Плавающая Евразия

XV

Вместо обычной отеческой благожелательности на лице Нахангова промелькнуло недовольство. Давлятов съежился и застыл у ворот. Нахангов уже наполовину влез в машину, хотел было отъезжать, но, видно, сжалился над соседом, спросил:

— Вы не пожелали разрешения на собственный бункер? Странно. — В тоне его прозвучала издевка.

— Он бы заломил дикую цену. Вы ведь знаете мои возможности, пробормотал Давлятов, даже не подумав о том, откуда благожелателю известно о его встрече с посредником Бюро гуманных услуг.

— Резонно, — сказал Нахангов и кивнул, приглашая соседа к себе поближе. Затем сел в машину, оставив дверцу полуоткрытой, и громко, чтобы слышали и прохожие, предложил: — Пожалуйста, пользуйтесь моим бункером комнат на всех хватит. Тем более что скоро, совсем скоро я запру вас там писать доклад, — вы ведь помните о нашем конгрессе?! Это будет первый такого рода Всесреднеазиатский конгресс, который возвестит всему миру об окончательной, бесповоротной победе атеизма…

— Помню о конгрессе. И все время думаю о своем выступлении, пробормотал Давлятов, подавленный широтой и размахом предстоящего конгресса.

— Думайте больше о Салихе, — сказал просто и буднично Нахангов. Думайте о том, как развенчать его взгляды, которые уже стали разъедать кое-какие пустые душонки. Салих — главный ваш враг. Изгоните его! Нахангов хлопнул дверцей, и машина плавно устремилась вперед, увозя его подальше от растерянного взгляда Давлятова.

Из Давлятова словно выдули все тепло. Почувствовав себя утомленным, он повернул обратно к дому с намерением отлежаться и прийти в себя. В последнее время просыпался с одной и той же назойливой мыслью: «Как сегодня — ударит?» — и еле поднимался с постели, ощущая себя разбитым после тревожного сна. И если бы не его врожденная педантичность, аккуратное отношение к службе, ничто не заставило бы Давлятова выйти из дома, даже ожидаемый катастрофический толчок.

Объезжая кольцо сырого, темного туннеля, разрезанного освещенными, многолюдными станциями метро, он вовлекался в работу, чувствуя, как становится увереннее, оцепенение сменяется возбужденностью к вечеру… к тому часу, когда шахградцы покидали свои дома, устремляясь подальше на открытые пространства…

В первый раз, без всякого на то оправдания, Давлятов не шел на службу… и едва он протянул руку, чтобы толкнуть ворота, как чуть было не стал жертвой очередного недоразумения. Ворота сами открылись, и из дома прямо на него выскочил тот самый маленький, хохочущий человек со злыми глазами, неся свою подругу на руках, выскочил, едва не ударив хозяина дома в грудь, и бросился в переулок.

Появление его было до того неожиданным, а поведение до того нахальным, что Давлятов, возмущенный, бросился за ним, но того уже и след простыл… похоже, забежал в чьи-то открытые ворота.

Давлятов подумал, что совпадения сегодняшнего утра — не случайны. Встреча с Наханговым, приказавшим Давлятову поскорее избавиться от Са-лиха, и появление этого выродка, тайком пролезшего в дом и заночевавшего где-то рядом, за стеной его кабинета. Между всем этим, вне сомнения, есть связь…

Во дворе, в кресле-качалке, он увидел Анну Ермиловну, встретившую сына тревожным, быстрым взглядом. Она сидела в той же позе, как и пятнадцать минут назад, когда Давлятов прошел мимо нее на улицу. Только сейчас она казалась еще более сухонькой и старенькой. Давлятов задержал шаг и всмотрелся… Но Анна Ермиловна даже не шелохнулась, лишь спросила:

— Что-нибудь забыл?

— Нет, решил остаться дома. Нездоровится… И еще мне не нравится Мелис. Который день он не идет с утра в школу…

— Ну, ты же знаешь, что в эти дни никто не живет по расписанию. Почему они не отменят занятия в школе?

Давлятов зашел в гостиную и стал с решительным видом возле дивана. Мелис открыл глаза, безразлично глянул на Давлятова и повернулся на другой бок.

— Ты что — не узнаешь меня? — раздраженно спросил Давлятов. Мелис чмокнул слипшимися губами и, не поворачиваясь к нему, ответил:

— Мозгу достаточно пяти сотых секунды, чтобы распознать объект или субъект, изображение которого выхватил глаз…

Это бесстрастное и заученное вдруг чем-то пронзило Давлятова, будто открыло ему глаза на ужасную, невероятную истину о содеянном Мелисом.

— Ты что натворил? — сказал Давлятов, испугавшись собственных слов. Ответь мне сейчас же! — И толкнул Мелиса в бок. — Не спи!

— Ладно, не буду спать, — Мелис повернулся в его сторону, но глаза не открыл. — Без сна человек может прожить лишь десять суток, а без пищи несколько недель… Можете меня не кормить, Руслан Ахметович…

Хотя Давлятов привык к его манере разговаривать, но сейчас она подействовала раздражающе.

— Отвечай: где ты вчера был до часу ночи?! Я знаю, где ты был, что делал… Не зря он выскочил мне навстречу со своей мерзкой подругой на руках, — сказал безо всякой связи Давлятов и сам смутился.

Мелис глянул на него с сожалением, сел на диване, приготовившись к разговору.

— Знаете? — Мелис все еще старался казаться бесстрастным. — Если знаете, то вам же лучше молчать, чтобы не было лишнего шума… Хотя, впрочем, какой может быть шум? Даже наоборот. — Он говорил бессвязно, хотя мысль его работала четко и ясно.

— Выражайся яснее, — понизил голос до шепота Давлятов. — Да, какой может быть шум?.. — сказал и запнулся, чувствуя, что не может говорить.

Мелис, видя растерянность Давлятова, сделался нарочито циничным:

— Почему я должен что-то рассказывать? Вы кто мне? Все, что случается со мной, — это мое. Ни теплоты между нами, ни доверия. Я вам расскажу, а вы пойдете и продадите меня ради собственного спокойствия…

— Ты совершил ужасное. И боишься признаться как мужчина. — Давлятов сел в кресло, почувствовав головокружение.

Мелис походил по комнате босой, заложив руки за спину. Чувствовалось, как он заново переживает случившееся и желает выразить это как можно вдохновеннее.

— Главное, земля успокоилась. Она требовала жертвы и получила, произнес он с удовольствием, подчеркивая каждое слово.

Давлятов, обессиленный, еще глубже ввалился в кресло, чувствуя, как к горлу подкатывается истерический комок.

— Убил?! Ты убил… человека?

Мелис нисколько не растерялся, наоборот, все еще переживал чувство удовлетворения содеянным, потому Давлятов со своими вопросами казался назойливым.

— Это вы узнаете у следователя… если, конечно, донесете на своего приемного сына… Впрочем, донесете, я знаю. Вы из поколения тех, кого учили доносить еще со школьной скамьи…

— А ты — мерзавец! — Какая-то сила заставила Давлятова вскочить с места. — Убивать нравственнее, чем доносить?

— Если ради общего блага — то нравственнее, — зло глянул на него Мелис, и этот взгляд его словно подтолкнул Давлятова к дверям, и он бросился из гостиной с криком:

— Он — убил?! Мама, ты слышишь?! Что теперь будет?! Как будто нам землетрясения мало!

— Что вы не поделили? — услышав крики, Анна Ермиловна заторопилась в дом, споткнувшись о порог.

Встретившись с ней у дверей, Давлятов, непонятно отчего, разом лишился всей страсти и злости и даже растерялся, не зная, какими словами ей все объяснить.

— Видишь ли… он сотворил нечто ужасное, но не хочет в этом признаваться… и, как всегда, хамит и грубит…

— Ну как с тобой не грубить? — Анна Ермиловна укоризненно покачала головой. — Ты с самого утра такой несносный… Марш на работу! Марш! Иначе будет ужасный скандал в благородном семействе. Я стану на защиту Мелиса…

— Это отчего же? — обиделся Давлятов.

— Тебя-то я как-нибудь сорок лет знаю, а его всего неделю. И не думаю, что он такой безнадежный…

— Ты, не видя стервеца в лицо, уже защищала его. — Давлятов, будто задыхаясь, потеребил воротник рубашки и пошел к выходу. — Разбирайтесь сами… из благородных ли побуждений это убийство или же… — Давлятов, не зная, как выразиться, постоял у открытых ворот, мрачно поглядывая на улицу. И, в сердцах махнув рукой, пошел не всегдашней дорогой, а в обратную сторону, жалея, что не сказал фразу, которую обдумывал уже несколько дней, чтобы хоть как-то уточнить свои отношения с матерью: «…И вообще, похоже, что ты приехала не облегчить мне жизнь, а наоборот…»

Спускаться в метро, на службу, не было уже смысла. В эти суматошные дни начальство может не заметить его отсутствия на работе. Зато, как опоздавшему, у первого же входа в метро сделают ему отметку на удостоверении личности.

«Личность, личность, как высока твоя цена», — иронически пропел Давлятов и тут почему-то вспомнил телефон гостиницы.

В предвкушении чего-то юмористического набирал он в телефонной будке номер 33-22-02, уверенный, что снова услышит механического теле-фоноробота. Но — удивительно, — едва он набрал последнюю цифру, сразу же раздался в трубке голос фемудянского академика, словно тот в нетерпении ждал звонка Давлятова. Давлятов опешил, хотя фемудянин настойчиво приглашал его к разговору: «Прошу вас, говорите… академик слушает…»

— С вами говорит Салих, — выдохнул Давлятов наконец.

— А, гражданин Салих! — будто обрадовался фемудянский академик. Почему же вы не пришли? Я вас весь вечер прождал… Там, где мы договаривались…

«А где мы договаривались?» — хотел было спросить Давлятов, но от такого неожиданного поворота снова смутился и повесил трубку.

Он потоптался в будке, тяжело дыша, недовольный своим поступком: «Нехорошо… оробел, как дитя. И перед кем? Перед демагогом…» И снова стал крутить диск, настраивая себя на длинное объяснение с юмористическими пассажами и меткими обвинениями.

На сей раз вместо вкрадчивого голоса фемудянского академика в ухо ему выстрелило: «Гражданин/ка/, если ты /вы/ желаешь/ете/ иметь дело с Бюро гуманных услуг…»

— Алло? Алло? — в отчаянии дул в трубку Давлятов. — Какой у вас телефон? — словно механический голос мог прервать свой повторяющийся текст и вежливо ответить ему.

«..Желаю/ем/ успеха…» — отчеканил хвост фразы телеробот и после короткого визга, свиста, означающего паузу, настроился повторить записанное: «Гражданин/ка/…»

Давлятов чертыхнулся, повесил трубку, затем снова снял, чтобы накрутить вокруг диска номер, который подсказал ему телеробот: 33–22 02.

— Академик Златоуст слушает, — послышался на том конце провода голос человека, только что проглотившего кровавый бифштекс, но еще наслаждающегося вкусом мяса во рту, отчего голос его казался сочным, но и не совсем ясным.

— Товарищ Златоуст? — удивился Давлятов.

— Да?! Да?! — подбодрил его Златоуст. — Это гражданин Салих. Рад вас слышать… Что случилось? Я вас весь вечер прождал… в назначенном месте…

— Я это место не вспомнил… — не своим, хриплым голосом сказал Давлятов и почему-то снова подул в трубку. — Алло?

— Ах, не вспомнили! Как жаль! Третий столик справа в ресторане «Звезда Востока». Вспомнили теперь? Ах вы такой-сякой, — слегка добродушно пожурил его Златоуст.

— Мне место нужно в Хантемировском кладбище, — неожиданно для себя выпалил Давлятов. — На участке, где покоятся министры, академики…

На том конце провода отчетливо прослушивалась тяжелая пауза, словно вместо сочного вкуса мяса во рту Златоуст ощутил горечь желчи и поперхнулся.

— А вы, гражданин Салих, не потеряли чувство юмора в эти сумасшедшие дни — похвально! — с досадой проговорил Златоуст. — Никогда бы не поверил, что вам, потустороннему человеку… в потустороннем мире было спокойно лежать рядом с министрами и академиками. Никогда бы не поверил! Будьте здоровы! — И тот конец провода донес до уха Давлятова короткие гудки.

«Пропесочил», — усмехнулся Давлятов, но тут же наполнился гневом. Захотелось сказать ему в лицо… в ухо все, что думал Давлятов о Хантемировском кладбище, об академике, сейсмонауке и прочее, прочее критическое, либеральное, чему научился в то короткое, но яркое время, когда сочинял для альманаха «Белая медведица». Но вместо Златоуста ему проскрипел на ухо тот самый робот, нудный и леденящий: «Гражданин/ка/, если ты/вы/…»

— Если мы, вы, они… — передразнил его Давлятов и повесил трубку. Кстати, сделал это вовремя, ибо очередь, собравшаяся у кабины, уже желая выдворить его оттуда силой, угрожающе постукивала по стеклу.

Давлятов выскочил прямо на очередь, которая от неожиданности отпрянула, и заторопился к открывшемуся недалеко проспекту.

Страшное ощущение непричастности охватило его. Неужто, подумалось Давлятову, все это из-за того, что не мчится он сейчас в дрезине по сырым тоннелям, со стальной каской на голове, направляя луч фонаря на округлые поверхности, затянутые трубами и кабелями, желая обнаружить трещину от давления или смещения земли, зловещий вестник предсказанного… катастрофического…

С каждым днем все заметно нагнеталось… и уже близко к тому последнему, предсказанному сроку… «…но не позже тридцати дней…», толпы, собирающиеся на открытых пространствах в один и тот же час, редели, излучая все более слабые и слабые дозы электрического поля страха…

И не оттого, что все меньше шахградцев верило в роковой день, устремлялись они теперь подальше, в еще не тронутые сентябрьским духом, зеленые местечки за городом — Кумчан, Данган, Ичмуллу, где за последнюю неделю натянули, подняли, надули палаточный городок на пятьдесят тысяч семей, и еще ехали и ехали мимо милицейских постов… Градосовет в первый день решил было выселить палаткожителей, не имеющих на такое жительство разрешения, но Адамбаев вовремя вспомнил, что за чертой Шахграда его власть кончается, и передал дело о незаконном заселении зеленых местечек в облсовет, который оказался, в свою очередь, не таким волевым, собранным… под стать своим ленивым, полусонным владениям; словом, по сей день не решили, что делать с палаточным Шахградом.

В этот вечер праздношатающийся Давлятов решил переждать десять часов не у себя в квартале, а в Большом сквере. Еще задолго до этого часа он занял место на скамейке и стал смотреть на прохожих — в упор и вызывающе, чтобы скрыть смущение. Он бы, конечно, успел доехать до дому, чтобы переждать интригующий час вместе с Анной Ермиловной, Мелисом в кругу знакомых, с которыми всегда легче.

«Но пусть они выяснят все с Мелисом до моего прихода. Не хочу иметь к этому отношения», — думал Давлятов.

Он заметил новую странность в поведении шахградцев. Напряжение, возраставшее изо дня в день, выработало в них обманчивую реакцию. Они научились скрывать страх друг перед другом, и теперь замкнутые, бескровные лица-маски, на которых не мелькало ничего искреннего — ни удивления, ни досады, выдавали в них людей опустошенных, изломанных, не живущих, а играющих отведенные им роли в этом многочасовом спектакле.

Если бы Давлятов обладал способностью мысленно сжимать пространство, то увидел бы в одно и то же время, но в разных местах Шахграда стоящего в толпе и фемудянского академика, с которым разговаривал по телефону, и Шаршарова, которого давно не видел, и Салиха, на белое одеяние которого никто не обратил внимания, и даже того маленького человека со злыми глазами, которого какой-то шутник прижал к дереву и сделал на нем отметку, будто измерял рост… И еще увидел бы он, как к толпе, ежевечерне собирающейся в его квартале, подъехала милицейская машина. Милиционер подозвал Мелиса, на виду у всех втолкнул его в машину и увез в неизвестном направлении.