсчетов в уме, сложения и вычитания скоростей складывалась странная картина: ребенок бежал значительно быстрее, нежели взрослый, сильный, начитанный мужчина, но медленнее, чем двое других мужчин, которые, может быть, в своей жизни не прочитали ни одной книги. Более того, Иванов понял, что рядом с ним находится еще один, пока невидимый, соучастник преступления. Он мешал бежать, цеплялся за руку профессора и тянул назад. Именно он железной хваткой держал за кисть и вис на руке. Андрей Ильич захотел обернуться и заглянуть мерзавцу в лицо, обернуться и тут же что есть сил ударить подонка, но девочка вбежала в сноп фонарного света, и он увидел на ней точно такое же красное коротенькое пальтецо, какое он купил своей дочери месяц тому назад. Более того, на ногах у девочки были такие же, как и у Поленьки, лакированные ботиночки. Странное совпадение, ужасное совпадение, какое подлое совпадение, подумал Андрей Ильич. Не может быть, кто угодно, только бы не она.

Наконец один из преследователей схватил девочку за руку. Другой закрыл ей рот ладонью. Подъехала машина. Они втиснули жертву в заднюю дверь, взревел мотор, и автомобиль в одно мгновение исчез, испарился, растворился в темном и густом воздухе.

Вдруг стало тихо и хорошо. В маленький московский дворик вернулась осенняя прелесть, запах прелых листьев и покой. Могло показаться, что ничего страшного не случилось. Однако Андрею Ильичу захотелось до конца исполнить свой долг: выбиваясь из последних сил, очень долго, совершенно напрасно, до полного изнеможения бежать за красным автомобилем и, потеряв всякую надежду, упасть плашмя на мокрый асфальт, разрыдаться. Лежать в холодной жиже и в отчаяньи бить кулаками по земле, которая носит, все-таки носит, несмотря ни на что, носит таких мерзавцев, как эти двое, как тот в автомобиле и как этот, который держал за руку. Кормит, носит, дает силы и жизнь. Какая несправедливость. Он хотел исполнить все точно, как и воображал себе, но, к счастью, вспомнил, что видел когда-то в кино точно такую сцену, и... устоял на ногах.

Драма закончилась так же внезапно, как и началась. Но кто-то по-прежнему держал его за руку. Тот самый, что мешал бежать, бил, лупил по ногам, ставил подножки, а главное — тянул назад. Андрей Ильич опешил: почему он не скрылся в автомобиле вместе с другими? Это еще не закончилось? Он осознал, что и над его жизнью тоже нависла угроза. Он собрался с силами и резко развернулся, но рядом никого не было. Однако кто-то по-прежнему держал его за руку, мало того, поставил свою ногу между его коленей. Андрей Ильич опустил глаза и увидел свой портфель. Это он тянул назад, это он больно бил по ногам. Это он был соучастником преступления. Андрей Ильич бросил портфель на асфальт и стал что есть силы бить его ногами. Пряжка хрустнула, из карманов посыпались книги и тетради. Андрей Ильич впал в бешенство со сладким привкусом азарта. Невозможно сказать, сколько длилось возмездие. Когда преступление было отмщено, пострадавший собрал внутренности, спрятал их в кожаную утробу и отнес негодяя в отделение, оно находилось недалеко, он хорошо знал, где именно: за универсальным магазином.

Иванов протянул портфель оперативному дежурному со словами: «Задержите его. Это соучастник. Он ставил подножки, он мешал бежать, он бил меня по ногам». Лейтенант улыбнулся, взял портфель и засунул его под стол.

— Возьмите лист бумаги и ручку и подробно все опишите — все, как было. — Андрей Ильич высунул язык, сел на краешек стула и стал лихорадочно и очень подробно, в мелочах, записывать свои последние впечатления от созерцания собственной жизни, апокалипсиса.

2. Поножовщина

С того самого рокового вечера минуло тридцать дней. Душа горела синим пламенем, как будто целую вечность горела. А всего-то-навсего прошло каких-нибудь четыре недели. Попытки потушить пламя слезами, алкоголем, свежим, только что выпавшим снегом не имели успеха. Пожар разрастался во все стороны. Оказалось, горючего материала в душе больше чем достаточно, значительно больше, нежели можно было предположить. Из-за сильного внутреннего жара Андрей Ильич стал сохнуть. Он уменьшился в размерах, от высокой температуры его остов повело, он сгорбился, потрескалась кожа, на лице появилось много новых морщин.

А еще выцвели краски. Мир выцвел внутри и снаружи. Сначала в небе, потом на земле, затем только в самих недрах Андрея Ильича. Потом засохшие краски осыпались и осталось только два цвета: белый и черный. И эти два цвета, оставшись наедине, устроили розыгрыш: они поменялись местами.

Было раннее утро. Андрей Ильич стоял перед зеркалом и разглядывал негатив своего лица. Время от времени он закрывал глаза в надежде, что, когда снова откроет их, изображение на серебряной амальгаме опять станет цветным и позитивным. Однако тщетно. Лицо оставалось черным, а брови белыми, как у альбиноса.

В доме стояла непривычная, необыкновенная тишина. Многое изменилось к худшему с того дня, как пропала дочь.

Наташа сказала: «Я этого не вынесу. Жить вместе, жить так, как раньше, делать вид, будто ничего не случилось, я не могу. Я не могу дышать, есть, спать и видеть сны в этой квартире. Я не могу умываться по утрам и вечером чистить зубы в доме, где мы были когда-то счастливы. Я не могу садиться с тобой за стол, спать в одной постели, я не хочу повторять ставший совершенно нелепым, потерявший смысл и святость сокровенный ритуал». Наташа ушла со слезами в глазах неизвестно куда и больше не вернулась. Она звонила лишь изредка и спрашивала: «Ну как? Есть новости?» Андрей Ильич качал головой влево, вправо, забывая, что говорит по телефону, что собеседник его не видит. «Зайди сегодня в отделение», — говорила она. Он качал головой вверх, вниз, как пони.

Было восемь часов утра, когда Андрей Ильич вышел на улицу проветриться. С неба сыпался юношеский, декабрьский пушок. Он аппетитно хрустел под ногами богочеловечества, опаздывающего к девяти часам на крест, к началу ежедневных, плохо оплачиваемых страданий. С моря, плескавшегося на другом конце планеты, задувал непроницаемый, тугой, соленый ветер. Это он принес с собою снег. Андрей Ильич был очень рад снегу. Ему померещилось, что из снега можно будет извлечь практическую пользу. Ему пришла в голову превосходная идея: а что если на снегу остались следы протектора того самого малинового автомобиля? Трагедия случилась осенью, в октябре, когда снега и в помине не было, а был только один дождь. Да и тот еле-еле моросил. Он понимал, что идея не совсем отвечает некоторым требованиям реальности, однако нисколько не смутился и направился решительным шагом к месту происшествия проводить «доследование».

В самые тяжелые минуты жизни надежда не покидает человека. Она лишь видоизменяется, приобретая форму галлюцинации. Она становится дрожащим над раскаленной землей изображением озера, из которого умирающий от жажды странник все-таки успевает отпить несколько глотков до того, как оно исчезнет, растает в раскаленном мареве. Он решил еще раз осмотреть место, где случилась беда.

Андрей Ильич шел по улице очень сильно, очень решительно. И каждый шаг его напоминал щедрый и широкий жест. В нем чувствовался некий излишек энергии, душевного богатства и красоты. Он как бы дарил свои богатства миру, раскидывая их налево, направо своими стопами. Снег был еще слабенький, тощенький, теплый. Совершенно девственный, черный из-за своей первозданной белизны. Во внутреннем дворике дети, чумазые, как кочегары, бросали друг в друга комочками хрустящей, рассыпающейся в полете грязи. С неба сыпалась маленькими крупинками зола. Андрей Ильич поймал в ладонь маленький кусочек грязи. Снежинка растаяла, но только после того, как он успел заметить ее лучики, расходящиеся в разные стороны.

В небе парила стая белых ворон. А небо было темно-темно-серым. Андрей Ильич изумился столь прекрасной картине. Он очень долго и дотошно изучал следы на снегу, но так ничего существенного не обнаружил, кроме следов собственных ботинок и пустой пачки сигарет, которую на всякий случай положил в карман. Дорога в казенный дом была несчастливой и нелегкой. Но уже через полчаса Андрей Ильич был в дежурной части.

Следователь, очень полный, коротко стриженный человек, встретил Андрея Ильича очень радушно. Он улыбнулся, протянул руку и показал в знак особого душевного расположения свои черные от копоти, прокуренные зубы. Рубашка на нем была чистая, но сильно мятая, брюки без ремня. Лицо одутловатое — огромное, доброе лицо. Глаза воспаленные, красные. Следователя звали Юрий Петрович, а фамилия Юденич, как у белогвардейского генерала. Правая щека у Юденича была выбрита очень гладко и хорошо, а левая кое-как, видно, не успел, опаздывал, торопился утром. Следователь производил впечатление человека надежного, сильного, но его расхлябанность, его мятая рубашка и стертые, косые каблуки полуботинок — Андрей Ильич заметил этот непорядок, когда шел за ним сзади по коридору, — немножечко портили это, в общем-то, хорошее впечатление. И еще немного огорчило то, что следователь не сумел узнать в лицо пострадавшего, более того, с кем-то спутал профессора.

— Очень рад вас видеть, — сказал он, пропуская Иванова вперед в кабинет, — давно освободились?

— Как то есть освободился? — растерялся Андрей Ильич.

— Как давно вы прибыли из мест лишения свободы? Гели мне не изменяет память, статья 144-я?

— Изменяет. Меня зовут Андрей Ильич Иванов. У меня украли ребенка.

— Вспомнил. Мальчика из коляски. На автобусной остановке... присаживайтесь.

— Девочку тринадцати лет. Увезли на автомобиле марки «Мерседес-Бенц», — сказал Андрей Ильич.

— Прекрасно, — сказал Юденич, — присаживайтесь. — Он показал рукой на стул и вдруг понял, что сказал глупость, покраснел и добавил: — Прекрасно, конечно, не в том смысле, что увезли, а в том смысле, что я вспомнил, о чем речь. Ничего существенного на данную минуту доложить вам не могу, успокоить, обнадежить нечем, — и развел руки в разные стороны. Пальцы у него были коротенькие, но очень веселые, живые. Во время разговора они то и дело перестраивались, делали самые невообразимые фигуры, они как бы гримасничали, старались привлечь к себе побольше внимания.

— Вы не нашли ее? — у Андрея Ильича взмокла спина.

— Мы не нашли, но некоторые мысли у нас имеются, как ее отыскать. Но сами понимаете, человека найти — это не иголку даже в стоге сена. Тем более человек беспомощный, маленький, несовершеннолетний человек, да еще и девочка. Да еще красивая какая. У меня тоже дочь, но не такая красавица, как ваша. У нас, честно говоря, особенно не в кого. А у вас жена очень эффектная. Да и вы тоже человек симпатичный. А у нас в роду все здоровые, а толку от этого никакого. И девки здоровые — не девки, а мужики в полный рост. Им бы на войну ходить, а они девками уродились.

— Значит, никакой надежды?

— Какая-то надежда всегда есть, даже тогда, когда ее в помине нет, — сказал Юрий Петрович.

— Яне понимаю, как это есть надежда, когда ее совсем нет.

Объясню, — следователь улыбнулся, — пять дней тому назад в четырнадцатом доме вывалился ребенок с шестого этажа. Вообще с детьми что-то неладное творится. Одни под машины лезут, другие пропадают без вести, вам-то еще повезло, вы видели, как за ней гнались, а так представьте: был и нет, пошел гулять и не вернулся. А этот вывалился из окна. Взрослый уже ребенок, лет восьми... Как я могу успокоить отца? Виноватых нет, надежда есть. Это он мне так сказал. Никто ведь не обнадежит человека, если он сам себя не обнадежит. Это сам папаша и сочинил.

— Я не понимаю. Что это значит?

— Отец мальчика очень страдал, мучился, а потом подумал: а что если это не мой ребенок? Оказалось, что жена наставила ему рога девять лет назад, когда тот был в командировке. И ему всегда было все равно, подгуляла она мальчика или нет. А когда гром грянул, он стал выяснять, разбираться стал. Он так и сказал, что надежда всегда есть, даже когда ее нет. И точно, оказалось, что ребенок чужой. То есть когда все было нормально, ему было плевать, что ему наставили рога. А как гром грянул, стал прошлое ворошить. Люди странные такие существа.

— Какая разница, чей ребенок? — возмутился Андрей Ильич.

— Ну не скажите. Кому есть разница, тот верит в лучшее. Надежда умирает последней. Я понимаю, вам очень тяжело, я просто так говорю, к слову. А вообще-то ни один мужчина не может доказать, что его ребенок — это его ребенок. Вы подумайте как следует, быть может, у вас найдутся другие мотивы для успокоения души, не обязательно ревность.

— У нас не тот случай, мы с дочерью похожи, как две капли воды.

— Успокойтесь, не кричите. Может быть, девочка влюбилась. При царе в ее возрасте уже детей рожали. Влюбилась, голова пошла колесом, обо всем девка на свете забыла. А? Парень ее посадил в свой кабриолет и увез. А все эти ваши погони, бег наперегонки — это все игра воображения. У страха глаза велики. Может быть, она от вас, не от них бежала? Они все втроем бежали от вас. У них медовый месяц, а мы с вами строим версии, ночами не спим. Он ее испортил, ей признаться страшно, вот и не звонит. А парень испугался, что ему срок дадут за то, что у него роман с малолеточкой. Денег у него вагон и маленькая тележка. Вот они спрятались и живут себе тихонечко, поживают, а чего ждут — сами не знают. Дети есть дети. Нашалили и спрятались. Всякое может быть. Сколько лет этому парню — никто не знает. Скажем, лет девятнадцать.

— Ахинею вы несете, Юрий Петрович, чушь. Она еще совсем маленькая, она ребенок.

— Это по вашим, родительским, меркам она дитятко малое, а ее друзья так не думают.

— Ее друзья все сопляки до одного. Видел я ее друзей.

Какой же вы упрямый. Стоит ли так упорствовать и цепляться изо всех сил за самый неблагоприятный исход событий? Чего только в жизни не случается. Вы себя пожалейте. Вот я к чему. Вы на себя посмотрите. Вашу дочку мы найдем, а вы о себе подумайте. Пока мы ее искать будем, сами себя не потеряйте. У одного полковника в отставке угнали машину месяц тому назад. Старая, раздолбанная тачка, но она ему, видите ли, как жена, потому что она у него уже десять лет и ни разу не отказала, и все такое. И он так расстроился, что через неделю умер от инфаркта, а еще через два дня мы машину нашли. Так что вы уж сильно не убивайтесь. Я понимаю, это горе настоящее — для души серьезное испытание. Но представьте, Андрей Ильич, мы вашу дочку найдем, вернем вам ее, а вы умом тронулись. Зачем душевнобольному дочка? Зачем дочке вашей душевнобольной папаша? Так что возьмите себя в руки, если не можете быть немножечко легкомысленнее. Все обойдется. Вы — человек упрямый, вы, как назло, цепляетесь за самый неблагоприятный исход событий. Выше, выше нос.

— Ни за что я не цепляюсь. Но вы не понимаете...

— Держите удар. Идите домой и живите. Несмотря ни на что, живите. А мы свое дело знаем.

— Ну хорошо. Я пойду, — сказал Андрей Ильич.

— Да и портфель свой заберите.

— Вы думаете, он не виновен?

— Абсолютно. У него алиби.

— Какое?

— Какое алиби может быть у портфеля?.. Хотите, я вам дам успокоительного? Странные вы вопросы задаете. Портфель — он и есть портфель. Хотите таблеточку тазе-пама? Железное алиби. Он — портфель, он — кожаный. Портфель — это не человек, это портфель. Вещь. Вот какое алиби.

— Верно. Портфель — это портфель, — сказал Андрей Ильич понуро.

— Только одного я понять не могу: почему вы его не бросили сразу же, как только увидели, что за девочкой гонятся, почему вы его не выпустили из рук? Почему вы не разжали пальцы? Все у вас портфель, с первого дня портфель виноват, друг мой. — Юденич улыбнулся и похлопал Иванова по плечу. — Вы толкаете расследование на ложный путь. Зачем? — Юденич засмеялся. — Глупо, не надо, мы очень опытные люди. Подумайте о себе. Вам надо отдохнуть, переключиться. Жизнь прожить — не поле перейти.

Андрей Ильич ушел в скверном расположении духа. Они вернули ему злополучный портфель, который, воспользовавшись случаем, опять повис на руке. Андрей Ильич зашел за спину казенного дома, расстегнул ширинку, помочился и, рассерженный, пошел восвояси.

Дома он совершил акт возмездия: взял в руки огромный нож. Лезвие вошло под крокодиловую кожу слева от никелированной пряжки, там, где должно было биться сердце. Из раны почему-то не хлынула кровь. Ночью убийца закопал труп за гаражами. Так, чтобы никто ни за что не отыскал.

3. SOS

Едва солнце опустилось за горизонт, сразу же стало необычайно светло. Андрей Ильич лег спать в полдень, проснулся во втором часу ночи. Открыл глаза, сладко потянулся, прищурился, зевнул, встал с постели, задернул занавески — его очень раздражала молочная белизна за окном — и отправился пить чай с черствым хлебом. В квартире был ужасный беспорядок. Когда-то здесь было уютно: на подоконнике в гостиной росли экзотические цветы, повсюду царили необыкновенный порядок и чистота. Гурии, покинувшие эдем, украшали его ароматом редких и очень дорогих духов, и каждая вещь знала свое место, с утра до вечера были слышны их сладкие и звонкие голоса. Одна из них иногда прикасалась к лицу Андрея Ильича, и от этих прикосновений по всему телу поднимались и шли горячие волны, а другая гурия, та, что поменьше, порхала, как стрекозка, по комнатам, смеялась, шутила и рассказывала небылицы о школьной жизни.

Но прошло несколько недель, и от рая не осталось ровным счетом ничего. Эдем переехал в другое место. Теперь так весело и хорошо уже другим людям. Теперь другие счастливы в своих семьях, со своими детьми. В раннем детстве он испытал подобное чувство. Однажды маленький Андрюша пришел на представление вместе с мамой. Любимый номер закончился, любимые медведи ушли с арены, затем закончилось представление. А спустя несколько дней цирк уехал, и на пустыре, где недавно стоял шапито, остались лишь мусор, газеты, пустые консервные банки и кислый запах навоза. А медведи были такие чудесные, такие ловкие, такие неуклюжие. Они очень смешно танцевали, кружились, а теперь их не стало. И неоткуда было их взять.

Андрей Ильич налил кипятку в чашку, бросил в кипяток щепотку заварки, несколько ложек сахару. Достал из целлофанового пакета засохший батон черного хлеба, попробовал отрезать один ломтик. Ничего не получилось — хлеб был как каменный. Профессор несколько раз ударил батоном о край стола и в конце концов капитулировал, положил булыжник на стол, выпил чая и вернулся в комнату.

Несколько часов он просидел в кресле молча, взгляд его при этом был неподвижен. За окном выла метель. Тени сновали за гардинами, соседский мальчишка плакал за стеной. Иванов вдруг понял: ему надо срочно что-то найти. Он захотел вспомнить что именно, но не смог. Тогда он решил не ждать, пока вспомнит, и незамедлительно приступил к поискам того, что потерял. Навел беспорядок в шкафу, на антресолях, заглянул в ванную комнату, заглянул под персидский ковер, скинул книги с полок, но, к сожалению, ничего не нашел. Понял, в чем состоит ошибка, и решил искать на улице, накинул на пижаму кашемировое пальто и вышел.

Снег, летящий по ветру, слепил глаза, и не было видно ничего на расстоянии вытянутой руки. Мороз пронизывал до костей, и ребра, как решето, словно сито, просеивали метель, снежный поток.

Андрей Ильич шел против ветра и помнил только одно: найти надо, обязательно, во что бы то ни стало, найти. Однако он ничего не видел из-за того, что снег больно колол глаза. За четыре часа, что он бродил по ночной Москве, найти ничего не удалось, кроме поломанной спички и нескольких медных монеток в карманах пальто. Сначала они лежали на ладони, потом он осязал их только кончиками пальцев, а потом они куда-то исчезли. Для того чтобы отыскать их еще раз, Андрей Ильич зашел в подъезд. Конечно, они не потерялись, он просто перестал их осязать, вот в чем фокус: окоченели пальцы. Хорошо было стоять, прижавшись спиной к радиатору, и слышать, как оттаивает окоченевшее, превратившееся в кусок льда сердце, как кровь стекает тонкими ручейками вниз, к ногам.

Андрей Ильич прикурил сигарету, прижался к радиатору правым плечом, потом грудью, постоял немного, изменил позу и подставил ягодицы. Он то и дело выпускал изо рта клубы дыма в сторону желтой поржавевшей лампочки, излучающей грязный свет, дотошно и кропотливо изучая строение табачных протуберанцев и воздушных замков. В подъезде было очень тихо. Жильцы многоквартирного дома спали. Такая вялость, такое безмолвие, такая немота... Все они находились в совершенно ином мире, бодрствовал он один. Ему показалось, что он остался один в живых после страшного боя. Вечная слава так бесславно почившим. Господа легли в свои постели и умерли все до одного после ужасного, еще одного очень тяжелого дня в их жизни. Но ничего, прозвенит будильник, и они снова воскреснут. А пока грешникам снятся кошмары, а праведникам — сладкие сны. Как прекрасен этот миг одиночества. Размышляя, Андрей Ильич не заметил, как сигарета истлела в руке, как красный тлеющий уголек подкрался к указательному пальцу и пребольно прижег ноготь. Андрей Ильич вскрикнул от боли и бросил окурок под ноги... и мгновенно вспомнил, что именно он хотел найти. Свой душевный покой. Свое бывшее счастье. И поиски эти были совершенно бессмысленны, безнадежны. Каждую ночь и каждый день он выходил из дому на поиски. Но надежда возвращалась к нему только тогда, когда он напрочь забывал о том, что разыскивает свою дочь.

Как только вернулся рассудок, Иванов сразу же, не мешкая заплакал, поднял воротник, застегнулся на все пуговицы, спустился вниз по лестнице и вышел вон. Он шел долго, не поднимая глаз, потом огляделся. Его дом был где-то рядом, в Грузинах. По-прежнему мело. По дороге домой он лишь однажды остановился — зашел в телефонную будку и сам позвонил себе же домой. Никто не отвечал, несколько минут он стоял и слушал монотонные гудки, однако это были не совсем монотонные гудки, между ними были странные перерывы и паузы. Три коротких, три длинных, три коротких. В молодости Андрей Ильич служил на флоте радистом. Он сразу же вспомнил, где и при каких обстоятельствах слышал подобный ритмический рисунок. Однажды недалеко от крейсера, на котором он плавал, потерпело крушение голландское рыболовное судно. И в наушниках была та же музыка, эта простенькая джазовая композиция называлась «SOS». Сюжет ее был чрезвычайно прост: некие люди терпели крушение и просили других людей спасти их души. Андрей Ильич повесил трубку, вышел из будки.

Домой отчего-то идти не хотелось. Профессор бродил по городу до самого рассвета. Вернулся под утро продрогший и, не раздеваясь, прошел в гостиную, лег на диван в ботинках и провалился в мертвецкий сон. Спал очень долго, а проснулся от глубокого чувства недоумения, которое ему... приснилось. Недоумение было вызвано тем, что ему приснилось, будто он счастлив. Иванов открыл глаза и тут же закурил. Впервые в своей жизни он спал в ботинках и курил в постели. Ему всегда хотелось вот так лечь в постель в ботинках и закурить, но раньше он не позволял себе ничего подобного. Эти два факта поразили его своим колоритом и новизной. Андрей Ильич смотрел в потолок и улыбался. Сначала он сам перед собой притворялся, будто не понимает причины внезапного счастья.

Само слово «счастье» подходило лучше других, хоть и было кощунством. Заснул совершенно прибитым, раздавленным, а проснулся, когда душа была на подъеме, когда она медленно, но верно набирала высоту. И, конечно, дело не в ботинках и не в том, можно или нельзя курить в постели. Не теряя времени даром, Иванов внутренне преобразился и тут же почувствовал настоящий неподдельный аппетит. Он еще раз вышел и вернулся через час с бутылкой сухого вина под мышкой, яркой полиэтиленовой сумкой в правой руке, и долго, тщательно и терпеливо, как истый гурман, начал готовить себе роскошный ужин. Когда все было готово, накрыл стол в гостиной. Какое это было удовольствие — есть в полном одиночестве, много, вкусно и неопрятно. Как приятно ронять крошки на пол, на стол, на отвороты пиджака, держать вилку в правой руке и заглатывать огромные куски, не пережевывая их тщательно. Какое это было удовольствие не подавать никому за столом примера, не поучать и не талдычить о пользе тщательного пережевывания пищи и гигиене желудочного тракта, слюноотделении — как первом акте пищеварения. А потом опять лечь с ногами в постель, закурить, выпить и так вот лежать в обнимку с самим собой и молчать. Он вспомнил свою юность и студенческие холостые годы, когда с особым азартом и вдохновением ждал отъезда родителей на дачу или на курорт с тем, чтобы остаться в квартире одному. Это было настоящее счастье — остаться одному. Отец никогда не давал выспаться. Он будил в семь часов и спрашивал: «Какие у нас на сегодня планы?» Мама всегда давала тысячу поручений. А когда они уезжали, он расхаживал по квартире «nudus», включал магнитофон на полную громкость, не строил никаких планов на предстоящий день. Ложился спать днем, ел в постели. Часами разговаривал по телефону, приходил домой за полночь, когда вздумается, или не приходил вовсе. Приглашал друзей и подруг, и они с радостью тут же ехали к нему. Встречал их в костюме и галстуке. Но это были короткие моменты и мгновения свободы. Как мало было в его жизни такой вот прекрасной свободной жизни. Почему-то сейчас Андрей Ильич с удовольствием вспомнил об этом. Но таких дней в его судьбе было очень мало. Набралось бы, при тщательном и педантичном подсчете, не более недели. А ведь когда-то у него была мечта: чтобы все ушли, все оставили в покое. А ведь когда-то на самом деле была мечта остаться надолго одному и вдоволь насладиться романтикой одиночества. Или, например, хорошо, если друзья ушли бы, а самая красивая из девушек осталась. Но, к сожалению, ни одна из двух придуманных им в молодости фантазий так и не сбылась, так как он слишком рано женился. То есть одна из фантазий сбылась, но только наполовину, потому что одна из девушек осталась, ее звали Наташей Сомовой, и больше не ушла никогда. Последующие шестнадцать лет он каждый день просыпался в одной постели с ней. Поэтому в глубине своей души всегда мечтал о счастливом опыте одиночества.

После этого удивительного открытия Андрей Ильич месяц наслаждался комфортом одиночества. Ему с самим собой было очень весело, очень хорошо. Он опять полюбил себя, а больше ему никто не был нужен.

Однажды вечером он прогуливался по гостиной, ходил из угла в угол, думал, говорил, громко спорил, обсуждая с собой один очень смелый, выдающийся план, как вдруг почувствовал, что в одной из комнат произошло еле уловимое движение. Ему показалось, померещилось, будто он не один в доме. Андрей Ильич обошел все четыре комнаты, заглянул во все уголки, в шкаф и даже под кровать — ни души. Он открыл бюро и пересчитал наличность. Это был его последний гонорар за серию научных статей, опубликованных в течение минувшего года в Германии в очень солидных научных журналах.

Он не знал, сколько стоит это, а именно то, что ему предстояло совершить, но был уверен, что денег ему хватит. Несколько часов он бесцельно слонялся по квартире, склеивая в фантазиях тот самый очень дерзкий план. Затем быстро навел порядок в доме, принял душ, позвонил и узнал точное время. Было двенадцать, полночь. Самое время, чтобы...

4. Конфеты с начинкой

Он поднял руку, остановил такси и поехал к Palas Hotel, туда, где на перекрестке около подземного перехода несут свою нелегкую вахту каждую ночь десяток-другой девушек. Андрей Ильич первым назвал цену. Приличный человек и прекрасный семьянин, ни разу в жизни не изменивший жене даже в мыслях, теоретически, человек, считавший себя интеллигентом до мозга костей, закашлялся, закрыл рот кулаком и назвал явно заниженную цену. Девушки рассмеялись. А одна из них, маленькая крашеная блондиночка, ударила себя ладошками по бедрам, слегка присела и не выпрямилась, пока не перестала смеяться. «Ой, я сейчас умру, — сказала она, — пятьдесят долларов, ну, я сейчас умру».

Ветер сорвал шляпу с его бедной головы, Андрей Ильич чудом успел ухватить ее за отворот. Эта маленькая понравилась ему значительно больше других, ему не было жалко денег, просто он и представления не имел о том, сколько может стоить такая вот симпатичная и, наверное, очень легкомысленная девушка. На вид ей было около двадцати, одета она была очень экстравагантно и причудливо: очень коротенькая каракулевая шубка, очень короткие сапожки, очень короткая стрижка под мальчика, при этом сама она была коротенького росточка.

— Как вас зовут? — спросил Андрей Ильич.

— Зорька, — сказала огромная дородная брюнетка.

— Да нет, не вас.

— Меня никак не зовут, — сказала хохотушка.

— Почему?

— Потому что пятьдесят — это очень мало.

— А сколько не мало?

— Не мало — двести. — Она сказала «двести» и перестала улыбаться. Ему даже показалось, что она разозлилась.

— Хорошо, я плачу двести. Двести пятьдесят. Триста.

Девушки, как по команде, повернулись к нему своими большими и маленькими спинами, а безымянная звезда взяла его под руку, они пошли к машине. По дороге он выяснил, что ее зовут Лизой, и отдал ей в качестве аванса первую часть суммы — ровно половину, одну зелененькую. Пока он не дал ей денег, она не позволила себя обнять. У нее были мягкие руки и такой же мягкий пульсирующий зрачок, он то увеличивался, то уменьшался, как будто кто-то невидимый, может быть, ее ангел-хранитель, стоял рядом и колол ее время от времени такой же невидимой иглою. Но она смеялась, она не чувствовала этой боли.

— Я хочу вина и вкусно покушать, много и вкусно, — сказала она. — И еще шоколадных конфет с темной начинкой.

— Остановитесь, — обратился Андрей Ильич к шоферу, когда справа вспыхнула огромная витрина американского супермаркета. Профессор вышел из машины и побежал вверх по ступенькам. Ему показалось, будто девочка что-то прокричала ему вслед, вдогонку.

5. ЗеркалО и пуЗЫри

Впервые в жизни у него появилось ощущение гостя в собственном доме. Она грациозно переступила через порог, он помог ей снять шубку и сразу же поцеловал ее в шею. У Лизы по спине пробежал озноб, и она приподняла вверх свои остренькие плечики. И тут же задрала голову вверх.

— Какие высокие потолки, как в музее, честное слово. Сколько комнат?

— Пять.

— Мне нравится. Какая красотища, б... с лепниной, обожаю потолки и мебель такую, как у вас, крученую, со всякими штуками. И прочей... — она произнесла очень нехорошее слово.

— Я прошу тебя, Лиза, не сквернословить. Мы можем говорить по-немецки или по-французски. Только без мата. Я тебя умоляю, подбирай, пожалуйста, слова. Я терпеть не могу русского мата.

Под шубой было коротенькое из зеленого бархата платье без рукавов. Без шубки и сапог она сразу же помолодела. Теперь ей можно было дать шестнадцать. У нее была чистая, идеальная кожа и очень выразительные линии. И шея, и руки, и плечи — все это было великолепно нарисовано, легко, безупречно, на ослепительно белой бумаге.

— Какой французский, к... я в этой четверти прогуляла почти что все уроки.

— Ты учишься в школе?

— В девятом классе, нет, в десятом.

— А сколько же тебе лет?

— Шестнадцать.

— А в школе знают, чем ты занимаешься? Чем ты по вечерам занимаешься?

— Я еще во втором классе решила, что, когда вырасту, буду проституткой.

— Какая целеустремленность.

— Еще раньше, мне было лет шесть, когда я это решила.

— Не может того быть, — сказал обескураженный Андрей Ильич.

— Может. Моцарт написал свою первую музыку, когда ему было четыре года.

— Но это же Моцарт.

— Какая разница — Моцарт или не Моцарт. Я тоже Моцарт, только немножечко другой.

Она засунула себе в рот сразу три конфеты, и пошла на экскурсию по квартире, и долго, долго ходила по комнатам молча, прежде чем заговорила.

— Это что за женщина? — спросила Лиза и ткнула указательным пальцем в фотографию его жены.

— Это моя сестра, — солгал Андрей Ильич.

На него самого эта чудовищная ложь не произвела никакого впечатления, кроме самого положительного.

— А это что за девочка? — Лиза ткнула пальчиком в лицо Полине.

— А это... это моя племянница.

— И ты живешь один в такой огромной квартире?

— Да, я один живу.

— Я хочу такую же квартиру. А это что, пианино?

— Нет, кабинетный рояль.

— А где мы присядем?

— Или в спальной, или в гостиной, или в кабинете.

— Давай в кабинете. Там у тебя огромный такой стол.

— Зачем нам стол? — спросил Иванов.

— Может, пригодится и стол. Все, что может пригодиться, все в дело пойдет.

— Возьми конфеты, иди, я сейчас... — приказал Иванов.

Он вернулся в кабинет с фужерами и легкой закуской на блюдце. Она полулежала на диване и грызла конфеты. В глазах — выражение неги и блаженства. Лицо, щеки, руки — все перепачкано шоколадом. Андрей Ильич сел на венский стул, что стоял около бюро.

— Иди ко мне, — жалобно попросил он.

Она встала, подошла. Он посадил Лизу себе на колени. Девочка окольцевала руками его шею и поцеловала в лоб. Он рассмеялся и легко и артистично коснулся лбом ее носа. Она расстегнула пуговицы на его рубашке, он запустил пальцы в ее полубокс и потянул на себя, а другой рукой опрокинул ее лицо и поцеловал в шею. Лиза рассмеялась, легла на спину, обвила его шею ногами и медленно и очень нежно стала душить свою жертву. У него потемнело в глазах от легкой асфиксии, он быстро и счастливо потерял самую несущественную часть своего сознания и сказал что-то о том, что ему, мол, очень хорошо. Он не солгал. Девушка перевернулась на живот, отпила прямо из бутылки вина и, перевернувшись еще раз на спину, схватила зубами воротничок его рубашки и потянула на себя.

— Отпусти, — сказал он на выдохе.

— Я пойду приму душ, пока я стояла на улице, сильно замерзла.

— Пожалуйста, не уходи, посидим еще немного.

— Скажи... Что, влюбился в меня?

— Ничего подобного, — сказал Иванов. Он не любил надменных и самоуверенных людей. Особенно молодых людей.

— В меня всегда влюбляются с первого взгляда. Меня всегда разбирают первой.

— Почему тебя разбирают первой?

— У меня есть секрет.

— Ив чем твой секрет?

— Я хитрая.

— Я это уже понял. Так в чем твой секрет?

— Когда подходит клиент, я смеюсь. Нас много, он один, или их двое, например, но нас всегда больше. Поэтому я смеюсь. А когда женщина смеется, это очень нравится мужчине. Веселых все любят.

— Какая ты хитрющая. Такая маленькая и такая опытная.

— Ну, я пойду приму душ.

— Не уходи, погоди немного, мне без тебя будет скучно, посидим поболтаем немного еще, — попросил он и отпил вина.

— Чтобы тебе не было скучно, я тебя посажу на травку. У меня есть очень хорошая травка. Такая веселая, задумчивая... травка.

Она достала спичечный коробок, пачку толстых папирос из сумочки, пересыпала зеленые гранулы из коробка на ладонь, перемешала их с табаком, забила этой смесью папиросу, прикурила ее и воткнула в губы Андрею Ильичу.

— Что это? — спросил он после первой глубокой затяжки.

— Сейчас будет очень весело, — сказала она. — Это марихуана.

— Это вредно, я не употребляю, я не буду.

— Марихуаной глаукому лечат, она, кроме добра, людям ничего не приносит. Все, конечно, от дозы зависит. Можно и блинами до смерти обожраться. Так что не бойся. Дыши.

— Хорошо, я покурю, только не уходи.

— У меня озноб, я замерзла, я хочу согреться, я хочу залезть в горячую ванну. Ты какой-то странный. У тебя что, неприятности какие-нибудь, а?

— Неприятности не то слово, но я держусь молодцом.

Она его искренне пожалела:

— Ничего, не тужи, дядя, ты еще молодой, у тебя все будет как надо когда-нибудь. Только без паники. Это я тебе говорю. Я знаю, что говорю. Я всегда что-нибудь скажу, а потом это так и бывает. Жизнь — такая вещь.

Он промолчал, взял ее руку и почему-то пожал. Некоторое время они сидели молча и по очереди курили папиросу «Беломорканал», набитую смесью табака, гашиша и марихуаны. Андрей Ильич смотрел в окно и терся о ее плечо щекою. Скоро он почувствовал, что на душе у него становится все светлее и сама душа становится воздушнее и легче. Андрей Ильич закрыл глаза, а когда открыл их, увидел Лизу, по пояс обернутую в большое махровое полотенце. У нее было розовое, распаренное лицо, а сам он лежал на белой твердой накрахмаленной простыне и все так же курил. Андрей Ильич внимательно рассмотрел свое тело. Это было по меньшей мере тело юного Париса, оно ему очень понравилось, оно напугало его своим изяществом. Потом он снял полотенце, в которое была обернута Лиза, завернута, словно конфета, в желтую фольгу, и полотенце с шелестом отвалилось и спланировало на пол. Он наступил на полотенце, и оно хрустнуло. Лиза смеялась, и смех ее звенел, как пристяжной колокольчик. Она что-то говорила, но смысл слов, сказанных ею, совершенно был не доступен для понимания. Он и сам что-то говорил. И сам смеялся. А иногда плакал. Исчезла разница между счастьем и несчастьем. Он забыл о своем горе, он выпускал ртом воздух и смотрел, как пузыри уходят вверх, туда, где над его головой раскачивалось жидкое серебряное зеркало. Это было странное ощущение, ранее неведомое. Нижняя часть тела как будто бы летела по воздуху, и в пуповине свистел ветер. А верхняя часть вместе с Хароном переплывала через реку. Андрей Ильич прилег сверху на Лизу и закрыл ее собою, закрыл так, чтобы не было видно. Он спрятал ее. И если бы ему сейчас показали желтое и спросили — как называется этот цвет, он бы наверняка растерялся и заплакал, как первоклассник у доски. Он все на свете и навсегда забыл. Он чувствовал блаженство. Но только интуитивно. Это была, скорее, гениальная догадка, непроверенная гипотеза. Переворачиваясь с боку на бок, Иванов произносил имя Лизы как единственное, но самое важное доказательство своей правоты. И зачем-то говорил о любви. Он ссылался на любовь, как на первоисточник, как на самый большой авторитет.

Прелюдия закончилась вполне благополучно, вот-вот должно было случиться самое главное, из двух расплавленных капель олова должна была получиться одна, но ничего такого не случилось, потому что вдруг Андрей Ильич открыл рот и заговорил:

— Я найму тебе репетитора, я закрою тебя дома и уйду. Будешь сидеть дома, и никаких тебе прогулочек. Я всегда был сторонником физического наказания. Девочек нельзя пороть, и я тебя никогда пальцем не тронул. Но я ведь могу и умею быть очень строгим... Ты уже взрослая девочка, и я не могу быть и не буду либеральным и бездеятельным наблюдателем. Я буду воспитывать тебя в очень строгих рамках. Воспитанием девочек надо заниматься очень серьезно. Иначе из них вырастают ветреницы или шлюхи. В нашей семье не принято произносить таких слов, но я говорю для того, чтобы ты знала, что такие слова есть. И, уж поверь мне, лучше слова не найдешь, не отыщешь. Именно шлюхи. А в моем представлении все это едино. Где твой дневник? Я хочу сейчас же видеть твой дневник. Держать в руках.

— Что? Что ты сказал? — оторопела Лиза, ее руки стали холодные, как лед.

— Не смей пререкаться со мной! — прогремел Андрей Ильич. — В те времена, когда я был твоим ровесником, наши родители не говорили нам таких слов, какие я тебе сейчас говорю. Это очень жестоко, и, может быть, это покажется чересчур для такой рафинированной семьи, как наша. Но, милая моя, времена настали другие. И раньше не было столько вокруг пошлости и гадости. И родители не были так обеспокоены будущим своих детей, потому что в обществе была какая-то целомудренность. Не совсем чтобы уж... очень, но какая-то целомудренность была... по крайней мере, ее видимость. А это, кстати, немаловажно. А для того чтобы иметь хорошую профессию, в наше время надо очень много и прилежно учиться. Поэтому давай сюда свой дневник. К тому же нужно быть просто хорошей девочкой.

Закончив монолог, Андрей Ильич протянул руку:

— Давай, давай.

— У меня нет дневника, — ответила Лиза. Глаза у нее от удивления вышли из орбит.

— Вот еще чего. А где твой дневник?

— Зачем мне дневник? Я что, на панели с дневником буду стоять? Чтобы мне мужички оценки ставили?

— Вот это новости. Гели у тебя нет дневника, откуда ты знаешь, что задали на завтра?

— ...я хотела, что нам задали на завтра, — сказала Лиза.

— Это никуда не годится, значит, ты опять не сделала уроки.

— ...я на эти уроки.

— Который час? — Андрей Ильич посмотрел на умершие месяц тому назад часы, висевшие на стене. Они показывали семь. — Так, семь часов утра, а ты еще в постели. Ты опять опоздаешь в школу. А ну-ка, быстренько вставай, одевайся, завтракай и бегом.

— Ты с ума сошел! Какая школа? Сумасшедший. Никуда я не пойду.

— Нет, пойдешь. Ты будешь учиться хорошо. Ты будешь ходить в школу, это твоя обязанность, святая обязанность.

— Укурился дядька в дым.

— Я сказал, вставай с постели. И собирайся.

— Отстань, — сказала Лиза и добавила к этому красочную тираду, в которой каждое второе слово было связано с «народными образами телесного низа».

У Андрея Ильича лопнуло терпение, он схватил ее за руку, стянул с постели. Проволок по коридору и вышвырнул ее совершенно голую на лестничную площадку. Вслед полетели: платье, каракулевая шубка, коротенькие сапожки, чулки и сумочка. Он закрыл дверь на замок и отправился в детскую, собрал учебные принадлежности: портфель, тетради, карандаши, линейки, учебники — и все это тоже выбросил на лестничную клетку. Когда он закрывал за собой дверь, девочка одевалась и плакала. Но его сердце не дрогнуло. Он был очень возбужден, очень зол, но сердце его не дрогнуло.

— Еще сто пятьдесят долларов, — потребовала она.

— Зачем тебе такие большие деньги? Вот тебе пятьсот рублей на завтрак в школьном буфете. Одевайся, собери учебники, и чтобы ровно в два часа была дома. На дорогу из школы домой я даю тебе ровно десять минут.

Он закрыл за собой дверь, вернулся в кабинет. Чтобы успокоиться, он решил промочить горло. Он сделал два раза по сто. Не помогло, тогда он приложил горлышко к губам и стал жадно пить.

6. Ах, папочка, ах

Иванов проснулся очень поздно, часа в два после полудня, и, к своему удивлению, обнаружил, что его тело кто-то расчленил: руки, ноги, плечи, лодыжки лежали в холостяцком беспорядке на некоем расстоянии друг от друга. Во рту горчило и жгло. Левая рука пылилась под кроватью, правая — бледная, обескровленная лежала на груди. Левая нога, бесстыжая, босая, лежала на кожаном диване, застеленном белой простыней, правой ноги, сколько Андрей Ильич ни оглядывался по сторонам, не было вовсе. Головы тоже не было. По всей видимости, подумал он, ногу надо поискать в ванной или в прихожей, а голова, скорее всего, закатилась под письменный стол. Кроме всего прочего, туловище было совершенно неподвижным, оно было прибито дюймовыми гвоздями к полу, а на подоконник тем временем сыпался пепел.

Андрей Ильич захотел оторвать тело от пола, но не смог, попытался привести в движение хотя бы один из отрубленных членов — бесполезно. Набрав на всякий случай в легкие побольше воздуха, он погрузился в глубокий и мокрый сон. На самое дно. Когда дышать стало нечем, он проснулся и всплыл. Туман в голове медленно стал рассеиваться, предметы стали осязаемы. Сквозил между тем вечерний бриз. Паркет в некоторых местах шел волнами.

Благодаря титаническому усилию воли левая рука все-таки ожила, выползла, как змея, из-под кровати, схватила за горло почти опорожненную бутылку, что плавно покачивалась на волнах, и стала душить ее. И задушила бы, если бы не отлетела пробка. Андрей Ильич коснулся воспаленными губами горлышка, но оттуда не пролилось ни капли. Потом поднес бутылку близко к глазам: там лежала записка. Все точно так же, как у терпящих кораблекрушение.

Андрей Ильич встал на обе ноги и ударил бутылкой со всех сил о батарею, достал из-под обломков записку, аккуратно развернул ученический клетчатый листок и прочитал:

Дорогой мой папочка!

Извини меня и прости меня, конечно, я сама во всем виновата. Сколько раз ты мне говорил не задерживаться до самого поздна на улице и одеваться скромнее. Говорила мне мама — не выставляй напоказ свои длинненькие худенькие ножки, острые коленки, не мажь рожицу тайком, не крась губы, не подводи глаза. Но я еще ребенок совсем, и я не знаю, какое сильное воздействие оказывает все вышеперечисленное на взрослых мужчин, среди которых много таких, которым и подлечиться бы не помешало лишний раз. А слово «возбуждает» мне ни о чем не говорит. Я могу только наугад отгадать самый примерный смысл этого слова. Я все всегда делала наоборот. Я подводила глаза и талию затягивала широким ремешком, чтобы была поуже. Поэтому-то они и бросились за мной в погоню, потому что я им показалась уж больно привлекательной. Боже ты мой! Какая я была дурочка. Я смеялась над вами, я считала вас очень старомодными, даже думала, что вы с Наташей (Полина звала маму по имени) зануды, ханжи и трусы. Как я ошибалась. Какой ты храбрый, папа. Я представляю, что бы ты сделал с этими двумя дураками, если бы догнал их. Ты бы из них отбивные котлеты сделал, ты бы их на колбасу собачью пустил, ты бы им показал диковинные страны, в которых раки зимуют.

Подонки будут гореть в аду, а мы, наоборот, будем попивать лимонад и прохлаждаться.

Ой, а как ты смешно бежал, папа. Я обернулась и увидела. Какой ты у меня тщедушненький, слабенький ив то же время сутуленький, как ты смешно бегаешь. Животики от смеха можно надорвать. Я раньше никогда не видела, как ты бегаешь, а теперь увидела: голова болтается влево, вправо, вперед, назад, падает то на плечо, то на грудь, щеки трясутся, глаза становятся от такой болтанки огромные, папа, язык вываливается. Плечи дрожат, ноги заплетаются, как у пьяного, — ну просто умора. Ты бы видел себя со стороны. Ты был похож, когда бежал, на желтенького новорожденного цыпленочка, мне даже было тебя жалко, папа. Не немножко жалко, а по-настоящему. Как страусенок бежал. Зато храбрости тебе не занимать. Но одной храбрости, как ты сам убедился, мало. Нужны еще и сноровка, и хитрость, и оружие самообороны. Например, Сережа Добкес, помнишь, я тебе о нем рассказывала, у которого руки в цыпках, который был в меня в третьем классе влюблен, так вот, он всегда носит с собой тяжелую свинцовую гирьку, подвешенную на прочную цепочку от унитаза. И еще самопал, газовый баллончик и никелированную трубку, и полные карманы гороха. Ах, папа, если бы только у тебя была такая трубка, ты бы набрал полный рот гороха и как дунул бы изо всей силы! Может, все бы и сложилось иначе, и мы бы с тобой сидели в гостиной и играли в четыре руки польку Шопена или собачий вальс. Знаешь, как больно горохом, а если повезет, можно и в глаз попасть. А если б ты видел, как Сережка дерется.

Однако же ничего уже поделать нельзя. Но я надеюсь на лучшее. Я пока еще жива, не знаю, здорова ли. То, что произошло потом, после того, как ты меня не догнал, словами не передать. Если бы ты видел, какая у меня стала походка. Передавай привет Наташе, извини за неряшливые мысли и плохой почерк.

Меня держат взаперти в доме, адрес которого я не знаю. Ни названия улицы, ни номера дома. Что они от меня хотят, я сама не знаю. Они мне сделали два рентгеновских снимка. Они очень заботятся о моем здоровье. А один давит рукой туда, где почки, и смотрит мне в глаза. Надеюсь, мы скоро увидимся, еще в этой жизни. Мамочку целуй, а я тебя целую.

Твоя Полина.

P. S. Вот если останусь жива, буду каждое утро поднимать тебя на полчаса раньше для пробежки. Но есть и положительная сторона твоей немощи: когда на душе тяжело, вспоминаю твою трусцу. Улыбаюсь. Как весело у тебя заплетались ножки.

Андрей Ильич без единого слова вслух или про себя подошел к окну, открыл фрамугу, умылся снегом, что лежал с обратной стороны на подоконнике. От лица его валил густой и сизый пар. Потом он вернулся к записке, оставленной им на столе, чтобы еще раз ее прочесть. Но ее, увы, на столе не было. Ее не было нигде. Ни там, ни здесь. Повсюду ее не было. То есть ее не было нигде.

7. Слон, ты дурак

Он давным-давно забросил преподавание, исследовательскую работу. Больше года он не показывался ни в университете, ни в библиотеке, ни в лаборатории. Когда-то сам факт выхода человека из клинической смерти вызывал у него восторг естествоиспытателя и фанатический энтузиазм. Он изучал проблему многие годы и добился больших успехов. Оказалось, в организме млекопитающего существует резервное сердце, про запас. У человека это — печень, и, когда останавливается первое, второе поддерживает ничтожно малое давление в крови, которого иногда бывает достаточно, чтобы питать мозг умершего. Поэтому после нескольких часов, а иногда и суток пребывания в клинической смерти человек способен ожить.

Теперь ему было лень думать на естественно-научные темы. И еще было лень умываться, стричь ногти, чистить зубы. Лень одеваться по утрам. Лень вставать с постели и готовить завтрак. Лень потому, что в этом теперь не было никакого смысла. Какой смысл делать вдох, если точно знаешь, что за вдохом последует выдох. Зачем работает эта странная, живая, изнеженная, чувственная, хрупкая машина. Вдох, выдох. Бодрствовать, спать. Пить, мочиться. Смеяться, плакать. Как ритмично, как бессмысленно. Прилив, отлив. Вверх, вниз. «Зачем питать эту машину?» — думал он, сидя у окна с прикуренной сигаретой в руке. — А что же душа? Разве она не машина? Весело — полный вперед... Грустно — сдавай назад.

Андрей Ильич захотел, повинуясь старой привычке, провести рукой по лбу, но передумал. Когда человека никто не любит, он сам себя гладит по голове. Глупо. Самого себя гладить по собственной голове. Разговаривать с самим собою, самому себе отпускать комплименты перед зеркалом. Есть много разных способов заниматься любовью к самому себе и любовью с самим собой. Но почему-то совершенно нет никакого желания, подумал Андрей Ильич, еще разок приударить за самим собой, развеселить самого себя, обольстить собственным умом, своими достоинствами и планами на будущее. Лень оторвать от подлокотника руку и коснуться своего лица. Фантастическая лень. Полная апатия к самому себе. Надо заставить себя сделать этот жест, подумал Андрей Ильич, но сил не было. Душевных не было, физических не было.

Он сидел на стульчике, курил и смотрел в окно. За окном происходили странные вещи: два молодых человека стреляли из пушки по летящему в небе вертолету. А двое других лежали, прижавшись друг к другу лицами, как влюбленные. Они были мертвы. Это было не совсем обыкновенное окно. Это было окно в мир. В нижнем правом углу, на оконном стекле, там, где обычно врезают форточку, стоял значок из трех букв CNN. Последние политические новости начисто опровергали всю предыдущую научную деятельность Андрея Ильича. Из только что увиденного можно было сделать только один правильный вывод: у млекопитающих нет ни одного сердца.

Он тут же переключил канал и увидел детей, танцующих вокруг новогодней елки. Ему было неприятно видеть радость на детских лицах, и он еще раз щелкнул тумблером... и сразу за окном пошел дождь, и закипел океан. Андрей Ильич несколько минут наслаждался его беспредельностью и щедрой широтой, пока к стеклу не прилипло лицо ведущего. Ему не понравилось это лицо. Оно было чересчур добродушным. Могло показаться, что у этого человека никогда не было в жизни неприятностей. Он выключил телевизор и решил заняться делом: набрал полную ванну горячей воды, положил на стеклянную полочку опасную бритву, выпил две таблетки от головной боли. А когда все было приготовлено к финальному кровопусканию, разделся донага и лег в ванну.

Он ждал, пока кровь разогреется. «Человек подобен головоломке, — размышлял Андрей Ильич, — всю свою жизнь он пытается понять принципы, по которым устроен. Непонятно, как его основные компоненты связаны друг с другом. Ничто так не обнажает человека, как смерть. Головоломка рассыпается. Судить человека можно только после смерти».

Он взял в руки опасную бритву. Ему очень не хотелось, чтобы вся прожитая им жизнь в одно мгновение пронеслась перед его глазами. Поэтому он решил закончить дело быстро. Одним махом. Одним сильным движением... Только Андрей Ильич приложил стальное лезвие к руке, как вдруг зазвонил телефон, молчавший уже несколько месяцев. Телефон звонил настойчиво, он рыдал, он умолял подойти, снять трубку и приложить ее к уху.

Иванов встал в полный рост, с укоризной качнул головой, положил лезвие на полочку, стряхнул с себя воду, накинул халат и подошел к аппарату.

— Алло, — промычал он.

— Здравствуйте, — сказали по ту сторону фальцетом, — скажите, это зоопарк?

— Что? — переспросил Андрей Ильич.

— Скажите, это зоопарк? — повторил вопрос мальчик лет семи-восьми.

Андрей Ильич очень рассердился. Он знал, каким будет следующий вопрос. Мальчик спросит, здоров ли бегемот, и попросит позвать его к телефону. А потом рассмеется и положит трубку. Андрей Ильич захотел сам первый бросить трубку и очень разозлился на мальчика, но почему-то трубки не бросил. Наоборот.

— Да, — солгал он, — это зоопарк.

— Позовите, пожалуйста, к телефону бегемота.

— Бегемот занят.

— А что он делает? — Мальчик рассмеялся.

У него был прелестный смех. Чистый, совершенно ангельский, невинный смех. Легкий и озорной, как легкий ветерок, играющий с сухим кленовым листом. Мальчик к тому же не испугался и не бросил трубку, он с удовольствием продолжил игру.

— Бегемот читает книгу. Могу позвать слона.

— Позовите слона.

— Минуту.

Андрей Ильич сделал паузу, изменил тембр голоса и снова прижался к трубке.

— Слон слушает, — пропел он низким тоном, как певчий.

— Ты слон? — спросил мальчик.

— Я слон.

— Ты дурак, слон, — сказал мальчик, свистнул слону в ухо и бросил трубку.

Андрею Ильичу стало очень, очень обидно. Он запахнул халат, в последний раз посмотрел на себя в зеркало и потихонечку пошел умирать.

Вода в ванне немного остыла, впрочем, его кровь тоже. Поэтому он сначала скинул халат, залез с ногами и добавил горячей воды. Иванов смотрел на белую, цвета свежего известняка вертикальную струйку воды и старался ни о чем на этот раз не думать. Но человеку в такие минуты бывает очень сложно заставить себя не думать. На самом деле в глубине его сознания шла тяжелейшая, титаническая интеллектуальная работа. Мозг заявил о своем полном суверенитете и отделении от Андрея Ильича. А после всерьез занялся поиском: «Где-то, когда-то была допущена ошибка, жертвой которой могут стать ни в чем не повинные нервные клетки в центре и на периферии: душа и тело». Человек ведет себя странно, иррационально, он не имеет право решать сам свою судьбу. Такой умный человек, такой красивый, такой добрый, такой любвеобильный. В расцвете сил, на пике своей карьеры, в стране, которая только что порвала с несостоявшимся прошлым. Для того чтобы спасти человека, для того чтобы найти и указать ему на ошибку, осталось совсем немного времени. Память сориентировалась безукоризненно, и уже через мгновение перед внутренним взором Андрея Ильича предстала картинка из его прошлого. Он, двадцатилетний, стоял на ступеньках Большого театра под руку с очень красивой девушкой. Она держала в руках туфельку, у которой был сломан каблук. Вдвоем они стояли на трех ногах и ждали, когда закончится дождь. Она держала в руках белую туфельку, а правая ее босая стопа повисла в воздухе. Девушку звали Ириной, у нее были такие красивые, огромные, голубые, широко посаженные глаза, тонкий пух на щеках и замечательное чувство самоиронии в уголках губ. Но вот в чем дело — через три года он женился совсем на другой. Почему? Может быть, это и есть ошибка, та самая ошибка, которая увела в тупик, в объятия к смерти. Надо было жениться на Ирине. И тогда бы жизнь сложилась совершенно иначе. Какие у нее замечательные глаза. И сама она была изящна, как фарфоровая статуэтка, умна и расчетлива. И в ее наивном или тщательно скрываемом расчете всегда было столько очарования, столько прелести. Ей нравилось сводить с ума молодых людей, она любила интриги, а он ломал над ними голову, разгадывая, как новогодние праздничные шарады. Какой у них был красивый роман. Очень странный, очень запутанный — одним словом, не совсем обычный роман. Андрей Ильич захотел вспомнить причину их разрыва, но не смог. Он стал мучительно думать на эту тему, но память нарочно держала и не выдавала тайну. В конце концов это не важно. Важно другое, если бы ЧЕЛОВЕК женился на другой женщине, в его жизни не произошло бы апокалипсиса. И он теперь держал бы в правой руке не бритву, а, к примеру, бокал с шампанским, или «паркер» с золотым пером, или яблоко, или рыжую прядь, свисающую с ее виска.

Неизвестно, что это была бы за жизнь, но, вполне возможно, все было бы чудесно. Вот как.

А что, если еще не поздно, подумал Андрей Ильич. И на этот раз память поддалась. Он тут же вспомнил все семь цифр в точной последовательности. Это был ее номер телефона. Вот только бы она не переехала. Только бы не сменился номер. Иванов еще раз встал в ванне в полный рост, еще раз подождал, пока стечет вода, еще раз положил бритву на стеклянную полочку, накинул халат и пошел к телефону.

Он набрал эти самые семь цифр, закрыл глаза. И стал ждать. Не кто-нибудь, именно она подошла к телефону и сказала: «Алло».

— Здравствуй, — сказал он.

Они не виделись больше пятнадцати лет, но она сразу же узнала его.

— Ты?

— Я.

— Что случилось, Андрей?

— Ничего.

— Ты говоришь неправду. Что стряслось? Почему ты звонишь мне? Ничего не выдумывай, не фантазируй, сразу говори правду, ну!

— Просто так звоню, вспомнил и позвонил, — еще раз солгал Андрей Ильич.

— Она выгнала тебя? Я знала, что рано или поздно кончится этим. Но я не испытываю никакой радости. Столько времени потеряли даром. Сколько всего пережили, намучились, и совершенно напрасно, — она заплакала.

Сердце Андрея Ильича учащенно забилось, защемило в груди, стало очень трудно дышать. Сразу, как только он услышал ее голос, сразу же стало очень трудно дышать.

— Что правда, то правда, — сказал он неправду, — мы поссорились, и на этот раз окончательно. Навсегда. Все. Кончено. Ты была права. Мы были не пара друг другу.

— Я ей никогда не прощу.

— Все это уже не важно.

— Тогда зачем ты звонишь?

— Не важно то, что в прошлом. Я звоню, чтобы начать все сначала. Я люблю тебя. Я всегда любил только тебя одну.

— Тогда почему ты женился на Сомовой?

— Потому, что она забеременела и никаких условий не выставляла, а ты себя поцеловать не давала и краснела, когда Веня Егоров рассказывал анекдоты про то, как Сара с Абрамом спали под кроватью в первую брачную ночь. Ты хотела, чтобы я женился на тебе, но никогда об этом открыто не говорила, но на самом деле хотела, и даже добивалась. Вот мы время и потеряли из-за этой дипломатии. Потому что я понять не мог. То ты такая, то ты сякая, то любишь, то не любишь, то я тебе нравлюсь, то я тебе не нравлюсь.

— Кто у вас родился?

— А ты разве не знаешь?

— Мне это было все равно.

— Девочка.

— Девочка — это очень хорошо. Ей уже лет десять?

— Больше. Ты замужем, так ведь?

— Я была, — сказала Ира и глубоко вздохнула. — Ты хочешь начать все сначала через пятнадцать лет?

— Да, я хочу начать все сначала с тобой. И не когда-нибудь, а сейчас, сегодня, сию минуту.

— И как ты себе это представляешь? — спросила она и перестала плакать. — Расскажи об этом подробнее.

— Это будет так. Сначала мы должны с тобой увидеться.

— И как ты себе представляешь нашу встречу?

— Я назначу тебе свидание, и мы увидимся. Ты и я. Через час. В девятнадцать.

— Где?

— В метро, мы всегда с тобой раньше встречались в метро. На Красной Пресне. На радиальной, в центре зала.

— А если мы не узнаем друг друга? Столько лет прошло.

— Не шути так.

— Мне страшно, — сказала она, — тебе не страшно?

— Есть немного, но надо взять себя в руки, я возьму себя в руки, и ты возьми себя в руки.

— Я, конечно, попробую...

Она сказала, что попробует, и, когда она это сказала, Андрей Ильич вытянул губы трубочкой, ему захотелось коснуться губами ее щеки, он опять забыл, что разговаривает по телефону. В нем проснулась эта забытая давнишняя мальчишеская нежность. Во время разговора он смешно трубочкой вытягивал губы и покачивался вперед, а потом тихо откатывался назад, ударяясь о пустоту, о невоплощение, о многолетнюю, несправедливую, страшную разлуку.

— И ты опоздаешь, как всегда? — спросила она.

— Ну разумеется, — сказал Андрей Ильич.

— Потому, что очень занят, да? Я слышала, что ты кандидат.

— Я уже давно профессор. Но я опоздаю, — сказал он, — но не потому, что я очень занят. Я приду вовремя. Я создам иллюзию, что опоздал. Я спрячусь за мраморной колонной. Ты придешь вовремя, а меня нет на месте, а я тем временем буду рядом. Я стану из-за укрытия разглядывать тебя. Я должен увидеть тебя первым. А вдруг ты совсем не такая, какой я тебя представляю и помню? А что, если ты сильно изменилась не в лучшую сторону? Я тебя, Ира, помню девочкой восемнадцати годков. В коротенькой юбочке и сиреневой кофточке. У тебя уши были тонкие, почти прозрачные, они просвечивались. Лицо — это зеркало души. Я хочу знать первый, какое выражение лица у тебя сейчас. Что у тебя за душою. Именно поэтому я немного опоздаю. И если впечатление будет скверным, тяжелым, я развернусь и тихонечко ретируюсь, то есть я совсем не приду на свидание. Вот почему я опоздаю. А не потому, что очень занят.

— Я по-прежнему очень смазливая, я не изменилась, не похудела, не поправилась. Скажи, ведь ты этого боишься? Вот откуда все твои страхи. Знаю я вас, мужчин. Вы любите глазами, а думаете затылками и никогда не умнеете, сколько бы лет ни прошло, все равно не умнеете. Я приду, чтобы ты знал, раньше условленного времени. Минут за пятнадцать приду. Мне самой любопытно, какой ты стал. И если ты мне не понравишься, я первая убегу. Скажи честно, ты сильно изменился? Я тебя увижу еще до того, как ты спрячешься.

— Да, лиса, я очень изменился. Но все-таки я хитрее. Я тебя, лиса, перехитрю. Я возьму такси и поеду сейчас же к твоему дому. Спрячусь в тени под старым тополем и притаюсь. А когда ты пойдешь на свидание со мной, я первым подсмотрю, какая ты.

— Не-а.

— Почему это «не-а»?

— Потому что моя взяла.

— Ерунда.

Не ерунда. Две недели назад я встретила на улице человека, очень похожего на тебя. Но я не подошла и не заглянула в лицо. В грязном пальто, без шляпы, он шел такой несчастный, разгромленный на голову, абсолютно деморализованный, еле ноги за собою тащил. Очень сильное портретное сходство с тобою, похож, похож, что уж тут говорить. Я подумала: нет! Не может быть! Все-таки ты был такая умница. Такая духовная силища, мощь. Я нашла выход из положения — я придумала, что это не ты, а человек, на тебя очень похожий. Но теперь я точно знаю, что это был ты. Потому что в твоем голосе я чувствую страшную слабину. Как будто тебя, Андрюшка, переехали. Как будто у тебя на плечах такой страшный груз. Это был ты.

— Да, это был я, Ирочка.

— И поэтому я не приду сегодня на свидание. Я не знаю, что происходит в твоей жизни, мне тебя, конечно, жаль. И больше не звони мне. Дам тебе один очень хороший совет. Попробуй взять себя в руки. Ты очень опустился.

— Да, я знаю, я опустился, я попробую.

Она повесила трубку. И Андрей Ильич тоже повесил трубку.

Он долго разговаривал с самим собой на разные темы, и губы его двигались, а шепота не было слышно. В комнате был полумрак, но жизни не было, и вещи молчали, и были немы, и ни о чем не говорили, не напоминали. Все такое знакомое и родное стало вдруг чужим. Оконное стекло подрагивало в раме. В трубах пела жалобным нищенским голоском вода. Он говорил, говорил, говорил... сам с собою. Но серьезного разговора не вышло. Кто-то вмешался. Позвонили в дверь. Иванов пошел открывать.

За порогом стоял старый человек, с сумкой через плечо, на его плечах лежал снег.

— Письмо, заказное, — сказал он и протянул лист бумаги, — распишитесь. Вот здесь распишитесь.

Андрей Ильич поставил крестик вместо подробной подписи в графе «получатель (адресат)».

— Ого, — сказал почтальон, — не годится, вы распишитесь по-человечески, или вы неграмотный?

— Я грамотный.

— Ну тогда расписывайтесь как следует. Телеграмма с доставкой, мне надо отчитаться.

— Я ничего не хочу делать по-человечески, — закричал Андрей Ильич, — мне все человеческое чуждо, в этом эпитете «человеческий», который вы только что употребили, милостивый сударь, ничего хорошего нет. Это страшно — «по-человечески», это ужасно, невыносимо. Страшно жить в этой человеческой оболочке. Я не знаю, как угораздило мою бессмертную душу попасть в эту оболочку. Я подозреваю, что наше человеческое существование представляет собой не венец природы, а самую обыкновенную ловушку. Я подозреваю, что мир, в котором мы существуем, есть не космос, но обыкновенная яма, на пути к водопою, прикрытая ивовыми прутьями и лапником. И мы с вами уже провалились в эту яму, мы на самом ее дне. И если все живущие на этой планете станут друг другу на плечи, чтобы выбраться из этой ямы, поверьте — ничего не получится. По-человечески — это значит на самом дне, это значит — в кромешной тьме.

Речь произвела на почтальона очень сильное впечатление. Он весь как-то поблек, его лицо как бы погасили в извести, и даже новая зеленая шапка потеряла праздничный вид, она стала неопределенно-серого цвета и к тому же вся съежилась, опала.

— Не знаю, может быть, — сказал он, — но вы все-таки поставьте свою фамилию вот здесь, в графе под словом «получатель». Пожалуйста.

— Откуда письмо?

— Из-за границы.

У Андрея Ильича свело лицо. Он вспомнил, что когда-то читал статью о борделях в Малой Азии. О публичных домах Таиланда, где несовершеннолетних девочек приковывают цепями к кроватям.

— Давайте-ка сюда.

— Нет уж, вы сначала распишитесь как следует.

— Хорошо, — он расписался рядом с крестиком и тут же забыл о своей трагической космогонической теории, вырвал у почтальона письмо из рук, забыл поблагодарить, невежливо хлопнул перед его носом дверью, с огромной высоты упал в кресло, вскрыл конверт ножницами и прочитал:

«Уважаемый господин Иванов! Европейская ассоциация зоологов имеет честь пригласить Вас принять участие в научной конференции, посвященной проблемам экологии. Конференция пройдет в Ганновере с 20 по 26 января 1995 года. Просим убедительно Вас сделать доклад на тему «Механизм анабиоза». Расходы по Вашему проживанию, а также транспортные расходы берет на себя Берлинский Университет. Ждем с нетерпением».

В этом же конверте он нашел письмо от своего давнего друга, профессора, зоолога Мартина Бейля. Тот писал:

«Здравствуй, Андрей! Бесполезно скрывать от коллег свои последние достижения, слухами земля полнится, и мы кое-что уже знаем о твоих последних открытиях. Ждем тебя с нетерпением. Мы хорошо проведем время, у меня, в Ганновере, очень много друзей. Я обеспечу тебе полноценный, хороший отдых помимо большого успеха на конференции. Махни на все рукой, даже на самые неотложные дела, и приезжай. По-прежнему горжусь дружбой с тобой и обнимаю тебя.

Привет Наталье и Полине. Кажется, для нашей Полины я нашел прекрасного жениха из одной очень богатой семьи в Дрездене. Они ищут русскую невесту. Все теперь ищут русских невест. Твоя Поленька — ну просто красавица, да и молодой человек тоже ничего. Мартин.

P.S. Приезжай, всерьез займемся сводничеством. Покушаем, поболтаем, напьемся пива, вообще поживем в свое удовольствие. Ну заодно с похмелья, ха, обсудим поведение щитовидной железы у гагары обыкновенной при облучении ее инфракрасными лучами».

«Это выход, это грандиозно, — подумал Андрей Ильич, — уехать отсюда навсегда. Эмигрировать. Сначала тысячелетнее рабство, потом еврейские погромы и убийство царя, революция, концентрационные лагеря, застой, перестройка — и вот он, результат: страна становится напрочь криминальной. Никаких гарантий личной безопасности... никому никогда никаких. Здесь невозможно жить, здесь всегда все были несчастливы. Давным-давно надо было бежать отсюда без оглядки. Уехать отсюда навсегда. Это выход. Сменить все: страну, улицу, небо, одежду, речь, веселое русское сумасшествие на бравый немецкий педантизм. Это шанс. И навсегда забыть о прошлом. Начать жизнь сначала. Мартин поможет найти работу. С языками проблем нет. Кафедру сразу не получу, но со временем дадут семинар в университете. Квартиру продать. И вон отсюда. А теперь надо привести себя в порядок и написать доклад, чтобы на конференции был большой успех. Мне очень, очень понадобится большой успех».

Он сразу почувствовал титанический прилив сил. В течение одного-двух дней он навел идеальный порядок в доме, в мыслях, во всех отделах и подразделениях своей нервной системы, в архиве — одним словом, на небе и на земле, и сел за работу. Предстояло написать доклад на английском языке. Он писал и немедленно переводил. Через две недели он закончил работу, ему на дом принесли билет на самолет. Квартиру не удалось продать, он перепоручил это дело одному из своих друзей.

Накануне днем, чтобы отъезд не выглядел как позорное бегство, он прошелся по Москве и навсегда простился с памятными ему местами. Зашел и помолился в Елоховский храм, где сорок два года тому назад был крещен, съездил на Воробьевы горы, прогулялся по бульварам. Вернулся домой, собрал чемодан и благополучно отъехал в аэропорт.

8. В Эмиграции

Все свободное от науки и от своего друга Мартина время он бродил в полном одиночестве по Ганноверу, знакомился с милыми людьми, широко улыбался и старался думать на родном языке, то есть по-немецки. Вот что говорил когда-то его первый учитель математики: «Если задача не решается, начни сначала. Еще раз прочти условие, возьми чистый лист бумаги». И Андрей Ильич блистательно справился с новой задачкой.

Здесь повсюду было в избытке очень тихой, очень спокойной, очень благополучной жизни, особенно в маленьких провинциальных городах.

Жизнь повсюду была отменного качества. Мартин одобрил идею Андрея больше не возвращаться в Россию и обещал найти работу, жилье и оформить вид на жительство. И даже успел похлопотать насчет маленького пособия.

А пока Иванов расположился в гостинице. Ему нравилось возвращаться в номер по очень длинному коридору и, лежа на диванчике, читать бульварные романы. А вечером по винтовой лестнице спускаться вниз в погреб, чтобы вкусно поесть и выпить пива или, на худой конец, крепкого чая со смородиновым листом. Профессор с удовольствием мечтал о своей квартире, подробно читал объявления в газетах о сдаче в аренду недвижимости и ждал, когда же ему наконец надоест эта милая гостиничная жизнь. Еще он купил себе несколько новых рубашек. У него появился вкус к покупкам и хорошей одежде. Огромное удовольствие доставляли магазины, где продавались аксессуары. Он ходил сюда, как на экскурсию, прицениваясь к зажиточной и благопристойной холостяцкой жизни. Сколько удовольствия можно получить от красивой курительной трубки, хороших запонок и кожаного ремешка для часов. Сколько счастья и радости можно приобрести почти за бесценок. А нам все грезится журавль в небе, счастливые и роковые случайности, грациозные движения, па, вращения на одной ноге уставшей, измученной души.

Однако потехе — час, а делу — время. Этот день настал. В восемнадцать часов ему предстояло выступить с докладом.

Иванов выпил крепкий кофе в студенческом баре и через четверть часа воодушевленный и совершенно счастливый вошел в переполненный конференц-зал и занял свое место в пятом ряду. Мартин сидел справа и кокетничал с генетиком из Кембриджа. Они ворковали, как голубки, а Иванов никак не мог понять, кто он, этот генетик, — мужчина или женщина. Когда воркование становилось чересчур громким и сладким, Мартин незаметно толкал Андрея Ильича в бок локтем и подмигивал и прищуривался, как рептилия. И еще высовывал язык и прятал его — и так много, много раз, очень, очень быстро. Мартин любил ящеров и с удовольствием демонстрировал их повадки. Наконец начались бесконечные доклады, диспуты и рукоплескания. Андрей Ильич терпеливо ждал своей очереди, а когда дождался, не спеша, с достоинством поднялся на кафедру и закашлялся в кулак. Он начал на английском с легким акцентом: «Дамы и господа. Я хотел бы выйти за рамки регламента, не дожидаясь, пока истечет время, отведенное секретариатом для доклада. (Оживление, веселое оживление в зале, шутка удалась.) Я думаю, что вопрос, который я затрону сегодня, настолько актуален, что мы имеем полное право обсуждать исключительно этот вопрос, не только отступив от регламента, но и умышленно прекратив обсуждение всех других тем.

Мисс Чаплин изучает поведение фламинго в брачный период, а я изучаю механизм анабиоза. Как жаба обыкновенная может выжить подо льдом при максимально низких температурах и воскреснуть весной. Сегодня у нас настоящий праздник, настоящий международный научный шабаш: очень много замечательных мыслей, редкое изобилие остроумных и талантливых идей.

Но у меня есть подозрение, господа зоологи и биологи и господа биохимики, что мы с вами не тех животных, не тех зверей изучаем. А в первую очередь нам следовало бы изучить совершенно других животных, совершенно иных зверей. А именно тех самых животных и зверей, которые рождены в облике человеческом. (Беспокойство в зале.) Именно эти животные менее всего изучены, более того, они до сих пор не выделены наукой в отдельный подвид. Таким образом, официальная наука делает вид, как будто их не существует. И это неправильно, нечестно. Я не понимаю, что такое человечество. Это очень аморфное определение с точки зрения теории биологических видов.

Да, животные в образе человека обладают абсолютной схожестью с человеком и даже умеют говорить, они обладают именем и прямохождением, но это чисто внешние признаки. У них нет главного, того самого, что отличает человека от животного: совести, сочувствия к ближнему. Поэтому они вовсе не люди, а звери, поэтому их надо выделить в подвид и изучать. Тем более что они являют собой огромную опасность для общества. Этот подвид я бы назвал «человекоподобное животное». Представьте себе хамелеона, который меняет окраску для того, чтобы не увидеть самого себя. Вот почему многие из них сами не знают, что они животные, звери, пока не совершат тяжкого преступления. Этот подвид животных занимается охотой на людей. Давайте с вами посмотрим, что пишут газеты в разделе криминальной хроники. Сколько каждый день эти звери убивают ни в чем не повинных людей. И это — наша с вами вина. Потому что мы совершенно их не изучаем. Нас привлекают медведи, кабаны и рыси, но вы наконец поймите, самое неизученное животное — это животное в человеческом облике».

По залу пробежала первая волна возмущения, она поднялась в последних рядах, у линии горизонта, и двинулась к сцене, а потом закипела пеной и шепотом у самых ног Андрея Ильича.

«Сами мы, черт побери, уже давно превратились в корм для этих самых животных. Сделаем еще одну попытку обратить хищных гиен и шакалов в христианство? Бесполезно. Возьмите любое самое умное животное, например, крысу, и попробуйте обратить его в христианство или буддизм. Собаку можно научить разговаривать, считать, как в цирке, но вы никогда не научите ее медитировать. Попробуйте волка научить сочувствовать и прощать. Я вам отдаю прекрасную идею для смелого научного эксперимента. Попробуйте, если у вас получится, вы прославитесь. Но вы опытные ученые, вы сами лучше меня знаете, что из этого ничего не получится. Никогда.

И вот он, результат: все мы оказались в положении овец, и никто не знает, когда пробьет час каждого из нас. Вы скажете, мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать криминальные проблемы. Но, мисс Чаплин, почему вы позавчера просили меня проводить вас домой? (Подумал про себя: «Зачем я привязался к ней и все время привожу в качестве примера?») Чего вы боитесь? Кого вы боитесь? Хищников в человеческом облике, разумеется. Поэтому я предлагаю: давайте несколько пересмотрим идеи Дарвина. Давайте-ка не будем заблуждаться. Проблема преступлений человека против человека — это не социальная, это биологическая, естественно-научная проблема, это зоологическая проблема. Давайте всерьез займемся изучением этого подвида хищников. Они опасны, многие из них достаточно хитры и умны, они хотят власти, много раз им уже удавалось приходить к власти, и это каждый раз заканчивалось катастрофой для всего человечества. Надо отделить человечество от этих тварей, и тогда понятие «человечество» не будет аморфным, а жизнь будет более безопасной. Вы понимаете, во многих странах мира в разные времена у власти стояли или стоят животные. А потом мы жалуемся на то, что у нас слишком уж кровавая история. Надо создать критерии, позволяющие определить, где есть человек разумный и гуманный, а где — животное в образе человека. (Зал отреагировал на эту реплику очень бурно, он почти взорвался.)

Главное — научиться распознавать их среди людей. Они обладают способностью мимикрировать и применяться к среде, менять цвет, окраску не хуже, чем, скажем, камбала, носить модный галстук и пропускать вперед беременную женщину. Они обладают изумительной способностью не быть, а только лишь казаться. Как сегодня мы распознаем хищника? Увы, только после того, как совершено преступление. Только после того, как прозвучал выстрел, после того, как растерзан ребенок или съеден заживо человек. Нельзя оставлять за этими тварями право первого удара, первого выстрела, первой ночи.

А скажите мне, кто ведет учет и контролирует рост популяции? Полицейские. Люди совершенно некомпетентные, не имеющие представления о том, что такое рефлекс, подвид и ореол расселения. Они не умеют изучать повадки животных, потому что это целая отдельная наука, они умеют только отстреливать и содержать в тюрьмах. А вы посмотрите на наши тюрьмы. Это самые настоящие зоопарки, со всеми их атрибутами: клетки, вольеры, загоны и кормление через окошко в двери или решетку. А по телевидению нам показывают смерть зверя. Волка привязывают к электрическому стулу, заклеивают ему липкой лентой глаза, чтобы они не выскочили из орбит, и включают рубильник. Это чудовищно жестоко — убивать животное в зоопарке только потому, что оно питается мясом или, в нашем случае, из-за того, что оно питается человеческим горем. Это, кроме всего прочего, ничем не оправданное транжирство. Каждый экземпляр представляет собой невероятную ценность для науки. Столько труда стоит его отловить. И после этого его уничтожают. Это все равно что отправиться в горы в экспедицию с тем, чтобы изучить повадки снежного барса. А потом, когда барс будет найден, убить его.

В заключение скажу: у них нет ни морды, ни хвоста. Но в метафизическом смысле у них есть и хвост, и морда».

Андрей Ильич закончил. Публика была в шоке. В гробовой тишине Андрей Ильич спустился с трибуны, прошел между рядами. Когда дверь зала за ним закрылась, он заплакал. Много лет назад, маленьким мальчиком, он плакал этими же слезами, когда вообразил себе, что умрет и как все будут печальны, если он умрет. И те детские слезы были на вкус точно такие же, как сегодняшние: солено-сладкие. Мартин нашел его в туалете. Андрей Ильич умывался холодной водой.

— Мой друг, что с тобой происходит? Что ты такое говорил?

— Я сегодня же возвращаюсь домой, в Москву, — сказал Андрей Ильич. — Я возвращаюсь. Сейчас же еду на вокзал.

9. Невещественные доказательства

Была глубокая ночь. Поезд давно миновал границу. В купе было невыносимо душно. С каждым ударом колес воздух все сильнее сгущался, теряя свойства газа и превращаясь в минерал.

Андрей Ильич проснулся от этой страшной и невыносимой духоты, включил ночник, спустил босые ноги на мягкую ковровую дорожку. Его сосед по купе, молодой дипломат лет тридцати, спал безмятежно и тихо, как ребенок, улыбался во сне и сосал язык — недавно он получил повышение по службе.

«Как душно: если поезд не остановится, я задохнусь. Неужели так душно от того, что он едет? А если остановится? А этот разве не чувствует, как душно? Нет, спит себе. Преспокойненько».

Иванов поднял занавеску, и в купе стало светло. За окошком пела метель. Но почва почему-то оставалась голой, не прикрытой снегом. Белые облака — огромные купы снега — носились по воздуху, как мятежные ангелы, со скоростью, намного превышающей не только скорость света, но и скорость непроницаемой тьмы.

Поезд остановился, как будто повинуясь его астматическому приступу. Иванов мгновенно принял единственно правильное решение: оделся, накинул пальто и вышел на перрон. Вслед за ним, кутаясь в коротенькую форменную шинельку, вышла молоденькая проводница.

— Стоим три минуты, — сказала она, — станция Котельная.

— Очень хорошо, — сказал Иванов и пошел прочь.

— Куда же вы? — прокричала ему в спину девушка.

Он не ответил и ускорил шаг, а потом и вовсе не выдержал и побежал без оглядки. Сначала он бежал по перрону, потом — по лестнице вниз, а потом — по проселочной дороге.

Ветер прокалывал насквозь своими длинными, острыми иглами его пальтишко из тоненького кашемира, его тело. Ветер кипел и завывал. Дорога вела в поле. Слева и справа вырисовывались силуэты громадных деревьев. На душе тем не менее было хорошо. Было необыкновенно весело и жутко. Вот так вот: «Ночью. Идти. Одному. Через. Бескрайнее. Поле. Забыв обо всем на свете».

Ему захотелось кричать, до того на душе стало легко и хорошо. И он закричал. Это был триумф, это был вопль победителя. Страх был побежден. Страх был повержен. А вместе с ним был повержен инстинкт самосохранения.

Андрей опять побежал, не от погони, ее не было, он побежал, потому что, когда человек вдруг счастлив, он не может спокойно идти себе своей дорогой. Он бежал, пританцовывая, кружась, вприпрыжку, хохоча. Пальто мешало, давило на плечи, сковывало, сопротивлялось счастью. Мало того, что оно давило на плечи, оно давало шанс выжить, дожить до утра. Он сбросил с себя пальто в сугроб и остался в рубашке. Он пошел своей дорогой, одному ему известной, а оно осталось лежать, как убитое, раскинув в разные стороны рукава, совершенно бездыханное.

Было очень холодно, но он не чувствовал, что замерзает, наоборот, он наслаждался неведомым ранее счастьем ничего не бояться: смеялся, как ребенок, смеялся, как царь, как филин, как удачливый игрок, смеялся до тех пор, пока не услышал невдалеке плач. Он опешил и остановился. Осмотрелся. Он стоял в поле. Не было видно ни станции, ни железной дороги, ни больших деревьев. Вокруг не было ни души. Но скоро он догадался: это плакала метель. Это она рыдала, это она рвала на себе белые волосы. Она все портила — невозможно радоваться и быть совершенно счастливым, когда за спиной плачут.

Андрей Ильич попытался утешить метель, он сказал ей что-то очень нежное и ласковое. Но она не обращала на слова никакого внимания. Тогда он махнул на нее рукой и пошел дальше, думая о своем. Он шел долго, несколько часов, и радость не оставляла его. Улыбка примерзла к лицу: пожелай он опустить уголки губ вниз, из этой попытки ровно ничего не вышло бы. Скоро стало тепло и захотелось спать. И он заснул бы навсегда вечным блаженным сном, если бы не расслышал рядом с собой мягкую, живую, человеческую речь. Он прислушался, чтобы понять смысл этих слов, но из-за страшного шума ничего толком не расслышал. Снежные облака, летающие над землей с огромной скоростью, с ужасным грохотом бились, сталкивались друг с другом, со скрежетом разваливались на куски и падали на землю. Чужая речь стала доступна для понимания только тогда, когда он понял, что источник ее находится не снаружи, в молочной тьме, а в нем самом, в недрах Андрея Ильича. Он тут же заткнул уши руками, и сразу же стало отчетливо и хорошо слышно: «...не будь таким самонадеянным, дурачок, не ты создал эту реальность, этот прекрасный кошмар, это не твой Дух носился над водами. Если ты думаешь, что мы сейчас смотрим на тебя, тогда заблуждаешься, страшно заблуждаешься. Твоя маленькая драма — это только твоя маленькая драма, и больше ничья. И никто, кроме тебя самого, на тебя не смотрит, не видит тебя и ничего о твоем существовании не знает.

Ах, как много неудач. Сначала, как водится, героизм, высосанный из пальца... Потом страшное отчаяние и приступ негативизма, попытка начать жизнь сначала с несовершеннолетней потаскушкой, приступ ненависти, инсценировка самоубийства и ее полный провал после сакраментальной фразы: «Слон, ты дурак». Что еще? Бегство? Эмиграция? Опять фиаско. Сколько неудач. Наконец, ты, мерзавец, симулируешь астму, сходишь ночью с поезда. Не вдаваясь в подробности, подведем первые итоги: отморожены нос, уши, пальцы на ногах. Ты не чувствуешь боли, тебе не до этого, ты якобы счастлив. Далее. Ты бросил пальто на снег. Зачем? Во внутреннем кармане паспорт и немалая сумма в американских долларах. Хорошие, кстати, деньги по нынешним временам.

Итак?.. Ответ прост».

Когда тот, который говорил, сказал, что ответ прост, Андрей Ильич еще сильнее вдавил пальцы в уши, чтобы еще лучше слышать.

«Ты демонстрируешь себе самому собственное отчаяние, собственное безумие, чтобы себя оправдать. Тебе всегда было немножечко не до нее, даже тогда, когда она совсем еще маленькой забиралась тебе на колени, и ты играл с ней в игру под названием «Ехали-приехали». Ты ждал, когда она уйдет и оставит тебя в покое. Когда она подросла, ты спрашивал: «Как дела, дочь?» Она отвечала: «Хорошо, папа». Вот, собственно говоря, и вся любовь. А когда случилась беда, ты стал симулировать отчаяние, великолепное, ужасное отчаяние, чтобы сложилось впечатление, будто ты ее безумно любил. Но ты недостоин высокого отчаяния, ты его не заслужил. У кого должно было сложиться это ложное впечатление? У тебя самого. Вот что происходит. Ты единственный зритель в зрительном зале, и сам для себя играешь на сцене — ты один на сцене. Какая сегодня колоссальная, бескрайняя, как степь, сцена. Какие эффекты — мороз, метель; не хватает декораций, молнии и грома. Зачем тебе принимать участие в этом грандиозном шоу?

Хочешь ввести в заблуждение свою совесть. Нет, не получится. Она знает. С первого дня появления дочери на свет ты был к ней совершенно равнодушен. И ты признался в этом своему другу, который позвонил тебе ночью и поздравил с тем, что у тебя родилась дочь. А ты сказал: «Пока я не очень понимаю, что произошло, я себя отцом не чувствую. Знаешь сам, есть инстинкт материнства, но инстинкта отцовства в природе не существует, у меня, наверное, эта мышца не очень развита, даже если она есть. Может быть, со временем я почувствую себя папашей?» Прошло много лет, и ты так ни разу и не почувствовал себя ее отцом. Искренне тебя твоя дочь никогда не интересовала. Ты как-то сказал своей жене, когда она тебя стала укорять за то, что ты совсем не занимаешься воспитанием: «Ну какой я, Наташа, отец, я кукушка». Ты обращал внимание на нее только тогда, когда она мешала тебе жить. Помнишь Поленьку в грудном возрасте?»

— Помню, — сказал Андрей Ильич отмороженными губами.

«Она мешала спать и по ночам кричала, как выпь. И ты подходил к кровати и просил ее замолчать, а она назло кричала. У нее резались зубки. И однажды она довела тебя до бешенства. Ты терпеть не мог этого крика. Ты нагнулся и закрыл ей рот ладонью, а потом отнял ладонь, вдруг осознав, что ребенок может задохнуться. Вовремя осознал. Исход мог быть плачевным. А Поленька закричала еще сильнее. И этот наивный опыт твоей ярости ужаснул тебя самого».

— Да, я помню, — попытался спорить Андрей, — но я хотел, чтобы она перестала плакать, я растерялся, я не знал, что делать.

«Через несколько лет, когда она подросла, ты обнаружил в ее характере что-то такое, совсем тебе не родственное, чужое, что очень тебя раздражало. От рождения она принадлежала именно к тому разряду людей, которых ты всегда не очень жаловал, которые выпячивают себя, которые помешаны на себе, которые говорят только о себе и других заставляют слушать, жить своими надеждами, странностями, страхами, предчувствиями. Это воспитанием не исправишь. Это врожденное, это навсегда. «Некрасиво быть нескромной», — как-то сказал ты ей, когда она подросла. Она промолчала, она проглотила, она ушла. А потом вернулась и спросила: «Папа, а ты скромный?» Ты ответил положительно. И не солгал, ты на самом деле очень скромный человек. А она ответила: «Па, ты не скромный, ты просто какой-то пришибленный».

— Да, я вскипел, но виду не показал. «А почему ты не показал виду?»

— Не знаю.

«Потому, что ты пришибленный».

— Я такой, какой есть, вот что...

«Потом ей стали звонить мальчики, и она вслух полюбила рассуждать: кто из них дурак, кто умный, кто богатый, а кто из бедной семьи. Она не видела нюансов. Ее мир был черно-белым, его населяли умные и дураки, хорошие и плохие, душки, лапочки и кретины. Ее ровесники и ровесницы смущали тебя: очень узкие интересы, очень плоское и одностороннее любопытство к жизни. Очень разные, но в основном несимпатичные лица. Обыкновенные красивые мальчики и девочки, но не симпатичные. На всех них уже лежала странная печать душевной пустоты. И полного равнодушия к жизни, к духу жизни, к тайнам жизни, к ее существу. Вы в молодости были совсем другими, вы были жизнерадостные, а они все производят впечатление уставших людей. Ты так думал. Тебе нравилась совершенно другая девочка, Полинина подруга — Танечка Некрасова. Очень деликатная, умная девочка. Скромная и рассудительная. И ты как-то допустил кощунственную мысль: вот хорошо бы, если бы она была моей дочерью. Ты произнес эти слова не вслух, а про себя, но какая разница. Они были сказаны, вот что важно. К чему тогда напускной трагизм, эти демарши и розыгрыши, твое безумие, которым ты так кичишься, умирая от холода, пытаешься реабилитировать себя в своих же собственных глазах. Ты не любил ее».

— Но все-таки она как-никак моя дочь, — попытался спорить Андрей Ильич.

«Повтори».

— Она, как бы там ни было, моя дочь.

«Смешно. Если вы состоите в родственных отношениях, это вовсе не говорит о вашей человеческой близости. Вы не любили друг друга и даже не дружили, вы были просто знакомыми. И относились друг к другу с прохладцей. Ну пропала она, ну случилось с ней несчастье, стоит ли так мучать себя? Из-за того, что с твоим знакомым такое произошло. Зачем притворяться. К чему эти страстные и неуклюжие попытки реабилитировать несостоявшиеся отношения?»

— Да, не стоит.

«Что было потом? Ты решил спрятаться. Потому что очень многое раздражало в Полине и мешало тебе жить. Ты спрятался за своим равнодушием и за бесконечной занятостью. Она быстро раскусила твой ход и ответила тем же. Скажи сам себе правду, в тот роковой день ты не очень-то торопился к себе домой. Иначе бы не пошел пешком, а взял бы такси или поехал на метро.

Если при жизни вы так мало интересны друг другу, тогда кто вспомнит о вас, когда вас не станет? А тебя скоро не станет. Ты околеешь в этой заснеженной степи ночью. Вот, оказывается, в чем дело. Превратишься в кусок льда, а весной растаешь, сойдешь вместе со снегом. Ох, это странное безразличие к жизни своих близких. Это привычное и почти невидимое для себя и для окружающих безразличие: «Я безумно люблю тебя. Я на самом деле тебя люблю. А может, и не так сильно я тебя люблю. А что, если я только воображаю, что люблю тебя, а на самом деле тебя не люблю? Но иногда, честное слово, мне кажется, будто я тебя ненавижу, но слава богу, что это меня волнует. Порой становится страшно, потому что совершенно все равно — люблю тебя или нет. Знаю, что ты где-то есть, где-то там, близко или далеко».

Нет, таких слов ты не говорил, это не твои слова, они понадобились мне в качестве примера, для того чтобы ткнуть тебя в них носом, чтобы описать твое состояние души, ее основную мелодию. Обожания между вами точно не было. Романа между вами не было. Между тобой и Полиной. Да, романа. Не в банальном смысле, не та любовь, которая опошлена многими поколениями бездарных писак и сладкоголосых менестрелей, не эта приподнятая чушь, ароматная, как цветочное мыло, а именно любовь эпическая — одного человека к другому. И не важно, кто этот человек, которого ты любишь: твой друг, твой ребенок, твой враг, твой отец.

Именно поэтому ты с такой отчаянной решимостью симулируешь духовное потрясение, помешательство, отчаяние. Демонстрируешь самому себе. Не горе терзает тебя — позерство. Да, я согласен с тобой. Жизнь — это сомнительная ценность. Она покинет нас, она изменит нам с новым поколением, она полюбит других и когда-нибудь станет совершенно равнодушна к нам.

Благодать великая исходит от того человека, толку от которого нет никакого. И все в него входит, и ничего из него не выходит. И однажды вот что случается с таким человеком: снег лезет в глаза, за шиворот, в рот — и ничто не имеет никакого значения. Такой человек разыграл перед самим собой блистательную драму. И вот он, финал: опускается белый, холодный занавес, сотканный из чистейшего снега.

А что там, за этой белой занавеской? Он — холодный и промерзший насквозь. Сам себе аплодирует.

Вспомни: первое слово, первая обида, первая победа над собой, первое свидание, первая ночь, рождение дочери, поездки за город, дом, друзья дома, ветер за окном, чай на столе, рубашка, из которой давно вырос, грязный воротничок, пепельница с окурками, репродукции Пикассо и Шагала, лужи во дворе, газеты в почтовом ящике. Умирай спокойно, ничто не было дорого, ни о чем не жалей.

Умирай, посмотри, сколько пуха носится в воздухе. Ложись на эту чудесную мягкую перину и спи. Спокойной ночи».

И стало тихо. Он замолчал, голос.

«Да зачем на самом деле так убиваться, до смерти убиваться», — подумал Андрей Ильич, нагнулся, взял в пригоршню немного снега, умылся. Он не чувствовал рук. Они совершенно одеревенели. Он сел на корточки и стал растираться снегом. Очень хотелось спать, но он решил не ложиться так рано, все-таки сорок два года — это не такое уж позднее время.

Метель поутихла, выдохлась. Светало. Он опять увидел те самые деревья, что росли вдоль дороги. Они стояли по двое, точно дети на прогулке. А где-то вдалеке раздался шум поезда, как бы показывая ему направление, в котором надо идти к станции. И он пошел, превозмогая боль в голове и адскую усталость. Через час он вышел на дорогу и, что самое удивительное, совершенно случайно нашел под снегом свое пальто — правая нога чудесным образом попала в карман. Он встряхнул его, вдел в рукава, но застегнуть на пуговицы не смог — одеревенели пальцы.

Озноб сотрясал все тело. Снег аппетитно хрустел под ногами, и, наверное, поэтому ужасно захотелось есть. Зато от его былой радости, восторга и экзальтации не осталось и следа. Просто-напросто какой-то человек, уже не молодой, но еще не старый, шел себе преспокойненько по проселочной заснеженной дороге к железнодорожной станции. Шел без песен и танцев. Молча. Ссутулившись, спрятав руки глубоко в карманах. И одному Господу Богу было известно, как он здесь оказался. Он молчал. И его внутренний голос безмолвствовал. Он благополучно дошел до станции, поднялся вверх по лестнице на перрон, у кромки которого отдыхал уже другой состав. Из шестого вагона вышла проводница. Он подошел к ней и сказал:

— Я отстал от поезда. Вы не могли бы взять меня с собой? Куда следует ваш поезд?

— На юг, в Анапу, — сказала девушка.

— Там уже тепло?

— Да, там сейчас уже тепло. Еще не очень, но уже тепло.

— Я хочу туда, где тепло, я очень замерз, вы возьмете меня с собой?

— Пожалуйста, — сказала девушка, — входите.

Профессор переступил через порог, за ним захлопнулась железная дверь, и его на перроне не стало. Как будто и не было. Поезд тронулся.

10. Уга-уга-угадали

Иванов легко и точно повторил, воссоздал самого себя, вплоть до морщинки на переносице и седины на висках, когда спустя три дня вышел из той же самой двери. Воздух был серого цвета и повсюду плавали острова гари и вкусного тумана.

Он обошел город за полчаса вдоль и поперек. Городок был совсем небольшой, без особенных достопримечательностей, но очень уютный, и вид у него был какой-то отсутствующий. Как у ленивого школьника на последней парте на последнем уроке в последней четверти выпускного класса. Как у школьника, который мечтает о теплом море и блаженстве: ни о чем не думать, лежать себе на спине и смотреть в голубое небо, слушать гомон чаек. Андрею Ильичу передалось это настроение, и он захотел сейчас же увидеть море.

Он подошел к старику, что копался, стоя на коленях, в своем саду, и спросил о море. Старик ткнул перепачканным в земле черным пальцем в сторону, откуда доносились запахи прошлогоднего виноградного жмыха, йода, вяленой рыбы и низкий, тяжелый гул. Близость моря чувствовалась повсюду: деревья росли под углом к земле, и веток с одной стороны у некоторых не было совсем. Они были очень странные на вид, красивые и кривые, цвета запеченной на огне охры. А те из них, которые росли в аллее на набережной, вполне могли бы плодоносить моллюсками, рыбами, раковинами, морскими звездами. Но стояла зима, и ветки были совершенно голые.

Он спустился по набережной к самой кромке, к самой воде, присел на корточки, умылся, вытер мокрое лицо чистым и сухим носовым платком, набрал в правый ботинок белой кружевной пены, попятился от новой наступающей волны, наступил на полу пальто и упал на бок. Он долго лежал на песке и рисовал указательным пальцем причудливые фигуры, иногда заглядывая за линию горизонта. Он думал о вещах приятных и не совсем совместимых: «Вот если бы море стало совсем прозрачным и можно было увидеть его дно, простирающееся до горизонта, тот самый чудесный пейзаж, который скрывают его воды, его волны. Какой это был бы чудесный пейзаж: холмы, поросшие разноцветными, всех цветов и оттенков радуги растениями, водорослями, а над холмами, в воздухе плавно парят рыбы, косяки рыб, как стаи птиц». И еще он думал: «Как хорошо, как сладко родиться заново, начать жизнь сначала. В другое время, в ином месте, где ничто не напоминает о прошлом, где ты впервые, где раньше не был никогда». Иванов достал паспорт из внутреннего кармана и бросил его в море. Над его головой прокричала чайка. Он улыбнулся и помахал ей рукой, и все было бы хорошо, но с ним случилось дежавю. Ему показалось, что однажды в его жизни что-то подобное уже было. Этот пляж и это место показались ему знакомыми. Но он отогнал дежавю, он плюнул на дежавю. Он сделал усилие над собой и навсегда забыл о дежавю. И снова стал любоваться живой, двигающейся влагой. Насладившись пейзажем вдоволь, он встал, поднял воротник пальто и пошел в город.

Первым делом он зашел на почту и дал сразу восемь телеграмм по различным адресам. Во всех телеграммах слова и точки были одни и те же, в одной и той же последовательности: «Меня не ищите, меня больше нет. Прощайте».

Вторую половину дня он выбирал домик, в котором ему предстояло остановиться. Объявлений о сдаче комнат внаем было предостаточно. Ему хотелось, чтобы дом, в котором предстоит жить, отличался от других. И он скоро нашел такой: двухэтажный, из красного кирпича, с круглыми окнами на втором этаже и романскими на первом, дом, стоящий за чугунной, красивой оградой. На ограде раскачивалась страничка, на которой было написано красной масляной краской:

«Сдаю комнаты. Недорого».

Андрей Ильич открыл калитку, прошел по узкой асфальтовой дорожке к двери и позвонил.

После небольшой паузы дверь открылась легко, как будто ее перелистнули, как будто это была не дверь, а глянцевая страничка иллюстрированного журнала, и... он увидел перед собой прекрасное лицо, большие, чуть раскосые глаза, расставленные широко, излучающие тепло и нежность. Лицо прекрасной женщины — радушное и светлое, без единой тени. Красота хозяйки поразила его, что забыл о приготовленных им для такого случая словах. За ее спиной, в глубине, горел желтый абажур.

— Здравствуйте, — сказала она, — слушаю вас.

Андрей Ильич покраснел, как новорожденный, как

будто только что он с трудом в тяжелых родовых муках преодолел сопротивление материнского тела, как будто только что вышел наружу вперед темечком. Он покраснел всем телом, не только лицом. Как новорожденный, он должен был закричать или заплакать, но он, слава богу, не закричал и не заплакал, а только от сильных, нахлынувших внезапно чувств в его горле образовался ком.

— Вы по объявлению? Комнату хотите снять? — спросила она.

— Ага, — выдавил из себя он.

— Одну комнату?

— Ага.

— Вы один будете жить?

— Угу.

— Вы гулите, как грудной ребеночек, вы говорить умеете?

— Угу.

— Что?

— Я на самом деле родился, то есть появился на свет только сегодня, — сказал Андрей Ильич, — вы уга, — он вдруг стал заикаться, хоть никогда в жизни не заикался, — уга, уга, уга...

— Угадала?

— Угу, уга... дали, — пробормотал он.

— И давно вы родились?

— Часа три тому назад.

— В пальто, шляпе и ботинках?

— Ага.

— А как вас зовут?

— Не знаю. — Он пожал плечами и улыбнулся, еще раз пожал плечами и улыбнулся.

Она еще раз внимательно рассмотрела его. Ей стало жалко этого уже не молодого человека, в чьих глазах было столько всего такого, о чем в жизни не рассказать. Ни за что не рассказать. Живое и настоящее страдание.

— Хорошо, я вам сдам комнату во флигеле, но если нет у вас документов, тогда деньги заплатите вперед за месяц.

— Сейчас же, с удовольствием, — сказал он.

— Тогда проходите, я покажу вам вашу комнату.

11. ПОДКИДЫШ

«И надо же такому случиться... Однажды в дверь звонят, я иду открывать, думаю, кто бы это мог быть, открываю дверь и вижу: на пороге подкидыш. Нет, не лежит, стоит. Вообрази себе, Машенька, только вообрази себе, правда, забавно? — писала в письме своей подруге учитель физики Ольга Розенталь. — Эдакий интеллигентный, тихий, гулящий на четырех европейских языках подкидыш. Я могла бы отнести его в приют, но мне стало его жалко. Я уже об этом подумывала, но в самую последнюю минуту стало жалко. Всех стало жалко. И его, и себя. Ты же знаешь, я от первого мужа не могла забеременеть и от второго тоже. А тут такой подарок с неба, ты знаешь, какая у нас скукотища зимой, жуткая, провинциальная скукотища. Вот я и решила: возьму, оставлю его себе. Мальчик славный — брюнет, личико бледное, милое. Глазки блестят. Пальчики тоненькие. Носик остренький. И вот уже второй месяц пошел, а я, знаешь, не жалею, Маша. Он, конечно, как все маленькие дети, очень беспокойный, нервный, плохо кушает, вечно что-то бубнит себе под нос и еще писается под себя. Видно, подстыл где-то. Я вызвала доктора. Диагноз такой — дизурия. Скоро пройдет, если бог даст.

Ну вот еще что: ночью кричит. Во сне. Как же он страшно кричит, и не только кричит, но и бежит, торопится куда-то, ножками сучит под одеялом. Стала я его перед сном поить медом с молоком и валерианой. Стал лучше спать, но зубами все равно скрипит. Так что первые три недели я совсем не спала. Какой там сон. Но сама знаешь, каково оно с маленькими детьми. Ни сна, ни отдыха.

Первые две недели кушал совсем без аппетита, а теперь и кушает хорошо, и вино с удовольствием пьет, и поправляется, и сам накрывает на стол, и посуду моет.

Долго я думала, как его назвать, и назвала Евгением — в честь моего деда. Узнать что-то более подробное о нем мне не удалось. Он говорит, что не помнит. Одним словом, подкидыш — что с него возьмешь. Что-то есть в нем очень трогательное, трагическое, что-то он тяжелое пережил в своей жизни, я думаю. Но я не пытаю с расспросами, не пристаю. Но сердце меня не обманывает. Сердце мое чувствует. Что-то есть в его лице такое— очень... тяжелое. Мордашка милая, симпатичная, безобидная такая, но все же есть в глазах какая-то мука, какое-то мучение.

Он пока еще засыпает тяжело. И просит читать перед сном. Я сходила в городскую библиотеку, взяла книгу и читаю. Меня и саму в сон тянет, очень скучная книга. Но он такую сам попросил. Я этого автора и в помине не знала. Растет Женя быстро — не по дням и даже не по часам. По минутам. Недавно стал надоедать мне самыми разными вопросами, вдруг подойдет и спросит: «Скажите, а почему море соленое, а почему воздуха не видно? Скажите, Оленька, вы задумывались когда-нибудь, зачем мы живем на этой земле? А почему становится грустно, когда идет дождь?»

Иногда мы с ним ходим гулять. Мы идем к морю и, взявшись за руки, бродим по пляжу, а на пляже ни души. Только он и я. Признаюсь тебе, мы с ним сдружились, Маша, он очень скрашивает мое одиночество. Он бегает по береговой отмели, ищет красивые, полированные водой осколки бутылочного стекла, ракушки. Наберет полные карманы, а потом разглядывает, высунув язычок. Сидит себе тихонечко, смотрит на стекляшки и пыхтит. Ему нравится. Зеленые откладывает к зеленым, а красные — к красным. А однажды он стоял по щиколотку в воде и смотрел вдаль, и сердце мое защемило, и я подумала, что сильно к нему привязалась, что уже сильно люблю его. Может быть, еще не люблю, я просто так подумала.

Маша, я так счастлива. Как хорошо, что его подкинули под мою дверь. Я усматриваю в этом не меньше чем Божий промысел, значит, судьба. Я с нетерпением жду развязки этой истории. Я думаю, что не случайно мы встретились с ним, и я еще не знаю, зачем судьба послала мне этого человека, но я надеюсь, что не напрасно, что с самыми лучшими намерениями. Я так хочу быть счастливой. Я ведь никогда не была счастлива по-настоящему, а мне кажется, что он именно из тех людей, которые много в своей жизни пережили и поэтому могут и умеют сделать другого человека счастливым. Целую тебя, Маша. Пиши. Как твоя мама? Передавай всем привет. Я вас всех помню и люблю. Твоя Ольга».

На самом деле у Ольги были все основания надеяться на лучшее. Скоро настало лето. Мальчик большую часть времени проводил на пляже. Он очень окреп физически, загорел, стал веселым и сильным. Ее очень радовало, что за эти летние месяцы, за прошедшие полгода он не завел ни одного романа, хотя возможностей для этого было сколько угодно. В июне понаехало столько красивых женщин. Мальчик не обращал на них внимания. В полдень, когда было очень жарко, он поднимался вверх по лестнице в свою комнату, падал на кровать и читал. Вообще он стал светлее и лучше, воздушней. Его душа становилась все легче, и она не могла это не почувствовать. Вечером он спускался вниз в столовую, и они ужинали вдвоем.

Наконец наступила осень, время штормов. С деревьев опали листья, курортники разъехались. Задули очень крепкие и холодные ветра. Стекла в ее доме дрожали с ночи до утра. Ветер поднимал в воздух серую землю с виноградных полей, и каждое утро на подоконнике лежала пыль. Крупицы земли пробирались сквозь стекла. Однажды был особенно сильный шторм, и на берег выбросило рыболовецкое судно. Оля и ее воспитанник ходили вдвоем смотреть корабль. Событие еще оттого привлекло внимание горожан, что двое моряков без вести пропали.

В этот вечер они вернулись домой очень поздно. Ольга накрыла на стол. У мальчика совсем не было аппетита. Он съел полпомидора, ложку салата и один кусочек жареной рыбы.

— Почему ты не ешь? — спросила Ольга и прикоснулась указательным пальцем к рисунку на скатерти, к оранжевому лепестку.

— Вот они погибли, а мы остались живы, — сказал Женя. — Может быть, они эту рыбу и поймали когда-то, а теперь мы ее едим.

— Потому что они были в море. И был шторм. Поэтому они погибли, а не потому, что мы едим эту рыбу. Не размазывай по тарелке, ешь.

— А почему они были в море?

— Потому что они моряки.

— А почему они моряки?

— Потому что они с детства мечтали стать моряками.

— Почему они с детства мечтали стать моряками?

— Яне знаю. Какой же ты почемучка, все у тебя — почему да почему.

— А почему вы не знаете?

— Не знаю, почему не знаю.

— А сколько вам лет, Оленька, вы знаете?

— Тридцать четыре.

— А почему вы такая молодая, красивая и не замужем?

— Я была замужем, я развелась.

— Но почему вы опять не вышли замуж?

— Вышла. И опять развелась.

— А еще почему не вышли замуж?

— Не знаю, — сказала Ольга и покраснела из-за того, что он как бы разоблачил ее невежество, — я устала от твоих расспросов и вопросов... Потому что мне не везет в любви.

— Почему вам не везет в любви?

Потому что стоит мне полюбить мужчину, как его тотчас ветром сдувает. Только я его полюблю всем своим сердцем, как небо затягивает облаками, поднимается очень сильный ветер, такой сильный, как вчера, когда был шторм. И смотришь — только он был рядом, оглядываешься по сторонам — его нигде нет.

— Забавно. У вас что, всегда были такие легкие, такие маленькие мужчины? — спросил мальчик.

— О нет, они все были настоящие, большие, очень тяжелые мужчины.

— И вы одна каждый день и ночью тоже в таком большом доме на краю света. Неужели вам не страшно? А что если кто-нибудь войдет в дом? Если он будет не один? Они влезут ночью в окно. Разобьют стекло и влезут! Даже если вы закричите, вас никто не услышит.

— Мне не страшно.

— А почему вам не страшно?

— Как ты мне надоел со своими расспросами, — она взяла его руку в свою.

— Ну почему?

— Почему, почему. Потому что у меня есть ружье, и оно заряжено.

— У вас есть ружье? Я не видел, покажите, я никогда не держал в руках ружье. Дайте посмотреть, одним глазком, чуть-чуть.

— Как-нибудь дам, когда-нибудь покажу. Его мне отец подарил. Он был егерем, пока не умер.

— Я не когда-нибудь, я сейчас хочу.

— Нет.

— Хочу.

— Упрямый, капризный, нехороший.

— Хочу.

— Ну ладно, так уж и быть.

Она вышла на минутку и вернулась с тяжелым пятизарядным карабином в руках. Оля положила винтовку рядом с кофейным прибором. Великовозрастный малыш с вожделением рассматривал оружие. Один ствол нарезной, другой гладкий, цевье и приклад — с инкрустацией. Он с восхищением взял карабин в руки, прицелился в стоящую на этажерке хрустальную вазу, отнял карабин от плеча и попросил подробнее рассказать, как из него целиться, как стреляют, перезаряжают, как смазывают, и прочее, и прочее.

Когда урок был закончен, мальчик сказал:

— Это хорошо, мне очень нравится. Выстрелить хотя бы один разок.

— Ну, вот когда перестанешь писать под себя, когда вырастешь, когда перестанешь задавать глупые вопросы. Когда ты, наконец, повзрослеешь настолько, что научишься ценить женщин не только за то, что они добры к тебе, но и за то, что они красивы. Вот когда ты станешь настоящим мужчиной.

— Если бы вы только знали, как мне хочется выстрелить из ружья и как мне не хочется быть взрослым. Как мне не хочется быть кому-то обязанным, быть серьезным, много думать на разные темы, хмурить брови, чесать затылок и отвечать за свои собственные поступки. Мучаться своей неправотой и страдать от чужих заблуждений. Не хочется. И любить тоже не хочется.

— Ого? Все хотят, а ты не хочешь?

— И я понимаю, на что вы намекаете. Любить — это тоже ужасно. Быть вместе ужасно, привязываться ужасно. Чтобы потом, однажды, все это потерять. Не надо. Я хочу пальнуть разок-другой из винтовки, но я не хочу быть взрослым. Я не хочу никого любить. Я больше не хочу никакой ответственности за чужие души. Я хочу прожить всю оставшуюся мне жизнь абсолютным оболтусом. Я хочу быть, я мечтаю стать олухом царя небесного. Есть, пить, спать, читать, и никакой дружбы, привязанности или любви к человеку. Я знаю, я впал в детство. Но я так хочу. Я до конца своих дней останусь инфантильным ублюдком, но я не позволю себе хоть немножечко поумнеть. Даже под пытками. Я больше не попаду в ловушку. Потому что наш мозг — это ловушка, наш ум — ловушка, наш интеллект — капкан, наши инстинкты — это удавки. Я понимаю, что вы имеете в виду, когда говорите: «Когда ты повзрослеешь». Вы — женщина. Я понимаю, какой смысл вы вкладываете в эти слова. Нет и еще раз нет. Я не повзрослею.

— Мне кажется, что мы с тобой похожи тем, что очень разочарованы в жизни.

— Вы очень, очень красивая женщина. На вас не наглядишься, не насмотришься. Но вы никогда не задумывались о том, почему вы так хороши собой? Красота никого не делала счастливым, она никого не спасала, она не спасет мир. Красота — это часть страшного, дьявольского замысла. Она необходима, чтобы ввести в заблуждение жертву. Очень трудно остаться равнодушным к вашей красоте, но я не хочу, я не хочу быть жертвой, и висеть вниз головой, и чувствовать, как кровь уходит из меня по капле. Образно говоря.

— У нас с тобой сегодня очень мрачное настроение, у обоих.

— Небо серое, штормит. От погоды такое настроение. Погода сегодня — дрянь.

— Хорошо, когда-нибудь постреляем из ружья без всяких предварительных условий с моей стороны.

— Обещайте мне.

— Обещаю. Поедем за город на дикий пляж и постреляем.

— Когда?

— Когда-нибудь.

— Я буду ждать, — сказал мальчик, и положил голову на стол, и закрыл на минутку глаза. И заснул...

12. Вспомни хорошее

Она зачехлила ружье, заставила Евгения одеться потеплее — с утра пошел последний весенний снег, забила походную сумку шестью обоймами с патронами, бутылкой вина, бутербродами. Оделась и прокричала что есть силы: «Идем! Эй, где ты?..»

А он не слышал, он стоял у окна и смотрел, как огромные пушистые хлопья снега падают на алые бутоны. Недавно была сильная оттепель, тюльпаны зацвели. И вдруг похолодало. Это было очень драматичное, но чудесное зрелище. Обманутые смертью новорожденные цветы дрожали от холода, их головы были в кровь разбиты тяжелыми свинцовыми хлопьями снега.

Старый маршрутный автобус отвез их далеко за город, на песчаный дикий пляж. Очень трудно было идти через дюны по песку, который проседал, проваливался под ногами. А ноги становились все тяжелее, наливаясь от усталости кровью. Мальчик просил делать привалы. Он ложился на живот и смотрел на бескрайний морской простор. Она поторапливала его.

— Ну вставай, еще немного. Дойдем до старого пирса, там отдохнем.

— А можно я понесу ружье?

— Нет, ты и без ружья еле-еле душа в теле...

Он шел чуть сзади не потому, что очень устал, он любовался ею. Она была в пятнистой куртке и тугих, плотно облегающих брюках. В каждом ее движении чувствовалась необыкновенная физическая сила и тренированность. Она шла легко, как по асфальту, как будто песок под ее ногами не оседал, не проваливался, не осыпался... Ее лицо раскраснелось на холодном ветру, а волосы развевались, как знамя. Во всем ее облике чувствовались скорая неизбежная победа, явное превосходство над врагом, которого он нес за дужку в правой руке. Это было старое ржавое ведро, приготовленное вместо мишени.

Скоро они оказались на месте и разбили бивуаки: поставили рядом два старых топчана, а третий топчан поставили у самой воды. На него поставили ведро, наполненное песком. Мальчик с удовольствием работал, хлопотал и беспрекословно выполнял любые ее приказания и капризы. Она несколько раз похвалила его за рвение и однажды даже ущипнула за щеку. Он все время улыбался и однажды закричал: «Смотри, смотри», — и показал рукой в сторону Малой бухты, где из-за горизонта вышел большой белый пароход. Она кивнула, отпила из термоса горячего чая и показала в другую сторону. Там, позади, на краю песчаной степи, мчался поезд. Совсем недалеко от них.

— Красиво здесь, — сказал мальчик.

—Ложись рядом со мной. Начнем. Сначала стреляю я, потом — ты.

Они легли. Она расчехлила винтовку, собрала ее, зарядила и прилегла на топчан. Повернулась сначала на один бок, потом на другой, легла на живот и пошире раздвинула ноги, положила под локоть вязаную шапочку, догнала патрон в патронник, прицелилась.

— Очень сильно отдает в плечо? — спросил Женя.

— Отдает немного, но это не страшно.

— А как целиться?

— Вот так, через прорезь, чтобы мушка и прицел были на одном уровне. — Она показала.

— А если заложит уши?

— Что ты так беспокоишься за свои уши?

— Ну а если заложит?

— Тогда сглотнешь.

У меня такое ощущение, что я когда-то уже был здесь. Я пирс где-то уже видел. — Он показал рукой в сторону старого пирса, рядом с которым стояла деревянная башня.

— Ладно, начнем.

— Начнем.

Она сняла с предохранителя, тщательно прицелилась и выстрелила. Из ведра тонкой струйкой посыпался песок.

— Здорово, — сказал мальчик с восторгом. — Но мне все-таки кажется, я когда-то видел вот эту спасательную станцию и железную душевую. Вон ту будочку, домик у причала. Только цвет был другой.

Оля сделала еще четыре выстрела, и все — точно в цель. Затем еще раз на всякий случай объяснила ему, как заряжать, как разбирать, собирать ружье, как смазывать, как целиться, как спускать курок. И, наконец, отдала ему винтовку.

— Главное — не торопись, прицелься, задержи дыхание, расслабься.

— Я не смогу расслабиться, я волнуюсь.

— Это очень важно, чтобы все мышцы были расслаблены. Не волнуйся, наоборот, подумай о чем-нибудь приятном, вспомни что-нибудь хорошее из своей жизни, это поможет... и плавно спускай курок. Выстрел должен прозвучать неожиданно.

Он попал в цель только с шестого раза.

— Все хорошо, — сказала она перед новой серией, — но ты заваливаешь слегка вправо.

— Почему?

— Не знаю.

— Я знаю.

— Ну почему?

— Потому что, — сказал он и поцеловал ее в щеку, поцеловал робко, неумело.

Хотел поцеловать в губы, а попал в щеку. Промазал. Она, чтобы исправить его промах, еще раз подставила губы, и он еще раз поцеловал ее. Опять промазал. На этот раз попал в подбородок.

— Я же говорю, ты заваливаешь вправо, бери чуть выше, — голосом с дрожью сказала она.

С третьей попытки он попал в уголок ее рта и закрыл от удовольствия глаза. Его душу стало обволакивать приятное тепло. Как будто в его животе кто-то разжег костер. Голова закружилась.

Он подумал о приятном и... о боже, он все вспомнил. Вспомнил, когда и при каких обстоятельствах он был здесь, на этом пляже.

Вспомнил, при каких обстоятельствах в его память врезалась эта спасательная станция с железной душевой...

Это было много-много лет назад, десять лет тому назад, когда Полечке было всего-то три годика. Они отдыхали на этом пляже втроем — Андрей Ильич, Наташа и Полина. В одно мгновение он вспомнил все до мельчайших подробностей. Они отдыхали здесь всего один день, их привез сюда на машине их приятель. Это был прекрасный, солнечный день. Андрей Ильич восседал, как царь, на своем брезентовом троне, стоявшем на отмели, в воде. Возбужденное море облизывало его мускулистые икры. Он сидел в полудреме и наслаждался жизнью. В воздухе носились белые, истошно кричащие тени чаек и хлопья пены. Пахло йодом, ежевикой, плавниками допотопных рыб, живших здесь когда-то, около двух миллионов лет тому назад. На пляже было многолюдно.

Солнце, сорвавшись с высокого обрыва, совершало над головами homosapiens'oB свой плавный замедленный прыжок в воду. Пролетев небо по диагонали, оно наполовину погрузило свой рыжий торс в бушующие волны. За линию горизонта по синей воздушной пустыне медленно и степенно уходил караван иссиня-белых, искрящихся, высеченных из полупрозрачного льда фантастических животных. Легко и приятно было разгадывать их облачные формы. Вот он — дракон, а это — лошадь.

Поленька, не стесняясь своей наготы, бегала по береговой отмели, по рыжему, как парик клоуна, раскаленному песку за таким же юным, как и она сама, белобрысым крабом. Краба ей подарил один добродушный и толстый мальчик. Он каждое утро приходил сюда со стеклянной банкой в руке, чтобы приобрести у моря некоторые дары в обмен на резь в глазах, икоту и переохлаждение. Через несколько часов он уходил в глубь материка, вибрируя всем телом, точь-в-точь как электрический массажер, которым Наташа каждый вечер взбивала свои икры и предплечья. В общем, хороший мальчик. Может быть, только чересчур добродушный. Как-то разыгравшиеся дети, злоупотребляя его добродушием, запустили ему в плавки медузу, полупрозрачную, в белом платье с голубыми оборочками. Остаток дня толстячок провел в той самой железной кабинке около спасательной станции, в душевой, под водопадом из собственных слез. Глядя на этих жестоких и злых мальчиков, наблюдая издалека их небезобидные развлечения, Андрей Ильич чувствовал себя самым счастливым на свете человеком. Потому что он был отцом тихой, очень смышленой, очаровательной девочки. Особенно досаждали их вопли, их крики. Он мечтал только об одном: отыскать где-нибудь такое колесико, вращая которое против часовой стрелки, можно было бы немножечко уменьшить их громкость, а уж пределом мечтаний было выключить навсегда.

А вот и Наташенька вышла из волн, как юная Наяда. Брезентовое кресло под Андреем Ильичом заскрипело. «Какая все-таки у меня фантастическая женщина», — подумал он и махнул ей рукой. Наташа ответила, и вся мужская половина пляжа, как по команде, повернула свои головы направо. Она подошла к нему мокрая, холодная, как рыба, и он почувствовал, как в глубине его что-то перевернулось. Такое ощущение, как будто он попал в воздушную яму на своем брезентовом креслице-самолетике. В такую глубокую воздушную яму, так неожиданно, что ему пришлось набросить себе на бедра красное махровое полотенце.

И тут же подбежала маленькая Поленька. Она, как обезьянка, вскарабкалась ему на шею, поцеловала маму и нечаянно наступила своей маленькой ножкой на хорошо замаскированный под полотенцем продолговатый предмет. У него тут же от счастья и от боли потемнело в глазах. Облака, проплывающие над его головой, раскрылись, как белые, бумажные коробки, и вниз на землю полетели разноцветные конфетти. Ах, сколько счастья, сколько боли в одно мгновение. Какая великолепная, какая чудесная жизнь...

...Андрей Ильич вскочил на ноги, не выпуская ружье из рук, достал из сумки еще не использованный сегодня боезапас (в подсумке оставалось около сорока патронов) и побежал в сторону железной дороги. Он несколько раз падал, у него заплетались ноги, но он вставал и снова бежал. Кровь раскаленным красным молотом била ему в голову. Это были слова о мести. Ему захотелось впервые и по-настоящему отомстить за потерянное счастье. Он бежал туда, за дюны, где только что промчался поезд. Этот поезд, который уже ушел, конечно, не догнать, но, может быть, скоро пройдет еще один. Он закинул ружье за спину, и подвязал на брючный ремень подсумок с патронами, и сверху прикрыл его длинными полами пальто. Скоро Иванов устал бежать по песку и перешел на шаг. Он шел не оглядываясь, он не слышал за своей спиной уговоры одуматься и вернуться. Поднялся очень сильный ветер, мимо его лица полетели чьи-то слезы. Он поймал одну из них ладонью, а потом попробовал на вкус, сделал усилие над собой и обернулся. Ольга сидела на песке, она плакала.

Вскоре он вышел к семафору и пошел вдоль железной дороги. Спустя пару часов он вскочил на подножку товарного вагона. Поезд двигался на север. Это он определил ночью, по звездам. Иванов зарылся в солому и заснул. Всю ночь ему снился один и тот же сон. Будто он стоит на берегу реки и бросает в нее камни, а они не тонут, всплывают и скользят по течению.

13. Великое кровопускание

Это оказалось не таким простым делом — убить человека, даже если он не человек, а животное, зверь в человеческом облике. Еще более непростым делом было отыскать в толпе такого зверя, отличить хищника от человека разумного по каким-то еле уловимым признакам. Но скоро Андрей Ильич блистательно научился и этому, а не только метко стрелять.

Зима, как белая цирковая лошадь, бегала по кругу; однажды ночью, после уже которой по счету оттепели, опять выпал снег; в ту же ночь, когда он, уставший, измученный тяжелейшей дорогой, вернулся в Москву. Ровно две недели он путешествовал на товарных поездах, четыре раза пересаживался и однажды чуть было не уехал в Петрозаводск.

Первый выстрел был особенно памятным, особенно удачным. Андрей Ильич столкнулся с хищником совершенно случайно. Он не выслеживал его. Ночью он вышел, как всегда, пройтись, прогуляться с ружьем за пазухой и вдруг услышал крик. Это было недалеко от Крымского моста. Кричала женщина где-то совсем рядом. Андрей Ильич на ходу зарядил ружье, и то, что он увидел, когда зашел за угол, чрезмерно его обрадовало: женщина звала на помощь, с большим трудом отбиваясь сумочкой от человека средних лет отвратительной наружности. Они катались по земле. Хищник схватил ее за ноги и медленно, но верно подбирался к ее шее, ее лицу. Потом он заткнул жертве рот ладонью, повалил ее на живот, задрал юбку, приспустил с себя штаны. Предчувствуя блаженство, замер на мгновение перед последним страшным рывком, но не тут-то было. Вдруг прозвучал выстрел, и у хищника не стало верхней трети черепной коробки. Как будто кто-то пошутил, как будто какой-то мальчишка пробежал мимо, сорвал шапку, а вместе с нею и верхнюю треть черепа. Зверь бездыханно упал на спину, женщина закричала. Она была вся в крови. С головы до ног. Она закричала, потому что по ошибке приняла чужую кровь за свою, а когда разобралась, тут же успокоилась и жалобно завыла.

Выстрел был прекрасный. Да и промахнуться было мудрено: Андрей Ильич стрелял с шагов четырех-пяти. Он сделал все так, как его учили.

Когда палец стал медленно-медленно давить на курок, он «вспомнил о чем-то хорошем», о том, как много лет тому назад провожал Наташу домой, как она не хотела, чтобы он ее провожал, но все-таки согласилась. Идти было недалеко, совсем недалеко, они разговорились, и оказалось, что вдвоем так интересно, как не было интересно раньше никогда и ни с кем. Они так разговорились, что пришли к ее порогу только засветло. И оба они были совершенно растеряны от того, что с ними произошло, и всю неделю потом, встречаясь на лекциях в университетских аудиториях, стеснялись смотреть в глаза друг другу. Когда прошло много лет, они так и не смогли вспомнить, о чем же они так много говорили этой чудесной августовской ночью, небо которой было в алмазах.

Он спрятал ружье под пальто — хорошо, что пальто было длинное, почти до земли — и подошел к женщине, чью честь только что спас от неминуемой гибели.

— Вам еще повезло, — сказал он.

— Ого, ничего себе повезло.

— Вы хотите сказать, что было бы лучше, если бы меня не оказалось рядом?

— Нет, я хочу сказать, что жалко платье, оно новенькое.

— А вот это вам не жалко? — Андрей Ильич ударил носком ботинка зверя в плечо.

— Не жалко.

— И мне тоже не жалко.

Он сказал и пошел прочь. А через два дня на стене дома на Мытной улице увидел свою фотографию, и под ней несколько слов о себе и о том, что он находится в розыске по подозрению в убийстве.

С тех пор Андрей Ильич стал жить в подвалах и на чердаках. Ночевал где придется. Ел как попало и неделями и месяцами не мылся. Но это нисколько не отражалось на его глазомере, поэтому второй выстрел был тоже очень хорош. Однажды профессор зашел в подъезд согреться и услышал, что по лестнице вниз сбегают несколько человек. Андрей Ильич спрятался под лестничным пролетом. Четверо молодых людей, как ураган, пронеслись мимо. Они выбежали на улицу. Трое повалили одного на снег и стали жестоко его избивать. Они били его ногами. И можно было только подивиться, как зверски, как жестоко били. Били ногами по голове, как будто это была не голова, а футбольный мяч. Причем старались попасть по лицу. И создавалось иногда такое впечатление, что она вот-вот оторвется и покатится. Другой бы на месте Андрея Ильича удивился и задал бы такой вопрос: «Откуда в этих симпатичных молодых людях столько жестокости, столько низкой страсти, такая страшная ожесточенность? Они выбьют ему глаза, они сломают ему шею, они покалечат его, они сделают его инвалидом на всю оставшуюся жизнь, если, конечно, не убьют. Почему они так страшно и грязно ругаются, и почему слюни летят у них изо рта? Почему им нравится рвать на куски свою жертву?» Любой другой человек задал бы себе эти вопросы. Но только не Иванов. Потому что он знал, в чем дело, ему была известна причина.

Оргия не могла продолжаться очень долго. Юноши опьянели от запаха крови. Андрей Ильич незамедлительно вмешался. Он подошел открыто, не скрывая своих намерений. Они не обратили на него никакого внимания и продолжали экзекуцию. Тогда Андрей Ильич достал ружье, как следует прицелился. И так же честно и открыто, не скрывая своих намерений, затаил дыхание и подумал о чем-то хорошем. На этот раз он вспомнил, как однажды поспорил со своей студенткой на поцелуй и как на глазах огромной аудитории ему пришлось поцеловать девушку под гром аплодисментов. Ни в одном театре не могли мечтать о таком успехе. Как только воспоминание закончилось, хлопушка хлопнула. И от этого сюрприза в груди у одного из зверей образовалась дыра. Только тогда, когда она образовалась, только тогда, когда оттуда хлынула кровь, мальчики опомнились, они протрезвели. А когда протрезвели, тут же бросились бежать кто куда. Вслед, вдогонку им прозвучали еще два выстрела. Дважды Андрей Ильич затаил дыхание и дважды предался воспоминаниям: о том, как маленькая Поленька гонялась вместе с соседской собакой за голубями во дворе, а второй раз он вспомнил свое первое впечатление после прочтения романа «Дворянское гнездо» в десятилетнем возрасте. Папа не хотел, чтобы Андрюша читал эту книгу, папа считал, что ему еще рано, что он не дорос, что он не поймет, но мама настояла, чтобы прочел. Он тогда мало что понял, но роман произвел на десятилетнего Андрюшу сильнейшее впечатление.

Воспоминание было отменное, прекрасного качества, но почему-то на этот раз он промазал. То есть всего дважды попал и один раз промахнулся. Промахнулся и застонал от досады.

Впоследствии он не позволял себе стрелять навскидку. Патронов оставалось мало. Он стрелял только наверняка. В свободное время он вел дневник и занимался научными изысканиями. Вот что он записал в своем блокноте: «Встретил живодеров на улице, как дураки, бегают за бездомной шавкой с проволокой в руках и хотят ее поймать. А она им не дается. А я подошел и сказал им, что они не тех собак ловят. Они мне что-то стали говорить про бешенство. А я им говорю: «Не тех, господа, собак ловите». И смеюсь, а они сделали серьезные лица и стали на меня кричать. Как-то иду по улице и вижу в витрине магазина действующий телевизор. Подхожу, смотрю — драка в парламенте. Кусают друг друга, бьют, лают. Вот куда надо живодеров с проволокой запустить. Конечно, из депутата шапку не сошьешь, но если он собака бешеная, его надо посадить в клетку. На цепь».

Как-то совершенно случайно он зашел в кинотеатр, где демонстрировался какой-то безобидный, но кровавый голливудский кошмар. Кровь лилась с экрана рекой. И эта река разлилась и затопила зрительный зал. Так, что видны были одни только головы публики. Андрей Ильич в этот же день позвонил директору кинотеатра и потребовал прекратить демонстрацию второсортного фильма. Он сказал, что картина дурная и бездарная, что такие зрелища подобны римскому цирку, что они только разжигают в людях низменные инстинкты и что подобные римские зрелища не достойны человека. Директор посмеялся и бросил трубку. Андрей Ильич звонил еще несколько раз, пытаясь навязать дискуссию. Но над ним по-прежнему смеялись. Он стал угрожать, ему не поверили. Тогда он зашел к директору в кабинет и выстрелил. И это подействовало на руководство отрезвляюще. Руководство захотело было позвонить и отменить сеанс. Но было поздно. Руководство откинуло копыта. И руководства в результате не стало. Андрей Ильич оставил на столе записку: «Показали бы лучше какой-нибудь старый и добрый фильм».

Оставил записку и ушел. «На самом деле, сколько можно разговаривать, рассуждать на темы морали. Они как будто слушают нас, спорят с нами, а сами потихонечку набивают карманы деньгами и смеются, — думал он, — хватит, достаточно слов, ишь расшалились, кто-то должен их остановить».

И когда Андрей Ильич спустил курок, он опять затаил дыхание и опять подумал о приятном. На этот раз он вспомнил, как хорошо в жаркий день напиться холодной ключевой воды из ручья, напиться до ломоты в зубах. А потом сбежать по подошве поросшего молодым лесом холма вниз к реке и броситься в ее шумный и широкий поток.

14. Сердце не лопнуло

Минуло два месяца каждодневных занятий теорией и стрельбы наповал. Иванов не очень сильно страдал от бытовых неудобств, он привык есть что попало, спать где попало, мерзнуть и умываться холодной водой или снегом. Однажды ему повезло. Он свалил крупного зверя, в бумажнике у которого оказалась приличная сумма. Это было в конце января, и уже в начале февраля он зажил на широкую ногу: снял квартиру в центре города, приоделся и стал хорошо питаться. Первые три дня он спал, вторые три дня отмокал в горячей ванне, а третьи четыре дня ел с большим аппетитом. Андрей Ильич даже разленился и поймал себя на мысли о том, что ему не хочется выходить ночью из дома.

Конечно, он никогда бы и не подумал, что может взять чужие деньги. Но на этот раз он был уверен в том, что эти деньги нажиты не праведно, во-вторых, он оправдал себя тем, что ему необходимы большие деньги для того, чтобы привести свои мысли и рукописи в порядок и написать монографию, посвященную собственной параноидальной страсти к установлению баланса между «волками и овцами».

Однажды в полдень он, презирая опасность, прогуливался по бульварам и заметил очень любопытную особь. Существо, отдаленно напоминающее человека, было одето очень прилично, по последней моде. И запах от него шел такой, как от вегетарианца, питающегося... нет, нет, даже не фруктами, а лепестками роз. Но выражение лица сразу же насторожило Андрея Ильича. Инстинкт подсказывал ему, что это матерый мясоед. Несмотря на то, что от него пахло лавандой, несмотря на то, что он был очень гладко выбрит, чист, холен, аккуратен и очень обходителен с девушкой, что держала самца под руку.

Андрей Ильич несколько часов ходил за ним по центру города, пока тот не сел в свой автомобиль и не уехал. Неделю после этого Иванова не оставляло чувство, будто он совершил ошибку, надо было стрелять не раздумывая, подчиняясь совсем не здравому смыслу, а своему инстинкту, высшему чувству, божественной интуиции. Он был очень раздосадован, несколько дней подряд приходил в это место и слонялся в поисках незнакомца по улицам. Но так и не встретил его. Лишь однажды мимо проехал автомобиль, такой же дорогой автомобиль, редкой марки. У Андрея Ильича даже сдавило грудь от волнения, но автомобиль не остановился, к несчастью, проехал мимо на огромной скорости.

Андрей Ильич был очень расстроен, но стал забывать об этой замечательной особи, как вдруг столкнулся с ним еще раз нос к носу поздней ночью. Мастодонт вышел из ресторана и пошел пешком навстречу своей смерти.

Профессор среагировал моментально, он выстрелил. Он так быстро выстрелил, что не успел подумать ни о чем хорошем. И только когда зверь упал, вспомнил, где и когда впервые увидел эту милую морду, этот симпатичный оскал. Увы, это было не очень приятное воспоминание. Он видел эту морду год или два тому назад, когда смотрел телевизор. Это был не очень крупный, но достаточно видный политический деятель. Председатель одной из фракций в Государственной Думе. Очень агрессивный и очень правый. Теперь он лежал вниз лицом на заснеженном асфальте, и его тело сотрясали предсмертные судороги.

Андрей Ильич побежал прочь. Обернулся на всякий случай. Просто так, из любопытства. И обнаружил, к своему великому удивлению, что за ним гонятся два молодых, коротко стриженных, крепко сбитых парня. Такого раньше не случалось, это была большая неприятность. Они выскочили из того самого автомобиля, который он по своей рассеянности и не заметил, из того самого красивого автомобиля, на котором господин N две недели тому назад уехал со своей самочкой. Они были еще далеко, но расстояние неумолимо сокращалось.

После пяти минут бешеной гонки оно стало сокращаться значительно быстрее, потому что Андрей Ильич выбился из сил. Он бежал и думал: «Дыхание у меня на самом деле ни к черту, опять колет и щекочет в груди, и горло огнем горит. Если не убьют сегодня, если выживу, буду каждый день по утрам бегать, независимо от того — сытый, голодный, выспался или нет».

Иванов забежал за угол дома, а потом нырнул тихонечко в подъезд. Повезло. Лифт стоял наготове на первом этаже, он как будто знал о том, что за Андреем Ильичом гонятся, и сочувствовал — железная дверца была приоткрыта. Иванов вошел, закрыл дверь и нажал на кнопку. Кабинка поехала вверх. На последнем этаже она остановилась. Тихонечко ступая на носочках, он вышел на лестничную клетку. Здесь было очень темно. Он разглядел лестницу, которая вела наверх, на чердак, и одновременно с этим услышал шаги преследователей внизу, их голоса.

— Ты уверен, что он зашел в подъезд?

— Да, я видел.

— Тогда стой здесь на выходе, а я поднимусь наверх. Нет, иди со мной, я — впереди, а ты — чуть сзади. Вызови лифт и открой дверь.

Учащенно билось сердце. Оно так громко стучало о грудную клетку, что Иванову казалось — они там внизу услышат. Андрей Ильич застегнул пальто на все пуговицы, потихонечку пошел вверх по лестнице, ведущей на чердак, и оказался перед запертой дверью.

«Ничего, ничего, — успокоил себя Андрей Ильич. — В крайнем случае, буду стрелять». Он быстренько проверил ружье. Оно было не заряжено. А карманы, где он обычно носил патроны, были совершенно пусты. Все шесть. Четыре кармана на пальто и два на брюках. Телохранители убитого зверя медленно, но верно поднимались все выше и выше. Деваться было некуда. Тогда Андрей Ильич стал звонить в двери на лестничной площадке в надежде, что ему откроют. Он звонил поочередно — сначала в одну, потом в другую. Но никто не открывал.

Делать было нечего, Андрей Ильич сдался: он сел на холодный пол около одной из этих самых дверей и стал ждать, когда сорвавшиеся с цепи собаки доберутся до последнего этажа. Он сидел и смотрел перед собой остановившимся взглядом. Руки его были в карманах, ему захотелось перед смертью согреть их. Он вспоминал свою такую странную, сначала такую счастливую, а затем такую несчастную жизнь. Но его правая ладонь была против капитуляции. Именно она нащупала, отыскала какой-то странный металлический предмет в правом кармане. Это был ключ от квартиры. Иванов рассмотрел его внимательно. От той самой квартиры на Малой Грузинской, в которой он когда-то был по-настоящему счастлив. Инстинкт самосохранения сработал моментально. Один его знакомый рассказывал, что одним ключом открывал пять дверей в разных домах. А вдруг произойдет такое же счастливое совпадение, а вдруг этим самым ключом получится открыть одну из двух дверей?

Андрей Ильич нащупал указательным пальцем замок, вставил в него свой ключ. Ключ вошел в скважину легко, как нож в масло. Он попробовал повернуть его вправо, но из этой попытки ничего не получилось. По спине пробежал озноб. Он обернулся и увидел в расщелине между двумя проемами багровое лицо одного из хищников. Андрей Ильич бросился к другой двери, вставил ключ, тихонечко повернул влево. О чудо, замок хрустнул и втянул в себя язычок! Андрей Ильич надавил на дверь плечом, на четвереньках заполз в чужую квартиру и так же тихо закрыл сначала за собой дверь, а потом и замок на ощупь на два оборота. Сердце колотилось, как сумасшедшее. На всякий случай, чтобы оно не лопнуло, он пробрался ладонью сквозь свитер и рубашку и, поглаживая нежно то место, где оно трепетало, стал говорить своему сердцу хорошие слова. В прихожей было темно, хоть глаз выколи. Он сидел на полу и шептал: «А ну-ка успокойся, самое страшное позади, все будет хорошо. Тише, тише. Ах ты, мое драгоценное. Тише. Тише. Реже. Еще реже. Ты успокоишься или нет? Некрасиво себя так вести. Что за истерика? Спокойно, ритмично, семьдесят два удара в минуту, не чаще. Мое хорошее, я тебя люблю, успокойся. У меня только ты и осталось. В целом мире только ты и я. Не хватало мне еще и тебя потерять. Вот увидишь, все будет хорошо». Он где-то слышал: если сердце болит, надо разговаривать с ним, как с живым. Чтобы оно не паниковало, чтобы успокоилось.

Он говорил сердцу, а сердце отвечало ему. Они беседовали. Сердце говорило, задыхаясь, с присвистом и легким стенокардическим шумом. В действительности это были не сердечные шумы, это шумела вода. Иванов понял, что он в квартире не один, что кто-то моется в ванной: славный высокий женский голосок стал напевать мелодию из «Кармен-сюиты». «Вот почему мне не открывали дверь, хозяйка в ванной. Представляю, как она обрадуется, когда увидит в своей квартире незнакомого человека. Она закричит, и ее сердце станет так же учащенно биться, как и мое. О господи, а если она еще увидит и ружье!»

Андрей Ильич спрятал ружье под трельяж, захотел встать на ноги и предпринять что-нибудь для того, чтобы знакомство было не таким страшным, чтобы насмерть не перепугать хозяйку. Но раздался звонок в дверь, который тут же мгновенно парализовал его волю. Он опять свалился на колени. Сомнений не было. Это звонили они. Звонок означал, что марафон выживания еще не закончился. Разумеется, они так просто не уйдут. И, как назло, женщина отключила воду, и стало тихо. И опять позвонили в дверь. На этот раз звонили сильно, агрессивно и настойчиво. Наконец она услышала. И запричитала: «Иду, иду, минуточку». Андрей Ильич почувствовал такую неимоверную апатию, ему все стало безразлично. Испугается она его или не испугается. Откроет дверь или не откроет. Его убьют сегодня или оставят в живых. Это все ему было уже безразлично.

Вспыхнул свет в прихожей. Она предстала перед его потухшим взором в китайском ярком халате с полотенцем на голове. Это все было ничего. Она не закричала. Следующий стресс имел для Иванова совершенно иное происхождение. Она не закричала. Вот что странно. Более того, она обратилась к нему по имени.

— Андрюша, — сказала она, — почему ты сидишь на полу, ты что, не слышишь: в дверь звонят, тебе что, лень открыть? Почему ты сидишь на полу, а ну-ка, вставай. Что случилось? Ты плохо себя чувствуешь? Еде ты так вымазался?

Андрея Ильича осенило. Он узнал ее. Это была его родная жена, Наташа, по девичьей фамилии Сомова. Такая же, как прежде, розовощекая, полненькая, и брови вразлет. Более того, он узнал прихожую своей собственной квартиры. Той самой, в Грузинах. Вот оно, зеркало, бордовые стены, высокие потолки и маленький столик с инкрустацией.

— Ты вернулась? — прошептал он.

— Я сегодня весь день дома, я никуда не уходила.

— Тише, пожалуйста, говори, я не это имею в виду.

— А что?

— Ты ушла от меня, ты передумала, да?

— Драгоценный, единственный, ты заговариваешься, куда же я от тебя уйду? И почему я должна говорить шепотом?

Вести дальнейшее расследование обстоятельств было некогда. В дверь еще и еще раз позвонили. Очень долго, очень страшно, очень настойчиво.

— Встань, — сказала Наташа, — я открою, встань, я не могу открыть дверь, ишь разлегся.

— Умоляю тебя, не открывай, за мной гонятся. Это за мной. Умоляю тебя, тише. Нас услышат. Они убьют меня. Не подходи, не открывай.

Как назло, они позвонили еще разочек.

— Я больше не могу, мне это действует на нервы, — сказала Наташа, отодвинула рукой Андрея Ильича и открыла наконец дверь.

В прихожую вошла девочка лет двенадцати-тринадцати с нотной тетрадью под мышкой. Она была в яркой, почти фосфоресцирующей курточке, платьице и высоких гольфах. У нее тоже были брови вразлет, а нос такой же вздернутый, как у Андрея Ильича. Он узнал ее, это была его дочь, это была Поленька.

— Па, привет, — сказала она. — Что это ты здесь на полу валяешься? Вставай, ну вставай, или мне через тебя перепрыгнуть, что ли?

— Девочка моя, доченька, тебя нашли? Какое счастье, — тонким, срывающимся от великого счастья голосом произнес Андрей Ильич.

— А меня и не теряли, — сказала Поленька. — А ты почему лежишь на полу?

— Сердце прихватило, доченька, сейчас пройдет.

— Давай я тебе помогу встать, — сказала Полина.

— Ой, не надо, я сам, — сказал Андрей Ильич. — Я себя уже хорошо чувствую.

— Он тяжелый, мы его вдвоем не поднимем, — сказала Наташа.

— Я сам, сам.

Он встал на ноги, открыл еще раз дверь и выглянул на лестничную площадку. Там никого не было.

— Ну что, гонятся? — спросила Наташа.

— Ушли, — сказал он, — надо ружье спрятать.

— Какое ружье?

— Вот это. — Он достал ружье и вручил его жене.

— Да это совсем не ружье.

— А что это?

— Мася, Манюня, это обыкновенная палка, какое же это ружье? Ты что, свихнулся?

Андрей Ильич надел очки и внимательно рассмотрел загадочный предмет, из которого он стрелял в животы и головы. Это на самом деле была плохо обструганная палка.

— Я не понимаю, — сказал он.

— Что ты не можешь понять? Ты позвонил мне из библиотеки и сказал, что будешь через четверть часа. Я накрыла на стол, а тебя все нет и нет. Час нет, два нет. И вот, наконец, явился.

— Я только что видел, — сказал Андрей Ильич, — как за нашей дочерью гнались два здоровых молодых человека.

— Привет, па, такого и быть не может, я сегодня на улицу не выходила.

— Она приболела, у нее красное горло, я сегодня ее не пустила ни гулять, ни в школу. Она была у Татьяны на втором этаже. Учила ее играть на пианино.

— Так она же сама толком никак не научится.

— У них такие вот игры.

— На этой девочке, за которой гнались, было точь-в-точь такое же пальто, как мы с тобой купили нашей Полине. А я так перепугался, я подумал, что это она. Боже мой, как же я, Наташа, перепугался.

— Где твой портфель?

— Я его убил. И в землю закопал. За гаражами.

— Ты точно не в себе. Как это убил портфель? Ну-ка, рассказывай все по порядку.

— Я тебе как-нибудь потом расскажу, я его обязательно найду... У меня такое чувство, будто я вас тысячу лет не видел. Я соскучился, — сказал Андрей Ильич, обнял жену, крепко-накрепко расцеловал ее, расцеловал дочь, покачал ее на руках, сбросил с себя пальто, ботинки, вошел в гостиную, взял стул, поставил рядом с пианино и стал играть собачий вальс.

Он бил пальцами по клавишам и смеялся, он заливался смехом, подмигивал, морщил нос, строил веселые рожицы. Потом он переоделся, принял ванну. Потом все вместе поужинали. Когда Полина легла спать, Андрей Ильич вошел в детскую, сел на краешек ее кровати, взял ее руку в свою и долго, долго о чем-то с ней разговаривал. Он ей пожелал спокойной ночи, девочка повернулась на правый бок и закрыла глаза. Отец на ощупь вышел из темной комнаты в коридор.

И все встало на свои места, успокоилось, улеглось. Как будто ничего страшного и не случилось.

В этот день супруги Ивановы легли спать очень поздно, потому что они долго разговаривали. Полина сквозь сон слышала, как папа что-то рассказывал маме, а мама смеялась. Засыпая, Андрей Ильич вдруг почувствовал страшную, но очень счастливую усталость. Вместе с ним готов был уснуть этот огромный, и немножко безумный, и немножечко сводящий с ума город. Но Андрей Ильич забыл о его существовании и о всех людях, населяющих этот город, о страхах этих людей тоже забыл и в том числе о своих собственных. Сейчас в мире были только три человека, и они все были рядом. И это была самая важная новость дня. В этот день много чего случилось в мире, и об этом завтра напишут в газетах. Но они не сообщат главной новости ушедшего дня.

Он закрыл глаза и подумал, что тишина и покой — это самое дорогое, что есть в жизни. Пусть она пройдет вот так тихо и спокойно. Пусть даже незаметно для других людей, пусть без славы, но главное, чтобы не было этих ужасных потрясений и разочарований. И он заснул сладко, как ребенок.

Но спал он недолго. Он проснулся среди ночи, открыл глаза.

«Так значит, я обознался, значит, это была не моя дочь, — подумал Андрей Ильич. — Но девочка в красном пальто была. И за ней на самом деле гнались. Кто эта девочка? А может быть, она есть тоже плод моей болезненной, до смерти перепуганной фантазии? Ну нет, я видел ее. Я сошел с ума, но только отчасти, я еще не совсем с ума сошел. Надо это проверить».

Андрей Ильич встал с постели, накинул халат и пошел звонить в отделение милиции. Дежурный подтвердил факт происшествия и факт пропажи ребенка и даже назвал фамилию девочки.

— Я видел, — сказал Андрей Ильич, — я свидетель, я сейчас же приду, если нужно.

Ему ответили, что это необходимо сделать сию минуту. Профессор оделся потеплее. На всякий случай он снова вошел в детскую, чтобы еще раз проверить, чтобы лишний раз убедиться. Полина спала. Он поцеловал дочку, спустился на лифте вниз, вышел на улицу и не узнал свой дворик. Дворик был белый-белый. Как будто его вымазали известкой. Выпал первый, самый первый снег. Первее первого. Андрей Ильич поднял воротник, поежился и побежал сломя голову.