Пленница былой любви

Испугавшись не на шутку, я лихорадочно обдумывала, что можно использовать в качестве орудия защиты. Ударить его в пах?

– Где ты живешь? – бесцеремонно спросил он. – Я помогу тебе добраться домой.

Он протянул свою лапу и положил мне на грудь.

– Извините! – крикнула я так громко, как только сумела. Собрав все силы и удачно маневрируя локтем, я все же протиснулась к выходу и вместе со спящей Махтаб выскочила из автобуса.

На следующий день во время визита к Элен я услышала, какой опасности подвергает себя женщина в обнищавшем, полном беженцев городе. Мы с Элен придерживались неписаного перемирия. Несмотря на ее угрозы выдать меня в соответствии с обязанностью мусульманки, она и Хормоз делали все возможное, чтобы облегчить мою жизнь в самые трудные моменты. Хотя мы и отличались жизненной философией, однако по-прежнему нас многое связывало. В конце концов, мы обе были американками.

Стало уже почти темно, и я начала собираться домой.

– Тебе нельзя ехать одной, – сказала Элен.

– Ничего страшного, – возразила я.

– Исключено. Хормоз тебя отвезет.

– Нет-нет, я не хочу беспокоить его. Я сама справлюсь, поймаю такси.

– Я не позволю тебе идти одной, – настаивала Элен. Потом она объяснила причины такой осторожности: – Вчера по соседству убили девочку тринадцати лет. Она вышла из дому в пять утра, чтобы получить мясо по карточкам, и не вернулась. Ее тело нашли на нашей улице. Над ней надругались, а потом убили.

– Это дело рук афганцев, – заключила Элен. – В Иране очень много афганцев, у которых нет женщин, поэтому они насилуют всех, кого только могут поймать.

Однажды позвонила Эссей.

– Мне очень неприятно, – почти плача говорила она. – Только что звонила из Америки твоя мама. Я сказала ей, что ты переехала. Она просила твой новый номер телефона, и я дала ей его, но очень боюсь, что у меня будут проблемы с Муди.

– Не переживай, – успокоила я Эссей. – Муди нет дома, так что все в порядке. Положи трубку, чтобы мама смогла дозвониться.

Через минуту зазвонил телефон. Я схватила трубку и услышала срывающийся голос мамы. Папа тоже был на линии.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила я отца.

– Нормально, – ответил он. – Хотеть – значит мочь. – Его голос был бодрым.

– А как у тебя дела? – поинтересовалась мама.

– Лучше.

Я рассказала ей о новой квартире и большей свободе.

– Как Джо и Джон? Я так тоскую без них.

– Хорошо. Они становятся настоящими мужчинами, – ответила мама.

Джо работал во вторую смену на одной из фирм. Джон, студент третьего курса колледжа, был членом футбольной команды.

– Скажите им, что я их очень люблю.

– Обязательно скажем.

Мы условились о времени связи по телефону. По вторникам и средам, когда Муди будет в клинике, можно звонить и разговаривать свободно. Это означало, что им придется вставать в три часа ночи, но это стоило того. Неделю спустя мама сказала, что в следующий раз я поговорю со своими мальчиками.

Утром я навестила Эссей, чтобы у нее было алиби, а вечером рассказала Муди, что, когда я была там, позвонила мама и я дала ей наш новый номер.

Похоже, его нисколько не обеспокоил мой разговор с родителями. Скорее наоборот, он даже был удовлетворен таким стечением обстоятельств.

– Приходите к нам на чай, – пригласила нас как-то раз Шамси.

Я спросила разрешения у Муди. «Разумеется, пойди». Иного ответа я и не ожидала. Он уважал Шамси и Зари, и ему очень не хотелось, чтобы они узнали о наших проблемах.

Этот визит стал для меня приятным событием. Мы с Шамси подружились и в то лето проводили вместе многие часы.

Обычно Шамси жила в этом прекрасном доме не более двух месяцев в году. На этот раз она собиралась остаться в Иране дольше, потому что они продавали этот дом. Шамси совершенно откровенно стремилась разорвать все узы, соединяющие ее с Ираном, и искренне жаждала вернуться в Калифорнию. Но нас обеих огорчала мысль о том, что порвутся также и наши сестринские отношения.

– Я не представляю себе возвращения в Калифорнию без Бетти, – сказала однажды она Муди. – Позволь ей поехать со мной.

Ни Муди, ни тем более я не хотели открытой конфронтации, до которой бы дошло, если бы кто-нибудь из нас хоть как-то отреагировал на это заявление.

Шамси была для меня как дуновение свежего ветерка, но я долго не решалась на откровенность с ней. Я знала, что могу рассчитывать на ее поддержку, однако не была уверена, что она сохранит тайну. Ведь меня уже предавали и прежде. Итак, я довольствовалась ее дружбой, не раскрывая своих намерений, пока она не догадалась сама.

Однажды, когда я рассказала ей о своей тревоге об отце в Мичигане, она спросила:

– Так почему ты не поедешь и не навестишь его?

– Не могу.

– Бетти, ты поступаешь очень плохо. Затем она поделилась воспоминаниями:

– Когда я жила в Шуштаре, а мой отец был здесь, в Тегеране, в один из дней мной овладели предчувствия. Что-то подсказывало мне, что я должна его увидеть. Я поделилась этой мыслью с мужем. Он ответил: «Сейчас ты не можешь ехать. Поедешь через месяц, когда закончатся занятия в школе». Мы тогда впервые в жизни сильно поспорили. Я сказала ему: «Если ты не позволишь мне ехать к отцу, я брошу тебя». И он согласился.

В доме отца в Тегеране Шамси узнала, что на следующий день ему нужно отправиться в клинику на специальное обследование. Долго в ту ночь они разговаривали, делясь новостями, а утром она сопровождала его в клинику, где в тот же день он умер.

– Если бы не послушалась своего сердца и не поехала к нему, никогда бы этого себе не простила, – сказала Шамси. – Наверняка бы развелась с мужем. Ты тоже должна навестить своего.

– Не могу, – повторила я, и слезы хлынули из моих глаз.

Тогда я рассказала ей, почему это невозможно.

– Я не верю, что Муди способен на подобное.

– Это он меня сюда привез. Но сейчас все складывается хорошо. Я счастлива, что встретила тебя и что мы подружились, хотя если он узнает, что тебе все известно и о моем желании вернуться домой, то не позволит нам дружить.

– Не волнуйся, я ничего ему не скажу.

Она сдержала слово, но с этого дня можно было заметить явную перемену в ее отношении к Муди. Она держалась на расстоянии, скрывая свой гнев с таким же результатом, как ее гипюровая чадра скрывала западную одежду.

Прошло лето. На конец августа выпадало празднование Недели войны. Это явилось печальным напоминанием о том, что мы с Махтаб заточены в Иране уже более года. Каждый вечер на улицах маршировали мужчины, выполняя ритуальное бичевание. Они ритмично ударяли цепями по обнаженным спинам: раз через левое, раз – через правое плечо. При этом они монотонно пели, погружаясь в состояние, подобное трансу.

Телевизионные новости были в большей степени, чем когда либо, полны искаженной информации, но сейчас я относилась к этому спокойнее. Я уже знала огромную разницу между тем, что иранцы говорят, и тем, что они делают. Кичливые высказывания и крикливые хвалебные гимны – все это лишь та'ароф.

– Мне бы хотелось отметить день рождения Махтаб, – обратилась я к Муди.

– Хорошо, но мы не будем приглашать никого из родственников, – ответил он и самым неожиданным образом добавил: – Я бы не вынес никого из них. Они такие грязные и вонючие.

Несколько месяцев назад отмечать день рождения без членов его семьи было бы непростительной бестактностью.

– Давай позовем только Шамси и Зари, Элен и Хормоза, а также Малиху с семьей, – предложил Муди.

Наша соседка Малиха плохо говорила по-английски, но очень дружелюбно относилась ко мне. Благодаря ей я лучше стала понимать персидский.

Список гостей, предложенный Муди, свидетельствовал о том, как изменился круг наших друзей и как сблизился мой муж с Элен и Хормозом. Муди тоже чувствовал, что они старались нам помочь в кризисных ситуациях.

На этот раз Махтаб не хотела торт из кондитерского магазина. Она попросила, чтобы я сама испекла пирог. Это оказалось непросто.

Пирог получился сухой и ломкий, но Махтаб осталась довольна. Особенно ей понравилась дешевая пластмассовая куколка, положенная внутрь пирога.

День рождения Махтаб выпадал в этом году на один из многочисленных религиозных праздников. Это был нерабочий день, и мы планировали скорее обед, чем ужин.

Я приготовила ростбиф с картофельным пюре и поджаренной фасолью, которую очень любила Элен.

Пришли все, за исключением Элен и Хормоза. Пока мы ждали их, Махтаб стала открывать пакеты с подарками. Малиха принесла ей Мышку Муш с огромными оранжевыми ушами – любимую по мультипликационным фильмам игрушку в Иране. У Шамси и Зари для Махтаб был редкий подарок – свежий ананас. Мы с Муди подарили блузку и брючки любимого ею цикламенового цвета. Кроме того, мы подарили нашей дочурке велосипед тайваньского производства стоимостью в 450 долларов.

Элен с Хормозом появились только к вечеру, изумленные, что мы уже пообедали.

– Ты же пригласила нас на ужин, – сказала Элен. В ее голосе чувствовалась обида.

– Я определенно приглашала вас на обед, – возразила я, – произошло какое-то недоразумение.

Еще долго Хормоз ворчал на жену в нашем присутствии. Она молча опустила покрытую чадрой голову.

Судьба Элен была для меня стимулом в неустанных поисках способов побега из Ирана. Конечно, и без этого негативного примера я делала бы все, что в моих силах, но ее ситуация подсказывала мне, что следует торопиться. Чем дольше я оставалась в Иране, тем больше опасалась, что я стану похожей на нее.

В нашей жизни в Иране наступил переломный момент. Хотя настоящие условия были несравненно лучше, однако именно поэтому возрастал риск смириться с действительностью. Возможно ли было достичь относительного счастья здесь, в Иране, рядом с Муди?

Каждый вечер, отправляясь в постель с Муди, я знала наверняка, что ответом на этот вопрос будет «нет!». Я ненавидела мужчину, с которым спала. Более того, я боялась его. Сейчас он был уравновешенным, но я знала, что это не продлится слишком долго. В глубине души я чувствовала, что следующий взрыв безумия и грубости является лишь вопросом времени.

Теперь я часто могла пользоваться телефоном; достаточно часто, хотя и тайно, могла навещать посольство; возобновила свои усилия в поисках того, кто мог бы и хотел бы мне помочь. К несчастью, оборвалась самая надежная ниточка на пути к свободе: телефон госпожи Алави не отвечал. После многих безрезультатных попыток мне снова удалось связаться с Рашидом, друг которого переправлял людей в Турцию. Он опять отказался организовать побег вместе с ребенком.

Нужно было искать кого-то другого. Но кого?.. И как?..

Я смотрела на адрес, который был нацарапан на клочке бумаги, втиснутом мне в ладонь.

– Иди по этому адресу и спроси шефа, – было велено мне.

Меня направлял доброжелатель. Открыть его имя означало обречь его на смерть в Исламской Республике Иран.

Это был адрес учреждения, находящегося на другом конце города, так что предстояло долгое и мучительное путешествие по запруженным улицам. Я решила отправиться туда немедленно. Махтаб была со мной. Время приближалось к обеду, и я не знала, удастся ли мне вернуться домой до прихода Муди. Все более дерзко я пользовалась свободой. При необходимости можно будет купить что-либо и этим объяснить опоздание. По крайней мере, один раз он поверит.

Я не могу ждать. Чтобы выиграть время, я вызвала дорогостоящее такси по телефону, вместо того чтобы искать оранжевое. Несмотря на это, поездка была длительной и изнуряющей. Махтаб не спрашивала, куда мы едем.

Наконец мы добрались. Это было обыкновенное бюро. У секретаря я спросила, как можно пройти к директору.

– Идите налево, затем в конце холла по ступенькам вниз, – ответила она.

Мы с Махтаб пошли в указанном направлении и оказались в цокальном этаже. В приемной для посетителей я попросила Махтаб:

– Подожди здесь минутку. Она согласно кивнула головой.

– Где можно найти директора? – снова спросила я проходящего мимо сотрудника.

– В конце холла, – указал он на кабинет в стороне, и я решительно направилась туда.

Постучав в дверь и услышав мужской голос, я в соответствии с инструкцией назвала себя:

– Я – Бетти Махмуди.

– Войдите, – ответил мне мужчина на хорошем английском языке.

Сжимая мою ладонь, он сказал:

– Я ждал вас.

Он закрыл за мной дверь и, улыбаясь, пригласил меня сесть. Это был худощавый, невысокого роста мужчина, элегантно одетый. Он сел за стол и завязал со мной свободную беседу.

Я знала историю сидящего передо мной мужчины. В свое время он питал надежду покинуть Иран вместе с семьей, но обстоятельства сложились иначе. На работе он был процветающим бизнесменом, всецело поддерживающим правление аятоллы Хомейни. Дома же становился самим собой.

Его знали под несколькими именами. Я называла его Амаль.

– Я очень сочувствую вам, – сказал он без всякого вступления. – Я сделаю все возможное, чтобы вывезти вас отсюда.

Его открытость весьма импонировала, но вместе с тем пугала. Он знал обо мне все и был уверен, что сможет мне помочь, но я уже пережила подобные ситуации с Триш и Сьюзан, с Рашидом и его приятелем, с таинственной госпожой Алави.

– Послушайте, уже несколько раз меня обещали вывезти из страны, но всегда вопрос упирался в моего ребенка. Я не поеду без моей дочери. Если ее нельзя вывезти, то и я не поеду. Давайте решим это сразу, потому что нет смысла терять время.

– Я уважаю ваше желание, – сказал он. – Если вы настаиваете, то я вывезу вас обеих. Нужно быть только терпеливой, ибо не знаю, как и когда мне удастся организовать это.

Я почувствовала, как в моем сердце разливается тепло и становится светло и ясно, хотя и старалась не поддаваться этому состоянию.

– Вот номера моих телефонов, – сказал он, быстро записывая что-то на листочке. – Я поясню вам сейчас, как они закодированы. Это служебный и домашний. Можете звонить в любое время. В случае надобности делайте это без малейшего колебания. Я должен как можно чаще иметь о вас информацию. Я не могу рисковать, связываясь с вами дома. Ваш муж мог бы это неправильно понять, мог бы приревновать, – Амаль рассмеялся.

У него был заразительный смех. «Жаль, что он женат», – подумала я и тотчас же устыдилась своих мыслей.

– Хорошо, – согласилась я.

В нем было что-то такое, что заставляло верить в успех.

– Мы не будем разговаривать по телефону, – продолжал он инструктировать меня. – Вы позвоните, и если у меня будет для вас какая-нибудь информация, я скажу, что мне нужно с вами встретиться, и вы должны будете приехать сюда. По телефону мы не будем обсуждать никаких вопросов.

«Что-то должно за этим скрываться, – подумала я. – Может быть, речь идет о деньгах?»

– Мне нужно попросить родителей, чтобы они передали в посольство некоторую сумму? – спросила я.

– Нет. Сейчас не идет речь об этом. Я сам за все заплачу. Вы вернете мне деньги по возвращении в Америку.

На обратном пути Махтаб не произнесла ни слова. Я благодарила Бога за это, потому что в моей голове творилось что-то невообразимое. Я старалась оценить возможности успеха нашего мероприятия. Неужели я действительно нашла наконец путь для побега из Ирана?

«Вы вернете мне деньги по возвращении в Америку», – сказал он уверенно. Но я помню и другие его слова: «Я не знаю, как и когда мне удастся организовать это».

Закончилось лето, снова приближалось начало учебного года. Мне нужно было делать вид, что я поддерживаю желание Муди послать Махтаб в первый класс, поэтому я не возражала, когда он затронул эту тему.

К моему удивлению, Махтаб тоже была согласна. Она действительно начала привыкать к мысли остаться в Иране.

В один из дней Муди, Махтаб и я отправились в ближайшую школу. Здание было меньше похоже на тюрьму, чем медресе Зайнаб. В нем было много окон, через которые проникал солнечный свет. Однако оказалось, что эта светлая атмосфера никак не влияет на директрису, ворчливую старую женщину в чадре. Она внимательно присматривалась к нам.

– Мы хотим записать дочь в школу, – объяснил Муди по-персидски.

– К сожалению, невозможно. У нас нет свободных мест, – проворчала она.

Скрипучим голосом она дала нам другой адрес.

– Но мы пришли сюда, потому что эта школа ближайшая, – не соглашался Муди.

– Мы никого не принимаем!

Мы с Махтаб пошли к выходу. Я чувствовала, что моя дочь довольна, что не останется у этой черствой старой женщины.

– Ну что ж, – проворчал Муди, – у меня сегодня нет времени идти в другую школу. Я должен ассистировать при операции.

– Ах, так вы врач? – заинтересовалась директриса.

– Да.

– Вернитесь, пожалуйста. Прошу вас, присядьте.

Всегда найдется место для дочери врача. Муди был очень доволен, получив подтверждение своего высокого общественного положения.

Директриса решила с нами необходимые формальности. У Махтаб должна быть серая форма, еланча, брюки и большой платок, а также шарф, сшитый спереди вместо узла, более неудобный, чем русари, но удобнее чадры. Меня предупредила, что мне следует приводить Махтаб в назначенные дни на собрание матерей и дочерей.

Выйдя из школы, я сказала:

– Как можно ходить в одной форме? Она должна носить ежедневно одну и ту же одежду?

– Другие ходят так, – ответил Муди. – Но ты права. У нее должно быть несколько.

Он пошел на работу, оставив нам деньги на школьную форму. Тепло солнечного сентябрьского дня наполняло меня бодростью и надеждой. Мы гуляли с дочерью совершенно свободно. Я вступила в следующий важный этап. Когда Махтаб будет в школе, а Муди на работе, я смогу заняться решением наших проблем.

Несколько дней спустя мы с Махтаб пошли на вступительное собрание, взяв с собой в качестве переводчицы нашу соседку Малиху. Правда, она плохо говорила по-английски, но с ее и Махтаб помощью я смогла понять суть.

Собрание длилось почти пять часов. Обязательными были молитвы и чтение Корана. Затем директриса обратилась к родителям с возвышенной речью, прося о пожертвованиях для школы. Она сообщила, что в школе нет туалетов и деньги необходимы на улучшение условий.

Вечером я заявила Муди:

– Не может быть и речи. Они ничего не получат от нас. Если у них достаточно денег на такое количество пасдаров, то могут найти деньги и на обустройство туалетов.

Однако он не согласился со мной и передал щедрое пожертвование. А когда начались занятия, оказалось, что школа оборудована вместо туалетов дырами в полу.

Вскоре установился определенный распорядок. Махтаб ранним утром шла в школу. Я должна была лишь проводить ее до автобусной остановки, а после полудня ждать там ее возвращения.

Большую часть недели Муди оставался дома, занимаясь частной практикой. По мере роста его репутации увеличивалось и число пациентов. Люди особенно хвалили его методы обезболивания. Поскольку возникли определенные проблемы с посетительницами, Муди обучил меня некоторым приемам. Эти дополнительные обязанности совместно с работой регистратора отбирали у меня почти все время на протяжении дня.

Я была свободна только по вторникам и средам, когда Муди работал в клинике. Эти два дня в неделю принадлежали исключительно мне. Я могла без ограничения бродить по городу, решая свои дела.

Я снова начала регулярно навещать Хелен в посольстве. Каждую неделю я получала письма от родителей и сыновей. Я так тосковала по ним! Каждое письмо от мамы усиливало мое беспокойство: она писала об ухудшающемся здоровье отца, о том, что неизвестно, как долго он протянет. Он постоянно говорил о нас, молился о том, чтобы увидеть нас перед смертью.

Почти ежедневно я звонила Амалю. Всякий раз он спрашивал меня только о здоровье, добавляя: «Прошу набраться терпения».

Как-то раз я отправилась за покупками. Муди поручил мне заказать дубликат ключа от квартиры.

По дороге мне встретился книжный магазин. Я не могла не зайти в него.

Хозяин говорил по-английски.

– У вас есть поваренные книги на английском языке? – спросила я.

– Да, этажом ниже.

Спустившись, я нашла много старых кулинарных книг и почувствовала себя как в раю. Мне так не хватало маленьких, нехитрых радостей, таких, как чтение рецептов приготовления пищи.

Вдруг я услышала голосок девочки:

– Мамочка, ты купишь мне сказки?

И тут я увидела женщину и ребенка. Обе они были одеты в епанчи и шарфы. Женщина была высокой, темноволосой, с несколько смуглой кожей, как у большинства иранок. Она не была похожа на американку, но на всякий случай я спросила:

– Вы американка?

– Да, – ответила она. Ее звали Элис Шариф.

Элис – учительница начальной школы в Сан-Франциско. В Америке вышла замуж за иранца. Вскоре после того, как ее муж Малек защитил докторскую диссертацию в Калифорнии, умер его отец. Сейчас они приехали сюда для урегулирования наследственных формальностей. Ей не нравилось здесь, но она не опасалась за свое будущее. Их дочь, Самира, которую родители звали Самми, была ровесницей Махтаб.

– О Боже! – воскликнула я, взглянув на часы. – Мне нужно встретить дочь из школы.

Мы обменялись номерами телефонов. Вечером я рассказала Муди об Элис и Малеке.

– Нам нужно их пригласить, – сказал он с нескрываемой радостью. – Их можно познакомить с Шамси и Зари.

– Может быть, мы пригласим их на пятницу? – предложила я.

– Хорошо, – тотчас же согласился он.

С приближением полудня в пятницу он был взволнован не меньше меня. Ему сразу понравились Элис и Малек. Элис была интеллигентной, очень добросердечной, разговорчивой женщиной, всегда готовой рассказать какую-нибудь забавную историю. Присматриваясь к гостям в тот вечер, я пришла к выводу, что из всех моих иранских знакомых только Шамси и Элис казались мне действительно счастливыми. Возможно, потому, что обе знали о своем скором возвращении в Америку.

Элис рассказала анекдот:

«Один посетитель вошел в картинную галерею и увидел портрет Хомейни. Ему захотелось его купить. Хозяин назвал цену: пятьсот туманов.[13]

– Плачу триста, – предложил клиент.

– Нет, пятьсот.

– Триста пятьдесят.

– Пятьсот.

– Четыреста, – сказал клиент, – это мое последнее слово.

В этот момент вошел другой посетитель и обнаружил портрет Иисуса Христа, который ему очень понравился. Он поинтересовался у хозяина галереи его стоимостью.

– Пятьсот туманов, – был ответ.

– Беру.

Клиент отсчитал пятьсот туманов и ушел с портретом.

Тогда хозяин сказал первому посетителю:

– Вы видели того человека? Вошел, посмотрел понравившуюся ему картину, заплатил столько, сколько я сказал, и ушел.

Первый посетитель ответил на это:

– Согласен. Если вам удастся распять Хомейни, то я заплачу эти пятьсот туманов!».

Смеялись все, включая Муди.

На следующий день позвонила Шамси:

– Бетти, Элис – неподражаема, вы определенно подружитесь.

– Несомненно, – согласилась я.

– Расстанься с Элен, – добавила Шамси. – Она такая ограниченная.

С Элис мы встречались регулярно. Она была единственной женщиной в Иране, в хозяйстве которой имелись такие роскошные вещи, как автоматическая сушилка или специальное средство для смягчения выстиранного белья. У нее всегда была горчица.

А кроме того, у нее был паспорт, по которому она могла вернуться домой!

– Не рассказывай Шамси, что произошло с тобой в Иране, – предупредил меня Муди. – Элис тоже не должна об этом знать. Если ты поступишь иначе, больше никогда их не увидишь.

Я пообещала, что ничего не расскажу.

Этого ему было достаточно. Он верил в то, во что ему хотелось верить. Надеялся, что тема возвращения в Америку уже никогда больше не будет обсуждаться. Был убежден, что победил и сделал из меня то, что Хормоз из Элен.

Несмотря на то что отношения Муди с родственниками претерпели глубокие изменения, мы все-таки должны были исполнять наши обязанности по отношению к ним. Муди не хотелось приглашать Баба Наджи и Амми Бозорг на ужин, но он не мог не оказать им уважения. Мы уже и так слишком долго тянули с приглашением.

– Махтаб ходит в школу. В восемь часов она должна быть уже в постели, поэтому приходите в шесть часов, – сказал Муди своим родственникам по телефону.

Амми Бозорг намекнула, что они всегда ужинают в девятом часу вечера.

– Меня это не интересует, – ответил Муди. – Поужинаете в шесть или вообще можете не приходить.

Амми Бозорг была вынуждена согласиться.

Чтобы нейтрализовать ее неприятное общество, мы пригласили также Хакимов.

Я приготовила пышный ужин, основным блюдом которого были крокеты из цыпленка. Для них я очень старательно выбрала мясо. Визиты в магазины на этот раз оказались успешными. Мне впервые удалось найти в Иране брюссельскую капусту. Кроме того, я приготовила еще тушеный лук-порей с морковью.

Хакимы были точны. А Баба Наджи и Амми Бозорг вместе с Маджидом и Ферест появились в восемь вместо шести. Мы все расположились в столовой.

Хакимы чувствовали себя совершенно свободно, а Баба Наджи и Амми Бозорг, хотя и старались выглядеть наилучшим образом, были явно стеснены. Баба Наджи посматривал на серебряные приборы: он не знал, как ими пользоваться. Наверное, ему приходилось думать, что делать с салфеткой, а отдельный стакан, поданный каждому из гостей, он скорее всего принимал за смешную экстравагантность.

Амми Бозорг вертелась на стуле: никак не могла найти удобную для себя позу. Наконец она взяла свою тарелку и села на пол, восторженно кудахтая над блюдом брюссельской капусты, которую называла «капустка Бетти».

Спустя несколько минут в моей столовой уже царил кавардак. На столе и на полу были разбросаны остатки еды, потому что гости брали пищу руками, лишь изредка пользуясь ложками. Муди, Махтаб и я ели молча, пользуясь необходимыми приборами.

Ужин вскоре подошел к концу, и, когда гости перешли в гостиную, Муди сказал мне вполголоса:

– Посмотри на место, где сидела Махтаб. Ни возле тарелки, ни на полу не найдешь даже зернышка риса. А сейчас посмотри, что творится там, где ели взрослые.

У меня не было желания смотреть на это. Я знала, что мне придется за полночь собирать остатки еды со стен и ковра.

Я подала чай в гостиную. Амми Бозорг добралась до сахарницы и стала сыпать в стакан сахар одну ложку за другой, оставляя на ковре сладкую дорожку.

Как-то я навестила Акрам Хаким, мать Джамала, «племянника» Муди. Была там также очень взволнованная племянница Акрам Хаким. Я поинтересовалась причиной ее тревоги. Оказалось, утром того дня она убирала в доме и ей вдруг захотелось покурить. Она надела манто и русари и отправилась на другую сторону улицы, оставив дома девочек (десяти и семи лет). Купив папиросы, она возвращалась домой, когда была задержана пасдарами. Несколько пасдарок втащили ее в машину и ацетоном смыли ей лак с ногтей и помаду с губ. Они кричали на нее, а потом сказали, что отвезут в тюрьму.

Она умоляла, чтобы ей позволили забрать девочек, но пасдарки не вняли ее просьбам и почти два часа продержали в машине, заставляя выслушивать свои нравоучения. Они пригрозили, что не выпустят ее до тех пор, пока она не пообещает никогда больше не красить ногти и не пользоваться косметикой. Спросив, молится ли она, и получив отрицательный ответ, они потребовали, чтобы она пообещала, что будет прилежно молиться.

– Я ненавижу пасдаров, – сказала я.

– Я боюсь их. Они очень опасны, – поддержала женщина.

Она рассказала, что на пасдаров возложены также обязанности тайной полиции. Они преследуют врагов республики или просто беззащитных. Если в руках пасдаров оказывается девушка, которой вынесен смертный приговор, то мужчины прежде должны надругаться над ней из принципа: «женщина не может умереть девушкой!».

Мысль о побеге не оставляла меня ни на один день. Я не предпринимала конкретных шагов, однако изо всех сил старалась сохранить любые контакты, способные мне помочь. Очень часто я навещала Хелен в посольстве, ежедневно звонила Амалю.

Повседневная жизнь была подчинена одной цели. Я решила, что мне необходимо быть такой хорошей женой и матерью, какой только я сумею. Во-первых, я стремилась укрепить видимость семейного счастья. Во-вторых, это давало возможность создать для Махтаб благоприятную атмосферу в доме и не дать ей почувствовать, что мы – узницы.

– Мамочка, мы не можем уже поехать в Америку? – время от времени спрашивала она.

– Не сейчас, – отвечала я. – Может, когда-нибудь папа поменяет свое решение, и мы все вернемся домой.

Мечты несколько смягчали ее боль, мою – нет. В-третьих, создавая «счастливый дом», я берегла свои нервы.

Желая сделать для меня что-нибудь приятное, Муди предложил мне посетить салон красоты. Это выглядело абсурдным в стране, где никто не имел права видеть мое лицо и волосы, но, несмотря на это, я пошла. Когда мастер спросила, нужно ли мне поправить брови и убрать лишние волоски с лица, я согласилась.

Вместо воска или пинцета мастер воспользовалась длинным пучком хлопчатобумажных нитей. Сильно натянув, она продвигала его по моему лицу в одну и в другую сторону. Было очень больно, и через час мое лицо напоминало сплошную рану.

Вечером я заметила на лице сыпь. Вскоре она покрыла и шею.

– Эти нитки, вероятно, были грязные, – прокомментировал Муди.

Вернувшись однажды в полдень домой из супермаркета, я заметила, что приемная Муди переполнена.

– Пригласи несколько пациентов в гостиную, – распорядился он.

Мне очень не хотелось впускать чужих людей в свое королевство, но делать было нечего.

Подавая пациентам чай, я злилась, ожидая, что скоро гостиная будет забрызгана чаем и засыпана сахаром.

Когда я возвращалась с подносом на кухню, одна из женщин в гостиной спросила:

– Вы американка?

– Да, – ответила я. – Вы говорите по-английски?

– Говорю. Я училась в Америке.

Я присела рядом с ней. Настроение мое несколько улучшилось.

– Где вы учились? – спросила я.

– В Мичигане.

– А я родилась в Мичигане. А в каком городе?

– В Каламазу.

Ее звали Ферест Навруз. Это была молодая женщина привлекательной внешности. Ее мучили боли в затылке и спине, и она считала, что процедуры Муди могут помочь. Мы разговаривали с ней более получаса, пока не подошла ее очередь.

Ферест часто приходила на процедуры, и я всегда приглашала ее сразу в гостиную, где мы могли поговорить. Однажды она сказала мне:

– Я знаю причину этих болей.

– Правда? И что же это такое?

– Стресс.

Она разрыдалась. Более года назад ее муж поехал на заправку и не вернулся. Ферест и ее родители долго и безуспешно искали его по больницам.

– Через двадцать пять дней позвонили из полиции: «Можете забрать его машину». Но о нем не сказали ни слова.

Ферест с годовалой дочуркой переехала к родителям. Прошло еще четыре страшных месяца, прежде чем полиция сообщила ей, что ее муж находится в тюрьме и что она может его навестить.

– Его схватили прямо на улице и посадили в тюрьму, – всхлипывая, говорила она. – Прошло уже более года, а они так и не предъявили ему обвинения.

– Как это возможно? И почему? – спрашивала я.

– У него диплом экономиста, – объяснила она. – У меня тоже. Мы вместе учились в Америке. Именно таких людей власти боятся.

Ферест просила, чтобы я никому не говорила о ее муже. Она опасалась, что и ее могут арестовать. Вечером после приема Муди сказал:

– Мне нравится Ферест. Чем занимается ее муж?

– Он экономист, – ответила я.

– Прошу вас, как можно быстрее приезжайте.

В голосе Амаля слышалось требование. Сердце мое вырывалось из груди.

– Я могу приехать только во вторник, когда Муди пойдет в клинику, – объяснила я.

– Позвоните мне, пожалуйста, предварительно, чтобы я был готов, – попросил он.

Что это значит? Я надеялась скорее на добрые вести и чувствовала, как бесконечно тянется время. Махтаб пошла в школу в семь. Муди отправился на работу без четверти восемь. Я наблюдала за ним через окно и, убедившись, что он сел в такси, позвонила Амалю, чтобы подтвердить визит. Через час я уже сидела в кабинете Амаля.

– Чай, кофе?

– Кофе, пожалуйста.

Я с нетерпением ждала, пока он наполнял чашки. Он, однако, явно старался потянуть время. Наконец, подав мне чашку кофе, он сел за стол и сказал:

– Ну что ж, я думаю, вам нужно связаться с родными.

– Что-нибудь случилось?!

– Вы можете сообщить им, чтобы в День Благодарения они поставили на стол два дополнительных прибора.

Я вздохнула с глубоким облегчением. Я знала: на этот раз удастся, мы с Махтаб вернемся в Америку.

– Как?

Он изложил мне план. Мы с Махтаб полетим самолетом до Бендер-Аббаса, города на южной окраине Ирана. Оттуда нас на моторной лодке переправят через Персидский залив в Арабские Эмираты.

– В Эмиратах потребуется решить вопрос с документами, но вы уже будете вне территории Ирана, и оттуда вас не вернут обратно. Вы сможете получить в посольстве паспорта и отправиться домой.

Мысль о путешествии по морю в моторной лодке несколько пугала, но, если это могло открыть дорогу к свободе для меня и моей дочурки, мы предпримем эту попытку.

– Нужны ли будут деньги? – спросила я.

– Я заплачу за все, – опять заверил он меня. – Когда вы вернетесь домой, передадите мне деньги.

– Возьмите это, пожалуйста, – я подала ему пачку купюр. – Спрячьте для меня эти деньги. Лучше, чтобы Муди их не нашел.

Там было около девяноста долларов. Амаль согласился сохранить их для меня.

– Вам необходим документ, удостоверяющий личность. Без него вас не пустят в самолет, – сказал он.

– В посольстве лежат мои водительские права, метрика, а также кредитные карточки.

– А иранское свидетельство о рождении?

– Нет. У них есть только мое американское свидетельство о рождении, то, которое я привезла с собой. Мое иранское свидетельство о рождении Муди куда-то спрятал.

– Можно, конечно, попытаться купить билет на основании американского свидетельства о рождении, – рассуждал Амаль, – но лучше было бы, если бы вам удалось добыть иранское. Заберите, пожалуйста, документы из посольства и постарайтесь вернуть свое иранское свидетельство.

– Хорошо. Когда летим?

– Мой человек в Бендер-Аббасе сейчас занимается этим. Я надеюсь, что он приедет в Тегеран через несколько дней. Не волнуйтесь, пожалуйста. На День Благодарения вы с дочерью будете дома.

Из кабинета Амаля я позвонила Хелен.

– Я должна сейчас же встретиться с вами, – сказала я.

Часы приема в посольстве уже закончились, но она ответила:

– Сейчас я спущусь вниз и предупрежу охранника, чтобы вас впустили.

После моего разговора по телефону Амаль предупредил меня:

– Ни о чем в посольстве не рассказывайте. Однако я была так взволнована, что, увидев меня, Хелен сразу же спросила:

– О Боже! Что с вами происходит? Вы выглядите счастливой, совершенно обновленной.

– Я возвращаюсь домой!

– Я не могу в это поверить.

– Я правда возвращаюсь домой, и мне необходимы мои документы и кредитные карточки.

Хелен искренне радовалась за нас. Она сердечно меня обнимала, и мы обе плакали от счастья. Она не спрашивала, как, когда и кто поможет мне, понимая, что я все равно не скажу, а в сущности, она и не хотела этого знать.

Хелен отдала мне документы. Затем мы вместе пошли к господину Винкопу. Он тоже был доволен, услышав новость, но подошел к этому более сдержанно.

– Наша обязанность – предостеречь вас от попытки бежать. Вы не должны рисковать жизнью Махтаб, – сказал он. – Я очень беспокоюсь за вас. Вы так счастливы, что каждый на это обратит внимание. Ваш муж быстро догадается, что с вами что-то произошло, – предупредил он.

– Я постараюсь скрыть свою радость.

Было уже поздно, поэтому, извинившись, я поспешила в обратный путь.

Когда я добралась домой, я увидела у закрытых ворот заплаканную Махтаб.

– Я думала, что ты уехала в Америку без меня! – всхлипывала она.

– Я никогда не уеду в Америку без тебя, – заверила я Махтаб. И тут же попросила: – Не говори папе, что я пришла домой после тебя.

Махтаб утвердительно кивнула головой. Слезы ее быстро высохли, и она пошла гулять. А тем временем я прятала документы в закрывающемся на молнию покрывале дивана в гостиной и старалась подавить переполнявшие меня чувства.

Подумав, я позвонила Элис.

– Мне бы хотелось отметить у нас День Благодарения. Мы вместе приготовим ужин, пригласим Шамси и Зари. Я познакомлю тебя с Ферест.

Элис сразу согласилась.

Замечательно! Меня в этот день уже здесь не будет, но никто об этом не догадается.

Муди застал меня в превосходном настроении.

– Мы с Элис хотим отпраздновать День Благодарения! – сообщила я.

– Прекрасно! – обрадовался он, ведь индейка на ужин ему нравилась всегда.

– Надо купить индейку.

– Справитесь?

– Конечно.

– Вот и хорошо, – ответил Муди, довольный, что жена строит планы на будущее.

На протяжении нескольких последующих недель в те часы, когда Махтаб была в школе, а Муди на работе, я бегала по Тегерану с энергией и жизнеспособностью школьницы. Вместе с Элис мы искали необходимые продукты.

Элис поражалась моей способности передвигаться по городу. Она тоже любила ходить в центр, но никогда не отваживалась отправиться одна далеко от дома. Она с радостью сопровождала меня. Мы добирались на базар более часа.

– Здесь можно достать любое мясо, птицу, рыбу, овощи и фрукты, – сказала я Элис.

В лавке было несколько худых индеек, висящих под потолком. Мне хотелось купить птицу весом около пяти килограммов, но самая большая весила только три.

– Мы можем приготовить еще ростбиф, – предложила Элис.

Мы купили эту индейку и отправились домой.

Нам долго пришлось ждать оранжевое такси. Многие проезжали, не останавливаясь. Это был самый оживленный район города, и все такси были перегружены. Наконец какое-то такси остановилось. Сзади все места были заняты, поэтому мы сели на переднее сиденье, вначале Элис, а затем я.

Я смотрела в окно на ненавистный мне город. Я никогда не запеку эту проклятую индейку, – в этом я была уверена. Зато я помогу маме приготовить праздничный ужин, за который мы вечно будем благодарить небеса.

– Остановитесь здесь! – потребовала Элис. Ее голос вернул меня к действительности.

– Но это же не здесь… – недоуменно заметила я. Элис вытолкнула меня из машины, и я сразу же поняла, что произошло.

– Ты не представляешь, что этот таксист со мной делал, – сказала она.

– Вполне могу себе представить. Я побывала уже в такой ситуации. Мы не должны говорить нашим мужьям об этом происшествии, потому что они никогда больше не позволят нам самим ходить по городу.

Элис согласилась со мной.

Мы никогда не слышали, чтобы такое неуважение было оказано иранской женщине. Может быть, иранская пресса, беспрерывно сообщающая о числе разводов в Америке, добилась того, что иранцы воспринимают нас сексуальными демонами?

Мы остановили другое такси и на этот раз втиснулись на заднее сиденье.

Дома мы несколько часов с помощью пинцета очищали костистую птицу от оперения, а затем заморозили ее.

Необходимо было сделать еще несколько вылазок за покупками. Я постоянно торопила Элис, привозя ее домой еще до полудня. В первый же день я попросила ее:

– Если Муди спросит, скажи, что после магазинов я зашла к тебе на чашку кофе и ушла около часу.

Элис удивленно посмотрела на меня, но не стала задавать вопросов. Потом, когда я отправлялась в город, она каждый раз подтверждала, что я у нее.

Я частенько заходила в магазин Хамида и звонила Амалю. Праздник Благодарения неумолимо приближался, но Амаль по-прежнему был полон оптимизма.

Зато Хамид на эти события смотрел скорее пессимистично. Когда я поделилась с ним своей удивительной тайной, он сказал:

– Не верю я ему. Вы останетесь в Тегеране до пришествия имама Мехди.

Элис была моим бесценным союзником. Однажды я сказала ей:

– Мне бы очень хотелось поговорить с родителями. Я так тоскую по ним.

Элис знала, что Муди не разрешает мне звонить домой. Ее муж тоже не позволял ей часто звонить в Калифорнию, но по материальным соображениям. У Элис были свои деньги, и иногда она сама оплачивала телефонные разговоры.

– Придется мне проводить тебя на площадь Тупчун, – сказала Элис.

– А что там?

– Центральный телеграф. Оттуда можно позвонить за границу, заплатив наличными.

Замечательная новость! На следующий день мы отправились на площадь Тупчун. Элис связалась с родными в Калифорнии. Я позвонила родителям в Мичиган.

Папа очень обрадовался, услышав мой голос. Сообщил, что сразу же почувствовал себя лучше.

– У меня для вас праздничный подарок, – сказала я. – Мы с Махтаб будем дома на День Благодарения!

– Я прошу вас ничего не говорить, – предупредил Амаль. – Сидите молча.

Я подчинилась и сидела неподвижно в кабинете Амаля. Он пригласил меня вместе с ним подойти к двери, открыл ее и сказал несколько слов по-персидски.

В комнату вошел высокий смуглый мужчина, обошел вокруг меня, всматриваясь и стараясь запомнить мое лицо. Я подумала, что, возможно, мне следовало бы снять русари, но ничего не стала делать без разрешения Амаля.

Он постоял минуту или две, а затем вышел, так и не проронив ни единого слова. Амаль никак не прокомментировал визит незнакомца.

– Я послал человека в Бендер-Аббас нанять моторную лодку и сейчас жду его возвращения, – сказал он. – Договорился я и с перелетом в Бендер-Аббас. На борту будут и другие беглецы.

Амаль вызывал доверие, но, несмотря на это, я волновалась. Дела продвигались отчаянно медленно. Для иранцев время не имеет большого значения.

Дни пролетали один за другим. Был уже понедельник, скоро наступит День Благодарения. Я уже понимала, что мы с Махтаб не сможем добраться на праздник домой в Мичиган.

– Возможно, удастся в следующий выходной, – сказал Амаль, пытаясь успокоить меня. – Может быть, в следующий. Не все еще готово.

– А если вообще не получится?

– Не беспокойтесь, я прорабатываю и другие варианты. Один из моих людей как раз встречается с вождем племени в Захедане, чтобы бежать в Пакистан. Одновременно я веду переговоры с женатым человеком, имеющим ребенка. Я попробую убедить его, чтобы он взял вас как своих жену и дочь на самолет в Токио или в Турцию. А потом я заплачу одному из сотрудников, который отметит в паспортах возвращение его жены и дочери в Иран.

Последнее вызывало особое беспокойство. Я не была уверена, что смогу выдать себя за иранку. Фотографии на паспорт женщинам делают в чадре, с закрытым лицом, но если таможенник или кто-нибудь при таможенном досмотре спросит меня о чем-нибудь по-персидски, могут возникнуть проблемы.

День Благодарения в Иране был для меня печальным, особенно потому, что я сама пообещала родителям отпраздновать его вместе с ними. Слава Богу, что я ни о чем не рассказала Махтаб!

В четверг, в День Благодарения, я проснулась очень угнетенной. И за что я должна благодарить?

Чтобы хоть как-то поднять настроение, я бросилась в водоворот приготовлений к праздничному ужину, ломая голову, как костлявую птицу превратить в аппетитное блюдо.

Мое настроение улучшалось по мере прихода гостей. Я была благодарна судьбе, что существует совершенно новый круг хороших, дорогих мне людей. Они собрались в нашем доме, чтобы отметить типично американский праздник: Шамси, Зари, Элис, Ферест. Как я их любила и как нестерпимо я тосковала по дому!

Моя меланхолия вернулась после того, как было съедено подобие пирога с тыквой. Муди развалился в кресле, сложил ладони на животе и дремал, явно удовлетворенный своей судьбой, точно за последние полтора года ничего не изменилось в его жизни. Как же я ненавидела этого спящего обжору! Как мучительно мне хотелось быть с мамой, папой, Джо и Джоном!

Во вторник из Америки позвонил мой брат Джим. Он рассказал, что состояние отца значительно улучшилось после моего звонка.

– Три дня подряд он вставал с постели и ходил по дому, – говорил Джим. – Он давно уже не вставал и вдруг вышел даже в сад.

– А как сейчас он себя чувствует? – спросила я.

– Поэтому я и звоню. Когда наступил День Благодарения, а ты не приехала домой, отец пришел в отчаяние. Его самочувствие ухудшается с каждым днем. Ему нужна надежда. Позвони ему!

– Это непросто, – объяснила я. – Я не могу звонить из дому. Мне нужно ехать на Центральный телеграф. Это будет нелегко, но я попытаюсь.

– Когда же вы вернетесь? – спросил Джим.

– Я делаю все, что в моих силах, чтобы вернуться к Рождеству. Но не буду больше папе ничего обещать.

– Не обещай, пока не будешь совершенно уверена, – согласился он со мной.

Звонок Джима привел меня в подавленное состояние. Я чувствовала себя так, точно это по моей вине мы не смогли покинуть Иран. Рождество! Прошу тебя, Господи, сделай так, чтобы этот праздник мы встречали в Америке.

Рождество в Иране не считается праздником, но большая группа армян обычно отмечала его очень торжественно и весело. Однако на этот раз в начале декабря иранская пресса опубликовала запрещающее предупреждение армянам. Счастье и радость, обвестил аятолла, не имеют права пребывать в стране, находящейся в состоянии войны, в стране, переполненной болью и страданиями.

Муди не задумывался над этим. Он открыто афишировал свою врачебную практику, перестал интересоваться политикой и намеревался устроить дочери веселый рождественский праздник.

Чтобы занять чем-то время и отвлечь внимание Муди от моих частых выходов в город, я занялась покупками.

– У Махтаб мало игрушек, – сказала я. – Мне бы хотелось, чтобы у нее было настоящее Рождество. Я куплю ей много подарков.

Он согласился со мной, и я целые дни проводила в походах по магазинам, иногда в сопровождении Элис, иногда одна. В один из таких дней до полудня мы пробыли на базаре и домой возвращались автобусом. Элис вышла рядом со своим домом, а мне нужно было ехать еще несколько остановок. Взглянув на часы, я убедилась, что успеваю.

И тут полуденную суету иранской улицы разорвал внезапный вой сирен. Сирены в Тегеране были обычным явлением, настолько привычным, что водители вообще не обращали на них внимания, но на этот раз они были громче и пронзительнее. К моему удивлению, водитель автобуса притормозил, чтобы пропустить машину «скорой помощи». Рядом промчалось несколько полицейских машин, а за ними огромные, странно выглядевшие платформы.

– Бом! Бом! – восклицали пассажиры.

Это была бригада саперов. Элен уже видела такую платформу и рассказывала мне о ней. Механические руки укладчика поднимали снаряд и помещали его в предохранительную емкость сзади платформы.

Я встревожилась: где-то впереди, где находился наш дом, была бомба.

Автобус наконец остановился. Я быстро поймала такси, но спустя минуту мы оказались в пробке. Водитель изрыгал проклятия, я нервно посматривала на часы: Приближалось время возвращения Махтаб из школы. Она испугается, не увидев меня на остановке. И к тому же мчащиеся полицейские машины. Где-то впереди была бомба!

Наконец мы приехали, и я увидела школьный автобус. Махтаб вышла и растерянно оглянулась вокруг. На углу все бурлило от полицейских и зевак.

Бросив таксисту несколько риалов, я выскочила из машины и подбежала к Махтаб.

Держась за руки, мы поспешили домой, но, повернув за угол, наткнулись на огромную голубую платформу, стоящую не более чем в ста метрах от нашего дома.

Мы остановились как вкопанные. Как раз в этот момент гигантские руки автомата поднимали ящик со стоявшего рядом желтого автомобиля. Несмотря на свои огромные размеры, автомат обходился с бомбой деликатно, осторожно помещая ее в стальную емкость позади платформы.

Спустя несколько минут платформа с саперами уехала.

Для полицейских это был один из многих подобных случаев. А я в который раз остро подумала об опасности, какой мы подвергались в Тегеране. Мы должны выбраться из этого пекла и как можно быстрее, пока все не взлетим в воздух.

В один из дней я просто обезумела, притащив для Махтаб гору игрушек, однако занесла их я не домой, а к Элис.

– Мне бы хотелось оставить это все у тебя, а потом я заберу по частям, – попросила я.

– Пожалуйста, – согласилась Элис, не задавая вопросов.

Элис была исключительно интеллигентной женщиной, предупредительной, внимательной и тактичной. Она знала, что я недовольна своей жизнью в Иране, да и Муди ей не особенно нравился. Она была совершенно уверена, что я веду какую-то двойную жизнь, и определенно думала, что у меня роман.

И в каком-то смысле так и было. Между мной и Амалем не было физической близости. Его большая привязанность к семье не позволила бы мне допустить эту близость. Он был привлекательным мужчиной. И очень заботился о Махтаб и обо мне. В этом смысле мы были близки, нас связывала общая цель. Это Амаль, а не Муди был мужчиной моей жизни. После разочарования, которое постигло нас в День Благодарения, он заверял, что мы с Махтаб попадем домой на Рождество.

Мне нужно было выбирать: или поверить ему, или сойти с ума. Наполненные лихорадочными заботами дни пролетали, не принося видимого успеха.

Однажды утром я отправилась в супермаркет. В этот день привозили молоко. Повернув на главную улицу, я остановилась как вкопанная.

Возле супермаркета, магазина с сабзи и мясного магазина стояли несколько машин с вооруженными автоматами пасдарами.

Мне не хотелось попадаться им на глаза. Остановив оранжевое такси, я поехала в другой супермаркет.

На обратном пути я заметила, как пасдары выносят из магазинов продукты и грузят их на машины.

Уже дома я спросила мою соседку Малиху, не знает ли она, что случилось в магазинах, но она лишь пожала плечами. Несколько минут спустя появился мусорщик, источник сведений обо всем происходящем в округе. Его и спросила Малиха. Он знал лишь то, что пасдары конфисковали запасы в магазинах.

Любопытство, а также забота о моих знакомых – хозяевах магазинов, заставили меня выйти из дома. Проверив, правильно ли я одета, я решила пойти в супермаркет, точно ничего не случилось. Ага Реза стоял на тротуаре и удрученно смотрел на происходящее.

– Я бы хотела купить молока, – сказала я по-персидски.

– Нет, – ответил он тихо, демонстрируя стоическое спокойствие. И, вздохнув, добавил: – Закончилось.

Затем я пошла в овощной магазин, где еще большая группа пасдаров развязывала упаковки с зеленью, а свежие фрукты и овощи грузила на машину. Из магазина по соседству выносили мясо.

Когда Муди вернулся домой с работы и я рассказала ему, что случилось с нашими тремя приятелями, он прокомментировал так:

– Наверное, торговали на черном рынке.

Муди проявил довольно странный подход к морали. С одной стороны его устраивало, что на черном рынке можно купить дефицитные товары, но он занимал позицию властей, которые карали владельцев магазинов, нарушающих распоряжения.

Махтаб была огорчена случившимся. В ту ночь она молилась: «Боже, прошу тебя, сделай так, чтобы эти люди могли снова открыть свои магазины. Они такие добрые. Будь и ты добр к ним».

Проходили недели. Ежедневные разговоры по телефону и визиты к Амалю при каждом удобном случае ничего не изменили.

Иногда я задумывалась, может, все это лишь та'ароф.

– Мы обязательно отправим вас домой на Новый год, если не на Рождество, – заверял меня Амаль. – Прошу вас, потерпите, пожалуйста!

Потерпите, пожалуйста! Сколько раз я уже слышала это! Все мое естество восставало против этой фразы.

Разрабатывался еще один план побега. Амаль связался с офицером пограничной службы, и тот согласился легализовать мой американский паспорт, выданный посольством Швейцарии. Он взял бы нас на борт следующего до Токио самолета. Он вылетал каждый вторник утром, то есть тогда, когда Муди был в клинике. Амаль старался предвидеть любые неожиданности. План казался продуманным, однако я считала его достаточно рискованным.

– А что с Бендер-Аббасом? – спросила я.

– Над этим мы также работаем, – ответил он. – Потерпите, пожалуйста.

Я чувствовала себя глубоко разочарованной и не скрывала своих слез.

– Мне иногда кажется, что я останусь тут навсегда, – сказала я.

– Вы обязательно уедете, – заверил Амаль. – Я, кстати, тоже.

Его слова родили во мне новую надежду.

Незначительные на первый взгляд факты из жизни в этой безумной стране не переставали меня потрясать.

Однажды в полдень Махтаб смотрела по телевизору детскую программу. После нее выходил медицинский журнал, который заинтересовал нас. Речь шла о рождении детей. Увиденное не поддавалось логическому объяснению. Роженица была мусульманкой, принимал роды мужчина. Камера показывала обнаженное тело женщины, но ее голова, лицо и шея были плотно закрыты чадрой.

– Ты оставишь для Деда Мороза печенье и молоко? – спросила я Махтаб.

– А он придет в наш дом? В прошлом году ведь не пришел.

Мы с Махтаб много раз говорили об этом, и в конце концов мне удалось ее убедить, что Иран находится очень далеко от Северного полюса, поэтому Деду Морозу тяжело всякий раз добраться сюда.

Может быть, в этом году он постарается приехать сюда.

– Не знаю, приедет он или нет, но ты должна оставить что-нибудь на всякий случай.

Девочка пошла на кухню приготовить угощение для Деда Мороза. Потом она отправилась в свою комнату и возвратилась с иконкой, которую ей подарила Элис.

– Может быть, Дед Мороз захочет увидеть, как выглядит его жена, – сказала она, положив образок на поднос рядом с печеньем.

Возбужденная атмосферой Сочельника, Махтаб долго не хотела ложиться спать. Когда наконец я укрыла ее одеялом, она сказала:

– Прошу тебя, разбуди меня, когда услышишь, как приближается Дед Мороз. Мне бы хотелось с ним поговорить.

– А что бы ты ему сказала?

– Я хочу, чтобы он поздравил от меня бабулю и дедулю и сказал им, что я хорошо себя чувствую, тогда и у них будут веселые праздники.

Что-то сжало мне горло. Дед Мороз может принести ей кучу подарков, но он не может дать ей того, чего она больше всего желает. Если бы он мог завернуть ее в красивую бумагу и по мановению волшебной палочки перебросить на спине северного оленя через горы за границы Ирана, а потом через океан на крышу одного небольшого дома в Банистере, в штате Мичиган!

А время шло, приближалось очередное Рождество в Иране. И снова вдали от Джо, Джона, мамы и папы.

В тот день Муди допоздна принимал пациентов, для которых этот праздник ничего не значил. Когда он закончил, я спросила:

– Может быть, Махтаб завтра не пойдет в школу?

– Исключено, – сухо ответил он. – Она не может пропускать уроки только потому, что завтра Рождество.

Я не спорила с ним. В его голосе я услышала властный тон и снова заметила перемену в его поведении. В одно мгновение вернулся тот хорошо знакомый психически не уравновешенный Муди. У меня не было желания пререкаться.

– Махтаб, давай проверим, был ли Дед Мороз здесь ночью!

Я разбудила ее пораньше, чтобы у нее было время распаковать подарки до ухода в школу. В мгновение ока она выпрыгнула из кроватки и сбежала вниз по лестнице. Махтаб пришла в восторг от того, что Дед Мороз съел печенье и выпил молоко. Потом она увидела праздничные подарки. Муди присоединился к нам. Настроение его было лучше, чем вчера вечером.

В Америке ему нравилось отмечать Рождество, а это утро несло с собой теплые воспоминания. Он широко улыбался, глядя, как Махтаб погружается в гору подарков.

– Я не могу поверить, что Дед Мороз приехал издалека ко мне в Иран! – радовалась она.

Муди сделал несколько фотоснимков, а потом неожиданно предложил:

– Ты можешь не ходить сегодня в школу. Или, если хочешь, пойдешь немного позже.

– Нет, я не могу пропустить уроки, – ответила она с чувством долга, привитым мусульманскими учителями.

В тот вечер мы сидели с приятелями за праздничным ужином. Но всем нам было грустно, и все мы искренне сочувствовали несчастной Ферест. Она не переставая плакала. Наконец ее мужу было предъявлено обвинение, и он предстал перед судом.

Даже после всего, что я слышала об этой безумной стране, я с трудом могла поверить в слова рыдающей Ферест:

– Его признали инакомыслящим, «врагом нового правительства»! Его осудили на шесть лет тюремного заключения!

Муди сочувствовал Ферест, потому что любил ее так же, как и я, но позже сказал:

– Здесь, наверное, что-то другое.

В душе я не соглашалась с ним, но знала, как жадно ему хочется верить в иранскую справедливость. Несомненно, он противник правления аятоллы. Наверное, ему самому было страшно. Ведь Муди сам грубо нарушал закон, открыв частную врачебную практику без разрешения. Если можно было посадить человека на шесть лет только за мысли, то какое же наказание ждет за явное нарушение закона?!

Следующий день прошел, к счастью, в непрестанных хлопотах, поэтому у меня не было времени жалеть себя. На нашу голову неожиданно свалилась толпа родственников Муди со всевозможными подарками – едой, одеждой, домашней утварью, игрушками для Махтаб и огромными букетами цветов. По сравнению с прошлым годом это был поворот на сто восемьдесят градусов. Все семейство явно пыталось продемонстрировать, что приняло меня.

Единственным членом семьи, который не пришел, был Баба Наджи. Его отсутствие старалась компенсировать своим энтузиазмом его жена.

– Азизам! Азизам! – восклицала она уже от самого входа.

Так теперь она обращалась ко мне: дорогая!

Амми Бозорг была обвешана подарками. Тут были кухонная утварь, цветы и носки для Махтаб, упакованный в полиэтилен очень дорогой шафран из святого города Мешхед, килограмм барбариса, новое русари и очень дорогие носки для меня. Муди в этот раз не подарили ничего.

Амми Бозорг, как всегда, болтала без умолку, а я стала главным объектом ее внимания. Каждую фразу она начинала со слова «азизам» и рассыпалась в похвалах в мой адрес. Она говорила, что я очень добрая, что все меня любят, что слышала обо мне столько хорошего от людей, что я так много работаю и что я такая замечательная жена, мать и сестра.

У меня просто раскалывалась голова от расточаемых в мой адрес комплиментов, и я отправилась на кухню, обеспокоенная тем, как накормить эту орду неожиданных гостей. В доме были только остатки праздничного ужина. Приготовила все, что сумела.

Амми Бозорг посоветовала, чтобы каждый гость попробовал все понемногу, потому что эти необычные американские блюда приготовлены ее сестрой и очень вкусные.

Вечером, когда некоторые гости уже ушли, прибыли ага и ханум Хакимы. Как «человек в тюрбане», ага Хаким взял инициативу в свои руки и направил разговор в религиозное русло.

Муди явно был доволен, что наш дом в праздничные дни был в центре внимания. Поэтому, даже не спрашивая его согласия, я пригласила приятелей на встречу Нового года. К моему удивлению, Муди разозлился.

– Никаких напитков! – распорядился он.

– Ну, конечно. Откуда же здесь их взять?

– Они могут принести с собой.

– Я скажу, чтобы ничего не приносили. В моем доме не будет алкоголя. Я знаю, что это небезопасно.

Это удовлетворило его, но были и другие претензии.

– Никаких танцев и поцелуев! Я не разрешаю тебе никого целовать или желать счастливого Нового года, – заявил он.

– Я не собираюсь делать это. Я просто хочу провести время с приятелями.

Он буркнул что-то, понимая, что уже поздно отменить приглашения. Весь день он работал, не вышел даже тогда, когда собрались гости: Элис и Шамси с мужьями, а также Зари и Ферест. Мы ожидали его более часа: пили чай и ели фрукты. Раздался телефонный звонок. Мужа Шамси, доктора Наджафи, вызывали по экстренному случаю, но он отказался.

– Пусть найдут кого-нибудь другого, – сказал он.

Ему не хотелось покидать нашу компанию. Когда Муди наконец появился, то сообщил:

– Звонили из клиники. Там чрезвычайный случай. Я должен ехать.

Всем стало ясно, что он избегает нашей компании. Как и доктор Наджафи, он мог попросить, чтобы его заменили кем-нибудь другим.

Спустя несколько минут у входной двери остановилась машина «скорой помощи». Вернулся Муди в половине одиннадцатого вечера, мы сидели за ужином.

– Поужинай с нами, – попросила я.

Но в эту минуту снова зазвонил телефон.

– Это пациентка. У нее боли в позвоночнике. Сейчас ее привезут сюда, – сообщил Муди.

– О нет, – возразила я. – Скажи, чтобы отложили визит до утра.

– Ты не должен принимать пациентов в такое позднее время, – поддержала меня Шамси. – Нужно, чтобы ты установил часы работы.

– Исключено. Я обязан принять ее сейчас. И он исчез в кабинете.

– Портит нам вечер, – проворчала Элис.

– Это часто случается. Я не сержусь на него за это, – сказала я.

Я видела, что всем жаль меня, но, по правде говоря, я намного лучше чувствовала себя в обществе друзей, когда рядом не было Муди.

Ужин удался, но гости стали собираться по домам. Новый год не признавался в Иране; завтра обычный рабочий день. Муди наконец вышел из кабинета.

– Вы не можете уйти сейчас, – сказал он с притворной грустью. – Я только закончил работу.

– Утром очень рано вставать, – ответил доктор Наджафи.

Минуту спустя после того, как за нашими гостями закрылась дверь, Муди неожиданно обнял меня и неловко поцеловал.

– А это по какому поводу? – пораженная, спросила я.

– Ну, счастливого Нового года!

«Нечего сказать, счастливый этот Новый год, – подумала я, – 1986-й! Прошел еще один год, а я по-прежнему здесь. Сколько еще лет пройдет?..»

Закончились праздничные дни, и я ощутила пустоту. Как я хотела провести эти праздники дома, в Мичигане! Но и День Благодарения, и Рождество, и Новый год пришли и ушли, а осталась лишь хмурая зима…

Время тянулось немилосердно медленно.

– Потерпите, пожалуйста, – говорил Амаль, когда я связывалась с ним.

За окном шел снег. Улицы превратились в грязные лужи. Каждое утро я просыпалась все в более глубоком отчаянии. Каждый день случалось что-нибудь, что усиливало чувство безнадежности.

Однажды, когда я проходила мимо площади недалеко от дома, меня остановила пасдарка. Махтаб была в школе – некому было мне помочь. На этот раз я решила сделать вид, что ничего не понимаю.

– Не понимаю, – ответила я по-английски.

К моему удивлению, блюстительница закона тоже заговорила по-английски. Впервые я слышала родную речь из уст пасдаров. Она гневно произнесла:

– Когда ты шла по улице, я увидела узкую полоску тела между твоими носками и пальто. Тебе следует надевать носки длиннее.

– Вы думаете, мне нравятся эти носки? Никогда в жизни я не носила ничего подобного. Если бы у меня был выбор, я бы давно уже была в Америке и носила колготки, а не эти носки, которые постоянно сползают. Не будете ли вы любезны сказать мне, где в Иране можно купить носки, которые держатся на ногах?

Пасдарка задумалась.

– Понимаю, ханум, понимаю, – произнесла она вежливо.

Она ушла, оставив меня в недоумении. Невероятно: я встретила пасдарку, у которой нашла понимание.

В середине января около четырех часов дня зазвонил телефон. Я находилась в это время в приемной Муди среди пациентов. Подняв трубку, я услышала голос моей сестры Каролин. Она плакала.

– Приходил врач домой. У отца закупорка кишечника. Решили оперировать. Без операции не обойтись, но врачи считают, что он слишком слаб и не перенесет ее. Говорят, что может сегодня умереть.

Я не видела ничего вокруг себя. Слезы лились ручьем, впитываясь в русари. Сердце разрывалось от боли. Мой отец умирал за тысячи миль отсюда, а я не могла быть рядом с ним, взять его за руку, сказать о моей любви к нему, разделить с близкими боль и горечь.

Вдруг я увидела рядом Муди. Лицо его было отмечено печалью и, казалось, сочувствием. Он слышал разговор достаточно хорошо, чтобы догадаться, о чем идет речь. Он тихо сказал:

– Поезжай. Поезжай повидаться с отцом. Слова Муди меня совершенно озадачили. Мне хотелось удостовериться, не ослышалась ли я. Закрыв ладонью микрофон, я сказала:

– Отец в очень тяжелом состоянии. Врачи считают, что он не переживет эту ночь.

– Скажи ей, что приедешь.

В долю секунды меня охватила неописуемая радость, но уже спустя какое-то время возникли подозрения. Откуда эта внезапная перемена?

На какой-то миг я задумалась.

– Послушай, – кричала я в телефонную трубку. – Мне бы хотелось поговорить с папой перед операцией.

Муди не возражал. Он прислушивался, как мы с Каролин оговариваем детали. Я должна позвонить в Карсон Сити в клинику через три часа. Она подготовит отца к разговору со мной перед тем, как его увезут в операционную.

– Скажи ей, что приедешь, – повторил Муди. Терзаемая сомнениями, я проигнорировала его совет.

– Скажи ей сейчас же, – настаивал он. «Что-то тут не так, – подумала я. – Происходит что-то нехорошее».

– Ну, говори! – повторил он требовательным тоном.

– Каролин, Муди говорит, что я смогу приехать домой.

Послышался восторженный крик моей сестры.

Муди сразу же вернулся в кабинет, где его ожидали пациенты. Я убежала в спальню в слезах, переполненная смешанными чувствами. Я плакала от жалости к отцу и одновременно от счастья, что мы едем в Америку.

Не знаю, как долго я была в таком состоянии, когда вдруг поняла, что в комнате находится Шамси.

– Я позвонила, и Муди сообщил, что с твоим отцом плохо. Мы с Зари пришли поддержать тебя, – сказала она.

– Огромное спасибо, – ответила я, вытирая вновь полившиеся слезы.

Шамси отвела меня в гостиную. Там я увидела Зари, которая постаралась меня успокоить.

– Я беседовала сегодня утром с Муди, – сказала Зари. – Я объяснила ему, что он должен позволить тебе навестить отца.

Я задумалась. Неужели поэтому Муди так неожиданно изменил свою позицию?

Зари передала мне разговор с моим мужем. Муди возражал против моей поездки в Америку потому, что был убежден, что я уже никогда не вернусь в Иран.

– Ты не смеешь так поступать, – возмутилась Зари в ответ. – Ты не можешь держать ее здесь всю оставшуюся жизнь из-за своих предположений.

Зари заявила Муди, что он поступает плохо, не разрешая мне навестить отца. Это было оскорбительное и злое заявление, особенно в силу того, что оно исходило от женщины старше Муди, давней приятельницы семьи, пользующейся уважением.

Муди был непреклонен, пока Зари неосознанно не подсказала ему решение проблемы. По своей душевной простоте она подумала, что Муди беспокоится о Махтаб, поэтому предложила:

– Если причина кроется в Махтаб, то она может жить с Шамси и со мной.

За полтора года пребывания здесь ничто не причинило мне большей боли. У Зари были самые добрые намерения, но таким образом она приготовила мне западню. Каждый раз, когда мы с Муди обсуждали возвращение в Америку, речь шла обо мне и Махтаб! Махтаб понимала это так же, как и я. Я не в силах была сказать ей, что, возможно, мы будем вынуждены расстаться.

Я не поеду в Америку без дочери.

А если Муди попытается отправить меня одну?..

– Дедуля, мы приедем навестить тебя! – сказала Махтаб, когда нас соединили с клиникой.

Она произнесла эти слова восторженно, но лицо выражало сомнение. Она не очень верила в то, что отец позволит нам поехать.

Дедушка мог поговорить со своей маленькой Тобби только с минуту, с трудом произнося каждое слово.

– Я так рад, что вы приедете, – сказал он мне. – Поспешите, не откладывайте.

Я тихо плакала, стараясь убедить его, да и себя, что мы обязательно увидимся. Я боялась, что Муди отпустит меня только на его похороны.

– Я буду молиться за тебя во время операции, – заверила я его.

– Хотеть – значит мочь, – ответил он. В его голосе я почувствовала прилив новых сил. Потом он добавил: – Пригласи Муди к телефону.

– Отец хочет с тобой поговорить, – я отдала трубку Муди.

– Дед, мы хотим тебя навестить. Очень тоскуем по тебе, – произнес Муди.

Это прозвучало довольно искренне, но все мы знали, что Муди лжет.

Разговор быстро закончился. Приближалось время операции.

– Спасибо тебе за то, что поговорил с папой, – сказала я, ища способ смягчить нарастающее в нем раздражение.

Он что-то ответил. Муди, когда хотел, мог быть хорошим актером. Я точно знала, что он не собирается возвращаться в Америку или позволить Махтаб ехать со мной. Но какую игру он ведет с нами на этот раз?..

Муди принимал посетителей допоздна. Махтаб была уже в постели, но спала неспокойно, встревоженная тяжелым состоянием любимого дедули и возбужденная перспективой путешествия в Америку. Лежа в постели, я без удержу плакала. Сердце мое разрывалось от безысходности. Я плакала об отце, который, по всей вероятности, был уже мертв. Я понимала отчаяние и горе мамы, сестры, брата, Джо, Джона и плакала оттого, что меня не будет возле них, чтобы их поддержать. Я плакала о Махтаб: как перенесет она это дополнительное бремя, которое свалится на ее хрупкие плечики? Она слышала, как говорил отец, что мы возвращаемся в Америку, чтобы навестить дедушку. Как сказать ей, что она не поедет и что дедушки уже нет?!

В ту ночь Муди пришел в спальню в половине одиннадцатого и сел возле меня на кровати. Сейчас он старался меня успокоить.

Даже сейчас я пыталась разработать стратегию, которая позволила бы мне вырвать отсюда Махтаб.

– Поедем с нами, – просила я. – Нам понадобится твоя поддержка. Нам бы хотелось, чтобы ты поехал с нами, чтобы мы втроем… В такие минуты, как сейчас, ты мне очень нужен. Без тебя я не справлюсь со всем там.

– Я не могу ехать, – ответил он. – Если я поеду, то потеряю работу в клинике.

То, о чем я говорила, было последней попыткой сделать невозможное возможным.

– Хорошо. Мы с Махтаб поедем вдвоем.

– Нет. Махтаб должна ходить в школу.

– Если она не поедет со мной, то я тоже не поеду, – решительно заявила я.

Не произнеся ни слова, он встал и вышел из комнаты.

– Всем займется Маммаль, – сообщил Муди на следующее утро. – Я очень рад, что ты навестишь близких. Когда ты хочешь лететь? Когда собираешься вернуться?

– Я не поеду без Махтаб.

– Поедешь, – сказал он ледяным тоном. – Разумеется, поедешь.

– Если поеду, то только на два дня.

– О чем ты говоришь? Я забронирую тебе билет на самолет до Корпус Кристи, – сказал он.

– А зачем мне туда лететь?

– Чтобы продать дом. Нечего лететь на несколько дней. Ты пробудешь там, пока не продашь все, и вернешься с долларами.

Значит, вот в чем было дело. Вот что скрывалось за неожиданным согласием на мою поездку в Америку. Его не интересовал мой отец, моя мама, мои сыновья и остальные родственники. Он вовсе не стремился дать мне возможность проститься с отцом. Ему нужны были только деньги. И конечно, он хотел задержать Махтаб в качестве заложницы, гарантирующей мое возвращение.

– И не подумаю! – воскликнула я. – Я еду на похороны отца и не в состоянии буду думать о продаже имущества. Ты сам знаешь, сколько там всего. И возможно ли это – продать все сразу? Как же я в такой ситуации смогу заниматься этими вопросами.

– Я знаю, что это непросто, – начал, в свою очередь, кричать Муди. – Меня не интересует, сколько ты там пробудешь. Меня не интересует, сколько это займет времени. Ты не должна возвращаться, пока все это не сделаешь!

Когда Муди ушел в клинику, я выбежала на улицу, поймала такси и поехала к Амалю. Он внимательно выслушал меня. Его лицо выражало беспокойство и озабоченность.

– Я могу поехать на два дня, только на похороны, а потом вернуться сюда, – сказала я. – Тогда я могла бы убежать вместе с Махтаб в соответствии с планом.

– Вы не должны ехать, – посоветовал он. – Если вы поедете, то никогда больше не увидите Махтаб. Я в этом убежден. Он не даст согласия на ваше возвращение в Иран.

– Но ведь я обещала отцу.

– Прошу вас не делать этого.

– А может быть, поехать и привезти эти деньги? Я бы могла привезти деньги, необходимые для побега!

– Я не советую вам ехать. Отец ваш не пожелал бы вашего приезда, зная, что Махтаб останется в Иране.

Он был прав. Я знала, что если покину Иран без Махтаб хотя бы на пять минут, Муди уже навсегда разлучит нас. Хотя наша жизнь в Тегеране в последнее время стала сносной, в глубине души я не сомневалась, что Муди с удовольствием уберет меня из своей жизни. Он будет обольщать меня надеждой, заставит все продать, но получив от меня деньги, сразу же разведется со мной, найдет себе какую-нибудь местную женщину, которая будет воспитывать Махтаб.

Мой разговор с Амалем принял новый оборот.

– Нельзя ли ускорить побег, прежде чем Муди заставит меня поехать?

Амаль беспокойно ерзал на стуле. Он понимал, что вся эта ситуация слишком затянулась. Знал он также, что она стала для меня критической. Но он не был волшебником.

Он объяснил, что мне нужен иранский паспорт. Тот, который есть у нас сейчас и на основании которого мы выехали в Иран, был выписан на троих. Чтобы воспользоваться им, нам нужно было бы путешествовать всей семьей. Без Муди я не могу им воспользоваться. Не могу я также выехать и по американскому паспорту, который Муди где-то спрятал.

– Я не смогу быстро сделать для вас паспорт, – сказал он. – Обычно для этого требуется год. Даже если постараться ускорить процедуру, для этого необходимо шесть—восемь недель. Насколько мне известно, самый короткий период для получения паспорта – шесть недель. До того времени вас уже отсюда вывезут. Потерпите, пожалуйста.

В тот же день я разговаривала с Каролин. Отец перенес операцию. Папа продолжал жить! Сестра говорила, что на пути в операционную он рассказывал врачам и сестрам, что Бетти и Тобби приедут домой. Моя сестра была уверена, что именно надежда на встречу позволила ему выжить. Однако он был очень слаб, и врачи считали, что его жизнь висит на волоске.

Вечером появились Маммаль и Маджид. Они закрылись с Муди в его кабинете, обсуждая детали моего отъезда. Я была на кухне, когда туда вошла Махтаб. По выражению ее лица я поняла, что с ней происходит что-то неладное. Она не плакала, но смотрела на меня со смешанным чувством гнева и боли.

– Это правда, что ты хочешь уехать и оставить меня здесь?

– О чем ты говоришь?

– Папа сказал мне, что ты поедешь в Америку без меня!

Она разрыдалась.

Я подошла, чтобы обнять ее, но она отскочила от меня к самой двери.

– Ты обещала, что никогда не поедешь без меня, – плакала она. – А сейчас хочешь оставить меня.

– Что тебе сказал папа?

– Он сказал, что ты хочешь меня оставить и никогда уже ко мне не вернешься.

– Пойдем поговорим с папой об этом, – предложила я, взяв Махтаб за руку. Во мне все клокотало от гнева.

Я рванула дверь кабинета Муди, где трое мужчин сговаривались против меня.

– Почему ты сказал Махтаб, что я еду без нее в Америку? – закричала я.

В ответ он прокричал тоже:

– Я не вижу смысла скрывать это от нее. Она должна привыкнуть к этой мысли и может начинать это делать уже сейчас.

– Я не поеду без нее!

– Поедешь!

– Ни за что!

Так мы какое-то время кричали друг на друга. Ни один из нас не собирался уступать. Маммаль и Маджид демонстрировали безразличие ко всему происходящему. Их не волновало, как на это реагирует Махтаб.

В конце концов я выбежала из кабинета, и мы с Махтаб пошли наверх в мою спальню. Я крепко обняла ее и повторяла:

– Махтаб, я не уеду без тебя. Я никогда тебя не покину.

Она хотела верить мне, но в ее глазах таилось сомнение. Она знала, какую власть имел ее отец над нами обеими.

Я попыталась еще раз:

– Поверь мне, Махтаб: если папа не изменит своего решения перед отлетом, я заболею так сильно, что не смогу войти в самолет. Только ничего ему об этом не говори.

Я чувствовала, что она по-прежнему не верит мне, но я не осмелилась все-таки сказать ей об Амале. Нет, еще не время.

Она долго плакала, пока не заснула, прижавшись ко мне в ту бесконечно длинную ночь.

Муди отправился в паспортный стол и, проведя там целый день, вернулся возмущенный бесконечной очередью и тупостью бюрократов. Как и предполагал Амаль, он пришел ни с чем.

– Ты должна идти туда сама. Пойдешь завтра. И я пойду с тобой, – заявил муж.

– А как же Махтаб? – спросила я, лихорадочно ища какой-нибудь предлог. – Ты провел там целый день. Дома никого не будет, когда она вернется из школы.

Он задумался.

– Значит, поедешь одна, – наконец произнес он. – Я тебе объясню, а сам останусь дома и подожду Махтаб.

Вечером Муди заполнил паспортную анкету и написал заявление. Он рассказал мне, как добраться до паспортного стола, и назвал фамилию сотрудника, который должен ждать меня.

«Я должна туда идти, – решила я». Однако я была убеждена, что вернусь с пачкой анкет для заполнения и с многочисленными извинениями за задержку.

После изнурительного плутания по коридорам я увидела длинные очереди женщин и мужчин, пытавшихся справиться с невероятно трудной задачей получения разрешения на выезд из Ирана.

Наконец я нашла нужного мне человека. Он встретил меня приветливо, а потом повел меня через ряд комнат, пользуясь своим авторитетом и локтями.

Мы очутились в огромном зале. Какое-то время всматриваясь в толпу, он в конце концов увидел того, кого искал, – молодого иранца.

– Я знаю английский, – сказал молодой человек. – Здесь отдел для мужчин.

Это было понятно и без объяснений.

– Он хочет, чтобы вы подождали в этой очереди. Возможно, через час или два он вернется и решит ваш вопрос.

– А что это значит?

– Вам выдадут паспорт.

– Сегодня?

– Да. Здесь, в этой очереди.

Они оставили меня одну совершенно растерянной. Возможно ли это? Муди так долго ждал разрешения на ведение врачебной практики. Несмотря на хвастовство, ни он, ни его родственники не имели большого влияния на бюрократию в здравоохранении. Неужели мы с Амалем недооценили знакомства Муди в этой сфере? А может быть, это работа Маммаля? Или Маджида? Или Баба Наджи, у которого столь обширные связи в бизнесе? Я вспомнила, что Хия Хаким первым встретил нас в аэропорту, и именно он свободно обошел сотрудников таможенной службы.

Я все поняла и испугалась. В толпе галдевших иранцев я чувствовала себя безвольной, обнаженной, одинокой женщиной. Неужели Муди удастся этот сатанинский план?

Мне хотелось отсюда бежать. Но куда? Впереди были только улицы Тегерана. Посольство? Полиция? Амаль? Но там нигде не было Махтаб. Она дома, в руках врага.

Очередь двигалась невероятно быстро. Я часами ждала буханки хлеба, куска мяса или десятка яиц. Неужели получение паспорта не должно занять больше времени? Неужели сейчас я встретилась с исключительной оперативностью учреждения?

Подошла моя очередь. Я вручила хмурому чиновнику свои документы. Взамен он подал мне паспорт. Я смотрела на него точно в шоке, не зная, что делать дальше.

Был только первый час. Муди не мог знать, что я так быстро получу этот проклятый документ.

Надо немедленно действовать! Надо найти какой-то выход из этого тупика! Прежде всего я поймала такси и отправилась к Амалю.

Первый раз я пришла к нему без предупреждения. Его лицо выражало озабоченность и беспокойство. Он понял, что случилось что-то чрезвычайное.

– Я не могу поверить, – сказал он, рассматривая паспорт. – Это невероятно. У него такие связи, о которых я и мечтать не могу. У меня есть тоже свои лазейки, но мне еще ни разу не удавалось организовать что-либо подобное.

– Что же делать?

Амаль внимательно изучал паспорт.

– Здесь написано, что вы родились в Германии, – заметил он. – Откуда это взялось? Где вы родились?

– В Альмане, в штате Мичиган. Амаль задумался.

– Все ясно. Альман – по-персидски означает «Германия». Это очень хорошо для нас. Вы скажете Муди, что нужно вернуть паспорт для исправления ошибки. По этому паспорту вас не выпустят. Утром поезжайте в паспортный стол. Оставьте документ у них, а сами уйдите. Мужу скажете, что паспорт задержали. Думаю, выяснение займет какое-то время.

– Хорошо.

Я настолько была поглощена обдумыванием, как объяснить ошибку в паспорте, что Муди застал меня врасплох.

– Где ты была? – проревел он.

– В паспортном столе, – ответила я.

– Звонили после часа, что уже выдали тебе паспорт, – сказал он ядовитым тоном.

– Тебе звонили?

– Да.

– Извини за опоздание. В городе напряженное движение. Были сложности с пересадками.

Муди пристально посмотрел на меня. Я понимала, что он подозревает. Как могла, старалась отвлечь его внимание.

– Что за ротозеи! – сказала я, показывая ему паспорт. – Ты только взгляни. Я ждала целый день, а они выдали мне паспорт с ошибкой. Здесь написано «Германия». Я должна его отнести на исправление.

Муди посмотрел паспорт и согласился. Действительно, данные в паспорте не совпадают с данными в свидетельстве о рождении.

– Завтра, – буркнул он.

Больше он не произнес ни слова. Утром я старалась убедить Муди, чтобы он позволил мне ехать в паспортный стол одной: ведь справилась же я вчера. Но он не обращал ни малейшего внимания на мои аргументы. И хотя на тот день у него были назначены пациенты, он поехал со мной. Мы очень быстро добрались до места назначения. Там он сразу же нашел своего знакомого, отдал ему паспорт, и через пять минут у него в руках был правильно заполненный документ – официальное разрешение на выезд из Ирана, но… для меня одной.

Муди забронировал мне билет на пятницу, 31 января.

– Все готово, – сказал Амаль. – Наконец-то! Это произошло за три дня до моего отъезда, во вторник утром. Завтра, когда Муди будет в клинике, мы с Махтаб уедем, перечеркнув его планы за два дня до срока.

Амаль подробно ознакомил меня со своими намерениями. Несмотря на все его усилия, план вылета в Бендер-Аббас и пересечение границы на моторной лодке был все-таки еще недоработан. Поскольку Муди начал действовать столь решительно, Амаль предложил воспользоваться одним из резервных вариантов. Мы с Махтаб полетим до Захедана самолетом в девять часов утра. Там мы должны присоединиться к группе профессиональных контрабандистов и через почти непроходимые горы добраться до Пакистана. Контрабандисты доведут нас до Кветты, откуда мы вылетим в Карачи.

Меня охватила паника. Совсем недавно я прочла в газете «Хаян» об австралийской семье, увезенной в Кветту местной бандой и переданной в Афганистан. Там этих людей продержали восемь месяцев. Я могла представить себе пережитый ими кошмар.

Я рассказала Амалю об этой истории.

– Это правда, – подтвердил он. – Такие случаи происходят постоянно. Но вам не удастся покинуть Иран без риска.

Нам нужно было бежать сейчас же. Я не могла больше позволить себе роскошь выслушивать привычный совет Амаля: «Потерпите, пожалуйста». Скорее нужно было воспользоваться советом моего отца: «Хотеть – значит мочь».

Я дала Амалю на сохранение пластиковый мешок с запасной одеждой для меня и Махтаб, а также менее значительные вещи, которые мне не хотелось оставлять дома. Среди них был большой тяжелый гобелен, представляющий бытовую сцену: мужчины, женщины и дети у ручья. Мне удалось сложить гобелен в пакет размером около тридцати сантиметров. Кроме того, там были фиалки и шафран, которые подарила мне на Рождество Амми Бозорг.

Я слушала Амаля, и беспокойные мысли роились в моей голове. Вести из Америки были и хорошие, и печальные одновременно. Отец упорно цеплялся за жизнь, ожидая нас. Я была готова бежать. Завтра я постараюсь сделать так, чтобы Махтаб немного задержалась. Я должна быть уверена, что школьный автобус уедет без нее. Потом я сама отведу ее в школу. На улице я сообщу ей радостную новость. Когда мой ничего не подозревающий муж поедет в клинику, мы с Махтаб встретимся с Амалем, который отвезет нас в аэропорт и посадит в самолет до Захедана.

Что за ирония судьбы: мы убегаем той же дорогой, о которой говорила госпожа Алави! Что с ней могло приключиться? Не исключено, что ее арестовали. А может быть, она уже покинула страну? Я надеялась, что ей это удалось.

– Сколько это будет стоить? – спросила я.

– Просят двенадцать тысяч долларов, – ответил он. – Не забивайте себе этим голову, пожалуйста. Вы мне вышлете их по возвращении в Штаты.

– Я вышлю деньги сразу же, – обещала я. – Спасибо вам.

– Не за что.

Почему Амаль делал все это для нас, рискуя солидной суммой и полагаясь лишь на мою порядочность? Пожалуй, в какой-то степени я знаю причину, хотя никогда не спрашивала его об этом. И прежде всего Амаль – это ответ на мои молитвы, христианские и мусульманские, ответ на совершенный мною наср, на мою просьбу к имаму Мехди, на мое паломничество в Мешхед. Мы с ним верили в одного и того же Бога.

Амаль хотел что-то доказать себе, мне, всему свету. Полтора года я была заложницей в стране, которая, как мне казалось, заселена лишь ничтожествами. Хозяин магазина Хамид первым доказал мне ошибочность моих суждений. Поступки Алави, Шамси, Зари, Ферест и некоторых других убедили меня, что нельзя выносить людям приговор заранее. Даже Амми Бозорг по-своему доказывала о своих добрых намерениях.

Мотивы, которыми руководствовался Амаль, были одновременно и простыми и сложными. Он хотел помочь двум невинным жертвам иранской революции. Взамен он ничего не требовал. Его единственной компенсацией будет удовлетворение, если операция закончится благополучно.

Закончится ли благополучно?..

Статья об австралийской семье, а также то, о чем говорил господин Винкоп, пугали меня. Я помнила его слова: «Заберут у вас деньги, привезут к границе, надругаются, убьют или отдадут в руки охраны».

Сейчас это уже не имело значения. В пятницу я могу сесть в самолет, с комфортом долететь до Америки, но никогда больше не увижу моего ребенка. Или же завтра я возьму свою девочку за руку и вместе с ней отправлюсь в крайне опасное путешествие. Мой выбор был однозначным.

Или я умру в горах, или отвезу свою дочь в Америку.

Я вышла из такси и, дрожа от холода, с трудом пробиралась по грязной улице. Скоро придет из школы Махтаб, потом Муди вернется из клиники. Вечером Шамси, Зари и Хакимы придут к нам на прощальный ужин. Все они уверены в том, что я вылетаю в пятницу. Я должна взять себя в руки и ничем не выдать своих планов.

Приближаясь к дому, я заметила Муди и Маммаля. Оба они смотрели на меня. Муди был взбешен настолько, что даже не обращал внимания на ледяной ветер и усиливающийся снегопад.

– Где ты была?! – заорал он.

– В магазинах.

– Лжешь! У тебя нет никаких пакетов.

– Я искала подарки для мамы, но ничего не нашла.

– Лжешь! – повторил он. – Иди домой. Останешься здесь до пятницы.

Итак, мне нельзя выходить из дома, нельзя пользоваться телефоном. В ближайшие три дня я буду в заключении. Он взял свободный день в клинике, чтобы остаться дома. На время приема пациентов Муди закрыл телефон в своем кабинете. Вторую половину дня я провела на внутреннем закрытом дворе, который все время просматривался из окна кабинета. Мы с Махтаб слепили снежную бабу, завязали ей ленточку любимого Махтаб цикламенового цвета.

Снова я была узницей. Мы не сможем завтра встретиться с людьми Амаля. У меня даже не было способа связаться с ним, чтобы рассказать о возникших осложнениях.

В тот вечер, готовясь к встрече с приятелями, я дрожала от страха и холода. Я старалась занять чем-нибудь руки. Мой мозг лихорадочно работал. Мне необходимо позвонить Амалю. Он должен найти выход из создавшейся ситуации. Я почувствовала еще более сильную дрожь и вдруг поняла, что стало холоднее в доме. Молниеносно созрел план.

– В доме не работает отопление, – пожаловалась я.

– Испортилось или не поступает нефть?

– Я пойду к Малихе и проверю, не случилось ли что-нибудь с печью, – сказала я в надежде, что мои слова звучат правдиво.

– Хорошо, иди.

Стараясь не обнаружить моего волнения, я пошла в квартиру Малихи. Я спросила ее по-персидски, можно ли воспользоваться телефоном. Она согласно кивнула головой.

Я быстро набрала номер Амаля.

– Ничего не выйдет, – сказала я. – Я не могу ехать, не могу даже выйти из дома. Он был дома, когда я вернулась от вас. Он что-то подозревает.

Амаль тяжело вздохнул.

– Все равно бы из этого ничего не вышло. Как раз минуту назад я разговаривал с людьми из Захедана. Там сейчас самый глубокий снег за последние сто лет. Пройти через горы невозможно.

– Что же делать? – простонала я.

– Прошу вас, не входите в самолет. Он не может втолкнуть вас туда силой.

– Не уезжай, – сказала Шамси в тот вечер, когда мы остались на минуту одни на кухне. – Не садись в самолет. Я знаю, что произойдет потом. Как только ты уедешь, он отдаст Махтаб своей сестре и снова позволит своим родственникам опутать себя. Не уезжай.

– Я не хочу ехать, – ответила я. – Я не хочу ехать без Махтаб.

Однако я чувствовала, как Муди затягивает мне петлю на шее. Он может заставить меня войти в самолет; достаточно того, что он пригрозит забрать Махтаб. Я не перенесла бы даже мысли об этом. Но в то же время не могло быть и речи о том, что я оставлю свою дочь здесь и вернусь в Америку. Так или иначе я потеряю ее.

Я не чувствовала вкуса еды, которую в тот вечер мне удавалось проглотить. Я не слышала, о чем говорят.

Ханум Хаким предложила мне пойти с ней завтра в кооперативный магазин. Это был специализированный магазин для членов мечети аги Хакима. Туда как раз завезли чечевицу, которую, как правило, было трудно купить.

– Мы должны туда пойти, пока все не раскупили, – сказала она по-персидски.

Шамси тоже хотела пойти. Я согласилась, хотя мне эта чечевица была абсолютно не нужна.

Позднее, когда Шамси и Зари ушли, Махтаб была уже в постели, а Муди в кабинете принимал последних пациентов, мы с Хакимами сидели в гостиной и пили чай. Вдруг появился неожиданный и менее всего желанный гость – Маммаль.

Он поздоровался с Хакимами, вызывающе потребовал чаю, а затем со злорадством протянул мне авиабилеты.

Полтора года, проведенных здесь в заключении, сыграли свою роль. Я потеряла контроль над собой.

– Давай, давай эти билеты! – кричала я. – Я разорву их в клочья!

Ага Хаким тотчас же принял роль арбитра. Деликатный «господин в тюрбане», наиболее разумный из всех родственников Муди, он стал спокойно расспрашивать меня. Он не говорил по-английски. Маммаль мог бы перевести, но не стал делать этого. Я с трудом объяснялась по-персидски, но отчаянно старалась, видя в аге Хакиме сторонника и друга.

– Вы даже не представляете, через что я прошла, – жаловалась я. – Он удерживает меня здесь силой. Я хотела вернуться домой в Америку, но он не позволил мне.

Хакимы были искренне озадачены. Ага Хаким продолжал расспрашивать меня, и на его лице отражалась боль, когда он слушал мои ответы. Ему открылись страшные подробности моего существования.

Выслушав меня, он, однако, удивился:

– Так почему ты не радуешься по поводу своего возвращения домой и встрече с родственниками?

– Мне очень хочется вернуться домой к своим близким, – объясняла я. – Но он требует, чтобы я осталась там до тех пор, пока не продам все наше имущество и не привезу деньги. Мой отец умирает. Я не хочу ехать в Америку только для того, чтобы устраивать свои дела.

Закончив прием, Муди присоединился к нам в гостиной и сразу же попал под перекрестный огонь вопросов аги Хакима. Ответы Муди были спокойны. Он делал вид, будто только сейчас узнал о моих сомнениях в связи с поездкой.

Наконец ага Хаким спросил:

– Так если Бетти не хочет ехать, зачем ты ее отправляешь?

– Я делаю это лишь для того, – ответил Муди, – чтобы она навестила родителей.

Ага Хаким обратился ко мне:

– Ты хочешь ехать?

– Нет, – не задумываясь, ответила я.

– Порядок. Так к чему весь этот шум? Это только твое дело, хочешь ли ты увидеть умирающего отца. Если ты не хочешь ехать, то и не должна.

В его словах чувствовались искренность, любовь и уважение ко мне. Все с почтением отнеслись к мудрому совету аги Хакима. Вопрос был решен.

Остаток вечера Муди непринужденно разговаривал с Хакимами. Он был радушным хозяином. Затем он проводил их, а когда они выходили, поблагодарил за то, что пришли, а особо поблагодарил агу Хакима.

– Я зайду за тобой утром и мы вместе поедем в магазин, – пообещала я ханум Хаким. Я надеялась, что поход за покупками предоставит мне возможность связаться с Амалем.

Муди спокойно закрыл дверь за Хакимами, а затем повернулся ко мне и ударил меня по лицу так сильно, что я упала на пол.

– Довольна?! Постаралась?! – визжал он как сумасшедший. – Ты все уничтожила. Сядешь в самолет! А если этого не сделаешь, то я заберу Махтаб и до конца твоей жизни запру тебя в доме!

Он мог это сделать. И сделает.

Проблемы начались приблизительно четыре года назад, вечером 7 апреля 1982 года, когда Муди вернулся с работы (он работал в Центральном госпитале Альпены) озабоченный и с каким-то отсутствующим взглядом. В первый момент я ничего не заметила, приготовив праздничный ужин: в этот день Джону исполнилось одиннадцать лет.

Прошедшие годы мы были счастливы. Муди вернулся в Мичиган из Корпус Кристи в 1980 году, решив раз и навсегда игнорировать политические события в Иране.

Портрет грозно глядящего аятоллы Хомейни отправился на чердак. Муди поклялся, что не позволит втянуть себя в разговоры о революции, помня, что его возрожденный патриотизм принес ему в Корпус Кристи одни только неприятности.

Мое душевное состояние тоже улучшилось, особенно после того, как мы нашли дом над рекой. Снаружи он казался неприглядным, но, как только я вошла в него, он сразу же мне понравился.

Дом оказался просторным, с большими спальнями, двумя ванными комнатами и большой гостиной. Вид на реку действовал успокаивающе.

Муди дом тоже понравился. Мы купили его сразу же.

Альпена находится лишь в трех часах езды от Банистера. Таким образом, я могла часто навещать родителей. Мы с отцом наслаждались рыбалкой, вытаскивая из спокойной воды золотистых сомов, голубых окуней, зубаток, а иногда даже щуку, а с мамой проводили целые часы за вязанием, стряпанием и разговорами. Я радовалась, что могу посвятить им больше времени: они так быстро начали стареть. И мама, мучившаяся от заболевания кожи, и отец были счастливы, что могут проводить время с внуками. Особым источником радости для родителей была малютка Махтаб, делавшая первые шаги по дому. Папа называл ее Тобби.

Мы легко вошли в профессиональный круг, сложившийся в Альпене, часто звали гостей, да и нас нередко приглашали. Муди был очень доволен работой, а я снова стала счастливой хозяйкой дома и матерью. Все это было до того самого момента, когда Муди пришел однажды с немым страданием в глазах.

Его пациент, трехлетний мальчик, умер во время несложной операции, в которой Муди участвовал по собственному желанию. Его обвинили в профессиональной несостоятельности. Началось следствие.

На следующее утро позвонила моя сестра Каролин. Я подняла трубку совершенно разбитая после бессонной ночи. Мгновенно известие Каролин заставило меня забыть обо всем остальном: у отца рак.

Мы сразу же отправились в клинику Карсон Сити. Туда, где я впервые встретилась с Муди. Сейчас мы нервно мерили шагами приемную, пока врачи обследовали отца. Результаты не обнадеживали. Хирурги вскрыли толстую кишку, но не смогли удалить новообразование полностью: оно слишком углубилось. Мы проконсультировались с химиотерапевтом. Он сказал, что на какое-то время жизнь отца можно продлить, но на сколько – не знал. Было ясно лишь одно: мы теряем папу.

Я поклялась, что буду рядом с ним до конца.

Жизнь перевернулась. Совсем недавно мы были так счастливы. И вдруг – карьера Муди под угрозой, отец умирает, а наше будущее в тумане. Напряжение отразилось на каждом из нас по-разному.

Несколько последующих недель мы с Муди курсировали между Альпеной и Карсон Сити. Муди помогал отцу справиться с послеоперационным состоянием. Казалось, что уже одно присутствие Муди смягчает его боль.

Когда отцу стало немного легче, Муди пригласил его в Альпену. Часами сидел с ним, давая советы и помогая смириться с болезнью.

В итоге отец был единственным пациентом Муди. Рядом с ним Муди снова чувствовал себя врачом. Но, оставаясь день за днем дома, он все чаще погружался в тяжелые мысли.

– Это все политика, – повторял он постоянно, комментируя проводимое в клинике следствие.

Муди старался поддерживать профессиональную форму, участвуя в различных семинарах по медицине, но это лишь усугубляло пустоту в его жизни, потому что он не мог воспользоваться на практике тем, чему научился.

Мы переживали материальные затруднения. Я была убеждена в том, что возвращение на работу позволило бы Муди воспрянуть духом. Пока шло следствие, ни в одной клинике не разрешили бы ему занять место анестезиолога, но у него был еще диплом остеопата. Я всегда считала, что в этой области он мог бы добиться значительных успехов.

– Ты бы съездил в Детройт, – осторожно подсказывала я, – и подошел в клинику на Четырнадцатой улице. Им всегда требовались квалифицированные остеопаты.

– Нет. Я останусь здесь и буду бороться, – ответил он.

Он замкнулся в себе; злился на детей и на меня по самому незначительному, часто надуманному поводу; не желая встречаться с другими врачами, перестал принимать участие в медицинских семинарах; целыми днями молча сидел в кресле, а устав от такого состояния, засыпал. Иногда Муди слушал радио или читал книгу, однако это продолжалось недолго: он явно не мог сосредоточиться. Муди не хотел выходить из дому и никого не хотел видеть.

Как врач, он знал, что это – классическое проявление депрессии. Я тоже знала об этом, как жена врача, но он никого не хотел слушать и отвергал все попытки помощи.

Я всячески старалась окружить его заботой, помочь ему справиться с депрессией. Все это, конечно, отражалось и на мне. Несколько раз в неделю мы с детьми ездили в Банистер навестить дедушку, но Муди уже с нами не было. Он оставался дома.

Какое-то время я мирилась с ситуацией, избегая конфликтов в надежде, что в конце концов он проснется от этого летаргического сна. Я была убеждена, что так не может продолжаться долго.

Однако недели медленно день за днем превращались в месяцы. Основное время я проводила с отцом в Банистере, значительно меньше – дома, где пассивное присутствие Муди с каждым днем становилось невыносимее. У нас не было источника доходов. Наши сбережения также закончились. Пока могла, я воздерживалась от разговоров на эту тему, но однажды взорвалась.

– Поезжай в Детройт и найди какую-нибудь работу! – не выдержала я.

Муди резко повернулся и посмотрел на меня. Ему не понравилось, что я поднимаю голос. Секунду он колебался, не зная, как поступить в такой ситуации.

– Нет, – ответил он кратко и решительно. Затем быстро вышел из комнаты.

Мой взрыв привел к тому, что депрессия Муди приобрела новую форму. Беспрерывно он повторял, что есть единственная причина всех его настоящих и прежних проблем:

– Меня отстранили потому, что я иранец. Если бы я им не был, то никогда бы этого не произошло.

Несколько врачей в клинике были по-прежнему на его стороне. Время от времени они заходили и в частной беседе выражали обеспокоенность состоянием Муди.

Я умоляла, чтобы он обратился к психиатру.

– Я знаю больше их. Они мне не помогут, – отрезал он.

Никто из приятелей и родственников не знал, какие большие перемены произошли в личности Муди. Из-за нашей трудной материальной ситуации мы перестали общаться с приятелями.

Я нашла работу на полставки в адвокатской конторе. Муди злился на меня. Он считал, что место его жены – дома.

Его настроение ухудшалось с каждым днем. Его любовь была ранена профессиональным поражением. Он воспринимал это как оскорбление своего мужского достоинства. Желая отыграться, он требовал, чтобы я приходила днем с работы домой и готовила ему обед – таким образом он пытался вернуть себе доминирующее положение. Я согласилась выполнить это его идиотское желание отчасти потому, что хотелось смягчить его, но еще и потому, что под влиянием событий последних месяцев я утратила уверенность в себе, была подавлена. Уже было непонятно, кто какую роль играет в нашей семье.

Днем я часто заставала его в халате. Он ничего не делал, за исключением мелочей, связанных с заботой о детях. Приготовив еду, я спешила обратно на работу. Вечером я находила на столе грязную посуду с едва тронутой пищей. Мой муж привык лежать на диване. Он просто прозябал в безделье.

«Если он злится из-за того, что я работаю, – говорила я себе, – то почему сам ничего не делает?»

Эта странная ситуация продолжалась более года. В то время как моя профессиональная жизнь приносила мне все больше удовлетворения, в личной жизни я ощущала нарастающую пустоту. Работа, которая вначале предполагалась как временная, стала вскоре занятием, требующим все больших усилий. Моей заработной платы было, разумеется, недостаточно для того, чтобы вести прежнюю жизнь, а поскольку сбережения наши иссякли, я потребовала, чтобы Муди продал наш чудесный дом.

Я повесила на доме объявление о его продаже и ждала, что из этого выйдет. Если повезет, не нужно будет платить гонорар посреднику по торговле недвижимостью.

Время шло. Муди говорил, что несколько пар приходили осматривать наш замечательный дом, восторгались видом на реку, но не сделали никаких предложений. Я подозревала, что или Муди специально их отговаривал, или их пугал вид неряшливого, опустившегося человека.

Однажды вечером Муди вспомнил, что какой-то семье очень понравился наш дом и что эти люди придут завтра, чтобы еще раз взглянуть на него. Я осталась дома.

– Нам нравится дом, – сказал мужчина, – но как скоро вы могли бы освободить его?

– Какой срок устроил бы вас?

– Две недели.

Это несколько нарушало мои планы, но они готовы были учесть ипотеку[14] и выплатить нам разницу наличными. После всех оплат у нас в кармане оставалось бы более двадцати тысяч долларов, а деньги нам были очень нужны.

– Я согласна.

Когда Муди вернулся и узнал, что все уже решено, он пришел в бешенство.

– Куда мы можем переехать за две недели? – возмущался он.

– Нам нужны деньги, – решительно настаивала я.

Мы долго спорили, в основном о переезде, но при этом высказывая давно накопившееся недовольство друг другом. Борьба была неравной, потому что у Муди уже почти не было сил для такого спора. Он предпринимал слабые попытки вернуть то, что, по его мнению, составляло его авторитет как главы семьи, но мы оба точно знали, что он уже давно смирился.

– Это ты виноват в том, что с нами произошло, – говорила я. – Если будем ждать, то можем вообще потерять покупателей.

Я вынудила его подписать договор о продаже.

Следующие две недели я была очень занята. Я пересмотрела все шкафы, шкафчики и ящики, упаковывая остатки нашей жизни в Альпене, хотя не имела понятия, куда с этим деваться. Муди не помогал мне.

– Упакуй, по крайней мере, свои книги, – сказала я.

Он не шелохнулся.

У него была огромная библиотека, состоящая из медицинской литературы и мусульманских пропагандистских изданий. В один из дней я дала ему картонные коробки и потребовала:

– Упакуй свои книги сегодня же! Вернувшись с работы после напряженного дня, я увидела его сидящим безвольно в халате, небритого и неумытого. Книги по-прежнему оставались на полках. Я взорвалась:

– Сегодня же ночью упакуй свои вещи! Завтра ты сядешь в машину и поедешь в Детройт! И не возвращайся домой, пока не найдешь работу! С меня уже хватит! Я не собираюсь жить так, как сейчас! Ни минуты больше!

– Я не могу получить работу, – заскулил он.

– Ты даже не пытался.

– Я не могу работать, пока меня не восстановят в клинике.

– Тебе не обязательно работать анестезиологом. Ты можешь заняться терапией.

Он был подавлен.

– Я не практиковал много лет, – говорил он покорно. – Я не хочу быть терапевтом.

Сейчас он напоминал мне Резу, который не соглашался ни на какую работу ниже должности председателя фирмы.

– Есть столько вещей, которых ты не хочешь делать, а я должна! – произнесла я с нарастающим гневом. Ты – лентяй. Ты пользуешься ситуацией. Конечно, ты не сможешь найти работу, сидя дома. Тебе нужно выйти и осмотреться вокруг. Сама работа не упадет с неба. А сейчас убирайся и не возвращайся, пока не найдешь работу! Или ты найдешь работу, или… – слова эти вылетели прежде, чем я поняла, что говорю, – или я разведусь с тобой.

У него не было сомнения в серьезности этого ультиматума.

Муди поступил так, как я того требовала. И уже назавтра он позвонил из Детройта и сообщил, что нашел работу в клинике. Он должен был приступить к ней в ближайший понедельник после Пасхи.

«Почему, – думала я, – нужно было ждать так долго? Почему раньше я не настояла на своем?»

Конец недели перед Пасхой 1983 года был наполнен лихорадочной суетой. Мы должны были покинуть дом в Страстную пятницу, а Муди начинал работу в Детройте в понедельник. До среды мы не смогли найти квартиру. Это было напряженное время, но я чувствовала удовлетворение: по крайней мере, что-то делалось.

Один из клиентов канцелярии, где я работала, узнав о наших проблемах, предложил временное решение. Он сдал нам в аренду дом по принципу ежемесячного договора. Мы подписали необходимый документ по найму в полдень в Страстную пятницу и сразу же начали перевозить вещи.

В выходные дни Муди проявил энергию, помогая мне обставить дом. В воскресенье он, поцеловав меня на прощание, отправился в пятичасовое путешествие до Детройта. Этот поцелуй, впервые за несколько месяцев, пробудил во мне тень желания, что меня очень озадачило. Муди не слишком стремился к малопривлекательной тяжелой работе в клинике, однако я чувствовала, что ему уже лучше. Легкость, с которой он получил работу, несколько успокоила его уязвленное самолюбие. Зарплата была очень хорошей. Конечно, ее нельзя было сравнивать с прежними доходами, но все же она составляла почти девяносто тысяч долларов в год.

Вскоре мы оказались в ситуации, подобной той, какая была в начале нашего знакомства. На протяжении недели каждый из нас выполнял свои профессиональные обязанности, а в выходные мы встречались в Альпене или в Детройте.

Муди постепенно воспрянул духом.

– У нас все хорошо! – признался он во время одного из визитов.

Он всегда несказанно радовался при встречах с нами. Махтаб сразу же бросалась ему на шею, счастливая, что папа снова такой, как прежде.

Так прошли весна, лето и осень. Муди не очень любил Детройт, однако утверждал, что в большом городе встречает меньше фанатизма, и надеялся, что именно там его ждет будущее.

Что же касается меня, то я снова почувствовала себя свободной. На протяжении недели я была хозяйкой своей судьбы, а в конце недели – вновь влюбленной. Возможно, именно такой образ жизни нам был необходим для сохранения брака.

По крайней мере, на данном этапе я была довольна.

В марте 1984 года позвонили из Тегерана. Мужчина на ломаном английском языке с сильным акцентом представился Мохаммедом Али Ходжи, племянником Муди. Если знать их обычай заключать браки с родственниками, то этому можно было поверить. Мне казалось, что существуют сотни иранцев, которых Муди считал своими племянниками.

Я сообщила об этом Муди в Детройт, и в тот же вечер он позвонил в Тегеран. Муди сказал мне, что это звонил Маммаль, четвертый сын его сестры Амми Бозорг. Врачи в Тегеране обнаружили у Маммаля нарыв в желудке и сделали операцию, но Маммаль продолжал слабеть. Расстроенный, он полетел в Швейцарию на консультацию. Там врачи сказали, что операция выполнена плохо и нужно прооперировать повторно. Тогда он связался с дядей в Америке и спросил, где ему делать операцию.

– Я ничего ему не посоветовал. А что ты думаешь по этому поводу?

– Пригласи его сюда, – предложила я. – Мы поможем ему найти специалиста и больницу.

Муди понравилось это предложение.

– Но из Ирана очень трудно перевести деньги, – сказал он.

– Я думаю, что ты мог бы оплатить расходы. Мне кажется, в случае необходимости ты бы сделал это для моих родственников.

– Безусловно!

Все устроилось, и спустя несколько дней Маммаль находился уже в самолете на пути в Штаты. Он должен был прилететь в пятницу в начале апреля.

Я решила быть для племянника Муди милой хозяйкой дома. С удовольствием готовила иранский ужин, ожидая с детьми его приезда.

Однако с того самого момента, как Маммаль переступил порог нашего дома, я невзлюбила его. Он был невысокого роста, как большинство иранцев. Несмотря на это, а возможно как раз по этой причине, он держался высокомерно. Щетинистая борода и усы создавали впечатление неопрятности.

Его маленькие глубоко посаженные глазки смотрели мимо меня, точно я была пустым местом. Казалось, весь его облик говорил: «Кто ты такая? Я достойнее тебя!».

Я убедилась, что Маммаль плохо влияет на Муди. Слова Маммаля «Ты должен навестить нас в Тегеране. Все хотят увидеть тебя и Махтаб» вызвали во мне тревогу. Первый вечер мужчины провели в оживленной беседе по-персидски. Это было вполне понятно, ведь у них было столько тем для разговора, но я опасалась, что Муди может всерьез воспринять приглашение Маммаля. К тому же, разговаривая только по-персидски, они тем самым полностью игнорировали меня. Я знала, что английский Маммаля был вполне сносным.

Вскоре я начала считать часы до конца недели, мечтая о спокойном воскресном вечере, когда Муди и Маммаль уедут в Детройт. Однако в воскресенье Муди сказал:

– Пусть он побудет здесь с тобой, пока я не договорюсь об операции.

– Это исключено. Он твой племянник и твой гость, – ответила я.

Муди холодно обратил мое внимание на то, что он все-таки должен работать в клинике, а о Маммале нужно заботиться, тем более что он на диете.

Мне было жаль Маммаля, потому что где-то затерялся его багаж. Моя знакомая армянка Анна Куредьян, портниха по профессии, помогла мне купить для Маммаля несколько костюмов. Затем она подогнала их к его маленькой фигуре.

Маммаль принял одежду не поблагодарив, молча положил в своей комнате и продолжал ходить в грязной рубашке и джинсах.

Когда наконец нашелся его багаж, оказалось, что в нем есть подарки для нас, но нет никакой одежды, хотя Маммаль должен был провести в Америке несколько месяцев.

– Может быть, ты хочешь, чтобы я постирала тебе одежду? – спросила я.

– Нет, – беззаботно ответил он.

Невероятно, но казалось, что приехавший в следующий выходной Муди не чувствовал неприятного запаха, пока я не обратила его внимание на это.

– Маммаль, дай Бетти постирать твою одежду и прими душ, – предложил Муди.

Племянник неохотно послушался. Купание было редким событием в его жизни. Он рассматривал его скорее как неприятную обязанность, чем желание освежиться.

Маммаль был ленивым, требовательным и бессовестным гостем. Он пробыл у меня две недели, пока я не отвезла его в клинику Карсон Сити на операцию. Я провела там немного времени, затем навестила родителей, после чего вернулась в Альпену, вычеркивая Маммаля из своей жизни.